Четверку еще можно было спасти

14 октября в 12:30 по среднеевропейскому летнему времени я впервые в жизни добровольно и без сопровождения был у стоматолога, то есть нет – у стоматологини. Специально для этого случая я купил в магазине H&M бордовую вязаную куртку повышенной красивости, по выгодной цене в 49,90 евро. И сходил к парикмахеру, попросил срезать мне сзади весь избыток, так что теперь я выглядел уже не как безработный звукотехник хэви-метал, а как безработный преподаватель по классу фортепьяно. Кроме того, я запихнул в рот мятную жвачку, одну из тех, что Мануэль теперь регулярно кладет на стол, когда приходит ко мне на работу.

– Когда вы проходили контрольный осмотр в последний раз? – спросила меня секретарша в приемной.

– Честно говоря, еще никогда.

Она посмотрела на меня недоверчиво.

– Со времен моего детства я утратил контроль над своими зубами, – сказал я.

К сожалению, моя шутка не показалась ей забавной, и она отправила меня на рентген. После чего посадила потеть в комнате ожидания перед стопкой нетронутых стоматологических журналов с отталкивающими обложками, выдержанными в розовом цвете желез или слизистой оболочки.

Наконец я был допущен в логово Ребекки Линсбах, которая быстро прямо в дверях протянула мне руку. Ребекка была приблизительно так же очаровательна, как накануне ночью в моих снах, но она сделала вид, что не знает меня, и мне это было очень жаль. Может, она действительно не узнала меня, а может, ей не хватило Мануэля при мне или моих длинных волос на затылке.

– Пожалуйста, не смейтесь надо мной, если я признаюсь, что побаиваюсь вас, – сказал я.

Она улыбнулась. Женщины любят мужчин, которые не изображают из себя неизменно сильную личность, а в этом отношении у меня действительно было что предложить.

Затем она показала мне мои челюсти, уже висевшие на стене в виде постера, и поставила диагноз:

– Господин Плассек, увы, это катастрофа.

Быстро обнаружилось, что большинство зубов годилось только на выброс, а остальным требовались мосты.

– Лишь бы не разводные, – сказал я. Но шутка как-то не пришлась к месту.

– Вверху четвертый слева мы еще можем спасти.

Это было чем-то вроде хорошей новости того вечера, за которую я поблагодарил себя самым сердечным образом.

Я бы с удовольствием добавил еще несколько приватных слов, но Ребекка, к сожалению, форсировала события и быстро привела меня в горизонтальное положение.

– Я предлагаю, давайте мы даже пробовать не будем без анестезии. Если вы все равно будете чувствовать боль, просто поднимите руку.

Я ее и без того уже поднял и на всякий случай так и держал.

Следующий час можно было выдержать только с закрытыми глазами, при этом ужас состоял не столько в том, что́ из меня вынимали и цеплялись ли за это нервы, пережившие наркоз. Гораздо хуже было воображать, что меня ожидает в следующие секунды: какие ужасы и кровопролитная резня. Однажды было по-настоящему больно, и я спонтанно вцепился в запястье Ребекки, это было, пожалуй, самое сильное мое проявление эмоций за последние десять или двадцать лет. Но она сделала вид, будто ничего не было. Судя по всему, для нее это было, к сожалению, рутиной, ее ничто уже не волновало, даже то, что по ее команде «Пожалуйста, прополощите как следует» я выплюнул литра три крови.

Но когда Ребекка управилась, она все же сказала чудесную фразу (по крайней мере, содержательно чудесную), которая даст мне продержаться всю осень.

– Господин Плассек, вы знаете, сегодня было лишь начало, впереди нас с вами ждет большой объем работы.

Мне хотелось ответить ей, что установление отношений всегда представляет собой большой объем работы. Но я ограничился несколько более сдержанным сигналом:

– И все-таки я рад, что преодолел себя и явился к вам.

Я бы на ее месте ответил: «Вы сделали хороший выбор». Но нет, она лишь лапидарно ответила:

– Дальше откладывать было уже нельзя.

Хотя по ее виду не скажешь, что любая ее мысль должна непременно начинаться и заканчиваться зубами. Пожимая ей руку на прощанье, я все-таки рискнул произнести еще пару личных слов.

– Как бы то ни было, я рад, что на будущей неделе снова приду к вам, – сказал я.

– Довольно будет того, что вы придете, а радоваться совсем не обязательно, – отпасовала она.

– Но можно я все-таки порадуюсь?

Она пожала плечами и смущенно улыбнулась.

– Можно? – настойчиво повторил я.

– Можно, – позволила она.

 

Мануэль давит на меня

По четвергам Мануэль являлся ко мне только в три часа, потому что перед этим у него была тренировка по баскетболу. Поначалу я не придавал особого значения этому хобби, поскольку баскетбол – не совсем мой спорт, притом что вообще никакой спорт моим никогда не был, кроме разве что настольного футбола, где используешь лишь два запястья, а попутно можешь сделать глоток-другой.

Но постепенно из его рассказов я понял, как важен для него был баскетбол и какая в нем зреет личность игрока. Кажется, в своей команде юниоров «Торпедо-15» он был кем-то вроде распасовщика, и вроде бы тренер предсказывал ему карьеру, сходную с карьерой его кумира Джеффри Линна Грина из «Бостон Селтикс», которого также называли Green Monster, что не было таким уж преувеличением при росте два метра, шесть сантиметров и при ста семи килограммах веса. Откуда я это знаю с такой точностью? Мануэль установил мне этого Зеленого монстра фоном рабочего стола на компьютере – со всеми его основными данными, и теперь я понятия не имею, как мне от этого монстра избавиться.

Когда Мануэль по четвергам приползал после тренировки, он был чаще всего весел и общителен. И с недавних пор у нас вошло в обычай устраивать час болтовни, во время которого я узнавал чуть ли не все о его товарищах по команде и противниках, о структуре игры, тактике, все больше овладевал правилами, так что мог уже все бросить и в рамках второй профессии наняться в команду «Торпедо-15», если они там заинтересованы в усилении их Лиги старых наркоманов.

В этот унылый четверг в редакции, ввергнутой в шоковое оцепенение из-за неразберихи с пожертвованиями, я уже предвкушал приход Мануэля с тренировочными новостями и разборкой баскетбольных эпизодов. Однако на сей раз он явился с опущенными плечами, а когда взглянул на меня, то не сдержался и начал громко всхлипывать. Какое-то время его ничем нельзя было успокоить.

– Эй, парень, что стряслось? У тебя что-нибудь болит? – спрашивал я.

– Нет.

– Кто-нибудь тебя обидел?

– Нет.

– Что тогда?

– Махи ушел.

– Кто такой Махи?

– Махмут, наш атакующий защитник.

Правильно, теперь я вспомнил. Мануэль был разыгрывающий защитник, который формирует ход игры, тогда как атакующий защитник специализируется на бросках с дальней дистанции. Мануэль уже неоднократно рассказывал об этом бедовом парне Махмуте. Если где-то на горизонте замаячит корзина, этот мальчишка гарантированно вбросит туда любой мяч, какой попадется ему в руки.

– Что значит «ушел»? Откуда ушел? Куда ушел?

– Я не знаю. Он сбежал.

– Как сбежал? Из дома? От своих родителей?

– Нет, со своими родителями. Они сбежали, потому что им грозит выдворение из страны.

Это звучало совсем нехорошо. Когда Мануэль немного успокоился, он рассказал.

Махмут Паев был из Чечни. Лет шесть тому назад его родители бежали вместе с ним в Австрию и подали прошение на статус политических беженцев. Проведя какое-то время в лагере для беженцев, семья перебралась в общежитие для иностранцев. Махмут ходил в школу, был там, по рассказам, одним из самых способных, свободно говорил по-немецки, и все к нему хорошо относились, даже девочки, хотя у него были оттопыренные уши, как паруса катамарана. В команде «Торпедо-15» он из-за своих дальних бросков был уже маленькой звездой – ось Мануэль – Махмут была, так сказать, стержнем команды, оба мальчика понимали друг друга на лету.

В последние недели он не раз намекал, что, возможно, скоро не сможет приходить на тренировки, потому что их прошение о статусе беженцев было отклонено. Поначалу этого никто не понимал: с каких пор для игры в баскетбол требовался статус беженца, разве это не свободный спорт для всех? Тогда тренер объяснил своим взволнованным питомцам, что Паевы не получили разрешение на пребывание в Австрии и должны быть высланы к себе на родину. На последней тренировке Махмут сказал Мануэлю буквально следующее: «Если нам придется возвращаться назад, то пусть уж лучше полиция застрелит моего отца, потому что дома его все равно убьют на месте».

Так, и теперь дело дошло до того, что Махи больше не появился на тренировке.

– Это плохо. Я понимаю, тебя это доконало, – сказал я, отдавая себе отчет в том, что утешительный фактор этих слов ограничен.

– Мы должны что-то сделать, – ответил Мануэль.

– Что ты имеешь в виду? Что мы можем сделать? – спросил я.

– Ты должен что-нибудь сделать, – конкретизировал он.

Это заявление меня несколько озадачило, поскольку я не считался таким уж большим волшебником по части обнаружения беглых семей чеченских беженцев.

– Ты должен об этом что-нибудь написать, чтобы Махи смог здесь остаться, – заявил Мануэль.

Это была нетрезвая идея, по моему мнению. Однако взгляд хищной кошки, который он устремил на меня и который сильно напомнил мне о его матери, дал понять, что пространство вдоха для того, чтобы сказать «нет» – а мне, к сожалению, пришлось сказать «нет», – было очень тесным. Мне требовались по-настоящему убедительные аргументы. Выбор был такой:

1. Подобные трагедии не были единичными случаями. Первые из них даже широко обсуждались через СМИ. Но это никак не повлияло на закон об иностранцах. Кто получил отказ в статусе беженца, должен вернуться на родину, тут ничем не поможешь. Журналисты могут усердствовать сколько угодно и гнать волну любой высоты. Мир жесток, и эту жестокость не позволят пресечь внезаконными актами человечности, иначе такая жестокость становится слишком заметной и порождает недовольство, а этого политика допустить не может. Приблизительно так действовал этот аргумент.

2. В «Дне за днем» я связан по рукам и ногам. Даже если бы я захотел, мне не дали бы написать об этом. За социальные репортажи отвечает София Рамбушек. А «Пестрые сообщения дня» в последнее время стал отбирать для публикации сам шеф лично. Я же здесь, в редакции, по должности кто-то вроде ковырятеля в носу. Этот аргумент хотя и был самым обоснованным, но в то же время служил доказательством моей личной никчемности, поэтому он исключался.

3. Даже если бы мне было разрешено или я просто взял бы на себя свободу сообщить об этом, передо мной встал бы один основополагающий вопрос, и он гласил: а о чем я, собственно, должен сообщить? Семья скрылась, предположительно она нашла приют в Вене у своих земляков. Даже если бы мне удалось разведать, где они укрываются, напиши я об этом – их тотчас возьмут, арестуют и позднее вышлют.

Вот такие были три возможности, но я инстинктивно выбрал четвертую и сказал:

– До тех пор, пока я не знаю, где скрывается Махмут со своими родителями, я не могу об этом писать. Ведь мне нечего сказать даже об их самочувствии.

– Чувствуют-то они себя хорошо, – сказал Мануэль.

– Кто сказал?

– Махи.

– А ты откуда знаешь? – спросил я.

– Он мне это написал. Он прислал эсэмэс.

– Да? – Тут я даже растерялся. – Что ж ты мне не говоришь?

– Я только что тебе сказал, – напомнил он.

– И где он прячется?

– Этого я не знаю. Он не скажет, иначе его оттуда заберут.

– Покажи мне эсэмэс.

Мануэль протянул мне свой мобильник. Текст гласил:

«Привет, Мани, как дела? У меня все хорошо, я в надежном месте. Мне нельзя говорить, где я. Но там, где я, люди к нам относятся хорошо, и даже всегда есть спагетти. Но я все равно хочу домой. Не в Чечню, там я никого не знаю. И там моему папе пришлось бы скрываться и нам было бы нечего есть, хоть сдохни. Пожалуйста, скажи своему дяде из газеты, пусть поможет нам. Пожалуйста!!! Ведь в ноябре у нас финальная встреча с «Union CS». Я должен играть, потому что на кон поставлено все. Твой Махи».

Мне нужна была короткая пауза, чтобы перевести дух. Мне ведь зачастую бывает достаточно нескольких точных слов, чтобы пришлось душить нагрянувшие ни с того ни с сего слезы. Это я унаследовал от мамы, у меня это в крови, пусть даже в форме остаточного алкоголя, который всегда настраивал меня на сентиментальный лад.

Так или иначе, я пришел к одному из моих знаменитых решений, которое гласило: я, правда, ничего не могу сделать, но я должен это сделать. Уже ради одного этого слова – «дядя».

– Ты что, сказал ему, что я твой дядя? – спросил я.

– А почему я не должен был это ему сказать? – возразил Мануэль.

– Потому, например, что это неправда.

– А тебе это мешает?

– Нет, напротив, я нахожу, что «дядя» звучит очень симпатично.

– Тебе подходит, – сказал Мануэль.

– Ты находишь?

– Да, ты типичный дядя, – заключил Мануэль и снова улыбнулся.

Мне сразу полегчало. Как будто на шкале в сто делений, где я до сих пор ни разу не продвинулся дальше десяти, я вдруг щучкой допрыгнул до пятидесяти. Я был, так сказать, на половине пути, поэтому мне срочно надо было подкрепиться пивом.

 

Софии пришлось заболеть

Я с трудом поднялся по лестнице в залитый светом кабинет Софии Рамбушек, который по сравнению с моим казался номером люкс пятизвездочного отеля, и поведал ей историю Махмута.

– Трагично, – сказала она.

Она была в стрессе и слушала меня вполуха.

– Ты можешь сделать из этого что-нибудь путное? – спросил я.

– Еще обсудим, Гери, – сказала она, не отрываясь от монитора.

То есть она не сделает из этого ничего путного, а также ничего беспутного. Вполне возможно, что история умерла для нее на слове «Чечня». Значит, я должен был добавить еще один ход.

– София, у меня к тебе есть одна просьба, – сказал я.

Теперь она взглянула на меня впервые с тех пор, как я вошел в ее кабинет. Такого она от меня не ожидала. В редакции «Дня за днем» я еще никогда ни к кому не обращался с просьбой, если не считать просьбы о том, чтобы меня по возможности оставили в покое.

– Отдашь мне завтра страницу репортажей?

Тут она выдула воздух через свои тщательно обведенные по контуру губы.

– Ты хочешь что-то написать? – с удивлением спросила она.

И правильно, в подобных желаниях я тут, в редакции, не был замечен.

– Надо спросить у Норберта, – сказала она.

Ага, он для нее Норберт, ну-ну. Никогда журналистка не может оказаться слишком юной для того, чтобы получить от своего шефа – который, в свою очередь, никогда не может быть слишком стар для этого – предложение перейти на «ты», которое она, разумеется, не может отклонить, что для шефа, вероятно, несет в себе искру сексуального приключения.

– Забудь об этом. Если спрашивать Кунца, я заранее знаю, что он ответит. – Я махнул рукой.

– А как ты себе это представляешь? – спросила она.

– Заболей завтра.

Теперь она выдула через свои тщательно обведенные по контуру губы двойную порцию воздуха.

– Послушай, София, побалуй себя свободным днем, возьми длинные выходные, выспись как следует, расслабься, сходи на шопинг, устройся дома поудобнее, займись йогой, прими настоящую ванну, почитай книгу, посмотри какой-нибудь дурацкий фильм…

– Я еще никогда не болела, – призналась она.

– Тогда тем более самое время для этого.

– Нет, Гери, так дело не пойдет, я не могу этого сделать, – сказала она.

М-да, отними у трудоголика работу, и он не будет знать, ради чего живет.

– София, я тебя еще никогда ни о чем не просил, я бы и сегодня не попросил, не будь это так важно для меня. Объяснить тебе, почему это настолько для меня важно?

– Нет, не надо, – сказала она.

Это я, при всей скромности, действительно бросил ей хорошую наживку.

– Тогда, пожалуйста, завтра в виде исключения заболей, просто скажи «да» свободному дню. Которого здесь мало кто заслуживает так, как ты.

Такому аргументу ей, разумеется, нечего было противопоставить. Я сам себе удивлялся, как четко я работал, чтобы не лишиться статуса «дяди».

– И когда я должна сказаться больной?

– Только не с утра.

– И чем я должна заболеть?

– Это может быть все, что угодно: мигрень, прострел, понос, гастрит, отравление, затруднение дыхания, проблемы с кровообращением, гипервентиляция…

Все это хотя бы по разу бывало и у меня самого.

– И ты сделаешь страницу репортажа?

– Да.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Я могу быть в этом уверена?

– Можешь не сомневаться. София, ты ангел!

 

Шницель вместо спагетти

Одним из немногих известных мне изъянов алкоголя было то, что после часа умственной работы тебе казалось, что ты вкалываешь уже часов двадцать и что больше не можешь продержаться ни минуты, потому что все ясные мысли истрачены без остатка, остались только смутные, да и те сводятся к посещению ближайшей пивной. К счастью, я предвидел это и учел при составлении концепции страницы репортажа.

Сам я писал короткие комментарии. Это было всего тридцать строк, содержание мне нашептывал мой здравый смысл: нельзя – есть статус беженцев или нет – продержать семью с ребенком шесть лет и вроде бы даже принять в гражданство, а потом вдруг приговорить к диким чеченским пампасам, где семья к тому же подвергалась политическим преследованиям.

Работа Мануэля состояла в том, чтобы собрать все цифры и факты касательно судьбы семьи Паевых, то есть набросать эскиз ее становления, ее бегства и ее жизни в Австрии. Для этой цели он проговорил по телефону со своим баскетбольным тренером почти час, задавая один за другим умные вопросы и делая себе профессиональные пометки. Я наблюдал за ним и замечал, как сильно он продвинут в разыскном деле. С одной стороны, это заслуживало удивления, но с другой стороны, ведь он, может, и не был моим сыном.

Информацию по австрийскому законодательству, а также по чеченской войне и по волнам ее беженцев мы черпали из Википедии.

Я отвечал главным образом за осмысленный порядок слов в написанных фразах.

Но самая большая и важная история была заточена под Махмута, который должен был описать положение своими словами, выразив свои страхи и желания.

– Как он должен это сделать? – спросил меня Мануэль.

– Пусть пришлет тебе эсэмэску, примерно такую, как прислал, только раз в десять длиннее.

– И что он должен там написать?

– Все, что придет в голову, что ему кажется важным и исходит от сердца.

– И про баскетбол тоже?

– Естественно. Он должен написать, что бы его порадовало больше всего, если бы ему разрешили остаться, какие у него увлечения, что он хотел бы предпринять со своими друзьями, как хорошо в Австрии, как ему нравится говорить по-немецки, ходить в школу, кто его любимые учителя, что ему больше всего нравится есть…

– Спагетти и тирамису, – вставил Мануэль.

– Да? О’кей, тогда скажи ему, пожалуйста, что нам стоит исправить это на венский шницель и кайзершмаррн.

Мануэль засмеялся. Он понял меня, более того, он в принципе уже понял и журналистику, и это в четырнадцать-то лет.

* * *

Во второй половине дня мне позвонил Кунц и взволнованно сообщил, что София Рамбушек с подозрением на воспаление легких слегла в больницу.

– Ну, это она немного преувеличила, – заметил я.

– Что-что?

– Она в последнее время слишком много на себя берет.

– Да-да. Она уверяла, что у вас, господин Плассек, в случае необходимости всегда найдется история для страницы социального репортажа. То есть вы могли бы подготовить целый разворот?

– У нее, наверное, сильный жар, – сказал я в шутку.

– Что-что?

С людьми, лишенными чувства юмора, да к тому же находящимися в критической ситуации под стрессом, лучше не шутить.

– Да, это в самом деле так, я напишу разворот, у меня припасена одна хорошая история.

– Очень хорошо. И о чем же она? – спросил Кунц.

Этого я и боялся.

– Судьба одной семьи, эксклюзивная история, очень трагичная, очень трогательная, очень драматичная, очень… жизненная, судьбоносная, так сказать. И трогательная. И эксклюзивная.

– О’кей, господин Плассек, приступайте, приступайте же! Вы знаете, номер сдаем в семнадцать часов.

– Да-да, к семнадцати я управлюсь.

 

Дай пять

Эсэмэски Махмута и впрямь оказались не для слабонервных. Мальчик рассказывал так волнующе и натурально, что нам даже не пришлось много править. В качестве заголовка мы выбрали – для «Дня за днем» однозначно чересчур сложно, но Мануэль настоял на этом – «Я больше не хочу спасаться бегством». Рядом мы разместили крупное фото, которое нам предоставил тренер «Торпедо-15». На снимке был сияющий мальчишка с оттопыренными ушами, его несли на плечах ликующие после победы товарищи по команде – впереди всех Мануэль. Будь я ответственным политиком и попадись мне на глаза эта история да с этим снимком, у меня было бы только две возможности: либо эта семья останется в Австрии – либо я подаю в отставку. Правда, на практике, увы, ни один человек не становится политиком для того, чтобы потом лишиться места из-за четырнадцатилетнего чеченского мальчишки и его родителей, которых тщетные надежды завели на Запад.

Ровно к пяти мы управились, и я был уже на последнем издыхании. Я просто давно отвык от таких перегрузок и, честно признаться, больше не хотел к ним привыкать. Но с тех пор, как я познакомился со своим сыном, я еще никогда не видел его таким оживленным, пламенным, импульсивным и жизнерадостным, и уже одним этим окупались все затраты сил. Мы, без сомнения, переживали звездный час наших отношений, и даже неважно было, что в конце концов выйдет из нашего репортажа. Разочарования тут было не миновать. Ведь Мануэль был уверен, что мы, считай, спасли его друга Махи, что он вскоре появится из своего убежища и спокойно сможет готовиться к предстоящему через две недели важному баскетбольному матчу. Я, к сожалению, знал, что этого не будет. Разве что случится маленькое чудо. А опыт научил меня, что всякий раз, когда надеешься на маленькое чудо, оно гарантированно не происходит.

Как бы то ни было, прощались мы в этот раз исключительно сердечно, ведь Мануэль впервые мог гордиться своим новым «дядей». И я смог применить пару жестов, к которым мне и раньше очень хотелось прибегнуть, – я подмигнул ему, прищелкнув языком, и протянул раскрытую ладонь, по которой он с воодушевлением хлопнул своей пятерней. Так, наверное, когда-то начинали все отцы позднего призыва.

 

Крушение мира

Я уже был на пути к бару Золтана, как позвонил Норберт Кунц и попросил меня зайти к нему в кабинет.

– А это обязательно, а то я уже в пути? – сказал я.

– Да, господин Плассек, это обязательно.

– А мы не могли бы это обговорить по телефону?

– Нет, господин Плассек, это мы не могли бы обговорить по телефону.

Если он дважды подряд называет меня «господином Плассеком», а в промежутке между этими двумя «господами» задыхается так, как будто ему прямо сейчас без наркоза перерезают горло, это верный признак очень весомого события. И я нехотя поплелся назад в редакцию.

– Господин Плассек, поверьте мне, я не испытываю ни малейшего удовольствия от того, что должен вам сейчас сообщить, – сказал он, погружаясь в отвратительный кабинетный диван цвета хаки и зажигая сигарету.

А я и не знал, что он курит – может, правда, лишь в исключительных случаях, таких, как этот.

– Господин Плассек, мы вынуждены снять с номера ваш завтрашний репортаж.

– Да что вы!

– К сожалению, репортаж о чеченцах появиться не может. Приказ сверху.

Я инстинктивно глянул вверх, на люстру. В этот момент я был неспособен даже изумиться.

– Вы это серьезно?

– Можете мне поверить, я все испробовал, чтобы спасти эту историю. Я сражался за ваш репортаж. Потому что я лично считаю его хорошим, удавшимся, очень человечным, очень человечным. То есть это не критика вашей работы, пожалуйста, не воспринимайте это как критику вашей работы. С точки зрения журналистики вы все сделали правильно. Я был даже поражен, как хорошо вы…

– Почему? – спросил я.

Кунц вздрогнул. Видимо, я произнес вопрос довольно громко.

– Господин Плассек, мы знаем положение владельца нашего издания, мы знаем наших инвесторов и спонсоров, мы знаем наших рекламодателей и абонентов, мы знаем законы рынка, мы знаем ситуацию, возникшую из-за аферы с пожертвованиями, мы знаем политические структуры, мы знаем, за что выступает группа PLUS.

– Она выступает за всякое дерьмо, – позволил я себе заметить.

– Господин Плассек, я понимаю вашу досаду, но и вы должны понять, что мы здесь следуем правилам. Мы занимаем ясную позицию в вопросе иностранцев. Мы – не страна иммиграции…

– Вы, может, и не страна иммиграции, а я – да, – сказал я.

– Мы не можем вдруг превратиться в рупор понаехавших нелегальных чеченских или еще каких-либо беженцев без документов и вообще без ничего. Если мы однажды скажем «да», мы сами станем наполовину чеченцами…

С каждым словом этой постыдной чепухи я чувствовал нарастающую потребность поднять стеклянный столик метра на два вверх и шарахнуть его об пол.

– Значит, мой репортаж завтра не выйдет? – уточнил я.

– Да, к сожалению, как я уже сказал…

– Ни единой строчки?

– Да, то есть нет, ни единой, – сказал он, запинаясь.

– О’кей, тогда все ясно.

Я вскочил, стремительно вышел за дверь и с размаху толкнул ее за собой что было силы в надежде, что стены от удара задрожат и раскрошатся и что все трехэтажное здание редакции в итоге рухнет и сложится на землю кучей дымящегося, вонючего коричневого дерьма. И прохожие будут морщить носы и говорить: «О боже, какая гадость, а ведь это был «День за днем».

Но нет, до этого дело не дошло, поскольку дверь являлась начальственной и была оборудована доводчиком, чтобы сглаживать жесткие удары. Освободительный большой взрыв не состоялся. И мне пришлось, к сожалению, снова вернуться в кабинет шефа.

– Господин Плассек? – спросил Кунц со страшной догадкой.

– Я увольняюсь, – сказал я.

– Господин Плассек, я вас понимаю…

– Я увольняюсь, – повторил я.

– Господин Плассек, не делайте ничего такого, в чем вам, возможно, придется…

– Я увольняюсь, я ухожу прямо сейчас, и больше ноги моей в этом здании не будет.