Тюремные врачи понятия не имели, кто ограбил мою ячейку. Однако у них нашлись хорошие лекарства, благодаря которым мне снова удалось забыть о весне и свободе. Давление, вероятно, опять поднялось. Бог знает, отчего, почему и насколько. Мне надо было полежать. Я не мог ничего пропустить. Пока присяжные решали мою участь, я не имел возможности повлиять на них. Я вообще не распоряжался больше своей жизнью. Волнение утихло, наступила апатия.

На пути из аэропорта мы с Томасом заключили соглашение. Я дал ему слово успокоиться. Он, в свою очередь, пообещал передать суду от моего имени, что я застрелил человека в красной куртке вовсе не из сострадания, я самый настоящий убийца, и на последнем заседании подкупленные свидетели представили фальшивые доказательства. У меня не было никакой переписки с жертвой. Я вообще не знал Рольфа Лентца. Наконец, что я не гей и ни к кому не ревновал его. Я солгал суду, потому что не мог уйти безнаказанным.

Я убил незнакомого мне человека. Почему? Ответ выкрали из моей ячейки в камере хранения.

Кому был известен код? Никто его не знал. Я обманут высшими инстанциями. Я бы и так все объяснил, но сейчас сил у меня хватало лишь на то, чтобы сосредоточиться на отдельных моментах моей истории. Я вспомнил о письме. «Конверт с красными пятнами», — очевидно, пробормотал я.

— Что за конверт? Какие пятна? — спросил человек в белом, державший в поднятой руке шприц.

— В моем пиджаке лежит письмо, — объяснил я.

Мне тут же его принесли. На конверте стояли инициалы К. Л. Ксавер Лоренц? Этого никто не мог знать. Я разорвал конверт, вытащил из него маленькую записку и протянул ее человеку в белом, который сделал мне укол. Пусть читает, он же врач!

— «Ян, ты должен начать все сначала, но не в тюрьме, — услышал я слова доктора. — Ты не Ксавер Лоренц, а Ян Хайгерер. Тебе только сорок три, впереди половина жизни. Прекращай играть!»

— Ксавер Лоренц? — переспросил я.

— Ксавер Лоренц, — повторил доктор, убедившись, что не ошибся. — Кто он?

Голос его звучал равнодушно.

— Этого никто не мог знать, — бормотал я.

Код неизвестен никому, кроме меня. Даже Делии, о которой напоминают мне эти цифры. Для нее не существовало даты нашей разлуки. Слишком много чести для какого-то редактора!

Человек в белом положил мне на руку лоб.

— Жар прошел, — заметил он.

Уже совсем стемнело, когда адвокат Томас явился за мной в кабинет врача.

— Готово, — объявил он.

Он волновался, как ребенок перед первым причастием. Капли пота у него на пальцах напоминали растаявший воск.

Мы шли слушать приговор. Человек в белом следовал за нами. Оба они поддерживали меня, потому что сам я не стоял на ногах. Скоро Томас снова сможет спокойно заниматься своей недвижимостью. Он ничего не говорил, но я чувствовал, как он молча умоляет меня не подвести его. Я должен держать себя в руках. Никаких обмороков и новых признаний. Никаких поездок в аэропорт и пустых ячеек в камере хранения. Никаких срывов!

В зале заседаний все было очень мило. Пахло дешевой парфюмерией и вполне сносными дезодорантами. Помещение озарял неоновый свет, как на телестудии. Мы были в эфире. Как репортер я неоднократно присутствовал на объявлении приговора. Мероприятие походило на оглашение конечного счета спортивного состязания и раздачу призов. К противостоянию добра и зла оно не имело отношения.

Я опустился на скамью подсудимых. Охранники стали чуть поодаль. Мы приветливо помахали друг другу руками. Мне не хватало их и наручников. Сидевший рядом со мной врач взял меня за запястье, стараясь нащупать пульс. Напрасно. Моя рука оставалась безжизненна, как тело мертвого жука.

— Прошу внимания, дамы и господа, — произнесла Аннелизе Штелльмайер. — Именем Республики мы объявляем приговор. Передаю слово председателю коллегии присяжных.

Поднялся студент в никелированных очках. В руках он держал бумагу.

— Первый главный вопрос состоит в том, застрелил ли Ян Руфус Хайгерер Рольфа Лентца семнадцатого февраля прошлого года в баре из личных соображений, то есть можно ли классифицировать его действие как умышленное убийство?

Возникла пауза. Молодой человек поднял голову и, поймав мою улыбку, решительно провозгласил:

— «Да» — один голос.

Он произнес фразу так, чтобы я понял: это был его голос. Я уже собирался поблагодарить студента, но тот продолжил, теперь уже будто с иронией:

— «Нет» — семь голосов.

Я проиграл с разгромным счетом.

— Второй главный вопрос: застрелил ли Ян Руфус Хайгерер Рольфа Лентца семнадцатого февраля прошлого года в баре по его же собственной настоятельной просьбе, то есть можно ли классифицировать его поступок как убийство по желанию жертвы?

По залу пронесся шепот. Собственно, ответ на вопрос уже был дан, но почему бы не посмотреть красивый гол еще раз, в замедленной съемке?

— Семь голосов: «да»; один: «нет».

Тут, как это бывает на матчах, зрители разразились бурными овациями. Аплодисменты на заседаниях суда строго запрещены. Пронести меня на плечах по залу они тоже не могли, как бы им того ни хотелось. Хельмут Хель мужественно восстал против беспорядка.

— Если публика не успокоится, мы будем вынуждены немедленно очистить помещение, — прошипел он, собрав в этой фразе всю злобу и на свою работу, и на человечество в целом.

Не исключено, что для таких случаев он держал наготове баллончик слезоточивого газа.

Судья Штелльмайер, глубоко тронутая словами председателя коллегии присяжных, приготовилась объявить конечный результат:

— Итак, Ян Руфус Хайгерер за убийство по желанию жертвы приговаривается к лишению свободы сроком на шесть месяцев. Согласно параграфу 23 Уголовного кодекса наказание назначается условно с испытательным сроком на три года. Условно, — подчеркнула она, сделав паузу.

Это означало, что я свободен. Человек в белом халате снова взял меня за запястье. Он ничего не мог там нащупать. Но я улыбался ему, а это было каким-никаким признаком жизни.

Потом судья в строгой юридической форме рассказала о том, каким хорошим человеком я оставался даже в момент убийства. В этом и состояло мое так называемое смягчающее обстоятельство. Я улыбался. Наибольшей моей силой и слабостью было соответствовать ожиданиям. На этот раз я действительно «превзошел самого себя», как говорят о спортсменах. Я встал и поклонился. Благодарная аудитория себя не помнила от восторга. Некоторые визжали, словно хотели что-то получить от меня персонально: не то пропитанный моим потом носовой платок, не то благословение. Почему я не был Хельмутом Хелем, презирающим, осыпающим их всех искрами своего праведного гнева?

— Господин Хайгерер, вам понятен приговор? — обратилась ко мне судья.

Она буквально захлебывалась от счастья.

— Да, — кивнул я.

И Штелльмайер повторила еще раз, что я осужден условно, то есть как бы наказан, но оставлен на свободе. Мне всего лишь нужно не совершать подобных преступлений в течение трех лет, иначе эти шесть месяцев добавятся к новому наказанию.

Под конец она посоветовала мне в случае, если я захочу обжаловать приговор и подать апелляционную жалобу, обратиться к своему адвокату. Я повернулся к Томасу и прочитал в его глазах слезную просьбу не делать этого.

— Я принимаю приговор, — ответил я.

Закон бессилен против апатии. Даже прокурор не стал возражать. Он оказался бесхарактерным, из тех, кто в итоге принимает сторону победителя.

— Как вы собираетесь дальше справляться со своими проблемами, господин Хайгерер? — поинтересовалась Штелльмайер.

Вероятно, это был самый лучший ее вопрос за время слушаний, даже если он и прозвучал несколько цинично.

— У меня много друзей, — солгал я.

Ей понравились мои слова.

— Я настоятельно советую вам воспользоваться услугами профессиональной психологической помощи, — сказала судья. — Вам следует проработать этот травматический опыт. Вы должны избавиться от неоправданной строгости к самому себе, научиться прощать себя.

Она растрогалась до слез.

— Буду стремиться к этому, — кивнул я, чтобы скорее закончить разговор.

— Надеюсь, вскоре снова увидеть вас здесь в качестве судебного репортера, — добавила Штелльмайер.

Славная женщина, она не почувствовала, как гадко это прозвучало. Я улыбался.

— Судебные слушания объявляю закрытыми, — провозгласила Штелльмайер.

Зал разразился аплодисментами. Никто не протестовал. Очевидно, Хельмут Хель уже вышел на пенсию.

В последующие часы я давал интервью, подставляя свою кровоточащую душу рентгеновским лучам СМИ. Я не уставал повторять, что обязан освобождением замечательному адвокату, — который сейчас сиял, словно светлячок, развалившись перед камерами, — и справедливому суду. На все вопросы, начинающиеся со слова «почему» и касающиеся моего признания, я реагировал бессмысленной улыбкой. Каждый журналист интерпретировал ее по-своему, поэтому я удовлетворил их всех. В этом состояло наше своего рода негласное соглашение.

Вскоре появился служитель здания и объявил, что пора закрывать зал. Даже врач устал щупать мой пульс. Друзья, которые любили меня за то, что я стал знаменитым и успешным и ловко выкрутился на суде, хлопали меня по плечу, желали всего хорошего и угрожали скорейшими свиданиями за кофе и пивом в том или ином заведении на свободе.

Томас поинтересовался, что он еще может для меня сделать.

— Ничего, спасибо, — ответил я, — теперь все будет нормально.

Мне стало жаль его. Теперь ему предстояло, как и всем, снова изо дня в день улаживать свои проблемы. Когда меня, наконец, оставили в покое, я тоже пошел. Куда? Я знал лишь одну дорогу, и она вела в камеру, но на нее я только что потерял право. Меня лишили моего места лишения свободы. Тем самым меня, убийцу, довели до последней стадии апатии.

В тюремном корпусе меня поджидал сюрприз в лице молодого председателя коллегии присяжных. Мы холодно пожали друг другу руки. Его звали Михаэль Фабиан, и он работал учителем в школе для трудновоспитуемых подростков.

— Я верю вам и считаю вас убийцей, — сказал он.

— Знаю, — произнес я, — но какое это имеет теперь значение?

Не улыбнувшись на мои слова, он поинтересовался, зачем я сделал это.

— Слишком поздно, — ответил я. — Я был готов обнародовать свой план и тем самым поставить на нем крест. Однако кто-то выкрал из ячейки в камере хранения мои вещественные доказательства.

— Выкрал? — удивился он. — Кто же?

Мне показалось, что он прекрасно знает ответ на данный вопрос. Однако я сразу понял, что ошибся. Он работал учителем в школе для трудновоспитуемых подростков и был хорошим человеком. И он в отличие от меня сохранял способность мыслить логически. В этом состояло его преимущество.

— Похоже, кто-то узнал код, — предположил я и добавил: — Что в принципе невозможно.

— Вы никому его не сообщали?

Я покачал головой:

— Я действовал в одиночку.

— Уверены?

Нет лучшего вопроса, чтобы заставить человека засомневаться. Тем не менее я кивнул.

— Кто мог быть заинтересован в том, чтобы уничтожить ваши доказательства?

— Никто.

— Точно?

Черт возьми, я просто убежден в том, что теперь это не имеет никакого значения!

— А кто устроил спектакль с убийством по просьбе жертвы? Откуда взялись свидетели? Кто состряпал переписку по электронной почте? — продолжил допытываться он.

Михаэль Фабиан задавал сложные вопросы. Я не знал, с какого конца мне подобраться к решению загадки. В хорошем детективном романе мы с ним, дружно взявшись за дело, распутали бы этот клубок.

— Мне пора, — сказал я.

На прощание он крепко пожал мне руку.

— Мне кажется, я догадываюсь, что хранилось в той ячейке, — заметил он.

— Вряд ли вы ошибаетесь, — проговорил я.

Никто из нас ни разу не улыбнулся. Мы уважали друг друга.

Охранник отпер дверь моей камеры. Он дал мне пару часов, чтобы проститься с местом моего предварительного заключения. Я лег на спину, наблюдая, как поток воздуха из вентиляционного отверстия под моей кроватью гоняет похожие на сахарную вату пыльные комки. Я думал о том, как мне пережить вторую стадию моей апатии, и вдруг заметил на полу что-то белое. Предмет показался мне знакомым, хотя я не мог вспомнить, что бы это могло быть.

Я полез под кровать и достал оттуда разорванную салфетку, которая провела на моей подушке не одну ночь. Наверное, она незаметно слетела, а я со временем забыл о ней и о послании, которое было на ней написано. «Бразилия».

Я вдруг понял все. И любой врач зафиксировал бы у меня сейчас появление пульса. Одной свидетельницы на суде не хватало. Она одна не участвовала в спектакле и проигнорировала процесс. Юная Беатриче, официантка из бара Боба. Это она была той миниатюрной шатенкой, что беседовала с моей чемпионкой по прыжкам в воду. Это у нее, маленькой черноволосой официантки, я, в стельку пьяный, провел вторую ночь после убийства.

Осторожный стук в дверь прервал мои размышления. В замке повернулся ключ, лязгнул засов. На пороге появилась еще одна фигура, принадлежащая промежутку между моим навсегда похороненным прошлым и несуществующим будущим. Словно актеры выходили на поклон один за другим по окончании спектакля.

Это был господин Вильфрид, бескровный Граф, охранник из третьего корпуса. Он провожал меня к Хелене, когда та еще не опустила руки в отчаянных попытках спасти меня.

— Вы готовы? Можно ехать? — спросил он.

Я не смог сдержать смех. Это напоминало мне «Лесного царя» Гёте или пьесу Гуго фон Гофмансталя «Имярек». Сама смерть является за главным героем — излюбленный прием многих лишенных воображения романистов и драматургов. Граф действительно походил на посланца ада. И скоро кони, погоняемые его безжалостной плеткой, умчат меня сквозь ночь и ветер в царство дьявола. Ужасное клише! Это ли не лучшее доказательство тому, каким провальным романтическим героем я был?

Разумеется, я последовал за ним. Сейчас я готов был выполнить любой приказ. У меня не осталось дел, которые нужно улаживать. Моя дальнейшая жизнь не нуждалась в моем участии. И появление Графа свидетельствовало о том, что я вплотную приблизился к заслуженному концу.

Мы покинули тюрьму через черный ход. Несколько дождевых капель упало мне на затылок и лоб. Они были холодными и навевали мысли о плохой весне. Я устроился в ожидавшей меня машине. Граф сел за руль, и автомобиль медленно тронулся с места.

— Куда мы едем? — спросил я, нарушив молчание.

Он не ответил, потому что знал, что я уже обо всем догадался. Меня ожидало прекрасное путешествие! Свобода за окном больше ничего не значила. И дождь барабанил по крыше.