Утро среды 6 октября 1942 года начинается так же, как и всякое другое утро. Это прекрасный осенний день. Ближе к обеду я еду на велосипеде в Хилверсум. Мама остается “дома”. Я делаю кое-какие покупки, пью чай на террасе гранд-отеля “Гоойланд” и в половине шестого возвращаюсь назад.

У виллы семьи Колье стоит такси. Наверняка это Кейс, наш важный господин, это его замашки — ездить исключительно на такси. Я думаю так еще и потому, что перед дверью мается таксист, который, видимо, ждет, чтобы с ним расплатились. Однако в окне кухни я замечаю полицейского, беседующего с четой Колье. Я стремительно разворачиваюсь, снова вскакиваю на велосипед и собираюсь рвануть с места, но полицейский оказывается проворнее меня, он выбегает на улицу и, размахивая пистолетом, кричит: “Стой, не то стрелять буду!” О бегстве нет и речи, я слезаю с велосипеда и плетусь за полицейским.

— Именем закона вы арестованы, — говорит он мне, засовывая пистолет в кобуру. — Мне известно, кто вы такая. Вы — мефрау Роза Гласер, еврейка, попытавшаяся избежать отправки в Вестерборк. Кроме того, у вас на руках имеется фальшивое удостоверение личности на имя Корнелии Донкерс.

Он жестом приказывает мне войти в дом.

Впрочем, полицейский ведет себя вежливо и производит хорошее впечатление. Он дает мне понять, что ему крайне неприятно то, что он вынужден делать. Мне не нужны его утешения, но когда я поднимаюсь наверх в наши комнаты и застаю там мать, всю в слезах и со скудной поклажей, упакованной в дамский чемоданчик, силы меня оставляют. Я молю полицейского взять все, что у нас есть, и заклинаю его всем святым отпустить нас с матерью на все четыре стороны.

— Это слишком опасно, — вздыхает он, — поймите, я делаю это не по собственной воле! Нам позвонили из амстердамской Sicherheitspolizei. Там очень хорошо осведомлены обо всем, что касается вас. Я думаю, вас наверняка кто-то выдал.

Каждой из нас он разрешает взять по чемоданчику с вещами. Я умудряюсь незаметно передать господину Колье шкатулку с девятью тысячами гульденов и кое-какими украшениями. Всю нашу с мамой одежду мы тоже оставляем у них.

Я снова вспоминаю сагу о Лоэнгрине. Как только откроется имя, придет беда. Мечтательной школьницей я часто размышляла над этой фразой, глядя на играющий солнечными бликами Рейн. Почему? Быть может, то было смутное предчувствие. И вот теперь, когда мое настоящее имя открыто, для нас начинается ад.

На такси полицейский доставляет нас в участок в Наардене. Другие полицейские в участке тоже очень приветливы и угощают нас чаем. Они клянут нынешнюю ситуацию и сожалеют о собственном бессилии. В тот же вечер, где-то в половине восьмого, в участок звонит Кейс и, к нашему удивлению, очень скоро появляется перед нами.

— Кейс, — спрашивает мама, — не знаешь, как так получилось, что мы оказались здесь?

— Без понятия, тетушка, — разводит руками он. — Как только я узнал, что вас забрали в полицию, я тут же поспешил сюда. Надеюсь, что вас скоро отпустят. Вчера я был в Хейно. Эсэсовцы забрали оттуда вашего мужа и перевели его в Вестерборк. Выяснив это, я направился в Вестерборк, но сумел доехать поездом только до Хогхалена. Остаток пути я проделал на такси. Сами понимаете, обошлось мне это недешево. После долгих поисков я отыскал наконец лагерь Вестерборк, но проникнуть туда не смог. Я попытался что-то разузнать о вашем муже, но вроде бы в тот же вечер его увезли куда-то еще. Я понимаю, что для вас с Розой это большое горе. Мне хочется вам чем-то помочь…

Все еще ошеломленные арестом, мы не знаем, как реагировать на сообщение Кейса. Я благодарю его за поддержку, и он уезжает. Вскоре после него в участке появляется мефрау Колье. Хотя теперь она знает, что мы обманули ее, назвавшись вымышленными именами, она по-прежнему к нам добра, и мы договариваемся по возможности держать связь.

Сперва на допрос вызывают маму, а следом за ней — меня. Когда я спрашиваю детектива, как они сумели нас найти, он говорит то, чему мне не хочется верить. Он предполагает, что донести на нас мог только один человек, и этот человек — Кейс.

— Без его доноса в Sicherheitsdienst мы никогда бы не вышли на ваш след, — признается он мне.

На следующее утро нас переводят в амстердамскую тюрьму, а оттуда через неделю перевозят в Вестерборк. Там нас причисляют к так называемой категории S (Strafe), поскольку мы добровольно не откликнулись на призыв отправиться в лагерь. Поэтому, как мне стало известно, нас прямиком этапируют в Польшу. А там, по слухам, идет физическая зачистка, иными словами, нас всех убьют. Надеюсь, что я, как всегда, выкручусь, а вот для мамы это означает катастрофу.

Так или иначе нам надо любым способом задержаться здесь, в Вестерборке. Я должна привлечь к себе внимание, сделаться полезной, вскружить кому-нибудь голову, что-то организовать и украсить… Нас бросили сюда без суда и следствия, нас лишили всех прав. То, что рассказывают евреи, бежавшие из Германии в Нидерланды еще до войны, не оставляет надежды. Помочь нам никто не сможет. И не захочет.

Вот и после того, как мы оказываемся в Вестерборке, никто для нас ничего не может сделать. На нас лежит клеймо категории S. Снять его с нас не может никто, кроме Sicherheitsdienst. Наше положение кажется безнадежным, но мне удается привлечь к себе внимание начальника барака, русского эмигранта. Он находит меня весьма привлекательной, и, несмотря на весь этот ужас, я показываю ему, как танцевать степ. Он пристраивает меня работать санитаркой. А уж я забочусь о том, чтобы в госпиталь положили маму. Там моими стараниями ее признают не transportfaehig. Таким образом нас “забывают” зарегистрировать на транспорт, которым на следующий день всех остальных этапируют в Польшу. Я перевожу дух. “Но на сколько дней мне удалось отсрочить неизбежное? — спрашиваю я себя. — Нужно пытаться зацепиться здесь понадежнее”.

Через несколько дней после нашего прибытия в Вестерборк происходит нечто потрясающее. Я бреду по грязи с тачкой и рюкзаком с парой одеял. Внезапно я поднимаю голову и среди множества мужчин, женщин, детей… вижу своего отца! А ведь Кейс говорил, что отца уже отправили в Польшу, вспыхивает у меня в сознании, но радость встречи столь велика, что эта мысль тут же гаснет.

Отца я пристраиваю работать на кухне. Он не относится к пресловутой категории S и не подлежит немедленной отправке в Польшу, но работа тоже позволит ему продержаться здесь подольше. К тому же на кухне он может быть поближе к еде.

Пока мы здесь, я пытаюсь установить контакты с внешним миром и пишу несколько коротких писем мефрау Колье. В них я описываю ей, как здесь обстоят дела, и неизменно подписываюсь “Лия” — тем именем, под которым она меня знает. В первых письмах я пишу ей следующее.

Я много раз писала Кейсу. Но пока не получила от него ни строчки. Это не слишком любезно с его стороны. Он по-прежнему волочится за каждой юбкой?

От голода мы тут похожи на мешки с костями. Наше меню состоит из шести кусков черствого хлеба, чашки кофе без молока и без сахара, а во второй половине дня — плевка какого-то мерзкого рагу.

Я думаю, что пробуду здесь еще некоторое время. Кругом жуткая грязь. Три дня я работаю санитаркой, а еще четыре — машинисткой. Работаю очень помногу, но в виде вознаграждения получаю только еду.

Не знаете, кто нас предал? Я здесь часто молюсь, особенно — за Кейса. Надеюсь, он может так же спокойно спать, как и я.

Помимо мефрау Колье я завожу переписку и с другими людьми. Несмотря на здешнюю цензуру и жесткие ограничения, мне удается держать открытыми каналы связи с некоторыми своими друзьями и учениками школы. Здесь же я подписываюсь на “Де Телеграф”. Теперь я получаю не только множество писем, но и ежедневную газету, откуда узнаю новости со всего света.

За две недели нашей жизни в лагере я сумела многое наладить. Пристроила нас с отцом на работу, восстановила связь с внешним миром и смогла нас всех уберечь от немедленной отправки в Польшу. У меня появляется больше свободного времени. Я уже черкнула мефрау Колье несколько коротеньких записок, но сегодня приступаю наконец к написанию настоящего длинного письма. Печатаю его на пишущей машинке, которую мне выдали для работы. В этом письме я описываю ей, как нелегко мы пережили тот бурный период, после того как нас выдали немцам. И еще я пишу, что быстро сумела уже здесь, в лагере, улучшить наше с родителями положение.

Вестерборк, 27 октября 1942 года

Всего самого доброго и крепкий поцелуй вам обоим, преданная вам Лия,

Дорогие мефрау и менеер Колье!

она же — Роза Гласер, барак № 83, лагерь Вестерборк

Сегодня утром я получила вашу телеграмму, из которой узнала, что вы снова отправили нам две передачи, за что вам моя сердечная благодарность. Посылка для мамы уже дошла до нас, хотя мамы в этот момент не было в бараке, она сейчас лежит в госпитале. Передачу, адресованную мне, я пока еще не получила, но если я не смогу забрать ее сама, то завтра об этом обязательно позаботится отец. Между тем, вы наверняка думаете, что эта Лия хочет теперь выглядеть милой и хорошей, а сама столько времени держала нас за дураков. Все это совершенно не так, но такое поведение было для нас вопросом жизни и смерти.

Почтовое отделение: Хогхален Ост, Дренте.

Мы скрывались, потому что моего отца посадили в долговую тюрьму за растрату, так я рассказывала вам. На самом деле никаких долгов не было, а отца отправили в трудовой лагерь Хейно. Мы утаили от вас правду, потому что вы еще не знали нас, а мы посчитали это единственным шансом на спасение. Господин Ван Метерен был в курсе нашей ситуации, но нам казалось, что за добро надо платить добром, и поэтому, по моей просьбе, он тоже молчал. А вот как так вышло, что нас все-таки обнаружили, этот вопрос до сих пор остается для меня большой загадкой.

Между тем, я должна еще извиниться перед вами и за то, что до сегодняшнего дня вы столь непростительно мало обо мне слышали. Получали от меня только коротенькие весточки, но вот наконец у меня дошли руки написать вам подробное письмо о том, что произошло с нами после ареста.

В тот день, когда нас задержали в вашем доме, мы были доставлены в полицейский участок в Наардене, где к нам отнеслись крайне благодушно. Но полицейский участок — вовсе не отель, и спать нам с матерью пришлось на полу, на куче каких-то старых занавесок, накрывшись нашими пальто — и еще парочкой кожаных курток, которые нам любезно уступили полицейские. В тот же вечер к нам внезапно пожаловал г-н Ван Метерен. До этого мы с матерью, равно как и полицейские, подозревали в предательстве именно его, но, поговорив с ним, мы убедились в том, что он точно этого не делал. Однако я по-прежнему пытаюсь понять, на чьей это совести, и это для меня большой-большой вопрос. Но я непременно узнаю, кто подложил нам такую свинью.

После того как на следующее утро вы принесли нам хлеб, из соседней гостиницы в Наардене (ее название у меня не удержалось в памяти) при посредничестве полицейских нам еще доставили чай и печенье с шоколадной крошкой. Где-то около одиннадцати следователь с полицейским, который арестовал нас накануне у вас дома, в роскошном автомобиле повезли нас в Амстердам, куда мы прибыли в полдень под проливным дождем. В штаб-квартире Sicherheitspolizei нас немедленно допросил какой-то тамошний сотрудник. От описания этого допроса я предпочла бы воздержаться!

Затем нас переправили в тюрьму, и с того момента мы оказались в руках немецкой полиции. Согласно заведенному порядку, нам было велено сдать все ценные вещи, в том числе и наши чемоданы, себе же мы могли оставить лишь самое необходимое. К нашему величайшему изумлению, после этого нас отвели в помывочную, где уже толпилось с десяток женщин. Все это были дамы из хороших семейств, а здесь они очутились потому, что совершили то же, что и я. Везде было ужасно грязно. Мы спали на набитых соломой мешках, брошенных прямо на пол, и должны были справлять естественные надобности в бочку, которая весь день воняла в углу. Подъем — в семь утра, а в девять вечера — спать. Раз в день в течение двадцати минут мы под строгим надзором гуляли в так называемой “камере на свежем воздухе”, накрытой сверху решеткой. В тюрьме мы пробыли с четверга 8 октября до понедельника 12-го. Оттуда, вероятно, вы получили от меня записочку с просьбой выслать мне пижаму. Но, так или иначе, надобность в пижаме отпала, поскольку во вторник 13 октября нас растолкали в шесть часов утра и вывели наружу — грузить в машины и вывозить из тюрьмы.

Сначала нам и примерно еще 200 жертвам вроде нас — в возрасте от трех месяцев до 83 лет — было велено выстроиться в гигантскую ровную шеренгу. После чего мы получили назад свой багаж и — о чудо! — наши деньги. Заглянув в чемодан, я не досчиталась белого теплого свитера, кувшина, колокольчика и двух наших красивых фонариков. Куда они подевались, разумеется, так и останется тайной.

Потом в полицейских фургонах нас перевезли на площадь Адемы ван Схелтема, где находится Еврейский совет. Мне удалось с помощью Еврейского совета передать весточку о том, что мы еще живы, Элизабет и Кейсу. Там нам выдали хлеб, кофе, колбасу и даже сигареты. После всего того, что нам довелось пережить, сотрудники Еврейского совета были столь добры к нам, что мы этого нигде и никогда не забудем.

Утром нам снова было велено паковать чемоданы, и трамваем, предназначенным для перевозки заключенных, мы проехали через весь Амстердам — мимо всего того, что было столь мило моему сердцу и что я с трудом смогу забыть. На Центральном вокзале нас уже поджидал поезд, которым заключенных должны были доставить в Вестерборк. Он отбыл в шесть минут третьего. Именно этим поездом я часто пользовалась раньше, чтобы вовремя оказаться в Наардене. Представьте мои чувства, когда я вновь проехала мимо Наардена, питая в душе слабую надежду — помахать рукой вам или господину Ван Метерену. Я даже пыталась заглядывать в окна ресторана “Ритте”, надеясь — хоть мельком — увидеть знакомые лица, но ничего не разглядела.

В Хилверсуме на станции я мельком видела брата Сербана — дирижера Венгерского оркестра из гранд-отеля “Гоойланд”. Парень посмотрел на меня с удивлением, и я предполагаю, что он уже рассказал Кейсу о нашей встрече.

Мы прибыли на место примерно в восемь вечера и под ясной луной, в сопровождении эсэсовцев, совершили чудесный полуторачасовой променад до лагеря Вестерборк. От описания этого путешествия я постараюсь вас избавить. После регистрации и стакана теплого молока конвой военной полиции отвел нас, будто гнусных преступников, в барак. Это был тот самый барак номер 83, о котором я вам уже писала. В бараке, в три яруса друг над другом, размещалось около двухсот нар, и, в полнейшей темноте отыскав себе свободные нары, мы должны были улечься на них спать — без матрасов, подушек и одеял. Мужчины и женщины, младенцы и больные, красивые и уродливые, молодые и старые — все мы перемешались в этом бараке, и, скажу честно, более свинских условий я никогда в своей жизни не видела…

В ту ночь, хотя это и не приветствовалось, мне пришлось поработать Barackensanitaterin [47] (здесь все по-немецки). На следующее утро никого из барака не выпускали, и весь день мы просидели взаперти. Но поскольку минувшей ночью я вела себя похвальным образом, Barackenleiter [48] отправил меня с запиской к доктору, чтобы тот выдал мне аптечку первой помощи на все случаи жизни.

Так в тот день я впервые вышла наружу.

От него же (начальника барака) я получила распоряжение выявлять в бараке больных, по возможности оказывать им помощь и ухаживать за ними.

Занимаясь этим, я мгновенно обросла в нашем бараке множеством новых знакомств, да к тому же еще в течение дня обнаружила здесь старых друзей и знакомых из Неймейгена, Ден-Боса и Амстердама, чему очень обрадовалась. Однако многие из них всего за несколько недель, на мой взгляд, очень сильно опустились и сдали.

Я сразу подумала: а меня вы все равно не получите! Дважды в неделю из лагеря отправляют большие партии заключенных, и это самое страшное. Дважды в неделю на тебя вновь накатывает ужас, поскольку никогда не знаешь заранее, чья подошла очередь, и кошмарнее этого ожидания трудно себе что-либо вообразить. Люди здесь обречены на жуткие мучения, чудовищные душевные муки, и у меня вряд ли получится все это описать… Между тем мама совсем разболелась, у нее начались приступы желчекаменной болезни. Я отвела ее в семидесятый барак. Там размещается что-то вроде пункта экстренной медицинской помощи, и она все еще находится там.

Трудно представить себе более грязный хлев, чем этот барак! Там тоже вперемежку лежат мужчины, женщины и дети. Там они едят, справляют нужду и к тому же — болеют. Наверное, излишне будет говорить, что моей матери в тамошних условиях день ото дня становится все хуже.

Примерно на третий или четвертый день я, к своему изумлению, в шедшем мимо человеке вдруг опознала своего отца! Сам он был поражен нашей встречей чуть ли не до обморока, можете себе представить! Только теперь мне пришло в голову, что вы, возможно, получали от него письма с просьбой сообщить, где мы находимся. Мой отец, между тем, проживал здесь же, в бараке номер 65.

Когда же от вас пришли посылки, произошло следующее. Мы с мамой взяли на почте адресованные нам пакеты, а пакет с едой получил отец, который, в свою очередь, снова подумал, что эта передача пришла ему от нас…

…Попробую описать здешнюю еду. Утром — чашка гадкого кофе без молока и без сахара, днем — тарелка густого супа или немного мяса с картошкой, вечером — шесть ломтиков хлеба с тонюсеньким слоем масла и снова чашка суррогатного кофе. Думаю, вы понимаете, что при таком рационе дополнительное питание нам просто необходимо. Но в связи с тем, что по сей день мы должны быть постоянно готовы к отправке в Польшу, меня все это не очень беспокоило. Однако я спокойно работала, надеясь опередить события. И, между тем, мне на самом деле “посчастливилось” (сколь бы безумным это слово ни выглядело в наших обстоятельствах!) сделать здесь прекрасную карьеру. Я стала личной секретаршей Polizei-angestellte амстердамской Sicherheitsdienst [49] . Очень приятный молодой человек, с которым я работаю весь день, что вызывает приступы яростной зависти у всех наших лагерников: они теперь благоговейно следуют за мной по пятам, засыпая бесчисленными просьбами. И ведь есть чему завидовать — вы только представьте себе: целый день я сижу за бюро напротив симпатичного молодого господина с большущей свастикой на мундире, и этот молодой господин очень-очень мил со мною.

Вследствие моего “особого положения” я теперь довольно крепко зацепилась в лагере, и мои родители тоже пока могут оставаться при мне. Такая моя работа — больше, чем мечта, и вот уже третий день я время от времени щиплю себя за руку, чтобы самой поверить в то, что это происходит на самом деле. Поэтому на данном этапе я остаюсь в Голландии и могу поддерживать связь с внешним миром. Официально мне разрешают писать письма лишь один раз в неделю, да и не письма даже, а почтовые открытки, но это письмо должно ускользнуть от глаз цензуры и, надеюсь, дойти до вас. Вы же мне можете писать безо всяких ограничений. Ваши письма проверяться не будут. Ответьте же мне поскорее, мне просто не терпится получить от вас какое-нибудь известие!

Теперь, когда я здесь работаю, у меня может появиться шанс на крошечный отпуск, которым я непременно воспользуюсь, чтобы навестить вас в Наардене и еще раз обо всем рассказать. Но вот чего я никак не могу понять: господин Ван Метерен мне совсем не пишет. Неужели он попал в тюрьму? Или за что-нибудь рассердился на нас? Или есть еще какие-то причины? Надеюсь, что мне не придется выдумывать их и дальше…

Напоследок, мефрау и менеер Колье, я рада передать вам сердечный привет от моей мамы, а также наши наилучшие пожелания вам — людям, которых в столь короткое время мы успели узнать и полюбить. Привет вам и от моего отца: несмотря на то, что вы его не знаете лично, он все же решил передать вам, как он вам благодарен.

Если вдруг вы надумаете навестить меня, то об этом мы можем договориться заранее, поскольку я теперь могу не бояться, что меня внезапно отправят туда, откуда не возвращаются. В общем, надеюсь, что вы дадите о себе знать в скорейшем будущем.

У мамы тот же адрес, только письма ей надо направлять на имя Дж. Гласер-Филипс.

Я отправила письмо и через два дня получила ответ от Магды Колье. Почта пока работала отлично. Магда написала мне в тот же день и в письме рассказала о весьма примечательном поведении Кейса.

Наарден, 28 октября 1942 года

Магда Колье

Дорогая Лия!

Где-то через полчаса после вашего ареста к нам пришел Кейс. И сразу спросил: “Я не слишком опоздал?” — или что-то в этом роде. Мы рассказали ему, что вас арестовала полиция. И он тут же направился в полицейский участок. Потом он вернулся к нам и рассказал, что в полиции ему сообщили о том, будто я обвинила его в предательстве обеих дам Гласер. Вот уж нет, сказал он, в воскресенье он не был в Амстердаме, а весь день провел в Хогхалене. После чего Кейс потребовал, чтобы мы немедленно передали ему шкатулку с деньгами, которую вы попросили нас сберечь. А на следующий день он собирался продать все ваши вещи, оставленные у нас. Но мы ему ничего не отдали. Тогда он начал объяснять нам, что ты передала ему все полномочия и право распоряжаться вашими деньгами и имуществом. Кроме того, он потратился, в частности, на поездку в Хогхален, а также на покупку чемоданов с одеждой, которую он отвез вам в лагерь. И он показал нам какую-то бумажку с подписью Розы Гласер, где ему якобы передавались все права на имущество. Но и тут мы не сдвинулись с места. Тогда он пригрозил нам тем, что немедленно отправится в Sicherheitsdienst , если мы не выполним его требования.

Я попросила его дать мне время подумать. А через день сказала ему — пусть поступает как знает. Сообщи нам, пожалуйста, как можно скорей: должны ли мы хранить деньги и вещи до вашего возвращения? Или отдать все Кейсу?

Всего доброго,

В тот же день я получила взволнованное письмо от Хенка Колье. Судя по всему, он написал его без ведома жены.

Наарден, 29 октября 1942 года

Хенк Колье

Дорогая Лия!

Моя жена на несколько дней уехала навестить родню, и я хочу написать вам о том, что меня беспокоит.

24 октября мы отправили вам две посылки с продуктами: одну — вам, другую — вашей матери. Получили ли вы их? Читали ли вы письмо, адресованное мною вашим родителям? Я вложил для вас в конверт билет, по которому Кейс вернулся из своей поездки. Он по-прежнему гостит у нас, вернее, иногда приходит ночевать.

Теперь к делу. Моя жена ездила в Вестерборк и на лагерной проходной оставила три пакета. Соответственно, они были не от Кейса, как вы, вероятно, подумали. Поэтому совершенно напрасно вы поблагодарили его в своей открытке. И телеграмму вам отправила Магда, а вовсе не Кейс. Она делает все возможное для вас и вашей матери. Но я хочу вам сказать следующее: она может делать все это и дальше, но только при условии, что об этом ничего, действительно ничего не будет знать Кейс. Сможете ли вы принять это во внимание? Он понятия не имеет, что моя жена ездила к вам в Вестерборк и что мы друг с другом на связи.

Причина моей настоятельной просьбы заключается в том, что у нас с Кейсом складываются очень напряженные отношения. Он то разговаривает с нами ласково, то угрожает. И так — изо дня в день. Вынь да положь ваши вещи. Мы объяснили ему, что все ваши вещи вы оставили упакованными и лишь попросили нас переправить их вашей подруге. Поэтому ничего вашего у нас не осталось. Он обыскал весь дом и действительно ничего не нашел, и теперь думает, что все было отослано, еще когда вы у нас жили. Не вздумайте давать ему адреса ваших подруг, если вдруг он об этом спросит. Он разузнал, у кого находятся усилители из вашей танцевальной школы, которые прежде вы оставили у одного из ваших друзей. Он не поленился навестить вашего друга и сказал, что вы поручили ему взять на хранение эти усилители. Конечно же, ваш друг их отдал. Кейс тут же продал их за 150 гульденов, в то время как по самым приблизительным оценкам они стоили никак не меньше 700.

Такие дела, дорогая юффрау Лиа. Убедительно прошу вас не сердиться на меня за это письмо.

С самыми сердечными пожеланиями вам и вашим родителям,

Я тут же бросаюсь отвечать на письма Магды и Хенка Колье. Без денег мы не получим никаких продуктовых посылок. Кроме тех вещей, что мы сейчас носим, у нас больше нет никакой одежды. Я пытаюсь предотвратить нависшую над нами угрозу и спасти ситуацию. Как это сделать? Я торчу здесь за колючей проволокой, не могу отсюда выйти и даже позвонить. Единственной связующей нитью в этом деле для меня является чета Колье, с их помощью я буду пытаться выправить ситуацию. Как мне себя вести: угрожать, умолять? Я бегу к своей пишущей машинке и стремительно строчу следующее письмо.

Вестерборк, 30 октября 1942 года

Нежно любящая вас Лия,

Дорогие мефрау и менеер Колье!

Роза Гласер

Только вчера при доброжелательном посредничестве покровительствующего мне лица я отправила вам весточку, хотя такая возможность случается здесь всего лишь раз в неделю. И я сразу же отвечаю на письма, полученные мною от вас, менеер Колье, и от вашей жены практически одновременно.

С одной стороны, я крайне признательна вам за эти письма, с другой — они невероятно меня опечалили, поскольку все, чего я так сильно боялась, обернулось теперь неприглядной реальностью.

Тем временем моя мама поправилась и вернулась из больничного барака. У меня же с недавних пор на лбу, чуть ниже линии волос, красуется здоровенный чирей, из-за которого у меня началось что-то вроде инфекционного заражения: на пару дней распухло лицо, и температура поднималась до 39,4 градусов. В настоящий момент мне немного лучше, и к тому же я все равно по несколько часов в день должна работать, поскольку совершенно не могу, да и не хочу сидеть без дела. Сейчас температура спала, и лицо уже не такое распухшее. Вот только на лбу у меня повязка, напоминающая тюрбан.

Я очень рада, что мы не навлекли на вас никаких неприятностей, и рискую уверить вас в том, что и впредь никаких неприятностей от нас не будет. Во-первых, потому что вы и в самом деле ничего про нас не знали. А во-вторых, потому что, работая здесь, в Вестерборке, личной секретаршей представителя Sicherheitspolizei , я сумею позаботиться о том, чтобы господин Ван Метерен в скорейшем будущем был бы арестован. Надеюсь, что он прямым ходом попадет в концлагерь в Амерсфорте.

Несмотря на мое заточение, я счастлива. Счастлива от сознания, что никогда не врала людям и всегда была честной по отношению к другим. Тем сильнее воздастся таким низким личностям, как господин Ван Метерен, который из нашей бедственной ситуации пытался извлечь личную выгоду. Теперь это вышло наружу, я не хотела и не могла в такое поверить, но вы и моя мать, как я понимаю, с самого начала понимали, что здесь что-то не так.

В тот день, когда нам стало известно, что отец находится в Вестерборке, г-н Ван Метерен получил от моей матери 375 гульденов с тем, чтобы 300 из них передать отцу, а 75 пустить на путевые расходы и проживание в гостинице. Когда в среду вечером г-н Ван Метерен вернулся назад, мы находились в полицейском участке и обе хорошо понимали, что деньгами тут уже не поможешь. Невзирая на наше бедственное положение, он еще умудрился рассказать нам, что отец депортирован в Польшу. Разумеется, нам было не до денег. И к тому же я подумала: если нас отправят в лагерь, может, он пошлет нам туда продуктовую посылку или что-нибудь еще из того, что нам понадобится. Поэтому пусть у него останутся какие-то деньги. Соответственно, все его россказни про деньги из собственного кармана — это досужие бредни и сплошная ложь. Я уже передала информацию в Sicherhetspolizei , на которую работаю денно и нощно, и всеми силами постараюсь добиться того, чтобы негодяя наказали со всей строгостью. За все время нашего общения он ни разу не потратил на меня ни сента, а мы с матерью только за последнее время одолжили ему около 1000 гульденов, которые он все, скорее всего, промотал с девицами легкого поведения.

Права распоряжаться нашими деньгами и нашим имуществом г-ну Ван Метерену я не передавала никогда и ни при каких обстоятельствах, это все подлая ложь. Ни за что и никогда не давайте в руки г-ну Ван Метерену чего-либо из того, чем владели и до сих пор владеем мы с матерью, иначе это будет преступлением. Все наше имущество мы доверили вам, только вам и никому другому. Что вы ответили ему — то и ответили. Но помните: среди принадлежащего мне нет такого — даже того, что ничего не стоит, — что могло бы принадлежать и ему. Если вы все-таки нарушите эту установку, то мне, вероятно, придется обратиться в полицию, как бы трудно это для меня ни было.

Что же касается Эвтерпестраат [50] , то Кейс лучше бы сам поостерегся. Я не угрожаю, но если он не уймется, то непременно окажется там, если уже там не оказался из-за своей бесконечной лжи и мошенничества. Хуже ничего быть не может, это правда, но все мы и так уже поняли, что для него все закончится именно этим.

Еще раз повторюсь: ни моего отца, ни мою мать, ни меня пока не отправляют в Польшу. Поэтому мы можем поддерживать друг с другом связь из Вестерборка, а это уже дорогого стоит.

Мой исповедник из Вюгта прислал мне красивый молитвенник и невероятно прочувствованное письмо. Я полностью полагаюсь на будущее, много молюсь и свято верю в то, что вернусь отсюда к нормальной жизни, возобновлю работу и застану вас всех такими же, какими оставила. За исключением г-на Ван Метерена, которого я, собственно, даже и не презираю, поскольку он больше не принадлежит к числу людей, которых я когда-либо знала и уж тем более любила. Самое лучшее, я считаю, это не посылать г-ну Ван Метерену абсолютно никаких сообщений. Еще раз убедительно прошу, чтобы в руки г-на Ван Метерена ничего не попало, иначе в дело немедленно вмешается полиция. Это не пустая угроза, а то, чего я могу добиться здесь благодаря своей работе. У г-на Ван Метерена нет ничего моего, кроме нескольких частных фотографий и пары портретных рамочек. И я бы предпочла получить их назад. Они находятся в левом ящичке его письменного бюро. Не могли бы вы отправить мне их обратной почтой?

Мы снова получили от вас две посылки, за что вам наше сердечное спасибо. Но не могли бы вы впредь упаковывать их попрочнее, поскольку последнее время постоянно идут дожди и все внутри посылки перемешивается, делается влажным и, к сожалению, непригодным для употребления. А г-на Ван Метерена в Амстердаме я не видела и не разговаривала с ним. Так что это очередная подлая ложь. Разумеется, еще меньшей правдой является то, что я дала ему право распоряжаться нашим имуществом. Чистой воды фантазия! Не верьте ему, пожалуйста! Он никогда не был ни в Амстердаме, ни в Вестерборке, а что касается Элизабет, то я ей уже написала и обо всем предупредила, но не получила от нее в ответ ни малейшего признака жизни. Предупреждаю вас, мефрау Колье, на тот случай, если вы все-таки рискнете отдать ему что-то мое. Тогда я буду вынуждена передать дело в полицию. Я невероятно благодарна вам за то, что вы так хорошо заботились и продолжаете о нас заботиться. Но если мы с матерью уже стали жертвами его грубого мошенничества, то теперь я вынуждена угрожать вам и, возможно, даже приведу эту угрозу в действие, чтобы вы тоже не стали жертвой его мерзкого нрава и подлой природы. Поэтому еще раз прошу: оставьте все мои вещи, включая шубу и все прочее, там, где это сейчас находится. Если вдруг мне что-то понадобится, я непременно напишу вам об этом. Г-н Ван Метерен не был в Вестерборке, не передавал никаких чемоданов с вещами, а я, между тем, была и остаюсь здесь. Нужны ли вам другие, более убедительные и ощутимые доказательства, чем это?

В данный момент имеется не так много шансов навестить нас здесь, равно как и у меня практически нет шансов поки нуть лагерь. Спустя какое-то время, когда все здесь немного наладится, мы сможем спокойно обсудить такую возможность с моим шефом, и есть вероятность, что такой шанс появится, — тогда мы и повидаемся друг с другом. У меня необычайно приятный босс, который тоже весьма негодует по поводу всей этой истории.

Такие дела, мефрау Колье. На этом я закругляюсь. Желаю вам и вашему супругу всего наилучшего. Примите наисердечнейший привет от моих родителей, я же от вас жду скорой весточки, а может быть, и посылки. Одна лишь просьба: если будете отправлять нам одежду, кладите ее, пожалуйста, отдельно от продуктов и, по возможности, используйте в качестве упаковки прочные коробки, поскольку все посылки здесь вскрываются, а в сырую погоду вещи могут сильно пострадать.

Письмо Розы супругам Колье из Вестерборка от 30 октября 1942 года

Мое письмо возымело действие. Мефрау Колье ничего, ничегошеньки не отдает Кейсу. В одном из писем, которые я получаю от нее, она подтверждает, что полиции нас действительно выдал Кейс. За каждую из нас он получил по 500 предательских гульденов. Именно об этом мне в открытую намекали в полиции Наардена.

На деньги, оставленные мною у мефрау Колье, каждую неделю мы получаем посылки с продуктами, которые ей “заказываем”. По моей просьбе Магда присылает нам вещи — из тех, что мы у нее оставили. Прежде всего нижнее белье, носки и свитеры. Деньги из нашей копилки я получаю от четы Колье почтовым переводом и с их помощью устраиваю нашу жизнь в лагере.

Через несколько недель лагерная цензура становится строже. Все письма вскрывают и прочитывают. Появляются новые правила. Заключенным теперь разрешено писать только определенное количество строк — и то раз в две недели, а в отдельных случаях на письма вообще накладывается запрет. Поскольку еда в лагере крайне скверная, речь в письмах часто идет о продуктах питания. О заказах и о том, благополучно ли они доставлены. Вся переписка проходит цензуру, и с этим еще можно было бы смириться, но меня, к примеру, страшно огорчает то, что всех моих подруг, написавших мне письма, полиция убедительно попросила этого больше не делать. Их как следует запугали и намекнули, что если им уж так хочется со мной поболтать, то в лагере найдется местечко и для них. После этого мне перестали писать почти все.

После трудового дня я стремлюсь общаться с людьми и попутно стараюсь выяснить, что я могу организовать в этом новом для меня мире. Замечаю, что контакты с мужчинами я, как обычно, налаживаю легко. Некоторые тут же начинают со мной заигрывать. Я дурю им головы, улыбаюсь и, не задерживаясь, иду дальше. Я знакомлюсь с известным австровенгерским художником по имени Эрих Зиглер. Он вводит меня в своеобразный художественный клуб, и уже неделю спустя мы выступаем во всех бараках с песенками и юмористическими скетчами. Я пою, что-то изображаю, танцую. Мы имеем успех, а несчастные лагерники хоть на миг забывают о своих страданиях. Общаться с немцами для меня не проблема, поскольку я бегло говорю по-немецки. Здесь это бесспорное преимущество. К тому же в лагере все либо раболепствуют перед немцами, либо убегают от них прочь, в то время как я мило болтаю с ними и выслушиваю их новости с Heimat . Я смотрю на большинство из них как на своих одноклассников из Клеве, с которыми мы вместе учились у Стаканчика. Все они примерно того же возраста, что и я. Эти ребята прямиком из “Гитлерюгенд” выкатились в вермахт или войска СС. Они говорят о своих повседневных заботах: о брате, который сражается на русском фронте, о долгих рабочих днях, о больной матери, живущей где-то под Руром, и о тоске по дому, жене и детям.

Мой путь определяется, когда я встречаю молодого офицера СС. Его зовут Йорг Мюллнер, он — голландец. Из Schreibstube — конторы, где я работаю, я должна относить ему утвержденные списки с именами заключенных, которые этапируются в Польшу. Йорг внешне весьма эффектен: высокий, симпатичный, голубоглазый, держится свободно. Получается слишком нейтрально. Девушке важна униформа, для нее человек, мужчина — это детали. Зачем полностью убирать ее стиль?

Узнав, что я хорошо говорю по-немецки, он приглашает меня на чашечку кофе в свою комнату. Мне наша беседа кажется совсем короткой, но потом я понимаю, что она длилась не меньше часа. Про списки заключенных мы не говорили, только о своей жизни и о том, откуда каждый из нас родом. Я рассказываю ему про танцы и про свою жизнь в Клеве. Он — про двоих детей и свои приключения в Sicherheitsdienst. При расставании мы с улыбкой смотрим друг на друга.

В последующие дни у нас с ним происходят такие же встречи. Он очарователен, дружелюбен, у него серьезный и вместе с тем лукавый взгляд. Порой я замечаю, что он смотрит на меня, а когда я поворачиваюсь к нему, он начинает улыбаться. И я улыбаюсь ему в ответ. Я решаю пофлиртовать с ним, ведь от этого наверняка улучшатся условия нашей с родителями жизни. Йорг здесь важная персона, офицер службы безопасности, отвечающий в лагере за Judische Auswanderung. В его ведении назначение на работу, транспорт, увольнительные. Руководство Йорга сидит в нидерландской штаб-квартире Sicherheitsdienst в Амстердаме и подчиняется непосредственно Берлину. Йорг регулярно и напрямую общается с начальником лагеря Геммекером. Он отвечает за перемещения заключенных, а Геммекер — за управление лагерем.

Через неделю Йорг вызывает меня к себе и сообщает, что со следующего понедельника я буду работать его секретаршей. В его большом рабочем кабинете для меня ставят стол. Мы начинаем видеться ежедневно, а поскольку по вечерам в лагере делать особенно нечего, я и по вечерам остаюсь в его квартире. Там мы впервые целуемся и занимаемся любовью. Так в этом странном мире мы с ним становимся любовниками. Он очень мил и добр ко мне, и у меня возникает чувство, что он по-настоящему в меня влюблен. Мы не просто спим друг с другом, как едва знакомые мужчина и женщина, но много говорим о наших чувствах, проблемах и планах на будущее. Я признаюсь ему, что была замужем. А вот он о своей жене почти ничего не рассказывает. Когда мы одни, мы обращаемся друг к другу по имени и на “ты”, на людях переходим на “вы”.

В течение дня мы заняты работой. С определенной периодичностью Йорг должен отбирать требуемое число заключенных для отправки в Польшу. Schreibstube составляет списки имен, а я забочусь о том, чтобы они попадали к нему вовремя. Помимо этого, я получаю предложения от так называемой Antragstelle. Это внутрилагерная комиссия, которая ходатайствует об освобождении от этапирования в Польшу того или иного заключенного по причине, скажем, его незаменимости на работе.

Когда мы с Йоргом идем по территории лагеря, к нам часто с почтительным поклоном подходят люди и просят рассмотреть их дело. Иногда они умоляют пощадить их или предлагают деньги. Я беру записочки с просьбами, но чаще всего Йорг перенаправляет их в Antragstelle. А те, в свою очередь, ведут свою политику. У них есть собственные друзья. Поскольку в состав Antragstelle входят по большей части немецкие евреи, бежавшие в Нидерланды еще до начала войны и проживавшие в Вестерборке еще тогда, когда он считался лагерем для беженцев, то они и освобождают от отправки в Польшу в основном своих немецких соотечественников. Потом эти ходатайства рассматривает Йорг Мюллнер, и списки на отправку окончательно утверждаются. Люди, чьи имена находятся в списках, узнают о том, что их ждет, всего лишь за день до отъезда.

Йорг регулярно встречается с комендантом лагеря Геммекером. Он часто берет меня на эти встречи, чтобы я стенографировала, а потом готовила бумаги с их решениями. Мое знание немецкого языка приходится очень кстати, и вскоре все договариваются, что я буду выполнять секретарские обязанности и у коменданта.

Так что дни мои заполнены работой, а ночи — Йоргом. Я прошу мефрау Колье прислать мне красное платье, шубу и кое-какие драгоценности, что она и делает. Помимо хорошей еды, у меня появляются и другие привилегии, вроде доступа к пишущей машинке, переписки в обход цензуры, собственной комнаты, а иногда — даже возможности видеться с друзьями. Так мне удалось принять у себя в лагере нескольких учеников моей танцевальной школы. Один из учеников живет неподалеку отсюда, в Гронингене, и он навестил меня уже несколько раз. Короче говоря, обстоятельства складываются в мою пользу. Я даже немного набираю вес. И я снова пишу песенки и стихи. Разумеется, о любви и о мужчинах. Они немножко циничны, потому что пишу я их, сидя в концлагере. В моих стихах мужчины меня предают, сажают в тюрьму и вместе с тем — непременно хотят соблазнить.

Вечера мы с Йоргом проводим совсем по-домашнему. Да, я его любовница, но поскольку его жена далеко, а оба мы должны оставаться в лагере, то вечера мы проводим почти как семейная пара. В доме у него есть фотографии жены и детей. У нее — приветливое круглое лицо, она не слишком красива, но вполне обаятельна, с открытым искренним взглядом. В самом начале эти фотографии мешают мне, когда мы занимаемся с ним любовью. Как будто его жена стоит рядом и смотрит на нас. Но Йоргу это не мешает, и спустя некоторое время я тоже привыкаю к ее постоянному присутствию. Со временем его жена кажется мне все симпатичнее, и у меня возникает чувство, что мы с ней могли бы стать подругами. Когда после секса мы с Йоргом расслабленно лежим в темноте, он любит порассуждать о счастье. При этом можно разглядеть, как блестят его глаза. Но говорит он об этом так, как большинство счастливчиков из тех, кто занимает под солнцем тепленькое местечко и пользуется всеми благами, которые имеются в наличии.

Иногда до меня доходят слухи, что люди неодобрительно отзываются о наших с Йоргом отношениях. Какой-то заключенный предлагает мне деньги за то, чтобы я удалила его имя из списков, а когда я объясняю ему, что не могу этого сделать, он обзывает меня “фашистской подстилкой”.

В другой раз эсэсовец из лагерной охраны говорит мне: “С кем бы ты ни спала, ты все равно остаешься еврейкой…” Мне также не дозволяется сидеть во время ужина за одним столом с Йоргом и комендантом лагеря, хотя, впрочем, этим ущемления моих прав и ограничиваются. На праздничных вечеринках для сотрудников лагеря я появляюсь вместе с Йоргом — и обычно в бальном платье, которое я тоже попросила мне прислать. На этих вечеринках много музыки, спиртного и танцев.

По моему приглашению в лагерь приезжает мефрау Колье. Я шлю ей приглашение через так называемую Hollandische Kommandatur, и ее запросто пропускают на территорию лагеря. Она проводит здесь целый день. Для меня это настоящий праздник, мы многое успеваем обсудить. И вот что она мне рассказывает.

Через неделю после нашего ареста Магда спросила Кейса о том, был ли он в Sicherheitsdienst, которой он грозил ей в том случае, если она откажется отдавать ему наши деньги. На что он ответил ей, что пока от этого воздержался. А двумя неделями позже мефрау Колье получила счет из амстердамского отеля. За ужин. Имевший место в тот самый день, когда Кейс якобы ездил в Хогхален, намереваясь посетить Вестерборк. Получается, что он обманывал мефрау Колье точно так же, как и меня…

Во второй половине дня Магда Колье встречается и с моей матерью. Свидание проходит наидушевнейшим образом, и мы втроем пьем кофе в кабинете Йорга, пока тот отсутствует. Моему отцу не удается в этот день получить освобождения от работы, поэтому, так и не встретившись с ним, в конце дня Магда возвращается в Наарден.

Чуть позже я узнаю, что за моей спиной Кейс натворил еще немало дел. Так, через несколько дней после нашего ареста он направился к моим друзьям, сообщил им, что из-за нашего ареста он тоже ненадолго был задержан. И попросил 2000 гульденов на адвоката, который бы посодействовал нашему освобождению. Мою мать освободили бы по возрасту, а меня он бы постарался перевести в психиатрическую лечебницу. Не преминул Кейс наведаться и к Элизабет, подруге моего скрывающегося брата. У нее он попытался выведать, где прячется Джон. Вероятно, хотел и за него получить свои 500 предательских гульденов. “У меня имеются кое-какие вещички Розы, — сказал он Элизабет, — и я непременно должен передать их брату Розы из рук в руки”. До этого он уже наведывался по адресу, о котором я ему как-то сказала. Но тот адрес был фальшивым, поэтому Кейс не смог отыскать Джона. К счастью, Кейс не вызвал у Элизабет ни малейшего доверия, она не дала обвести себя вокруг пальца и разочаровала Кейса, сообщив ему, что больше не встречается с моим братом.

Что касается моего брата Джона, то до меня доходит слух, будто он в Швейцарии. Однако я точно знаю, что его там нет, поскольку сама распустила этот слух, чтобы от него отвязались все потенциальные предатели. Когда еще до ареста я ездила в Тилбург, чтобы забрать у Элизабет свою теннисную ракетку, она заверила меня, что с Джоном все в полном порядке. Он в безопасности там, где находится. По слухам, с ним все по-прежнему, и это для меня — наилучшая новость.

Я прилежно веду свой дневник, который начала еще в тюрьме в Волвенхуке. Какое-то время он лежал без движения у мефрау Колье. При аресте я не захватила его с собой, поскольку нам разрешили взять лишь маленький чемоданчик с предметами первой необходимости. Но потом я попросила мефрау Колье переслать мне мою рукопись, предварительно хорошенько ее упаковав, чтобы она не повредилась в дороге. В лагере есть о чем рассказать, и здешняя жизнь, увы, дает много пищи для размышлений.

Кроме этого, я почти каждый день пишу Магде Колье — держу ее в курсе происходящего и делаю заказы. Пишу, к примеру, следующее.

В Рождество на четыре дня я была приглашена заниматься хозяйством к венгерскому эсэсовцу. Все его соседи по квартире — из вермахта и СД — уехали в отпуск. Мы невероятно весело провели время с другими оставшимися офицерами и даже танцевали под патефон.

Желаю вам благополучия в наступающем 1943 году и надеюсь, что этот год принесет всем нам долгожданный мир и покой.

Здесь в лагере царит оптимистичное настроение, но это ни о чем не говорит.

Мы получаем хорошие вести из Швейцарии от моего брата Джона.

Я прибавила в весе 14 фунтов и превратилась в пухлую тетечку.

А вот что я пишу ей после того, как с января 1943 года в лагере был введен лимит на приходящие письма.

Меня это задевает самым непосредственным образом, поскольку иной раз я получаю по шесть писем в день. Но я сразу написала всем моим знакомым, чтобы они как-то договорились друг с другом, и один писал бы на адрес моего отца, а другой — на адрес матери. Так до меня будет доходить почти вся моя почта.

В наш дом в Ден-Босе кто-то вселился. Мне это кажется диким, но я ничего не могу с этим поделать.

Вам не стоит бояться того, что мы здесь растеряем все наше мужество. Мама и я, а прежде всего отец, мы все по-прежнему стараемся бодриться.

Моя книга растет как на дрожжах. Здесь, в лагере, мне попался парень, которому всего 19 лет, но он замечательно рисует. И вот этот парень делает для моей книжки чудесные иллюстрации.

Отец получил от вас посылку. Но мы не поняли, что в ней было. Почему-то отец не стал с нами разговаривать на эту тему. Конечно, он вел себя так не со зла, но мужчины — такие эгоисты. Пожалуйста, если не сложно, пошлите нам то же самое еще раз.

Однажды зимним вечером, после занятий любовью, мы с Йоргом лежим, глядя в потолок.

— Меня заботит кое-что, — говорит он мне. — Новые немецкие предписания и инструкции, полученные мною из штаб-квартиры Sicherheitsdienst, стали значительно строже прежних. Тебе следует поостеречься в своих письмах на волю. Цензура ужесточается, и теперь в письмах заключенных будет контролироваться каждая буква. К тому же в лагере достаточно стукачей, и мне уже поставили на вид, что ты как моя секретарша не раз подсовывала свои частные письма в служебную почту.

Я слушаю молча, глажу его по лицу… и задумываюсь. Стараясь не поставить под удар наши с ним отношения и не растерять все свои привилегии, в тот же день я перестаю подкладывать в служебную почту свои письма. И впредь избираю иную тактику. Симпатизирующий мне сотрудник, еженедельно выезжающий за территорию лагеря, теперь опускает мои письма в почтовый ящик по ту сторону колючей проволоки. Поскольку правила и впрямь ужесточаются, я теперь не печатаю свои письма, а пишу их от руки и датирую прошлым годом. Так, мне кажется, никто не пострадает. Если вдруг мое письмо перехватят, создастся впечатление, что это старое письмо, которое где-то завалялось, а теперь вот, год спустя, откуда-то выплыло. Наряду с этим я пишу письма, которые отсылаю из Вестерборка официальным путем. Лагерные правила по-прежнему дозволяют это делать, но лишь раз в неделю и под неусыпным оком цензуры. Однако, когда я мухлюю подобным образом, система удовлетворена, а мои письма проскальзывают на свободу незамеченными.

В другой вечер Йорг снова проявляет беспокойство.

— От меня требуют отправлять в польские лагеря все больше народу, — говорит он мне. — Прежде всего это распространяется на людей старше сорока и детей. В связи с тем, что у тебя еврейские корни, тебе лучше сменить фамилию Гласер на Криларс — то есть взять фамилию твоего бывшего мужа. Он католик, а состоящие в смешанных браках подлежат освобождению. Даже если вы уже развелись, это должно помочь, когда обстановка еще больше осложнится…

А потом Йорг добавляет:

— Не знаю, сколько я здесь еще пробуду. В штаб-квартире говорили о моем переводе. Если я здесь не останусь, позабочусь о том, чтобы тебя отправили в Вюгт. Там создается новый лагерь для молодых людей вроде тебя. Предполагается, что это будет лагерь образцового содержания, пример для других лагерей. Всех заключенных там займут работой, и ты сможешь продержаться. Постарайся попасть туда, потому что Вестерборк, как ни крути, это всего лишь пересылочный лагерь. Все здесь временно, и рано или поздно все здешние заключенные отправятся в Польшу… А там не только работа тяжелее… Там можно и погибнуть…

Это не было для меня секретом, поскольку в пустых поездах, возвращавшихся из Польши, были найдены письма, в которых сообщалось, что в Аушвице заключенных убивают. Я ничего не отвечаю Йоргу. Да и что мне делать с этой новостью? В такой форме Йорг сообщает мне о завершении наших с ним отношений? А что будет теперь с моими родителями?..

И я снова вспоминаю сагу о Лоэнгрине. Когда рыцарь-лебедь назвал свое настоящее имя, вся его прекрасная жизнь с возлюбленной Эльзой полетела в тартарары. У нас все наоборот. Йорг — мой рыцарь-лебедь, но он просит скрыть мое настоящее имя. Отныне я должна жить под чужим именем, чтобы меня окончательно не накрыла беда…

Вскоре Йорг получает новое назначение и переезжает в Амстердам. На его место ставят другого. Глупый парень и совсем не такой чувствительный, как Йорг. Он тоже хочет переспать со мной, но я отказываюсь принимать его подачки. Мне он кажется хамом. Моя ситуация из-за этого решительным образом меняется, и я возвращаюсь в барак, где, впрочем, официально и проживала все это время…

Лагерь Вюгт почти готов принять заключенных. Все вероятнее, что и меня отправят туда. Все это время я брала заботу о маме на себя. Я считала это своим долгом, но теперь, когда с нею рядом отец, я ощущаю возможным для себя перебраться в Вюгт. Во всяком случае я хочу последовать совету Йорга. О чем и пишу Магде.

Не знаю, когда меня отправят в Вюгт, но, скорее всего, с первым же поездом.

А вот в другом письме:

Судя по всему, я очень скоро перееду в Вюгт. Надеюсь, что там мне снова улыбнется удача…