Глава 1

БЫСТРАЯ СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

Часы Сен-Жермен-л’Осеруа мелодично пробили десять. Издали донесся звон колоколов Собора Парижской Богоматери. Капитан королевских мушкетеров барон де Витри выругался и с досады ударил кулаком в стену. С пяти утра, расставив всех по своим местам, он нервно мерил шагами зал охраны, время от времени поглядывая сквозь раскрытую дверь на внутренние ворота Лувра — что там происходит? Но не происходило ровным счетом ничего. С десяток гвардейцев переминались с ноги на ногу, выстроившись по обе стороны от узкой двери рядом с воротами; брат де Витри, дю Алье, время от времени подходил к ней и заглядывал в окошечко, но, вероятно, с той стороны ему давали понять, что пока все тихо, и дю Алье разочарованно возвращался к гвардейцам. Яркое апрельское солнце, высоко поднявшееся в ясном небе, уже начинало припекать; из-за крепостных стен доносился шум проснувшегося города. Неужели и сегодня сорвется? Дело нешуточное, надо что-то решать. Или все отменяется, или…

Вдруг дю Алье что-то взволнованно скомандовал гвардейцам, те сгрудились у ворот, а один, придерживая рукой шляпу, побежал к кордегардии. Де Витри уже шел ему навстречу.

— Идет, идет! — прокричал солдат на бегу.

Де Витри, закинув полу плаща на плечо и крепко сжимая свой капитанский жезл, быстро зашагал к воротам. Пять мушкетеров устремились за ним.

По ту сторону крепостного рва, с улицы Отриш, к Лувру неспешно шел немолодой уже человек, читая на ходу письмо. Одет он был в темные штаны и камзол дорогого сукна, в пряжках на шляпе и туфлях посверкивали драгоценные камни. Позади, на некотором отдалении, за ним следовало с полсотни дворян, запрудивших всю узкую улочку. Они весело перебрасывались шутками, то и дело вся компания взрывалась хохотом. Человек с письмом прошел в Бурбонские ворота меж двух угрюмых массивных башен, простучал башмаками по деревянному настилу и ступил на подъемный мост. За ним, наклоняя голову, в ворота стали гуськом проходить свитские, но едва шедший впереди оказался на подъемном мосту, как командир привратной стражи подал условный знак, и солдаты закрыли ворота на засов.

Тем временем де Витри уже тоже был на подъемном мосту и сгоряча пробежал почти до ворот.

— Где маршал? — удивленно спросил он у свитских, не видя того, кого искал.

— Да вон же, позади вас, — указал один из них, негромко хохотнув.

Де Витри развернулся, подскочил к человеку с письмом и схватил его за руку.

— Именем короля, вы арестованы! — отчеканил он.

— Я? — человек удивленно отступил назад, растерянно оглянулся и положил ладонь на эфес шпаги. В ту же минуту де Витри взмахнул рукой, и со стороны его спутников грянули пять выстрелов. Пули попали маршалу в голову и в шею. Он бессильно рухнул на колени, привалившись спиной к парапету.

— Измена! — слабо вскрикнул один из людей, очутившихся в мышеловке. Кто-то попытался было выхватить шпагу, но подоспевшие гвардейцы тут же всех арестовали и отвели в караульную. Другие солдаты яростно набросились на труп, нанося уже ненужные удары, сорвали с него одежду, поделив между собой дорогие украшения.

Приставив часового охранять тело, де Витри снова вышел во внутренний двор. К нему бросились все, кто изнывал тут с раннего утра в тоске и тревоге; каждый хотел его обнять, хлопнуть по плечу, грубовато выразить свою радость и облегчение. «Пошлите кого-нибудь сказать королю!» — крикнул де Витри, отбиваясь от неуклюжих объятий.

В просторном зале на втором этаже дворца у окна стоял юноша лет шестнадцати и барабанил пальцами по стеклу. У его не лишенного приятности, еще по-детски нежного лица, обрамленного темными вьющимися волосами, было то отсутствующее, застывшее выражение, какое накладывает длительное ожидание. Позади, у бильярдного стола с недоигранной партией, томились два человека. Один, рослый красавец с большим выпуклым лбом, был бледен и имел нездоровый вид. Чувствовалось, что он провел бессонную ночь, и теперь ноги отказывались его держать. Другой, худощавый, невысокого роста, держался спокойно, всем своим видом выражая готовность идти до конца.

При звуке выстрелов юноша вздрогнул, словно очнувшись от забытья, оглянулся на двух своих товарищей, затем прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть, что творится во дворе.

— Что там происходит? Н-ничего н-нельзя понять, — с досадой сказал он, слегка заикаясь.

За дверью послышались поспешные шаги, постучали. Юноша кивнул, и стоявший у косяка гвардеец открыл дверь. Показался перепуганный лакей:

— Ваше величество, маршал д’Анкр идет сюда! Его люди тоже, по главной лестнице!

— Ну что ж! — король воспринял новость спокойно. — Деклюзо, принеси-ка мне подарок Витри!

Гвардеец поклонился и пошел в оружейную за карабином. Людовик стремительным шагом направился в прихожую, на ходу вынимая из ножен шпагу, но по лестнице ему навстречу уже бежал сияющий д’Орнано, полковник корсиканцев:

— Сир, готово! — воскликнул он и только тут поспешно сорвал с себя шляпу. Король остановился, взглянул на него в нерешительности, но тут по лестнице затопали сапоги, и запыхавшийся гвардеец возвестил:

— Ваше величество, Кончини убит!

Внизу уже гудела толпа, во двор высыпала охрана, а также рота швейцарцев.

— Что случилось? Кто стрелял? В короля стреляли? Да нет, Кончини убит!

Людовик шагнул к высокому окну, резким движением распахнул его и вскочил на подоконник. Сзади его поддерживали д’Орнано и подоспевший де Люинь — тот самый статный красавец, на щеки которого теперь вернулся румянец. При появлении короля толпа солдат, сгрудившаяся в узком дворе перед дворцом, взорвалась приветственными криками, в воздух полетели шляпы, множество рук восторженно размахивали клинками, вспыхивавшими на солнце. Сквозь этот гвалт едва пробивался срывающийся голос венценосного мальчика: «Спасибо, спасибо вам! С этого часа я — король!»

Лувр напоминал растревоженный улей. По коридорам куда-то бежали солдаты, слуги, кутерьма поднялась необыкновенная.

Королева-мать сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Она была в ночной сорочке, неприбранная, отчего казалась еще более грузной и оплывшей. В спальню влетела горничная Катрин и крикнула с порога:

— Ваше величество, Кончини убит!

— Как? Что? — королева вскочила с кресла и пошла было куда-то, но вдруг остановилась как вкопанная. — Так вот что значили эти советы! — произнесла она так, словно ее настигло озарение.

Катрин подошла к окну и отворила одну створку. В комнату донесся шум и крики: «Да здравствует король!»

Людовик сияющими глазами смотрел на Люиня.

— Семь лет я был лишен власти, которая принадлежала мне по праву! — горячо говорил он. — Я бы принимал советы от человека, умудренного опытом и прославившегося своими делами, но сносить произвол безродного выскочки, вершившего суд, не зная законов, ставшего маршалом, не понюхав пороху, лишь потому, что они с женой опутали своими сетями мою мать — какое унижение! Но теперь я король! Замуровать вход со стороны улицы Отриш, — повелительно приказал он через плечо, — довольно я терпел, что этот итальянский проходимец являлся в королевский дворец, как к себе домой! Да, Деажан, — обратился он ко второму своему партнеру по утренней партии в бильярд, — распорядитесь, чтобы послали за старыми соратниками моего отца и прежними членами Совета. Я хочу управлять с их помощью.

— Прикажете известить королеву? — негромко сказал де Люинь, наклонившись к Людовику.

— Королеву? — карие глаза юноши словно еще потемнели.

— Вашу супругу, — поспешно уточнил де Люинь.

— А, да… После. Где Вихри?

— Я здесь, ваше величество!

— Замените охрану королевы-матери вашими людьми. Велите разрушить мост, ведущий из ее апартаментов в сад на берегу реки. И передайте моему брату Гастону и сестрам, что я запрещаю им, впредь до новых распоряжений, видиться с нашей матерью.

Шел двенадцатый час, новость уже распространилась по всему дворцу: на утро была объявлена королевская охота, и почти весь двор был налицо. Юная королева Анна Австрийская, ровесница своего мужа, не покидала своих покоев, не зная, что ей делать. Спросить совета было не у кого, даже поговорить по душам — и то не с кем. Весть о перевороте ей принесла камеристка-испанка, муж которой был камердинером короля. Что несет ей эта перемена? Неужели она теперь станет настоящей монархиней, способной влиять на судьбы мира и выполнить миссию, которой облек ее отец, провожая на чужбину? Неужели пришел конец владычеству свекрови? Анна бросилась к столу и принялась писать письмо отцу, испанскому королю, чувствуя, что лишь с ним может поделиться переполнявшими ее чувствами.

А в покоях Марии Медичи уже собрались ее подруги — герцогиня де Гиз, принцесса де Конти и статс-дама госпожа де Гершвиль. В передней понуро сидели советники Манго и Барбен.

— Я царствовала семь лет, а теперь жду только венца небесного! — прошептала Мария по-итальянски. Она опустилась на колени перед распятием, но молитва на ум не шла. Снова принялась быстрыми шагами ходить по комнате, нервно хлопая в ладоши. Зрелище, которое являла собой растрепанная, полуодетая королева-мать, мечущаяся из угла в угол, было до того тягостным, что нарушить молчание не решался никто.

В двери робко заглянул дворецкий. Кашлянул в кулак, потоптался на месте, но, видя, что его не замечают, решился:

— Ваше величество, а как же мне сообщить о случившемся госпоже Леоноре? Вдове, так сказать…

— Что у меня, по-вашему, других забот нет? — как тигрица, набросилась на него Мария. — Не можете ей сказать, так спойте! И вообще, не говорите мне больше об этих людях! Им уже давно было пора убраться в Италию!..

Дворецкий поспешно удалился.

— Ну где же этот Бресье! — ломала руки королева.

В двери снова постучали, и в них протиснулся Бресье — паж королевы-матери. Он так и остался стоять у порога, уставив глаза в пол.

— Ну что, что, говори! — прикрикнула на него Мария. — Что сказал король?

— То же, что и в те два раза, — пролепетал Бресье. — Что сейчас ему недосуг, а примет он вас, когда будет время. А еще сказал, — продолжал паж упавшим голосом, — что если вы меня снова к нему пришлете, то он отправит меня в такое место, откуда я выйду, только когда ему будет угодно…

— О дио! — простонала королева. — Принцесса, ступайте вы к королю!

— Я?! — ужаснулась принцесса де Конти. — Да ведь я не одета… И вообще… По-моему, лучше обратиться к Люиню…

— Ах, этот Люинь, — поморщилась Мария. — Ну ладно, ступайте к нему…

Принцесса де Конти поскорее ушла, пока упрямой королеве не втемяшилось в голову что-нибудь еще. Но та никогда не сдавалась легко.

— Голубушка, — обратилась она к госпоже де Гершвиль. — На вас вся надежда. Подите к королю, бросьтесь ему в ноги, просите за меня, я должна, должна его видеть!

Статс-дама направилась к двери, которая распахнулась перед ней в фиолетовом взмахе епископской мантии.

— Люсон! — устремилась королева к вновь прибывшему. — Ну, что теперь? Монастырь?

Епископ Люсонский окинул комнату взглядом своих серых проницательных глаз, от которых не могла укрыться ни одна мелочь, и подошел к столу. Он был взволнован, но искусно скрывал свою тревогу.

— Я был у ректора Сорбонны и, услышав новость, сразу приехал сюда, — сообщил он. — У ваших дверей шотландские стрелки, меня не хотели пускать…

— Все кончено, — отчетливо произнесла Мария, глядя в пустоту. — Мой сын… Однажды мой покойный супруг хотел его выпороть, я вступилась, и он мне сказал: «Молите бога, сударыня, чтобы я жил подольше. Не станет меня — он сурово с вами обойдется». О Генрих, как ты был прав! Всего в шестнадцать лет…

— Но… как же… мы? — наконец решился подать голос Манго.

— Не знаю! — снова резко выкрикнула королева. — Барбена я еще постараюсь спасти, а вас…

— Позвольте мне пойти к королю! — вмешался епископ Люсонский. — Не сомневаясь в христианских добродетелях его величества..

— Ступайте! — в глазах Марии снова загорелась надежда. — Конечно, не медлите!

Король в сопровождении свиты быстрым шагом шел по коридору. Из-за угла выскочила поджидавшая его госпожа де Гершвиль и бросилась на колени:

— Ваше величество, взываю к вашим сыновним чувствам!

— Встаньте, сударыня! — велел ей Людовик. Природная вспыльчивость боролась в нем со смущением и множеством других нахлынувших чувств, из-за чего он заикался чуть сильнее обычного. — Королева — моя мать, но я — король, — сказал он, не глядя на статс-даму. — Ранее она не относилась ко мне как к сыну, я же, тем не менее, всегда буду относиться к ней как к матери. А теперь ступайте, у меня срочные дела.

Де Гершвиль удалилась, пятясь и кланяясь.

Малая галерея Лувра была заполнена придворными. Вошедшего короля чуть не раздавили. Дюжие гвардейцы подняли его на руки и поставили на бильярдный стол, к которому кое-как протиснулись де Люинь, Деажан и прочие приближенные. Стоя на столе, Людовик упивался зрелищем людского моря, бушевавшего вокруг него, и на лице его был одновременно детский восторг и жестокое выражение охотника, настигшего свою добычу. В месиво из коричневого, красного, желтого и золотого вклинилось лиловое пятно, медленно и трудно продвигавшееся к краю бильярда.

— А, Люсон! — закричал Людовик, глядя сверху на воздетое к нему лицо епископа. — Наконец-то я избавился от вашей тирании! Убирайтесь отсюда!

Лиловое пятно оттерли в сторону, но оно все-таки кружным путем обогнуло воронку водоворота и прибилось к черному островку Люиня. В общем шуме нельзя было расслышать, что говорил опальный государственный секретарь фавориту короля, однако последний выслушал его со вниманием и участием и как будто благосклонно кивнул головой.

Испанский посол Монтелеоне поднимался по лестнице, ведущей в апартаменты королевы-матери. Вход, которым он обычно пользовался, оказался заколоченным, что вызвало у посла некоторое недоумение. Оно еще усилилось от непривычной тишины и сурового вида стражи на лестничных площадках.

— Куда это вы направляетесь, сударь? — раздался чей-то голос позади.

Монтелеоне обернулся и увидел капитана де Витри.

— К госпоже регентше, по делу, — ответил несколько сбитый с толку посол. Он не понимал, почему должен отчитываться непонятно перед кем, однако опыт побуждал его к осторожности.

— Теперь вам не сюда, обращайтесь к королю.

Де Витри обогнал Монтелеоне, загородив ему вход в королевские покои, и слегка насмешливо поклонился. Когда оскорбленный в душе испанец удалился, капитан без стука вошел в переднюю.

— Что вам угодно? — воскликнула Мария Медичи, завидев бесцеремонного мушкетера.

— По приказу его величества я проведу в вашей комнате обыск.

— Обыск? — королева упала в кресло. — Так значит, я в тюрьме?

Издалека долетал глухой стук: рабочие ломали мост через ров. В карете с задернутыми занавесками везли двух арестантов — Манго и Барбена. В церкви Сен-Жермен-л’Осеруа наскоро закапывали изуродованный труп Кончини, а его супругу допрашивали в Бастилии. Так закончился знаменательный день 24 апреля 1617 года.

Всю следующую неделю епископ Люсонский, Арман Жан дю Плесси де Ришелье, провел словно в тумане. Удар был тяжел, и он все еще не мог опомниться. Столько лет, ступенька за ступенькой, смиряя гордыню, заставляя слабое тело повиноваться сильной воле, он выстраивал лестницу, которая должна была привести его наверх, и вот теперь оказалось, что он приставил ее не с той стороны: мальчик, которого никто не воспринимал всерьез, отбросил ее одним пинком! А между тем ему уже тридцать два года — не тот возраст, чтобы начинать все сначала, да еще не просто подниматься на ноги, а выбираться из ямы! Конечно, новому государственному секретарю Виллеруа (одному из сподвижников покойного короля Генриха) уже семьдесят пять, но у Ришелье не столь крепкое здоровье, чтобы строить планы на чересчур отдаленное будущее. С какой язвительной улыбкой Виллеруа, занявший его место во главе Совета, поинтересовался, в каком звании и в каком качестве он намерен присутствовать на заседании! Ришелье тогда молча извлек из сафьянового портфеля бумаги, передал их Виллеруа и медленно, с достоинством удалился. С достоинством! О каком достоинстве может идти речь, если нужно унижаться, заискивать перед этим Люинем, который старше его на семь лет, но до сих пор отличился лишь тем, что обучал для короля сорокопутов да ездил с ним на охоту! Знать бы, что изо всех познаний и умений, которые епископ приобрел в юные годы, самым ценным, судя по всему, является искусство верховой езды, ведь у него с королем был один наставник — знаменитый Плювинель… Но нет, благоволение монархов столь же переменчиво, как апрельское солнце: с утра припекает, а к полудню, глядишь, и скрылось, а пронизывающий ветер пробирает до костей. Уж насколько уверенно чувствовал себя Кончини, даже осмеливался в Совете занимать место короля — и где он теперь? На следующий же день после расправы над ним парижская чернь ворвалась в церковь, выкопала из земли его останки и учинила свою расправу: поволокла на Новый мост, подвесила за ноги на им же установленную виселицу, развела костер и устроила вокруг дикую, жестокую пляску. Как страшен, бывает французский народ в своей жажде справедливости, когда для выражения любви к одному разрывает на части другого! Карета епископа Люсонского въехала на Новый мост и остановилась; лошади храпели и пятились назад, а вокруг были эти налитые кровью глаза, разверстые рты, издававшие немолчный вопль, похожий на вой стаи шакалов. Взгляды стоявших поблизости обратились на Ришелье, на его епископскую мантию, и, не дав времени оформиться тяжелой, неповоротливой мысли, он высунулся из кареты и закричал во все горло: «Да здравствует король!», велев кричать то же кучерам и лакеям на запятках. Карету пропустили…

Теперь он скоро уедет из Парижа. Последует в изгнание за королевой-матерью. Он сам был посредником в ее переговорах с державным сыном; по крайней мере, итальянская гусыня убеждена, что именно благодаря ему Людовик принял ее условия: быть полновластной хозяйкой в своей новой резиденции, сохранить все свои доходы, увидеться с королем перед отъездом. Не покинув развенчанную королеву, Ришелье выказал благородство: с тонущего корабля бегут только крысы. Но с другой стороны, этот корабль всегда плыл по течению, думая, что идет собственным курсом, и если поставить у руля умелого лоцмана… Король уступил Люиню и Деажану и утвердил Ришелье главой Совета королевы-матери. А это значит, что она не сделает и шагу, не посоветовавшись с ним. Вполне вероятно, что королю будет интересно знать, в какую сторону намерена шагать его матушка. Только не торопиться, не забегать вперед! Он оказался заброшен в болото и вынужден двигаться ощупью. Снова оступиться — подобно смерти. Терпение и осторожность, терпение…

Третьего мая, в канун светлого праздника Вознесения Господня, вокруг Лувра толпился народ. Пришли пораньше, чтобы не пропустить развлечения — посмотреть на отъезд итальянки. В самом дворце столпотворения постарались избежать. В урочный час король, в белом камзоле и красных штанах, в черной шляпе с белыми перьями, вышел из покоев Анны Австрийской и через малую галерею направился к апартаментам своей матери. Он шел решительно, своей легкой, стремительной походкой, так что девятилетний Гастон, герцог Анжуйский, едва поспевал за старшим братом. В тишине был слышен лишь стук каблуков и звяканье шпор на королевских сапогах. Позади шли герцог де Шеврез, Люинь и Бассомпьер.

Войдя в переднюю королевы, Людовик снял шляпу и принял позу ожидания, храня на лице бесстрашное и бесстрастное выражение. Вполне возможно, что он волновался: речь, которую ему предстояло сейчас произнести, была составлена в Совете тщательнейшим образом, он выучил ее назубок, чтобы не оконфузиться, — опасался своего несчастного заикания.

В комнату один за другим вошли еще около двух десятков придворных. Перед каждым из них стражи-шотландцы скрещивали копья и пропускали, лишь услыхав шепотом произнесенный пароль: «Святой Людовик».

Наконец появилась Мария Медичи в глухом черном платье и черном же вдовьем чепце с белой оборкой. Глаза ее опухли и покраснели от слез, нижнюю часть лица она прикрывала веером, в другой руке комкала платок. Людовик шагнул к ней и заговорил:

— Сударыня, я пришел попрощаться с вами и заверить, что всегда буду заботиться о вас, как подобает доброму сыну. Я хочу избавить вас от груза забот, который вы взяли на себя, выполняя мои обязанности; пора вам отдохнуть, теперь я займусь ими сам и не потерплю, чтобы кто-то, кроме меня, распоряжался делами моего королевства. Теперь я король. Я отдал необходимые распоряжения в отношении вашего путешествия. Вы получите известия обо мне по прибытии в Блуа. Прощайте же, сударыня, любите меня, и я буду вам добрым сыном.

— Сударь, — отвечала Мария прерывающимся голосом, дрожащим от сдерживаемых слез, — меня печалит, что я не сумела во время своего регентства управлять вашим государством по вашей воле и к вашей выгоде. Уверяю вас, однако, что я не жалела для этого сил и трудов, и молю всегда считать меня вашей покорной матерью и слугой.

На этом королева не выдержала и расплакалась, закрывшись веером и платком. Король не двигался с места и не пытался ее утешить. Церемония прощания подходила к концу: еще только поклон и последний поцелуй, и с ритуалом будет покончено. Но вдруг Мария вышла за рамки затверженной роли:

— Ваше величество, верните мне Барбена, — тихо попросила она, всхлипывая.

Король был озадачен и ничего не ответил.

— Прошу вас, не откажите мне в последней просьбе, — настаивала мать, заглядывая ему в глаза. Но король смотрел на нее все так же молча, не изменившись в лице.

— Ну что ж. — Мария прерывисто вздохнула, присела в реверансе, потом подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Людовик склонился перед ней в поклоне, махнув шляпой, развернулся на каблуках и пошел к двери.

К королеве приблизился Люинь и низко поклонился.

— Господин Луинь, — вдруг сказала ему королева (за годы жизни во Франции она так и не избавилась от итальянского акцента), — вы, должно быть, добрый и благородный человек, раз государь мой сын вас так лубит…

Люинь застыл в склоненной позе, в некотором замешательстве глядя на королеву снизу вверх.

— Люинь! — окликнул его король.

— Прошу вас, отпустите Барбена со мной, — продолжала Мария.

Люинь совсем смешался:

— Но, ваше величество… — начал он.

— Люинь! — крикнул Людовик.

— Клянусь, это моя последняя просьба, — заторопилась королева. — Ведь может же несчастная изгнанница надеяться…

— Люинь, Люинь, Люинь! — выкрикнул Людовик, стоя в дверях, и топнул ногой.

Люинь снова поклонился королеве, поцеловал край ее платья и пошел к выходу. «Точно собака за хозяином», — подумал Бассомпьер. Он подошел к королеве и размашисто поклонился. Мария прислонилась к стене и горько зарыдала.

Овладев собой, она быстро сошла вниз по лестнице. Во дворе Лувра уже ожидали экипажи. Стайка фрейлин окружила Анну Австрийскую; здесь же стояли принцессы Кристина и Генриетта-Мария: король не разрешил им ехать с матерью.

— Матушка! — Гастон подбежал и зарылся лицом в материнские юбки.

— Ну-ну, — Мария гладила его дрожащей рукой по голове, отворачивая лицо, — будьте же мужчиной… Это не навсегда, я еще вернусь…

— Возьмите меня с собой, матушка! Я хочу ехать с вами! — мальчик захлебывался слезами.

К ним подошел де Брев, воспитатель Гастона, и с большим трудом оттащил его в сторону. Сам он был явно взволнован. Лакей распахнул перед королевой дверцу.

Два десятка статс-дам и фрейлин разместились в трех больших дорожных каретах, замыкал поезд скромный экипаж Ришелье.

Король наблюдал с балкона, как кареты матери и ее свиты выезжают из Лувра, затем побежал в галерею — оттуда был виден Новый мост.

Вся набережная чернела народом. Когда грузные рыдваны съехали, наконец, с подвесного моста и покатили вдоль реки, толпа заулюлюкала, засвистела.

— Катись-катись, квашня итальянская!

— Нечего тебе тут юбками трясти!

Фрейлины прятали глаза, не смея взглянуть на сосланную королеву, вынужденную терпеть поношение от черни. Мария закрыла лицо платком и не открывала его всю дорогу.

Людовик не сводил глаз с кареты, пока она переезжала через мост, мимо конной статуи его отца — Генриха IV. Подавшись вперед, король вцепился в руку Люиня. Тот же за последние четверть часа неощутимо, но бесспорно изменился: стоял спокойно, расправив плечи, — прочно, уверенно. С его лица исчезло обычное слащавое выражение.

— Кабак тот же, только вывеска поменялась, — пробурчал Бассомпьер, обращаясь к герцогу Бульонскому.

— Теперь Люинь будет Анкром короля, — поддакнул тот.

 

Глава 2

ЛУКАВЫЙ АНГЕЛ

Слуга расставил приборы, снял нагар со свечей и молча удалился. Людовик XIII предпочитал обходиться без посторонних услуг, когда в том не было особой необходимости. Он вполне мог и сам разрезать мясо на своей тарелке и подливать вина себе в кубок. Он даже постель свою заправлял самостоятельно, получая удовольствие от этого занятия. К тому же присутствие лишних ушей не располагало к доверительной беседе, а именно ради этого он любил сюда приходить.

Король находился в покоях Люиня, расположенных точь-в-точь над его собственными: из королевских апартаментов туда вела небольшая внутренняя лестница. Зайдя, по обыкновению, пожелать доброй ночи своей супруге, он отправлялся ужинать к фавориту и проводил с ним весь вечер.

Со времен памятных апрельских событий Люинь, ранее бывший всего лишь главным королевским сокольничим, стал членом государственного совета, губернатором Амбуаза, обер-камергером, капитаном Тюильри и Бастилии. Тем не менее речь за ужином велась не о государственных делах, а о вещах куда более приятных, чаще всего об охоте.

Когда последняя охота в лесу Рамбуйе была обсуждена во всех подробностях, над столом повисла тишина. Людовик задумчиво глядел на пламя свечи, изредка постукивая пальцами по столешнице. Люинь не шевелился, боясь неловким движением потревожить короля, часто впадавшего в такое мечтательное состояние.

— А почему ты не женишься? — неожиданно спросил Людовик, словно очнувшись от грез.

Вопрос был задан с детской непосредственностью и с детской же непоследовательностью. К своим приближенным юный монарх относился очень ревниво, и если бы кто-нибудь из них пожелал жить своей жизнью, отличной от его собственной, для него это было бы равносильно невыполнению приказа игрушечными солдатиками. И вдруг…

— Но, сир, — смешался Люинь, — я не думал…

— А я вот как раз над этим поразмыслил, — весело возразил Людовик. — Вот что: сосватаю-ка я тебя сестрице Вандом…

Люинь поперхнулся:

— Ва… Вандом? Вашей сводной сестре?

— Да! Представляешь, мы с тобой породнимся, — Людовик рассмеялся. Но Люиню было совсем не смешно. Он представил, как посмотрят на такой брак представители знатнейших родов. Он тоже французский дворянин, но место свое помнит.

— Ваше величество, — начал он мягко, но в то же время решительно, — моего желания тут недостаточно. Насколько я знаю, сердце мадемуазель де Вандом не свободно…

— Достаточно моего желания, — резко возразил король. Он помрачнел. Сердце! Кому было дело до его сердца, когда его женили в четырнадцать лет! А до сердца его любимой сестры Елизаветы, в тринадцать лет вынужденной навсегда покинуть родину, отправиться в неизвестность! Как она плакала, расставаясь с ним! Как плакал он сам! Вспомнив об этом, он смягчился. В самом деле, зачем ломать жизнь кому-то еще?

— Ну, — спросил он с усмешкой, — а твое сердце кем занято?

— Сир, если это возможно… Та юная особа, недавно представленная ко двору… Новая фрейлина ее величества…

— Мари де Роган? — живо подхватил король. — Что ж, я одобряю твой выбор. Она знатного рода, из хорошей семьи, к тому же молода и хороша собой…

Людовик несколько смутился и, чтобы скрыть это, поскорее закончил разговор:

— Я поговорю с ее отцом, герцогом де Монбазоном.

День обещал быть погожим, однако утренняя свежесть пробирала до костей. Кони резво бежали по проселку, собаки неслись за ними вскачь. Солнце наконец выглянуло из-под легкого серого полога и своими теплыми лучами обняло всадников за плечи. Когда Париж скрылся далеко позади, небо было уже чисто лазоревым, ласковым и умытым.

Не доезжая Ле Бурже, всадники остановились. Людовик спрыгнул с коня; кобчик встрепыхнулся у него на руке, недовольно раскрыв клюв и переступив лапами. На горизонте курчавился лес, еще не обожженный холодным дыханием осени, а вокруг расстилались поля.

— Здесь, — сказал Людовик и отдал поводья егерю. Люинь тоже спешился. У него на перчатке сидел полосатый перепелятник в смешном колпачке на головке.

Вдруг сзади послышался звук подъезжающего экипажа, лошадиное ржание. Кони охотников откликнулись, переполошив ловчих птиц. Людовик посмотрел в ту сторону, прищурив близорукие глаза.

— Кто это еще? — недовольно спросил он.

— Я полагаю, это карета вашей супруги, — всмотревшись, ответил Люинь.

В самом деле, теперь уже можно было разглядеть вензель Анны Австрийской на дверце.

Карета остановилась, слуга откинул подножку, и появилась сама королева в сопровождении двух дам. Паж принес обитую войлоком деревянную колодку и воткнул ее в землю, а на этот насест усадил крупную белую птицу.

— Она охотиться приехала! — удивился Людовик. — Ну-ка, кто это у нее…

Быстрыми шагами он направился к карете. Люинь, придав лицу удивленное выражение, последовал за ним.

— Белый кречет! — восторженно воскликнул король, воззрившись на белоснежную птицу (только на спине темные полосы), осанисто сидевшую на шесте. Даже нелепый колпачок не умалял производимого ею царственного впечатления; мощные лапы и клюв внушали уважение.

— Обучен? — спросил Людовик, не отрывая глаз от кречета.

— Господин де Люинь выносил его для меня, — ответила Анна.

Людовик оглянулся назад с веселым удивлением, но тотчас снова вернулся к птице.

— Жаль, что здесь вряд ли найдется для него достойная добыча, — сказал он огорченно. — Разве что куропатку удастся вспугнуть…

— А это кто? — спросила Анна, не решаясь прикоснуться к черной птичке в рыжих «штанишках», возбужденно топтавшейся красными лапами на королевской перчатке.

— Это кобчик, — улыбнулся Людовик, нежно приглаживая перышки своему любимцу. — Видите, ему даже не нужно надевать колпачок, такой он умница… Голоса слушается. Ну-ну-ну, тихо, тихо… Что ж, начнем?

Охотники подошли ближе к полю. Людовик свистнул собак:

— Пато, ищи!

Черный с рыжими подпалинами Пато ринулся прямо в высокую траву и очень скоро сделал стойку. Людовик подошел поближе, высоко поднял руку с кобчиком.

— Пиль!

Собака бросилась; с земли вспорхнула перепелка; кобчик устремился за ней, сильными взмахами крыльев набрал высоту, а затем, сложив крылья и хвост, камнем ринулся вниз — и вот уже перепелка у него в когтях. Анна вскрикнула и захлопала в ладоши.

Людовик побежал туда, где упал кобчик с добычей. Вот они: хищник уже приготовился растерзать свою жертву, но король, бывалый охотник, отоптал траву, левой рукой закрыл перепелку от глаз ястреба, а правой принялся отгибать его когти: сначала передний, потом задний. Отняв перепелку, он у себя за спиной оторвал ей голову, тушку сунул в мешок, а головку дал клюнуть кобчику, после чего спрятал и ее: если дать птице наесться, она перестанет охотиться. Водворенный на перчатку, взъерошенный кобчик возмущенно топтался и, раскрыв клюв, издавал резкое «ки-ки-ки». Пока он успокаивался, двух следующих перепелок принес ястреб Люиня. Он был постарше, опытнее, а потому сразу отдавал перепелку, как только охотник накладывал на нее руку.

Откуда ни возьмись, в небе появился голубь, и кобчику представился случай отличиться. Маленький удалец ринулся за добычей, бывшей почти с него ростом, набрал высоту, ушел в крутое пике, но голубь вывернулся! Однако промахнувшийся кобчик не растерялся, заложил крутой вираж, распустив веером хвост и крылья, и догнал-таки незадачливого сизаря. Людовик сиял.

Охота шла своим чередом, когда на краю поля показались две серые цапли, вероятно, забредшие сюда с соседнего болота. Вот и достойная дичь для кречета королевы.

Спустили собак. Когда заливистый лай раздался совсем близко, цапли медленно взлетели, величественно взмахивая крыльями, и потянулись к лесу. Людовик взял снизу руку Анны в перчатке, на которой сидел кречет, поднял ее как можно выше и подбросил птицу вверх. Стремительный и неумолимый, белый охотник понесся вдогонку.

Все следили за этой сценой, как завороженные. Цапли летели друг за другом. В их движениях не было суетливости, панического трепыхания перепелок. Но их вытянутые вперед длинные шеи, увенчанные изящными хохлатыми головками, не выражали и покорности судьбе. Они поступали так, как должно. А сзади, мягкими мощными взмахами, бесшумно надвигалась неотвратимая смерть. Вот уже сильные лапы со страшными когтями вытянуты вперед. Удар — и охотник с жертвой опустились в высокую траву. В этот миг они слились воедино, и у скорбно изогнувшейся цапли словно выросли белые ангельские крылья.

Охотники побежали туда, а Людовик с Анной не двинулись с места. У обоих перед глазами еще стояла эта картина — кречет, настигающий цаплю, и какое-то непонятное, необъяснимое чувство всколыхнулось в груди. Людовик, не сознавая того, все еще продолжал держать Анну за руку в перчатке. Она повернулась к нему, взгляды их встретились. Она словно ждала от него каких-то слов, и эти слова как будто уже пришли к нему, вот только, чтобы их выговорить, требовалось сделать усилие. Людовик отвел глаза и заметил Люиня, который шел к ним через поле, неся в руках цаплю.

— Выполните ли вы одну мою просьбу, сударыня? — спросил он, слегка отстранившись от жены.

— Да, государь, — сказала та с робкой надеждой.

— Мне угодно, чтобы вы предоставили табурет вашей фрейлине Марии де Роган.

— Право сидеть в моем присутствии? — лицо королевы снова приняло холодное и высокомерное выражение. — Но оно принадлежит только принцессам и герцогиням!

— Не волнуйтесь, она станет герцогиней, — небрежно сказал Людовик.

«Вот когда станет, тогда и…» — хотела было возразить Анна, но удержалась. С досадой пнула камешек носком туфли.

— Так выполните вы мою просьбу?

— Да, государь! — Анна присела в коротком поклоне, резко развернулась и пошла к карете, не пожелав взглянуть на цаплю, которую принес Люинь.

В покоях Анны Австрийской говорили по-кастильски, сидели на полу на подушках по испанской моде и обсуждали последние новости из Мадрида. Правда, пока они добирались до Парижа, все в дорожной пыли, то уже переставали быть новостями. Обычно королева смертельно скучала, пытаясь разогнать тоску музыкой или чтением книг. Присутствие испанских фрейлин под началом суровой графини де ла Торре перенесло в Лувр затхлую атмосферу Эскуриала, от которой робели и цепенели даже фрейлины-француженки.

Однако последние несколько оживились, с тех пор как к ним присоединилась семнадцатилетняя Мари де Роган — резвушка и хохотушка с озорными голубыми глазами и длинными белокурыми волосами, струящимися по плечам. Ее алые губки умели складываться в кокетливую гримаску, а под выпуклым лобиком вечно замышлялись какие-то шалости. Было в ней нечто одновременно чистое и порочное. Своим стройным станом и высокой грудью она могла сравниться с самой королевой, признанной первой красавицей в Европе, и та порой терялась в ее присутствии, не зная, как себя вести. Почти ровесницы, они были такими разными — веселая беззаботная Мари и надменная Анна.

Вот и сейчас француженки весело щебетали о чем-то в уголке.

— Что это вы обсуждаете, сударыни? — громко спросила Анна.

Щебет тотчас смолк.

— Замужество Мари, ваше величество, — ответила Антуанетта дю Верне, сестра Люиня.

— Что ж, это интересно, — Анна встала и подошла к окну. — Что именно вас занимает?

— Ах, я жду не дождусь, ваше величество, когда же наконец выйду замуж и у меня будет свой дом, где я буду сама себе хозяйкой, — Мари выступила вперед. — Какие я стану устраивать приемы, балы! Ах, ваше величество, отчего при дворе так редко дают балы, ведь это так весело!

Анна сама любила танцевать и надеялась, что при французском дворе ей доведется веселиться чаще, чем на родине. Но как признаться в том, что на развлечения надобны деньги! Да, муж передал ей драгоценности Леоноры Галигаи, жены Кончини, казненной в июле по обвинению в колдовстве, но щеголять в них доводилось редко: наличных средств, если верить ее интендантше графине де ла Торре, было в обрез.

Графиня пришла на помощь королеве:

— Помыслы порядочной девушки должны быть благочестивыми, — сурово сказала она, обращаясь к Мари. — Легкомысленным особам, подобным вам, гораздо полезнее проводить время в молитве, чем в пустых развлечениях.

— Ах, Боже мой, госпожа графиня, если мы станем проводить время в молитвах сейчас, что же нам останется делать, когда мы будем подобны вам?

Из «французского» угла послышались смешки. Графиня де ла Торре поджала губы.

— Ну хорошо, а какого вы мнения о вашем будущем супруге? — выручила ее королева.

— Он хорош собой, учтив и, вероятно, умен, — Мари говорила нараспев, мечтательно закатив глаза и слегка приседая, переступая ногами и поворачиваясь, точно танцевала павану с невидимым кавалером. — Пусть он годится мне в отцы, но ведь он еще не стар, и значит, я могу надеяться, что он будет усердно воздавать мне должное, как и подобает мужу молодой жены.

— Мари, о чем вы говорите! — Анна почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. — Разве об этом… — она запнулась, боясь повторить слова и интонацию графини де ла Торре.

— …следует думать девушке перед свадьбой? — подхватила Мари. — А о чем же еще? По крайней мере, он научит меня всему, что необходимо знать женщине, чтобы не краснеть, как глупая гусыня, когда воздают почести ее красоте.

Королева задумалась, не обидеться ли на «глупую гусыню», однако решила не принимать сказанного на свой счет.

Тринадцатого сентября 1617 года король уже в три часа ночи был на ногах и разбудил своего дорогого Люиня. Пока жених приводил себя в порядок, брился и одевался, Людовик сидел в кресле и, чтобы чем-нибудь себя занять, рисовал портрет своего фаворита. Портрет получался карикатурным, хотя сходство, безусловно, улавливалось. Увенчав курчавую голову шляпой с огромным пером, Людовик набросал рядом женское личико: мелкие кудряшки над выпуклым лбом, губки бантиком, глаза в лукавом прищуре… Подумал, скомкал рисунок и бросил в огонь.

Церемония бракосочетания состоялась в часовне королевы, расположенной на углу Лувра, напротив Нового моста. Несколько вельмож, позевывая в кулак, присутствовали при ритуале, в их числе — братья Люиня, красавцы Брант и Кадене, отныне тоже поселившиеся в Лувре. Эркюль де Монбазон, крепкий мужчина лет пятидесяти, любовался дочерью: красавица, вся в покойную мать. На невесте было платье из серебряной парчи, отделанное жемчугом и пышными кружевами тонкой работы; крупные жемчужины были вделаны в серьги и, нанизанные на нитку, обвивали ее шейку. Жених тоже не поскупился на наряд: кружевные манжеты, расшитая золотом алая перевязь поверх коричневого атласного камзола, короткие штаны в тон, красные чулки, туфли с дорогими пряжками вместо обычных сапог. Вместе они смотрелись настоящей парой: он плотный, статный, крутой лоб с небольшими залысинами, закрученные усы, решительный взгляд из-под слегка набрякших век; она стройная, с пленительными округлостями, готова доверчиво склонить головку ему на плечо… Архиепископ Турский Бертран д’Эшо благословил молодых и соединил их перед Богом и людьми.

Вечером Шарль д’Альбер де Люинь дал официальный ужин по случаю своей женитьбы, а затем увез молодую жену в замок Лезиньи-ан-Бри, бывшее владение Кончини, перешедшее к нему «по наследству». Король подарил новобрачным пятьсот тысяч ливров, и Люинь купил жене особняк на улице Сен-Тома-дю-Лувр, по соседству с Отелем де Рамбуйе. Мечта Мари сбылась: она с воодушевлением занялась обустройством своего гнездышка, заказывая для него самую изящную мебель, дорогие гобелены, «турецкие» ковры, сотканные в Савон-ри Дюпоном, — Монбазоны тоже были не из бедных, и приданым отец снабдил ее порядочным. Супруг же ее занялся делами куда более важными: в ноябре, с трудом разрядив сложную политическую обстановку в Северной Италии, скончался секретарь государственного совета Виллеруа, и де Люинь, заняв его место, развернул бурную деятельность, пристраивая при дворе свою многочисленную родню.

 

Глава 3

СЧАСТЛИВЫ ОБЛАДАЮЩИЕ

«Отец мой, этим письмом я хочу засвидетельствовать Вам свое доверие, поскольку, хоть мы и не виделись уже более полутора лет, я пишу к Вам с той же откровенностью, как будто Вы здесь, рядом со мной…» Перо застыло в воздухе, Ришелье задумался. Действительно, многое изменилось за эти полтора года; из Малого Люксембургского дворца он перенесся не в Лувр, как рассчитывал, а сюда, в скромный дом каноника церкви Сен-Пьер-д’Авиньон. Захочет ли теперь отец Жозеф хлопотать об оклеветанном изгнаннике? Они познакомились девять лет назад; отец Жозеф, в миру Франсуа Леклерк дю Трамбле, проникся симпатией к молодому епископу Люсонскому и составил ему протекцию, рекомендовав своему однокашнику — аббату де Берюлю. Но одно дело подтолкнуть наверх, а другое — вытаскивать из ямы, с риском упасть туда самому. Ришелье не настолько наивен, чтобы верить в неизменность дружеских чувств. И тем не менее, узнав о возвращении отца Жозефа из Италии, где тот пытался собрать новый крестовый поход против турок, он решился ему написать: у этого непростого капуцина большие связи, король перед ним благоговеет… Вздохнув, Ришелье обмакнул перо в чернильницу и стал писать дальше.

Коротко коснувшись событий, предшествовавших его отъезду в Блуа с королевой-матерью, подробно рассказал о письме Люиня с недвусмысленными угрозами, которое и побудило его спешно бежать в Люсон. Правда, тревога оказалась ложной, но это выяснилось слишком поздно; его неожиданный отъезд… да что там, бегство вызвало подозрения у короля, и тот, распаляемый Люинем (о, коварный временщик!), приказал Ришелье не покидать своей епархии. «Что оставалось делать? Смирение — высшая христианская добродетель. Но, отец мой, Вы же знаете, что я не рожден для того, чтобы киснуть в глуши…» Об этом не надо. «Стремясь надлежащим образом исполнить свой долг пастыря, я три месяца не отходил от письменного стола и наконец представил на суд добрых католиков свой скромный труд — „Основы вероучения католической церкви“. В сей книге я в меру своих сил опровергаю постулаты гугенотской ереси и учение Лютера, дерзнувшего утверждать, что он и его приспешники свободны от всяких законов…» Ришелье откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Книга была издана в Пуатье, а затем и в Париже и — к чему ложная скромность — имела успех. Ректор Сорбонны прислал ему письмо с поздравлениями. Ришелье горько усмехнулся: поздравлениями! С чем? «Чувствую сам: чем больше славы принесет мне это сочинение, тем больше будет у меня врагов…»

Люинь встревожился: почему Ришелье поселился в приорстве Куссей, откуда не так далеко до Блуа? Его старшему брату маркизу Анри де Ришелье и шурину дю Пон де Курле было приказано оставить двор и отправляться в свои поместья. А тут еще раскрылась переписка между несчастным Барбеном, томящимся в Бастилии, и его былой покровительницей Марией Медичи. Люиню везде мерещились заговоры. Епископу Люсонскому было приказано удалиться в Авиньон, то есть покинуть Францию.

«Я не был удивлен, получив эту депешу, так как низость правителей в любой момент могла преподнести мне любую несправедливость». Ришелье подумал, перечитал эту фразу и вычеркнул ее. Кто знает, в чьи руки может попасть его письмо! Одно неосторожное слово, и… Лучше не навлекать на себя гнев. Тогда он уехал из Люсона, даже не отслужив пасхальной мессы, в самую распутицу. Дороги превратились в сплошное месиво, лошади надрываются от натуги, храпят, оскальзываются на грязи, карета того и гляди перевернется… Грязные постоялые дворы, дурная пища, насекомые… В Авиньон он приехал спустя три недели, совершенно разбитый.

Вскоре в маленьком домике каноника де Бомона появились и другие жильцы: маркизу де Ришелье и дю Пон де Курле было велено присоединиться к опальному родственнику. «Большим утешением было то, что нас не разлучили, хотя наши враги не сделали этого лишь потому, что хотели следить за всеми нами одновременно». Анри очень беспокоился о жене, ведь она ждала ребенка. Только бы мальчик! Продолжатель рода Ришелье. У дю Пон де Курле, мужа их сестры Франсуазы, тоже сердце было неспокойно: у него дочь невеста, а как теперь найдешь ей приличную партию? Арман чувствовал себя виноватым перед родственниками и строчил письмо за письмом, стараясь поддержать старые знакомства, восстановить свое доброе имя.

«Я повиновался королеве, это правда… Все — частные лица или официальные — руководствовались лишь ее указаниями. Клянусь перед Богом, что она никогда не сказала ни одного слова, которое могло бы вызвать неудовольствие короля…» Перечитал — и со вздохом вымарал и это. Нет, такими оправданиями не привлечешь на свою сторону отца Жозефа. Надо быть проще — и тверже. «Я сын своего отца, всегда служившего королю; и сам я, в меру своих возможностей, делал то же самое…»

Парк Лезиньи наполнился гомоном голосов и смехом: на несколько дней двор перебрался сюда. В преддверии этого знаменательного события Люинь срочно занялся украшением замка: велел приготовить комнаты для короля и украсить попышнее апартаменты, отведенные королеве, вычистить пруд и посыпать мелким гравием дорожки в парке. С подвесного моста сняли ржавую цепь: поднимать его больше не было необходимости.

Денек выдался на славу: в небе ни облачка, легкий ветерок, застревая в верхушках деревьев, с шорохом выпрастывался из них и игриво целовал фрейлин в разгоряченные щечки: они играли в мяч, в кольца и жмурки. Зачинщицей игр, разумеется, была новоиспеченная госпожа де Люинь: ее резвые ножки в атласных башмачках неутомимо носились по траве, а суровая графиня де ла Торре гневно вскидывала брови и поджимала губы всякий раз, как из-под края ее платья показывались пышные нижние юбки и светло-зеленые чулки.

Анна Австрийская давно сменила фасон своих нарядов на французский, отказавшись от тяжелых испанских юбок на металлическом каркасе, в которых трудно было передвигаться. Она, правда, лишь наблюдала за играми фрейлин, не решаясь к ним присоединиться. К тому же в туфлях на двойных подошвах, которые она носила, чтобы казаться выше, бегать было неудобно.

Наконец фрейлины утомились и упали на подушки, разбросанные прямо на траве. Мари прислонилась спиной к дереву и запрокинула голову, глядя вверх, туда, где сквозь листву просвечивало небо. Грудь ее высоко вздымалась.

— Как жаль, что с нами нет господина де Вио, — сказала она, отдышавшись, — я уверена, что он прямо сейчас сочинил бы нам премиленькие стихи: он так тонко чувствует природу!

— Вот и славно, что его здесь нет, — строгим тоном возразила Анна Австрийская, — вы ведь знаете, что король его не любит.

— Ах, король! Что он понимает в поэзии! Конечно, ему ближе ваш старичок Малеро со своим высоким слогом и неживыми героями. А Теофиль…

— Теофиль? — оживилась сводная сестра короля Габриэль де Верней. — Вы столь близки, что называете его по имени?

— Что ж в этом странного? — Мари ни чуточки не смутилась. — Всех поэтов называют по именам: Гораций, Вергилий… А Теофиль в самом деле прекрасный поэт. Когда я читаю его элегии, то вспоминаю свой родной Кузьер, где провела детство: темный парк, пруд без всяких прикрас, ласточки носятся над дорогой перед дождем… А его стихи о любви! «Я вас поцеловал в неверном сновиденье, и, пусть Амур еще огня не угасил, а все же поостыл мой неуемный пыл, и распаленных чувств утихло возбужденье…»

— Боже, как интересно! — насмешливо сказала Антуанетта дю Верне. — На месте моего брата я бы внимательней изучала творения его протеже.

— Ах, какая ты, Антуанетта! — с досадой отмахнулась Мари. — Это же вовсе не про меня. Вот послушайте, какой он написал мне мадригал!

— Как, уже? — в притворном ужасе воскликнула принцесса де Конти. Оставив королеву-мать, она вошла в свиту Анны Австрийской. — Господин де Вио уже настолько осведомлен, что может со знанием дела воспевать ваши… ммм… вашу красоту?

— А ну вас! — Мари рассмеялась. — Вы судите о Теофиле по этой книге, о которой все сейчас говорят… Как ее… «Сатирический Парнас». Так вот: там нет ни одной строчки господина де Вио, он клятвенно меня в этом уверял. Правда, говорят, там есть довольно забавные вещи…

— Зачем же пересказывать то, что говорят другие? — небрежно обронила принцесса де Конти. — Не лучше ли составить свое собственное мнение, прочитав эту книгу?

— Как, она у вас есть? — Мари даже подскочила. — Милочка, голубушка, дадите мне ее почитать?

— Король сильно разгневается, если увидит ее у вас, Мари! — сочла своим долгом вмешаться королева.

— Не увидит. И потом, книги его не слишком интересуют, если, конечно, в них нет картинок о войне или об охоте.

Фрейлины засмеялись. Король с Люинем в это время вышли из парка и остановились неподалеку, разговаривая, по-видимому, о каких-то серьезных вещах. Мари смотрела на них, покусывая травинку, и в глазах ее вспыхивали лукавые искорки. Анна, стараясь не показать этого, следила взглядом то за ней, то за супругом.

— Ваше величество, идите к нам! — крикнула Мари и помахала рукой. Король обернулся, склонился в шутливом поклоне, потом приложил обе руки к груди, вытянул их вперед и бессильно опустил, поникнув головой, чтобы показать, что сердцем стремится примкнуть к веселой компании, но не может: дела. Они с Люинем пошли дальше, а Анна вдруг сердито поднялась со своего места. Что это с ней? Неужели ревность? Главное — совладать с собой, иначе при дворе поползут слухи, разрастаясь, как снежный ком; выдумают такое, чего не было и быть не могло.

Фрейлины тоже встали с подушек. Анна молча, степенно пошла в глубь парка. Ее догнала Мари.

— Вы сердитесь на меня, ваше величество? — шепнула она. — Поверьте, я ничем этого не заслужила.

Анна продолжала идти, глядя прямо перед собой.

— Вы знаете, — продолжала Мари, не стараясь заглянуть ей в лицо, — оказывается, я люблю своего мужа!

Анна остановилась. Мари улыбалась так мягко, так простодушно, что ей невозможно было не поверить.

— И знайте, что для меня нет ничего дороже вашей дружбы, — сказала она. — Кстати, в одном сонете, который написал по этому поводу Теофиль… — они взглянули друг другу в глаза и расхохотались.

Между тем разговор Людовика с Люинем мог бы сильно заинтересовать их супруг. В своей осторожной манере Люинь воркующим голосом исподволь развивал мысль о том, что королю следовало бы избавиться от своей неприязни к испанцам, по крайней мере, не проявлять ее столь явно. И даже если вся эта нация не вызывает у него большой любви, можно сделать исключение хотя бы для одной ее представительницы — королевы…

— Н-ну вот, и т-ты т-туда же, — щеки Людовика порозовели от смущения. — Я же тебе говорил: я люблю Анну. Люблю, как… сестру.

— Но она ваша жена, — с нажимом сказал Люинь. — А цель королевского брака — подарить Франции наследника престола.

— Не понимаю… Мы ведь еще так молоды… Или ты уже хоронить меня собрался?

Люинь не сразу нашелся, что ответить на столь прямо поставленный вопрос. Пока он подбирал уклончивые слова и составлял из них витиеватую фразу, король продолжил:

— Все твердят мне про наследника: и отец Арну, и папский нунций Бентивольо. А эти испанцы! — Людовик сделал гневный жест рукой. — Представляешь, недавно посол Монтелеоне спросил во время аудиенции, не нужно ли обучить Анну приемам обольщения, чтобы обеспечить продолжение королевского рода! Нет, каков! Предлагать такое моей жене! А испанских фрейлин ее я больше видеть не могу: они все…

Король произнес слово, какого до сих пор никто не слыхивал из его уст, и Люинь с трудом сохранил серьезное выражение лица.

— Нет, в самом деле! Однажды вечером обступили меня, огородили своими юбками и чуть ли не силой хотели уложить с ней в постель! При одном взгляде на них с души воротит! Черное воронье!

В самом деле, большинство статс-дам королевы были вдовами, а потому постоянно ходили в черном.

— А если испанки уедут? — вкрадчиво спросил Люинь.

— То есть как? — не понял Людовик.

— Я думаю, что если вы решите отослать испанскую свиту королевы обратно, сделав это условием свершения вашего брака, ее августейший отец не станет возражать.

— Нет! — резко сказал Людовик и помрачнел. — Тогда из Мадрида вышлют французскую свиту Елизаветы, и она останется совсем одна…

Повисло молчание. Король и Люинь молча шли рядом. Каждый думал о своем. Вдруг тишину прорезал гортанный возглас графини де ла Торре, что-то говорившей фрейлинам по-испански. Людовик вздрогнул от неожиданности и невольно обернулся в ее сторону.

— Все-таки подумайте, ваше величество, — тотчас шепнул ему Люинь.

Ришелье бессильно откинулся на подушки и прикрыл глаза. Носилки мягко покачивались, а в душе его царило смятение, почти паника. Когда помощник папского легата показал ему копию этого письма — ответ на запрос Папы Павла V французскому королю, — у него чуть не подкосились ноги. Папа интересовался, в чем же провинился епископ Люсонский, добрый католик, стремящийся ревностно служить своему государю. В письме же сообщалось, что Ришелье пренебрегал своими пастырскими обязанностями, приносил вред на службе монарху, чем способствовал общественным беспорядкам! Какой, удар! Подлый Люинь! Ришелье так и видел, с какой сладенькой улыбочкой тот диктует письмо своему секретарю! Теперь можно ожидать чего угодно, надеяться не на кого: не так давно, в сентябре, умер кардинал дю Перрон, его единственный покровитель.

Носилки остановились у дома каноника де Бомона. Ришелье с трудом из них выбрался и пошел к двери. Голова разламывалась от нестерпимой боли, и он машинально сжимал пальцами виски, словно чтобы она не раскололась на части. Думать все равно ни о чем невозможно. Просто лечь, закрыть ставни, сомкнуть глаза…

В комнате к нему тотчас бросился брат Анри:

— Арман, вот и ты наконец! Ужасные вести!

Ришелье покачнулся. Первой мыслью было то, что уже пришел приказ об аресте, и их завтра же препроводят в Пиньероль.

— Я получил сегодня почту… Моя жена умерла… Умерла родами… Две недели назад… У меня сын… мальчик… — Анри говорил сдавленным голосом, обхватив себя рукой за горло, словно отрывал от него чьи-то невидимые пальцы. — Он там один… Ему же нужно… найти хорошую кормилицу, позаботиться… Я тотчас написал королю… И я уверен, что король не откажет мне в моей просьбе… Так может быть… Выехать уже сейчас, не дожидаясь разрешения? Как ты думаешь, Арман? Арман? Что с тобой?

Прислонившись к притолоке, побледневший Арман, путаясь, расстегивал ворот, судорожно глотая воздух.

— Да-да, конечно, — прошептал он. — Ехать… Лошадей…

Ехать на почтовых. Скорее, медлить нельзя. Вот из конюшни выводят свежих лошадей. Одна из них с норовом, взбрыкивает, закидывает голову, косит бешеным глазом, грызет удила большими желтыми зубами. Конюх надевает сбрую, затягивает супонь, похлопывает рукой по крупу. «Трогай!» — «Но, пошел!» Кони скользят ногами по жиже из грязи, смешанной со снегом, приседают, коротко ржут. В грудь врезаются постромки, перехватывает дыхание. Коротко свистнуло в воздухе, спину ожгло жаркой болью. Вперед! Впереди змеится дорога, снова свист — иго-го! — хватаешь ртом холодный воздух, из ноздрей вырывается пар, топот копыт — тагада, тагада…

— Арман, Арман, очнись! — Анри трясет его за плечи. Ришелье сидит на полу, не понимая, как там очутился. В глазах Анри страх.

— Что… Что со мной было? — еле слышно выдавливает из себя Арман.

Анри медлит с ответом. Потом говорит:

— Ты… ты опустился на четвереньки и стал бегать вокруг стола. Ржал, как лошадь… пойдем, я уложу тебя в постель…

Сын маркиза Анри де Ришелье скончался через месяц после своей матери. Безутешному вдовцу не было позволено даже присутствовать на похоронах.

Четвертого декабря длинная вереница карет вывезла из Лувра, а затем и вообще из Франции всех испанских фрейлин и статс-дам королевы Анны Австрийской. Из числа ее соотечественников при дворе остались только духовник, личный врач, старшая камеристка да старая кормилица Эстефанилла, с которой не пожелала расстаться ее воспитанница. Обергофмейстериной и главой Совета королевы была назначена Мари де Люинь, получившая под свое начало около пятисот человек.

Постепенно между Мари и королевой завязалась нежная и доверительная дружба. Она имела мало общего с отношениями, связывавшими Людовика с Люинем. Король не уставал осыпать милостями своего любимца: тот уже стал губернатором Пикардии, а в Лувре теперь говорили с прованским акцентом, поскольку двор наводнили многочисленные родственники фаворита, торопящиеся из бедных стать богатыми. Мари же ни в чем не нуждалась; скорее, это она дарила себя королеве, давая ей возможность почувствовать себя просто женщиной, выговориться, погрустить и посмеяться вместе с родственной душой. Супруги двух самых влиятельных лиц во Франции, которыми их мужья зачастую пренебрегали ради государственных дел, а то и своих развлечений, подолгу стояли рядом на балкончике, глядя, как Сена несет свои воды мимо Лувра. Бывало, что просто молчали, но чаще шептались о своем заветном. У Мари уже заметно округлился животик: первенец должен был появиться на свет в марте. Анна поглядывала на нее с доброй завистью и украдкой вздыхала: хотя испанки покинули Францию, Людовик не спешил выполнять свою часть уговора — дать браку свершиться.

Двадцать третьего января отпраздновали свадьбу сводной сестры короля мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом; на шестое февраля было назначено бракосочетание его родной сестры, принцессы Кристины, с герцогом Савойским. Людовик был полностью поглощен подготовкой балета Аполлона, который должен был состояться по этому случаю в Малом Бурбонском дворце: репетировал с музыкантами, следил за тем, как изготовляют декорации и монтируют сложные театральные машины, из которых будут появляться античные боги, давал указания своему портному Аршамбо по поводу костюмов. В самый разгар этой бурной деятельности его величеству доложили, что папский нунций Бентивольо просит его принять. Людовик, разгоряченный, в рубашке с засученными рукавами и простых холщовых штанах, с растрепанными волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, вышел к нунцию и, преклонив колено, поцеловал перстень на его руке.

После того как они обменялись несколькими учтивыми и ничего не значащими фразами, Бентивольо перешел к делу:

— Сир, — сказал он мягким голосом и не глядя королю в глаза, поскольку Людовик этого не любил, — папский престол всегда имел своей опорой трои христианнейшего короля, и в интересах Его Святейшества, чтобы этот трон был прочен, переходя по законному праву к верным сынам и защитникам нашей матери-Церкви.

Поняв, куда клонит нунций, Людовик смущенно уставился в пол.

— Сир, — продолжал тот еще мягче, — неужели вы покроете себя позором, допустив до того, что ваша сестра родит сына прежде, чем вы произведете на свет дофина?

Людовик густо покраснел.

— Нет, такого позора не будет, — пробормотал он и вышел из комнаты.

Вечером того же дня Людовик отправился к королеве… и вернулся к себе, по обыкновению пожелав ей покойной ночи. Около одиннадцати к нему зашел Люинь. Король сидел на постели в одном халате, ссутулившись и зажав руки между колен. Он вскинул голову и посмотрел на вошедшего фаворита. Люинь с усмешкой покачал головой и посторонился, как бы приглашая его пройти в дверь. Людовик подумал, затем решительно поднялся и вышел в коридор.

Вслед за камердинером короля, освещавшим им дорогу факелом, они проследовали через темные залы и галереи в покои королевы. Слуга остался в прихожей, а король с Люинем прошли прямо в спальню. Анна, уже лежавшая в постели, испуганно натянула одеяло до подбородка. Людовик замялся, оглядываясь в нерешительности на склонившихся в реверансе камеристок. Старая Эстефанилла выгнала их всех вон, закрыла на ключ дверь в смежную комнату и тоже ушла. Прошла еще одна томительная минута, и тогда Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил на постель рядом с женой, после чего поклонился и вышел.

В спальне было темно, ничего не разглядеть, поэтому госпожа дю Белье, которую ошибкой заперла в гардеробной подслеповатая Эстефанилла, приникла ухом к замочной скважине, досадуя на дубовую дверь, плохо пропускавшую звуки. Она вся обратилась в слух, и через какое-то время, когда в ушах у нее уже начало звенеть от напряжения, расслышала жаркий шепот короля:

— Ты самая прекрасная женщина на свете, — говорил он счастливой Анне Австрийской, — я всегда буду принадлежать только тебе одной. Всегда-всегда! Никогда не прикоснусь я ни к одной женщине, кроме тебя! И у нас будут дети. Много детей…

 

Глава 4

КОРОЛЕВА-БЕГЛЯНКА

— Ну, что? — нетерпеливо воскликнула Мария Медичи, едва граф де Бренн приоткрыл дверь в ее покои.

— Все сделано, — коротко ответил тот. — Карета спрятана на том берегу, возле деревянного моста.

Королева-мать стала нервно ходить по комнате, шурша юбками и стуча каблуками. Она вдруг застывала на месте, точно пораженная какой-то мыслью, потом снова принималась расхаживать по скользкому плиточному полу. Действительно, было от чего взволноваться: утром в Блуа прибыл гонец от герцога д’Эпернона и передал письмо, сообщив, что его «следует читать между строк». Нагрев письмо над пламенем свечи, королева увидела проступившие строчки, написанные лимонным соком: все готово для побега, герцог будет ждать ее в Лоше двадцать второго февраля. Но сегодня уже двадцать первое! Что это? Насмешка? Ловушка? На всякий случай Мария Медичи отдала соответствующие распоряжения: карета готова, но что дальше?

Солнце давно уже село, и за окном растеклась густая, чернильная мгла. На часах — без четверти двенадцать. В комнате было жарко натоплено, к тому же королева вся горела от возбуждения. Она подошла раскрыть окно и, вскрикнув, отскочила назад: в окне появилась чья-то голова. Де Бренн подбежал к ней с канделябром: ночным гостем оказался Дюплесси, секретарь герцога д’Эпернона.

— Но Бог мой, сударь, как вы сюда взобрались? — не могла скрыть удивления королева, когда Дюплесси наконец перелез через подоконник и очутился в комнате целиком. Ее покои находились во втором этаже, и до земли было не меньше ста двадцати локтей.

— Лестницы готовы, ваше величество, ждем только вас, — ответил секретарь с учтивым поклоном.

В покоях королевы-матери поднялась страшная суета. Горничные и камеристки сбивались с ног, собирая и увязывая в узлы платья, сорочки и белье своей хозяйки. Тем временем специально выставленные люди следили за тем, чтобы о поспешных приготовлениях не стало известно в замке. Однако в нем царил сонный покой.

Около шести утра королева в дорожном платье, прижимая к груди несколько шкатулок с драгоценностями, с которыми она никогда не расставалась, перешагнула через подоконник своей спальни, выходившей на западную террасу, и нащупала ногой лестницу. До рассвета было еще далеко, город крепко спал, нигде не мерцало ни огонька, темно — хоть глаз выколи. Лестница скрипела и раскачивалась, грозя завалиться на сторону, и королева, не привыкшая к подобным упражнениям, то и дело вскрикивала от страха. Кое-как спустилась она вниз, вся позеленев, с дрожащими коленями и трясущимися руками.

— Отлично, ваше величество, — шепнул ей Дюплесси, поддерживая ее под локоть, — теперь пожалуйте сюда: переберемся через вал и…

— Что, еще одна лестница? Ни за что! — взвизгнула королева. — Лучше умереть!

Дюплесси закусил губу. Ну и что теперь делать? Половина пути пройдена, если королева отказывается спускаться вниз, то наверняка не полезет и обратно наверх. Не волоком же ее спускать, в самом деле! И Тут Дюплесси озарило:

— Мантии! — громко шепнул он де Бренну. Тот был озадачен лишь на секунду и тотчас понимающе кивнул. Ощупью нашел нужный узел, в который были связаны зимние накидки. Сталкиваясь в темноте лбами, они расстелили их на земле, уложили туда королеву вместе со шкатулками, обернули, обвязали бечевками, привязали к концу получившегося куля толстую веревку и стали осторожно спускать по насыпи на крепостном валу, наваленной во время ремонта, на дно пересохшего рва.

Почувствовав, что куль коснулся земли, торопливо спустились по лестнице и принялись рвать бечевки, высвобождая королеву. Как ни странно, такой способ передвижения понравился ей несравнимо больше, и Мария даже развеселилась. Правда, обнаружилось, что одна из шкатулок была утеряна, но искать ее сейчас не было никакой возможности.

Отряхнувшись и оправив платье, подбитое мехом, Мария двинулась дальше пешком. По бокам шагали де Бренн и Дюплесси. Когда они вышли на улицу, Дюплесси зажег факел, чтобы освещать им дорогу. Позади семенила служанка, нагруженная тюками с одеждой, завершали шествие двое охранников.

Несмотря на ранний час, им навстречу уже попадались люди. Крестьяне, направлявшиеся на рынок, не преминули высказать свои предположения о том, где провела ночь эта тетка, подцепившая сразу двух куманьков, и куда направляется теперь. Де Бренн схватился было за шпагу, но Мария остановила его:

— Они принимают меня за гулящую бабенку, — шепнула она ему, хохотнув. — Вот забавно!

Де Бренн искоса бросил на нее взгляд: королева казалась помолодевшей на десять лет.

Гулко стучали башмаки по деревянному мосту. Луара текла расплавленным оловом меж оцепеневших берегов.

Перейдя через мост, путники в замешательстве остановились и закрутили головами: где же карета? Под вопрошающим взглядом королевы де Бренн смешался и побледнел. В самом деле, он же сам пригнал ее сюда и спрятал вон там, в тех зарослях! Придерживая шпагу, он побежал к кустам. Ф-фу! От сердца отлегло. Здесь карета! Выпряженные, но стреноженные лошади стояли неподалеку, а кучер, пританцовывая, хлопал себя руками по плечам.

— Запрягай, болван! — прошипел де Бренн, и испуганный кучер бросился ловить лошадей.

Неожиданная задержка пробудила в беглецах оправданные страхи. Дюплесси и де Бренн беспрестанно посматривали в сторону замка, опасаясь погони. Наконец все уселись в карету: «Гони!» Через три с половиной часа бешеной скачки вдали показались башни замка Лош. Герцог д’Эпернон лично выехал встречать королеву-мать в сопровождении двухсот всадников и торжественно препроводил ее в свои владения.

Заседание государственного совета закончилось около трех часов, и Людовик вместе с советниками спустился на первый этаж старого замка Сен-Жермен. При их появлении в большом зале заиграл небольшой оркестр из двух скрипок, двух альтов и лютни, а истомившиеся фрейлины захлопали в ладоши. Анна Австрийская, улыбаясь, пошла навстречу супругу, и тот, учтиво поклонившись, взял ее под руку.

— Танцевать, танцевать! — воскликнула Мари де Люинь и, схватив за руку мужа, встала с ним во вторую пару.

За важной, степенной паваной последовала веселая гальярда. Король протанцевал и ее в паре с королевой, не сводя с нее влюбленно-восторженных глаз, и даже реже сбивался с ритма. Давно не видали его таким веселым и раскрепощенным. После гальярды король поклонился и отошел в уголок вместе с венецианским посланником, но и беседуя с ним, он переглядывался с женой, которая теперь танцевала бурре с молодым Анри де Монморанси. Люинь по обыкновению присоединился к королю, и кавалером Мари, которая не могла отказаться от танцев, несмотря на свое «интересное положение», стал его брат Брант. Затем оркестр заиграл сарабанду, Анна взяла бубен и вышла на середину круга. Она танцевала легко и изящно, и не один только Людовик любовался ее грациозными движениями. Другой брат Люиня, Кадене, тоже выскочил в круг и принялся высоко подпрыгивать, стукая башмаком о башмак, взмахивать руками и притоптывать ногами. При этом он топорщил усы и вращал глазами, изображая пылкого испанца. Фрейлины покатывались со смеху, да и трудно было удержаться от улыбки при виде такого «кабальеро». Танец закончился, и Анна, тяжело дыша, села в кресло. Людовик учтивой фразой завершил беседу с венецианцем и прошел через весь зал к своей супруге. Фрейлины и придворные кавалеры наперебой осыпали ее комплиментами, а старый глуховатый Бельгард чересчур громко спросил, что бы она сделала с мужчиной, который заговорил бы с ней о любви.

— Убила бы! — шутливо ответила Анна, обмахиваясь веером.

— Ах, я убит! — воскликнул старик и, закатив глаза, повалился на одно колено, прижав руки к груди.

Все расхохотались, а Людовик смеялся громче всех. Анна подняла к нему лицо и посмотрела на него так нежно, что ему захотелось прямо сейчас подхватить ее на руки и унести куда-нибудь далеко, где они были бы совершенно одни. Он ласково пожал ее руку, лежавшую на подлокотнике.

В это время в зал вошел какой-то человек, одетый подорожному, и остановился в растерянности, оглядывая присутствующих. Поколебавшись, решился, подошел к Люиню и с поклоном передал ему какое-то письмо. Люинь прочел его, и даже издали было видно, как он побледнел. Велев вновь прибывшему следовать за собой, он поспешил к королю. Заметив, что происходит нечто странное, придворные начали перешептываться, танцы сами собой прекратились, понемногу затихла и музыка. Все смотрели на короля, читавшего письмо. Окончив читать, Людовик поднял глаза от бумаги, обвел взглядом зал и коротко произнес:

— Господа, я получил донесение от губернатора Блуа. Минувшей ночью королева, моя мать, бежала из замка и укрылась во владениях герцога д’Эпернона.

На этом король быстрым шагом направился к выходу.

С минуту в зале длилось оцепенелое молчание, а затем все зашумели, засуетились и побежали собираться. Солнце не успело еще скрыться за горизонтом, а карета за каретой уже мчались по дороге из Сен-Жермена в Париж.

— Я, нижеподписавшийся Арман Жан дю Плесси де Ришелье, епископ Люсонский, находясь в здравом уме и твердой памяти, в присутствии нотариуса, мэтра Жака Тиссандье из Авиньона, составил нижеследующее завещание седьмого дня марта 1619 года от Рождества Христова…

Секретарь Мишель Ле-Маль обмакнул перо в чернильницу и выжидательно посмотрел на Ришелье. Исхудавшее и пожелтевшее лицо епископа с ввалившимися щеками и запавшими глазницами тонуло в подушке, костлявая рука безжизненно лежала поверх одеяла. Из щели меж тонких губ долетал тихий, еле слышный голос:

— Завещаю похоронить себя в кафедральном соборе Люсона, коему оставляю свое столовое серебро, церковное облачение и три фландрских настенных ковра… Основанной мною семинарии завещаю свою библиотеку и наличные деньги в сумме одной тысячи ливров… Это все, что я могу ей передать, ибо никаких иных средств не имею…

Анри де Ришелье на цыпочках вошел в комнату и тихонько притворил за собой дверь.

— Ну, что? Как он? — спросил маркиз у камердинера Дебурне.

— Да плох, плох, — шепнул тот, покачав головой. — Утром доктор приходил, кровь отворял. Вот, завещание пишут…

В тишине раздавался только скрип гусиного пера по бумаге. Вдруг со двора послышался стук привратного молотка. Дебурне поспешно вышел.

Вскоре в прихожей зазвучал громкий басовитый голос, с которым пытался спорить тенорок Дебурне. Однако его возражения силы не возымели, тяжелые шаги протопали прямо к двери, которая распахнулась, явив взору присутствующих большую фигуру в засыпанном снегом плаще на меху.

— Куда! Куда! Нельзя к нему! — все еще увещевал пришельца камердинер. — Плащ хотя бы снять извольте! — сдался он наконец.

Незнакомец скинул ему на руки плащ и остановился на пороге.

— Неужто и в самом деле плох? — нерешительно пробасил он, глядя на восковое лицо Ришелье.

Тонкие голубоватые веки епископа затрепетали, он приоткрыл глаза.

— Кто здесь? — спросил он еле слышно.

Незнакомец подошел к постели. Ришелье вгляделся в его лицо.

— Господин дю Трамбле? — произнес он голосом, задрожавшим от надежды.

— Ну, слава Богу, узнали! — обрадовался гость. — А я ведь двести лье без остановки к вам скакал, да по такой-то погоде! Вот, — он полез куда-то за пазуху, извлек оттуда запечатанное письмо и передал секретарю.

Ле-Маль взломал печать, пробежал письмо глазами:

— Король приказывает вам немедленно покинуть Авиньон и прибыть в Ангулем, где вас ожидает королева-мать, — произнес он неуверенным голосом, не совсем понимая, что происходит.

То же недоумение отразилось на лице Ришелье.

— Королева-мать изволила две недели тому назад бежать из Блуа, — пояснил дю Трамбле. — Суматоха тогда поднялась, на Люине лица не было — пойди узнай, что у ее величества на уме.

Дю Трамбле оглянулся и поискал взглядом стул. Нотариус живо вскочил и уступил ему свое место.

— Восемь дней в седле, ноги не держат, — как бы извиняясь, сказал гонец, уселся и продолжил рассказ:

— После того как королева лишилась мудрого советника в вашем лице, — дю Трамбле слегка поклонился Ришелье, — рядом с ней возник очередной итальянский проходимец — некто аббат Руччелаи из Флоренции. Он-то и стал вбивать ей в голову мысли о том, чтобы вернуть себе прежнюю роль — слыханное ли дело, чтобы мать короля была изгнана из государственного совета! Но как ее вернешь? Король предпочитает держать матушку на расстоянии, в Блуа под охраной. Остается бежать! А куда? Руччелаи сунулся было к герцогу Бульонскому, но тот поостерегся играть с огнем — мол, годы уже не те. А вот герцог д’Эпернон оказался сговорчивее: он был обижен, что власть его урезали, а еще пуще, что сыну его, архиепископу Тулузскому, до сих пор кардинальскую шапку не пожаловали. Так что королева укрылась у него в Ангулеме и прислала королю письмо: мол, мое место подле вас, прогоните Люиня, все зло от него, и заживем по-прежнему, душа в душу. А не то — во Франции найдутся благородные дворяне, способные постоять за свою государыню. Король наш нраву горячего, хотел было тотчас собирать войска и идти на матушку войной. Да только Люинь совсем другого склада — ему лишь бы тишком, да молчком, да без драки. Канцлер Силлери, хоть Люиня и не любит, тоже воевать отсоветовал. Тем временем брат мой, отец Жозеф, поговорил с Деажаном о вас. Деажан подступил к королю: есть, мол, лишь один человек, который заставит вашу матушку образумиться. Вот и пришлось мне в ваши Палестины добираться!

Ришелье попытался сесть на постели. Брат Анри и секретарь поддержали его и подложили под спину подушки.

— Можете идти, мэтр, мы с вами закончим позже, — тихо, но твердо сказал Ришелье нотариусу. Тот откланялся и удалился.

Умирающий епископ совершенно преобразился. В него словно вдохнули искру жизни, глаза загорелись. Немного посидев и словно собравшись с силами, он отбросил одеяло и спустил ноги с постели.

— Ну, что стоишь? Одеваться! — приказал он камердинеру.

Тот оторопел. Ришелье сделал нетерпеливый жест рукой.

— Может, и правда повременить? — неуверенно предложил дю Трамбле, чувствуя себя несколько неловко.

— Одеваться! — повторил Ришелье. — И принеси нам что-нибудь поесть. Дорога дальняя.

Дебурне ушел, пожимая плечами и хлопая себя руками по бокам.

Через два часа карета уже увозила ожившего епископа из Авиньона.

 

Глава 5

ПРИМИРЕНИЕ

Двери распахнулись, горничные присели в реверансе — в спальню госпожи де Люинь вошла Анна Австрийская. Мари попыталась было приподняться на постели, но Анна остановила ее быстрым жестом:

— Лежи, пожалуйста, лежи!

Она подошла и села на табурет рядом с кроватью. Мари слабо улыбнулась королеве из пышных подушек.

— Ну, как ты? — спросила Анна, участливо глядя на ее бледное лицо с голубыми тенями под глазами.

Мари сделала знак рукой, одна из горничных вышла и вскоре вернулась в сопровождении кормилицы, которая несла на руках спеленутого младенца.

Анна живо вскочила и заглянула под уголок кружевного кокона.

— Боже мой, какая красавица! — воскликнула она, в умилении глядя на сморщенное красное личико с почмокивающим во сне ротиком. — Вся в мать!

— Я назову ее Анной! — сказала Мари, с улыбкой наблюдая за этой сценой.

Королева еще немного полюбовалась младенцем и снова села на табурет. Кормилица унесла ребенка.

— Ты знаешь, — увлеченно заговорила Анна, — я много думала нынче ночью: твоей дочери ведь необходима хорошая партия.

Мари рассмеялась:

— Что вы, ваше величество, об этом думать еще слишком рано!

— Вовсе нет! — живо возразила королева. — Вот послушай: я полагаю, ей лучше всего подойдет сын герцога де Жуаёза. Если ты согласна, я с ним поговорю. Нужно будет еще как следует обдумать брачный договор, но с этим пока время терпит…

Мари смотрела на нее ласково и нежно, но как-то по-взрослому, почти по-матерински, и под этим взглядом Анна смутилась и замолчала.

— Страшно было? — робко спросила она немного спустя, почти шепотом.

— Да нет, не страшно, — раздумчиво ответила Мари. — Немного больно, конечно, но страшно — нет… Это же от любви, а все, что от любви, прекрасно.

— А я, наверное, все равно бы боялась, — призналась ей Анна. — Ведь так часто умирают…

Она осеклась, вспомнив, что и мать Мари умерла родами. Но та ободрила ее теплым взглядом.

— Не нужно думать о плохом, вот и все. Это всего лишь испытание, которое несет нам любовь. И если мы пройдем его, она вознаградит нас за терпение и веру и снова даст вкусить своих радостей. Ни в коем случае нельзя показывать любимому мужчине, что тебе страшно или больно, не то потом он поостережется снова лечь с тобой в постель, чтобы это не повторилось.

Мари оживилась и приподнялась на локте.

— Я сейчас пишу трактат о любви, — сообщила она. — Наподобие Монтеня, что мы читали вместе. Но только Монтень — мужчина, ему не понять, что чувствует женщина, чего она ждет от любви. И уж, конечно, ему ни разу не доводилось рожать!

— Ты неисправима! — Анна со смехом всплеснула руками. — Но вообще, — она снова посерьезнела, — мне все-таки страшно думать об этом. Мой Людовик так любит меня, даже на охоту не ездит, чтобы побыть вдвоем… И я его тоже люблю… Но все ждут от нас ребенка. Бентивольо вчера опять спросил меня с лукавой улыбкой, что поделывает дофин…

— Ну и что же поделывает дофин? — Мари снова откинулась на подушки. Анна порозовела от смущения.

— Я все думаю… А вдруг… если я наконец произведу на свет дофина, он отвернется от меня? Понимаешь, когда все вокруг только и твердят тебе, что про наследника, появляется такое чувство, будто все твое предназначение — только в этом, а я… я… — Анна была готова расплакаться. Мари потянулась к ней и ласково коснулась своей рукой.

— Ну что вы, что вы! — увещевала она королеву. — Ведь ваша свекровь родила королю шестерых детей, и он бы сделал ей еще столько же, если бы его не убили!

В этот момент в комнату вошел Люинь, Завидев королеву, он низко поклонился, широко взмахнув шляпой с пышным белым пером. Анна встала, приветствовала его учтивым кивком и, пожелав Мари поскорее поправляться, пошла к двери. Люинь посторонился, чтобы дать ей дорогу. Оглянувшись на пороге, Анна перехватила пламенно-нежный взгляд, который Мари устремила на мужа, и, смутившись, быстро ушла.

Заседание совета было в разгаре, когда Марии Медичи доложили о прибытии епископа Люсонского. Мария просияла и велела тотчас его просить. Остальные участники совета недовольно переглянулись. На какое-то время в зале повисла томительная, напряженная тишина, пока, наконец, в дверях не появилась худощавая фигура епископа. Ришелье был одет в мирское дорожное платье, шляпу держал в руке. Шесть пар глаз устремили на него свой взгляд: королева-мать — полный радостной надежды, Руччелаи и Шантелуб — сумрачно-враждебный, старый герцог д’Эпернон — недоверчивый, его сыновья, маркиз де Лавалетт и архиепископ Тулузский — испытующий. Заметив это, Ришелье учтиво, но сдержанно поклонился.

— Мы очень рады видеть вас, Люсон, — заговорила королева. Ришелье внутренне усмехнулся: это «мы» было слишком широким обобщением. — Было бы лучше, если бы вы присоединились к нам прямо сейчас, но я вижу, вы утомлены дорогой. Ступайте отдохните. Вас проводят в отведенные вам комнаты.

— Вы очень добры, ваше величество, — Ришелье снова поклонился, но уже ей одной. — Я и сам хотел смиренно просить вас о том же.

Едва епископ ушел, как за столом Совета разгорелся спор о том, можно ли ему доверять. Руччелаи, яростно жестикулируя, доказывал: «после всего, что было» — нельзя. Мария защищала Ришелье:

— Если бы не он, я бы сейчас, верно, чахла в монастыре. Еще неизвестно, как бы все повернулось, если бы нас не разлучили. А ваши советы привели меня сюда! — запальчиво выкрикнула она.

Руччелаи уже набрал в грудь воздуха, чтобы ответить, но осекся под тяжелым взглядом д’Эпернона. В самом деле, положение герцога было еще сложнее: король лишил его всех титулов и должностей и практически был с ним в состоянии войны. Хлопнув ладонью по столу, Мария закрыла заседание совета. Едва дождавшись, пока все откланяются и разойдутся, она поспешила к Ришелье.

Епископ боком сидел в кресле, опершись на подлокотник и устало прикрыв глаза рукой. Дебурне вместе с другим слугой распаковывали и раскладывали вещи. При появлении королевы Ришелье привстал, но Мария жестом велела ему оставаться на месте. Она присела на стул и осведомилась, как епископ перенес дорогу.

— По правде сказать, тяжело, — ответил тот. — Двадцать дней в пути, в самую распутицу… К тому же меня арестовали в Лионе.

— Арестовали?!

— Представьте себе! По обвинению в государственной измене, хотя у меня при себе было письмо короля. Ночь пришлось провести в караульной. По счастью, утром приехал губернатор д’Аленкур, узнал меня и отпустил.

Задав еще пару вежливых вопросов, ответы на которые ее не интересовали, королева принялась рассказывать историю своего побега. Она не могла усидеть на месте и ходила по комнате, бурно жестикулируя. Ришелье слушал, полуприкрыв глаза и слегка покачивая головой. Виновником всех бед Мария называла Люиня. Она с таким праведным гневом обличала произвол временщика, забравшего власть над ее сыном, будто сама семь лет не была игрушкой в руках итальянского авантюриста и его жены. По словам королевы, единственным ее желанием было воссоединиться с сыном и жить с ним в любви и согласии. Обо всем этом она писала королю, а также в памфлетах, которые печатались и распространялись от ее имени, но Людовик в ответ лишь занял Блуа и прислал ей короткое послание, сообщая, что непременно вырвет ее из рук коварного похитителя д’Эпернона. Закончив свой эмоциональный рассказ, Мария спросила, что обо всем этом думает Ришелье.

— Я могу лишь повторить вслед за Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю», — уклончиво ответил тот. — Я столь долго находился вдали от дел, что мне требуется время, чтобы во всем разобраться. Если вы позволите, я желал бы присутствовать при заседаниях совета, но ни в коей мере не намерен вмешиваться в его решения.

Поняв, что пока ей ничего не добиться, королева отступила.

Ришелье исправно посещал заседания совета, практически ничем не обнаруживая своего присутствия. Он слушал и молчал. Ситуация стала ему ясна. Во-первых, он понял, что Руччелаи — звонкий, но пустой бубен, Шантелуб — честолюбец, готовый лезть наверх по головам, д’Эпернон — усталый старик, раскаивающийся в том, что ввязался в эту авантюру и тревожащийся за будущность своих сыновей, а его сыновья здесь лишь потому, что не хотят бросить отца в тяжелую минуту. У Марии же собственного мнения нет вообще, она хочет одного — власти, причем немедленно и любой ценой. Во-вторых, он узнал, что в распоряжении мятежников — всего пять-шесть тысяч человек пехоты и восемьсот-девятьсот всадников, которых с грехом пополам удалось собрать д’Эпернону. Королева и так уже вся в долгах, на большее денег нет. К тому же все, к кому она обращалась за помощью, поддержать ее отказались, в том числе гугеноты, припомнившие ее дружбу с Испанией. Руччелаи кипятился и предлагал какие-то невероятные планы, но даже Мария досадливо морщилась. Она, наконец, вплотную подступила к Ришелье, требуя высказать свое мнение. Тот ответил, что, на его взгляд, наличных сил недостаточно, и лучше подумать о переговорах. Королева отличалась упрямым характером, ей требовалось время, чтобы перейти от одной мысли к другой. Но после окончания совета Ришелье переговорил с д’Эперноном и заручился его полной поддержкой.

В Ангулем прибыли парламентеры короля — старая лиса де Бетюн и аббат де Берюль. При виде своего бывшего покровителя Ришелье почувствовал некую ревнивую тревогу: де Берюль славился своим, даром убеждения и успешно обращал гугенотов в католичество. При этом он был совершенно бескорыстен и не честолюбив, даже отказался от епископского сана. Не приходилось сомневаться, что он запросто уговорит королеву пойти на заключение мирного договора на любых условиях, но ведь заслуга примирения матери с сыном должна принадлежать Ришелье, и только ему!

На срочно созванном совете слово взял де Бетюн. Он сообщил, что король, разгневанный похищением своей матери, хотел немедленно покарать обидчиков, однако его удержал от этого шага главный советник де Люинь, заявив, что, вероятно, это он, не желая того, чем-то прогневил королеву-мать, хотя и не знает за собой никакой вины. А посему нужно спокойно во всем разобраться, дабы истина восторжествовала. (Ришелье спрятал улыбку: Люинь — поборник истины? Просто струсил, вот и заюлил.) Тем не менее, продолжал де Бетюн, король требует прекратить печатание оскорбительных памфлетов, поскольку, раня его слуг, они причиняют боль ему самому. Кроме того, он требует распустить войска. В случае неповиновения на мятежников выступят три королевские армии — в Шампани, чтобы к ним не пришла помощь из Лотарингии, в Гиени, чтобы сковать силы гугенотов, и, наконец, в Пуату, под командованием самого короля, который поведет ее прямо на Ангулем. Помощи от Испании ждать не приходится, ибо испанский посол Хирон рекомендовал Филиппу III соблюдать нейтралитет.

Речь посла была выслушана в ледяном молчании, и по ее завершении все разошлись. Де Берюль испросил разрешения переговорить с королевой-матерью, и под неспокойным взглядом Ришелье они удалились в ее апартаменты. Сам же епископ предложил де Бетюну прогуляться, чтобы побеседовать с ним без свидетелей.

Де Бетюну стукнуло шестьдесят, однако он был еще крепок и здоров душой и телом. Он был опытный дипломат, но, почувствовав в Ришелье своего, говорил с ним довольно откровенно — разумеется, в меру допустимого.

При дворе бродит молодая кровь, сам король рвется в бой, даже одиннадцатилетний Гастон хочет участвовать в сражениях. Юные принцы Суассон и Вандом грезят о лавровых венках победителей. Но в этом-то и загвоздка: доверить им армию опасно, наверняка они будут соперничать и стараться превзойти друг друга в удальстве. Более опытные полководцы, например, герцоги де Гиз или Бульонский, тоже ненадежны: еще неизвестно, не переметнутся ли они на другую сторону, получив под свое командование войска. Да и время сейчас смутное.

Вернувшись с прогулки, Ришелье и Бетюн еще с порога услыхали громкие голоса: между Руччелаи и д’Э-перноном разгорелась бурная ссора. Итальянец петухом наскакивал на старого герцога, обвиняя его в трусости. Тот затрясся от незаслуженной обиды; маркиз де Лавалетт выхватил шпагу, вступившись за отца, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы подоспевшие Ришелье и Шантелуб их не разняли.

На следующий день к королевским посланцам прибыло подкрепление в лице кардинала де Ларошфуко. Переговоры возобновились, Мария была уже готова уступить — но на своих условиях! — когда произошло событие, ускорившее исход дела. Маршал Шомберг без боя занял Юзерш (жители сами раскрыли ему ворота) и стоял в двух переходах от Ангулема. Руччелаи призывал немедленно идти навстречу Шомбергу и дать ему бой; д’Эпернон заявил, что опасности никогда не боялся, но на самоубийство не пойдет, и покинул зал совета. Мария Медичи, в полном смятении чувств, также ушла к себе.

Она оцепенела. Сидела в кресле, глядя в одну точку, и не могла ни о чем думать. Утекали секунды, сливаясь в минуты, а она не двигалась, не шевелилась.

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетел Руччелаи. Прошел к окну и остановился, нервно хрустя суставами пальцев. Его горбоносый профиль четко вырисовывался на фоне окна, глаза горели.

— Ваш герцог — ничтожество, — отрывисто сказал он, повернувшись к Марии, — бездарность, тряпка. Самой большой нашей ошибкой было поручить ему командование.

Мария молчала. Руччелаи метнулся к ней, сел на скамеечку у ног, заговорил пылко, страстно, глядя на нее снизу вверх:

— Еще не все потеряно! Надо отступить в Сент, потом в Бруаж, оттуда отплыть в Англию! Король Англии вдов, предложите ему свою руку, и вы вернетесь в Париж государыней двух королевств!

Мария посмотрела на него так, словно он был некогда пышным нарядом, извлеченным из сундука и сильно потраченным молью.

— Подите вон! — брезгливо сказала она.

Парламентеры отбыли в Париж с вариантом мирного договора, содержащим условия Марии Медичи. Они были приняты Людовиком XIII с незначительными изменениями, и тридцатого апреля королева-мать поставила под договором свою размашистую подпись. Король даровал полную амнистию матери и ее сторонникам, уплатил шестьсот тысяч ливров ее долгов, оставил за ней все прежние доходы и предоставил управление Анже, Пон-де-Се и Шиноном в обмен на наместничество в Нормандии (которое, разумеется, отошло к Люиню). Ришелье предложили на выбор главенство в Совете королевы или возвращение в его епархию. Он скрипнул зубами, узнав руку Люиня, однако смиренно заявил, что хотел бы служить королеве-матери. Возглавив ее Совет, он быстро добился назначения своего брата Анри военным губернатором Анже. В Шинон отправился Шантелуб.

В четверть третьего Людовик нетерпеливо взбежал по лесенке, ведущей в покои Люиня, и распахнул дверь:

— Ну что же, наконец! — воскликнул он и осекся, увидав Мари, которая охорашивалась перед зеркалом.

Король невольно залюбовался молодой женщиной, красота которой расцвела еще больше, подобно розе, развернувшей лепестки и источавшей дурманящий аромат. Людовик решительно подошел, обнял Мари и расцеловал ее в обе щеки.

— Надеюсь, мне простится эта дерзость, — сказал он весело, все еще держа ее за плечи, — но я не мог удержаться, чтобы не выразить таким образом свой восторг перед вашей красотой.

— Дерзость? — Мари кокетливо склонила головку набок. — Что вы, ваше величество, любая ваша подданная почтет за счастье стать вашей любовницей!

— В таком случае, — продолжал Людовик шутливым тоном, но сняв руки и чуть-чуть отступив назад, — им следует знать, что я готов любить их всех, но только до пояса.

— В таком случае, — подхватила Мари, — они все станут подпоясываться ниже бедер!

Король не нашелся, что сказать, и посмотрел на нее как-то странно, но тут, к счастью, появился Люинь, и все трое пошли вниз, туда, откуда доносилось гудение толпы.

В большом зале Лувра давали балет «Приключения Танкреда в заколдованном лесу». Представление устраивал Люинь в честь его величества. Фаворит заметно волновался: как-то все пройдет. Он задержался в приемной, превращенной в гримуборную, чтобы отдать последние распоряжения; Мари тоже осталась там: она должна была появиться на сцене в роли Клоринды.

Зал был освещен двумя сотнями факелов, стены увешаны прекрасными гобеленами. Сцена, покрытая восточным, ковром, располагалась в глубине, примыкая к приемной королевских апартаментов. Под ней разместились музыканты.

Вся лестница, ведущая на второй этаж, и коридор были запружены людьми. Людовик, как обычно, разослал больше приглашений, чем было мест, полагая, что придут не все, однако королевские балеты давались не столь часто, поэтому ни один билет не пропал. Парижане просачивались сквозь охрану, устраивая в дверях страшную давку.

Король с трудом продирался сквозь толпу к своему месту напротив сцены. Дюжий мушкетер прокладывал ему путь, но силы были неравны. Вдруг Людовик почувствовал, что его схватили сзади. Он гневно обернулся и увидел какую-то девушку, уцепившуюся за его штаны.

— Если вы пройдете, то и я смогу, — объяснила она свое поведение.

Король расхохотался и стал пробираться дальше.

Анна Австрийская уже сидела в своем кресле. Людовик сел рядом и нежно пожал ей руку. Кресла для принцев и принцесс также не пустовали, остальные придворные расселись на банкетках и шелестели брошюрками с либретто. Увидев, что король пришел, руководитель оркестра взмахнул смычком, и барабаны торжественно ударили вступление.

На сцену вышел актер и протяжным речитативом стал декламировать стихи, поясняющие сюжет спектакля. Иерусалим снова в руках у неверных, захвачен нечестивым Саладином. Отважный рыцарь Танкред должен отвоевать город христианских святынь.

Поднялся занавес, и взору зрителей предстал дремучий лес. Воины-христиане пытались валить деревья, чтобы построить машины для осады Иерусалима, но чародей Исмен, союзник Саладина, напустил на них своих подручных — сатиров и дриад. Но вот появился Танкред-Кадене со своими рыцарями и стал сражаться с исчадиями ада. Под тревожные звуки труб и рокот барабанов черти носились по сцене в диком танце. Откуда-то снизу появились Плутон и Прозерпина с факелами в руках.

Плутон поджег венец Прозерпины, и всем последующим волшебным существам, возникавшим по трое, она передавала свой адский огонь. Ритм танца нарастал, музыка становилась все громче, языки пламени вспыхивали то тут, то там, пока весь лес не запылал, рассыпая искры. Среди зрителей раздались испуганные вскрики, но на самом деле пожар был делом рук искусного пиротехника.

Занавес упал под бурные аплодисменты. Пока менялись декорации, на сцену снова вышел чтец и стал рассказывать о несчастной любви Танкреда к прекрасной сарацинке. Наконец он ушел, и зрители увидели Мари в образе Клоринды, ставшей пленницей волшебного кипариса. Вбежал Кадене-Танкред и стал делать вид, что тщетно кого-то разыскивает. Затем замер в скорбной позе и принялся декламировать любовные стихи под нежные переборы лютни. Анна Австрийская слушала трепетно, слегка подавшись вперед, ловя каждое слово. А Людовик заскучал и даже украдкой зевнул. Заметив это, бдительный Люинь, сидевший позади и чуть сбоку, сделал знак своему брату, тот закруглил монолог и поскорее освободил Мари из плена. Они вдвоем проделали несколько изящных па под аккорды гитар и удалились рука об руку. Эта сцена вызвала восторг прежде всего у дам.

Следующая картина представляла храм освобожденного Иерусалима. Под звуки скрипок и виол откуда-то сверху спустились ангелы, певшие хвалу крестоносцам и славившие Бога. Наконец, в финале был исполнен торжественный танец победителей, а хор в это время пел гимн в честь короля и его фаворита.

Король был доволен. По окончании спектакля он поблагодарил авторов, музыкантов и актеров, а затем подозвал к себе пиротехника и завел с ним долгий профессиональный разговор.

— Да, удача ведь, как женщина: сегодня она с вами ласкова, а завтра — глядишь, и ушла к другому, — разглагольствовал Руччелаи, убирая кости в стакан. Маркиз де Темин, капитан гвардейцев королевы, мрачно смотрел, как он сгребает со стола его денежки, и напряженно думал, у кого бы перехватить в долг, чтобы не идти к ростовщику.

— Именно так, — притворно вздохнул Руччелаи, затянув кошелек. — Взять хотя бы нашу королеву. Еще вчера она осыпала милостями своих верных друзей, бросивших все на свете, рискнувших жизнью, чтобы вернуть ей честь и могущество, но стоило явиться этому епископу — уж не знаю, чем это он ее задобрил, — как все стали плясать под его дуду. И вот уже его братец, не прославившийся ничем, кроме попоек и потасовок, получает место военного губернатора, уготованное вам, человеку в высшей степени достойному, чья доблесть всем известна…

— Мне? — де Темин словно очнулся и пришел в себя. — Так вы говорите…

— Да-да, — Руччелаи снова вздохнул, опустив глаза. — Что значат заслуги, личная преданность перед капризом Фортуны…

Де Темин грохнул обоими кулаками о столешницу. Ну, это уж слишком! Военный губернатор Анжера! Да получи он эту должность, он бы расплатился со всеми долгами, завел собственный выезд, женился…

Судьба в самом деле пребывала в тот день в игривом настроении: дверь распахнулась, и на пороге появился Анри де Ришелье. Он был весел, одет с иголочки, все, от каблуков до кончика пера, на нем было новое и добротное.

— Хозяин, круговую! — крикнул Анри. — Я угощаю!

Это заявление было принято с шумом одобрения. Две дочки хозяина, зажав в каждой руке по три бутылки с вином, стали обходить столы. Де Темин стиснул зубы, так что на скулах заходили желваки, и вскочил с места, опрокинув стул.

— А я пить не стану! — с вызовом заявил он.

Голоса смолкли, все взгляды с удивлением обратились на него. И вот уже в напряженной тишине, которая с каждой секундой все густела и накалялась, протянулась невидимая ниточка, связывавшая двух противников и точно подтягивавшая их друг к другу.

— Извольте объясниться, сударь, — сказал Анри, нахмурясь.

— Непременно! — воскликнул де Темин, все более свирепея. Его просто била дрожь. — Я не желаю принимать подачек от человека, отнявшего у меня должность, и славного лишь тем, что его брата часто принимают в спальне королевы!

Маркиз де Ришелье рванулся вперед, отшвырнув в сторону попавшийся на дороге табурет.

— Вы заплатите за эти слова, сударь!

— Охотно! Когда вам будет угодно!

— Сейчас! Немедленно!

— Извольте! — и Темин пошел к двери. Анри двинулся за ним.

Во дворе они отвязали коней и, не говоря друг другу ни слова, сели верхом и поскакали. Домб мрачно провожали их подслеповатым взглядом окон, прикрытых ставнями. Темин знал все улочки и переулки, как свои пять пальцев, Ришелье оставалось лишь следовать за ним. Очень скоро они очутились за городской чертой и, выбрав укромное место, Темин спрыгнул с коня.

Противники обнажили шпаги и встали в позицию. Ришелье тотчас начал нападать, тесня врага, Темин отступал и после трех-четырех выпадов соперника вдруг бросился бежать. Анри погнался за ним, Темин укрылся за своим конем и, когда Анри подскочил ближе, ловким ударом поразил врага прямо в сердце. Тот на секунду замер, словно не понимая, что произошло. Но вот кровь отлила от его лица.

— Господи, прости м… — успел он прошептать, затем колени его подогнулись, и он ничком упал на землю…

Когда епископу Люсонскому принесли записку, извещавшую его о смерти брата, он рухнул на пол, как подкошенный. Его перенесли на кровать, раздели, стали брызгать в лицо водой, растирать руки, виски… Он пришел в себя, но остался лежать, знаком велев всем удалиться. Три дня и три ночи он лежал, отворотившись к стене, не произнося ни слова, ни звука. Дебурне сам спал с лица, трижды в день унося из его комнаты подносы с нетронутой едой. Наконец, на третьи сутки Ришелье сел на постели и спросил себе стакан молока. Выпив его, он поднялся, побрился, оделся и отправился к королеве. В тот же день Руччелаи прогнали с глаз долой, а военным губернатором Анжера стал дядя Ришелье по матери, Амадор де Ла-Порт.

Двадцать пятого августа, в день Святого Людовика, в Париже устраивали фейерверк. Между Лувром и Нельской башней реку перегородили лодки: с них и с набережных запускали шутихи. Оба берега Сены почернели от народа; каждый залп приветствовали бурными криками и радостными воплями; где-то нестройно пиликали скрипки, парижане пели и танцевали — веселились.

Как обычно, король лично участвовал в празднике: подобно канониру, он стоял на берегу с зажженным фитилем в руке перед батареей из шутих, многие из которых сделал собственноручно. Анна Австрийская и Мари де Люинь держались несколько поодаль. При каждом залпе они взвизгивали и затыкали уши, а потом радостно смеялись и хлопали в ладоши, глядя, как в синем вечернем небе рассыпаются золотые и серебряные брызги, как вертятся, шипя, «чертовы колеса». В момент затишья Мари приблизилась к королю и, прикрываясь веером, сказала ему игриво:

— Ваше величество, вы сегодня поразительно невнимательны к вашей супруге.

Людовик вскинул брови, а затем нахмурился, не понимая, откуда ждать подвоха.

— Вы совершенно не обратили внимания на букет, который она держит в руках, — продолжала Мари.

Людовик бросил быстрый взгляд на королеву, которая теребила букетик белых ирисов. Букет как букет. Что в нем такого особенного?

— Так вам незнаком язык цветов? — удивленно произнесла Мари, словно прочитав его мысли. — Ирис означает: «Я имею что-то вам сообщить».

— И ч-ч-что ж-же… — как всегда, от волнения король начал заикаться.

— Подите и спросите сами, — Мари сложила веер и повернулась на каблуках.

Людовик подошел к Анне и взял ее за руку с букетом. Анна покраснела и потупила глаза, потом снова подняла их на мужа.

— Мне кажется, я теперь уверена… и врач подтвердил… у нас будет ребенок.

Король задохнулся от радости. Он схватил обе руки жены и стал покрывать их поцелуями. Букетик упал наземь и рассыпался. А потом в небо над Парижем взлетели пять, десять, двадцать шутих…

Подписав договор о мире с сыном, Мария Медичи не спешила с ним увидеться и отказалась ехать в Париж. Это невероятно тревожило Люиня: он предлагал встретиться на «нейтральной территории», например, в Туре или Ангулеме, но получал уклончивые ответы. Тогда Люинь стал взывать о помощи к Ришелье, который, постепенно вводя в ближайшее окружение королевы своих ставленников и вытесняя оттуда «чужих людей», забрал над Марией Медичи прежнюю власть. Ришелье тоже не торопился: он ведь должен был «свершить чудо», а для чуда главное — верно выбрать момент. Наконец, Мария ответила согласием на письмо Людовика с предложением о встрече. Местом королевского свидания был выбран Кузьер — замок, входивший в приданое Мари де Роган.

Спустился вечер, когда впереди показалась замшелая крепостная стена из темного камня. Ворота раскрыли, и карета королевы покатила по центральной аллее. Вот и замок: две круглые башни с коническими верхушками по краям скромного фасада. У крыльца стоял де Люинь со своим тестем, герцогом де Монбазоном.

Едва королева вышла из кареты, как Люинь бросился к ее ногам с пылкими уверениями в своей преданности.

— Ах, оставьте красивые слова ради правдивых, господин де Луинь, — с досадой сказала королева. Тут она вспомнила, что ей надлежит играть свою роль, и продолжала уже несколько иным тоном: — Я знаю, что вы всегда были порядочным человеком и что король, мой сын, никогда не находился в лучших руках; поэтому он прав, что любит вас, и я тоже люблю вас от чистого сердца. Я больше не хочу вспоминать о том, что произошло, как будто никогда и не разлучалась с сыном.

Люинь поднялся с колен, Мария сделала вид, что поцеловала его, но на самом деле лишь приблизила губы к его щеке, а затем прошла в дом, обменявшись полупоклоном с герцогом де Монбазоном. Люинь же поспешил доложить обо всем королю.

На следующий день, пятого сентября, Мария Медичи с утра отправилась в часовню при замке и жарко и истово молилась. Около десяти туда явился де Бренн и сообщил, что король ожидает ее. Королева поднялась с молитвенной скамеечки и поспешила к выходу.

Вдоль всей большой аллеи Кузьера стояла плотная толпа придворных. Королева шла, поддерживаемая под руки де Бренном и де Бетюном, позади следовали Ришелье и вся ее свита. Завидев Людовика, направлявшегося ей навстречу с другого конца аллеи, Мария сняла черную бархатную полумаску, которую носила почти постоянно, первой подошла к сыну и трижды поцеловала его: в губы и в обе щеки.

— Добро пожаловать, матушка. Мне жаль, что мы не увиделись ранее, ибо я давно ожидал вас, — произнес Людовик затверженную фразу.

Мария молча разглядывала сына. Они не виделись более двух лет. Подбородок ее задрожал, из глаз потекли слезы.

— Вы так похорошели, сын мой, — прошептала королева, сдерживая рыдания. — Так выросли, возмужали…

Что-то дрогнуло в душе Людовика, он крепко обнял мать и замер так, закрыв глаза, боясь прослезиться самому. Придворные же слез не скрывали; в руках у дам замелькали платочки, которые они то и дело подносили к глазам, кавалеры размахивали шляпами, отовсюду неслись восторженные возгласы, послышался хруст и треск: несколько человек, взгромоздившихся на старые вётлы и буки, полетели вниз, потому что под ними подломились ветки. Это происшествие всех рассмешило, слезы высохли, и королевская семья (Анна Австрийская, Гастон и обе принцессы тоже присутствовали при встрече) отправилась на завтрак.

За завтраком Ришелье так напрягал слух, силясь разобрать, что говорят меж собой Людовик с матерью, что у него разболелась голова. Он был зол на музыкантов, расположившихся со своими лютнями и виолами почти что у него за спиной, зол на придворных, которые громко переговаривались и смеялись. Люинь сидел напротив и, похоже, испытывал те же самые неудобства.

— Я сожалею о том, что произошло, — говорил тем временем король. — В будущем мы должны всегда хранить дружбу и согласие. Попробуйте цыпленка в маринаде.

Мария улыбалась и любовалась сыном.

Наверное, волны, которые мысленно посылал Люинь, дошли до короля: он принялся уверять королеву, что Люинь всегда был ей добрым и верным слугой, и он ручается, что и в дальнейшем его советник будет выказывать к ней почтение и послушание.

Музыканты остановились передохнуть, и в этом минутном затишье Ришелье расслышал просьбу, с которой Мария обратилась к сыну. Она просила кардинальской шапки… для архиепископа Тулузского, сына герцога д’Эпернона!

Кровь зашумела в висках у Ришелье. Такого он не ожидал. Хотя… Странно было бы удивляться коварству и неблагодарности: честность и признательность со стороны правителей достойны удивления в гораздо большей степени. Он с трудом дождался окончания завтрака, не поднимая глаз от стола, чтобы не встретиться взглядом с Люинем.

На следующий день Люинь, плохо скрывая торжество, объявил Ришелье, что король намерен ходатайствовать перед Святым престолом о кардинальском сане для архиепископа Тулузского и просит его — его! — написать представление. Ришелье молча поклонился.

 

Глава 6

НОВЫЕ ТРЕВОГИ

Двор провел еще несколько дней в Кузьере, потом перебрался в Тур. Время проходило в пирах и развлечениях, но обстановку нельзя было назвать сердечной. Мария Медичи, никогда не отличавшаяся дальновидностью и чувством такта, очень скоро начала предъявлять свои требования: вернуться в Совет. У нее было на это право: королеве-матери полагалось участвовать в заседаниях Государственного Совета, однако у Марии никогда не достало бы скромности играть там иную роль, кроме первой. Она не смогла бы держаться в тени, как ее мудрая предшественница и родственница — Екатерина Медичи, вдова Генриха II. Людовик слишком хорошо помнил то время, когда его водили на помочах, а потому всеми силами избегал матери и целыми днями пропадал на охоте. Люинь был этому несказанно рад: он сам боялся, что король подпадет под материнское влияние, что уменьшило бы его собственное, и всячески способствовал их отдалению. Ришелье, напротив, досадовал и на королеву-мать, и на короля: Мария Медичи должна была стать для него посохом, опираясь на который, он пришел бы в Париж, а вместо этого оказалась палкой в колесе его кареты. Люинь опасался умного епископа, чувствуя его превосходство над собой. Между двумя фаворитами завязалась скрытая, подковерная борьба.

Между тем Мария, предоставленная самой себе и раздраженная тем, что осуществление ее намерений откладывается на неопределенное время, вымещала досаду на невестке. Ни одного дня не проходило без мелких стычек, уколов и неприятных сцен. Анна, уже привыкшая чувствовать себя первой во всем, не желала уступать, в ней взыграла испанская кровь. Людовик оказался между двух огней. Один раз за обедом разгорелась особенно бурная ссора по поводу того, кто должен занимать почетное место рядом с королем. Анна была совершенно уверена в своей правоте, поскольку по закону первенство принадлежит царствующей королеве, Мария же со свойственным ей упрямством гнула свою линию. Поставленный перед необходимостью немедленно и самостоятельно принять решение, чего он терпеть не мог, Людовик озлобился, скрепя сердце отдал преимущество матери, после чего буквально выбежал из замка, вскочил на коня, свистнул собак и умчался в лес. Анна пошла к себе, выгнала всех служанок, бросилась на постель и разрыдалась. Людовик же до темноты где-то пропадал, так что Анна не находила себе места от тревоги и выслала на дорогу факельщиков.

Наутро король явился к матери, объявил, что немедленно уезжает в Париж, и спросил, ожидать ли ее приезда. Ах, вот как? Она, выходит, только гостья в доме своего сына? Слава Богу, ей есть где голову преклонить! Мария в Париж ехать отказалась. В тот же день Людовик вихрем умчался в столицу, за ним потянулся длинный кортеж со свитой. Спустя пару дней поезд королевы-матери неспешно отправился в Анже.

Узнав об отъезде, Ришелье мысленно выругался неподобающим священнику образом и проклял взбалмошную бабу. Но сделанного не воротишь: ему вновь пришлось последовать за королевой-матерью, удаляясь от Парижа.

Не доезжая Анже, их встретил дядюшка Амадор де Ла-Порт во главе пышного эскорта из десяти тысяч человек. Жители города выстроились вдоль улиц, по которым следовал королевский кортеж, и приветствовали его восторженными кликами, женщины махали платочками, высунувшись из окон. Мария повеселела и приосанилась. Однако впоследствии выяснилось, что почет и уважение — это все, чем могут услужить ей ее подданные, а городской арсенал оказался совершенно пуст.

Ришелье поселился поблизости от резиденции Марии Медичи. Довольно скоро он получил письмо от Барбена: несчастного советника, наконец, выпустили из Бастилии, давняя просьба королевы была удовлетворена. Барбен обращался к нему как к старому другу, сообщал, что положение его отчаянное, и просил выхлопотать ему местечко в свите королевы-матери. Ришелье послал ему немного денег и письмо, в котором дал понять, что в Анже его не ждут.

На Новый год король «лечил» золотушных в Лувре. Длинная вереница увечных, одетых в лохмотья людей, выставлявших напоказ свои сочащиеся или покрытые струпьями язвы, тянулась через двор в большую залу на первом этаже, где в другие дни устраивали балы. Людовик дотрагивался до них по очереди, произнося при этом: «Король коснулся тебя, Бог тебя исцелит». Это был древний обычай, обряд, который король совершал с раннего детства, так что уже привык к этой утомительной обязанности, избавившись от страха и брезгливости. Он даже отказался окунать руки в воду, где плавала кожура лимона. Людовик искренне верил в то, что делал, а потому совершенно не тяготился этой процедурой. Однако сегодня он выполнял все движения и шевелил губами машинально, поскольку мысли его были заняты совсем другим.

В декабре у Анны Австрийской случился выкидыш. Она очень сильно переживала, часто плакала, запиралась у себя в комнате и не хотела никого видеть. Людовик, как мог, пытался ее утешить, хотя, конечно, и сам был удручен. Теперь он и сам понял, что ему необходим наследник, чтобы упрочить свои позиции. Ситуация при дворе была далеко не безоблачной, а на горизонте, он чувствовал, опять собиралась грозовая туча. Летом Людовик сделал своего дорогого Люиня герцогом и пэром, затем — наместником в Нормандии, а с декабря — еще и губернатором Пикардии и соседних крепостей в Нидерландах. Непрекращающийся взлет фаворита вызывал откровенную враждебность у принцев крови и высшей знати, но король с упрямством, унаследованным, верно, от матери, продолжал ему покровительствовать. Кроме того, вернувшись в Париж после встречи с матерью, он велел освободить из Венсенского замка принца Конде, арестованного три года назад (не без участия Ришелье) за заговор против Кончини. Не ограничившись освобождением, Людовик выступил с заявлением о том, что Конде невиновен, всегда споспешествовал величию короля, а его арест был следствием дурных намерений тех, кто, злоупотребляя именем его величества, стремились погубить государство и его самого. Намек делался на самого Кончини, однако, как стало известно, королева-мать приняла его на свой счет и сильно разгневалась. Противники Конде при дворе сплотились в оппозицию Люиню, которому принадлежала мысль освободить принца. Люинь думал выслужиться перед знатью, а оказалось, навлек на себя гнев самых влиятельных людей: графини де Суассон, герцогов дю Мэна и де Лонгвиля, а также обоих Вандомов, сводных братьев короля, которые правили Бретанью. И если они все объединятся, то одними словами и подарками не отделаешься. Война? Что ж, ну и пусть. Повоюем.

Шествие золотушных продолжалось уже несколько часов, король произнес сакральную фразу не менее четырехсот раз. В зале было душно, ноги затекли от долгого стояния, Людовик почувствовал дурноту. Стоявший поблизости придворный заметил, что король побледнел, подал знак, и слуга поднес чашу с вином, которым Людовик обтер руки и смочил себе виски. Придворный предложил закрыть ворота Лувра, но король помотал головой и продолжил обряд.

Первого января 1620 года в старом замке Сен-Жермен состоялось посвящение в кавалеры ордена Святого Духа, Великим магистром которого был сам король. Орден, принимавший в свои члены только представителей знатнейших дворянских родов и высшего духовенства, пополнился шестьюдесятью новыми рыцарями: Люинем и его друзьями. В ордене могло состоять не более ста человек, и кандидатам Марии Медичи было отказано.

Большая зала была ярко освещена. Король, в тяжелой парадной мантии, расшитой золотом и серебром, с голубой лентой через плечо и с орденом Святого Духа на золотой цепи, стоял на небольшом возвышении, покрытом ворсистым ковром с орнаментом из белых лилий. Рядом, на небольших подушечках, были приготовлены ордена для новых кавалеров: эмалевый крест с восемью шариками на острых концах, между лучами которого проглядывают золотые королевские лилии, а в центре изображен летящий вниз серебряный голубь — символ Святого Духа. Один из них, уготованный Люиню, был на золотой цепи, состоящей из чередующихся лилий и монограмм Генриха III, основателя ордена; остальные — на голубой муаровой ленте. Все это ярко сверкало в свете факелов. Вдоль стен выстроились придворные.

У дверей расположился небольшой оркестр. Когда скрипки заиграли, а гитаристы ударили по струнам, двери распахнулись, и в залу вошли будущие кавалеры. Люинь первым подошел к королю, стал на одно колено и склонил голову. Людовик произнес полагающееся случаю напутствие, Люинь поклялся верно служить королю, быть ревнителем веры и выполнять обязанности рыцаря Святого Духа, после чего король возложил на него цепь с орденом. Люинь отошел в сторону, и его место занял другой. Церемония продолжалась, торжественно и размеренно, когда вдруг послышался слабый шум и женский вскрик: Анна Австрийская упала в обморок.

Королеву перенесли в ее покои, она пришла в себя, но чувствовала сильную слабость и не могла подняться с постели. К вечеру у нее начался жар. Врач сделал кровопускание, но больной не стало лучше.

Людовик велел отслужить молебен в часовне при замке, а сам всю ночь провел у постели жены, меняя влажный компресс у нее на лбу и поднося питье. Под утро он забылся в кресле у кровати.

Новый день не принес улучшения в состоянии больной: Анна отказывалась от лекарств и не принимала пищи. Людовик стоял перед ней на коленях, держа ее за руку, плакал, не скрываясь, при всех и умолял принять снадобье. Но Анна, казалось, не слышала его: она стала метаться по подушке, вскрикивать, бредить. Ей снова пустили кровь.

Людовик послал гонцов в Париж, чтобы отслужили молебны в Сент-Шапель и других церквах, помолился Пресвятой Деве в часовне, принеся ей обеты, а затем снова пошел к жене. Два дня он провел у ее постели, а две ночи — на жестком неудобном диванчике в прихожей. Он сам почти ничего не ел и ни о чем не желал слышать; щеки его ввалились, под глазами залегли тени. На третий день королеве стало немного лучше: она забылась тихим сном, а проснувшись, скушала несколько ложек куриного бульона. Врач уговорил поесть и короля, и постепенно тот вернулся к делам, хотя по несколько часов в день проводил в комнате больной.

Так прошло две недели. Болезнь отступила, но Анна все еще не вставала в постели. Каждый день Людовик приходил к ней утром, справлялся о ее самочувствии, отдергивал занавеси и говорил, что в такой замечательный день, как сегодня, она непременно поправится. Анна слабо улыбалась. В обед Людовик приходил снова и уговаривал ее попробовать какое-нибудь блюдо, которое он сам для нее приготовил: съешьте кусочек омлета, ну пожалуйста, прошу вас, хотя бы чуть-чуть! А вот это миндальное пирожное! К вам сразу вернутся силы, как только вы его попробуете! Однажды вечером, перед сном, Людовик пришел с гитарой и исполнил для Анны песню собственного сочинения, в которой говорилось о том, что ее красота затмевает солнце. Когда он кончил петь, Анна вдруг схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями вперемешку с горячими слезами. Людовик тоже не сдержал слез, и они вместе плакали и смеялись, и целовали друг друга, и шептали нежные, глупые слова…

На другой день королева встала на ноги. Король велел отлить из золота лампады и изображения мадонн и отправить их в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт и Нотр-Дам-де-Льеж.

Близился час обеда, королевский стол был уже накрыт, рядом с ним стояли принцы крови и пэры. В буфетной, смежной с обеденным залом, собрались остальные придворные. Король запаздывал: он был у жены. Наконец, он появился — мрачный, погруженный в свои мысли, — и сел за стол, ни на кого не глядя. Принц Конде элегантным жестом подал ему салфетку.

— Позвольте! — неожиданно воскликнул молодой граф де Суассон. — Честь подавать салфетку его величеству по праву принадлежит мне.

Протянутая рука короля замерла в воздухе. Конде вспыхнул, но быстро овладел собой. Придворные загудели, негромко высказывая друг другу свое мнение по поводу того, на чьей стороне правда. На ровном месте разгорелась ссора.

Суассон горячился, Конде возражал спокойно, весомо, снисходительно. Суассоны состояли в родстве с Бурбонами, восседавшими на троне, Конде же сам мог претендовать на французский престол. Кому же, как не ему, подавать королю салфетку!

Людовик томился. Опять ему нужно сделать выбор — немедленно, сейчас. Причем совершенно ясно, что, какое бы он ни принял решение, он рискует нажить себе врага. Брошенная батистовая салфетка лежала на столе, точно яблоко раздора, а сам король выступал в роли Париса.

Мысль о Парисе оказалась удачной, поскольку подсказала выход из положения. Людовик сделал знак своему брату Гастону, и тот, наконец, передал ему злополучную салфетку. Обед начался.

Едва дождавшись его окончания, Суассон быстро вышел из залы. В тот же день он с матерью, а также герцоги де Лонгвиль, де Майен и д’Эпернон демонстративно покинули двор. Путь их лежал в Анже.

 

Глава 7

ВОЙНА

Последние солнечные лучи цеплялись за коньки крыш, бессильно соскальзывая по листам шифера, заглядывали в окна из разноцветного стекла, выложенные аккуратными желтыми и красными ромбами. Ветер стих, наверное, прилег где-то вздремнуть. В городе воцарилась прозрачная тишина, кое-где вспугиваемая звонким стуком деревянных сабо по булыжной мостовой. Так мирно, покойно было кругом, что не хотелось ни о чем думать, ни о чем говорить.

Красные ромбы в окне жарко вспыхнули и постепенно погасли, как тлеющие угольки. Лица двух людей, сидевших в креслах друг против друга, медленно погрузились в полумрак. Так было еще удобней: не нужно думать, какое выражение себе придать. Один из собеседников, с худым, заостренным книзу лицом, тонким носом с горбинкой и проседью в русых волосах, прикрыл глаза, подперев голову рукой с изящными длинными пальцами, и сомкнул тонкие губы. Другой, широколобый, с окладистой, порыжевшей на конце бородой, в длинной грубой рясе и сандалиях, смотрел на него усмешливо, так, будто обладал способностью видеть вещи насквозь. Им незачем было много говорить, чтобы понимать друг друга, ведь в каком-то смысле Ришелье был «альтер эго» отца Жозефа.

Капуцин находился в Анже по поручению Люиня. Мать открыто готовилась к войне с сыном, и временщик, всеми способами стремясь избежать сражения, вновь обратился к епископу Люсонскому, призывая его употребить свое влияние на Марию Медичи для сохранения мира. До отца Жозефа здесь побывали и другие посланцы Люиня, которым Ришелье давал расплывчатые ответы. С ним же лукавить не имело смысла: все равно, что лгать самому себе.

«Почему, собственно, наш герцог так опасается военных действий? — напрямую спросил Ришелье отца Жозефа. — Во Франции не осталось такого места, которое не старались бы выкупить Люинь и его сторонники, а если не могут купить, отбирают силой. Они прибрали к рукам восемнадцать лучших крепостей, их полки стоят в провинции, они подчинили себе гвардию роту за ротой, легкая кавалерия короля — тоже их. Если бы вся Франция продавалась, они купили бы ее за счет самой же Франции». Отец Жозеф усмехнулся: «Можно купить солдат, но где купить доблести и отваги?»

Зато в стане королевы-матери воинственности было не занимать. Помимо обиженных герцогов и принцев, ее сторону на сей раз приняли и гугеноты, возмущенные поведением Люиня в его владениях. Шантелуб был готов в любой момент поднять мятеж и заявлял об этом так, будто вверенный ему Шинон был, по меньшей мере, вторым городом Франции. Одинокий голос Ришелье, взывавший о мире, тонул в шумном и гневном хоре. «Но что я могу один? Что? Что?»

Ришелье спохватился и открыл глаза: уж не произнес ли он это вслух? Фигура отца Жозефа окончательно растворилась в тени, однако из темноты донесся его напевный голос: «И сказал Господь: истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: „Перейди отсюда туда“, она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас…»

— Вот и передайте от меня такой ответ господину де Люиню, — улыбнулся Ришелье.

Шум за столом совета усилился. Ришелье выждал некоторое время, затем сказал, не повышая голоса:

— Позвольте мне продолжать.

Голоса понемногу стихли, хотя герцог Майенский все еще что-то басил, обращаясь к своему соседу.

— Так вот, господа, — заговорил Ришелье, — поскольку силы у нас есть, и силы немалые, их надо не скрывать, а выставлять напоказ, чтобы устрашить противника и избежать необходимости пускать их в ход.

— Что? Бряцать оружием, не сражаясь? — насмешливо процедил Шантелуб.

— Вот именно, — спокойно ответил Ришелье. — Показать свою силу, чтобы не быть вынужденным прибегнуть к ней.

— Зачем же тогда армия? — недовольно проворчал герцог де Немур. — Да вы знаете, каких денег мне стоили фламандские наемники?

— Они при вас и останутся, — возразил епископ. — Но вы как будто забываете, господа, что мы находимся на земле нашего отечества, и наш противник — не иноземец, а наш король.

При этих словах ропот возмущения возобновился с новой силой. Все присутствующие, стараясь перекричать друг друга, высказывали свои обиды и претензии. Мария Медичи растерянно переводила взгляд с одного на другого, не зная, что ей делать. Ришелье был невозмутим.

«Ну и пусть, — думал он. — Пусть! Хотите показать, чего вы стоите? Мы скоро это увидим! Я принимаю вашу игру, господа! Каждый сам за себя».

— В таком случае, — возвысил он голос, привлекая к себе внимание, — в таком случае, я предлагаю следующий план.

Шум смолк, все взгляды обратились на него.

— Закрепиться в Анжу, провести переговоры с господами де Роганом и Ледигьером, чтобы они держали гугенотов наготове, с герцогом де Монморанси, который обеспечит нам поддержку в Лангедоке. Нормандия и Бретань и так у нас в руках.

Сидевшие за столом герцоги де Лонгвиль и де Вандом согласно закивали.

— И главное, господа, — быть готовыми выступить всем сразу. А для этого предлагаю утвердить единое командование.

Ришелье сел, показывая тем самым, что его выступление окончено. Пряча усмешку, наблюдал за собравшимися: несомненно, каждый прочил в главнокомандующие себя и ни за что бы не потерпел оказаться под началом у соседа.

— Я полагаю, — вступила королева, — назначить главнокомандующим господина Луи де Марильяка.

Снова шум, возмущенные возгласы. Мария беспомощно посмотрела на Ришелье, ища его поддержки. Марильяки — Мишель и Луи — были его протеже, которых он ввел в окружение королевы-матери. Лицо епископа было по-прежнему бесстрастно.

— Что ж, — сказал он, дождавшись небольшого затишья, — поскольку иных предложений не поступило, решение ее величества утверждено.

Он едва удержался от смеха, увидев ошеломленные лица членов совета.

Донесения о волнениях в Нормандии поступили в конце июня. Отовсюду приходили тревожные сообщения о том, какие армии собирают сторонники королевы-матери. Люинь был подавлен, Деажан озабочен, Силлери удручен, маршалы хранили суровое молчание. В таком настроении и начался королевский совет четвертого июля.

Однако оказалось, что король, пребывавший в последнее время в мрачном расположении духа из-за несварения желудка, сегодня бодр и весел. Он выслушал депеши, обвел взглядом своих советников и справился об их мнении. Шомберг опасался удара с юга, Креки предлагал идти на Анже, Деажан — укреплять столицу, Люинь молчал и грыз ногти.

— Да, вариантов множество, но нужно идти на того, кто сильнее и ближе, — подвел черту Людовик. — Это Нормандия. Я хочу пойти прямо туда, а не ждать, сидя в Париже, пока моим королевством овладеют, а на подданных наденут ярмо. Я верю в силу своего оружия, ибо вины на нем нет. Совесть моя чиста, я ни в чем не был непочтителен к королеве-матери, несправедлив к народу или скуп в отношении вельмож. Итак — вперед!

Через три дня, оставив Анну Австрийскую замещать себя в Париже, король выступил в поход во главе восьми тысяч пехоты и шестисот всадников. Вместе с ним отбыли его брат Гастон, принц де Конде и маршалы Шомберг, Прален и Креки. Еще через три дня он достиг Руана, из которого сбежал герцог де Лонгвиль. Неделей позже сдался Кан, покинутый Вандомом. Не задерживаясь в Кане, король двинулся к Луаре. В Анже началась паника.

От герцога д’Эпернона, который должен был выступить навстречу королю из Пуату, не поступало никаких известий, герцог Майенский зачем-то явился в Анже, где был встречен крайне неприязненно.

Подступы к резиденции королевы-матери прикрывал городок Пон-де-Се, расположенный на трех островках на Луаре, соединенных четырьмя мостами. Охраняли его граф де Сент-Эньян, герцог де Рец и примкнувший к ним Вандом. В их распоряжении были три тысячи пехотинцев, четыреста всадников и три пушки. Узнав о приближении королевской армии, защитники Пон-де-Се послали гонца к королеве, чтобы получить от нее приказ: что им делать. Королева, немного подумав, велела обороняться и не атаковать. Что же это за война такая, возмутился де Рец и ушел из крепости, уведя с собой тысячу пехотинцев и почти всю конницу. Когда Сент-Эньян об этом узнал, вблизи замка уже выстраивались королевские полки.

Людовик и Креки, посовещавшись, определили удобные позиции для пушек и распределили силы. Аркебузиры выстроились в шахматном порядке в две линии, чтобы посменно вести огонь. Пехота с фашинами ринулась вперед.

Бой длился три часа. Солдаты Сент-Эньяна отчаянно сопротивлялись. Со всех сторон неслись крики, лошадиное ржание, грохот пушек и аркебуз, щелканье мушкетов, стоны раненых. Людовик, в латах, на коне, принимал донесения и отдавал приказы. Он был полон воодушевления и не чувствовал усталости.

К исходу третьего часа королевские солдаты прорвались через ров и вломились в крепость. Защитники замка стали прыгать со стен в Луару, пытаясь спастись вплавь. Несколько сот человек утонуло. Сент-Эньян был взят в плен, Вандом сбежал.

Опустили подъемный мост, и король, приветствуемый восторженными криками и блеском клинков, вступил в покоренную крепость.

Шум разрывов и выстрелов, гул отдаленного боя долетал до Анже. Мария Медичи с фрейлинами в тревоге стояла на балконе, теребя в руках платок. По улице, по направлению к замку, проскакал какой-то всадник без шляпы, покрытый пылью. Мария поспешила вниз.

Она выбежала во двор; в этот момент всадник въехал в ворота и почти свалился с коня. Это был Вандом.

— Все пропало, — прохрипел он, — король идет сюда. Я переплыл реку. Это был ужас. Ад. Лучше б я умер…

— Вам следовало остаться там, чтобы ваше желание исполнилось, — ехидно заметила одна из фрейлин. Но королеве было не до шуток.

Подхватив юбки, она снова побежала наверх. В коридоре ей попался Ришелье. Мария бросилась к нему:

— Что делать, что делать, что делать? — истерично кричала она.

— Отступать в Ангулем, — пожал плечами епископ.

Горничные метались по комнате, увязывая вещи.

Мария, плача, трясущимися руками собирала драгоценности. Вошел де Бренн и сообщил о приезде парламентеров короля.

На дворе из кареты, кряхтя, выбирались парламентеры — старики Бельгард, Жаннен, служившие еще ее покойному мужу, и архиепископ Санский. Их почтительно проводили в парадную залу, где ожидала всхлипывающая королева. Узнав о том, что ее сын не намерен продолжать боевые действия, она несколько успокоилась и по совету Жаннена направила к королю пажа с предложением прислать для переговоров епископа Люсонского. Предложение было принято.

Десятого августа был подписан мирный договор, в котором всем мятежникам прощалась их вина, а Ришелье обещали кардинальскую шапку. Епископ также выхлопотал еще одно важное условие: чтобы Мария Медичи имела свободный доступ к сыну. В возмещение ущерба королеве подарили триста тысяч ливров.

Местом очередного семейного свидания был выбран Бриссак. На сей раз королева не заставила себя упрашивать и сразу тронулась в путь. На полдороге ее встретил Брант, брат Люиня. Мария приветствовала его, не снимая маски и не выходя из носилок. Однако чуть погодя на дороге показались еще два всадника. Вглядевшись в их очертания, Мария велела остановить носилки и спустилась на землю.

Людовик спрыгнул с коня, Гастон последовал его примеру. С минуту мать и сыновья молча смотрели друг на друга, затем Людовик мягко обнял королеву и притянул к себе.

— Ну, вот вы и в моих руках, матушка, — негромко сказал он полушутя, — уж больше я вас не выпущу!

— Вам нетрудно будет удержать меня, сударь, — глухо отвечала Мария, — ведь я уверена, что такой сын. как вы, всегда будет относиться ко мне как к матери.

 

Глава 8

В ЛЮБВИ И НА ВОЙНЕ

Ришелье велел опустить шторы на окнах и никому не входить. Мигрень, измучившая его за вчерашний день, как будто отступила, однако еще порой напоминала о себе, стальным обручем стискивая голову и лопаясь жаркой болью в затылке. Сейчас бы лежать в мягкой темноте и ни о чем не думать, а думать надо. Ришелье зажмурил глаза и потер пальцами переносицу.

Эту новость ему сообщил отец Жозеф — другому человеку епископ, пожалуй, и не поверил бы. Люинь предлагал брачный союз, прося для своего племянника руки мадемуазель дю Пон де Курле, племянницы Ришелье. Что он опять затеял, зачем ему это нужно? По правде говоря, Ришелье растерялся. Отец Жозеф дал ему понять, что на его месте не отверг бы такого предложения, но Ришелье все еще пребывал в нерешительности. Он долго и жарко молился, прося Господа вразумить его, дать ему знак. Люинь, конечно, с каждым днем приобретал все большее влияние в стране и при дворе, перед ним заискивали, его ненавидели и боялись, но судьба его предшественника — Кончини — еще не стерлась из памяти. Однажды Ришелье уже делал ставку на временщика, причем не заигрывая с ним открыто, — и что получилось? Теперь же ему предлагают ни много ни мало породниться с фаворитом. Как бы колесо Фортуны, повернувшись в очередной раз, не подмяло его под себя…

Ришелье сообщил обо всем Марии Медичи, и та, не раздумывая, приказала ему согласиться. Мария все еще была напутана недавними событиями, несмотря на радушный прием, оказанный ей в столице. Чувствуя, как начинает ломить в затылке, Ришелье написал зятю и велел привезти дочь в Париж, пока ни о чем ей не говоря, якобы для представления ко двору.

Нельзя сказать, что письмо шурина обрадовало господина дю Пон де Курле. После авиньонской ссылки он дал себе зарок: держаться подальше от двора и его интриг. Слава Богу, все остались живы, и для дочки сыскался жених — ее кузен Симон де Виньерон. Правда, он небогат, но и бедствовать им не придется. И вот теперь — пожалуйста, новые хлопоты. И все же после бессонной ночи, проведенной в мучительных раздумьях о судьбе — в конце концов, разве может человек знать, в чем его счастье? — он приказал дочери укладывать дорожные сундуки.

Загнав боль поглубже и стараясь о ней забыть, Ришелье сел в карету и поехал в гостиницу «Три лилии», где остановились его зять и племянница. Они занимали три скромных комнатки в верхнем этаже.

— Сейчас я пришлю к тебе ее, — хмуро сказал дю Пон де Курле после того как они обнялись. — Скажи ей все сам, Арман.

Он вышел. Вскоре по коридору простучали каблучки, зашумели юбки, и дверь распахнулась.

— Дядюшка! — воскликнула Мари-Мадлен. Она подошла, присела и поцеловала ему руку.

— Ну, здравствуй, здравствуй! — Ришелье обнял ее и поцеловал в лоб. — О, да ты теперь просто красавица!

Девушка засмущалась. Они сели в кресла друг против друга. Ришелье любовался племянницей. Конечно, красавицей она не была, но обладала прелестью юности, живым взглядом темных глаз, нежной бархатистой кожей. Расспросив, как они доехали и устроились в столице, Ришелье перешел к делу.

— Ты уже невеста, — сказал он, — и у тебя появился жених.

Девушка порозовела и опустила глаза.

— Через два дня в городской Ратуше будет бал, где я представлю тебя ее величеству, — продолжал Ришелье. — Там ты с ним и познакомишься. Это господин де Комбале, племянник герцога де Люиня.

Мари-Мадлен вскинула на него испуганные глаза, кровь отлила от ее щек.

— Но дядюшка, — пролепетала она, — как же так? Я ведь уже помолвлена с господином де Виньероном!

— Помолвлена, но не обручена, — возразил дядюшка. — Подумай о своем будущем. Ты поживешь в столице, будешь представлена ко двору. Вернуться в свою глушь всегда успеешь.

На глаза девушки навернулись слезы. Она опустила голову, ее плечики начали вздрагивать под наброшенной на них косынкой.

— Дядюшка… Дядюшка… — всхлипывала она. — Ведь я люблю его…

Ришелье встал и подошел к окну. Он был взволнован и хотел скрыть это от племянницы. Она была ему как дочь, и теперь его терзали муки сомнения, ведь он не был уверен, правильно ли поступает.

— Ты не обязана давать согласие, — произнес он изменившимся голосом, отвернувшись к окну. — Ты всего лишь приедешь на бал и познакомишься с господином де Комбале. Я ведь даже не отец тебе, чтобы решать твою судьбу…

Мари-Мадлен перестала плакать и посмотрела на него. Прерывисто вздохнула, как ребенок.

— Дядюшка, скажите, это нужно для вас?

От этих слов у Ришелье подступил комок к горлу. С трудом сдержавшись, он подошел, взял в руки ее похолодевшие пальчики, коснулся щекой влажных локонов.

— Дитя мое, ты должна думать только о себе. Тогда тебе будет легче жить…

Через два дня Ришелье заехал за родственниками в своей карете, чтобы отвезти на бал в Ратушу, который парижские власти устраивали в честь королевы-матери. Мари-Мадлен была бледна; она надела платье, подаренное дядюшкой, и полумаску, чтобы спрятать припухшие от слез глаза и нос. Садясь в экипаж, она шепнула: «Я решила, я согласна», и после всю дорогу молчала.

К Ратуше один за другим подкатывали экипажи, кучера бранились, пытаясь разъехаться в этой толчее. Внутри было шумно и душно, потрескивали факелы, играла музыка, пахло приторными духами и разгоряченным телом. Мари-Мадлен оробела и шла, не поднимая глаз, под руку с дядей, одевшимся в мирское платье; ее отец держался позади. Королева-мать, обмахиваясь веером, с торжествующим видом сидела в креслах, отвечая на приветствия и милостиво принимая уверения в почтении от отцов города.

— Отчего вы так бледны, моя милочка? — спросила она, когда Мари-Мадлен присела перед ней в глубоком реверансе. Бедняжка молчала, не зная, что отвечать.

— Девушкам нужны танцы и комплименты, чтобы вернуть румянец на их прелестные щечки, — развязно сказал невесть откуда взявшийся Люинь. С ним был тихий застенчивый юноша, которого он представил как господина де Комбале. Грянул оркестр, Люинь мигнул племяннику, тот неловко поклонился и пригласил Мари-Мадлен на танец. Она молча подала ему руку. Ришелье следил взглядом за этой странной парой, однако Люинь взял его за локоть и увлек в соседнюю комнату, небольшой кабинет, где его улыбкой встретил нунций Бентивольо.

— Ваша племянница — само очарование, — говорил Люинь. — Я уверен, дети будут счастливы вместе.

Войдя в кабинет, он плотно закрыл двери и извлек из-за пазухи свернутую трубкой бумагу.

— Его величество подписал представление на вас о кардинальском сане, — сказал он, издали показывая бумагу Ришелье, — и господин нунций согласился лично ходатайствовать о вас перед святым отцом.

Ришелье с Бентивольо обменялись учтивыми поклонами.

— Надеюсь, — продолжал Люинь, — все недоразумения улажены, и отныне мы станем добрыми друзьями.

Ришелье понял, что его более не задерживают, и пошел к выходу. Нунций направился было за ним, но Люинь остановил его:

— Одну минуту, монсеньер!

Когда они остались одни, Люинь снова плотно прикрыл двери и сказал небрежным тоном:

— Я бы просил вас, как бы это сказать… не проявлять излишней настойчивости со святым отцом. Все мы должны уважать его волю. Если он сочтет епископа Люсонского достойным кардинальского сана — так тому и быть, а если не сочтет… Так, пожалуй, и еще лучше, а?

Бентивольо понимающе кивнул.

В конце декабря Люинь, находившийся с королем в Кале, был разбужен грохотом пушечной пальбы. Ошарашенный спросонья, он сел на постели, моргая глазами. Двери распахнулись, и в спальню влетел счастливый Людовик с письмом в руке:

— На, читай!

Встревоженный Люинь несколько раз пробежал письмо глазами, потом улыбнулся:

— Так вот почему столько шума, сир?

— Я бы желал, чтобы он был еще громче! — воскликнул Людовик. — Вставай, собирайся, поехали, я хочу его видеть!

Не прошло и часа, а два всадника уже скакали по дороге в Париж, за ними едва поспевала охрана. Проведя два дня в седле, Людовик примчался в Лувр, побежал на половину королевы, наскоро обнял жену и поспешил в покои герцогини де Люинь. В люльке сладко посапывал младенец. Король бережно взял его на руки и нежно поцеловал. Малыш раскрыл глазенки.

— Сын, у тебя сын! — любовно произнес Людовик, обращаясь к Люиню, но не отрывая взгляда от кукольного личика. — Я тоже буду ему отцом — крестным.

Празднества по случаю рождения Луи-Шарля д’Альбера, герцога де Люиня, продолжались несколько дней. Из крестной купели его приняли король и королева.

А одиннадцатого января из Рима пришло письмо: Папа возвел в кардинальский сан архиепископа Тулузского.

— Вы слышали? Гугеноты захватили Прива! — с порога объявила Антуанетта дю Верне. Несколько пар женских глаз непонимающе уставились на нее.

— Нет, каковы! — Антуанетта не могла сдержать возбуждения и расхаживала по комнате, взмахивая руками. — Мало того, что они не выполняют приказов короля и действуют точно ему назло, так теперь их маркиз де Шатильон отбил Прива у герцога де Монморанси! Хорошо еще, что Кадене удалось уладить все дела в Лондоне, а то бы и английский король высадился нам на голову! Говорят, король сделает Кадене герцогом.

— Да, он теперь будет герцог де Шон, — вставила Анна Австрийская, гордая своей осведомленностью.

— Да полно тебе, Антуанетта, — состроила гримаску Мари де Люинь, — неужели тебе не наскучили эти разговоры о политике! Я, например, сыта ими по горло.

— Ах, Боже мой, Мари, как же ты не понимаешь! Ведь это война! Мужчины снова отправятся драться, и что с нами будет?

— В самом деле, — приподнялась на подушках принцесса де Конти. — Черт, как это все некстати! Мой Бассомпьер не успеет на мне жениться!

Женщины дружно рассмеялись.

— Неужели вы думаете, что Бассомпьер способен жениться? — весело воскликнула Мари. — Если бы он женился на всех своих возлюбленных, у него бы уже был гарем, как у турецкого султана!

— Милая моя, — возразила ей принцесса де Конти с видом превосходства, — мы с вами, слава Создателю, живем в христианском государстве, где мужчина может жениться только на одной женщине — той, которая больше всех этого захочет.

— Отчего же ваш брат до сих пор не женился? — не отставала Мари. — Неужели ни одна женщина не захотела заполучить себе это сокровище?

— Мало хотеть, надо иметь голову на плечах, — пожала плечами принцесса. — Взять хотя бы эту старую дуру маршальшу де Фервак. Едва Клод пообещал на ней жениться, как она уж и растаяла: ни в чем не могла ему отказать, оплачивала все его долги, а под конец сделала своим наследником. Спрашивается, зачем ему было держать свое слово, когда он и так имел все, что хотел? Вот он и отправил ее бренное тело с нарочным на кладбище, заполучив двести тысяч звонких экю!

— Боже мой, какая гнусность! — содрогнулась Анна Австрийская. — Король так ценит герцога де Шевреза, а он, оказывается, низкий человек!

— Он умен, хорош собой, отважен и нравится женщинам, — спокойно продолжала принцесса де Конти. — Многие предпочитают его своим мужьям.

— Было бы забавно поступить с ним так же, как он с госпожой де Фервак, — лукаво сказала Мари.

— А вы попробуйте, моя милая, — тотчас ответила принцесса и посмотрела на нее с прищуром.

Солнце стояло в зените, когда вдали показались острые шпили церквей, указывавшие на большой город. Пьер де Лапорт улыбнулся и прибавил ходу.

Коня, на котором он выехал из родного Сансера, юноша, по совету матушки, продал и теперь шел в Париж пешком, закинув за плечи котомку с немудреными пожитками. Бог с ним, с конем: не такая он важная птица, чтобы верхом разъезжать, пока свои ноги несут, а живые деньги нужнее: приодеться, пожить первое время. Кто его знает, как там сложится. В Париже, говорят, народищу, и все плуты — только держись! Ходи да оглядывайся! Ну уж и удачи своей упустить нельзя. А где же ее еще искать, если не в Париже?

Матушка была родной сестрой камеристки герцогини де Люинь и послала сына с письмом в столицу, прося сестру порадеть о племяннике. Мальчику уже восемнадцать, вдруг да и ему при дворе местечко найдется.

Грудь распирало от чистого мартовского воздуха, в полях важной походкой расхаживали грачи, дорога, отвердевшая от утреннего морозца, еще не раскисла, идти было легко, и на сердце радостно.

Париж оглушил Лапорта звоном колоколов, несущимся с целого леса колоколен. Миновав поля, болота, огороды, он незаметно для себя очутился в Латинском квартале — царстве студентов, где учебные заведения перемежались с монастырями. Народ здесь жил бедный и шумный: из грошовых харчевен доносились пьяные выкрики, по улицам куда-то спешили школяры в драных куртках и деревянных башмаках на босу ногу, на перекрестках то и дело завязывались драки. Юноша жался к стенам домов, поглядывая при этом вверх, помня как его однажды чуть не облили помоями, которые выплеснули со второго этажа прямо на мостовую. Запах стоял такой, что спирало дыхание; редкие прилично одетые господа, за которыми слуги несли связки книг, не отнимали от носа надушенных платков.

Помолившись в церкви Святой Женевьевы заступнице города, чтобы она стала защитницей и ему самому, Лапорт спустился с холма к реке. Вода уже спала, но берега еще были покрыты глубокими грязными лужами, куда пригоняли скот на водопой. На волнах колыхались тысячи лодок, привязанных канатами, вверх по течению брели изнуренные лошаденки, вздрагивая от бича погонщика, — они тащили баржи, нагруженные хлебом, вином, сеном, навозом. Грузчики сгибались под тяжестью мешков с углем, сновали рабочие, надсаживали глотку подрядчики. Глядя под ноги, чтобы не слишком измазаться, а потому не замечая ничего по сторонам, Лапорт добрался до Нового моста и замер в восхищении: на другом берегу, левее, белел Лувр со своими круглыми островерхими башенками, высокими окнами, выглядывавшими поверх толстой защитной стены, и крытой черепицей галереей, которая вела к Тюильри. Туда, туда стремилось его сердце! Пьер ступил на широкий каменный мост.

Отсюда был виден весь Париж: справа — стройные дома из светлого камня и розового кирпича с серыми скатами крыш, образующие треугольник площади Дофин на острове Сите, слева — мрачная Нельская башня с раскачивающейся в воздухе пустой петлей. Вдоль берегов — лодчонки, водовозы, заезжающие со своими бочками в воду по самую ступицу колес.

На мосту вертелся людской водоворот: спешили куда-то студенты, солдаты, скакали всадники, покачиваясь, проплывали носилки знатных дам, рабочие, опираясь на палку, несли привязанные к спине огромные тюки кож, материй, прочих товаров. Расхаживали торговки, выкрикивая: «Капуста, редиска, лучок! — Масло свежее, свежее масло! Молоко парное! — Пироги горячие! — Кому воды, воды кому?» Им вторили мужские голоса: «Шкуры овечьи, телячьи, кроличьи! — Травим крыс-мышей! — Сено свежее, духовитое! — Трубы чистим!»

У Ришелье было приподнятое настроение. Он ехал с аукциона, на котором ему удалось выкупить за семьдесят девять тысяч ливров родовой замок, оставшийся без хозяина после гибели брата Анри. Правда, на покупку ушли почти все его деньги, зато теперь он мог быть спокоен: нога чужого человека не ступит в дом, где он провел свое детство. Повеселевший епископ направлялся на набережную Августинцев, чтобы проследить за тем, как печатается его новый памфлет — «Приветственная речь и впечатление об умирающей Франции. Заклинание, обращенное к королю, и призыв ко всем добрым французам». В этом сочинении он поднял из могилы доброго короля Генриха, чтобы тот заклеймил позором дерзкого и наглого временщика, опутавшего своими сетями его сына. Предыдущие памфлеты расходились неплохо: Ришелье «подкармливал» книгонош, торговавших на набережных и на Новом мосту, чтобы те больше усердствовали. Разумеется, имя автора на обложке не значилось.

Въехав на мост, карета епископа чуть не сшибла какого-то разиню, зевавшего по сторонам. Кучер натянул поводья и успел отвернуть в последний момент, в сердцах обложив деревенского пентюха последними словами.

Лапорт отскочил в сторону и долго смотрел вслед карете. Оправившись от испуга, он почувствовал, что проголодался, окликнул проходившую мимо разносчицу с пирогами и потянулся за кошельком, висевшим у него на поясе. Но тут он с ужасом обнаружил, что кошелька нет: его ловко срезали острой бритвой. Лапорт похолодел. Деньги, вырученные за коня, оказались в руках у какого-то воришки! Ноги у юноши стали ватными, он прислонился к парапету. Немного постояв, он взял себя в руки и принялся рассуждать.

По счастью, он не настолько глуп, чтобы держать все деньги в одном месте, и несколько золотых были зашиты у него за подкладку. Конечно, он берег их про черный день, но будет ли еще день чернее этого? Надо где-то поселиться, почиститься, осмотреться, чтобы не являться во дворец полным чучелом. Решив так, Лапорт расспросил прохожих, как пройти на улицу Сен-Мартен, где помещается гостиница «Железный крест» (там, говорят, берут недорого), и зашагал по узким улочкам с липкой мостовой вдоль почерневших, ветхих домов, нависающих башенками над перекрестками, держа путь по вывескам лавчонок и харчевен.

На другое утро Лапорт подошел к воротам Лувра со стороны Сен-Жермен-л’Осеруа. Весь прошлый день он приглядывался к парижанам — в чем ходят, как себя ведут, как говорят, — и понял, что если он хочет добиться успеха, то нужно быть побойчее. Он, как мог, привел в порядок свою одежду и теперь, лихо заломив набок шляпу с пером, постучал в калитку привратницкой. Открылось круглое окошечко, и хриплый голос спросил:

— Кто?

— К госпоже де Берто, из свиты герцогини де Люинь, с письмом! — как мог увереннее ответил Лапорт.

— Давай сюда.

— Приказано доставить лично.

За дверью послышалось сопение: его изучающе рассматривали. Затем калитка открылась, Лапорт, пригнувшись, прошел на подъемный мост, где его обыскали. Не найдя при нем оружия, привратник кивнул напарнику:

— Проводи.

С замирающим сердцем Лапорт пересек вслед за своим провожатым внутренний двор и стал подниматься по лестнице налево, ведущей на половину королевы. Пройдя через анфиладу комнат и поднявшись еще по какой-то лесенке, они оказались в прихожей, где сидели миловидные девушки.

— К герцогине, с письмом, — кратко пояснил спутник Лапорта, ткнув в него пальцем, и ушел.

— Сейчас доложу, — кокетливо, нараспев протянула одна из девушек и скрылась за дверью в смежную комнату, подмигнув напоследок.

Лапорт не успел ее остановить, крикнуть, что это ошибка. Ему стало душно. Оставшиеся девушки поглядывали на него, шушукаясь и пересмеиваясь. Одна сказала: «Какой хорошенький!».

— А как бы мне повидать госпожу Берто? — обрел наконец дар речи Лапорт.

— Госпожу Берто? — удивились горничные. — Так она не здесь, а на улице Сен-Тома-дю-Лувр.

«Ах, дурень! — мысленно обругал себя Лапорт, стукнув себя кулаком по лбу, что снова рассмешило девушек. — Нет чтобы разузнать все прежде хорошенько! Что же теперь со мной будет?»

— Герцогиня вас ждет, — объявила вернувшаяся служанка.

Лапорт на негнущихся ногах пошел за ней, как на эшафот.

В комнате были две молодые, красивые, богато одетые женщины. Одна стояла у окна, другая сидела в кресле, держа на коленях собачку, и когда Лапорт понял, кто она такая, ему стало совсем худо. Он низко поклонился и остался стоять у двери, потупив голову.

— У вас письмо ко мне? От кого же? — спросила та, что стояла у окна.

Лапорт бухнулся на колени и заговорил, молитвенно сложив руки:

— Ваша светлость, госпожа герцогиня, выслушайте меня! Это ошибка, но вины моей нет. Я Пьер де Лапорт, племянник камеристки вашей, госпожи Берто, и письмо у меня к ней. Вам же я готов служить верой и правдой до конца моих дней, только приказывать извольте.

Обе женщины с улыбкой переглянулись. Происшествие их явно забавляло.

— Значит, письмо все-таки есть? — сказала герцогиня. — Давайте же его сюда.

Красный как рак, Лапорт достал из-за пазухи письмо и подал, не поднимая глаз от пола. Мари развернула его и начала читать:

— «Милая сестрица! Спешу справиться о здоровье Вашем и о том, хорошо ли Вы поживаете, довольны ли, и муж Ваш здоров ли? У нас, слава Богу, все хорошо…»

Бедный Лапорт был бы рад провалиться сквозь землю. Мари пропустила несколько строчек и продолжала:

— «Посылаю к Вам с поклоном сына моего единственного, Вашего племянника. Не оставьте его своей милостью, может, выхлопочете ему какое местечко, век за Вас буду Бога молить. Малый он с головой, грамоте разумеет, всю науку нашего священника, отца Мату, превзошел, к тому же честен и поворотлив. А что с виду неказист, так, поди, в Париже у Вас пообтешется…»

Мари не удержалась и рассмеялась. Лапорт покраснел еще гуще. Анне стало его жаль.

— Послушай, Мари, — сказала она, — его можно было бы взять ко мне в пажи, как ты считаешь? Если, разумеется, — обратилась она к юноше, — вы желаете мне служить.

— О, превыше всего на свете! — с жаром воскликнул Лапорт.

— Вот и славно! — улыбнулась королева. — У меня еще не было слуг с такой лестной рекомендацией.

Кланяясь и выходя из комнаты, Лапорт подумал, что ради этой женщины не пожалеет и самой жизни своей.

В начале апреля двор переехал в Фонтенбло. Королева с фрейлинами разгуливала по парку, король ездил на охоту, но под мнимой безмятежностью скрывалась тревога, которая словно сгущалась в воздухе, туманом расстилаясь над водой прудов и приглушая пение птиц в лесу. Война! Это слово рано или поздно вмешивалось во все разговоры, срывалось со всех уст. Все знали, что война неизбежна, оставался один вопрос — когда?

Гугеноты, собравшие военный комитет в Ниоре, вели переговоры с Ледигьером — своим собратом по вере, однако убежденным сторонником короля. Переговоры ничего не давали: гугеноты создали практически государство в государстве, чего король стерпеть не мог, но и все компромиссы, предлагаемые Люинем, бесповоротно ими отвергались. Люинь предложил сделать Ледигьера коннетаблем, что фактически было равнозначно объявлению войны, однако старый солдат отказался. По правде говоря, он предпочел бы сейчас сражаться в Вальтелине на стороне протестантов-гризонов, которых убивали местные католики при поддержке испанцев, оккупировавших эту альпийскую долину. В итоге Люинь добился, чтобы коннетаблем сделали его самого.

Вальтелина лежала на кратчайшем пути из Вены в Милан и находилась под протекторатом швейцарцев-гризонов. После вторжения туда испанцев Людовик XIII, обеспокоенный соединением двух монархов из Габсбургской династии, отправил в Мадрид Бассомпьера с ультиматумом: «Освобождение Вальтелины или война». Прошло больше полугода, однако не свершилось ни того, ни другого. Послы герцогства Миланского и Венеции каждый день являлись в приемную французского короля, пытаясь добиться, чтобы он сдержал свою угрозу.

Престарелый маркиз де Силлери, председатель Парижского парламента, одетый по моде прошлого века в короткие разрезные штаны с чулками и короткий же камзол с тугим накрахмаленным жабо, отвел послов в сторонку и доверительно зашептал:

— Скажу вам по секрету, господа, я не знаю, что с нами станется. Зло сидит у нас в крови, в самом нутре.

Гугеноты пытаются выбить скипетр из рук у короля. Устраивают недозволенные собрания в Ла-Рошели, вводят налоги, чеканят монету, собирают ополчение, строят укрепления, словно короля и нет вовсе, а они полные хозяева. Король скрывает это изо всех сил, делает вид, будто ничего не видит, чтобы заниматься внешними делами. Но они упорствуют в своем непослушании и с каждым днем становятся все более дерзкими. Если его величество отправится в поход за пределы королевства, испанский монарх наверняка растравит их мятеж и даст денег, чтобы устроить пожар в нашем дому.

Послы поклонились и разошлись.

Король часто собирал военный совет, запирал двери и склонялся над картой. Люинь, по обыкновению, мямлил, Конде советовал ударить по врагу, Шеврез и дю Мэн были того же мнения.

Однажды Людовик своей быстрой решительной походкой шел по галерее, направляясь к герцогу де Шеврезу, как вдруг, у дверей его апартаментов, столкнулся с герцогиней де Люинь.

— М-мари? Что вы здесь делаете? — пролепетал оторопевший король.

— Ищу встречи с вами, сир, — отвечала она, низко приседая.

Людовик в замешательстве переводил взгляд с ее невозмутимого лица на смело открытую грудь в вырезе небрежно зашнурованного платья и вдруг, сильно покраснев, плюнул прямо туда и ушел.

Напряжение усиливалось. Король раздарил своих ловчих соколов и собак, заявив, что отныне будет охотиться не на зверя, а на армии и крепости. Он усердно изучал математику и фортификацию, проводил учебные стрельбы с артиллеристами и аркебузирами.

Анна Австрийская вошла в кабинет мужа и нерешительно приблизилась к столу, заваленному чертежами крепостей, планами и картами, углы которых были прижаты стопками книг. Людовик, занятый какими-то вычислениями, поднял голову, улыбнулся ей и вернулся к своим расчетам. Анна рассеянно взяла со стола циркуль, повертела его в руках и уже хотела что-то сказать, но тут вошел слуга и подал королю письмо. Взглянув на почерк, которым оно было надписано, Людовик поспешно его распечатал и углубился в чтение.

— От Бассомпьера, — пояснил он жене, близко поднеся бумагу к близоруким глазам.

— Что ж он пишет? — безразлично спросила Анна.

— Папа Григорий XV прислал своего легата для переговоров по поводу Вальтелины… Старый испанский король умер… Испанская казна пуста, в Соединенных Провинциях волнения, так что испанцам не до войны…

Легкий шелест и глухой стук заставили его оторваться от письма. Анна без чувств лежала на полу.

Поход на гугенотов пришлось отложить: Анна тяжело переживала смерть отца, и Людовик корил себя за то, что так грубо, не подумав, сообщил ей горькое для нее известие. Но двадцать пятого апреля Бассомпьер сумел-таки заключить в Мадриде договор, по которому Испания обязалась вывести свои войска из Вальтелины, и пару дней спустя король выступил из Фонтенбло, держа путь в долину Луары.

В Сомюре, который сдался без боя, Людовик, в сопровождении всех принцев и вельмож, совершил паломничество по святым местам и так истово молился и причащался, будто отправлялся в новый крестовый поход. Вождю гугенотов Субизу было отправлено грозное предупреждение: раз он не подчиняется королевской воле, король сам явится приветствовать его залпом из двадцати пушек, и первый же выстрел развеет последнюю надежду на примирение.

Пройдя через Пуату, королевские войска осадили крепость Сен-Жан-д’Анжели, где укрылся Субиз, отказавшийся сдаться. Первый яростный приступ захлебнулся в крови: осажденные пустили в ход артиллерию и пробили широкую брешь в рядах осаждавших. Людовик велел привести подкрепления и осадные орудия. Тридцать восемь пушек нацелили свои жерла на щербатые стены. Посол Англии попытался было вступиться за единоверцев своего короля, однако Людовик вежливо, но твердо отклонил его ходатайство. Крепость продержалась пять недель, после чего капитулировала. Король очень холодно принял Субиза, явившегося с белым флагом, Люинь же отпустил его в Ла-Рошель, дабы тот поведал о силе королевского оружия.

После падения Сен-Жан-д’Анжели королю сдалось еще несколько мелких крепостей; дорога на Ла-Рошель была открыта. Людовик поручил д’Эпернону осадить ее с суши и с моря, однако коннетабль де Люинь выделил герцогу для этой цели совершенно незначительные силы, которые не могли бы справиться с поставленной задачей. Основная же королевская армия повернула на Беарн, поскольку другой гугенотский военачальник, Ла Форс, занял оборону в Монтобане.

Людовик наслаждался походной жизнью. Он недавно начал бриться и украдкой проводил рукой по верхней губе и подбородку, где должны были отрасти усы и «эспаньолка», придав ему вид настоящего мужчины. Он был одет, как простой мушкетер, не расставался со шпагой и охотно выезжал в войска побеседовать с капитанами и с солдатами. Гастон повсюду следовал за братом и подражал ему во всем.

Ободренная всеобщим победным настроением, Мария Медичи приехала в королевский лагерь. Людовик принял ее очень тепло, но Люинь постоянно крутился рядом, всячески изворачиваясь, чтобы не оставлять мать с сыном наедине. Марию раздражала неусыпная слежка; она написала Ришелье, который поселился в своем замке, тот посоветовал ей обождать и вернуться в Анже. Раздосадованная королева так и сделала.

Бдительность Люиня ощутил на себе и Бассомпьер: едва закончив дела в Мадриде, он примчался к королю. Людовик ценил его как близкого друга своего отца, умного и храброго человека, прислушивался к его мнению, охотно смеялся его шуткам. Люинь изнывал, боясь, что обаятельный Бассомпьер, слывший образцом французского дворянина, займет его место при короле.

— Вы точно муж, опасающийся стать рогоносцем, который не позволяет честному человеку ухаживать за своей женой, — в сердцах сказал ему Бассомпьер, когда маневры Люиня стали уж слишком нарочитыми. Люинь зло взглянул на него, но ничего не сказал и ушел.

— Вы задели больное место, — негромко пояснил озадаченному Бассомпьеру оказавшийся рядом принц де Конде. — Пока наш коннетабль вел осаду короля, его молодая супруга, оставшаяся без надзора, наставила ему рога с герцогом де Шеврезом. Сии рога были столь величавы и ветвисты, что их не замечал лишь один их обладатель. По счастью, король поднес ему зеркало.

— Как, король сказал ему, что он рогат? — возмущенно вскричал Бассомпьер. — Ну, это уж просто черт знает что такое!

— По правде сказать, обладатель налобного украшения повел себя недостойно верноподданного, поскольку не принял слова короля на веру и потребовал объяснений у жены, — продолжал ерничать Конде. — Герцогиня же доказала, что правдивость, в отличие от стыдливости, входит в число ее добродетелей, и не стала запираться. Последовала довольно бурная сцена, однако коннетабль не потребовал у обидчика удовлетворения, поскольку рядом не было ни Бранта, ни Кадене, чтобы своими шпагами отстоять его честь. Поэтому они продолжают премило раскланиваться при встрече.

Бассомпьер громко сопел, играя желваками.

— Скажу вам откровенно, — Конде перешел на доверительный шепот, — прыткость господина де Шевреза многих раздосадовала. Было бы гораздо забавнее, если бы на его месте оказался сам король.

Бассомпьер его уже не слушал. Горя негодованием, он широкими шагами направился к палатке короля. С трудом дождавшись, пока Людовик останется один, подошел к нему и, весь клокоча, выпалил:

— Сир, мне сказали, что это вы вывели господина де Люиня из неведения по поводу измены его жены.

Людовик посмотрел на него удивленно.

— Так вот, — продолжал Бассомпьер, — это грех — ссорить таким образом мужа с женой!

По лицу короля пробежала тень. Видно было, что его обуревают смешанные чувства. В конце концов он жестко произнес:

— Бог меня простит, если на то будет его воля.

Второго августа скончался старый канцлер дю Вэр, и Люинь вызвался временно исполнять его обязанности. «Ах, если бы можно было разделить время, — воскликнул Конде, — наш герцог был бы хорош в любой должности: канцлера в военное время и коннетабля — в мирное!».

Люинь предпочел пропустить это замечание мимо ушей, тем более что очень скоро ему представилась возможность проявить свои таланты полководца (в отсутствии которых никто не сомневался): королевские войска осадили Монтобан.

Анна Австрийская наконец вняла просьбам мужа и приехала к нему на войну. Она поселилась в аббатстве Муассак, отстоявшем на пять лье от замка Пикекос, где помещалась ставка короля. Из этого замка Людовик мог в подзорную трубу наблюдать позиции своих войск. Монтобан, возвышающийся над Тарном, был к тому же защищен тремя форпостами на обоих берегах реки, которые осадили Мэн, Шеврез и Люинь. Опытный Ледигьер сразу заметил, что кольцо вокруг города сомкнуть не удалось: с северо-востока он оказался неприкрытым, однако Люинь не счел нужным последовать его советам и послать туда людей.

В три часа дня Людовик верхом отправлялся в Муассак и через два часа уже был у жены. Они вместе ужинали и проводили ночь, после чего король в пять утра садился в седло и скакал обратно. Там он собирал военный совет, принимал донесения о ходе осады, Анна же тем временем, позавтракав, садилась в карету и ехала в Пикекос. После обеда она не спеша отправлялась восвояси, и у самых ворот аббатства ее нагонял супруг.

Такая кочевая жизнь быстро утомила Анну Австрийскую, ей захотелось обратно в Париж. Мари же была в восторге от перемен. Ей нравились сизые горы, уходящие плоской верхушкой в слоистые облака; арки каменных мостов, в незапамятные времена переброшенных через бурные реки на высоте, от которой захватывало дух; нравились кряжистые деревья, вцепившиеся корнями в серую, каменистую землю; нравилось легкое чувство опасности, от которой кружится голова, и едва уловимый запах пороха, смешанный с запахом конского пота, а более того — вид мужчин, готовящихся к сражению.

— В конце концов, нам необязательно возвращаться в Муассак, — сказала она королеве, когда они в очередной раз шли к своей карете. — Останемся здесь!

— Не говори глупостей, Мари, ты прекрасно знаешь, что здесь негде разместиться! — с досадой отмахнулась от нее Анна.

— Отчего же? — не унималась Мари, — у короля же есть кровать, да и у моего Люиня, я думаю, тоже!

Анна покраснела, а Людовик, провожавший их и расслышавший эти слова, посуровел. Он сам распахнул дверцы кареты.

— Право, сир, — капризным тоном сказала Мари, — прикажите нам остаться!

— Нет, сударыня, я вам этого не позволю!

— Но почему?

— Здесь… небезопасно.

При этих словах Анна встревожилась.

— Господин де Люинь, — попросила она шепотом, подозвав к себе герцога, — прошу вас, очень прошу вас, берегите короля! Вы же знаете, он такой бесстрашный, не позволяйте ему… туда, где опасно…

Люинь клятвенно пообещал ей беречь короля.

— Моему муженьку достаточно держать короля при себе, чтобы он и грома пушек не услышал, — проворчала надувшаяся Мари, когда они уже тряслись в карете по дороге в Муассак.

Между тем осада не давала результатов. Защитниками Монтобана были ополченцы из горожан, но сражались они не хуже обученных солдат. Бассомпьер попробовал вести огонь не по укреплениям, а по домам, но тоже без особого успеха. Наконец, спустя месяц после начала осады, произошло то, чего опасался Ледигьер: ночью в Монтобан пришло подкрепление, прорвавшись на слабо охраняемом участке.

Бассомпьер рвал и метал, король все больше хмурился, Анна вернулась домой, в армии начались болезни и дезертирство. В довершение всего герцог дю Мэн был сражен пулей из мушкета, что привело в отчаяние любивших его солдат. В Париже на смерть герцога откликнулись погромом гугенотов; Людовик был вынужден срочно выехать в столицу, чтобы навести там порядок.

Вот и октябрь миновал, а дело не сдвинулось с мертвой точки. Люинь пребывал в полнейшей растерянности и не знал, как ему быть: король далеко, и королева-мать вольна нашептывать ему на ухо все, что ей вздумается, к тому же у Людовика появился новый любимец — некий Франсуа де Баррада, с которым он не расстается и часто ездит на охоту. Если бы он мог завершить наконец эту нелепую осаду, заключить мир и с триумфом вернуться в Париж! В отчаянии Люинь решился на рискованный шаг — встретиться с Анри де Роганом, старшим братом Субиза и предводителем гугенотов.

Роган на встречу согласился. Трудно было себе представить двух более разных людей, чем лукавый царедворец и прямодушный воин, привыкший рубить сплеча. Когда Роган выставил конкретные условия, Люинь начал вилять: он не предупредил короля о встрече, понадеявшись, что все как-нибудь уладится, и не был уполномочен заключать какие-либо соглашения. Поняв, что зря теряет время, Роган рассердился и решил не идти ни на какие уступки. Люинь нес какую-то околесицу, пытаясь его удержать; он был жалок.

— Вас все ненавидят, потому что вы один владеете тем, чего желает каждый, — бросил ему напоследок Роган. — Прощайте, господин де Люинь. Не думаю, что мы еще встретимся.

Той же ночью осажденные устроили отчаянную вылазку, захватив передовые траншеи и взорвав пороховые запасы осаждавших.

Узнав о тайных переговорах с главой гугенотов, Людовик пришел в ярость. Больше всего его возмутило то, что Люинь действовал за его спиной, позволяя думать, будто король Франции может вести двойную игру. Он приказал снять осаду Монтобана. Шеврез вернулся в Париж, Ледигьер отправился в свой Дофине, а Люинь с Бассомпьером повели армию на север.

Люинь решил использовать еще один шанс и окружил небольшую крепостцу Монёр, лежавшую у него на пути. Дух его был надломлен, он был мрачен и много пил.

Бассомпьер не одобрял действий коннетабля, однако поймал себя на том, что, глядя на это обрюзгшее лицо с помутневшими глазами, испытывает к нему не гадливость или презрение, а некую жалость.

Люинь перевернул бутылку вверх дном, потряс, затем шумно отодвинул в сторону.

— Эй! — крикнул он заплетающимся языком, — кто там! Еще вина!

Ему принесли бутылку бургундского.

— Выпьем, — сказал он серьезно и стал дрожащей рукой наполнять кубок.

— Я думаю, нам нужно не задерживаясь идти в Париж, — сказал ему Бассомпьер, который чувствовал себя до неприятности трезвым. — Не стоит сердить короля и давать повод для упреков королеве-матери. Она ведь только того и ждет.

Люинь посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Я не боюсь ни этой женщины, ни ее интриг, — прорычал он, отодвинув от себя кубок и расплескав вино. — А сын ее так меня боится, что не посмеет и пальцем шевельнуть без моего ведома. Вот возьму Монёр, — Люинь грохнул кулаком по столу, — заключу мир и устрою все так, как мне хочется.

Бассомпьер перегнулся к нему через стол, сжал рукой его плечо, слегка встряхнув, заговорил тихо:

— Взгляните правде в глаза, король уже не мальчик. Однажды мы стояли с ним в Фонтенбло у окна и смотрели, как проезжает ваш кортеж из девяти карет. «Смотрите, Бассомпьер, вот въезжает король», — с усмешкой сказал он мне. «Сир, это всего лишь подданный, осыпанный вашими благодеяниями», — ответил я. «Нет, — говорит, — вы его не знаете, он думает, что это я ему обязан и хочет быть королем. Но я этого не допущу, пока буду жив».

Выпалив все это на одном дыхании, Бассомпьер отпустил плечо Люиня. Герцог упал головой на стол и захрапел.

К декабрю королевскую армию начала косить «пурпурная лихорадка». Бассомпьер в очередной раз отправился к Люиню, чтобы категорически потребовать снять бессмысленную осаду и не губить людей. Люинь лежал на постели, глаза его лихорадочно блестели, лицо было красно от жара. Завидев Бассомпьера, он приподнялся на локте, но тут же с утробным звуком склонился над тазом, стоявшим на полу. Его долго и мучительно рвало. Бассомпьер понял, что болезнь добралась и сюда.

Пять дней Люинь пролежал, не вставая, глядя в потолок и отказываясь от еды. Восьмого декабря он велел привести к себе священника и исповедовался. Капеллан со страхом поднес ему святые дары, опасаясь, что они будут извергнуты неподобающим образом. Однако все обошлось. Коннетабль с трудом проглотил причастие (горло покраснело и распухло) и откинулся на подушки.

На другой день в лагерь прибыл король и сразу прошел к больному. Сердце его сжалось болью при виде клейма скарлатины на таком знакомом, но в то же время неузнаваемом лице. Люинь поднял руку и что-то прохрипел. Людовик склонился над ним.

— Сир… не оставьте… моего сына…

— Да-да, обещаю тебе.

Подошедший врач настойчиво попросил короля удалиться, опасаясь за его здоровье.

Агония продолжалась два дня. Умирающий был предоставлен самому себе: редко какой слуга заглядывал в его комнату, двери были настежь раскрыты или хлопали от сквозняков. Пятнадцатого декабря коннетабль испустил дух. Присутствовавший при этом король неотрывно смотрел на исказившееся судорогой лицо и невольно скопировал его гримасу. Врач засвидетельствовал смерть, слуги принялись обряжать покойного, король вышел.

— Мне вправду больно, я любил его, потому что он любил меня, однако… ему чего-то недоставало, — грустно сказал он Бассомпьеру.

— Кто же теперь займет его место, сир? — в упор спросил Бассомпьер. Франсуа де Баррада, прибывший вместе с королем, стоял неподалеку, и при известии о смерти Люиня приятели уже начали похлопывать его по плечу.

— Я люблю всех, кто мне служит, и не намерен возносить одних в ущерб другим! — отрезал Людовик, вскочил на коня и куда-то умчался. В тот же день Баррада было приказано отправляться в его поместье. Его надежды на власть лопнули, точно мыльный пузырь.

А гроб с телом коннетабля повезли хоронить в герцогство Люинь. На почтовых станциях слуги, сопровождавшие гроб, играли на нем в кости, чтобы убить время. По дороге, в Туре, состоялось отпевание. В местном соборе собралась почти вся французская знать, чтобы наконец-то увидеть фаворита в гробу. Шушукались, переговаривались, поглядывая на молодую вдову. Она опять была беременна.

 

Глава 1

КОЛЕСО ФОРТУНЫ

Мари охнула и прижала правую руку к животу.

— Что с тобой? — всполошилась Анна Австрийская.

— Ничего-ничего, — поспешила успокоить ее Мари, — просто ребенок бьет ножкой.

Она поудобнее устроилась на подушках.

Только что вся компания безудержно хохотала, слушая рассказы принцессы де Конти о ее покойном муже — двоюродном брате короля Генриха и известном дураке. Когда речь заходила о прошлом царствовании, принцесса была неистощима на анекдоты, порой заставлявшие краснеть строго воспитанную королеву. А Мари и Габриэль де Верней смеялись до слез. Теперь, когда повисла неловкая пауза, Мари решила поправить дело и рассказать что-нибудь самой.

— А вы видели, как маркиза де Рамбуйе гуляет по саду? — спросила она. — Вот уж умора! Бедняжка все боится утратить свою благородную бледность и носит маску во все лицо, придерживая ее за пуговицу зубами.

Все заулыбались. Мари оживилась.

— Нет, в этом даже есть свой смысл, — продолжала она: — пока во рту пуговица, она и ее подруги не могут разговаривать. И слава Богу: от их разговоров уши вянут. Знаете, как они называют друг друга? «Моя драгоценная!» И говорят-то мудреными словами, будто и не по-французски вовсе. Еще бы: Малерб в ее голубом салоне частый гость.

— А вас, вероятно, туда не пускают, «моя драгоценная»? — ввернула Габриэль.

Мари фыркнула:

— Очень надо! Если бы я получила от нее приглашение, то просто не знала бы, радоваться мне или горевать. Вот если король выставит меня из Лувра, тогда я, конечно, расстроюсь, — она вдруг погрустнела.

— Полно, Мари, с какой это стати? — стала утешать ее королева.

— Выгнал же он Антуанетту, потому что она сестра Люиня, да и Кадене с Брантом заодно.

— Но они же остались при дворе! А герцог де Шон — губернатор Пикардии, — теперь и Габриэль, присев рядом с Мари, гладила ее по плечу. — И потом твой сын — его крестник.

— Да, но он мал, живет с няней в Кузьере… Вдруг король отправит меня к нему? Мне кажется, он за что-то сердит на меня… Хотя у меня есть гораздо больше причин на него сердиться, — пробурчала Мари, отвернувшись и сделав вид, будто ей в глаз попала соринка.

Принцесса де Конти поскорее взяла лютню и ударила по струнам. Габриэль запела веселую — и неприличную — песенку.

— Не бойся, я этого не допущу, — шепнула на ухо Мари Анна Австрийская. — Знаешь, у меня есть маленький секрет; король не сможет ни в чем мне отказать…

…Было уже за полночь, когда веселый вечер заверь шился. В Лувре стояла тишина, как в склепе, в коридорах потрескивали факелы, стража боролась со сном. Анна, Мари и Габриэль разговаривали приглушенным шепотом и прыскали, закрывая лицо ладонями. Они прошли мимо часовни и повернули к тронному залу. Там было темно, как в печи. Женщины в нерешительности остановились на пороге. Анна хотела послать за огнем, но Мари ее отговорила.

— Зал же сквозной, — весело сказала она. — Если очень быстро бежать все время прямо, мы вмиг очутимся у тех дверей.

С этими словами она подхватила королеву с одного бока, а Габриэль — с другого, и они понеслись вперед с визгом и смехом. Вдруг Анна вскрикнула, что-то загрохотало… Королева налетела на трон, стоявший посреди зала, упала и сильно ушиблась. Она с трудом поднялась, шагнула и тут же застонала. Ощупью, шаря ногами перед собой, женщины выбрались в приемную, а оттуда в каминный зал. Кликнули слуг; королеву перенесли в ее покои и уложили на постель, вызвали врача. Анна была бледна. Врач осмотрел ее, но ничего серьезного не обнаружил. А на следующий день у королевы открылось нутряное кровотечение. Изогнувшись в судороге, она исторгла из себя какой-то кровавый сгусток и, взглянув на него, дико закричала. Увидев ее расширившиеся, испуганные глаза, Мари все поняла.

— Секрет? — спросила она упавшим голосом.

Анна молча кивнула, уткнулась в подушку и глухо зарыдала.

…Королю о случившемся было решено не говорить. Когда он справился о причине нездоровья супруги, ему наплели какую-то чушь. Впрочем, у короля и без того было много забот: после неудачной прошлогодней кампании приходилось начинать все сначала: нового похода на гугенотов было не избежать, и Конде, жаждавший военной славы, торопил с выступлением. Людовик занялся перевооружением пехоты: солдатам выдали мушкеты и пистолеты с колесцовыми замками и бумажными патронами, введенными в шведской армии; отобрал сто человек из числа королевских карабинеров и сделал из них роту конных мушкетеров под командованием капитана де Монтале. Затем лично отправился в Парижский парламент и добился принятия эдиктов для финансирования кампании. В Вербное воскресенье он выехал из Парижа во главе своих войск, вместе с Конде и Суассоном. Днем позже следом за ним отправилась в путь королева-мать.

В Орлеане Людовика догнало письмецо от его личного врача, старика Эроара. Прочитав его, король задрожал от бешенства. В письме объяснялась истинная причина недомогания королевы и указывалось, что исторгнутый сорокадневный зародыш был «мужеского пола».

Людовик стиснул в кулаке скомканный листок и уставился невидящими глазами в одну точку. Его обуял холодный гнев. Она предала его, предала! Слова, уверения, клятвы — все пустое! Если бы она любила его так, как говорила, то берегла бы в себе частичку его самого, как раковина бережет жемчужину. Тем более теперь, когда он подвергает себя опасности, и неизвестно, что может случиться. Этот ребенок был нужен не только ему, он нужен Франции! Да что ей за дело до Франции — ей, испанке! Людовик медленно поднес бумагу к пламени свечи и смотрел, как корчится в предсмертной судороге почерневшая, съежившаяся, обуглившаяся его любовь. И подружек выбрала себе подстать: его сводную сестрицу, порождение греха, да эту вертихвостку, не имеющую представления о чести! Король сел за стол и стал писать, разбрызгивая чернила: «Забота о поддержании порядка в Вашем доме побуждает меня произвести в нем изменения, к Вашей же пользе, как Вы сами признаете со временем. Посылаю к Вам… — король обернулся и поискал глазами, — посылаю к Вам Ла Фолена, который сообщит Вам мою волю, кою прошу исполнить немедленно и неукоснительно». Два следующих письма были адресованы госпоже де Люинь и госпоже де Верней: им предписывалось немедленно покинуть Лувр и более не появляться в покоях королевы.

Получив эти послания, Анна и Мари пришли в отчаяние. Обе написали королю, прося его смилостивиться: нельзя же выгонять из дворца женщину, которая вот-вот родит. Но Людовик был непреклонен: герцогиня де Люинь должна покинуть Лувр, как только разрешится от бремени, пока же пусть удалится в дальние покои и ни под каким предлогом не видеться с королевой.

Разумеется, подруги встречались тайком, обдумывая планы спасения. Как только у герцогини начались схватки, из парижских ворот Сен-Мартен выехал всадник и галопом поскакал по дороге на Суассон. Загнав двух коней, едва живой от усталости, он прибыл в Лан и стал расспрашивать, где можно найти герцога де Шевреза, совершающего паломничество по святым местам. Ему с усмешкой указали на кабак.

Шеврез распивал вторую дюжину бургундского со своими закадычными друзьями, когда шевалье де Мем отыскал его и вручил письмо, шепнув, что оно «очень личное и требует срочного ответа». Герцог стал читать, и его брови поползли вверх: «Женитесь на мне поскорей и упредите короля, — говорилось в торопливых строчках. — Нет сомнений, что Его Величество изменит свой приказ из уважения к вам. Решайтесь скорей, ибо если я покину Лувр, дело будет поправить сложнее».

Даже видавшему виды Шеврезу такое предложение дамы было в новинку. Невзирая на протесты шевалье, он прочитал письмо друзьям. Один из приятелей отсоветовал ему жениться и ссориться с королем. Гонец вернулся в Париж с отказом.

Герцогиня металась по комнате, как разъяренная тигрица, запертая в клетку. Новорожденная девочка, нареченная Анной-Марией, долго не прожила и тихо покинула этот неласковый мир. Узнав о возвращении «паломника», Мари тотчас написала королю, сообщив, что приняла предложение герцога де Шевреза и просит разрешения на брак. Сама же велела заложить лошадей и отправилась к ненадежному любовнику.

Визит соискательницы его руки застал Шевреза врасплох. Он растерялся и не знал, что сказать. Мари пошла напролом:

— Я не прошу вас о милости, — заявила она. — Я знатна, богата, наконец, молода и красива, — она окинула взглядом Шевреза, который был вдвое старше ее.

— Я предлагаю вам сделку: вы женитесь на мне и распоряжаетесь моим состоянием, я остаюсь при дворе и распоряжаюсь своей жизнью. Во всем остальном — полная свобода для вас и для меня. Так вы согласны?

Шеврез не нашел в себе силы возразить.

От холодной воды перехватывало дыхание, и каждый солдат, входивший в нее по пояс, начинал ловить ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег. Было новолуние, в черном полночном небе не видно ни зги, переговариваться строго запретили, и солдаты шли наудачу, подняв над головой карабины и рожки с порохом.

Людовик осторожно направил коня в воду, подталкивая его пятками. Почувствовал, как по всему телу животного волной пробежала дрожь. «Ну-ну, потерпи», — мысленно сказал он коню.

Каким узким представлялся этот канал днем, и каким нескончаемым он кажется сейчас! Как будто целый час уже прошел. Зубы стучат, и ноги сводит судорогой. И вдруг впереди, откуда-то сверху, раздался испуганный вскрик: «Тревога!», рассыпались искры от удара кремнем, и грянул выстрел.

То тут, то там в черной ночи вспыхивали огоньки факелов, отовсюду доносились встревоженные голоса, выстрелы зазвучали чаще.

— Вперед! — крикнул король и пришпорил коня.

Вода вокруг уже шипела и клокотала, время от времени какой-нибудь солдат с криком опрокидывался и уходил на дно, пуская пузыри. Но вот, наконец, под ногами твердая земля. Два бастиона, посверкивая огоньками запалов, точно сотнями злобных кошачьих глаз, плевались свинцом.

— В обход! — прокричал король, наклонясь с коня к капитану мушкетеров. — Обходи справа!

Приказ передавался по цепочке, люди побежали по берегу, командиры постоянно покрикивали, чтобы обнаружить себя и не потоптать конями своих.

Вон там, впереди, беспорядочно мечутся факелы; Пехота выхватила шпаги и с ревом понеслась в атаку.

Поняв, что организовать достойный отпор не удастся, Субиз приказал своим отступать. Остров Рие считался прочной позицией, надежно защищенной болотом и рекой. Кто же мог предположить, что король вздумает форсировать канал, ведший прямо к крепости! Часть застигнутых врасплох гугенотов побежала на север, но вскоре вернулась с ужасным известием: каменный мост через речушку Линьерон разобран, а с той стороны рядами стоят мушкетеры! Придется пробиваться на юг, где наготове корабли, чтобы отплыть в Ла-Рошель. Субизу подвели коня, за ним следом поскакало еще несколько человек. Позади слышались вопли охваченных паникой людей, предсмертные крики, какой-то звериный рык.

Когда на востоке, над заболоченной равниной и тихой рекой, забрезжил призрачный свет, впереди проступили очертания кораблей. Увы, был отлив, и они оказались на мели: о выходе в море нечего и думать.

Королевские солдаты наступали со всех сторон. Гугеноты бросали оружие и падали на колени, моля о пощаде. С трудом удерживаясь на храпящем, танцующем коне, Субиз несколько раз обернулся назад, нервно кусая губы. Наконец он решился: спешился, сбросил плащ и шлем, хотел было стянуть сапоги, но передумал, с разбегу бросился в реку и поплыл. На середине, силясь перевести дыхание, он оглянулся и увидел, что за ним плывут другие, еще и еще. Останавливаться было нельзя: намокшая одежда тянула книзу. Отфыркиваясь, он поплыл дальше…

— Победа, сир! — объявил маршал де Прален. — Гугеноты обращены в бегство и просят пощады. В крепости захвачен обоз. В одной из повозок — колокола. Вероятно, с католических церквей.

Людовик нахмурился.

— Пошлите офицеров принять капитуляцию и забрать знамена, — велел он. — Да, а где Субиз? Как только…

Но он не договорил. Где-то вдалеке с двух сторон послышался многоголосый крик, топот и выстрелы: на помощь королю неожиданно пришли местные феодалы, чтобы отомстить гугенотам, обложившим их налогами. Ярость вновь прибывших передалась и солдатам короля: началась жуткая резня. Королевские военачальники пытались ее остановить, но приказов никто не слушал. Наконец Бассомпьер и Витри верхом врезались в самую гущу пьяных от крови солдат, нанося удары тяжелыми рукоятями пистолетов направо и налево. При этом Бассомпьер так заковыристо ругался, что многие невольно заслушались и остановились.

Уцелевшие гугеноты сбились в кучу, ожидая решения своей участи. Вглядевшись в их лица, Людовик узнал нескольких офицеров, бывших при Сен-Жан-д’Анжели и давших клятву более не обращать оружия против короля. Что с ними делать? Король собрал совет. Конде призывал пощады не давать, прочие полагали, что пленным следует сохранить жизнь. Снаружи шумели солдаты, и было ясно, что их мнение насчет пленных весьма определенно. Поколебавшись, Людовик принял решение: офицеров он объявляет военнопленными, а солдат выкупает у собственного войска и местного ополчения, чтобы отправить их на галеры. «Пусть лучше отправятся на галеры, чем в ад», — сказал он.

Большая церковь была почти пуста. Герцог де Монбазон отказался подписывать брачное свидетельство и не явился на свадьбу дочери. Родня Шевреза оказалась более сговорчивой. Во все время обряда принцесса де Конти поигрывала веером, взглядывая на новобрачную с кривой усмешкой, а выйдя из церкви, шепнула ей мимоходом:

— А вы не промах, моя милая! Далеко пойдете…

Мари не сочла нужным ей отвечать.

Людовик, поставленный в известность о свадьбе, прислал сухое поздравление, однако не разрешил новоиспеченной госпоже де Шеврез появляться при дворе. Новобрачные уехали в Лезиньи. Но там стаями носились воспоминания, из-за каждого куста выступали тени: вот король, совсем юный мальчик, улыбается ей, склонясь в шутливом поклоне, вот Люинь несет ее в спальню (да-да, в эту самую спальню), вот они с Анной Австрийской идут по дорожке… Мари затосковала, они перебрались в Дампьер, поближе к Парижу. Шеврез тоже был сам не свой и, закруглив побыстрее медовый месяц, уехал в Гиень, чтобы потом присоединиться к королю.

В начале июня королевские войска проходили в виду Монтобана, который будто с издевкой смотрел на них со своего холма. Солдаты хмурились: кое-кто из них участвовал в прошлогодней осаде; король был угрюм и молчалив. О повторном штурме не могло быть и речи, но в сердце накапливалась черная вязкая злоба. Впрочем, солдаты отвели душу, разграбив Негрепелис и перебив его население. Оправданием им служило то, что в прошлом году жители города вероломно убили пятьсот человек оставленного здесь королевского гарнизона. Король смотрел на резню мрачно, Конде — спокойно, военачальники постарше — неодобрительно. Среди последних был и Луи де Марильяк, присланный к королю Марией Медичи в качестве своего представителя и военного советника, а фактически бывший осведомителем Ришелье. Королю мерещилась за его плащом лиловая сутана епископа Люсонского, поэтому он не доверял Марильяку. Но и повода отослать его обратно пока не представилось.

Тщеславие королевы-матери было удовлетворено: она вошла в королевский совет, однако ее сын поставил жесткое условие: Ришелье там не должно быть ни под каким видом. Министры короля, старый Силлери и его сын Пюизье, тоже опасались хитрого епископа и изворачивались, как могли, чтобы не дать кардинальской шляпе увенчать его голову. Из одного перехваченного письма Ришелье узнал, что они пытались подбить короля ходатайствовать перед Папой об архиепископе Лионском. Однако на кардинальский пурпур нашелся еще один претендент — новый папский нунций Корсини. Пока противники спихивали друг друга с узкой дорожки, Ришелье перепрыгнул через их головы, «нажав» на королеву-мать и сыграв на чувствительных струнах души короля. Людовику вовсе не было свойственно коварство, слово свое он держал. Поскольку ходатайство о кардинальском сане для епископа Люсонского являлось одним из условий мирного договора с Марией Медичи, в Рим было послано новое представление на Ришелье.

Захватив несколько небольших крепостей в Лангедоке, Людовик изолировал Монпелье — опорный пункт Рогана, однако предводитель гугенотов был слишком умен, чтобы запереться в осажденном городе. Со своим летучим отрядом он наносил королевской армии неожиданные удары и исчезал. Армия огрызалась, словно большой неповоротливый зверь, но оставалась на месте.

Тем временем отдельные протестантские военачальники стали переходить в стан короля — правда, не бесплатно. Сдался Ла Форс, получив взамен двести тысяч экю и маршальский жезл. Сдался герцог де Шатильон, тоже ставший маршалом. Соратники короля хмуро смотрели, как вчерашние враги за деньги клянутся в верности своему государю.

— Похоже, верностью повышения по службе не заработаешь, гораздо надежнее поднять мятеж, — насмешливо сказал Конде, обращаясь к стоявшим рядом маршалам Шомбергу и Бассомпьеру. Те оставили его слова без ответа.

— Ничего, не все еще потеряно, — ободрил их принц, — место королевского фаворита пока свободно. Если, конечно, его не займет какой-нибудь пронырливый гугенот. Или этот Марильяк, который день и ночь зудит у короля над ухом: «Сир, в Вальтелину! Сир, в Вальтелину!»

— Это действительно было бы разумно, — возразил Шомберг. — Испанцы нарушили договор, оккупировали Вальтелину. Когда гризоны подняли восстание, достаточно было направить туда Ледигьера из Дофине — и победа была бы наша.

— Я тогда говорил и сейчас повторю, — возвысил голос Конде: — пока государство, словно яблоко, точит изнутри червь…

— Король не должен запираться в своем королевстве, иначе это яблоко сожрут другие! — перебил Бассомпьер. — Гражданская война только связывает ему руки. Испанцев надо было заставить сдержать слово, иначе они, того и гляди, добьются своего и станут полными хозяевами в Европе.

Конде покраснел и хотел было ответить резкостью, но сдержался и принял прежний язвительный тон:

— Кстати, Бассомпьер, а почему бы вам не поступить в фавориты к королю?

— Государь не берет фаворитов по решению своего совета, — отрезал тот, отвернулся и замолчал.

— Все любуешься, Комбале? — усатый мушкетер выхватил из рук молодого человека медальон и принялся разглядывать, прищурив глаз. — Хм, ничего, хорошенькая… Ладно-ладно, держи! — он вернул портрет в ответ на нетерпеливый жест владельца. Пробормотал сквозь зубы: — Кто знает, доведется ли тебе с оригиналом свидеться…

— Это точно, все лето здесь проторчали, — подхватил другой. — Теперь вон дождь поливает, у меня, кажется, все кости уже отсырели!

— Хорошо еще, хоть крыша есть над головой, каково было бы в чистом поле! — отозвался третий.

— Если в чем и повезло, так в том, что вино еще осталось, — проворчал усач. — От такой воды в животе бы уже давно лягушки квакали!

В тесный домишко набилось с десяток человек. Пахло кожей, немытым телом, плесенью; в духоте было трудно дышать. Кто чистил мушкет, кто пытался приладить отвалившуюся подошву сапога, а кто, как Комбале, просто сидел, занятый своими мыслями.

Отворилась дверь, и вошел еще один мушкетер, в грязном, когда-то голубом плаще с серебряным крестом, в сапогах с отворотами, — заляпанный грязью по пояс.

— Молитесь дьяволу, ребята, — сказал он с порога. — Похоже, сегодня мы всей толпой постучимся к нему в пекло.

— Никак, в бой? — угрюмо спросил усач.

— Угу, — отозвался вновь пришедший. Он пил прямо из горлышка бутылки, запрокинув голову, наконец, оторвался и вытер рот рукавом.

— Небось, Сен-Дени полезем штурмовать? — продолжал расспрашивать усатый.

— Точно.

— Этот холм надо было захватить еще в июне, прав был Ледигьер, — вступил в разговор сапожник-самоучка. — А теперь туда лезть — все равно, что к черту на вилы. Самого-то принца нашего Конде в другом Сен-Дени похоронят, под Парижем, а мы все здесь поляжем.

— Не наше дело приказы обсуждать, — вестник подошел к Комбале и тоже взглянул на медальон. — Давно женаты?

— Два года, — нехотя ответил тот. — А вместе так и года не прожили.

— Детишек не завели пока?

Комбале покачал головой.

— Ничего, женушка сама об этом позаботится.

В углу кто-то громко фыркнул.

— Как ты смеешь так говорить о Мари-Мадлен! — Комбале вскочил, словно его подбросили.

— Остынь, — усач положил ему на плечо тяжелую руку, а сам в упор посмотрел на грубияна. — Это он так, перед боем хорохорится, на смерть-то страшно идти.

— Что? Я — трус?! — три руки потянулись к шпагам. В эту минуту заиграл рожок — сигнал строиться и готовиться к бою.

…Две первые атаки были отбиты. Капитаны собирали солдат для третьей, хотя в поле осталось лежать гораздо больше людей, чем стояло сейчас в строю.

— Если вы хотите знать мое мнение, сударь, — сказал маршал де Креки, передавая подзорную трубу Конде, — лучше подвезти пушки, захватить те два бастиона, а уж потом и дуга, что между ними, будет нашей.

— Благодарю, маршал, — сквозь зубы ответил Конде, — но у меня есть свое.

Рожок заиграл атаку. Мушкетеры двинулись вперед. Комбале прицелился: осечка! Выругался, снова взвел курок… Рядом свистели пули, порой кто-то, вскрикнув, валился на землю, алая кровь стекала в рыжую грязь. «Скуси патрон!» — надрывался капитан, подавая команды. Осечка, черт! Мимо строя пронесся герцог де Фронсак, вздернул коня на дыбы, прокричал: «Вперед!» Бросая в грязь мушкеты и выхватывая шпаги, солдаты устремились за ним…

Тело герцога де Фронсака отправили для погребения в его поместье. Комбале похоронили в общей могиле, с раскрытым медальоном на груди.

К концу сентября обе стороны были совершенно измотаны, и вопрос о заключении мира встал с непререкаемой очевидностью. Ледигьер вернулся из Дофине с шестью полками, герцог Ангулемский привел несколько рот, Монморанси подошел с арьергардом королевской армии, и Роган запросил передышки. Переговоры вел Ледигьер, еще весной ставший коннетаблем. Во время осады Монпелье он самоустранился, чтобы не ссориться с Конде, который не терпел над собой старших, но теперь вновь взял командование на себя. Восьмого октября король собрал совет, чтобы обсудить условия мира, предложенные гугенотами. Через некоторое время дверь зала совета распахнулась, и оттуда почти выбежал Конде с искаженным от гнева лицом. «Вы мне за это заплатите!» — прошипел он на ходу. Совет продолжался без него.

На следующий день Конде вновь подступил к королю, требуя продолжить войну: противник ослаблен, достаточно одного сильного удара…

— Не стоит больше об этом говорить, кузен, я так решил, — оборвал разговор Людовик.

— В таком случае, сир, позвольте мне уехать в Лоретту.

— Как вам будет угодно.

Известие о неожиданном отъезде Конде в Италию переполошило министров и обрадовало Марию Медичи и Ришелье. Королева-мать тотчас собралась ехать к королю, епископ тоже готовился в дорогу.

Восемнадцатого октября 1622 года в Монпелье был заключен мир. Людовик XIII подтвердил Нантский эдикт, изданный его отцом и даровавший гугенотам свободу вероисповедания. Кроме того, мятежники получили амнистию и право посылать своих депутатов в парламенты. Взамен они должны были разрушить недавно построенные укрепления, лишившись, таким образом, восьмидесяти крепостей и сохранив за собой лишь Ла-Рошель и Монтобан. Положив конец гражданской войне, Людовик написал Анне Австрийской, чтобы она приехала к нему: он желает ее видеть.

…В ноябре по дороге на Лион катили карета за каретой. По меньшей мере, три ездока стремились вперед, окрыленные надеждой — на почет, на славу, на любовь.

Возле деревушки Ла-Пакодьер у экипажа Ришелье отвалилось колесо. Проклиная все на свете, епископ остановился в доме местного старшины. Вскоре ему доложили, что треснула ось, послали за кузнецом, починка займет целый день, а то и больше. Ришелье возвел очи к небу: чем же он так прогневил Создателя, что тот постоянно чинит препятствия на его пути? В Лионе не сегодня-завтра состоится встреча короля с принцем Савойским, результатом которой должна стать лига между Францией, Савойей, Венецией и швейцарскими протестантами, чтобы вернуть гризонам Вальтелину. Епископ дал необходимые инструкции Марии Медичи, уехавшей вперед, но, конечно, лучше быть там самому. Чем бы себя занять, чтобы не сойти с ума от нетерпения? Ришелье расхаживал по комнате, нервно хрустя суставами пальцев. В виски опять постучалась боль: скоро она уже не будет такой деликатной… За дверью послышался какой-то шум, голоса… Наконец, она отворилась, и вошел человек в дорожном плаще.

— Епископу Люсонскому, в собственные руки, — он протянул письмо.

Письмо было из Рима и скреплено личной печатью Папы. Ришелье поспешно взломал печать:

«…Твои блестящие успехи столь известны, что вся Франция должна отметить твои добродетели священными знаками отличия, ибо они сильнее поражают воображение, нежели ничем не отмеченная добродетель. Споспешествуй и далее величию Церкви в сем королевстве, искореняй ересь. Дави пятой своей аспидов и василисков. Таковы великие услуги, коих требует и ожидает от тебя Римская Церковь…»

Через минуту верный Дебурне выскочил из дома, ликующе вопя на весь поселок:

— Мы кардинал! Мы кардинал!..

Людовику доложили о скором прибытии Анны Австрийской, и он вышел ее встречать. Анна поскорее выбралась из кареты и устремилась навстречу супругу, но, увидев ледяное лицо короля, остановилась, точно наткнувшись на стеклянную стену. Людовик холодно приветствовал ее, спросил, как она доехала. Анна отвечала машинально, вглядываясь в его лицо, ища в его глазах хоть искорку былой нежности и теплоты.

Герцогиня де Шеврез стояла возле кареты, не решаясь подойти ближе. Людовик, в конце концов, разрешил ей исполнять прежние обязанности при королеве, из уважения к ее новому мужу, однако чувствовалось, что ее он так и не простил.

Заметив Мари, король сухо завершил встречу, властно заявив королеве, что отныне в ее покои закрыт доступ любому мужчине, кроме него самого. Анна отшатнулась, как от удара, но Людовик уже повернулся к ней спиной.

Двадцать второго декабря, в присутствии Марии Медичи, Анны Австрийской, всего двора и князей галликанской церкви, Людовик возложил на Ришелье пурпурную мантию и кардинальскую шляпу, специально доставленные из Рима. Новоиспеченный кардинал произнес небольшую, но пылкую речь, уверяя короля в своей неизменной преданности и желании служить ему верой и правдой. Людовик выслушал его холодно и отказался от предложенных услуг. Тогда Ришелье подошел к королеве-матери, опустился на одно колено, снял с себя шляпу и положил к ее ногам:

— Сударыня, — торжественно сказал он, — сим пурпуром я обязан вашему величеству, и он всегда будет напоминать мне о торжественном обете: не щадить своей жизни и, если надо, пролить свою кровь, служа вам.

…Эти дни Мария Медичи была счастлива. Улыбка не сходила с ее лица. Заметив разлад в королевской чете (которого нельзя было не заметить), она вызвалась помирить молодых супругов. Людовик, который был на редкость нежен и предупредителен с матерью, с готовностью согласился. Мария отправилась к Анне Австрийской и долго елейным голосом читала ей мораль, какую та была принуждена смиренно выслушивать. Чтобы положить этому конец, Анна воспользовалась паузой и торопливо проговорила, что отныне во всем будет слушаться советов свекрови, целиком полагаясь на ее мудрость и жизненный опыт.

На следующий день, когда королевское семейство собралось за завтраком, Мария подвела Анну к королю, соединила их руки и сказала, умиляясь:

— Да соединятся ваши души так же, как едины сейчас вы сами!

Венценосные супруги, не глядя друг на друга, разняли руки и сели за стол.

Тем же вечером Людовик пришел в опочивальню жены. Франции нужен был наследник.

 

Глава 2

КОРОЛЕВСКИЙ БИЛЕТ

— Сюда, господа, прошу вас! — герцог де Шеврез усадил двух следовавших за ним гостей в кресла, сам сел рядом.

Вокруг началось шушуканье и перешептыванье: незнакомцев разглядывали, строя предположения о том, кто они такие. Вот уже три недели, как они живут в особняке герцога де Шевреза, тот повсюду их возит, но ни с кем не знакомит. Говорит, что они его родственники. Хотя, похоже, они иностранцы. Да, англичане. Но говорят по-французски. Причем неплохо. Они будто бы братья. Наверняка не родные. Старший чудо как хорош. Какая осанка, а глаза, а усы и бородка! Так элегантен! Кружева очень тонкой работы. Младший тоже недурен. Как будто бы их фамилия Смит. Да бросьте, любой, кто был в Англии, скажет, что у них «Смит» — все равно, что у нас «Дюран»! Просто они хотят путешествовать инкогнито. Как интересно!

Раздались три удара жезлом об пол, и занавес поднялся.

Две недели назад в Лувре давали балет короля — «Вакханалии», в котором участвовал сам Людовик в небольшой комической роли нищего плута. А сегодня зрителям предстояло увидеть балет королевы, «Праздники Юноны», в котором Анна Австрийская должна была предстать в облике богини. Понимая, что затмить предыдущее представление — с хитрыми итальянскими машинами, диковинными животными, карликами и акробатами — ей вряд ли удастся, королева решила блеснуть богатыми костюмами, изящными танцами и звучными стихами.

Как только Анна появилась на сцене, гости Шевреза уже не сводили с нее глаз. Сначала они лишь тихо перешептывались, а потом осмелели, перейдя на родной язык.

— Джордж, взгляни, какие у нее прекрасные руки! — восторгался младший. — Удивительно белая кожа! А волосы! Чистый шелк!

— Она само совершенство! — вторил старший. — Губки такие свежие! Верхняя похожа на вишенку, а нижняя слегка выпячена вперед — ах, как бы я хотел попробовать их на вкус!

— Нос, правда, чуть-чуть великоват, и талия плотновата…

— Зато как она двигается! Какое изящество! Настоящая королева…

Заметив, что на них начинают коситься, англичане замолчали.

Тем временем на сцене после танца нимф, среди которых выделялись герцогиня де Шеврез и юная принцесса Генриетта-Мария, остались вдвоем Анна Австрийская и Анри де Монморанси. Публика затаила дыхание: сердечная склонность молодого красавца-герцога была всем известна. Опустившись на одно колено и преданно глядя на королеву, которая стояла к нему вполоборота, изображая неприступность, Монморанси стал прочувствованно декламировать стихи:

Людовик вскочил так резко, что все вздрогнули. Сидевшая рядом Мария Медичи испуганно прижала руку к груди, Монморанси, оторопев, замер на коленях, Анна побледнела и задрожала. Наступила звенящая тишина. Она длилась всего мгновение, но была такой томительной, что все мысленно молили ее разрешиться хоть чем-нибудь. Наконец, король, натянутый, как струна, быстрыми шагами вышел из зала сквозь расступившуюся толпу. Занавес опустили.

— Да, с мужем королеве не повезло, — процедил сквозь зубы Джордж.

Впереди заливались лаем собаки. Людовик пригнулся к самой шее коня, однако шляпу все же сорвало веткой. С треском проломившись сквозь кусты, он выбрался из леса и, наконец, увидел зайца, который петлял по полю, совсем недавно покрывшемуся нежной ярко-зеленой травкой. Пришпорив коня, Людовик устремился за ним. Позади слышался топот копыт, тяжелое дыхание. Один из спутников короля остановился, чтобы подобрать его шляпу.

Беляк добежал до речки, скакнул вправо, влево, высоко вскидывая задом, затем отчаянно плюхнулся в воду и поплыл. Гончие метались по берегу, поскуливая и поджимая лапы. Людовик с разгона пустил коня в реку. Еще чуть-чуть, и зайцу не уйти. Сзади раздалось короткое ржание, потом тяжелый плеск, вскрик… По воде молотили руками, доносились гортанные звуки — кто-то захлебывался. Людовик обернулся:

— Туара!

Гвардейский капитан, видимо, неудачно свалился с лошади: нога застряла в стремени, и теперь его голова с судорожно разинутым ртом то появлялась над водой, то исчезала. Людовик спрыгнул с седла — и с головой ушел под воду. Инстинктивно вскинул руки вверх, уцепился за сбрую, но конь, рванувшись, поплыл, пальцы соскользнули с подпруги. Людовик барахтался изо всех сил, намокшая одежда тянула его книзу. Тем временем Туара высвободился и пришел на помощь королю. Изрядно нахлебавшись воды, оба, наконец, добрались до берега и на четвереньках выползли на траву. Кони уже стояли там, отряхиваясь, и сверху вниз глядели на хрипящих и кашляющих хозяев.

— Все, учусь плавать! — сказал Людовик, отдышавшись.

— Неплохая мысль, сир, — отозвался Туара. — Хотя надеюсь, вам не придется воспользоваться этим умением с той же целью, что и герцогу де Субизу.

Они рассмеялись.

Однако их уже здорово пробирал холод, и зубы выстукивали дробь, которую невозможно было унять. По счастью, их спутники кое-как перебрались через реку и накинули им на плечи свои плащи. Нужно было срочно где-то обогреться и обсушиться. Высланный вперед егерь вернулся, радостно крича: он обнаружил лачугу дровосека.

Высокие сапоги Людовика промокли, их невозможно было снять: пришлось разрезать голенище ножом. Пока охотники суетились вокруг короля, дровосек с женой в страхе наблюдали за этой картиной, стоя в дверях. Сам король! У них в доме?

— Ваше величество, — срывающимся от робости голосом проговорил дровосек, низко кланяясь, — мы люди простые, не знаем, как вас принимать, куда посадить, чем угостить! Уж какая наша еда — хлеб да вода!

— Предоставьте это королю! — весело сказал Людовик, улыбаясь. Через несколько минут он, в деревянных башмаках на босу ногу, в одной рубашке и штанах, жарил на вертеле добытых с утра зайцев, попутно давая хозяйке советы, как приготовить мясо, чтобы оно оставалось мягким и нежным. Подкрепившись и обсушившись, охотники поскакали обратно в Париж. В Лувре Людовик переоделся и пошел на Совет.

Все это время Ришелье был поглощен финансовыми заботами: новое положение требовало иных расходов. Однако о делах государства он тоже не забывал. Положение же этих дел не могло не вызывать тревоги: король целыми днями пропадал на охоте, и по сути вся власть в стране сосредоточилась в руках старого канцлера Силлери да его сына Пюизье, ведавшего иностранными делами. Новый сюринтендант финансов Ла Вьевиль плясал под их дудку, они диктовали свою волю коннетаблю и фактически забрали большую власть, чем в свое время Люинь. При этом Ришелье не мог не видеть, что их политика во всех областях сводится к латанию дыр на старом, негодном платье, вместо того чтобы пошить новое.

Главный королевский министр был решительно настроен против войны с гугенотами, и Ришелье приложил немало усилий, стремясь вернуть из Италии Конде, чтобы они с Силлери сгрызли друг друга. Конде вернулся, но в Париж не приехал — остался в своей вотчине Берри.

Попытки исподволь вызвать опалу главных министров успеха не имели: ни один человек не мог утратить благоволение Людовика постепенно, король либо принимал его таким, каков он есть, либо отвергал совсем. Ришелье понял эту особенность монарха: значит, падение Силлери будет сокрушительным — и необратимым. Понял он также и то, что Людовик, ревниво относясь к своей роли вершителя судеб страны, нуждался в советчике, в человеке, который нес бы на себе тяжкое бремя государственных дел, не посягая при этом на статус первого лица в королевстве. Остававшееся свободным место рядом с королем зияло пустотой: несмотря на добрые отношения, Мария Медичи на него претендовать не могла. «Хоть бы фаворита себе завел, что ли», — все чаще думали придворные, когда король вновь уносился в леса, поражая всех своей неутомимостью. Чтобы не возвращаться каждый раз в Париж, он велел построить для себя небольшой охотничий домик близ городка Версаль, к юго-западу от столицы. В долгожданные фавориты поспешили записать Туара, но король вовсе не стремился провести этого бедного дворянина из Лангедока, стоявшего во главе клана из восьми столь же нищих, но энергичных братьев, путем Люиня. Небольшие совещания, которые он порой проводил с товарищами по охоте, не заменяли ему заседаний государственного совета.

В октябре неожиданно разразился новый скандал. Вдова коннетабля де Монморанси, бывшая статс-дама Анны Австрийской, потребовала предоставить ей должность обер-гофмейстерины, на которую, по ее мнению, имела полное право. Пока был жив Люинь, она не смела претендовать на это место, занимаемое его женой, и удалилась от двора. Но теперь, почувствовав, что шансы Мари не слишком высоки, перешла в наступление. Людовик, по своему обыкновению, созвал Совет и передал сложный вопрос на рассмотрение законникам. Анна Австрийская предавалась отчаянию, Мари наседала на Шевреза, чтобы тот «сделал что-нибудь», весь двор заключал пари и делал ставки. Совершенно неожиданно для всех, королева-мать встала на сторону опальной герцогини. Кончилось все тем, что Людовик принял соломоново решение: сделал Шевреза обер-камергером, а должность обер-гофмейстерины попросту отменил. Возможно, это была мелкая месть: король не забыл мартовского балета и того, какие стихи читал со сцены молодой Анри де Монморанси.

К концу года жалобы на Силлери и Пюизье, наконец, достигли королевских ушей. Ришелье засыпал Людовика посланиями, обличая беззубую внешнюю политику, непротивление Испании, открыто нарушающей договор о Вальтелине. Он взывал к памяти покойного короля Генриха, радевшего о величии Франции. Честь, достоинство, величие, гордость — эти слова всегда находили у Людовика самый живой отклик. Со своей стороны, министр финансов Ла Вьевиль, по наущению кардинала, обращал внимание короля на то, что весьма значительные суммы не доходят до казны, оседая в карманах государственного секретаря. Первого января Людовик потребовал у Силлери королевские Печати. Тот принес ларчик, однако среди печатей не хватало трех — Франции, Наварры и Дофине, которыми скреплялись государственные договоры. Слушая путаные объяснения канцлера и представляя себе, сколько денег он присвоил на заключении важных сделок, король пришел в бешенство. На следующий же день Силлери со всеми своими родственниками покинул Париж, а Людовик заявил, что отныне сам будет входить во все дела. Мария Медичи тотчас предложила ему помощника, в чьей честности, бескорыстии и преданности интересам государства нет никаких сомнений. На это король возразил, что уверен в лояльности кардинала, однако почему бы сему доброму прелату не съездить в Рим, чтобы, например, научиться смирять свою гордыню и подавлять страсть к господству?

Упрямая мать и унаследовавший от нее это качество сын в очередной раз столкнулись лбами. Первым министром стал маркиз де Ла Вьевиль. Мария Медичи подступила к нему, требуя употребить свое влияние, чтобы ввести Ришелье в королевский Совет.

— Сударыня! — в ужасе воскликнул Ла Вьевиль. — Вы требуете от меня того, что непременно меня погубит! Как бы вашему величеству не пришлось однажды раскаяться, что вы способствовали возвышению человека, которого еще не знаете.

В ответ королева заперлась в Люксембургском дворце и нарочито не появлялась при дворе, якобы наблюдая за завершением работ в Большой галерее. Зная нрав королевы-матери, придворные забеспокоились. В воздухе запахло грозой. Ла Вьевиль робко предложил королю уделить-таки кардиналу место за столом совета — где-нибудь с краешку. Допустим, поручить ему разбирать депеши. Получив такое предложение, Ришелье немедленно его отклонил, сославшись на слабое здоровье, не позволявшее ему занять столь «ответственный» пост. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: кардинал страдал лишь от уязвленной гордости. Борьба самолюбий продолжалась.

В апреле двор переехал в Компьень. Рано утром Людовик вошел в спальню матери, которая только что проснулась. При виде сына она приняла обиженное выражение, но краем глаза внимательно следила за ним. Справившись, хорошо ли она спала, Людовик подошел к окну и рассеянно побарабанил пальцами по стеклу. Над наполненным водой рвом, окружавшим замок, лежала тонкая пелена тумана, темный лес вдалеке растворялся в молочной дымке. Посмотрев, как по запотевшему стеклу сползают капли, рисуя неровные дорожки, король повернулся:

— Я принял решение, — объявил он, — избрав одного из своих слуг для руководства делами, чтобы все знали, что я желаю жить с вами в добром согласии не на словах, а на деле.

Мария просияла.

— Вот увидите, мой сын, кардинал будет хорошо вам служить, у него нет иных забот, кроме величия королевства.

Людовик подошел к кровати, мать и сын обнялись.

В тот же день король открыл Совет, пригласив на него Ришелье. Кардиналу было объявлено, что он имеет право высказывать свое мнение в ходе совещания, однако не должен вести никаких дел вне заседаний Совета. Тот покорно склонил голову. Но уже на следующем заседании, когда Ришелье спокойной и уверенной поступью вошел в Книжный кабинет, сидевший во главе стола Ла Вьевиль сразу сбился и после все время путался и заикался: он почувствовал, кто теперь здесь хозяин.

Летом 1624 года Париж представлял собой сплошную стройку. Людовик взялся за переделку Лувра, поручив архитектору Лемерсье превратить средневековую крепость в нечто, более напоминающее резиденцию короля. В самом деле, обветшавший замок выглядел нежилым: когда король Генрих впервые привез сюда свою новую жену, Марию Медичи, та сочла это очередной шуткой своего весельчака-супруга. Теперь ее большой Люксембургский дворец, выстроенный в итальянском стиле, был почти готов, в парке с прудом высаживали деревья, шумел фонтан, изображающий выползшего из пещеры дракона. Вызванный из Антверпена Рубенс заканчивал серию картин, воссоздающих жизнь Марии во Франции с момента встречи с будущим мужем и до передачи ею власти своему тринадцатилетнему сыну.

Пока рабочие в Лувре перестраивали половину короля и возводили Павильон с часами, Людовик уехал в Сен-Жермен. Позабытая Анна Австрийская, измочив слезами подушку, решила тоже заняться строительством и заложила первый камень в основание будущего монастыря Валь-де-Грас, в предместье Сен-Жак. Она часто приходила во временную, наспех возведенную церковку и долго и жарко молилась. Слова сами лились из израненного сердца, нашептываемые униженной гордостью, попранной, но не растоптанной любовью. Господи, Ты же знаешь, что я ни в чем не согрешила ни против Тебя, ни против него! Что я верна ему даже в своих помыслах, хотя он упорно мною пренебрегает! Ах, если бы Ты наконец даровал мне сына! Господи, чем я прогневила тебя? Или это испытание, которое Ты мне посылаешь? Дай же мне силы выдержать его до конца!

Лемерсье был нарасхват: едва он закончил план обновленного Лувра, как Ришелье поручил ему перестроить недавно приобретенный особняк Рамбуйе, между улицей Сент-Оноре и крепостной стеной Карла V. Кардинал хотел получить дворец, достойный себя. Одновременно он вел работы иного рода: строил свою карьеру.

Ла Вьевиль энергично взялся за внешние дела: заключил союз с Нидерландами, изрядно продвинулся вперед в переговорах о браке между младшей сестрой короля, Генриеттой-Марией, и принцем Уэльским, однако посольство, посланное им в германские княжества, даже не везде было принято. Курфюрст Саксонский иронично осведомился у французского посла, правит ли еще во Франции король, а на его удивленно утвердительный ответ сказал: «Странно! Уже целых четыре года мы ничего о нем не слышали!». Для щепетильного Людовика это было тяжким оскорблением. В остальных делах Ла Вьевиль повел себя не лучше своих предшественников. Его сделали первым министром, главным образом, потому, что он был богат, а значит, как наивно рассудил король, не имел необходимости воровать. Но это означало лишь одно — плохо разбираться в психологии: маркиз решил сэкономить на других и сократил число раздаваемых королем пенсий, чем восстановил против себя придворных.

К тому же, привыкнув к свободе, какую дает богатство, он позволял себе произвольно трактовать решения Совета и весьма вольно высказываться по поводу Людовика и Марии Медичи. Все это не могло укрыться от короля: на Новом мосту опять стали продавать язвительные памфлеты политического содержания, написанные узнаваемым почерком. Наконец, в середине августа Людовик вызвал министра к себе в Сен-Жермен и сурово отчитал. Как только побледневший и подавленный Ла Вьевиль вышел из королевского кабинета, капитан гвардейцев арестовал его и в тот же вечер доставил под охраной в замок Амбуаз. Оттуда к Ришелье полетели умоляющие письма, но тот не счел нужным на них отвечать. Как-то само собой получилось, что именно он стал исполнять и обязанности первого министра.

Кардинал посоветовал королю рубить зло под корень — создать палату по расследованию финансовых злоупотреблений. Через палату прошло полсотни богачей, в том числе и тесть Ла Вьевиля — Бомарше. В сухом остатке получилось десять миллионов ливров, звонко ссыпавшихся в пустые сундуки государственной казны. Людовик подумал, что, пожалуй, не прогадал, сделав Ришелье членом своего Совета.

Таким же решительным ударом был разрублен другой гордиев узел: в ноябре маркиз де Кёвр ворвался во главе десяти тысяч солдат в Вальтелину, обратил в бегство папские войска и выгнал оттуда испанцев.

В Овальном зале дворца Фонтенбло на поставленных рядом тронах восседали Людовик XIII и Мария Медичи. Напротив, стоя, расположились принцы крови, герцоги, маршалы, знать, духовенство, магистраты и высшие чиновники Парижа — Большой Совет. В их присутствии Ришелье зачитал папскому легату записку с изложением причин, побудивших французские войска прибегнуть к силе, дабы заставить Испанию, неосторожно поддержанную Папой, выполнять свои обязательства. Франция торжествовала над Испанией и Святым престолом, Людовик торжествовал, чувствуя себя величайшим монархом в Европе, королева-мать — думая, что вернула себе власть, и лишь Ришелье торжествовал с полным на то основанием — и за себя, и за Францию.

— Если б вы только знали, какие слова он мне говорит, как он нежен, как на меня смотрит! — в упоении рассказывала Мари Анне Австрийской. — Нет, нашим мужчинам далеко до англичан.

— Но… как же твой муж? — попыталась урезонить ее королева.

— А что муж! — отмахнулась Мари. — Он ни о чем не знает. Я, конечно, не отказываю ему, когда он вспоминает о том, что он мой супруг, но и в такие моменты думаю только о нем, о моем графе Холланде!

Анна неодобрительно покачала головой. Однако в ее взгляде читалось больше любопытства, чем осуждения. Она ловила каждое слово Мари и, возможно, чуть-чуть ей завидовала.

Граф Холланд жил в Париже уже полгода, ведя переговоры о заключении франко-английского брака. Он поселился в особняке герцога де Шевреза: происходя из рода Гизов, тот состоял в родстве со Стюартами, правящей английской династией, а потому представлял интересы своего английского «кузена» — короля.

— Он так красив, так элегантен! — мечтательно продолжала Мари. — А его господин, герцог Бэкингем, — просто Адонис! Да вот же его портрет! — как бы спохватилась она и, порывшись в сумочке на длинном шнурке, достала оттуда овальную миниатюру.

— Ты носишь с собой портрет герцога Бэкингема? — усмехнулась королева и с опаской огляделась по сторонам. Они с Мари не спеша прогуливались по аллеям сада Тюильри, навстречу попадались придворные, сзади, на небольшом отдалении, следовали фрейлины — их запросто могли подслушать.

— Это подарок, — Мари поняла ее и перешла на шепот. — Герцог — и граф Холланд — будут счастливы, если вы его примете. Кстати, герцог видел вас тогда, в «Праздниках Юноны», и был сражен вашей красотой. Они с принцем Уэльским жили у нас зимой под видом родственников, когда ездили в Мадрид. С тех пор он мечтает иметь у себя ваш портрет.

Анна вспыхнула.

— Что ты, это неприлично! — воскликнула она, отталкивая миниатюру, которую совала ей Мари, но в конце концов спрятала ее в рукав, чтобы не привлекать внимания. — Я не приму его портрет, он совершенно зря на это рассчитывает.

— Но почему? — возразила Мари с невинным видом. — Ведь приняли же вы от него восемь лошадей два года назад!

— Да, но тогда я его не знала… И в том подарке не было ничего личного…

— Вы и сейчас его не знаете, — вздохнула Мари. — Правда, — оживилась она, — он должен приехать на бракосочетание Генриетты…

— Бедная Генриетта, — поспешила Анна переменить тему. — Уехать на чужбину, к еретикам..

— Если судить по графу Холланду, эти еретики галантны, образованны и умны, а она будет их королевой!

— Что за радость быть королевой! — горько проговорила Анна Австрийская и замолчала, задумавшись о своем.

Выстрел прокатился по саду гулким эхом, королева вскрикнула и схватилась руками за голову. К ней бросились всполошенные фрейлины. Затрещали кусты, и на аллее появился Людовик с охотничьим ружьем наперевес. Увидав испуганное лицо Анны с поднятыми к волосам руками, он сделал порывистое движение в ее сторону, но, заметив рядом герцогиню де Шеврез, передумал и равнодушно прошел мимо, даже не поклонившись.

— Что с вами, ваше величество? Ваше величество, вы ранены? — квохтали суетящиеся фрейлины.

— Нет-нет, ничего.

Анна ощупала прическу и извлекла из пышных волос несколько дробинок. Фрейлины заахали.

— Хорошо, — медленно произнесла королева, переведя взгляд с ладони, по которой перекатывались крошечные кусочки свинца, в сторону, куда ушел король. — Хорошо…

 

Глава 3

ЛЮБОВЬ И ЧЕСТЬ

Утром восьмого мая 1625 года графы Холланд и Карлейль, чрезвычайные послы его величества Карла I, заехали в Лувр за герцогом де Шеврезом и сопроводили его к королю. Карл лишь в конце марта сменил на троне своего покойного отца, Якова I Стюарта, но теперь, по английским законам, не мог покидать свою страну, разве что во время военных походов. Поэтому герцог де Шеврез по доверенности должен был представлять короля на церемонии его бракосочетания с Генриеттой-Марией.

Людовик XIII ожидал почетных гостей в окружении своей семьи, принцев крови, вельмож и министров. Молодой граф де Суассон мрачно хмурился: рука Генриетты-Марии была обещана ему еще два года назад, когда планы франко-английского брака разладились и принц Уэльский посватался к испанской инфанте. Но теперь все вернулось на круги своя, и интересы Франции возобладали над интересами графа. Правда, Людовик обещал ему брак с Марией де Бурбон, герцогиней де Монпансье, — тоже неплохая партия. Суассон не знал, что Мария Медичи уже прочила богатую герцогиню в жены своему младшему сыну Гастону.

Блистательный герцог де Шеврез, в черном костюме с полосами из бриллиантов и с подвесками, блистающими драгоценными камнями, приветствовал короля и подошел к скромно потупившей глазки Генриетте-Марии в платье из серебряной и золотой парчи с вышитыми жемчугом лилиями. Оба поставили свои подписи под брачным договором и получили благословение кардинала Ларошфуко.

Торжественная тишина сменилась шумом голосов, радостными возгласами: придворные окружили Генриетту. Людовик, Мария Медичи и Анна Австрийская по очереди обняли ее и расцеловали, другие дамы тоже принялись ее тормошить, кавалеры отвешивали учтивые поклоны и говорили комплименты. Девочка улыбалась, что-то отвечала невпопад, но вот она перехватила тяжелый взгляд Суассона — и из глаз ее брызнули слезы.

Граф Карлейль тем временем растерянно озирался, ища Холланда. Но счастливый любовник, воспользовавшись суматохой, уже давно выскользнул из Лувра и поспешил в отель де Шеврез.

В воскресенье одиннадцатого мая собор Парижской Богоматери затянули златотканной и сребротканной материей. Господа из Парламента и Счетной палаты, купеческий голова, эшевены и чиновники занимали места по ранжиру. Около одиннадцати прибыли Шеврез, Холланд и Карлейль в карете королевы. Внутри собора пахло воском и мускусом, потрескивали свечи, солнце с трудом пробивалось сквозь цветные витражи. Становилось душно. Стоявшие у стен переминались с ноги на ногу, сидевшие покряхтывали, переговаривались приглушенными голосами. Какой-то толстяк, помещавшийся у самого выхода, украдкой смочил распаренное лицо водой из кропильницы. Англичане уже честили сквозь зубы французское разгильдяйство и легкомысленность, когда около двух часов дня к собору, наконец, подъехали экипажи короля и придворных. Вновь прибывшие выбрались из карет, составилась процессия. Под торжественные звуки органа Людовик повел Генриетту к алтарю, где уже стоял герцог де Шеврез в костюме из черного полотна, с перевязью, усыпанной бриллиантами, и в черной бархатной шапочке с бриллиантовой пряжкой. Привыкнув к новой роли, Генриетта осмелела и бойко поглядывала черными глазками из-под фаты. Начался обряд.

По его завершении новоиспеченная королева Англии и французский король со свитой появились на паперти собора под колокольный звон и приветственные клики толпы, собравшейся поглазеть на процессию, на августейших особ, на разряженных герцогинь, за которыми шли пажи, неся шлейфы длинных платьев. На всех перекрестках разожгли праздничные костры, на Гревской площади палили из пушек.

Празднество продолжилось пиром во дворце архиепископа Парижского. Людовик сидел во главе стола, по правую руку от него расположились Мария Медичи, Анна Австрийская и Гастон, по левую — Генриетта, Шеврез, Карлейль и Холланд. Королю нездоровилось, он был желчен, угрюм и явно тяготился торжествами. Мучаясь от рези в животе, он с отвращением смотрел на яства, которыми был уставлен стол. В лице Марии Медичи читалось торжество: подумать только, она, в чьих жилах не течет ни капли королевской крови, стала матерью короля, двух королев и владетельной герцогини, воссевших на самых высоких тронах во всей Европе! Генриетта и Анна Австрийская были грустны: одна думала о будущем, другая — о прошлом. Герцогиня де Шеврез исхитрилась сесть рядом с Холландом, и теперь они то сталкивались коленями под столом, то как бы нечаянно соприкасались руками. Убедившись, что на них никто не смотрит, Холланд шепнул:

— Милорд получил портрет, и ему не терпится узреть оригинал. Согласитесь, что вместе они были бы великолепной парой.

— Я уверена, что герцог смог бы дать королеве то, чего она лишена, но в высшей степени достойна, — так же шепотом отвечала Мари.

— Вы ведь поможете этому, дорогая? Пусть это станет им даром нашей любви, — Холланд погладил пальцем ее мизинчик.

— Конечно! Я не люблю невинных удовольствий.

Граф бросил на соседку быстрый взгляд, но ее профиль был непроницаем.

Двадцать четвертого мая в Париж въехал поезд герцога Бэкингема, который должен был сопровождать супругу своего короля в страну, где ей отныне предстояло царствовать. Свита герцога не уступала королевской: восемь титулованных аристократов и шесть нетитулованных дворян, двадцать четыре рыцаря, у каждого из которых было по шесть пажей и шесть лакеев. К личным услугам милорда были двадцать йоменов, которых, в свою очередь, обслуживали семьдесят грумов, а также тридцать горничных, два шеф-повара, двадцать пять поварят, четырнадцать служанок, пятьдесят чернорабочих, двадцать четыре пеших слуги и двадцать конных, шесть доезжачих, восемнадцать гонцов — всего восемьсот человек. Людовик проводил заседание Совета. Заслышав шум, он подошел к окну и долго с мрачным видом следил за прохождением кортежа по набережной Сены.

— Уж не уехать ли мне из Лувра, чтобы герцогу было где разместиться? — произнес он, ни к кому не обращаясь.

Но таких жертв не потребовалось. Свита кое-как разместилась в городе, а сам Бэкингем остановился все у того же герцога де Шевреза, уже оказывавшего ему гостеприимство. Вечером, в бархатном колете, расшитом бриллиантами, и в берете с белыми перьями, которые были прикреплены солитерами стоимостью в пятьсот тысяч ливров каждый, герцог предстал перед Людовиком, королевой-матерью и Ришелье. Те приняли его довольно радушно. По распоряжению короля Бэкингема приветствовал городской голова и выборные от всех сословий.

В Париже герцог произвел фурор. Дамы наперебой восторгались его изяществом, красотой, безупречным французским языком и великолепием нарядов. Даже госпожа де Рамбуйе устроила концерт в его честь. Принцесса де Конти напропалую с ним флиртовала, пытаясь возбудить ревность в непреклонном Бассомпьере. Балы, карнавалы и праздники, которые с неистощимой фантазией устраивала герцогиня де Шеврез, продолжались неделю подряд. На одном из них Бэкингем поразил весь двор своей невероятной щедростью: он появился в роскошном костюме, к которому на тонких ниточках были пришиты крупные жемчужины. Задетые жесткими юбками дам, жемчужины неизменно отрывались, и когда сконфуженные красавицы бросались их подбирать, чтобы вернуть владельцу, герцог останавливал их жестом:

— Полно, мадам, оставьте себе на память!

Людовик по-прежнему чувствовал себя неважно и появлялся на увеселениях довольно редко. Заботу о развлечении высокого гостя взяла на себя Анна Австрийская, к радости герцога и к удовольствию Мари и Холланда, которые, казалось, были близки к осуществлению своего плана. Но все-таки герцог вел себя слишком открыто и неосторожно: ни от кого не укрылось, какие пламенные взоры он бросал на розовевшую от смущения королеву. Как-то раз, во время завтрака в узком кругу, он обхватил своей ладонью руку Анны Австрийской, передававшей ему чашку шоколада — своего любимого напитка. Одна из присутствовавших при этом фрейлин ахнула и тотчас прикрылась веером.

Обо всех подобных происшествиях Ришелье был подробно осведомлен госпожой де Ланнуа из свиты королевы. Разумеется, не бесплатно. Англичанин вел себя чересчур бойко, но кардинал был спокоен за королеву: десять лет назад, когда она только-только прибыла во Францию, его назначили ее духовником, и он знал, что душа Анны чиста, как покрывало Богородицы. Тревожило его другое: Ришелье несколько раз пытался поговорить с герцогом о политике. Кардинал хотел склонить Англию ко вступлению в Лигу против Испании, а всем было известно, что за английского короля правит милорд Бэкингем. Кроме того, в январе гугеноты снова взбунтовались; Субиз захватил острова Ре и Олерон, Роган поднял Севенны. Протестанты явно рассчитывали на помощь из Лондона, а новая война была сейчас совсем ни к чему: казна пуста, к тому же в стране свирепствует чума. Однако Бэкингем всячески уклонялся от разговоров на серьезные темы, предпочитая развлечения.

В последний день празднеств Мария Медичи решила преподнести сюрприз: показать во всем блеске свой новый Люксембургский дворец. С наступлением вечера в небо взметнулись столпы искрящихся огней, отражаясь в глади чистого пруда; поднимавшихся по широкой лестнице гостей встречал нежной музыкой оркестр из лучших музыкантов, залы были освещены сотнями канделябров, полы устланы коврами, стены увешаны гобеленами. Наконец, грянул бал. Людовик снова не приехал, и Анна Австрийская шла в паре с Бэкингемом. К удивлению присутствующих, после первого танца герцог тотчас пригласил свою даму на второй, и та вновь подала ему руку! Это было неслыханно! Два танца подряд с одним и тем же кавалером, к тому же иностранцем, к тому же… ну, вы понимаете… Все остальные не столько танцевали, сколько смотрели на царственную пару. Анна слегка смутилась, Бэкингем же и бровью не повел и без умолку говорил, что-то рассказывая. Лицо Марии Медичи слегка напряглось, отражая борьбу противоречивых чувств; герцогиня де Шеврез что-то говорила Холланду, прикрывшись веером; Ришелье же выхватил взглядом из толпы незнакомую даму в полумаске, не сводившую горящих глаз с Бэкингема. Лихорадочный румянец пятнами пробивался сквозь белила на ее щеках, а веер она сжимала так, словно это был кинжал.

— Кто эта дама? — негромко спросил Ришелье у церемониймейстера.

— Леди Карлейль, супруга английского посла.

Ловко маневрируя в толпе, кардинал оказался рядом с англичанкой. Заговорил с ней, назвал себя, сказал какой-то комплимент и предложил показать картинную галерею с полотнами Рубенса, которых она наверняка еще не видела. По лицу леди Карлейль пробежала тень досады, ей, разумеется, не было никакого дела до картин, но… Сделав над собой усилие, она подала руку королевскому министру.

В галерее было пустынно. Шаги гулко звучали под высокими сводами. Подведя свою спутницу к первой картине, Ришелье пустился было в пространные объяснения, но, заметив, что его не слушают, резко их оборвал.

— Леди Карлейль, — сказал он проникновенным тоном, — позвольте мне всего на несколько минут завладеть вашим вниманием.

Англичанка удивленно на него посмотрела.

— Я говорю с вами сейчас не как министр его величества, и даже не как мужчина, высоко ценящий женскую красоту, а как лицо духовное…

Во взгляде промелькнул интерес. Леди Карлейль пристальнее вгляделась в это лицо, которое было… да, довольно приятным… Разом припомнились все сплетни, которые передавали ей о кардинале и о королеве-матери: говорят, она неравнодушна к этим завораживающим серым глазам…

— Дочь моя, — голос Ришелье стал по-отечески теплым и мягким, — вы совершили тяжкий грех прелюбодеяния, но! — он жестом предупредил гневные слова, готовые сорваться с уст графини, — вы искупили его чистосердечным раскаянием. Доверьтесь мне. Закройте свою душу для гнева и отчаяния, ведь вы спасли ее не для того, чтобы погубить. Вы изгнали из своего сердца порочную страсть к человеку, недостойному вас, будьте же тверды, продвигаясь по пути добродетели.

Леди Карлейль была поражена. Ее роман с Бэкингемом предстал в совершенно неожиданном свете: не она была брошенной любовницей, а он — отверженным ею обольстителем. Между тем кардинал продолжал:

— Будьте же доброй христианкой: ступив на праведную стезю, не дайте увлечь в пучину порока другую невинную душу.

Графиня снова помрачнела и стиснула веер.

— Более того: в ваших силах предупредить величайшее несчастье человеческого кровопролития.

Новый удивленный взгляд.

— Да, вы всего лишь слабая женщина, но вера укрепляет нас и делает слабых сильными. Доверьтесь мне, и вместе мы сможем противостоять полчищам врагов.

— Что же я должна делать? — это были первые слова, которые леди Карлейль произнесла с момента их встречи.

— Сущие пустяки: следить за вашим злым гением и, заподозрив некий дурной умысел с его стороны, тотчас извещать меня.

— Поверьте, — поспешно добавил Ришелье, увидев, что графиня отшатнулась, — ваши добрые дела будут щедро вознаграждены. И на том свете, — он возвел глаза к потолку, — и на этом, — он снял с руки перстень с большим рубином и надел на дрожащий палец леди Карлейль…

Наконец, новая королева Англии собралась в дорогу. Людовик лежал в постели и предавался ипохондрии, рядом с ним денно и нощно находился верный старый врач Эроар. Государственный секретарь Бриенн предложил и Анне Австрийской остаться в Париже с больным супругом, что, несомненно, будет верным образом истолковано английскими гостями. Однако Анна не поняла намека и все-таки поехала провожать Генриетту.

Кортежи трех королев выехали из столицы и тремя разными путями (чтобы не разорить города, в которых они останавливались по дороге) направились в Амьен, Это обстоятельство крайне раздражало Бэкингема: вынужденный по этикету сопровождать Генриетту-Марию, он был лишен возможности путешествовать вместе с Анной Австрийской. Тем не менее Ришелье принял предосторожности: Лапорту и другому пажу королевы, Пютанжу, было велено всячески препятствовать встречам ее величества с герцогом наедине.

Губернатором Амьена был Кадене, герцог де Шон. Когда Мари, выбравшись из своей кареты с гербами, увидала его закрученные усы и знаменитую бородку, прозванную его именем — каднетта, — ей показалось, будто время повернуло вспять. Кадене размашистым поклоном приветствовал Анну Австрийскую, справился о том, как она доехала, и сообщил, что прочие путешественники прибыли еще вчера и что королеву-мать растрясло в дороге. Затем он по-братски обнял Мари, отпустив шуточку по поводу ее вновь округлившегося животика. К Анне и Мари радостно бросилась Антуанетта дю Верне. Они снова вместе, и небо такое безоблачное, и Сомма так нежно подмигивает, щурясь под ласковым солнцем, словно говоря: все будет так, как ты захочешь!

В тот же вечер город давал бал в честь высоких гостей. Недостаток пышности и лоска с лихвой возмещался искренним желанием угодить и провинциальной непосредственностью. Веселились до упаду. Шестнадцатилетняя Генриетта козочкой скакала в паре со знаменитым танцором Кадене. Мари тоже не могла отказаться от танцев, хотя Шеврез и Холланд уговаривали ее не переутомляться в «ее положении». Мария Медичи, измученная дорогой, осталась отдыхать в своей комнате, а потому Анна Австрийская тоже чувствовала себя легко и привольно. Правда, ее как никогда смущал пристальный взгляд Бэкингема, который смотрел на нее, словно чего-то ожидая.

— Мы скоро расстанемся, — негромко и печально сказал он, когда в очередной раз повел ее в танце.

— Да, — неопределенно отозвалась Анна, — у всего бывает конец.

В следующей фигуре они развернулись лицом к лицу, и Анна опустила глаза под горящим взглядом герцога.

— Мне бы так хотелось иметь что-нибудь на память о вас, нечто, чем я мог бы обладать, воссоздавая в памяти ваш неземной образ и лелея надежду на встречу, — жарко зашептал он, когда они вновь пошли рука об руку.

— У вас же есть мой портрет, — зарделась Анна.

— Что портрет! — горячо воскликнул Бэкингем. — Бездушная копия недоступного оригинала! Мне бы хотелось иметь вещь, хранящую ваш аромат, касавшуюся вашего тела, которую я бы видел на вас и мог бы… мог…

К счастью для Анны, музыка смолкла, она присела перед своим кавалером и поспешно отошла к фрейлинам, оставив сбитого с толку герцога гадать, уж не рассердил ли он ее чем-нибудь.

Поздно вечером, вернувшись с бала в свои апартаменты, Анна Австрийская с нетерпением дождалась, пока все фрейлины откланяются и удалятся, пожелав ей доброй ночи, выслала служанок и велела камеристке принести шкатулку с драгоценностями.

— Не то, все не то, — бормотала она, перебирая фермуары, браслеты и ожерелья. Вдруг, что-то вспомнив, бросилась к туалетному столику и достала из стоявшего под ним дорожного сундучка маленький ларчик, обитый черным бархатом, раскрыла, и ее озабоченное лицо прояснилось. — Вот, то, что нужно!

— Франсуаза! — позвала она камеристку. — Будь добра, отнеси этот ларчик… герцогине де Шеврез, но только так, чтобы тебя никто не заметил. Постой!

Анна присела к столу, набросала торопливую записку и положила под крышку.

— Теперь ступай, но прошу тебя, никому ни слова! Иди же, иди! — голос королевы задрожал, и на ресницах блеснули слезы.

…На следующий день встали поздно: очень многие от полноты впечатлений не могли заснуть до самого рассвета. Завтрак по времени, обилию и продолжительности напоминал обед, так что когда все встали из-за стола, солнце уже клонилось к закату.

Дом, в котором разместилась Анна Австрийская, стоял на берегу Соммы. К нему примыкал свежий, тенистый сад, спускавшийся прямо к воде. Вечер был таким тихим и нежным, ни один листок не шелохнется, что оставаться в душных комнатах было просто грешно. Анна со свитой вышла прогуляться.

Войдя в сад, дамы увидели, что снизу по аллее к ним поднимается герцог Бэкингем в сопровождении графа Холланда. Поклонившись и обменявшись положенными учтивостями, англичане попросили позволения присоединиться к прогулке. Герцогиня де Шеврез тотчас взяла под руку Холланда, и они медленно пошли по тропинке, пропустив вперед королеву и герцога. Вся остальная свита принуждена была плестись сзади, так как аллея была слишком узка. Лапорт и Пютанж встревоженно переглянулись, но поделать было ничего нельзя.

Деревья сцепились ветвями над тропинкой, образовав зеленый шатер. Солнце еще не село, но здесь уже было почти темно. Анна и Бэкингем вступили под прохладную сень.

— Мне передали ваш подарок, и я не знаю, как вас благодарить, — нарушил молчание герцог. Анна вздрогнула. — Я прекрасно помню эту ленту с бриллиантовыми подвесками, она украшала ваше платье на приеме в Париже, когда я впервые имел счастье вас видеть. Вы не могли выбрать лучшей вещи, но… правильно ли я вас понял? Ведь лента — залог любви?..

Анна потупилась.

Они уже довольно далеко зашли и скрылись из глаз отставшей свиты. Герцогиня де Шеврез остановилась у входа в аллею и стала расспрашивать Холланда, что это за птица так славно поет — верно, соловей? Граф подробно ей отвечал. Когда он исчерпал свои познания в орнитологии, ему на помощь пришла Антуанетта дю Верне. Лапорт и Пютанж уже сильно нервничали, госпожа де Ланнуа хмурилась, принцесса де Конти усмехалась.

Тем временем Бэкингем остановился и взял Анну за руки. Королева вся затрепетала, у нее сильно забилось сердце.

— Анна, — выдохнул Бэкингем, — Анна…

Он стал покрывать ее руки поцелуями, потом пылко обнял, поцеловал в висок, в шею… Анна отбивалась и уворачивалась, коротко, с всхлипами дыша.

— Вы с ума сошли… Как вы смеете… Пустите меня!

Она издала робкий вскрик. Каким бы тихим он ни был, но Лапорт услыхал и метнулся в сторону аллеи.

— Мне кажется, это голос королевы!

— Что за глупости, я ничего не слыхала! — раздельно произнесла герцогиня де Шеврез, остановив его ледяным взглядом.

Но тут крик повторился, и теперь его уже расслышали все. Мари нехотя и все так же неторопливо пошла по аллее, но Лапорт обогнал ее и бросился вперед.

— Ваше величество, ваша светлость, где вы? — нарочито громко позвала Антуанетта.

Разбежавшийся Лапорт чуть не наткнулся на королеву с герцогом. Анна была смущена и отворачивалась, оправляя платье, Бэкингем с недовольным видом отряхивал колени. Лапорт в растерянности остановился, но королева шепнула ему: «Ничего, ничего, все в порядке», и пошла к выходу из аллеи. Раздосадованный Бэкингем поплелся сзади.

— В этой аллее так темно, что всюду мерещатся какие-то чудовища, — неестественным голосом сказала королева, когда они вышли обратно к свите. — Мне почудились чьи-то горящие глаза, и я ужасно испугалась. Пожалуй, лучше вернуться.

Коротко простившись с англичанами, королева скоро пошла к дому. Мари, не удержавшись, догнала ее. Она сгорала от любопытства.

— Все мужчины — дерзкие грубияны, — быстро проговорила Анна, не глядя в ее сторону.

О вечернем происшествии в саду немедленно поползли слухи, которые каждый считал своим долгом приукрасить. Мария Медичи, до которой они, разумеется, тоже дошли, решила, что Генриетте уже пора ехать, а кстати, и увезти с собой Бэкингема и Шеврезов, пока дело не дошло до настоящего скандала. Сославшись на то, что плохо переносит дорогу, она отказалась от планов сопровождать дочь в Булонь и попросила Анну не покидать несчастную больную. На сей раз намек был понят.

Три кареты с королевскими гербами подъехали к воротам Амьена. Королева-мать в последний раз обняла Генриетту, пустив слезу. Анна Австрийская коснулась ее щек холодными губами и села обратно в экипаж. Кучер уже взмахнул бичом, поворачивая лошадей, когда вдруг на подножку кареты вскочил герцог Бэкингем. На его лице было написано отчаяние и иступленная страсть, из глаз текли слезы. Он их не вытирал, бормоча как одержимый жаркие признания и клятвы. Анна, бледная как смерть, откинулась на подушки, уставившись в противоположную стенку невидящим взглядом. Когда карета, наконец, покатила по улице и герцог спрыгнул на землю, она опустила веки, из-под которых двумя горячими струйками потекла соленая влага.

— Признайтесь, вы жалеете о том, что вам помешали вчера в саду? — цинично спросила принцесса де Конти, сидевшая рядом с ней.

— Я верна королю, — глухо ответила Анна.

— Но только книзу от пояса, — насмешливо уточнила принцесса.

Однако мучения несчастной королевы на этом не закончились. Корабль Генриетты не мог отплыть из Булони из-за сильного встречного ветра. Через два дня влюбленный герцог снова прискакал в Амьен.

Был уже поздний вечер. Бэкингем сначала отправился к королеве-матери, заявив, что не мог уехать из Франции, не убедившись, что ее здоровью ничто не угрожает. Мария Медичи приняла его довольно тепло и мило с ним поболтала. После этого милорд постучался к Анне Австрийской. Не зная, что ей делать, Анна послала к свекрови за советом. По добродушию (или из коварства?) королева-мать разрешила ей принять нежданного гостя.

Анна уже лежала в постели. Бэкингем с порога бросился к кровати, упал на колени, схватил ее за руку, рыдая, стал целовать простыни. Анна не могла высвободить руки, разлепить запекшихся губ. Со стороны эта сцена напоминала прощание мужа со своей горячо любимой умирающей женой. Госпожа де Ланнуа, поджав губы, придвинула к постели стул:

— Присядьте, милорд, с королевой Франции не говорят, стоя на коленях.

— Я англичанин, и мне нет дела до ваших обычаев, — огрызнулся Бэкингем, продолжая сыпать клятвами в вечной любви.

Наконец их поток иссяк, не встречая отклика у Анны, которая лежала как неживая. Герцог нехотя вышел из комнаты, провожаемый взглядом нескольких десятков женских глаз, медленно прошел по коридору, потом, как безумный, скатился по лестнице, выбежал во двор, вскочил в седло и ускакал в черную ночь.

Чувствуя, что Людовику непременно донесут о случившемся, Мария Медичи решила сама написать к сыну, чтобы упредить злые языки. Она водрузила на нос очки и взялась за перо. Крупные буквы устилали лист бумаги, складываясь в загибающиеся кверху строчки:

«…Нельзя упрекать женщину за то, что она внушила любовь мужчине, — писала королева, ни разу этой любви не внушившая. — Вы можете быть уверены в том, что Ваша супруга Вам не изменила, да если б и захотела поступить дурно, то не смогла бы, поскольку вокруг было столько людей, смотревших на нее…»

Двадцать второго июня большой трехпалубный корабль, наконец, отплыл из Булони в Дувр. Слух знатных путешественников услаждали музыканты, игравшие на виолах и лютнях, и актеры, декламировавшие стихи. Герцог де Шеврез не хотел подвергать беременную жену опасностям плавания, но та пустила в ход слезы — главное женское оружие, — и он, как всегда, уступил.

Переезд длился ровно сутки, и вот на горизонте появились расплывчатые очертания английских берегов. Пристань была черна от толпы, пушки салютовали новой королеве. Карл явился лично встречать супругу, и Генриетта успокоилась, увидев, что он довольно мил. Правда, когда ее привезли в Тауэр, она была страшно разочарована: а где же все то богатство и роскошь, о которых ей неутомимо рассказывали Карлейль и Холланд? Но оказалось, что это пристанище — временное, и ей вскоре будут отведены достойные ее апартаменты во дворце Уайтхолл.

Вечером в этом дворце собрался блестящий английский двор. Все придворные превосходно говорили по-французски, и Генриетта совсем ободрилась. Состоялся грандиозный фейерверк, во время которого в воздух взлетели и повисли там два венца, символизирующие союз Англии и Франции.

Эту ночь Генриетта провела одна в своей постели и увидела мужа только поутру. При свете дня он показался ей совсем другим. Она привыкла, что ее брат Людовик, ровесник английского короля, с раннего утра был тщательно одет и, как правило, уже возвращался с охоты или шел на заседание Совета. Карл же был одет чрезвычайно небрежно, как будто только что встал с постели, щеки его были небриты, волосы спутаны. Довольно скоро юная королева смогла убедиться, что свое супружеское ложе он не намерен делить только с ней. Как сестра высоконравственного Людовика XIII она была оскорблена, но как дочь любвеобильного Генриха IV быстро утешилась, заметив, что при дворе много молодых, красивых и обходительных дворян — например, граф Джермин, или Монтегю, или Перси.

Герцогиня де Шеврез произвела в Лондоне почти такое же впечатление, как герцог Бэкингем — в Париже. Ей с мужем отвели замок Ричмонд, а также Датский отель в самой столице, однако герцогиню гораздо чаще можно было застать в апартаментах графа Холланда в старом королевском дворце Хэмптон Корт. Дворец располагался на берегу Темзы, и как-то раз в жаркую погоду герцогиня на глазах у всех в одной рубашке купалась в реке! И это несмотря на свое положение (она была на восьмом месяце беременности)! Дамы качали головой, мужчины ее теряли. Кроме того, чета Шеврезов не пропускала ни одного бала, неизменно поражая присутствующих великолепием нарядов. После одного из балов герцогиня и родила в апартаментах Холланда дочь Анну-Марию, восприемником которой стал Джордж де Вильерс, герцог Бэкингем.

Людовик и Ришелье, проводившие лето в Фонтенбло, исправно получали донесения из Англии от посла Сильера и епископа Мандского, родственника кардинала. Тон писем Сильера был озабоченным: «Бэкингем — наш злейший враг», писал он открыто. Епископ был удручен другим: «Мне стыдно за бесстыдство госпожи де Шеврез и слабость ее мужа, — сокрушался прелат. — Складывается такое впечатление, что француженки явились насаждать здесь бордели, а не католическую веру».

Заключение английского брака далось Франции нелегко: Папа Урбан VIII отказывался дать разрешение на союз католической принцессы с еретиком. Пришлось бросить против него «тяжелую артиллерию» в лице непобедимого Пьера де Берюля. Папа дал свое согласие, но при условии, что Генриетта станет своего рода миссионеркой в стане заблудших овец. Англичане скривились при виде нескольких десятков священников, сопровождавших королеву-«папистку», и вот теперь миссия Генриетты рисковала окончательно провалиться.

Несмотря на всю серьезность положения, Людовик не смог отказать себе в удовольствии ознакомить с содержанием некоторых депеш Анну Австрийскую. После амьенского приключения от королевы осталась бледная тень. Не обманываясь относительно того, что ее ждет, она явилась в Фонтенбло на расправу, и та не замедлила последовать. Поначалу король объяснялся с ней только письменно, требуя в каждом новом послании отказаться от услуг кого-либо из ее приближенных: первыми были отосланы не оправдавшие доверия Лапорт и Пютанж, затем и некоторые другие, присутствовавшие при свидании на берегу Соммы. Осмелев от отчаяния, Анна попросила предъявить ей сразу весь список лиц, которые скомпрометировали себя тем, что находились у нее в услужении. Это несколько отрезвило короля. Он возобновил личные встречи с супругой, хотя по-прежнему был с нею холоден и высокомерен.

— Я полагаю, вам будет любопытно узнать, сударыня, — громко заявил Людовик, когда Анна явилась на его зов, — что ваша дорогая подруга, герцогиня де Шеврез, благополучно разрешилась от бремени и теперь весело проводит время с милордом Бэкингемом.

Анна стояла потупившись, но ни один мускул не дрогнул в ее лице.

— Льщу себя надеждой, — продолжал король с нарастающим раздражением, — что хотя бы теперь вы поняли, что поступили неразумно, не вняв моему совету и не удалив от себя эту женщину, благодаря которой уже и по ту сторону Ла-Манша все уверены в доступности французских дам!

Скулы Анны слегка порозовели. Это не укрылось от взгляда Ришелье, который стоял у стола, делая вид, будто разбирает бумаги.

— Господин кардинал очень удачно прозвал ее Шевреттой: она действительно ведет себя как коза, попавшая в огород!

Анна метнула на Ришелье ненавидящий взгляд.

— Не понимаю, ваше величество, почему я должна все это выслушивать, — произнесла она дрожащим голосом, по-прежнему глядя в пол.

Король смешался. Открыл рот, закрыл, взмахнул рукой, словно пытаясь поймать ускользающую мысль, бросил беспомощный взгляд на кардинала…

— Ступайте, сударыня, — сказал он наконец.

Анна удалилась.

Оправившись после родов, Мари с новыми силами окунулась в море развлечений, главным устроителем которых был сам король. Он и в этом резко отличался от французского «кузена», вообще не видевшего смысла в содержании двора. Один раз герцогиня посетила театр «Глобус», где ставили пьесы некоего Шекспира, прославившегося в позапрошлое царствование, но трагедия на непонятном языке нагнала на нее скуку — ей был больше по душе парижский «Театр де Бургонь», где давали фарсы Табарена. В театре она больше не появлялась, зато часто выезжала с королем на охоту — не в амазонке, как другие дамы, а в мужском костюме, ладно обтягивавшем ее стройную фигурку, не испорченную несколькими беременностями. Карл был заметно ею увлечен, пренебрегая молоденькой и неопытной женой. Их часто видели вместе, о чем Сильер и епископ Мандский не преминули известить своего государя. Людовик написал Шеврезу, требуя ускорить возвращение во Францию.

Прощальный бал давал герцог Бэкингем в своем дворце — Йорк-Хаусе. Многочисленные залы были заполнены людьми, повсюду играла музыка, слуги, притаившиеся в укромных местах, неожиданно осыпали гостей лепестками роз или обрызгивали духами. Герцог был весел, элегантен и красив, как никогда.

Графиня Карлейль неотступно следовала за ним, сжимая во вспотевшей ладони рукоять стилета, острое жало которого она прятала в рукаве. Музыка, разговоры, смех сливались в неясный гул, кровь стучала в ушах. Чужие лица мелькали вокруг бледными неясными пятнами, графиня видела только одно лицо — любимое и ненавистное. Она подошла совсем близко, остановившись за спиной Бэкингема, облизнула пересохшие губы. Герцог оживленно с кем-то беседовал и радостно хохотал, запрокидывая голову. Недобро блеснул стилет, вытащенный из рукава. Но тут что-то поразило графиню, она застыла, уставившись на пышный рукав Бэкингема. Эта голубая лента с алмазными подвесками была ей знакома, но где она ее видела, где? Ярость обожгла леди Карлейль, когда она вспомнила, чью грудь украшали эти подвески. Она, опять она! Теперь я знаю, как отомстить. Я не возьму на душу убийства, о нет! Но погублю ту, другую.

Быстрым движением графиня обрезала два подвеска и, сжимая в руке свой трофей, растворилась в толпе.

…Бэкингем хватился пропажи, когда лакей раздевал его на ночь. Он тотчас понял, кто мог это сделать и чем это было чревато. Медлить было нельзя. Спустя несколько минут из города во все гавани страны умчались гонцы с приказами, скрепленными королевской печатью; закрыть порты вплоть до новых распоряжений. Личного ювелира Бэкингема подняли с постели и привели во дворец: к утру он был должен изготовить пару подвесков по личному рисунку герцога. Приказы Бэкингема не обсуждались.

…Ришелье распечатал маленький футляр и вытряхнул на ладонь два подвеска с бриллиантом на одном конце и с обрывком голубой ленты — на другом. Кардинал надолго задумался, глядя, как грани бриллиантов переливаются огнями в свете свечи. Он помнил эти подвески. Когда-то они красовались на впалой груди Леоноры Галигаи, жены Кончино Кончини, затем, когда ее умная голова легла на плаху, юный король передал их, вместе с другими украшениями, своей супруге. Ришелье глубоко вздохнул. Ах, Анна, Анна!.. Какая неосторожность! Еще хорошо, что поверенным ее тайны невольно оказался только он. Да, он — и леди Карлейль. И пара-другая слуг. И еще все те, у кого хорошая память и кто внимателен к деталям туалета…

Снова вздохнув, Ришелье сел за стол и придвинул к себе бумагу и чернильницу. «Миледи! — начал он. — Вы оказали неоценимую услугу, какой только можно было ожидать от доброй христианки и ревнительницы добродетели…»

…В тот же час Анна Австрийская развернула сверток, который доставил ей некий таинственный посланник, и вздрогнула, увидев знакомый черный ларчик. Ноги ее ослабели, она опустилась на стул. Слезы застилали глаза, и она не сразу разглядела сложенную много раз записку, набросанную бисерным почерком, а разглядев, живо схватила ее и принялась жадно читать:

«Любовь моя, жизнь моя, мое неземное счастье и адская мука! Моя страсть так же сильна, как зависть наших врагов! Некто похитил ваши подвески, но у меня осталась лента, которую я отныне ношу на груди, откуда ее смогут забрать, лишь пронзив мое сердце! Вы держите в руках всего лишь копию, которая поможет отвести глаза недоброжелателям и спасти вашу честь, ибо я не хочу стать причиной ваших несчастий. Навеки ваш, Дж. Б.»

 

Глава 4

ИГРА СО СМЕРТЬЮ

— Ваше поведение предосудительно, сударь! Вы молоды, легкомысленны, ветрены, все это допустимо, но до определенной степени!

Заложив руки за спину, Людовик медленно ходил вдоль окон малого кабинета в Фонтенбло и скрипучим голосом читал нотацию своему брату Гастону. Тот с видом безвинного страдальца стоял в углу, время от времени глубоко вздыхая и переминаясь с ноги на ногу. Мария Медичи сидела в кресле у камина, обмахиваясь веером, чуть поодаль стоял насупленный д’Орнано.

Полковник корсиканцев, некогда возвестивший королю об устранении Кончини, одно время был приставлен гувернером к юному герцогу Анжуйскому, сменив графа де Люда, который мог научить своего воспитанника только разврату. Гастон очень привязался к новому наставнику, однако Мария Медичи не простила ему фразы «Сир, готово!». Почувствовав, что ее положение при царственном сыне упрочилось, она потребовала удалить д’Орнано от Гастона: тот уже совершеннолетний, зачем ему гувернер? Принц плакал и умолял этого не делать, но Людовик не захотел ссориться с матерью по столь ничтожному поводу. Тогда шестнадцатилетний Гастон в отместку пустился во все тяжкие, создал со своими приятелями «Совет шалопаев» и своим поведением принудил старшего брата вернуть д’Орнано обратно. Уже не гувернером, разумеется, а полковником гвардейцев герцога Анжуйского. Суровый корсиканец вновь взялся за перевоспитание его высочества, но с небольшим успехом.

— Что означает ваша последняя выходка? — продолжал тем временем король. — Что за мысль была столкнуть господина де Пантьевра в пруд? Если он умрет от простуды, его смерть будет на вашей совести!

— Он посмел сидеть в шляпе в моей карете.

— Что ж из этого? Не забывайте, сударь, вы не король! Я требую, чтобы вы принесли господину де Пантьевру свои извинения.

— Никогда!

Людовик резко остановился, скрипнув каблуками, и в упор посмотрел на брата. Гастон затоптался на месте, но глаз не опустил. Братья были очень похожи: те же темные глаза и волосы, мягкими изгибами обрамляющие удлиненное лицо, тот же длинный «бурбонский» нос, но только пухлые губы и томно приподнятые брови Гастона придавали ему более ребяческий, жеманный вид, тогда как Людовик в свои двадцать пять лет выглядел уже умудренным жизнью мужчиной. Король сам отвел взгляд и продолжил свое хождение:

— Вы точно такой же дворянин, как и все! Вспомните слова вашего предка, Карла IX, — «Я один из них!». Вы пойдете и извинитесь. Я так хочу. И не вынуждайте меня принимать суровых мер в ответ на ваши недостойные занятия…

— А чем же мне прикажете заниматься? — пылко перебил его Гастон. Его щеки, покрытые легким темным пушком, раскраснелись. — Мне восемнадцать лет, а мне не доверяют никакого дела! Почему мне не разрешают приходить на заседания Совета?

— Не думаю, что глава Совета шалопаев сможет сказать там что-нибудь дельное, — осадил его Людовик. Но Гастон не унимался:

— Хорошо, пошлите меня на войну! Дайте мне войска, и я подавлю мятеж в Ла-Рошели! Не доверяете мне командование — приставьте ко мне опытного человека, д’Орнано, например, я согласен!

Мария Медичи беспокойно заворочалась в кресле. Людовик остановился и смерил брата насмешливым взглядом.

— Вы не настолько крепкого здоровья, чтобы сносить тяготы войны, мой брат. Вспомните, как вы заболели гнойной лихорадкой под Клераком!

— Да, но тогда мне было тринадцать лет!

Людовик резко повернулся к д’Орнано:

— Это ваша идея?

— Оставьте его в покое! — крикнул Гастон. — Маршал хочет, чтобы я был мужчиной, а вы с матушкой, да еще с этим вашим любимым кардиналом, желали бы вечно водить меня на помочах!

— Вы несправедливы, сын мой, именно кардинал настоял на том, чтобы господина д’Орнано сделали маршалом! — не выдержала Мария Медичи. Лучше бы ей этого не говорить: д’Орнано нахмурился и стал туча тучей.

— Хочешь стать мужчиной? Женись! — весело произнес Людовик. — Матушка уже давно подобрала тебе невесту.

— Жениться? Да я лучше душу дьяволу продам, чем женюсь! — с этими словами Гастон распахнул двери ударом кулака и вышел из кабинета.

Людовик в самом деле привязался к кардиналу и взял в привычку обращаться к нему за советом. По просьбе короля Ришелье принимал послов и членов городской управы. Передряги со свадьбой Генриетты сильно сказались на здоровье первого министра: его мучила бессонница и головная боль, тело покрылось гнойными нарывами. Чтобы не доставлять ему лишних затруднений, заседания Совета теперь часто проводились у постели больного. В комнате кардинала даже была специально приготовлена кушетка на случай, если придет король: по этикету ни один придворный не мог сидеть, а тем более лежать в присутствии монарха, но если король лежит сам, это не возбранялось.

Вот и теперь Людовик и Ришелье, точно римляне, возлежали на кушетках лицом друг к другу и беседовали о важных государственных делах.

Одним из таких дел была женитьба Гастона. Идея королевы-матери пришлась Людовику не по душе: поскольку у него до сих пор нет наследника, его преемником на троне считался младший брат. Удачный брак укрепит позиции герцога Анжуйского, тем более, если в нем родятся дети. С другой стороны, именно отсутствие наследника у короля было аргументом в пользу брака: иначе на трон найдутся и другие претенденты, например, принц Конде. По своему обыкновению, Ришелье составил записку, в которой изложил все «за» и «против», твердо заявив, что окончательное решение — только за королем.

Покончив с этим вопросом, вернее, отложив его на потом, перешли к другому: новому эдикту о дуэлях. Король не мог позволить своим подданным роскошь бездумно убивать друг друга из-за пустяковых ссор, в то время как их жизнь могла в любой момент понадобиться ему на поле боя. Кардинал извлек из сафьяновой папки листок, исписанный убористым почерком, и подал королю.

— Как? — воскликнул Людовик, пробежав его глазами. — Вы против смертной казни для дуэлянтов? Если я не ошибаюсь, ваш брат пал от руки одного из них?

— Да, сир, — отвечал Ришелье дрогнувшим голосом, поскольку его горло сжалось при воспоминании об Анри, — именно поэтому я и выступаю за принятие таких мер, которые позволят действительно наказать виновных.

— Дуэлянты ведут себя как подлые убийцы! — Людовик порывисто сел на кушетке, но тотчас снова лег, заметив движение Ришелье. — Мне уже надоело слушать про «подвиги» Бутвиля. Двадцать дуэлей! Сколько людей загубил! Одного просто заколол, как кабана, когда тот нагнулся, чтобы снять шпоры!

— Его приговорили к повешению. Заочно, — негромко отозвался кардинал. — Что же он сделал? Явился с друзьями на место казни, изломал виселицу и свое изображение — и был таков.

— А что бы, по-вашему, его остановило?

— Тюрьма.

Людовик не нашелся, что возразить. Помолчал, подумал и оживился, вспомнив еще один пример:

— А недавний случай с Шале? Среди бела дня, прямо на Новом мосту, бросил человеку вызов и убил, даже не дав ему опомниться!

— Он вступился за честь своей жены.

Настал черед Людовика помрачнеть.

— Не станете же вы, в самом деле, его оправдывать, как Гастон со своими шалопаями, которые души в нем не чают?

— Разумеется, не стану. Просто мне представляется, что лишение его должности распорядителя вашего гардероба, за которую его почтенная мать заплатила немалую сумму, подорвав семейные финансы, отрезвило бы его, отвратив впредь от подобных поступков.

Людовик хмыкнул.

— Неужели вы в самом деле могли бы казнить Шале? — мягко произнес кардинал.

Король не ответил.

Анна Австрийская и герцогиня де Шеврез неторопливо шли вдоль пруда с темной, будто густой водой. Сзади следовали несколько фрейлин. Похрустывал гравий под башмаками. Разговор не клеился.

— Я просто спиной чувствую, как эта шпионка госпожа де Ланнуа впивается в меня взглядом, — шепнула Анна. — Боже мой, такое чувство, будто меня посадили на цепь! Как бы я хотела стать рыбкой и нырнуть в этот пруд.

— Тогда Она стала бы щукой и погналась за вами, — так же шепотом отвечала Мари.

Они помолчали.

— Все этот кардинал, — снова заговорила королева. — Опутывает меня своими сетями, шагу не дает ступить. Я просто уверена, что он оговаривает меня перед королем. А что я ему сделала, что?

— Просто он в вас влюблен, вот и все, — пожала плечами Мари.

— Кардинал? Ты шутишь! — как ни грустно было Анне, но она не смогла удержаться от улыбки.

— Вовсе нет! Он кардинал, но не евнух.

Снова молчание, мерный скрип гравия.

— А в самом деле, — вдруг оживилась Мари, — что, если бросить кардиналу наживку? Я уверена, что он клюнет! Вот уж тогда позабавимся!

— Все твои забавы кончаются слезами, — вздохнула королева.

Предваряемая громкими веселыми криками, из-за Королевского павильона, стоявшего посреди пруда, выскользнула лодка. На корме сидел Гастон в новом бархатном плаще с атласной подкладкой и с завитым пером на берете. Его приятели, Шале и Пюилоран, сидевшие на веслах, гребли невпопад, ругая друг дружку за неловкость, принц осыпал насмешками обоих, и все страшно веселились. Завидев невестку, Гастон встал во весь рост, гребцы хотели последовать его примеру, и лодка чуть не опрокинулась. Крики, хохот, визг и хихиканье фрейлин…

— Вот если бы Гастон был королем, — мечтательно произнесла герцогиня де Шеврез.

Как это часто бывало, неожиданно родившаяся мысль завладела ее воображением. Молодой, веселый, жизнерадостный король, любящий праздники, поэзию и танцы, полностью преобразит придворную жизнь; кардинала с его шпионами сошлют в дальнюю епархию, он уже не посмеет выслать из Парижа ее любимого Холланда; скучной политикой пусть занимаются старики; никаких войн, только охота, балы и фейерверки… Одной фразой Анна Австрийская вернула ее с небес на землю:

— Его хотят женить на мадемуазель де Монпансье…

— Этого нельзя допустить! — вскинулась Мари.

Анну и так страшила мысль о предстоящей свадьбе Гастона. Если его жена подарит ему сына — что станет делать она, неплодная королева? Людовик окончательно ее возненавидит, а может быть, даже прогонит от себя.

— Гастон не должен жениться, — шепнула ей Мари, когда они пошли дальше по парку. — За него должны выйти вы.

— Я?! — вскрикнула Анна так громко, что Мари шикнула и приложила палец к губам. — Но как же…

— Пока надо просто добиться, чтобы свадьбу отменили. А там… ваш супруг не крепкого здоровья. И вообще…

Анна посмотрела на нее с ужасом.

— Нет-нет, — успокоила ее Мари, перехватив ее взгляд. — Я ни о чем таком не говорю. Просто свадьбы быть Не должно.

Поздно вечером Гастон, насвистывая, шел к себе. В прихожей от камина, в котором рдяно мерцали угли, отделилась женская фигура, закутанная в покрывало, и бесшумно поплыла к нему навстречу. Гастон даже попятился. Однако из-под покрывала донесся шепот: «Умоляю, мне нужно поговорить с вами». Поняв, что это не привидение, принц ободрился и галантно пропустил незнакомку вперед.

Выслав слуг и сказав, что разденется сам, он нетерпеливо обернулся к ночной посетительнице. Та сбросила покрывало но, к его досаде, осталась в полумаске. Однако Гастону показалось, что ее фигура ему смутно знакома. Вдруг дама бросилась перед ним на колени:

— Заклинаю вас, ваше высочество, откажитесь от свадьбы!

Гастон растерялся.

— Что вы, что вы, сударыня, да встаньте же! — бормотал он, неловко пытаясь поднять даму, которая ловила его руки, словно хотела их поцеловать. Наконец, незнакомка уступила и встала, но отказалась от предложенного кресла.

— У меня мало времени, — заявила она совсем другим тоном, твердым и властным. — Скажите мне только одно: согласны вы отказаться от брачного венца, чтобы снискать другой — королевский?

— Ну разумеется! — воскликнул Гастон. — Кто вы?

— В таком случае, — продолжала дама, словно не расслышав вопроса, — дайте слово дворянина, что пойдете до конца и не оставите тех, кто пойдет за вами!

— Даю, даю слово! Ради Бога, кто вы?

Дама подошла к окну и медленным, величественным жестом сняла полумаску. В призрачном свете луны потрясенный Гастон узнал герцогиню де Шеврез.

…В последующие два месяца в Фонтенбло кипела скрытая от посторонних глаз жизнь. По вечерам в спальне д’Орнано, лежавшего в постели, страдая от подагры, тайком собирались «противники свадьбы». Здесь были Мари, принцесса де Конти, их подруга госпожа де Лавалетт (в девичестве де Верней), Гастон, герцоги де Лонгвиль, де Монморанси и де Невер. Иногда заходила и Анна Австрийская — главное заинтересованное лицо. Мари пообещала д’Орнано, что в случае успеха царствовать станет Гастон, а править — он сам, и старый корсиканец принял ее слова всерьез. Он послал письма нескольким губернаторам, словно невзначай интересуясь, как бы они поступили, если бы герцог Анжуйский был вынужден покинуть двор и просить их о гостеприимстве. Тем временем Мари снеслась с принцем Конде, графом де Суассоном и обоими Вандомами — сводными братьями короля, а также заручилась сообщничеством своей родственницы герцогини де Роган, обещавшей ей поддержку гугенотов. Со своей стороны, Гастон связался с герцогом Савойским. Через Карлейля предупредили Бэкингема, который поклялся сделать все возможное и невозможное. Герцог был взбешен тем, что Людовик закрыл для него въезд во Францию, и Бенжамен де Субиз, укрывавшийся в Лондоне со дня подписания мира в Монпелье, наконец-то получил обещание военной помощи. Только посол Нидерландов уклонился от переговоров на эту тему.

Все шло прекрасно, весна вступала в свои права, радуя глаз нежной зеленью, наполняя грудь свежим воздухом, а сердце — надеждой на осуществление самых несбыточных планов. Но заговорщики не подозревали, что на безоблачном горизонте уже собирается маленькая тучка, готовая, поднабравшись сил, разразиться громом и молниями. В один прекрасный день Людовик получил письмо от герцога д’Эпернона, который ставил его в известность о послании д’Орнано.

К вечеру третьего мая шестьсот французских гвардейцев заняли двор замка Фонтенбло, а все дороги, ведущие в Париж, были перекрыты конными кордонами. Однако никто не придал этому значения.

На следующий день Людовик ужинал в окружении многочисленных придворных и засиделся допоздна, оживленно с ними беседуя. Явные признаки выздоровления короля всех обрадовали, и мать не преминула это отметить, целуя его в лоб на прощанье.

— Однако уже поздно, — сказал, наконец, король, пожелал всем доброй ночи и ушел к себе.

Он разделся и лег в постель, но лежал с открытыми глазами, напряженно прислушиваясь. Спустя полчаса он позвонил. Явился слуга.

— Что, там никого нет? — спросил король, указывая подбородком на прихожую. Слуга ответил утвердительно. — Приведите ко мне д’Орнано.

Людовик снова оделся, взял в руки гитару и стал играть, расхаживая по комнате. Через несколько минут вошел наспех одетый маршал и неловко поклонился, отставив больную ногу.

— Как мой брат сегодня вел себя на охоте? — спросил Людовик, глядя в сторону. — Понравилась она ему?

— О да, сир, — ответил сбитый с толку д’Орнано. — Принц был очень доволен.

Король громко ударил по струнам и, продолжая играть, вышел в гардеробную. В тот же момент в спальню вошел капитан гвардейцев дю Алье и щелкнул каблуками перед маршалом:

— Именем короля, вы арестованы! Попрошу вашу шпагу.

Как только застигнутого врасплох, но уже закипающего гневом д’Орнано отвели в караульное помещение, Людовик вызвал к себе Гастона.

Стоя к брату вполоборота, он сообщил об аресте д’Орнано и о том, что располагает неопровержимыми доказательствами заговора, в который принц по неопытности позволил себя втянуть.

— Мне нечего сказать по поводу того, что вы сделали, — горячо воскликнул Гастон, — но это враги маршала очернили его в ваших глазах! На него уже не раз клеветали, а он защищался и оправдался!

— Я вас люблю, братец, — сурово оборвал его король, — но уверяю вас: маршал недобрый человек, он хотел вашей погибели…

— Если я узнаю, кто оклеветал перед вами маршала, то непременно убью его и брошу его сердце на съедение моим слугам!

Выкрикнув эти слова голосом, в котором звенели слезы, Гастон вышел, громко хлопнув дверью.

— Нет, это уже переходит все границы! — Людовик яростно мерил шагами кабинет, взмахивая руками. У стола, опершись на него рукой, стоял Ришелье. — Мой брат замышляет убийство! Нет, каково?

— Я бы не стал принимать это столь близко к сердцу, сир, — мягко заговорил кардинал, когда король повернулся к нему и замер в картинной позе. — Ваш брат еще слишком молод, горяч, резок, но я уверен, что его опрометчивые слова не перейдут в непоправимые поступки. Я поговорил с ним, и…

— Что? — брови Людовика поползли вверх от изумления. — Вы говорили с ним? Когда? И почему я об этом ничего не знаю?

Ришелье замялся.

— Видите ли, ваше величество, мне не хотелось предавать огласке столь незначительное происшествие. Недели три тому назад я узнал от верного человека, что его высочество намерен посетить меня во Флери и там… ну, в общем, сопровождающие его дворяне затеют драку, в которой я случайно окажусь убит, — кардинал улыбнулся и сделал жест рукой, как бы показывающий всю нелепость подобной истории. — Я позволил себе приехать в Фонтенбло и поговорить с его высочеством, прочитав ему… что-то вроде проповеди о том, что греховные мысли порой способны навредить нашей душе не меньше, чем дурные поступки….

— Так. — Король взял со стола колокольчик и позвонил. — Передайте его высочеству, что я немедленно хочу его видеть, — сказал он вошедшему слуге. Тот поклонился и вышел.

— Сир, — заторопился Ришелье, — я уверен, что принц внял моим словам, иначе как объяснить, что… что я теперь стою перед вами?.. Дело в том, — стал он объяснять в ответ на очередной удивленный взгляд короля, — что тот же верный мне человек сообщил о плане похитить меня по дороге из Флери в Фонтенбло, якобы предложенном вашим братом, Сезаром де Вандомом. И я уверен, что именно вмешательству его высочества…

— А как тогда вы объясните вот это? — король схватил распечатанное письмо, лежавшее на столе, и помахал им перед лицом кардинала. — Господин д’Аленкур, губернатор Лиона, сообщает мне, что к нему прибыл некий гонец из Парижа с просьбой укрыть у себя герцога Анжуйского, когда тот будет вынужден бежать, убив вас!

Наступила пауза. За окном звонко чирикали воробьи, прыгая по крыше беседки и словно говоря, как чудесно жить.

— Ваше величество, позвольте мне удалиться, — глухо сказал Ришелье.

— Нет, останьтесь, — возразил король. Однако, увидев, что кардинал посерел и еле держится на ногах, а на лбу его выступили бисеринки пота, поспешно добавил: — Впрочем, ступайте. Я распоряжусь прислать вам охрану. Ваша жизнь слишком дорога государству, чтобы ею рисковать.

Нетвердо ступая, Ришелье направился к выходу, столкнувшись в дверях со входившим Гастоном. Бурная сцена, развернувшаяся между двумя братьями, прошла без его участия. Припертый к стене, Гастон во всем повинился, сказав, что это д’Орнано требовал освободить его, пригрозив кардиналу. Людовик сурово отчитал брата и велел ему подписать обязательство верно служить королю и не плести заговоров против его власти. Исполнив это, несостоявшийся заговорщик выбежал из дворца и до ночи пропадал где-то в лесах, доводя до изнеможения коня, своих спутников и себя самого.

А кардинал, с трудом добравшись до дома, написал королю письмо с просьбой об отставке и слег. Пока врачи пускали ему кровь и накладывали компрессы, во Флери прибыли шестьдесят гвардейцев, посланные Людовиком охранять драгоценную жизнь его министра. Сам король, никого заранее не предупредив, неожиданно выехал в Блуа, велев явиться туда же своим сводным братьям Вандомам.

Несмотря на тревожные письма герцогини де Шеврез, испещренные восклицательными знаками, Сезар де Вандом, губернатор Бретани, и его брат Александр, Великий Приор, исполнили волю короля. Тот очень тепло их принял, заявив, что сгорал от нетерпения их увидеть. Через два дня Людовик вновь встал среди ночи и послал дю Алье арестовать своих братьев и препроводить их в Амбуаз, а оттуда в Венсенский замок, чтобы составить компанию д’Орнано.

Поскольку Бретань осталась без губернатора, необходимо было срочно заполнить вакансию. Не уведомив ни королеву-мать, ни кардинала, Людовик в конце июня отплыл по Луаре в Нант, велев двору следовать за ним. Гастона он не отпускал от себя ни на шаг и даже спал с ним в одной постели. Перед отъездом он отправил Ришелье письмо:

«Благодарение Господу, дела пошли на лад, как только Вы ими занялись. Я полностью Вам доверяю и не смог бы найти никого, кто служил бы мне лучше Вас. Прошу Вас не удаляться от дел, иначе они пойдут прахом. Я вижу, что Вы ничего не щадите на службе королю, и что многие вельможи держат на Вас зло, ревнуя ко мне; будьте покойны: я стану защищать Вас от кого бы то ни было и никогда не покину. Королева-мать обещает Вам то же».

Свежий ветерок надувал паруса, и весла убрали. Мимо проплывали зеленые берега с плакучими ивами, порой обрывистые, порой пологие, с песчаными отмелями. Белые домики смотрелись в водное зеркало, любуясь собой; время от времени старый полуразрушенный замок появлялся на холме, выглядывая между деревьев, и хмуро провожал взглядом узких бойниц королевские галеры.

Анри де Талейран, граф де Шале, стоял у бортика и смотрел на берег. Плаванье продолжалось всего второй день и еще не успело прискучить. Солнце играло лучами, то пуская «зайчики», то прячась за легкое облачко, и следить за этим было так хорошо, что и думать ни о чем не хотелось. Когда тебе двадцать шесть, ты молод, красив и любим, жизнь кажется копилкой наслаждений и удивительных приключений, приготовленных судьбой для тебя.

Кто-то хлопнул его сзади по плечу. Шале обернулся и увидел Лувиньи, своего закадычного друга. Было видно, что на него-то река не подействовала расслабляюще и что он жаждет действия.

— Завтра мы будем в Сомюре, там я дерусь, — начал он без предисловий. — Будешь моим секундантом?

— Конечно! — воскликнул Шале. — А с кем дуэль?

— Я дерусь с Кандалем, старшим сыном герцога д’Эпернона. Есть у меня с ним кое-какие счеты. Ну, а с ним будет Бутвиль.

— Бутвиль? — Шале смешался. — Что же ты сразу не сказал… Знаешь, я ему кое-чем обязан… Долг чести… Короче, с ним я драться не могу.

— Ты отказываешься? — Лувиньи посмотрел на него так, будто увидел впервые в жизни. Шале стоило большого труда настоять на своем:

— Ты знаешь, что я не трус и готов драться. Но не с Бутвилем. Пока.

— Понимаю, — насмешливо протянул Лувиньи, вскинув голову и сощурив глаза, — понимаю: вы хотите порвать со мной дружбу? Терпение: я переменю и друзей, и партию.

Он резко повернулся и ушел. Шале окликнул его пару раз и даже шагнул за ним следом, но потом пожал плечами и вернулся на место. Сначала на душе у него было скверно, но потом яркие блики и ласточки, сновавшие над водой, прогнали дурное предчувствие.

Третьего июля король прибыл в Нант. Ему салютовали пушки, затем на палубу королевской галеры перебросили мостки, ведущие к одним из ворот замка Анны Бретонской. Людовик, Гастон и их приближенные поселились в Малом дворце, остальные придворные разместились в городе.

Со времени разговора о поединке Лувиньи ни словом не перекинулся с Шале, всячески его избегая. Тот, раздосадованный, тоже перестал искать с ним встреч. Ему было жаль их дружбы, но, если уж на то пошло, на этом горячнике свет клином не сошелся. Однако Лувиньи затаил обиду. Едва ступив на твердую землю, он целыми днями переходил из кабака в кабак, рассказывая под большим секретом знакомым и незнакомым, что при дворе зреет заговор против короля, и главный в нем — граф де Шале. Знакомые отмахивались, смеялись и посылали шептуна проспаться, однако его россказни достигли благодарных ушей. Франсуа де Баррада, несостоявшийся преемник Люиня, не терял надежды снова приблизиться к королю. Раскрыть заговор против его величества — о лучшем нельзя было и мечтать!

Утром восьмого июля Шале был арестован. Несколько часов он провел в караульной под охраной шотландских стрелков с непроницаемыми физиономиями. В это время новый хранитель печатей Мишель де Марильяк допрашивал Лувиньи.

Увидев суровое лицо министра, Лувиньи понял, что шутки кончились. У него еще было время отступить, отречься от своих слов, но вдруг из потаенных закоулков его сердца выбрались, теснясь и толкаясь, все обиды на Шале, более удачливого в бою и в любви. Обвинения так и посыпались с его уст; ужасаясь сам себе, Лувиньи рассказал, что Шале участвовал в заговоре с целью помешать браку герцога Анжуйского, вел переписку с Лавалеттом и Суассоном, которые должны были поднять мятеж, более того, именно Шале поручили устранение Людовика XIII, и для того чтобы обеспечить себе успех, он якшался с астрологами, хиромантами и гадалками.

На следующий день Шале, проведшего ночь в караульной, небритого и неумытого, привели в просторный зал с низким потолком из толстых брусьев и с небольшими окнами из цветных витражей. Шотландцы встали у дверей, скрестив копья. Посреди зала, за массивным дубовым столом, восседал Мишель де Марильяк. Рядом за конторкой примостился писец. Оглядевшись, Шале увидел короля, который стоял у окна к нему спиной.

— Ваше величество! — крикнул Шале. — Я ни в чем не виноват, объясните, в чем меня обвиняют!

Король не повернулся и ни одним движением не дал понять, что услышал его мольбу.

— Вас обвиняют в причастности к заговору против его величества, замышленному господином д’Орнано и другими лицами, — заговорил де Марильяк. Его негромкий голос гулко звучал, отражаясь от каменных стен.

— Я ни в чем не виноват! — снова выкрикнул Шале.

— Раскройте ваше сердце и откровенно расскажите его величеству обо всем, что вы совершили против него.

Шале в смятении ломал себе пальцы. Писец у конторки замер, выжидательно глядя на него.

— Да-да, я все расскажу, — перо заскрипело по бумаге. — Но вы обещаете мне свободу за признания?

Его не удостоили ответом.

Торопясь и сбиваясь, Шале начал рассказывать все, что знал и о чем догадывался: про тайные собрания, про сношения с заграницей и про то, что важную роль в делах заговорщиков играла некая дама.

При этих словах король, до сих пор стоявший, как статуя, топнул ногой.

— Но я ни в чем не виноват, сир! — вновь завопил Шале. — Клянусь вам! Спросите его преосвященство!

Признаете ли вы, что лично писали графу де Суассону по поручению герцога Анжуйского? — перебил его Марильяк.

— Да, написал, чтобы он не приезжал в Блуа, — простовато сказал Шале, но, спохватившись, закричал: — Умоляю, позвольте мне увидеться с кардиналом!

Не поворачиваясь, король сделал знак рукой, и Шале увели.

Четырнадцатого июля Мария Медичи и Ришелье прибыли в Нант. Кардинал был удручен: умер дю Пон де Курле, муж его сестры Франсуазы и близкий друг, столько сделавший для него в юные годы и не покинувший в беде. Ришелье обещал Франсуазе позаботиться о ее детях. Племянницу Мари-Мадлен, вдову де Комбале, он пристроил во фрейлины к королеве-матери, а семилетнего Армана определил в пансион. Кардинал все еще был во власти невеселых раздумий, когда ему сообщили, что арестованный граф де Шале упорно добивается встречи.

…Толстая тяжелая дверь туго повернулась, жалобно взвизгнув петлями. Ришелье, пригнувшись, вошел в арку проема и спустился по двум низким ступенькам. Шале, тоскливо глядевший в окно на безмятежно раскинувшуюся под солнцем Луару, живо обернулся на звук и просиял.

— Ваше преосвященство! — воскликнул он, бросаясь перед кардиналом на колени и покрывая поцелуями его руку. — О, монсеньер! Вы пришли!..

— Довольно, довольно. Встаньте, сын мой. Выслушать страждущего — моя обязанность.

Шале так взволновался, что из глаз его потекли слезы. Усадив кардинала на единственный стул, а сам оставшись стоять, он начал говорить о том, что его обвиняют в страшных вещах, тогда как он ни в чем не виноват.

— Вас часто видели с герцогом Анжуйским в Блуа, — прервал его излияния кардинал.

— Да, верно. Это я помешал бегству принца в пути, создавая впечатление, будто готовлю его. Ведь мы же с вами так и условились! — Шале по-детски вытер глаза кулаком. — И в Сомюре именно я не дал его высочеству уехать в Ла-Рошель.

— Знали ли вы о том, что его высочество посылал гонцов, чтобы обеспечить себе отступление?

Шале удивленно посмотрел на кардинала, встревоженный металлическим тоном его голоса.

— Нет… не знал… — пробормотал он. — А если бы и знал, в чем тут моя вина?

— Поскольку вы сразу не предупредили короля о сношениях принца с заговорщиками, вы уже виновны в глазах королевского правосудия, — весомо произнес Ришелье.

— Но как же… монсеньер… я ведь состоял в заговоре всего тринадцать дней. Этого недостаточно, чтобы нарушить порядок в государстве величайшего из королей!

Ришелье горько усмехнулся и поднялся со стула.

— Но как же… — Шале бросился вперед, загородив ему путь к двери. — Ваше преосвященство, ведь вы же знаете, что я не виноват. Ведь это я предупредил вас о покушении на вашу жизнь!..

— Не вы, но ваш дядя, командор де Балансе, которому Господь надоумил вас открыться, тогда как именно вы должны были привести замысел в исполнение.

— Но второй, второй раз я же сам… Монсеньер! — всхлипнув, Шале вновь упал перед ним на колени. — Смилуйтесь, монсеньер! Я не могу здесь больше находиться! Здесь так ужасно! Освободите меня, и я скажу все, все, что хотите!

Ришелье вырвал из его рук подол своей сутаны и твердым шагом пошел к двери.

— Я не знаю, что наговорил на меня Лувиньи, — взвизгнул Шале, — но это лишь потому, что она выбрала меня, а не…

Дверь, скрипнув, закрылась.

— Да будьте вы прокляты! — во весь голос завопил Шале, вскочив на ноги и потрясая кулаками. — Отправляйтесь к черту в пекло! Разрази гром всю вашу святую церковь!

Приникнув ухом к двери, начальник шотландской стражи шевелил губами, повторяя его проклятия, чтобы как следует их запомнить и потом донести, куда следует.

Давно уже в Нанте не бывало такого блестящего общества. По узким мощеным улочкам, перегороженным вывесками лавок с самыми разными товарами, расхаживали важные господа в бархатных плащах и колетах и с умопомрачительными перьями на шляпах. По каналу вдоль острова Фейдо скользили лодки, в которых сидели дамы, одетые по последней парижской моде. Вот только радостно не было никому, и утренний туман над Луарой, облачка, порой набегавшие на солнце, казались сотканными из тревожных мыслей, веявших над городом.

Мать и беременная жена Шале остановились при монастыре кордельеров. Госпожа де Талейран сразу же принялась писать королю письма, прося его сжалиться над ее сыном. «Я отдала его Вам с восьми лет, — писала несчастная женщина, и строчки, выведенные дрожащей рукой, расплывались от крупных слез. — Он много раз доказал Вам свою преданность, покрыв себя ранами под Монпелье и Монтобаном…»

Между тем уголовная палата под председательством Мишеля де Марильяка приступила к следствию по делу о заговоре. Герцог Анжуйский был несколько раз допрошен в присутствии короля, первого министра и королевы-матери. Он не задумываясь сдал всех, кому в свое время обещал защиту и покровительство. Поняв, какую опасность таит в себе холостое положение Гастона, Людовик решил немедленно его женить.

Чтобы сделать идею брака более привлекательной для принца, король предложил ему «компенсацию» — титул герцога Орлеанского, владение графством Блуа, пятьсот шестьдесят тысяч ливров ежегодного пенсиона и еще сто тысяч экю ренты. Повеселев, Гастон согласился. Мадемуазель де Монпансье с матерью срочно вызвали в Нант, а жених с друзьями отправился на мальчишник в Круазик. Для смеха они поехали верхом на мулах и ослах без седла, как цыгане.

Пятого августа Шале, прильнув к окошку в своей Речной башне, с тоской смотрел на пляшущие факелы и огни, мерцавшие в зале Малого дворца: там проходили торжества по случаю помолвки Гастона. Ришелье сам благословил нареченных. На следующий день они обвенчались в церкви при монастыре минимов. Никто еще не видал такой невеселой свадьбы: жених был в ношеном костюме, невеста — в платье из белого атласа и в жемчугах, одолженных обеими королевами. Музыка не играла, не было даже скрипок. Только Мария Медичи, добившаяся своего, сияла от счастья.

…Кардинал читал донесения, когда ему доложили, что его желает видеть герцогиня де Шеврез. Поспешно прикрыв ворохом бумаг красную сафьяновую папку, лежавшую на столе, Ришелье поднялся навстречу посетительнице. Та явно нервничала и ответила на его приветствие раздраженным тоном.

— Долго это будет продолжаться? — спросила она, когда кардинал предложил ей стул.

— Что вы имеете в виду? — спокойно осведомился тот.

— Вы прекрасно знаете, что граф де Шале не виновен в том, в чем его обвиняют.

— Простите, сударыня, но откуда вам это известно?

Мари вскочила со стула и принялась расхаживать по комнате. Ришелье остался сидеть и наблюдал за ней, полуприкрыв глаза.

— Вам нужен козел отпущения, потому что вы не в силах наказать тех, кто действительно виновен! — заявила герцогиня, остановившись против его стола.

— А вы бы желали, чтобы они были наказаны? — раздельно произнес Ришелье, пристально глядя на нее.

Не дав смешавшейся герцогине опомниться, он встал из-за стола и, порывшись среди бумаг, достал одну из них.

— У меня есть любопытное письмо от вашего протеже. Вот, не угодно ли? Прочтите это.

Кардинал передал ей письмо и отошел в сторону, заложив руки за спину. Мари начала читать, и бумага в ее руках задрожала.

— Читайте вслух, сударыня! — твердым голосом велел кардинал.

— «Слепо повинуясь всем Вашим приказаниям, — начала Мари, — скажу, что сия дама, Лукреция, говорила со мной о Великом приоре, но я не изменил Вам. Тогда, видя, что я считаю ее предложения опасными, она захотела завлечь меня иным способом и сказала, что Вы в нее влюблены, дабы возбудить во мне ревность…»

Ришелье усмехнулся и окинул герцогиню взглядом, который показался ей дерзким.

— Читайте, читайте!

— «Сия дама говорила, что если Бог призовет короля, принц сможет жениться на королеве…» Негодяй!

Кардинал вовремя оказался рядом и выхватил из рук у Мари листок, который она хотела разорвать.

— Я, кажется, должен торжествовать, раз мой соперник повержен? — насмешливо спросил он, пряча письмо. — Конечно, я бы на его месте не пошел на убийство. Я не ревнив. И все же согласитесь, что ваш выбор оказался не слишком удачным.

— Вы такое же ничтожество, как и он! — вспылила герцогиня. Кровь прилила к ее щекам: никогда еще ей не приходилось терпеть такого унижения.

В запальчивости она наговорила кардиналу резких слов, попутно обозвав Шале мерзавцем, трусом и предателем. Ришелье так и подмывало показать ей красную сафьяновую папку, в которой Шале, через слугу-баска, передавал адресованные ей любовные послания, состоящие вперемешку из пылких признаний, насмешек и обвинений в неверности. Однако он удержался. Излив свой гнев, герцогиня ушла.

Утром девятнадцатого августа Шале вызвали в зал суда и велели стать на колени. Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении Его Величества, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. Бледный как смерть, граф молча выслушал страшные слова.

— Ежели у вас есть еще сообщники, назовите их, — велел судья.

— Нет, других нет, — еле слышно вымолвил Шале. Потом сглотнул слюну и добавил погромче: — Ваша честь, все, что я рассказал о двух дамах — только выдумка со злости. Это ревность и досада говорили во мне. Прошу вас отметить: они невиновны.

Марильяк кивнул, и приговоренного увели.

Солнце стояло в зените, когда Людовик, сопровождаемый Туара, выехал в ворота замка. Едва он оказался по ту сторону рва, как наперерез его коню бросились две женщины и упали перед ним на колени. Та, что постарше, не могла говорить, давясь рыданиями, а та, что помоложе, в черном вдовьем платье, воздела к нему руки, воскликнув:

— Пощады, сир, пощады!

Конь затанцевал, пятясь назад и мотая головой. Удерживая его, Людовик сказал госпоже де Талейран:

— Ваш сын умрет как дворянин. Это все, что я могу для него сделать.

Копыта простучали по мосткам, и два всадника скрылись из виду.

— Благодарю, сир, — беззвучно прошептала мать.

— Ваша светлость! — крик был таким отчаянным, что Марильяк даже вздрогнул. В кабинет влетел его секретарь: — Ваша светлость, палача нигде нет!

Министр похолодел. Казнь назначена на шесть часов, а сейчас уже два! Так вот почему Гастон был весел, отправляясь на прогулку, и так лукаво на него посмотрел! Черт знает что, мальчишка! Что за глупые детские уловки!

— Немедленно отправляйтесь в тюрьму, — велел Марильяк секретарю, — и найдите там висельника, который согласился бы купить себе жизнь ценой грязной работы!

Желающий сыскался быстро.

В половине шестого Шале снова привели в тот же зал и, коленопреклоненному, сообщили о королевской милости: он будет только обезглавлен.

— Король здесь? — спросил граф, выслушав приговор.

— Нет.

— А принц?

— Тоже нет.

— Значит, придется умирать, — вздохнул он.

Перед замком выстроились две роты гвардейцев. Еще две образовали цепочку вдоль улицы, ведшей на площадь Буффуа, и вокруг сооруженного на ней эшафота. Шале, со связанными спереди руками, шел вдоль мрачных домов из черного камня, перебирая четки и время от времени поднося к губам деревянный крестик на них. Позади шел священник.

При появлении осужденного по толпе, заполнившей площадь, пробежала волна вздохов. Шале поднялся на эшафот. Щуплый палач в красном колпаке с прорезями для глаз неловко обрезал ему волосы и пышные усы пшеничного цвета. Шале содрогнулся, но совладал с собой. С трудом, связанными руками, достал из кармана маленький часослов и отдал священнику. Затем встал перед ним на колени и начал молиться.

— Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.

Палач завязал приговоренному глаза.

— Не затягивай, дружок, — произнес Шале ритуальную фразу и сам положил голову на плаху.

Палач замахнулся мечом и обрушил его на шею казнимого. Тупой меч, который никто и не подумал наточить, отскочил; Шале вскрикнул и свалился на помост. Палач-недотепа бросился к нему и стал тюкать мечом по шее, пытаясь ее перерубить.

— Да положи ты его на плаху! — вскрикнул священник.

Толпа роптала. Крики казнимого пробудили жалость и возмущение даже в гвардейцах.

— Эй, держи! — стоявший в первом ряду зрителей бочар бросил палачу долото. — Может, хоть этим доконаешь!

Только после тридцать четвертого удара голова страдальца, наконец, отделилась от туловища. До двадцать девятого он все еще кричал.

Толпа разошлась, бурно обсуждая увиденное зрелище. Тело и голову положили в гроб и в карете госпожи де Талейран отвезли в монастырь кордельеров для захоронения.

Казнь Шале не поставила точку в деле о заговоре, ведь главным виновным считался д’Орнано. Судьба избавила его от плахи: в начале сентября он скончался в Венсенском замке от задержки мочи. При дворе кто-то усиленно распространял слухи об отравлении, кивая при этом в сторону кардинала. Это была такая нелепость, что тот даже не пытался оправдываться. Хотя, говоря по совести, воздух в Венсенском замке был ничем не лучше мышьяка. Тем не менее королю донесли о третьем покушении, якобы готовящемся на Ришелье, и он своим указом учредил личную гвардию кардинала: чтобы отличаться от других, пятьдесят конных мушкетеров и тридцать пеших гвардейцев отныне должны были носить красные плащи с серебряным крестом.

Едва вернувшись в Париж, король созвал Большой Совет. В креслах, поставленных бок о бок, восседали Людовик и Мария Медичи, позади расположились Ришелье, Марильяк и другие министры; принцы, герцоги и прочие члены Совета разместились вдоль стен. Секретарь выкликнул имя Анны Австрийской. Под гробовое молчание она вышла на середину зала. Ей предложили складной стул, на котором было неудобно сидеть. Королева чувствовала себя как на скамье подсудимых.

Громким голосом секретарь зачитал показания Шале, в которых говорилось, что он действовал по приказу королевы и герцогини де Шеврез. По рядам присутствующих пробежал ропот удивления.

— Что вы на это скажете, сударыня? — ледяным тоном осведомился Людовик.

— Только одно: ни о каком заговоре я ничего не знала и не отдавала никаких приказов преступникам и клеветникам.

Людовик сделал знак рукой, и секретарь огласил признание Гастона в том, что Анна несколько раз за три дня просила его не вступать в брак.

— Вы собирались замуж за моего брата, сударыня? — все тем же неприятным голосом продолжил допрос Людовик.

— Не слишком бы много я выиграла от подмены! — гордо отвечала королева.

Ропот и перешептывания стали громче.

Выждав немного, Людовик знаком руки восстановил тишину.

— Мы уничтожим все документы в этом деле, касающиеся королевы, ибо полученного ею урока достаточно для сестры католического короля, — изрек он величественно.

Лицо Анны покрылось красными пятнами.

Умильно на нее поглядывая, Мария Медичи разразилась длинной речью, в которой призывала невестку жить, как жили другие французские королевы, и обещала любить ее и наставлять, признавшись, что до сих пор не уделяла ей достаточно внимания. Едва дождавшись окончания речи, Анна попросила позволения удалиться.

После ее ухода слово взял Ришелье. Вернувшись к показаниям Шале, он заявил, что если виновность королевы вызывает сомнения, то вина герцогини де Шеврез доказана вполне. Именно она объединила вельмож в партию противников брака, связалась с мятежниками-гугенотами и замышляла покушение на королевского министра.

В Совете начались бурные споры. Дело оказалось непростым: процесс над герцогиней был невозможен, поскольку она являлась супругой пэра Франции. Шеврез то вскакивал со своего места, порываясь что-то сказать, то снова садился и стискивал кулаки. Наконец, король принял решение: поскольку герцогиня неподсудна — изгнать ее. Пусть отправляется в Пуату, к своему брату принцу де Гимене. Королевский вердикт был встречен шумным одобрением. Шеврез в очередной раз вскочил и, ко всеобщему ошеломлению, громко заявил, что его жена невиновна.

— Да, невиновна! — вызывающе повторил Шеврез в звенящей тишине. — Я подчиняюсь решению его величества, поскольку его воля для меня священна, но знайте, монсеньер, что вас я смертельно ненавижу!

Выпалив все это, герцог поклонился королю и широким шагом вышел из зала.

…Обо всех перипетиях заседания Совета герцогиня узнала от графа де Ботрю, своего доверенного лица, не раз бывавшего в Лондоне с деликатными поручениями. Она слушала его рассказ, дрожа от злости, и часто прерывала его гневными восклицаниями.

— В общем, король приказал вам отправляться к вашему брату в замок Верже, — заключил Ботрю.

— Ха! Король! — вскинулась герцогиня. — Дурак и бестолочь! Игрушка в руках этого выскочки в красной сутане! Просто стыдно, что во Франции у власти — замухрышка кардинал с гнилым задом!

Ботрю кашлянул в кулак, чтобы скрыть смешок. Мари же разбушевалась не на шутку.

— Они меня еще не знают! — восклицала она, расхаживая по комнате и грозя невидимым врагам. — Они думают, что у меня на уме одно кокетство, но я им покажу, на что я способна, я ни перед чем не остановлюсь ради мести.

Она встала напротив Ботрю и выпалила, топнув ногой:

— Да я скорее отдамся последнему солдату, чем им покорюсь!..

Совсем смешавшись, Ботрю поспешил откланяться и удалиться, а Мари, отведя душу, приказала горничным собираться в дорогу. Уже на следующий день карета с гербом Шеврезов выехала из Парижа. Только путь ее лежал не в Пуату, а в прямо противоположном направлении — в Лотарингию, в Нанси.

 

Глаза 5

ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА

Резкие звуки охотничьего рога оборвали нежное пение скрипок. Гости, только что оживленно беседовавшие за огромным столом, удивленно замолчали и принялись вертеть головами. Вновь затрубил рог, и с высокого потолка прямо на стол опустилось подобие облака, на котором стоял… настоящий красавец-олень с ветвистыми рогами! Минутное замешательство сменилось восторгом, гости бурно зааплодировали. Милорд Бэкингем, сидевший во главе стола, улыбался в усы, довольный произведенным впечатлением.

Слуги, облаченные в костюмы мифологических героев, быстро разобрали на части оленя, оказавшегося уже изжаренным; облако вновь взмыло ввысь. Исполняя балетные па, слуги принялись обносить гостей.

— А кому же рога? — громко спросил какой-то шутник.

Присутствующие расхохотались, со всех сторон посыпались лукавые предложения, вызывавшие новые приступы смеха.

Только один человек не разделял всеобщего веселья — посол французского короля барон Франсуа де Бассомпьер. Он мрачно сидел за столом, почти не притрагиваясь к еде. Золотая и серебряная посуда, драгоценные столовые приборы, костюмы слуг, наряд самого хозяина с бриллиантовыми пуговицами, хитроумные машины — на все это были потрачены многие тысячи пистолей, которых так не хватало французской казне! Золото, золото! Оно было у Англии, потому что у нее был флот. Золото! Это была сила, власть, угроза! Когда позавчера Бассомпьер явился на прием к королю, тот сразу спросил его в лоб: «Уж не войну ли вы явились мне объявить?» За этим суровым приемом последовало приглашение на пир к королевскому фавориту: Англия бряцала золотым оружием.

Герцог Бэкингем оживленно болтал со своим соседом, утробно хохотавшим толстяком с красными прожилками на лице. Но вот он отвернулся от собеседника и встретился взглядом с Бассомпьером. Глаза его сузились и сверкнули жестоким блеском.

Война с Англией была неизбежна, это все прекрасно понимали. Но король, потрясенный в большей степени, чем могло показаться, недавно раскрытым заговором против своей особы, не мог заниматься делами и постоянно пропадал на охоте, У него появился новый фаворит — Клод де Сен-Симон, тщедушный и невзрачный юноша, которому никто не предрекал подобной судьбы. Однако «клопеныш», как прозвал его Бассомпьер, оказался на редкость сообразительным: он догадался подводить королю во время охоты сменных лошадей так, чтобы вечно торопящемуся Людовику не приходилось спешиваться. Лошадь подводили в обратном направлении, и король, вынув ногу из стремени, разом перемахивал на свежего скакуна, разворачивал его и продолжал погоню за оленем. Это усовершенствование, а также непревзойденное умение трубить в рог, не пуская в него слюни, принесло «клопенышу» должность главного королевского егеря, а затем — капитана замка Сен-Жермен.

Весь груз государственных забот свалился на кардинала. После смерти коннетабля Ледигьера к нему отошла часть полномочий адмирала, и Ришелье рьяно взялся за строительство флота. В Голландии было закуплено несколько кораблей для образца, на собственных верфях заложено восемьдесят новых судов. Чтобы облегчить себе работу, кардинал выкупил Гавр у губернатора города. Все это требовало денег, и немалых, поэтому Ришелье всеми силами старался поддержать хрупкий мир с гугенотами. Такая политика вызвала неудовольствие «партий святош», в частности, Мишеля де Марильяка, с которым у кардинала возникли серьезные разногласия. Чтобы не восстанавливать против себя святош, возглавляемых королевой-матерью, а заодно заручиться дополнительной гарантией безопасности для Франции, Ришелье зимой 1628 года отправил в Мадрид Пьера де Берюля для переговоров с первым министром Оливаресом о заключении военного союза. Как говорил кардинал, неискренний союзник лучше открытого врага. Берюлю удалось переиграть на дипломатическом поле Петера Пауля Рубенса, на время забросившего кисти, чтобы добиться союза между Испанией и Англией. Удачливого дипломата встретили на родине кардинальской шапкой.

В марте мятежные ларошельцы отправили в Лондон посольство, прося Карла I о заступничестве. Французские подданные жаловались на своего государя, который не выполнил условий заключенного договора, не разрушив форт Сен-Луи. С этого момента высадки английского десанта ждали со дня на день.

Большой зал герцогского дворца в Нанси был огромен. В пляшущем свете сотен факелов вспыхивали тисненые золотом кожи, которыми были увешаны стены. Напротив входа соорудили помост, покрытый драгоценными тканями. На нем в креслах восседали придворные дамы; в центре — Николь, супруга герцога Лотарингского, и герцогиня де Шеврез, в честь которой и устраивался праздник. Герцог де Шеврез происходил из Лотарингского дома, поэтому его жену принимали здесь как родственницу и дорогую гостью.

Мари была ослепительна: ее вьющиеся белокурые волосы рассыпались по прелестно округлым плечам, большие выразительные глаза томно смотрели из-под длинных ресниц, а свежие губы сложились в загадочную улыбку искушенной женщины. Она физически ощущала устремленные на нее взгляды, но это не смущало ее, а лишь наполняло уверенностью в себе. Рядом с ней миловидная, но не блещущая красотой Николь выглядела совершенной простушкой, несмотря на крупный жемчуг в темно-русых волосах, в ушах и на шее. Карие глаза с короткими ресницами глуповато глядели из-под тонких, выщипанных бровей, а нос казался массивнее из-за соседства с маленьким ртом. Правда, подбородок с небольшой ямочкой придавал ее лицу некоторую пикантность.

Затрубили рога, двери зала широко распахнулись, и в них въехал на колеснице Карл Лотарингский, окруженный трубачами, лютнистами и факельщиками. На нем была античная туника и сандалии. Позади следовали принцы и вельможи, наряженные богами. Сделав круг почета по залу, Карл сошел на землю. Поприветствовав зрителей, он затрубил в рог, висевший у него на поясе. Ему откликнулся соперник в маске. Дамы зашушукались, строя предположения о том, кто бы это мог быть. Поединщики вышли на середину круга и встали друг против друга, чуть нагнувшись и напружинив ноги, готовые ринуться вперед. По знаку герольда, они схватились врукопашную, силясь повалить друг друга на землю. На высоком лбу Карла, перечеркнутом глубокой продольной складкой между бровей, набухла голубая жилка. Поднатужившись, он крякнул, ловкой подсечкой сбил противника с ног, навалился и прижал его плечи к земле. Зрители завопили. Герцог встал, тяжело дыша, и помог подняться сопернику. Снова приложил рог к губам… После третьего боя желающих больше не нашлось, и герцог был признан абсолютным победителем турнира. Под рукоплескания собравшихся он медленно поднялся по ступеням помоста и опустился на одно колено перед герцогиней де Шеврез, которая торжественно вручила ему награду — осыпанную драгоценными камнями шпагу. Пользуясь правом победителя, Карл расцеловал ее в обе щеки, и Николь почувствовала укол ревности.

Праздник продолжался: рыцари состязались в точности метания кинжалов. Придворный художник Жак Калло делал быстрые наброски с натуры, чтобы потом изготовить гравюры, иллюстрирующие великолепное зрелище. Портрет герцогини де Шеврез был приготовлен заранее. Спустя пару дней Калло преподнес Мари свежий оттиск, на котором она была изображена в виде Дианы-охотницы рядом с королевским оленем, со стрелой в одной руке и рогом в другой. «Вы, сударыня, прославившись на всю Францию блеском своих совершенств, явились принять то же суждение от наших глаз, наших голосов и наших сердец, — гласила подпись под портретом. — Мы признаем, о прекрасная принцесса, что Лотарингия никогда не видала такой красоты, тем более славной, что она произросла не на чужбине».

Приближался Великий пост, и турниры сменялись охотой, охота — балами; придворные торопились навеселиться перед долгим воздержанием. Мари мелькала и тут, и там, и почти всегда рядом с ней оказывался молодой «герцог печального образа», не сводивший с нее своих темных глаз навыкате под дугообразными, точно удивленными бровями. Мари смеялась, запрокидывая голову, и подгоняла коня, или устремлялась в круговерть танца. И все же ей не было по-настоящему весело. Она поняла, как же ей хочется туда — в Париж, в Фонтенбло, на худой конец, в Лондон… Здесь совершенно не с кем поговорить, эти надутые лотарингские дамы не заменят ей общества Анны Австрийской и всего их кружка, а герцог, хоть он и ловок и силен, все же еще слишком молод и неопытен — не чета Бассомпьеру или ее дорогому Холланду, и уж тем более милорду Бэкингему… Ах, Париж! Но дорога туда закрыта красной сутаной ненавистного кардинала. Ничего, и на него найдется управа! Из ворот особняка герцогини один за другим выезжали гонцы, пуская лошадей галопом по дорогам Лотарингии, — в Пьемонт к герцогу Савойскому, в Севенны к Рогану, в Прованс к графу де Суассону…

Всадник проскакал в ворота Дофина, бросил взмыленного коня во дворе и, гремя шпорами, поднялся на крыльцо. Услышав пароль, швейцарцы разняли копья, и гонец, торопясь, взбежал по лестнице.

Король совещался с Ришелье.

— Плохие новости, ваше величество! — с порога выложил вестник. — Супруга его высочества, герцогиня Орлеанская, скончалась родами.

— А ребенок, ребенок? — нетерпеливо нарушил Людовик его скорбное молчание.

— Девочка жива.

— Девочка! — ликующе воскликнул король, и лицо его озарилось улыбкой. — Слава создателю, девочка!

— Это, безусловно, тяжелая утрата, — заговорил Ришелье. Даже ему нескрываемая радость короля показалась неприличной. — Его высочество вправе ожидать от нас участия и поддержки.

— Да-да, конечно, — опомнился Людовик. — Так молода, так красива… Я сам сообщу королеве-матери.

Он поспешно вышел; у него даже веко задергалось от усилия подавить улыбку. Душа так и пела: «Не мальчик! Девочка! Девочка!»

…Королева-мать оказалась тактичней своего старшего сына: она выждала несколько дней, прежде чем заговорить с Гастоном о новых матримониальных планах. Внезапно овдовевший герцог Орлеанский тяжело переживал утрату: сам того не ожидая, он всей душой полюбил жену, умницу и красавицу, и теперь не представлял без нее жизни. Порой его даже мучило раскаяние; если бы он тогда не противился женитьбе, многих трагических событий удалось бы избежать. Но Гастон тотчас гнал от себя такие мысли. Ему и самому хотелось куда-нибудь убежать, скрыться, оказаться там, где ничто не напоминало бы ему о прошлом.

Принц с Бассомпьером шли через залы дворца Фонтенбло, занятые серьезным разговором о предстоящей войне с Англией. Их путь лежал через зал Генриха IV. Тут-то Гастона и подстерегла Мария Медичи.

— Сын мой, мне необходимо с вами поговорить, — королева выплыла на середину комнаты, загородив своими юбками проход.

— Я охотно выслушаю вас, матушка, но сейчас у меня важный разговор с господином маршалом, — с досадой проговорил Гастон и попытался проскользнуть к двери.

— Я вас надолго не задержу. Вы тоже можете остаться, господин де Бассомпьер, — милостиво разрешила Мария.

Гастон вздохнул.

— Я понимаю вашу скорбь и разделяю ее, — начала королева, — но вы должны подумать о будущем. Я уверена, что Мари, которая сейчас смотрит на нас с небес, желает вам счастья, так же, как и я. — Она возвела глаза к потолку и быстро перекрестилась. — Вы должны снова жениться.

Гастон скривился и сделал нетерпеливый жест рукой.

— Матушка, не говорите мне об этом! Рана еще слишком свежа, не растравляйте ее каленым железом!

— Сын мой! — Мария возвысила голос и выставила руку ладонью вперед. — Вы уже не мальчик и должны думать не только о себе. Подумайте о вашей новорожденной дочери, о вашем брате, об интересах государства, наконец!

Королева встала возле внушительного мраморного камина, полка которого была увенчана бюстом ее покойного супруга. Таким образом, она говорила как бы от лица их обоих. Но надменная, самодовольная мина королевы настолько не сочеталась с ироничной улыбкой насмешника-короля, что Бассомпьер с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Хорошо, мы поговорим об этом позже! — Гастон снова попытался улизнуть.

— Зачем же откладывать? Вам надо только сделать выбор, а остальное я беру на себя!

Поняв, что ему так просто не отделаться, принц решил выказать смирение и выиграть время.

Обрадованная мать разложила перед ним портреты невест и принялась зачитывать довольно длинный список возможных партий.

При каждом новом имени Гастон морщился и жестом обрывал перечисление всевозможных достоинств девиц и молодых вдов, которые могли бы составить его счастие, — в основном благодаря своему приданому. Исчерпав возможности Франции, королева перебралась в Италию.

— И наконец, — при слове «наконец» Гастон воспрянул духом, — есть две девушки в Тоскане. Одна из них очень хороша собой, но как будто уже обещана герцогу Пармскому. Другая же не так красива, но приданое за обеими одинаковое.

— Ах, эта! Говорят, она сущее чудовище, а другая весьма недурна.

Гастон повертел в руках портрет.

— Если бы я захотел жениться — от чего я весьма далек, — поспешно предупредил он, — то на девушке из вашего рода, матушка, именно на этой. Но я ни о чем таком не думаю! — осадил он просиявшую королеву.

— Всему свое время, сын мой! — примирительно сказала она. — Боль уляжется, и… На все воля Божья; быть может, вы станете королем…

— Вот поэтому я и хочу заняться настоящим делом! — перешел в наступление Гастон. — Почему мне не доверяют командовать войсками?

— О чем вы говорите? — Мария притворно захлопала глазами. — Ведь войны сейчас нет!

— Нет, но скоро будет! Мы же с вами вместе бываем на Совете. В общем, так: я женюсь на флорентийке, только если войска под Ла-Рошелью передадут под мое начало. И это мое последнее слово!

Гастон по-военному поклонился матери и вышел с гордо поднятой головой. Мария проводила его нежным взглядом.

Мари смотрела на свою малютку Шарлотту, припавшую к груди кормилицы, и сердце ее переполняло новое, до сих пор неизведанное чувство. Ей вдруг захотелось, чтобы это ее грудь теперь жадно сосал ненасытный ротик, чмокая от нетерпения. Она осторожно погладила пальцем тыльную сторону маленькой ручки, и та сразу сжалась в сердитый кулачок. Мари рассмеялась.

Шарлотта родилась месяц назад, здесь, в Лотарингии. Теперь это крошечное существо было единственным родным человеком, делившим с ней хлеб чужбины. Мари подолгу сидела у ее кроватки, пока она спала, приходила смотреть, как ее кормят. По сути, она впервые задумалась о том, что она мать. Где-то теперь ее дети? Старшая дочь воспитывалась в монастыре, младшая была еще на руках у няни. Сыну скоро восемь лет. Король сдержал слово, данное его умирающему отцу, и сохранил за ним все должности де Люиня (кроме коннетабля, конечно), нанял хороших учителей… Ни один из ее детей, пожалуй, и не узнает ее при встрече, не протянет к ней руки, не назовет мамой… Но теперь у нее есть Шарлотта. Кушай, кушай, доченька моя ненаглядная. Ты вырастешь большая и будешь несравненной красавицей. Все знатные дамы будут завидовать нам с тобой, весь Париж будет носить тебя на руках…

Париж! Она рвалась туда всем сердцем. Перед рождением Шарлотты переехала из Нанси в Бар-ле-Дюк, на «ничейную» землю, поближе к французской границе. Писала мужу и Анне Австрийской, умоляя их добиться для нее разрешения вернуться ко двору, даже превозмогла себя и написала Ришелье. Тот ответил отказом. Наглый выскочка! Узнав, что Гастон овдовел, герцогиня стала строить планы нового заговора, писала шифрованные послания Анне Австрийской, Гастону, Суассону, Роганам, посвятила в тайну Карла Лотарингского. Надо полагать, кардинал что-то об этом пронюхал, потому что неожиданно укрепил гарнизоны в Трех Епископствах, Туле, Меце и Вердене — французских анклавах в Лотарингии. Но Мари это не остановило.

— Госпожа, там вас кто-то спрашивает, — в двери протиснулась толстая румяная служанка.

— Кто спрашивает? — Мари почему-то взволновалась.

— Не знаю, господин какой-то.

— Ах, как ты глупа! Что же ты не спросила, кто он таков?

— Важный такой господин! Только картавый! — служанка хихикнула.

— Проси его в гостиную, — досадливо поморщилась Мари.

…Едва она увидела силуэт стройного мужчины, стоявшего спиной к окну, как сердце ее занялось от радости. Лорд Монтегю! Этот элегантный, образованный, утонченный англичанин был вместе с тем смелым, даже отчаянным, вездесущим и неуловимым. Герцог Бэкингем доверял ему самые конфиденциальные поручения, а граф Холланд сделал поверенным своей сердечной тайны. Явившись с письмом от графа к герцогине де Шеврез, Монтегю сразу добился ее благорасположения. Мари познакомила его с Карлом Лотарингским и не раз прибегала к его услугам почтальона. Накануне неизбежной войны неутомимый милорд был в постоянных разъездах, носясь из Савойи в Голландию, из Швейцарии в Венецию и Турин. Вот и сейчас он явно заехал сюда по дороге, и Мари жаждала услышать от него свежие новости.

— Ну, как дела? — спросила она, когда они обменялись приветствиями и сели в кресла. — Вы едете?..

— Да, в Лондон.

— В Лондон, — эхом повторила Мари.

— Началось! Герцог Бэкингем привел эскадру и захватил остров Ре; французы удерживают только два жалких форта, они окружены.

— Боже мой! — Мари всплеснула руками.

— Я только что из Германии, — Монтегю изящным движением одернул завернувшуюся манжету, — нам обещали войска. Герцог Савойский и герцог де Роган поддержат нас с юга, в Нанси сулят десять тысяч солдат. Еще немного, и мы будем диктовать Франции наши условия.

Мари вскочила и стала взволнованно ходить по комнате. Наконец-то! Не может быть сомнений, теперь они победят! Они — Бэкингем, Холланд, Мари и Анна! Что сможет им противопоставить этот зануда Людовик, глупая гусыня Медичи и сгнивший изнутри кардинал! Она въедет в Париж на триумфальной колеснице!

Монтегю тоже поднялся.

— Было приятно увидеться с вами, сударыня, но увы, мне пора ехать.

— Как, вы даже не отобедаете со мной?

— Весьма сожалею, но очень спешу. Если у вас есть что передать…

— Да-да, конечно. Обождите, я на одну минуту.

Мари быстро вышла и вскоре вернулась, держа в руках несколько аккуратно сложенных и запечатанных записочек. Монтегю раскрыл свой походный несессер, с которым никогда не расставался, и убрал их в потайной ящичек с хитрой пружиной.

Мари смотрела в окно, как он вышел из дома и сел в карету, дожидавшуюся во дворе. Раскрылись ворота, кучер взмахнул бичом, и колеса загрохотали по булыжникам.

Выехав за городскую черту, карета покатила по проселку.

Стоял конец июля, солнце плавилось в небе, изливая на землю зной; трава вдоль дороги пожухла и пожелтела, даже птицам было лень щебетать. Кучера разморило, и он не сразу заметил двух всадников в темных плащах и низко надвинутых шляпах, неотступно следовавших позади. Когда он спохватился, было уже поздно: один из преследователей, поравнявшись с каретой, прыгнул на козлы и сбросил возницу на землю, а другой, ловко вскочив на подножку, распахнул дверцу и наставил на Монтегю пистолет:

— Не дергайся, а то свинцом нашпигую!

Слуга милорда побелел как полотно, вжался в угол кареты и поднял кверху дрожащие руки, сам же Монтегю невозмутимо предложил забрать кошелек, висевший у него на поясе. Бородач только усмехнулся. Карета остановилась; сообщники обыскали Монтегю, отобрали у слуги несессер и пистолеты, потом один уселся напротив англичанина, по-прежнему держа его под прицелом, а второй вернулся на козлы и стал нещадно нахлестывать лошадей. Монтегю понял, что это не разбойники.

Они ехали по мало знакомым дорогам, вдали от городов, ночевали на каких-то сомнительных постоялых дворах. На ночь один из похитителей оставался сторожить, а другой ложился спать, привязав милорда за ногу к своей руке. Ему они не сказали ни слова, между собой говорили по-баскски, так что ничего нельзя было понять.

К вечеру третьего дня карета въехала в Париж. Монтегю понял это по ни с чем не сравнимому столичному шуму, крикам разносчиков и зазывал, грохоту колес проезжающих экипажей. Поколесив по городу, карета остановилась, возница сошел с козел и открыл дверцу. Монтегю вышел и увидел прямо перед собой мощные высокие ворота, увенчанные тремя скульптурами, а по бокам — две мрачные круглые башни. Бастилия!

Заскрипел ворот, залязгали железные цепи, и через широкий и глубокий ров опустился подъемный мост. Баски сдали пленников с рук на руки начальнику стражи и удалились. Узников провели через темные низкие ворота во двор. Монтегю искоса посматривал на почти глухие стены из темного камня, скрывавшие под собой страшные подземелья. Снова ворота, за ними другой двор, побольше. В глубине возвышалось довольно элегантное здание, украшенное знаменитыми часами: их держали два человека, мужчина в расцвете лет и дряхлый старик, прикованные за шею, за ноги и за талию, концы их оков обвивали циферблат и сплетались спереди в огромный узел.

В коридорах, потрескивая, горели факелы. «К стене!» — привычным голосом кричал караульный, и все стражники тотчас отворачивались лицом к стенке, когда мимо них проводили Монтегю. Отперев дверь огромным ключом, караульный слегка подтолкнул милорда в спину и поставил на стол в его камере едва мерцавшую масляную лампу.

Получив известие о том, что английская эскадра вышла из Портсмута, Людовик на следующий же день выехал к армии, однако добрался только до Виллеруа, где слег, дрожа от жестокой лихорадки. У короля раскалывалась голова, при глубоком вздохе он чувствовал сильную боль в левом боку. Старик Эроар не отходил от постели своего постоянного пациента. Посовещавшись, врачи решили ничего не сообщать королю о ходе военных действий, оберегая его от лишних потрясений. Людовик пробыл в Виллеруа до девятнадцатого августа, а потом вернулся в Париж, не подозревая о том, что остров Ре захвачен англичанами, а Туара, вынужденный отступить после кровопролитного боя, заперся в форте Сен-Мартен.

Уже которую неделю Анна Австрийская пребывала в сильнейшем волнении. Гастон вдов… Людовик тяжело болен… Бэкингем в виду Ла-Рошели… О Боже, что будет, что будет? Мари, как мне не хватает тебя!

Анна с нетерпением ждала ответа герцогини на свое последнее письмо. Известие об аресте Монтегю поразило ее как гром среди ясного неба. У англичанина могли находиться компрометирующие ее бумаги! Что теперь делать? Это все кардинал; у него повсюду шпионы. Король ей не верит, но пока у него нет ни одного прямого доказательства ее вины. Знать бы, что уже известно кардиналу! Но как это узнать?..

Войдя в переднюю покоев королевы, Лапорт испытал привычный трепет. На секунду задержался на пороге, потом шагнул вперед и склонился в поклоне. Прерывистый вздох заставил его поднять голову. Анна сидела в кресле вполоборота к окну. Увидев ее расстроенное лицо, заплаканные глаза, Лапорт вдруг бросился перед ней на колени, схватил ее руку и приник к ней жаркими губами.

— Встаньте, встаньте, — испуганно сказала королева.

Наступило неловкое молчание.

— Господин Лапорт, — заговорила наконец Анна, — я позвала вас, чтобы обратиться к вам с просьбой. Я не могу вам приказывать, и вы вольны отказаться. Речь идет о моей чести, тогда как вы, помогая мне, рискуете жизнью, — она всхлипнула.

Это было непереносимо. У Лапорта сжало горло тисками.

— Я готов отдать свою жизнь за единую вашу слезинку, — глухо проговорил он.

Анна медленно сняла с пальца перстень с большим бриллиантом, посмотрела на него с сожалением и снова вздохнула.

— Это единственная охранная грамота, какую я могу вам дать, — сказала она.

…Петли заскрипели, и Лапорт, пригнувшись, вошел в отворившуюся калитку. Когда дверь с лязгом захлопнулась, он невольно вздрогнул. Стражник заметил это и ухмыльнулся. Лапорт попытался взять себя в руки, следуя за ним по стертым плитам коридоров, но это удавалось с трудом. Однако ему достало твердости в голосе, чтобы заявить, что перстень перейдет во владение тюремщика лишь тогда, когда он, Лапорт, будет по ту сторону ворот. Тот снова ухмыльнулся, ввел его в пустое караульное помещение и велел ждать. Минуты тянулись, как патока. Тишина была неестественная — ни шороха, ни звука. Поэтому, когда стрелка на часах с цепями достигла восьми и по двору раскатился хриплый звон, Лапорт снова вздрогнул всем телом. В ту же минуту дверь раскрылась, и ввели Монтегю.

С заложенными за спину руками, милорд ровным шагом направился к противоположному выходу, глядя перед собой. В двух шагах позади следовал конвой. Лапорт подбежал, пошел рядом. Шепнув пароль, он сказал, что сильно переживает по поводу двадцать шестого числа: как бы арест милорда не нарушил все планы. Поняв, что речь идет о французской королеве (в шифрованных письмах ее имя обозначалось цифрой 26), англичанин ответил, что планы на двадцать шестое остаются в силе, а на него можно положиться: он будет нем даже перед лицом смерти.

Узника увели. У Лапорта отлегло от сердца. Повеселев, он отправился в Лувр обрадовать королеву, тюремщик подальше припрятал брильянт, а Монтегю вскоре выпустили, не принеся извинений и забрав все бывшие при нем бумаги, включая письма Карла I и герцогини де Шеврез.

 

Глава 6

ЛА-РОШЕЛЬ

Легкие облачка, играя, закрывали собой солнце, но сердитый ветер тотчас прогонял их прочь. Море, подлаживаясь под эти игры, то становилось из лазоревого серым, то вновь сияло синевой. Песчаный берег был пустынен, нигде не спрячешься, и двое солдат тоскливо озирались по сторонам, пока три их товарища торопливо скидывали с себя одежду. Вот они сняли рубашки и повязали их тюрбаном вокруг головы. Солнце снова заслонилось растрепанным клочком серого облака, и голые тела покрылись «гусиной кожей».

Пора. Один из солдат попробовал ногой воду — холодная. Наступило неловкое молчание перед расставанием. Двое провожатых на минуту перестали думать о том, как вернутся назад, спрашивая себя, доберутся ли эти трое.

— Не унывай, шампанцы! — бодро улыбнулся один из пловцов. — Где наша не пропадала!

— Удачи тебе, Пьер! — отозвался солдат с изможденным лицом и обвисшими усами. — Удачи вам всем!

Трое, зябко поеживаясь, вошли в воду и поплыли. Двое оставшихся, подхватив их одежду, побежали назад, торопясь добраться до ближайших зарослей кустарника. Оттуда они снова посмотрели на море — три белые точки были уже далеко от берега.

— Alarm! — раздался резкий крик, сопровождаемый мушкетным выстрелом.

Беспорядочную стрельбу оборвал властный окрик командира. Послышалось несколько приказаний, отданных отчетливым голосом, и английские солдаты засуетились на берегу, сталкивая в воду шлюпку. Гребцы сели на весла, командир поместился у руля.

…Холод пробирал до костей. Дыхание перехватывало. А тут еще и не на шутку рассерженный ветер начал гнать волну. Одного из пловцов накрыло с головой, он вынырнул, взмахнул руками, хотел что-то крикнуть, но снова ушел под воду и больше уже не показывался. Пьер оглянулся в замешательстве, но останавливаться было нельзя: сзади быстро приближалась английская лодка, за ней еще одна. Командир, поднявшись на корме, выстрелил в воздух. Пьер поплыл вперед.

— Не могу больше! — прохрипел его товарищ. Он замахал руками, высовываясь из воды, и срывающимся голосом закричал: — Эй! Эй! Ко мне!

Англичане подошли к нему, подняли весла, и, что-то лопоча и смеясь, стали вытаскивать француза из воды. Тот посинел и громко стучал зубами от холода.

— Что вы с ним возитесь? — грубо крикнул офицер со второй, поравнявшейся с ними лодки. Он разрядил в пленника пистолет и велел своим гребцам: — Догоняйте третьего!

Впереди отчетливо вырисовывалась кромка берега, но тут над головой Пьера засвистели пули. Он набрал побольше воздуху, нырнул и поплыл под водой. Какая-то рыба укусила его так, что он чуть не вскрикнул. Когда перед глазами стали расплываться красные круги, Пьер вынырнул. Правда, далось это ему нелегко: намокшая рубашка тянула голову книзу, он здорово нахлебался воды. Хотел было дать себе отдых, но сзади послышалось: «Вон он!» — и выстрелы. Он снова нырнул. Так продолжалось несколько раз, пока, наконец, англичане не потеряли его из виду, решив, что он утонул. Прибрежной волной Пьера выбросило на песчаную отмель. Из последних сил он пополз вперед, чтобы его не утянуло обратно, и, вцепившись окоченевшими пальцами в первый кустик травы, потерял сознание.

Очнувшись, он снова пополз. Тело, до крови искусанное рыбами, саднило, глотка горела от морской соли, глаза запорошило песком. Не было сил даже подняться, но он продолжал ползти, медленно-медленно, как черепаха. Неизвестно, сколько времени прошло, пока он добрался до дороги. Ветер стал злее, солнце уже не грело, клонясь к закату. Послышался неторопливый стук копыт и скрип несмазанных колес.

— Тпру! — испуганно вскрикнул чей-то голос. С телеги слез пожилой крестьянин и боязливо наклонился над Пьером: — Мил человек, ты живой?

— Француз? — прохрипел Пьер, с трудом отрывая голову от земли.

— Француз, француз, — радостно закивал крестьянин. — Ну-ка, подымайся…

— Католик? — снова спросил Пьер.

Вскоре он уже лежал в телеге, зарывшись в солому. Его спаситель вез его в форт Луи.

…Герцог Ангулемский с удивлением смотрел на истощенного человека в одной рубашке, который едва держался на ногах. Тот снял с шеи шнурок, на котором болтался жестяной патрон от мушкета, отковырял воск, вынул изнутри маленькую, скатанную в трубочку бумажку и протянул герцогу. Это было шифрованное письмо от Туара: «Если Вы хотите удержать форт, пришлите лодки не позднее восьмого октября, ибо восьмого вечером мы все умрем с голоду».

— Как твое имя? — спросил герцог гонца.

— Пьер Ланье, ваша светлость.

— Я расскажу о тебе королю. Накормите его и выдайте ему одежду, — велел он ординарцам, а сам с озабоченным лицом вернулся в соседнюю комнату, где его дожидались кардинал и инженер Таргоне, развернувший на столе большой план бухты Ла-Рошели.

Прочитав послание Туара, Ришелье тотчас вышел, чтобы отдать распоряжения насчет лодок. Герцог Ангулемский проводил его холодным взглядом и с удвоенным вниманием принялся слушать объяснения инженера.

Открыв огонь из пушек по королевским войскам, ларошельцы поставили себя в положение врагов Франции и союзников англичан. Было решено начать форменную осаду города, но для этого надлежало блокировать его и с суши, и с моря. Еще в первую, неудачную осаду 1621 года итальянец Помпео Таргоне предложил преградить доступ в порт плавающими батареями, установленными на связанных цепью понтонах. Теперь он снова вернулся к этому плану, с жаром расхваливая его достоинства. Красноречие инженера не смогло убедить Ришелье, который весьма скептически отнесся к этой идее. Герцог Ангулемский, назначенный командующим королевскими войсками под Ла-Рошелью и не желавший делить власть с кардиналом, сразу же поддержал итальянца.

— Когда вы сможете завершить это сооружение, синьор Таргоне?

— Я полагаю, месяцев через пять все будет готово, ваша светлость.

— И сколько вам потребуется денег?

— Для начала сорок тысяч ливров, а там… — инженер осекся под взглядом герцога и благоразумно решил не продолжать. Герцог закашлялся.

— А если… если из вашей затеи ничего не выйдет?

— Придется затопить в порту корабли. Но уверяю вас, все просчитано до мелочей!

Двенадцатого октября Людовик XIII прибыл под Ла-Рошель. Кардинал выехал встретить его заранее, чтобы дорогой ввести короля в курс всех дел. Они встретились, как близкие друзья после долгой разлуки. Каждый, оглядывая другого, подумал о том, как тот побледнел и исхудал, однако вслух выразил радость найти его в добром здравии.

Королевская армия насчитывала девять полков, то есть около двенадцати тысяч человек. С флотом дело обстояло хуже: испанцы обещали семьдесят кораблей, и те в самом деле подошли к бретонским берегам, но не двигались дальше под различными предлогами. Ришелье ожидал около двадцати кораблей из Нидерландов.

— Как Туара? — спросил король.

— Держится. Пять дней тому назад, в новолуние, я послал в форт Сен-Мартен тридцать пять плоскодонок с провизией и одеждой. Англичане их окружили, но двадцать пять лодок все-таки прорвались. С тех пор англичане ничего не предпринимали. Мы посовещались с маршалом Шомбергом и решили, что нужно атаковать самим и выбить их с острова. Но, разумеется, вы сами решите на месте, что следует предпринять, — тотчас добавил кардинал, искоса взглянув на Людовика.

— Денег хватает? — задал король больной вопрос.

Ришелье вздохнул.

— Расходы большие, ваше величество. Только на море тратим двести двадцать пять тысяч ливров в месяц. А еще жалованье солдатам и офицерам, бесплатный хлеб… Скоро зима, потребуется теплая одежда из шерстяного сукна, башмаки… Обирать местное население солдатам строжайше запрещено; мы же в своей стране…

Людовик согласно кивнул.

Карета неторопливо катила по дороге, подпрыгивая на ухабах. Внимание короля привлек монах-капуцин, шедший по обочине в сандалиях на босу ногу.

— Люди отца Жозефа, — пояснил кардинал. — Проповедуют среди солдат, ухаживают за ранеными, отпевают убитых. Каждый день служим мессу.

Король велел остановить карету, вышел из нее, опустился на одно колено перед монахом и попросил его благословить. Тот начертил рукой в воздухе крестное знамение, проговорил положенные слова и пошел своей дорогой — для него король ничем не отличался от всех прочих.

Прибыв на место, Людовик осмотрел позиции своих войск, вникая во все детали, беседуя с маршалами, полковниками, капитанами и простыми солдатами. За неутомимым королем едва поспевала свита. С лица Гастона не сходило кислое выражение: с приездом брата он стал не нужен, его мнение никого не интересовало, он был всего лишь неопытным юнцом. Со всеми вопросами король прежде всего обращался к кардиналу, и это задевало не только Гастона, но и герцога Ангулемского, однако последний благоразумно молчал, затаив обиду. Гастон же молчать не стал. Когда Людовик созвал военный совет, мимоходом заявив брату, что тот может располагать собой, как пожелает, принц вспылил:

— Я останусь здесь, как бы вам ни хотелось отправить меня играть в куклы! Мое место во главе армии, и я ничуть не глупее многих здесь собравшихся! По какому праву, например, здесь кардинал, ведь он, если не ошибаюсь, лицо духовное?

Повисла напряженная тишина. Присутствующие прятали глаза, стараясь смотреть в сторону или себе под ноги. Король ответил не сразу: было видно, что ему стоило больших усилий сдержаться.

— Вам прекрасно известно, сударь, — начал он, заикаясь сильнее обычного, — что господин кардинал исполняет также обязанности военного министра. И вам следовало бы знать, — повысил голос Людовик, — что он занял под свою личную ответственность миллион ливров на покрытие военных расходов. Не думаю, чтобы подобное пришло вам в голову.

Ришелье сделал протестующий жест рукой; присутствующие переглянулись; Гастон продолжал хорохориться, но уже молча. Король открыл совет.

Утром шестого ноября солнце, едва выкатившись на бледное небо, вздрогнуло от грохота пушек и мушкетных выстрелов: англичане повели наступление на форт Сен-Мартен. Застать Туара врасплох им не удалось: он загодя расставил людей по местам, снабдив их боеприпасами и объяснив каждому из капитанов его задачу. Первая атака англичан была отбита, но не успел развеяться пороховой дым, как они снова ринулись вперед.

Милорд Бэкингем наблюдал за происходящим в подзорную трубу. Он предупредил, что не станет выслушивать никаких донесений, кроме одного — о том, что форт взят. Одних солдат бросали в бой, других приносили оттуда на плащах — герцог стоял, бесстрастный и непоколебимый, как скала.

Одна сцена все же привлекла его внимание. Раненый лейтенант, ругаясь, отбивался от санитаров, которые пытались его увести. Голова его была обвязана, на лбу расплылось темно-красное пятно.

— Верните мне мою шпагу! — кричал он. — Я не калека и могу сражаться!

— Кто это? — негромко спросил Бэкингем, взглядом указав на разбушевавшегося вояку. Ординарец побежал узнать.

— Фелтон, сэр! — крикнул храбрец, повернувшись к герцогу. — Лейтенант Фелтон!

Бэкингем кивнул, и Фелтон, получив, наконец, назад свою шпагу, умчался в бой.

…В стане Людовика царило волнение. Коротко посовещавшись с военачальниками, король решил форсировать пролив, чтобы прийти на помощь Туара. Он намеревался лично возглавить войска.

— Но это же будет бойня, сир! — возразил ему маршал Шомберг.

— Я знаю, — спокойно отвечал Людовик, — потому и хочу идти туда. Я посылаю войска на бойню, только когда это действительно необходимо, и готов повести их за собой.

— И все же я настоятельно прошу вас этого не делать, а доверить командование мне, — твердо сказал маршал.

Людовик оглянулся и по лицам окружавших его людей понял, что они все такого же мнения. Он сдался.

…Сражение у форта Сен-Мартен шло уже два часа. Французы вели плотный огонь, и англичанам пришлось отступить. В это время Шомберг переправился через пролив у форта Пре и с ходу вступил в бой. Поняв, что им пришли на выручку, солдаты Туара раскрыли ворота и ринулись на врага. Англичане, взятые в клещи, стали отступать по дамбе на остров Луа, побросав пушки и знамена. Французы устремились за ними. Началась резня.

Так и не получив донесения о взятии форта, Бэкингем спешно поднялся на борт своего адмиральского корабля и, едва дождавшись попутного ветра, отплыл в Англию. Он почти не выходил из своей каюты, угол которой был переделан под маленькую часовенку. Там он часами простаивал на коленях перед лампадкой, теплившейся под изображением Анны Австрийской, — тем самым миниатюрным портретом, который она подарила ему в Париже. «Я вернусь, — шептали губы герцога, — я обязательно вернусь…»

Кардинал Ришелье был вне себя. Меткими выстрелами канониры Ла-Рошели вдребезги разбили выстроенную Таргоне деревянную эстакаду, а волны разметали обломки. Сорок тысяч ливров золотом лежали на дне морском! Ришелье больше слышать не хотел о проектах итальянца и запретил говорить ему о нем. Каждый день, в пурпурной мантии, накинутой поверх доспехов, он подолгу стоял на берегу, глядя в подзорную трубу на две толстые башни Ла-Рошели, между которыми была натянута цепь, преграждающая доступ во внутренний порт; на островерхие крыши городских домов, крытые шифером, которые выглядывали из-за крепостной стены. Королевские пушкари начинали стрелять, и порой вдалеке поднимался столб черного дыма. Но сами стены стояли непоколебимо, точно издеваясь.

Принц Конде отправился в Лангедок, чтобы связать руки тамошним протестантам. Гастон потребовал отправить его туда же или позволить вернуться в Париж. Король выбрал последнее, и теперь герцог Орлеанский, по слухам, вел в столице развеселую жизнь, поселившись в гостинице инкогнито.

Ординарец робко обратился к кардиналу, сообщив, что его ожидает какой-то человек. Ришелье обернулся через плечо и увидел невысокого мужчину в простом, но добротном костюме, смотревшего на него прямо, спокойно и без заискивания.

— Кто вы, сударь? — отрывисто спросил кардинал.

— Клеман Метезо, ваше преосвященство.

— Метезо? Вы архитектор, не так ли?

— Инженер, — человек с достоинством поклонился. — Архитекторами были все мои предки.

— Что вам угодно?

— Я бы хотел показать вам свой проект дамбы. Полагаю, что нам будет удобнее поговорить об этом где-нибудь под крышей.

В самом деле, в месте, где они стояли, их постоянно обдавало водяной пылью от волн, которые бесновавшийся ветер швырял об камни.

Ришелье подивился уверенности, с какой держался его собеседник. Это было даже занятно. Ни слова не говоря, он жестом пригласил его следовать за собой.

Метезо развернул перед кардиналом большой чертеж. Дамбу надлежало строить не из дерева, а из камня. От мыса Корей до форта Луи вбить длинные опорные столбы, соединить их наискось бревнами такого же размера, а промежутки завалить большими камнями, скрепленными илом. В середине оставить небольшое отверстие, чтобы проходила вода во время приливов и отливов, перед ним затопить набитые камнями корабли.

— Но ширина канала составляет шестьсот туазов! — воскликнул Ришелье.

— Мы все продумали с моим собратом, Жаном Тирио, и все просчитали, — невозмутимо отозвался Метезо. — В своем основании дамба должна быть шириной в шесть с половиной туазов, в верхней части — чуть больше трех.

— Сколько вам потребуется времени?

— Не более трех месяцев, если собрать четыре тысячи рабочих.

— А…

— Все расходы мы берем на себя, — предупредил его вопрос архитектор.

Ришелье сперва оторопел, а потом улыбнулся:

— За всю мою жизнь еще никто не говорил мне таких слов.

…Несколько раз недостроенную дамбу разметало приливом. Никогда не терявший самообладания Метезо начинал все сначала; Тирио руководил подвозом камней и давал указания солдатам, которых тоже использовали в качестве рабочей силы. Ларошельцы, взобравшись на крепостную стену и приставив ладони рупором ко рту, осыпали строителей насмешками. Впрочем, и сами осаждавшие не были уверены в успехе. «Вот увидите, мы окажемся достаточно безумны, чтобы взять Ла-Рошель», — ворчал Бассомпьер. Он тяготился вынужденным бездействием. И мучился мыслью о том, верно ли поступил, сочетавшись в Париже тайным браком с принцессой де Конти и связав себя если не перед людьми, то перед Богом.

Ришелье несколько раз перечитал «Историю Александра Македонского» Квинта Курция Руфа, то место, где речь идет об осаде Тира, и дал прочитать королю. Разве островитяне не потешались над солдатами Александра, таскавшими на себе тяжелые камни, и не ждали помощи от парфян? Однако Александр не отступил и доказал, что он сильнее Нептуна. Вдохновившись этим примером, Людовик тоже решил не отступать.

Но гнилая зима остужала пыл своим зловонным дыханием, просачиваясь серой отравой в умы и души людей. Дороги раскисли, обозы застревали в пути, жалованье и провиант не доставляли вовремя. Ларошельцы порой отваживались на вылазки, и застигнутые врасплох солдаты несли потери. К тому же, несмотря на строжайшее соблюдение правил гигиены, за которым следили капуцины, войска стали косить болезни.

Клод де Сен-Симон, повсюду следовавший за королем, был ранен в бедро, отправившись на разведку в тыл врага. В январе заболел и сам король. Он лежал на походной кровати, бессильно уронив руки вдоль тела после очередного кровопускания, и часами смотрел в одну точку. Изредка брал одну из разложенных рядом на столике морских раковин (они должны были пополнить его коллекцию) и подносил ее к уху. В раковине шумел призрачный прибой. А настоящие валы в этот самый момент разносили в щепы очередную деревянную эстакаду Таргоне — последнюю попытку, на которую, скрепя сердце, дал согласие герцог Ангулемский.

Когда восьмого февраля умер восьмидесятилетний врач Эроар, Людовик не выдержал и призвал к себе кардинала. Ему было совестно покидать своего советника в такой час, оставляя его один на один с трудностями и умножая число его забот. Ришелье понимал, что чувствует король, и говорил с ним искренне и просто.

Сначала он, по обыкновению, доложил о ходе осады: дамба возводится, удалось перехватить несколько легких судов с провизией для ларошельцев. Разумеется, казна пуста, но осаду нельзя снимать ни в коем случае. Взяв Ла-Рошель, мы сможем перенести войну в Англию: в противном случае англичане объединятся с гугенотами, Лотарингией, Савойей и Священной Римской империей и станут творить, что захотят.

Людовик смотрел на Ришелье виновато: кардинал воевал на два фронта — и с мятежниками, и с завистниками. Покинуть его в такой момент! Словно прочитав его мысли, Ришелье сам признался: ему придется нелегко, однако жизнь короля — высшая ценность. Король горячо пообещал, что непременно вернется, как только поправится, и сказал, что назначает кардинала главнокомандующим своими войсками под Ла-Рошелью.

Два дня спустя Людовик уехал. Момент его прощания с Ришелье затянулся. Король не скрывал своих слез и обнял кардинала как брата.

— У меня тяжело на сердце, боюсь, как бы с вами не стряслось беды, — проговорил он сдавленным голосом. — Если вы любите меня, берегите себя, не отправляйтесь в опасные места, как вы делаете ежедневно. Если я вас потеряю, то просто не знаю, что стану тогда делать. Клянусь, что выполню все свои обещания вам.

Кардинал хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но тоже почувствовал комок в горле. Король всхлипнул:

— Как подумаю, что вас не будет со мной, — я пропал, — он снова залился слезами.

Бассомпьер, взиравший на эту сцену на некотором отдалении, отвернулся и стал ковырять землю носком сапога.

— Разлука с величайшим государем на земле наполняет мое сердце глубокой скорбью и пронзает его тоской, — заговорил, наконец, кардинал. — Но я утешаюсь тем, что остаюсь, чтобы довести до конца начатое вместе, и верю в нашу скорую встречу.

Хлопнула дверца кареты; кучер стегнул лошадей; охрана из королевских мушкетеров припустила следом; из-под копыт полетели ошметки грязи. Присутствовавшие при проводах короля стали понемногу расходиться, а Ришелье еще долго стоял, глядя на опустевшую дорогу…

Карета герцога Бэкингема выехала из Уайтхолла и, миновав короткую улочку, остановилась перед зданием Вестминстерского дворца. Гвардейцы выстроились в две шеренги, образовав коридор и оттеснив в сторону зевак. Лакей спрыгнул с запяток и откинул подножку кареты. Герцог вышел и с озабоченным видом направился во дворец. Ему предстоял нелегкий разговор в парламенте.

За последние три года король созывал парламент трижды, чтобы тот дал согласие на введение новых налогов, однако палата Общин каждый раз просила взамен гарантии против королевского произвола, и ее уже дважды распускали. Сейчас деньги были нужны позарез: герцог планировал новую экспедицию к Ла-Рошели; но упрямцы в войлочных париках требовали подтвердить Великую хартию вольностей. Мерзавцы, боятся угодить в Тауэр! Они и так забрали слишком много воли. Вон французский король сажает в тюрьму кого хочет — и своих, и чужих.

При мысли о французском короле у Бэкингема совершенно испортилось настроение. Сзади послышался сильный шум, громкие крики. Герцог обернулся. Сквозь оцепление к нему пытался прорваться какой-то человек, крича: «Милорд, милорд, подождите!»

— В чем дело? — грубо спросил герцог.

— Я — Фелтон, сэр! — несколько удивленно напомнил ему проситель, словно Бэкингем был его давним знакомым. — Лейтенант Фелтон!

— Чего вы хотите?

— Я был дважды ранен под Ла-Рошелью, и видит Бог, что если бы все дрались так, как я, мы бы не отступили! — гордо воскликнул Фелтон, выпятив грудь. — Я полагаю, что имею право на повышение.

— Да подите вы к черту! — огрызнулся Бэкингем и зашагал ко дворцу, словно пытаясь вбить каблуками в землю воспоминание о злосчастной высадке на остров Ре. Фелтона оттащили гвардейцы.

Людовик сдержал свое обещание кардиналу: семнадцатого апреля он вернулся обратно. Выстроенные по-парадному войска встречали его приветственными кликами, форты и корабли — пушечным салютом.

Ришелье с гордостью продемонстрировал ему почти законченную плотину и баррикаду из затопленных кораблей, связанных канатами. На насыпи разместились одиннадцать фортов и восемнадцать редутов, а на пушках кардинал приказал выгравировать надпись: «Ultima ratio regis» — последний довод королей.

И все же ларошельцы не сдавались. В марте они выбрали своим мэром и главнокомандующим Жана Гитона — бывалого моряка, адмирала ларошельского флота. Он долго не хотел принимать эту должность, но потом уступил. Собрав городскую знать в Ратуше, он показал всем длинный и острый кинжал и заявил, что пронзит им любого, кто заговорит о сдаче, и велел убить им себя самого, если он хотя бы заикнется о капитуляции. Агенты отца Жозефа устроили несколько покушений на Гитона, но ему удалось избежать их всех. Попытка Луи де Марильяка проникнуть в город через сточные канавы также окончилась неудачей.

В мае к Ла-Рошели подошла английская флотилия из пятидесяти трех кораблей под командованием лорда Денбига. Развернувшись бортами к дамбе, они попытались разрушить ее из пушек. Но французские батареи вели ответный огонь.

Прибытие англичан возродило надежды осажденных и наполнило тревогой сердца осаждавших. Пока Людовик лично руководил пушкарями, обучая их более точной стрельбе, Ришелье тайком подослал к Денбигу своих агентов, предложив золото в обмен на невмешательство. Неизвестно, какой аргумент оказался более убедительным, но вместе они возымели свое действие: через неделю, не дав боя и не доставив провизию ларошельцам, флотилия распустила паруса и растаяла в предрассветном тумане.

Лето 1628 года выдалось очень жарким, засушливым. Возле бочек водовозов стояли длинные очереди из королевских солдат, набиравших воду прямо в шляпы. Когда ветер дул с берега, то доносил сладковатый трупный запах из осажденного города: жители Ла-Рошели умирали от голода. Уже несколько недель они питались лишь водорослями и ракушками; мать и сестра герцога де Рогана, находившиеся в городе, страдали так же, как все. Твердой походкой моряка, широко расставляя ноги, Жан Гитон каждый день выходил на улицу, чтобы поддержать дух защитников крепости. Однажды какой-то человек, от которого осталась одна тень, свалился почти ему под ноги.

— Сейчас дух испустит, — прошептал один из спутников Гитона и перекрестился.

— Вас это удивляет? — мрачно возразил мэр, глядя на умирающего. — Когда-нибудь это случится и с нами, раз нам не оказывают помощи.

— Но ведь от голода каждый день гибнет столько людей, что скоро здесь вовсе не останется жителей! — робко возразил кто-то за его спиной.

— Достаточно, чтобы остался один и держал ворота на замке, — отрезал Гитон.

Людовик неоднократно посылал к городу парламентеров с предложением сдаться, однако ворота оставались заперты. В Ла-Рошели ждали англичан.

Двадцать третьего августа герцог Бэкингем прибыл в Портсмут. Эскадра готовилась к отплытию. Герцог был немногословен и явно чем-то удручен. Обед в присутствии офицеров королевского флота прошел в полном молчании. Отодвинув тарелку, Бэкингем встал из-за стола, коротко кивнул присутствующим и собрался уходить. В этот момент от стены черной тенью отделился какой-то человек, подошел к нему сзади и хладнокровно ударил два раза кинжалом. Все оцепенели от неожиданности.

— Ах, собака, ты убил меня! — воскликнул герцог, пытаясь выхватить шпагу. Но тут у него пошла горлом кровь, и он повалился на пол.

Опомнившаяся стража схватила убийцу.

— Это француз! Это француз! — закричали в толпе.

— Я англичанин! — сильным голосом перекрыл эти выкрики черный человек. — Фелтон, лейтенант королевского флота. — Он усмехнулся, обвел взглядом всех, кто был в зале, и негромко сказал начальнику стражи: — Веди!

…Весть об убийстве герцога Бэкингема была столь невероятной, что поначалу в нее не поверил никто. «Не может быть!» — воскликнули Людовик и Ришелье, потом переглянулись и расхохотались от счастья. «Не может быть!» — прошептала Анна Австрийская, собиравшаяся на бал, и недоверчиво улыбнулась глупой шутке. «Нет-нет, этого не может быть!» — твердила она потом, рыдая в подушку. Герцогиня де Шеврез молча упала в обморок.

— Огонь! — крикнул Людовик и махнул рукой. Бомбардир поднес к затравке фитиль, и пушка ухнула, плюнув огнем.

— Ага! — восторженно закричал король, — есть!

Мачта одного из кораблей, стоявших на рейде, надломилась, как спичка, и с шумом упала в воду.

— Угол побольше, пороху не жалей! — продолжал командовать Людовик и сам полез с подъемным клином под ствол самой большой пушки, украшенной королевскими лилиями. И вовремя: два английских ядра просвистели довольно низко, так что с головы графа де Суассона, стоявшего рядом, сорвало шляпу. — Огонь!..

— Где король? — с тревогой спросил герцог Ангулемский, когда очередное ядро врезалось в бруствер, взметнув вверх фонтан из комьев земли.

— Я поставил его на самую надежную батарею, — успокоил его маршал Шомберг. — А, черт!

Инженер, стоявший с ним рядом, вдруг без крика повалился навзничь. В груди его зияла глубокая рана от пули, выпущенной из кулеврины. Ларошельцы здорово пристрелялись: уже пять офицеров лежали рядком, прикрытые плащами.

Шомберг велел развернуть самое тяжелое орудие и нацелить его на крепостные стены. В дуло забили картуз и ядро. Одновременно выстрелили несколько средних пушек. Когда рассеялся дым, маршал поглядел в подзорную трубу и довольно улыбнулся.

Бой продолжался уже несколько часов. Наконец, со стороны английской эскадры послышался звук рожка, корабли снялись с якоря и отошли на безопасное место. Огонь стих. Прошло еще немного времени, и с английского флагмана спустили шлюпку. На корме во весь рост стоял человек с белым флагом. Людовик, с ног до головы облепленный грязью, пошел переодеться, чтобы принять парламентера.

Когда все было готово и король, придав своему лицу должное выражение, воссел на походном троне, в комнату величественной поступью вошел лорд Монтегю. Надо сказать, что и король, и кардинал ожидали увидеть кого угодно, но только не его.

Сделав вид, что не заметил их замешательства, Монтегю принялся излагать позицию адмирала Линдсея: считая продолжение военных действий бессмысленным, тот предлагает закончить дело миром и просит о снисхождении к защитникам Ла-Рошели. Людовик сказал, что рассмотрит предложения адмирала, что же до Ла-Рошели, то это внутреннее дело, и англичан оно не касается. Монтегю поклонился и собрался уходить.

— Скажите, господин Монтегю, — остановил его Людовик, — почему все-таки Англия объявила нам войну?

— Почему, сир? — тонко улыбнулся англичанин. — Все очень просто: потому что лорду Бэкингему было отказано в возможности приехать во Францию — страну, которую он любил до безумия, и потому что непочтительно обошлись с герцогиней де Шеврез.

Король покраснел и нахмурился.

— Заключим же мир, — продолжал Монтегю, — и пусть в мирном договоре будет оговорено, чтобы герцогиня де Шеврез могла вернуться ко двору.

Людовик вскочил с места.

— Вот как? — воскликнул он, закипая от бешенства. — Ваш король в нарушение брачного договора изгоняет из страны французскую свиту моей сестры Генриетты, не допускает в ее окружение статс-даму, которая ничем пред ним не провинилась, и при этом хочет, чтобы я взял ко двору другую, которую знаю слишком хорошо и которая всегда вносила смуту в мой дом!

Ришелье негромко кашлянул в кулак. Король опомнился.

— Ступайте! — сказал он послу так же резко, но уже тоном ниже. — Видит Бог, я не хочу войны, но не потерплю несправедливости!

Через два дня английская эскадра скрылась за горизонтом. Жители Ла-Рошели, встречавшие ее колокольным звоном, теперь провожали ее понурыми взглядами. Выбора не оставалось: город снова послал депутацию к королю — на сей раз французскому.

Ришелье насмешливо смотрел на дюжину изможденных людей с ввалившимися щеками землистого цвета и потухшим взглядом, скучившихся у входа. Они надели свои лучшие костюмы, но едва держались на ногах. Старший сделал два шага вперед и достал свиток бумаги.

— Мы просим короля о заключении мира, — глухо выговорил он, — и вот наши условия…

— Ваши условия? — перебил Ришелье, издав сухой смешок. — Вы, видно, плохо представляете себе положение дел. Единственное, о чем вы можете просить государя — это прощение, которого пока не заслужили. — Депутаты молча переминались с ноги на ногу, глядя в пол. — Полная капитуляция, и никаких условий!

Старший неуверенно оглянулся на своих.

— Вы, вероятно, все еще надеетесь на заступничество английского короля? — издевательским тоном продолжал кардинал. — Вот, не угодно ли взглянуть?

Он подошел к окну, раскрыл обе створки и жестом пригласил депутатов подойти ближе. В окно было видно, как послы от англичан шли гуськом по тропинке вслед за мушкетером, провожавшим их к королю.

Увиденное произвело впечатление.

— Ваш государь милостив, — сказал Ришелье, сделав ударение на «ваш». — Я уверен, что он дарует вам жизнь, имущество и свободу вероисповедания. Ступайте же и возвращайтесь с договором о капитуляции.

Депутаты ушли. Никто не распорядился их накормить.

Двадцать девятого октября, более чем через год после начала осады, Ришелье торжественно въехал в Ла-Рошель, восседая на коне в сутане поверх доспехов. Выражение торжества быстро сошло с его лица, когда он миновал несколько пустынных улиц, по краям которых лежали ссохшиеся трупы, а сквозь булыжную мостовую пробивалась трава. Зеленые ставни белокаменных домов с портиками и галереями были закрыты, точно глаза покойников; надписи на французском, латыни и греческом — нравственные заповеди протестантов — словно заключали в себе укор. Небольшие статуи святых, установленные на старых деревянных домах, украшенных резьбой, смотрели отрешенно, будто, кроме них, в городе не осталось вообще никого. Распорядившись убрать мертвецов и навести порядок, кардинал проследовал в Ратушу.

Жан Гитон медленно вошел в Большой зал Совета и, увидев за столом Ришелье, тяжело опустился на одно колено, склонив голову. Знаменитый кинжал все еще лежал на своем месте.

— Его величество дарует прощение всем мятежникам, кроме вас, — заговорил Ришелье после продолжительного молчания. — Вам надлежит немедленно покинуть город, и вы не сможете поступить на королевскую службу.

Гитон молчал.

— Куда вы намереваетесь отправиться? — спросил кардинал. — Вероятно, вновь обратитесь к своему заморскому господину?

— Я думаю, что лучше иметь господином короля, который сумел взять Ла-Рошель, чем короля, который не сумел ее защитить, — хрипло произнес Гитон.

…В День Всех Святых в Ла-Рошель вступил сам король. Ришелье ехал на полкорпуса позади. Солдаты, выстроившись вдоль улиц, бросали вверх шляпы и кричали: «Да здравствует король! Да здравствует великий кардинал!» Ришелье сам отслужил мессу в соборе Святой Маргариты: король распорядился восстановить в Ла-Рошели отправление католического культа. После службы, прошедшей необычайно торжественно, Людовик подошел к отцу Жозефу, скромно стоявшему в сторонке, и предложил ему стать епископом Ла-Рошели, но капуцин отказался от епископской митры и риз, сказав, что и в своей грубой рясе сможет служить Господу и своему королю.

На следующий день, выехав в город, Ришелье был удивлен и возмущен, увидев, что рабочие, вооружившись кирками, ломают крепостные стены.

— Кто разрешил? Немедленно прекратить! — закричал он, срываясь на визг и трясясь всем телом.

— Ваше преосвященство, осмелюсь доложить, это распоряжение его величества, — лепетал подрядчик, дрожа и обливаясь потом.

— Остановить работы вплоть до дальнейших распоряжений! — приказал кардинал и поскакал к резиденции короля.

Там, собрав всю свою волю в кулак, он принялся в сдержанных выражениях объяснять королю, что, поскольку мятеж подавлен, и принимая во внимание стратегическое положение Ла-Рошели, было бы неразумно… Людовик созвал совет. Через полчаса Ришелье, бледный как полотно, вихрем вылетел из зала. Папский нунций тщетно прождал его два часа, так и не получив аудиенции. Королевский приказ был подтвержден: стены Ла-Рошели сровнять с землей.

Людовик распустил армию и вернулся в Париж. Там к нему сразу подступили многочисленные ходатаи за герцогиню де Шеврез, умолявшие вернуть ее ко двору. О том же писал ему и Карл Лотарингский. Король обрывал все подобные разговоры, но каково же было его удивление, когда просьбу Карла поддержал… Ришелье. Все объяснялось очень просто: назревал конфликт с Испанией, и лучше было бы иметь герцога Лотарингского среди своих союзников. Умер герцог Мантуанский, завещав свой престол Карлу де Неверу, родственнику французского короля. Однако Карл Эммануил Савойский оспорил его права, договорившись с королем Испании о разделе герцогства. Карл де Невер взывал о помощи к Папе, Венеции и Людовику, но до недавних пор французский король был связан осадой Ла-Рошели. И вот теперь он мог выступить в роли защитника законных прав и справедливости. Недаром же его прозвали Людовиком Справедливым! А герцогиня де Шеврез… Пусть вернется. Нет, не в Париж, разумеется, в Дампьер. Ну, скажем, в виде благодарности ее мужу за беспорочную службу… Пусть будет у нас на глазах.

Весть о возвращении герцогини немедленно облетела весь двор. Анна Австрийская не скрывала своей радости.

— Герцогиню вернули, чтобы дать королеве шанс произвести на свет ребенка, — процедил сквозь зубы Гастон своему другу Маршевилю.

Они спускались по лестнице; герцог закутался в темный плащ и надвинул шляпу на лоб. У ворот его ждала наемная карета. Гастон сел в нее с таинственным видом, запретив Маршевилю себя сопровождать и взяв с него слово, что он никому не расскажет о его отлучке.

 

Глава 1

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Снегу навалило столько, что еле видная тропинка растворялась под толщей сугробов. Приходилось слезать с коня и вести его в поводу, вспахивая снег, набивавшийся в сапоги. Равнодушная луна висела на густо-синем небе, точно начищенный серебряный экю, алмазной россыпью сверкали звезды. Все вокруг словно оцепенело: деревья, вцепившиеся в каменистые склоны, растопырили голые ветви, ели замерли, держа на весу тяжелые лапы, снег светился мертвенной белизной. Ни шороха, ни звука. Только тяжелое дыхание людей и лошадей нарушало тишину.

Людовик остановился и распахнул плащ. Вспотевшее тело тотчас пробрало холодом. Не хватало еще подхватить простуду! Он снова закутался и в который уже раз спросил проводника, указывая вперед:

— Кьомонте?

— Кьомонте, Кьомонте! — закивал тот.

Как он мог различать здесь дорогу, среди совершенно одинаковых сугробов и кустов? Но выхода не было: придется поверить ему на слово.

Плащ отяжелел и покрылся по нижнему краю корочкой льда. Шпага цеплялась за снег, мешая идти. Два мушкетера, сопровождавшие короля, валились с ног от усталости: они были в пути уже пятый час. Проводник шел и шел вперед, как заведенный. Наконец, тропа стала тверже и шире, можно было снова сесть в седло. Через четверть часа вдали заблистали теплые огоньки, и неожиданно рядом осипший голос окликнул:

— Стой! Кто идет?

Приезд короля всех удивил, но никого не разбудил: когда скрипнула дверь, Ришелье, Бассомпьер и Креки, склонившись над столом, составляли план завтрашней атаки. Громыхая сапогами, Людовик с заиндевевшими усами и бородкой прошел прямо к огню.

— А я к вам как снег на голову, — пошутил он.

Ришелье сам отправил в ставку короля письмо, сообщая, что к наступлению все готово, но, конечно, не мог даже предположить, что Людовик примчится сюда среди ночи. Обогревшись, король изучил составленный маршалами план, внес кое-какие изменения и весело сказал:

— Что ж, значит, завтра выступаем!

— Уже сегодня, — поправил его Бассомпьер, указав в окно на занимавшийся рассвет.

Французские полки лавиной скатились с гор, смели баррикады, возведенные савойцами на подступах к Сузе, и захватили крепость. Самому герцогу Савойскому и его сыну, принцу Пьемонта, пришлось бежать. Не успев захватить родственников в плен, Людовик устроился в Сузе ждать от них парламентеров.

Ждать пришлось недолго: Виктор-Амедей Пьемонтский явился сам. Вместе с ним приехала его жена — сестра Людовика Кристина. Они не виделись десять лет, но Людовик без труда узнал в расцветшей и слегка располневшей женщине четырнадцатилетнюю девочку, которую сам вел под венец. Они стояли, держась за руки, и улыбались, глядя друг на друга. Потом Кристина начала расспрашивать о новостях, о семье, о здоровье матушки и Гастона, пишет ли Генриетта — как будто и не было войны, а старший брат просто заехал к ней в гости по дороге. Впрочем, зашла речь и о политике: Кристина пообещала быть посредницей между братом и свекром. Старый герцог Савойский очень хорошо к ней относится, особенно после того, как она подарила ему внука, маленького Франсуа-Гиацинта. Людовик слушал ее и думал, что все-таки с сестрами ему повезло гораздо больше, чем с братом.

Чтобы обеспечить успех мирным переговорам в Сузе, королевская армия двинулась дальше и прогнала испанцев, осаждавших Казале. На случай их возвращения в крепости оставили Туара, специалиста по осадам, а сам Людовик перешел обратно через Альпы, чтобы затушить последние очаги протестантского мятежа. Вести переговоры с Савойей, Испанией и Священной Римской империей, отстаивая права Карла де Невера на герцогство Мантуанское, поручили Ришелье.

— Постойте, ваше высочество! Да подождите же!

Пюилоран почти бежал за Гастоном, который стремительно шел по Большой галерее Лувра.

— Они все против меня! — бормотал герцог Орлеанский. — Ну ничего, я им еще покажу!

— Ваше высочество…

— Хватит! Я им не мальчишка! Все равно будет по-моему!

— Ваше в…

Гастон так резко остановился, что Пюилоран налетел на него сзади.

— Я увезу ее! — внятно произнес Гастон, как будто это решение только что открылось ему во всей своей простоте. — Я люблю ее, она любит меня, плевать я хотел на политику! Мы обвенчаемся тайком и уедем в Голландию. Да! Еду в Куломье; немедленно, сейчас!

Герцог шагнул к выходу из зала, но Пюилоран забежал вперед и встал в дверях у него на пути.

— Постойте, ваше высочество!

— Я не желаю ждать!

— Но так дела не делаются! Надо все подготовить.

Рука Гастона, которой он хотел оттолкнуть Пюилорана, замерла у него на плече.

— Надо найти священника, карету, предупредить герцогиню, чтобы собрала вещи.

— Ты прав, — Гастон задумался, покусывая нижнюю губу. — Хорошо; найди священника, а я пойду напишу Марии.

Они вышли на лестницу. Внизу мелькнула чья-то тень, послышался шорох торопливых шагов.

— Нас подслушали! — Пюилоран рванулся вниз, схватившись за шпагу.

— Не время! — удержал его Гастон. — Надо спешить.

…Высокая миловидная девушка в дорожном платье прильнула к окну, теребя тонкими пальцами батистовый платок. Руки ее были холодны как лед, а щеки пылали. Сердце билось так, будто хотело выскочить из груди. Стекло запотело от горячего дыхания, и девушка отвернулась от окна.

— О Боже мой, тетушка, что же мне делать? — простонала она.

— То, что велит тебе сердце. И разум, — ответила дама в бархатном платье с высоким стоячим воротником, которая сидела за маленьким столиком, раскладывая карты таро.

— Но отец велит мне вернуться в Италию! Не могу же я его ослушаться. А принц…

— Принц похитит тебя по дороге. О Господи! — вздохнула дама, подняв глаза к потолку, — неужели во Франции еще есть мужчины, готовые совершать безумства ради любви?

Девушка бессильно опустилась на кресло, уронив руки на колени.

— Вы же знаете, король против нашего брака, а отец может рассчитывать только на него. Если он разгневается…

— Король? — дама посмотрела на нее поверх карты, которую держала в руке. — Неужели ты не понимаешь, дорогая, что сама можешь стать супругой французского короля — Гастона I!

— Что вы такое говорите, тетушка!

— Я знаю, что говорю, — дама увлеченно разглядывала карты. — Ты еще молода и не знаешь жизни. Ах, было бы мне сейчас семнадцать лет! — мечтательно вздохнула она.

Снаружи послышался цокот копыт, стук привратного молотка. «Именем короля!» Девушка снова бросилась к окну.

— Ах, это он! — воскликнула она.

В ворота въезжала карета, за ней следовало несколько конных гвардейцев. Из кареты вышел человек и поднялся на крыльцо.

— Господи, что же мне делать? — девушка молитвенно сложила руки, закрыв глаза.

— Покориться судьбе, — безмятежно отвечала тетушка.

Двери раскрылись, и в них появился незнакомый мужчина в темном дорожном костюме. Он взмахнул шляпой, приветствуя обеих женщин.

— Кто вы, сударь? — удивленно спросила тетушка;

— Шевалье де Кюссак, к вашим услугам, — отвечал он. — Сударыни, я имею честь передать вам распоряжение ее величества королевы-матери незамедлительно следовать вместе со мною в Париж.

— Что? — Дама бросила карты и поднялась со стула, надменно задрав подбородок. — Я — герцогиня де Лонгвиль, сестра герцога Мантуанского, Карла де Невера, а это его дочь, Мария де Гонзаг! Мы не…

— Вот именно, — оборвал ее де Кюссак. — Мне приказано доставить в Париж герцогиню де Лонгвиль и мадемуазель де Гонзаг. Вы находитесь во владениях короля Франции и в его власти, а во время отсутствия его величества его замещает королева-мать. Попрошу собираться, сударыни. Впрочем, — он бросил косой взгляд на Марию, — кажется, вы уже почти готовы.

Сборы в самом деле не заняли много времени. Менее часа спустя карета, присланная Марией Медичи, уже увозила герцогинь в Париж. На выезде из Куломье она разминулась с другой, в которой сидели двое молодых дворян и священник.

Солнце низко висело над горизонтом, и зазеленевшие ветви дубов скрыли его совершенно. Деревья обступили дорогу, сплетаясь над ней ветвями; в карете стало темно.

— Куда нас везут? — Мария попыталась выглянуть в окошечко. — Неужели это… Венсенский лес?

— Нас везут в Венсенский замок? Они не посмеют! — воскликнула герцогиня де Лонгвиль. Однако ей тоже стало тревожно.

Впереди, в самом деле, показались светлые стены Венсенского замка с квадратными башнями по углам. Шевалье де Кюссак, уступивший свое место в карете горничным герцогинь, поскакал вперед. Опустился подъемный мост, карета проехала под низкими сводами приземистой Лесной башни и повернула налево, к небольшому двухэтажному дому. Де Кюссак сам распахнул дверцу и помог дамам выйти.

— Добро пожаловать в Венсенский замок, — галантно сказал он. — Вам отведены апартаменты короля.

Прочитав письма от матери и брата, Людовик застонал, точно от зубной боли. Гастона угораздило влюбиться не вовремя и неудачно. Сам Людовик ничего не имел против Марии де Гонзаг; он даже разрешил брату, по совету кардинала, возглавить военную экспедицию в Италию, правда, потом передумал и отправился туда сам. Но вот королева-мать не могла простить Карлу де Неверу, что он принял сторону мятежных вельмож во время ее регентства. Мария Медичи не забывала обид. Людовику сейчас не хотелось ссориться с матерью, но все же похищать двух знатных дам… Он написал суровую отповедь Гастону, а в другом письме поблагодарил королеву за бдительность, попросив, однако, отпустить родственниц де Невера на все четыре стороны.

Досадное происшествие все же не омрачило настроение короля. Военная кампания развивалась удачно: с тех пор как Франция и Англия заключили мирный договор, гугенотам было неоткуда ждать помощи, и крепости сдавались одна за другой. Пал Прива, Ним, Алес. Герцог Анри де Роган склонил свою непокорную голову.

В душе его царило смятение, и хотя король своим Эдиктом о Прощении подтвердил права гугенотов и свободу вероисповедания, герцог чувствовал себя разгромленным. Что теперь с ним станет? Роганы всегда знали себе цену, ставя себя чуть ниже королей, но выше принцев и никогда не уподобляясь всем прочим вассалам французской короны. И вот теперь славное имя де Рога-на будет навеки связано с поражением, а его уста осквернены клятвой в покорности! Сердце герцога разрывалось на куски, а тут еще король подлил масла в огонь, на голубом глазу посватав его единственную дочь за своего фаворита, Клода де Сен-Симона. Дочь де Рогана замужем за «клопенышем»? Этому не бывать! Достаточно того, что одна из женщин в их роду уже запятнала себя союзом с безродным и никчемным временщиком. Герцог спешно бежал в Венецию, где его тотчас сделали генералиссимусом.

Тем временем приказ короля освободить «из гостей» сестру и дочь Карла де Невера был весьма своеобразно истолкован при дворе. К отелю де Гонзаг в Париже одна за другой подъезжали кареты с гербами, вельможи и знатные дамы наперебой стремились засвидетельствовать Марии свое почтение. Несколько ошеломленная такой популярностью девушка решила выяснить, в чем тут дело. Когда дворецкий возвестил о визите очередной статс-дамы, Мария с напускной наивностью спросила у нее, чем обязана столь высокой чести.

— Помилуйте, ваша светлость, — отвечала дама, хлопая глазами, — все ждут только приезда его величества, чтобы отпраздновать вашу свадьбу с его высочеством.

— Но его величество еще не дал согласия на наш брак, — возразила «невеста».

— Это дело времени, — успокоила ее посетительница. — Сам кардинал согласен.

Когда в конце июня король вернулся в столицу, Ришелье остался в Лангедоке, чтобы, как обычно, довести начатое до конца. Именно ему, наконец, сдался Монтобан — последняя твердыня протестантов. В красной сутане поверх доспехов и в шляпе с пером, на белом коне (а не на муле, как положено священнику), со шпагой на боку и с пистолетами, притороченными к луке седла, кардинал торжественно въехал в город под пушечную пальбу и приветственные крики. Он машинально улыбался и помахивал рукой, но на сердце его было неспокойно.

Его преосвященство недавно получил письмо от кардинала де Берюля, в котором тот предупреждал о перемене настроения у Марии Медичи. Каким бы участливым ни был тон письма, Ришелье не усомнился ни на минуту, что виновником этой перемены был сам его бывший покровитель. Уж слишком сильно расходились их взгляды в последнее время. И Берюль, и хранитель Печатей Мишель де Марильяк были против альпийского похода. Зимой? В горы? И это королю, с его слабым здоровьем! И зачем? Защищать права де Невера, рискуя вызвать войну с Испанией! Вдвоем им было очень удобно нашептывать на уши королеве-матери, настраивая ее против прежнего фаворита. Королева легко поддавалась влиянию и запросто могла сменить милость на гнев, но не наоборот. Достаточно было легонько щелкнуть кремнем об огниво, чтобы она взорвалась, как пороховая бочка. И такой искрой могло оказаться дело о браке Гастона. Узнав, что его считают сторонником свадьбы его высочества, Ришелье поспешно написал королеве-матери, что всегда разделял в этом вопросе мнение короля, а также ее собственное, но Мария Медичи, небрежно проглядев письмо, бросила доставившему его кардиналу де Лавалетту: «Я прекрасно знаю, что говорят при дворе, а уверения кардинала — просто его уловки». И вот теперь король там, рядом с ней, и Бог знает, что ему уже наговорили, а Ришелье здесь, в Лангедоке! Приложив все усилия, чтобы как можно скорее покончить с делами, кардинал поспешил в Париж.

В августе двор перебрался в Фонтенбло. Людовик очень любил этот дворец, а еще больше — окружавшие его леса. Он сильно переменился после возвращения из похода: был весел, любезен и даже нежен с Анной Австрийской. Королева не могла поверить своему счастью. Она не знала, что ей думать, на что надеяться. Здесь, в Фонтенбло, ей было некому довериться, а в Париже осталась ее маленькая тайна. Там она часто уезжала по вечерам молиться в часовню при «своем» монастыре Валь-де-Грас. Потрескивали свечи, метались отсветы по стенам, выхватывая из темноты кукольное лицо богородицы, неслышными тенями скользили монахини, но вот, наконец, раскрывались двери, и Анна, вздрогнув от радости, слышала знакомые легкие шаги и звон шпор о мраморные плиты…

Поселившись в Дампьере, герцогиня де Шеврез вовсе не собиралась хоронить себя в деревенской глуши. Она привезла с собой двухлетнюю Шарлотту, но женщина, вошедшая во вкус дворцовых интриг, уже не могла довольствоваться тихими радостями материнства. Муж состоял при дворе и вел роскошную жизнь, отец в свои шестьдесят женился на шестнадцатилетней девчонке, пленившись ее смазливеньким личиком, а что же она? Будет греметь ключами от погребов да отдавать распоряжения по хозяйству? Ну уж нет! Кстати подвернулся новый повод для заговора — женитьба Гастона. Узнав о любовных страданиях герцога Орлеанского, Мари предложила ему сочетаться браком во Франш-Конте, владениях испанского короля, и вызвалась сопровождать его туда. Гонцы из Англии, Испании, Лотарингии вновь спешили тайными тропами в скромный замок герцогини. По вечерам, переодевшись в мужское платье и оседлав коня, она сама тайком покидала Дампьер и скакала через лес в Париж, чтобы увидеться с Анной Австрийской в предместье Сен-Жак. Подруги делились новостями, болтали о том о сем, вздыхали, смеялись и плакали. Потом одна садилась в носилки, другая — в седло, и они расставались до следующего вечера. И вот теперь королева была лишена этих встреч, но, боясь утратить благорасположение мужа, не смела и заикнуться о возвращении Мари ко двору.

Тринадцатого сентября весь двор выехал в Немур встречать кардинала, триумфатором вернувшегося домой. Тень тревоги промелькнула по лицу Ришелье, когда он узнал, что короля во дворце нет; он на охоте. Однако, рассудив, что придворные не стали бы утруждать себя ради министра, которому грозит опала, он успокоился и решил пока засвидетельствовать свое почтение королевам.

Мария Медичи сидела в кресле, часто обмахиваясь «китайским» веером, от чего мелкие светлые кудряшки, обрамлявшие ее одутловатое лицо, взлетали кверху. Она не ответила на приветствие кардинала и лишь смерила его презрительным взглядом. Повисла неловкая пауза; придворные, присутствовавшие при этой сцене, недоуменно переглядывались; иностранные послы уже мысленно сочиняли отчеты для своих государей.

— Ну что, как ваше здоровье, господин кардинал? — вдруг резко спросила Мария грубоватым тоном.

Ришелье почувствовал, как в нем закипает гнев:

— Я чувствую себя лучше, чем многим здесь этого бы хотелось! — выкрикнул он и вышел, стуча башмаками.

«Безмозглая курица, макаронница! — бушевал про себя кардинал, алой кометой проносясь по бесконечным залам, лестницам и галереям. — Тебе селедкой на рынке торговать, а не управлять государством!»

Выскочив на новое крыльцо в виде подковы, недавно сооруженное по распоряжению короля, он задумался, остаться ли ему здесь или сразу уехать во Флери. Впрочем, его сомнения быстро разрешились, так как в этот момент во двор въехал сам король.

Заметив на крыльце кардинала, Людовик спешился и скорым шагом пошел к нему, раскрыв руки для объятий. Обменявшись приветствиями и справившись о здоровье друг друга, они прошли в королевский кабинет. Тут Ришелье не удержался и нажаловался Людовику на королеву-мать. Раз он так не угодил ее величеству, хотя и не знает за собой никакой вины, он просит позволения уйти в отставку и отказывается ото всех должностей, которые были предоставлены ему самому и его родным в свите королевы-матери. Надо полагать, его уход всех обрадует; возможно, и герцог Орлеанский, который тоже как будто сердит на него, вернется во Францию.

Людовик подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Лицо его вновь стало озабоченным, даже страдальческим. Как все было хорошо совсем недавно! И вот теперь ему снова надо выбирать — между своим министром, без которого он не может обойтись, и своей матерью, которая способна на что угодно. Прикинув и так, и этак, король решил прибегнуть к верному средству: созвать совет.

Вечером следующего дня, когда в Овальном зале собрались все ближайшие советники его величества, Людовик в лоб спросил Марию Медичи, чем вызвано ее недовольство кардиналом. Мария растерялась и не знала, что сказать, беспомощно оглядываясь по сторонам в поисках поддержки.

— Надо отдать должное его преосвященству, — перешел в наступление Людовик: — всеми нашими успехами внутри королевства и за его пределами мы обязаны его советам и смелым взглядам.

Не дав матери возможности возразить, Людовик обратился к Марильяку и Берюлю, пожурив их за то, что они, недооценивая кардинала, настраивают против него королеву-мать, которой тот всегда верно служил. Под конец своей краткой речи король призвал всех примириться.

Марильяк и Берюль в сдержанных выражениях обещали последовать мудрому королевскому совету, но Мария Медичи, у которой покраснели даже шея и грудь в вырезе платья, упрямо отчеканила, постукивая в такт пухлым указательным пальцем по столешнице:

— Можете поступать, как вам угодно, но только я больше не намерена прибегать к услугам кардинала и доверять ему.

На том и порешили.

Первый министр испанского короля Оливарес отказался ратифицировать мирное соглашение, заключенное Ришелье; испанцы вновь осадили Казале. Ришелье велел Туара запастись провизией и боеприпасами и держаться до подхода своих; он понимал, что новой войны не избежать, но кардинал де Берюль был иного мнения. Под старость лет святой отец ударился в мистицизм: Провидение с завидным постоянством посылало ему всякого рода знамения и указания, чаще в форме снов и видений, твердя о необходимости мира с Испанией и отказа от военных действий. Ришелье, не получавший советов свыше и полагавшийся на собственный разум, серьезно опасался нового конфликта, когда вдруг Господь забрал Берюля к себе прямо во время мессы, которую тот служил.

Итальянские послы осаждали Людовика, прося его лично возглавить армию и выступить в Пьемонт. Но это было невозможно, поскольку Гастон, единственный на тот момент наследник престола, все еще находился за границей. Мария Медичи резко восставала против похода; на юго-востоке Франции свирепствовал тиф, король не имеет права подвергать себя такой опасности, не говоря уже о трагических случайностях, неизбежных во время войны. Принцесса де Конти всячески поддерживала ее в этом; ведь если король вновь выступит в поход, Бассомпьер снова покинет ее, отправившись на войну. Принцесса просто возненавидела кардинала, считая его главным виновником отлучек своего благоверного.

Узнав, что его дожидается венецианский посланник, Ришелье тяжело вздохнул, но велел просить. Главный королевский министр прекрасно понимал все доводы, которые изложит ему венецианец, и был с ним согласен, но… На юге тиф, Гастон за границей…

— Так может быть, позволить его высочеству жениться на мадемуазель де Гонзаг? — вкрадчивым голосом ввернул посол.

— О нет, лучше не заводите об этом разговор, — Ришелье замахал руками и сморщился, словно разжевал лимон. — Раз король не может ехать, поеду я.

Когда весть о том, что кардинал лично возглавит французские войска, облетела двор, дела завертелись с головокружительной быстротой. Людовик назначил Ришелье своим представителем и главнокомандующим, которому должны были подчиняться даже маршалы. Войска спешно готовились к выступлению, запасаясь теплой одеждой и провиантом, король, склонившись над картой, сам определил наиболее удобные маршруты следования для воинских частей и обозов. Секретарь испанского посольства дежурил во дворце кардинала, но ему постоянно отказывали в аудиенции.

Однако упорный испанец все же подстерег Ришелье, когда тот направлялся на заседание Совета.

— Я взял на себя смелость увидеться с вами, чтобы пожелать вам доброго пути, — лопотал посол, поднимаясь по лестнице вслед за кардиналом. — Я уверен, что ваше преосвященство отправляется через горы, чтобы установить прочный мир…

— У вас неверные сведения, — Ришелье резко остановился и обернулся к послу. — Наш добрый король наделил меня полнотой власти во всем, кроме одного: вершить мир; так и передайте от меня Оливаресу.

Двадцать девятого декабря во дворце кардинала давали балет в честь его величества и обеих королев. А вечером того же дня Ришелье вместе с кардиналом де Лавалеттом, герцогом де Монморанси и маршалами Бассомпьером и Шомбергом выехал из Парижа в Лион.

Мощеный двор отеля Сен-Поль стал скользким от наледи, озябшие веточки деревьев в саду оделись инеем, а обивка стен и кресел в парадной спальне была расписана листьями цвета охры на сине-зеленом фоне — островок осени среди зимы. Потрескивали поленья в очаге, испуганно метались огоньки свечей, прибитые грубой ладонью сквозняка, на душе было холодно и печально, как в ноябрьском лесу.

Мария де Гонзаг, в простом платье из темно-синей тафты и с белой кружевной косынкой на плечах, полулежала на кровати с витыми колонками под балдахином цвета увядшей листвы. Рядом, в проходе, огороженном балюстрадой из низких белых столбиков, сидел на стуле Гастон. Дамы расположились у камина и тихо беседовали. Когда они обращались к стоявшему рядом Пюилорану, тот отвечал невпопад, потому что изо всех сил напрягал слух, пытаясь расслышать, о чем говорят те двое.

Но Гастон и Мария больше молчали. Прошло уже два часа, как герцог Орлеанский был здесь, все уже было сказано, однако Гастон не мог найти в себе силы встать и уйти. Лицо Марии словно окаменело, но в груди ее бушевала буря. «Господи, почему же он не уходит? — мысленно восклицала она. — Ведь я сейчас не выдержу!..»

Явившись к ней сегодня, Гастон с жаром принялся вновь убеждать ее выйти за него замуж. Они обвенчаются, уедут далеко отсюда — в Лотарингию, или в Англию, или в Испанские Нидерланды… Мария покачала головой: принять покровительство испанского короля? Это значило предать ее отца. Она не сможет быть счастлива, зная, что по ее вине отец лишится своих земель и доверия французского монарха. Нет-нет, она исполнит свой дочерний долг и вернется в Италию. Долг превыше любви…

Неслышно вошли слуги и заменили подсвечники на столике возле кровати и на каминной полке. Пора было уходить.

— Ну что ж, прощайте, — сказал Гастон, не вставая со стула.

— Прощайте… — еле слышно прошелестела Мария.

Он взял в свою руку ее холодные пальчики и сжал их. Из уголка левого глаза Марии выкатилась слезинка и прочертила блестящую дорожку на щеке.

— Прощайте, — сказал Гастон, вставая на колени и прижимаясь щекой к ее руке. Опершись на локоть, Мария провела другой рукой по его волосам. Слезы уже ручьями текли по ее лицу.

Дамы у камина обернулись в их сторону, Пюилоран сделал шаг вперед. Выпустив руку Марии, Гастон поцеловал край ее платья и поднялся.

— Прощайте, — сказал он дрогнувшим голосом, поклонился и пошел к дверям. — Прощайте! — выкрикнул он, обернувшись, и опрометью бросился к выходу.

Семнадцатого апреля 1730 года Гастон приехал к Людовику в Труа. Брат принял его радушно, крепко обнял, потом окинул пристальным взглядом, сощурив близорукие глаза и придерживая его руками за плечи. Гастону было уже двадцать два года, он возмужал и повзрослел, хотя в выражении глаз еще порой проглядывало что-то детское. Ни словом не упомянув о причине их долгой разлуки, Людовик заговорил с братом о делах, и это было внове. Король показал донесения от Ришелье: Пиньероль — ключ к Италии — взят. Испания требует его вернуть. Можно выполнить это требование, заключить мир с Испанией, обеспечив себе передышку, — и покрыть себя позором, признавшись в слабости, лишить престола Карла де Невера. Или же настоять на своем, но это значит ввязаться в войну в Савойей, а там и с Испанией. Если выбрать войну, то тогда уж не отступать, не считаться с расходами и (снова пристальный взгляд) забыть о внутренних распрях.

— Конечно! — твердо заявил Гастон, глядя ему прямо в глаза. — Пиньероль не отдавать; Савойю завоюем.

Людовик похлопал его по плечу и улыбнулся.

— Рад слышать это от вас, мой брат, — сказал он. — Вы сами видите, что дела вынуждают меня покинуть королевство и отправиться к армии. Теперь я могу это сделать с легким сердцем, потому что вы здесь, и я назначаю вас моим наместником в Париже и соседних провинциях на время моего отсутствия. А теперь пойдемте; все дела мы обсудим после обеда.

 

Глава 2

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Людовик вышел из церкви, беседуя с матерью, как вдруг оборвал себя за полуслове и замер, словно чем-то пораженный. Мария тоже остановилась, удивленно глядя на него.

— У вас новая фрейлина? — спросил, наконец, король.

Мария проследила за направлением его взгляда и поняла, что он смотрит на белокурого ангелочка с незабудковыми глазами и жемчужными зубками.

— Это Мари де Отфор, — сказала она.

— Мари… — мечтательно протянул Людовик. Он вдруг страшно засмущался, лицо его пошло красными пятнами, и ему не сразу удалось выговорить первое слово, когда он вновь обратился к матери:

— В-в-вы п-п-позволите мне служить этой даме и говорить с ней?

Мария от удивления лишилась дара речи, и Людовик поспешно добавил, глядя в сторону:

— Поверьте, у меня нет никакого дурного умысла!

— Я знаю, сын мой, — опомнилась, наконец, королева, сама ставшая пунцовой, — вы никогда не замышляли ничего дурного, тем более в своем дому. Разумеется, вы можете говорить с дамами и служить им, как любой другой дворянин!

Людовик на негнущихся ногах подошел к девушке и низко поклонился. Та порозовела и присела в реверансе. Они продолжили путь рядом; остальные фрейлины шли позади, шушукаясь и хихикая.

Анна Австрийская, наблюдавшая эту сцену, была поражена не меньше своей свекрови. Она долго стояла, глядя вслед удаляющемуся супругу, пока ее камерфрау госпожа дю Фаржи не намекнула, что пора бы уже и идти домой.

Вечером королева почувствовала себя нехорошо. Она вышла из-за стола, не закончив ужина, и удалилась в спальню. Ее стошнило, а потом резкая боль перехватила тесным обручем низ живота. Срочно вызванный врач мог только констатировать, что очередным надеждам королевы на материнство сбыться не суждено.

Анна проплакала всю ночь, забывшись тревожным сном только под утро. Проснувшись, она увидела, что в кресле возле кровати сидит Мария Медичи в просторном домашнем платье и в чепце. Анна никогда не видела ее такой. Лицо свекрови было печально и лишено привычной надменности, глаза припухли и покраснели. Она плакала!

Анна шевельнулась в своей постели, и Мария обернулась к ней. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

— Я сказала, что ты нездорова, и велела тебя не беспокоить, — сообщила королева-мать. — Бедная девочка, — вдруг всхлипнула она, — как же ты настрадалась!

В неожиданном порыве Анна вдруг бросилась в объятия свекрови, которую еще недавно считала своим злейшим врагом. Зарывшись мокрым лицом в ее пышную грудь, она рыдала, словно хотела излить в слезах всю свою тоску, все обиды и разочарования. Мария тоже плакала, не утирая слез.

— Да, конечно, — прерывисто вздохнула она, когда обе, наконец, успокоились, и высморкалась в платок. — Не за того ты вышла замуж…

В начале мая Людовик приехал в Гренобль, куда к нему явился из Италии Ришелье. Ободренный успехами в Пьемонте, кардинал был полон военного пыла, однако Мария Медичи, с наущения Марильяка, воспротивилась продолжению военных действий. Король вызвал обоих к себе в Гренобль, однако те так и остались в Лионе, где обосновался двор, сославшись на слабое здоровье и тяготы переезда. Раз гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе: Людовик решил ехать сам. Ришелье всячески отговаривал его от этой бесполезной поездки, но напрасно. Очень скоро его худшие опасения подтвердились: как только король уехал, из армии, где свирепствовала дизентерия, сбежало шесть тысяч солдат, и это в то время, когда испанский генерал Спинола осадил Казале! Туара послали подкрепление; Людовик вернулся в Гренобль; в июне Савойя была завоевана. Но тут король почувствовал себя нездоровым и заявил, что через Альпы он не пойдет. Встревоженный Ришелье хлопотал вокруг него, как наседка, вместе с тем заставляя личного врача короля писать в отчетах королеве-матери, что Людовик чувствует себя хорошо и его здоровью ничто не угрожает. В начале июля имперские войска захватили Мантую, изгнав оттуда де Невера. Людовику было все хуже; он вернулся в Лион, оставив Ришелье руководить операцией. Вскоре кардинал узнал о новом приступе болезни у короля, и это известие сразило его самого: ему пришлось делать кровопускание и промывание желудка. В конце месяца скончался старый Карл Эммануил Савойский, и новым герцогом стал зять Людовика Виктор Амедей. Предоставив отцу Жозефу вести переговоры с ним и с испанцами, Ришелье тоже поехал в Лион — якобы опасаясь эпидемии тифа, но на самом деле — чтобы нейтрализовать Марию Медичи и не дать Людовику вернуться в Париж.

Отношения между королевой-матерью и ее бывшим фаворитом были весьма странными. В отсутствие кардинала Мария поносила его последними словами, однако тотчас стихала, как только он появлялся рядом. Нет его — и она всем говорит, что видеть его не может, но едва увидав, вновь становится кроткой овечкой. При дворе поползли слухи, что тут не обходится без колдовства; королева ездила поклониться святым мощам и раздавала пожертвования монастырям, но напрасно. Она старалась чаще видаться с сыном наедине, с назойливостью мухи твердя ему о том, что новый поход в Италию — бесполезная и вредная затея, что кардинал мешает королю исполнять свой долг — избавить народ от бремени войны, способствовать возвышению религии и жить в мире с католическими государями. В конце концов Людовик твердо заявил ей, что кардинал ничего не предпринимает без его одобрения, и это заставило Марию замолчать.

Двадцать третьего сентября неожиданно умер генерал Спинола, осаждавший Казале, но Людовик не смог оценить по достоинству эту важную новость: в то время он сам метался в горячечном бреду.

Сквозь закрытые двери доносился певучий речитатив латыни и голоса певчих: в комнате короля служили мессу. Со вчерашнего вечера Людовик был не в силах встать с постели; из него постоянно сочилась кровь. Архиепископ Лионский Альфонс де Ришелье, брат кардинала, исповедал его, причастил святых даров и дал приложиться к мощам святого Франциска Сальского.

Людовик уже смирился с мыслью о смерти и ждал ее прихода.

В его душе царил покой, которого не было в мыслях тех, кто собрались сейчас в полутемной прихожей, чтобы проститься с умирающим. Ришелье, сам похожий на покойника, стоял у окна. За последнюю неделю он исхудал, даже ссохся, весь пожелтел; глаза потухли, на голове прибавилось седых волос. Здесь, сейчас решалась его судьба, сама его жизнь была поставлена на карту. Вот они, его враги, заранее торжествуют, предвкушая расправу над ним. Благодаря своим шпионам кардинал знал, о чем говорилось на тайных собраниях в покоях королевы-матери. Там уже вынесли ему приговор. Шеврез, его сестрица принцесса де Конти и ее благоверный Бассомпьер непреклонно опустили большой палец книзу: убить. Врач королевы-матери Вотье предложил тихую смерть, однако молодой капитан королевских гвардейцев де Тревиль вызвался повторить подвиг де Витри, сразившего Кончини. Уже несколько дней Ришелье почти ничего не ел и лишился сна. Святоша Марильяк предпочитал говорить об отставке и ссылке. Он уже приготовил список новых министров: первое место, разумеется, отводил себе, второе — своему брату Луи де Марильяку. Шомберга и сюринтенданта финансов д’Эффиа, ставленников Ришелье, собирались тоже отстранить от дел (иначе говоря, посадить в тюрьму). Вон они все шепчутся между собой, поглядывая на него. Ришелье знал, что Людовик, будучи в памяти, твердо просил Гастона, когда тот станет королем, сохранить за кардиналом должность министра, но стоит ли верить обещаниям герцога Орлеанского? Как часто он уже нарушал свое слово, данное старшему брату! Анна Австрийская комкает в руках мокрый платок. «Вот что наделал ваш замечательный поход!» — прошипела она ему сегодня, войдя в комнату. А между тем она уже согласилась выйти замуж за Гастона, когда станет вдовой… Бежать, бежать, пока не поздно! Герцог де Монморанси предложил укрыть его у себя в Лангедоке. Но нет, это не слишком надежно… Лучше в Авиньон, в Папские земли.

Неожиданно двери раскрылись: духовник короля отец Сюффрен пригласил всех подойти к постели умирающего.

Стараясь не шуметь, королевы, министры, кардиналы и все прочие подошли ближе и окружили походную кровать, на которой лежал Людовик. Профиль его заострился, кожа на лице и руках шелушилась; вздувшийся живот казался огромным в сравнении с худыми руками, лежавшими поверх одеяла, и выпирающими ключицами.

— Я не могу говорить… Отец Сюффрен скажет вам за меня все то, что я хотел сказать на смертном одре, — едва слышно вымолвил король. — Я прошу прощения у всех, кому мог нанести обиды, я не смогу умереть спокойно, не получив прощения. Передайте это всем моим подданным.

Каким бы тихим ни был его голос, эти слова расслышали все. Духовник в любом случае не смог бы их повторить: он плакал навзрыд. Вся комната наполнилась рыданиями; Анна Австрийская со слезами бросилась на грудь своему мужу; все остальные встали перед ним на колени.

— Это мы, сир, должны просить у вас прощения, вы никогда и ничем нас не обижали, простите нас, сир! — всхлипывая, повторяли мужчины и женщины.

Певчие запели Miserere.

Людовик поцеловал Анну, подозвал к себе Ришелье и коснулся губами его лба, затем сделал знак всем выйти.

Когда комната опустела, к королю подошли архиепископ Лионский и врач. Один поднес к его губам большой серебряный крест, другой взял его израненную правую руку и в очередной раз ткнул в вену скальпелем. Черная кровь брызнула в подставленную чашку, и в тот же миг зловонная жижа со сгустками крови исторглась через задний проход: у короля вскрылся абсцесс. Постепенно живот опал и стал мягким. Врач и священник обменялись недоверчиво радостными взглядами. Архиепископ первым упал на колени перед распятием и принялся жарко, истово молиться.

…Когда Ришелье сообщили о чудесном выздоровлении короля, он осел на пол и скорчился, закрыв лицо руками. Худые плечи затряслись от беззвучных рыданий, затем послышались какие-то дикие звуки — не то вой, не то собачий лай. До самого вечера не выходил он из своей комнаты, страдая от жестокой головной боли. «Господи, лучше умереть, чем снова пройти через это», — шептал он одними губами.

Поняв, что идет на поправку, Людовик велел перенести себя в другое место, где ничто не напоминало бы ему о мрачных мыслях, посещавших его во время болезни. Ему подыскали дом, выходящий на огромную площадь Белькур — просторную, залитую светом, не идущую ни в какое сравнение с узкими улочками, застроенными черными, неудобными домами. Людовик почти не отходил от окна, так он соскучился по солнцу, по свежему воздуху.

Радуясь исцелению старшего сына, Мария Медичи все же досадовала на то, что ей не удалось избавиться от ненавистного главного министра. Ей не терпелось добиться своего, и как только Людовик немного окреп, она снова перешла в наступление.

— Вот каковы добрые советы, которые дает вам кардинал! — ворчала она, сидя в кресле у камина, в то время как Людовик занимал свое привычное место у окна. — Посмотрите, на кого вы стали похожи! Все, что он ни затеет, обречено на провал. Эта бесконечная война добром не кончится; солдаты бегут, крестьяне бунтуют…

— Кардинал не Господь Бог, — мягко возразил ей Людовик. — Только Всевышний мог бы предотвратить то, что произошло. Но даже если бы он был ангелом, — продолжал король более твердым тоном, — он не мог бы действовать с большей прозорливостью и осторожностью. Это лучший слуга государства, которого когда-либо имела Франция!

— Но не вы! — запальчиво перебила его Мария. — Вы пригрели змею на своей груди, мой сын! Если хотите знать, кардинал уже давно ухаживает за вашей женой!

Людовик удивленно вскинул брови.

— Да-да! — продолжала королева, все более горячась. — Анна сама мне призналась! И рассказала, как ваш Ришелье танцевал под ее балконом сарабанду под звуки скрипок, в зеленых штанах, с бубенцами на башмаках и с кастаньетами, а она с герцогиней де Шеврез…

Король так хохотал, что из его глаз потекли слезы. Он то сгибался вдвое, держась за живот, то откидывался назад и чуть не свалился со стула. Вот уж, казалось, он успокоился, но, представив себе кардинала в башмаках с бубенцами, выделывающим антраша, снова заливался смехом.

— Боже мой, матушка, — сказал он наконец, отсмеявшись, — неужели вы верите в подобную чепуху!

Пока Людовик веселился, Мария сидела, поджав губы, и недовольно ворочалась в кресле. Ей было совсем не смешно.

— Он подверг вашу жизнь опасности, а вам и горя мало! — с досадой воскликнула она. — Весь этот поход он затеял только ради своей славы, ведь дело о мантуанском наследстве можно было решить полюбовно!

— Нет-нет! — возвысила она голос, отметая возражения Людовика. — Или он, или я!

Король прикрыл лицо рукой, опершись о подлокотник.

— Решайте же! — подтолкнула его Мария.

— Вернемся в Париж — там посмотрим, — устало ответил ей сын.

Людовику опостылели интриги и вынужденное безделье; всей душой он рвался в Версаль и просыпался среди ночи от того, что ему чудился звук охотничьего рога. Как только врачи позволили ему отправиться в путь, он немедленно выехал в Париж. В Роанне его догнало неприятное известие: узнав о тяжелой болезни государя, Брюлар де Леон и отец Жозеф, уполномоченные вести переговоры с императором, поспешили заключить мир. По условиям договора Франция отказывалась от поддержки своих союзников в Италии и обязывалась вывести войска. В Лионе царило ликование; Ришелье был готов рвать и метать. Король разделял его чувства, но все его мысли сейчас были только об оленях и зайцах. Поручив кардиналу дождаться королеву-мать и провести совет, он помчался дальше.

…С трепетом в душе вошел Ришелье в комнату совета. Учтиво приветствовал Марию и Марильяка, сел, сжав руки между коленями, чтобы не было заметно, как они дрожат. К его удивлению, Мария любезно ответила на приветствие и заявила, что готова выслушать соображения кардинала. Подчеркнув, что они одобрены королем, Ришелье изложил их общую позицию: дезавуировать соглашение, продолжать переговоры, дав их участникам более жесткие инструкции. Королева выслушала его, не изменив благостного выражения на лице, и постановила: быть посему. Ришелье не мог опомниться — как? Она больше на него не сердится? Не удержавшись, он украдкой погладил через мантию амулет, висевший у него на шее.

— Вы позволите сопровождать вас в Париж, ваше величество? — робко спросил он.

Королева и на это милостиво согласилась.

Окрыленный надеждой кардинал ушел к себе, а Мария отправила гонца со срочным письмом в Париж: она требовала у Людовика немедленной отставки Ришелье.

До вражеских позиций оставалось менее одного лье; полки выстроились в боевой порядок и пошли строем, в ногу. Ла Форс выслал вперед отряд мушкетеров и аркебузиров. Вскоре послышались звуки завязавшейся перестрелки.

Крепость Казале возвышалась на холме; перед ней заняли оборону испанцы. Хлопали выстрелы; над шеренгами французов взвивались белые дымки: первый ряд стрелков опускался на одно колено, чтобы зарядить мушкеты и дать выстрелить второму ряду. Вот еще пять минут и, согласно принятому плану, стрелки расступятся, чтобы пропустить пехоту. Ла Форс поднял руку в перчатке.

— К бою! — закричали капитаны.

Вот еще три минуты… две… Ла Форс снова поднял руку.

— Эй! Эй! — послышалось вдруг.

Маршал повернул голову на голос. Какой-то всадник мчался к ним во весь опор, не разбирая дороги, и отчаянно размахивал над головой белым шарфом.

— Alta! Alta! — кричал он. — Расе! Расе!

Рука Ла Форса замерла, потом медленно опустилась. Капитаны недоуменно переглядывались. Всадник, наконец, приблизился. Конь его был весь в мыле и, хрипя, ронял хлопья пены с истерзанных губ. Да и сам наездник тяжело дышал.

— Джулио Мазарини, представитель Святого престола на переговорах в Регенсбурге, — отрекомендовался он. — Мир, господа! Вот, извольте взглянуть, — он достал из-за пазухи сплющенный свиток.

Ла Форс взял его, развернул и стал читать. Когда французским военачальникам сообщили о первом мирном договоре, они не приняли его во внимание и продолжили наступление, чтобы вызволить из Казале запертого там Туара. Однако новый договор, похоже, был «настоящим»: французы обязывались возвратить Савойю, оставив за собой Пиньероль и долину Перозы, Карл де Невер становился герцогом Мантуанским. Посовещавшись с командирами, Ла Форс отменил атаку, повязал руку белым шарфом и вместе с Мазарини двинулся к испанским позициям.

Генерал де Корду его уже ждал. Он пока еще не получил официальных инструкций, однако на свой страх и риск согласился выполнить условия договора: снять осаду и вывести войска. Военачальники раскланялись, а с крепостных стен неслось громовое «Ура!» и салютовали пушки.

 

Глава 3

ДЕНЬ ОДУРАЧЕННЫХ

В Лувре на половине короля велись строительные работы, поэтому Людовик временно перебрался в Посольский дом на улице Турнон, неподалеку от Люксембургского дворца. Чтобы быть поближе к королю, Ришелье поселился в Малом Люксембургском дворце, подаренном ему в свое время королевой-матерью. Центр придворной жизни переместился на левый берег Сены.

В воскресенье десятого ноября 1630 года Людовик с утра отправился к мессе в собор Парижской Богоматери и теперь возвращался верхом. В ушах его еще звучали слова проповеди о Прощении, он чувствовал себя радостным и просветленным и вполголоса напевал псалом Давида. Клод де Сен-Симон, неотлучно следовавший за королем, понял, что сейчас его лучше не беспокоить, и молча ехал рядом.

Попадавшиеся навстречу парижане срывали с голов шляпы и кричали: «Да здравствует король!» «Мой добрый народ любит меня!» — умилился Людовик. Глаза его застлали слезы; ему захотелось сделать что-нибудь большое и доброе, и он решил помирить своих родных с кардиналом.

Дома король первым делом послал за Гастоном и Ришелье и заставил брата поклясться в вечной дружбе первому министру. Затем его величество с его преосвященством отправились в Люксембургский дворец, на совет с Марией Медичи и Марильяком. Речь шла об армии в Италии. Чтобы сделать приятное матери, Людовик назначил главнокомандующим Луи де Марильяка, а Ришелье тут же предложил сделать его маршалом. Король немедленно подписал приказ и отправил его с курьером в Пьемонт. После этого все поднялись, довольно улыбаясь, и собрались расходиться.

— Одну минуточку, господин кардинал, — остановила Мария Ришелье.

Тот замер, предчувствуя недоброе.

— Уже не первый год я имею причины не доверять вам, — заговорила королева все с той же любезной улыбкой, которую могла без труда придавать своему лицу, — но я откладывала объяснение до возвращения в Париж. Теперь вы более не будете заниматься моими делами.

Людовик попытался что-то сказать, но Мария оборвала его резким выкриком:

— Ваш любимец — неблагодарный подлец, хитрец и предатель! — лицо королевы побагровело и щеки затряслись. — И всю родню его я тоже выгоню вон! — взвизгнула она. — В первую очередь эту шпионку Комбале!

Ришелье побледнел как полотно. Он настолько растерялся, что не мог произнести ни слова в свою защиту.

— Сейчас мне не удастся переубедить матушку, — украдкой шепнул ему Людовик. — Придите к ней завтра утром, якобы сдать дела.

Не стоит говорить о том, как Ришелье провел ночь. На следующее утро, в половине двенадцатого (время «туалета королевы»), он поднялся по парадной лестнице Люксембургского дворца на второй этаж и повернул направо, к апартаментам королевы.

К его удивлению, дверь приемной была заперта. Начиная тревожиться, кардинал вышел в галерею, но и там дверь, ведущая в королевские покои, была закрыта, а на его зов никто не откликнулся. Внезапно тоскливое чувство, охватившее сердце Ришелье, сменилось яростью: что он ей, в шуты нанимался! Решительным шагом он прошел в конец крыла, в часовню, откуда маленькая темная лестница вела в королевский кабинет. Ощупью поднявшись по лестнице, он услышал женский шепот: «Сюда, монсеньер!» — горничная королевы-матери, которой Ришелье исправно платил, постаралась раздобыть ключ от потайной двери.

Очутившись за тяжелой красной портьерой, Ришелье сразу услышал громкий, резкий голос королевы, которая возмущенно что-то говорила, постоянно сбиваясь на итальянский. Изредка в ее гневный монолог вклинивались односложные возражения Людовика, но тотчас тонули в потоке обвинений.

Подождав немного, чтобы успокоиться, Ришелье отодвинул портьеру и вышел.

— Ваши величества говорили обо мне? — холодно спросил он.

Мария, стоявшая посреди комнаты, осеклась на полуслове и уставилась на него вытаращенными глазами. Оправившись от изумления, она повернулась к Ришелье, уперев руки в боки, точно торговка на базаре, и выкрикнула:

— Да, о вас! Я вас ненавижу, терпеть вас не могу за вашу наглость! Убирайтесь отсюда и никогда больше не являйтесь мне на глаза! — правая рука королевы взметнулась, указывая на дверь. — Я не желаю ни видеть вас, ни слышать о вас, о вашей родне и ставленниках. Всех вон, всех до единого!

— Но помилуйте, чем…

— Вы за моей спиной ведете дела величайшей важности, даже не ставя меня о них в известность или действуя против моей воли!

— Это поклеп; меня очернили в ваших глазах; если вы позволите мне…

— Прямо сейчас, в этот самый момент, вы интригуете, чтобы вернуть ко двору принца Конде и освободить Вандома из Венсенского замка!

— Ваше величество, клянусь вам, это форменная клевета, я никогда бы не…

— Вон!

Мария повернулась к кардиналу спиной.

— Я не желаю вас больше видеть.

— Я говорил с матушкой, сделал все, что мог, — ее не переубедить, — сообщил Ришелье Людовик, сидевший в кресле.

Мария взвилась на дыбы:

— Если кардинал не покинет двор, это сделаю я! — заявила она сыну. — Я запрещаю вам видаться с ним и даже просто находиться в его присутствии, слышите, запрещаю! Ноги моей больше не будет в Совете, если там останется господин де Ришелье!

Взгляд короля наполнился неизбывной тоской: опять ему нужно делать выбор, немедленный и бесповоротный!

Вдруг Ришелье упал на колени и пополз к королеве.

— Простите меня! — умолял он, рыдая. Дальнейших слов нельзя было разобрать.

Мария не обернулась к нему. Ришелье постоял возле нее еще немного, потом поцеловал подол ее платья, поднялся и вышел.

Почти тотчас Людовик тоже вскочил и ушел в противоположную дверь.

В приемной его дожидался Сен-Симон. По лицу короля он понял, что встреча с матерью прошла бурно. Оба скорым шагом вышли из дворца и сели в карету. Людовик молчал всю дорогу. Дома он стремительно прошел в кабинет, велел Сен-Симону закрыть дверь и никому не открывать и с размаху бросился на кушетку, так что пуговицы, оторвавшиеся от колета, запрыгали по полу.

Тем временем слухи о королевской размолвке уже облетели весь двор. В приемной королевы-матери толпились придворные, делясь новостями, строя догадки и предположения. Старческой семенящей походкой вошел Марильяк и округлил глаза, придав себе удивленный вид:

— В чем дело? Что-нибудь случилось? Скажите же!

— Кардиналу дали отставку!

— С согласия короля!

— Госпожа де Комбале уехала в монастырь Босоногих Кармелиток!

Дверь королевских покоев раскрылась, и оттуда выглянула госпожа дю Фаржи. Увидев Марильяка, она кивнула ему и сообщила, что королева просит его зайти, в кабинет.

Все переглянулись и радостно зашумели.

Через некоторое время обе створки дверей распахнулись, и на пороге появилась сама королева-мать. Выглядела она чрезвычайно торжественно. Сзади выглядывал Марильяк, с трудом пытавшийся скрыть свою радость.

Послы Милана и Венеции вышли вперед и поклонились. Мария обратилась к ним по-итальянски и сообщила, что кардинал де Ришелье получил отставку и теперь его преемником будет господин де Марильяк. Толпа придворных в приемной возликовала; стоявшие у дверей побежали разнести приятную новость по всему Парижу.

Тем временем в малом Люксембургском дворце царило уныние. Опального министра пришли поддержать только государственные секретари Бутилье и Шатонёф, обязанные ему своими должностями. Племянница кардинала, госпожа де Комбале, тоже была здесь и с жалостью смотрела на своего несчастного дядюшку.

— Девочка моя, — дрожащим голосом сказал Ришелье, гладя ее по волосам, — прости меня! Я так виноват перед тобой!

Мари-Мадлен попыталась поцеловать его руку; Ришелье отнял ее; они обнялись и заплакали.

В это время пришел кардинал де Лавалетт.

— Король уехал в Версаль, — сообщил он.

Ришелье отер слезы.

— Я сегодня же еду в Понтуаз, а оттуда в Гавр, — заявил он твердо.

— Не советовал бы вам этого делать, — возразил Лавалетт. — Не теряйте короля из виду: что бы он вам ни обещал, он легко об этом позабудет, если вы не будете у него на глазах. Королева-мать не даст ему спуску. Поезжайте в Версаль, будто бы попросить об отставке.

Ришелье покачал поникшей головой. Лавалетт подошел и встряхнул его за плечи:

— Ну же, крепитесь! Кто выходит из игры, то ее проигрывает!

— В самом деле, монсеньер! — поддержал его Шатонёф. — Поезжайте к королю, он любит вас!

— Поезжайте, дядюшка!

Ришелье молча подошел к окну. По улице катили кареты с гербами — знать торопилась засвидетельствовать свое почтение королеве-матери и новому главному министру.

В дверь постучали. Королевский гонец передал кардиналу приказ короля следовать за ним в Версаль, а на словах — просьбу Сен-Симона не затягивать с приездом.

— Вот видите, дядюшка! — радостно воскликнула Мари-Мадлен.

Ришелье засуетился и стал собираться. Бутилье и Шатонёф вызвались его сопровождать.

Людовик намеренно велел выстроить себе в Версале маленький охотничий домик, а не королевскую резиденцию. Он никогда не проводил там Совет, не вызывал министров. Королевские «апартаменты» во втором этаже состояли всего из четырех комнат: прихожей, кабинета, спальни и гардеробной. Прочие участники охот размещались в двух крошечных флигелях.

Ришелье еще никогда здесь не был. С замиранием сердца он прошел в кабинет, где его ждал Людовик в обществе Сен-Симона и своего камердинера.

Едва переступив порог, Ришелье тотчас опустился на колени.

— Встаньте, встаньте, — немедленно приказал Людовик и подошел, чтобы помочь ему подняться.

Голос Ришелье задрожал от сдерживаемых слез.

— Вы лучший из господ, — прошептал он.

Людовик тоже был растроган:

— Это вы — самый верный и любящий слуга в мире, — отвечал он. — Если бы вы проявили неуважение или неблагодарность к моей матери, я тотчас отвернулся бы от вас. Но ведь это не так.

Ришелье энергично закивал, подтверждая слова короля.

— Господин де Ришелье будет ночевать в комнате, в которой обычно останавливается граф де Суассон, — сказал Людовик камердинеру. — Ступайте и все приготовьте.

Камердинер удалился. Сен-Симон, перехватив взгляд короля, вышел за ним следом. Людовик с Ришелье остались вдвоем.

— Сир, позвольте мне удалиться в мой замок, — начал кардинал. — Я уже не молод, слаб здоровьем…

— Об этом не может быть и речи, — перебил король. — Интересы государства и мое собственное достоинство от этого пострадают. — Он говорил так, будто доказывал что-то кому-то, кого здесь сейчас не было. — Позволить вам удалиться от дел значит проявить свою слабость.

— Но…

— Я приказываю вам остаться и продолжать управлять делами, такова моя воля! — Людовик прошелся по кабинету и встал у окна, гордо выпрямив спину.

— Но сир, как посмотрит мир на ваше решение, не упрекнут ли вас в неблагодарности к матери? — смиренно пролепетал Ришелье.

— Речь идет не о моей матери, а о заговорщиках, вызвавших эту бурю, — с нажимом сказал король. — Я ими займусь… Я более обязан государству, чем моей матери, — добавил он негромко.

…Получив приглашение от короля прибыть в Версаль, Марильяк просиял и возблагодарил Господа. Однако через некоторое время королевский курьер привез новый приказ: поскольку в Версале негде разместиться, Марильяку надлежит остановиться поблизости, в деревушке Глатиньи. В Версале негде разместиться! Значит, место уже занято Ришелье. Марильяк был неглуп и не склонен к самообольщению. Он допоздна жег личные бумаги, которые могли его скомпрометировать, и прибыл в Глатиньи уже глубокой ночью.

Тем временем в Версале шел совет. Людовик кратко напомнил об интригах, которые плели против Ришелье госпожа дю Фаржи, герцог де Бельгард и некоторые другие особы, связанные с герцогом Орлеанским, однако главным виновником признал Мишеля де Марильяка. Король объявил о своем решении лишить его всех должностей и отправить в изгнание. Оставалось найти ему преемника. Ришелье предложил Шатонёфа.

Встал вопрос, как быть с Луи де Марильяком. Не прошло и двух дней, как его назначили маршалом и главнокомандующим войсками в Италии. Разумно ли сохранять за ним этот пост? Под его началом — семь тысяч солдат, набранных, в основном, в Шампани, где его любят и уважают. Очень возможно, что родственные чувства возобладают над чувством долга, и он постарается силой вернуть свободу старшему брату. В тяжелой борьбе осторожность одержала победу над щепетильностью: король подписал тайный приказ об аресте Луи де Марильяка, который надлежало исполнить маршалам Шомбергу и Ла Форсу.

Поутру в Глатиньи отправился государственный секретарь де Лавиль о-Клерк. Мишель де Марильяк слушал мессу. Когда, скрипнув, раскрылась дверь часовни, священник замолчал, уставившись на вошедшего. Марильяк с трудом поднялся с колен.

— Вы позволите нам закончить? — спросил он у Лавиль о-Клерка. Тот смутился и вышел.

Когда служба была окончена, Марильяк пригласил госсекретаря пройти с ним в комнату, извлек из сундучка шкатулку с государственными печатями и передал ему, потом снял с шеи ключ от шкатулки, с которым никогда не расставался, и тоже отдал. В этот момент в комнату вошли гвардейцы и встали по обе стороны от дверей. Марильяк вздрогнул и затравленно посмотрел на Лавиль о-Клерка.

— Вас сопроводят до места, назначенного вам для проживания королем, — постарался тот ободрить старика.

Марильяк вышел, слегка тряся головой.

«Место, назначенное королем», оказалось неблизким — опального министра отвезли в Нормандию, в Кан, и посадили в тюрьму. По дороге его бдительно охраняли: даже нужду ему приходилось справлять в присутствии конвоира.

Лавиль о-Клерк отправился дальше, в Париж, чтобы сообщить о решении короля Марии Медичи и получить ее одобрение.

Принесенное им известие как громом поразило весь двор, предававшийся ликованию.

— Я немедленно еду к королю! — воскликнула Мария. — Закладывайте карету!

— Не стоит, — остановил ее Лавиль о-Клерк. — Король уже выехал из Версаля и с часу на час будет здесь.

В несколько минут Люксембургский дворец опустел; подавленные придворные разъезжались по домам, чтобы собраться с мыслями и решить, что им делать.

— Вот так день одураченных! — присвистнул граф де Ботрю, выйдя на крыльцо и надевая перчатки.

Каплуны были только что сняты с вертела и распространяли одуряющий аромат. Луи де Марильяк сглотнул слюну. Мысленно он уже разрывал их руками, вонзал зубы в нежную плоть. Однако маршалы Шомберг и Ла Форс как будто не торопились обедать. Наконец все уселись за стол, Марильяк нетерпеливо схватился за салфетку, но тут дверь раскрылась, и вошел королевский гонец.

— Приказ его величества господину маршалу Шомбергу в собственные руки, — отчеканил он, звякнув шпорами.

Шомберг распечатал письмо и стал читать; Ла Форс заглядывал ему через плечо. Марильяк томился; каплуны остывали на блюде. Шомберг поднял глаза от бумаги и взглянул на Ла Форса. Тот кивнул ему головой на дверь. Шомберг встал.

— Прошу нас извинить, господин маршал, обедайте один, — сказал он Марильяку. — Когда вы закончите, мы посовещаемся и обсудим приказ короля.

Оба вышли, оставив Марильяка наедине с каплунами. Тот пожал плечами и пододвинул к себе блюдо.

— Что это значит? — спросил Ла Форс, когда они с Шомбергом прошли в соседнюю комнату.

— Приказы короля не обсуждают, — уклончиво ответил тот.

Зачем было Ла Форсу знать, о чем он сейчас думает? Судя по всему, его высокопреосвященство оказался хитрее его светлости, иначе бы сейчас Марильяк получил приказ об аресте его, Шомберга. Старому маршалу было горько сознавать, что боевые заслуги, по сути, ничего не значат и не идут в расчет в хитросплетении дворцовых интриг. Он ничего не имел против Марильяка, доброго служаки и храброго солдата, но так уж устроен мир: протянешь руку тому, кто не удержался на колесе Фортуны, — и оно переедет тебя самого. Теперь нужно было принять меры, чтобы арест главнокомандующего не вызвал беспорядков в войсках.

Гвардейские капитаны по одному входили в комнату, по-военному приветствуя обоих маршалов. Когда все собрались, к ним обратился Шомберг.

— Господа, — заговорил он, пытаясь скрыть волнение, — мне известна ваша преданность королю. У меня есть приказ его величества, выполнение которого целиком зависит от вашего усердия. Нам приказано… арестовать господина маршала де Марильяка.

Капитаны удивленно переглянулись и загудели. Ла Форс, не сдержавшись, отвернулся к стене, взмахнув кулаком. С губ его сорвалось что-то неразборчивое, напоминающее «Черт знает что!»

— Наш король добр и справедлив, — снова заговорил Шомберг, — и если он так решил, значит, тому есть высшие причины. Согласны ли вы, господа, выполнить его волю, сохранив порядок и спокойствие во вверенных вам полках?

Маршал пытался говорить спокойно, но внутренне был натянут, как струна. Повисла напряженная тишина. Ла Форс кусал ноготь большого пальца, исподлобья глядя на капитанов. Но вот они отозвались один за другим: «Да, да, разумеется», а один даже негромко воскликнул: «Да здравствует король!»

Через несколько минут в комнату вошел Луи де Марильяк.

— Ступайте, господа, у нас сейчас будет совет, — сказал он капитанам.

— Нет, господин маршал, это я их пригласил, — возразил Шомберг.

Марильяк удивленно посмотрел на него, чувствуя, как в сердце закрадывается тревога. Оглядел капитанов: редко кто выдерживал его взгляд, большинство опускали глаза.

Ла Форс вышел вперед.

— Сударь, — сказал он, волнуясь, — я вам друг, вы можете в этом не сомневаться. Прошу же вас как друг безропотно исполнить приказ короля. Возможно, в этом нет ничего серьезного. Взгляните: вот его собственноручная подпись.

Шомберг протянул Марильяку письмо. Тот прочитал наискось набросанные рукой короля строчки в низу листа: «Кузен, арестуйте господина маршала де Марильяка».

Марильяк оторопело уставился на Шомберга. Потом в его глазах вдруг вспыхнул огонек надежды, он впился глазами в письмо, чтобы сверить дату. Но нет, ошибки не было: приказ об аресте был подписан двумя днями позже приказа о назначении его маршалом и главнокомандующим.

— Подданному не позволено роптать на своего государя, — сникнув, сказал Марильяк. — Делать нечего, надо подчиниться. Меня нетрудно арестовать, даже охранять не нужно, — повернулся он к капитанам. — Я сам отправлюсь в тюрьму, которую королю будет угодно мне назначить.

Медленными движениями, при скорбном молчании присутствующих, он снял с пояса шпагу и положил ее на стол.

Анна Австрийская сидела перед овальным зеркалом в тяжелой бронзовой раме; камеристка расчесывала ее прекрасные волосы, чтобы потом убрать их в сетку. В комнате находились несколько фрейлин, в том числе новенькая — Мари де Отфор. После событий одиннадцатого ноября король изгнал госпожу дю Фаржи, наперсницу королевы-матери и камер-фрау царствующей королевы; ее место заняла госпожа де Лафлот-Отрив, и ее внучка Отфор перешла в свиту Анны Австрийской. Злые языки при дворе поговаривали, что король поступил так нарочно, чтобы ему было свободнее видаться с юной фрейлиной. Людовик в самом деле зачастил на половину супруги и охотно беседовал с нею и дамами из ее свиты даже сверх времени, отведенного придворным этикетом на «разговоры в кругу семьи». Он исхитрялся остаться с Мари наедине, и после таких встреч Анна ревниво расспрашивала девушку обо всех подробностях. Та выглядела слишком простосердечной, чтобы что-либо утаивать.

— Так о чем же вы говорили? — с деланным безразличием осведомилась королева.

— Ах, его величество говорит со мной только об охоте, о лошадях и собаках, — разочарованным тоном протянула Мари. — Вчера битый час объяснял, как нужно отбирать породистых щенков. Это так скучно! Я едва удерживалась, чтобы не зевать. Говорит, говорит, ходит по залу — а ко мне даже приблизиться боится, не то что дотронуться! — глазки Мари озорно блеснули.

— Помилуйте, его величество — взрослый мужчина, а вы еще совсем дитя! — укоризненно сказала ей пожилая фрейлина. — Вам же всего пятнадцать!

— А тебе бы хотелось, чтобы он до тебя дотронулся? — спросила Анна, пристально взглянув на нее. — Хотелось, да?

— Вот послушайте лучше, какое письмо написал мне кузен, — поспешила Мари уйти от опасной темы и достала из-за корсажа сложенный много раз листок. — «Свет очей моих, моя несравненная…»

В этот момент дверь раскрылась, и вошел король. Мари осеклась на полуслове и замерла с листком в руке. Заметив ее замешательство, Людовик сам смутился. Неловко поклонился дамам, косясь на листок в руке Мари.

— Я вам не помешал? — спросил он.

— Что вы, ваше величество, вы как раз кстати, — громко и нарочито весело сказала королева. — Мари читала нам прелюбопытное письмо, я думаю, вам тоже будет интересно послушать.

— Нет-нет, — Мари вспыхнула и спрятала письмо за корсаж.

Людовик шагнул к ней.

— У вас есть тайны от вашего короля? — принужденно пошутил он, но в его глазах сверкнул ревнивый огонек.

— Право же, это так, глупости… — пятясь, бормотала Мари.

Анна вдруг вскочила с кресла, подошла к ней сзади и схватила за руки.

— Смелее, ваше величество! — с вызовом сказала она. — Узнайте все сами.

Людовик посмотрел на краешек письма, выглядывавший из кружев на едва округлившейся груди девушки, и густо покраснел. На его лице отразилась борьба чувств. Анна все держала фрейлину за руки, хотя та и не думала вырываться. Людовик вдруг подошел к камину, взял серебряные щипцы и попытался выудить ими листок из-за корсажа. Но тонкую бумагу ухватить не удавалось, только на нежной коже и белых кружевах остались черные полосы. Людовик с досадой швырнул щипцы в камин и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, женщины разразились дружным смехом. Анна, упала в кресло и хохотала, хохотала, и не могла остановиться — так ей хотелось плакать.

…Сен-Симон услышал женский смех, прочитал досаду на лице короля и понял, что к чему. Ему было двадцать три года, Людовику — тридцать, однако фаворит считал, что в некоторых вопросах он опытнее своего господина и может давать ему уроки. Они оба вышли из дворца, сели верхом и поскакали на улицу Турнон. Два конных мушкетера впереди расчищали королю дорогу, еще двое ехали сзади. Миновав шумный Новый мост, Сен-Симон поравнялся с королем и приступил к делу.

— Сир, я давно хотел сказать вам одну вещь, но только обещайте прежде, что не рассердитесь, — решительно начал он.

Людовик молча кивнул, глядя перед собой, однако было видно, что он внутренне напрягся.

— Сдается мне, что вы неравнодушны к одной девице, и что эта девица неравнодушна к вам.

Людовик пустил коня рысью. Сен-Симон затрусил рядом; его голос подпрыгивал в такт аллюру коня.

— Право же, ваше величество, чего тут комедию ломать! Я уверен, что и та девица была бы не прочь…

Король перешел на легкий галоп, словно убегая от разговора. Его коробил грубоватый тон, свойственный фавориту. Сен-Симон замолчал. Они подъехали к Посольскому дому и поднялись на второй этаж, в кабинет. Людовик подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу. Несколько минут протекли в молчании.

— Да, я влюблен и ничего не могу с собой поделать, — заговорил Людовик, не оборачиваясь. — Я ведь мужчина, а не бесчувственный идол. К тому же я король и мог бы добиться успеха, если бы захотел. Но именно поэтому, — возвысил он голос, — я должен помнить, что Бог не велит мне злоупотреблять своей властью. Он наделил меня ею, чтобы подавать пример моим подданным.

Сен-Симон хотел было что-то сказать, но удержался.

— Если я могу себе позволить невинные забавы, я должен уметь владеть собой и не переступать черты, за которой они становятся преступлением, — глухо продолжал Людовик, ударив стиснутым кулаком по оконной раме. — Усвойте же этот урок. На сей раз я прощаю вам вашу неосторожность, но в следующий раз — не прощу.

Сен-Симон низко поклонился и вышел. Король велел пригласить венецианского посланника, с утра дожидавшегося в приемной.

Людовик не оставлял попыток примирить своих родных с кардиналом, обратившись за посредническими услугами к своему духовнику отцу Сюффрену и к папскому нунцию. Мария Медичи согласилась присутствовать на заседаниях Совета, однако не заговаривала с Ришелье и даже не смотрела в его сторону. Она потребовала освободить Марильяков, Людовик — вернуть ко двору родственниц Ришелье. Получив решительный отказ, король вновь заговорил об «испанском заговоре» и изгнал из свиты Анны Австрийской с десяток еще остававшихся там испанок, включая десятилетнюю девочку, дочку ее камеристки, с которой Анна отводила душу в разговорах на кастильском наречии. Испанский посол маркиз де Мирабель, прежде имевший свободный доступ в Лувр, теперь должен был испрашивать аудиенции, как и другие посланники.

В знак протеста обе королевы отказались присутствовать на комедии, которую давали у короля, и их отсутствие всем бросилось в глаза. В отместку Людовик, не предупредив их, уехал на охоту и взял с собой Ришелье.

«Что ж, старший для меня потерян, но младший никуда не денется», — философски рассудила Мария. Вся ее надежда была теперь на Гастона, ее любимчика: он должен проявить характер и, если потребуется, силой заставить старшего брата уважать их мать. Чтобы пробудить в нем мужество и благородство, Мария пообещала ему драгоценности его покойной супруги, которые хитрым образом сумела присвоить.

Тридцатого января 1631 года Гастон, в сопровождении свиты из двух десятков дворян, явился во дворец кардинала на улицу Сент-Оноре. Решительной походкой, шурша складками плаща и стуча каблуками, он проследовал прямо в кабинет. Ришелье, сидевший в кресле и что-то диктовавший секретарю, поспешно поднялся ему навстречу.

— Я собирался любить вас и служить вам, как обещал шестого декабря, но теперь я не считаю себя связанным словом, поскольку вы не выполнили своих обещаний моим друзьям, — с порога заявил Гастон, лихо тряхнув пером на берете.

«Друзья» — Пюилоран и Ле-Куанье — гордо выпятили подбородки, выглядывая из-за его плеча. Ришелье успокоился: к такому разговору он был готов. Кардинал пытался задобрить Гастона, чтобы привлечь его на свою сторону, а тот заботился о своих фаворитах. Пюилоран запросил сто пятьдесят тысяч ливров и герцогский титул, Ле-Куанье — кардинальскую шапку. Ришелье с легкостью согласился и на то, и на другое, зная, что титул должен даровать Совет, а кардинальский сан — Рим, который ни за что на это не пойдет, поскольку против Ле-Куанье велась тяжба о признании брака и отцовства. Теперь он стал объяснять все это принцу, напирая на то, что деньги Пюилоран все-таки получил.

— Нет, все — или ничего! — надменно оборвал его Гастон. — Вы бесчестный человек и не рассчитывайте на мою дружбу! Я не стану другом безродному выскочке, который забылся настолько, что внес разлад в королевскую семью, стал преследователем своей благодетельницы, очерняя ее перед королем, а со мной ведет себя столь нагло, что только сан священника защищает его от немедленной расправы!

Выкрикнув эту угрозу, Гастон развернулся и вышел, не дав кардиналу сказать и слова в свое оправдание. В тот же день, не дожидаясь, пока Ришелье нажалуется королю и тот примет меры, он уехал в Орлеан.

Ришелье опустился в кресло и сжал пальцами виски. За него — только король, против — королева-мать, Гастон и Анна Австрийская. Нужно было срочно что-то предпринять, чтобы уравновесить чаши весов. Кардинал быстро собрался и поехал в Лувр. Вскоре он уже излагал Людовику в обтекаемых выражениях веские доводы в пользу того, чтобы вернуть ко двору герцогиню де Шеврез.

 

Глава 4

КОШКИ-МЫШКИ

Свечи тихо оплывали в канделябрах, отражаясь в черных окнах. Над столом совета повисла гнетущая тишина. Незанятое место королевы-матери зияло, точно дыра от вырванного зуба. Совету и в самом деле предстояло «вырвать больной зуб» — разрешить раз и навсегда больной вопрос о власти, чтобы продолжить заниматься другими делами.

С начала февраля король, взяв с собой обеих королев, уехал в Компьень — тот самый замок, где Мария Медичи когда-то настойчиво упрашивала его ввести в Совет Ришелье. Теперь сам Людовик предпринимал аналогичные, но безуспешные попытки. Он даже обратился за содействием к ее личному врачу Вотье, хотя и считал этого человека презренным и никчемным. Королеве-матери предложили подписать документ, в котором она обязалась бы не плести интриг и служить интересам государства в обмен на то, что Ришелье публично поклянется ей в покорности. «Я подпишу все, что угодно, но пусть только прежде отошлют Ришелье», — заявила упрямая флорентийка. Терпению Людовика пришел конец.

На сегодняшний Совет она не явилась. По своему обыкновению, король кратко обрисовал положение дел и пригласил присутствующих поделиться своими соображениями. Все взгляды устремились на Ришелье. Кардинал с видимым усилием поднялся с места, машинально погладил ладонью орден Святого Духа, висевший на голубой ленте у него на груди.

— Мне трудно быть судьей в этом деле, поскольку я лицо заинтересованное, — надтреснутым голосом заговорил он. — На мой взгляд, существуют четыре возможных решения занимающего нас вопроса.

Он кашлянул в кулак. Тишина стала такой, что даже ничьего дыхания не было слышно.

— Во-первых, — продолжал кардинал, — все бы уладилось, если бы его высочество герцог Орлеанский согласился вернуться ко двору и занять свое место в Совете. Однако маловероятно, что это осуществится, поскольку монсеньер слишком прислушивается к мнению своих фаворитов.

Король побарабанил пальцами по столу. Все невольно посмотрели в его сторону, но потом вновь воззрились на Ришелье.

— Во-вторых, не следует оставлять надежды договориться с ее величеством королевой-матерью, хотя она полна решимости отомстить тем, кого считает своими врагами. Однако, — голос кардинала стал еще глуше, — зная ее величество довольно давно, я смею предположить, что она будет довольна, лишь получив всю власть в свои руки. Но это невозможно, поскольку власть принадлежит королю.

Сидевшие за столом обменялись многозначительными взглядами.

— И, наконец, третье, — словно с облегчением произнес Ришелье. — Чтобы покончить с этим нетерпимым положением, мне надлежит удалиться от дел, что я со смирением и предлагаю.

Кардинал сел.

— А четвертое? — вскинулся Людовик. — Вы же сказали, что знаете четыре способа?..

— Прошу меня извинить, ваше величество, я, вероятно, оговорился.

Король понял, что из кардинала больше ничего не вытянешь, и велел высказаться министрам. Те, в большинстве своем ставленники Ришелье, давно догадались о том, что подразумевалось под «четвертым способом». Тщательно подбирая слова, они заявили, что раз уж надо решать «или — или», то покинуть Совет должна королева-мать. «Быть посему», — постановил Людовик. Ришелье склонился перед королевской волей.

Ленивое зимнее солнце еще и не думало вставать, когда к замку была подана карета с королевскими лилиями. Вскоре на крыльце появилась наспех одетая Анна Австрийская с испуганным лицом. Увидев, что в карете сидит король, а не гвардейский офицер, выделенный для ее сопровождения в какой-нибудь монастырь, она несколько успокоилась. Ворота раскрыли, и королевский поезд отправился в Санлис.

Мария Медичи нежилась в постели до десяти утра. Проснувшись, она была удивлена, увидев рядом только горничных и камеристок: ни один из вельмож не дожидался ее пробуждения.

В спальню тихими шагами вошел отец Сюффрен и замер, скорбно глядя на королеву.

— Что, что случилось? — встревоженно спросила она.

Священник сообщил, что его величество изволил еще рано утром покинуть замок и повелел ей отправляться в Мулен.

— Это обман! — вскричала королева и швырнула на пол подушку. — Меня хотят отправить в Италию! Ни за что! — она попрочнее уселась на постели. — Не поеду! Пусть хоть вытаскивают меня из кровати нагишом!..

Пока духовник увещевал свою подопечную, маршал д’Эстре с войсками занял город и перекрыл все входы и выходы из него. По приказу короля, врач Вотье был арестован и посажен в Бастилию. Подруги Марии Медичи — госпожи д’Эльбёф, Ледигьер и д’Орнано — отправились в изгнание; принцессу де Конти сослали в замок Э. Верный человек предупредил об аресте Бассомпьера, но тот и не подумал бежать. Целую ночь он жег шесть тысяч писем, которые могли скомпрометировать многих знатных дам, а поутру с чистой совестью отправился в Бастилию.

…Разумеется, Мария никуда не уехала из Компьеня. Она писала сыну письма, объясняя свой затянувшийся отъезд кучей предлогов. Ей не хочется в Мулен. Анже? Пусть будет Анже, но только она сейчас больна, и вообще у нее нет денег на дорогу… Она всячески тянула время, зная, что Гастон у себя в Орлеане собирает наемников, чтобы идти на Париж. Кардинал был осведомлен не хуже: несколько королевских полков в конце апреля выступили на Орлеан. Гастон поспешно бежал в Бургундию. Его торжественный въезд в Безансон не удался: если не считать уличных зевак, явившихся поглазеть на королевского брата, его высочеству никого не удалось поразить пышностью своего наряда и свиты. «Да здравствует монсеньер, свободу народу!» — надрывались Пюилоран и Ле-Куанье, однако эти возгласы не были подхвачены, и записываться в армию принца никто не пришел. Гастон поехал дальше — в Лотарингию.

Ришелье сошел вниз, чтобы лично встретить дорогую гостью. На герцогине де Шеврез был «кавалерственный» наряд, вошедший в моду при дворе: темно-синяя атласная юбка колоколом и красный корсаж с рукавами, доходящими до локтя и отороченными пышными кружевами; на груди сверкала драгоценная брошь, которой были заколоты края желтой кружевной косынки; завитки шелковистых волос спадали из-под широкополой синей шляпы с красным пером на накрахмаленный отложной воротник. Ее лукавые глаза смотрели на Ришелье с веселым интересом, словно предвкушая забавное приключение; она даже не подумала попросить благословения, как это было принято.

— Госпожа герцогиня! Я рад приветствовать вас в моем скромном жилище, — учтиво произнес кардинал.

— Скромном? Я бы не сказала! — возразила Мари, обводя взглядом парадную лестницу с коваными перилами, ведущую на второй этаж, и свисающую оттуда тяжелую роскошную люстру со множеством свечей.

Ришелье галантно предложил ей руку и повел наверх.

В тридцать один год Мари выглядела еще очень привлекательно. Она слегка располнела, но это ее не портило; те же мягкие изгибы нежных рук, тот же четко очерченный подбородок, высокий чистый лоб, кожа, не нуждающаяся в румянах. От нее исходил легкий и чарующий аромат. Идя рядом с ней и ощущая прикосновение ее руки, Ришелье испытывал неясное волнение.

Они прошли в галерею, увешанную картинами художников, которым покровительствовал королевский министр.

— А у вас неплохой вкус, господин кардинал! — протянула Мари неопределенным тоном, в котором можно было расслышать и удивление, и насмешку.

Она останавливалась перед каждым полотном, рассматривая аллегории, и надолго задержалась перед портретом королевской четы, изображенной на балконе Лувра.

Ришелье же смотрел на нее, наслаждаясь этой одной, подвижной и постоянно меняющейся картиной. Ему вдруг пришло в голову, что, в конце концов, ему всего-то сорок шесть лет, а ее муж десятью годами старше, и…

Но он опомнился и стряхнул с себя наваждение.

Пройдя через несколько пышно украшенных гостиных, они очутились в небольшом кабинете с массивным бюро, покойными креслами, кушеткой в углу и книжными шкафами вдоль стен.

— Прошу извинить, что принимаю вас здесь, но дело, по которому я позволил себе вас побеспокоить, весьма неотложное и чрезвычайной важности, — деловым тоном сказал кардинал, предлагая герцогине кресло у стола.

Затем он сообщил ей о том, о чем она, скорее всего, уже знала: Гастон, обратившийся за поддержкой к Карлу Лотарингскому, неожиданно пленил сердце его шестнадцатилетней сестры Маргариты; правда, он и сам был ею очарован. Карл обещал ему военную помощь, если он женится на его сестре, — условие, на которое герцог Орлеанский с радостью согласился. Итак, над королевством нависла угроза иностранного вторжения; кроме того, и над головой Анны Австрийской вновь сгустились тучи. Врач Сеналь, присланный из Лотарингии с письмом к ней от госпожи дю Фаржи, был арестован и заключен в Бастилию; в перехваченном письме, которое удалось расшифровать, говорилось о том, что королю вряд ли дожить до августа, а когда Гастон воссядет на троне, он уже сам будет решать, на ком ему жениться. Людовик пришел в ярость и хотел вызвать жену на Совет, чтобы зачитать это письмо в ее присутствии, но Ришелье его отговорил: в последнее время королева испытывала по утрам тошноту и частые головокружения, не стоит подвергать ее сильным переживаниям, мало ли что…

— Но что же могу сделать я? — с деланным удивлением подняла брови герцогиня.

— Вы напишете письмо герцогу Лотарингскому, — сказал кардинал, подвигая ей бумагу и открывая чернильницу, — в котором убедите его не оказывать поддержки его высочеству, а также в том, что брак, не одобренный его величеством, окажется недействительным.

— Как, прямо сейчас? — воскликнула Мари, когда Ришелье изящным движением подал ей перо. — Письма к мужчинам требуют вдохновения, я должна все обдумать.

— Я помогу вам, — спокойно сказал кардинал, оставив без внимания ее кокетливый взгляд. — Итак, пишите: «Милостивый государь…»

Герцогиня вздохнула и обмакнула перо в чернила.

Когда письмо было готово, Ришелье сам присыпал его песком, затем наскоро пробежал глазами, сложил, накапал воску со свечи. Мари приложила свою печать.

Кардинал проводил ее до дверей, высказав надежду увидеться с ней при более приятных обстоятельствах. Мари очаровательно улыбнулась ему на прощанье и упорхнула. Когда двери за ней закрылись, Ришелье птицей взлетел по лестнице, хотя еще сегодня утром жаловался своему врачу на прострел в пояснице.

Восемнадцатого июля, около десяти часов вечера, на крыльцо Компьенского замка вышла полная женщина в простом платье и широкополой шляпе с густой вуалью. Ее сопровождали трое мужчин и священник, который объяснил стражнику, преградившему им путь, что это служанка ее величества, направляющаяся в город, чтобы вступить в законный брак втайне от своей госпожи. Стражник понимающе осклабился и пропустил их.

Вся компания вышла за ворота и направилась вниз по улице. За углом их ждала карета. Сев в нее, женщина перекрестилась и сказала: «С Богом!» Карета выехала из города и помчалась по направлению к северной границе. Королева-мать (а это, разумеется, была она) держала путь в крепостцу Капель, где ей обещал дать прибежище молодой маркиз де Вард — сын губернатора, ненавидевший Ришелье.

Мария не знала, что несколькими часами раньше по этой же дороге, беспрестанно пришпоривая коня, проскакал сам губернатор де Вард. Заметив отсутствие его сына при дворе, Людовик заподозрил неладное и велел отцу взять командование крепостью на себя. Понимая, чем грозит промедление, старик отказался от кареты и пустился в путь верхом, прихватив с собой двух офицеров.

Ровно в полночь они прибыли в городок и остановились перед крепостью. Подъемный мост был поднят.

Часовой на стене потребовал назвать пароль, отказываясь верить губернатору на слово. Выругавшись, тот отправился в церковь, разбудил звонаря и велел бить в набат. Вскоре площадь перед крепостью заполнилась перепуганными спросонья горожанами, а на стене появились солдаты гарнизона. Вышел и де Вард-младший.

— Немедленно открой ворота и впусти меня, слышишь! — гневно закричал отец.

— Простите, батюшка, но надо мной теперь не ваша воля! — дерзко отвечал сын.

Губернатор затрясся от бешенства.

— Солдаты! — закричал он срывающимся голосом, — я ваш командир, поставленный над вами королем, и если вы воспротивитесь королевской воле, вас всех повесят!

Солдаты зароптали. Совещались они недолго: вскоре заскрипел ворот, и подъемный мост с лязгом опустился, ворота раскрылись, решетка поднялась. Де Вард проскакал внутрь. Солдаты выстроились во дворе; капитан подошел к губернатору, приветствовал его низким поклоном и сказал, что гарнизон в его распоряжении и ждет его приказаний. Тот приказал закрыть городские ворота и никого не впускать. Мятежный сын упал перед отцом на колени. Не глядя на него, де Вард велел ему уезжать, пообещав донести королю, будто не застал сына в крепости. Маркиз не стал мешкать и поскорее покинул город.

Карета Марии Медичи переправлялась через Уазу, когда на противоположном берегу появился запыленный всадник, размахивавший шляпой. Королева послала узнать, в чем дело. Де Вард-младший виновато сообщил о том, что произошло, и униженно попросил дозволения сопровождать ее величество. Мария сердито нахмурилась: вот она, современная молодежь! Где теперь найдешь такого рыцаря, как герцог д’Эпернон? Но делать было нечего: остаток ночи она провела в ближайшей деревушке, а на следующий день, в объезд Капели, пересекла границу и приехала в Авен, находившийся уже в испанских Нидерландах. Оттуда она отправила двух гонцов: одного в Париж, с письмом к старшему сыну, а другого в Брюссель, с просьбой об убежище.

Получив сообщение от матери, в котором говорилось, что она, доведенная до отчаяния происками кардинала, была вынуждена бежать, опасаясь за свою жизнь, Людовик сухо ответил ей, что эти происки — плод ее воображения. Однако оказалось, что королева еще и подала жалобу в Парламент, требуя начать процесс против Ришелье. Она обещала помиловать кардинала и сохранить ему жизнь, но только после того, как ему вынесут приговор. Узнав об этом, Людовик немедленно отправился в Парламент, отозвал жалобу матери, объявив ее клеветой, обвинил советников королевы в оскорблении величия и запретил иметь с ними сношения, а также потребовал арестовать все доходы Марии Медичи.

Письмо в Брюссель было воспринято совершенно иначе. Когда изгнавшая сама себя королева прибыла в Монс, ей был оказан триумфальный прием. Городские власти устраивали в ее честь пиры и балы, церковники наперебой приглашали ревнительницу католической веры посетить храмы и монастыри. Впечатлений было столько, что после роскошного празднества в честь Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов, королева занемогла и слегла в постель. Но уже на следующий день ей пришлось встать на ноги: в город приехала правительница испанских Нидерландов, инфанта Изабелла-Клара-Евгения, приходившаяся французской королеве дальней родственницей. Обе женщины встретились у городских ворот. Старушка-инфанта была в черном монашеском платье; Мария, всего семью годами моложе ее, надела один из своих лучших нарядов. Встреча прошла сердечно: «кузины» обнялись, прослезились и проследовали во главе пышного кортежа по улицам города под приветственные клики толпы.

В середине августа они приехали в Брюссель. Столица встретила Марию еще большей роскошью и торжественностью. Перед Ратушей установили помост, затянутый алым сукном, и расстелили длинную ковровую дорожку того же цвета. Бургомистры заливались соловьями, прославляя «мать стольких королей и стольких добродетелей, сведенных воедино». Мария сияла от гордости и удовольствия. Ее поселили в бывшем дворце герцогов Брабанта; празднества в ее честь продолжались до конца месяца. «Если вам что-нибудь нужно, кузина, не стесняйтесь, приказывайте», — ласково говорила ей кроткая инфанта Изабелла. Кузина пожелала съездить в Антверпен. Там она остановилась в богато украшенном доме, похожем на дворец, своего давнего знакомого Петера Пауля Рубенса. Хозяин представил ей своего ученика Антониса Ван Дейка, придворного художника эрцгерцогини Изабеллы, который попросил дозволения написать ее портрет. Позируя Ван Дейку, Мария говорила с Рубенсом о политике. Она попросила передать маркизу д’Айтона, представителю Филиппа IV в Брюсселе, что с легкостью соберет армию в две с половиной тысячи всадников и пятнадцать тысяч пехоты; герцоги де Гиз, д’Эпернон и де Бульон преданы ей и готовы отстаивать ее дело. Таким образом, при поддержке непобедимых испанских войск она снова окажется в Париже, и тогда уже испанский король может быть уверен, что внешняя политика Франции, навязанная презренным кардиналом Ришелье, в корне изменится.

Непобедимые испанские войска тем временем собирались в очередную карательную экспедицию в попытке вернуть под власть Мадрида мятежные Соединенные Провинции. Испанская флотилия должна была спуститься в устье Шельды, чтобы затем рассечь голландскую территорию надвое и подготовить вторжение с суши. Мария Медичи обошла ряды солдат и благословила их оружие. Возможно, что невезение французской королевы оказалось заразительным: испанцы потерпели сокрушительное поражение от голландцев, которым помогали французские добровольцы с тайного благословения его высокопреосвященства.

Филипп IV получил это неприятное известие вместе с донесением маркиза д’Айтона о том, что королева-мать бежала из Франции и укрылась в его владениях. Эта новость короля тоже не обрадовала. Первый министр Оливарес прямо заявил, что не верит в способность Марии Медичи собрать обещанные ею войска. И даже если она их соберет, им придется платить огромные деньги без особой надежды на успех. Французскому королю это не понравится, и его мать останется сидеть на шее у испанцев. «Что же делать?» — спросил его Филипп. «Пусть едет в Германию, в Ахен», — предложил Оливарес.

Когда бедная инфанта Изабелла узнала о решении своего сюзерена, ей было уже поздно отступать: ее «кузине» в Брюсселе воздавали королевские почести, к тому же эрцгерцогиня обещала финансовую помощь Гастону, который собирал в Лотарингии войска для похода на Париж.

Тяжелая дверь медленно раскрылась, и в нее, пригнувшись, вошла Мари де Шеврез. Анна Австрийская просияла. Подруги обнялись и расцеловались. Сопровождавшая герцогиню монахиня тихо вышла, понимающе улыбаясь.

Королева часто наведывалась в свой любимый Валь-де-Грас и даже оборудовала там себе что-то вроде кабинета, где могла без опаски читать адресованные ей письма и писать родственникам в Испанию и свекрови в Брюссель. Монахини были целиком на ее стороне и всегда готовы оказать услугу: смолчать, где нужно, передать письмо, принять гостя.

Анна и Мари уселись рядом на стульях.

— Ну, как ваше самочувствие? Не пора ли уже расшнуровывать корсет? — игриво спросила Мари.

Анна вздохнула:

— Нет, опять ложные надежды. — Глаза ее наполнились слезами: — Он разведется со мной, отправит в монастырь!

— Что вы, ваше величество! — беззаботно махнула рукой герцогиня. — Развод — это верная война с Испанией, да и Его Святейшество не даст своего согласия. Посмотрите на себя: вы еще молоды, красивы, здоровы, а ваш супруг хил и склонен к ипохондрии. Если кто и виноват в том, что у престола до сих пор нет наследника, так только он.

К ее удивлению, эти слова не утешили Анну, а напугали.

— Так это правда! — прошептала она, побледнев.

— Что, что? — испугалась в свою очередь Мари.

— Меня хотят отравить! Моего аптекаря отправили в Испанию, а мне подсунули другого — о, Мари, если бы ты только видела эти хитрые лисьи глазки! Значит, точно: он не станет со мной разводиться — о нет, он для этого слишком благочестив! Меня отравят, и тогда он женится на этой Комбале!

— На ком?! — изумлению герцогини не было предела.

— На племяннице кардинала, — с ненавистью выдохнула королева.

Мари не удержалась от смеха.

— Помилуйте, это невозможно! — весело воскликнула она. — Такой надутый индюк, как ваш супруг, весь напыщенный от собственного величия, даже в бреду не подумает о женитьбе на той, кто ему не ровня!

— Ах, ты не знаешь кардинала! — горячо перебила ее Анна. — Король совершенно в его власти! У него повсюду шпионы; все подсматривают, подслушивают, доносят — это так гадко, гадко, гадко! — Она снова прижала платок к глазам. — Представь себе, недавно я писала письмо у себя в кабинете, так одна из новых фрейлин, которых ко мне приставили после того ужасного дня, все глаза скосила, заглядывая мне через плечо. А притворялась, будто читает книжку. Хоть бы потрудилась держать ее правильно, а не вверх ногами!

Мари снова рассмеялась.

— Просто кардинал до безумия в вас влюблен! — сказала она, улыбаясь и пожимая Анне руку.

— Ах, оставь ты свои глупости! — досадливо отмахнулась та.

— Это вовсе не глупости, все при дворе об этом говорят! — Мари вскочила со стула и встала против Анны. — Представьте себе: мужчина, немолодой, слабый здоровьем, лишенный возможности удовлетворять свои потребности законным путем, но умный и по-своему не лишенный привлекательности, часто видит женщину, которая способна внушить безумную страсть кому угодно, но при этом совершенно недоступна! Кто он и кто вы! Ему остается лишь надеяться на мимолетный благосклонный взгляд, на благодарную улыбку, на несколько приятных слов, в которых ему будет вольно услышать для себя самые невероятные обещания! Но вы сторонитесь его, избегаете! Что ему остается? Чинить вам козни, чтобы вы волей-неволей заметили его присутствие и даже, находясь в бедственном положении, обратились к нему за помощью!

Анна была в явном замешательстве. Она сильно разволновалась и покусывала конец платка, облокотившись о спинку стула; на щеках ее пылал румянец.

— Пожалуй, ты и права, — обернулась она, наконец, к Мари, и глаза ее загорелись. — Помнишь ту историю с письмом из Брюсселя? Его могли перехватить только люди Ришелье. Король прислал ко мне Шатонёфа требовать ключ от шифра, я сказала, что ничего не знаю, и что же? Все улеглось, хотя Людовик наверняка не поверил. Значит, это кардинал!..

— Конечно! — поддержала герцогиня. — И теперь он ждет от вас благодарности.

Анна снова нахмурилась. Мари подвинула к ней свой стул, села совсем рядом, зашептала в самое ухо:

— У вашего мужа от любви к вам осталась только ревность. Представьте, что с ним будет, если он застанет своего верного слугу на коленях перед вами…

…Через несколько дней Ришелье беседовал с испанским послом. Под конец аудиенции маркиз де Мирабель, уже поклонившись кардиналу, как бы спохватился и сообщил, что имеет передать ему личную просьбу ее величества. Чрезвычайно нуждаясь в его мудрых советах, королева просит его почаще бывать у нее и заходить на ее половину даже в отсутствие его величества.

Ришелье поблагодарил посла и простился с ним с такой же приторной улыбкой, что сияла на губах у маркиза. Приглашением он благоразумно не воспользовался.

Как только королева-мать покинула пределы Франции, Людовик написал брату, что разрешает ему жениться на Марии де Гонзаг. Но было поздно: в разлуке чары прекрасной герцогини действовать перестали, и сердце «его податливого высочества», как называл Гастона кардинал, уже было отдано другой. В самом деле, если рассуждать беспристрастно, дочь герцога де Невера мало подходила Гастону: она витала где-то в облаках, зачитывалась романами, мечтала о куртуазной любви, тогда как он предпочитал жизнь земную с ее пирушками и плотскими утехами. Маргарита Лотарингская тоже была еще хрупкой восторженной девушкой, однако стояла ногами на земле, а своего избранника просто боготворила. Мария Медичи одобряла выбор сына, хотя чувства здесь были ни при чем: женившись против воли короля на дочери врага Франции, он отрезал бы себе пути к отступлению и волей-неволей оказался бы в ее лагере — лагере мятежников. Гастон был главным козырем в ее колоде: здоровье бездетного Людовика с каждым годом ухудшалось, и не одна Мария уже примеряла на голову герцога Орлеанского французскую корону.

Тем временем Людовик вовсе не собирался с ней расставаться. Он отправил Ла Форса с войсками занять Седан и укрепил гарнизоны Трех Епископств. Карл де Невер отныне прочно сидел на своем мантуанском троне, с новым герцогом Савойским был заключен союзный договор, так что, по крайней мере, с юга тылы были защищены. Кроме того, еще в январе в Бервальде был подписан союз со шведским королем Густавом-Адольфом, а в конце мая, в Мюнхене, — тайный договор с Баварией против австрийских Габсбургов, хоть это и противоречило условиям Регенсбургского мирного соглашения. Его преосвященству было все равно, что в Баварии католики, а в Швеции — протестанты; интересы Франции стояли выше подобных условностей.

Пятого сентября король произвел Ришелье в герцоги и пэры, а Венецианская Республика включила его в число своих аристократов. Кроме того, кардинал стал правителем Бретани, а король разрешил выстроить вокруг его родового замка город Ришелье.

Кардинал принимал поздравления, среди которых вряд ли хоть одно было искренним. Герцог Анри де Монморанси, вместе с ним явившийся в Парламент, чтобы принести присягу, тоже поздравил его весьма сухо. После болезни короля в Лионе, когда Ришелье сам был на волосок от гибели, Монморанси стал маршалом, однако рассчитывал на большее: в роду Монморанси было несколько коннетаблей, почему бы и ему не продолжить славную традицию? Ришелье, памятуя об услугах герцога в трудную минуту, неосторожно пообещал ему поддержку, однако король не желал восстанавливать должность коннетабля, отмененную после смерти Ледигьера.

Правда, у Ришелье и без того хватало забот: через своих шпионов он внимательно следил за тем, что затевается в Брюсселе и в Нанси. Сам по себе Карл Лотарингский ничего не представлял, однако за его спиной стоял император Священной Римской империи, к тому же он явно рассчитывал, сделав Гастона своим зятем, поставить его во главе мятежников в самой Франции.

Порохом еще не запахло, но война уже велась — на бумаге. Париж наводнили памфлеты против Ришелье, написанные ядовитым пером Матье де Морга по просьбе Марии Медичи. Свои ответы кардинал публиковал в недавно созданной «Газете» бывшего врача Теофраста Ренодо, другим постоянным корреспондентом которой был сам король. При дворе как никогда процветали подозрительность, наушничество и доносительство; одни ставили на короля и кардинала, другие — на королеву? мать и Гастона. Гизы, бывшие в родстве с Лотарингским домом, вели себя вызывающе; когда в Провансе, доведенном до отчаяния неурожаем и эпидемией чумы, начались беспорядки, губернатор герцог де Гиз не только не принял мер к их подавлению, но наоборот, всячески их разжигал. В Прованс отправили войска, и герцог бежал в Брюссель. Гизам издавна противостоял клан Конде-Монморанси, и когда Анри де Монморанси опубликовал обидные стихи против герцога де Шевреза, весь двор затаил дыхание в предвкушении громкого скандала.

Тот не замедлил последовать. Судьбе было угодно свести оскорбленного и оскорбителя на выходе из Лувра. Едва завидев своего обидчика, Шеврез устремился к нему:

— А, вот ты где, жалкий прохвост! Ты мне заплатишь за свой гнусный пасквиль!

Монморанси резко обернулся в его сторону:

— Я вижу, сударь, мне придется научить вас хорошим манерам! И я готов дать вам урок прямо сейчас!

Взвизгнули шпаги, вытащенные из ножен; плащи и шляпы полетели на землю. Шеврез был слишком возбужден; Монморанси действовал четко и хладнокровно. Напористыми выпадами он теснил своего противника и, наконец, ловким приемом выбил из его руки оружие. Усмехнулся в пшеничные усы, тряхнул роскошной шевелюрой, иронично отсалютовал шпагой. Глаза Шевреза налились кровью, он с ревом бросился на врага, словно разъяренный бык. Монморанси, не ожидавший такого, был сбит с ног; противники покатились по земле; Шеврез выхватил кинжал.

— Господа, господа, немедленно прекратите! — двое гвардейцев вцепились в Шевреза, пытаясь оторвать его от Монморанси; еще четверо спешили им на помощь. — Указом короля дуэли запрещены!

Врагов, наконец, разняли; послали за капитаном. Не дожидаясь его прихода, Шеврез, как был, без шляпы, вскочил на коня и ускакал.

— Вы с ума сошли! — Мари ворвалась в кабинет мужа, пылая от гнева. — Прямо в Лувре, среди бела дня! Вы погибели моей хотите?

— При чем тут вы? — огрызнулся Шеврез.

— Дуэли караются смертной казнью! Вы забыли, что сталось с Бутвилем и Ла-Шапелем?

— Что-то мне не верится, что вы боитесь остаться вдовой! — Шеврез вскочил с кресла и встал, набычившись, перед женой. — По мне, так вы только того и ждете! Так не дождетесь же! И не смейте равнять меня с этим мальчишкой Бутвилем! Я свою кровь проливал за короля, и он не станет судить меня за дуэль с жалким прохвостом, тем более что я его не убил! О чем искренне сожалею, — буркнул он, снова садясь.

— Какой болван! — Мари воздела руки к потолку. — Конечно, вас не казнят! Вас сошлют в какую-нибудь глушь, в Прованс! И не надейтесь, что я поеду с вами! — она круто развернулась на каблуках и ушла.

Все еще клокоча, Мари вернулась к себе, бросилась к столу и схватила перо. Ответ на ее письмо пришел очень быстро: кардинал просил ее не расстраиваться по поводу досадного происшествия и любезно обещал все уладить. В виде наказания Шевреза на две недели выслали в Дампьер.

…В начале зимы Гастон решился на военную вылазку, но потерпел поражение от Ла Форса и вместе с войсками отступил в Люксембург. Людовик с армией подошел к границам Лотарингии и томился от скуки в Меце. Охотиться было нельзя, заняться — решительно нечем. Король проводил дни в постели, предаваясь меланхолии, рисовал шаржи, а потом сжигал рисунки на пламени свечи. Ришелье, оставшийся в Париже, знал, как опасно для Людовика бездействие. Он вновь сделался музой герцогини де Шеврез, вдохновив ее еще на несколько писем к Карлу Лотарингскому. Шестого января Карл и Людовик встретились в Вике и заключили договор о союзе. Сверх того, Карл пообещал всячески препятствовать браку своей сестры с Гастоном Орлеанским.

Герцог кривил душой: он знал, что три дня назад Маргарита с Гастоном обвенчались, после чего принц, вступив в права супруга, уехал к матери в Брюссель.

 

Глава 5

БРАТ НА БРАТА

Летом Анри де Монморанси переезжал из Монпелье в свой замок в Пезена, стоявший на высоком холме, откуда открывался чудный вид на виноградники, на заросшую густым кустарником равнину, еще не выжженную солнцем, и на серебристую ленту Эро. Вслед за ним туда устремлялся весь его «двор», и балы, приемы, балеты возобновлялись на новом месте. Хозяин замка любил и умел веселиться; подъемный мост всегда оставался опущенным, а ворота открытыми; из залов доносилась приятная музыка, а поварята на кухне без роздыху крутили над огнем вертелы с насаженными на них тушами.

Вечером дорога к замку была освещена тысячей факелов — точно огненная змея, извиваясь, ползла в гору; в залах же было светло, как днем, от сотен зажженных свечей. Герцог переходил из зала в зал, беседуя с гостями, лукаво посверкивая карими глазами и улыбаясь в пышные усы. Никто и не представлял, как тяжело у него на сердце, и какие думы тревожат его, не давая покоя.

В Брюсселе полным ходом шли приготовления к военной кампании: Гастон намеревался пройти через Бургундию и Овернь, при этом Карл Лотарингский завоюет Шампань, а губернатор Кале сдаст город испанцам. На успех можно было рассчитывать в том случае, если на сторону заговорщиков перейдет Лангедок, подвластный Монморанси. Весь прошлый год в разных уголках страны вспыхивали волнения крестьян, вызванные недородом; жители Лангедока восставали против взимания податей комиссарами Ришелье. Недовольство королевским министром росло, но…

Во Франции едва-едва утихли Религиозные войны, и что же — снова брат на брата? Монморанси был миролюбивого нрава, хотя даже самый дерзкий наглец не посмел бы обвинить его в трусости. Ему предстояло принять тяжелое решение: Гастона не удержать, тем более что принца изо всех сил подталкивает королева-мать и субсидируют испанцы, восстание может вспыхнуть в любой момент, и в этом случае он сам окажется между двух огней — между королевской армией и повстанцами.

Герцог перехватил встревоженный взгляд жены и ободряюще улыбнулся ей. Фелиция состояла в дальнем родстве с королевой-матерью и ненавидела кардинала. Когда месяц назад казнили Луи де Марильяка, Монморанси и сам возмутился: со старым воином расправились в назидание тем, кто дерзнул бы выступить на стороне мятежников, это было очевидно. А такие непременно найдутся. И все же на письмо Ришелье, наверняка знавшего о планах «брюссельцев», герцог ответил искренними уверениями в преданности.

Улыбаясь дамам, раскланиваясь с именитыми соседями, Монморанси прошел через анфиладу парадных зал и поднялся по лестнице на другой этаж. В кабинете его уже давно дожидался епископ Альбигойский.

Епископ сидел в кресле, сцепив тонкие белые пальцы; герцог медленными шагами расхаживал по кабинету, стараясь не смотреть в его сторону, и покусывал ус. Молчание слишком затянулось, и прелат решился его нарушить.

— Гонец уезжает в Брюссель сегодня вечером, что передать его высочеству?

Монморанси остановился вполоборота к епископу. Его сердце разрывалось на части. Он искренне любил Гастона за веселый, незлобивый нрав, и понимал, что тот сейчас совершает величайшую ошибку в своей жизни. А он сам? Как ему быть?

— Передайте его высочеству, чтобы он ждал моего сигнала и ни в коем случае не выступал раньше, — сказал он, наконец.

Епископ молча кивнул, и герцог вышел.

…Гонец не застал Гастона в Брюсселе: тот выступил в поход в середине июня во главе пяти тысяч наемников, собранных с бору по сосенке.

Впереди этого войска скакали глашатаи, распространявшие Манифест монсеньера, в котором тот призывал народ встать под его знамена, чтобы освободить короля от власти кардинала. Дижон отказался открыть ворота; члены местного парламента заявили, что выполняют только приказы короля. По пятам за Гастоном шла армия под командованием Ла Форса и Шомберга. Ему не оставалось ничего другого, как идти в Лангедок.

Пиры в замке Монморанси прекратились, гости разъехались. Герцог с раннего утра садился на коня и скакал по полям — так ему лучше думалось. Его жена не находила себе места от тревоги — что будет? Что решит ее муж? Он избегал разговоров на серьезные темы, но однажды вечером ему все же пришлось уступить ее настойчивости.

— У меня нет выбора, — устало сказал Анри, садясь в кресло и заслоняя глаза рукой. — Провинциальные штаты просят меня взять Лангедок под военную защиту. Пришлось арестовать королевских депутатов…

— Вот увидите, все будет хорошо, — торопливо заговорила Фелиция, присаживаясь на скамеечке возле его ног и беря его за другую руку. — Эти депутаты — ставленники Ришелье. Вы же не идете против короля! Он одумается и прогонит от себя кардинала. Разве у него есть более верный слуга, чем вы!

— Да-да, — вздохнул герцог.

Они помолчали.

— А не выйдет ничего — что ж, попрошусь на службу к шведскому королю, — тихо произнес Монморанси, отвечая собственным мыслям.

— Как можно, он же еретик! — воскликнула герцогиня.

Анри странно посмотрел на нее и усмехнулся.

— Уже поздно, ступайте спать, — ласково сказал он и погладил ее по щеке.

Фелиция заглянула ему в глаза, пытаясь прочитать в них нечто невысказанное, медленно поднялась и вышла, поминутно оглядываясь.

Когда за ней закрылась дверь, Монморанси встал, открыл шкатулку с потайным замком и достал бриллиантовый браслет со вделанным в него миниатюрным портретом. Он долго вглядывался в знакомые черты, хотя в сгустившихся сумерках уже ничего нельзя было разобрать…

Вечером двадцать третьего июня, в канун Иванова дня, на Гревской площади было многолюдно. К отлогому песчаному берегу Сены приставали лодки, привозившие с островов бревна, вязанки хвороста и соломы. Их складывали у сорокапятифутового столба — «Иванова дерева», готовя гигантский костер.

Вокруг костра сколотили деревянные трибуны. Билеты продавали неподалеку, у позорного столба. Все, кто не был в состоянии выложить помощнику палача два денье за клочок бумажки с королевской лилией, пришли пораньше и обступили трибуны плотной толпой. Несколько шалопаев вздумали взобраться на виселицы, чтобы лучше видеть, но добрые люди их оттуда согнали: «Успеете еще с ними обвенчаться, ветрогоны!» Рыцари в железных латах, стоявшие на карнизах новой Ратуши, сжимая древки с флажками, казалось, с любопытством смотрели вниз.

Часы пробили семь раз, и в тот же миг трубы торжественно возвестили прибытие короля со свитой. Пушки на берегу приветствовали его троекратным салютом; люди в толпе бросали в воздух шапки и кричали «Да здравствует король!»

Людовик, в белом атласном костюме, расшитом жемчугом, в белых же чулках и туфлях с золотыми пряжками, в черной шляпе с красным пером, подошел к костру, держа в руках факел из белого воска, и зажег огонь. «Дерево», специально обвитое просмоленной паклей, немедленно вспыхнуло под восторженный рев толпы.

Король сел на свое место рядом с королевой. Из разгоревшегося костра начали с шумом вылетать шутихи, рассыпаясь золотыми искрами в темнеющем тебе, где уже местами проклюнулись испуганные звездочки. При каждой такой вспышке женщины в толпе визжали, Анна Австрийская вскрикивала и прижимала руку к груди, а Людовик радостно улыбался и провожал летунью взглядом. Это была одна из редких минут, когда он мог побыть самим собой, отрешиться от забот и мрачных мыслей. Хотя в этом месте мрачные мысли преследовали неотступно.

Еще совсем недавно вон там, прямо против Ратуши, стоял эшафот, с которого скатилась голова Луи де Марильяка. А через десять дней на нем чуть не расстался с жизнью шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию Гастона и королеву-мать. Он уже собирался положить голову на плаху, когда его помиловали, заменив казнь пожизненным заключением в Бастилии.

Судьба Марильяков напугала не всех. Вот и сейчас в свите короля нет его сводного брата Антуана де Море. Наверняка он уже в Лангедоке.

В небо, шипя, взвилась ракета и с грохотом лопнула, осветив мертвенным светом бледное лицо кардинала Ришелье. Ему с утра нездоровилось, а сейчас, посреди этого шума, крика и гама, голова просто раскалывалась, от вспышек света и яркого огня болели глаза. Кардинал с ненавистью смотрел на раззявленные глотки этих язычников, так и оставшихся огнепоклонниками. Хорошо еще, что теперь на костре не сжигают кошек — любимая забава этих грубых скотов, чьи тупые головы годны лишь на то, чтобы забивать ими сваи. Пятилетний Людовик умолил отца отменить этот варварский обычай, но предсмертный кошачий вой раздавался над Гревской площадью еще в 1619 году. Как можно предавать такой жестокой смерти милейших созданий, несущих покой и уют? Кардинал любил кошек; они во множестве бродили по его дворцу, и как только он садился в кресло, одна из них непременно вспрыгивала ему на колени и начинала бодать его лбом, требуя ласки. Он отдыхал, гладя мягкую шерстку Фенимора или любопытной Газетт, а его любимица, рыжая Рюби, даже обладала способностью снимать головную боль или хотя бы смягчать ее, делая не такой нестерпимой. Они все такие разные! Черный, как уголь, Люцифер с горящими желтыми глазами не подпускает к себе, выгибает спину и шипит, прижав уши, а добродушный дымчатый Тимьян любит спать на письменном столе. Плутовка Лоденская (ее прислали из Польши) заигрывает с каждым встречным котом, а кроткая Фисба не может жить без своего Пирама… Кошки! Вот у кого надобно учиться! Как терпеливо они подстерегают добычу, как незаметно к ней подкрадываются, как внезапно выпускают острые когти из бархатных лапок! И вот они уже мурлычат, лениво жмуря глаза, которые только что сверкали хищным блеском.

Последняя шутиха канула в темноту, и люди ринулись к угасшему костру, чтобы растащить головешки — на счастье. Король со свитой покинули площадь, а прямо на кострище начались танцы. Вино лилось рекой. По Сене плыли освещенные фонариками лодки; пьяные голоса горланили песни.

Шомберг оглядывал в подзорную трубу войско мятежников, кое-как выстраивавшееся в боевой порядок.

Всадники сидели подбоченясь, вырядившись, словно для турнира; пехотинцы были одеты, кто во что горазд. Но их много: не менее трех тысяч конных и около двух тысяч пеших. Королевских солдат, застывших в ожидании приказа, было в два раза меньше.

— Ну, что? — спросил Ла Форс, щуривший глаза от яркого солнца.

— Сброд, — кратко отозвался Шомберг.

Вдруг он приподнялся на стременах, протер заслезившиеся глаза и снова прильнул к окуляру: вдоль фронта вражеских солдат проскакал всадник в красном плаще с лангедокским крестом. Этого еще не хватало! Герцог здесь?

Всадник остановил коня, встав впереди своего войска, надел шлем, поднял руку. С боевым кличем и улюлюканьем конница ринулась вперед.

Первые ряды всадников встретила пехота с длинными копьями и алебардами. Кони дико ржали от боли, взвивались на дыбы, храпя и поводя безумными глазами; рыцарей стаскивали крючьями наземь и приканчивали. С Монморанси сбили шлем, кровь залила его лицо, но он врезался в самую гущу солдат, разя мечом направо и налево.

Атака мятежников захлебнулась, конница обратилась в бегство; королевская пехота обступила кольцом израненного Монморанси, который продолжал сражаться, как одержимый. Кто-то изловчился и пырнул его коня в живот; конь упал, придавив собой всадника.

— Назад! — закричал Ла Форс не своим голосом. — Отступить!

Солдаты отошли. Монморанси остался лежать; его конь дергал ногами в агонии.

Минуты тянулись нестерпимо долго; солнце заслонилось тучей, словно не желая видеть происходящее; налетевший ветер пригнул к земле желтые колосья созревшей пшеницы; заскрипела мельница, возмущенно размахивая крыльями.

— Ну что же они не идут, мерзавцы! — прошипел сквозь стиснутые зубы Ла Форс.

Но мятежники вовсе не собирались спасать жизнь и честь своего командира. Они развернулись и ушли, предоставив убитых и раненых их судьбе.

Выхода не было: пришлось отправить капитанов, чтобы взять герцога в плен. Он был без сознания; из десятка страшных ран сочилась кровь; меч выпал из похолодевшей руки.

— Даст Бог, не выживет, — мрачно сказал Шомберг, глядя, как герцога перевязывают.

Когда его положили на носилки, левая рука свесилась вниз, и из-под окровавленного манжета показался бриллиантовый браслет с портретом Анны Австрийской. Ла Форс остановил носильщиков, подошел и положил руку герцога на грудь, одернув рукав.

Солдаты положили убитых рядком. Проходя мимо этой траурной шеренги, Шомберг вдруг остановился и вгляделся в изуродованное молодое лицо, показавшееся ему знакомым. Это был граф де Море.

— Ваше высокопреосвященство! — капитан гвардейцев упал перед Ришелье на колени и стал целовать край его сутаны.

— Встаньте, встаньте, сын мой, — мягко сказал кардинал, поднимая его за плечи. — Что привело вас ко мне?

— Мое имя Шарлю, я капитан гвардейцев. Верой и правдой служу его величеству… и вашему высокопреосвященству…

Капитан заметно волновался; лицо его пошло красными пятнами; он сжимал и разжимал потные ладони, не зная, с чего начать.

— Вчера я сопровождал его светлость в Парламент, — решился он, наконец, — и наш добрый герцог… господин де Монморанси просил меня увидеться с вами и просить… Ваше высокопреосвященство! — капитан снова рухнул на колени. — Заступитесь за него перед его величеством! Герцог будет честью служить вам до самой смерти! Спасите невинную душу! Возьмите мою, если нужно!

Ришелье отвернулся и не отвечал. Капитан не решался встать с колен и не знал, что ему делать. Вдруг он с удивлением заметил, что плечи кардинала вздрагивают, а вскоре ему послышались приглушенные всхлипы.

Его высокопреосвященство достал из рукава батистовый платок и утер им слезы. Когда он повернулся, его глаза были красными и влажными.

— Вы верный слуга и честный человек, — сказал он капитану приглушенным голосом и прерывисто вздохнул. — Поверьте мне, никто так не опечален случившимся, как я. Я искренне любил герцога… И люблю его до сих пор, — поправился он. — Я непременно поговорю с его величеством…

— Ваше высокопреосвященство! — капитан задохнулся от радости. — Господин кардинал! — он вновь прижал к губам подол сутаны, точно святую хоругвь.

— Будет, будет, — мягко улыбнулся Ришелье и перекрестил его. — Ступайте, друг мой, ступайте…

…Под стенами дворца архиепископа Тулузского день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики пробивались сквозь толстые стены из розового камня.

— Вы слышите, о чем просит ваш народ? — со сдерживаемым гневом спросила Людовика Анна Австрийская.

За то время, что они жили в Тулузе, она похудела и побледнела. Но ее мало заботило, как она выглядит. Принцесса Конде, сестра несчастного Монморанси, вообще не умывалась и не причесывалась: она почти не спала, чтобы рано утром попасться на глаза королю и вновь попросить о пощаде для брата.

— Нет, — отвечал непреклонный Людовик, — пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду.

— Пощады! Пощады! — доносилось с улицы.

Утром в Парламенте состоялось заключительное заседание суда. Председателем был Шатонёф. Его отец когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен».

— Пощады! Пощады!

Король стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Придворные в молчании застыли поодаль. Было такое впечатление, будто в комнате покойник.

— Да есть ли у вас сердце! — с чувством воскликнула Анна.

Людовик повернулся и облил ее таким ледяным взглядом, что она отшатнулась.

— Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства, — произнес он скрипучим голосом и отвел глаза. Ему не преминули донести, какие украшения имел при себе Монморанси во время злосчастного столкновения при Кастельнодари.

В этот момент двери раскрылись, и вошел капитан гвардейцев Шарлю. Медленными шагами он приблизился к королю, держа в вытянутых руках орден Святого духа и маршальский жезл осужденного.

— Пощады, ваше величество! — вскрикнул он вдруг и бросился на колени. Все присутствующие последовали его примеру.

Людовик почувствовал комок в горле. По его щекам потекли слезы, которых он не утирал. И все же обратного пути не было.

— Скажите ему, что единственная милость, какую я могу ему оказать, — это что палач к нему не прикоснется, — велел он капитану. — Его не свяжут, просто отрубят голову.

Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог написал три письма — жене, сестре и кардиналу де Лавалетту, своему доброму другу, но король разрешил передать только записку к жене.

Утром тридцатого октября 1632 года ворота тулузской ратуши были наглухо закрыты; стража получила приказ никого не впускать. Во внутреннем дворе, вокруг наскоро сколоченного эшафота выстроились городские чиновники в парадных одеждах, прево с охраной и гвардейцы во главе с капитаном Шарлю. Здесь же стояли отец Арну, духовник короля, и бледный кардинал де Лавалетт с глубокими тенями под глазами.

Около девяти часов появился Монморанси. Он был в легком костюме из тонкого белого сукна (свой расшитый золотом кафтан он отдал тюремщикам), руки связаны шелковым шнурком. Встал под благословение отца Арну, затем с трудом поднялся по ступеням на эшафот. Памятуя о мучительной смерти Шале, для казни герцога решили использовать итальянскую машину — острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Палач в красном колпаке шагнул навстречу, но Монморанси остановил его гневным взглядом:

— Не смей ко мне прикасаться!

— У вас слишком длинные волосы, — смущенно пролепетал тот, — позвольте их обрезать…

Монморанси сам завязал себе глаза и лег на плаху. Его тело тотчас пронзила боль от недавних ран, и он не сразу нашел удобное положение. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела. Убитый горем Лавалетт велел положить останки друга в свою карету и отвез их к месту захоронения.

….Король стоял у окна, заложив руки за спину. Заслышав шаги, он быстро обернулся, пошел навстречу отцу Арну и преклонил перед ним колено, склонив голову. Священник перекрестил его и вздохнул.

— Сир, — негромко сказал он, когда Людовик поднялся, — смертью герцога де Монморанси ваше величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах.

— Ах, отец мой, — отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, — я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…

…Гастон Орлеанский узнал о казни герцога в Туре. Он облачился в траур и снял с себя ленту Ордена Святого Духа. Помилование Монморанси было главным условием его возвращения ко двору, которое он выставлял на переговорах с братом. Но Людовик согласился простить лишь тех сподвижников монсеньера, что находились рядом с ним. Теперь же принц немедленно выехал в Брюссель, опасаясь за свою жизнь: перед смертью Монморанси ненароком раскрыл тайну, которая казалась ему пустяком, — проговорился, что монсеньер уже давно состоит в законном браке с Маргаритой Лотарингской.

Из Тулузы король выехал прямиком в Версаль, а кардинал вместе с королевой, хранителем Печатей и герцогиней де Шеврез отправился длинным путем через юго-запад: его высокопреосвященство хотел показать ее величеству Бруаж, Ла-Рошель и свой замок, который, как ему сообщали, был просто чудом красоты и роскоши.

Однако в Бордо кардинал внезапно слег в постель, страдая от рези в животе, гнойных нарывов и сильного жара, к тому же у него открылся свищ. Губернатор д’Эпернон, пряча кривую усмешку, предоставил в его распоряжение своего личного хирурга. Не смея задерживать королеву у своего одра, Ришелье поручил сопровождать ее Шатонёфу, дав ему указания и наставления. Едва карета королевы укатила по дороге, скованной морозцем, как кардинал получил известие о скоропостижной кончине старого маршала Шомберга. Мнительный Ришелье не пожелал долее оставаться во владениях своего врага и на следующий же день отправился в Париж в носилках, малыми переходами.

Жители Ла-Рошели устроили Анне Австрийской скромный, но теплый прием, не жалуясь открыто, но все же давая понять, что им пришлось пережить по юле кардинала. Королева со сжавшимся сердцем смотрела на развалины крепостных укреплений, на дома с заколоченными ставнями, так и не дождавшиеся новых жильцов, и долго стояла на молу, глядя в морскую даль, в которой когда-то скрылись английские корабли, увозя ее дорогого Бэкингема к погибели…

Если поначалу Анна и Мари держались с Шатонёфом настороже, то постепенно ледок недоверия растаял, и все трое весело болтали, пока карета везла их вперед под низко нависшими небесами, по которым торопливо бежали тучи. Разменявший шестой десяток министр не сводил глаз с Мари, заигрывал с ней, то как бы ненароком касаясь ее колена, то украдкой пожимая руку, и той стоило больших усилий не рассмеяться ему в лицо. Излюбленным предметом дорожных разговоров был кардинал, о здоровье которого они регулярно справлялись, приказывая гонцам выведывать малейшие подробности.

— Его гнилозадому преосвященству опять делали промывание кишечника! — возвещал осмелевший Шатонёф, ознакомившись с очередным донесением.

— Хвала тебе, Господи! — Мари молитвенно сложила руки, подняв глаза к потолку кареты. — Пока у Франции есть кардинал, никакая иностранная армия ей не страшна.

— Почему? — Анна закусила нижнюю губу, предвкушая веселье.

— Поелику смрадом разиша и всех побиваша.

Королева прыснула.

— Да, кардинал ежедневно проливает свою кровь, — подхватил Шатонёф. — Правда, вместе с мочой.

— Как жалко! — вздохнула Мари. — Парижских девок некому будет удовлетворять.

— Вы лукавите, герцогиня! — сквозь игривый тон Шатонёфа пробивались нотки ревности. — Вы беспокоитесь вовсе не о парижских девках! Сколько раз вы приезжали к его преосвященству домой и, я полагаю, не за тем, чтобы получить благословение!

Анна нахмурилась, но Мари ничуть не смутилась.

— Ах, я всего лишь женщина! — томно сказала она. — Разве я могу устоять, когда в сердце мужчины горит огонь, даже если его руки при этом холодны как лед!

Анна закрылась веером.

— Чтобы вы могли вполне себе представить мои встречи с кардиналом, — продолжала Мари, — я вам скажу, что он пылает ко мне такой же страстью, какую я некогда видела в сердце графа Холланда.

— Как! — притворно возмутилась Анна. — Какое вероломство! Ведь я была уверена, что те же чувства он питает ко мне! Вот уж не знала, что кардинал такой дамский угодник!

— Боюсь, ваше величество, — с напускной серьезностью возразила Мари, — что нам обеим придется отступить перед лицом могущественной соперницы, которая одна только и властна над ним… Святой Церкви!

Последние слова потонули в безудержном хохоте.

Веселое путешествие заставило всю троицу забыть об осторожности; даже при дворе они позволяли себе непростительные вольности. Герцогиня де Шеврез выказывала поразительную осведомленность в том, что касалось заседаний королевского Совета, и не задумываясь называла имя человека, который сменит слабого здоровьем кардинала на посту первого министра. Кончилось все тем, что сам Людовик узнал о тайных встречах герцогини с гонцами из Англии и поручил Ришелье принять меры. Тот действовал быстро: велел допросить пажа королевы Лапорта и перехватил несколько шифрованных писем, прямо указывающих на измену Шатонёфа. В конце февраля бывший министр отправился под стражей в Ангулемский замок, чтобы на досуге поразмыслить об опасностях, связанных с появлением седины в бороде; его место занял суровый и циничный Пьер Сегье, безраздельно преданный кардиналу.

Беззаботная Мари и не подумала прикусить свой язычок или затаиться. Ее безрассудство передалось Анне Австрийской, которая была готова на все ради своей дорогой Мари. Однажды Людовик собрался навестить вечером супругу, но передумал, узнав, что та находится в обществе герцогини де Шеврез. Женщины не придали этому значения и только подняли короля на смех.

Терпению Людовика настал конец, когда он узнал о том, что герцогиня предупредила герцога Лотарингского о готовящемся походе в Нанси. Мари было приказано отправляться в Кузьер вместе с мужем и детьми. Несчастная Анна Австрийская умоляла позволить ей проститься с дорогой подругой. К удивлению короля, о том же попросил и Ришелье.

— Я знаю, что ее посещение не может быть вам полезно; вы знаете, что мне это было бы неприятно; засим поступайте, как знаете, — с досадой сказал Людовик.

Мари приняла кардинала, стоя в дорожном платье, и не предложила ему сесть. Многочисленные слуги выносили один за другим нескончаемые тюки, сундуки, несессеры и укладывали в кареты. Экипажи были слабостью герцога де Шевреза: ему изготовили целых пятнадцать карет, чтобы он мог потом опробовать, в которой мягче сидеть. Ришелье проследил взглядом за лакеем, тащившим очередной баул, и невольно спросил себя, на какие же средства живут герцог и герцогиня, чьи доходы, как ему сообщали, были весьма невелики.

— Ну-с, господин кардинал? — не слишком учтиво обратилась к нему Мари, всем своим видом выказывая раздражение.

— Я осмелился вас побеспокоить, лишь чтобы выразить свою благодарность, — тонко улыбнулся Ришелье. — Благодаря вашим молитвам я все еще могу оберегать Францию от вторжения иноземных армий. Я уверен, что именно об этом вы сообщали герцогу Лотарингскому, хотя он, я полагаю, в большей степени опасается оружия короля и его солдат.

Мари ничуть не смутилась.

— Браво, ваше преосвященство! — насмешливо воскликнула она. — Еще немного — и все французы поголовно станут вашими шпионами. Отчего же вы меня не арестуете?

— Я не воюю с женщинами, — смиренно ответил кардинал. — Но мой вам совет: не обожгитесь на огне, который вы вызываете в сердцах мужчин.

— Ах, так! — Мари гневно тряхнула своими льняными локонами. — Так знайте же, что я объявляю вам войну! И она закончится, когда лишь один из нас останется в живых!

Ришелье еще раз улыбнулся и откланялся. Он не лишил себя удовольствия заказать несколько обидных стишков в адрес герцогини прикормленному им поэту Буароберу.

В августе 1633 года Людовик решил наказать Карла Лотарингского за его ложь. Парижский парламент обвинил герцога в похищении Гастона Орлеанского и постановил конфисковать Баруа — владение французской короны и вотчину супруги герцога Николь. Людовик сам возглавил войска и осадил Нанси.

Первого сентября, в четыре часа утра, из городских ворот выехала карета. Ее остановили французские посты, но, увидев, что карета принадлежит кардиналу Никола-Франсуа Лотарингскому — брату герцога, который вел с королем переговоры о капитуляции, — пропустили дальше. Когда лагерь осаждающих остался позади, из кареты выбрался юноша и огляделся по сторонам. Было еще совсем темно. Сопровождавший его дворянин вывел из высоких кустов спрятанных там лошадей. Оба сели верхом и пустились галопом по дороге на север, в сторону испанских Нидерландов.

Солнце уже садилось за горизонт, когда путники достигли Тионвиля, и изнемогающий от усталости юноша почти свалился с коня. Его спутник помог ему добраться до комнаты на постоялом дворе и пожелал доброй ночи.

Поутру мальчик, который, похоже, спал, не раздеваясь, продолжил свой путь в карете. Он сильно спешил, досадовал на остановки, когда нужно было покормить лошадей или дать им отдохнуть, сам наскоро перекусывал хлебом с водой, а когда возница предлагал выйти и размять ноги, лишь отмахивался: «Нет-нет, поезжай скорей!»

К вечеру третьего дня вдалеке показались стены Намюра. Не доезжая города, у дороги стояли несколько верховых, которые как будто кого-то ждали. При виде кареты один из них сорвал с головы шляпу и поскакал навстречу. Спрыгнул с коня, распахнул дверцу:

— Моя маленькая Анжелика!

Маргарита Лотарингская обвила руками шею Гастона. Она смеялась и плакала и целовала его мокрыми солеными губами.

— Дай же мне на тебя посмотреть!

Гастон запустил пальцы в ее пышные волосы — и парик остался в его руке. Маргарита смотрела на него жалобно и виновато, робко теребя пальчиками прядь обкорнанных волос. Гастон расхохотался:

— Ты самый храбрый и верный мой солдатик и самая прекрасная женщина на свете!

Усталых лошадей распрягли и заменили свежими. Гастон с Маргаритой вновь сели в карету и не спеша поехали в Брюссель.

— Я никогда не верила в то, что пишут в романах о принцессах-изгнанницах, и вот теперь это случилось со мной, — говорила счастливая Маргарита, прижимаясь к мужу.

— В романах все кончается хорошо, и у нас будет так же, — отвечал Гастон, целуя ее.

— Вы представите меня ее величеству, вашей маменьке?

— Моя маменька уже почти год как не желает меня видеть! — Гастон откинулся на подушки кареты, и его голос стал резким, почти злобным. — Втянула меня во всю эту ссору и бросила, а я вот теперь воюй с голландцами за испанцев! Было б у меня столько денег, сколько у нее упрямства! Она теперь все Богу молится — черт бы побрал ее монахов!

Гастон стукнул кулаком по колену. Маргарита испуганно съежилась. Принц это почувствовал и снова притянул ее к себе.

— Бедная моя девочка! — сказал он горько. — Во что я тебя втравил! Ты выходила замуж за будущего короля, а вышла за наемника, за ландскнехта!

— Я вышла за того, кого люблю! — Маргарита сжала ладонями его лицо и повернула к себе. — Господь соединил нас на земле, и мы будем вместе в горе и в радости, и будем жить долго и счастливо, и умрем в один день!..

…Инфанта Изабелла приняла их, лежа в постели.

— Что с вами, тетушка? — участливо спросил Гастон, встав перед ней на колени. — Уж не заболели ли вы?

— Слегка простыла, — улыбнулась инфанта. — Во время крестного хода.

— Ах, как вы неосторожны, тетушка! — воскликнул Гастон. — Ходите петь псалмы в одной рубашке, а ведь уже не лето!

Старушка шутливо ударила его по губам.

— Мне уже больше пристало думать о душе, чем о своем бренном теле. Скоро Господь призовет меня к себе, и я должна быть к этому готова.

Она перевела взгляд на Маргариту, застенчиво стоявшую у входа.

— А это и есть твоя женушка? Подойди, дитя мое!

— Благословите, тетушка! — Маргарита тоже упала на колени рядом с Гастоном.

— Благословляю, — Изабелла перекрестила их иссохшей рукой. — А теперь ступай, душенька, отдохни с дороги.

Маргарита ушла вслед за служанкой, а инфанта удержала Гастона подле себя.

— Я скоро умру, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.

— Боже мой, тетушка, что вы такое…

— Не перебивай! Я скоро умру, и ты должен исполнить мою последнюю волю.

Гастон наклонил голову в знак согласия и внимания.

— Прежде всего, обещай мне любить свою матушку, помогать ей и утешать ее.

Гастон хотел было что-то сказать, но передумал и снова кивнул.

— А еще обещай примириться с братом и вернуться во Францию. Он простит тебя, он настоящий христианин.

— Да, тетушка, — тихо отвечал Гастон, не поднимая головы и не утирая крупных слез, катившихся по щекам. — Я вернусь во Францию и никогда больше не пойду против короля…

Его высокопреосвященство был поглощен важными государственными делами. С раннего утра и до поздней ночи он разбирал бумаги, читал донесения, составлял записки для короля; секретари работали, не покладая перьев; в приемной, сменяя друг друга, толпились иноземные послы, министры, откупщики, ученые и литераторы; то и дело являлись гонцы из разных мест со срочными известиями. Невозможно было себе представить, как в одной голове, к тому же посаженной на столь хлипкое тело, можно удержать все эти разношерстные, но в равной степени важные сведения, ничего не упустив из виду и не перепутав.

Более всего кардинала занимали внешние дела. С тех пор как шведский король Густав-Адольф погиб в битве при Лютцене, из колоды его преосвященства выпал крупный козырь. Австрийский император Фердинанд II мог теперь воспользоваться случаем и восстановить мир с протестантскими государями, взяв Францию в кольцо. Этого мира, то есть усиления Габсбургов, нельзя было допустить, как нельзя было допустить и прекращения войны между Испанией и Голландскими провинциями.

Теперь многое зависело от того, на чьей стороне выступит знаменитый Валленштейн, до сих пор воевавший за императора. Его шпага стоила дорого: Мария Медичи не смогла набрать денег, чтобы направить ее против войск своего сына. Но оказалось, что предводитель наемников не только корыстолюбив, но и амбициозен: его мечтой было стать королем Богемии. Ришелье тайно пообещал ему союз и признание в обмен на его услуги, однако вскоре после этого Валленштейн был убит в своем замке по приказу Фердинанда. Людовик не пожалел о смерти полководца, предавшего своего сюзерена, но Ришелье понимал, что его кончина приблизила тот день и час, когда Франции придется открыто вступить в войну против Габсбургов. После аннексии Лотарингии Карл IV отрекся в пользу брата-кардинала и поступил на службу к императору. Благодаря его поддержке имперские войска, соединившись с испанцами, разбили шведов при Нердлингене. Теперь война была вопросом месяцев, а может быть, и дней.

Однако казна была пуста, солдат не хватало, как, впрочем, и командиров: Ла Форсу уже перевалило за семьдесят, он, правда, еще держится молодцом, но смены ему нет… Война требует денег, а чтобы их раздобыть, придется выколачивать новые налоги. Кардинал знал, что король против неоправданных расходов и введения новых поборов, крестьяне бунтуют, но как поступить иначе?

Слушая хвалебные оды в свою честь, которые наперебой строчили придворные поэты, Ришелье не давал себя убаюкать красивыми словами. Он знал, что его ненавидят, и мучился этим. Ему было важно, чту о нем думают, а главное — что думает о нем король. Для этого нужно было повсюду иметь глаза и уши. И что ни говори, а смерть страшила его — смерть нелепая, от руки продажного убийцы, направленной тупоголовым упрямцем, смерть, которая не дала бы сбыться его замыслам и в конце концов погубила бы Францию.

Это были не пустые страхи: шпионы его высокопреосвященства перехватили письмо королевы-матери к ее дочери Кристине: Мария Медичи подробно описывала колдовские приемы, к которым прибегала, чтобы свести кардинала в могилу, и сообщала, чту станет делать после его скорой кончины. Перехваченное письмо чудесным образом вернуло кардинала к жизни, когда тот, действительно, лежал при смерти. Не менее тревожные вести приходили из Турени: оставив мужа и детей в Кузьере, герцогиня де Шеврез со своей любимицей Шарлоттой поселилась в Туре, вела там беспечную жизнь и открыто говорила в салонах об убийстве Ришелье. За ней неотступно следовал новый восторженный поклонник — двадцатидвухлетний принц де Марсильяк, изгнанный из Парижа за невоздержанность языка и настойчивые ухаживания за Анной Австрийской. Вот таких влюбчивых молокососов и надо опасаться: видно, участь Шале их не напугала.

Что-то теперь поделывает «его податливое высочество»? Опять отправился на осаду Маастрихта, взял у испанцев деньги на новую армию, а сюда шлет гонцов — обещает вернуться, если король уплатит его долги и сделает Пюилорана герцогом. Кому он дурит голову? Ладно, лишь бы вернулся — все-таки легче будет за ним присматривать…

Над пожухлыми лугами низко стелился молочный туман. Солнце лениво поднималось по бледному, заспанному небу. Лес вырядился в алый бархат и золотую парчу, чтобы достойно встретить осень; неуклюжие ели в темно-зеленых ливреях стояли позади в ожидании распоряжений.

Холодный воздух вздрогнул от звука охотничьих рожков, и сразу по всему лесу забегало, заголосило эхо, подхватывая заливистый лай собак, перекличку егерей, ржание лошадей, хруст веток, приглушенный стук копыт по опавшим листьям.

Конные охотники рассыпались цепью и углубились в лес. Впереди бежали егеря, с трудом удерживая на поводках рвущихся собак. Где-то сбоку, со стороны поля, опять затрубил рог.

Гастон ударил пятками коня и поскакал вперед, забирая влево. Пюилоран не отставал, держа в поводу свободную лошадь, два других фаворита, дю Фаржи и дю Кудрэ, держались рядом. Понемногу лай собак стал отдаляться.

— Подняли уже, ваше высочество! — к ним наперерез скакал разгоряченный охотник, указывая в сторону, противоположную той, куда направлялся принц. — Вот такущий лис! Матерый!

Гастон натянул поводья; конь затоптался на месте, мотая головой. Взглянув на лицо принца, охотник понял, что лисы занимают его сейчас меньше всего на свете.

— Дай-ка сюда! — Гастон протянул руку за охотничьим рожком. Коротко протрубил несколько раз. Послышался треск сучьев, топот, и на поляну съехались три десятка всадников. Остановились, недоуменно переглядываясь и спрашивая друг друга вполголоса, что случилось.

— Господа, — хриплым голосом заговорил Гастон. — Господа, вы все — мои верные товарищи, не покинувшие меня в трудную минуту. Не могу бросить вас и я. Король, мой брат, согласен принять меня вновь и обещает прощение всем, кто последует за мной. Я решил вернуться во Францию, и теперь вам самим решать — поехать ли со мной или остаться здесь.

— Домой! — раздался крик, тотчас поддержанный многократно. — Хватит! Давно пора!

— Ну что ж, тогда не будем терять времени!

Гастон гикнул и пустил коня во весь опор.

Лес тянулся и тянулся без конца. Деревья пытались подставить подножку, выпрастывая из земли свои корявые корни, мохнатые ели мстительно хлестали колючими лапами по спине, засохшие березы лезли прямо в глаза ломкими веточками. Земля дрожала и гудела; бешеная кавалькада неслась, не разбирая дороги; лесное зверье притихло и попряталось, даже птицы не осмеливались подать голос.

Солнце стояло уже высоко, когда лес, наконец, начал редеть. Гастон вылетел на перепаханное поле. Но тут его конь споткнулся, всхрапнул и упал, коротко заржав; всадник кубарем покатился по земле. Вскочил, прихрамывая, бросился к коню, в горячке потянул за повод — «Ну, вставай!» — и увидел, что из ноздрей несчастного животного сочится кровь. Тут подоспел Пюилоран, ведя в поводу свежую лошадь; Гастон вскочил на нее и помчался дальше.

Сумасшедшая скачка продолжалась весь день без роздыху. Кто-то отстал, под кем-то пала лошадь. Ночь давно вступила в свои права, когда самые быстрые беглецы достигли стен Капели под немигающим белым глазом луны.

Завидев приближающихся всадников, часовые забили тревогу. У бойниц выстроились стрелки. Новый комендант крепости, барон дю Бек, сам вышел на крепостную стену.

— Остановитесь и назовите себя! — строго приказал он. — Кто вы?

— Господин барон, не приказывайте стрелять! — прокричал Гастон. — Я здесь с позволения короля и по его воле!

Ворота раскрыли, подъемный мост опустили.

— Побыстрей накормите нас, мы не ели восемнадцать часов, — попросил Гастон коменданта. Он едва держался на ногах, но ему хотелось смеяться от радости.

…Двери большого зала дворца Сен-Жермен растворились, капельдинер взмахнул смычком. Скрипки запели стройными голосами; Людовик встал со своего кресла и раскрыл объятия Гастону, который торопливым шагом шел ему навстречу; придворные зааплодировали.

Братья обнялись, потом молча принялись разглядывать друг друга. Из-за плеча Гастона выглядывал Пюилоран; за спиной Людовика маячил Ришелье. У герцога Орлеанского в глазах стояли слезы; он поднес руку к горлу, словно чтобы протолкнуть застрявший там ком.

— Не знаю, страх или радость мешают мне говорить, — вымолвил он, наконец, — но мне ничего не остается, как просить вас простить меня за все, что было.

— Я вас простил, — великодушно произнес Людовик, — не будем говорить о прошлом, но лишь о моей великой радости видеть вас здесь.

Он вновь обнял брата, а затем, чуть помедлив, Пюилорана. Гастон тотчас заключил в объятия Ришелье.

— Брат мой, — торжественно сказал Людовик, — я прошу вас любить господина кардинала.

— Я буду любить его, как самого себя, я решил во всем следовать его советам, — с готовностью откликнулся Гастон.

Через две недели он выехал в Блуа, а еще через десять дней Пюилоран пошел под венец с мадемуазель де Поншато — племянницей Ришелье. Устраивая этот брак, кардинал надеялся разрушить другой — герцога Орлеанского и Маргариты Лотарингской, в чем ему обещал помочь новый родственник. Разумеется, не бесплатно.

 

Глава 6

МАРС И ВЕНЕРА

Подали обед. Ришелье был оживлен и весело шутил. Принц Конде, канцлер Сегье и сидевшие за столом финансисты с готовностью смеялись его шуткам. Дю Фаржи и дю Кудрэ недоуменно переглядывались. Фаворитов герцога Орлеанского удивляло все: неужели это и есть тот суровый кардинал, чьими заботами ранее пустовавшая Бастилия снова заселилась? И зачем их пригласили сюда? Правда, его преосвященство намекнул, что поможет друзьям его высочества избавиться от кое-каких затруднений. Это было бы очень кстати: жизнь принца в Париже состояла из кутежей, развлечений и походов по веселым домам, на что, конечно, требовались деньги.

После обеда прошли в гостиную, где уже стояли карточные столы. Кардинал — картежник? Молодым людям хотелось себя ущипнуть, чтобы проверить, уж не снится ли им все это.

В самый разгар игры прибыл гонец от короля, сообщивший, что его величество ждет кардинала в Лувре на репетицию балета. Ришелье попросил передать, что, к сожалению, не может приехать, поскольку занят важными делами.

— Я слишком много потерял, хотелось бы отыграться, — заговорщически шепнул он своим партнерам. Хозяин дома, Пьер Сегье, еле заметно усмехнулся.

Гонец ушел, но вновь появился через некоторое время, сообщив, что король не станет танцевать, если его преосвященства не будет на балете. Кардинал поднялся из-за стола.

— Нет-нет, ради Бога, оставайтесь, — сказал он вскочившим дю Фаржи и дю Кудрэ. Видя, что те смущенно замялись, он положил на стол увесистый кошелек и добавил с улыбкой: — Доиграйте за меня.

Принц Конде вышел вместе с кардиналом.

Тем временем Людовик в Лувре пересказывал Гастону и Пюилорану сюжет нового балета, который предстояло сыграть в воскресенье. Сам он должен был появиться на сцене в первом акте, в небольшой роли торговки силками.

— Сир, но почему же вы никогда не даете себе главной роли! — подобострастно воскликнул Пюилоран.

— Мне достаточно того, что я играю ее в жизни, — ответил король.

— Балет об охоте? — осведомился Гастон.

— Не совсем; но вот следующий, Мерлезонский, уж точно будет об охоте, — оживился Людовик. — Я сам пишу к нему музыку.

— Полагаю, сир, она будет чудесна, — снова вставил Пюилоран. Людовик досадливо поморщился.

— Я стараюсь передать пение дрозда, — сказал он брату, — но это довольно трудно. Вот послушайте: фю-ить-ти-ти… А, вот и господин кардинал!

— Прошу прощения, ваше величество, что не смог явиться по первому вашему зову…

— Вы его получили. Идемте репетировать, господа!

Дойдя до лестницы, ведущей в большой зал, Людовик остановился и предложил Гастону зайти к королеве — поздороваться. Ришелье с Пюилораном остались ждать.

Едва шаги короля стихли за дверью, кардинал тоже ретировался под благовидным предлогом, а вместо него в зал вошел капитан королевских гвардейцев.

— Вы арестованы, — объявил он Пюилорану и забрал у него шпагу.

Ошеломленного фаворита отвели наверх, в бывшую комнату покойного де Люиня, и обыскали.

— Принц тоже арестован? — замирающим голосом спросил Пюилоран.

— Нет, — безразлично ответил капитан.

…Людовик с Гастоном не дошли до покоев королевы.

Они остановились в каминном зале, и король обнял принца за плечи.

— Дорогой брат, я люблю вас как сына, — торжественно начал он. — Знайте же, что все мои поступки имеют своей целью единственно ваше благо.

— Я тоже люблю вас, — пробормотал сбитый с толку Гастон, не понимая, к чему тот клонит.

— Пюилоран арестован, — объявил король, не любивший околичностей.

— Как?! — принц не мог опомниться. — За что? Неужели за его прошлые провинности? Но вы же обещали…

— Не за прошлые, а за новые его преступления, весьма вредные для вас, — с нажимом сказал Людовик.

— Не может быть!.. — на лбу у Гастона выступила испарина. — Но если это так, верьте мне, я бы сам его покарал!..

Пока Пюилорана везли в карете в Венсенский замок, герцог Орлеанский отправился ужинать в обществе кардинала де Лавалетта.

Между тем в доме канцлера Сегье тоже сели за ужин.

В разгар трапезы явился посланный от Ришелье сообщить, что его преосвященство скоро вернется и желает после ужина смотреть комедию.

— Где же я найду ему актеров в такой час? Да и сцены у меня в доме нет, — удивленно поднял густые брови Сегье.

— Актеры будут, а для представления подойдет и комната с двумя-тремя декорациями, — успокоил его гонец.

— Что ж, пойду распоряжусь, — буркнул Сегье и вышел из столовой, но тотчас вернулся — уже с охраной.

В тот же момент двор его дома заняли полсотни солдат под командованием Конде. Фаворитов герцога Орлеанского арестовали и отвезли в Бастилию. В это время их покровитель танцевал в Лувре; он отправился спать только в три часа утра.

«Балет торжеств» прошел с большим успехом.

После представления статс-дама королевы, госпожа де Сенесей, подвела к королю молоденькую черноволосую фрейлину, сказав, что у ее протеже чудесный голос — просто птичка поет, и она могла бы блеснуть в новом балете его величества. Людовик с интересом взглянул на певицу и увидал устремленные на него большие, влажные глаза, светящиеся любовью.

«Мерлезонский балет» сыграли пятнадцатого марта в замке Шантильи, отошедшем к французской короне после казни Монморанси. У юной фрейлины действительно оказался дивный голос, но к тому времени король находил в ней дивным все. Двор задержался в Шантильи на две недели, и каждый день Людовик устраивал охоты, приглашая на них королеву, — разумеется, вместе с фрейлинами. Мари де Отфор кусала губы с досады: новенькая затмила ее во всем. Луиза де Лафайет была брюнеткой, как и король (и это в царстве блондинок!), так же, как он, не умела лукавить, старательно вникала во все тонкости псовой и соколиной охоты, терпеливо выслушивая пространные объяснения короля, а главное — ничего для себя не требовала и всегда была готова раскрыть свое сердце, чтобы Людовик мог найти в нем утешение и опору.

Король забыл о меланхолии, он снова был неутомим и бодр. Госпожа де Сенесей и дядя новой фаворитки, епископ Лиможский, строили лихорадочные планы, чтобы полнее использовать открывшуюся возможность; два ее брата спешно приехали из провинции в Париж. Партия Мари де Отфор укрепляла оборону, готовясь перейти в наступление и выжить соперницу. Кардинал Ришелье решил, что настало время поближе познакомиться с мадемуазель де Лафайет. Ему нужен был верный человек в ближнем окружении короля, чтобы подробно информировать его обо всех словах и поступках Людовика. Долгое время эту роль исполнял Сен-Симон, но с недавних пор он окончательно рассорился с королем из-за своего грубого языка и распущенности, и тот услал его в армию — пусть срывает зло на врагах.

А повод вступить в схватку представился очень скоро. Двадцать шестого марта 1635 года испанцы захватили Трир и пленили архиепископа-курфюрста Филиппа де Сотерна, находившегося под покровительством французского короля. Девятнадцатого мая герольд Людовика XIII прибыл в Брюссель и по средневековому обычаю объявил войну королю Испании Филиппу IV.

Отец Карре возвращался в Лувр в прекрасном расположении духа. Он только что переговорил с настоятельницей монастыря Явления Девы Марии, и та согласилась принять новую послушницу. Теперь нужно было ковать железо, пока горячо: сообщить обо всем Луизе де Лафайет, пока она не изменила своего решения.

Монах поднялся по лестнице на третий этаж, где находились комнаты фрейлин, распахнул дверь — и остановился как вкопанный: в приемной сидела госпожа де Сенесей с суровым выражением на лице, за ее креслом стоял епископ Лиможский.

— Явились, святой отец? — насмешливо приветствовала духовника статс-дама. — Как вам не совестно! Сбивать с толку неопытную девушку, которая еще ничего не знает о жизни!

— Мадемуазель Луиза уже не дитя, она заботится о спасении души, и если она так любит Господа…

— Она еще ничего не знает о любви! — прикрикнула госпожа де Сенесей. — Не вам распоряжаться ее судьбой!

— Мадам, — сдержанно отвечал отец Карре, чувствуя, как в нем закипает злость, — вы друг мадемуазель де Лафайет и можете давать ей советы, как и я; ее право — выбирать, к кому прислушаться.

— Так вот, вы ей советов давать больше не будете! — Госпожа де Сенесей оглянулась на епископа. — Скажите же ему!

— Да-да, — спохватился тот, — на правах близкого родственника я запрещаю вам отныне видаться с Луизой. Мы найдем ей другого духовника.

Доминиканец вышел, взмахнув полами белой сутаны, и направился прямиком во дворец кардинала. Когда он явился туда, его злость утихла, остался только страх: он ведь не выполнил возложенную на него задачу.

Луиза де Лафайет не любила Ришелье и с негодованием отвергла все его авансы. Более того, беседуя с королем, она со свойственным ей прямодушием говорила все, что думала: что Людовик на всем экономит, одевается, как бедный офицер, а Ришелье купается в роскоши и всегда ходит в шелке и кружевах; что сама эта война против католиков в союзе с протестантами — разбой и грабеж, и что если бы король был ласковее с королевой, возможно, и войны удалось бы избежать.

Андре де Буасонваль, камер-лакей короля, напрягал слух до звона в ушах, подслушивая у дверей, чтобы потом пересказать эти разговоры кардиналу. Он оказался не столь щепетилен и согласился за звонкую монету доносить Ришелье на свою благодетельницу — ведь именно Луизе он был обязан своей должностью.

Кардинал сумел рассорить девушку с ее лучшей подругой, отказавшейся за ней шпионить, и приставил к ней своих соглядатаев в юбках. Разжалованная Мари де Отфор, со своей стороны, всячески донимала ее мелкими уколами и придирками. Малейший промах ее соперницы отверзал поток язвительных насмешек, придворные острословы преследовали ее издевательскими стишками. Луиза невыносимо страдала и поверяла свои обиды духовнику — отцу Карре, не зная, что тот, настоятель монастыря Святого Доминика, каждый год приносил клятву верности Ришелье. Именно он подсказал ей, как избавиться от преследований и обрести душевный покой…

Известие о том, что Луиза решила уйти в монастырь, стало для кардинала подарком судьбы. Он настоятельно просил отца Карре не затягивать с исполнением этого решения. И вот теперь все расстроилось…

Ришелье был мрачен, отец Карре стоял перед ним с виноватым видом. В это время явился гонец от короля. Кардинал распечатал записку: «Дорогой кузен, — неровные строчки прыгали по бумаге, — спешу поделиться своей радостью. Девочка раздумала идти в монастырь! Все, наконец, уладилось…»

К лету 1636 года ситуация на фронтах стала угрожающей. Конде не сумел взять Доль во Франш-Конте, а император воспользовался неудачной осадой города как поводом для вступления в войну: Габсбурги взяли Францию в клещи.

Маршал Креки, как мог, удерживал от прорыва итальянскую границу; на испанской пришлось сдать Сен-Жан-де-Люс; герцог де Шон рапортовал из Нормандии, что у него нет ни солдат, ни денег; граф де Суассон в Пикардии, прикрывавшей собой столицу, тоже жаловался на отсутствие войск. Ришелье послал ему на подмогу своего племянника, маршала де Врезе, но ситуация все равно была критической.

Девятого июля пала Капель; дорога на Суассон и Реймс была открыта. Через две недели испанцы захватили Ле-Катле. Возмущению Людовика не было предела: крепость сдалась всего через два дня осады! Ришелье на Совете потребовал арестовать комендантов обеих крепостей — барона дю Бека и маркиза де Сен-Леже — и предать их суду. Предложение было принято без обсуждения, однако Сен-Леже успел покинуть страну до приезда курьера с приказом об его аресте. Процесс устроили заочно; обоих комендантов признали изменниками и приговорили к четвертованию и поражению в правах; казнь совершили над их изображениями на Гревской площади. Все это время Ришелье терзала мысль о том, кто же мог предупредить Сен-Леже о надвигающейся грозе. Ответ напрашивался сам собой: Сен-Леже был дядей Сен-Симона, а тот присутствовал на Совете. Фаворит не стал запираться и попросил у Людовика позволения покинуть двор. Конец карьеры «клопеныша» был столь же бесславным, как и ее начало.

В начале августа армия под командованием Суассона была вынуждена отойти за Сомму. Отход прикрывал шевалье де Монтеклан, засевший на мельнице с тридцатью солдатами. В мельницу угодило тысяча восемьсот ядер. Суассону, имевшему под своим началом всего десять тысяч пехоты и артиллерию без пороха и фитилей, противостояли тридцать семь тысяч немецких наемников и сорок пушек. Немцы сжигали дома и церкви, убивали священников. В Париже началась паника: люди бежали в Шартр, Орлеан и Тур.

Кардинал Ришелье тоже был близок к панике. Ему казалось, что все эти люди, покидающие город, навьючившись узлами, проклинают его и желают ему погибели. Он заперся в своем дворце, вздрагивая от любого звука и каждую минуту ожидая услышать звон бьющихся стекол. Приход отца Жозефа стал для него спасением; кардинал бросился ему навстречу, с трудом сдерживая истерические рыдания.

Капуцин с серьезным видом рассказал о том, что ему было видение Пресвятой Девы, а это добрый знак. Король должен просить Богоматерь взять Францию под свою защиту; пусть затеплят вечно горящую лампаду перед алтарем в Соборе ее имени. Ришелье вглядывался в обветренное, выщербленное оспой лицо в окладе рыжеватой бороды и думал, уж не издевается ли над ним отец Жозеф? Но в спокойном взгляде умных и цепких глаз не было ни капли насмешки. Когда Ришелье немного успокоился, отец Жозеф посоветовал ему почаще появляться на публике: толпа бьет тех, кто бежит. Кардиналу пришлось собрать все свое мужество, чтобы последовать совету капуцина, но оказалось, что его страхи и вправду напрасны: горожанам было не до мести, они готовились к осаде.

Король появлялся за день в десяти разных местах, занятый многочисленными и неотложными делами. Ему требовалось собрать армию в тридцать тысяч человек, а это было непростой задачей. На наемников не хватало денег, а тут еще природа словно вступила в заговор с врагом: солнце палило немилосердно, мелкие речушки пересохли, а в остальных вода стала гнилой. Люди умирали от дизентерии десятками тысяч. Попробуйте заставить солдат воевать, когда они не в силах поднять оружие!

Людовик издавал ордонанс за ордонансом. Все дворяне должны были отправляться на войну, а горожане — выставить конных воинов в полном вооружении. Всех лакеев и слуг, способных носить оружие, учеников и подмастерьев, а также бродяг Людовик посылал в Ратушу к Ла Форсу, записываться в ополчение. Новых солдат наскоро обучали и отправляли на фронт. Вельмож, обладавших собственным выездом, обязали сдать лошадей на нужды армии. Со всей округи в Париж свозили зерно на случай осады, на Сене строили мельницы.

В Большой галерее Лувра Людовик принял делегатов от всех ремесленных цехов столицы — башмачников, портных, булочников, мукомолов, — каждого обнял и для каждого нашел нужные слова. Когда он проносился верхом по улицам, в сопровождении всего двух конных мушкетеров, ему навстречу неслось громовое «Да здравствует король!». Но среди всеобщего воодушевления грянул новый удар: после девяти дней осады пал город Корби, открыв дорогу на Париж. В тот же день Людовик выехал к армии, чтобы лично руководить разрушением мостов и бродов на Уазе.

Все это время герцогиня де Шеврез не сидела сложа руки: с самого начала войны она держала кардинала-инфанта, командовавшего испанцами, в курсе того, что ей удавалось узнать о французской армии, в надежде побить карту Ришелье. Главным источником информации была королева. Кузьер вновь превратился в штаб-квартиру заговорщиков; с наступлением ночи в дом герцогини съезжались всадники в темных плащах и широкополых шляпах, надвинутых на глаза, а поутру, еще до рассвета, разъезжались в разные стороны. Монтегю вез шифрованные письма в Англию, к королеве Генриетте, с целью предотвратить возможный союз между ее мужем Карлом и братом Людовиком. Кузина герцогини, Одетта де Жуар, служила связной с Карлом Лотарингским. Другой гонец, Ожье, передавал письма Анны Австрийской к бывшему испанскому послу Мирабелю, находившемуся теперь в Брюсселе. Англичанин Крафт набился на прием к первому министру Оливаресу.

В парижском особняке герцогини устроили целую химическую лабораторию: верный Лапорт целыми днями, а то и ночами напролет смачивал особым составом и расшифровывал полученные письма, шифровал и писал лимонным соком новые. От отправки в армию он сумел уклониться, сказавшись больным.

Испанцы не приняли эти послания всерьез. Жалкая кучка интриганов сводит счеты; они подсовывают нам сведения, не имеющие большой цены, а потом потребуют за это денег. Пусть французы грызутся между собой; они разделились сами, а властвовать будем мы.

— Господин де Буасонваль! — бледное личико Луизы просияло. — Вы были там! Вы видели короля!

Буасонваль был одет по-военному в простую полотняную куртку и штаны, его сапоги были заляпаны грязью.

— Да, я только что оттуда. Письма, поручения, — промямлил он.

— А мне… его величество ничего не передавал? — щеки девушки запылали румянцем.

— Нет, — Буасонваль разглядывал паркет у себя под ногами.

— Ну конечно, у него столько дел, — произнесла бедняжка упавшим голосом. — Ему некогда…

— Мадемуазель Луиза, да верно ведь говорят: с глаз долой — из сердца вон, — Буасонваль приложил руку к груди. — Его величество о вас и думать забыл.

— Он и не должен думать обо мне, когда все его мысли сейчас — о спасении Франции, — в черных глазах Луизы далее мелькнул испуг.

— Однако у него нашлось время написать к королеве и сделать приписку для мадемуазель де Отфор и мадемуазель де Шемеро!

Буасонвалю сразу же стало совестно за эти слова, которые к тому же были ложью.

— Я рада, что король внимателен к ее величеству, — сдавленным голосом прошептала Луиза, борясь со слезами. Ей очень хотелось убежать и зарыться лицом в подушку.

— Может быть, вы ему записочку напишете? — предложил Буасонваль. — Я передам.

— Да-да, конечно! — девушка взглянула на него с благодарностью. — Вы ведь можете немного подождать? Я скоро!

Она убежала к себе.

Через полчаса Ришелье уже вертел в руках сложенное, незапечатанное письмецо, которое Буасонваль достал из-за обшлага рукава.

— Что ж, благодарю вас. Ступайте.

Буасонваль замялся.

— А если… его величество спросит про ответ на свое письмо?

— Скажете, что его не было.

Взгляд серых глаз кардинала был ясным, острым, холодным. Как сталь топора. Буасонваль неловко поклонился и вышел.

В конце августа Гастон собрал в Орлеане около семи тысяч всадников и тоже выступил в поход. Людовик передал армию, занимавшую оборону на Уазе, под совместное командование своего брата и Суассона, дав им в наставники старика Ла Форса. Уже в сентябре французы отбросили испано-германские войска за Сомму и осадили Корби. Суассон, Ла Форс и Шатильон хотели штурмовать крепость; Людовик сомневался. В октябре зарядили дожди, в армии началась эпидемия какой-то болезни, которую солдаты называли «чумой», даже в ставке короля умерло пять человек. Гастон тоже высказался за штурм. Людовик предоставил им действовать, велев Ришелье снабжать осаждающих всем необходимым. Девятого ноября французы, по колено в воде, пошли в атаку под градом вражеских пуль. Крепость капитулировала! На следующий день гарнизон покинул ее, оставив все пушки и продовольствие. «Это рука Провидения!» — в экстазе воскликнул Ришелье. «Это моя старая гвардия, — пожал плечами Людовик. — Молодые бы разбежались».

Кардинал приехал из Парижа и с триумфом вступил в отвоеванный город. В тот же день на главной площади казнили двух нотаблей, подозреваемых в сговоре с врагом.

— Скольких теперь еще схватят? Скольких посадят в Бастилию? — мрачно сказал Гастон, когда ему сообщили о казни.

Ему вдруг стало страшно. Еще совсем недавно кардинал выглядел побитой собакой, а теперь, когда опасность миновала, вновь смотрит победителем. Его боятся, перед ним заискивают. И никто не знает, что когда Ришелье приезжал в королевскую ставку, на него готовили покушение. Или знают?..

У Гастона застучало в висках. Планы убийства строил его новый фаворит граф де Монтрезор со своим кузеном, служившим Суассону. Кого они успели посвятить в свой заговор? И не поторопятся ли теперь вчерашние заговорщики донести обо всем кардиналу? Нетрудно догадаться, кого тогда запишут в главные виновники, тем более что Суассон упорно не желает породниться с Ришелье, всячески уклоняясь от брака с его любимой племянницей — госпожой де Комбале. Год назад в Венсенском замке умер Пюилоран, а сейчас, как говорят, там готовят апартаменты для «важной птицы». Надо предупредить Суассона!

Девятнадцатого ноября оба сокомандующих покинули армию: герцог Орлеанский выехал в Блуа, а граф де Суассон — в Седан, к герцогу Бульонскому.

Неожиданный отъезд обоих принцев заставил Людовика встревожиться. В Блуа поскакали гонцы с заверениями в том, что Гастону не о чем беспокоиться. Тем временем герцог Бульонский воспринял приезд Суассона как сигнал к действию. Он тотчас связался с королевой-матерью; Суассон отправил своего фаворита Александра де Кампьона к герцогине де Шеврез, чтобы «все подготовить», ждали только прибытия Гастона, и тогда можно выступать. Но тот не приехал: в феврале к нему в гости нагрянул старший брат с женой, прихватив с собой — на всякий случай — две тысячи солдат.

Гастон махнул на все рукой: в конце концов, ему не нужна была корона, он просто хотел жить в свое удовольствие. Людовик уплатил его долги и дал денег на перестройку замка в Блуа; он даже обещал признать его брак с Маргаритой Лотарингской, если тот будет снова заключен во Франции. Пока «маленькая Анжелика» тосковала в Брюсселе, ее супруг утешался в разлуке с хорошенькой дочкой местного мещанина — Луизон Роже…

Луиза поднялась с подушек, приблизилась к королеве и присела перед ней в реверансе.

— Ваше величество, прошу вас, выслушайте меня, — произнесла она звенящим голосом.

Все разговоры прекратились. Король удивленно обернулся.

— Говорите, дитя мое, — милостиво разрешила Анна.

— Ваше величество, я решилась, и ничто не заставит меня переменить мое решение, — заговорила Луиза, волнуясь. — Я прошу у вас позволения покинуть двор и удалиться в монастырь.

Фрейлины зашептались, прикрываясь веерами; Мари де Отфор обменялась торжествующим взглядом со своей подругой Шемеро. Король был как громом поражен.

— Разумеется, дитя мое, я не смею противиться воле Отца небесного, раз он призывает вас служить ему, — ласково проворковала Анна. Людовик был готов ее убить.

Луиза снова поклонилась и отошла в сторону. Разговоры возобновились, словно ничего и не случилось. Девушка все еще была здесь, но ее уже не замечали, как будто ее и не было.

Людовик, ловко лавируя, приблизился к ней.

— Одумайся, что ты делаешь! — прошипел он.

— Все решено, ваше величество; так будет лучше для всех, — тонким голоском отвечала Луиза.

— Ты не можешь бросить меня, — Людовик встал вполоборота, чтобы никто не видел его лица. — Ты нужна мне, я не смогу без тебя жить!..

Луиза смотрела на него недоверчиво. В ее больших наивных глазах застыл немой вопрос: правду ли он говорит? Но что тогда значит…

— Вы скоро уедете на войну, я все равно не смогу быть с вами, — прошептала она, опустив голову. — А здесь, без вас…

— Хорошо, — сдался Людовик, — поговори с моим духовником, отцом Коссеном. Он даст тебе добрый совет. Но что бы он ни сказал… — король запнулся. — Дождись моего отъезда…

Он побыл еще несколько минут, затем простился с королевой и ушел.

Ришелье явился к королю с докладом и протянул ему записку, в которой подробно излагал свои планы военных операций. Людовик положил ее на стол, даже не просмотрев. Он сидел в кресле вполоборота, закинув одну ногу на другую и подперев рукой подбородок, лицо его было напряжено, а вторая рука, напротив, бессильно свесилась вдоль туловища. Кардиналу была знакома эта поза.

— Право же, ваше величество, вам не следует принимать все так близко к сердцу, — мягко сказал он.

— Девочка хочет запереть себя в монастыре, — бесцветным голосом отозвался Людовик.

— Не пристало великому королю занимать свои мысли ничтожной девчонкой, — в голосе Ришелье зазвучали металлические нотки.

Людовик резко обернулся к нему и оттопырил нижнюю губу, как избалованный ребенок. Потом лицо его приняло обычное страдальческое выражение, взгляд потух.

— Вы правы, кузен. Займемся делами.

Сквозь цветные витражи часовни струился мягкий, теплый свет. Луиза де Лафайет и отец Коссен вышли из исповедальни. Священник смотрел на девушку ласково и сострадательно.

— Теперь вы все знаете, святой отец, — сказала Луиза, искательно заглядывая ему в глаза. — Скажите же, что мне делать?

Отец Коссен подвел ее к изображению Девы Марии.

— Спросите ее, — сказал он, — и вы услышите ее ответ в своем сердце.

Луиза опустилась на колени; священник отошел в сторонку и отвернулся. Через некоторое время девушка присоединилась к нему.

— Я решилась, — тихо произнесла она. — Мне только досадно, что мой уход доставит радость моим мучителям.

— Мы должны думать о том, какие наши дела доставят радость Господу, — возразил отец Коссен. — Отрешись от злобы, ненависти и гнева, гони их из своего сердца, пусть в нем останется только любовь.

При слове «любовь» на глаза Луизы навернулись слезы; священник заметил это и погладил ее по голове.

— Твоя любовь чиста, и должна такой остаться, — наставительно сказал он. Луиза слегка покраснела. — Нет ничего сильнее такой любви. Дурные помыслы отступают перед ней, как тьма перед светом. Ты кажешься себе слабой, дочь моя, но ты сама не знаешь, насколько ты сильна. Возможно, что благодать, сошедшая на тебя, коснется и того, кого ты любишь, зажжет и в его сердце светоч любви; и тогда и на него снизойдет Господне благословение…

Они молча подошли к выходу из часовни. У кропильницы отец Коссен остановился.

— Пока ты еще здесь, дочь моя, мы должны объединить наши усилия, дабы священный союз короля и королевы укрепился и принес, наконец, долгожданный плод.

— Я молюсь об этом каждый вечер! — с жаром отвечала Луиза.

Священник улыбнулся.

— Ступайте, дитя мое, и знайте, что вы всегда найдете во мне доброго друга.

Он помолчал.

— Помните, что если меня посадят в Бастилию, вы должны будете молиться обо мне вдвойне: и как о соседе, и как о сообщнике…

Весна уже давно вступила в свои права. Деревья оделись свежей зеленой листвой; в густых кронах щебетали невидимые птахи. Королева подолгу гуляла по парку Сен-Жермена; фрейлины бегали по сочной зеленой траве, играли в кольца и в мяч. Только Луиза держалась в стороне, стояла одна на высоком берегу реки, глядя вдаль. В хорошую погоду там можно было рассмотреть два острых шпиля собора Сен-Дени, Монмартрский холм, Шайо… Если прислушаться, то ветер иногда доносил еле различимый звон колоколов, и тогда у девушки сладко трепетало сердце.

Ей показалось, что ее окликнули. Она вздрогнула, словно очнувшись ото сна, и поспешила в парк. У входа в аллею она неожиданно столкнулась с королем. Оба в растерянности остановились.

Людовик, исхудавший, осунувшийся, с набрякшими веками, молча смотрел на Луизу; в конце концов та залилась краской и опустила глаза.

— Скажи, — резко спросил король, заметно заикаясь, — если бы тебе было здесь хорошо, ты бы осталась?

Луиза не отвечала: ее щеки горели так, что на глаза выступили слезы.

Людовик вдруг порывисто схватил ее за руку:

— Поедем со мной в Версаль! Ты будешь жить там, будешь ждать меня там. Никто не посмеет тебя обидеть!

Луиза в ужасе отшатнулась от него. Побледнев, она испуганно смотрела на короля; если бы он сделал к ней хоть один шаг, она побежала бы прочь, не разбирая дороги.

Людовик сам испугался. Недоуменно смотрел на свою руку, которая посмела коснуться этого ангельского создания, словно не веря, что эта рука принадлежит ему.

— Прости, — просипел он сдавленным голосом.

Луиза поняла, чту творится в его душе. Ей было жаль этого человека и жаль себя, но все же только что пережитый страх не отпускал ее. И еще… Она поняла, что в следующий раз, возможно, и не подумает убегать…

— Вот видите, ваше величество, я должна уйти, — прошептала она еле слышно. — Если хотите, я подожду до вашего отъезда…

Людовик медленно покачал головой. Потом коротко поклонился и, не взглянув ей в глаза, пошел прочь, все ускоряя шаг.

…Девятнадцатого мая 1637 года, на церемонии пробуждения королевы, Луиза де Лафайет официально сложила с себя обязанности фрейлины. Простившись с ее величеством, она подошла к королю. По лицу Людовика текли слезы.

— Прошу вас, ваше величество, принесите эту жертву и продолжайте исполнять ваш долг, — тихо произнесла Луиза, собрав все свое мужество.

— Ступайте туда, куда зовет вас Бог, человеку не пристало противиться его воле, — с усилием выговорил король. И добавил, глядя в сторону: — Я мог бы силой королевской власти удержать вас при дворе и запретить всем монастырям в королевстве принимать вас, но я не хотел бы однажды корить себя за то, что лишил вас великого блага.

Луиза пошла к себе. Ее вещи давно были собраны, уместившись в две небольшие дорожные сумки. Девушка подбежала к окошку: во дворе король садился в карету.

— Я больше никогда его не увижу, — прошептала Луиза сквозь слезы…

 

Глава 1

ГЕРЦОГИНЯ В БЕГАХ

Лапорт быстрым шагом шел по улице Больших Августинцев. На углу он почти столкнулся с патрулем из королевских мушкетеров. Два усача преградили ему дорогу.

— Именем короля, вы арестованы! — отчеканил капитан.

Лапорт не стал сопротивляться и позволил усадить себя в карету. Он даже не спросил, куда его везут.

Всю дорогу его мозг сверлила мысль: письмо! Эх, не надо было оставлять его при себе! Раз не удалось передать, нужно было сразу спрятать в тайник, а не расхаживать с ним по городу. Но теперь уже ничего не изменишь, остается только молчать, и он будет молчать.

Карета въехала в ворота Бастилии. Лапорта провели к коменданту, тот велел его обыскать. Солдаты принялись ощупывать его куртку; арестованному велели снять сапоги и в одном из них обнаружили письмо.

— Ваше? — спросил комендант.

Лапорт кивнул. Комендант взломал печать.

— Не смейте! — рванулся Лапорт, но было поздно. Комендант пробежал глазами первые строчки и удовлетворенно хмыкнул.

— В камеру его! — приказал он.

— Ну, что я говорил! — торжествующе воскликнул король, помахав письмом. — А вы боялись, что мы ничего не найдем. Вы же не живете в Лувре и не видите того, что вижу я.

— Я всего лишь скромный слуга вашего величества и не могу быть прозорливее вас, сир, — смиренно отвечал Ришелье. — Но все же дерзну заметить, что в письме ее величества к герцогине де Шеврез нет ничего крамольного.

— Эта женщина — дьявол, — резким тоном ответил Людовик. — Я слишком хорошо ее знаю, она наверняка что-нибудь замышляет.

Он бросил письмо на стол.

— Позвольте взглянуть, сир! — попросил Шавиньи.

Бросив украдкой взгляд на Ришелье, он развернул бумагу и стал водить ее над пламенем свечи. Людовик подошел и с любопытством заглянул ему через плечо. Между черными строчками стали проступать рыжие буквы и цифры. Король выхватил письмо и впился в него глазами.

— Шифр! — пробормотал он. — А вы говорите — ничего крамольного.

— Я предполагаю, — сказал Шавиньи, — что МРБ может означать «Мирабель»…

Он осекся под взглядом Ришелье, явно не одобрявшим такого усердия.

— Испанцы! — Людовик помрачнел. — Возьмите это и поезжайте в Шантильи, — велел он канцлеру Сегье, — допросите королеву. А я займусь этим приютом лицемерок, где под маской благочестия творят измену!

В монастыре Валь-де-Грас произвели обыск, но ничего не нашли. Архиепископ Парижский попытался разговорить настоятельницу, но та отказалась отвечать на вопросы. Тем самым она лишь усилила довлевшие над ней подозрения, ведь ее брат был губернатором Безансона, находившегося под властью испанцев. Мать Сент-Этьен заменили сестрой де Поншато, кузиной Ришелье, и увезли в дальний монастырь.

В то же время солдаты проводили обыск в особняке Шеврезов на улице Сен-Тома-дю-Лувр; там нашли целый ворох писем герцогини к королеве, но все они были вполне невинного содержания. Важные бумаги, шифры и печати хранились в надежном тайнике в одной из стен; Лапорт ловко замаскировал отверстие куском раскрашенного гипса — никто и не заметил.

Его самого в восемь вечера привезли на допрос во дворец кардинала. Увидев, что против него нет никаких улик, Лапорт повеселел. Он отказался в чем бы то ни было признаться и не стал писать к королеве. Пробившись с ним до часу ночи, Ришелье и Сегье махнули рукой и велели отвезти его обратно в Бастилию.

Анна Австрийская не находила себе места от тревоги и тоски. Вчера король приказал ей немедленно выехать в Шантильи и ждать там его дальнейших распоряжений. Перед отъездом она передала Лапорту письмо, которое надлежало переслать в Брюссель Мирабелю, и теперь ее терзало нехорошее предчувствие. Она потеряла аппетит и во всю ночь не сомкнула глаз.

На церемонии утреннего пробуждения королева едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. Во время туалета ей замазали белилами глубокие тени под глазами и нарумянили щеки. Мари де Отфор уговорила ее выйти немного прогуляться.

Был погожий августовский день. Светлые башни замка нарядно смотрелись на фоне ярко-голубого неба. Зеленые гребни леса убегали за горизонт. Но Анна смотрела не туда, а на запертые ворота, за которыми расхаживали часовые.

Они с Мари де Отфор стояли на мостике через ров и бросали в воду крошки хлеба. Мари забавлялась, глядя, как они исчезают в широкой пасти усатого карпа, подоспевшего к угощению раньше своих сородичей. К ним подошел принц де Марсильяк.

— Господин де Марсильяк, хотите бросить? — Мари протянула ему корку.

— Вы здесь, не в Туре? — перебила ее королева.

— Я собирался ехать, когда узнал о том, что вас выслали сюда, — отвечал молодой человек. — Я подумал, что мне лучше остаться подле вас. Смогу ли я быть вам полезен?

— Сможете! — Анна вцепилась руками в парапет, почувствовав, как учащенно забилось ее сердце. — Вы смелый человек, принц, и я знаю, что могу вам доверять.

Марсильяк поклонился.

— Вы должны нас похитить!

Марсильяк невольно оглянулся на часовых у ворот. Анна пошла к замку, увлекая обоих спутников за собой.

— Вы должны похитить нас обеих и отвезти в Брюссель, — снова заговорила она, когда они отошли на безопасное расстояние и остановились. Мари тихо ахнула.

— Можете на меня рассчитывать, ваше величество, — твердо произнес принц. — Однако… все это требует времени. Нужно найти верных людей, подготовить лошадей, карету…

— Умоляю, поторопитесь!

Анна посмотрела на него так, что у Марсильяка захолонуло сердце. Она подхватила подол платья и быстро ушла.

При виде посетителя королева побледнела, у нее похолодели руки. Дородный, невысокий господин с достоинством поклонился и устремил на нее проницательный взгляд карих глаз в ларчике одряблевших век, ловко скрывавших насмешку и иронию.

— Что вам угодно, господин Сегье? — пролепетала Анна.

— Его величество прислал меня к вам за разъяснениями по поводу этого письма, изъятого у вашего слуги, господина де Лапорта, — канцлер достал бумагу из сафьянового портфеля.

— Какое письмо, я ничего не знаю, — Анна едва шевелила губами, чувствуя, как у нее темнеет в глазах.

— Вот это письмо, сударыня. Писано вашим почерком, и с вашей же подписью. Не угодно ли взглянуть?

Он сделал шаг вперед. Анна посмотрела невидящим взглядом на протянутую ей бумагу и вдруг проворно выхватила ее и спрятала за корсаж.

Канцлер этого не ожидал, однако ничуть не смутился. Они были одни.

— Верните бумагу, — сказал он негромко, наступая на королеву.

— Вы не посмеете, — Анна пятилась назад, прикрывая рукой вырез платья.

— Бумагу! — рявкнул Сегье и протянул к ней руку с толстыми пальцами, поросшими черным волосом.

Анна всхлипнула и отдала ему письмо. У нее подкосились ноги, она упала в кресло и залилась слезами.

— Господь и время покажут, что все, что наговорили обо мне королю, — ложь и напраслина! — рыдала она.

— Я вернусь позже, — невозмутимо ответствовал Сегье, поклонился и вышел.

Когда в комнату вбежали камеристки, королева была в глубоком обмороке.

Карету подбросило на ухабе, и Ришелье болезненно сморщился. Ему действительно нездоровилось, хоть он и не был так плох, как расписал королю.

Визит Сегье произвел сильное впечатление на Анну Австрийскую. Она обезумела от страха, начала метаться и чуть не наделала глупостей. Причастившись на Успение Богородицы и исповедавшись отцу Коссену, она поклялась на Библии королевскому секретарю, что не переписывалась с заграницей, только с герцогиней де Шеврез. А ведь никто еще и не успел обвинить ее в переписке с испанцами! «Скажите об этом кардиналу, — умоляла она, — просите его встретиться со мной…»

Ришелье сказался больным и дождался, чтобы Людовик сам приказал ему отправляться в Шантильи и поговорить с королевой. Так будет лучше, с учетом того, какие слухи распускают при дворе все эти праздные болтуны… Ах, Анна, Анна, жизнь — суровый учитель, и его не проведешь! А ведь вам уже не двадцать лет, сударыня, а тридцать шесть, как, впрочем, и вашей подруге де Шеврез! Король прав, называя эту женщину Дьяволом. Она дьявольски соблазнительна и так же, как дьявол, увлекает всех соблазненных ею к погибели. Теперь вот в расставленных ею силках запуталась королева… Ришелье усмехнулся, вспомнив дерзкий возглас герцогини: «Я объявляю вам войну!»

Анна сильно изменилась со времени их последней встречи. Куда только делась ее надменность! Она даже предложила кардиналу сесть, но тот остался стоять. При первом же упоминании о письмах она сразу созналась, что писала брату во Фландрию и Мирабелю, желая расстроить союз между Людовиком и Карлом Лотарингским. Ришелье тяжело вздохнул. Анна посмотрела на него испуганно и задрожала всем телом.

— Надеюсь, ваше величество, вы понимаете всю тяжесть содеянного вами и раскаиваетесь в том, что совершили?

— О да, да, раскаиваюсь! — горячо отвечала Анна и поднесла к глазам платок.

— Судите сами, хотят ли вам добра те, кто стремятся поссорить вас с мужем? — мягко произнес кардинал. Анна помотала головой, закрывшись платком.

— А если бы мы поступали так с испанцами? — продолжал Ришелье. — Они уже однажды погубили одну из наших принцесс…

Снова испуганный взгляд. Ришелье решил не нагнетать страсти, прочел королеве небольшую проповедь, напомнил, что с начала военных действий Людовик не ведет переписки со своей сестрой Елизаветой, супругой испанского короля, призвал ее поступать так же, соблюдая правила игры, и пообещал испросить для нее прощения у короля.

— О, как вы добры, господин кардинал! — прошептала Анна сквозь слезы. — Дайте же вашу руку!

Она протянула ему руку, унизанную перстнями; но Ришелье остался верен себе: он не посмел дотронуться до королевы.

Людовик потребовал, чтобы Анна изложила свои признания письменно. Та подчинилась, написав их под диктовку Ришелье. Король прочел и подписал внизу, что, учитывая добровольное признание, раскаяние и обещание больше так не делать, полностью прощает свою жену.

Лапорту сообщили, что королева во всем призналась, так что и ему уже можно не запираться. Однако верный паж почуял в этом подвох и по-прежнему отказывался говорить. И потом, что значит «во всем»? В переписке с Шеврез? С Мирабелем? Или еще в сношениях с Марией Медичи, с английским двором и с Оливаресом? Уж лучше молчать.

Анна Австрийская, которой позволили вернуться в Лувр, тоже это поняла и снова испытала ужас. Нужно предупредить Лапорта, но как? В письме, которое велел написать ей Людовик, нельзя было даже намекнуть на границы признаний. Что же делать?..

— Не положено, — монотонно твердил хмурый солдат с красными глазами и опухшим лицом. — Пришли на свидание — вот и идите одна.

— Да какой же вы чурбан! — возмутилась молодая дама в дорогом платье и шляпе с пышным пером. — Моя камеристка пойдет со мной! Не могу же я оставить невинную девушку в кордегардии, среди ваших… этих…

— Не положено!..

Дама вздохнула и развязала кошелек, подвешенный на длинном шнурке к ее поясу.

— Вот, возьмите и прочистите себе мозги! — она презрительно сунула солдату серебряную монету.

— Это можно! — обрадовался тот. — Проходите, сударыни!

Камеристка прошмыгнула вслед за госпожой, обеими руками отгибая вниз поля своей шляпы.

В комнату для свиданий ввели шевалье де Жара.

— Франсуа! — бросилась к нему дама.

Они взялись за руки и заговорили о чем-то вполголоса. Прошло несколько минут. «Камеристка» нарочито кашлянула. Ее спутница оглянулась и нехотя подвела к ней шевалье.

— Франсуа, поговорите с этой дамой, — сказала она и отошла в сторону. Де Жар недоуменно посмотрел ей вслед.

— Вы узнаете меня? — спросила «камеристка», снимая шляпу.

— Мадемуазель де Отфор?!

— Тсс! — Мари оглянулась на дверь. — Я здесь по поручению королевы, она нуждается в вашей помощи.

— Но что я могу сделать?

— Здесь, в Бастилии, сидит Пьер де Лапорт. Он обладает важными сведениями, а потому может погубить королеву — или спасти ее. Вот это письмо, — она достала из-за раструба перчатки многократно сложенный листок, — должно попасть к нему. Мы рассчитываем на вас.

Де Жар прошелся несколько раз взад-вперед, обхватив затылок сцепленными руками. Задача была не из легких. Мари следила за ним встревоженным взглядом.

Наконец, он остановился перед ней.

— Что ж, раз королева просит… Делать нечего; на эшафоте я уже бывал, в другой раз будет не так страшно.

…Шевалье совершил чудо. Он сумел разузнать, что камера Лапорта находится под его собственной, но только двумя этажами ниже. Во время прогулки в тюремном дворе он сговорился с узниками с промежуточных этажей. Ночью каждый из них разобрал пол в своей камере, и Лапорту спустили драгоценное письмо с инструкциями королевы, привязав его к нитке, выдранной из рубашки.

На следующий же день Лапорта вызвали на допрос с пристрастием. По обычаю, палач сначала показал ему орудия пыток: дыбу, «испанский сапог», жаровни, клещи… Сделав вид, что испугался, Лапорт попросил повторить ему приказ королевы и рассказал, что письмо, найденное при нем, на самом деле предназначалось Мирабелю. Все прочие письма были адресованы исключительно герцогине де Шеврез. Его отвели обратно в камеру, из которой он вышел только через девять месяцев.

Герцогиня де Шеврез металась в замке Кузьер, как дикий зверь, запертый в клетку. Она и в самом деле чувствовала себя загнанным зверем, которого обложили охотники: вот круг их становится все уже, все громче их улюлюканье и лай собак… Париж ей был заказан, а в турских салонах ее не принимали с тех самых пор, как она начала тяжбу против своего супруга о разделе имущества. Герцог, в самом деле, жил не по средствам и грозил промотать все их состояние на подарки своим «девочкам», оставив собственных детей нищими. А тут еще — как гром среди ясного неба — новость об аресте Лапорта и допросах королевы! Король прислал своих людей допросить и герцогиню, но она отрицала все — все, даже самое очевидное. Ришелье — вот хитрая лиса! — предложил ей денег. За кого он ее принимает! Да, она согласилась взять небольшую сумму — взаймы. Еще не хватало, чтобы кредиторы упрятали ее в долговую яму! Правда, что такое долговая яма, когда ей может грозить Бастилия…

В доме царила гнетущая атмосфера тягостного ожидания. Десятилетняя Шарлотта не ласкалась к матери, словно понимая, что той не до нее. Она сидела в кресле, сжавшись в комочек, или, уступая уговорам гувернантки, выходила в парк и скользила там бледной тенью между огромными косматыми ветлами, бродила вдоль пруда или спускалась к Эндру, чтобы подсмотреть из-за укрытия за большими серыми цаплями, расхаживавшими по воде.

Но вот по аллее, ведущей к замку, проскакал верховой. Спрыгнул с коня, вошел без доклада. Герцогиня выхватила у него сверток, торопливо развернула. У нее в руках оказался часослов в красном переплете. Гонец едва успел ее подхватить: Мари лишилась чувств…

Часослов был знаком, о котором они условились с Мари де Отфор: если переплет зеленый — все в порядке, если красный — герцогине грозит опасность. И вот ее худшие предчувствия оправдались, к тому же в книгу было вложено неясное, но тревожное письмо от Анны Австрийской. Нельзя терять ни минуты! Герцогиня велела заложить карету и помчалась в Тур.

Архиепископ Бертран д’Эшо был болен и лежал в постели, однако, узнав о приходе Мари, велел ее впустить. Она выложила ему все с ходу, заявив, что намерена бежать в Испанию. Старик приказал принести себе письменный прибор и стал выводить дрожащей рукой письмо к своему племяннику в Страну басков. Мари сидела за столом, тоже писала, но тут же нервно рвала бумагу на клочки и швыряла на пол. Когда письмо было готово, она скорбно простилась с архиепископом и вернулась домой — взять немного денег на дорогу.

Ужин в большом зале Кузьера прошел в траурном молчании. Слуги плакали, не скрывая слез. Герцогиню тоже душили слезы, кусок не лез ей в горло. Она отодвинула тарелку и ушла к себе переодеваться.

Около девяти вечера Шарлотта, о которой все забыли, с удивлением увидела, как по лестнице спустился незнакомый мужчина в плотной куртке и черных сапогах. Его голова была обмотана повязкой из черной тафты. Завидев девочку, человек на секунду замер, а затем вдруг бросился к ней, обнял, стал целовать.

— Доченька моя, — плача, говорила герцогиня, — я уезжаю далеко, я не могу взять тебя с собой…

— Вы скоро вернетесь, матушка?

— Да, да, скоро, очень скоро…

Обняв дочь в последний раз, Мари почти выбежала из зала. Шарлотта пошла по лестнице наверх, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, задыхаясь, прибежала в свою комнатку, бросилась ничком на кровать и зарыдала в голос.

У ворот парка ждали двое слуг с лошадьми. Герцогине подвели белую кобылу с черными отметинами. Несколько слуг пришли ее проводить.

— Вам лучше не знать, куда я еду, — сказала им Мари. — Анна, вы будете жить в моем особняке в Туре, все должно быть, как всегда, но никого не пускайте, говорите, что я больна.

— Что ж вы, мадам, хоть бы узелок малый с собой взяли, белье переменить, — сокрушалась горничная.

— Ничего, этого достаточно, — Мари похлопала себя по бедру, на котором висел кошелек. — Ну, вперед!

Она пришпорила кобылу. Слуги поскакали за ней.

Проехав тридцать лье, они остановились, чтобы дать передохнуть лошадям. И тут герцогиня издала горестный вопль: письмо, то самое письмо архиепископа Турского осталось в кармане ее платья!

Принц де Марсильяк еще спал, и дворецкий не решился его будить. Только когда сонный голос потребовал «умываться», принцу доложили, что его хочет видеть какой-то человек по срочному делу. Марсильяк не спеша оделся и вышел во двор. Там стоял покрытый дорожной пылью гонец и держал под уздцы измученную лошадь. Принц сразу узнал кобылу герцогини де Шеврез. Слуга молча протянул письмо. Марсильяк пробежал его глазами несколько раз.

— Герцогиня здесь?

Слуга помотал головой.

— Где ж она? Я сейчас еду к ней!

— Не нужно, сударь! — остановил его гонец. По его лицу Марсильяк понял, что настаивать бесполезно.

— Ну хорошо, — сдался он. — Эй, там! Заложите карету! Ну да, новую, какую ж еще!

Через двадцать минут карета выехала со двора. В опустевшей конюшне осталась белая кобыла с черной отметиной.

Жесткая соломинка воткнулась в щеку. Утренний холодок заполз под короткое одеяло, студя спину. Заквохтала курица, снесшая яйцо. Но Мари проснулась не от этого, а от ощущения, что на нее кто-то смотрит.

Она с трудом разлепила ресницы: рядом сидела толстая служанка, пялилась на нее во все глаза и улыбалась, растянув рот до ушей. Мари приподнялась на локте. Все тело ломило.

— Чего тебе?

— Вот, я вам завтрак принесла, — служанка подвинула поближе лукошко, в котором лежали четыре свежих, еще теплых яйца.

Мари выпила их одно за другим, запрокинув голову. Она и вправду была голодна.

Служанка не уходила.

— Какой хорошенький мальчик! — ухмыльнулась она. — Никогда раньше таких не видала!

Она вдруг прыгнула на Мари сверху и обвила ее шею руками. «Парик!» — мелькнула страшная мысль, и Мари с криком отпихнула бесстыдницу в сторону.

— Я ранен, — пояснила она толстухе, которая глупо хлопала глазами. — Еду в Баньер, на воды, лечиться. Извини, подруга, помилуемся в другой раз.

Она поскорей спустилась с сеновала и, прихрамывая, вышла во двор. Сердце стучало от пережитого страха, и в то же время хотелось хохотать во все горло.

Два охотника притащили палку, на которой висел волк со связанными лапами и стянутой ремнем пастью. Злые и умные глаза горели желтым огнем. Волк понимал, что ему конец, но не метался и не скулил. Людовик показал его Анне и велел унести. Сегодня он был горд: им удалось поймать целых пять волков и одного лиса.

— А знаете, сударыня, — сказал он, провожая жену к карете, — ваша дорогая подруга де Шеврез бежала в Испанию.

Анна очень правдоподобно изобразила удивление.

— Я отказываюсь ее понимать, ваше величество. Такое могла сделать только сумасшедшая.

Король сел в карету вместе с мадемуазель де Отфор и своей племянницей Маргаритой, дочерью Гастона. Он был в хорошем настроении и даже не одергивал своих спутниц, когда те отпускали колкости в адрес кардинала.

Ришелье не был на охоте: он допрашивал Марсильяка. Тот признал, что помог герцогине бежать, но отказался сообщить что-либо о том, куда она направилась и с какой целью.

— Ну что ж, придется ехать в Бастилию, — завершил разговор кардинал.

Марсильяк пожал плечами.

Он пробыл в Бастилии неделю и вышел оттуда с горделивым сознанием того, что поступил как настоящий рыцарь и безвинно пострадал от произвола ненавистного тирана.

В Каюзаке герцогиня купила себе кобылу за восемь пистолей, а карету отправила обратно Марсильяку вместе с письмом с уверениями в вечной благодарности за оказанную услугу. Ей предстояло перейти через Пиренеи, а для этого нужен надежный проводник. Марсильяк рекомендовал ей своего поверенного Мальбати, и Мари отправилась по указанному адресу.

Она была уверена, что никто не узнает бывшую «царицу бала» в неряшливо одетом путнике, пропахшем потом и с грязными потеками от рыжей пыли на лице. Поэтому она вздрогнула, услышав сзади:

— Добрый вечер, мадам.

— Не бойтесь, я вас не выдам, — успокоил ее слуга-баск. — Я служил еще господину де Люиню.

Мальбати перевалило за шестьдесят. Он был, что называется, ладно скроен и крепко сшит. Глаза с хитрым прищуром выдавали умного, проницательного человека, а глубокие морщинки, разбегавшиеся лучиками к вискам, — веселый нрав. Мари представилась ему герцогом Энгьенским, старшим сыном принца Конде. Они поужинали за одним столом и провели чудесный вечер, разговаривая о литературе и по очереди читая наизусть целые отрывки из «Сида». Мальбати сам вызвался проводить «герцога» в Баньер. Оба слуги, сопровождавшие Мари из Кузьера, остались в Каюзаке, а она отправилась в путь с Мальбати и Поте — тем самым баском, знававшим ее госпожой де Люинь.

Офицер с двумя солдатами, посланный Людовиком в погоню за беглянкой, потерял ее след еще в Бордо. Но Мари все равно предпочитала прямоезжим дорогам кружные, петляя, словно заяц. Одновременно она играла в словесные прятки с Мальбати. Старик задавал ей вопросы-ловушки, а она ускользала из них, давая ловкие уклончивые ответы. Ей нравилась эта игра, и нравился этот добрый человек, взявший ее под свое крыло. Она ведь заметила, как он украдкой сунул золотой трактирщику, чтобы тот сварил ей на ужин курицу и раздобыл хорошего вина. Спать они легли в одной комнате: Мальбати постелил себе на полу у порога, положив рядом, на всякий случай, два заряженных пистолета. По словам трактирщика, в округе «пошаливали»: не ровен час, нагрянут мятежные крестьяне-кроканы, или мародерствующие дезертиры, да и испанцы недалеко.

На второй день пути вдалеке показались сизые зубцы Пиренеев со снежными прожилками, торчащие из зеленых десен — лесистых склонов. Но в этот день путники не продвинулись далеко: пришлось пробираться через торфяник по узкой, ненадежной тропе, которую знал Мальбати. Поте осторожно вел в поводу лошадей, а Мари прыгала за своим проводником по ядовито-зеленым кочкам.

— Обопритесь о мою руку, мадам, — как бы невзначай обмолвился Мальбати.

Мари удивленно оглянулась, словно не понимая, кому он это говорит. Старик посмеялся и просил извинить его за оплошность.

Потом дорога пошла в гору. Они пробирались через лес, еще не успевший пожелтеть; кони мягко ступали копытами по земле, присыпанной прошлогодними листьями или поросшей мхом; где-то рядом шумел неистовый поток, который несся вниз, скача по большим обточенным валунам и разбиваясь о них в ледяную колючую пыль.

В Баньер добрались к вечеру, остановились на постоялом дворе и до утра спали как убитые. Когда рассвело, Мальбати стал собираться в обратный путь.

— Надеюсь, сударь, что ваша рана быстро заживет, — сказал он Мари. — Здешние воды, говорят, просто творят чудеса.

Мари заглянула в его умные глаза с лукавинкой.

— Вы ведь уже давно поняли, что я женщина. Прошу вас, не бросайте меня.

Поте подошел сказать, что все готово. Мари решилась признаться;

— Я герцогиня де Шеврез. Во Франции мне грозит тюрьма, а я скорее брошусь в огонь, чем пойду в тюрьму. Прошу вас, переправьте меня в Испанию, а оттуда я сразу же поеду в Лондон.

…Деревья остались далеко внизу, и теперь кругом были только серо-коричневые скалы с редкими пятнами зеленого мха или бурого лишайника. Из-под ног у лошадей осыпались мелкие камешки, и животные испуганно всхрапывали и вскидывали задом. Облака, еще недавно бежавшие над головой, теперь проплывали под ногами, и их клубящаяся масса напоминала пену на котле с каким-то адским варевом. Мари посмотрела туда и почувствовала дурноту.

Солнце скрылось, точно диковинную жемчужину убрали в ларчик из серо-желтых облаков. Мальбати нашел сухую пещерку, в которой едва-едва можно было поместиться втроем. Предусмотрительный Поте захватил с собой небольшую вязанку хвороста и теперь развел костер, загородив его камнями от ветра. Огонь погас, когда было еще темно. От холода и сырости зуб на зуб не попадал. На рассвете все вокруг затянуло густым белесым туманом, так что нельзя было разглядеть собственной вытянутой руки. Пришлось ждать, пока развиднеется. Но отныне тропинка шла вниз.

К исходу дня, уставшие и голодные, они добрались до баскской деревушки. Поте отправился искать проводника, а Мари уснула прямо за столом в харчевне.

Утром ее разбудил Мальбати. Мари с удивлением обнаружила, что лежит на сеновале, укрытая дерюгой. Мальбати принес ей молока и кусок хлеба с сыром, и она с жадностью набросилась на еду.

Во дворе уже ждал проводник. Мари отвязала от пояса кошелек и протянула его Мальбати, но тот с усмешкой отвел ее руку. Тогда она не стала сдерживаться, обняла старика и звонко расцеловала его в обе щеки.

Едва Пиренеи заслонили собой Францию, как Мари сразу же захотелось домой. Прибыв в Сан-Эстебан, она написала Ришелье о том, что ее бегство — следствие недоразумения, что она чиста перед королем и просит разрешения вернуться. Ответа она не дождалась: кардинал заявил гонцу, что не переписывается с Испанией. Путь назад был закрыт, оставалось идти вперед. Из Сан-Эстебана она выехала в Сарагосу, а оттуда в карете, которую ей одолжил вице-король, направилась в Мадрид.

 

Глава 2

ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ

Дождь лил как из ведра, словно хотел отмыть Париж от скверны. Людовик в нерешительности остановился на крыльце. Четыре часа, проведенные в монастыре, промелькнули как одна минута. Перед взором короля еще стояло бледное личико Луизы в белом монашеском платке, из-под которого не выбивался ни один волосок, в ушах звучал ее голос. Он уже не мог вспомнить, о чем они говорили; она, кажется, о чем-то его расспрашивала, он отвечал… Он смотрел на нее сквозь решетку комнаты для свиданий и чувствовал, как от нее исходит живительное тепло, от чего в его сердце разливалась тихая радость.

— Да, разверзлись хляби небесные!

Людовик вздрогнул, выведенный из задумчивости громким голосом капитана гвардейцев.

— Ничего, переждем, — сказал он. — Скоро стихнет.

— Да нет, похоже, надолго зарядил, — возразил капитан, оценивающе глядя на темные, низко нависшие тучи. — Не июль ведь, декабрь. Прикажете послать в Лувр, предупредить королеву?

Людовик замялся. Разумеется, возвращаться в Версаль — безумие, а в Сен-Море еще голые стены — мебель не перевезли. Но ехать сейчас к Анне…

— Королева поздно ужинает и поздно ложится спать, я так не привык, — отрывисто сказал он.

— Ее величество подчинится воле своего супруга, — дерзко заявил капитан. — Так я пошлю предупредить?

И, не дав королю опомниться, отрядил одного гвардейца в Лувр.

Известие о скором прибытии короля вызвало переполох. Анна спешно отдала распоряжения об ужине и побежала переодеваться, служанки носились без толку взад-вперед. От Сент-Антуанского предместья до Лувра было рукой подать, и король мог появиться с минуты на минуту. Но когда он, наконец, пришел, все уже было готово, и Анна, в новом платье и заново причесанная, склонилась перед ним в низком реверансе.

— Ах, Боже мой, вы совсем промокли! — воскликнула она, подняв глаза на мужа. — Принесите его величеству халат и переодеться во что-нибудь сухое! — велела она.

— И приготовьте валик, — добавил король.

Это означало, что он будет спать с женой в одной постели. За двадцать лет, прожитых во Франции, Анна так и не смогла привыкнуть к французскому обычаю класть подушки на валик: ей было неудобно, а поутру болела шея. Так что она спала без валика. Людовик же не собирался отказываться от своих привычек даже на одну ночь.

Дождь лил почти до самого утра. Королевские супруги рано поужинали и удалились в опочивальню. Луиза де Лафайет долго стояла на коленях перед распятием в своей тесной келье и жарко молилась.

В кабинете короля царил полумрак; солнечный свет не мог пробиться сквозь тяжелые спущенные шторы. Людовик сидел боком на стуле, подперев одной рукой голову, а другую свесив вдоль тела. Отец Коссен расхаживал перед ним из угла в угол, время от времени останавливаясь и воздевая руки к небу, словно призывая Бога в свидетели. Он раскраснелся от возбуждения и говорил тоном проповедника, как будто обращался с кафедры к прихожанам.

— Вы будете держать ответ за то, что пренебрегли долгом христианнейшего короля, заключив союз с еретиками! — бушевал духовник. — Ведь это вы призвали шведов в Германию, и с вас Господь спросит за все те жестокости, насилие и бесчинства, которые они там учиняют! А ваш народ? Ваш народ, о благе которого вы обязаны радеть денно и нощно? Он измучен поборами, стонет под игом корыстолюбцев и стяжателей, поливает своей кровью бесплодные нивы!

— Да, мой бедный народ! — промямлил Людовик. — Я не смог принести ему облегчение, ввязавшись в войну…

— Прислушайтесь к голосу вашей совести, и будьте тверды! Не следуйте дурным советам нечестивого человека, который везде сеет только вражду и раздоры! Подумайте только, чту он сотворил: заручившись доверием, коего недостоин, он рассорил сына с матерью, брата с братом, мужа с женой!..

Отец Коссен остановился перед королем и достал из рукава письмо.

— Вот письмо ко мне от вашей матушки; она до того отчаялась, что уже не решается написать прямо к вам, своему сыну! На склоне лет несчастная вынуждена скитаться на чужбине, испытывая жестокую нужду! Проявите же великодушие, неужели вы хотите, чтобы она умерла с голоду во Фландрии?

— Да, я подумаю над вашими словами, — тихо сказал Людовик, глядя в сторону.

Чувствуя, что добился своего, довольный священник удалился, оставив короля наедине с его мыслями.

Не прошло и двух часов, как его преосвященство был подробнейшим образом информирован о содержании их разговора.

На следующий день отец Коссен явился во дворец кардинала, чтобы предупредить Ришелье о скором визите короля. Он торжествовал, будучи совершенно уверен, что уже завтра ненавистного временщика низвергнут с высот в тартарары.

— Не скрою от вас, — сказал отец Коссен, — что я имел с его величеством серьезный разговор, и он полностью со мною согласился. Король намерен в корне пересмотреть свою политику, дабы прекратить неправую войну, восстановить мир внутри страны и вернуть ко двору свою горячо любимую матушку.

Ришелье выслушал его бесстрастно. Он смотрел на это вдохновенное лицо, горящие радостью глаза и думал: смешной безумец! Неужели он и вправду считает, что король вот так, в одночасье разрушит то, что создавалось годами? Подвергнет себя унижению — и во имя чего?

— Не могли бы вы передать королю письмо? — остановил он поток красноречия своего гостя.

Сев за стол, кардинал-министр единым духом настрочил прошение об отставке, подчеркнув, что узнал о своей опале от отца Коссена, а не лично от короля. «Ежели он угадал Ваши намерения, — писал Ришелье, — то я бы счел себя виноватым, не сделав Вам приятное своим отсутствием, раз мое присутствие уже не может быть Вам полезным».

Утром отец Коссен вернулся вместе с королем. Духовник сиял, Людовик был мрачен. Ришелье принял их любезно, но попросил отца Коссена оставить их с королем наедине, обождав в соседней комнате.

— Вас, должно быть, терзает мысль о том, не изменили ли вы долгу христианнейшего короля, начав войну против католического государя в союзе с протестантами. — заговорил он, когда король сел в кресло, приняв свою обычную позу.

Людовик посмотрел на Ришелье почти со страхом: решительно, от кардинала ничего нельзя скрыть!

— В самые трудные минуты вы всегда мысленно обращались за советом к вашему отцу, величайшему из королей, — продолжал кардинал. — А ведь он сам намеревался начать войну с Испанией, и лишь кинжал подлого убийцы помешал сбыться его планам. Война с Габсбургами — справедливая война, — голос Ришелье зазвучал торжественно, — она была завещана Генрихом Великим своему сыну и ведется во имя интересов Франции и всей Европы.

Да, ваш народ страдает от тягот войны, но разве он жил бы лучше под пятой иноземных завоевателей? Это ваш народ вы защищали под стенами Ла-Рошели, в Пьемонте и в Лотарингии!

Людовик в волнении поднялся с кресла и подошел к окну. Картины былых славных походов проплывали перед его мысленным взором. Ришелье продолжал говорить за его спиной:

— Вы всегда вели себя как почтительный сын, добрый брат и кроткий супруг. Не ваша вина в том, что ваши близкие подпали под влияние врагов Франции. Для меня же благополучие вашей семьи стоит наряду с государственными интересами…

Когда отца Коссена позвали к королю, Людовик велел ему отправляться в Сен-Жермен и ждать там его дальнейших распоряжений. Через несколько дней король приехал туда сам.

— Его высокопреосвященство был настолько добр, что посоветовал мне оставить вас моим духовником, — сообщил он. — Но с одним условием: вы не станете выступать против моей политики.

Это условие оказалось неприемлемым, и в тот же день отца Коссена отправили под арестом в ссылку. Чтобы сделать приятное кардиналу, Людовик пожаловал его любимой племяннице госпоже де Комбале герцогство Эгильон, ранее принадлежавшее Пюилорану.

В феврале у Анны Австрийской обнаружились явные признаки беременности. По всей стране служили молебны, а Людовик принес торжественный обет, передав Францию под покровительство Богородицы. Он был очень предупредителен с женой и отныне разговаривал с Мари де Отфор, вернувшей себе прежнее положение фаворитки, только в присутствии королевы.

Их отношения всем казались более чем странными: король по-прежнему не позволял себе с девушкой никаких «вольностей», но при этом ревновал ее к другим и даже расстроил ее брак с маркизом де Жевром. Мари уже давно не смущалась и не робела в его присутствии, а наоборот, вела себя порой дерзко и вызывающе. Бывало, что их перепалки происходили на виду у всего двора (Людовик после записывал их слово в слово и хранил эти «протоколы» в особой шкатулке), а потом во дворце несколько дней царило уныние, потому что король дулся на свою фаворитку.

Странность этого положения усугублялась тем, что Мари де Отфор завоевала доверие королевы и стала ее близкой подругой. В отличие от Анны Австрийской, до сих пор еще не оправившейся от страха после истории с письмами, Мари могла себе позволить весьма нелицеприятные отзывы о кардинале, и король ни словом ей не возражал.

Все это не могло не тревожить Ришелье. Происшествие с отцом Коссеном в очередной раз указало ему на необходимость иметь своего человека в ближнем окружении короля. Место фаворита оставалось свободно, и нужно было действовать, пока его кто-нибудь не занял. Выбор кардинала пал на молодого Анри де Сен-Марса, сына маркиза д’Эффиа. Ришелье удалось пропихнуть его на должность распорядителя королевского гардероба, заслужив глубокую благодарность его матери. Но сам Анри вовсе не хотел быть придворным: он готовил себя к военной карьере, как отец, дослужившийся до маршальского жезла. К тому же роль фаворита, которую ему прочили, вызывала у него отвращение: Анри был красив, нравился женщинам, любил хорошо приодеться и весело провести время. Обречь себя на нытье короля, известного скряги и меланхолика, — ну уж нет! Антипатия оказалась взаимной, но Ришелье все же не терял надежды.

Тем временем герцогиня де Шеврез покинула негостеприимный Мадрид. Филипп IV был холоден с подругой своей сестры, а первый министр Оливарес, с которым она пыталась заигрывать, даже не разрешил ей официально находиться при дворе. В конце апреля она сошла на берег в Портсмуте, где ее встречал как всегда элегантный лорд Монтегю. Королева Генриетта приняла ее радушно и даже разрешила ей сидеть в своем присутствии. Они подолгу болтали, вспоминая прошлое, — Париж, Бэкингема… Правда, у Генриетты лежало на сердце много обид на покойного герцога, а Мари вспоминались только балы, празднества, тайные записки… Граф Холланд тоже был здесь, но между ними как будто порвалась та ниточка, что когда-то связывала их друг с другом, он тоже принадлежал прошлому. А Карлу I вообще было не до воспоминаний, он был поглощен делами государства.

Мари все больше хотелось домой. Сердце щемило, когда она вспоминала свою дорогую Шарлотту, ночные встречи с Анной в Валь-де-Грас… Неужели невзгоды не устали ее преследовать? Узнав о беременности французской королевы, она тотчас отправила ей письмо с поздравлениями. Анна показала письмо королю, тот отдал его Ришелье. Кардинал внимательно изучил его и внутренне улыбнулся: он умел читать между строк. Грешнику надо искупить свои грехи, чтобы попасть в рай, а для этой грешницы раем была Франция. Так пусть заслужит свое прощение — поможет втянуть Карла Лотарингского в войну против Испании и Австрии.

Людовик ежедневно посылал гонцов из Компьеня в Сен-Жермен узнать, как чувствует себя королева. Анна чувствовала себя прекрасно: она расцвела, подолгу гуляла, ни на что не жаловалась, а ее живот уже заметно округлился, так что платье пришлось расставить на четыре пальца. Первого июня король наконец не выдержал и примчался сам.

Они сидели рядом: пышущая здоровьем Анна с румянцем во всю щеку и усталый, осунувшийся Людовик с землистым цветом лица. Вдруг Анна схватила его руку и прижала сбоку к своему животу:

— Вот! Слышите? Слышите?

Людовик почувствовал толчок изнутри и даже испугался:

— Что это?

— Это дофин бьет ножкой! — королева сияла от счастья.

У Людовика разгладилась складка между бровей. «Конечно, это может быть только сын!» — подумал он, но вслух ничего не сказал.

— Ваше величество, — королева потупилась, — я прошу вас о милости. Все в прошлом, и никогда больше не повторится! — она искательно заглянула мужу в глаза. — Умоляю, освободите господина де Лапорта!

Король наклонился и поцеловал ее живот.

— Хорошо, — просто сказал он.

Одним пинком еще не родившийся младенец распахнул ворота Бастилии и забросил Лапорта на восемьдесят лье от Парижа.

Летом 1638 года военное счастье было на стороне французов. Стараниями адмирала Ришелье был создан королевский флот из сорока кораблей, не считая галер и легких судов в Средиземноморье. Сухопутная армия, поделенная на семь корпусов, надежно прикрывала все границы, хотя, конечно, ее снабжение, таланты военачальников и дисциплина в ее рядах оставляли желать лучшего. Однако испанцы оказались в еще худшем положении: казна была пуста, крестьяне бунтовали, подданные императора устали от войны, к тому же голландцы захватили Бразилию — владение Португалии, находившейся под властью испанской короны. Оливарес даже прислал послов для тайных переговоров с Ришелье о заключении мира. Но дерзкий испанец потребовал вернуть Карлу Лотарингскому его владения, на что получил резкий отказ.

За военными заботами Ришелье не забывал о дипломатических: продлил на три года договор со Швецией, чтобы та не заключила сепаратный мир (это обошлось в миллион ливров), вел тайные переговоры с Веной. Вот если бы еще привлечь Англию на свою сторону! Но Карл не желал ввязываться в войну: его королевство напоминало собой зыбкую лодку в бушующих волнах, раскачиваемую мятежными шотландцами-пресвитерианами и англичанами-пуританами.

Увы, нет ничего переменчивее Фортуны: маршал Креки, командовавший итальянской армией, был убит в стычке, вместо него командование принял кардинал де Лавалетт. Его положение оказалось не из легких: овдовевшая Кристина Савойская, сестра Людовика XIII, была непопулярна в своей стране, и братья ее покойного мужа, которые держали сторону Габсбургов, оспаривали ее права на регентство при малолетнем сыне. Потом и Шатильон во Фландрии вынужден был снять осаду Сент-Омера. Этот случай был тем скандальней, что всему виной оказался маршал де Брезе — между прочим, родственник Ришелье. Он страдал мочекаменной болезнью и с легким сердцем покинул армию, потому что в его поместье созрели дыни — лучшее, на его взгляд, лекарство от его недуга. Маршала отстранили от командования, и теперь он наслаждался своими дынями, а Ришелье пришлось самому ехать в Пикардию, чтобы навести там порядок. Кроме того, он уступил настойчивым просьбам Сен-Марса и отправил его на осаду Ле-Катле.

Людовик тоже был в Пикардии, в Амьене, но в середине августа Анна вызвала его к себе в Сен-Жермен.

Туда же приехал и Гастон. Приближалось счастливое событие, и лучше, чтобы вся королевская семья была в сборе.

Однако время шло, а королева все никак не могла разрешиться от бремени. В ее спальне уже стояла родильная кровать; уже были готовы комнаты для младенца, сплошь затянутые белым камчатным полотном, чтобы ребенок не ушибся, когда начнет ходить; давно был набран штат кормилиц, нянек, баюкальщиц…

Король томился и завидовал Ришелье, который находился сейчас там, где он нужнее всего. Он то и дело ссорился с Мари де Отфор и сбегал в Версаль — «подальше от всех этих женщин», но потом снова был вынужден возвращаться. Дошло до того, что после очередной размолвки король свалился в жару.

Через день, в воскресенье пятого сентября, Анна Австрийская ранним утром почувствовала схватки. Она страшно встревожилась, потому что боялась родов — шутка ли, в первый раз рожать в тридцать восемь лет! В ее комнате одну за другой отслужили две мессы. Во время второй туда пришел Людовик, пошатываясь от слабости, встал на колени и тоже начал молиться. Наступил полдень, но так ничего и не произошло. Анна отправила супруга обедать; тот нехотя сел за стол в большой буфетной, вдоль которого выстроились придворные, и стал есть куриный бульон. Когда подали жаркое, в буфетную ворвался слуга с криком: «Рожает! Рожает!» Король вскочил, опрокинув стул, и помчался к жене.

У дверей уже стояла сияющая госпожа де Сенесей: «Сир, это дофин!» Людовик миновал приемную, малую гостиную… Ему навстречу шла повитуха, держа в руках кружевной сверток, откуда доносился захлебывающийся крик младенца.

— Взгляните, какой красавец, а какой большой!

Людовик дрожащими руками откинул край одеяльца:

— Сын… У меня сын! — прошептал он.

Подоспевший Гастон заглянул ему через плечо и при виде неоспоримых признаков мужского пола ребенка слегка изменился в лице.

По обычаю, король приказал оставить дверь в спальню королевы открытой. В комнату устремились с поздравлениями принцессы крови и придворные; в часовне отслужили молебен. Венецианский посол первым из иностранцев пробился к королю, тот отвел его в детскую и откинул полог колыбели.

— Вот чудо, благодать Господа нашего, — сказал он шепотом, глядя на ребенка счастливыми глазами, — только так можно назвать столь прекрасное дитя после двадцати двух лет моего брака!

Целый день он не отходил от жены, бегая только изредка в детскую посмотреть, как ребенка кормят, пеленают или укачивают.

Из Сен-Жермена уже скакали во все стороны гонцы с радостной вестью. Мост через Сену был разрушен, поэтому верховой остановился и стал крутить шапкой над головой (это был условный знак: если бы родилась девочка, он должен был сложить руки крестом). В тот же миг на другом берегу реки новый человек вскочил на коня и во весь опор пустился в Париж.

По всем городам палили пушки. Губернатор Парижа и купеческий старшина приказали закрыть все лавки и зажечь праздничные огни. В богатых домах устраивали фонтаны из вина, из которых могли пить все желающие. В соборе Парижской Богоматери отслужили молебен, на Гревской площади устроили фейерверк, во всех церквях была иллюминация, повсюду салютовали из пушек и ружей.

Однако армия преподнесла своему королю «подарок» иного рода: 7 сентября французы, совершившие внезапный прорыв в Страну басков, должны были захватить крепость Фонтараби. Неожиданно для всех защитники города, которых было вдвое меньше, чем нападавших, перешли в контратаку. Французы в панике разбежались, бросив всю артиллерию и обозы, и отступали до самой границы.

Узнав об этом позорном поражении, Ришелье слег в постель. Командующие армией — принц Конде и герцог де Лавалетт — сваливали вину друг на друга. Конде явился в Париж и заявил, что причиной разгрома стало малодушие Лавалетта. Правда, сам он не мог объяснить, почему в решающий момент бросил армию и удрал в Байонну. Лавалетт прислал письмо, объясняя поражение бездарным командованием Конде. Но Конде был принцем крови. Кардинал де Лавалетт послал брату письмо с предупреждением об опасности. Герцог бежал в Англию, словно подтвердив своим бегством выдвинутые против него обвинения.

На поражение надо было ответить победой: Ришелье выехал на осаду Ле-Катле, в несколько дней навел в войсках железную дисциплину и взял город. Север Франции был очищен от испанцев.

В который уже раз Мария Медичи села в карету, ни с кем не простясь, и отправилась навстречу неизвестности. А ведь ей было уже шестьдесят пять лет — не тот возраст, когда подобные приключения могут доставлять удовольствие. Но у нее не было выбора, как не осталось ни дома, ни семьи, и только упрямство еще гнало ее вперед.

Жизнь в Брюсселе стала невыносимой. После того как французы в союзе с голландцами одержали несколько побед, всех эмигрантов стали обвинять в шпионаже. В домах иностранцев проводили обыски. Королева-изгнанница попросила избавить ее от этого оскорбления, однако те времена, когда она могла приказывать, давно прошли. Ее дом обыскали от погреба до чердака, все перевернули вверх дном, даже разобрали поленницу дров, чтобы посмотреть, нет ли там оружия. Если она выезжала прогуляться за город, за ней устанавливали слежку. Ее принудили расстаться с частью французской прислуги. И что самое унизительное — задерживали выплату содержания.

Она сказала, что поедет в Спа. Что ж, превосходное место, сказали ей. Все все прекрасно понимали. Поэтому никто не удивился, что она захватила с собой всю мебель, сундуки, картины и утварь.

Разумеется, в Спа она не поехала: резко свернула на север и очутилась в Голландии. Кардинал-инфант довольно усмехнулся, широким жестом выплатил ей пенсион за последний месяц — действительно последний — и выгнал из Брюсселя еще остававшихся там французов. Отныне испанские владения были для них закрыты.

Марии было тревожно, когда она пересекала границу: не примут ли ее и здесь за шпионку, лазутчицу? Но все обошлось как нельзя лучше: вдове и матери французских королей, всегда поддерживавших голландцев, оказали поистине царский прием. Принц Оранский лично выехал ей навстречу вместе с женой; Марию с блестящим эскортом препроводили в Хертогенбос. Дорога на Амстердам состояла из сплошных празднеств, приемов и торжеств. Королева-мать делала скорбное лицо, рассказывая, как плохо обращались с ней испанцы, а ведь испанский король — ее зять! Ей сочувствовали.

Но, как говорят испанцы, «кто родился кривым — к старости только ослепнет». Годы скитаний ничему не научили «бедную вдову», по-прежнему убежденную в том, что любой монастырь начнет жить по ее уставу.

Ее манеры поначалу вызвали удивление, а потом и ропот. Подумать только, она не позволила статс-дамам королевы поцеловать себя в губы! И проводила благородных посетительниц только до порога, а не до крыльца, как это принято в приличных домах! А когда к ней явились представители Штатов, не предложила им покрыть голову, хотя они имели статус послов, и к тому же шел сильный дождь! Какое чванство!

Постоянно жалуясь на нужду, Мария тотчас наделала долгов. Практичные голландцы написали Людовику в Париж, спрашивая, не хочет ли он позволить своей матушке вернуться во Францию. «Но если вам угодно, по каким-либо соображениям, чтобы она на некоторое время осталась в нашей стране, соблаговолите предоставить ей средства к существованию…»

Людовик знал как никто другой, насколько дорого может обходиться его матушка, поэтому ответил, что содержать ее будет, только если она отправится во Флоренцию. Однако Мария Медичи почему-то страшилась как огня возвращения на родину. Принцесса Оранская завела с гостьей разговор издалека: уже осень, а зимой здешний климат очень вреден для здоровья, то ли дело Лондон. К тому же скоро начнутся бури, и морские переезды превратятся в сущий кошмар.

Мария намек поняла. Кляня на чем свет стоит мятежников и еретиков, республиканцев-кальвинистов, она отплыла из Гааги в Лондон.

Карл I узнал, что к нему едет теща, когда та была уже в пути. Нельзя сказать, чтобы он этому обрадовался, но ничего поправить было уже нельзя. Он послал своего адмирала встречать королеву-мать, которую семь дней болтало штормом по волнам.

— Как я ее узнаю, сир? — осведомился адмирал, любивший точность.

— Вы не обознаетесь, — успокоил его король. — Вдова с годами не уменьшилась в объеме, ее можно узнать, где угодно, даже без шести карет и семидесяти лошадей, которых она всегда таскает с собой.

Зная о наличии экипажей, Карл все-таки велел запрячь карету шестериком и встретил гостью у городских ворот. Затем ее с большой помпой отвезли в Сент-Джеймский дворец, а король с чувством выполненного долга удалился к себе в Уайтхолл.

Завидев карету, въезжающую во двор, беременная Генриетта сбежала со ступеней крыльца и бросилась в объятия своей дорогой матушки. Обе расплакались от избытка чувств. Смотрели друг на друга, узнавали — и не узнавали. Генриетте было двадцать девять лет, из девочки-резвушки она превратилась в женщину, взгляд стал глубже, мудрее — и печальнее. Мария поседела, утратила осанку, обрюзгла, как-то вся оплыла, у рта залегли глубокие упрямые складки.

— Ну пойдем, пойдем, ты простудишься, — спохватилась она.

На крыльце уже выстроились дети в сопровождении гувернанток. Генриетта по очереди представила бабушке внуков: восьмилетнего Карла, Мэри, Джека, Элизабет. Полуторагодовалая Анна осталась в детской.

— Какие красивые, славные детки, — произнесла Мария, думая про себя, что старшего, пожалуй, уже можно сосватать, и она сама найдет ему партию.

Французский посланник в Лондоне получил от Ришелье четкие инструкции: в переговоры с королевой не вступать, писем не принимать, денег ей не давать. То же внушили чрезвычайному послу, явившемуся в Уайтхолл сообщить о рождении Людовика Богоданного. Но Мария сама не пожелала его видеть: о прибавлении в семействе сына она узнала еще в Голландии, случайно, чем была жестоко оскорблена.

 

Глава 3

УТРАТЫ

Отец Жозеф умирал. Уже второй день он недвижно лежал на железной кровати и ничего не ел. По его обычно смуглому лицу разлилась нехорошая бледность, нос заострился. Ришелье вызвал из Парижа лучших докторов к себе в Рюэй, пообещав им любые деньги, если они отгонят смерть от одра больного, но та вцепилась в свою добычу железной хваткой. Правда, еще не все ниточки, привязывающие отца Жозефа к жизни, были оборваны: временами в его почти потухших глазах читался какой-то не высказанный, мучивший его вопрос. О чем он думал? Что его терзало? Если бы можно было найти ответ!

Отец Жозеф Трамбле долгие годы был Ришелье наставником, советчиком и другом. Он не боялся ступить на шаткие мостки, протянуть руку утопающему. Но он умел и свалить колосса ловким ударом по глиняным ногам. За глаза его даже называли «серым кардиналом»: хотя серая ряса никогда не заслоняла собой красную сутану, к мнению капуцина прислушивались и король, и его главный министр. Кардинал не предпринимал важных шагов, не посоветовавшись с монахом; в трудные минуты он всегда был рядом, а в еще более трудные Ришелье посылал его вести переговоры, завоевывать доверие нужных людей. Именно отец Жозеф сумел привлечь на сторону Франции Бернгарда Саксен-Веймарского — талантливого полководца, сражавшегося в свое время бок о бок со шведским королем. Теперь он осаждал Брейзах.

Брейзах! Ключ к Эльзасу! Несомненно, именно об этом думает сейчас отец Жозеф! Осада началась еще весной, а нынче уже декабрь. Если Бернгард возьмет Брейзах, то мы станем хозяевами в верховьях Рейна, перекрыв австрийцам путь в Италию и отрезав испанцев от Фландрии. А если нет…

Ришелье разволновался. Отец Жозеф по-прежнему был недвижим, одеяло облегало его исхудавшее тело, точно саван, и только веки слегка подергивались — он еще жил.

Ришелье тихонько вышел из его комнаты в соседнюю, нарочно притворив дверь неплотно. Немного подождал, потом стал ходить, стуча каблуками, словно к нему в кабинет кто-то вошел, громко говорить на разные голоса, и вдруг ворвался обратно, потрясая бумагой, зажатой в кулаке:

— Отец Жозеф! Отец Жозеф! Брейзах наш!

Глаза умирающего медленно раскрылись. Губы дрогнули, приняв подобие улыбки. Выражение просветления, тихой радости так и осталось на его лице, когда жизнь его покинула. Ришелье стоял на коленях у изголовья, сотрясаясь от глухих рыданий.

Через два дня Бернгард Саксен-Веймарский взял Брейзах.

Герцогиня де Шеврез жестоко страдала от безденежья. Она была должна всем своим знакомым, включая английского короля, и теперь все больше сидела дома, не решаясь показываться в свете. Придворные злословили на ее счет, прикидывая, к кому она пойдет в содержанки. Когда подобные разговоры доходили до герцогини, она плакала от бессильной ярости. Ну уж нет, этого от нее не дождутся! Она не продает свою любовь! Ее кузине в Ла-Рошели пришлось есть вареные ремни и ракушки; если надо, Мари последует ее примеру, но не уронит своей чести.

Драгоценности, которые она выписала себе из Франции, давно уже были заложены и перезаложены. Отчаявшись, Мари попросила денег у мужа, но тот отказал.

Кредиторы становились все настойчивее и несговорчивее: эти ростовщики, словно шакалы, держатся в стороне, когда зверь еще силен, но нападают всей стаей, едва почуяв, что их жертва ослабла и что ей неоткуда ждать помощи.

А помощи — даже слова утешения — ждать действительно не приходилось. В январе Генриетта с трудом произвела на свет девочку, которая тут же умерла. Ухватившись за предлог, Карл I отправил жену с тещей в провинцию, якобы поправить здоровье на свежем воздухе, а на самом деле — чтобы не дразнить гусей. Королева-католичка никогда не пользовалась любовью «своего» народа, а приезд ее матери, нарочито служившей мессу по римскому обряду, пуритане восприняли как очередное наступление «папистов». Герцогиня де Шеврез осталась в Лондоне одна, чувствуя, что самый воздух этого города ей враждебен. Холланд был занят своими делами, Монтегю и Крафт разъезжали по Европе, возможно, даже по дорогам Франции…

Франция! Заветный берег, скрывшийся в тумане! Увидит ли она его снова? И что ее там ждет? От Анны Австрийской больше года нет никаких вестей. Конечно, Лапорт далеко, а вокруг нее шпионы кардинала, но разве нельзя их обмануть?

Кардинал… Да, она писала ему. Едва приехав в Англию, она поспешила вернуть ему долг, чтобы их больше ничто не связывало. Но теперь… Только он мог открыть ей ворота во Францию. Да, она переслала ему письмо Карла Лотарингского. В конце концов, пусть мужчины сами занимаются своей политикой, а ей нужно домой, в Париж, к Шарлотте!

Ришелье выслал ей денег на покрытие долгов — восемнадцать тысяч ливров, и она была вынуждена их принять. Отъезд назначили на тринадцатое июня. Мари простилась с Генриеттой и готовилась к отплытию, как вдруг, уже в Дувре, получила безыменное письмо, предупреждавшее, что во Франции ее ждет ловушка. Герцогиня опустилась на дорожный сундук, сжимая в руке роковую бумагу. Верить или не верить? Говорят, 13-е — несчастливое число…

Мадемуазель де Шемеро даже вскрикнула, когда на полутемной лестнице ей преградила путь мужская фигура.

— Ах, это вы, господин де Сен-Марс, — сказала она, вглядевшись. — Вы меня напугали.

— Рад, что вызвал в вашей душе хоть какое-то чувство.

Девушка, казалось, не расслышала горькой нотки, прозвучавшей в этих словах.

— Позвольте же мне пройти!

— Вы избегаете встреч со мной! Но отчего? — спросил Сен-Марс, боком поднимаясь вперед нее по лестнице.

— Я не избегаю их и не ищу! Я тороплюсь на репетицию балета; я уже и так опаздываю, к тому же нетвердо знаю свою роль…

— Вашу роль! — с пафосом воскликнул молодой человек, снова встав у нее на пути. — Я желаю предложить вам иную, лучшую роль — роль маркизы де Сен-Марс!

Мадемуазель де Шемеро взглянула на него недоверчиво, но с интересом. Сен-Марс был красив, и так думала не только она одна: пышные вьющиеся волосы обрамляли удлиненное лицо с ямочкой на выступающем подбородке; капризная складка губ под крупным нависающим носом придавала ему порой надменное выражение, подчеркнутое прищуром больших глаз с тяжелыми веками. К тому же он богат: в будний день ходит в парчовом колете с воротником из тонких кружев, покрывающим плечи, и расшитых золотом штанах. Здесь, в Сен-Жермене, у него есть свой дом, и еще особняк в Париже, рядом с Лувром, и замок… Маркиза де Сен-Марс! Интересно будет послушать, что станут говорить те, кто называют ее теперь «прекрасной нищенкой»! Он умен, читает наизусть Ариосто и Тассо, его принимают в самых изысканных салонах. Конечно, он не слишком знатен, но это дело наживное. Он в милости у короля и кардинала, не пройдет и года, как он станет герцогом. Вот только… почему он выбрал ее?

Сен-Марс ждал ответа; нужно было что-нибудь сказать — неважно, что.

— Простите, сударь, но в балете я принцесса, — девушка ловко проскользнула мимо него и убежала.

Пока ее каблучки стучали по паркету, в голове гудела разноголосица мыслей, вызванных неожиданным предложением. Если это шутка, то очень злая! Правда, Сен-Марс уже давно преследует ее своими ухаживаниями, но его мамаша, верно, подобрала ему партию получше. И потом, король наверняка не даст согласия на брак; не разрешил же он Мари де Отфор выйти замуж за Жевра! Хотя тут другое дело; Сен-Марс мужчина, Люинь же был женат… Да полно, вправду ли он хочет на ней жениться? Все знают, что он завсегдатай в доме Марион Делорм на Пляс-Рояль! Впрочем, не свататься же он к ней ездит; она многих принимает, были бы деньги… Может быть, спросить совета у кардинала? Нет, лучше пока ничего ему не говорить…

В приемной она почти столкнулась с Мари де Отфор, которая шла к ней навстречу.

— Ну где же ты пропадаешь? — воскликнула та. — Сколько можно ждать!

— Представь себе, меня задержал на лестнице господин де Сен-Марс и говорил мне всякие глупости.

— Он просто нахал и невежа! — Мари вспыхнула, и глаза ее гневно загорелись. — Просто непонятно, как он сумел втереться в доверие к королю! Наговаривает ему на меня, несчастный соглядатай, кардиналов прихвостень! Я буду не я, если уже через полгода его не прогонят!

Обе, шурша юбками, скрылись за дверью в зал, где уже шла репетиция.

В сентябре Ришелье постиг новый удар: кардинал де Лавалетт скончался в Лионе от пневмонии. Четыре месяца он держал осаду в цитадели Турина, после того как жители города открыли ворота испанцам, которых привел Томас Савойский. Затем вступил в переговоры и ловко сумел повернуть дело так, чтобы избежать капитуляции, заключил перемирие на два месяца, вывел свои войска из Турина и сохранил для Франции несколько крепостей. Но смерть ему провести не удалось… Сидя на постели, Ришелье раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками. Если б он мог отдать свою кровь, чтобы спасти жизнь друга! Но поздно, поздно, поздно…

Людовик приехал в Гренобль, чтобы встретиться там с Кристиной. Они не виделись десять лет. Располневшая Кристина теперь поразительно напоминала свою мать: та же надменная поза, то же упрямое выражение лица, та же манера нервно обмахиваться веером, сдувая кудряшки с выпуклого лба. Ришелье не любил и глубоко презирал эту недалекую, самовлюбленную женщину, а теперь к его чувствам примешивалась еще и злость: кардинал де Лавалетт отдал свою жизнь, чтобы эта клуша, тайно вывезенная из Турина под покровом ночи, строила из себя владетельную герцогиню.

Возможно, сходство с матерью бросилось в глаза и Людовику; во всяком случае, он говорил с сестрой сухо и без всякой душевной теплоты. Он предложил взять на себя заботу о воспитании племянника — ее четырехлетнего сына Карла-Эммануила II — и вплоть до его совершеннолетия установить над Савойей французский протекторат. Кристина усмехнулась:

— Протекторат! Уж не готовите ли вы Савойе судьбу Лотарингии?

— Поймите же, — Людовик уже выходил из себя, — вы можете лишиться регентства, а ваш сын — престола. Сила сейчас на стороне братьев вашего мужа, а вы здесь никто, понимаете вы это или нет?! Я предлагаю вам помощь, заботясь о вас как брат!

— Ах, вот как? — Кристина вложила в эти слова всю иронию, на какую только была способна. — Какая трогательная братская любовь!

Людовик вскочил со стула и несколько раз прошелся по комнате. Встретился взглядом с Ришелье, стоявшим у окна: ну как с ней прикажете разговаривать? Кристина продолжала обмахиваться веером, сидя в кресле.

— Да будет вам известно, ваше высочество, что у короля Франции есть собственные государственные соображения, — сдерживаясь изо всех сил, заговорил кардинал. — Ему не нужны враги на границах королевства. Если вы не способны осознать, что ваш брат заботится и о ваших интересах, ему остается лишь договориться с принцем Томасом и кардиналом Морицем. Франция важнее семейных уз.

— Ну конечно! — герцогиня вскочила с кресла, словно ее подбросило пружиной. — Кому об этом говорить, как не вам! Ведь это вы разрушили нашу дружную семью!

Ришелье обменялся взглядом с королем: начинается!

— Мой брат слишком доверчив и мягок, — продолжала Кристина, — тогда как ему следовало бы…

— Довольно! — резко перебил ее Людовик. — Предоставьте мне самому решать, что мне делать. Вы не желаете моей опеки?

— Нет!

— В таком случае, знайте: я не предлагаю дважды.

Людовик вышел, грозно насупив брови; Ришелье последовал за ним под уничтожающим взглядом герцогини.

В конце октября молодой голландский адмирал Мартин Тромп разгромил в Ла-Манше испанский флот. Из семидесяти кораблей уцелели только семь, сумевшие добраться до Дюнкерка. Десятитысячный десант, который должен был высадиться в Пикардии, лежал теперь на дне моря, и кардинал-инфант во Фландрии мог рассчитывать только на свои силы. Но Франция не сумела воспользоваться этим успехом: как всегда, внешние проблемы не удалось решить из-за внутренних. В Нормандии пятый месяц продолжалось восстание босоногих — крестьян, добывавших соль. С началом войны пришлось ввести новые налоги — на соль, напитки, табак, карты, игру. Ришелье поступал так против воли, зная, что добром это не кончится, но иначе не мог. Он обложил налогом и богатых, «новых дворян», вотчинные земли, сдаваемые внаем. И вот теперь приходилось снимать с фронта лучшие части — между прочим, иноземных наемников, на уплату жалованья которым и шли эти чертовы налоги, — чтобы железной рукой усмирять бунтующих крестьян.

Ришелье порой начинал роптать, но тотчас сам этого пугался и вымаливал у Бога прощение. У него было такое чувство, что он лезет на высокую стену по веревочной лестнице, и как только ставит ногу на новую ступеньку, та обрывается.

Людовик, поначалу недолюбливавший Сен-Марса, теперь уже души в нем не чаял и не мог без него обойтись. Молодому маркизу удалось то, что до сих пор не удавалось никому: в Пикардии король принимал участие в пирушках в мужской компании, когда пили круговую, произнося здравицы в честь друг друга. Правда, он быстро от этого устал, однако ему нравилось новое для него чувство бесшабашности и грубоватого задора. Здесь не было «всех этих женщин», капризных, неверных и лукавых; все они друг друга стоят, и мадемуазель де Отфор ничем не лучше герцогини де Шеврез. А мужчины — не подушки, чтобы женщины втыкали в них свои шпильки!

В таком боевом настроении он вернулся в Сен-Жермен, поселившись в Новом замке. Анна Австрийская жила в Старом, целиком поглощенная заботами о сыне, который уже начал ходить и вызывал умиление на женской половине своим милым лепетом. При виде отца, пахнущего кожей и лошадьми и гремящего шпорами, малыш неизменно ударялся в слезы и звал мать. Бедная Анна утешала его, как могла, боясь прогневать мужа. Людовик в раздражении уходил к себе, думая, что такое воспитание до добра не доведет, и что надо забрать ребенка от королевы как можно скорее.

В один из таких моментов, когда Людовик глядел туча тучей, а Анна испуганно молчала, Мари де Отфор имела неосторожность сказать какую-то колкость в адрес Сен-Марса. Людовик ничего не ответил, но в тот же день попросил жену освободить мадемуазель де Отфор от обязанностей фрейлины. Анна была на все согласна, лишь бы у нее не отобрали сына. Мари не поверила письму, в котором ей предписывалось немедленно покинуть двор, и подстерегла короля, чтобы услышать приказ лично от него, в тайной надежде, что он не устоит перед ее чарами и передумает. Но Людовик был неумолим.

Сен-Марс стоял у окна и смотрел, как две женщины во дворе садятся в карету. Одна из них обернулась, скользнув взглядом по окнам, словно желала с кем-то проститься. Это была мадемуазель де Шемеро, изгнанная вместе со своей подругой. Анри стиснул в кулаке пряжку от плаща; острие вонзилось в ладонь, но он не чувствовал боли. Кровь тонкой струйкой стекала в рукав, пачкая дорогие кружева…

Через неделю после отъезда Мари де Отфор Сен-Марс выкупил должность главного королевского конюшего. При дворе его теперь называли «господин Главный».

Ришелье недолго радовался успехам своего протеже. В его планы вовсе не входило сделать из Сен-Марса нового Люиня. Однако щенок показал зубы. Когда кардинал при раздаче бенефициев наделил его младшего брата, аббата д’Эффиа, скромным аббатством в глухой провинции, Сен-Марс нажаловался королю, тот рассердился и приказал отдать «малому кардиналу» лучшее аббатство. Ах, вот как! Пешка хочет пройти в ферзи! Хорошо же…

Сен-Марс выехал на Пляс-Рояль, спрыгнул с коня и привязал поводья к кольцу у знакомого дома, в окнах которого горели огни; несмотря на поздний час. Поднялся по деревянной лестнице, улыбнулся изображению святой Екатерины на оконном стекле, расчерченном тонкой решеткой на ромбики и квадратики, мельком глянул на себя в зеркало и очутился в строгой прихожей с двумя окованными железом сундуками в испанском стиле. Сюда доносились голоса, смех, кто-то пел, аккомпанируя себе на лютне.

В каждой из трех гостиных, обитых темно-красным, синим и коричневым шелком с золотым цветочным узором, было полно гостей, большей частью мужчин. На столиках стояли изящные бокалы из цветного стекла, и чувствовалось, что их наполняли уже не раз. Появление Сен-Марса было встречено шумными приветствиями. Ему навстречу вышла сама хозяйка.

— Вот и вы, наконец, — сказала она с легким укором, — я уж думала, что вы сегодня не приедете.

— Марион, я не мог вырваться раньше, — оправдывался Сен-Марс, целуя ее. — Если бы ты знала, какая мука «скучать» вместе с королем, выслушивать его нудные нотации! Ну, пошли, пошли, не будем терять времени…

Лавируя между гостями, останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов то с тем, то с другим, они, наконец, выбрались из шумных и душных гостиных. Дальше шли пять спален, некоторые уже были заняты.

— Ты поможешь мне? — томно произнесла Марион, расшнуровывая платье на груди.

— Да, да, любимая! — нетерпеливо отозвался Анри.

Скоро одежда уже лежала на полу, а неизвестно откуда налетевший сквознячок словно невзначай задул свечу…

Людовик, по обыкновению, проснулся рано. Пламя свечи отражалось в черных окнах, а лакей, принесший кувшин с теплой водой, сонно моргал глазами.

— А где же мой дорогой друг? — недоуменно спросил король, не увидев Сен-Марса в числе придворных, пришедших пожелать ему доброго утра. — Где господин Главный?

— Прикажете его разбудить, сир? — угодливо спросил камер-лакей Ла Шене.

— Как? Он еще спит?

— Господин маркиз только два часа как вернулся из Парижа и лег спать.

Король нахмурился; подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу.

— Не надо будить, — отрывисто сказал он. — Обойдемся без него.

Приемная понемногу опустела.

— Ла Шене! — позвал король.

— Да, сир?

— Интересно знать, что господин де Сен-Марс делает по ночам в Париже?.. Ну, отвечайте же; я вижу по глазам, что вам это известно!

— Говорят, — с нажимом произнес Ла Шене, — что господин Главный посещает там Марион Делорм. Он бывает у нее почти каждый день., то есть ночь, так что сия особа уже считает себя его женой и даже называет себя в шутку госпожой Главной. Господин де Сен-Марс подарил ей…

— Довольно! Ступайте!

Ла Шене вышел. Людовик присел к столу и пододвинул к себе чернильницу. «Дорогой кузен, — перо скрипело по бумаге, разбрызгивая чернила, — если бы вы знали, какие мучения мне доставляет господин де Сен-Марс! Он невыносим, ленив, дерзок в речах, высокомерен! Он настолько большого мнения о себе, что распространяет ложные слухи — в том числе и о вас, а после нагло оправдывается, все отрицая..»

…Ришелье не мог не улыбнуться, читая это письмо, написанное старательно выведенными крупными буквами. В своем ответе королю он призвал его быть снисходительнее, «ибо молодость и мудрость — вещи несовместные», и пообещал прочитать Сен-Марсу хорошую проповедь. В тот же день он вызвал господина Главного к себе в Рюэй. Тот отправился туда, как на пытку.

Ришелье сидел в кресле, слегка покачивая головой; Сен-Марс стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Вы истинный француз, сударь мой, — сказал кардинал, — они никогда не помнят добра и забывают своих благодетелей.

Сен-Марс возвел глаза к потолку.

— Я пристроил вас на королевскую службу, чтобы знать обо всем, что говорит и делает король, а не для того, чтобы вы шлялись по куртизанкам! — тон Ришелье стал почти грубым.

— А я вам не шпион! — запальчиво отвечал Сен-Марс. — Мне не нужна эта придворная должность, я гораздо охотнее стал бы… губернатором Вердена, например!

Ришелье усмехнулся.

— Мое место в армии, а не при дворе! — продолжал Анри. — Я хочу командовать войсками, как отец! Дайте под мое начало армию, и я…

— Ваш покойный отец, — твердо перебил его кардинал, — никогда ни о чем не просил. Это я — слышите? — я просил его взять на себя командование, потому что уважал его таланты. Вы же пока еще ничем себя не проявили. Разве что этим, — Ришелье достал письмо от короля и зачитал его Сен-Марсу. — Одно мое слово — и вас отправят в армию. Но не командующим.

Сен-Марс обозлился.

— Вам угодно знать, что говорит король? — вскипел он. — Извольте! Он говорит, что вы ревнуете его ко мне, и что все прежние его приближенные своей опалой обязаны вам. Он говорит, что вы навязываете ему свои решения, выдавая их за его собственные. Одно мое слово — и…

Анри захлебнулся. Ришелье спокойно смотрел на него.

— Так скажите же это слово, — уронил он. — А мы посмотрим.

 

Глава 4

ВОЙНЫ ПРИНЦЕВ

Маленький Людовик Богоданный все еще не был крещен. Его отец предложил стать крестным Папе Урбану VIII; тот не ответил ни да, ни нет, но прислал богатые подарки. В январе 1640 года в Париж прибыл папский легат — Джулио Мазарини. Кардинал Ришелье, помнивший его еще со времен Регенсбургского мира, устроил в его честь роскошный прием.

Главный королевский министр успел переговорить с важным гостем и о делах, пристально к нему присматриваясь. Мазарини казался ему умным, проницательным, способным принимать взвешенные решения и добиваться своего. Именно такой помощник был сейчас необходим Ришелье, остро переживавшему утрату отца Жозефа. Надо будет предложить ему перейти на французскую службу, посулив, к примеру, кардинальскую шапку.

Анна Австрийская тоже была на приеме. Она снова ждала ребенка, но об этом пока еще никто не знал, и Анна испытывала почти детскую радость от того, что у нее есть тайна. Мазарини обратился к ней очень учтиво и сказал несколько комплиментов, безупречно изъясняясь по-испански. При взгляде на этого еще молодого, черноволосого мужчину с приятными манерами и жгучими черными глазами — почти ее ровесника, Анна невольно застыдилась того, что располнела после родов, стесняясь недавно появившегося двойного подбородка.

Гастон, как всегда, был окружен свитой своих друзей, одетых по последней моде и посматривавших на всех свысока. Исключением был виконт де Фонтрай — горбун с ярко выраженной гасконской внешностью и гасконским же темпераментом, которого приятели порой даже побаивались за цепкую память и крутой нрав.

— Отойдите в сторонку, господин де Фонтрай, посланник Его Святейшества не любит уродов, — походя обронил Ришелье, проследовав мимо.

Где-то раздались сдавленные смешки. Фонтрай скрипнул зубами и метнул в спину кардинала взгляд, похожий на кинжал.

Герцогиня де Шеврез так и не вернулась во Францию. Ришелье это уже начало раздражать. С возрастом Мари не остепенилась и осталась все такой же непредсказуемой, лучше было иметь ее на глазах. Людовик, не называвший ее теперь иначе, как Дьяволом, приказал герцогу де Шеврезу отплыть в Англию и привезти свою супругу обратно, пусть даже с оружием в руках. Французский посол Ожье известил об этом герцогиню; та перепугалась и забросала мужа письмами с мольбами и угрозами. Однако Шеврез, которому и самому все порядком надоело, был тверд как камень: получив из казны двенадцать тысяч экю на дорогу, он велел жене встречать его в Дувре пятого мая.

Но в этот день Мари вместе с Монтегю, Крафтом, герцогом де Лавалеттом и испанским послом Веладой поднялась на борт корабля, отплывавшего из Рочестера. При ней была шкатулка с бриллиантами на десять тысяч экю, которые подарила ей королева Генриетта. Карл I проводил ее до Кентербери.

Погода быстро испортилась. Все небо до самого горизонта застлали грозные черные тучи, и вскоре в них замелькали молнии. Корабль зарывался носом во вздыбившиеся серые валы, порой вода перекатывалась через палубу. Охрипшие, насквозь промокшие матросы убрали паруса, и теперь беспомощное судно немилосердно раскачивало во все стороны.

Мари приказала привязать себя к койке, чтобы не падать и не стукаться о перегородки. Она пыталась молиться, но затверженные с детства слова не шли ей на ум, хотелось кричать: нет, нет, я не хочу умирать, я еще молода! Новая волна ударялась о борт, корабль трещал, все валились с ног, какой-нибудь плохо привязанный сундук с грохотом падал и раскрывал свою пасть, словно и его тоже рвало, как несчастную служанку герцогини. Гром торжествующе прокатывался по небесам, и Мари становилось страшно. «Господи, прости! — шептали ее побелевшие губы. — Нет, нет, нет, я не хочу…»

На третий день шторм утих. Корабль благополучно прибыл в Дюнкерк — владение испанской короны. Измученные путешественники, пошатываясь, сошли на берег.

Городской губернатор осведомился у герцогини, куда она держит путь. А в самом деле, куда? — растерялась Мари. Испанец порекомендовал ей Брюгге — тихий, спокойный город вдали от войны, там можно поправить здоровье и… Брюгге? А что она там станет делать? Тихо проживать деньги Генриетты, отдавая распоряжения по кухне и справляясь о ценах на рынке? Похоронить себя в захолустье, благодарю покорно!.. Оставалось ехать в Брюссель, зная, как не любят там французов.

Узнав, что разминулся с женой, герцог де Шеврез немедленно вернулся обратно, известил обо всем государственного секретаря Шавиньи и лично поехал в Рюэй к Ришелье, чтобы передать ему всю переписку жены. Кардинал оборвал сетования герцога на то, что супруга вечно доставляет ему неприятности, к тому же навязав ему на шею детей, и посоветовал жаловаться английскому королю. Вскоре он получил очередное умоляющее послание от герцогини, уверявшей, что она безвинно страдает от наветов и оговоров. Разумеется, письмо осталось без ответа.

Анна Австрийская тоже получила весточку от бывшей подруги. Громко и отчетливо, чтобы ее слова не прошли мимо ушей тех, кому они предназначались, и были переданы, кому следует, она заявила, что не станет даже раскрывать письма от особы, которая ведет себя подобным образом. «Не знаю, что за фантазия или притворство побудили эту женщину писать ко мне?» — пожала плечами королева, искоса взглянув на свою новую статс-даму, госпожу де Брассак. Та сообщила, что карета уже подана, а дофин одет и готов ехать кататься.

Ришелье принял Сен-Марса в кабинете, за столом, заваленным бумагами.

— Надеюсь, что вас привело ко мне неотложное дело, — сказал он, едва тот вошел. — Во всяком случае, я могу уделить вам (он взглянул на каминные часы) не более восьми минут.

— Мы могли бы поговорить наедине? — спросил Сен-Марс.

Кардинал сделал знак, и секретари вышли из комнаты.

— Ваше преосвященство, вы должны мне помочь, — начал Анри, едва за последним из них закрылась дверь.

Ришелье удивленно приподнял правую бровь.

— Дело в том, что я хочу жениться.

Ришелье откинулся на спинку кресла.

— Вы хотите залучить меня в посаженные отцы?

— Скорее, в сваты. Видите ли… Я хочу жениться на мадемуазель де Гонзаг.

Кардиналу стало совсем весело. Он смерил жениха надменным взглядом.

— Не думаю, что принцесса Мантуанская до такой степени забыла о своем происхождении, чтобы унизить себя столь незначительной партией, — отчетливо произнес он, слегка растягивая слова. — Вы, может быть, герцог и пэр? Или, на худой конец, коннетабль? Главный министр?

— Вот именно, я прошу вас помочь мне сделаться герцогом и пэром.

Сухой, отрывистый смех Ришелье был похож на собачий лай. Кардинал еще улыбался, но его взгляд уже приобрел стальной оттенок, а в глубине души закипало бешенство. Какая наглость! Мальчишка, сопляк!

— Чем же вы заслужили столь высокий титул? Не думаете ли вы…

— Еще ничем, — взгляд Сен-Марса был твердым, а вид решительным, — поскольку не имею возможности это сделать. Мне не нужна милостыня. Король не отпускает меня на войну, а мое место в армии. Там я смогу показать, на что способен. Я прошу вас поговорить с королем и дать под мое командование войска. Аррас осаждают уже второй месяц, а я бы мог…

— Господин де Шатильон гораздо больше вашего смыслит в осадах, — осадил его Ришелье.

Он все еще кипел. Но к нему уже вернулась способность спокойно размышлять, и он продолжал ровным тоном:

— Что ж, поезжайте в Аррас. Я, пожалуй, передам под ваше командование легкую кавалерию. Ваши восемь минут истекли, — добавил он, когда Сен-Марс попытался что-то возразить.

…Отъезд фаворита поверг короля в глубокую меланхолию. И хотя Сен-Марс писал ему дважды в день, уверяя, что совершенно здоров и ни в чем не нуждается, Людовик томился, мучаясь тревогой за него. Даже охота не могла его развлечь.

— Война — самая большая мука для государей, — говорил он уныло венецианскому послу, идя с ним к карете после охоты. — Невозможно победить без опасности, кровопролития; потери и неудачи неизбежны. Победы и поражения равно приводят к истреблению народов, к разорению страны, а я желаю своему народу только покоя…

Посол согласно кивал головой, придав своему лицу скорбное выражение.

— И потом — сколько денег, Боже мой, сколько денег! — Людовик всплеснул руками. — Мой отец в год не тратил столько, сколько я трачу в месяц!

Возле кареты ждал Гастон. Король, найдя в лице посла благодарного слушателя, предложил ему поехать с ними. Венецианец с радостью принял приглашение.

— Ваше величество, вероятно, беспокоится о господине де Сен-Марсе, — осторожно начал он, когда экипаж выбрался на твердую дорогу.

Людовик молча кивнул: в горле у него застрял комок, и он не мог говорить.

— Разумеется, господин де Сен-Марс храбр, отважен и неукротим в бою, — продолжал посол, — однако его рассудительность и осмотрительность, удивительные в столь молодом человеке, позволяют не опасаться того, что он станет бездумно подставлять себя под пули. Это задатки замечательного дипломата и государственного мужа.

Гастон откинулся на подушки кареты, и его лицо скрылось, в тени. Лицо же Людовика, напротив, как будто просветлело изнутри. Он, не перебивая, слушал посла с тихой довольной улыбкой, а на прощание тепло поблагодарил за приятную компанию.

Тем же вечером венецианец отправился во дворец, где «совершенно случайно» встретился с кардиналом. Ришелье выразил ему свою благодарность за оказанную услугу, посетовав, что поддерживать короля в хорошем настроении — самая трудная его задача, ведь его величество расстраивается по любому пустяку.

Среди гасконских кадетов царило оживление: все, кто не стоял в караулах, куда-то бежали, делясь по пути друг с другом некой ошеломляющей новостью.

— Да что у вас случилось? — крикнул один часовой из новичков.

— Сирано приехал! — отвечал на бегу гасконец.

Он протолкался сквозь плотную толпу, окружавшую невысокого худощавого человека в широкополой шляпе с длинным пером и с непомерно большим носом, занимавшим, казалось, все лицо.

— Савиньен! Дай же тебя обнять!

— Ладно, ладно, ребята! — отбивался Сирано, уже нетвердо стоявший на ногах от дружеских объятий и тумаков по спине и плечам. — Вы меня растерзаете, так что испанцам ничего не достанется!

Вокруг засмеялись.

— Да где же ты был? — не отставал гасконец, бывший, верно, его приятелем.

— Валялся в постели с дырой от мушкетной пули в боку, — отвечал Савиньен. — Я так спешил, боялся, что вы возьмете Аррас без меня, а вы, оказывается, все еще здесь!

— Ты вовремя, — вступил в разговор еще один кадет. — Надо полагать, не сегодня-завтра пойдем на приступ. Видал, сколько людей согнали? Тысяч пятьдесят, не меньше.

— Посмотрим, что тогда запоют испанцы! — подхватил третий. — А то они тут поговорки складывают: «Скорее мыши начнут ловить котов, чем французы возьмут Аррас!»

— Вот канальи! — воскликнул Сирано.

Он вдруг посмотрел куда-то поверх голов.

— А что это вы на меня так уставились, сударь? — громко спросил он угрожающим тоном. — Может быть, вам что-то не нравится в моем лице?

Все обернулись.

— Кто это? — негромко спросил молодой офицер с красивым и строгим лицом у своего ординарца.

— Савиньен Сирано де Бержерак, к вашим услугам! — опередил его ответ Сирано.

Он скинул плащ и отсалютовал шпагой, словно собирался начать поединок. Приятель украдкой дернул его сзади за куртку, но Сирано только досадливо отмахнулся.

— Что ж, я воспользуюсь вашими услугами завтра, — спокойно отвечал офицер, не обращая внимания на его задиристый тон. — Надеюсь, они окажутся полезными.

Он невозмутимо пошел своей дорогой. Повисло неловкое молчание.

— Что это за гусь? — спросил Сирано достаточно громко, чтобы удалявшийся офицер мог его услышать.

— Ты что, Савиньен, — шикнул на него кадет, — это же наш командир! Луи-Шарль де Люинь. Тот самый. Королевский крестник.

— Он думает, что если он крестник короля, то может пялиться на меня, как на шута на ярмарке! — не унимался Сирано. — Посмотрим, так ли он будет спокоен при виде моей шпаги!

— Шпаги твоей он не испугается, — серьезно ответил второй гасконец. — Уж поверь мне, это наш человек. Пулям испанским не кланяется, а в бою всегда впереди.

— Говорит, что после войны уйдет в монастырь, — добавил третий.

— В монастырь? Вот дьявольщина, — Сирано был совершенно сбит с толку. — Ну, а это что за павлин? — ухватился он за возможность переменить тему и указал на всадника в бархатном колете с шелковой перевязью, проскакавшего мимо на дорогом породистом жеребце.

— Маркиз де Сен-Марс. Дорогой друг нашего короля, — со значением сказал первый кадет.

— Как? Наш Людовик Справедливый заводит себе миньонов? — возмутился Савиньен.

— Да что ты! — замахал руками его приятель. — Он самый что ни на есть француз без всякой там итальянской гнили! Просто метит на место его преосвященства, когда нашего дорогого кардинала, будь он неладен, призовет к себе (он поднял глаза к небу) его начальство.

Вокруг раздались смешки.

Сирано не мог опомниться.

— Значит, один сражается, чтобы уйти в монастырь, другой — чтобы занять место кардинала… Ну, а вы, ребята, за что деретесь?

— За то же, что и ты, — со смехом отвечал ему первый кадет, хлопая его по плечу. — За Францию!

Девятого августа французы ворвались в Аррас на плечах испанцев; громовое «ура» пронеслось по старинному городу, по его узким улочкам и широким площадям. Сирано де Бержерак, устремившийся на штурм в первых рядах, не мог кричать вместе со всеми: испанская шпага пронзила ему горло. Ему пришлось завершить свою военную карьеру в двадцать лет.

Через полтора месяца граф д’Аркур выбил испанцев из Турина, а затем и из всего Пьемонта. Джулио Мазарини принял капитуляцию Томаса Савойского, и владения Кристины перешли под французский протекторат.

Двадцать первого сентября 1640 года королева произвела на свет второго сына — Филиппа, получившего титул герцога Анжуйского. В соборе Парижской Богоматери отслужили торжественный молебен, а кардинал Ришелье пригласил королевских супругов в свой дворец на представление новой пьесы.

Старый зал для увеселений показался главному министру недостаточно велик, и он велел выстроить новый, с большой сценой и хитроумными машинами, приводившими ее в движение. Здесь все поражало пышностью и великолепием; на отделку кардинал не поскупился. Поговаривали, что зал и предстоящий спектакль обошлись ему ни много ни мало в триста тысяч экю. В центре, напротив сцены, стояли три кресла — для короля, королевы и хозяина дома, чуть сзади приготовили места для принцесс и принцев крови, знатная публика расположилась на стульях, выстроенных полукругом; прочие устроились на балконе.

Занавес поднялся, и публика ахнула. На сцене был чудесный сад с гротами, статуями и фонтанами; цветники уступами спускались к морю, по которому ходили самые настоящие (как казалось) волны; вдали проплыли две вереницы кораблей. Понемногу, незаметно для глаза, яркий свет угас, сумрак сгустился — на сад и на море спустилась ночь, и в небе появилась луна.

Давали «Мираму» — трагикомедию в стихах, автором которой значился Демаре, секретарь Французской академии. Однако посвященные утверждали, что пьеса принадлежит перу самого основателя академии — кардинала. С тем большим интересом зрители следили за действием.

Мирама, дочь короля Вифинии, была влюблена в принца враждебной державы и разрывалась между своей страстью и любовью к родине. Принцесса бродила по берегу моря, выискивая взглядом флот своего возлюбленного, и в то же время кляла себя за преступную любовь к чужеземцу, который ради ее благосклонности был готов ввергнуть ее страну в пучину бед.

Намек на Анну Австрийскую и Бэкингема был настолько очевиден, что публика затаила дыхание, предчувствуя скандал. Однако его не последовало. Только король под каким-то благовидным предлогом уехал сразу же после спектакля. А королева если и была оскорблена, то никак этого не показала.

По окончании пьесы с потолка спустилось облако плотной ткани, совершенно скрывшей сцену. Сбоку вышли тридцать два пажа и поднесли королеве и дамам освежающие напитки с восхитительными закусками. Вдруг одна из дам издала возглас восторга: из-под занавеса вышли два павлина и распустили свои хвосты. В то же время оттуда выкатилась позолоченная ковровая дорожка, развернувшись у ног королевы. Анна встала, и занавес тут же взметнулся ввысь. Там, где только что была сцена с декорациями, теперь открывался огромный, великолепно украшенный зал, освещенный шестнадцатью канделябрами, в глубине которого возвышался трон для королевы.

Кардинал предложил Анне свою руку и проводил ее к трону; принцессы уселись рядом; прочие дамы расположились на серебристо-серых креслах, стоявших по обе стороны зала. Едва все расселись, как заиграла музыка. Анна с Гастоном открыли бал. Протанцевав бранль, королева вернулась на свое место и еще долго наблюдала за танцами дам и кавалеров, соперничавших друг с другом богатством нарядов и изяществом движений.

Прислонившись к стене, на это зрелище хмуро взирали пленные испанские военачальники и командиры немецких наемников: их специально привезли из Венсенского замка.

В декабре в Каталонии вспыхнуло восстание против испанцев. Свободолюбивые каталонцы низложили Филиппа IV и избрали Людовика XIII графом Барселонским. Почти одновременно мятеж запылал и в Португалии, провозгласившей графа Браганцского своим королем под именем Жоана IV. Людовик немедленно направил к нему посольство и заключил договор о союзе, чтобы вместе вести беспощадную войну с Испанией. Это была неслыханная удача.

Кардинал-инфант, оставшийся без всякой надежды на помощь, написал из Фландрии своему брату Филиппу IV: «Если война с Францией должна продолжаться, у нас не будет никакой возможности перейти в наступление. Испанская и императорская армии столь малочисленны, что не в силах ничего предпринять. Остается только одно средство: найти себе сторонников во Франции и пытаться с их помощью склонить Париж к благоразумию».

Мария Медичи чувствовала себя в Англии все более неуютно. Какие там почести и уважение — ее окружала стена глухой неприязни, грозившей перейти в открытую ненависть.

Королевские войска терпели поражения от шотландцев. Генриетта Французская тайком обратилась за поддержкой к папе, но тот во всеуслышание заявил, что не намерен помогать королю-еретику. Эти слова англикане истолковали превратно: королева-папистка собирается обратить мужа в католичество, и еще неизвестно, какого обряда придерживаются их дети! Новорожденного Генриха, герцога Глостерского, крестили по англиканскому обряду, однако Мария Медичи демонстративно отказалась присутствовать при этой церемонии, словно не понимая, какую беду навлекает на свою дочь.

Тем не менее, она уже готовила себе пути отступления. Забыв про гордость, Мария отправила гонца во Францию, к новоиспеченной герцогине д’Эгильон, с просьбой устроить ему встречу с ее грозным дядюшкой. Гонец должен был передать Ришелье, что королева-мать согласна ехать во Флоренцию, остановка только за деньгами на дорогу.

Кардинал гонца не принял, однако денег дал. Королева должна выехать из Лондона в Роттердам, и через Кёльн, Брейзах и Базель проследовать в Италию.

Сто тысяч ливров Мария потратила на то, чтобы расплатиться с долгами, выкупить заложенные драгоценности и щедро вознаградить своего фаворита Фаброни. На этом деньги кончились.

Между тем некая пружина, управлявшая событиями в Англии, неожиданно лопнула, и те начали раскручиваться с пугающей быстротой.

Мария Медичи, не собиравшаяся бросать большую политику, намеревалась вновь заключить двойной династический брак: выдать свою десятилетнюю внучку Мэри за одиннадцатилетнего инфанта Балтазара Карлоса, а юного принца Уэльского сосватать за полуторагодовалую инфанту Марию Терезию. Однако Карл I распорядился по-своему и выдал дочь за Вильгельма II Оранского — протестанта и принца союзной державы. Генриетта, обиженная за мать, отказалась даже обнять будущего зятя. Свадьбу отпраздновали в узком кругу, причем Генриетта и Мария присутствовали на ней, отгородившись занавеской.

Через три дня Парламент обвинил королеву в подготовке французского вторжения для подавления шотландского мятежа. Еще через неделю голова лорда Стаффорда, ближайшего помощника Карла I, скатилась с плеч. Теперь Парламент требовал выдворения Марии Медичи. У ее дома вопила беснующаяся толпа, и старая королева, бледная, испуганная, пряталась в дальних комнатах от криков: «Смерть! Смерть!»

Конечно же, Карл и не думал возражать против ее отъезда. Вот только у него не было денег. Парламент согласился выдать три тысячи ливров, лишь бы выпихнуть из страны ненавистную католичку.

Генриетта проводила мать до Дувра. Ей тоже было страшно, но она решила остаться с мужем. Здесь ее дети, и потом — она не привыкла уступать. Все же упрямство — их фамильная черта.

Шторы в королевском кабинете были спущены; в подсвечнике таял огарок свечи. Людовик безвольно сидел в кресле, вытянув худые скрещенные ноги и уронив руки на подлокотники. Он «скучал».

Утро он провел в своей мастерской: собственноручно отлил небольшую пушечку и опробовал новый пресс, отчеканив несколько луидоров со своим изображением. Год назад он был очень горд, когда ввел эту новую монету, равную десяти ливрам, чтобы упорядочить денежную систему в стране. Но с тех пор его энтузиазм иссяк, ибо денежная реформа не пополнила казну.

— Деньги, деньги, деньги… Они уходят, как вода в песок. Кстати, вы, мой друг, могли бы ограничить себя в расходах, — сказал король скрипучим голосом, обращаясь к Сен-Марсу, застывшему у окна. — Роскошь в вашем особняке просто вызывающа. Мы должны подавать пример нашим подданным, ограничиваясь самым необходимым…

— Ваш дорогой кардинал тратит в сотни раз больше, а вы ему слова поперек не скажете, — огрызнулся Сен-Марс.

Он был зол. Король отказался подарить ему Шантильи, пояснив, что уже обещал передать замок Конде. Ну конечно, ведь его сын, герцог Энгьенский, собирается жениться на племяннице Ришелье — тринадцатилетней Клер де Врезе! Сен-Марсу пришлось довольствоваться графством Даммартен, но будь у него Шантильи, возможно, Мария де Гонзаг смотрела бы на него иначе!

О чем бы ни думал Анри, его мысли неизменно возвращались к прекрасной принцессе Мантуанской. Он был ослеплен, покорен, порабощен! Образ Марион Делорм растаял в чаду его влюбленности, не оставив даже воспоминания. Гордый Сен-Марс не узнавал сам себя: он был готов ползать перед своей богиней на коленях, служить ей, исполнять ее малейшие прихоти, лишь бы она одарила его благосклонным взглядом.

Друзья недоумевали. Да, Мария де Гонзаг красива, умна, образованна, но она старше Анри на восемь лет! К тому же она такая гордячка. Бывшая невеста королевского брата никогда не согласится стать женой королевского фаворита, чья судьба зависит от каприза повелителя. А тут еще кардинал, словно издеваясь, постоянно вставляет ему палки в колеса…

Занятый своими мыслями, Анри не сразу осознал, что король уже некоторое время что-то говорит жалобным голосом:

— Он тиранит меня… Он всегда все знает; что ни скажешь — ему сейчас донесут. И всегда-то он прав! Начни только думать иначе, и он тотчас повернет дело так, что ты заговоришь его словами. Он везде и всюду, без него шагу нельзя ступить… В конце концов, это невыносимо!

Сколько раз Сен-Марс уже слышал такие слова! Но сегодня он внутренне затрепетал от надежды: вот, вот оно! Его час настал!

— Сир, вы здесь господин, кардинал — ваш слуга. Прогоните его!

— Тубо! — сразу прикрикнул на него Людовик, как на собаку. — Экий вы быстрый!

Король встал с кресла и повернулся спиной к Сен-Марсу, скрестив руки на груди. Ему было неприятно: не хотелось, чтобы его поймали на слове, потому что свое слово он привык держать.

— Не спешите! — снова заговорил он, не оборачиваясь. — Кардинал — величайший слуга Франции из всех, кого она когда-либо имела. Я не смогу без него обойтись. И знайте, что если он когда-нибудь выступит против вас, я даже не смогу оставить вас при себе…

Через день Людовик созвал Совет.

Пока члены Совета рассаживались за столом, Сен-Марс встал за стулом короля. Это место он назначил себе самочинно несколько месяцев назад, и Ришелье был неприятно удивлен, что король смолчал, не указав зарвавшемуся фавориту на дверь. Но сегодня к нему подошел капитан гвардейцев и громко сказал:

— Господин де Сен-Марс, главный королевский министр просит вас не беспокоиться о государственных делах, кои вас не касаются, а исполнять ваши обязанности распорядителя королевского гардероба и главного конюшего.

У Сен-Марса вспотели ладони, кровь прилила к щекам. Неужели ему грозит опала? Не может быть, чтобы кардинал отдал такой приказ без согласия короля?

Он не осмелился перечить и вышел, провожаемый насмешливыми взглядами.

В начале мая агенты Ришелье перехватили письмо от герцога де Лавалетта к Ла Форсу в Гиень. Опальный герцог побуждал старого маршала взбунтовать гугенотов, обещая поддержку графа де Суассона.

Затянувшееся пребывание графа в Седане, под крылом герцога Бульонского, уже давно тревожило Ришелье. Суассону было позволено находиться в Седане четыре года, и теперь этот срок истекал. Людовик приказал графу вернуться в Париж под угрозой ареста его доходов и обвинения в оскорблении величия.

Суассон прислал свое доверенное лицо — Александра де Кампьона с двумя письмами. Письмо к королю состояло сплошь из уверений в преданности, покорности и безгрешности; письмо же к кардиналу было выдержано в более строгом тоне. «Я совершенно уверен в своей невиновности в этом деле и во всех прочих, я ничего не боюсь. — писал Суассон. — Прошу передать мое дело на рассмотрение парижского Парламента, самого сурового из всех судов королевства».

Ришелье с раздражением бросил бумагу на стол.

— Что ж, — сказал он Кампьону, — если граф хочет погибнуть, то он на верном пути.

У кардинала были личные причины для неприязни к Суассону: тот собирался жениться на дочери Конде, отвергнув руку любимой племянницы Ришелье, герцогини д’Эгильон. Кампьон получил от Людовика приказ: Суассон должен явиться во Францию или выехать в Венецию. В тот же день Кампьон покинул Париж. Его путь лежал в Брюссель.

…С тех пор как дом герцогини де Шеврез вновь превратился в штаб заговорщиков, к ней вернулся молодой задор; отчаявшаяся женщина, страдающая от тоски и одиночества, осталась в прошлом. Кампьон невольно залюбовался ею: как сияют ее глаза, какая живость в движениях, вся она — сплошной порыв, сгусток страсти!

Она снова держала в своих руках все нити заговора, ведя переписку с Испанией, Англией, Карлом Лотарингским и Анри де Гизом, не говоря уже о Франции. Весть о том, что граф де Суассон может выступить против кардинала, взволновала ее и обрадовала.

— Если бы вы знали, как я ненавижу этого человека! — с чувством воскликнула она, стиснув в руке платок, словно это был сам Ришелье.

Кампьон подошел и опустился перед ней на одно колено.

— Вы необыкновенная, — прошептал он, восторженно глядя на нее.

Мари смутилась, что с нею редко случалось. Молодой красивый мужчина стоит перед ней на коленях… Когда это было в последний раз? Уже давно она не испытывала этого чувства, когда сердце бьется сильней, мурашки бегут по коже, и страшно, и весело, словно нужно перепрыгнуть через пропасть…

Когда на следующее утро к ней явился Монтегю, он нашел ее помолодевшей на десять лет — те самые десять лет, что разделяли ее с Кампьоном.

Копыта звонко стучали по мостовой: всадник преодолел крутой подъем вдоль высокой замшелой крепостной стены и выехал на площадь перед замком, остановившись у ворот с изображением саламандры и горностая. После недолгих переговоров с привратником его пропустили, и капитан гвардейцев пошел доложить о приезжем его высочеству.

После того как рождение племянника лишило его надежды на престол, Гастон решил окончательно поселиться в Блуа, сделав его своей резиденцией. Покои, из которых когда-то бежала его мать, он велел снести и выстроить на их месте новый, просторный дворец в современном стиле. Работы затянулись по обычной причине: не было денег. Пока приходилось жить в старом дворце, хранителе темных тайн и свидетеле не менее черных событий: слуги уверяли, что по ночам здесь бродят тени двух Гизов, герцога и кардинала, убитых полвека назад по приказу Генриха III.

Гастон как раз думал об этом (дело клонилось к вечеру), а потому даже вздрогнул, когда ему сообщили, что прибыл гонец от герцога де Гиза.

Гонец назвался шевалье де Воселем. Извинившись перед принцем, он снял куртку, оторвал подкладку и извлек оттуда письмо. Гастон пробежал его глазами.

Не далее как вчера он получил предупреждение от Ришелье о том, что его попытаются вовлечь в новый заговор против короля. Кардинал, как всегда, оказался прав: Гиз призывал его примкнуть к мятежу, для которого уже собираются войска. Восель ждал ответа.

— Арестовать его! — приказал Гастон.

Такого поворота гонец явно не ожидал. Несмотря на протесты и крики, два дюжих гвардейца скрутили его, отвели в угловую башню и, пригнув ему голову, впихнули в камеру с голым каменным полом и тощей охапкой соломы в углу. Дверь с лязгом закрылась; слышно было, как задвинули тяжелый засов.

Восель сел на солому и прислонился спиной к стене. День был жаркий, так что камни нагрелись и еще сохраняли тепло. Правда, пол холодный, и ночью, скорее всего, здесь промерзнешь до костей.

Пленник осмотрел свое узилище. Ровные каменные стены высотой в полтора туаза и в полтуаза толщиной; под потолком — узкое окошко, сквозь которое струится вечерний свет. Постойте-ка! (Восель даже привстал.) Окошко не было забрано решеткой, а рама со слюдой неплотно притворена!

Восель поднялся. Окошко, конечно, маловато, но и он не великан — протиснуться, пожалуй, можно. Как нарочно, сбоку вбит прочный крюк — верно, для рамы. Закрепить на нем веревку — и… Он перевел взгляд на свои руки, связанные спереди. Веревки не пожалели. А узел не такой и тугой. Восель развязал его зубами.

Изрядно попыхтев, он сумел-таки накинуть веревку на крюк, подтянуться, вылезти в окошко и спуститься по стене. Правда, веревка все-таки оказалась коротка, и он отбил себе пятки, когда спрыгнул вниз. Зато его конь так и дожидался на площади. Вскоре копыта снова застучали по мостовой мимо замка, но уже вниз…

— Сбежал? — переспросил Гастон. — Ну и слава богу.

Он улыбнулся, представив себе, как вытянется лицо у кардинала. Письмо от Гиза он, разумеется, переслал в Париж, сообщив, что собирался провести расследование, однако заговорщику удалось бежать.

…Когда Восель добрался до Парижа, уже давно рассвело. Улицы понемногу наполнялись привычными шумами и криками, хозяйки шли на рынок, оглядываясь на всадника верхом на взмыленной, тяжело поводящей боками лошади. Да он и сам едва держался в седле. Остановился у ближайшей харчевни, велел слуге позаботиться о коне, сам вошел в дверь и сел за стол:

— Хозяин, вина!

От запаха горячей еды кружилась голова. Но пить хотелось больше. Восель припал к горлышку бутылки, запрокинул голову, двигая кадыком. Когда он поставил пустую бутылку на стол, в харчевню, пригнувшись, входили гвардейцы кардинала в красных плащах с серебряным крестом.

— Вот он! — воскликнул один из них, указав на Воселя пальцем.

Его окружили. «Именем короля!..»

— Ребята, дайте хотя бы поесть! — хриплым голосом попросил Восель.

— И пусть заплатит! — грозно добавил хозяин.

— Да уж, в Бастилии тебе разносолов не будет! — сказал один из гвардейцев. Они расхохотались.

…Кардинал лично допросил Воселя в своем дворце. Тот поведал все без утайки, раскаялся в своем преступлении и на коленях молил о пощаде.

— Что ж, вы получите то, что заслужили, — сказал Ришелье. — Капитан! Уведите.

Капитан гвардейцев отвел Воселя к казначею, который выдал ему кошелек со звонкими экю, — свое задание он выполнил.

Тотчас после их ухода из-за ширмы в кабинете кардинала вышел король. Лицо его было сумрачно, между бровей пролегла глубокая складка.

— Я рад поведению моего брата, — сказал он.

— Я был совершенно уверен, что его высочество поступит только так, а не иначе, — любезно отвечал кардинал.

Людовик направился к выходу, Ришелье почтительно посторонился. Гвардеец распахнул перед королем дверь. Вдруг Людовик остановился и оглянулся на кардинала.

— Идите вы первым, — отрывисто сказал он. — И так все говорят, что настоящий король — вы.

Замешательство Ришелье длилось не больше двух секунд. Он схватил подсвечник, стоявший на камине, и подошел к двери:

— Да, государь, я пойду первым, чтобы освещать вам путь.

Людовик был теперь нечастым гостем в Сен-Жермене: государственные дела вынуждали его оставаться в Париже, военные — выезжать в Артуа. Иногда он навещал жену и детей, но поселялся по-прежнему отдельно, в Новом замке, где занимал себя тем, что стряпал, вытачивал безделушки из кости, играл со своей обезьянкой, охотился.

Каждое появление мужа Анна воспринимала со страхом, которого старалась не показать: мысль о том, что Людовик отнимет у нее детей, не давала ей покоя. Только когда карета короля вновь скрывалась в облаке пыли, она могла вздохнуть с облегчением.

В мае Людовик нагрянул, как всегда, неожиданно, и велел «приготовить валик». Вечером двухлетнего дофина привели в спальню родителей, пожелать доброй ночи папеньке и маменьке. Увидав отца в длинной ночной рубашке и колпаке, мальчик немедленно разревелся.

— Перестаньте, сейчас же перестаньте! — суетилась вокруг него гувернантка. — Ай-ай-ай, как нехорошо! Вы должны быть паинькой! Вы же не хотите, чтобы вас наказали! Перестаньте плакать и поцелуйте папеньку, а то будете наказаны!

Малыш зашелся в крике; у Людовика от гнева перекосило лицо.

Анна бросилась к сыну, укоризненно взглянув на гувернантку:

— Не плачьте, Луи! Вы получите подарки, если будете любезны с папенькой! Много, много подарков, какие захотите!

Мальчик всхлипывал, слезы текли в три ручья.

— Все, довольно! — крикнул Людовик.

Анна мигнула начальнику охраны, до сих пор бесстрастно стоявшему у дверей, тот подхватил ребенка на руки и вынес его из комнаты.

— Хорошо же вы воспитываете нашего сына, сударыня! — гневно произнес король, когда они остались одни. — Дофин видеть меня не может! Каждый раз начинает кричать, точно ему черт явился! Это вы настраиваете его против меня?

У бедной Анны дрожали губы, она часто моргала, стараясь прогнать слезы.

— Ну уж я вытравлю такие мысли у него из головы! — пригрозил Людовик и, как был, накинув только плащ, ушел к себе.

С Анной случилась истерика. Камеристки суетились вокруг нее, предлагая выпить воды, понюхать соли. Послали за врачом; появилась госпожа де Брассак, разбуженная этим переполохом.

Завидев ее, королева вскочила с кресла и бросилась к ней, схватила за руку:

— Голубушка, умоляю, поговорите с кардиналом! Просите его заступиться за меня; если король увезет дофина, я… я…

Ее душили слезы; она закрыла лицо платком и зарыдала. Казалось, и камень разжалобится при виде матери, страшащейся потерять свое дитя. Госпожа де Брассак снова усадила ее в кресло, гладила по плечам, говорила на ухо что-то ободряющее.

— Да принесите же, наконец, воды! — прикрикнула она на застывших камеристок.

Людовик стоял у окна спальни, заложив руки за спину. В дверь постучали, и в комнату вошел епископ Лизье.

— Я пришел к вашему величеству вести переговоры о мире от лица одного из величайших принцев на свете, — торжественно объявил он.

Епископ посторонился, и «величайший принц на свете» робко переступил порог. Его уже перестали наряжать в платьица; на нем была щегольская курточка, короткие разрезные штаны и белые чулки, на туфлях сверкали дорогие пряжки. Мягкие шелковистые локоны спадали на кружевной воротник.

Священник слегка подтолкнул мальчика в спину. Тот подошел к отцу, не поднимая глаз, встал перед ним на колени и произнес затверженную фразу, прося прощения. Людовик поднял его и поцеловал.

— Я прощаю вас, сын мой, — сказал он. — В честь нашего примирения примите этот подарок.

Он подал мальчику маленькую шпагу, которую выковал сам.

— А теперь взгляните сюда.

Маленький Людовик, забыв все свои страхи, с любопытством выглянул в окно, встав на цыпочки. Во дворе стояла маленькая лошадка, запряженная в небольшую повозку, и обмахивалась хвостом. Ее держал под уздцы гвардеец, приставленный к дофину в «дядьки».

— Ура! — мальчик вприпрыжку выбежал из комнаты.

— Поблагодарите папеньку! — укоризненно крикнул ему вслед епископ.

Людовик сделал успокаивающий жест рукой. Он смотрел в окно и улыбался: дофин уже взобрался на повозку и встряхивал вожжами, подпрыгивая от нетерпения.

Неделю спустя та же сцена повторилась, но теперь на коленях перед королем стоял Карл Лотарингский.

Герцогу надоело быть в бегах, он устал от положения изгнанника и наемного военачальника. Король примирился со своим братом, у него есть наследник — он вряд ли держит зло за прошлые обиды. К тому же новый союзник будет только кстати.

Карл с непокрытой головой вошел в спальню Людовика и опустился на одно колено:

— Вверяю свое состояние и волю в руки вашего справедливого величества.

Король обнял его и трижды просил встать, однако герцог твердил:

— Нет, нет, я не встану, пока вы не простите меня за прошлое.

— Прошлое забыто, я желаю лишь помочь вам, — уверял Людовик.

Наконец, Карл встал и надел шляпу.

Вечером, в присутствии всего королевского Совета, герцог поклялся на Евангелии быть верным вассалом французского короля, не заключать союзов с врагами его величества и помогать ему в борьбе с Испанией. Взамен он получал обратно свои земли, при условии временной оккупации Нанси.

Никто не знал, что днем раньше, в Париже, Карл составил в присутствии нотариуса письменный протест, заранее отступаясь от клятвы, «вырванной у него под принуждением».

В июне 1641 года Людовик разослал всем губернаторам французских городов письмо, сообщая, что дает графу де Суассону, герцогам Бульонскому, де Лавалетту и де Гизу ровно месяц на то, чтобы явиться с повинной. В ответ Суассон издал свой манифест, провозгласив себя первым принцем крови (хотя до сих пор так именовался Конде) и заявив, что берется за оружие ради короля, чтобы сразить его внутренних врагов и вернуть Франции свободу. Армия мятежных принцев выступила на Париж.

Против нее отправили Шатильона с восемью тысячами пехотинцев и двумя тысячами всадников. Миновав Реймс, Шатильон остановился в ожидании Карла Лотарингского, который должен был привести подкрепление, но с удивлением узнал, что герцог в Люксембурге — ведет переговоры с Анри де Гизом! Встревоженный Ришелье отправил Карлу письмо, напоминая о взятых им обязательствах, на что получил дерзкий ответ: вы много раз меня обманывали, не удивляйтесь, что я поступаю так же, чтобы вернуть свое.

Шестого июля две армии выстроились друг против друга на равнине под Седаном, вблизи леса Ла-Марфе. На рукаве у каждого солдата Суассона был повязан белый шарф — знак того, что он сражается за французского короля.

Бой был жестоким. Поначалу перевес был на стороне Шатильона, но неожиданно налетевшая конница герцога Бульонского опрокинула и смяла королевские войска. Через три четверти часа все было кончено; поле битвы, усеянное трупами, осталось за Суассоном.

— Ну что, теперь на Париж? — весело крикнул герцог Бульонский, подъехав к нему.

Его лицо было в грязных потеках от пыли, смешанной с потом; мокрая рубашка под латами прилипла к телу. Суассон тоже был весь в поту и тяжело дышал..

— Ваша светлость, конница! — закричал какой-то офицер, указывая рукой вдаль.

— Где? — Суассон поднял забрало своего шлема дулом пистолета.

Когда грянул выстрел, никто сначала ничего не понял. Только через минуту герцог Бульонский осознал весь ужас происшедшего: граф де Суассон лежал на земле, на месте его левого глаза зияла страшная кровавая дыра.

…Узнав о победе Суассона при Ла-Марфе, Париж возликовал. Графу уже готовили торжественную встречу, когда известие о его трагической гибели, запоздавшее всего на полчаса, повергло парижан в глубокую скорбь и уныние. Зато кардинал воспрянул духом. Людовик немедленно выехал к армии; королевские войска оккупировали Седан.

Герцог Бульонский ждал решения своей участи в Мезьере. Ему сообщили о прибытии маркиза де Сен-Марса, который хочет с ним поговорить.

Первые несколько минут оба молча изучали друг друга, пытаясь понять, как себя вести. Наконец, пылкий Сен-Марс, которому было симпатично открытое лицо герцога с умными карими глазами под домиками бровей, бросился головою в омут: заявил, что герцог может не опасаться гнева короля, ибо его величество давно устал от Ришелье и не знает, как от него отделаться. Бульон повел себя более сдержанно: ему не внушал доверия этот щеголь, к тому же он что-то слышал о покровительстве, которое молодому маркизу оказывал кардинал. Нет, сударь, нас на мякине не проведешь! Герцог рассыпался в похвалах кардиналу, прославляя его прозорливость, государственный ум и военный талант. Сен-Марс не смутился: он был не настолько глуп, чтобы этому поверить. Теперь он уже знал, что ему делать. Маркиз учтиво простился с собеседником, пообещав передать его слова королю.

Через день сцена в спальне повторилась в третий раз: на коленях стоял герцог Бульонский. Продержав принца в этой позе с четверть часа, Людовик простил и его.

Все эти переживания не преминули сказаться на слабом здоровье кардинала: он слег в постель. При дворе даже поговаривали, что он при смерти.

— Ах, если бы кардинал умер, мы все были бы счастливы, — вздохнул человеколюбивый герцог Орлеанский.

— Ваше высочество, только прикажите! — тотчас откликнулся виконт де Фонтрай, и его черные как уголь глаза вспыхнули недобрым блеском. — Найдутся люди, которые избавят вас от него прямо у вас на глазах!

 

Глава 5

БОЖЕ, ХРАНИ КАРДИНАЛА!

— Поверьте мне, господа, это совершенно точно! — кипятился Сен-Марс. — Король уже полтора года побуждает меня порвать с кардиналом. Он тяготится его властью, тяготится этой бесконечной войной. Нам ничто не угрожает! И герцог Орлеанский на нашей стороне!

— Герцог! — усмехнулся капитан гвардейцев де Лассаль. — Герцог в последний момент вильнет хвостом — и только его и видели.

— А я еще двенадцать лет назад предлагал покончить с ним — здесь же, в Лионе! — решительно заявил капитан королевских мушкетеров де Тревиль.

— Двенадцать лет! — подхватил его друг Дезессар. — Да за это время…

Дверь спальни отворилась, и появился король. Эту ночь он тоже провел дурно; у его помятого лица был страдальческий вид.

— Кардинал не приехал? — спросил он.

Никто не ответил. Король подошел к де Тревилю. Он благоволил этому прямодушному гасконцу; его честное лицо с высоким лбом и слегка вздернутым носом внушало доверие, на его сильную руку хотелось опереться. Де Тревиль поклонился, ожидая распоряжений.

— А зачем мы вообще ждем кардинала? — прозвучал в этот миг дерзкий голос Сен-Марса.

Людовик застыл, ссутулившись и глядя в пол.

— Сир, мы сейчас близки к миру, как никогда, — продолжал Сен-Марс, стараясь говорить как можно убедительнее. — Вам же самому надоела эта война! Скажите только слово, и мой друг, Франсуа де Ту, немедленно отправится в Рим или Мадрид. Война нужна одному кардиналу!

— Вести переговоры о мире можно только с позиции силы, — тихим, но твердым голосом отвечал король. — Таков наш план…

— Составленный кардиналом! — вставил Сен-Марс.

— Мы должны вернуть себе Руссильон, — продолжал Людовик, оставив его слова без внимания. — Маршал де Врезе, вице-король Каталонии…

— Назначенный кардиналом!

— Черт возьми! — не выдержал король и повернулся к Сен-Марсу. — Вы забываетесь, сударь!

Дезессар переглянулся с капитаном Тийаде.

— Сколько же можно терпеть тиранию господина де Ришелье! — не унимался Сен-Марс. — Разве вы не…

— Я не могу прогнать его, — быстро сказал Людовик. — Он повсюду.

— Так убейте его!

Король вздрогнул.

Повисла тяжелая тишина. Затем Сен-Марс снова заговорил, быстро, четко, словно давно все продумал:

— Проще и быстрее всего будет убить его, когда он явится в апартаменты вашего величества, куда гвардейцам кардинала входить запрещено!

Людовик молчал. Все ждали.

— Он кардинал, священник, — тихо произнес он. наконец. — Меня отлучат от Церкви.

— Лишь бы вы были согласны, ваше величество, — спокойно сказал де Тревиль, — а я не сочту за труд — отправлюсь в Рим за отпущением грехов. Уверен, что меня там примут радушно.

Король метнул в его сторону быстрый взгляд. Де Тревиль глаз не опустил. Не дав ответа, Людовик поспешно вышел.

Кардинал приехал в Лион семнадцатого февраля и тотчас явился к королю. К удивлению заговорщиков, его сопровождал капитан гвардейцев. У Людовика гора спала с плеч. Он тепло приветствовал Ришелье, хотя от того не укрылась легкая нервозность короля и замешательство Сен-Марса. Тем не менее кардинал вышел из королевских апартаментов живым и невредимым.

— Ну что же вы, сударь? — с укором спросил де Тревиль Сен-Марса, не подавшего условный знак.

— Герцог Орлеанский не приехал, — оправдывался тот. — Если бы он был здесь…

Де Тревиль махнул рукой и ушел.

Последние три месяца Сен-Марс провел словно в лихорадке. План уже давно вызрел в его голове, оставалось только его осуществить, и тогда — о, тогда он придет к Марии де Гонзаг не Иосифом Прекрасным, а Давидом, сразившим Голиафа!

Он снова ускользал по ночам из Сен-Жермена в Париж, на Пляс-Рояль, но только не в дом Марион Делорм, а в конюшни Артуа при Венецианском доме. Туда же приезжали Гастон с виконтом де Фонтрайем и герцог Бульонский. Оба герцога согласились позабыть о своей давней ссоре, объединив силы в борьбе с общим врагом — «дьяволом в красной сутане». Кстати, кардинал известил недавнего мятежника о том, что тот назначен командующим королевской армией в Италии. Он сам вкладывал оружие в руки своих убийц! Правда, этих войск недостаточно, да и Седан, предусмотренный как вариант для отступления, — далеко не неприступная крепость. Для победы нужна помощь извне.

Сен-Марс послал Шаванака, ветерана гражданских войн, в Севенны, чтобы завербовать солдат и офицеров из гугенотов. Его друг Франсуа де Ту, советник парижского Парламента, посоветовал обратиться к герцогине де Шеврез. Та с радостью согласилась помочь.

В феврале Сен-Марсу пришлось выехать с королем в Руссильон. А в начале марта виконт де Фонтрай уже скакал во весь опор к испанской границе; за подкладку его куртки был зашит проект договора, который Гастон Орлеанский намеревался заключить с Филиппом IV.

Первый министр Оливарес принял гонца недоверчиво. Можно ли снова довериться младшему брату короля? Он требует под свое начало двенадцать тысяч пехоты и шесть тысяч конницы, а к этому — четыреста тысяч экю на уплату жалованья армии и гарнизону в Седане, обещая взамен подписать мир от имени Франции, вернуть захваченные города и отказаться от военного союза со Швецией и германскими государствами. Заманчиво, черт побери… В ноябре прошлого года умер кардинал-инфант, положение во Фландрии бедственное. Теперь еще французы захватили Коллиур и осадили Перпиньян, их флот под командованием этого Армана де Брезе, племянника кардинала, господствует в Средиземном море. Французский король плох; если Господь призовет его к себе, регентами при его малолетнем сыне станут Анна Австрийская — сестра испанского государя — и Гастон Орлеанский… После четырех дней переговоров договор был заключен; его подписали Оливарес и Фонтрай, назвавшийся графом де Клермоном. Горбун немедленно отправился в обратный путь — в Нарбонн, к Сен-Марсу.

Разговор с Франсуа де Ту оставил у государственного секретаря Бриенна неприятный осадок, заронив тревожное предчувствие. Бриенн был достаточно опытным дипломатом, чтобы расслышать невысказанное, а из оговорок и недомолвок его родственника складывался намек на то, что в стране вновь зреет заговор, ядром которого, судя по всему, стал Анри де Сен-Марс. Какую роль в нем играет Франсуа? Бриенн просил, умолял его порвать все отношения с королевским фаворитом, но понял, что мудрой старости не совладать с упрямством юности. Де Ту уехал в Нарбонн, а его дядюшка, поразмыслив, велел заложить карету и отправился в Сен-Жермен.

Королева приняла его в гостиной, под зорким взглядом госпожи де Брассак. Фрейлины музицировали, однако с приходом Бриенна воцарилась тишина. Расспросив королеву о здоровье юных принцев, Бриенн сообщил, что недавно виделся с племянником (казалось, еще вчера был таким же, как дофин, — как быстро растут наши дети!) и намекнул, что его посещение имеет отношение к их разговору. Анна несколько раз сложила и раскрыла веер.

— Франсуаза, — обратилась она к одной из фрейлин, — спойте нам что-нибудь! Вы знаете, господин де Бриенн, у нее просто чудный голос!

Девушка, аккомпанируя себе на лютне и слегка фальшивя, громко запела арию из последнего балета; Анна закрылась веером; Бриенн встал за ее креслом, слегка наклонился и сказал, почти не разжимая губ:

— Ваше величество, будьте осторожны; не давайте ни малейшего повода обвинить вас в причастности к заговору против короля или кардинала.

Анна слегка побледнела.

— Об этом не может быть и речи, — так же тихо отвечала она. — От меня всего лишь хотят Получить чистые листы с моей подписью, которые потом заполнят… преданные мне люди. Король слаб здоровьем, и мне нужна поддержка армии, чтобы не дать кардиналу…

— Как?! — почти закричал Бриенн.

Франсуаза остановилась и удивленно посмотрела на него.

— О, продолжайте, прошу вас! — спохватился тот и похлопал в ладоши. — Я, кажется, уже слышал эту песенку, но в ваших устах она звучит просто бесподобно!

Пение продолжалось; Бриенн снова зашептал:

— Сударыня, ради всего святого, не давайте подобные листы никому, даже мне! Я бы, разумеется, не употребил их во зло, но они могут попасть в такие руки, что вы потом горько об этом пожалеете. Если, не приведи Господь, наш король будет так плох, что… поверьте, я сразу же отправлюсь в армию, чтобы уладить дело к вашей пользе.

Анне вдруг открылась пропасть, на край которой она позволила себя завлечь, пообещав деверю свою поддержку с условием, что об этом никто не узнает. А если все откроется? И ее подпись… О Боже! Она едва не лишилась чувств. Веер быстрее заходил в ее руках.

— Благодарю вас, господин де Бриенн, — прошептала королева едва слышно. — Обещаю вам, я буду осторожна…

Де Ту не застал Сен-Марса в Нарбонне: там оставался тяжело заболевший Ришелье, король же выехал на осаду Перпиньяна. Болезнь настигла и его: Людовик страдал от жестоких болей в кишечнике, а врачи еще усугубляли его мучения, назначая очищающие клизмы. Король даже не имел сил ходить: его переносили на матрасе, чтобы он мог ознакомиться с расположением сил и ходом военных действий. Он плохо спал; порой его мысли путались: он не мог вспомнить, что собирался сказать, или вдруг произносил вслух какие-то бессвязные слова. Это удручало и пугало его. Мысль о смерти преследовала его неотступно, он остро нуждался в дружеском участии, в словах утешения. Для этой цели в Перпиньян срочно вызвали кардинала Мазарини.

Сен-Марс был предоставлен самому себе; терзаясь неизвестностью, он очень обрадовался приезду друга. Они обнялись. Но де Ту был серьезен и, казалось, чем-то озабочен.

— Я заезжал в Вандом, — сообщил он. — Сыновья Сезара де Вандома отказались примкнуть к нам и отомстить за отца.

— Это ничего, — перебил его Сен-Марс. — Я говорил с молодым маршалом Шомбергом — он на нашей стороне.

— Послушай, Анри, — морщины на лбу де Ту не разгладились. — Я говорил, что помогу тебе, но не желаю ничего знать о том, что вы замышляете. Я даже в дом не входил, когда вы там собирались. Но оказалось, что ничего не знать невозможно. О вашем деле говорят во всех парижских салонах. Мадемуазель де Гонзаг…

— Ты видел ее?!

— Я привез тебе от нее письмо. Так вот, она говорит, что ваше дело всем известно так же хорошо, как то, что в Париже течет Сена. Пойми, Анри, за себя я не боюсь, но подумай, к чему ты толкаешь Францию? Ты хочешь избавиться от кардинала, но ведь он и так очень болен. У него, кажется, малярия, да еще страшный нарыв на руке. Он даже не смог подписать свое завещание. Нет никакой необходимости обращаться за помощью к Испании.

— Ты и об этом знаешь?

— Увы, я говорил с господином де Фонтраем. Прошу тебя, Анри, поезжай с королем в Париж, уговори его заключить мир, а кардинал… Ему уже недолго осталось.

Сен-Марс несколько раз прошелся по комнате, обхватив пальцами одной руки стиснутый кулак другой.

— Видишь ли, — с усилием выговорил он, обращаясь к другу, — дело в том, что… Нет, нельзя — поздно, поздно!

Виконт де Фонтрай не витал в облаках, а ходил по земле. Видно, поэтому он- первым почувствовал подземные толчки, грозившие разрушить все наспех выстроенное здание. В том, что здание рухнет, он уже не сомневался; но еще оставалось время выбраться наружу, чтобы не погибнуть под обломками.

— Я был в Перпиньяне, — втолковывал он Гастону, — и убедился, что господин де Сен-Марс более не в милости у короля.

— Он говорит, что его ссоры с королем — просто фарс, чтобы отвести глаза кардиналу, — неуверенно возразил Гастон.

— Чушь! Любой слуга вам скажет: король больше не хочет его видеть. Господин Главный часами просиживает в. приемной, читая «Неистового Роланда», а потом выходит, делая вид, будто все это время беседовал с королем. Король и кардинал теперь едут в Париж; взгляните правде в глаза: мы упустили единственную возможность, у нас нет больше шансов.

Горбун рубанул воздух ребром ладони.

Гастон напряженно размышлял, прикидывая и так, и этак, затем принял, решительный вид:

— Значит, нужно действовать немедленно, сейчас!

У Фонтрая округлились глаза:

— Как? Когда? — вскричал он. — Герцог Бульонский на пути в Италию, с ним невозможно связаться; господин Главный застрял в Нарбонне с королем; вы здесь, в Шамборе; испанцы пришлют войска только первого июля, а сейчас май. Бежать, и только бежать!

— Ну уж нет! — Гастон нахмурился. — Это было бы величайшей глупостью. Я верю господину де Сен-Марсу; не стоит падать духом.

— Ваш господин де Сен-Марс будет еще достаточно высок, когда его укоротят на голову, а я для этого слишком мал! — возразил горбун. — Прощайте, ваше высочество, я вас предупредил.

Он поклонился и вышел, звонко стуча шпорами.

Отправившись в Руссильон, Людовик велел жене оставить детей в Сен-Жермене и следовать за ним. Оставить детей?! От одной этой мысли Анну начинала бить крупная дрожь. Неужели муж хочет разлучить ее с сыновьями? А если их похитят? Она этого не переживет! Измученная тревогой, королева слегла в постель, принимая лекарства, скорее, из покорности, чем из желания выздороветь; в ее болезни не было ничего напускного, и врачи всерьез опасались за ее жизнь.

Однако время шло, Людовик не давал о себе знать, и Анна уже решила, что он забыл о своем приказании. Новое письмо, повелевавшее ей немедленно выехать в Фонтенбло, а оттуда в Лион, поразило ее, как гром среди ясного неба. Дрожа всем телом, она написала Ришелье — и не получила ответа. Тяжело больному кардиналу было не до нее, но Анна сейчас могла думать только о себе. «Неужели господин кардинал меня покинул?» — говорила она, ломая руки, своему интенданту де Брас-саку — надсмотрщику, приставленному к ней Ришелье, который уже дважды писал своему господину по ее просьбе. В отчаянии она сама взялась за перо. «Даже если господин де Сен-Марс так могущественен, как говорят, — писала королева, — я всегда буду с вашим преосвященством, если и вы будете на моей стороне и не покинете меня. В подтверждение своих слов я хочу сообщить вам нечто важное, чтобы вы поверили в мою искренность…»

Через несколько дней Анна получила письмо от мужа. Людовик ласково просил ее отменить отъезд и оставаться с детьми в Сен-Жермене.

— Боже, храни кардинала! — выдохнула Анна, без сил опустившись в кресло и сжимая в руке письмо. — Никто не сравнится с этим человеком по доброте и великодушию; как счастлива Франция, что у нее есть такой слуга!

Господин де Брассак, стоявший у дверей, молча внимал ей, кивая головой.

Одиннадцатого июня 1642 года кардинал, лежа в постели, слушал доклады секретарей, разбиравших бумаги и донесения. На трех пакетах стояла пометка «В собственные руки»: один был от маршала де Брезе, другой — от барона де Пюжоля, двойного агента, действовавшего в Испании, третьим было письмо королевы. Прочитав их по очереди, Ришелье порывисто приподнялся на постели, опираясь на здоровую руку, и велел всем выйти. Он дрожал от возбуждения, его глаза блестели, тонкие губы улыбались.

— Постойте! — задержал он секретаря, выходившего последним. — Принесите мне бульону, я очень взволнован!

Старый Дебурне подложил своему хозяину под спину подушки и помог ему усесться поудобнее. Кардинал молитвенно сложил руки и поднял глаза на распятие из темного дуба:

— Господи, ты все-таки сжалился надо мной и этим королевством!

Пришел секретарь с бульоном.

— Прочтите это и сделайте списки! — велел ему Ришелье, протянув одно из писем. — И пришлите ко мне господина де Шавиньи.

В тот же вечер государственный секретарь Шавиньи, получив подробные инструкции от кардинала и копию того самого письма, выехал из Арля в Нарбонн. Проведя всю ночь в пути, он явился к королю рано утром, за час до церемонии пробуждения государя, и терпеливо остался ждать в приемной.

Наконец, двери спальни раскрылись; Людовик был уже одет и беседовал о чем-то с Сен-Марсом. Шавиньи пожелал ему доброго утра, а затем подошел ближе и незаметно потянул за полу куртки. Король тотчас прошел в соседнюю комнату; Сен-Марс хотел последовать за ним, но Шавиньи встал в дверях, преградив ему путь:

— Господин Главный, мне нужно кое-что сказать королю.

Двери закрылись.

Сен-Марс остался ждать.

Его охватило беспокойство; сердце сильно стучало; он не мог усидеть на месте и ходил по комнате, как заведенный, пока ноги сами не вынесли его на улицу.

Тем временем Шавиньи показал королю бумагу: это была копия договора с Испанией, заключенного Гастоном. В письме значилось, что посредником выступал маркиз де Сен-Марс.

— Этого не может быть, — Людовик был потрясен до глубины души. — Это ошибка; верно, переписчик спутал имена.

Шавиньи был спокоен: кардинал все предусмотрел.

— Сир, велите арестовать его и допросить. Если это ошибка, его отпустят, но если враг вступит в Шампань, поправить дело будет не так-то легко.

«Долго ли они все еще будут меня мучить? — думал Людовик, пока Шавиньи излагал ему доводы кардинала. — Как я устал, господи, как я устал!»

— …во избежание чего совершенно необходимо арестовать господина де Сен-Марса, господина де Ту и герцога Бульонского, — закончил говорить Шавиньи.

— Да, хорошо, — слабым голосом отозвался король. — Распорядитесь… Оставьте меня.

Франсуа де Ту арестовали в тот же день. Сен-Марса схватили на следующее утро: поняв, что пешком далеко не уйти, он вернулся сам. Герцог Бульонский пытался бежать из крепости Казале; гвардейцы отыскали его в стоге сена и препроводили в Пиньероль. По наущению кардинала, король отправил письмо брату, сообщая, что назначает его командующим армией в Шампани. Гастон попался на удочку и выехал в Мулен, не успев сбежать за границу. Вторым письмом Людовик объявил ему об аресте Сен-Марса. Понимая, откуда дует ветер, герцог Орлеанский написал подобострастное письмо Ришелье, заклеймив неблагодарного наглеца и преступника последними словами и поклявшись в вечном уважении и дружбе своему «кузену».

В Руссильоне больше нечего было делать. Перпиньян был осажден со всех сторон; французы даже не пытались его штурмовать, собираясь взять город измором. Людовик написал жене, чтобы она оставалась в Сен-Жермене: он возвращается в Париж.

Озорные глазки свечей в изголовье перемигивались с красными угольками, угасающими в золе. Людовику стало холодно, и он велел развести огонь в камине, но как только дрова запылали, его бросило в жар. Он приказал оставить его одного, сказав, что будет спать.

Но сон не шел. Король лежал на спине, глядя в потолок, и перед его внутренним взором проносились неясные, рваные, тревожные картины. Временами его воспаленные веки смежались, и он впадал в тяжелое забытье — полусон, полуявь, а очнувшись, с ужасом смотрел на пустую походную кровать, стоявшую рядом с его собственной и словно таившую в себе неясную угрозу.

Людовику было тоскливо. Его мысли неизменно возвращались к Сен-Марсу: что с ним? Где он сейчас? На сердце лежала тревога, совесть была неспокойна: король чувствовал свою долю вины в том, что произошло. Он должен был остановить его, предупредить, он мог… А мог ли? Бессильные слезы наворачивались на глаза.

Исполняя тайное указание короля, офицер, сопровождавший Сен-Марса, устроил так, что в крепости Монпелье его поместили в камеру с полуразобранной крышей. Однако Анри не бежал. Не бежал, потому что знает, что невиновен? Или уже смирился со своей судьбой? Судя по всему, кардинал уверен, что с легкостью докажет его вину; его больше беспокоит господин де Ту — именно поэтому он распорядился, чтобы бывший советник следовал в его кортеже. Боже мой, Анри всего двадцать два года!

Двери раскрылись; пятясь, вошли слуги: они несли на матрасе кардинала. Положив его на пустую кровать, они удалились. Шавиньи остался стоять рядом с Ришелье.

При взгляде на молодого графа королю некстати вспомнилось, что злые языки при дворе утверждали, будто он сын самого кардинала, а не верно служившего ему Леона де Бутилье. Не зря же Ришелье так ему покровительствует. Людовик поймал себя на том, что ищет черты сходства в их лицах, и отогнал от себя такие мысли.

Кардинал попытался лечь на бок, лицом к королю; Шавиньи подскочил к нему и помог повернуться. Ришелье сильно сдал; одна его рука была похожа на живые мощи, другая, наоборот, распухла и посинела; щеки его ввалились, тонкий нос заострился, волосы, усы и бородка поседели. Но взгляд запавших глаз был по-прежнему тверд и ясен.

Медленно, с расстановкой, кардинал начал рассказывать королю историю заговора, насколько ее пока удалось установить, перечисляя замешанных в нем людей. Людовик смотрел на него почти с ненавистью: эта старая развалина погубит молодого, красивого человека, которому еще жить да жить!

— А знаете, — сказал он с мстительным чувством, — при мне говорили о том, чтобы вас убить!

На лице Ришелье, напоминавшем собой посмертную маску, не отразилось никаких чувств. Выдержав томительную паузу, он вновь заговорил дребезжащим, металлическим голосом:

— Я сожалею, что лишился доверия вашего величества. Теперь я могу просить лишь об одном: позвольте мне удалиться от дел и провести остаток дней в моем имении.

Людовик знал, что он сейчас скажет. Все зашло слишком далеко, и у него нет сил, чтобы натянуть поводья: конь, вставший на дыбы, может сбросить его наземь. Почему он всю жизнь должен постоянно что-то решать? Почему судьбы других зависят от него? И почему при этом он должен руководствоваться «интересами государства», а не прислушиваться к голосу своей совести?

— Нет, кузен, — устало ответил король, откинувшись на подушки. — Я не могу вам этого позволить; нужно довести дело до конца.

— В таком случае, — жестко продолжал Ришелье, — я прошу предоставить мне все полномочия для ведения судебного процесса над заговорщиками и завершения кампании в Руссильоне.

— Да, да, разумеется, — слабо отозвался Людовик. По его щекам текли горячие, жгучие слезы.

Мария Медичи не уехала дальше Кёльна. Деньги, выделенные английским парламентом, давно кончились; все имущество старой королевы было многократно перезаложено; она жила из милости в доме своего давнего знакомого Рубенса, который, впрочем, тяготился этой «честью» и тайно пытался спихнуть свою гостью курфюрсту Кёльнскому.

Видел бы ее сейчас английский король! Мария исхудала, в ней было не узнать дородной вдовы с величавой осанкой. Жизнь еще теплилась в ее слабом теле благодаря надежде на возвращение во Францию: узнав о тяжелой болезни сына, королева-мать попросила раздобыть ей носилки и лошадей, но известие об аресте Сен-Марса окончательно ее подкосило.

Мария слегла; она металась в жару, ловя раскрытым ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег; вдобавок у нее началось рожистое воспаление, перешедшее в гангрену. Всем стало ясно, что она скоро умрет.

Третьего июля в комнату умирающей пришли курфюрст и два папских нунция. Мария заканчивала диктовать свое завещание.

Что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе, курфюрсту, дочерям. Свое обручальное кольцо она велела передать Анне Австрийской; наряды, лошадей и карету раздала слугам. «Прочее имущество» должны были поделить между собой ее сыновья. Нунции переглянулись: всем было известно, что «прочее имущество» королевы-изгнанницы представляло собой одни долги.

— Ну, а кардиналу Ришелье… вы что-нибудь оставите на память? — осторожно спросил один папский посол. — Ваш портрет или другой знак прощения?

— Нет, это было бы слишком, — Мария упрямо поджала губы.

Она прижала к груди распятие и зашептала молитвы, вверяя себя под покровительство Иоанна Крестителя — святого, почитаемого во Флоренции. Вскоре ее голос затих. Священник подошел, всмотрелся в ее лицо и закрыл ей глаза.

Людовик получил последнее письмо от матери, в котором она уверяла, что по-прежнему любит его как мать сына и как королева своего государя. Он послал немного денег, чтобы привезти ее тело в Париж, однако кредиторы потребовали прежде уплатить долги покойной. Когда королю сообщили сумму, у него волосы зашевелились на голове.

Гастон плакал навзрыд — он всегда был сентиментален.

Ришелье заказал поминальные службы и велел затянуть все комнаты в своем дворце черным крепом в знак траура. Какой-то шутник, бывший слуга королевы, прислал ему обратно попугая, которого кардинал когда-то подарил своей благодетельнице во времена их доброго согласия. Попугаи живут долго.

В начале сентября барка с балдахином, на которой путешествовал Ришелье, приплыла, наконец, в Лион. Кардинала отнесли в носилках к его временной резиденции, и городские зеваки смотрели, разинув рот, как в первом этаже выставляют окно, чтобы занести внутрь нового жильца.

Едва устроившись, Ришелье вызвал к себе канцлера Сегье, чтобы узнать о ходе судебного процесса. Сегье поспешил на зов вместе с кардиналом Мазарини.

Следственная комиссия располагала только копией договора с Испанией, поэтому все зависело от того, как поведет себя Гастон — признает договор или назовет его фальшивкой. По счастью, «его податливое высочество» было легко запугать: Шавиньи убедил его в том, что единственный способ спасти свою жизнь — раскаяться и сдать сообщников, а Мазарини пообещал ходатайствовать перед королем, чтобы за герцогом сохранили его владения в обмен на признание.

Гастон наотрез отказался от очной ставки с Сен-Марсом, зато изложил на бумаге в двадцати пунктах все, что знал о договоре, упомянув и о том, что господин Главный хотел, прикрываясь его именем, погубить кардинала Ришелье. Зато герцог Бульонский на очную ставку согласился и заявил прямо в лицо Сен-Марсу, что о договоре ничего не знал, а Седан согласился бы сдать только в случае смерти короля.

Комиссия допросила и «мелкую сошку» — офицеров, завербованных заговорщиками, а теперь готовых рассказать о них все, что угодно, лишь бы самим избежать тюрьмы или плахи. Кто-то из них обмолвился, что о договоре знала королева. Ришелье с возмущением потребовал вымарать эти дерзкие слова из протокола — разве можно верить негодяям и очернителям! Сегье с Мазарини со значением переглянулись. Зато кардинал велел непременно довести до сведения короля рассказ другого «клеветника»: когда в Нарбонне он справился у Сен-Марса о здоровье государя, тот ответил: «Да жив еще!»

Только сам Сен-Марс и де Ту все отрицали. Но если любому было ясно, что господину Главному не избежать встречи с палачом, против его друга не удавалось выдвинуть серьезных обвинений.

— Значит, господин канцлер, надо посадить его в тюрьму, — сказал Ришелье. И добавил с нажимом: — Если только господин Главный не даст против него показаний.

Сегье не нужно было повторять дважды. Сен-Марс должен дать показания против де Ту, это будет единственной — но неопровержимой — уликой. Но как их добыть?

Анри очень удивился, когда ему сказали, что его ожидает посетитель. Удивление сменилось гневом, смешанным со страхом, когда он увидел, что посетитель — господин Лобардемон, член следственной комиссии, допрашивавший герцога Бульонского.

— Это допрос? — спросил он с вызовом.

— Нет, — спокойно ответил Лобардемон. — Допрос будет завтра. Король дал свое согласие на то, чтобы подвергнуть вас допросу с пристрастием.

Сен-Марс вздрогнул и поспешно отвернулся, чтобы скрыть свое лицо.

— Господин де Ту этого избежит, поскольку он уже во всем сознался.

Анри боролся с собой, чувствуя спиной пристальный взгляд Лобардемона.

— Почему я должен вам верить?

— Не должны, — Лобардемон уселся на единственный стул в камере для свиданий. — Но судьи просто обязаны верить признаниям, полученным в пыточной. А в этой комнате самые неразговорчивые начинают говорить — и говорят, говорят… Уж, казалось, хотели бы остановиться — а не могут.

Сен-Марса передернуло. Он почувствовал предательскую дрожь в ногах и неприятные ощущения в животе.

— Сначала разложат на скамье и прижгут щипцами, — продолжал Лобардемон так, словно рассказывал сказку на ночь. — Потом подвесят на дыбе, примерят испанский сапожок, вырвут ногти…

— Довольно! — Анри била дрожь. — Что рассказал де Ту?

— Он не стал себя выгораживать, — уклончиво ответил магистрат. — Добровольное признание дает надежду на помилование. В конце концов, он никого не собирался убивать.

— Я тоже! — горячо воскликнул Сен-Марс, повернувшись к нему. — Я никогда не замышлял ничего дурного против господина де Ришелье! А переговоры с герцогом Бульонским вел Франсуа!

— Вот и расскажите об этом.

Лобардемон встал со стула, подошел к двери и постучал условным стуком. Вошел секретарь суда с бумагой и письменным прибором. Господин Главный выложил все, что знал о роли своего друга в заключении договора с Испанией, и даже подписал протокол.

Перпиньян пал двумя днями раньше.

На следующий день, двенадцатого сентября, следственная комиссия собралась уже в семь часов утра. Лобардемон зачитал «добровольные признания» маркиза де Сен-Марса, после чего в зал ввели его самого.

— Подтверждаете ли вы, что эти показания писаны с ваших слов? — спросил его прокурор.

Сен-Марс подтвердил. Его вывели в соседнюю комнату, а его место занял Франсуа де Ту.

— Признаете ли вы себя виновным в государственной измене путем сношений с заговорщиками, посягавшими на жизнь его высокопреосвященства, кардинала де Ришелье, и подготовки иноземного вторжения? — обратился к нему прокурор.

— Нет, не признаю.

— Введите господина де Сен-Марса.

Обоих поставили рядом. Суду пришлось вторично заслушать показания господина Главного. Закончив читать, Лобардемон воззрился на де Ту.

— Правда ли, сударь, что вы все это сказали? — спросил тот у Сен-Марса.

— Терпение, я вам все объясню, — быстро отвечал Анри, начинавший догадываться, что совершил непоправимое.

Де Ту был юристом; теперь он знал, что его ждет. Отпираться не имело смысла.

— Да, я знал о договоре с Испанией, хоть и не с самого начала, и всеми силами старался отвратить от этих планов господина де Сен-Марса, — твердо сказал он. И добавил тише: — Я пожертвую собой ради друга.

— Господин де Ту здесь ни при чем, он пытался сделать невозможное, чтобы не дать сбыться этому плану! — закричал опомнившийся Сен-Марс. — Это я, я во всем виноват!

— Уведите, — сухо велел Сегье. И обратился к прокурору: — Итак, сударь, вы не находите, что у нас достаточно улик против господина де Ту?

— Да, он совершил тяжкое преступление, — хмуро произнес прокурор.

Сен-Марса приговорили к смерти единогласно, де Ту — десятью голосами из двенадцати.

Сегье тотчас послал известить кардинала.

— Де Ту, де Ту, де Ту! — вскричал Ришелье, с трудом приподнявшись на постели. — Ах, господин канцлер снял с моих плеч тяжкую ношу!.. Но ведь у них нет палача! Нет палача!

Кардинала трясло, как в лихорадке. Послали за врачом. Тем временем Сегье принял свои меры: нашел человека, который согласился за сто экю поработать топором.

Вечером того же дня Сен-Марс и де Ту, исповедовавшиеся и причастившиеся, вышли на крыльцо Дворца Правосудия. Господин Главный был верен себе: в свой последний путь он отправился в красивом костюме коричневого сукна с золотыми кружевами в два пальца шириной и в черной шляпе с фазаньим пером. Де Ту был одет скромнее.

У крыльца выстроилась рота лучников во главе со своим капитаном, лионский прево тоже был здесь. Приговоренных ожидала черная карета, запряженная двумя лошадьми.

— Как, сударь, нас повезут в карете? — с напускной веселостью воскликнул Сен-Марс. — А я ожидал увидать позорную колесницу. Так вот, оказывается, как попадают на небеса!

Де Ту молчал, сжав кулаки, чтобы не было заметно, как дрожат его руки.

Палач — пожилой человек со впалой грудью, в рабочей робе и фартуке каменщика, шел за каретой, приволакивая ногу. На площади Терро уже собралась толпа, которая загудела при появлении процессии.

Сен-Марса вывели первым. Три хриплых звука трубы водворили тишину; судебный пристав зачитал приговор. Дверца кареты захлопнулась, скрыв эшафот от глаз де Ту.

Анри твердым шагом поднялся по ступеням. Вид плахи его озадачил: это был широкий столб, возвышавшийся на три фута над помостом; перед ним стояла низенькая скамеечка для колен.

Маркиз не позволил палачу прикоснуться к себе, взял у него ножницы и состриг часть своих локонов сам, обратившись затем за помощью к священнику. Прочитал молитву, встал на скамеечку, обхватив руками плаху. Палач поплевал в ладони, взял в руки топор, перехватил его половчее…

— Ну, что же ты медлишь? — окликнул его Сен-Марс. — Чего ждешь?

Топор с глухим стуком обрушился на его шею, но головы не отрубил. Палач неторопливо зашел справа, ухватил голову за волосы и стал перепиливать горло. Двумя фонтанами брызнула ярко-алая кровь; голова отскочила и упала на землю; какой-то мастеровой, стоявший в первом ряду, забросил ее обратно на эшафот.

Не обращая внимания на ропот и обидные реплики из толпы, палач раздел свою жертву до рубашки, оттащил тело в угол и прикрыл простыней. Капитан охраны открыл дверцу кареты: настала очередь де Ту.

Тот взбежал по лестнице и, по обычаю, обнял палача, стараясь не смотреть на помост, залитый свежей кровью. Он весь дрожал и, чтобы придать себе храбрости, громко запел псалом. Палач кое-как остриг ему волосы и завязал глаза.

Первый удар пришелся по лбу. Несчастный вскрикнул и завалился на левый бок, инстинктивно схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил казнимого на помост. Толпа завопила, засвистела. Палач, точно мясник в лавке, продолжал рубить. После пятого удара голова отделилась от тела.

Маршальшу д’Эффиа выслали в Турень; Людовик отказался выплатить ей сто тысяч экю, которые задолжал своему главному конюшему за исполнение его должности; его брата лишили бенефициев; фамильный замок срыли.

Мария де Гонзаг прислала Ришелье письмо, требуя вернуть ее письма к Сен-Марсу и прядь волос, которые ее воздыхатель хранил в своей потайной шкатулке. Кардинал раздраженно ответил, что в шкатулке господина Главного было столько женских писем и столько локонов разного цвета, что принцессе следует прислать образчики своего почерка и волос, чтобы разобрать, которые ее. Секретарь трясся от смеха, представляя себе, какое лицо будет у гордой принцессы Мантуанской, когда она получит этот ответ.

Ришелье было не до нее. После казни он немедленно выехал в Париж. Кардинал спешил, но был вынужден смирять свой неукротимый дух, загнанный в тюрьму беспомощного тела: его поезд продвигался небольшими переходами, предпочитая, где это было возможно, реки дорогам. Капитан де Тревиль и три его друга-гвардейца по-прежнему находились рядом с королем, сохраняя свои должности. Не приведи Господь, если гасконец станет новым фаворитом! Ришелье написал Людовику письмо, призывая «время от времени очищать двор от злонамеренных умов» и полагаться во всем только на министров. Ответа не последовало. Встревоженный кардинал отправил к королю Шавиньи.

Исполнительный государственный секретарь явился в Фонтенбло в пять часов утра. Король уже встал и собирался на охоту. Шавиньи вручил ему новое послание Ришелье; Людовик просмотрел его и раздраженно бросил на стол.

— Кардинал болен, он стал мнителен. Мне тоже приятны далеко не все лица из окружения его высокопреосвященства, однако я не требую их удалить.

— Я уверен, что если бы его высокопреосвященство узнал, кто именно вам неприятен, то немедленно расстался бы с этим человеком, — твердо возразил Шавиньи.

— Ну так пусть он уволит вас, — взорвался король, — потому что я вас не выношу!

Он вышел, гневно насупив брови, и тотчас укатил на охоту с де Тревилем, а Шавиньи отправился писать отчет для Ришелье.

Граф вел осаду короля по всем правилам военного искусства. Целую неделю он являлся к нему с утра, напоминал, предостерегал, увещевал. Намекнул на существование показаний, полученных в ходе следствия по делу Сен-Марса, которые от короля пока скрывали, «чтобы не причинять ему лишнюю боль».

— Господин де Тревиль служил мне верой и правдой, — защищался Людовик, — у него есть знаки отличия, он покрыл себя ранами в боях…

— Господин кардинал тоже служит вам верой и правдой, — возражал Шавиньи. — Вы не оставляли его своей милостью, и он тоже не щадил своего здоровья, занимаясь делами государства. Стоит ли выбирать между ним и капитаном мушкетеров?

Ришелье прислал на подмогу Мазарини с письмом, в котором в очередной раз просил об отставке. Король сдался. У де Тревиля выкупили его должность, назначив ему пенсию. Троицу его приятелей-капитанов отправили в Пьемонт. Кардинал мог чувствовать себя в безопасности, однако он предпочел оставить Париж, поселившись в Рюэйе под охраной своих гвардейцев.

Королева навестила его по-соседски. Ришелье принял ее, сидя в кресле: он не мог пошевелиться.

— В Испании кардиналы не обязаны вставать перед королевами, — сказал он ей тихим голосом.

— Я позабыла испанские обычаи, — отвечала Анна Австрийская, — я теперь совершенная француженка.

Они немного поболтали и тепло простились. Королева пообещала писать так же часто и сообщать обо всех делах своего мужа.

 

Глава 6

КОНЕЦ?

Кардинал умирал. В конце ноября ему стало плохо: он горел в жару и даже потерял сознание, диктуя инструкции послам. Кровопускания только отняли у больного силы; его терзал мучительный, сухой кашель, отдававшийся острой болью в боку и левом плече, после которого никак нельзя было отдышаться. Герцогиня д’Эгильон стала верной сиделкой своему дорогому дядюшке, но вид его непереносимых страданий вызвал у нее нервное истощение, ей тоже отворяли кровь из ноги.

Второго декабря больного навестил король.

Ришелье лежал в постели в сорочке и ночном колпаке; он часто и коротко дышал; рука, лежавшая на груди поверх одеяла, напоминала собой птичью лапку.

— Ну вот мы и расстаемся, — еле слышно сказал он Людовику. — Я рад, что покидаю ваше величество на гребне славы, в то время как все ваши враги повержены и унижены… Смею просить вас только об одном: позаботьтесь о моих племянниках, не оставьте их вашей милостью… Они будут служить вам до конца своих дней, только в этом случае я дам им свое благословение… И введите в Совет кардинала Мазарини, я верю в его способности…

Король обещал. Он еще немного посидел и вышел из спальни. Медленно пошел по галерее кардинальского дворца, останавливаясь и рассматривая картины. Ришелье подарил этот дворец ему, теперь его назовут королевским — Пале-Рояль. Забавно! Надо же, теперь он будет полноправным хозяином не только в своей стране, но и во дворце кардинала! Ха-ха-ха! Людовик пытался сдержать душивший его смех, так как решительно не понимал, что в этом смешного, и на глаза наворачивались слезы. Стоявшая поодаль свита перешептывалась, глядя на него. Людовику стало тоскливо. Он быстро спустился по лестнице, вышел во двор и сел в карету. На его щеках блестели две мокрые дорожки. Теперь он был один, совсем один…

Ришелье призвал к себе врачей.

— Сколько мне осталось? — спросил он.

Врачи замялись. Наконец, один из них решительно откашлялся:

— Монсеньер, я думаю, что в течение ближайших суток вы либо умрете, либо встанете на ноги.

— Славно сказано, — слабо произнес кардинал и шевельнул рукой, чтобы они ушли.

Утром четвертого декабря Ришелье стало лучше. Он принял посланцев от Гастона и Анны Австрийской, уверявших его в добрых чувствах своих господ и желавших ему скорейшего выздоровления. Кардинал ничего не ответил: он знал, что сегодня умрет. Слава Создателю, что он позволил своему смиренному слуге предстать пред ним в ясном уме и твердой памяти. Пришел священник; Ришелье исповедался.

— Простите врагам вашим, — проникновенно сказал тот.

— Мне некого прощать, — прошелестел кардинал. — У меня не было иных врагов, кроме врагов государства…

Место священника заняла герцогиня д’Эгильон. Ее глаза покраснели и опухли от слез. Ей было около сорока, и теперь уже почти ничто в ней не напоминало о той наивной и неискушенной Мари-Мадлен, которая когда-то приехала в Париж из провинции по зову своего дядюшки-епископа. Ришелье так и не избавился от чувства вины: если бы он тогда не выдал ее замуж за Комбале, она могла бы найти себе мужа по любви, иметь детей… Он поднял руку, чтобы погладить ее мягкие черные волосы, в которых уже кое-где серебрилась седина, но Мари-Мадлен схватила ее и поцеловала.

— Помните, что я любил вас больше всех на свете, — прошептал Ришелье. — А теперь оставьте меня. Будет неудобно, если я на ваших глазах…

— Что вы, дядюшка, не говорите так! — герцогиня глотала слезы. — Вы поправитесь! Знаете, одной монахине из монастыря Босоногих кармелиток было видение: Господь сказал ей, что вы непременно выздоровеете, что от этого не умирают!

Запекшиеся губы Ришелье сложились в подобие улыбки:

— Полноте, это смешно, надобно верить только Евангелию! Ступайте, ступайте, дитя мое…

Мари-Мадлен нехотя вышла, надолго задержавшись на пороге. Отец Леон снова приблизился к изголовью умирающего. Глаза его были закрыты, рука медленно сползла с одеяла и легла вдоль тела. Выждав немного, священник поднес к губам Ришелье зажженную свечу. Пламя продолжало ровно гореть: кардинал был мертв.

В тот же день Людовик вызвал к себе Мазарини и сообщил, что назначает его главой королевского Совета. Все прочие министры, назначенные Ришелье, остались на своих постах. Король разослал всем губернаторам письма о том, что принял решение сохранить и поддерживать все установления прежнего правительства, как во внешних, так и во внутренних делах. Кардинал продолжал править из могилы.

На следующее утро Людовик выехал в Сен-Жермен, приказав, чтобы канцлер и сюринтендант финансов приезжали к нему туда еженедельно для отчета, а Совет собирался не реже трех раз в неделю. Одновременно он велел Парламенту зарегистрировать свое заявление о том, что Гастон отстраняется от регентства, и приказал брату не покидать Блуа.

При дворе уже давно не было такого смятения: все ожидали, что смерть, явившись за кардиналом, смахнет своей косой засовы с Бастилии, а «новая метла» вычистит Совет, освободив места для новых людей. Выходит, теперь нужно ждать смерти короля? А он, как назло, словно и не собирается умирать!

Единственным человеком, которого не тревожило последнее обстоятельство, была Анна Австрийская. Людовик каждый день видался с нею и детьми. Правда, холодок в их отношениях не исчез, но это, скорее, был холод от растаявшего льда.

Впрочем, и еще кое-то молил Господа о продлении дней короля — кардинал Мазарини. Он прекрасно понимал, насколько непрочно его положение: у него нет ни французских корней, ни поддержки при дворе. При жизни Ришелье он пытался снискать благосклонность будущей регентши, посылая ей небольшие презенты отовсюду, где бывал. Теперь надо было войти в милость к королю. Для начала Мазарини обратился к нему со смиренной просьбой: позволить графу де Тревилю вернуться ко двору. Разумеется, Людовик с радостью ее исполнил.

Гастон тоже недолго пробыл в изгнании. Тринадцатого января он примчался в Сен-Жермен и едва смог пробиться в кабинет старшего брата сквозь толпу придворных, скучившихся в приемной. Добравшись, наконец, до цели, он опустился на одно колено и склонил голову:

— Брат мой, я всегда почитал вас как отца и как своего короля, — сказал он, потупясь. — Прошу вас, отмените ваше заявление.

Такой наглости Людовик не ожидал. Он нахмурился и встал к брату вполоборота.

— Я прощаю вас уже в шестой раз, — произнес он отрывисто, стараясь держать себя в руках. — Я прошу вас не повторять прежних ошибок, помнить о ваших обещаниях и советоваться отныне только со мной! Теперь я буду верить только делам, а не словам. Я принимаю вас не как король, а как ваш отец, брат и добрый Друг.

На этом он позволил Гастону встать с колен. Братья вышли из кабинета и сдержанно обнялись на виду у придворных, которые приветствовали их примирение бурными рукоплесканиями.

Новый, 1643 год принес свободу и Бассомпьеру с Витри, которых наконец-то выпустили из Бастилии. Бассомпьер тотчас явился засвидетельствовать свое почтение королю.

— Сколько же вам лет, господин де Бассомпьер? — спросил тот, невольно завидуя этому здоровяку, выглядевшему еще хоть куда.

— Пятьдесят, ваше величество.

— Хм, а мне казалось, вам больше…

— Те десять лет, что я был лишен возможности служить вашему величеству, я не считаю, — учтиво отвечал друг Генриха IV.

В конце февраля здоровье короля резко ухудшилось: у него началась дизентерия и сильный жар. В Сен-Жермен съехались все, кто только мог надеяться для себя на перемены к лучшему: зрители расселись в зале в ожидании последнего акта пьесы.

Утром выглянуло солнце и радостно засияло, не найдя на небе ни одной тучки. В спальне короля подняли шторы, и комнату залил яркий свет. Людовик велел откинуть полог кровати, посмотрел в окно. В утренней тишине до слуха доносилось далекое щебетание птиц. Он улыбнулся: весна!

Лакей Дюбуа принес на подносе большой стакан с целебной водой. Людовик старательно выпил все до капли. У него было такое чувство, что к нему приливают силы.

— Вот поправлюсь немного — и поеду в Пикардию, к армии, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Сир, об этом не может быть и речи! — строго возразил врач, в этот самый момент входивший в комнату. — Вы еще слишком слабы!

При виде этого черного каркающего ворона у Людовика сразу испортилось настроение.

— Вы невежда! — крикнул он со слезами обиды на глазах. — Все мои болезни — от ваших ненужных лекарств! Не стану их больше пить! Сегодня же еду в Версаль!

Врач попытался возразить, но король выгнал его вон и приказал одеваться. Однако, покончив с этой процедурой, сам понял, что погорячился. Сердце колотилось, ноги дрожали, подкатывала дурнота. И все же Людовик не привык быстро сдаваться. Для начала он решил просто пройтись — хотя бы по галерее Нового замка.

Двое слуг поддерживали его под руки; сзади шел Дюбуа со стулом. Время от времени король присаживался, чтобы передохнуть, затем вставал и упорно шел дальше. После этой «прогулки», мрачный как туча, он вернулся в спальню, разделся и лег в постель. Больше он уже не вставал.

Солнце стояло в зените и светило по-прежнему ласково, но Людовик велел опустить шторы. По счастью, приехал Мазарини, и они занялись делами.

Вечером в спальню короля вызвали его любимых певцов. Людовик полулежал в удобном римском кресле, настраивая лютню.

— Разучили ли вы псалмы Давида, господа? — спросил он. — Вот и отлично. Начнем.

Он заиграл на лютне. Камбефор запел чистым, звонким тенором, де Ниер вторил ему баритоном, сам король вел партию баса.

Они заканчивали четвертый псалом, когда появилась королева.

— О, у вас музыка! — воскликнула она радостно. — Вы выздоравливаете?

Король снова стал мрачен.

— Опротивела мне жизнь, не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета…

Анна смешалась, не зная, что ей делать.

— Книга Иова, — шепнул ей на ухо Камбефор.

— Спойте еще что-нибудь, — попросила королева.

— Нет, я устал, — сказал Людовик. — Благодарю вас, господа.

Музыканты вышли.

Анна села в кресло, стоявшее в изголовье кровати. Отсюда она видела мужа в профиль, но так, пожалуй, было даже лучше. Людовик все еще рассеянно перебирал струны лютни.

— Герцог Анжуйский сегодня сказал неприличное слово, — заговорила Анна. — Я побранила его и пообещала, что в следующий раз он будет примерно наказан. Поговорите с капитаном охраны, гвардейцы должны выбирать выражения, когда рядом играют принцы.

— Вы, должно быть, скучаете без вашей подруги? — невпопад отозвался Людовик сварливым тоном. — Что пишет вам Дьявол?

Анна пугливо перекрестилась.

— Что вы, я о ней и думать забыла и не давала ей ни малейшего повода писать ко мне! Прошу вас, сир, не позволяйте этой женщине вернуться во Францию, иначе она опять начнет сеять смуту!

— Я устал, — сухо уронил Людовик. — Оставьте меня одного.

— Я приду завтра, — робко произнесла Анна полувопросительным тоном. — Покойной ночи…

Двадцатого апреля в просторной спальне короля собрались принцы крови, герцоги и пэры, министры и высшие чиновники. Королева поместилась в кресле в ногах кровати, рядом с ней встали оба маленьких принца. Людовик полулежал, опершись о гору подушек.

В торжественной тишине секретарь зачитал заявление государя: после его смерти регентшей при малолетнем короле назначается Анна Австрийская, главным наместником — герцог Орлеанский, главой королевского Совета — кардинал Мазарини, а в отсутствие Гастона эту роль будет исполнять принц Конде.

Пока продолжалось чтение длинного, витиевато составленного документа, по щекам Людовика катились тихие слезы. Глаза Анны тоже были влажными, из толпы придворных доносились всхлипывания. Но каждый плакал о своем.

Один Гастон был доволен и не скрывал этого, ставя свою подпись в конце свитка. Анна же была уязвлена: она рассчитывала стать единовластной правительницей, как некогда ее свекровь. Почему же Людовик все-таки допустил Гастона к власти, ведь Ришелье предостерегал его от этого опасного шага? Наверняка все дело в происках подхалима Мазарини — хочет угодить и нашим, и вашим! Поджав губы, королева тоже поставила свою подпись. Но ничего, не так уж она наивна; годы, проведенные в Лувре, ее многому научили. Она позаботилась о том, чтобы заверить у нотариуса свой протест против обязательства, вырванного у нее «под принуждением».

Когда подписи были поставлены, все уже собрались расходиться, но оказалось, что это еще не конец. Секретарь принялся за второй документ:

— Поскольку нашим стремлением является предостеречь всех подданных, кои могли бы каким-либо образом нарушить порядок, заведенный нами с целью сохранить мир и спокойствие в нашем государстве, памятуя о дурном поведении герцогини де Шеврез и о том, что она до сих пор сеяла смуту в нашем королевстве, о сношениях ее с нашими врагами за пределами страны, повелеваем запретить ей, как мы запрещали, въезд в нашу страну во время войны и желаем, чтобы даже после заключения мира она могла вернуться лишь по распоряжению королевы-регентши, с ведома Совета и с тем условием, чтобы не проживать вблизи от двора или королевы…

Услыхав имя герцогини, Людовик, который, казалось, впал в забытье, вдруг очнулся, вздрогнул и обвел комнату лихорадочным взглядом.

— Дьявол! Дьявол! — вскрикнул он.

Присутствующие зашептались и закрестились; герцог де Шеврез побледнел как полотно. Заметив это, король пришел в себя.

— Успокойтесь, — сказал он герцогу, — вы всегда мне верно служили, я этого не забуду.

Часовня замка Сен-Жермен была залита ярким, торжественным светом, струившимся сквозь цветные витражи в стрельчатых арках; гремела музыка. Четырехлетний Людовик Богоданный, с ног до головы одетый в белое, остановился у входа рядом с кропильницей; к нему подошел епископ Мо в праздничном облачении.

— Ваше величество, дорогие крестные, — обратился он к Анне Австрийской, принцессе Конде и кардиналу Мазарини, сопровождавшим дофина, — это прелестное дитя, что стоит перед нами, примет священное таинство крещения; Господь освятит его своей любовью, подарив ему новую жизнь.

Церемония началась.

При рождении дофин получил только малое крещение, и теперь, когда он мог вскоре взойти на престол, его решили окрестить по всем правилам. Папа Урбан VIII по-прежнему тянул со своим согласием, и Мазарини стал крестным будущего христианнейшего короля не как представитель Его Святейшества, а как частное лицо — неслыханная честь, о которой не мог мечтать даже покойный кардинал Ришелье.

На кудрявую головку дофина низверглись потоки латыни, музыки, пения и три пригоршни святой воды — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Епископ помазал ему лоб миром, а кардинал передал зажженную свечу — «свет Христов». Когда была прочитана последняя молитва, новообращенный чинно осведомился у матери, не будет ли еще какой церемонии, чем привел всех присутствующих в умиление.

Все общество отправилось в Новый замок — «к папеньке».

Людовик с посеревшим лицом лежал в постели и тяжело дышал. Его только что стошнило, в комнате еще стоял острый, кислый запах, но вошедшие не обратили на это внимания.

— Ваш сын вел себя просто великолепно, — радостно сообщила Анна, — он будет добрым христианином и хорошим королем.

— Я этому рад, — просипел Людовик. Он протянул к сыну руку, приглашая его подойти поближе, и постарался улыбнуться. — Как же вас теперь зовут, мой сын?

— Людовик XIV, папенька, — наивно отвечал малыш.

— Еще нет, сынок, — возразил король с горькой усмешкой. — Но, верно, скоро, если на то будет Божья воля…

— Ах, не говорите так, мы молим Господа о продлении ваших дней, — взмолилась Анна.

Людовик слабо махнул рукой:

— Богу известно, как я хочу к нему, — сказал он и повернулся к Гастону: — Может быть, пора уже послать за мадам?

— Как? — Гастон в самом деле не понял.

— Ваша жена все еще в Брюсселе?

— Да-да, — поспешно подтвердил Гастон и тотчас испугался, что попался в ловушку, проявив такую осведомленность: — То есть, я так полагаю… Вероятно…

— Пусть приезжает в Париж, — разрешил его брат, — надо же освятить ваш брак по христианскому обряду.

«Уже в третий раз», — уточнил про себя Гастон, но вслух ничего не сказал.

Вдруг Людовик почувствовал, что сейчас с ним случится то, для чего вовсе нежелательны свидетели, и поскорей велел всем выйти. Его пожелание исполнили, но недостаточно быстро.

Дюбуа принес таз с теплой водой и деловито принялся менять белье.

— Какой же я худой! — ахнул король, когда тот откинул одеяло.

Он с удивлением, как на чужое, смотрел на свое собственное тело — кости, обтянутые шелушащейся кожей, с нелепо большими коленками на тонких, как спицы, ногах.

— Послушай, а сколько лет было кардиналу, когда он умер? — спросил он Дюбуа.

— Полных — пятьдесят семь, ваше величество.

— Надо же… А мне еще нет и сорока двух!

— Так ведь вы ж еще и не умерли, — беспечно отозвался слуга, обтирая его влажной салфеткой.

Его слова почему-то рассмешили Людовика. В комнату заглянул герцог де Бофор; в полуоткрытую дверь было видно, что в прихожей стоят и другие вельможи.

«Хотят посмотреть, скоро ли я умру, — зло подумал про себя король. — Ах, если бы я мог поправиться, дорого бы они мне за это заплатили!»

…Двадцать третьего апреля он принял последнее причастие, благословив жену и детей. Анна плакала, принцы тоже. В королевскую спальню набилась такая толпа, что было нечем дышать.

— Дайте же мне жизни! — страдальчески вскрикнул Людовик.

Дюбуа бросился открывать окно; придворные затоптались, понемногу просачиваясь в прихожую. Вскоре рядом с королем остались только врач и священник.

— Я умру? — тихо спросил Людовик врача.

— Сегодня точно нет, — авторитетно заверил тот.

Людовик сотрясался от мучительного, сухого кашля; лицо его покраснело, на лбу вздулась вена. В перерывах между приступами он судорожно, с хрипом дышал, словно ему не хватало воздуха. Но вот, кажется, отпустило — он в изнеможении откинулся на подушки, его грудь все еще часто вздымалась.

Анна сидела в изголовье и горестно смотрела на него. Ей было больно видеть, как он мучается. Теперь она корила себя за все дурные мысли, которые когда-то приходили ей в голову, — Господи, поверь, она вовсе этого не желала!

Король уже давно не вставал с постели; под ним, в специально проделанном углублении в матрасе, постоянно находился тазик, источавший нестерпимое зловоние.

— Отодвиньтесь подальше, сударыня, — еле слышно попросил ее Людовик, — сядьте к окну…

Анна успокаивающе коснулась его рукой. Она держала у носа флакон с жасминовой эссенцией, которую муж в свое время изготовил сам и подарил ей. Нет, она не уйдет, побудет пока здесь. Здесь ей спокойнее. Стоит выйти за дверь, и ее сейчас же возьмут в плотное кольцо завистливые интриганы, бессовестные льстецы, чванливые бездарности. Придворным и министрам сейчас не позавидуешь, они решают сложный вопрос: Гастон или Анна? У кого будет настоящая власть? К кому подластиться сегодня, чтобы завтра не остаться в дураках?

Анна ждала смерти мужа со страхом: что тогда будет? Ришелье правил железной рукой, Людовик ему не уступал, а что делать ей, на кого опереться? И так уже Гастон и Конде решили на всякий случай вооружиться, и маршал де Ламейре, племянник покойного кардинала, с испугу тоже собрал войска. Анна тревожилась за детей и велела удвоить охрану замка.

Все думают только о своей выгоде; вокруг нее постоянно увиваются, но сейчас она более одинока, чем тогда в Шантильи… Гнусный Сегье! Он останется в Совете! И Ришелье больше нет…

Людовик слушал жития святых, которые ему теперь ежедневно читали вслух, и смотрел в окно. В ясную погоду он мог разглядеть два шпиля Сен-Дени — скоро он переселится туда навеки.

Анна тихо вздохнула.

Когда Людовик не читает молитв, он слушает донесения с фронта и диктует свои указания маршалам. Испания почти побеждена, еще один удар — и она будет на коленях молить о мире. А если Людовик умрет прежде? Гастон ведь подписал этот ужасный договор! Неужели все пойдет прахом? Какое государство получит ее сын?

Нет, она больше не испанка! Она мать будущего короля Франции! Теперь она знает, что ей делать: она возьмет власть в свои руки и не выпустит ни за что, чтобы сохранить ее для сына…

У Людовика снова начался понос.

— Уйдите, суд…

Он не успел договорить и свесился над другим тазиком, корчась от спазмов. Его рвало желчью, и вдруг в тазик вывалился толстый живой червяк. Анна зажала рот платком и бросилась вон из комнаты.

Бледный, покрытый испариной, с густой синевой под глазами, король лежал на постели и тяжело дышал.

Пробило шесть часов. Дюбуа принес супницу:

— Поешьте бульону, сир…

Людовик еле заметно шевельнул рукой:

— Незачем, — прошептал он. — Умирать пора…

…Дофин стоял у постели и с ужасом смотрел на отца.

Он пришел пожелать папеньке доброй ночи и теперь не мог оторвать взгляда от его лица, хотя ему хотелось плакать от страха. Король спал; его рот был открыт, из-под неплотно прикрытых век виднелись белки закатившихся глаз. Было непонятно, жив он еще или уже мертв.

— Хотите вы быть королем? — сладким голосом спросил его Дюбуа, почтительно выгнув спину.

— Нет! Нет! — почти закричал малыш.

— А если ваш папенька умрет?

— Я брошусь за ним в могилу! — мальчик расплакался и выбежал из комнаты.

Его место в «дорожке» у кровати занял Конде. Наклонился, всматриваясь в лицо короля, и сморщился от вони. Людовик вдруг вздрогнул, что-то забормотал, ворочая головой по подушке, потом открыл глаза и уставился на Конде.

— А, это вы! — опомнился он, наконец. — Мне привиделось во сне, что ваш сын, герцог Энгьенский, бьется с врагом. Бой жестокий, упорный, но наши победили…

Конде пролепетал что-то невпопад и откланялся. Выходя из комнаты, он столкнулся со священником.

— Плох, очень плох, — ответил он на немой вопрос, — заговаривается.

Битва при Рокруа, в которой герцог Энгьенский сокрушил испанцев, заслужив себе прозвание Великого Конде, произошла девятнадцатого мая. Но Людовика тогда уже пять дней не было в живых. Он умер четырнадцатого мая, в три часа пополудни, в день Вознесения Христа и ровно через тридцать три года после своего восшествия на престол. Его тело три дня было выставлено для обозрения всеми желающими, а затем, в свинцовом гробу, перевезено в Сен-Дени без всяких пышных церемоний. Людовик сам подсчитал, что на его похоронах можно сэкономить три миллиона ливров.

На следующий же день после смерти короля двор переехал в Лувр.

Мебель и все необходимое отправили вперед. Анна Австрийская с сыновьями, Гастон и Конде уселись в карету. Впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота из ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади. В хвосте кортежа брела толпа слуг, в которую уже замешались проститутки; тут же сновали карманники.

К королевскому поезду по пути присоединялись кареты вельмож, выезжавшие навстречу. Вся дорога заняла семь часов. Наконец, уже вечером новый король вступил в свою столицу под приветственные клики толпы. В предместье Сент-Оноре было черно от народа, в окнах торчали головы в несколько рядов. Губернатор Парижа и купеческий старшина произнесли торжественные речи. Так как время было позднее, этим и ограничились.

На другой день, в субботу, королева принимала соболезнования; воскресенье посвятили благочестию — служили заупокойные молебны. Все с нетерпением ждали понедельника, зная, что завещание короля будет опротестовано в пользу Анны Австрийской, и что Гастон и Конде уже дали свое согласие.

Бриенн, пришедший, как и прочие, со словами скорби и утешения, между делом сообщил Анне, что Мазарини нарочито собирает вещи и готовится к отъезду в Рим.

— Как вы думаете, согласится ли он остаться? — встревожилась королева.

— А вы предложите — и увидите, — тонко улыбнулся Бриенн.

В понедельник в Большом зале Парламента уже в восемь часов утра не было ни одного свободного места, в глазах рябило от пестроты богатых одежд. Здесь собрались герцоги и пэры, маршалы, высшие королевские чиновники и духовенство. На скамьях сидели магистраты в красных и черных мантиях, у самых главных из них на голове были четырехугольные колпаки.

В девять часов появилась королева: ее задержала служба в Сент-Шапель. За ней шел герцог де Шеврез и нес на руках короля, с ног до головы одетого в фиолетовое.

Председатель Парламента призвал всех к тишине и предоставил слово королю. Мальчика поставили на сиденье трона, помещавшегося в углу зала, и он старательно произнес затверженную фразу:

— Господа, я пришел засвидетельствовать вам свое почтение. Остальное вам изложит господин канцлер.

Его голосок едва ли можно было расслышать в самых первых рядах.

Сегье вышел вперед и откашлялся. Он был смущен и не знал, как себя держать. Свою речь он произнес, запинаясь и заикаясь, чем доставил собравшимся несколько приятных минут. Суть ее сводилась к тому, что герцог Орлеанский и принц Конде отказываются от участия в управлении государством, уступая всю полноту регентства Анне Австрийской — «добродетельной и мудрой государыне». Услышав эти слова, Анна вспомнила, как волосатая рука протянулась к ее корсажу за тайным письмом, и не смогла сдержать злорадной улыбки.

Обратившись, в свою очередь, к членам Парламента, она просила не оставить ее и сына мудрым советом. Эти слова очень понравились магистратам, натерпевшимся унижений от Ришелье. Председатель Парламента произнес цветистую речь, заявив, что после многих лет невзгод период регентства откроет для народов Франции эру мира и процветания. На этом он не остановился и принялся клеймить ненавистную тиранию, оставшуюся в прошлом — в том времени, когда Парламенту затыкали рот…. Анна смолчала, но поклялась себе этого не забыть.

Королева покинула здание Парламента, получив в свои руки «свободное, полное и безраздельное управление делами государства с помощью избираемых ею честных и опытных людей». Вопрос теперь был в том, кого же она изберет. В главные министры прочили епископа Бове — священника, состоявшего при ее особе и поддерживавшего ее в трудные дни перед смертью короля. Тогда регентство действительно станет эрой процветания и благоденствия — помыкать красивой куклой и «ослом в митре» будет несложно.

Анна объявила свое решение вечером: первым министром и главой своего Совета она назначает кардинала Мазарини. Такого ошеломления придворные не испытывали со времен Дня одураченных.

Герцогине де Шеврез хотелось выпрыгнуть из кареты, вскочить на коня и скорее мчаться вперед — туда, где ждала ее Франция. Но это было бы неприлично: за ее экипажем растянулась вереница из двадцати карет — вся брюссельская знать составила ее эскорт. Александр де Кампьон понимал ее нетерпение; он ласково поглаживал ее руку, и она благодарно пожимала его руку в ответ.

Во всех французских городах поезду герцогини салютовали гарнизоны — так распорядился Мазарини. В Перонне ее встретил герцог де Шон, увидал ее спутника — и шутливо погрозил пальцем. В Руа ее ждали принц де Марсильяк и Монтегю.

Мари обрадовалась, увидев Марсильяка, который, правда, теперь уже именовался герцогом де Ларошфуко.

— Ну, расскажите же мне скорей, как теперь в Париже? Все, должно быть, сильно переменилось?

Ей было трудно усидеть на месте; она вскакивала с кресла, делала несколько шагов и снова садилась, обмахиваясь веером.

— Да, перемены большие, — с нажимом сказал Ларошфуко, — так что не удивляйтесь.

По его тону Мари почувствовала, что он собирается рассказать ей не самые приятные вещи. «Ну же, ну?» — молил ее встревоженный взгляд.

— Видите ли, ваш супруг в большой чести, и он, памятуя о вашей дружбе с ее величеством, был удивлен, что она не торопится пригласить вас вернуться. Я взял на себя смелость прямо спросить об этом королеву…

— Что же она вам ответила? — пролепетала Мари замирающим голосом.

— Она сказала: «Я по-прежнему люблю Мари, но, более не питая склонности к развлечениям, связавшим нас в юности, боюсь, что она найдет меня переменившейся. К тому же я по опыту знаю, насколько госпожа де Шеврез способна нарушить покой моего правления…»

Герцогиня снова вскочила; веер затрепетал в ее руке. Боже мой, и это говорит Анна! Но почему? Что произошло? Нет, скорее в Париж, она должна увидеть королеву, поговорить с ней!

Герцог де Шеврез ожидал жену в Версине. Он чопорно поклонился, но она от избытка чувств обхватила его руками за шею и поцеловала со слезами радости на глазах. И вот уже они въезжают в Париж через предместье Сен-Мартен; пересекли улицу Сент-Оноре, миновали темную громаду Лувра — они дома! Шарлотта бросилась вниз по лестнице навстречу матери; забегали слуги с канделябрами; в столовой спешно расставляли приборы к ужину. На следующий день, четырнадцатого июня, дом на улице Сен-Тома-дю-Лувр заполонила толпа придворных, явившихся на всякий случай засвидетельствовать свое почтение близкой подруге королевы.

Мари улыбалась, отвечала на поклоны и учтивые слова, но сама вся дрожала от напряженного ожидания. Наконец, посланный ею в Лувр слуга принес ответ: ее величество готова ее принять.

Герцогиня испытала смешанные чувства, поднимаясь на второй этаж. Здесь все было прежним — и в то же время новым, незнакомым. Та же лестница, те же покои, украшенные деревянной резьбой, но другие лица, новые люди, скользящие по ней безразличным взглядом.

Анна приняла ее в спальне, сидя в глубоком, покойном кресле. Едва войдя, Мари чуть не попятилась: за креслом маячила красная сутана. Впрочем, Мазарини поспешно вышел вперед и приветствовал герцогиню изысканным комплиментом. Мари ожидала, что он уйдет и оставит их одних, но кардинал преспокойно вернулся на свое место.

Мари сразу почувствовала себя скованно. Анна выжидательно смотрела на нее, но слова застряли в горле, и герцогине с трудом удалось выдавить из себя несколько фраз.

— Я рада, что вы вернулись, — сказала Анна, поглаживая беленькую собачку, дремавшую у нее на коленях. — К сожалению, все должности при дворе сейчас заняты. Поживите пока за городом. Скажем, в Дампьере. Это ведь недалеко. Мы сможем часто видеться.

У Мари даже во рту пересохло. Что это значит? Неужели Анна и вправду считает ее смутьянкой, преступницей? А как же прошлое, их тайные встречи, переписка, разговоры, планы?

— Всей Европе известно, что меня преследовали за любовь к вашему величеству, — заявила герцогиня, гордо вскинув голову. — Удалив меня, вы будете действовать себе во вред.

Мазарини беспокойно шевельнулся за креслом.

— Ну что вы, дорогая, не сердитесь, — миролюбиво произнесла королева. — Ведь это временно. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Если вы будете любезны с кардиналом…

Мари взглянула на Мазарини, и вдруг ее словно обдало жаром: сквозь благопристойные черты итальянца и его слащавую улыбку проступил насмешливый прищур серых глаз и ироничная складка тонких губ. «Я не воюю с женщинами», — зазвучал в ушах Мари знакомый голос.

Через несколько дней герцогиня уехала в Дампьер, намереваясь пробыть там совсем недолго. Посовещавшись с Кампьоном, она решила держать связь с герцогом де Бофором — сыном Сезара де Вандома, давнего врага Ришелье. «Что ж, ваше величество, — думала Мари под стук колес, и ее щеки пылали от гнева, — вы еще горько об этом пожалеете! Не сомневайтесь, я буду очень любезна с кардиналом! Когда он навсегда покинет Францию…»