Первая помощь для приятелей

Лично меня не затруднило бы сохранить в тайне одиннадцатое благодеяние и не предавать его огласке через «Новое время». Но дело было не во мне, а в Мануэле, и так было даже лучше. Ибо последующие дни показали, насколько благодарным и счастливым был чуть ли не каждый читатель новостей. Складывалось впечатление, что эта новость коснулась половины Австрии. Лишь редакция газеты «Люди сегодня» железно держалась того тезиса, что за серией пожертвований стояли концерн PLUS и Бертольд Хилле.

И опять оказалось, что хорошие дела заразительны: как показали расследования «Нового времени», после известия об одиннадцатом анонимном подарке почти всем опрошенным организациям взаимопомощи поступило сверх обыкновения много спонсорских взносов, причем более высоких, чем поступали раньше. И лавина накатившейся на меня почты, которую Ангелина, спасибо ей за это, обезвредила, взяв на себя добрую ее половину, в немалой степени состояла из запросов, как помочь семье Новотны в частности и детям-аутистам в целом, а также детям, осиротевшим в результате несчастных случаев, больным-инсультникам, бедным художникам и так далее, и куда адресовать пожертвования.

* * *

Даже я стал в некоторой степени другим человеком, потому что вот уже несколько дней вставал не позднее десяти, ну самое большее в половине одиннадцатого и лишь в исключительных случаях имел при этом тяжелую голову.

Кстати: в среду, после долгой абстиненции я снова встретился в баре Золтана с моими приятелями. Позади у нас с Мануэлем осталась напряженная – по моим представлениям – работа: мы подготовили два разворота, которые должны были выйти в свет в ближайшие дни. Разумеется, я был в соответственно веселом настроении.

– Смотрите, кто пришел, наш герой оказал нам честь, почтив личным присутствием, – приветствовал меня Хорст, держатель тотализатора.

У него тоже давно назрела крупная починка зубов, однако у меня до сих пор рука не поднималась напустить его на Ребекку. Но рано или поздно придется это сделать, думал я, хотя я бы предпочел избавить ее от его высказываний.

– Привет, Гери, старина! Как минимум один среди нас, кто еще не разучился смеяться, – приветствовал меня Йози, дипломированный кондитер.

После полугода безработицы Йози стал умеренно гордым получателем дополнительного пособия, а то на прежние семьсот евро в месяц такому умельцу было уже трудно развернуться. Но я знал, что мой друг был страстным серфером, пусть и совсем без серфинговой доски, а всего лишь в Интернете. И я давно подумывал о том, что в будущем он мог бы иной раз поддержать меня и Мануэля в наших розысках. Ему бы это доставило удовольствие и принесло бы немного денег, полагал я.

– Гери, а почему бы тебе для разнообразия не написать душещипательную историю про бедного бронзовщика чешского происхождения? Это наверняка бы заинтересовало широкую публику, а то и благодетеля, – пошутил Франтишек.

Он был одаренным ремесленником и перебивался случайными заработками, держась таким образом на плаву. Но если однажды вода подступит к самому горлу, я уже припас для него большой заказ: пусть бы сделал из моей берлоги настоящую квартиру, такую, со свежепокрашенными стенами, со шкафами, к которым можно подойти, или хотя бы с комнатами, по которым можно передвигаться.

В конце концов слово взял и Арик, преподаватель профтехучилища:

– От ваших жалоб у меня слезы наворачиваются. Постояли бы вы в классе, полном полусумасшедших. Вот в Америке и где там еще почему-то именно ученики являются в школу с помповым ружьем и открывают огонь. А я буду первым учителем. И тысячи коллег по всему миру встанут на мою сторону, – пообещал он нам.

О’кей, ему помочь было трудно, но в газете «Новое время» наверняка подыщут для него хороших защитников, специализирующихся на приступах безумия.

Хотя бы за хозяина заведения нам тревожиться не приходилось. С такими посетителями, как мы, такой бар, как у Золтана, был просто золотым дном. Хотя к трем часам утра действительно наступала пора остановиться на последнем круге и отправляться по домам, если бы спросили мое мнение. Но мое мнение никого, к сожалению, не интересовало.

 

Флорентина выплакалась

Следующий четверг я собирался предоставить его собственному ходу без малейшего моего участия, как в старые времена. Но день воспротивился этому в первые же часы, как только я проснулся. Произошло нечто непредусмотренное, чему я годами препятствовал, отодвигая на потом по жилищно-комфортно-техническим причинам: ко мне в дверь не просто позвонили, на пороге возникла моя дочь Флорентина, причем было бы преувеличением сказать, что она там стояла; она едва держалась на ногах от страшной тоски и отчаяния. Судя по ее глазам, несколько литров слез она уже пролила, и мне потребовалось время, чтобы завести ее на кухню, отпоить водой и успокоить до такого состояния, чтобы она смогла вымолвить первое слово. К сожалению, это слово гласило:

– Майк.

– Что с ним?

– Он…

– Ну?

– Он… такая скотина.

Это было близко к реальности, звучало освежающе и лишь вполовину так сокрушительно, как можно было представить по состоянию Флорентины.

– Что случилось? – спросил я.

– Все кончено. Он меня бросил, больше не объявляется, знать про меня не хочет. А виновата во всем эта… Алекса.

– Кто такая эта Алекса?

– Шлюха, паскуда, оторва.

Разумеется, я мог бы и сам догадаться.

– Она к нему подлезла, и теперь он ходит с ней, я уже видела, как они…

Дальше она не смогла продолжить, потому что опять разревелась.

– Да, картинка могу себе представить, – сказал я.

Почему-то именно мне выпало здесь, за шатким кухонным столом, в окружении ящиков из-под пива пробиваться с дочерью сквозь несколько эмоционально перегруженных завалов. При этом мне как-то удалось избежать кардинальной ошибки всех родителей, пекущихся о благе своих детей, и не поздравить Флорентину от всего сердца с этим ударом судьбы, заверяя, что ничего лучшего с ней произойти не могло, и обещая отныне включать «шлюху Алексу» в свою ежевечернюю благодарственную молитву.

В данном случае требовалось нечто противоположное: чтобы распрямилась спина Флорентины, необходимо было сообща с ней строить планы, как снова завоевать этого Майка из семейства пасленовых, причем по возможности мучительно для Алексы. А как только Майк снова окажется у нее в руках, или где там еще, и как только он станет вновь преданным и покорным, тогда она в ближайший удобный момент в хорошо продуманной сцене прилюдно пошлет его к черту. Правда, такой образ действий был, по моему скромному мнению, весьма затратным и хлопотным – и все лишь для того, чтобы достичь той же цели, которой она и без того уже достигла, но эти подростки, видимо, действуют по образцу своих культовых телесериалов, которые только терзают эфирное время своими вечными туда-сюда-обратно. Ну ладно, главное, что самооценка Флорентины при одной мысли о новом, продуманном ею финале с Майком прямо на глазах вырастала сама по себе.

– Ты единственный из родителей, кто меня понимает, кто меня вообще слушает, – сказала она под конец, припала к моему плечу и всхлипывала в рукав рубашки, промочив его насквозь, и это благотворно сказалось на моей душе – я исхожу из того, что то была душа, но может быть, и сердце.

– Твоей маме и Бертольду сейчас тоже не так легко, – вступился я за них ради алиби.

Но это не вызвало у нее сочувствия к ним.

– И что теперь будет с Кубой? – спросила она чуть позже, собираясь уходить, потому что последние слезы уже высохли.

– А что должно быть с Кубой? – ответил я, чтобы выиграть время.

– Мы все равно полетим туда на зимние каникулы? – спросила она.

Мой страх перед полетами спонтанно нанес мощный удар в солнечное сплетение.

– Ты имеешь в виду мы вдвоем?

– Да, только мы вдвоем, – подтвердила она.

И при этом у нее был такой характерный «флорентинский» взгляд, на который ни один человек не смог бы сказать «нет», кроме разве что ее остальных родителей.

– Разумеется, мы полетим. А ты как думала? Мы не допустим, чтобы какой-то Майк ломал наши планы.

* * *

Только она успела издать крик ликования, как наступила ситуация, к которой я предпочел бы все-таки подготовиться, поскольку нечто такое отцы переживают самое большее раз в жизни – и то в большинстве случаев это происходит на четырнадцать лет раньше.

Мануэль ворвался как снег на голову, метнул свою тренировочную баскетбольную сумку, как обычно, на один из тарных ящиков и небрежно обронил в мою сторону:

– Привет.

Но потом вдруг снова бросил на меня быстрый взгляд и решил еще раз сказать: «Привет», причем этот второй «привет» прозвучал совсем в другом тоне и позволял сделать заключение об отчетливо возросшем интересе.

– Привет, – ответила Флорентина и постаралась быстренько смести с лица возможные следы любовной грусти.

– Привет, – теперь и мне настало время что-то неотложно предпринять. – Мануэль, это Флорентина, моя дочь, – сказал я ему.

Эта фраза однозначно была простейшей из двух, которые я должен был сформулировать.

– Флорентина, это Мануэль.

Точка, дальше дело не пошло.

– Привет, – сказал Мануэль теперь уже в четвертый раз.

Сначала Флорентина оторопело взглянула на меня, потом на него, потом снова на меня.

– И кто такой Мануэль? – спросила она наконец нас всех троих, но в первую очередь, пожалуй, себя саму.

– Я сын одной его подруги.

Ему сейчас хотелось быть особенно раскованным, оттого и сказал это небрежное «его подруги», хватая при этом из кухонного шкафа стакан и подставляя его под струю воды.

– И что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Выполняю домашнее задание.

– Правда?

– Да, и помогаю Гери с его репортажами.

Тут он по-хозяйски распахнул холодильник, хотя в принципе ему там нечего было искать, потому что он совершенно точно знал, что ничего там не найдет.

– Мама Мануэля врач и работает в Африке, по контракту на полгода, – объяснил я.

– И потому я здесь, – дополнил Мануэль.

Тем самым все вещи были логично расставлены по местам. Я надеялся, что Флорентина не спросит, почему я никогда не рассказывал ей о нем. Но она спросила кое-что получше.

– Значит, ты и есть тот самый, кто написал в газете про этого мальчишку-беженца…

– Махмута, – подсказал я.

– Да, Махмута.

– Он самый. Махи мой друг, – ответил Мануэль, сделавшись примерно на метр выше, чем до этого.

Тут возникла пауза, во время которой они разглядывали друг друга.

– А ты, значит, дочка Гери, – сказал Мануэль.

Правда, об этом мы уже говорили.

– Да, она самая, – ответила она.

– А я представлял тебя совсем другой, – произнес он, и в комбинации с его восхищенным взглядом это прозвучало скорее как комплимент.

– И как же? – разумеется, ей было любопытно.

– Ну, скорее похожей на… Гери.

Это заявление имело полный успех, потому что оба ухмыльнулись на мой счет, да еще и очень похоже ухмыльнулись, но это могло броситься в глаза только мне. О’кей, на сегодня довольно. Конец воссоединения семьи, часть первая, подумал я. Мне просто больше не приходило в голову никакой объединяющей темы. К следующему разу мне надо бы подготовиться получше. Я проводил Флорентину к двери.

– Кстати, мы с папой только что решили, что на зимние каникулы полетим на Кубу.

Ей непременно надо было утереть нос Мануэлю.

– На Кубу? Вау. Правда? – спросил он и посмотрел на меня довольно мрачно.

Нет, это было не мрачно, скорее меланхолично или тоскливо – так люди, оставшиеся в аэропорту, смотрят вслед самолетам, которые как раз взлетают и в которых сидят их любимые.

– Да, Куба, есть такой проект, – сказал я, чтобы перевести это в глазах Мануэля на более деловой уровень.

Вот ведь чертов абсурд: сорок лет тебе вообще практически не приходилось быть отцом – и тут тебя рвут на части, чтобы ты был одинаково справедлив к обоим детям.

На прощание Флорентина обняла меня жарче, чем обычно, поблагодарила за душевный массаж и еще шепнула на ухо три слова:

– Малый ничего, хорошенький.

 

Мама хранит свою тайну

По настоянию Мануэля мы еще раз навестили мою маму, что было мне только кстати. Пусть познакомится с ней поближе, сидя за столом, за линцским тортом и за кофе-меланж с молоком по-венски, прежде чем в игру, возможно, вступит его неродная, приемная бабушка из Брауншвейга с тамошней нижнесаксонской свиной рулькой.

Маме в очередной раз удалось выдать свое одиночество за идиллическое состояние досуга, которое только и дает ей возможность по-настоящему – то есть сверх всякой меры – порадоваться вторжению таких гостей, как мы. По крайней мере, Мануэля едва не постигла смерть от удушения в ее долгих объятиях.

Беседа с мамой всегда радовала, поскольку она никогда не заводила речь о своих прибывающих болезнях, а лишь упоминала только свои остаточные здоровья, что для пожилых людей было абсолютно нетипично. Кстати сказать: характерно уже то, что правописание не знает множественного числа «здоровий», как будто тысячам болезней, от которых человечество страдает изо дня в день и которым медицина что ни день придумывает новые названия, может противостоять одно-единственное здоровье – и где ж ему устоять против такого давления, что, опять же, не делает здоровее общество в целом, если хотите знать мое мнение.

Мама обычно была готова к эпизодическим экскурсам в свое прошлое – всегда позитивно заряженное, – и Мануэль с особой сердечностью ее к этому подтолкнул. Я, разумеется, знал для чего. И вот она наконец в своем путешествии во времени оказалась близка к тому месту, куда он и хотел ее заманить, чтобы учинить блиц-опрос.

– А что у тебя было… ну, скажем, в 1974 году?

– В 1974 году? Я была молода, – сказала она, – но уже замужем. И у меня был Гери. Но в школу он еще не ходил, поскольку был маловат…

– А еще? Что еще было в 1974 году?

– Ну что еще, Мануэль? Мне надо подумать. Почему именно 1974 год? Почему ты спрашиваешь?

Вот к чему приводит нетерпение, теперь ему ничего не оставалось, как выложить карты на стол:

– Потому что этот человек, который тебя знает, ну, тот самый, что прислал дяде Гери имейл, он прислал еще один и просил кое-что передать для тебя.

Он порылся в кармане куртки, выудил листок и зачитал ей вслух соответствующий кусок текста:

«И да, будьте так добры и назовите ей, пожалуйста, всего четыре цифры – в такой последовательности: 1, 9, 7, 4. Большое вам спасибо и сердечный привет, ваш преданный читатель».

– Тысяча девятьсот семьдесят четвертый, – задумчиво пробормотала мама себе под нос и при этом возвела очи к потолку, где, как известно, воспоминания просматриваются отчетливее всего. И когда она начала покачивать головой, а уголки ее губ слегка поползли вверх, тут нам стало ясно, что ее мысли наткнулись на что-то особенное и что она очень хорошо знала, что случилось в 1974 году, или, вернее, кто у нее там случился. Таково было мое спонтанное подозрение.

– Ну? Ты вспомнила? Ты знаешь, кто это? – принялся допрашивать Мануэль.

Тут она рассмеялась.

– Слушай, Мануэль, я хочу тебя кое о чем спросить, – сказала она в ответ. – У тебя есть тайны?

– Не очень много, – ответил он.

– У меня тоже не очень много, – ответила мама.

 

Покататься на коньках – нет, спасибо

До того дня, когда мне позвонила София Рамбушек и сказала, что у нее есть для меня интересные новости, поступило еще два анонимных денежных пожертвования. Один конверт с десятью тысячами евро был адресован благотворительному христианскому объединению работников сферы социального обеспечения престарелых, второй поступил группе мусульманских студентов, которые занимались неотложной помощью во время стихийных бедствий и всего лишь несколько дней назад откопали половину деревни после оползня в Верхней Австрии.

К этим пожертвованиям – номер двенадцать и тринадцать – прилагались мои репортажи, написанные для «Нового времени» при усиленной поддержке, а главное, при ментальном попечении со стороны Мануэля. Благодетельница или благодетель, таким образом, по-прежнему были прочно привязаны ко мне и моим строчкам и косвенно вознаграждали практически всякое мое журналистское усилие.

Почему? Я не стал бы утверждать, что меня это совсем не интересовало, но ежедневно терзать этим вопросом свои мозги я уже утомился. Может быть, и правда этот благодетель был окутанный тайной знакомый моей мамы, от которого приходили загадочные мейлы, но у меня не было никакой охоты ломиться в запертые двери, которые, судя по всему, добровольно передо мной никогда не откроются.

Что касалось моих собственных сердечных дел, то был некоторый прогресс в стараниях мотивировать Ребекку к развитию ее чувств по отношению ко мне. Я писал ей по возможности в разное время дня и ночи, то есть при случае, короткие, сжатые, с ошибками из-за рассеянности имейлы или эсэмэски, содержание которых исчерпывалось тем, что я как раз о ней думал. В большинстве случаев она отвечала, но это никогда не совпадало с моментами моего ожидания, так что я быстро отвык ждать. Для ее ответов у меня выработалась шкала оценок от 1 до 100. 1: Очень мило, но так ли обязательно всегда оповещать меня об этом? 100: День и ночь я думаю только о тебе. По этой шкале она держалась плюс-минус на 55, в хорошие дни дело доходило до 60. Это звучало приблизительно так: «Привет, Герольд, хорошо, что ты обо мне думаешь. Всегда радостно знать, что кто-то настроен на ту же длину волны, что и ты. Хорошего тебе вечера, Ребекка».

В прошлое воскресенье – идеально ясный зимний день – она взяла инициативу на себя и спросила меня эсэмэской, не будет ли у меня желания покататься с ней и с Норой на коньках на льду замерзшего Старого Дуная. К сожалению, против этого проголосовало большинство в три четверти: Нора, замерзший Старый Дунай и в первую очередь коньки. Поскольку меньше всего в жизни я был создан для воздушной акробатики и даже в обычных ботинках без полозьев, а также без скользкого льда мне было не всегда легко удерживать прочное сцепление с почвой. Я немного поиграл с мыслью об объятиях с Ребеккой, но предпочел бы выполнять при этом несколько иную фигуру. А может, вовсе и не Ребекка, а Нора была приставлена туда специально для того, чтобы ловить меня, если я потеряю равновесие, подбирать меня, если я упаду, или разыскивать меня, если я потеряюсь на зеркально гладких просторах Старого Дуная. Нет уж, я не хотел подвергать себя риску. И я написал: «Сегодня, к сожалению, не могу, но, может, в ближайшие две недели нам удастся снова провести вместе хороший вечер».

В ответ я получил: «Жаль. Но вечер на следующей неделе с удовольствием. Мы могли бы снова приятно поужинать. Или ты придешь ко мне, а я что-нибудь приготовлю поесть. Я ведь очень люблю готовить, только не для одной себя!!» Это звучало баллов на 95, а с двумя восклицательными знаками даже на 96 по 100-балльной шкале развития чувства – во всяком случае, по моей шкале. К сожалению, не было никаких доказательств, что моя шкала полностью совпадала с ее шкалой.