Седьмое пожертвование

Во вторник после публикации моего разворота о бесплатном магазине Клара Немец прислала мне два имейла, снабдив их красными восклицательными знаками, в том смысле, что известие высокой срочности. Более короткий имейл был написан по поводу более длинного и гласил: «Дорогой господин Плассек, если вам не трудно, зайдите, пожалуйста, в редакцию, или давайте встретимся в каком-нибудь кафе. Мы должны на сей раз обсудить это более подробно. Сердечно, Клара».

Ага, только Клара, без Немец, это было, так сказать, мягким переходом с «вы» на «ты».

Второй имейл бросился мне с экрана прямо в лицо. Подтверждалось опасение, которое мучило меня целыми днями, а главное – ночами, причем опасение – это не вполне правильное слово. Ведь само по себе это было счастливым случаем или даже серией счастливых случаев. Но проблема состояла, к сожалению, в том, что я не подходил для такого рода счастливых сюрпризов.

Имейл исходил от «цельнометаллической» Нины из Подарочного центра на Таборштрассе, он был направлен в «Новое время» и сопровождался просьбой переслать господину репортеру Герольду Плассеку. Нина писала:

«Привет, господин Плассек, мы тут только что прыгали от радости и обязаны этим целиком и полностью вам. Нам кто-то прислал десять тысяч евро, просто так, не сказав, кто он или она, и ничего не требуя взамен. И для чего так много денег? – Для арендной платы!!! Чтобы мы и впредь могли давать нашим клиентам возможность обмениваться подарками. Чтобы мы не закрылись. Мы и так уже получаем кое-какую спонсорскую помощь, но самой большой суммой до сих пор были триста евро. И вдруг кто-то – он или она – посылает нам десять тысяч евро!!! С ума сойти! Возможно, это те же самые люди, которые несколько раз анонимно посылали в разные места по десять тысяч евро. А теперь, надо же, и нам! Мы все никак не можем поверить своему счастью! И этим мы обязаны, как уже сказано, вам! Почему? В конверте была именно ваша статья про наш магазин. Мы немного посомневались, нам ли вообще адресованы эти деньги. Но кому, кроме нас, они должны были достаться? Ведь они предназначены для нашей арендной платы. Мы просто невероятно счастливы.

Вы непременно должны к нам как-нибудь прийти и отпраздновать с нами. Мы бы вам что-нибудь подарили, что-нибудь такое, что доставило бы вам радость.

Примите наши наилучшие пожелания!

Нина и вся команда Подарочного центра».

Я потом еще полчаса сидел, словно более или менее парализованный, и пытался осознать, что тут, собственно, разыгрывается и что это значит для меня. Я не мог разгадать это; может, хоть Клара Немец мне что-то объяснит.

Прежде чем отправиться, я написал Нине короткий ответный имейл:

«Привет, Нина, я чрезвычайно рад за вас всех! Я тоже лишился дара речи. Попраздновать я с удовольствием как-нибудь зайду.

Когда я слышу слово «праздновать», я не заставляю себя долго ждать. Сердечные приветы, Герольд Плассек.

P.S. Осталась ли еще у вас большая пивная кружка бежевого цвета? Не могли бы вы отложить ее для меня? Вот она бы меня сильно порадовала! Потому что у моего дедушки была похожая кружка».

 

Внезапно я стал феноменом

Я назначил Кларе Немец встречу в кафе на Оттакрингер-штрассе, где в юности частенько играл в бильярд против самого себя, вместо того чтобы идти в школу. Она встретила меня словами:

– Я – Клара, – и протянула мне руку.

– Привет, я Герольд, враги называют меня Гери, – ответил я.

После этого я заказал себе большой бокал белого разливного вина: не хотел перед Кларой выдавать свою слабость, что всегда пью только пиво.

– Благодетель явно вкладывается в тебя, – сказала она довольно скоро и очень спокойно, но ей что-то не удавалось быть расслабленной до конца.

Я подробно рассказал, как обстояли дела с пожертвованиями в «Дне за днем»: что все без исключения взносы ссылались на мои «Пестрые сообщения дня».

– Тогда у меня больше нет сомнений, что с самого начала имелся в виду лично ты. Спонсор ориентировался на твою работу, Герольд, на твою, и больше ни на чью. Это должно быть тебе ясно, это должно быть ясно нам всем.

– О’кей, – сказал я.

Тут я все же заказал себе пиво. Белое вино было слишком кислым и слишком едким для моего желудка, тем более в комбинации с такими новостями.

– Разве тебя это не радует?

– Почему это должно меня радовать? – спросил я. Кстати, именно так спросил бы и Мануэль, нет, точно нет, Мануэль спросил бы: «Почему же это должно меня не радовать?», но он имел бы в виду то же самое.

– Например, потому, что твоя рыночная стоимость как журналиста в силу этого чрезвычайно повышается; «Новое время» того и гляди не сможет позволить себе такого автора.

Она ухмыльнулась, чтобы показать мне, что тут присутствует и доля иронии, ведь она догадывалась, насколько второстепенной для меня была моя рыночная стоимость.

– Разве тебе не нужны деньги? – спросила она, неприлично разглядывая при этом мою серую шерстяную куртку.

– Нужны, но тайные взносы спонсора мне в принципе нравятся больше, – ответил я.

– Ты станешь знаменитым, – наседала она.

– Великолепно, – пробормотал я.

– Каждому захочется тебя знать. О тебе будут писать. Все захотят докопаться до спонсорского феномена Плассека.

– Нет здесь никакого феномена, я все что угодно, только не феномен, – сказал я.

– С таким мнением ты останешься в полном одиночестве, – предостерегла она.

После этого возникла маленькая пауза. Клара смерила меня странно испытующим взглядом сперва сверху вниз, потом снизу вверх, будто желая любой ценой прочитать на мне то, чего не было написано. Наконец она взяла себя в руки и спросила:

– Ну, и как широко мы можем об этом оповестить?

– О чем? – уточнил я на всякий случай.

– О тебе, – ответила она.

Я прикрыл глаза и пожелал себе в этот момент стать невидимкой. Но фокус не удался. Когда я снова открыл глаза, она смотрела на меня все с тем же воодушевлением.

– Это обязательно? – спросил я.

– Да, обязательно, если я не хочу потерять работу. А я лишусь ее сразу, как только в другой газете, а не в нашей будет объявлено, что Великий Спонсор откликается исключительно на заметки или статьи известного господина Плассека. Герольд, как только они узнают о новом пожертвовании, они непременно напишут об этом, причем все. Итак, нам придется объявиться первыми! Или ты предпочитаешь прочитать об этом сперва в «Дне за днем»?

Это был, разумеется, убойный аргумент.

– О’кей, и кто это сделает?

– Я, – сказала она.

– Только, пожалуйста, как можно сдержанней.

– Обещаю.

– О’кей, – согласился я, чтобы закрыть эту неприятную тему.

Но она все еще смотрела на меня с каким-то ожиданием.

– Что-то еще? – спросил я.

– Да. Нам нужна твоя биография, совсем крошечная. Ты можешь выдать мне в пяти фразах, кто ты есть, что ты делаешь и чего хочешь?

– Кто я есть и чего я хочу?

Я вздохнул. Как я должен был в пяти фразах выразить то, что мне не удалось разузнать за сорок три года? Но Клара была действительно приятная, правильная личность, и мне хотелось хотя бы постараться.

 

Кто может быть передо мной в долгу?

По дороге в бар Золтана я чувствовал, что окружающий меня мир уже приготовился круто измениться по отношению ко мне и начать ни с того ни с сего замечать мою персону. Навстречу мне ковылял мрачный бирюк с клюкой и тут же отвернулся, увидев меня, поскольку до сегодняшнего дня, к счастью, не было причин задерживаться на мне взглядом. Но завтра или послезавтра он, может быть, остановится, вытаращит глаза и скажет: «Господин Плассек, вы ли это? Мне ваше лицо знакомо из газет. Поздравляю! Великое дело с пожертвованиями! И дальше действуйте в том же духе! И вспомните как-нибудь и о нас, старых бирюках с клюкой!»

Но у Золтана все было еще по-старому, и хорошо бы так оставалось до скончания века. Вообще-то, мне хотелось отдохнуть от событий дня и не распространяться о них, но приятели быстро заметили, что присущая мне флегматичность куда-то подевалась, и стали допытываться, пока я не рассказал им про седьмой спонсорский взнос и про встречу с Кларой Немец.

– С ума сойти, – сказал Золтан, хозяин бара, и тут явно прозвучало на три слова больше, чем обычно слетало с его языка.

Уже одним этим можно было измерять масштаб значения последних событий.

– У тебя есть какие-нибудь догадки, кто бы это мог быть? – спросил Франтишек, бронзовщик.

У меня не было даже самых смутных догадок, но мне вдруг разом стало ясно, что это и есть тот самый вопрос, который возьмет в заложники мой мозг на ближайшие дни и недели.

– Ясно одно: это, должно быть, человек, который хорошо тебя знает, кто-то из круга знакомых, наверное, богатый друг, – предположил Йози, кондитер.

– У меня нет богатых друзей, – ответил я.

– В этом я ему верю, иначе бы он тут с нами не зависал, – заметил Франтишек.

– Но это может быть и человек, который тебя знает, а ты его не знаешь, – сказал Арик, преподаватель профтехучилища.

– А какой бы это имело смысл? – спросил я.

– Может, он хочет, чтобы ты разгадал, кто он есть, – выдал версию Йози.

– Это он мог бы получить и дешевле, – возразил я.

– Говорю же вам, он никогда не объявится. Если человек семь раз вносит пожертвования анонимно, то он и впредь захочет остаться неизвестным. Он просто не хочет, чтобы кто-то знал, что у него так много денег. Логично, поскольку это черные деньги, которые у него остались и от которых он теперь хочет избавиться, что я всегда и говорил. А поскольку у него есть социальная жилка, он жертвует на благотворительные цели, – сказал Хорст, держатель тотализатора.

– Что само по себе является хорошей моделью спасения мира, как говорится среди богатых людей, – довершил Арик.

– Правильно. Лучше ты их пожертвуешь, чем у тебя их отнимут. Именно так он и думает, этот тип, – утвердил Хорст.

– Да, но какая тут связь с Гери? – спросил Франтишек.

– Он ему чем-то обязан и расплачивается таким образом, – предположил Хорст.

Это казалось мне малоправдоподобным, я отродясь не способствовал тому, чтобы кто-то в моем окружении был мне чем-нибудь обязан.

– Или он боится, что Гери известно, откуда у него деньги. И, вовлекая Гери в эти дела с пожертвованиями, он практически перетягивает его на свою сторону, – сказал Йози.

– Теория супер, Йози! Гери, не становился ли ты, случайно, свидетелем ограбления банка, которое по сей день так и осталось нераскрытым? – спросил Арик, чтобы перевести разговор в шутку.

– Хоть так, хоть эдак, а с завтрашнего дня он звезда, если все СМИ оповестят об этом. И нас он скоро перестанет узнавать, – произнес Франтишек, подмигнув, разумеется, ведь он знал, что я всегда останусь прежним.

– Но сегодня-то он мог бы и проставиться на один круг, – подсказал Йози.

– На один-другой, – поправил его Хорст.

В принципе, для них важным было только это, но кто же сознается; таких честных людей днем с огнем не сыщешь.

 

Поздравления из Стокгольма и Могадишу

Спал я мало, да к тому же и плохо. Во сне я был как бы молекулярным исследователем, который отчаянно старался разложить бледное свечение на сто составных частей, чтобы проверить, нет ли в нем следов вещества, которое помогло бы выяснить, кто был анонимным спонсором. К сожалению, в каком бы направлении я ни думал, я в конечном счете топтался по одному и тому же кругу.

Я переключил свой мобильник на беззвучный режим, потому что мне постоянно кто-нибудь звонил. А я был настроен принимать звонки только от знакомых, чьи номера были записаны в памяти моего телефона. В ящике голосовой почты накопилось уже пять новых сообщений, которые я намеревался прослушать как-нибудь потом. Эсэмэсок было всего три, и я их быстро просмотрел.

Первая: «Дорогой Герольд, может, этот номер еще действует. Ты сейчас передо мной на экране крупным планом. Вау! Ты меня еще помнишь? Ликёнскнингар! Коринна. Сейчас живу в Стокгольме, и у меня три дочери…»

Разумеется, Коринну я вспомнил. Волосы соломенного цвета, и вообще-то было даже логично, что когда-нибудь она обоснуется на севере. Но я бы поставил скорее на Данию, а не на Швецию.

Вторая: «Папа, ты в газете во всю страницу!!! Я так горжусь тобой!!! Предвкушаю Кубу! Твоя Флори».

Тут уголки моих губ ринулись в разные стороны и вверх. Осторожнее, может порваться рот. Я просто не привык так широко улыбаться.

Третья: «Привет, Гери, я уже пыталась с тобой связаться. Читаю в Интернете огромные сообщения о тебе и о серии пожертвований. По-моему, это чудесно, я надеюсь, ты с этим разберешься. Мануэль мне уже все в деталях рассказал. Он счастлив и страшно гордится своим ХХХ. Все это просто чудесно! Давай поговорим по телефону! Привет из пламенно жаркого Могадишу, Алиса».

Тут я сделал короткую паузу для обдумывания и пару секунд тупо упивался радостью.

В конце концов я сел к компьютеру и попытался составить представление о том, что из меня успели сделать к этому времени СМИ. В почтовом ящике ждали дюжины две имейлов, большую часть из которых мне переслали из редакции «Нового времени». То были главным образом комплименты и поздравления от обычных читателей, которые имели какое-то отношение либо к Подарочному центру, либо к делу Махмута, либо к серии пожертвований в целом. Некоторые отправители прямо ставили вопрос, знаю ли я, кто был спонсором и когда тайна будет раскрыта для публики.

Было и одно сообщение, от которого во мне забрезжила надежда, что спонсор, может быть, объявится сам по себе и напишет мне напрямую, чтобы разрешить загадку. Но содержание было скорее загадочным и гласило: «Многоуважаемый господин Плассек, почему именно вы? Много ли давали вы сами? Достаточно ли вы давали сами? Подумайте об этом не спеша. И передавайте дальше. Ваш преданный читатель».

Некоторое время я колебался, не ответить ли на этот мейл сразу же. Однако ничего больше, чем «Кто вы?», мне так и не пришло в голову. И я счел более благоразумным поначалу вообще не реагировать. Если у этой персоны есть что сказать более конкретного, она еще даст о себе знать.

 

Поворотный диск в карусели пожертвований

К тому времени, когда Мануэль пришел из школы, я уже управился со своим онлайн-обзором прессы, что, однако, не прибавило мне знаний о себе самом и о моей связи со спонсором. К одной и той же моей физиономии, которая пялилась на меня из всех публикаций, надо было еще привыкнуть, чтобы не пугаться. То было архивное фото, изготовленное года два назад, когда редакции «Дня за днем» взбрело в голову предъявить публике всех своих сотрудников. Фото сильно напоминало те снимки для розыска, которые обычно сопровождались текстом: «Внимание, этот человек представляет большую опасность и не остановится перед тем, чтобы применить свое огнестрельное оружие». Или походило на условное изображение с таким текстом: «Число людей с психическими отклонениями драматично возрастает».

«День за днем» даже разместил это фото на первой странице: «Журналист нашей газеты Плассек оказался в центре сенсационной серии пожертвований». В следующем далее тексте я был не только «нашим многолетним надежным сотрудником», но и «поворотным диском в большой карусели пожертвований» и «ключом к решению загадки вокруг неповторимой по своему масштабу тайной благотворительной акции». Большинство других газет, к счастью, накладывали мазки не так густо. Некоторые цитировали «Новое время», упоминая при этом, что я внезапно уволился из «Дня за днем», потому что там не стали публиковать репортаж о планируемом выдворении из страны чеченской семьи Паевых.

Краткая информационная врезка обо мне, составленная в «Новой газете» Кларой, оказалась, к счастью, не позорной, хотя и слишком лестной для меня, так что мои щеки подозрительно налились чем-то горячим, когда я читал эти строки. Она описывала меня как «уравновешенного, незакрепощенного коллегу с внутренним стержнем и гражданской совестью, который никогда не выставляет себя на первый план, избавлен от журналистского тщеславия и выгодно отличается от многих коллег тем, что в нем отсутствует цеховое важничанье и жажда власти». Она приводила мои слова о том, что журналистика для меня была такой же работой, как любая другая, но при этом умалчивала, что мне не с чем было сравнивать, потому что я, вообще-то, не был знаком ни с какой другой работой и даже не хотел знакомиться.

А чем я объяснял себе мою явно ключевую роль в серии пожертвований? «Ничем не объяснял. Я по-прежнему думаю, что это чистая случайность, даже если эта вера, признаться честно, как раз сейчас подвергается испытанию», – цитировала она меня. Портрет завершался моей благодарностью спонсору.

«А вас, бесценный благодетель или бесценная благодетельница, я хотел бы попросить поддержать и проекты, которые представлены в «Новом времени» моими коллегами. Я надеюсь, что рука дающего да не оскудеет. И от имени всех, кто уже был вами одарен: просто большое спасибо!»

* * *

Именно об эти фразы споткнулся Мануэль, что, конечно, ничего не изменило в его эйфорическом состоянии, поскольку в школе он теперь поднялся с позиции Махмутова спасителя до статуса племянника всемирно знаменитого журналиста.

– Зачем ты говоришь, что благодетель должен поддержать и других твоих коллег? – спросил он.

– Потому что я нахожусь под огромным давлением.

– Каким еще давлением?

– Ну, все смотрят только на меня и на мои очерки.

– Но это же хорошо! – сказал он.

– Нет, это совсем не хорошо, тебе этого не понять, Мануэль.

– Тогда объясни мне.

Вот никогда нельзя заявлять, что «тебе этого не понять» – по крайней мере, Мануэлю.

– Практически все в моих руках: назначить следующего получателя очередных десяти тысяч евро – в случае, если они еще не иссякли.

– Но это же здорово, тогда ты можешь выбирать, кому бы хотелось пожелать денег больше всего; или кто этого больше всего заслуживает; или кто в этом больше всего нуждается, – заявил он.

– Но я не могу судить об этом, да я и не хочу судить, я вообще не хочу, чтобы мне приходилось выбирать. Я же не бог.

– Моя мама тоже не бог, а всего лишь врач, но ей приходится иногда выбирать, кому она должна помочь первому, и она помогает в первую очередь тем, кто, по ее мнению, в этом больше нуждается.

– А я не только не бог, но и не врач, – сказал я в последней риторической конвульсии.

Мануэль уже отправил меня в аут своими аргументами. Но он еще не управился с этим.

– Кроме того, твои очерки ценнее, чем все остальные, и ты можешь требовать за это больше денег.

Марксиста мне из него, пожалуй, не сделать – вот что пришло мне в голову.

– Деньги значат для меня не так много, – признался я, хотя и находил, что эта фраза звучала как-то по-дурацки.

– Если деньги значат для тебя не так много, но у тебя их много скопилось, раздай их, тогда ты и сам можешь стать благотворителем.

Это была одна из классических Мануэлевых мудростей, на которые оставалось лишь кивнуть с признанием его правоты.

– Но перед этим купи себе, пожалуйста, хотя бы новые штаны, новую куртку, новый джемпер и новую рубашку, – посоветовал он.

– Ты забыл упомянуть ботинки, – ответил я.

– И три пары новой обуви, – сказал он и засмеялся.

А я легонько ткнул его кулаком в плечо.

 

Это вовсе не было бесстыдно

Что касается моей ротовой полости, то в ней пока отсутствовало окончание хроники объявленного керамического моста слева внизу в глубине. Итак, это был самый последний назначенный прием у Ребекки Линсбах, и сверхзадача моего посещения была крайне честолюбивой, а именно: чтобы это не осталось самым последним назначенным приемом.

Обычно безрадостная ассистентка при моем появлении неожиданно преобразилась, приветливо заглянула мне в глаза и дала понять, что узнала меня:

– А-а-а-а, добрый день, господин Плассек, – при этом «Плассек» она произнесла приблизительно так, будто имела в виду Клуни, Дэймона, Питта или по меньшей мере Удо Линденберга.

И мне впервые перепал некоторый бонус неознаменитости, который был существенно пополнен, когда открылась створчатая дверь – и улыбка Ребекки Линсбах просияла мне навстречу. Мы с особым старанием пожали друг другу руки, при этом я задержал ее руку в своей секунды на три дольше, чем этого требовало положение пациента.

– Однажды утром вы проснулись знаменитым, – сказала она.

– Да, вот такие шутки иногда разыгрывает с нами жизнь, – ответил я и улыбнулся.

Она, правда, не знала, чему тут улыбаться, но из солидарности улыбнулась в ответ.

А ведь когда отулыбаешься, гарантированно наступит такая пауза, которая заставит нас перейти к делу, то есть к керамическому мостику, и может так случиться, что предпоследний шанс на форсирование будущей встречи окажется упущен. Поэтому я сразу начал с той ключевой фразы, в которой сам знал в деталях лишь вводные слова. И они гласили:

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я вас спрошу…

Я уже дошел до слова «спрошу», а она и так не внушила мне необходимого чувства, что это слишком бесстыдно, поэтому я продолжил свой вопрос:

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я вас спрошу, не сходить ли нам с вами как-нибудь, может, выпить кофе…

Я, конечно, мог бы также сказать:

– …если я вас спрошу, не могу ли я, может, пригласить вас на кофе.

Но вдруг бы она тогда подумала, что я от нее чего-то хочу; что я, так сказать, собрался под предлогом кофе что-то у нее вымогать, а ведь это было абсолютно не так. Или как минимум она ни в коем случае не должна была думать в этом направлении, а женщины склонны к тому, чтобы думать в этом направлении, это я знал. Однако самое тяжелое мне еще предстояло, а именно – обоснование.

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я спрошу у вас, не смогли бы вы как-нибудь пойти со мной выпить кофе. Потому что мне бы хотелось познакомиться с вами поближе.

Нет, разумеется, я этого не сказал. Из этого бы просто ничего не вышло, ведь для того, чтобы ответить мне согласием, она должна была хотеть познакомиться со мной поближе не меньше моего, а поверить в такое я, признаться честно, не мог. Итак, правда не пускала меня в этом направлении дальше, мне следовало действовать тактично, и я наконец сказал:

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдным, если я у вас спрошу, не могли бы вы пойти со мной как-нибудь выпить кофе. Потому что мне хотелось бы с вами немного поговорить. Есть некоторые вещи, по которым меня интересовало бы ваше мнение. Может, вы смогли бы мне дать тот или иной совет.

Да, я сказал это так. Надеюсь, прозвучало нейтрально – каким был и взгляд, который я за это снискал, а такие нейтральные взгляды всегда опасны. Потому что с ними обычно сочетались фразы типа «В ближайшее полугодие я, к сожалению, очень занята».

Но мне повезло. Нейтральный взгляд Ребекки перешел в улыбку, и она сказала:

– Да, давайте так и сделаем! Это было бы даже очень кстати. Потому что у меня тоже есть один… как бы это сказать, один вопрос к вам, совершенно не обязательный, не так чтобы я хотела вас как-то притеснить.

– Притесняйте на здоровье, по отношению к вам у меня нет боязни прикосновений, – ответил я в первом порыве восторга от ее сенсационного ответа, то есть крайне спонтанно. Не спонтанно я бы никогда не допустил, чтобы с моего языка сорвалось такое неуклюжее заигрывание.

– У меня тоже по отношению к вам нет… боязни прикосновений, – произнесла она.

У меня на секунду закружилась голова, но она указала, увы, на один из своих зубовно-пыточных инструментов, и только тут я понял ее посыл. Значит, у нее было чувство юмора, и даже черного, я бы даже сказал, кариесно-черного. Только я вознамерился украдкой пробраться к осторожному вопросу о времени нашей будущей встречи, как она сказала:

– У меня сегодня прием до восемнадцати часов. Тут поблизости есть приятное кафе «У Маргарет», если вы хотите…

– Сегодня? Сегодня мне очень даже подходит! Завтра было бы немного трудно, но сегодня в восемнадцать – это, собственно говоря, идеально, – сказал я.

– Прекрасно, тогда договорились, – ответила она.

Обычно после такого успеха на переполненных стадионах скользишь на коленях тридцать метров в направлении экстатически ликующей зоны фанов, но я раз в жизни остался трезвым и ответил:

– Да, договорились.

И мы смогли спокойно предаться делу. Я занял уже привычное мне место в стоматологическом кресле, закрыл – чуть ли не в блаженстве – глаза и думал о том, что наше первое свидание теперь может быть сорвано разве что тяжелой катастрофой – например, крушением керамического моста с контузией зубов мудрости под завалами. Но предотвратить эту катастрофу было, так сказать, в ее руках.

 

Пациент и джентльмен

Между пережитым посещением зубного врача и свиданием со стоматологиней мне оставалось как раз полтора часа, чтобы от роли пациента перейти к роли офицера и джентльмена, или хотя бы к субкультурному варианту этой роли, что делало необходимой паническую покупку джинсов, жилетки и ботинок. Деньги, как уже говорилось, значили для меня не так много, но все же я был благодарен, что в столь необычной ситуации мог прибегнуть не к Подарочному центру, а к модному магазину. Чтобы сэкономить время, я указал продавщице на первый попавшийся мужской манекен в витрине, одетый приемлемо по виду и по цене:

– Все как на этом, только моего размера – и без головного убора.

– Что ты задумал? – немного испуганно спросил меня Мануэль, когда я появился дома с большим пакетом, полным обновок.

– Я встречаюсь со стоматологиней – приватно, – сказал я.

– Ты шутишь.

– Нет, я серьезно.

– Она с тобой встречается? Почему? – удивился он.

Это было, во-первых, наглостью, во-вторых, я и в самом деле не имел желания объяснять ему межличностные отношения.

– Когда встретишься с ней, спроси, не хочет ли она пойти с тобой через две недели в субботу, ну, ты знаешь, – на нашу игру против «Union CS», – добавил он.

Это была, вообще-то, фантастически хорошая идея. Или, может, это была не такая уж хорошая идея.

– Вряд ли у нее бывает свободное время по субботам, она наверняка счастлива замужем и ухаживает за своим мужем – или он за ней, – сказал я.

– Ее муж тоже может пойти, ведь чем больше зрителей, тем лучше.

В данном случае я придерживался решительно другой точки зрения.

* * *

– Привет, я Герольд, враги называют меня Гери, – сказал я, чтобы перекрыть стук собственного сердца. Она ведь еще не знала этой прикольной шутки.

– Ребекка, я рада.

Она была такой волнующей, а сама казалась на зависть невзволнованной, и это делало ее еще более волнующей, а меня – еще более взволнованным. В принципе, это был заколдованный круг.

– Тебе не будет неприятно, если я закажу себе пиво? – спросил я вместо того, чтобы хоть раз попробовать обойтись без него, но не вышло.

– Нет, мне не будет неприятно, если ты сразу закажешь пиво и для меня, – ответила она.

Это был первый большой сюрприз.

Второй обнаружился после взрывных минут биографических разоблачений: Ребекка оказалась свободна, говорю по буквам: с, в, о, б, о, д, н, а. У нее было много близких друзей, среди них и мужчины, однако все ее длительные отношения на тот момент изжили себя – притом что никто не почувствовал себя всерьез брошенным.

– Ведь в таких вещах не заставишь себя, – сказала она.

– Да, насильно мил не будешь, – подтвердил я.

– А я еще и разборчива, чтобы не сказать придирчива в таких вещах.

Ясное дело, иначе бы она тут со мной не сидела, подбодрил я себя.

– Но биологические часы, разумеется, тикают, и моложе я не становлюсь, – заметила она.

– Моложе мы все не становимся, но к тебе, Ребекка, это относится меньше всего, – ответил я.

Она улыбнулась. Почему такие фразы не приходят мне в голову чаще?

К сожалению, она потом воспользовалась первой попавшейся паузой сентиментальной задумчивости, чтобы сменить тему и поймать меня на слове – на слове, которое я уже и забыл. Слово было «совет».

– Ты ведь хотел со мной посоветоваться. Итак, о чем речь? – спросила она.

Это застало меня врасплох, и какое-то время я заикался и что-то судорожно лепетал, так что она наверняка подумала, что речь идет о жизни и смерти, приблизительно в таком ключе: как быстро и без бюрократии добраться до трансплантации печени или до свежего легкого, ибо одной целиком обновленной челюстью тут не обойтись. Пока я не огорошил ее полной противоположностью. Я рассказал ей, что тайком от Мануэля купил себе велосипед и уже почти приступил к тренировкам – с той целью, чтобы пригласить моего мальчика на велосипедную прогулку. И тут мы и подошли к вопросу… то есть вопрос состоял в том… Ладно, неважно, ничего лучшего мне просто не пришло в голову:

– Куда бы нам поехать, я имею в виду, в какое место, я подумал, ты выглядишь так спортивно, что наверняка знаешь, где в Вене можно покататься на велосипеде, особенно в середине ноября.

Она была достаточно вежлива, чтобы сообщить, что, будучи родом из Зальцбурга, она не особенно хорошо ориентируется в Вене и что мне следовало бы просто проштудировать пару популярных экскурсионных брошюр, которые дюжинами лежат повсюду на видном месте.

– Ах, очень хорошая идея, спасибо, я так и сделаю! – сказал я.

После этого разговор без околичностей перешел к делу.

– Почему бы тебе не сказать, что ты его отец? – спросила она.

– Как-то до сих пор не подворачивалось подходящего случая, уж лучше я еще немного подожду, – мялся я.

– Подождешь чего? Что он сам догадается? Я бы не стала этим рисковать, это может многое разрушить, потому что у него тогда возникнет чувство, что ты от него прячешься, – сказала она.

– Он вообще не хочет знать, кто его отец, он мне сам признался.

– Ясно. Потому что он боится разочароваться.

– Верно. И я тоже боюсь, что он разочаруется, когда узнает, что это я.

– Вот этого как раз не будет, совсем наоборот, – заявила она.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что это сразу видно, когда видишь вас вместе и когда слышишь, как ты о нем говоришь. Вы подходите друг другу, вы представляете собой единство. Тут задействована большая симпатия. Ты для него важен.

– Мне радостно слышать это, – сказал я и был рад слышать, что она так обо мне говорит.

– И мальчик для тебя очень важен. Знаешь, почему? Он захватывает тебя в свое распоряжение, он будит твое дремлющее чувство ответственности, он тебя расшевеливает.

Признаться, до сих пор мне редко приходилось слышать в связи со мной слова «чувство ответственности», пусть даже дремлющее. Мне захотелось тут же взять ее за руку, которая лежала на столе и постукивала по нему пальцами. Но это был все-таки неподходящий момент. К счастью, я был из тех людей, которые практически всю свою жизнь могли прождать подходящего момента.

 

И я побыл могущественным человеком

Естественно, Ребекка тоже хотела знать, есть ли у меня какие-то предположения, кто так впечатляюще и публично вовлек меня в свою большую тайную миссию.

– Нет, понятия не имею, но я уверен, что меня эта персона не знает. А если и знает, она совсем не собиралась сделать мне доброе дело. Поскольку публичность вообще не мой конек, – сказал я.

– Но и для этой персоны публичность тоже не ее конек, так что вы опять же очень хорошо подходите друг другу, – ответила она.

Вообще-то, мне совсем не хотелось сейчас обсуждать с Ребеккой серию пожертвований, ведь эту тему мы могли приберечь для одной из наших – надеюсь, многочисленных – дальнейших встреч. Что интересовало меня больше всего, так это ее пока что не заданный «необязательный вопрос», в связи с которым она заявила, что не хочет меня притеснять.

Когда я наконец заговорил об этом, она откинулась назад и принялась рассказывать о своей подруге, стоматологине Норе, которая с девятью коллегами – мужчинами и женщинами – на общественных началах ведет необычайную практику: зубоврачебную помощь для социальных случаев, для бездомных и нуждающихся – в многофункциональном так называемом Ценерхаусе в Шляйфмюльгассе.

– Я тоже там работаю раз в неделю и хотела бы еще увеличить свою нагрузку, – сказала она.

Мне разом стало ясно, почему она с самого начала не испытывала по отношению ко мне боязни соприкосновения.

– Это хорошее дело, – сказал я.

– Да, несомненно, – ответила она.

Возникла пауза, во время которой она смотрела на меня так, будто я должен был сам до чего-то дойти, но я только смотрел, как она смотрит на меня, и это забирало всю мою концентрацию.

– Нам нужно оборудовать лечебный зал, мы должны все обустроить по последнему слову техники, например, нам срочно нужны новые лазерные приборы и другие вещи, – объяснила она.

– Ага, – произнес я. Постепенно до меня стало доходить.

– Но для этого у нас, к сожалению, нет денег.

– Я понимаю.

– И когда я рассказала Норе про тебя – ну, что я тебя знаю, что ты мой пациент, – Нора сказала, а не могу ли я просто спросить у тебя… потому что спросить-то можно, сказала Нора…

– Спросить-то можно всегда. Спрос не стоит денег, – заметил я.

Правда, это было не так, в наше время спросить стало стоить довольно дорого, достаточно вспомнить психотерапевтов, или архитекторов, или налоговых консультантов, но неважно, к нашему случаю это не подходило.

– Не мог бы ты в «Новом времени» при случае несколько строк…

– Ну разумеется, – сказал я.

Не так много бывает моментов, когда ты не знаешь, то ли дела твои идут катастрофически плохо, то ли фантастически хорошо, то ли тебе считать себя переоцененным, то ли недооцененным, то ли тебя уважают, то ли используют. Вот как раз такой момент я и переживал, и инстинктивно решил вести себя так, будто это была золотая середина.

– Ты хочешь сказать…

– Вообще-то, скорее Нора.

– Ты хочешь сказать, что Нора имеет в виду, что вам, может быть, кто-нибудь пожертвует десять тысяч евро, если я об этом напишу?

– Да, как я уже говорила, Нора…

– То есть сама ты в это не веришь?

– Верю, но, понимаешь, мне бы не пришла в голову мысль…

– Я понимаю, это была мысль Норы, но ты находишь ее хорошей.

– Естественно, – робко призналась она.

Видимо, я как следует вверг ее в смущение, и от этого уши у нее приобрели цвет этих крупных экзотических фруктов, которые можно купить в супермаркете, но их еще никто никогда не надкусывал – по крайней мере, никто из моих знакомых. Их называют то ли «каки», то ли еще как? Странно, что мысль про надкусывание пришла мне при виде ушей Ребекки.

– А если пожертвование не последует? Ведь вы с Норой будете сильно разочарованы? – спросил я.

– Нет, вовсе нет, вообще нет, я бы сочла очень крутым уже то, что про нас написали в газете: что мы есть, и что к нам можно прийти, и что мы никому не откажем, даже если у человека нет медицинской страховки.

– Разумеется, я это сделаю, – сказал я.

Теперь ее руки, постукивавшие пальцами по столу, разом вспрыгнули на мои ладони и принялись их тепло массировать. Это было наградой наперед.

Ситуация была необычной. Меня еще никто никогда не ценил за то, что было в моих руках – в моих свежепотисканных, согретых ладонях: написать нечто весомое для улучшения чьих-то жизненных обстоятельств. И я внезапно ощутил прилив малознакомого чувства собственной власти. И видя, какими глазами смотрит на меня Ребекка, я должен был себе признаться, что раньше даже не представлял себе, что значит побыть на мгновение могущественным человеком.