Принц умер в преклонном возрасте. Он как раз начал отказываться от прогулок, так что его приходилось насильно тянуть на волю, где он мог произвести одно из двух дел, ради которых и жил на свете. В последнее время он давал нам понять, что выходит на прогулку вообще только ради нас. За ошибочные суждения такого рода мы проклинали его по нескольку раз на дню.

И вот нам вдруг так не хватает его. Кухня больше не пахнет собачьей едой «Чаппи». За холодильником присматривать не надо. Нигде не спотыкаешься об окровавленные теннисные мячи (у Принца кровоточили десны). Нет лужиц слюны, которые указывали бы на заявления об аппетите. На полу нет грязных пятен. Нет остатков пищи, которые, запутавшись в усах и ушах, вызывали зуд, от которого он избавлялся, потираясь о ковер. Нигде не рассыпаны колечки собачьего корма «Фролик». Покрытие пола не вздыблено из-за многочисленных внутренних битв Принца с самим собой. Стерильное отсутствие клочьев шерсти во всех углах и нишах. Квартира, которую Принц профессионально загаживал, вдруг опустела.

Принц умер. Он больше не может валяться на спине, задрав задние лапы. Может быть, он в последнее время даже не знал, есть ли они у него еще. Последние недели нам всякий раз приходилось ставить его на ноги, чтобы вести на прогулку. Если уж он вставал, то механически плелся вперед.

После чего-то вроде апоплексического удара прошедшим летом, когда он зигзагами бежал по саду и закладывал виражи, как мотоциклист, пока не рухнул, мы каждый день давали ему таблетки от сердца. Это было еще терпимо. И нам было радостно видеть его в возбужденном состоянии, порой еще радостного, виляющего хвостом, занятого любимым делом (поеданием корма «Паппи», прогулкой). Под конец у него стали подкашиваться лапы. Благодаря уколам его можно было поставить на ноги лишь на несколько часов. Ветеринар предложил нам брать с собой коврик, чтобы при необходимости волочить его на прогулке. Принца это уже не беспокоило, ему в последнее время все было безразлично. Он давал без сопротивления привязать себя к санкам или к тележке. Всякий раз он тупо смотрел вниз и ни о чем при этом не думал. После всего этого мы преодолели западное желание держать домашних животных за придворных шутов. Когда и ветеринару стали приходить в голову только шутовские приемы для поддержки мифа о «живой мягкой игрушке», мы дали усыпить Принца. Нам от этого укола было гораздо больнее, чем ему. Он не знал, как укол подействует.

Принц умер. Маленькое утешение: поскольку при жизни ему не перепадало ни детского, ни почтальонского пинка, то он наверняка попал в собачий рай. Он был молодец. Даже больше: «Какой молодец!» А то и: «Ай да молодец!» Он был ирландский сеттер, то есть малолетка, потому до старости говорил на детском языке.

Принц был привязан к нам. И бесстыдно этим пользовался. Он всю свою жизнь был свободен от того, чтобы самому заботиться о своих делах. Когда он чего-нибудь хотел, он просто лаял. Уже сама необходимость создавать эту причинно-следственную связь напрягала его настолько, что у него не оставалось сил объяснить нам, почему он лает. Мы должны были догадаться сами. Особенно тяжело нам это давалось, когда он лаял просто оттого, что ему было скучно. А заскучать он мог в любую минуту.

В ответ мы позволяли себе обходиться с ним – при всем уважении к его благородному генеалогическому древу – как с полным идиотом. К счастью, он и был им – и потому ничего не замечал. Для собаки, можно сказать, он был даже умным. Тут мнения расходятся. Один друг семьи, наблюдавший Принца за тем, как он после укуса осы в намерении реванша часами лаял на гнездо, отнес его интеллект к ботанической группе лилейных. Элизабет до последнего дня придерживалась смелой противоположной теории: «Он умный, он понимает все, только не признается». Она должна была так говорить. Ведь это она его купила четырнадцать лет назад. Заплатила четыре тысячи шиллингов.

Когда появился я, деваться было уже некуда. Принцу было уже шесть, и он был полностью зрелым как физически, так и умственно. Мы с первой секунды нашли общий язык. Он залаял. Я спросил: «Разве собака должна лаять?» Он залаял. Я сказал: «Кто-нибудь, уберите собаку!» Он залаял. Элизабет крикнула: «Фу, громко!» Принц склонил голову в знак, что он уже слышал приказ, и продолжил лаять. Я крикнул: «Цыц, Принц!» Элизабет возмутилась: «Не кричи на него так, он не виноват». Пес одобрительно гавкнул. Элизабет предположила, что ему надо на улицу. Я подумал: пусть идет. Элизабет поинтересовалась, не схожу ли я с ним. Принц залаял.

Выводить его приходилось трижды в день, то есть 15 330 раз за всю его жизнь. Случаи поноса, когда выходить надо было каждые полчаса, – не в счет. Ему-то было все равно, где делать свои дела. Но мы сошлись на том, что лучше все-таки за пределами квартиры. Когда Принца брали на поводок, он становился невыносим. Поводок всю его жизнь был натянут. До своих 13 лет Принц тянул нас туда, куда ему было надо. В один прекрасный день он резко сменил направление и потянул в сторону дома.

«К ноге» – это для него кое-что значило. Пока говоришь ему «К ноге», он идет к ноге. Команда произносится за секунду. После сотого «К ноге» смиряешься и позволяешь ему тянуть, куда его душе угодно.

Без поводка Принц был, как правило, спокойнее. Без поводка он, как правило, убегал. Венский лес он поначалу считал шаровидным. Под тающую вдалеке команду «Принц, назад!» он бежал прямиком в ближайший перелесок. Выныривая где-нибудь на другой стороне, он удивлялся, что нас там не оказывалось, чтобы встретить его. Целью его дороги домой были парк Хайнца Конрада со стократно помеченным им памятным камнем и маленький газон у Элин-Верке, знаменитый своим пышным букетом. Две дюжины окрестных собак считали этот газон своей территорией и каждый день унижали друг друга новыми опрыскиваниями.

Временами дело доходило и до фактических разборок. Принц был трусишкой, бесконфликтным шпионом и уж никак не подлым забиякой. На основании своих размеров он, правда, был обязан хотя бы делать вид, что ничего такого не потерпит. Когда его противник-дворняга, наскучив неравной борьбой, удалялся, Принц еще раз грозно лаял ему вслед, праздновал сам с собой победу и обмывал успех по-своему – поднятой задней ногой.

У Принца были большие проблемы с местом. Он казался себе слишком большим и не знал, куда себя деть. Ментально он относил себя к болонкам. Поэтому каждый вечер сигнализировал о своей решимости побороться за соразмерно маленькое местечко на коленях одного из нас. Слова «Принц, так не пойдет, ты слишком большой» вдохновляли его на покорение все больших высот.

В целом же всю его жизнь у него было одно самое большое дело: быть тут. Эту цель он преследовал круглые сутки. Ее исполнение состояло в том, чтобы, свернувшись калачиком, находиться в непосредственном контакте сразу со всеми наличными хозяевами. Он искал соприкосновения, нуждался в телесном контакте, должен был насильно овладеть человеком.

К тому же он был дико ревнив. Поцелуи он категорически пресекал, с лаем или воем – все зависело от их интенсивности. Двуспальные отношения он беспощадно превращал в трехспальные. Ничто межчеловеческое не было ему настолько тесно, чтобы он не смог туда внедриться. Почти ничто.

Принц был охотничьей собакой и, видимо, единственной без добычи. Он знал их всех: «косуля», «кабанчик», «пасхальный зайчишка». Он чуял их за километры. Он видел, как они стадами пробегали мимо него. Он дрожал всем телом, от возбуждения его бросало в жар. Но он не мог их получить. В решающий момент удерживал поводок. И человеческий голос ему нашептывал с нежной иронией: «Нет, Принц, косулю нельзя!»

Ему приходилось довольствоваться заменителями. Он купался в водопое для дичи, валялся в соре, разрывал ящерок, подносил жаб и свирепо расправлялся с июньскими хрущами. В ту фирму, где Принц проводил будни, однажды принесли морскую свинку. Принцу она показалась никуда не годным товарищем для игр. Сразу же после сердечного приветствия свинка была мертва.

«Киса» была для Принца, несомненно, самым волнующим живым существом в мире. В нем до последнего дня поддерживался миф о ее недосягаемости. Встречи такого рода доводили его до паники. Одно только слово «киса» заставляло его лихорадочно бросаться на поиски, независимо от степени вероятности наткнуться на представителя этого вида. Призыв: «Принц, смотри, киса, где киса, ищи кису, ах она, противная киса» – с указанием направления на ящик для хлеба был, например, для него достаточно побудительным, чтобы полчаса обнюхивать соответствующую щелочку. В это время за его спиной могли проскользнуть незамеченными пять кис. Более прицельно Принц обходился с командой «Мауси». Мауси были для него суммой всех (точно так же недосягаемых) маленьких кис, которые жили под землей. Командой «Ищи мауси!» Принца можно было привлечь к не очень тяжелым огородным работам.

Те люди, которые считали его «не таким уж глупым», обосновывали это двумя его необыкновенными достижениями. Первое было достижением памяти и уже поэтому не могло котироваться достаточно высоко. В его юные годы на кухонной стене двумя метрами выше его жил фазан. Принц никогда не терял надежды, что в один прекрасный день птица шевельнется и спустится хотя бы на полдороги к нему. Этого так никогда и не произошло, и в какой-то момент фазан исчез. Но Принц навсегда запомнил, где он должен искать, если понадобится: наверху. На вопрос «Где фазан?» он вытягивал, где бы и в каком бы положении ни находился, голову вертикально вверх и искал. Мы говорили: «Он молодец!» Принц не знал, почему, и искал дальше.

Принц был (и это было его второй – дисциплинарной – заслугой) способен на время отказаться от самого важного, что было у него на земле, от «Паппи». Стоило энергично повторить ему команду «Фу!», поднеся ему прямо под нос столь желанный «экстраколбасный» жирный «Паппи», и он якобы с отвращением отворачивал голову, заливая все вокруг слюной. Но все же он никогда не сводил глаз с колбасного пластика. Поскольку знал, что каждый лакомый кусочек, так упорно обозначаемый словом «фу», рано или поздно будет принадлежать ему. Надо только, чтобы кто-нибудь наконец сказал: «На, бери!» И он жадно его проглатывал.

Мы следили за тем, чтобы у Принца был разнообразный рацион. Он получал по очереди «Чаппи» и «Пал», по самой большой имеющейся в продаже банке каждый вечер, а то и две. За отступления от принятого меню он не был нам благодарен. Жадно проглоченные спагетти болоньезе один к одному оказывались потом на ковре гостиной после подозрительных рыгательных звуков. Когда ему исполнилось тринадцать и он вошел в старческий возраст, мы, намучившись покупать, таскать и открывать баночки, попытались перевести его на «Eukanuba», лучшие из витаминизированных печений. Принц один раз сунул нос в свою красную миску с ними, отвернулся – и приступил к бессрочной голодной забастовке. Врач сказал, что это нормально. Мол, через два-три дня самая избалованная собака начинает есть. Через две недели мы смирились и обеспечили Принца его легендарными баночками с желеобразным содержимым.

Принц был сторожевой собакой. По крайней мере, ночью он бодрствовал. Не то чтобы он за кем-нибудь из нас когда-нибудь следил. Его инстинкт защитника выродился в присмотр за собственной миской для еды. У него самого было только два врага: соседский кобель-овчар Люцифер, с которым он устраивал дуэли лаем на лестничной клетке. Второй враг – обитающий внутри квартиры пылесос, который он считал самым опасным зверем, поскольку тот отваживался с грозным рыком проникать в его родную нишу под кухонной лавкой.

Принц был толерантным существом. Чужих он не боялся. Чужих людей он принципиально не облаивал, ведь он их не знал. Он доверял каждому. Он добровольно шел со всяким, кто ему предлагал что-то хорошее («Паппи», прогулку). Взломщикам он дал бы немедленный шанс искупить вину – немного «Фролика» было бы достаточно. После этого воры могли бы спокойно вынести из квартиры все предметы. Без этих мелочей Принц мог бы обойтись. Возможно, он еще и проводил бы воров до дверей, виляя хвостом.

Ночами он не знал покоя. Каждые пять минут он менял позу, крутясь вокруг кроватей своих подносчиков «Паппи». Последовательность всегда была одна и та же: пара шагов, пара вращений вокруг собственной оси – и потом приземление под умиротворенное похрюкивание. После этого мы, полусонные, наслаждались фазой покоя.

Теплыми летними ночами хрюканье исчезало. Вместо него над одной из наших подушек откуда-то тянуло дурным запахом. Проснувшийся поневоле открывал глаза. Принц стоял как закаменелый, нагнувшись к кровати, его голова находилась всего в нескольких сантиметрах от человеческого лица – и решительно тупо таращился в темную пустоту комнаты. Можно было почти подумать, что он собирал в эти бедные событиями ночные моменты все свои душевные силы для того, чтобы сформулировать мысль. Мы пожелали бы ему успехов в этом.

Принц умер. Он был тут. Он выводил нас «на свежий воздух». Он поднимал нам настроение. Он учил нас говорить: «Ну, еще бы!» Он снабжал нас материалом для разговоров. Мы забавлялись за его счет.

Наверное, он был дорогим. Он от рождения требовал ухода. Он был обременителен. Он был навязчив. Он выглядел не лучшим образом. Лучшим было то, что ему можно было все это сказать. От того, что ему все можно было сказать, нам было легче. Под конец, когда он часами беспричинно облаивал книжный стеллаж, мы со всей прямотой спрашивали его: «Принц, когда уже ты сдохнешь?» Никогда бы ни на что подобное нельзя было даже намекнуть прадедушке. А с Принцем этот вопрос проходил. Он не мог его неправильно понять, потому что он не мог его понять в принципе. Он поворачивал голову вбок – и ничего не отвечал. Этот жест был полон нечаянного достоинства. За это мы его гладили. Мы его любили. Мы никогда не хотели, чтобы он умер. Нам его не хватает. Больше никто не лает на книжный стеллаж.