София разгадывает спонсора

На звонок Софии Рамбушек я ответил невзначай.

– Герольд, я не буду долго ходить вокруг да около, – сказала она, что, по моему мнению, было выдающейся идеей. – Мы можем встретиться?

– К сожалению, в ближайшее время у меня с этим трудновато, – оборонялся я.

– Это было бы очень важно, – сказала она.

– В ближайшее время это, к сожалению, для меня трудновато, потому что…

– Одного часа мне достаточно, – настаивала она.

– Да, но один час в ближайшее время, к сожалению, было бы трудновато изыскать, потому что…

– Герольд, прошу тебя.

– А в чем дело-то? – спросил я.

– Во многом. Среди прочего, дело в моей совести и в моем профессиональном будущем. И в твоем, вообще-то, тоже, – сказала она.

Меня-то больше интересовало мое настоящее, причем не профессиональное.

– София, может, я смогу сделать это короче. Просто передай Кунцу и остальным: я по-прежнему не имею никакого отношения к пожертвованиям, и я также не знаю, кто их делает.

– Зато я знаю-ю-ю, – сказала она.

Это «ю-ю-ю» она тянула так долго, что это напоминало песчаную бурю в пустыне, по крайней мере, мне представлялось, что она звучит именно так, поскольку сам я не бывал в пустыне во время песчаной бури, я вообще никогда не бывал в пустыне.

– Ты? Откуда тебе это знать?

– Знаю. Поверь мне, я это знаю, – ответила она.

* * *

Мы встретились в «Закусочной века» во Флориани-гассе. В этой закусочной я век тому назад частенько прогуливал уроки, зависая у игрового автомата, в котором сравнительно легко можно было добиться бесплатной игры, потому что дополнительный рычаг на левой стороне постоянно погружал шар в углубление «супер-бонус». Я до сих пор так и слышу стрекот генератора случайных чисел и вижу триумфальные вспышки ярких огней, такое не забудешь за всю жизнь.

София сообщила, что собирается уволиться из «Дня за днем», вернее, быть уволенной, поскольку обстановка там день ото дня становится все хуже. Кроме того, у нее на примете есть очень хорошая работа в Германии. Шансы получить эту работу у нее высокие – занять место руководителя экономической онлайн-редакции в «Берлинер Бёрзенцайтунг». По крайней мере, она – одна из трех соискательниц, которые еще остались на дистанции в гонке за эту должность, с чем я ее и поздравил. Лучше стоять на цыпочках в немецкой экономике, чем обеими ногами по самые щиколотки погрузиться в болото австрийской бульварной прессы.

– Теперь надо, чтоб тебе просто немножко повезло, – сказал я.

– Да, а прежде всего я должна доказать им, что я серьезная журналистка, – заметила она.

– Что ты имеешь в виду под «серьезной»? – спросил я.

– Герольд, я знаю, кто стоит за серией пожертвований, – сказала она.

Одно это звучало не так уж несерьезно, если к тому же было правдой, в чем мое животное чутье сильно сомневалось.

– Я знаю, кто эта благодетельница, – добавила она.

– Женщина?

– Да. Но, пожалуйста, пусть это останется действительно между нами, ты должен это обещать.

– И кто она? – спросил я.

– Тут есть одна проблема. Я не могу выдать ее имя. Я ей это обещала. Она ни в коем случае не хочет, чтобы это стало известно. Она хочет остаться анонимом.

София, пожалуй, прочитала по моему взгляду спонтанную мысль о том, что я только зря теряю здесь время. Поэтому она – по тактическим соображениям – заказала сразу два пива. И потом поведала мне, не особо преувеличивая, с какой легкостью она якобы раскусила эту тайну.

– Поскольку никому, кроме меня, не пришло в голову просто искать там, куда пришли деньги, – сказала она.

Говоря конкретно, у нее было задание сделать репортаж о получателях тех пожертвований, которые были связаны с публикациями в «Дне за днем», чтобы продемонстрировать читателям, как хорошо теперь идут дела у этих людей – и все благодаря бесплатной газете. Среди прочих она встретилась с Эгоном Зайльштеттером, руководителем приюта для бездомных во Флоридсдорфе, который первым получил конверт с десятью тысячами евро. И он в какой-то момент разговора проболтался, что у них тут давно было известно, кто благодетельница, но эта женщина непременно хочет остаться анонимной. Под клятву о молчании Софии удалось в конце концов вытянуть из него имя спонсорши, так она уверяла.

– Ну и что потом? – спросил я.

– Я ей позвонила, и она с зубовным скрежетом подтвердила это, – сказала София.

– Честно?

– Да, Герольд, огромное честное слово. Она была страшно огорчена, что Зайльштеттер выдал ее имя. И мне пришлось торжественно обещать ей, что больше никто не будет ее донимать.

– О’кей, – сказал я, ничего тем самым не говоря.

Ведь я был не из тех людей, которые могут мгновенно перестроиться на новую ситуацию, про которую совершенно не знаешь, чего от нее ждать. Кроме того, я не совсем понимал, чего, собственно, София Рамбушек хотела от меня.

– И потом я допустила грубую ошибку, я все рассказала на редакционной летучке, даже по-идиотски назвала ее имя. Сама не знаю, что на меня нашло, – продолжала она.

– И что?

– Норберт вышел из себя.

– Кунц?

– Да, Норберт. Сперва он сказал, что мы немедленно сделаем специальный выпуск. Тогда я сказала, что мы не имеем права называть ее имя. На что он сказал: «Естественно, мы назовем ее имя». На что я ему: «Так не пойдет, она хочет остаться анонимом». Тогда он мне: «Если имя стало известно журналистам, оно уже не является анонимным». На что я: «Это несерьезно, она этого не хочет. Мы не можем это сделать». А он: «Мы обязательно должны это сделать, это наш журналистский долг…»

Я не хотел перебивать ни ее, ни Кунца, но пришлось сделать это, чтобы быстро заказать для нас еще два пива.

– Итак, на это он: «Это наш журналистский долг. Собственник газеты снесет нам головы, если мы этого не сделаем». На что я: «Но я это обещала». На что он: «Будучи журналисткой, ты ничего не можешь обещать. Естественно, мы напечатаем это. Причем подробно, во всех деталях, с биографией, карьерой, ее мотивами и так далее».

Она позволила себе небольшую паузу, чтобы перевести дух.

– Ну и? – спросил я.

– Я, естественно, полностью вышла из себя и сказала, что совершенно точно этого не сделаю. Тогда он: «Значит, сделает кто-то другой». Тогда я: «Тогда я увольняюсь». И с этими словами вышла вон.

– Браво. А что он? – уточнил я.

– Он еще раз пришел ко мне и сказал: «София, мы должны дать эту историю, уже из-за одних только «Людей сегодня» и из-за клеветнического обвинения. Благодаря тебе у нас в руках есть доказательство. Ведь речь идет вообще о существовании всей нашей редакции. Разумеется, ты получишь огромный спецгонорар».

– А ты что на это? – спросил я.

– На это я повернулась и хлопнула дверью.

– Браво. И что?

– И вот мы сидим теперь здесь.

– Ага, – сказал я.

Тут мне пришлось немного подумать, прежде чем в голову пришел ключевой вопрос:

– И чего ты ждешь от меня, что должен сделать я?

– Взять у меня интервью, – ответила она.

– Интервью?

– Да, именно. Ты напишешь об этом в «Новом времени» еще до того, как бомбу взорвут в «Дне за днем», то есть самое позднее в пятничном выпуске.

Она достала бумажку и зачитала готовый текст:

«Новое время»: Госпожа Рамбушек, вы интенсивно занимались серией анонимных денежных пожертвований. Пришли ли вы к какому-нибудь результату?

Рамбушек: Да, я со всей определенностью знаю, кто этот человек, который раздает нуждающимся и их помощникам чудесные подарки. Надеюсь, будет раздавать и впредь.

«Новое время»: Вы можете открыть нам, кто же этот человек?

Рамбушек: Нет, этого я, к сожалению, открыть не могу. Это настоятельное желание самой персоны – и впредь сохранять анонимность. Защита личных данных – одна из главнейших журналистских заповедей, и я безоговорочно хочу ее придерживаться. Ведь эта персона не совершила никакого преступления, а сделала только добро, которое уже помогло множеству людей.

«Новое время»: Не могли бы вы сообщить нам что-нибудь о мотивах благодетеля или благодетельницы?

Рамбушек: Это личность, которая сама однажды оказалась в тяжелом положении, и она бесконечно благодарна тем, кто ее тогда выручил. Она хотела бы за это расплатиться.

«Новое время»: Эта персона к настоящему времени раздарила самое меньшее 130000 евро. Как она может позволить себе такое в финансовом отношении?

Рамбушек: Тут я могу вас заверить, что речь идет о деньгах, которые находятся в ее владении легально. Эта персона имеет свободную творческую профессию, в которой она в последнее время была очень успешна, в том числе и на международном уровне.

«Новое время»: Вы являетесь редактором в бесплатной газете «День за днем». Можно ли будет что-то прочитать об этом в вашей газете?

Рамбушек: Это зависит не от меня. Я, со своей стороны, убедительно просила, чтобы анонимность этого образцового человека была защищена. Я чувствую себя ответственной за это.

«Новое время»: А если имя все-таки будет названо широкой публике?

Рамбушек: Тогда я сделаю соответствующие выводы.

«Новое время»: Госпожа Рамбушек, благодарим вас за этот разговор».

* * *

Ситуация была из тех, когда тебе нужно задать около сотни важных вопросов, но ни один из них не приходит в голову. Кроме того, я заметил, что раньше куда легче переносил три пива в обеденное время. Что-то я чувствовал себя совсем разбитым. Интервью само по себе я находил отличным, в первую очередь потому, что все уже было сформулировано в готовом виде. А что касалось Софии, то она меня приятно удивила, оказавшись такой несгибаемой, с таким крепким хребтом – и это несмотря на ежедневные массажи «Дня за днем». Ее позиция поневоле вызывала у меня уважение. К счастью, мне самому не приходилось принимать в этом деле решения.

– Я обговорю все это с Кларой Немец и «Новым временем» и тогда сразу дам тебе знать, – сказал я.

На что она:

– Да, пожалуйста, сделай это.

На что я:

– Сделаю.

На что она:

– Спасибо, Герольд.

На что я:

– Не за что.

На что она:

– И все-таки спасибо!

* * *

Въедливые дополнительные вопросы.

– И кто эта женщина? – спросила Клара Немец по телефону.

– Этого я не знаю.

– Почему ты этого не знаешь? Ты что, даже не спросил?

– Еще как спрашивал. Но София ничего не сказала. Ведь спонсорша хочет остаться анонимной, поэтому, я думаю.

– Это обстоятельство можно уважить. Однако мы все равно должны знать, о ком идет речь, если в самом деле будем публиковать интервью.

– Ты так думаешь? – спросил я.

– Разумеется. А вдруг все окажется не так, если коллега, как ее там…

– София Рамбушек.

– Если эта госпожа Рамбушек преследует совсем другую цель, если она варит здесь свой собственный супчик?

– В это мне почему-то не верится, с виду все было искренне, – ответил я.

– Или если все окажется большой ошибкой, если сама Рамбушек попала в ловушку?

– Я знаю Софию. Она не из тех людей, кто попадается в ловушки, – сказал я.

Уж это я знал, поскольку сам обладал как раз противоположными свойствами.

– Тем не менее мы непременно должны знать, кто это, если будем публиковать интервью, – настаивала на своем Клара.

– Ты хочешь сказать, чтоб я еще раз спросил у Софии…

– Вот именно, ты ведь можешь сказать, что это является условием публикации интервью. Тут мы просто обязаны себя подстраховать. Иначе можем опозориться. Ведь на нас смотрит вся общественность.

* * *

– И кто эта женщина? Как ее фамилия? Откуда она тебя знает? Почему для своих пожертвований она всегда брала только твои газетные заметки? – допрашивал меня Мануэль чуть позже.

– Понятия не имею.

Они уже начали раздражать меня своими въедливыми дополнительными вопросами.

– Ты что, не спросил у нее?

– Честно говоря, нет.

– Почему нет?

– Потому что я… потому что я просто не спросил. Было так много дел… Я просто не спросил – и все, и отстань от меня.

Мануэль скривил гримасу и жестами дал понять, что у него есть серьезные опасения относительно моего психического состояния.

– Но это же как-никак самое важное.

Он мог бы уже и перестать без конца трясти головой, даже если в принципе был не так уж и не прав, втайне признавался я себе, ибо, естественно, сам-то я тоже был не прочь узнать, что общего эта женщина имеет со мной – теперь, когда Мануэль мне об этом напомнил. Почему-то я тоже не на шутку встревожился за себя: с чего это я вдруг не мог перенести три пива в середине дня?

– И как можно было допустить такую ошибку!

Так, все, теперь достаточно. У меня возникло чувство, что пора бы и власть применить.

– Довольно. Прекрати меня дергать! Я сейчас позвоню Софии Рамбушек.

– Вот это хорошая идея, – сказал он.

 

Альма Кордула Штейн

Мне пришлось дать целый ряд обетов молчания самой высокой пробы, прежде чем София наконец решилась выдать персональные данные великой благодетельницы. Ее звали Альма Кордула Штейн.

– Альма Кордула Штейн? – переспросил Мануэль.

– Альма Кордула Штейн, – подтвердил я.

Как я и ожидал, это имя, при всей его звучности, ни о чем мне не говорило. Благодаря Мануэлю и Гуглу пару минут спустя я, конечно, знал все, что можно было узнать об Альме Кордуле Штейн, если интересоваться современными танцами. Я не интересовался ни современными, ни старомодными танцами, так что вдвойне срывался с крючка.

Альма Кордула Штейн, родившаяся в 1975 году в венском районе Нойштадт, то есть будучи на пять лет младше меня, раньше была танцовщицей в лондонской Dance Company, а ныне работала хореографом по всему миру, в том числе в Нью-Йорке, Ханое и Мадриде. Кроме того, она руководила известной студией Modern Dance Nr.1 в Варшаве, что не мешало ей жить в Вене и/или в Марселе. Танцовщицы хотя и славятся своей подвижностью, но как им удаются такие глобальные прыжки, для меня оставалось загадкой. В настоящее время она, кстати, репетировала в проекте театра перфоманса в Венском Art-Dance-форуме, о чем можно было прочитать в короткой заметке «Тагблатт-Online».

– Значит, ты ее не знаешь? – спросил Мануэль.

– Никогда о ней не слышал.

– И у тебя нет никаких предположений, что общего она может иметь с тобой?

– Понятия не имею, – сказал я.

Уж танцы, по крайней мере, тут никак не могли быть замешаны.

– Тогда у нас остается лишь одна возможность, – произнес он.

У меня было как раз на одно предположение меньше, но Мануэль всегда был горазд в сюрпризах.

– Какая же?

– Мы должны спросить у нее, и лучше всего прямо сегодня.

В другое время я бы громко расхохотался, во всяком случае, раньше, когда еще не был знаком с Мануэлем. Но теперь я знал, что его фразы, которые начинались словами «мы должны», имели претензию на стопроцентную осуществимость, кого бы они ни касались, а с середины сентября это в основном был я.

– Как мы можем у нее спросить? Она совсем не обязательно сидит и ждет нас, – сказал я.

– Тогда мы сядем и будем ее ждать.

– И где?

– Отгадай с трех раз, – сказал он.

– В этом Art-Dance-форуме?

– Умница, дядя Гери, – ответил он.

 

Встреча за сценой

План сам по себе был хорош, хотя придумал его не я (маленькая шутка). Если в суете из пятидесяти мышек-полевок одна мышка двигается втрое быстрее остальных, ее можно было бы назвать самой проворной. А в суете людей на театральной репетиции такое существо тоже резко выделяется, и его можно смело называть ассистенткой режиссера. Мануэль прямиком двинулся к ней и спросил, не может ли он в перерыве минут пять побеседовать с Альмой Кордулой Штейн, это очень важно, поскольку на карту поставлен вопрос существования или несуществования решающей темы его школьного реферата «Знаменитые деятели искусства и их работа» – темы «Танцы и хореография», ради которой он и разыскивает Альму Кордулу Штейн. Я на сей раз официально выполнял функции отца, который его сопровождает. И когда он меня, так сказать, при свидетелях впервые назвал папой, я испытал совершенно особенное, поистине возвышенное чувство.

Нам разрешили подождать в маленьком закулисном салоне, там даже стоял холодильник, содержимое которого меня очень интересовало, но я из вежливости туда не сунулся. Мануэль был намного более взволнован, чем я, и говорил, что госпожа Штейн опознает меня либо по виду, либо, самое позднее, по имени, когда я назовусь ей. И что она вряд ли обидится за наш обман, ведь я у нее точно на хорошем счету, иначе она не стала бы впутывать меня, хоть и косвенно, в свои благотворительные акции.

Мускулистая молодая женщина с короткими бело-голубыми – или как минимум покрашенными в бело-голубой цвет – волосами, вошедшая к нам, изо всех сил старалась казаться радушной, для чего ей пришлось окутать себя дымом половины сигареты, выпустив его с одной затяжки. Это же помогало скрывать следы репетиций – репетиций или жизни – или того и другого вместе.

– Что я могу для тебя сделать, молодой человек? – обратилась она к Мануэлю, беспокойно протянув ему руку, свободную от сигареты.

В ожидании ответа она поприветствовала и меня, при этом нельзя было утверждать, что мой вид произвел на нее сильное впечатление.

– Госпожа Штейн, меня зовут Мануэль, а это мой… мой дядя Герольд. Герольд Плассек. Журналист. Из «Нового времени».

– Ага, – сказала она, и сказала это так, словно уже где-то однажды слышала или читала это имя, но не помнит где.

То есть нам выпал, так сказать, самый тяжелый случай, потому что женщина явно не знала, что ей со мной делать, а я, в принципе, тоже не очень-то знал, что мне делать с ней, хотя по своему типу она была мне симпатична и с ней можно было бы пощебетать за пивом-другим, судя по ее виду.

На месте Мануэля я бы сразу понял, что тут нечего делать, а в качестве алиби пролепетал бы мои пять вопросов, старательно записал бы ответы на них и снова слинял отсюда. Но он в этом отношении уродился больше в Алису, поскольку сказал:

– Госпожа Штейн, настоящая причина нашего присутствия здесь та, что мы хотим знать, верно ли то, что вы являетесь тем самым человеком, который анонимно сделал несколько благотворительных взносов. Мы хотим это знать действительно лишь для себя самих, мы никому об этом не расскажем, честное слово.

Лицо Альмы Кордулы Штейн омрачилось, что было совсем не к лицу этому самому по себе мрачному лицу, на мой взгляд. Если тебе уже случалось видеть людей на пороге приступа ярости, ты уже мог живо представить себе, что этого приступа в данном случае долго ждать не придется. Ее взгляд в бешенстве метался от Мануэля ко мне и назад, пока она все-таки не выбрала меня – видимо, потому, что я из нас двоих был однозначно совершеннолетний.

– С чего вы это взяли? Кто вам это сказал? Ведь я эту женщину… эту журналистку специально просила, чтобы все осталось в тайне. Я работаю в искусстве, и я лицо публичное. То, что я жертвую частным порядком, никого не должно касаться.

– Извините, мы действительно не хотели вас прогневить, мы только хотели знать, почему вы пожертвовали так много денег, – сказал Мануэль, и его жалобный голос вовсе не был результатом высокого актерского искусства, а искренне извлекал слова прямо из чистого сердца, а горло выбулькивало эти слова наружу. Лицо его при этом залилось краской, он готов был провалиться от стыда сквозь паркет и землю. При этом он переминался с ноги на ногу и дергался, как маленький мальчик, которому срочно надо в туалет. Мне стало так жалко его, что я непроизвольно обнял его за плечи, и эта хореография настроила Альму Кордулу Штейн на чуть более примирительный лад.

– Нет-нет, я на вас вообще не сержусь, – мягко сказала она.

Это было, по моему мнению, хорошее ключевое слово, но Мануэль, этот воин, явно почуял шанс и пустил в дело весь свой детский шарм.

– Может, вы все-таки могли бы открыть нам, почему пожертвовали столько денег, мы правда оставим это при себе, никто не узнает, честное слово.

Она долго разглядывала мальчика, а потом заглянула и мне в глаза – глубоко, что отнюдь не было мне неприятно. Кончилось тем, что она предложила нам сесть. И потом рассказала.

 

Танцевать, воспарять, падать, подниматься

Еще маленькой девочкой она мечтала о том, чтобы стать знаменитой танцовщицей. Или об этом мечтали ее родители, а она в конце концов воплотила их мечту в реальность. Ради этого, увы, ей пришлось пожертвовать своим детством и юностью. В возрасте двадцати восьми лет она действительно завоевала все важные европейские сцены – и внезапно оказалась без цели, которой не было ни перед глазами, ни на достижимом расстоянии, да и на горизонте ее не маячило. Отныне у нее все пошло под откос: ссора и разрыв с родителями и друзьями, внутренняя пустота, изоляция, депрессии, таблетки, алкоголь, все по полной программе. Тут Мануэль бросил в мою сторону укоризненный взгляд, но я мог бы сказать ему в свое оправдание, что мне никогда не требовались наркотики для того, чтобы употреблять алкоголь. Кроме того, я никогда не падал так низко, поскольку начинал падение не с такой уж большой высоты, в этом практически и состояло мое преимущество перед госпожой Штейн.

Три года спустя в Вене она окончательно докатилась до дна, и если раньше она гастролировала с одной балетной сцены на другую, то теперь ее турне составляли переходы от одного наркологического отделения к другому – и потом снова на улицу, где, естественно, никто не уделял ей никакого внимания, потому что там каждый занят собственным падением.

В одну промозглую февральскую ночь в городском парке один бездомный, уснувший около нее, умер от переохлаждения. Это практически спасло ей жизнь, потому что какой-то милосердный самаритянин забрал ее оттуда и привел в ночлежку во Флоридсдорфе. Там она стала в некоторой степени свидетельницей собственного возрождения, потому что постепенно узнавала, что творит человечность, а именно: те, кто что-то имел, отдавали это тем, кто был этого лишен, будь то жилье, забота, тепло или внимание.

Еще через три года, в которые она среди прочего сама работала санитаркой, она почувствовала себя опять достаточно сильной и мужественной, чтобы вернуться на балетную сцену, где все так называемые прежние друзья повели себя так, будто она никогда никуда и не уходила. Никто не хотел вникать в то, что она пережила за эти шесть лет сценического воздержания.

Уже своими первыми хореографическими работами для скорее маленькой театрально-балетной сцены ей удалось привлечь к себе внимание, а потом – на одном фестивале современного танца в Марселе – удалось совершить международный прорыв во второй раз. В последние годы она едва успевала, так сказать, перебегать от одного успеха к другому и при этом клялась себе, и нам, и всему миру никогда больше не терять вновь завоеванную позицию. Видя, как судорожно она при этих словах сжимала сигарету, можно было только пожелать ей всего хорошего.

Так или иначе, когда в сентябре она после долгого перерыва снова оказалась в Вене и листала какую-то газету – то был явно «День за днем», – она наткнулась на заметку о безбожно переполненной ночлежке для бездомных во Флоридсдорфе, которой сократили финансирование. Она вырезала эту заметку, отделила от своих сбережений десять тысяч евро, купила конверт, вложила в него деньги и вырезку из газеты и отправила – не указав обратного адреса – Эгону Зайльштеттеру, управляющему ночлежкой, который все равно вскоре разгадал ее хитрость, поскольку они уже знали друг друга.

– Так я наконец смогла отдать немного из того, что получила, – сказала она и откинулась на спинку стула, как будто история была рассказана до конца.

– А потом? – спросил Мануэль.

– Что потом? Потом ничего, – сказала она.

– А остальные пожертвования?

– Остальные пожертвования?

– Да, остальные пожертвования, – повторил Мануэль.

– Ты имеешь в виду… эту анонимную серию?

– Да, еще двенадцать конвертов с деньгами.

– Я читала об этом однажды в самолете. Их что, двенадцать? Надо же, – сказала она.

– Это что же, значит, они не от вас?

Тут она впервые засмеялась. Увидев ее зубы, я неотвратимо подумал о Ребекке. Я и без того думал о ней непрестанно, пока Мануэль задавал важные вопросы.

По крайней мере, до меня стало доходить, что здесь собирается явиться на свет совершенно новая правда, которая, возможно, долго будет занимать как меня, так и Мануэля.

– Дитя мое, да кто же вам сказал такую несусветную глупость? К остальным пожертвованиям я не имею совершенно никакого отношения, – сказала она, отрицательно качая головой.

– Так, я думаю, мы и без того слишком долго злоупотребляли вашим вниманием, – сказал я и дал себе и Мануэлю по толчку, чтобы закончить наш внезапный визит-нападение.

А в качестве вознаграждения за то, что смогли прочитать ее мысли, мы вынесли оттуда два бесплатных билета на премьеру.

– Хочешь пойти с тетей Юлией? – спросил я Мануэля.

– Нет уж, спасибо, лучше ты сходи со своей стоматологиней, – ответил он.

– Или пусть идут Ребекка с тетей Юлией, – пришло мне в голову.

Танцы – не самое интересное для нас.