Человек дождя в Донауштадте

Ровно в семь тридцать четыре я добровольно встал, а время специально запомнил – для Книги рекордов Гиннесса. Проснулся я, кстати, даже на час раньше, и тут мне пришел в голову гениальный, экономящий время и справедливый метод добыть социальную историю, за которую я тут же собирался засесть, чтобы, так сказать, дать еще один шанс благодетелю или благодетельнице именоваться не Бертольдом Хилле. А именно: Ангелина из «Нового времени» составила для меня список из добрых двух дюжин проектов, нуждающихся в помощи или заслуживающих поддержки; эти проекты либо вызвались сами, либо были рекомендованы для репортажей читателями. Еще в постели я наугад назначил себе номер четырнадцать, это был возраст Мануэля, и позднее открыл файл с этим номером.

«Многоуважаемый господин Плассек, я многолетняя читательница «Нового времени» и хотела бы привлечь ваше внимание к одной семье, которая действительно заслуживает того, чтобы вы о ней как-нибудь написали. Речь идет о моих соседях, госпоже и господине Новотны, которые уже много лет самоотверженно опекают осиротевшего ребенка-аутиста. Девочке теперь шестнадцать лет, ее зовут Романа. Романа живет в своем мире, она практически не умеет выражать чувства, у нее нет друзей, совсем немного контактов с внешним миром, но она наделена огромным талантом: она рисует. Особенное в этом то, что она рисует только животных – как реальных, так и выдуманных. Картинки удивительные, я их однажды видела. Самым большим желанием Романы было бы учиться в Академии искусств или Высшей школе живописи, чтобы в будущем посвятить себя своей страсти. Хотя Новотны откладывают каждый свободный евро, они так и не собрали денег даже на необходимые подготовительные курсы, потому что очень много уходит на лечение. Соседи и друзья уже собрали кое-что, но этого недостаточно. А вдруг случится чудо…

Спасибо, что вы прочитали мое сообщение. На картинки Романы с изображением животных вам действительно следовало бы взглянуть!

С добром и любовью, Кристина Кронбергер».

* * *

Первым делом я написал эсэмэс Мануэлю. Я спросил, когда он самое раннее сможет улизнуть из школы, поскольку мы должны срочно приступить к совместной информационной разведке. После этого я позвонил Кристине Кроненберг, которая, к счастью, еще ничего не знала о разоблачениях в газете «Люди сегодня», так что я сэкономил много сил на обстоятельных объяснениях. Она пообещала мне тут же связаться с супругами Новотны и подготовить их к моему визиту. Немного спустя она перезвонила и известила меня, что можно прийти в середине дня, Эрика Новотны дома, Романа, правда, тоже, но мне не следует ожидать слишком многого, она, возможно, и на глаза не покажется, потому что как только порог дома переступает незнакомый человек, она в большинстве случаев прячется.

Когда я уже уверился, что Мануэль бросил меня в беде, он написал, что не мог ответить из-за контрольной по французскому: их заставили отключить телефоны на время работы; но теперь он в пути, а без физики и геометрии и так обойдется. Уж лучше он узнает что-нибудь о жизни. И да, он был очень рад, что я наконец что-то предпринимаю.

По дороге мы просвещали друг друга на тему аутизма: что он собой представляет и как с ним обходиться, при этом я должен признаться, что Мануэль был осведомлен лучше меня, потому что даже читал об этом книги, тогда как мне нечего было предъявить, кроме Дастина Хоффмана в «Человеке дождя».

Поселок-спутник в венском Донауштадте наилучшим образом подготовил нас к мрачной семейной истории: в этот промозглый ноябрьский день порывы ветра гнали по мостовой обрывки лица городского политика с рекламного плаката: лицо лоснилось благополучием. В этих обрывках отражалась вся беда большого города, который похвалялся тем, что числится среди самых блестящих и богатейших городов мира, но все это богатство, к сожалению, буквально на волосок разминулось с восьмьюдесятью процентами населения. А в этом поселке расхождение было даже заметно больше, чем на волосок. Практически на каждой второй калитке висела табличка, взывающая к психологической помощи. В бетонных многоэтажных домах по обе стороны улицы в ежедневном режиме случались приступы безумия, попытки суицида, супружеские драмы или традиционная поножовщина.

По виду Эрики Новотны было заметно, что ее годами терзают непрерывные заботы. Она рассказала мне – более или менее спокойно, – что ее собственный ребенок тринадцать лет назад погиб в автокатастрофе, что за рулем был ее муж Людвиг – и с тех пор его изо дня в день гложет чувство вины, он раскаивается, но вина от этого не становится меньше. Немного времени спустя после трагедии Новотны усыновили сироту Роману, которая потеряла родителей в результате автокатастрофы. То, что у малышки поначалу считалось чисто психологической травмой, со временем выявилось как тяжелое аутистское нарушение, которое выражалось, например, в том, что она чуралась своих приемных родителей даже после двенадцати лет ласки и заботы и обращалась с ними как с чужими людьми.

Приблизительно на этом месте мне пришлось перебить госпожу Новотны и сообщить ей, что я – особенно по рабочим дням – становлюсь чрезвычайно чувствителен и не могу без слез выслушивать такие истории, чего нам с ней желательно было бы избежать. Причина моего посещения куда как позитивнее, и об этом я и хотел бы с ней поговорить.

– Поскольку Романа, как я слышал, фантастически рисует.

Этой фразы было достаточно, чтобы лицо госпожи Новотны просияло – и она даже могла показаться радостным человеком, с которым может быть очень весело. Это, кстати, подтвердило мою личную теорию на тему счастья и несчастья. Об этом мы с Мануэлем всего пару дней назад провели одну из наших основательных бесед, а в моем случае это был даже самый основательный разговор за несколько последних лет.

 

Экскурс в теорию счастья

Мануэль находил совершенно несправедливым то, что у некоторых людей в этом мире дела шли отменно хорошо, тогда как у других все было ужасно плохо. Если бы тем, у кого дела шли очень хорошо, было чуть похуже, их дела все еще были бы весьма хороши. Но если бы тем, у кого дела были ужасно плохи, стало хоть чуточку получше, то им, вообще-то, сразу стало бы заметно лучше, у них была бы ощутимо более счастливая жизнь. Приблизительно таков был ход его мысли.

У меня же на тему счастья была несколько иная теория.

Допустим, два человека имеют в своем распоряжении по сотне мыслей, которые они могут думать в следующий момент. Человек А невезучий, девяносто пять его возможных мыслей были отрицательными и лишь пять позитивными. Ровно наоборот обстоит дело с человеком Б, исключительным счастливчиком. Ему в голову могли прийти девяносто пять радостных и лишь пять абсолютно безрадостных мыслей. И вот мое утверждение: если счастливчик Б предастся одной из своих пяти безрадостных мыслей, он в этой ситуации будет по меньшей мере так же несчастлив, как невезунчик А, если он будет предаваться одной из своих девяноста пяти горьких дум. И наоборот: если невезунчик А последует одной из своих пяти позитивных мыслей, то он будет в этот момент чувствовать себя таким же счастливым, как счастливчик Б, если тому придет в голову одна из его девяноста пяти позитивных мыслей.

– И что ты хочешь этим сказать? – спросил меня Мануэль, когда я закончил со своими математическими выкладками и выжидательно посмотрел на него.

– Что люди, у которых плохи дела, могут быть так же счастливы, как и люди, дела которых вполне хороши.

– Для этого им достаточно думать о хорошем? – уточнил Мануэль.

– Ну, примерно так, – сказал я.

– Знаешь, что в твоей теории плохо?

– Нет.

– То, что человек не выбирает, к сожалению, о чем ему думать.

– Кто это сказал? – спросил я.

– Я тебе говорю. Когда человеку плохо, ему в голову, естественно, плохое придет намного вероятнее, чем тому, которому хорошо. А если думаешь о чем-то плохом, то вероятнее всего вспоминаешь еще что-нибудь плохое. Ибо если ты о чем-то тревожишься, ты в тревоге, вот и все, – сказал он.

– Но если кому-то удастся, несмотря на заботы, подумать о хорошем, то забот автоматически станет меньше, потому что хорошее может распространяться в голове. А если ты можешь думать об одной хорошей вещи, то можно подумать и о другой хорошей вещи. И тогда заботы будут оттеснены в какой-нибудь темный угол, а потом и вообще исчезнут, – заметил я. При этом я должен был признаться, что теория содержала умеренные утопические извращения, и лучше было придержать ее для внутреннего употребления – для себя и Мануэля.

– Но заботы не исчезают сами по себе, даже если их вытеснить. Их из-за этого становится даже больше, – утверждал Мануэль.

– У меня нет, – коротко отвечал я.

Дискуссия утомила меня, и я уже хотел ее свернуть.

– Ты вообще феномен, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя может быть хоть сто забот, но ты, судя по всему, даже не замечаешь, что у тебя заботы, – сказал он.

– Ну вот. Разве я не счастливчик? Разве мне нельзя позавидовать? – спросил я.

– Разве что по твоей теории.

Он засмеялся. И я положил ладонь ему на плечо. Потому что он был не только умный, но и мой умный ребенок. В следующий раз я ему объявлю об этом. Или, в крайнем случае, через раз.

 

Слоны из мух и наоборот

Госпоже Новотны я, очевидно, дал идеальную подсказку – наконец подумать о чем-то радующем:

– Я слышал, что Романа фантастически рисует.

– Да, рисует она чудесно. Может, нам повезет, и она покажет пару своих картинок.

Она еще не успела договорить свои слова, как я заметил, что Мануэля с нами нет, он пропал.

Госпожа Новотны встала, на цыпочках прокралась к полуприкрытой двери, осторожно отворила ее и потом, несколько остолбенев, шепотом воскликнула, обращаясь ко мне:

– Вы только посмотрите на это!

Вид был действительно живописный. В маленькой комнатке, которую занимала в основном кровать, на полу были разложены картинки, а Мануэль ползал среди них на четвереньках и рассматривал одну за другой. На краешке кровати примостилась Романа, изящная белокожая девочка с рыжеватыми волосами и в прямоугольных очках. Казалось, она не могла для себя решить, то ли ей наблюдать за Мануэлем во время его исследования, то ли игнорировать его. Про меня она сразу решила, что будет меня игнорировать, но я не обиделся. Уже не раз так бывало, что люди чурались меня, впервые увидев, особенно дети.

– Как тебе это удалось? – спросила госпожа Новотны Мануэля сладким педагогическим голосом, по которому легко определялось, что прежде она была воспитательницей в детском саду.

– А что мне удалось? – ответил Мануэль вопросом, как и следовало ожидать.

– Что Романа показала тебе свои рисунки.

– Я у нее спросил, нельзя ли мне взглянуть на ее картинки с животными.

– И она сказала «да»?

– Нет, она не сказала «да», но и «нет» не сказала, она вообще ничего не сказала, и я просто взял папку. Как видите, она не имеет ничего против.

Я соорудил на лице пристыженную отцовскую улыбку, в том смысле, что «да, вот такие уж это дети, их ни на минуту нельзя оставить одних…».

– Смотри-ка, дядя Гери, вот это круто. Это всегда гибриды из совсем мелких и очень крупных существ, например наполовину паук, наполовину дикий кабан. Или взгляни, это вот особенно круто, тут голова тигра, ноги обезьяны, а тело… Это что, мышь? – спросил Мануэль, обращаясь к более или менее присутствующей художнице.

– Ондатра, – сказала Романа.

Это было вообще ее первое слово. Хорошее начало. Не так уж и плохо для девчушки, подумал я.

– У нее четкая фотографическая память, ей стоит увидеть изображение животного один раз – и она запоминает его до мельчайших деталей. Иногда она комбинирует четыре-пять существ в одном рисунке, – пояснила госпожа Новотны.

Картинки действительно были на свой манер впечатляющими, они немного напомнили мне живопись фантастических реалистов – Хуттера, Хауснера, Брауэра и других знаменитых мастеров. Но при всей высокой оценке – я бы никогда не повесил нечто такое у себя в спальне. Я и сам неплохо создаю себе видения ужаса, для этого мне не требуется подробная инструкция на стене.

– Здорово, хотел бы я так уметь, – сказал Мануэль, обращаясь не к Романе, а скорее к самому себе.

Но она все равно обрадовалась, потому что тут же спрыгнула с кровати, нагнулась, вырыла из кучи картинок одну и сунула ее в руки Мануэлю.

– Ого, ничего себе, а это что за монстр?

– Гадюко-пума-рыба-меч.

– Можно, я ее сфотографирую? Ее напечатают в газете, верно, дядя Гери? Может, ты с ней даже станешь знаменитой, – заявил самопровозглашенный господин шеф-корреспондент.

– Конечно, фотографируй, если хочешь, – пробормотала Романа.

Способность воодушевляться явно не была ее самой сильной стороной. Но и такого уж разительного отличия аутистки от неаутиста никак нельзя было заметить, глядя на этих двоих подростков. Естественно, я предпочел оставить это наблюдение при себе, чтобы не оказаться некорректным с медицинской точки зрения. Главное, что мы внесли в эту мрачную комнатку немного свежего ветра и в первую очередь – немного света.

 

Сердечный привет – и баста

Дома нам опять пришлось заниматься безотрадными журналистскими вещами. Мануэль рылся в Интернете и сортировал мою почту. Склонившись над моим ноутбуком, он оповестил меня о том, что некоторые читатели из-за меня, «мошенника на пожертвованиях», оскорбленно отказались от своей подписки на «Новое время». Но большинство писали, что доверяют моей совести и уверены, что я не имею к этому делу никакого отношения.

Я сам позвонил Кларе Немец и попросил ввести меня в курс происходящего. «Люди сегодня» в последнем номере еще раз прилежно подогрели и перемешали кашу скандала, но не привели ни одного нового факта. «День за днем» на титульной странице объявил о новом миллионном иске владельцев концерна PLUS против газеты конкурентов за клевету. Объявились и адвокаты Бертольда Хилле, они немного притормозили ход бурного пенообразования, заявив, что обдумывают правовые шаги против «Людей сегодня». От самого Хилле не последовало никаких комментариев.

Серьезные СМИ сообщали о разоблачениях дистанцированно, но временами насмешливо. Что касалось роли «Нового времени» и, в частности, моей персоны в серии пожертвований, то более или менее открыто признавалось, что у них нет никаких догадок на сей счет. «Что знал журналист Плассек?» – это была самая ходовая подпись под моими снимками, сделанными из-за угла. К счастью, они исходили из того, что я не готов ни к каким интервью, и в этом были совершенно правы.

Я рассказал Кларе о нашем странствии в мир аутистских рисунков Романы и сразу получил зеленый свет на репортаж.

– Ты прав. Продолжаем в том же духе, это единственное, что мы можем сделать в настоящий момент, – сказала она.

– Когда репортаж будет напечатан? – спросил я.

Это была ошибка, чреватая последствиями, поскольку Кларе не пришло в голову ничего лучше, как сказать:

– Разумеется, завтра.

– Завтра не получится, до сдачи номера остается только два часа, я не успею написать материал, – произнес я.

– Успеешь, – ответила Клара, скорее в приказном тоне.

– Ясное дело, успеем, – завопил за моей спиной Мануэль.

Итак, получилось как минимум два с половиной голоса против одного.

То есть мы успели.

* * *

В восемнадцать часов нам прислали верстку, на которой читателю сразу бросалась в глаза монструозная гадюко-рыба-меч на лапах пумы. Мануэль был в восторге и в награду принес мне без дополнительной просьбы пиво из холодильника. Репортаж нам и впрямь удался; Мануэль, как обычно, предоставил для него основную часть повествовательного материала, многословного и пенящегося через край, я его ужимал. Две трети работы, конечно, проделала редакция «Нового времени», предпослав действительно интересную фоновую информацию об аутизме и об острове гениальности, так называемом синдроме Саванта. Тут можно было прочитать, что люди с ограниченными возможностями или нарушениями в развитии зачастую могут проявлять необычайные результаты в частичных областях, то есть на своих когнитивных островках. Поэтому были не редкостью выдающиеся музыканты, слепые от рождения, или аутисты с аномальными свойствами памяти и специфической художественной одаренностью.

– Даже если больше не будет денежных пожертвований, твои статьи – просто находка для нашей газеты, они всегда волнуют и трогают, – похвалила по телефону Клара.

– Все это во многом благодаря нашему восходящему молодому коллеге Мануэлю, – ответил я достаточно громко, чтобы он мог слышать.

За это он мне, правда, не принес из холодильника еще одно пиво, но и не поморщился, когда я взял его сам.

– Кстати, тут в твоей почте еще два сюрприза, – сказал он.

– Негативные? Тогда оставь их, пожалуйста, себе.

– Нет, скорее позитивные, – ответил он.

– А именно?

– Опять написал тот мужчина, преданный читатель, который, может быть, и есть на самом деле благодетель, если это не Хилле, – доложил он. И зачитал мне текст: «Дорогой господин Плассек, я, конечно, не собираюсь вам здесь давать советы, но для себя я хотел бы, чтобы появившиеся абсурдные сообщения в СМИ не сбили вас с пути. А поскольку вы спрашивали, не знаю ли я вашу маму и не передать ли ей что-нибудь от меня, я с удовольствием отвечаю: да, я знал ее. И да, будьте так добры и назовите ей, пожалуйста, всего четыре цифры – в такой последовательности: 1, 9, 7, 4. Большое вам спасибо и сердечный привет, Ваш преданный читатель».

– Должно быть, он имеет в виду год – 1974, – сказал я.

– Ясное дело, а что же еще, – ответил Мануэль.

Он не мог хотя бы раз оставить меня более догадливым.

– В 1974 году мне было четыре года, – заметил я.

– Но он совсем не это хотел сказать.

– Разумеется, он не это хотел сказать.

– Тогда зачем ты об этом упоминаешь?

– Можно я буду упоминать то, что мне захочется? – попросил я.

– Но это лишь сбивает с толку, когда ты все время упоминаешь что-нибудь, не имеющее никакого значения в настоящий момент, – сделал он выговор.

Мы еще пораскинули умом туда и сюда, пока нам не стало ясно, что загадку мы можем решить, только если привлечем к этому маму. И лучше бы сегодня, чем завтра, по мнению Мануэля. Но на сей раз вышло по моему.

* * *

– А второе сообщение? – спросил я.

– Ах, оно не такое важное.

– От кого оно?

– Ты правда хочешь знать? – скучающе спросил он.

– Говори уже.

– О’кей, от стоматологини.

– От Ребекки? – Разумеется, я не выказал никакого волнения – по крайней мере, почти никакого. – Ну-ка, что она пишет?

– Ой-ей, кажись, я уже стер это сообщение, к сожалению, – сказал он.

– Ты с ума сошел!

Хотя вообще-то я не склонен к внезапным взрывам ярости.

– Мне очень жаль, я думал, это тебя не так уж интересует.

Тут я был близок к тому, чтобы залепить ему позднеотцовскую затрещину.

– А нельзя его как-нибудь снова извлечь из сети? – спросил я.

Только тут я заметил, что он весь побагровел и чуть не лопался от сдерживаемого смеха. Имейл он, разумеется, и не думал стирать.

– Очень весело, Мануэль! Ха-ха.

– А тебя ведь достало, а? – донимал он меня между приступами смеха.

– Ну, погоди, узнаешь, когда тебя самого достанет в первый раз!

– Меня это наверняка не достанет никогда! – поклялся он.

Только теперь я наконец смог улыбнуться свысока, потому что хотя бы в этом пункте я был гарантированно умнейшим из нас двоих.

Сообщение Ребекки гласило:

«Привет, Герольд, поскольку ты явно не прослушиваешь свою голосовую почту, я пытаюсь пробиться к тебе имейлом. Я всего лишь хочу сказать, что знаю тебя настолько хорошо, что уверена: ты бы никогда не стал участвовать в такой махинации. Я надеюсь, что это дело тебя не очень огорчило. Нора, моя коллега по Ценерхаусу, ты ведь ее знаешь, просила меня выяснить у тебя, должны ли мы теперь вернуть назад эти десять тысяч евро. Это было бы плохо, потому что аппаратура уже частично заказана, но что поделаешь. Пожалуйста, ответь. Я была бы рада встретиться. Вечерами у меня есть время. Большой привет, Ребекка».

* * *

После того как Мануэль ушел, а я от души нарадовался пока что самой любимой фразе за всю эру Ребекки – «Вечерами у меня есть время», – я написал ей ответ:

«Дорогая Ребекка…»

Поскольку всеми этими «приветами» я был уже сыт по горло.

«Дорогая Ребекка, десять тысяч евро вы ни в коем случае не должны никуда возвращать, я думаю…»

Это «я думаю» я немедленно стер…

«…никуда возвращать, об этом я позабочусь. Если у тебя еще не распланирован завтрашний вечер, а это среда, то я буду очень рад тебя видеть…»

Я исправил «тебя видеть» на «встретиться с тобой», это звучало бесхитростнее, ведь когда встречаешься, все равно видишь. О времени встречи я раздумывал дольше. Мне было бы лучше всего предложить ей двадцать один час. Но если действовать наверняка и исходить из принципов бесхитростности, то выбрать бы следовало вообще восемнадцать часов. И тут возникал вопрос, что мне написать – девятнадцать или двадцать часов. Поскольку я в таких вещах был человеком нерешительным, я написал:

«Время встречи я предлагаю 19.30. Кафе выбери по своему настроению…»

Из-за «настроения» я снова стер всю фразу и написал вместо нее:

«Кафе, пожалуйста, выбери сама: где ты себя хорошо чувствуешь. Сердечный привет, Герольд. P.S. Я очень рад!»

Нет, это звучало слишком назойливо. Я исправил:

«Сердечный привет, я очень рад, Герольд».

Баста.

 

Какой гешефт без денег

После этого я хотел вообще-то прослушать голосовую почту от Ребекки, вернее, услышать ее голос, но я завис уже на первом сообщении, а оно звучало скорее смущенно и было от Гудрун.

«Привет, Герольд, пожалуйста, позвони мне. Бертольд дома и хотел бы срочно с тобой поговорить. Может быть, вечером ты смог бы на минутку заглянуть к нам? Пожалуйста, отзовись!»

Я тут же перезвонил и сказал, что я практически на пути к ним. Я сказал это не подумав, потому что если бы подумал, то отказался бы или хотя бы отсрочил визит. А ведь некоторые визиты надо оставлять позади как можно скорее. Это понимал даже я, хотя в принципе был безоговорочным сторонником визитов на минутку, до которых дело так и не доходило, потому что они были все равно лишь пустой тратой сил и времени.

Мы расположились в его кабинете, где можно было даже побеседовать, потому что эта комната была наиболее удалена от комнаты Флорентины. А оттуда доносилась громоподобная музыка, оглашающая все триста квадратных метров их квартиры. На мой взгляд, можно было бы и попросить Флорентину немного уменьшить громкость, однако я не хотел вмешиваться в педагогические обыкновения семейства Хилле.

– Виски? – спросил Бертольд.

– Не откажусь.

Он казался подавленным и раскуривал сигару беспокойно и неловко. У него явно не было лишних сил на то, чтобы казаться надменным, так что мне снова стало почти жалко его. Мне всегда становилось не по себе, когда кто-нибудь больше не мог быть тем, за кого его принимали или за кого его следовало принимать. Для начала он несколько раз глубоко вздохнул, потом добавил к вздохам и слова.

– Да, налоговая полиция на нас насела, – сказал он.

– На нас? – спросил я.

– На семью. Попали все. Мы много чего понастроили, нам есть что терять, – поставил он в известность меня.

– Главное, много чего, – сказал я.

– Да, мой друг, насмехайся, шути, ты можешь себе теперь это позволить, ты ведь стал знаменитостью. Поздравляю, поздравляю!

Это был идеальный переход к теме, я считаю.

– Ты как-то замешан в спонсорстве? Это делал ты?

Тут он громко рассмеялся, или закашлялся, или выдохнул, или сделал все это одновременно, по крайней мере, дым при этом пошел.

– Ты это всерьез, Герольд?

– Нет.

– Ты считаешь это реальным хотя бы отдаленно?

– Вообще-то, нет, – ответил я.

– Тогда зачем спрашиваешь? Ты хочешь меня обидеть?

– Это что, обидно, если в виде исключения ты однажды отдаешь свои деньги человеку, который в них нуждается? – спросил я.

– Разве ты в них не нуждался все эти годы? – ответил он, тем самым однозначно поймав меня на лукавстве.

– Нуждался, и это мне тоже очень неприятно. Я бы тебе вернул их лучше сегодня, чем завтра, можешь мне поверить, – сказал я.

– Весьма похвально, Герольд, может, мне они еще необходимее.

Тут я невольно рассмеялся. Его чувство жалости к себе было даже больше, чем мое сострадание.

Затем он объяснил, что стояло за миллионными вкладами в Лихтенштейне. То были, так сказать, карманные деньги для его партнеров по бизнесу, для политиков и ведущих чиновников в Латинской Америке и на Дальнем Востоке.

– А я думал, ты являешься посредником в заказах на стальные конструкции, – признался я.

О’кей, я уже и сам почувствовал, что это звучало наивно, но ему не стоило из-за этого давиться сигарой и душить себя прокопченным кашлем.

– Герольд, я не посредничаю в получении заказов, я покупаю заказы. Чтобы их покупать, мне нужны деньги, очень много денег. И я не могу допустить, чтобы эти деньги у меня полностью сожрали налоги, я не могу себе это позволить, мы все не можем себе это позволить, понимаешь?

Нет. Эти вечные жалобы на слишком высокие налоги я никогда не понимал. Собственно говоря, жаловаться должны были те, кому не с чего было платить налоги, поскольку они почти ничего не зарабатывали. Но неважно. Его расчеты велись по-другому.

– Чем больше пирог, тем больше народу хотело бы им лакомиться. Чем крупнее заказы, которые я привлекаю в страну, тем дороже их выкупить. Без денег нет никакого гешефта, а без гешефта нет денег. Вот так все просто. Так функционирует экономика. Так функционирует мир.

К счастью, я никогда не интересовался тем, как функционирует мир. Самое большее – меня удивляло, что он уже так долго функционирует.

– А то, что это всегда было ровно десять тысяч евро, которые ты снимал со счета? Чистая случайность?

– Это наша единица. В супермаркете, когда ты берешь тележку для продуктов, ты суешь в щель один евро. В мире бизнеса это десять тысяч. Это наша основная расчетная единица.

Ну вот, теперь в нем опять промелькнул старый бонза. Последующая затяжка сигарой сразу же удалась ему чуточку лучше.

– А твои разговоры с владельцами концерна PLUS? Это не имело никакой связи с пожертвованиями?

– Ни малейшей.

– Тогда почему они такое пишут?

– Потому что это хорошая скандальная история. Потому что они могут обо мне писать сейчас все что угодно – и подлец-то я, и уклонист от налогов, – а мне нельзя оправдываться, у меня петля на шее. Ты понимаешь?

Это я понимал, по крайней мере, голос его звучал именно так, как если бы на шее у него была удавка.

– Вот что я хотел тебе сказать, – закончил он.

– Что именно?

– Что в настоящий момент я не могу давать официальное опровержение и заявлять, что это не я был великим благодетелем, иначе мне пришлось бы объяснять, куда же в таком случае утекли деньги, а этого мне делать никак нельзя.

Тут я прямо-таки обомлел.

– Это значит, что люди и впредь должны верить, что…

– Я ничего не могу против этого предпринять, мой адвокат велел молчать, мне очень жаль.

Я-то всегда полагал, что велят как раз адвокатам, а не наоборот, но в этом извращенном мире гешефта можно было ожидать чего угодно, к этому я уже привык.

– Герольд, мне правда очень жаль, что твое дело, само по себе хорошее…

– Не трудись.

– Тем не менее, и я говорю это совершенно честно, также и от имени Гудрун и Флорентины – мне настолько жаль тебя, что ты не поверишь…

– Не надо меня жалеть, пожалей себя, – ответил я.

Бедная Гудрун, после меня она действительно заслуживала чего-то лучшего, а не того, чтобы из огня да в полымя.

– И пусть наш разговор останется между нами, это ты должен мне обещать, – добавил он наполовину чистосердечно, наполовину униженно.

– О’кей, но при одном условии, – сказал я.

– И каково оно?

Я был бы рад помучить его дольше, но момент для этого был и впрямь не идеальный, когда он так на меня смотрел.

– Еще один виски, – ответил я.