Суперстар Гери может писать дальше

Главные полуночные аналитики бара Золтана довели развитие последних событий по этому делу до точки.

– Итак, ясно, что есть два разных спонсора, – сказал Хорст.

– Или тринадцать, – заметил Йози.

Это он сказал, естественно, не всерьез, но и никто из нас над этим не посмеялся.

– Вероятно, дело было так: балерина пожертвовала десять тысяч – так, как ты и рассказал, Гери. Потом кто-то прочитал в газете или просто где-то услышал про это и подумал себе: а хорошая мысль, сделаю-ка я то же самое, деньги для меня сейчас вообще не играют роли, так что я создал даже целую серию пожертвований, – предположил Арик.

– Притом что балерина сделала это конкретно для ночлежки. В то время как другой спонсорше, если это была женщина, было все равно, на какое доброе дело жертвовать. Главное, чтоб газетная заметка была твоя, Гери, – сказал Франтишек.

– Не только если это была женщина, но и если мужчина – тоже, – довершил Арик.

– Умник какой, – заметил Хорст.

– То есть то мог быть и старик твоей бывшей, чтобы можно было показать задницу финансовой службе, – сказал Йози.

– Нет, Бертольд Хилле никак не мог быть благотворителем, его мы можем спокойно отсечь, – заявил я.

– Но он единственный, у кого был мотив привлечь к делу тебя, – возразил Йози.

– Единственный, кого мы знаем, – ограничил круг Арик.

– Как бы то ни было, главное, что наш суперстар Гери может и дальше писать, спонсорские деньги потекут и впредь, тогда у нас всегда будет о чем поговорить, а Австрия при этом не понесет никакого убытка, – сказал Франтишек.

– Верно, поэтому следующий круг, по моему мнению, за счет Гери, – предложил Хорст.

Против этого, естественно, никто не возразил.

– Маэстро Золтан, пять раз, пожалуйста, – довершил Йози.

* * *

К счастью, тайна Альмы Кордулы Штейн не увидела света ни в «Новом времени», ни где бы то ни было. София Рамбушек клялась мне в бесконечной благодарности, хотя я, вероятно, был не из тех людей, кто умел хоть что-то извлечь из бесконечной благодарности. Ее интервью, построенное на ложном выводе, потонуло в электронной нирване, благодаря чему она, возможно, избежала преждевременного окончания своей журналистской карьеры. Для «Дня за днем» эта история отныне была слишком незначительной, то есть они обошлись коротким сообщением о том, что хотя на одно из тринадцати тайных пожертвований и был пролит свет благодаря усердию шеф-корреспондентки газеты и было выяснено, кто явился инициатором, но все же главный серийный благодетель по-прежнему разгуливает на воле и в любой момент может настигнуть своим благодеянием кого угодно.

 

Контакт Мануэля с Квебеком

На четверг, на 19.30 – это время было подтверждено в последний раз, – я был приглашен к Ребекке домой на ужин. Моя главная проблема состояла в том, что шла всего лишь первая половина дня вторника и что я не знал, как мне убить время до вечера четверга, в то время как тяжелые снежные хлопья валились на улице слева сверху направо вниз.

Обычно в одиннадцать часов я с радостью поджидал Мануэля, который всегда привносил в мою одинокую берлогу жизнь, и это даже сильно преуменьшено, поскольку моя берлога в принципе была жива исключительно за счет той жизни, которую привносил сюда Мануэль. Без него бы здесь все стояло более-менее вмертвую, включая время. Например, лишь только я подумал об этом, не прошло и минуты, как я заставил себя быстро подумать о чем-нибудь другом, потому что совсем приуныл без Мануэля. Он не мог сегодня прийти, потому что должен отправиться с тетей Юлией за первыми рождественскими покупками. О’кей, тогда и я без помех предамся мыслям о надвигающихся праздниках. Но и этого я не смог выдержать дольше полуминуты.

Другие в такой ситуации, наверное, с головой погружаются в работу, но я и тут не мог служить образцом – не только потому, что в принципе преклоняюсь перед ней только в случае крайней необходимости. Точно так же было и добрых тридцать лет тому назад во время причастия, которое я не мог принять из-за необходимости опускаться на колени. К тому же мы только накануне сдали наш последний репортаж на разворот о недавно созданном попечительском центре для слепых и слабовидящих детей, и этот репортаж должен был появиться завтра. Не мог же я непрерывно столько работать.

Кстати: Ангелина из «Нового времени» старательно заботилась о том, чтобы я был постоянно занят, каждые пару часов пересылая мне в почту новую порцию имейлов. Поскольку я уже давно туда не заглядывал, теперь я наскоро просмотрел их, не собираясь ни во что вникать и пускаться в обстоятельные ответы. Любопытно, что я наткнулся при этом на сравнительно недавнее сообщение того таинственного знакомого моей матери, которое поначалу показалось мне вырванным из контекста. Сообщение гласило:

«Дорогой господин Плассек, да нет же, само по себе подозрение хотя и делает мне честь, однако я вынужден вас разочаровать, ибо таких больших сбережений я, к сожалению, не скопил. Я всего лишь вышедший на пенсию учитель, который преподавал немецкий язык в частной школе в Квебеке. Да, в 1975 году я немного поспешно, а точнее, очертя голову перебрался в Канаду – это было решение, в которое ваша бесценная матушка внесла не самую малую долю. Она бы никогда не оставила свою семью, и я ценю в ней в том числе и это. Итак, теперь я живу на удалении в 6200 километров и все еще ежедневно читаю новости из дома, что сделал для нас возможным Интернет. Меня переполняет радость, что ваша матушка сохранила меня, по крайней мере, в приятных воспоминаниях. Что же касается вас: пожалуйста, продолжайте писать и помогайте немощным и бедным. Выполняйте вашу миссию как посланник любви к ближнему! Я завидую, что вам дан этот чудесный дар. Ваш преданный читатель из Квебека».

Не говоря уже о том, что мне был вообще чужд пасторальный стиль письма этого человека и что я совсем не собирался расписывать себе, насколько близко он когда-то стоял к моей маме – а то и лежал, – итак, уже не говоря обо всем этом, я спросил себя, на что же он мне, собственно, отвечает этим имейлом. Прокрутив его имейл ниже, я действительно обнаружил текст, отправленный ему три дня назад, который я – видимо, в помрачении ума – написал, не приходя в сознание. Он гласил:

«Многоуважаемый преданный читатель, я передал моей маме цифры 1, 9, 7, 4. И она тотчас вспомнила о вас. Она сказала, что это хорошие воспоминания. Она надеется, что у вас все хорошо. Она также хотела бы знать: не вы ли тот крупный анонимный благодетель?! Поскольку, по ее словам, от вас можно такого ожидать. Она это допускает. Я тоже. Вы ли это? Сердечный привет, Герольд Плассек».

– Мануэль? – негодующе воскликнул я, с трудом дозвонившись до него в перерыве между уроками. – Мануэль, не хочешь ли ты передо мной кое в чем повиниться?

– А в чем это я должен перед тобой повиниться?

– На этот вопрос ты можешь ответить и сам. Ну, сознавайся.

– Мне не в чем сознаваться, – сказал он, подумав.

– Ты был в моей почте?

– Вполне возможно. Кто-то ведь должен читать твою почту, раз ты не делаешь это.

– Ты писал имейл от моего имени?

Тут возникла пауза, в которой до меня доносились лишь тихие шорохи. Должно быть, так работали угрызения совести.

– Ах вон что ты имеешь в виду, – сказал он виновато.

– Ты с ума сошел? Что это тебе взбрело в голову?

Я сам не ожидал, что могу впасть в такую ярость. Видимо, это было связано с отцовской ролью, в которую я только что втянулся.

– Извини, я хотел тебе сказать, но не успел.

– Еще и маму мою впутал в историю.

– Ну, это неважно. Человек все равно живет в Канаде, и спонсор не он.

– Как это неважно! И, опять же, откуда тебе знать?

– Оттуда, что я умею читать, – ответил он.

Тут он явно перешел в нападение. Но я и не думал идти на уступки.

– Мануэль, я не хочу, чтобы ты читал мою почту, не спросив у меня. Ты понял?

– Как не понять, если ты так орешь.

– И никогда не пиши имейлы от моего имени. Понятно? – наседал я.

– Да, но…

– Что но?

– Я был вынужден.

– Почему?

– Потому что… потому что мне надо было наконец узнать. Это всем надо – Махи, Паулю, всему моему классу, всем учителям и вообще всем нормальным людям. Всем, кроме тебя.

– Что знать?

– Ну а что же еще? – вернул он вопрос мне.

– Понятия не имею.

– КТО ЭТО!

– Не кричи так, я не глухой, – ответил я.

 

Скромные аплодисменты моей интуиции

Не прошло и трех минут, как я уже раскаивался в нашей перепалке и решил думать о чем-нибудь приятном – о Ребекке, о чем же еще, не такой уж большой у меня выбор. Мой читательский час за компьютером я хотел завершить чтением ее письма. Но наткнулся на еще одно неоткрытое сообщение, адресованное напрямую мне, минуя Ангелину и редакционную почту. Текст был такой:

«Господин Плассек, ваш адрес мне дали в редакции. Хочу вам всего лишь сказать, что у меня осталось только 19000. В следующий раз придет 9000, тогда вы будете знать, что это я. Затем я напишу вам еще раз. Никому не рассказывайте, пожалуйста! В том числе и… то есть действительно никому!»

После этого мне пришлось безотлагательно выпить пива. Ибо интуиция подсказывала: нереально высоки шансы, что за этим незатейливым, наспех сформулированным посланием скрывалась истинная благодетельница или благодетель. А отросток моей интуиции, таящийся в левом пальце, подсказывал мне сверх того, что Мануэлю лучше бы ничего об этом не знать. Пока не надо. И я на всякий случай переместил этот имейл в свою личную папку и пожелал себе, чтобы я оказался прав и чтобы Мануэль, может быть, уже скоро был огорошен такой крутой новостью.

Я бы, может, привязал этот сюрприз сразу ко второму, еще более ошеломляющему – без оглядки на всяких Йохенов и прочих нео-псевдо-глав-семейств этого мира, продолжал думать я. Я бы дождался особенного момента, лучшего из всех подходящих случаев – и сказал бы ему приблизительно следующее: «Мануэль, сейчас я открою тебе две тайны. Первое известие я бы запустил через спутник на околоземную орбиту, чтобы весь универсум узнал: я твой отец, и я очень горжусь этим». Нет, так патетически я бы это никогда не сформулировал, хотя это, в принципе, было абсолютной правдой. Но неважно, потом бы я продолжил и сказал: «Второе дело останется между нами, никто о нем не должен знать. Я говорю это тебе и только тебе, потому что ты мой сын и я тебе доверяю. Это навечно останется нашей тайной: дело в том, что я выяснил, кто рассылал большинство анонимных конвертов с деньгами. То есть эта персона созналась мне под условие молчания. Собственно, я не должен был рассказывать об этом никому. Но тебе я скажу, только тебе: это…» В эту секунду даже мне стало невтерпеж наконец-то узнать это.

В среду вышел наш репортаж о новом некоммерческом центре опеки над слепыми и слабовидящими детьми в Кёнигштеттене. В полдень четверга Клара Немец позвонила мне и надолго отняла у меня все мое волнение от предстоящего свидания с Ребеккой.

– Алло, Герольд, только что я говорила по телефону с некой радостной госпожой Биндер из Кёнигштеттена. Как ты думаешь, что она мне рассказала?

– Пришло пожертвование?

– Ты угадал.

– Хорошо, – сказал я.

– Да, я тоже так считаю. Они это заслужили. То есть все это заслужили, но они в особенности.

Все заслужили это в особенности, считал я.

– Но знаешь, что на сей раз было иначе?

– Нет.

Знаю, конечно.

– В конверте было всего девять тысяч евро, – сказала она.

– Честно?

Я это знал. Я это чуял. Ведь я как-никак человек интуиции. На мое внутреннее чутье можно было положиться. Если уж на что во мне и можно было положиться, так на мое внутреннее чутье, по крайней мере, иногда, по крайней мере, на сей раз.

– Да, честно, восемнадцать купюр по пятьсот евро, то есть девять тысяч. Они были перепроверены сотню раз.

– Вероятно, наш благотворитель ошибся при счете.

– Или у него постепенно кончаются деньги, – сказала Клара.

– Это, конечно, тоже может быть, – ответил я.

 

«Позволять» – вот мое царское дело

Хотя я не из тех, кто подолгу размышляет о том, что его ждет, но на этот раз я необыкновенно долго, а именно всю дорогу в Пенцинг, раздумывал о том, что мне предстоит сегодня вечером, вернее, к чему я сам и шел своими ногами. Я шел к Ребекке, это ясно. Но к какой Ребекке? Вернее было бы спросить: на что настроенной Ребекке? Почему она пригласила меня к себе домой? Чего она хотела бы от меня? А еще интереснее: чего она не хотела бы от меня? И самое интересное: что останется, если то, чего она от меня не хотела, отнять от того, чего она от меня хотела? Это ведь и был ключевой вопрос, и он проходил через все отношения, которые имели что-то общее с любовью, вернее, хотели иметь.

Первым делом я узнал, что она не из тех женщин, что принимают гостя в теплых шлепанцах, в коричневых леггинсах и в водолазке размера XXL. Мы бегло чмокнули друг друга в правую щеку – к сожалению, одновременно, так что из этого мало что вышло. Я протянул ей бутылку чилийского красного вина и какое-то зеленое растение, цветущее белым цветом.

– Красиво тут у тебя, – сказал я.

– Ах, Герольд, это же только прихожая, – скромно ответила она и улыбнулась.

– Да, но ты еще не видела мою прихожую, – ответил я.

Она довольно скоро и без моей просьбы сунула мне в руки пиво, и мы проделали небольшой обход ее квартиры в старинном доме, чрезвычайно приятной в том, что касалось цветовой гаммы и температурного режима. Квартиру наперегонки согревали старомодная бело-желтая изразцовая печь и светлый паркетный пол, что по зимнему времени в принципе было уже половиной квартплаты.

Когда мы остановились у входа в спальню с очень широкой кроватью, где могли бы разместиться тридцать Ребекк в ряд, если их плотно уложить, мне в голову пришла абсурдная мысль. Я спросил себя, есть ли мужчины, которые в моей ситуации напрямик двинулись бы к кровати и проделали рукой небольшой тест на жесткость матраца, чтобы затем фривольно и удовлетворенно кивнуть Ребекке или подмигнуть ей двусмысленно или недвусмысленно-призывно. И как бы она на это отреагировала? Этого мне так никогда и не узнать, поскольку я водрузил себе на лицо более или менее непроницаемую мину и сказал:

– А здесь, значит, ты спишь.

После этого кивать пришлось уже ей, хотя и не обязательно фривольно.

* * *

На ужин было несколько и впрямь чудесно приготовленных миниатюрных блюд, они следовали одно за другим, поставляя все новый материал для разговоров, выдержанных в интимно-тихом тоне – о рецептах, биологическом выращивании и здоровом питании, которое не обязательно должно быть при этом невкусным. Фоновая музыка тоже создавала атмосферу, наверное, то был Бах. Поскольку я уже по опыту знал, что сонаты для фортепиано и/или скрипки в такой ситуации почти всегда оказывались Бахом, но избави бог при этом ляпнуть: «Ах, как красиво, Бах». Незамедлительно последует: «Нет, это Вивальди». А если сказать наоборот, опасность будет так же велика, и я предпочел промолчать. Классическая музыка была не совсем по моей части.

После главного блюда возникла пауза для передышки, которую Ребекка использовала, чтобы зажечь несколько свечей и приглушить свет. Если бы это сделал я, случай был бы ясным, но у женщин ведь никогда не знаешь наверняка, что на самом деле означают жесты, сами по себе однозначные. Поэтому я предпочитал ждать какого-то подходящего ключевого слова, при этом обнаружив, что переношу красное вино лучше, чем оно мне нравится на вкус, и что мое желание быть к Ребекке ближе, то есть еще ближе, от глотка к глотку нарастает. Пиво и шнапс, кстати, такого эффекта могли достичь не всегда, ну да ладно.

– Мне с тобой просто приятно и всегда очень интересно, – сказала Ребекка чуть позже.

По телефону это было бы уже хорошим комплиментом, но сейчас мы сидели на диване у камина достаточно близко друг к другу, лицом к лицу, и свобода действий устремлялась вверх разве что вербально, так я думал.

Моя рука было собралась лечь ей на плечи, но она спросила:

– Знаешь, что в тебе совершенно особенное, Герольд?

Нет, но, честно признаться, хотел бы узнать, подумал я.

– Ты обладаешь бесконечным спокойствием и терпением. Ты все принимаешь и всему позволяешь быть таким, как оно есть. И вещам, и людям. В том числе и мне.

Это у нас уже было в предыдущий раз, видимо, «позволять» действительно было моим царским делом.

– Ты не ведешь никакую тактику, еще никогда ничего от меня не требовал, никогда ни на чем не настаивал, не давил на меня и не пытался ошеломить. Ты один из очень редких мужчин с такими качествами, можешь мне поверить.

Это было как бы последним доказательством того, что тест на жесткость матраца у нее в спальне не был бы оптимально уместным.

– Ах, да я бы рад был на тебя давить или ошеломить тебя, но у меня, к сожалению, нет для этого средств, – сказал я.

Это я хорошо ввернул, поскольку она действительно чмокнула меня за это в щеку, приведя на время в оцепенение.

– И вообще, ты самый нетщеславный мужчина, какого я знаю. Это так приятно. Обычно все хотят лишь доказать мне, какие они крутые. А ты совсем другой, ты настоящий, ты показываешь и свои слабости.

Что не удивительно, у меня их богатый ассортимент, есть что предложить.

– Так, а можно и мне сказать про тебя что-то приятное? – спросил я наконец в порядке самозащиты, а то я был уже полностью упакован в вату.

Она выжидательно улыбалась. Я немного подумал, не упомянуть ли мне какую-нибудь часть ее лица или тела – к примеру, каки-оранжевые уши, каких не сыщешь ни у одного известного мне художника, ни у Вермеера, ни у Гогена – и уж подавно не сыщешь у Ван Гога. Но потом я выбрал нечто более общее, что, может быть, звучало и бредово, но я сказал это архисерьезно:

– Ты совершенная женщина, о какой всю жизнь мечтает каждый мужчина. И именно мне выпало здесь и сейчас сидеть рядом с тобой, хотя ты даже чисто внешне играешь совсем в другой лиге, чем я. Это для меня какое-то везенье по ошибке.

Я ненадолго задумался, действительно ли «везенье» – идеальное слово, не элегантнее ли было бы употребить, например, «счастливый случай», но в ту секунду, видимо, «везенье» оказалось более кстати, потому что Ребекка преодолела последний остаток дистанции между нашими телами, и я на сто процентов знал, что поступаю правильно, обнимая и целуя ее, что я, конечно, не преминул сделать. Еще не закончив поцелуя, я заметил – по грандиозности ощущения поцелуя, – что он лучше всякого Рождества. Сейчас было интересно лишь одно: остановится все на этой сцене или все-таки дело дойдет до продолжения. Чтобы не изменить своей роли ангела терпения, этот выбор я целиком предоставил Ребекке. И она сказала – когда ее губам наконец снова была предоставлена свобода говорить:

– А что ты имеешь против того, чтобы немного полакомиться?

Она была не из тех женщин, что формулируют двусмысленно, поэтому было ясно, что ее предложение относится к области кухни; там и должно оставаться.

– Шоколадный торт собственного приготовления, – добавила она.

– Блестящая идея, – сказал я.

Этими словами я был горд, ибо они доказывали мое геройское владение телом. Другим мужчинам и впрямь было чему у меня поучиться. Кроме того, шоколадный торт, вообще-то, всегда был для меня альтернативой чуть ли не всему на свете. И с этим «чуть ли» я мог бы в данном особенном случае, надеюсь, еще хорошенько пожить некоторое время, подумал я.

 

Беспощадная последняя воля

Любовный хмель имеет то преимущество, что повседневность, которая обычно требует некоторого преодоления, прежде чем оказаться позади, вдруг осуществляется сама по себе, как в трансе. Например, в пятницу я встал так рано, что на улице было еще темно, помыл посуду – по крайней мере, вымыл чашку и ложечку для кофе, сделал себе кофе, сел к монитору и открыл почту с намерением написать Ребекке пару строк. Поскольку Ангелина наравне с другими еще спала, в папке у меня было одно-единственное сообщение. Которое, однако, было содержательно и по своему действию оставило далеко в тени двойной эспрессо. Оно гласило:

«Господин Плассек, как и было условлено, снова даю о себе знать. Дело обстоит так, что у меня есть еще 10000 евро, которые я могу отдать. Очень важно: я хочу навсегда остаться в безвестности. Почему я тем не менее пишу вам: поскольку это мое последнее денежное пожертвование, у меня есть мысль, кому его предназначить. То есть я вам подскажу, о чем вы должны написать. А вы напишете. И когда статья появится, я отправлю туда деньги. Пока что я жду вашего согласия, а потом скажу, для кого предназначается последнее денежное пожертвование. Пожалуйста, действительно никому ничего не говорите!»

Было бы весьма интересно, какой портрет этого благодетеля составил бы хороший психолог. Но мне-то нравилась прямота этой персоны: она не делала долгих вступлений, а сразу переходила к делу. Поэтому я тотчас ответил:

«Многоуважаемая госпожа или господин Икс, я нахожу, что вам более чем пристало назначить получателя последнего пожертвования. Если это организационно осуществимо и не связано с поездкой в Китай или Мекку, я охотно напишу репортаж.

Сам я имею к вам еще пару вопросов, которые занимают меня уже давно: почему вы делаете пожертвования только по следам моих публикаций? Почему вы оглядываетесь именно на меня? Кто вы? Я, разумеется, уважаю ваше желание остаться анонимным. То есть ваши ответы останутся между нами. Сердечный привет, Герольд Плассек.

P.S.: Большое вам спасибо от имени всех, кого вы одарили! И моя собственная жизнь, кстати, благодаря этому изменилась в очень хорошую сторону».

Не прошло и десяти минут, как я получил ответ. И он задел во мне одну больную точку, о которой я и заподозрить не мог, что она столь болезненна, пока не прочитал этот текст. Госпожа или господин благодетель писал следующее:

«Господин Плассек, мне бы хотелось, чтобы вы написали о «0,0 промилле». «0,0 промилле» – это стационар по реабилитации алкоголиков, а при нем группа самопомощи для семей, в которых кто-то заболел алкоголизмом или умер от него. У них есть центр на главной улице Зиммеринга. Туда наверняка можно прийти и написать о них. Таково было бы мое пожелание. Только так можно будет получить мое последнее денежное пожертвование.

А на ваши вопросы, кто я есть и почему именно вы: это не столь важно. Я тоже благодарю вас за то, что вы написали ваши очерки, хотя это было не всегда легко».

* * *

С моим любопытством можно было пока повременить. Поскольку стало, во-первых, ясно, что этот сердобольный человек и в самом деле мог меня не знать или хотя бы не воображал обо мне ничего хорошего, иначе бы он не поставил меня в столь дурацкое положение. Честно признаться, у меня не было никакого желания беседовать с алкоголиками и выслушивать их истории или, того хуже, истории их близких. Тут я был, так сказать, дважды обжегшееся дитя, поскольку я неизбежно вспоминал отца или, вернее, мать, которой приходилось долгие годы с ним мучиться.

Да и для меня самого алкоголь был прямо-таки табуированной темой, причем я отдавал себе в этом отчет, поскольку считал, что каждый человек имеет право на свои маленькие слабости, от которых не может или не хочет избавиться, и что было бы гораздо умнее и рациональнее возвести вокруг этого слабого места крепость, вместо того чтобы устранять его. У меня этой маленькой слабостью, скрытой от посторонних глаз, самодозволенной и табуированной, как раз и был алкоголь, то есть я ничего не хотел об этом слышать, и я ненавидел, когда кто-то это слишком драматизировал.

У меня была и еще одна проблема с этим приказом команде смертников по электронной почте: как я оправдаю такой репортаж в глазах Мануэля и всех остальных, кто хорошо меня знал? Меня бы стали справедливо упрекать, какой я апостол морали: проповедую воду, а сам заправляюсь вином, вернее, пивом. Меня же будут презирать приятели, а в баре Золтана пожизненно лишат права посещения.

Но больше всего меня разозлило то, что этот приказ чувствительно помешал думать о Ребекке и предаваться смакованию деталей и самых ярких сцен нашего вечера, а вечер был мирового класса. Я решил послать ей эсэмэс, чтобы и на ее долю выпала хотя бы выборочная проба частицы моих чувств. Само по себе послание должно было гласить неопровержимое «я тебя люблю». Но я был из тех, кто выражает такое в более завуалированном виде. И я написал:

«Милая Ребекка, из-за одного только шоколадного торта я бы прилетел к тебе снова в любое время. Но теперь моя очередь! Я уже работаю над моим меню:-)»

Смайлик я тут же стер, она и без него догадается об иронии. И я написал: «Я уже работаю над моим меню… Твой Герольд». И еще: «Ты чудо!» Заключительную фразу я преобразовал: «И еще: то, что было с тобой, – чудо!» Но по-настоящему ли верно слово «чудо»? Ведь чудо – дело единичное, которое не дано ни повторить, ни тем более превзойти. «Чудесно», может быть, все-таки лучше, потому что «чудесно» означает, что хотя это и было прекрасно, как чудо, но вовсе не значит, что это уже само по себе есть чудо. Кроме того, от «чудесно» есть естественный переход к следующему разу, тогда как от «чуда» нет. Итак, я написал: «Это было чудесно». Плюс два восклицательных знака.

 

Мануэль тревожится о будущем

Когда Мануэль пришел из школы, у меня все еще не было ни плана А, ни плана Б, ни плана В касательно анонимного задания. Мануэль показался мне каким-то подавленным, и я просто спросил его, не случилось ли чего.

– Нет-нет, все в порядке, – сказал он.

Значит, что-то было не в порядке.

– Тебя что-то угнетает?

– Почему меня должно что-то угнетать?

– Вопрос ниже твоего уровня, милое дитя. Никто не утверждал, что тебя что-то должно угнетать. Я только спросил, не угнетает ли тебя что-нибудь.

Он засмеялся. Ведь я уже стал чемпионом мира в отпасовке его глупых встречных вопросов.

– На Рождество приедет мама, – сообщил он.

– Вот и хорошо, – ответил я.

– Да.

– Разве ты не рад ее приезду?

– Ее-то приезду я рад, – произнес он.

Я ждал, не последует ли чего определенного, и оно последовало.

– Но у нее сейчас новый друг, и он приедет тоже.

– Да, я знаю, – сказал я.

– Ты знаешь? Откуда?

– От тети Юлии.

– Ага.

– Да. И в чем проблема? – спросил я.

– Проблема в том, что я его не знаю.

– Эта проблема разрешима, ты с ним познакомишься, – сказал я.

– А если я ему не понравлюсь?

– Ты ему понравишься. Ты не можешь не понравиться. Только не спрашивай меня, пожалуйста, почему ты не должен кому-то не понравиться.

Он засмеялся.

– А если он мне не понравится?

На это у меня не оказалось под рукой спонтанного ответа, но в любом случае это была забавная мысль.

– Ведь мама собирается даже, может быть, выйти за него замуж, и нам придется жить вместе. Что, если я не захочу с ним жить?

– Этого я не могу себе представить, – соврал я.

– А можно, я тогда буду жить у тебя?

Это был в точности вопрос моего тайного желания. Я тактически выразил ужас:

– Что? Хочешь жить тут? Да ты оглянись. Ты здесь подхватишь все болезни – от насморка вплоть до тифа и холеры.

– Ну и что? Моя мама – врач. И ее новый муж тоже. Тогда они смогут меня здесь навещать.

Теперь он заметно повеселел, и я взъерошил пятерней его волосы – правда, довольно грубо, чтобы он в свои четырнадцать с половиной лет не застеснялся.

– Кстати, что ты собираешься делать на Рождество? – спросил он наконец.

– Я? Понятия не имею. Скорее всего, то же, что обычно.

– А что у тебя обычно?

– Я позволяю Рождеству преподносить мне сюрпризы, – сказал я.

Теперь он ухмыльнулся от уха до уха. Ответ ему понравился. Я думаю, какие-то гены он от меня все-таки ухватил.

– Ты ведь можешь праздновать с нами, тогда будет хотя бы не так уныло, – заметил он.

Это было как шоколадный торт марки «Ребекка». Я чувствовал, как во мне поднимается что-то вроде растроганности, и я должен был воспрепятствовать тому, чтобы она добралась до глаз.

– Одна женщина и трое мужчин? Я думаю, твоя мама не будет от этого в восторге, – сказал я.

– Но ты ведь можешь привести свою… – Он осекся.

– Свою – кого?

– Ах, я так, – сказал он, чуть смущенно переминаясь с ноги на ногу.

– Да говори уж.

– Ты мог бы привести Флорентину.

– А, теперь понятно, откуда ветер дует, – ответил я.

Я сказал это с преувеличенной веселостью, но мне стало не по себе при этих словах.

– Нет, это не то, что ты думаешь. – Он тут же дал задний ход, но не смог подавить легкий смешок.

– А что я думаю? То есть я думаю, ты находишь ее просто симпатичной, потому что она такая непосредственная и раскованная, и потому, что она почти славный парень.

– Да, вот именно, – с облегчением ответил он.

Я тоже вздохнул с облегчением.

* * *

Наш доверительный тон непринужденной болтовни вселил в меня мужество перейти в наступление, поэтому я спонтанно составил план Г и сказал Мануэлю:

– Представь себе, чего требует «Новое время», куда они хотят меня заслать.

– Куда?

– К тяжелым алкоголикам.

– Правда? Но ты ведь имеешь право отказаться от этой, как ее… госпитализации?

Самым сокрушительным в этом было то, что он сказал это с полной серьезностью и с явной тревогой за меня. Я возмутился:

– Ты с ума сошел? Что за мысли у тебя в голове? Мне поручают написать репортаж о центре, где реабилитируют алкоголиков и помогают их близким, центр называется «0,0 промилле». Там у них действительно тяжелые случаи, а не такие любители выпить, как я.

Я рассказал ему кое-какие детали, которые уже были мне известны.

– И ты правда это сделаешь? – спросил он.

– Я еще не знаю.

– И все-таки.

– Что все-таки?

– Сделай это. Мне кажется, будет супер, если ты это сделаешь, – сказал он.

– Честно? Почему?

– Просто так, я нахожу это суперским. И я, конечно же, пойду с тобой.

– Конечно же, ты не пойдешь со мной, – горячо воспротивился я.

Я не хотел, чтобы мой сын увидел вблизи именно этот сорт экстремальных судеб, для этого он был еще слишком юн. Но в итоге снова оказалось, что у нас двоих в конце концов побеждает то мнение, которое исходило не от меня. Зато он пообещал мне свою полную поддержку в информационных розысках. Кроме того, ведь я знал, что это будет наше последнее совместное приключение, связанное со спонсорскими пожертвованиями. Итак, вопреки моим протестам ему было позволено пойти со мной, что означало вместе с тем, что я решился принять это задание – даже вопреки внутреннему протесту.