Грушевый пирог, приготовленный с мыслями о Катрин, был готов. С какими именно мыслями? Да просто — что опять появился кто-то, ради кого стоило посреди ночи печь грушевый пирог. То есть стоило или не стоило, пока было неясно. Но сама процедура доставляла удовольствие. И потом она как-никак, может быть, возьмет Курта, если все и дальше будет складываться так же удачно, как до сих пор. Кто еще может взять Курта, кроме нее? К тому же она пожелала Максу спокойной ночи. Он, конечно, понимал, что это еще ничего не значило. Он видел, что ее незатейливый мейл был всего лишь рассылкой, не содержавшей ничего личного. У Катрин не было по отношению к нему ничего личного. Он чувствовал, что в личном плане она еще не включила его в свою базу данных.
Да он и не мог представить себе, чтобы у Катрин был к нему какой-то интерес. Точнее, он пока еще даже не пытался представить себе это. Еще точнее: она еще не послала ему никакого сигнала, который побудил бы его попытаться представить себе, что у нее может быть к нему какой-то интерес. Впрочем, он и сам пока не дал ей никакого повода послать ему сигнал, побудивший бы его попытаться представить себе, что у нее может быть к нему какой-то интерес.
В общем-то, у него тоже не было к ней никакого интереса. Не потому, что она была неинтересна. Точнее, он еще не думал о том, интересна она или нет. Она, кстати, тоже еще не дала ему сигнала, который побудил бы его задуматься о том, интересна ли она ему. А он, в свою очередь, не дал ей повода послать ему сигнал, который… Все. Конец. Грушевый пирог был готов. Жаль.
Был уже час ночи. Макс сел за компьютер, открыл мейл, полученный от Катрин, щелкнул на окошко «ответить» и написал:
Доброе утро! Грушевый пирог готов. Можете приходить на завтрак. Курт будет рад.Макс
Привет.
Потом, наклонившись к креслу Курта, погладил его. Не кресло, а Курта (хотя креслу бы это, наверное, понравилось больше). Все равно. Во всяком случае, бывали моменты, когда Макс гордился тем, что у него есть Курт. Это был как раз один из таких моментов.
В семь часов Курта вырвал из сна пронзительный крик, но он, перевернувшись на другой бок, тут же опять уснул. Кричал Макс. «Блииииин!» — крикнул он. Причиной его крика стал телефон. Он зазвонил. В это время он обычно не звонил. Не говоря уже о ситуации.
Максу приснился паршивый сон. Наипаршивейшим в нем было то, что он слишком рано кончился и что это был всего лишь сон и продолжение исключалось. Он начался чертовски удачно, потом как-то незаметно раскрошился на фрагменты и в конце концов оборвался в самый неподходящий момент, какой только можно себе представить. Ему приснилась Катрин, одетая в желтый космический скафандр. Макс видел только ее просветленно-сияющие миндалевидные глаза. (У нее действительно были миндалевидные глаза?)
Она без памяти влюбилась в него. В Курта. Ей во что бы то ни стало нужно было взять его к себе. Она сказала:
— Отдай мне, пожалуйста, Курта. А за это можешь просить у меня чего хочешь.
Так она сказала.
Он спросил:
— Правда?
Она сказала:
— Правда.
Он спросил:
— А если это будет… физическое желание?
— Пожалуйста. За Курта я готова выполнить любое твое желание.
Макс:
— Ты серьезно?
Катрин:
— Абсолютно.
Макс:
— А если тебе все-таки не захочется делать то, о чем я тебя попрошу?
Катрин:
— Я сделаю все, что ты захочешь. Главное, чтобы ты отдал мне Курта.
Макс:
— Но… это будет… очень необычное желание.
Катрин:
— Раздеться? Тоже мне удивил!
Макс:
— Нет, тебе надо будет…
Катрин:
— Ну говори!
Макс:
— Не могу.
— Давай говори! Не бойся! Что мне надо будет? Что бы это ни было — я сделаю это, если ты отдашь мне Курта.
— Но тебе мое желание покажется извращением.
— Да брось ты! Что значит — извращение? Мужчины сами по себе — извращение. Если мужчина просит о чем-нибудь женщину и это желание — не извращение, то это уже извращение. Говори!
Макс ненадолго задумался (ровно настолько, насколько это возможно во сне, чтобы не развеять сон) и сказал:
— Ладно, я отдам тебе Курта, даже если ты этого не сделаешь.
Катрин:
— Правда?
Макс:
— Правда.
Катрин:
— Как это мило с твоей стороны! Спасибо!
Она чмокнула его в лоб, наклонилась к Курту и уже хотела увести его. (В этом месте сон чуть было не оборвался; Макс тревожно заворочался и уже собрался проснуться.)
— Но ты все-таки сделала бы это? — спросил он энергично. (Он вновь поверил в себя.)
— Ты имеешь в виду — добровольно? Даже если я ничего не получу взамен? Это зависит от того, какое желание.
— Понимаешь, я бы хотел этого только в том случае, если бы ты сама пожелала сделать это, просто так, ничего не получив взамен.
— Но Курта ты мне в любом случае отдашь? Ты ведь обещал.
— Конечно.
— Ну, говори. Что я должна сделать?
Макс глубоко вдохнул, закрыл глаза и сказал:
— Встать сзади меня…
— Нет проблем.
— Подожди, это еще не все.
— Ну, говори.
— Я снимаю рубашку. Ты кладешь руки мне на шею и медленно проводишь всеми десятью ногтями по спине. Ощутимо, но не больно, так, чтобы не было никаких царапин. Но и не щекотно. А главное — медленно. Всего один раз. Ты бы сделала это?
Катрин бросила на него неопределенный взгляд сквозь прорези своего желтого скафандра, набрала в легкие воздуха и истерически завыла, как сирена, — нет, зазвонила, как телефон. Это и был телефон. В семь утра. Макс завопил:
— Блиииин!
Курт дернулся, как ужаленный, перевернулся на другой бок и опять уснул. Интересно, она бы сделала это?
За окнами было еще темно. Катрин удивилась, как это ей удалось заставить себя встать с постели. Ничего лучше, чем теплая тьма под одеялом, снаружи быть не могло. По радио обещали фён — «ветряную бурю». У Катрин при одном только упоминании «фёна» заломило виски, как будто их стянуло мощным магнитом. То, что более или менее было похоже на снег, уже растаяло. На его месте топорщились бело-серые надолбы грязи с желтыми пробоинами — дело рук (вернее, ног) всяких Куртов и им подобных. Во всяком случае, было достаточно нескольких секунд, чтобы при виде этого зрелища понять, что именно сулит наступающий день. Ничего хорошего. Да и откуда ему было взяться, этому «хорошему»?
Катрин пила черный кофе и грызла сухарь. Молоко прокисло, а хлеб кончился. При одном лишь мимолетном воспоминании о мюсли ее виски, стянутые невидимым магнитом в мигреневый узел, чуть не взорвались. Катрин ничего не имела против здорового питания, но только не в мрачное декабрьское утро. От компьютера, в общем-то, тоже нечего было ожидать. Хотя четверо уже ответили. Беата писала:
Спасибо. И тебе тоже спокойной ночи. Ты мне очень помогла. Понимаешь, с Джо все не просто, но я думаю, что, если бы все было слишком просто, я бы этого не выдержала.
Ответ Франциски выглядел так:
Привет, Катрин! С чего это ты вдруг занялась рассылками посреди ночи? Что-нибудь случилось? Я тебе позвоню!Твоя Франци
Франциска была лучшей подругой Катрин и, к сожалению, матерью двух маленьких детей. Нет, не так: к сожалению, у нее никогда не было времени, потому что она была матерью двух маленьких детей, которые, к сожалению, всегда оказывались рядом, когда у Франциски находилось время. Эти дети росли без бебиситтеров.
Бывают дети, которых, как только они появляются на свет, тут же суют в руки их еще слабых матерей, и всем сразу становится понятно: для этих детей нет бебиситтеров. Они еще не могут выражать свои чувства (не говоря уже о мыслях), они могут пока только морщить свой крохотный помятый лоб, открывать рот и издавать первые крики. Но на шее у них уже болтается незримая табличка с надписью: «Бебиситтер — это не для нас! Пусть только появится — мы его быстро доведем до дурдома». И измученные родами матери из последних сил прижимают их к груди, тем самым сигнализируя окружающим: «Ничего, нам не нужны никакие бебиситтеры. Мы всегда с нашими малышами, а они всегда с нами. А если это не нравится нашим друзьям — это их проблемы». Франциска принадлежала к числу таких матерей. У нее, впрочем, был еще и муж. Как она умудрялась все это сочетать, для Катрин оставалось неразрешимой загадкой.
Пришло еще два ответа. Один из них — от Аурелиуса. Его она открыла первым. Аурелиус был последней олимпийской надеждой Шульмайстер-Хофмайстеров. Он обладал всеми качествами, которые необходимы потенциальному зятю, чтобы родители сказали: «Золотце, чего тебе еще надо?» (мать). И: «Заяц, бери быка за рога! Помирать так с музыкой!» (отец). Аурелиусу было всего тридцать пять, а он уже имел (полученную по наследству) нотариальную контору. Он был чемпионом страны по гребле. Он был почетным президентом федерации голубеводов. Он был умен. Он был образован. Он был красив. (Красивее, чем Джеймс Бонд в последних трех частях «Бондианы», то есть уже просто неприлично красив.) У него было двенадцать темных костюмов и десять пар черных туфель. (Это очень удобно: все туфли выглядят одинаково, можно варьировать их как угодно, главное — не надеть два правых или два левых.) У него было три уборщицы — одна убирала квартиру, другая мыла окна, третья чистила обувь. У него было… Но может, этого достаточно?
Аурелиус писал:
Если тебе одиноко, ты знаешь, как меня найти. С любовью и верностью.Аурелиус
Чего у него не было, так это способности сказать нужные слова в нужный момент.
Четвертый ответ пришел от Макса. Катрин как раз только что протиснула в глотку последний кусок сухаря и запила его горячим кофе, который принялся щипать слизистую оболочку ее желудка, как джазмен свой контрабас. Макс писал:
Доброе утро. Грушевый пирог готов. Можете приходить на завтрак. Курт будет рад. Привет.Макс
«Завтрак — это идея», — подумала она и набрала номер его телефона. Никто не отвечал. Может, он как раз выгуливал Курта. Или стоял под душем. Или занимался своими голыми девицами. Через десять минут она попробовала еще раз, и он сразу же снял трубку:
— Макс.
— Привет. Это Катрин. Если предложение еще в силе — я имею в виду грушевый пирог, — я бы забежала перед работой. Если, конечно, не помешаю. Но только если я действительно не помешаю.
Макс уверил ее, что она не помешает.
Она провела у него почти час. Говорили главным образом о грушевом пироге. Пирог оказался удивительно вкусным.
— И вкуса груш вообще не чувствуется. Это же надо так суметь! — похвалила Катрин.
— А груши вообще не имеют никакого вкуса, — заявил Макс.
Именно поэтому он и использовал их для своего пирога. По его мнению, фруктовый пирог должен иметь вкус пирога, а не фруктов. Кто хочет есть фрукты, пусть ест фрукты, для этого не нужно печь или покупать пирог. Такова была его точка зрения на эту проблему.
Катрин кивала, отчасти в знак согласия, отчасти из вежливости. Но потом заметила:
— Значит, ты вполне мог бы обойтись и без груш?
(Она сказала «ты»?)
— В общем-то, ты права, — ответил Макс. (Так они плавно перешли на «ты».) — Но как бы я тогда назвал пирог? Если сказать просто: «Я испек пирог», тебя обязательно спросят: «Какой?» «Ах, просто пирог…» — да у меня самого пропало бы желание есть этот пирог.
Катрин кивала, отчасти в знак согласия, отчасти в знак сочувствия, отчасти из вежливости.
— А может, никто бы и не спросил, — продолжал Макс. — А просто подумали бы: «Ага. Пирог. Просто пирог. Никакой. Даже не шоколадный или какой-нибудь там еще, а просто пирог. Тоска!» Мои гости были бы разочарованы еще прежде, чем успели бы попробовать хоть кусочек. А может, они вообще не стали бы пробовать. Зачем же мне тогда печь пирог?
Если Катрин правильно его поняла, груши ему были нужны только для того, чтобы назвать пирог грушевым.
— А ты не пробовал использовать крыжовник? — спросила она. — Крыжовник тоже почти не имеет вкуса. У него даже еще меньше вкуса, чем у груш.
Макс всерьез заинтересовался этой идеей и посмотрел на Катрин широко раскрытыми глазами. «У него большие глаза, когда он внимательно смотрит на собеседника», — подумала Катрин.
— А «пирог из крыжовника», по-моему, звучит даже лучше, чем «грушевый пирог», — сказала она.
— Да, но крыжовник трудно достать, — возразил Макс. — Он же бывает только летом.
«И в самом деле, — подумала Катрин. — Какой интересный разговор!» Однако время визита истекло. Ей пора было на работу.
— У тебя есть друг? — спросил Макс.
Катрин подумала, что это наглость — задавать подобные вопросы, и ответила:
— А что?
— Я бы дал тебе кусок пирога для него.
— Он не ест пирогов, — сказала Катрин и на секунду задумалась, насколько открытым остался после этого вопрос о наличии у нее друга. Хорошо бы, чтобы он остался открытым как можно шире, решила она.
— Жаль, — ответил Макс.
«Жаль, что у меня, возможно, есть друг, или жаль, что он не ест пирогов?» — подумала Катрин.
— А у меня нет подруги, — неожиданно весело сообщил Макс.
Катрин вспомнила о голых девицах, и ей захотелось спросить: «Почему?» Но это было бы стилистической ошибкой. Поэтому она предпочла отделаться кратким «а…» и попыталась утешить его взглядом, который он мог бы расценить как нейтральное принятие к сведению. Макс повернулся к Курту и сказал:
— Такие вот дела, верно, Курт?
«Вот для таких вот фраз стоит иметь собаку», — подумала Катрин.
Курт ничего не ответил. Он лежал под своим креслом и спал.
— А что с ним? — спросила Катрин.
— Ничего, — ответил Макс. — К сожалению.
— Но ты ведь его любишь?
— Я? — переспросил Макс.
Похоже, его еще никто об этом не спрашивал.
Прощаясь, Макс задержал ее руку в своей ладони дольше, чем нужно. По ее ощущению. Но ее это ничуть не смутило и не огорчило. Макс показался ей небезынтересным. Она не знала его, он еще ничего не сообщил о себе (если не считать того, что у него нет подруги, но разве можно по одному этому факту составить себе представление о человеке?). Она была уверена, что он намеренно ничего не рассказывал о себе. И не потому, что не мог. Таким образом, первая партия в «ничего не говорить о себе» закончилась вничью. Это было справедливо.
— Ну, увидимся, — сказала Катрин.
— Был бы очень рад, — ответил Макс.
Катрин была рада уже сейчас. К тому же ей понравился Курт. Он стал ее любимой собакой. Он освободил ее от страха перед Рождеством.