Паевы в своем убежище

В понедельник – в мой первый за много лет официально безработный рабочий день – я еще до начала уроков перехватил Мануэля неподалеку от школы. Это состоялось в то время дня, о котором до сих пор я знал лишь понаслышке – под точным названием «утренние сумерки». Зато накануне я лег спать в тот час, к которому обычно лишь начинаю медленно соображать, на что мне употребить этот вечер – или на что этот вечер употребит меня. Так или иначе, это имело последствием джетлаг, сопровождаемый приступами тошноты – на грани остановки кровообращения, и моей главной задачей было не допустить слипания век, когда мы сидели в булочной и Мануэль, потягивая какао и надкусывая бутерброд, гордо озирал разворот свежего выпуска «Нового времени», нашу статью с заголовком огромными буквами: «Дело Махмута». Подзаголовок: «Я не хочу опять спасаться бегством».

Потом он заставил меня записать вопросы, которые мы могли бы задать священнику-протестанту и его жене. Я-то предпочитал делать такие вещи наобум, ненавижу всякую подготовку. Потому что я воспринимаю жизнь в принципе как сплошную серию подготовок к чему-то иррациональному, что потом никогда так и не происходит, в то время как действительно роковые события всегда настигают неожиданно, без всякой подготовки, как, например, роды, ветрянка, влюбленность, импотенция и смерть, а в моем случае также и отцовство. Может быть, об этом мне и поговорить с семьей пастора.

Почти двухчасовая миссия в Нойштифте была чрезвычайно суматошной для всех участников, за исключением мальчиков, которые тут же принялись обсуждать баскетбол, моментально забыв, в каких обстоятельствах они встретились. Родители Паевы сидели в дальнем углу на кухонной скамье, съежившись, и казались позорно провинившимися; от их жалкого вида я бы предпочел себя избавить. Я-то склонен в неудобных ситуациях предпринимать побег вперед, отпуская дурацкие шуточки. В данном случае у меня так и вертелось на языке: «Вот уж так не повезет, что родишься не в то время и не в том месте». Или: «В такие дождливые дни как раз лучше всего где-нибудь спрятаться». Но Паевым, видимо, было не до шуток. Я ободряюще подмигнул им и сам себе показался довольно жалким.

Старый священник внешне напомнил актера Карлхайнца Бёма, у которого много лет назад я брал интервью для «Рундшау». У обоих было одинаковое рукопожатие, которое пробирало рукопожимаемого от макушки до пяток. Особенно впечатлила меня жена пастора. Ей было самое меньшее лет семьдесят, и последние остатки сил она вкладывала в то, что – по ее личному ощущению – было справедливо, но ради чего любой ее сосед и пальцем бы не пошевелил. Вместо того чтобы валяться у бассейна в Доминиканской Республике, потягивать «Бейлис» и наслаждаться покоем, она сидела в холодном октябре в Вене перед толстым блокнотом и ломала голову над тем, как спасти от верного выдворения из страны семью беженцев, о которой она еще три дня назад ничего не знала и которая теперь жила в ее доме. В юридических тонкостях я не разбирался, но какой-то маленький шанс еще был, если я правильно понял. Потому что, по словам Паевых, на первом слушании дела о предоставлении убежища шесть лет назад не присутствовал переводчик, хотя чеченцы тогда ни слова не знали по-немецки. Это означало, что Паевым срочно требовался хороший адвокат, которому, возможно, удалось бы заново начать производство по их делу из-за данной процессуальной ошибки. Такой адвокат, естественно, стоил много денег, и не было такой инстанции, куда супруги-протестанты могли бы обратиться за помощью официально, не выдав при этом, где Паевы нелегально пребывают.

Первым делом требовалась гарантия органов, что высылка из страны будет приостановлена хотя бы до тех пор, пока адвокат, которого пока даже не нашли и которому нечем было заплатить, не вникнет в дело и не сможет сказать, возможно ли здесь обжалование. Все это звучало чудовищно сложно и безвыходно. Но я не показал виду.

И если наше посещение и достигло какой-то цели, то лишь в том, что круг людей, участвующих в судьбе Паевых, расширился еще на двух человек и что каждый хотел внести в их судьбу свой вклад. Пара протестантов делала это чисто из любви к ближнему и во имя веры в богоугодную земную справедливость. Мануэль делал это ради своего друга Махмута и ради «Торпедо-15». А я делал ради Мануэля, то есть ради себя самого.

 

Махи остро востребован

Дома мы быстренько переключились на рабочий лад и устроились более или, скорее, менее уютно. Затраченных усилий одного этого понедельника хватило бы на целую неделю. Зато имелись удивительно позитивные новости, которые на несколько часов заставили забыть о том, что значила для меня в последние годы моя работа, а именно – не значила ничего.

Например, на радио «Австрия-1» дали подробный материал о деле Махмута, который начинался словами: «Как эксклюзивно сообщила «Новая газета» в своем сегодняшнем выпуске…» На телевидении тоже подхватили эту историю и даже коротко показали вышедшее в газете баскетбольное групповое фото с Махмутом, на котором был виден и Мануэль. И он, таким образом, впервые увидел себя на экране телевизора. Для многих мальчишек его поколения это стало бы кульминацией жизни – однажды попасть в объектив телевизионной камеры, ибо чье лицо показали по телевизору, тот чего-то достиг – а достиг он того, что попал в телевизор, больше ничего, но и этого было уже достаточно. Дальше вопрос состоял лишь в том, чем заняться в оставшейся жизни, раз уж цель была достигнута. Но за Мануэля в этом отношении мне беспокоиться не пришлось, он был не дитя своего времени, он ел бутерброд с зеленым луком и слушал «Эфтеркланг» и «Брасстронавтов» – это были такие же мечтатели, на сей раз из Канады, которых здесь не знала ни одна душа.

Чтобы продолжить список хороших новостей: почтовый ящик моего ноутбука форменным образом раздулся от мейлов, которые мне переправляли из «Нового времени». Читатели, в том числе большое количество студентов, возмущались высылкой на Кавказ, грозящей семье после шести лет процесса легализации в качестве беженцев, и выступали за пребывание Паевых в Австрии. Мануэль, который отвечал за регулировку интернет-движения и исполнял это образцово, рассказал мне потом, все еще взволнованный, о специально созданных форумах, на которых собирали подписи за Махмута, а также о сайте баскетбольных юношеских объединений, где сам президент федерации подобрал несколько трогательных слов.

А в заключение Клара Немец также подтвердила мне по телефону, что репортаж взорвался, как бомба, и поднялось много пыли, и что министерству внутренних дел теперь не отвертеться от официальных комментариев. Я в ответ рассказал ей о предпринятых нами розысках и о деятельных протестантах и их идеях по спасению Паевых. За это я снискал не только комплименты, но заодно и четыре пустые страницы, которые предстояло заполнить в ближайшие четыре часа; то есть мне отводилось по часу на страницу. Такое было просто не под силу. Во-первых, я утратил навык, во-вторых, у меня в голове вообще ничего не шло в направлении ясной структуры мысли. Кроме того, я неотложно нуждался как минимум в пиве, что составляло, благодаря преимуществу игры на своем поле, наименьшую проблему. Только Мануэлю совсем не обязательно было что-то об этом знать.

Клара Немец опознала дилемму по моему голосу и пожелала избавить меня от политической стороны этого дела, взяв ее на себя, что было мне очень кстати, потому что для меня это было бы сопряжено с тягостными телефонными обращениями в органы власти, а я и без того ненавидел всю эту триаду: обращения, телефон и органы власти.

– Я тоже могу кое-что написать, – предложил Мануэль, который близко к сердцу принимал мое состояние, и уже за одно это высказывание и за его взгляд в тот момент я был готов его обнять и сейчас же усыновить. – Например, про Махи, как он играет за «Торпедо-15», какие безумные броски он уже сделал и как он важен для команды, в первую очередь в будущей финальной игре против «Union CS», ведь речь идет о титуле чемпиона в осеннем турнире.

– Выдающаяся идея, – сказал я, и был совершенно серьезен.

Если нас, людей, что-то и волновало, так именно такие истории, то есть не грандиозные бойни, учиняемые над ластоногими где-то там далеко, а такой вот изрядно помятый тюлений детеныш по имени Бобби, который улизнул от забойщиков и теперь без матери сидит на обломке льдины. Точно так же нас потрясает отнюдь не глобальное извращение огромных потоков беженцев, переполненных лагерей и необозримых массовых выдворений. Чтобы растрогать людей, а еще лучше заставить их действовать, как раз и нужен один такой маленький Махи с оттопыренными ушами, который способен делать фантастические броски в кольцо и трепетно готовиться к предстоящему важному матчу. Удастся ли ему сыграть в этом матче, или он безвинно отправится в преисподнюю? Этот вопрос разожжет сердца и, может, даже политиков приведет к необходимости принять срочное решение, заставит реагировать.

Мне же оставался, собственно, лишь вводный репортаж из убежища: интервью с семейством протестантов, идентичность которых, разумеется, должна оставаться защищенной, и правовые основания, то есть история с отсутствием переводчика и теоретическая возможность возобновления процесса легализации беженцев. Причем я не хотел бы, чтоб осталась неупомянутой надобность в хорошем, опытном адвокате, которому к тому же придется потерпеть с оплатой. Может быть, кто-то в результате этой публикации вызовется сам.

* * *

Короче, мы мастерски справились с нашей четырехчасовой программой. Я на сей раз даже немного гордился своим достижением, потому что в ходе работы уничтожил несколько банок напитка, а обычно мне вообще не удавалось ничего скреативить, если я пил.

Но лучший материал – мы озаглавили его «Махи, ты нам нужен» – однозначно выдал Мануэль. Правда, история была сформулирована просто и изложена старательно, как школьное сочинение, и по ней были заметны усилия пишущего соблюсти безупречный порядок слов – существительных, прилагательных и глаголов. Зато каждая фраза была битком набита страстью, а этому искусству не научишься ни в школе журналистов, ни в кузнице литературных кадров – искусству залить в ванну чувства, выстроенные из букв, и погрузить туда читающую публику.

Клара Немец тоже была под впечатлением и сказала, что это объяснение в любви четырнадцатилетнего подростка к баскетбольной команде, в которой все спаяны друг с другом и стоят друг за друга, может оказаться не менее сильным и убедительным, чем вступившее в законную силу решение о легализации.

 

Мои заботы – это мои заботы

В понедельник вечером я, признаться, немного попраздновал со своими приятелями в баре Золтана. И с наступившим вторником столкнулся лишь в полдень, когда, с одной стороны, дала о себе знать жажда, требуя холодной воды из-под крана, а с другой стороны, забил тревогу зуб справа наверху в глубине, напомнив мне о предстоящем визите к Ребекке Линсбах, которого я ждал со смешанными чувствами разного рода. Ну, слишком уж разнообразными они не были, однако от сочетания любви и боли как-никак кормится вся литература.

К счастью, ничего другого мне в этот день не предстояло. Мануэль, как я уже знал, во второй половине дня оказывался в надежных, тренированных руках тети Юлии, которая собиралась пойти с ним купить куртку. Что касалось моей бывшей жены Гудрун, то она ждала моего звонка, ведь по электронной почте она еще не совсем доконала меня. И я бы, может, и позвонил ей ближе к вечеру, но она меня опередила.

– Привет, Гери, ну и историю ты раскрутил, она и впрямь умопомрачительная! Теперь о тебе все говорят. Я потрясена, а Флорентина тем более. И Бертольд поздравляет тебя, он специально из-за этого звонил из Варшавы, – сказала она.

При этом у нее был тот неконтролируемый голос, скачущий то вверх, то вниз, где в него вторгались то хроническая разочарованность, то полная зачарованность – совсем как тогда, когда я сделал ей предложение, в тот момент, когда наши любовные отношения уже выдохлись.

– Да, это по-настоящему классная история, – произнес я так небрежно, как только мог.

Нечасто мне выпадал случай столь искренне проявить перед Гудрун ложную скромность.

– И где ты только ее нарыл? Откуда она у тебя вообще? И как ты… Тексты написаны превосходно… и так много, – запиналась она. – И скажи, кто же этот… Где ты взял этого восхитительного мальчишку, этого Мануэля?

– Получил непорочным зачатием, как Дева Мария, – сказал я довольно близко к правде. – Это сын моей очень хорошей старой знакомой.

– Я ее знаю?

– Алису? Нет, вряд ли.

– Я, кстати, еще раз говорила с папой, – сообщила она после продолжительной искусственной паузы, в которой ее голосовые связки пришли в нормальное положение: в разочарованность. – И он сказал мне, что Норберт Кунц готов взять тебя назад.

– В самом деле?

– Тебе даже не придется извиняться, тебе нужно только…

– Гудрун, дорогая, – тут я уже чуть было не начал злиться. – Тема «Дня за днем» для меня закрыта раз и навсегда. Они выкинули из номера эту историю про Махмута, которая теперь гонит такую волну, потому что она не ложилась в русло их убогой идеологии. Я – туда – больше – не – вернусь! Это тебе понятно?

– А на что же ты будешь жить?

– На публикации вроде этой, для «Нового времени», – ответил я.

– Но много ли наберется таких историй?

– Достаточно наберется, – заметил я.

– И все они только тебя и дожидаются?

– Частью дожидаются они, частью дожидаюсь я, и иногда мы будем идти навстречу друг другу, я так думаю.

Это были те фразы, которые нравились мне самому, но Гудрун не знала, что с ними делать, и по ним-то она в свое время и заметила, что больше ей со мной делать нечего.

– Гери, я просто беспокоюсь…

– Я знаю, Гудрун, но тебе беспокоиться абсолютно не имеет смысла, если я сам не беспокоюсь. Это мои заботы, они принадлежат мне. И я начинаю о них беспокоиться, когда они беспокоят меня, а пока они меня не беспокоят, то и я о них и не беспокоюсь, и уж тем более я не беспокоюсь о них, если вместо меня начинаешь беспокоиться ты. Понимаешь, что я имею в виду?

Тут она больше ничего не сказала, и мы смогли распрощаться довольно мирно и спокойно.

* * *

Только я успел разделаться с Гудрун и ее, как я знал, вполне справедливым беспокойством и хотел уже посмотреть последние имейлы на тему дела Махмута, как последовал еще один звонок. То была Клара Немец из «Нового времени». И это был явно день взволнованных женских голосов по телефону.

– Господин Плассек, не могли бы вы сегодня ненадолго зайти ко мне в редакцию?

– Сегодня? Это довольно затруднительно, – сказал я, глянув на свою полосатую фланелевую пижаму. – А в чем дело?

– Мне бы не хотелось говорить об этом вот так.

– Это плохая новость?

– Нет, это не плохая новость, это хорошая новость, и даже, я думаю, особо хорошая новость. И об этом нам надо поговорить.

О’кей, это был аргумент. Я бы еще с удовольствием спросил, не связана ли эта особо хорошая новость – а вдруг – с работой для меня. Но я не хотел рисковать и пообещал зайти в редакцию ближе к вечеру.

 

Шестое пожертвование

Меня принимали как какую-нибудь поп-звезду – правда, скорее поп-звезду типа Кита Ричардса или Оззи Осборна, когда примешивается уже немного смирения перед преклонным возрастом и его следами, а может, то было сострадание, поскольку собравшийся небольшой приветственный комитет был однозначно уже следующего поколения журналистов и производил впечатление поразительной свежести и полноты сил. Все они исправно назвали свои фамилии, дождались рукопожатия и потом разошлись по рабочим местам.

– Может, хотите кофе? Или чаю? Или воды? – спросила Клара Немец.

Она производила впечатление радостно возбужденной.

– Нет, спасибо, не хлопочите.

– Или пива?

Я задумался.

– Да, пожалуй, маленький стакан, – согласился я.

– У нас только бутылка.

– О’кей, тогда пусть будет бутылка.

Я ведь не обязан был выпивать ее всю. Клара Немец ждала, когда я сделаю первый глоток.

– Господин Плассек, сегодня в середине дня мы получили анонимное денежное пожертвование, – сказала она более или менее внезапно.

– Сегодня в середине дня? – переспросил я.

Ведь при сенсационных сообщениях не всегда улавливаешь с первого оборота, в чем состоит сенсация.

– Да, письмо отдали, должно быть, на стойку у входа. Я уже наводила справки, но госпожа Куннерт не может ничего вспомнить. Так или иначе, письмо попало ко мне. И когда я его открыла… Взгляните сами.

Она протянула его мне. То был белый конверт с наклеенными белыми полосками бумаги, на которых было напечатано: «В главную редакцию, Кларе Немец, лично». В конверте была толстая пачка денег и вырезка из газеты.

– Десять тысяч евро? – спросил я.

– Угадали! – воскликнула Немец.

Я пробежал глазами вырезку из газеты, в которой сразу заметил свою фамилию. Это был один эпизод из вышедшего в сегодняшнем номере очерка о деле Махмута, а именно тот, в котором говорилось о шансах возобновления процесса легализации беженцев из-за допущенной процессуальной ошибки. И в этой вырезке были выделены зеленым светящимся фломастером и снабжены тремя восклицательными знаками две фразы. То была цитата от неназванных укрывателей семьи Паевых, и она гласила: «Сейчас семье срочно нужен опытный адвокат. У нас на него, к сожалению, нет денег, но мы будем пытаться собрать их среди друзей».

– Значит, десять тысяч евро предназначены для Паевых, чтобы они могли позволить себе хорошего адвоката, – заключила Клара Немец.

Я кивнул. У меня как раз началась фаза, когда вещи из-за своего большого масштаба непостижимости не умещались в моей голове. И мне пришлось просить у нее еще одну бутылку.

– Я предлагаю выпить по бокалу шампанского, это я сейчас легко перенесу, – сказала она.

Мне это, разумеется, тоже было только кстати. У Клары Немец с самого начала вид был такой, что с ней очень даже можно было и выпить.

– Это явно продолжение большой серии пожертвований, – сказала она.

– Очевидно, – ответил я.

– Давайте чокнемся за это.

– Да.

– Благодетель, так сказать, сменил газету вслед за вами. Вы наш провозвестник счастья, господин Плассек. – При этих словах она рассмеялась, и это означало, что она считает этот факт, разумеется, чистой случайностью. Не могу сказать почему, но у меня свалился с сердца камень. – Но это значит также, что «День за днем» совершенно несправедливо был обвинен в том, что инициировал дело с пожертвованиями, – заключила Клара Немец.

– Если, конечно, новое пожертвование исходит не от людей из компании PLUS, чтобы отвести от себя подозрения, – заметил я.

Но это было, вообще-то, невозможно, ведь для этого они ни за что не выбрали бы статью о беженцах, которую сами же накануне отклонили из политических соображений.

– Как бы то ни было, мы должны решить, что нам теперь делать, – сказала она.

В одном мы быстро пришли к единому мнению. Поскольку Мануэль и я были, видимо, единственными, кто знал, где скрываются Паевы, на нас и возлагалась обязанность передать десять тысяч евро им или супругам-протестантам. В этой связи я тут же получил и следующую хорошую новость: адвокатская контора Райхерта, которая специализировалась на случаях с беженцами, уже передала через «Новое время-онлайн», что хочет взять на себя полномочия по защите, в крайнем случае безвозмездно – это, правда, означало, что они захотят вместо денег получить медийное возмещение. Ждали только гарантий от органов власти, что запланированное выдворение будет приостановлено. Из-за большого резонанса среди общественности, вызванного этим случаем, можно было надеяться, что таковая гарантия будет получена и Паевы вскоре смогут покинуть свое убежище. Я страшно обрадовался, что принесу Мануэлю радостную весть.

– И как мы обыграем это анонимное пожертвование? – спросила Клара Немец.

Я высоко оценил то, что она вовлекала меня в решение этого вопроса.

– Я считаю, не следует поднимать из-за этого большой шум, – посоветовал я.

Правда, я вообще был из тех людей, которые ни из-за чего в жизни не хотят поднимать большой шум, да и маленький тоже; собственно, вообще никакого шума. Потому что в принципе я ведь был прирожденный антижурналист, который говорил себе: вещи таковы, каковы они есть, неважно, раздуешь ли ты их на полную или оставишь при себе.

– Но и совсем умолчать это дело мы не можем. В конце концов, это наша обязанность перед дарителем, чтобы он знал, что его деньги дошли до адресата. Кроме того, за молчание меня убьет наш хозяин, – сказала она.

– Лучше всего, если будет опубликовано короткое, солидное, деловое сообщение без эффектного смакования, не на первой странице, а где-то в серединке, вот и все, точка, – сказал я.

– Вы можете себе это представить? – спросила она.

– Да, я очень хорошо это себе представляю, – ответил я.

– Прекрасно. То есть вы и напишете нам это сообщение?

– Я? – Тут была какая-то путаница.

– Это же ваша история, господин Плассек. Благодаря вам получено пожертвование, – заметила она.

Это звучало странно. Я не привык, чтобы хоть что-то на этом свете происходило благодаря мне.

– О’кей, четыре-пять предложений, больше мне не понадобится, – сказал я.

И она налила мне еще один бокал шампанского.

 

Страшная догадка

Поздним вечером мы стояли, облокотившись о стойку бара Золтана, и я докладывал свеженькие новости об очередном пожертвовании в десять тысяч. Для меня это был в первую очередь тест, как посторонние – а мои приятели вообще стояли далеко в стороне от всего на свете – отреагируют, не придет ли им что-нибудь в голову, и не будет ли это, возможно, то же, что и мне сразу бросилось в глаза, но чем-то меня смущало.

– Должно быть, благодетельница испытывает большое доверие к «Новому времени», если не боится, что они просто прикарманят себе ее деньги, – сказал Йози, безработный кондитер.

– Благодетельница? Почему ты думаешь, что это женщина? – спросил Франтишек, бронзовщик.

– Это мне подсказывает инстинкт. Женщины просто более социальны. Нет, я не так выразился, – женщины социальны и тогда, когда они ничего с этого не имеют, – ответил Йози.

– Лучший пример – женщина, которая вышла замуж за тебя, Йози, – посчитал Хорст, держатель тотализатора.

– Пошел ты лесом, – огрызнулся Йози.

– Я рад, что это оказался не какой-нибудь урод из концерна PLUS, – сказал Франтишек.

– Я думаю, это старый миллионер, который раньше читал «День за днем», а когда там начался скандал, ему этого хватило по горло. А теперь он случайно наткнулся в «Новом времени» на историю Гери про беженцев, и тут он сжалился и еще раз отвалил большой кусок. Вот как было дело. Я так думаю, – высказался Арик, преподаватель из профтехучилища.

– Говорю вам, его не волнуют отдельные судьбы. У него куча черных денег, он хочет от них избавиться и делает это очень элегантно, так что и бедным кое-что перепадает.

Это был посыл от Хорста.

– Как бы то ни было, поздравляю, Гери! Очерк тебе и в самом деле удался. Все об этом говорят, а теперь еще и пожертвование поступило. Твой мальчик может гордиться тобой. Да смотри, как бы тебе еще не стать знаменитостью на старости лет, – сказал Арик.

– А что нам скажет на сей счет великий князь молчания Золтан? – спросил Йози.

– Я предлагаю всем выпить за Гери за счет заведения. За Гери и инвестора, – ответил хозяин.

Предложение было принято без единого возражения.

* * *

На сей раз я вернулся довольно быстро и дома долго валялся в постели без сна. В пространстве помехой для сна носилась одна мысль, от которой я хотел избавиться во что бы то ни стало, но никак не мог отделаться. И хотя ее, к счастью, больше никто не мог заметить, кроме меня, да и сам я, вероятно, только навоображал себе все это, но чувствовал до последнего мизинчика на левой ноге, что загадочная серия пожертвований, как ни фантастически это звучит, каким-то боком имеет отношение ко мне – не к «Дню за днем», не к «Новому времени», а ко мне лично. Потому что если все шесть пожертвований и имеют между собой что-то общее, так лишь то, что материалы вложенных газетных вырезок написаны мной – либо я сам их сочинил, либо как минимум отвечал за них при публикации. Или я ошибаюсь? Первое пожертвование пришло после короткого материала о ночлежке для бездомных, написанного мной. Во втором конверте была заметка о детском садике, и ее тоже сочинил я сам. Третьи десять тысяч евро были предназначены для пенсионерки, у которой украли кошелек; правда, текст мне передала София Рамбушек, но и он вышел в «Пестрых сообщениях дня», которые вел я. То же самое было и с попавшим в бедственное положение социально-консультационным центром. Ладно, согласен, ту овеянную скандалом историю про крестьянскую семью, пострадавшую от грозы, выудил из информационного потока сам Кунц, а может, даже написал сам, но ведь и она оказалась в моей рубрике «Пестрые сообщения дня». Благодетель мог принять за данность то, что все заметки, на которые опирались его пожертвования, были отобраны и написаны мной. Достаточно было лишь один раз навести справки, кто в «Дне за днем» отвечает за короткие заметки, и ему наверняка назвали мою фамилию.

Хорошо, все это могло быть и обыкновенной случайностью. Но шестое пожертвование – от него мне становилось прямо-таки не по себе: почему выбрали именно случай с беженцами в скромной леволиберальной городской газете? Кто (кроме меня) столь радикально менял приверженность, перебегая из «Дня за днем» в «Новое время», в то время как во всех крупных газетах страны ежедневно публикуются на самых видных местах дюжины социальных репортажей и несметное количество коротких заметок практически по всем аспектам нуждаемости? Почему даритель пожелал взять под свое крыло именно маленького чеченского мальчишку? Ведь не потому же, что именно я был тем, кто написал статью и подписал ее своей фамилией?

В следующий момент мне было уже стыдно за такие мысли. Герольд Плассек, сказал я себе, что ты о себе вообразил, кто ты такой? Сорок три года тебя не было ни видно, ни слышно, ты держался скромно, никогда не вылезал вперед, победу всегда оставлял другим – не из благородных мотивов, нет, а чаще всего из чистого удобства и потому, что ты хорошо знал: ты не из тех, кто создан для великих дел. И что теперь, с чего бы вдруг, а, Герольд Плассек? Уж не обуяла ли тебя, часом, мания величия? Слабостей у тебя достаточно, но вот чего с тобой до сих пор не случалось: ты никогда не зазнавался до такой степени, чтобы вообразить себя кем-то совершенно особенным. И даже не воображай, что ты можешь начать воображать это теперь.