Жестокое пробуждение

День и я испустили дух – в обратном порядке – в баре Золтана в Шлахтхаусгассе. Поначалу было еще слишком рано, чтобы думать о последствиях моей акции. А когда время для этого уже нельзя было отодвинуть на потом – при всем желании, – я, к счастью, больше не мог думать. Я и потом, кстати, не мог вспомнить, чего наговорил в ту ночь; возможно, рассказал моим приятелям всю историю, включая Мануэля и мое отцовство. Должно быть, кто-то из них и доставил меня домой ближе к утру. По крайней мере, полдень субботы я встретил в своей постели.

Не таким уж и настоятельным было мое намерение в эти выходные осмыслить все произошедшее, но мой мобильник уже не переставал пытать меня мелодией Unchain My Heart, пока я наконец не ответил на звонок.

– Материала про Махи в газете нет, – проверещало у меня в ухе на высокой жалобной частоте.

– Да, Мануэль, я знаю, мне очень жаль.

– А почему нет?

– Потому что они его сняли.

– Почему?

– Потому что он им не подошел.

– Кому?

– Начальству.

– Почему не подошел?

– Потому что тема не та, чуждая «Дню за днем».

– Что значит – тема не та?

– Это сложно, я тебе объясню потом, Мануэль. Сейчас я себя не очень хорошо чувствую.

– И когда этот материал будет напечатан?

– Никогда не будет напечатан.

– Как это никогда? – спросил он.

– Вот так. История вообще не будет опубликована, статья погибла, сорри, – произнес я.

– Что будем делать?

– А что мы должны делать? – пробубнил я.

– Это я тебя спрашиваю! – сказал он, причем довольно громко.

– Понятия не имею, – правдиво ответил я.

– И что я должен сказать Махи?

Я попытался обдумать это. У меня не получилось.

– Не знаю, Мануэль. Скажи ему, что нам очень жаль, мы попытались, мы в самом деле попытались, а больше мы ничего сделать не можем, – посоветовал я.

Он помолчал, а затем отключился. И хотя это было бесшумно и произошло быстро, но вызвало во мне боль, которая продержалась дольше, чем мое похмелье. Поскольку от нее не было таблеток.

* * *

К вечеру, когда мне стало хотя бы психологически немного лучше, одной из первых моих ясных мыслей была та, что с понедельника Мануэль уже не сможет приходить ко мне на работу, потому что меня там больше не будет. Я быстро прикинул, не отмотать ли назад мое увольнение, но размышлял я об этом действительно очень, очень недолго. Затем передо мной встал вопрос, кому проще исповедаться в правде – самому Мануэлю, или его матери в Африке, или его тете в Вене. Я выбрал тетю Юлию, которую знал лишь по нескольким коротким встречам из тех времен, когда был с Алисой; тогда Юлии было, может, лет восемнадцать. Я надеялся, что это неприятное дело можно уладить по телефону, и мне повезло тут же до нее дозвониться.

Поначалу я просто нес какую-то чепуху, благо практически круглосуточно существует погода, о которой можно распространяться сколько угодно. Правда, вскоре я заметил, что у меня язык не поворачивается сказать, что у нас с Мануэлем больше не будет общего кабинета и общего времени.

– Могу я с тобой поговорить? – спросил я наконец.

– Да, – она обдала меня холодом.

Значит, она уже знала по меньшей мере половину истории. Видимо, Мануэль уже несколько часов кряду сидел у нее на диване и слушал свою скорбную музыку.

– Мы могли бы встретиться в кафе?

Мы условились о встрече в кафе «Аида» на Талия-штрассе.

 

Юлия с другой планеты

О’кей, в этот предвечерний час я, наверное, и впрямь выглядел развалиной – еще большей развалиной, чем обычно. По моему опыту, встречаться приходится с людьми двух видов. Одни стараются оставаться нейтральными и принимают внешний облик своего собеседника таким, как есть, поскольку одна из немногих непоколебимых свобод личности состоит в том, чтобы выглядеть так, как уж выглядишь, ведь во внешности всего лишь отражается жизнь. А другие беспрерывно наказывают тебя презрительными взглядами. Юлия, к сожалению, относилась ко второму виду. Но это нельзя было поставить в упрек тридцатитрехлетней оранжерейной орхидее, которая выучилась в академии спорта на тренершу по фитнесу и питалась соевым творогом и фруктовым чаем, чтобы соответствовать смыслу своей жизни, а именно: оставаться здоровой, безупречной и эффектной до самой смерти. Во всяком случае, в ее присутствии мне было не по себе, когда я заказывал столь необходимое мне пиво, и отхлебывал я его, только когда она отворачивалась.

К сожалению, я не мог поправить свой имидж содержанием речей.

– Юлия, есть одна проблема. Я потерял работу, то есть уволился – из-за истории с чеченским мальчишкой, Мануэль тебе наверняка об этом рассказывал.

– Ты уволился? – переспросила она.

Теперь и у нее был этот взгляд хищной кошки, который я еще очень хорошо помнил у ее сестры Алисы.

– Да, уволился, без предупреждения. А это означает, что Мануэль с понедельника, к сожалению, не сможет приходить ко мне в редакцию…

– Как ты себе это представляешь? – перебила она, сильно повысив громкость.

– То есть? – Ее вопрос сбил меня с толку, поскольку я вообще ничего себе не представлял, это не входило в мои намерения – представлять себе что бы то ни было, обстоятельства и без того говорили сами за себя.

Но как раз в этом пункте Юлия была совершенно другого мнения, о чем мы потом долго дискутировали – собственно, дискутировала Юлия, а я только слушал.

Она дала мне понять, что я плохо управляемый, а то и вовсе неуправляемый, никчемный человек, который живет только сегодняшним днем.

Ну, уж если я чем и живу, так скорее не днем, а ночью, но я даже не обмолвился об этом, потому что Юлия была в сильном раздражении. Кроме того, я в ее глазах был бессовестным человеком, не готовым взять на себя даже малейшую ответственность за своего ребенка. А ведь Мануэль в подростковом возрасте и остро нуждается в присутствии рядом родственника-мужчины, который служил бы для него образцом. А я как отец представляю собой пустое место. Притом что ее сестра Алиса, вопреки всякому здравому смыслу и вопреки сторонним мнениям, поставила на меня так много и дала мне уникальный шанс установить-таки отношения с моим мальчиком. И теперь, когда Мануэль наконец-то почувствовал ко мне доверие и даже начал ко мне привязываться, я хочу снова уйти на дно, и это вполне в моем стиле и соответствует моему ничтожному, слабому, бесчувственному, эгоистическому характеру.

– Мануэль ко мне привязался? – переспросил я.

– Да, я даже не знаю, как ты этого добился, но ты ему нравишься, – сказала она.

– Он классный парнишка.

– Да, он классный, весь в мать, – заключила она.

– Он мог бы делать свои домашние задания у меня дома, – предложил я.

При этом в моей голове пронеслись картины состояния моего жилища.

– Эта идея мне не нравится, – отрезала Юлия.

Видимо, она сумела по моим глазам отсканировать облик моей квартиры.

– Знаешь что, давай, ты проспишься от своего похмелья, и завтра утром мы продолжим разговор, – предложила она. – Мне пора на тренировку.

– О’кей, – сказал я.

Но если она вот это вот считает похмельем, она и впрямь живет на другой планете, чем я, что отнюдь не упрощает взаимоотношения между нами.

 

Начинается Новое время

По дороге домой я купил в ларьке с едой пиццу с салями и пару банок выпивки. Когда я расплачивался, мне под руку подвернулась сложенная записка, которая торчала в моем бумажнике.

Дома я ее развернул. Там были нацарапаны какие-то пометки, если это вообще был мой почерк, его не так-то легко разберешь. Записи шли в столбик:

«Рундшау» / Бенджамин Целлер

«Штадткурьер» / Лидия Майзельхаммер

«Тагблатт» / Фердинанд Шмидтбауэр

и, обведенное двойной рамкой, отмеченное римской цифрой I и снабженное тремя восклицательными знаками:

«Новое время» / Клара Немец.

Должно быть, где-нибудь в баре Золтана я накорябал на бумажке названия газет и имена их главных редакторов. Но было странно, что у меня об этом не сохранилось ни проблеска воспоминания. Должно быть, очередной стакан шнапса был лишним и стер с моего жесткого диска в подкорке все записи или хотя бы один ночной файл.

Как бы то ни было, в качестве завершения этой катастрофической субботы я получил довольно терпимое занятие – разгадывать смысл этих записей, или, вернее, намерение, которое за ними стояло.

* * *

Разрешил ли я эту загадку засыпая или только уже во сне, я сказать не могу. Но когда в воскресенье я проснулся со сравнительно ясной головой, я, по крайней мере, уже знал, что делать.

Первым делом я вынужден был, хотя зарекался, еще раз переступить порог «Дня за днем», чтобы переписать со своего компьютера на флешку сверстанную страницу с репортажем про Махмута. После этого я разыскал номер телефона «Нового времени», позвонил туда и попросил соединить меня с главным редактором Кларой Немец, которую я знал по ее сатирическим передовицам: они были, пожалуй, самым остроумным, что можно было прочитать в нашей прессе. Госпожа Немец, как я узнал от ее секретарши, как раз сейчас проводила совещание.

– Мне срочно надо с ней встретиться для одного короткого разговора, – сказал я. Поскольку я и так знал, о чем она меня сейчас спросит, я добавил: – Я… э-э… независимый журналист. И речь пойдет об одном взрывном материале на тему беженцев.

– Сегодня не совсем удобно…

– Я знаю, воскресенье, у вас в наличии только половина сотрудников и так далее, но это действительно очень важно.

– Может быть, на следующей неделе и по телефону? Или, еще лучше, вы напишете нам имейл…

– Прошу вас, это действительно взрывная тема, которая не терпит отлагательства. Мне нужно всего пять минут, ну, может, шесть, самое большее семь, восемь маловероятно, а дольше десяти затянуться просто не может.

Она вздохнула:

– В четырнадцать часов?

– Спасибо!

Я ей понравился. Или она хотела поскорее от меня отвязаться.

* * *

Клара Немец была уж никак не орхидея, скорее куст бамбука, да и во всем остальном была противоположностью тети Юлии. Она посмотрела на меня – и я утвердился в ощущении, что со мной, в общем-то, все в порядке и что я, если судить по внешнему виду, иду исключительно верной или как минимум проходимой дорогой. Правда, я и пребывал в гораздо лучшем состоянии, чем накануне, и на мне была черная куртка, очень похожая на пиджак, это был самый серьезный предмет одежды, каким я располагал. Кроме того, тип вроде меня не представлял для журналистов «Нового времени» ничего особенного. Они контактировали и с обычными людьми на улице или в забегаловках – не в пример медитативно-беззаботным музыкальным гимнасткам из венских районов, заселенных выскочками.

Однако это ничего не изменило в содержании нашего разговора. Когда госпожа Немец преодолела шок, вызванный тем, что бывший коллега из «Дня за днем» прорвался в ее газету и даже в ее кабинет, чтобы сбагрить ей материал, от которого отказался жуткий бесплатной листок, она пошла на принцип. А принцип гласил, что в редакции хватает и своих штатных сотрудников, поэтому газета не может публиковать материалы сторонних авторов – ни из «Нью-Йорк таймс», ни из «Дня за днем». Но я, дескать, могу пересказать содержание мой статьи коллеге Зайбернигу, который отвечает за эти темы, и тот, конечно, благосклонно отнесется к материалу, если он того заслуживает.

Но Зайберниг, к сожалению, был не мой вариант. Однажды я наблюдал его за дегустацией вина, примыкающей к одному вечернему мероприятию для прессы. Люди, которые отхлебывают глоток и потом долго полощут им рот и булькают, сосредоточенно напрягая лоб, были мне в принципе подозрительны. Но, может, я просто завидовал, что таким людям для опьянения достаточно пары дегустационных глотков. Нет, Зайберниг мне точно не подойдет.

– Благодарю вас, что вы нашли для меня время, – сказал я и хотел уже направиться к двери.

Но тут я вспомнил про Мануэля и мысленно услышал «трехсекундный блюз». Должно быть, она заметила это по мне, поскольку бамбуком была лишь снаружи, а внутри, похоже, представляла собой как минимум цикламен. Потому что она спросила:

– О чем идет речь в вашей статье?

Моя годами хорошо скрываемая ярость на жизнь вдруг нашла выход и обрушилась на тех бандитов, которые поддерживали систему, где маленькому одаренному баскетболисту с оттопыренными ушами, никому не сделавшему ничего плохого, можно было отказать в праве на родину.

– Дайте взглянуть, – сказала Клара Немец, когда я немного успокоился.

Я воткнул флешку в мой ноутбук, открыл файл и показал ей очерк о положении и настроении Махмута, написанный от его лица. После нескольких строк она начала кивать и кивала все чаще, уже не переставая, и я увидел, как ее ладони вдруг сжались в кулаки.

Потом она взглянула на меня, полная ожидания, как будто я должен был предоставить ей всего один, но очень хороший аргумент, ради которого она могла бы поставить редакционные принципы с ног на голову, а репортаж – с колес в номер.

В таких случаях – по моему опыту – лучше всего было говорить правду, и я сказал:

– Знаете, почему это дело так важно для меня лично?

– Скажите почему.

– Вообще-то, все дело в моем сыне Мануэле.

Мне понадобилось не больше трех минут, чтобы все ей объяснить. И временами – я клянусь, такого со мной никогда не случалось перед посторонними, – временами мне приходилось вытирать уголки глаз и как следует сглатывать, чтобы мой голос не оборвался. И я заразил ее этим, у нее тоже увлажнились глаза, и уже по одному этому она, вероятно, была вынуждена сказать решающее слово, и оно было именно тем, которого я так жаждал ради Мануэля.

– О’кей, завтра мы опубликуем эту историю, но много мы вам не заплатим, наш бюджет…

– Да мне вообще не надо за нее платить, – произнес я в первом порыве радости.

Когда ты безработный, тебе сравнительно легко быть щедрым.

– Чепуха, обычный гонорар вы получите.

Ну я, конечно, был не из тех, кто в таких случаях настаивает на своем. И я согласился.

– Но у меня есть еще одно условие, – сказала она.

Вот от этого «но-еще-одно-условие» как раз и терпели поражение все договоры о мире во все времена. Соответственно испуганно я, наверное, и выглядел.

– Вы должны написать нам для вторника еще один материал, касающийся этих беженцев. Если мы хотим в этом деле оказать давление на органы, мы должны подключить и другие СМИ. А добиться этого мы можем, только если наляжем как следует. Вы меня понимаете?

Да, я понимал ее очень хорошо. Работа шла на меня сама, но я понятия не имел, как мне ее осилить. Однако для верности подтвердил:

– Да, естественно, это же само собой разумеется.

– Вы справитесь сами? – спросила она.

Видимо, ее вера в способности пропащего бывшего журналиста из «Дня за днем» все-таки имела свои границы.

– Конечно, – сказал я и попытался надменно улыбнуться.

– И проверьте, пожалуйста, не изменилось ли что-нибудь в положении этой семьи беженцев. Чтоб не получилось так, что они уже уютно сидят у себя дома, – заметила она.

– Разумеется, я удостоверюсь. – Тут я уже целеустремленно пятился к выходу, чтобы не спровоцировать еще какие-нибудь условия. – В любом случае я вам очень благодарен, госпожа Немец, вы среди прочего спасли и мой выходной, – сказал я от порога.

– Посмотрим, достигнем ли мы чего-нибудь, – ответила она. – И еще одно, господин… Плассек, поскольку я как раз читаю ваше имя, – окликнула она меня. – Плассек, Плассек… Нет ли у вас родственника, который раньше писал для «Рундшау»?

Это был один из наиболее хитро сформулированных вопросов, которые ко мне обращали в последнее время. Не знаю, какую мысль она подспудно хотела мне этим внушить.

– Да, то был мой наивный младший брат, который хотел стать журналистом, чтобы изменить мир к лучшему, – ответил я.

– И кем он стал? – спросила она.

– Мной, – сказал я.

 

Тест на отцовство не понадобится

Сперва неприятная новость: она дожидалась в автоответчике и была от моей бывшей жены Гудрун.

«Привет, Герольд, это я. Не мог бы ты срочно мне перезвонить? У папы приступ ярости. Что это взбрело тебе в голову? Ты спятил? Старый Кунц ему рассказал. Нельзя же сразу все бросать только оттого, что один раз все пошло не по-твоему. Герольд, получить такую работу не так-то легко. Ты знаешь, сколько журналистов сидит на улице. Подумай все же и о Флорентине, она ведь смотрит на тебя снизу вверх. Тебе же придется сказать ей, что ты безработный. Ты этого хочешь? Или подумай о своей маме. Неужто она это заслужила? Где твоя гордость? Пожалуйста, попробуй исправить это дело. Норберт Кунц – не чудовище какое-нибудь, его можно уломать. И Бертольд знает кого-то из концерна PLUS, он может замолвить за тебя словечко, чтобы…»

Вот это было мне сейчас совсем не нужно. Я должен был сосредоточиться на главном, на Мануэле. Когда я позвонил ему, он как раз шел с друзьями в кино. Я сообщил, что наш репортаж про дело Махмута выйдет в понедельник в «Новом времени», эта газета гораздо, гораздо лучше. Своим пронзительным воплем радости он на время парализовал мой правый слуховой проход. Но я тут же предупредил его, что теперь нас обоих ждет работа и что надо срочно обсудить положение дел.

– Что, мне прийти после кино к тебе? Где ты живешь? – спросил он.

М-да, лучше не надо бы, но какая-нибудь альтернатива не пришла мне в голову.

– Да, хорошая мысль, – сказал я. – Пицца или кебаб?

Я уже приготовился отвечать на вопрос: «Что ты имеешь в виду под «Пицца или кебаб»?»

Но он ошеломил меня:

– Бутерброд с маслом и зеленым луком, если у тебя есть.

– Конечно, есть, – ответил я.

* * *

Итак, я забежал в магазин на Западном вокзале, купил сливочное масло, хлеб и зеленый лук, взял было еще «фруктовых гномиков» с молодым сыром в пластиковых стаканчиках, но снова вернул на полку, потому что запоздал с ними на добрый десяток лет. В четырнадцать они, наверное, уже пьют Red Bull, но я побоялся, что такую банку не смогу взять даже в руки. И я купил яблочный сок, а для себя – обычное.

Когда я оглядел свою совмещенную кухню-столовую-кабинет-спальню, которая при хорошей фантазии могла сойти за мини-лофт для малопривилегированных, я испытал жестокий противоуборочный ступор, потому что вещи отнюдь не случайно лежали там, где они лежали, а заслуженно завоевали себе за долгие месяцы каждая свое место. Но раскиданные повсюду картонные коробки и ящики с пустыми бутылками и банками, если присмотреться, действительно были лишними. Я вынес их все в переднюю, но там, к сожалению, им было не место, потому что из-за них не открывалась входная дверь. Я бы выставил их к дверям моих почтенных соседей – господина, а главное, госпожи Энгельбрехт, – которые уже несколько раз беспричинно заявляли на меня за нарушение тишины только потому, что я спотыкался на лестничной клетке, – я бы выставил их им на коврик, агрессивно охраняемый их обувью для улицы, но мне не хотелось сразу после увольнения нарваться еще и на выселение из квартиры. Таким образом, ящики и мешки временно угодили в ванную, а для успокоения я накинул на них сверху пару полотенец. После этого у меня еще оставались силы помыть два стакана и две тарелки и сунуть CD Мануэля с «Эфтерклангом» в аудиоплейер – и вот уже квартира чуть ли не в идеальном состоянии, ее оставалось только когда-нибудь убрать, помыть, расчистить – и подвергнуть генеральной реконструкции, но это было не к спеху.

* * *

– О, круто, моя музыка, – сказал Мануэль, даже не озираясь по сторонам, а прямиком шагнув к дивану, рухнул на него – и мы тут же приступили к обсуждению.

– У тебя есть какие-нибудь известия от Махмута? – спросил я.

– Да, у него все хорошо, только хочет домой.

– Завтра мы должны написать еще один очерк про него и его родителей, – сказал я.

– Круто. И у тебя есть какая-нибудь идея? – поинтересовался он.

– Нет. А у тебя?

– Будет лучше всего, если мы их навестим, и ты потом напишешь об этом, – предложил Мануэль.

– М-да, это, конечно, было бы лучше всего, но для этого мы должны знать, к примеру, где они.

Теперь Мануэль лукаво улыбнулся, и мне в голову сразу закралось подозрение.

– Скажи, ты знаешь, где они скрываются?

Теперь он засмеялся.

– Где?

– Я выдам тебе это при одном условии.

Ну вот, опять условие, вся моя жизнь скоро будет состоять из одних условий от людей, которым я и без того предоставлен в полное распоряжение.

– Мы отправимся туда завтра в первой половине дня вместе, – сказал Мануэль.

– Завтра в первой половине дня? Разве ты не в школе?

– В школе. Это и есть условие.

А, теперь я понял.

– Махи сейчас тоже не ходит в школу, – сказал Мануэль.

Перед строгой в отношении школы тетей Юлией данный аргумент уж точно не устоял бы, но мне понравилась эта мальчишеская солидарность, поэтому я подмигнул и согласился на прогул уроков.

– Но только один раз, и тете мы ничего не скажем.

Он кивнул.

Тут он мне рассказал, где нашли убежище наши австро-чеченцы, а именно – в семье священника-протестанта в Нойштифте, куда их пристроил баскетбольный тренер команды «Торпедо-15», что, правда, должно было храниться в тайне.

– Но это же замечательно, что в игре замешана церковь, – возликовал во мне журналист.

– Это не церковь, а всего лишь старый священник и его жена.

– Но они нас не впустят, – с сожалением сказал я.

– Впустят.

– Почему ты так уверен?

– Махи уже переговорил с женой священника, и она сказала, что мне можно прийти вместе с дядей, но только при условии… – Ну-ну, как же без условия. – Но только при условии, что ты об этом напишешь, и именно в «Новом времени», потому что «Новое время» – действительно хорошая газета, для которой все люди одинаково ценны, из какой бы страны они ни приехали. Так сказала эта женщина, сообщил мне Махи.

То есть они и впрямь готовы были дать мне эксклюзивное интервью. Столько хороших новостей за одно воскресенье – что-то мне слегка не по себе от этого.

Так или иначе, а проблема со вторым материалом теперь, считай, решена. Я заставил себя коснуться и неприятной темы.

– Слушай, Мануэль, я уволился из «Дня за днем», и у нас тобой теперь не будет кабинета.

– Я знаю, тетя Юлия уже рассказала, – весьма расслабленно произнес он.

– И куда ты теперь будешь ходить делать уроки?

– Сюда, к тебе в квартиру.

– Не знаю, хорошая ли это идея.

– Тетя Юлия тоже так сказала.

– Ты только посмотри, какой здесь кавардак, – сказал я.

– Нет, – возразил Мануэль.

Это был превосходный ответ, я считаю. Теперь мне окончательно не понадобится тест на отцовство.