Хороший был день седьмое марта. Я понял это уже утром. Главное — ничего не воспринимать всерьез. «Дворецкий» разбудил меня в шесть часов. Я гордился тем, что мне удалось хорошо выспаться.

Еще некоторое время я лежал на спине и смотрел на лампочку в сорок ватт, напрасно старавшуюся осветить мое убогое жилище. Наконец утро вступило в свои права. Весна! Делия! Я хотел расплакаться, чтобы потом забыть о ней навсегда. Но ничего не получалось, я не мог выжать из себя ни слезинки. Хороший знак. Я сразу понял, что день обещает быть удачным.

В семь утра меня снова послали к тюремному врачу. Напрасно я убеждал своего адвоката в том, что здоров. Журналисты так настойчиво объявляли меня смертельно больным, что в конце концов в это поверили все. Даже в тюрьме мне не давали покоя. Сам главный судья явился в камеру доказывать мне, что я недостаточно хорошо себя чувствую. В любом случае, выдержать семь дней слушаний мне не под силу. Он чуть было не сорвал процесс, который так скоро обещал закончиться и для меня, и для него, и для прессы.

Я был здоров. Приступ рвоты, случившийся со мной на этой неделе, лишь доказывал, что у моего тела пока хватало сил противостоять самому себе. А худоба присуща мне от природы. Щеки запали, но после пятимесячного заключения это казалось мне естественным. Вероятно, невыносимо долгие февральские дни мне следовало коротать за едой, а не думать о том, когда меня поведут к Хелене.

— Вы мне не нравитесь, господин Хайгерер, — заявил тюремный врач.

Я тоже был от него не в восторге, но это не имело значения.

— Я прекрасно себя чувствую, — улыбнулся я.

— Вам виднее, господин Хайгерер, — махнул рукой доктор. — В конце концов, это ваш процесс.

Из благодарности я на его глазах выпил целую чашку черного чая с сухарями.

В восемь часов за мной приехали два незнакомых мне охранника. Оба выглядели свежими и подтянутыми. На их лицах лежал отпечаток светскости. Может, они выдержали конкурс за право мелькать рядом со мной на телеэкранах и страницах газет. Не исключено, что их даже пригласили из театра. Мы долго шли какими-то коридорами, сначала поднялись на один этаж, потом спускались. В дешевом детективе за это время я предпринял бы не менее пяти попыток побега и столько же — захвата заложников.

Я уже решил, что они заблудились, когда мы наконец вышли к комнате для задержанных, судя по табличке на двери. Внутри помещение оказалось совершенно пустым. Вероятно, так было задумано, и убийцы вроде меня быстрее во всем сознавались в подобной обстановке. Мои спутники молчали, и это действовало мне на нервы.

— Как вы думаете, будет ли еще снег в этом году? — спросил я.

В марте месяце такое вполне возможно.

— Видимо, да, — ответил один. Его голос звучал приглушенно, словно из-под слоя воска.

— Надеюсь, нет, — произнес второй.

Он, значит, умел надеяться. Я несколько успокоился.

— Позвольте и мне кое о чем спросить вас, — обратился ко мне второй. Самое время было задавать вопросы, пока мы сидели одни в пустой комнате. — Вы действительно застрелили человека?

Я молчал. Подождав несколько секунд, он продолжил:

— Разумеется, вы не похожи на убийцу.

Отблагодарив его вымученной улыбкой, я поинтересовался, как, по его мнению, выглядят убийцы.

— Они жестокие, свирепые на вид, — ответил за него его товарищ.

— Настоящая жестокость таится внутри, она не видна, — возразил я.

Я тут же пожалел о своих словах. Я не хотел выглядеть умным, как Харрисон Форд. Но охранники закивали, будто действительно узнали для себя что-то новое.

Наконец зашумела рация, избавив меня от дальнейших расспросов. Тот, который ждал в этом году снега, кивнул тому, который надеялся, что его больше не будет. Оба прокашлялись, расправили плечи и пригладили волосы.

— Вы готовы? — спросил меня первый.

Я улыбался. Я готов уже много лет.

Голоса приближались. Их было много, и они вызывали у меня неприятные чувства. Мне сразу вспомнились шумные посиделки, душой которых всегда становилась Делия. Она нуждалась в людях, чтобы находиться в центре внимания, поэтому ей не нравилась моя компания. Я не отличался общительностью, меня слишком сковывала любовь к ней.

Шум усиливался. Я радовался, что встречаю его не один. Мы с охранниками находились возле служебной двери большого зала заседаний. В своей прошлой жизни мне приходилось входить в него с другой стороны. Знал ли я тогда, как все повернется?

Переступив порог, мы сразу оказались в эфире. И если слепивший глаза свет напомнил мне мои детские представления о рае, то шум стоял, как в аду. Отдельные голоса и звуки смешались в неразличимую истерическую какофонию. Я считал свои шаги до скамьи подсудимых. Четырнадцать. Большинству убийц нужно больше. Обычно они спотыкались и еле ползли, в качестве репортера я часто видел такое. Многих сюда втаскивали. У меня никогда не хватало сил смотреть в их лица.

Не выдерживая вспышек, я прикрыл глаза, хотя прекрасно знал, что многим это не понравится. «Главное — ничего не воспринимать всерьез», — думал я. В усиливающемся гуле я различал свое имя.

— Эй, Хайгерер!

— Посмотри сюда, Ян!

— Ян, сюда!

Я старался сохранять на лице приветливое выражение. Хотел оставаться для них хорошим коллегой.

— Как дела, Ян?

— Ты здоров?

— Скажи что-нибудь!

— Тебя оправдают?

Некоторые голоса я узнавал.

— Господин Хайгерер, что вы ели сегодня на завтрак? — кричал один.

Любимый журналистский вопрос. Тем самым они усаживают убийцу за один стол с добропорядочными гражданами. Я радовался банальным вопросам, от них становилось легче.

— Чай с сухарями! — крикнул я коллеге.

Сотни человек раскрыли свои блокноты.

Я тоже был когда-то одним из них. Записывал «чай с сухарями».

Вокруг меня развязалась ожесточенная борьба. Каждый из фотографов стремился приблизиться ко мне. Они еще не располагали достаточно четкими снимками волосков в моих ноздрях. Полиция теснила людей с камерами. Те отходили, двигая свою тяжелую аппаратуру. Журналисты были готовы костьми лечь, только бы закончить свою работу. В сущности, сам по себе я их не интересовал. Мое преступление явилось лишь хорошим поводом для шумихи. Это немного успокаивало мою совесть.

Они пропустили ко мне социального работника, и его рука легла на мое плечо. Разумеется, рядом стоял и мой адвокат, он смотрел в толпу, ища поддержки. В его страхе, как часто бывает у толстяков, чувствовалось что-то животное.

Я вежливо поздоровался, наклонившись к его уху.

— Рад видеть вас, доктор, — произнес я.

На душе у меня было гадко. Ведь я втянул его в это дело, и теперь его мать видит сына по телевизору рядом с убийцей.

Он что-то отчаянно прокричал мне в ухо. Я не расслышал, однако кивнул. Вероятно, спросил меня, читал ли я заключение прокурора. Адвокат постоянно напоминал мне о нем. До сих пор я отвечал: «Пока нет». Адвокат говорил что-то еще, я понял только «с предъявленным обвинением». Наверное, его интересовало, согласен ли я с обвинением. Я энергично закивал и похлопал его по плечу. Это означало: все в порядке. Он так тяжело вздохнул, что мне захотелось ослабить узел на его галстуке. Но я сдержался: в конце концов, я ему не отец.

Внезапно шум стал стихать, вспышки света слабеть. Охранник, еще ожидавший в этом году снега, снял с меня наручники. Другой заметил, что теперь я могу опустить руки. Однако я по-прежнему держал запястья вместе, и пульсирующие вены чувствовали друг друга. Я оставался преступником, прежде всего для самого себя.

— Мы просим фоторепортеров и телевидение покинуть зал, — объявил в микрофон приятный голос.

Он принадлежал Аннелизе Штелльмайер, сидевшей метрах в семи от меня, на возвышении. Я не смел повернуть голову в ее сторону. Она помнила меня другим, и это меня смущало.

Я вообще не хотел никого здесь узнавать, и мне удалось: три сотни окруживших меня человек так и остались для меня безликой массой. Я смотрел куда-то вперед. Справа от меня выстроились рядами журналисты и любопытные. На ложах и ярусах, вероятно, собрались почетные гости. Где-то среди них мог находиться и Гвидо Денк, мой шеф. Я представил рядом с ним главного судью с ободряющей улыбкой на лице.

Адвокат стоял у меня за спиной, я дышал запахом его пота. Слева от него должны находиться эксперты и криминалисты. Рядом с ними прокурор, я не мог его видеть. Метрах в пяти передо мной двумя рядами сидели присяжные. Я не различал их лиц, но понял, что женщин среди них больше, чем мужчин. Я предпочел бы, чтобы было наоборот.

Все смолкли разом, словно каждая минута пребывания в зале стоила больших денег. Что такое суд, они знали скорее из американских фильмов. Они вообще плохо представляли реальную жизнь. Кино изображало действительность схематично, как на плакатах, отчего все становилось понятнее. «Добро» вынимали из одного ящика, «зло» — из другого. Даже если ящики по ходу действия менялись местами или один из них куда-нибудь прятали ради интереса, их содержимое никогда не смешивалось. Этого публика не одобрила бы.

Штелльмайер спросила меня, отдаю ли я себе отчет в том, что делаю. Она имела в виду не убийство, а предстоящий процесс. В руке она держала кипу медицинских заключений, грозящих все сорвать. Там было написано, что я страдаю тяжелой формой гастрита, у меня катастрофически низкий уровень сахара в крови, не говоря о других анализах. Я заверил ее, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы выдержать заседание. Во всяком случае, переносить его нет необходимости. К сожалению, мне не удалось избежать умоляющего тона.

Присяжные пришли в движение. Третья дама слева в первом ряду склонила голову. Теперь я разглядел ее. Она была пожилая и чем-то напоминала мне мать. И она смотрела на меня так, будто видела во мне своего сына. Мне хотелось улыбнуться и успокоить ее: «Все будет хорошо, мама». Я с трудом сдержался и повернулся в другую сторону. Надеюсь, я выглядел достаточно бездушным. Они не должны любить меня. Мне не следует ничего воспринимать всерьез. Таковы главные запреты на ближайшие дни.

Слушания объявили открытыми.

— По настойчивой просьбе обвиняемого, — услышал я голос судьи, — врач находится в зале.

Мои бывшие коллеги одобрительно зашумели. Перенос заседания означал бы для них катастрофу. Разве за этим они завоевывали себе драгоценные минуты телеэфира и место на газетных страницах? Чем они стали бы заполнять промежутки между рекламными паузами и время трансляции?

Аннелизе Штелльмайер начала с самого неприятного: с официального сообщения. Это походило на заполнение формуляра, только устно. Я подтвердил, что действительно являюсь Яном Руфусом Хайгерером, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, гражданином Австрии. Мои родители, Хильдерад и Бертольд, умерли, я не имею ни сестер, ни братьев.

— Семейное положение? — спросила она.

— Холост.

— Где проживаете?

Странный вопрос для человека, содержащегося под стражей. Понимая, что она имеет в виду, я назвал свой старый адрес.

Образование? Да, я ходил в школу, как положено, был хорошим мальчиком. Сначала в начальную, потом в гимназию. Получил аттестат зрелости.

— С отличием? — уточнила судья.

Откуда она знает? Да, с отличием. Я заметил, как при этих словах она склонила голову набок и кивнула присяжным. Десять семестров изучал германистику в университете.

— Вы окончили курс? — поинтересовалась она.

Да, конечно. В моем нынешнем положении это звучит как насмешка.

Профессиональное развитие? Хорошее выражение. Жизнь — вечное движение, постоянный рост. Каждый сам выбирает темп, главное, чтобы не слишком быстрый. Я шел уверенной поступью. Шутка ли, семь лет проработать ведущим редактором в издательстве «Эрфос»!

— Ведущим редактором?

Да, ведущим. Вплоть до очередного поворотного пункта в карьере. Такого незначительного, что на него почти никто не обратил внимания. Журналистская школа в Гамбурге.

— Тоже с отличием?

Да, с отличием. Но какое это имеет отношение к убийству?

От злобы на нее у меня перехватило дыхание.

Потом девять лет работы журналистом. Репортер и редактор газеты «Культурвельт».

— Судебный репортер, помимо всего прочего, — вставила Штелльмайер.

Я кивнул, она улыбнулась.

— Хорошо знакомый с порядками и устройством нашей системы, — добавила она.

— Можно сказать и так, — кивнул я.

Я старался оставаться серьезным. Но не ответить на ее улыбку было трудно.

Доходы? Да, я хорошо получал. Даже имел сбережения. Покупал акции, опционы и тому подобное. Лотар Хумс, мой коллега из отдела экономики, так долго убеждал меня в этом, что я наконец поддался. Я понятия не имел, сколько они стоили. Я ничего не смыслил в данных вопросах. Никогда не имел желания копить деньги и не задумывался, зачем их зарабатываю.

Дети? Ах да! Двое вне брака. Я плачу им лишь жалкие алименты. Тут женщина, напоминавшая мне мать, снова подняла свою сочувственно склоненную голову.

Судимости? Конечно, Штелльмайер все и так известно. Но кое-кто из присяжных мог об этом не знать и принять ее вопрос за чистую монету.

Я сделал вид, будто задумался.

— Нет.

— Действительно, лист судимостей чист, — подтвердила Штелльмайер. — Репутация подсудимого безупречна, — объявила она, повернувшись к присяжным.

Настала очередь формальностям, которые я знал наизусть.

— Господин Хайгерер, — обратилась ко мне Штелльмайер. — Я могла бы вам этого не говорить, но на все вопросы вы должны отвечать только правду. Вы знаете, что чистосердечное признание является существенным смягчающим обстоятельством. — Она сделала паузу. — Обязана предупредить вас по протоколу, — добавила она, смутившись.