Наступило 20 февраля 1943 года. Меня отправляют в Вюгт. Прощание с родителями выходит тяжелым. Что с ними будет в Польше? Я держусь, стараясь не выказывать тревоги, чтобы лишний раз их не разволновать и не причинить им боли. Мои родители в приподнятом настроении: они считают, что с Вюгтом мне очень повезло.
Мама пишет Магде Колье о моем отъезде. “В прошлую субботу Розу увезли в другой лагерь, — написала ей мама. — Она уезжала улыбаясь, энергичная как всегда”.
Когда мы прибываем на крошечный вокзал Вюгта, я выхожу из поезда в некотором удивлении. На платформе, рядом с нами, ожидают поезда обычные люди, свободные граждане. Дамы в шляпках, прячущие носы в меховые воротники, аккуратно причесанные детишки в миленьких пальтишках… Такое впечатление, что нет никаких лагерей, нет оккупации, нет войны. Мужчина в котелке с собачкой на поводке, девушка в большом коричневом шарфе… Обычный красивый зимний день. Люди на перроне разглядывают нас, заключенных, несколько смущенно.
Мы в окружении вооруженных конвоиров должны пройти мимо этих людей к выходу со станции. Для всех них продолжается нормальная повседневная жизнь. Они живут там, где все как обычно, спокойно ходят на работу и в школу. Купаются, ездят на пикники, гладят своих собачек, лакомятся пирожными и, оттопырив мизинчик, пьют чай. А что же мы? Нас лишили всего, что мы имели, у нас цензура, рабский труд, конвоиры, полная неопределенность… И вот мы смотрим друг на друга. Они замолкают, когда мы проходим мимо.
Затем наша колонна движется по направлению к лагерю Вюгт, расположенному не так далеко от станции. Мы идем мимо дворца танцев “Железный человек”, который я так хорошо знаю. Сколько раз я здесь выступала сама!.. Но как же те выступления не похожи на то, что происходит со мною сейчас. Еще недавно я со своими новыми танцами имела здесь колоссальный успех. Много публики и море удовольствия… А сейчас я иду по городу в сопровождении конвойных с собаками, будто последняя преступница…
Поначалу установить контакт с внешним миром из нового лагеря не удается. Из Вюгта я пишу родителям в Вестерборк, но никаких вестей от них не приходит. Мое письмо семейству Колье тоже остается без ответа. Позже я узнаю, что это письмо, которое я отправила лагерной почтой, не было отослано в Наарден, а поступило в Еврейский совет в Амстердам. А уже оттуда письмо переправили семейству Колье. Первое письмо от мефрау Колье я получила через месяц с лишним.
Правила в Вюгте гораздо строже, чем в Вестерборке. Нас регулярно поднимают по тревоге. Зачем — не очень понятно, просто нам положено вскакивать по тревоге, и все. Вероятно, так над нами хотят поиздеваться или познакомить с немецкой дисциплиной. Вчера, например, мы должны были просто так три с половиной часа простоять на месте.
Женские бараки охраняют три голландских нациста из Ден-Боса. Это настоящие садисты, куда хуже немецких эсэсовцев. Они грязно ругаются, пинают и бьют женщин за малейшую провинность или потому что они чем-то недовольны. Иногда нападают безо всякого повода, просто чтобы унизить нас.
Цензура здесь тоже наистрожайшая. Письма нужно писать на типовом бланке, печатными буквами и по линеечкам, не более тридцати коротких предложений, хорошо читаемых, иначе письмо не будет отправлено. Нельзя писать о том, что происходит в лагере. Иногда письмо переводится на немецкий, а затем снова на голландский. При этом правила постоянно меняются. Нам дозволяется отправить лишь одно письмо в две недели. Посылки не принимаются. Если вдруг кто-нибудь с воли присылает посылку для кого-то из заключенных, ее содержимое делят между собою эсэсовцы. Лишь через несколько недель нам наконец разрешают получать посылки, но иногда вдруг снова объявляется Packetsperre.
Я быстро осваиваюсь и снова пытаюсь стать хозяйкой собственной жизни. Помогает случай. Как-то я сижу возле своего барака и скучаю. Внезапно до моих ушей долетает обрывок разговора, который ведут двое охранников.
— А ты раньше не знал эту училку танцев, Криларс? — спрашивает один охранник другого. — Видел, что она теперь здесь? Или баба, очень на нее похожая.
— Ну да, — отвечает ему другой. — Мне тоже так показалось. Я сам брал у нее уроки танцев, но эта тетка прибыла сюда, в Вюгт, из Амстердама, а до этого была в Вестерборке. Поэтому это вряд ли она.
Письмо из лагеря Вюгт
Естественно, я не могу смолчать и кричу им:
— И тем не менее эта училка танцев — я!
Они оборачиваются ко мне и радуются:
— А! Так ты и впрямь наша учительница танцев!
Мы начинаем болтать о наших танцевальных уроках и надолго увязаем в воспоминаниях.
Другие заключенные видят, что мы дружелюбно беседуем. Их шокирует, что на их глазах я любезничаю с нацистами. После чего мои товарищи по несчастью не хотят больше знаться со мною, избегают меня. Не желая проблем, я в тот же вечер прохожу по баракам и честно рассказываю, где собака зарыта. И даю им понять, что постараюсь использовать свои новые контакты всем во благо. Медленно, шаг за шагом, я снова завоевываю доверие к себе.
Благодаря своим “знакомствам” я добиваюсь того, что мы теперь стоим по тревоге не дольше 15 минут и нас не бьют просто так, безо всякого повода. Чтобы оставаться в форме, я сподвигаю женщин на ежедневную зарядку, и через некоторое время мы уже можем совершать прогулки. В сопровождении двух вооруженных эсэсовцев мы с целой группой заключенных гуляем по лагерю. Это дает возможность пройти мимо мужской части лагеря, обменяться взглядами с мужьями, а иной раз даже быстро перебросить им через колючую проволоку записку или маленький пакетик. Моя популярность стремительно растет — и вскоре я становлюсь старостой барака.
У старосты не так уж много обязанностей. Нужно вызывать медицинскую помощь, если в бараке кто-нибудь заболел, улаживать ссоры между заключенными, а также поддерживать связь с Aufseherinnen и эсэсовцами. И это, собственно, все. Здесь моя жизнь протекает иначе, чем в Вестерборке, где я целый день трудилась секретаршей, а потом ублажала Йорга. Там у меня не получалось много работать над своей книгой. Теперь же я снова поймала нить своего рассказа и прилежно веду записи. Я пишу не только о том, что происходит в лагере, но и возвращаюсь к отдельным эпизодам своей юности — тем самым, которых прежде не касалась.
Так, например, я начинаю главу о своем дружке, который подарил мне первый поцелуй (я, кажется, вкратце уже упоминала об этом) и тем самым разжег во мне горячее пламя, которое не гаснет до сих пор. Его звали Хюберт. Для него отношения со мной были легоньким флиртом, ну а я воспринимала их всерьез. И когда до меня дошло, что его любовь ко мне была пустым звуком, я принялась мстить ему самым причудливым образом. Сейчас у меня, сидящей здесь, в лагере, мое тогдашнее поведение влюбленной девчонки вызывает один лишь смех. Но тогда я переживала все очень тяжело и мучительно. Вот как оно было…
…Начиная с шестнадцати лет я каждую субботу хожу к парикмахеру. Моя мать наряжает меня в самую дорогую одежду. Я выгляжу очень ухоженной и полна любопытства ко взрослой жизни.
В Собрании намечается грандиозный бал-карнавал. Мне разрешили туда пойти в сопровождении матери. Весь вечер я сижу рядом с ней и впервые наблюдаю, как взрослые флиртуют друг с другом. Они слоняются по залу и танцуют, поют и пьют, смеются и целуются. Возле аварийного выхода горит лишь одна красная лампочка, и я вижу, как в ее свете обжимаются пьяные парочки. Все это щекочет мое воображение. И через месяц, на балу по случаю Ми-карема, я сама хочу испытать те же чувства, что и эти люди.
Вечером на балу я, одетая балериной, стою в своем белом тюлевом балетном платье у одной из колонн, которые окружают большой танцпол у главного концертного зала. Разглядываю пеструю толпу и мечтаю влиться в нее. Мимо меня проносятся смеющиеся, танцующие, ликующие люди, и в этой толчее я чувствую себя абсолютно одинокой — до тех пор пока ко мне вдруг не подходит элегантный молодой человек в смокинге.
— Могу ли я пригласить вас на танец? — спрашивает он.
— Да, конечно! — пылко соглашаюсь я, ведь меня приглашают первый раз за весь вечер.
Розе 16 лет
Роза в Собрании. В белом тюлевом бальном платье сидит слева на переднем плане
Он берет меня за руку, чтобы отвести на танцпол.
— С кем имею честь танцевать? — интересуется он.
— Я — Рози, а вы?
— Хюберт, — отвечает он улыбаясь, и прежде чем я успеваю это осознать, его руки уже кружат меня по залу в плавном медленном вальсе. Хюберт хорошо танцует, имеет свой стиль и ведет меня очень умело. Но он не совсем трезв. Увлекая меня за собой в ритме вальса, он все крепче и крепче прижимает меня к себе. И мне это нравится. Именно этого я и хотела. Это и есть то, к чему я так стремилась.
Рука Хюберта скользит по моей спине от левой лопатки к правой руке. Это меня возбуждает. С горящими глазами, прижавшись к Хюберту, я полностью покоряюсь ему в танце. Но тут раздается резкий барабанный бой, звучат аплодисменты, танец закончен — и мы отходим друг от друга на то расстояние, которого требуют приличия. Вызывающим доверие жестом он предлагает мне руку и увлекает в коридор. Перед одним из зеркал мы останавливаемся, он осматривает мое отражение и говорит:
— Как же ты красива!
Щеки у меня и так пылают, но я краснею еще больше и, смеясь, увожу его от зеркала. Эта бьющая ключом жизнь прекрасна! Теперь мне не нужно быть зрителем, я сама становлюсь главным действующим лицом. Гуляя, мы добираемся до бара. Один из стульев свободен. Хюберт подхватывает меня и сажает на него, а сам, опершись о барную стойку, заказывает два бокала шампанского. В небольших высоких узких бокалах без ножки бегут вверх и лопаются пузырьки. Я в первый раз буду пить шампанское. Хюберт поднимает бокал:
— За наше знакомство!
Я тоже поднимаю бокал, смеюсь и пью. Хюберт обнимает меня за талию.
— Пойдем, дерзнем станцевать еще разочек! — предлагает он.
Близко прижавшись друг к другу, мы скользим в оживленной толпе. Я вновь ощущаю, как у меня внутри разливается блаженное тепло.
— Здесь так жарко! — говорю я.
Хюберт внимательно смотрит на меня, и мы скрываемся в прохладных коридорах, летим до самого их конца — туда, где начинается лестница аварийного выхода. Я останавливаюсь.
— Ну что, вниз? — спрашивает Хюберт и еще крепче прижимает меня к себе. Мы спускаемся на шесть ступеней вниз по винтовой лестнице к площадке, слабо освещенной аварийной лампочкой. Без малейшего сопротивления я позволяю ему подхватить себя на руки, чувствую тепло его тела и узнаю вкус его губ. Долго, очень долго длятся наши объятья. Прочь уходит время, исчезает все вокруг. Наши губы то сливаются, то размыкаются, то снова ищут друг друга…
…Наступившей весной я хожу в Собрание по несколько раз в неделю. Время от времени встречаю там Хюберта, и он всегда приглашает меня на танец. Мы танцуем, он смеется, болтает, но никогда даже намеком не дает мне понять, что помнит о той чудесной карнавальной ночи. Иногда я спрашиваю себя, а не забыл ли он о ней напрочь. Но в любом случае всякий раз он подходит ко мне, утешаю я себя, значит, рано или поздно заговорит об этом.
Однажды, когда, собираясь ехать из теннисного клуба домой, я сажусь на велосипед, рядом со мной притормаживает выруливший из-за угла открытый автомобиль.
— Привет, Рози! — говорит Хюберт. — А я и не знал, что ты ходишь сюда играть в теннис.
Я слезаю с велосипеда.
— Давай я отвезу тебя, — предлагает Хюберт. — А велосипед заберем завтра.
Выпрыгнув из автомобиля, он берет мой велосипед и возвращает его на велосипедную стоянку теннисного клуба. Затем выезжает на главную дорогу и останавливается возле ресторана. Мы находим себе местечко на веранде в тени раскидистых буков и заказываем что-то выпить.
— Ну, Роза-мимоза, — начинает Хюберт. — Как же ты загорела! Выглядишь как голландская богачка.
— Я такая и есть! — с вызовом отвечаю я. — Когда я вот так сижу с тобой, мне нечего больше желать.
Роза (в центре) в теннисном клубе
Роза с матерью идут за покупками
Хюберт приподнимает брови.
— Это похоже на любовное признание, — улыбается он. — С каких это пор девушка заходит так далеко, что первой говорит мужчине о своей любви?
— Первой? — удивляюсь я. — Разве ты забыл о бале на Микарем, Хюберт?
— Нет, отчего же забыл, — возражает Хюберт и снова улыбается. — Было очень мило, и я здорово набрался. Это я прекрасно помню.
— Это все, что ты помнишь? — спрашиваю я.
— Ну да, практически все, — соглашается Хюберт.
Я хмурюсь и, оторвав взгляд от своих туфель, смотрю ему прямо в глаза.
— Хюберт, ты и в самом деле забыл о том, что признался мне в любви, а потом взял на руки и поцеловал? Ты знаешь, что меня до этого не целовал ни один мужчина?
Хюберт откидывается назад. Под его стулом хрустит гравий.
— Я, что, на самом деле говорил тебе о любви, Рози? Прости, но вот об этом я ничего не помню. Где я тебе об этом говорил?
— На аварийной лестнице, — отвечаю я еле слышно.
— Прости, если я тебя огорчу, но стоит мне напиться — и я уже не очень помню о том, что говорю, а еще меньше о том, что делаю…
Я съеживаюсь. Он берет меня за руку:
— Прости, я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Отвези меня назад в теннисный клуб, я хочу забрать свой велосипед.
— Как угодно, — пожимает плечами Хюберт, быстро подзывает официанта и расплачивается. В молчании мы возвращаемся к теннисному клубу.
— Удачи тебе, Хюберт, — говорю я, выскакивая из машины. — И спасибо за урок!
Гордо подняв голову, я отворачиваюсь от него и иду по дорожке к велосипедной стоянке, слыша, как за моей спиной замирает звук отъехавшего автомобиля.
Проходит лето, наступает зима, в Собрании объявляют новый бал-карнавал. Празднично оформлены витрины магазинов и универмагов. Мы с мамой идем за покупками.
— Ты уже придумала, как оденешься на праздник? — спрашивает она.
— О да, — отвечаю я. — В этот раз я хочу нарядиться морским офицером, мужчиной. Пусть в этот вечер меня никто не узнает, и танцевать я буду только с девушками.
— К чему все это? — хмурится мать.
Я сомневаюсь, могу ли я дать ей честный ответ.
— Просто хочу посмотреть, как это у меня получится, — лукавлю я.
Привыкшая к выкрутасам дочери, она соглашается.
— Ладно, на следующей неделе закажешь себе костюм, но только не говори отцу, что это я дала тебе на него деньги.
— Конечно, я сама сэкономила, — подмигиваю я маме.
В вечер карнавала я одна подъезжаю на такси к Собранию по подъездной аллее. Шофер распахивает передо мною дверцу автомобиля — “Прошу вас, лейтенант!” — и отдает честь, приставляя руку к козырьку форменной фуражки. Из заднего кармана своей формы морского офицера я достаю бумажник, небрежно бросаю в снег окурок и расплачиваюсь.
Все отлично срабатывает. Шофер не признает во мне женщины. Как обычно, все залы и коридоры Собрания заполнены людьми. Умея хорошо танцевать за партнера, я начинаю свое путешествие по Собранию, налево-направо раскланиваюсь с барышнями и весело улыбаюсь под своей жаркой маской. Пора пригласить кого-нибудь на танец, решаю я и склоняюсь в поклоне перед темноволосой девушкой. Этот ребенок, понимаю я, испытывает те же чувства, что я сама год назад, пока меня не пригласил на танец Хюберт. И я, ведя по переполненному танцполу на счет раз-два-три, раз-два-три… свою партнершу, все крепче прижимаю ее к себе.
Роза (справа) в костюме морского офицера
— Здесь так жарко! — заводит беседу моя барышня.
Я киваю.
— Вы не хотите разговаривать?
— Нет, — отрицательно качает головой “морской офицер”.
Танец заканчивается. Уверенным жестом я направляю партнершу в бар, подсаживаю ее на высокий табурет, ищу глазами бармена и вдруг вспоминаю свои собственные прошлогодние иллюзии. Ненависть ко всем мужчинам, ко всему этому светскому обществу — нет, ко всему миру — вскипает в моей душе, и я резко поднимаю два пальца, показывая бармену на шампанское.
— За тебя! — внезапно шепчет “моя девушка” в костюме бабочки и поднимает бокал. В ответ “морской офицер” благодарно склоняет голову, потом тоже поднимает свой бокал и осушает его до дна.
Вслед за тем снова кручу-верчу по залу “свою девушку”, но не говорю ей ни слова. Нечаянно мой взгляд падает на часы — мужские, позаимствованные у брата Джона, — и я обнаруживаю, что уже почти полночь. Скоро наступит время снимать маски. Мне тоже предстоит это сделать. Но пока, чтобы остыть от танцев, мы идем гулять по прохладным коридорам. И я целенаправленно увлекаю свою бабочку к аварийному выходу. К лестнице моих прекрасных воспоминаний. Воспоминаний, исполненных страсти… Зачем? “Я должна кому-нибудь причинить боль… боль… боль”, — ревет странный зверь внутри меня. Пусть другой почувствует то же самое, что чувствовала я, стоя здесь год назад! И я рывком прижимаю бабочку к себе. Но тут же терплю фиаско. Девушка вывертывается из объятий фальшивого офицера! Перепрыгивая сразу через три ступеньки, она взлетает вверх по лестнице и с визгом уносится в зал.
Все, с меня довольно! Запарившись до полусмерти, я втягиваю ртом воздух и сама убегаю в дамский туалет. “Вон! Вон отсюда!” — вопят мне. И ничего не остается, как ретироваться! Идти в мужской туалет тоже не больно-то меня прельщает. Поэтому я забираюсь на сцену в большом зале, ныряю за кулисы, а оттуда перебираюсь в гардероб, где у меня спрятан чемоданчик с одеждой. В одно мгновение я переодеваюсь в зеленое бархатное платье, отороченное белым мехом, серебряные туфельки и втыкаю в волосы гвоздику. Направляясь в бар, я прохожу мимо своей бабочки. По всему видно, что она предпринимает отчаянные попытки отыскать в толпе своего отвергнутого морского волка. Но наш морской волк, увы, обернулся русалкой. Я что-то выпиваю в баре и, больше не видя смысла здесь оставаться, уезжаю домой.
На следующее утро меня будит стук в дверь моей спальни.
— Юффрау Рози, ваш чай! — говорит горничная и ставит поднос на туалетный столик.
Еще не полностью вынырнув из сна, я злобно кричу:
— Пошла вон, иначе вышвырну тебя отсюда! — и, выпалив в нее еще парочкой проклятий, на которые отважится не всякий портовый рабочий, я очумело сажусь в постели.
Расслабившись от чая с пирожным, я потихоньку прихожу в себя. Оглядывая комнату, обнаруживаю на стуле костюм морского офицера. Улыбнувшись при воспоминании о бабочке, потягиваюсь и иду в душ…
Описывая это приключение, я могу теперь лишь только посмеяться. Какой же наивной и неуверенной в себе я была в то время! А этот фокус с бабочкой был совершенно глупым. И подлым одновременно…
…Я собираюсь написать еще три главы: одну — о моих приключениях после первого поцелуя, вторую — о нашей любви с Вимом, и третью — о Лео и моей танцевальной школе. Я описываю свою прошлую жизнь, но, как и в Вестерборке, я пишу также обо всем, что происходит в лагере. Моя рукописная книга неустанно продвигается вперед. Единственно, мне не хватает такого иллюстратора, каким был тот парень в Вестерборке. В этом лагере я пока не нашла никого, кто был бы столь же хорош.
Жизнь у меня здесь складывается куда хуже, чем в Вестерборке, но я все-таки устанавливаю связь с миром по ту сторону колючей проволоки. И в Вюгте мне удается получать — пусть даже нерегулярно — газету “Де Телеграф”. С перепиской дела обстоят сложнее. До адресатов доходят далеко не все письма, а многие остаются и вовсе без ответа. Иногда я получаю письма с большим опозданием. Лишь в конце апреля ко мне попадает открытка от матери из Вестерборка — она написала мне ее в конце марта. Это было ужасно печальное послание, она со мной прощалась.
Завтра мы с твоим отцом отправляемся в великое неизвестное. Мы не знаем, что нас там ждет. Молись за нас и постарайся потом найти своего брата.Целую,
Благодаря водителю, еженедельно завозящему в лагерь продукты, мне все-таки удается улучшить связь с внешним миром. Он вывозит за территорию лагеря мои письма и контрабандой провозит назад мои заказы. Механизм очень прост. Он рассовывает адресованные мне посылки среди товаров, которые должен доставить в лагерь. Потом выгружает все в магазине, и, поскольку мне туда входить запрещено, я получаю посылку у работающего там продавца, настроенного ко мне дружелюбно. В этой цепочке участвует еще кто-то, мне незнакомый: он живет вне лагеря и служит передаточным звеном. Но, несмотря на все эти ухищрения, моя повседневная жизнь в лагере не больно-то меняется. Над нами продолжают издеваться. Так, однажды мы, поднятые на перекличку, стоим голыми всю ночь. Бывает, что нам не дают еды, а иногда натравливают на нас своих злобных караульных собак. Мы живем в постоянном напряжении.
Между тем я знакомлюсь в лагере с несколькими симпатичными женщинами, и, поскольку многие упали духом и пребывают в унынии, мы решаем организовать кабаре. Придумываем скетчи и шутки. Я сочиняю песенки и пишу к ним тексты. Мы регулярно проводим репетиции. Это поднимает нам настроение и отвлекает от того, что здесь творится. Выступление проходит с огромным успехом и помогает всем нам отключиться от наших бед.
В мае того же года здесь учреждается трудовой лагерь, и с той поры я каждый день работаю на швейном производстве. Мне это нравится. К тому же по собственному опыту — и по опыту работы у Йорга — я прекрасно знаю, какое огромное значение здесь имеет работа. Ведь все больше и больше заключенных, прежде всего из числа неработающих, этапируются на восток, в сторону Польши.
Обо всем происходящем в лагере, обо всем том, о чем я не могу писать в обычных письмах из-за цензуры, я рассказываю в письме, которое “мой” водитель контрабандой переправляет Магде и Хенку Колье.
Вюгт, 7-6-1943Роза
Дорогие Магда и Хенк!
Пишу вам со своих третьих нар (да, именно так, поскольку нары расположены здесь в три ряда друг над другом). За последние три месяца у меня в первый раз выпал шанс тайно отправить вам письмецо. Благодарю Бога, что в этом лагере я одна и со мной нет моих родителей. Не уверена, что в Польше может быть хуже, чем здесь.
Мужчины и женщины, мужья и жены живут здесь раздельно, и, в случае хорошего поведения, раз в неделю им дозволяются часовые свидания. Вестерборк был самым настоящим раем! Можете себе это представить? Все здешнее начальство состоит из эсэсовцев, остальные комментарии излишни. Надзирающие над нами женщины — немецкие и голландские Aufseherinnen , а все голландцы — члены НСД. Когда нас сюда привезли, поначалу здесь был сущий ад. В последнее время наше положение чуть-чуть изменилось к лучшему. Хотя еда по-прежнему кошмарная. В течение дня нас кормят очень плохо: как правило, это капустный суп и четыре сухарика с тонюсеньким слоем маргарина. Пить нам дают суррогатный кофе без молока и без сахара.
Поначалу я заделалась здесь кем-то вроде физрука, целый день занималась с людьми физическими упражнениями; но из-за этого у нас у всех, как вы понимаете, лишь удваивался аппетит. А никаких продуктовых посылок я тогда не получала.
Сюда я прибыла 20 февраля, в конце апреля получила прощальную открытку от матери, а через несколько дней после этого поступила ваша первая посылка. От первой я была в полном ужасе, за вторую — крайне благодарна. Вслед за этим последовал “Де Телеграф”, три-четыре номера в неделю, остальные, вероятно, задерживала цензура.
Через неделю я снова получила от вас передачу, и это было настоящим спасением. Особо криминальными лагерное начальство сочло бы в ней сигареты. В этой посылке вообще было все то, в чем я крайне нуждалась: хлеб, масло, сахар, джем и те самые сигареты. Остальное тоже было здорово, хотя и не столь остро необходимо. А вот молоко в бутылках или пачку овсянки посылать и вовсе не стоит, потому что их обязательно изымут надзиратели.
Чуть позже в течение двух недель весь лагерь был наказан, и посылок никто не получал. Не знаю, сколько их было, но наверняка среди прочих пропали и ваши посылки. А потом, когда сняли Packetsperre [59] , я вдруг получила несколько маленьких пакетиков. На них вашей рукой было указано — Вальтерлаан. Тут уж я окончательно перестала что-либо понимать. В итоге я решила, что Хенка послали в Германию и вы остановились по вышеуказанному адресу… А еще я очень беспокоюсь о содержимом шкатулки. Посылки становятся все меньше, и я связываю одно с другим… Потом я опять ничего не получала еще три недели, и в конце концов со старого адреса пришло ваше письмо. Тут уж я запуталась окончательно, вы сами это можете понять. Но по вашим письмам я вижу, что вы получаете мою почту, иначе вы бы не знали моего лагерного номера и номера моего барака. Больше новостей у меня нет. Внешне я выгляжу почти такой же, какой вы, Марта, видели меня тогда в Вестерборке.
То, что моих родителей этапировали, я переживаю очень, очень сильно. Чуть не поседела. В конце концов, остаться здесь без теплой одежды — не самое страшное. Страшно видеть то, что происходит с тобою рядом. Вокруг столько неописуемых страданий, что нужно быть чудовищем, чтобы остаться к этому равнодушной.
С недавних пор я стала старостой барака. И тогда же сюда в лагерь привезли евреев из разных голландских провинций. Среди них оказались три сестры моей матери. Одна из них была старше матери на год и походила на нее как две капли воды. Она страдала от астмы и очень скоро умерла здесь, когда нас избавляли от вшей. Тогда все мы голыми стояли перед комендантом лагеря, и у нас опрыскивали все те места, где у женщин растут волосы. Печальная история, не правда ли…
Какое-то время спустя я организовала женское кабаре, кабаре для женщин, в создании программы приняли участие сорок профессиональных актрис. Мы с огромным успехом выступали во всех бараках — до тех пор пока на прошлой неделе не пришла новая директива. В ней утверждалось, что Вюгт — это вовсе не Auffangslager [60] , а Durchgangslager [61] , после чего из лагеря внезапно были вывезены все пожилые люди. Вчера и сегодня вслед за ними отправили на восток три тысячи матерей с детьми, а их мужьям не было дозволено их сопровождать. Не могу описать, какая здесь поднялась паника! Оказывается, в Вюгт был спущен приказ очистить лагерь от матерей с детьми и людей старше 45 лет. Затем из лагеря вывезли тысячу мужчин, которые работали на вермахт в порту Мурдейка и в Амерсфорте. Так члены семей были окончательно разлучены друг с другом. И это просто ужасно. Здешняя реальность в избытке поставляет мне “материал” для книги, и я все тщательно документирую. Надеюсь, это письмо дойдет до вас. Продолжать выступления кабаре, имевшего столь оглушительный успех, после всех этих событий я не считаю возможным.
Скоро меня зачислят на работу в “Филипс”. Это самый настоящий “Филипс” из Эйндховена, под него в лагере выделено несколько бараков, там работают девушки. Паяют металлическую проволоку. В этом и заключается та самая Wehrmachtsarbeit [62] . Мне это пойдет на пользу, тем более что на “Филипсе” выдают спецодежду, в которой я буду походить на фабричную работницу. И наверняка будет о чем написать в книге.
Вот пишу я вам, а вокруг меня кипят страсти из-за отправки заключенных на восток. При желании я завтра же снова могу оказаться в Вестерборке. Но такого желания у меня не возникает, и, хотя в Вюгте пока еще очень страшно, я все-таки надеюсь, что мне удастся как-то зацепиться здесь. Пришлите мне, пожалуйста, мой плащ, поскольку во время ночного обыска у меня прямо из-под кровати украли шубу, а черное пальто мне пришлось отдать самой. При случае от правьте сюда еще пару моих летних платьев, а также коричневые замшевые туфли. И очень прошу вас не забывать присылать мне каждую неделю посылочку с продуктами, иначе я здесь погибну от голода. Дайте знать, когда получите это письмо, и ответьте мне, пожалуйста, как можно скорее.
С большой любовью и множеством поцелуев,
Адрес остается прежним.
Несмотря на скверные обстоятельства, мне удается не падать духом. Мои соседки по бараку то и дело ссорятся. Чаще все ограничивается перепалками и бранью. Но иногда случаются кулачные бои. Впрочем, и кулачными их тоже не назовешь. Женщины таскают друг друга за волосы, царапаются, вопят, а в последний раз в ход пошли даже зубы. След укуса глубоко отпечатался на руке у одной из дерущихся. Ссоры возникают чаще всего на пустом месте. По самым ерундовым поводам. Я как староста барака должна разнимать (иногда с посторонней помощью) ссорящихся женщин, а потом увещевать каждую из них по отдельности. Обычно беседую с ними несколько часов спустя. Разговаривать сразу после ссоры не имеет смысла, сперва нужно дать им остыть, отойти от произошедшего, а уж затем приступать к общению. Иногда помогает, когда внутри барака я нахожу для ссорящихся другие спальные места, подальше друг от друга. Иногда нужно с ними подольше поговорить. Все женщины раздражены до крайности и могут вспыхнуть в любой момент. Что вполне естественно, ведь здесь столько разлученных семей.
Особая беда — дети. Тех, кто младше 16 лет, часто забирают у матерей. Однако, поскольку дети подвержены разным заболеваниям — таким, как коклюш, корь, дизентерия, скарлатина, — и они заражают друг друга, лагерное начальство побоялось слишком больших неудобств. Эпидемии бросили бы тень на репутацию лагеря, а ведь он был задуман как лагерь образцового содержания, пример для других лагерей! Поэтому в два дня, 6 и 7 июня, всех детей вывезли отсюда вон. Я видела, как они уходили: матери с младенцами на руках, едва поспевающие за колонной малыши и дети чуть постарше с рюкзачками за спинами, сшитыми из двух полотенец. Колонна скрылась за воротами. Их было около двух тысяч. Оставшиеся в лагере стояли, как будто из них самих ушла жизнь, отцы рыдали в голос, атмосфера была — проще удавиться. Во имя чего такие злодеяния?
C тех пор здесь никто ни в чем не видит смысла, желание хоть как-то разнообразить свою жизнь умерло. Люди перестали заниматься физкультурой, кабаре развалилось, на заключенных опять наползает тоска, многие впали в оцепенение. Наверное, мне повезло в том, что я вскоре присоединюсь к так называемой “Филипс-команде”. По слухам, в лагерном “Филипсе” работать лучше, чем в других местах. Там трудится небольшая группа заключенных, и я знакомилась по цепочке с одним, через него с другим, чтобы попасть в их число. Большинство наших женщин работает сейчас в некоем подобии швейного ателье. Там они шьют для розничной торговли платья. Каждое утро, облачившись в спецовки, женщины тянутся из бараков в швейные цеха.
В один из дней всех нас выгоняют на плац. Никто не знает зачем. Появляются комендант лагеря, der Obersturmfuhrer, фюрер Arbeitsdienst и еще несколько офицеров, они идут вдоль шеренги, вглядываясь в каждого, будто кого-то ищут. Что такого преступного мы совершили на сей раз? Судя по тому, что на плац пожаловал сам комендант со своею свитой, речь идет о чем-то очень серьезном, успеваю подумать я, но, к нашему изумлению, выясняется, что ищут… манекенщицу! Манекенщицу, которая сможет демонстрировать перед лагерными начальниками и их клиентами новенькие модели одежды из швейного ателье. К еще большему моему изумлению, из шеренги выдергивают меня. Оглядываясь назад, понимаю, что удивляться особо нечему, учитывая, что почти все женщины одеты в синие комбинезоны, бело-голубые косынки, а на ногах у них грубые кломпы. Я же комбинезон с косыночкой надеваю только на работу и, вероятно, поэтому выгляжу чуть свежее своих подруг по несчастью.
Барак Розы. Фото 1953 года
С 15 июня я регулярно являюсь в ателье для примерки новых платьев. Из каждой модели один экземпляр специально подгоняют под мой размер и шьют в цвете, который я имею право выбрать сама. Когда в лагерь съезжаются гости и потенциальные покупатели, я отправляюсь в примерочную с зеркалами, находящуюся в полном моем распоряжении: там для меня приготовлены пудра, помада, прекрасное нижнее белье, новые чулки и туфли. Конечно, мне нравится, что я могу пользоваться здесь всем тем, чего уже давным-давно нельзя купить и за пределами лагеря. Из ателье я перехожу в главное здание, где уже собрались офицеры с гостями. Шоу начинается. Пусть оно длится подольше, думаю я про себя. Вскоре меня знают в лицо уже все офицеры. После показа мод я пью с ними кофе, болтаю, а в результате получаю свободу передвижения по лагерю.
Так проходят две недели, и вот я могу влиться в лагерную “Филипс-команду”. При этом я сохраняю за собой работу манекенщицы, и, если объявляется шоу, меня отпускают демонстрировать платья. Часть лагерной территории отведена под фабрику, на которой изготавливаются радиоприемники для вермахта. Это непыльная работа, от меня требуется лишь припаивать проволочки к металлической пластине. Однако при этом нельзя ошибиться ни на миллиметр, поэтому для этой тонкой работы отбирают исключительно женщин. Вооружившись горячими паяльниками, мы целыми днями сидим за длинными столами под ярчайшим светом электрических ламп. Здесь нам выдают дополнительное питание. Его мы называем “филипсовым варевом”. Поглощая его, я кручу в голове забавную мысль: бывают же совпадения — моя мать в девичестве носила фамилию Филипс, в “Филипс-команде” я работаю, находясь в концлагере, и здесь же мне не дает умереть с голоду “филипсово варево”. Впрочем, я бы предпочла, чтобы мои отношения с “Филипсом” сложились как-то иначе.
Работа и дополнительное питание идут мне на пользу. За работой я часто пою, иной раз по несколько часов кряду.
Не только свинговые песенки, но даже арии из опер. Время от времени ко мне подходит начальник нашего подразделения и делает мне замечания. После рабочей смены с нами пытаются пообщаться лагерные мужчины, и некоторые женщины ведут себя чрезвычайно вольно с каждым, кто пытается с нами познакомиться. Такое впечатление, что у этих женщин нет больше ни прошлого, ни будущего, они живут только сегодняшним днем и никакой брезгливости в них не осталось. Со мною пытается заигрывать один эсэсовец, но он мне не нравится, и я отвечаю ему отказом. Еще нужно держать ухо востро с ревнивыми надзирательницами. Они сами спят со всеми подряд эсэсовцами, но наших отношений с мужчинами они не одобряют.
Однажды на меня налетает надзирательница — из тех, кто никогда не ходил на мои уроки танцев. Она сыплет проклятиями и орет, чтобы я отвалила от ее кавалера-эсэсовца. От собственного крика она распаляется и кидается на меня с кулаками. Я остаюсь спокойной, увертываюсь от ее ударов, но когда она вцепляется мне в волосы и принимается пинать ногами, я отшвыриваю ее от себя, и она с глухим стуком падает на пол. Кое-как поднимается на ноги и с воплем убегает прочь. Спустя несколько мгновений в барак врываются два охранника, хватают меня и бросают в карцер. В третий раз я попадаю за решетку, но на сей раз ненадолго: уже через пару дней меня выпускают.
Лагерь полнится все более тревожными слухами, атмосфера накаляется. Говорят, что даже работающих заключенных будут отправлять на восток. Я не знаю, что с нами будет. Похоже, надо как-то выбираться отсюда. Слухи накатывают один на другой: то мы здесь остаемся, то не остаемся. Складывается впечатление, что даже лагерное начальство не слишком хорошо представляет, что должно произойти с нами и с нашей “Филипс-командой”. На нас снова обрушивается Packetsperre. Через водителя, еженедельно выезжающего из лагеря, мне удается предупредить Магду Колье, чтобы она не высылала мне передач, иначе те попадут в лапы эсэсовцев, которые поделят все присланное между собой. Теперь Магда передает мне посылки через того же водителя. Неопределенность растет, поэтому я тщательно упаковываю свой дневник, над которым все это время прилежно работала, шофер контрабандой вывозит его из лагеря, а потом передает в Ден-Босе моему соседу Пейненбюргу, чтобы тот сохранил его для меня. Или выслал бы его обратно, если у меня вдруг получится снова к нему вернуться.
Раз мой дневник вырвался на свободу, то, может, смогу вырваться на свободу и я, приходит мне в голову. Я прошу шофера спрятать меня в кузове грузовика под продукцией нашего швейного ателье, которую он еженедельно вывозит в Амстердам. Нам все удается — и моя душа наполняется волшебным чувством свободы, когда, выехав за ворота лагеря, автомобиль начинает набирать скорость. Мы несемся с ветерком, но… возле Утрехта нас поджидает неприятный сюрприз. Дорогу нам преграждают четыре эсэсовца на мотоциклах. Мой побег обнаружен и отслежен. Меня возвращают назад в лагерь. Шофера тоже задерживают, но вскоре отпускают, потому что я говорю, что спряталась под одеждой в его автомобиле без его ведома.
Неделей позже, в мой день рождения, 10 сентября 1943 года, с группой из трехсот молодых мужчин и девушек меня отправляют в Польшу.
Сперва нас доставляют в Вестерборк. В тот вечер мы едем на поезде через мой родной Ден-Бос и через Неймейген — город, где я появилась на свет. Свидание с моими любимыми городами в мой день рождения наполняет меня грустью. Как часто мне было недосуг праздновать там свой день рождения с друзьями и со своей семьей! Теперь, когда я в одиночестве смотрю из темного вагонного окна на проплывающие мимо города своего детства, все мне представляется иначе…
Напоследок у меня получается через некую П. Деркс передать весточку мефрау Колье. Пусть они знают, что больше не нужно посылать никаких передач в Вюгт. В свое время Йорг рассказал мне, что означает путешествие в Польшу. Я приложу все силы, чтобы задержаться в Вестерборке. Хотя Йорг здесь больше не работает, у меня осталось в Вестерборке еще много знакомых. Но…
Ни одного шанса задержаться в транзитном лагере у меня нет. В Вестерборке нас держат два дня в закрытом помещении, а потом отправляют поездом на восток. К местечку Освенцим у Бескидских гор.