Избранное

Глазков Николай Иванович

Стихотворения

 

 

«Прошедшее прошло и миновало…»

Прошедшее прошло и миновало, Оно уж не вернется никогда, Но для меня не все еще пропало: Пропали лишь минувшие года.

 

«Рекламы города цветут…»

Рекламы города цветут Движеньем и огнем. Четыре девушки идут И думают о нем. А почему не обо мне, Чем хуже я его?! Ничем не хуже, но оне Не смыслят ничего.

 

«Есть много в миру баллад…»

Есть много в миру баллад И много в быту болот. На всех площадях парад, Все реки проходят вброд. На всякого Цезаря — Брут, Во всякой науке Евклид, И к адской стене припрут Граниты могильных плит.

 

«Как из чернильницы вино…»

Как из чернильницы вино И откровенья с наковален, Я в мире — как никто иной, И потому оригинален. Но все ж судьбой неповторимой Себя напрасно я томил: Не все пути ведут из Рима, Но все они приводят в мир. Что было там? Бесславья копоть, Непобедимая тоска. Что верность средствам? Лишь окопы. А верность целям — то войска. Довольно жить на почве зыбкой, Препятствия не сокруша. Я сознаю свои ошибки, Что значит — их не совершал.

 

«Пьяный ушел от зимнего холода…»

Пьяный ушел от зимнего холода, Пьяный вошел в кафе какое-то, Словно в июльский день. Стопка, другая, и третья, и пятая, Пьяный смеялся, падая, Задевая людей. Пьяного выволокли на улицу, Лежит человек на снегу и простудится Во имя каких идей?

 

Пират

В морской утонувши пучине, Мог быть достоянием крабов Иль где-нибудь в знойной пустыне Рабом разъяренных арабов. Не раз на съеденье акулы Его обрекали матросы, Но он им сворачивал скулы, Спокойно куря папиросы. Не раз с берегов Сенегала Ему угрожали кончиной,— Он вешал посланца-нахала На длинном конце парусины. Он грабил далекие страны. Под жизни скитальческой склон Залечивать старые раны Поехал на родину он. И смерть восприял на постели В одну из морозных ночей, Под северный ропот метели, Под сдержанный шепот врачей.

 

«Люди бегут на лыжах…»

Люди бегут на лыжах, Желая кому-то добра. Налет на цинковых крышах Солнца и серебра. Так лет а пролетали. Хотелось хорошего мне б! Но цинком струит планетарий Изнанку каких-то неб. Смотрит на город витрина, Ни холодно ей, ни тепло. Похоже на паутину Треснутое стекло. Загромождено мелочами Теченье большого дня. Люди не замечают Ни мелочей, ни меня. Если добраться до истин, Ни одна трава не сорняк: Пусть бесполезны листья — Значит, польза в корнях!.. Много стихов сочинил я Про то, как жизнь хороша. Пальцы мои в чернилах, Пальцы, а не душа!

 

Ворон

Черный ворон, черный дьявол, Мистицизму научась, Прилетел на белый мрамор В час полночный, черный час. Я спросил его: — Удастся Мне в ближайшие года Где-нибудь найти богатство? — Он ответил: — Никогда! Я сказал: — В богатстве мнимом Сгинет лет моих орда. Все же буду я любимым? — Он ответил: — Никогда! Я сказал: — Пусть в личной жизни Неудачник я всегда. Но народы в коммунизме Сыщут счастье? — Никогда! И на все мои вопросы, Где возможны «нет» и «да», Отвечал вещатель грозный Безутешным: — Никогда! Я спросил: — Какие в Чили Существуют города? — Он ответил: — Никогда! — И его разоблачили.

 

Бюрократы

Всем смелым начинаньям человека Они дают отпор: Так бюрократы каменного века Встречали первый бронзовый топор. Им злоба затаенная дана, С какой они смотрели на Первого русского летуна, Когда тот прыгал с колокольни Ивана Великого. Они иначе не могли смотреть, Их мысли были мелки и плох и , Они всю жизнь готовили мне смерть И не печатали мои стихи.

 

«Жизнь — путевка в Сибирь…»

Жизнь —    путевка в Сибирь, И грехов отпущение, И морская вода. Жизнь люблю    не за быль, За одно ощущение — Взгляд, направленный вдаль.

 

«Книги в сонме лет летевших…»

Книги в сонме лет летевших Как огни горят. О крушение потерпевших Книги говорят, Что хотя валы горою Вились в общий вихрь, Но центральные герои Не тонули в них.

 

Мой любимый писатель

Мой любимый писатель еще не рожден, Он еще затерялся в веках. Я учителем сделал его и вождем, Для меня он Юпитер и Вакх. И другие еще, но не только они. Он — еще, и еще, и еще. Он волнует, но впятеро больше манит, Как число, потерявшее счет. Мой любимый писатель — и дьявол, и бог, И писатель минувших веков. Он Шекспир, Пастернак, Маяковский и Блок, Достоевский, Гомер и Глазков.

 

Антисонет

Опять классический сонет Навис проблемой для поэта, И от сонета спасу нет, И от сонета спасу нету… Ты за сонет, а я — за нет. К чему поэзии все это? Долой сюсюканье сонета! Бросай сонеты в Лету лет. Бросай сонеты, не зевай, Пускай они исчезнут в бездне. Другие жанры называй И сочиняй другие песни. Прими совет — Забудь сонет.

 

Стансы

Явления сужать Не буду рубежи. Привыкли люди рассуждать И не привыкли жить. Завязли в книжные лиманы И утонули в иле. Как много вы прочли романов И мало как любили! Я хочу, чтоб все были поэтами, Потому что поэзия учит, Потому что Это мир Настоящих и лучших.

 

«Ночь легла в безжизненных и черных…»

Ночь легла в безжизненных и черных, Словно стекла выбил дебошир… Но не ночь, а — как сказал Кручёных — Дыр-Бул-Щил. Под мостом легли густые тени, Распластав полозья плоских крыл. В это время хохотом хотений Мир химер художника покрыл. И художник сам тому не верил, Расточая бисер дуракам, Но в такие дни обычный веер Поднимает ураган. И художник, в море непогоды Ожидая, миром овладел, И тогда сверкнули пароходы, Ночью — пароходы по воде.

 

«Я чувствую грохоты нашей планеты…»

Я чувствую грохоты нашей планеты В Китае, в Испании, даже в Марокко. Не хочется быть поэтом, А хочется быть пророком. Чудесная истина эта — Отнюдь не случайная фраза. Кто званья достоин поэта, Тот видеть сквозь годы обязан. Не бойня обманутых наций Кровавыми буквами крупно Заглавием книги событий На грани веков зарябит,— Напротив, иных ситуаций В ту книгу войдет совокупность, Которая будет в зените Иных исторических битв.

 

«Осторожно. Окрашено…»

Осторожно. Окрашено — И не вешать приказов: Сумасшествие Гаршино Залегло, как проказа. На Помпеи Везувия Поднимается лава По местам, где безумие, Совершенство и слава. Ветер воется дующий В паруса несвободы. Чепуха. Я войду еще Под победные своды.

 

«Арабы, арбы, рабы…»

Арабы, арбы, рабы, Двугорбых верблюдов горбы Смешались в пустынной тоске И утонули в песке. А желтое небо там, Как желтого цвета раб… «На базаре что хочешь продам», — Говорит арабу араб.

 

«Река текла в ожесточенье…»

Река текла в ожесточенье, Транжиря облаков труды, Ее поспешное теченье — Сокрытый умысел воды. И не вникая в суть фразера, Что тратит воду, речь оря, Вода текла во все озера, А большей частию — в моря. Дано ей снова превращаться И в облака, и в снег пурги; Но я не буду возвращаться К тому, что было у реки.

 

Подражание древним

Ничего про женщину       не надо ведать, Кроме имени. Остальное можно видеть Или трогать. Имя женщины —       названье любви, А любовь —       лишь чувство без названья.

 

«Покуда карты не раскрыты…»

Покуда карты не раскрыты, Играй в свои миры. И у разбитого корыта Найдешь конец игры. И, утомленный неборьбой, Посмотришь на ландшафт, И станешь пить с самим собой Стихи на брудершафт.

 

Баллада

Он вошел в распахнутой шубе, Какой-то сверток держал. Зуб его не стоял на зубе, Незнакомец дрожал. Потом заговорил отрывисто, быстро, Рукою по лбу провел, — Из глаз его посыпались искры И поп а дали на ковер. Ковер загорелся, и струйки огня Потекли по обоям вверх; Огонь оконные рамы обнял И высунулся за дверь. Незнакомец думал: гореть нам, жить ли? Решил вопрос в пользу «жить». Вынул из свертка огнетушитель И начал пожар тушить. Когда погасли последние вспышки Затухающих искр, Незнакомец сказал, что слишком Пустился на риск. Потом добавил: — Теперь мне жарко, Даже почти хорошо… — Головой поклонился, ногой отшаркал И незаметно ушел.

 

«В созвездья линзами двоякими…»

В созвездья линзами двоякими Труба смотрела Галилея. В страну, открытую варягами, Плыла Колумба кораблея. В страну открытую, забытую — Таков удел любых Америк, А старый мир стал картой битою, Наивной картой Птоломея.

 

«Эх, раскинулось да Запорожье…»

Эх, раскинулось да Запорожье У Днепра. Люди уходили за Поволжье. Или я не прав? Наши предки шашками рубали, Налетая на невольничий базар: Плохо быть рабами Всяких там хазар. И скакали кони по долинам, По полям. Только плохо подчиняться мандаринам И сражаться даром за бояр. Это в непробудном этом детстве Я припоминаю, как во сне. Мир сиял, огромен и естествен, В жалкой исторической возне.

 

«А школа мало мне дала…»

А школа мало мне дала: Там обучали только фразам, А надо изучать дела Затем, чтоб развивался разум. Я был изгой и ротозей, О чем не сожалел нимало, Хоть, кроме нескольких друзей, Среда меня не понимала. Я был всамделишный изгой, Не умещающийся в эру, А в классе целый день доской Скрипят старательно по мелу. Мне было многое дано, Читать я мог бы Вальтер Скотта, Но пропрошли давным-давно Мои потерянные годы. Тогда я был еще дурак, Но я не знал, учившись в школе, Что, не куря еще табак, Нельзя писать стихов о море… Прошли года навстречу бедам, Я осознал, что не старьем Прекрасен мир, что быть поэтом Гораздо лучше, чем царем.

 

«Поэта день — как дéнь царя…»

Поэта день — как д е нь царя, Всю жизнь готов трудиться я. Но каждый раз — тенденция И всякий раз — традиция. Ловлю минуту каждую И волю проявляю. В стихах, однако, царствую Я, а не управляю.

 

«Надо плакать иль смеяться…»

Надо плакать иль смеяться — На оркестрах полотна Будут образы сменяться, Как в трамвае у окна. Это было лет за триста До тебя, Луи Люмьер, И великие артисты Все могли (кто как умел). Но судьба не помогала Всефортунною рукой, И на бедного Макара Шишки падали (на кой?). А теперь, билет потрогав По цене рубля за три, Приходи в кинематограф И смотри.

 

«Проходя по знойному Арбату…»

Проходя по знойному Арбату, Я мечтал всегда по мелочам. И людей бегущую армаду Я, не изучая, замечал. Я не знал, куда они спешили,— Всяк по-всякому спешил пожить,— Но проверено, как дважды два четыре: Мне некуда больше спешить. Все суета сует и всяческая суета. Я всех люблю. Желаю всем успеха. Но не влияет на меня среда. Я все могу, но только мне не к спеху.

 

Из цикла «Схема смеха»

Жила на свете женщина, Ей было двадцать лет. Была она уже жена, А может быть, и нет. Приехала на «форде», Явилась в кабинет, А муж ее на фронте, А может быть, и нет. Разделась и оделась, Глядит туды-сюды. Вдруг очень захотелось Ей прыгнуть с высоты. Устроен испокону Веков так белый свет, Что прыгнула с балкону, А может быть, и нет. Так написал банальные Стихи один поэт, Должно быть, гениальные, А может быть, и нет.

 

«По пароходу дождь идет…»

По пароходу дождь идет, На пароходе здорово! Мне кажется, что пароход Дождем относит в сторону. Позатопила рвы вода И скачет пеной белою. А вывод тот, что вывода Я из воды не делаю.

 

«Загружая гулкие года…»

Загружая гулкие года, Громоздятся факты биографии, Я иду и думаю тогда О своей подпольной типографии. Обвиняют. Не хотят учесть, Что ничем подпольным не владею. Говорят они, что слухи есть, А поэтому вредна идея. Так, к примеру, пусты небеса, А идея бога в них зачата. И Глазков чего-то написал, Но на ясном небе напечатал. Это все совсем не пустяки: Облака из типографской сажи. — Эх, Глазков, забросил бы стихи Да шаблонной жизнью ихней зажил. — Я бы рад, да только не могу, И к тому ж стихи — моя работа, А вдобавок на своем веку Не привык бояться идиотов. Если б типографию имел я Пошиба тайного,    побрал чтоб черт его, На бумаге лучезарней мела Напечатал очень бы отчетливо: «Легионы женщин и мужчин, Жители квартир и общежитий, У меня ротационных нет машин, А не верите, так обыщите!»

 

«Все мы, проработавшие Пушкина…»

Все мы, проработавшие Пушкина, Знающие признаки делимости на три, Разбиваем лучшую игрушку, Чтоб посмотреть, что у нее внутри. Только я нисколько не такой, На других нисколько не похожий, Безусловно самый я плохой, Потому что самый я хороший. Я не тот, кто дактиль и анапест За рубли готовит Октябрю. Я увижу на знаменах надпись И услышу надпись: ЛЮ-Я-БЛЮ. ЛЮ-Я-БЛЮ. Моя любовь разбита. Это слово тоже разрублю, Потому что дьявольски избито Словосочетанье: «Я ЛЮБЛЮ». Так затасканы Амура стрелы Да публичнодомная кровать. Это слово очень устарело, Но Любовям не устаревать. Пусть любовь сюсюканьем альбомится, Так любить умеют и кроты. Скажи мне, кто твоя любовница, И я скажу тебе, кто ты.

 

«Не сразу смазал карту будня…»

Не сразу смазал карту будня, Постигнув краски на плакате; Вся жизнь моя была беспутней, Чем путешествие по карте. Но я сумел коробку спичек Назвать консервами огня, А вы слова своих привычек Не променяли на меня.

 

«Умирая под ураганным огнем…»

Умирая Под ураганным огнем, Стучится в ворота рая Энский батальон. — Мы умерли честно и просто. Нам в рай возноситься пора.— Но их не пускает апостол, Они умоляют Петра: — Попы говорили всегда нам, Что если умрем на войне, То в царствии, господом данном, Мы будем счастливей вдвойне. А Петр отвечает: — Вот сводка. Там сказано в о т как. Убит лишь один, Кто убит — проходи. — Мы все здесь убиты, и двери Ты райские нам распахни.— А Петр отвечает: — Не верю! Я выше солдатской брехни. Наверно, напились в таверне И лезете к небесам, А сводка — она достоверней, Ее генерал подписал.

 

Себе

Свои грехи преодолей, Как Эверест турист, И ты не протоиерей, А неофутурист. А в этом счастье и тоска, Но так и надо так. И прогремят стихи пускай Созвучьями атак. А фронда — это ерунда. Да сгинет пусть она. Иди туда, ведет куда Тебя твоя страна. А бога нет, и черта нет, И жизнь одна дана, Но если смерть придет, поэт, То смерть, как жизнь, одна.

 

В Переделкине у Пастернака

Весной 1941-го

Он стал хвалить Шекспира и Толстого, Как песнопевцев самого простого, Самого в литературе дельного, Что не забудется в теченье лет. — В жизни, — он говорил, — лишь одни    понедельники, А воскресений почти что нет. Никого не надо эпатировать, Пишите так, как будто для себя, И не важно, будут аплодировать Или от негодованья завопят. Впрочем, лучше вовсе не писать, А заниматься более достойными вещами, А поэзия — не детский сад — Посему и не хожу на совещанья.

 

«Как рыбы, золотые купола…»

Как рыбы, золотые купола Плывут туда, где небо синевее, Из той страны, которая была, В такую даль, которая новее. Они плывут, как рыбы из былого, А мимо них, виденцев старины, Проходим мы, поэты-рыболовы И прочие рабочие страны.

 

«Писатель Андрей Белый…»

Писатель Андрей Белый На Черном море бывал, И очень правильно делал, Что камешки собирал. Так, например, Гамлет, А до него Эдип, Не собирали камни, И кто-то из них погиб!

 

«Ко мне отношение Невежд…»

Ко мне отношение Невежд Зависит от ношения Мной тех или иных одежд; Но равнодушен я к болванцам И пребываю оборванцем.

 

«Все очень просто, хоть и сложно…»

Все очень просто, хоть и сложно, Но если слово лишь    нетленно, То сам себя спрошу: как можно Писать стихи не ежедневно? И сам отвечу: жизни жаждой Слаганье назову. Но не могу писать день каждый, Ибо не каждый день живу.

 

Лапоть

Валялся лапоть на дороге, Как будто пьяный, И месяц осветил двурогий Бугры и ямы. А лапоть — это символ счастья, А счастье мимо Проходит, ибо счастье с честью Несовместимо. В пространстве, где валялся лапоть, Бродил с гитарой НН, любивший девок лапать, Развратник старый. НН любил читать Баркова И девок лапать, И как железная подкова Валялся лапоть. И как соломенная крыша, И листья в осень… То шел бродяга из Парижа И лапоть бросил. Под ним земные были недра, Он шел из плена. Бродяга был заклятый недруг Того НН-а. Была весна, и пели птички. НН стал шарить В карманах, где лежали спички, Чтоб лапоть жарить. И вспыхнул лапоть во мраке вечера, Подобный вольтовой дуге. Горел тот лапоть и отсвечивал На всем пространстве вдалеке. Какой-то придорожный камень Швырнув ногой, Бродяга вдруг пошел на пламень, То есть огонь. А лапоть, став огня основой, Сгорел, как Рим. Тогда схватил бродяга новый Кленовый клин. Непостижимо и мгновенно, Секунды в две, Ударил клином он НН-а По голове. Бить — способ старый, но не новый — По головам, И раскололся клин кленовый Напополам. Тогда пошел НН в атаку, На смертный бой, И начал ударять бродягу Он головой. Все в этом мире спор да битва, Вражда да ложь. НН зачем-то вынул бритву, Бродяга — нож. Они зарезали друг друга, Ну а потом Они пожмут друг другу руку На свете том. Поскачут также на конях, Вдвоем, не врозь, И вместе станут пить коньяк Небесных звезд.

 

«Существует четыре пути…»

Существует четыре пути. Первый путь — что-нибудь обойти. Путь второй — отрицание, ибо Признается негодным что-либо. Третий путь — на второй не похож он, В нем предмет признается хорошим. И четвертый есть путь — настоящий, Над пространством путей надстоящий: В нем предмет помещается в мире. Всех путей существует четыре.

 

«Движутся телеги и калеки…»

Движутся телеги и калеки, Села невеселые горят. Между ними протекают реки. Реки ничего не говорят. Рекам все равно, кто победитель, Все равно, какие времена. Рекам, им хоть вовсе пропадите, — Реки равнодушнее меня…

 

Про войну

Сорок первого газету прочти Иль сорок второго. Жить стало хуже всем почти Жителям шара земного. Порядок вещей неприемлем такой. Земля не для этого вертится. Пускай начинается за упокой, За здравие кончится, верится.

 

«Век двадцатый войной исковеркан…»

Век двадцатый войной исковеркан. Осознал с головы до пят его. В глубину двадцать первого века Я смотрю с высоты двадцать пятого. Я смотрю сквозь веков венок, Не вступивших еще в обращение. И еще я смотрю сквозь бинокль Поэтического обобщения. Вижу город, где нет для ближнего Никаких наказаний лютых, И совсем ничего лишнего Ни в стихах, ни в вещах, ни в людях. На земле никому не тесно, Не дерется с народом народ. Скажут — это неинтересно, А по-моему, наоборот.

 

«Немец пытается окружить…»

Немец пытается окружить Наши под Курском части, Которым частицу судьбы решить Выпадает несчастье и счастье. Немец-мертвец не имеет лица, Немец страшится сражаться. Но всех нас схватила рука мертвеца — Она не решится разжаться.

 

«Обстреливаются на Невé дома…»

Обстреливаются на Нев е дома, Сгорают стихов тома. Потомкам будет неведомо, Какие были дома. Историками прилежными Забудутся дни войны, Но люди останутся прежними: Богатырями Невы.

 

Пародия на Михаила Кульчицкого

Если бы кто-нибудь мне сказал: «Водку не пей — коммунизм начнется», Я только бы губы свои покусал, Я б только подумал: «Мне это зачтется». И чтобы, как в русское небо, Французские девушки смотрели ввысь, Я б н е пил, н е пил и н е пил, А потом бы не выдержал и выпил за коммунизм!

 

«Сообщало радио, что Германия…»

Сообщало радио, что Германия Фронт проигрывает Восточный, А я не обращал внимания И зачеркивал слабые строчки. За невнимание прошу прощения У бойцов, что дерутся отважно, Но очень важные сообщения Заставляют зачеркивать то, что не важно.

 

«Без поражений нет побед…»

Без поражений нет побед. Стих плох — в огонь бросай его. Так неудавшийся поэт Становится прозаиком. Плохи рассказы — в печь бросай их, А сам беги хоть в Лысково. Становится плохой прозаик Коллегою Белинского. Пусть люди пишут — будешь крыть их… Но и статейка брак дала?! Не унывай, негодный критик, А поступай в редактор а !

 

Поэтодень

Видишь слово значее, Отвергаешь сам его, Что-то пишешь начерно И слагаешь заново. Рифма появляется, Нечто вроде ролика. Но не выявляется Наших дней героика. Видишь нечто славное, Как бои на Немане, Пропускаешь главное: Не хватает времени. За голову хватишься, Бестолково тычешься, Ан проходит два часа, А потом и три часа. Так весь день до вечера Угорелый носишься И к стихам доверчиво Очень ты относишься. Заставляют век, страна Действовать, как гения. Только надо экстренно: Не хватает времени. Научен ты опытом В том числе и Пушкина — Пропадет то пропадом, Что стихом упущено. И, ложась в постель свою, Думаю до полночи: Мол, если я бездействую, То действую, как сволочи.

 

Всемирная история в самом сжатом виде

Чуть дремлет недремлющий пламень, Затихший, но вечный огонь. Резьбою изрезанный камень Глядит первобытной строкой. Объемлет селения пламень. Но им освещается мгла, И зодчим отвергнутый камень Ложится главою угла!

 

«Хочу одного, хотя я изгой…»

Хочу одного, хотя я изгой: Чтоб было всем хорошо; А мир состоит из несчастий, из горь, Да и из молекул еще. Ни на кого не хочу пенять За в чем-либо невезенье, Надо понять ВСЁ — В этом мое спасенье: Приказать, рассказать, досказать, Сбить с замка замок, Чтоб не мне могли доказать, А я доказать мог.

 

«Я не знаю, что я буду…»

Я не знаю, что я буду Говорить через минуту Или в завтрашнее утро. Понимаю, что не мудро. Но могу лишь дать ответ: Нет! Но я знаю, что со всеми Будет лет через пятьсот, Каково Земли спасенье, Что и как людей спасет, Каковы к нему преграды И каков Поэтоград. Как пройти к Поэтограду, Рассказать про это рад. Так ученейший умнейший Всю жизнь звездам посвятил, И он знает о дальнейшем Продвижении светил. Глубь небесную измерит, Так какого же рожна Он не знает, где изменит, С кем, когда ему жена. Что угодно можно трогать, Все атаки отразить, Ну а самый близкий локоть Невозможно укусить.

 

«За неведомым бредущие…»

За неведомым бредущие, Как поэты, сумасшедшие, Мы готовы предыдущее Променять на непришедшее. Не тужи о нас. Нам весело И в подвале нищеты; Неожиданность инверсии Мы подняли на щиты.

 

«Кто за меня, кто за него…»

Кто за меня, кто за него, Не всё равно, не все равны; Но на себя на самого Я посмотрел со стороны. Мой предок раб. Мой предок скиф. Он неразборчив был на средства, И недостатков нет таких, Чтоб я не получил в наследство. Как предок, для своих побед Готов идти на что попало; Но я, пророк, но я, поэт, Хочу, чтоб было небывало. И в то же время надо мне, Мое чтоб имя стало громким. И я шатаюсь по стране, Что между предком и потомком.

 

«Я знаю это из…»

Я знаю это       из Опыта. Между друзьями Всякая затаенная мысль Передается через расстоянье. Мысль если враждебна, Ничто глубина Молчания и расстояния дальность. И так же друзей разлучает она, Как будто бы если    они поругались.

 

Поэт и дьявол

— Не считаясь с тем, что говорят, Ты нуждаешься в насущном хлебе. Хочешь — и не будет звезд на небе. Дам тебе за это миллиард. Все откроются перед тобой пути, И тебя признает вся страна. — Отойди От меня, сатана.

 

«Вначале, когда помышлял лишь о деле…»

Вначале, когда помышлял лишь о деле И не вычислял ритм саженный сражений, В твоей голове пребывали идеи Простыми рабами твоих ощущений. Но вскоре идеи тобой овладели, Ты стал по сравнению с ними ничем. И начал ломиться в закрытые двери… Зачем? А черт его знает, зачем!

 

Другу

Пусть жизнь трудна, Пускай бедна, Счастливей мудреца тупица. Вода настолько холодна, Что невозможно утопиться! Пускай, греша Из-за гроша, Ты должен всюду торопиться, Но жизнь настолько хороша, Что невозможно утопиться!

 

«Поэт, ты не можешь добиться издания…»

Поэт, ты не можешь добиться издания, Хотя твой стих и великолепен. Ты — как церковь, которая лучшее здание, Но в которой не служат молебен. Ты имеешь на вещи особенный взгляд И, как Пушкин, расходишься с чернью. Ты, как церковь, что сбоеприпасили в склад, Но не в этом ее назначенье.

 

«Прежде я пребывал как в раю…»

Прежде я пребывал как в раю, Высоты строчек беря, А нынче целый день продаю Ненужные мебеля. Прежде я сидел за столом И смотрел из окна, А нынче решил, что это старо — Стол нужно загнать. Прежде я ругал совмещан За мелочность, за пустяки. А завтра скажу, что в себе совмещал Продажу вещей и стихи.

 

«Все происходит по ступеням…»

Все происходит по ступеням, Как жизнь сама. Я чувствую, что постепенно Схожу с ума. И, не включаясь в эпопеи, Как лампа в ток, Я всех умнее — и глупее Среди дорог. Все мысли тайные на крики Я променял. И все написанные книги, — Все про меня. Должно быть, тишина немая Слышней в сто крат. Я ничего не понимаю, Как и Сократ. Пишу стихи про мир подлунный Который раз? Но все равно мужик был умный Екклезиаст. В реке причудливой, как Янцзы, Я затону. Пусть не ругают вольтерьянцы Мою страну.

 

Одной из двух умнейших

В мире самой хорошей, Как и всем прочим, льстя, Можно сказать разве ложь ей? Нет. Нельзя. Что-нибудь в этом роде Писать не имею прав. Вы никогда не умрете, Жизнью смерть поправ. Вам посвящаю песни те, Что будут снова и снова, А если умрете — воскреснете, Даю Вам честное слово.

 

«Звезд на небе мириады…»

Звезд на небе мириады, И растут над ними травы. Для чего же в мире яды И различные отравы? Хорошо смотреть на волны, Нарифмовывая строки. Для чего же в мире войны, А в домашних битвах — склоки? Очень долго я думал про Мир нелепостей и идеалов, Пока не догадался, что зло и добро Разность каких-то потенциалов.

 

«Над томами домов…»

Над томами домов, Над телами домов Вверх взлетают шары, Так как не тяжелы. Они такие же, как бусы, Как огурцы и как арбузы, Как зернышки от кукурузы, И как пиковые тузы. Они такие же, как пятна, Остановившиеся ядра, Что утром спустятся обратно. К чему они — весьма понятно: Они над светлою Москвою, Которая затемнена, Как несусветное морское И в то же время стен стена.

 

Про гвардейцев

И там и тут По прутьям проволок колючих Они пройдут, Как лучшие из лучших. Любых высот Достигнут, если надо, И в дот и в дзот Швырнут они гранату! Чтоб немцы наш народ не покорили, Они сметут всех немцев, как лавина. И если будут улицы в Берлине, Они пройдут по улицам Берлина.

 

«Пришла пора осенняя…»

Пришла пора осенняя, Покончившая с летом; Хочу, чтоб вся вселенная Была моим портретом. Я не люблю баталии И не гожусь в варяги. Найдутся лишь в Италии Мне равные вояки. С неумностью эклектика Впадаю я в эстетство, Хотя мне диалектика Была присуща с детства. Предугадать, что близится, Даю себе заданье И не могу унизиться До самооправданья.

 

«Что-то рыбкается, и ползается…»

Что-то рыбкается, и ползается, И решается вечным спором. Пусть другой кто-нибудь воспользуется, А бездельник умрет под забором. Пусть, как прежде, пророк-фантаст — У разбитого у корыта… Ну и выпрыгну в «Окна ТАСС», Ибо двери мои закрыты!

 

«Пошел тропой…»

Пошел тропой, Сошел с тропы И сгинул вдалеке… У нас с тобой Растут грибы, Грибы на потолке. Они от сырости растут, Ты их, как я, прости, Раз тут Им хорошо расти. Все те, которые глупы, Привыкли к плоским залам. Для них на потолке грибы — Белиберда и заумь. Из них любой на стол бы влез, Чтоб сбить гриб кочергой! А нам идти не надо в лес: Природа под рукой.

 

Про белую ворону

Правдою неправды умудренный Хамельон Не хочет белой быть вороной Средь черных ворон. Не очень умный и ученый, Не очень смелый; Он средь ворон совсем не черный, А только серый. Ну, а тому, кто открыватель, Тому, кто первый, Тому быть надо в черном аде Вороной белой. В среде мещан нерастворенный Пророк Поэтограда, Я белой остаюсь вороной — Так мне и надо.

 

«Все изменяется под небом…»

Все изменяется под небом, Цепь изменений — божий глас; И книги по сравненью с хлебом Подешевели во сто раз. Своею всякий занят соткой, Дабы картошка завелась. А книги по сравненью с водкой Подешевели в двадцать раз. Мои стихи хотя как водка, Но разделили судьбы книг, Ибо окно они — не фортка, И много свету через них. Весь белый свет стихам цена, Окно стихов не затемнят. Но нет поэту мецената… И сам себе ты меценат. В дурацких хлопотах утонешь. Времени уходит треть Минимум на то лишь, Чтоб с голоду не умереть.

 

Г. У

Все творчество мое простое, И в нем коварных мыслей нет; Но хорошо, что я построил Глазковский университет. Мои стихойные исканья В нем обязательный предмет, И мной сработан не из камня Глазковский университет. Меня призн а ют — я уверен — Раньше, чем через двести лет, И будет лучшей из таверен Глазковский университет. Но в наши дни всемирной дури И героических побед Вступать я не рекомендую В Глазковский университет.

 

Заявление в Литфонд

Пользуясь тем, что я не жена писателя, Муж которой на фронте, Не считаясь с тем, что я поэт, Полагая, что обедать не обязательно, Мне в Литфонде Не дают талонов на обед. Разве это справедливо? Нет. А на базаре купить что-либо Не хватает монет.

 

«Все на свете очень сложно…»

Все на свете очень сложно, Королевна! Жить со мною невозможно Ежедневно. Доля истины и здесь есть, Королевна! Приходи дней через десять Непременно. Я в словах довольно точен, Королевна! Только будь со мною очень Откровенна.

 

«Соберутся пять парнишек…»

Соберутся пять парнишек, Прочитают двести книжек, И начнут ребята сдуру Создавать литературу. Понапрасну ум мрача, Изучают Кумача, Тем не менее, однако, Изучают Пастернака. Ничего не понимают, Как и чем живет страна; На зато упоминают Всех поэтов имена.

 

«Москва послевоенная…»

Москва послевоенная. Ее себе представь: Живут в ней повседневная И праздничная явь. Рассветная — занудная От серой суеты, Вечерняя — салютная — Уводит в мир мечты.

 

«Вечная слава героям…»

Вечная слава героям И фронтовое «прости». Фронт не поможет второй им, А мог бы им жизнь спасти. Лучше в Америке климат И дешевизнее быт; Но мертвые сраму не имут, А вы отказались от битв. Вы поступаете здраво, Пряча фронты по тылам; Но в мире есть вечная слава, Она достается не вам.

 

«Идет война, неся события…»

Идет война, неся события И всё и вся бросая в бездну. И не забыть ее Нам даже в царствии небесном. Потом — потом война закончится, Сдадутся немцы нам на милость, А нам, конечно, не захочется, Чтобы все это повторилось.

 

Руки

Руки разные на белом свете, И у всех различные названья, У меня рука — как у медведя, А у Вас предмет для целованья. Но своей руки не обменяю На такую, как у Вас, — красивую. И своей судьбы не променяю На такую, как у Вас, — счастливую!

 

«Быт заел или сам устал…»

Быт заел или сам устал От своих и чужих бед… И стихи писать перестал Очень хороший поэт. Говорю: не писать трудней, Только я куда-то спешу И поэтому целых сто дней Почти ничего не пишу. — Только времени зря не трать, — Сам себе все время твержу. Не хочу себя повторять — И поэтому не пишу. Не хожу ни в театр, ни в кино, Не читаю ни книг, ни брошюр. Значит, то-то оно и оно — И поэтому не пишу. Без стихов моя жизнь петля, Только надо с ума сойти, Чтоб, как прежде, писать стихи для Очень умных, но десяти.

 

Подсобный рабочий

Спать хочу, но мне не спится, На машине еду в склад. Денег нет, а с круга спиться Очень даже был бы рад. Облака плывут по небу, Письмена ползут по почте. Всё равно, куда приеду — Я подсобный рабочий.

 

«Могу от женщин одуреть я…»

Могу от женщин одуреть я И позабросить все дела, А женщина за все столетья Ничего не изобрела. Всему виной один мужчина, Все делал он, а не она, И даже швейная машина Не ею изобретена.

 

«Тáк работают: утро, день, вечер…»

Т а к работают: утро, день, вечер — Что едва поспевает Гознак; Заработав, бросают на ветер, Не на ветер, а на сквозняк. И работают вновь, задыхаясь От вседневных забот и обид,— Это есть артистический хаос И неарифметический быт.

 

В. Хлебникову

Работаю на Поэтоград. Не разливанка — винный берег. Мой ежемесячный оклад Лишь 235 копеек. Смех невозможно запретить. Засмейтесь, смехачи, засмейтесь: Чтоб не работать, сам платить Готов пятьсот копеек в месяц. Пускай таскаю я мешки И ничего не получаю, Пусть неуместны здесь смешки, Мой стих не сменится печалью. Мне не хватает на харчи, Но, чтоб в глупца не превратиться, Скажу: «Засмейтесь, смехачи!», Как «Все-таки она верт и тся».

 

I. «Своих стихов не издавая…»

Своих стихов не издавая, Ищу работы отовсюду, Пилить дрова не уставая Могу с рассвета до салюта. Могу к Казанскому вокзалу Доставить чемоданов пару. Могу шататься по базару И загонять там что попало. В Поэтоград моя дорога, Меня среда не понимала, Так что могу я очень много И в то же время очень мало.

 

II. «Но если путь к иным победам…»

Но если путь к иным победам Я предпочту иным дорогам, Тогда не буду я поэтом, Тогда не буду я пророком. Я обрету людей степенность, Я принесу немало пользы, Меня признает современность; Но обо мне забудут после.

 

Эпитафия на самого себя

Жил-был поэт. Он был обманут Несогласившимися с новым. Но все равно его помянут Великолепным добрым словом. Поэты завтрашнего мира! Грядущих лет! Остановитесь у могилы, Которой нет!

 

«Ветер, поле, я да Русь…»

Ветер, поле, я да Русь В мире небывалом. Не сдаешься? Не сдаюсь Никаким шакалам. А снежинок всех число Велико, как горе, Все дороги замело Снеговое море. Я смотрю по сторонам, Месяц — что полено; Снеговое море нам Тоже по колено.

 

«И в этой самой жизни нашей…»

И в этой самой жизни нашей, В быту лишений и побед, Ты, милый, самый настоящий Очаровательный поэт. Ты пишешь очень много дряни: Лишь полуфабрикат-руду, Но ты прекрасен, несмотря ни На какую ерунду. В рубцах твоих стихов раненья, Которые в огне атак. А те, кто лучше и ровнее, Писать не выучатся так. У них стихи круглы и дуты, Хоть и металл, а не руда, И никакие институты Им не помогут никогда.

 

«Мы поедем за Мытищи…»

Мы поедем за Мытищи. Что нам думать и гадать? Заработаем мы тыщи И не будем голодать. Люди любят все, что праздно, Но достоин труд любви. Мы работаем прекрасно, Если платятся рубли. А металл презренный самый — Мой любимейший металл… Подружусь с огромной славой, Ей всю душу промотал. Хорошо под гору, в гору,— Путь зачеркивает нудь. Счастье гнется, как подкова, Но не всякому согнуть. Ну, а мы богатыреем Чуть не с каждым божьим днем. Все, что есть, — преодолеем И подковину согнем.

 

«Один мечтал о жизни царской…»

Один мечтал о жизни царской, Другой любил считать ворон. А мы — как Минин и Пожарский И как Брокгауз и Ефрон. Пусть затруднений вперед и сто Миллионов гектоватт, У нас идейное единство И, может быть, Поэтоград. Пойдем навстречу воскресеньям Мы, а не будням. Чтоб стать могло увеселеньем Хоть что-нибудь нам. Мы мудрецы, и путь наш праведн, И свят, и солнечн, И нашим разумом не правит Всякая сволочь! И ни тебе (таков твой жребий), Ни мне не сгинуть. И разве есть такая мебель, Чтоб нам не сдвинуть?

 

«Мы подрубим сучки…»

Мы подрубим сучки, На которых сидим, И сожжем свои корабли… И я буду один, и ты будешь один, Словно иначе мы не могли. И уйдем, и не выпьем стаканов до дна, И покинем праздничный пир, И ты будешь один, и будет одна Та, которую кто-то любил. Я поссорюсь с тобой, Ты расстанешься с ней, И настанет такой денек, Что ты будешь один,    но не станешь сильней Оттого, что ты одинок.

 

«А она не добрая, не злая ведь…»

А она не добрая, не злая ведь… Мы по дыму судим о Казбеке. И не надо на эпоху сваливать Промахи свои и неуспехи. У меня чудн ы х стихов не кипа ли? Только жить мешает сила вражья, — И у нас нет денег, а в день гибели Деньги были или нет — не важно.

 

Юрка-граф

Жил на Арбате Юрка-граф, Он по анкетным данным Одной из многих строгих граф Причислен был к дворянам. Рождал гражданских битв буран Анкетные вопросы, И на потомственных дворян В те дни смотрели косо. А Юрка-граф с дошкольных лет Мог доблестью гордиться, И славой дедовской согрет Был Юрий Коновницын! Когда беда вставала в рост И становилось хмуро, Тогда на Бородинский мост Шел Коновницын Юра! Там честь была сохранена. На бронзовой таблице Среди имен Бородина Звенело: «Коновницын!» Отважный русский генерал Приветливо и громко В минуты грусти ободрял Далекого потомка! Когда фашистский голиаф Шагал к Москве-столице, Достойный уваженья граф Сумел с врагом сразиться. Герой вошел в число потерь У энской переправы, И Коновницыны теперь Двойной достойны славы!

 

Баллада о Доносове

Школа. Директорский кабинет. Отсюда все потекло. Говорил ученик двенадцати лет: «Петров раскокал стекло». Директор решил: «Ко всему привыкну, Но не потерплю хулиганства! Потому Петрова из школы выгоню, А Доносову объявлю благодарность». Доносов был на хорошем счету, Газеты почитывал, слушал радио И всем говорил про свою мечту — Вступить непременно в партию… На партийном собрании как-то раз После очередных вопросов, Сотрясая собравшихся треском фраз, Выступал товарищ Доносов: «Учитывая состоянье момента, А состоянье такое есть, Когда нестойкие элементы Пытаются в партию нашу пролезть. С Петровым, нам всем хорошо знакомым, Не стоит якшаться и нянчиться зря: Он матом секретаря райкома Ругал, понимаете, — сек-ре-та-ря!» Петрова не приняли: можно и без Матерщинников обойтись. А Доносов ускоренным темпом лез По служебной лестнице ввысь. Но в сорок первом скверном году Доносов решил: «Все пойдет на слом. А я и у немцев не пропаду Со своим основным ремеслом!..» «Позвольте, херр оберст, я слышал сам И сообщить вам рад, Что Петров есть партизан, Взорвал этот самый склад. Петров не один…»       Да, Петров не один, Не только уроды в семье! И места Доносов не находил На освобожденной земле. Судьба не заставила долго ждать. Был весь ход истории неумолимым. Доносов привык обвинять, осуждать, А тут он стал подсудимым. И оправдывался: «Да, я сотрудничал, что ж, Для вас же могу стать полезнее. Про немцев я вам расскажу…»       Капал дождь, Когда эту тварь повесили.

 

На смерть Владимира Николаевича Яхонтова

В такие дни я разучился плакать, Не потому, что прекратилось горе; Но если слезы были бы деньгами, Я был бы самый бедный человек. Самоубийца — это не убийца, А перед этим всё ему казалось, Что всё не так, что всё несправедливо, И что он очень-очень одинок. Наверняка он был серьезно болен, А все, кроме меня, ему твердили: — Здоровье как? Владимир Николаич! Не чувствуете ль плохо Вы себя? Он чувствовал себя довольно плохо, А если б чувствовал себя прекрасно, То и тогда б, наверно, усомнился, В прекрасном самочувствии своем. Он верил, что его не понимают, И огорчался, что летают мухи, Что звания народного артиста Народному артисту не дают. Ему казалось — это и сказалось На самом окончательном решенье, Когда переспективы исказились И оставалось броситься в окно. Он неожиданно исчез из дома, И день прошел. А я гулял на свадьбе Тогда, когда решалось уравненье Его неосмотрительной судьбы. И вечер ликовал, и ночь исчезла, И после ночи наступило утро, А я гулял на продолженье свадьбы, Когда явился Витя Гончаров И рассказал мне про исчезновенье. А я сказал, что у меня он не был, А где он может быть, того не знаю. А в самом деле, где он может быть? Я вечером опять туда явился И вновь увидел Витю Гончарова. Он мне сказал, что Яхонтов разбился. На Клементовском дом стоял высокий. Самоубийство — это не убийство, А подвиг и великое несчастье. С шестого этажа он взял и прыгнул В шесть часов вечера после войны. Проклятый час и день, и всей вселенной Нет дела до народного артиста И до меня, как и до миллионов Живущих и скончавшихся людей. Вот также жил Владимир Маяковский, А Яхонтов, он жизнь его продолжил И так читал любимого поэта, Что даже разделил его судьбу… Великий дар — сказать слова поэта На уровне их значимого смысла; Но даром я таким не обладаю, А он достиг шестого потолка. Он самый лучший чтец-недекламатор, А чтец из тех читателей прекрасных, Ради которых стоит быть поэтом И сочинять хорошие стихи… Стихи без рифмы написать труднее, А эти вот стихи — они без рифмы… Но горечь преждевременной утраты Я опасался рифмой исказить. …Мысль о самоубийстве так нелепа, А жизнь великолепно хороша…

 

«Мы любим жизнь со всеми трын-травáми…»

Мы любим жизнь со всеми трын-трав а ми, Которые увидели воочию. Хорошим быть — такое дарованье, Которому способствуют все прочие. Как мудрецы, мы волосы вор о шим И всевозможные вопросы ставим. Бездарный человек не может быть хорошим, Хотя бы потому, что он бездарен. Он обыватель в худшем смысле слова, Всегда слывет за моего врага. Он крепко ненавидит все, что ново, На всех пространствах и во все века. С отвагой безошибочного труса Он распинал Иисуса на кресте, Чтобы потом, во имя Иисуса Сжигать Джордано Бруно на костре.

 

«Слово лучше компаса в пути…»

Слово лучше компаса в пути, Словом можно путь предугадать. Разве можно так: сказать — приду — и не прийти, Разве можно так: сказать — отдам — и не отдать? Слово мир особый и иной, Равнозначный названному им; Если слово стало болтовней — Это слово сделалось плохим. Это слово не нужно стихам, Это слово — мир, который гнил, Лучше бы его я не слыхал, Не читал, не знал, не говорил.

 

«Жизнь во многом была дрянна…»

Жизнь во многом была дрянна, Но минувшее не возвратить… Нету в мире такого бревна, Чтобы я не мог своротить. Мне победа нужна, а не месть, Все минувшее очевидь. Разве книга такая есть, Чтобы я не смог сочинить? Мне дорога моя дорога, Не устану по ней бродить. Нету в мире такого врага, Чтоб друзья не могли победить.

 

Рынок

Не хочу спотыкаться, и каяться, И кому-нибудь потакать. Хорошо, когда люди толкаются, Если можно людей толкать. Это дело толковое, знамое, Но без денег тоскливая скверь, — И поэтому рынок самое Интересное место теперь. И я с года сорок четвертого Уваженье к рынку питаю, Только нет постоянного, твердого, Оборотного капитала. Быть, конечно, могло бы и наче, Жизнь тогда бы была иная; Но я не воротила рыночный, А поэт, и стихи сочиняю.

 

Саше Межирову

…Ты любишь свое столетие, Живи и стихи пиши; Но только поверь в бессмертие Моей и твоей души. Настала эпоха итога, А мы с тобою друзья; У нас лишь одна дорога, И нам разойтись нельзя. Дорога, она неделима; Поэзии путь возлюбя, Пройти мы не можем мимо, Мимо самих себя. По небу летают рыбы, На солнце бывают пятна; Поэты дружить могли бы, Но мнительны невероятно. И если в такие-то числа Ты ко мне не придешь, Мне лезут в голову мысли, Что ты меня предаешь. И с горя пилю дрова я, И не понимаю того, Что ты, меня предавая, Себя предаешь самого.

 

«Смейся надо мною или плачь…»

Смейся надо мною или плачь, Счастье счастьем, тоска тоской. Почему ты такой трепач? Почему я такой изгой? Если б мне половину того, Что ты так справедливо достиг, Я бы не унывал давно, А печатал толковый стих. А тебе б — половину того, Что я всю свою жизнь имел, Ты бы тоже был очень доволен И являл бы для всех пример. Но не надо сердиться и дуться, Ибо правда прекрасней, чем лесть. Половины, они не сойдутся Ни в загробном мире, ни здесь. Я считаю, что ты меня мельче И поэтому любишь размах, Ты считаешь, что противоречье — Это ветер в стихах-парусах. Без него и стихов не будет, Как и следователей без воров. Скажем, если мужик рыбу удит, Быть ничтожным должен улов. Ну, а если река что надо И улов будет очень хорош, То эпоха не виновата, И поэзии ни на грош. Не сердись на меня безрассудно И с моим утвержденьем смирись, Я нарочно довел до абсурда Твою подгениальную мысль.

 

«Зал рукоплескал…»

Зал рукоплескал И схватывал стихов слова, — Владимир Яхонтов читал Владимира Маяковского. Никто не ждал победы бреда… Нелепо радовать толпу Стихами лучшего поэта И разделить его судьбу. Несправедливо и нелепо Шагает смерть, одна и та ж… Нет! Не хочу бросаться в небо, Забравшись на шестой этаж!

______

Когда с мечтой хорошею Печально я порву, Уйдет далёко в прошлое Все то, чем я живу. Живу, стихов не издавая, Зато поэзию творю. Не важно, как я поступаю, А важно, что я говорю. Что говорю, тем обладаю, А издаваться не спешу. Не важно, что я там болтаю, А важно то, что я пишу. Пишу, что станет жизнь иная Поэтоградной наяву. Не важно, что я сочиняю, А важно то, как я живу.

______

Глупцы вели со мной беседы, Совсем не то вообразя… Должны существовать все беды, Чтоб познавались все друзья. В искусстве ценят древность либо Безоговорочное новое. Всё, что друзья сказать могли бы, Я беспощадно зарифмовываю. Друзья со мной проводят время, Как будто им и делать нечего. Для них слагаю я поэмы Так гениально и доверчиво. Но и мои друзья не верят, Что я великий гуманист… А хорошо, что ветер веет, И хорошо, что зелен лист. Что солнцем, а не только печкой Бывает человек согрет, Что иногда поэт беспечный Встречает радостный рассвет. Настанет день, не станет ночи, Настанет ночь, не станет дня. Так жизнь становится короче Для всех людей и для меня. Но проживу чем больше дней я, Тем лучше зазвенит строка. Так жизнь становится длиннее И глубже, так же как река! Пусть и поэтам будет весело В дни испытаний и побед. Поэты — это не профессия, А нация грядущих лет!

 

«Куда спешим? Чего мы ищем?…»

Куда спешим? Чего мы ищем? Какого мы хотим пожара? Был Хлебников. Он умер нищим, Но Председателем Земшара. Стал я. На Хлебникова очень, Как говорили мне, похожий: В делах бессмыслен, в мыслях точен, Однако не такой хороший. Пусть я ленивый, неупрямый, Но все равно согласен с Марксом: В истории что было драмой, То может повториться фарсом.

 

9-е Мая

Ракеты чудной красоты Пронизывали высь. И в небе были их следы Такие же, как мысль. Мне как поэту изменя, Из рук бежит перо, А в небе пишет за меня Стихи Информбюро.

 

С. Н

Мысли не к ночи ли Что они значили? Мы с тобой кончили Раньше, чем начали. Пусть она страшная И бесполезная, Все-таки славная Штука поэзия.

 

«Я утверждаю, что мы не те…»

Я утверждаю, что мы не те, Которых не миллионы, На небывалой своей высоте Очень традиционны. Что из того, что день наш черен, Не привыкать к бедам. Наши предки Чацкий, Печорин, Рудин, Базаров, Бендер.

 

«Надоело Робинзоном…»

Надоело Робинзоном Жить на острове стихов. Я завидую боксерам! Что с того, что я Глазков? Так сказать, за коим лешим Побеждает в боксе тот, Кто является сильнейшим, А в стихах — наоборот?

 

«На Тишинском океане…»

На Тишинском океане Без руля и без кают Тихо плавают в тумане И чего-то продают. Продает стальную бритву Благороднейший старик, Потому что он поллитру Хочет выпить на троих.

 

«Иные люди очень любят пиво…»

Иные люди очень любят пиво, Другие жажду утоляют чаем. Но разве так они трудолюбивы, Как я, кого они зовут лентяем? Я их трудолюбивее раз во сто, Всех пьющих пиво или молоко, И трудолюбье — основное свойство Характера и склада моего!

 

«Где они, на каких планетах…»

Где они, на каких планетах — Разливанные реки вина? В нашем царстве поэтов н е т их, Значит, тактика неверна. Я достаточно сделал для после, Для потом, для веков, славы для; Но хочу ощутительной пользы От меня не признавшего дня. И считаю, что лучше гораздо, Принимая сует суету, Под диктовку писать государства, Чем, как я, диктовать в пустоту. Мне писать надоело в ящик И твердить, что я гений и скиф, Для читателей настоящих, Для редакторов никаких. Безошибочно ошибаться И стихов своих не издавать… Надоело не есть, а питаться, И не жить, а существовать.

 

«Выискивая разное…»

Выискивая разное, От мухи до слона, До и от, От четных до нечетных, Стою, поэт Глазков, Перед вывеской:             Красная             Чайхана —             Оплот             Почетных             Стариков. Что за черт? И чем я не старик? Течет Арык. Везет Ишак Шашлык В кишлак. Смотрел арык И ел шашлык, Сосал насвой И — сам не свой…

 

«Это нас учили в институтах…»

Это нас учили в институтах. Мы поэты поперек и вдоль. Разбираемся в науках трудных, Кроме деньгологии одной. Очевидно, это не так важно, — Я к такому выводу приду. Ибо, если рассуждать отважно, Каждый получает по труду. Дураки — это лентяи мысли, А лентяи — мысли дураки. И над ихним бытом понависли Недостигнутые потолки.

 

«От ерунды зависит многое…»

От ерунды зависит многое — И, верный милым пустякам, Готов валяться я у ног ее Из-за любви к ее ногам. Она, единственная самая, — Душе живительный бальзам, Лишь на нее глядят глаза мои Из-за любви к ее глазам.

 

«Пусть с вашей точки зрения…»

Пусть с вашей точки зрения Все это извращения — Но мир в момент творения Был создан из вращения. Вращались точки мнимые, Что не имеют плотности, Потом вращались линии, Потом вращались плоскости. Вращалась вся Вселенная, Был бесконечный радиус. Всё для увеселения, Всё, что живое, — радуйся! А ежели в наш век не те Я изложил учения, Возьмите опровергните Пяти минут в течение.

 

«Я не люблю, когда слова цветисты…»

Я не люблю, когда слова цветисты И строчки перманентно завиты, И облака плывут, как аметисты, — Все это лишь бумажные цветы. Не тот поэт, пронырлив кто и ловок И норовит продать скорее стих, Но точности простых формулировок По формулам природы не постиг.

 

«Это так устроено всевышним…»

Это так устроено всевышним, Что два мира в мире я имею. У меня сегодня в мире книжном Варварская ночь Варфоломея. С факелами рыщут изуверы, Диким криком оглашая тьму, Люди умирают из-за веры И живут в страницах потому. Смерть и смерть, и слава гугенотам — Повествуют ветхие слова. А в реальном мире счастлив кто там? Кто своей любимой обладал? Будет счастье биться за идею, Будет счастье пировать с любимой. Счастье — это выдумка злодея И закон судьбы неколебимый. Счастье устарело. Поновее Будет вероятность и расчет. Ни в какое счастье я не верю, Потому меня к нему влечет. И к тебе влечет. А ты такая, Что, наверно, не поймешь любви. В нашем мире — истина нагая, В книжном мире — в море корабли. И любовь… Я сам не верю фразам, В эту ночь все было трын-трава. В книжном мире находился разум, А в реальном — жалкие слова О любви, где обладанье чудно Всем, что есть от пальцев до волос. Сговориться, вроде бы, нетрудно, Только вот мечтанье не сбылось… И от пораженья стало горько, Как от бесполезного труда. Я тебе не нравился нисколько И себе не нравился тогда. А потом писал стихи, черкая, Ибо мне не нравились они. Ты была хорошая такая. Между нами протянулись дни, Как забор. Но ты ему не рада И забор забвению предашь. Девочка, ты не корабль пирата, Чтобы брать тебя на абордаж, Доставляя этим неприятность Мне, тебе и призраку любви. Между нами вера — вероятность, В книжном мире — в море корабли. И любовь, какой на свете нету… Просто перепутались пути, Просто в биографию поэта, Если хочешь, можешь ты войти.

 

«Могу ли отделаться легким испугом…»

Могу ли отделаться легким испугом, Могу ли писателем зваться, Когда считал человека другом, А он оказался мерзавцем. Инженер души или инженер пера, Очевидно, не знал, что творится, я — Психология где у меня была И божественная интуиция? Значит, в алгебру снова втесался просчет. Нет и еще раз нет. Просто не так прост черт И не так остроумен поэт. Земля не необитаемый остров. Ошибался и впредь ошибаться буду. Даже бог наш среди апостолов Разглядеть не сумел Иуду.

 

Саше Межирову

Тебе надоело со мною возиться; От слов моих в мыслях твоих угар; Как чеховский тот агроном возницу, Так я тебя напугал. А если писал стихи — про природу, Вино и любовь — бесполезные… И ты убежал от меня в болото, А я застрял на телеге поэзии. Что ты в болоте, а я на телеге, Ни мне, ни тебе не легче; Мы просто разные человеки По мыслям, по жизни, по речи. А годы шли незаметно почти, Хорошие годы, и я Лежал на телеге или на печи, Как тот богатырь Илья. Он тридцать три года эдак лежал, День не отличая от дня, И мне, разумеется, очень жаль Не его, а меня. Четыре года осталось лежать, Подмяв одеяло п о д бок; Но мне надоело так долго ждать… Сейчас я способен на подвиг. Я на поэтический подвиг готов, И ты мне можешь помочь В преодолении этих годов, Упрямых, как зимняя ночь.

 

«Молодость прошла. Угомонись…»

Молодость прошла. Угомонись. Это очень много — двадцать девять. Ты не прав, великий гуманист, Что хотел искусство переделать. Что хотел иметь сто сорок жен, Что хотел глушить вино ночами, Ты не прав, а только окружен Всякими такими трепачами.

 

«Жизнь моя для стихов исток…»

Жизнь моя для стихов исток, Я могу подвести итог: Написал пятьдесят тысяч строк, Зачеркнул сорок пять тысяч строк. Это значит, что все плохое, Все ошибки и все грехи, Оставляя меня в покое, Убивали мои стихи. Это значит, что все хорошее, Превзойдя поэтический хлам, С лицемерьем сражаясь и с ложью, Даровало бессмертье стихам!

 

Белинский

Растет на тротуарах лебеда. Лик белокаменной Москвы спокоен: Вокруг пасутся тучные стада, Слетают стаи галок с колоколен. Спешат студенты в университет, Люд разночинный и мелкопоместный… Один недоучившийся студент Живет на чердаке в каморке тесной. Как землю новую, он открывает стих, Не посчитавшись с мненьем эрудитов. Пред Пушкиным ничтожен Бенедиктов И Кукольник нисколько не велик. Не всякий, кто сегодня знаменит, И завтра сохранит свою известность. Не всякая печатная словесность, Как колокол во времени, звенит!

 

Дождь 16-го августа

От дождя асфальт из черного стал белым, Дождь хлестал, струился и стучал По спервоначалу оробелым, Ко всему привычным москвичам. Началось такое половодье, Что достигло глубины колес. Может быть, во всем водопроводе Столько бы воды не набралось. Шел троллейбус, образуя волны, Эти волны тоже не пустяк, И дождем, наверно, недовольны Милиционеры на постах. Сразу в подворотнях и подвалах Стало тесно от промокших толп. Был такой волшебный беспорядок И очаровательный потоп. С крыш с       р       ы       в       а       л       и       с       ь водопады, струйки, Дождь резвился, как никто иной; Это к нам протягивает руки, Пальцы растопыря, водяной. И бегут без цели по панели Через мимолетные струи Те, что всех моложе и умнее, — Может быть, читатели мои.

 

«Для меня каждый день последний…»

Для меня каждый день последний, Каждый день — это первый день, А для Вас каждый день — это средний, Заурядный и серый день. Чтоб задуманное исполнить, Не хватает мне дней моих, Ну а Вы, чтобы дни заполнить, Ерундой заполняете их. Я отважный и доблестный витязь, Полководец своих стихов; Ну а Вы — Вы меня боитесь, И меня, и моих стихов. Если даже и есть у Вас юность, Вы стремитесь ее погубить. Я при всех недостатках люблю Вас, Потому что умею любить. Вы пойти мне навстречу могли бы, Я бы смог Вас воспеть как поэт. Только Вы не полюбите, ибо Дарованья любви у Вас нет!

 

Вступление в поэму

Темнотою и светом объята В ночь июля столица Родины. От Таганки и до Арбата Расстояние было пройдено. Очевидно, очередная В личной жизни ошибка сделана. Ветер выл, смеясь и рыдая, Или время было потеряно, Или так начинается повесть, Или небо за тучами синее… Почему ты такая, то есть Очень добрая и красивая? Почему под дождем я мокну, Проходя по пустынным улицам, В час, когда беспросветным окнам Непрестанно приходится хмуриться? Никого нет со мною рядом На пустынном мосту Москва-реки, Где чуть слышно ругаются матом Электрические фонарики. Не имею ста тысяч пускай я, Но к чему эти самые ребусы? Почему я тебя не ласкаю В час, когда не идут троллейбусы? Москворецкие тихие воды Заключают какую-то заповедь… Все равно ничего не поймешь ты Из того, что, наверно, нельзя понять. Это я изнываю от жажды, В чем нисколько меня не неволишь ты. О любви говорили не дважды И не трижды, а миллионожды! Мне нужна от тебя не жертва, А сама ты, хоть замуж выданная. Если жизнь у меня бессюжетна, Я стихами сюжета не выдумаю! Эта мысль, хоть других не новее, — Непреложная самая истина, Ибо если не станешь моею, То поэма не будет написана, А останется только вступление… Надо быть исключительной дурой, Чтоб такое свершить преступление Пред отечественной литературой!

 

Волшебник

Человек, достойный вполне Аплодисментов всех, Пришел в ресторан и пошел по стене Вверх. Потом прошелся несколько раз По потолку, не падая вниз, — И люди, великому чуду дивясь, Научно его объяснить не брались. А впрочем, резво о гравитации Заговорили два знатока, Когда человек, достойный овации, Спустился по стене с потолка. Сидела женщина у окна, В обычное платье одета, — И к ней он направился, ибо она Его вдохновила на это!

 

Письмо знакомке

Я с тобою рассуждаю честно. Ты слаба, слепа и недоверчива, А влюбляешься неинтересно, Исключительно от делать нечего. Если б ты была из первозданных, Странных, славных и очаровательных! У тебя же не хватает данных — Ни бульварных, ни очковтирательных. Если б ты была из незаметных, Постоянных, ласковых, внимательных! У тебя же, к сожаленью, нет их — Этих самых качеств привлекательных. Васильки растут во ржи-пшенице, Может быть, красивые, но сорные. Если, скажем, на тебе жениться, — Обрастешь скандалами и ссорами. Ничего не понимая в счастье, Ты своим несчастьем ужасаешься; Где-то, ни в богеме, ни в мещанстве, А в какой-то пустоте вращаешься. В тридцать лет (немалый это возраст) Не имеешь ни к чему призвания; И дымят, как отсырелый хворост, Тусклые твои переживания. и от жизни у тебя усталость. Ты спасенья ищешь от усталости, Ибо в жизни у тебя осталось Ощущенье неизбежной старости. Милая, а где она — награда За твои утраты и лишения? Чтобы отдохнуть, работать надо, А иного нынче нет спасения.

 

Любимая игра

Я с детства не любил лото И в нем не принимал участья. Я не любил его за то, Что вся игра велась на счастье. Свое удачное число Другой вытягивал, как милость, Я не хотел, чтоб мне везло, А ратовал за справедливость. Я с детства в шахматы играл, Был благородным делом занят. И я на то не уповал, Что мой противник прозевает. И не испытывал тоски, Когда сдаваться приходилось: На клетках шахматной доски Немыслима несправедливость!

 

«На земле исчезнут расы…»

На земле исчезнут расы, Госграницы и вражда, И построят из пластмассы В эти годы города. В ход пойдет предметов масса, Всякий хлам ненужный весь, Потому что есть пластмасса — Органическая смесь!

 

«Чтоб улыбалось счастье…»

Чтоб улыбалось счастье Подковою-дугой, Намерен я встречаться С одною и с другой. Одна нужна для тела, Другая — для души. А если мыслить смело, То обе хороши!

 

«Иногда я шут…»

Иногда я шут Сущий, Когда пишу, Что мне не присуще. На безрыбье ибо Мы рыбу удим, И в итоге рыбы — Ни себе ни людям. На луне никому Не жнется, не сеется, Ни мне, ни ему, Ни уму, ни сердцу. Но брожу, гляжу На дома, трамваи, Каждый день пишу И не унываю.

 

«Ибо наши стихи никогда не умрут…»

Ибо наши стихи никогда не умрут, Наши жизни пройдут, удлинись. И тархунного цвета небес изумруд Существует, должно быть, для нас. И во чкалики чкалики опрокинь, А без этого нам нельзя. Если даже все люди будут враги, Как поэты мы будем друзья.

 

С чего начинается поэзия

Поэзия начинается с нового года, С традиционного поворота Солнца на лето, зимы на мороз, Со смеха поэта или со слез. С восхода, а если надо, с заката: Поэзия разнообразием богата! Поэзия начинается с ледохода, С первого парохода И с Дон-Кихота, Которому почему-то охота Залезать в холодную воду. Поэзия начинается с новизны, Когда сочиняются сны весны. Поэзия начинается со всего И не пугается ничего.

 

«Светает. Наступает день. Я…»

Светает. Наступает день. Я Ложусь в постель, заснуть дабы; Взметает дым, как привиденье, В соседнем доме из трубы. Он словно дым от папиросы, Но только издали видней; Поэзия идет от прозы, Но возвышается над ней.

 

«— Есть на этом свете счастье?..»

— Есть на этом свете счастье? — Я спросил, и мне в ответ Филин ночью, утром ястреб Сообщили: — Счастья нет! — Счастья в мире много очень, И для счастья мы живем! — Соловей поведал ночью, Ласточка сказала днем!

 

«Сапер ошибается только раз…»

Сапер ошибается только раз. Поэты или артисты (Имею в виду только высший класс!) Три раза, раз тридцать и триста. Ущерба-убытка от этого нет, Поскольку они не кассиры. Бывает и так: ошибется поэт, И дремлет в ошибке сила!

 

«Как следует писать стихи?…»

Как следует писать стихи? Есть много правил неплохих И много дельных указаний По поводу стихописаний. Однако чтоб поэтом быть, Все это надо позабыть: В стихах лишь тот себя прославил, Кто не придерживался правил!

 

Церера

(Гипотеза)

Жила разумная планета В былые времена, И у людей планеты этой Была одна луна. Они луною любовались И голубой волной, И парни в девушек влюблялись Под ясною луной. Так жили и с луной дружили Планеты той сыны — И зря использовать решили Энергию луны. — Зачем нужна победа бреда? — Спросил один поэт. — Погибнуть может вся планета Через сто тысяч лет! Однако заглушила свора Его негромкий глас: — Сто тысяч лет пройдут нескоро, Нужна дыханию мотора Энергия сейчас! Сто тысяч лет прошли, однако, Как танки по шоссе, И зло немедленного блага Почувствовали все. Сбылось предчувствие поэта Луна упала на планету, Отправясь в мир иной… И ничего не уцелело, А впрочем, вертится Церера, Сравнимая с луной.

 

«Все зависит от ерунды…»

Все зависит от ерунды, Может быть, от цвета чернил. Позабросив иные труды, Я стихам себя подчинил. Но не я подчинил себя, А стихи подчинили себе. Такова у меня судьба — Доверяюсь во всем судьбе. Так какой-нибудь дикий народ Силой силы, мечом и огнем Всю страну у другого берет, А потом растворяется в нем.

 

«Где минус и где плюс?..»

Где минус и где плюс? В чем суть? Что путь? Возьму и утоплюсь… Когда-нибудь. Неимоверен груз Моих потерь. Возьму и утоплюсь… Но не теперь!

 

«Тот молодец, кто понимает…»

Тот молодец, кто понимает Стихи поэтов небывалых. Мои стихи напоминают Коллекцию почтовых марок. Они, однако, отражают Борьбу двадцатого и Чудного, Но, к сожаленью, не решают Исход борьбы, как я хочу того. Тот не поймет Поэтограда, Кто не владеет расстояньями, Тому всегда победы ада Казаться будут постоянными. Но времена Екклезиаста Отменены, хоть был он гением, А кто годов не видит за сто, Не обладает и мгновением.

 

Про корову

Жила корова В хлеву. Дров не колола, Ела траву. Идти пришлось селом ей, Нигде травинки. Лишь Желтеющей соломой Покрыто много крыш. Старушка у окошка Читала книжку Фетову. О том, что крыше крышка, Старушка и не ведала. Плохая штука старость, А Фет слабей, чем Сю. Корова крышу стала есть, И съела крышу всю.

 

«Оптимистический мой стих…»

Оптимистический мой стих — Не нравственный ДОКЛАД, Но я ее мечту постиг — Урвать его ОКЛАД. А он, как ненормальный псих, В ней видит ценный КЛАД И думает в объятьях сих Найти семейный ЛАД. Смешно, но, может быть, у них Рай будет, а не АД!

 

«Не только мы бывали дураками…»

Не только мы бывали дураками, Махали после драки кулаками. Французы тоже мыслили убого: Не признавали своего Ван Гога! Японцы упустили Хокусая, А после тоже ногти покусали! Но и у нас преобладали хамы, В недобрый час они взрывали храмы!

 

За чистоту языка

 

1. Авоська

Она с народом весело живет И грустно с бюрократом-недоумкой: Народ ее авоською зовет А бюрократ — хозяйственною сумкой!

 

2. Кулич

Почему должны мы, москвичи, Следовать словечкам англосакским: Называть свои же куличи Кексами, весенним и славянским? Почему-то русский наш кулич Изгоняется из обихода… Разве запрещал его Ильич В Октябре семнадцатого года?

 

Неправда и неправда

Про создающих переводы    «Халтур, халтур!» — кричат невежды. А у поэтов в наши годы    Лишь огорченья и надежды… Что мы живем, как птичьи стаи,    Стихи мгновенно создавая, И моментально издавая, —    Неправда и неправда! Нет безалаберного пьянства! Нет беспричинного буянства, Нет никакого хулиганства, Что так приписывают нам! Нет бытового разложенья И нет гнилого окруженья, А есть взаимоуважение И есть еще любовь к стихам!

 

«Чингисхан, Батый, Аттила…»

Чингисхан, Батый, Аттила — Гении, которые Не употребляли мыла И вошли в историю. Им не подражайте, дети, Ни в быту, ни в творчестве, Ежедневно на рассвете Умывайтесь дочиста.

 

«Все лучшее из всех земных даров…»

Все лучшее из всех земных даров, Какие существуют на Земшаре, Мне обещали: кубометры дров, И девочек хороших обещали. Мне обещали эти трепачи И фантастические гонорары, И что против поэзии мечи Перекуются скоро на орала. Я обо всем размыслил по ночам И оценил все эти разговоры: Проклятье вам, ничтожным трепачам, За то, что вы мошенники и воры. Проклятье вам, шакалы, а не львы, Самодовольные дегенераты, За то, что у меня украли вы Все то, что обещали мне когда-то. Проклятье вашим радужным мечтам И миру, что не был, а назывался — За то, что я всего б добился сам, Когда бы не надеялся на вас я.

 

«В моей башке какой-то рой вопросовый…»

В моей башке какой-то рой вопросовый, Должно быть, надоевший мне и вам. А где-то там чугунный или бронзовый Первопечатник Федоров Иван. Там люди бегают, подошвами стучат они, Так ибо у людей заведено. И веруют они в книгопечатанье, Которое не изобретено!

 

Памяти Миши Кульчицкого

В мир иной отворились двери те, Где кончается слово «вперед»… Умер Кульчицкий, а мне не верится: По-моему, пляшет он и поет. Умер Кульчицкий, мечтавший в столетьях Остаться навеки и жить века. Умер Кульчицкий, а в энциклопедиях Нету такого на букву «К». А он писал стихи о России, С которой рифмуется неба синь; Его по достоинству оценили Лишь женщины, временно жившие с ним. А он отличался безумной жаждой К жизни, к стихам, любил и вино, И женщин, любимую каждую, Называл для чего-то своей женой. А он до того, как понюхать пороху, Предвидел, предчувствовал грохоты битв, Стихами сминал немецкую проволоку, Колючую, как готический шрифт. Приехал в Москву прямо с юга жаркого, А детство провел в украинских краях, И мама писала ему из Харькова: «Не пей с Глазковым коньяк!»

 

«Не упомнишь всего, что было…»

Не упомнишь всего, что было В институте МГПИ. Шли за Орден Почетного Штопора Поэтические бои. Много прожитых и пережитых Было дней, шестидневок, минут, Издавался «Творический Зшиток», Разлагающий Пединститут. И всякий стих правдивый мой Преследовался как крамола, И Нина Б. за связь со мной Исключена из комсомола. В самой Москве белдня среди Оболтусы шумной бражки Антиглазковские статьи Печатали в многотиражке. Мелькало много всяких лиц. Под страхом исключенья скоро От всех ошибок отреклись Последователи Глазкова…

 

«И плотнику, и штукатуру…»

И плотнику, и штукатуру Хвала и честь на стройках мира, А я творю литературу, Как подобает ювелиру. Стихи слагаю уникально, Взяв первозданность за основу, И, повторяя твердость камня, Приобретаю точность слова.

 

Инвалид

Что из того, что нормы-пр а вила есть? Мне мир златые горы дать Не захотел. Мне не понравилось И надоело голодать. Как какой-нибудь подлипала Обиваю пороги кин: — Рассыпные, Кубань, на три пара, — Вот примерно я стал каким.

 

Большевик

Рожденный, чтобы сказку сделать былью, Он с голоду и тифа не зачах. Деникинцы его не погубили, Не уничтожил адмирал Колчак. Он твердости учился у железа, Он выполнял заветы Ильича. Погиб не от кулацкого обреза, Погиб не от кинжала басмача. И не от пули он погиб фашистской, Бойцов отважных за собой ведя… Законы беззакония Вышинский Высасывал из пальца у вождя. И бушевали низменные страсти, А большевик тоскливо сознавал, Что арестован именем той власти, Которую он сам и создавал! Ну, а потом его судила тройка Чекистов недзержинской чистоты. Он не признал вины и умер стойко В бессмысленном бараке Воркуты.

 

«Из ста шаманов лишь один шаман…»

Из ста шаманов лишь один шаман Гипнотизер, и лекарь, и актер. Он одарен, свободен и хитер — И без обманов у него обман. Все остальные в ранге шарлатанов Обманщики доверчивых профанов. Исполненные спеси и жеманства, Они компрометируют шаманство! Из ста поэтов лишь один пиит Без трафаретов мыслит и творит — И, вероятно, через сотню лет Из ста один останется поэт.

 

«Знает кто про город Бендер-Шах?..»

Знает кто про город Бендер-Шах? Городов подобного масштаба Столько, сколько звезд на небесах, Но все помнят Бендера Остапа. Город, центр промышленный, культурный, Может меньше означать порой, Чем простой герой — литературный И не положительный герой.

 

«Есть преданье: Иуда повесился…»

Есть преданье: Иуда повесился На осине, на горькой осине, — И дрожит мелкой дрожью невесело Лист осины по этой причине. Полагали так божие странники, Но в садах Иорданской долины, По проверенным данным ботаники, Не росло ни единой осины. А у нас острова есть Лосиные, И леса, и болота покуда Чрезвычайно богаты осинами, Но не вешается Иуда!

 

«Жизнь моя — непрерывный путь…»

Жизнь моя — непрерывный путь. Я постиг, что на этом пути Никого нельзя обмануть, Ничего нельзя обойти. Много трудностей впереди. Жизнь свою стихам подчиня, Я запутался на пути, Ты запуталась больше, чем я. Не приходится выбирать, Если есть где-нибудь просвет. Ты всего гениальная блядь, Я всего гениальный поэт. И, наверное, потому, Мы любовники и друзья. Я в стихах своих потону, Ты погибнешь; но так нельзя!

 

«Я, бедняга, — как лев…»

Я, бедняга, — как лев — Действую наверняка. Ты, одна из моих королев, Тоже войдешь в века. Через пять или шесть веков Грядущий ученый нахал Объявит, будто писатель Глазков На свете не существовал. — Стихов не писал Глазков-человек, — Заявит ученый тот. Но кто-нибудь из его коллег Докажет наоборот. Такому я руку пожать готов, Такого мы признаем, И станут спорить 700 городов О месторожденье моем. Но ты, современница, не поймешь Величья грядущих побед. Сей стих для тебя — это даже не ложь, А обыкновенный бред. Но все исчезает в ступенях веков — Обычаи, нравы и быт, — И только поэт, Повелитель стихов, Вовеки не будет забыт.

 

Небывализм меня

 

Манифест четвертый

Вне времени и притяжения Легла души моей Сахара От беззастенчивости гения До гениальности нахала. Мне нужен век. Он не настал еще, В который я войду героем; Но перед временем состаришься, Как и Тифлис перед Курою. Я мир люблю. Но я плюю на мир Со всеми буднями и снами. Мой юный образ вечно юными Пускай возносится, как знамя. Знамена, впрочем, тоже старятся — И остаются небылицы. Но человек, как я, — останется: Он молодец — и не боится. Мне нужен мир второй, Огромный, как нелепость, А первый мир маячит, не маня. Долой его, долой: В нем люди ждут троллейбус, А во втором — меня.

 

Манифесты

 

1. «Я забыть постараюсь те сны…»

Я забыть постараюсь те сны, Где сюжет — скачки, по горам как. Но, товарищи, мне тесны Очертания всяческих рамок. Я велик, и не на ходулях, Мой разум и вера не шатки. Я покину трамвай на ходу, И не просто, а с задней площадки. Мне ль удариться стоит в запой? И — растак твоего ферзя!.. И полезу через забор, Если лазить туда нельзя. И не все превращается в дым, И не всякий желает быть графом. Ну и буду срывать цветы, Не платя садовникам штрафа! А коль трезвон надоел патефона, И на сердце тоска полегла, Нет приятнее музыки звона Разбиваемого стекла.

 

2. «Если гений мой бьет впустую…»

Если гений мой бьет впустую, Это значит: я буду после, А покуда только бастую На заводе жизненной пользы. С тарабарщины этой не тронусь я В путь далекий, Пыль клубится конусом Вдоль дороги. Ветру больше делать нечего. Будто Брут, Ветер воет воинственно вечером, Люди врут. Ну а мы, поэты, что мы делать будем? Призывать напрасно свет к ответу? Пыль пускать в глаза, как ветер людям? Строить ветряные мельницы, как люди ветру?

 

3. «Их глаза отливают закатами…»

Их глаза отливают закатами, Игроки обступили кругом. Чтоб играть открытыми картами, Надо сильным быть игроком. Поэты — боги, пусть каждый знает, Даже лбы, которые м е дны: Во-первых, потому что поэты жаждут, Во-вторых, потому что бессмертны. Поэты жаждут чести и славы: И того, и другого достойны. Поэты не литературные завы, — Они воины. Поэты знают, за что им биться, Не чертите поэтам границ пунктир, Не ломайте спицы у колесницы, Летящей по творческому пути.

 

«Холуи и подхалимы…»

Холуи и подхалимы Самые тщеславные Рушили неутомимо Церкви православные. Холуи, конечно, цепки, Но бывают странности: Подхалимы сгинут, церкви На века останутся!

 

Про череп

Возводился корпус № 8. И лопаты ударялись оземь. И от ветров Подымалась пыль. Наконец на глубине 2,5 метров Обнаружен череп был. Может, он убит винтовкой ТОЗ; Но не умер он, а только замер. Пусть лежит. Как говорил Христос, Мертвые себя хоронят сами.

 

«Не признан я бездарными такими…»

Не признан я бездарными такими, Которые боятся как огня Непризнанных. Им нужно только имя, Но именно имени нет у меня. Но все равно. Способен я на то, И ты поймешь, в газетах роясь, Все это вышеупомянуто… За что боролись? Не хочу я здоровой советской мистики, Одного хочу лишь: Чтоб в сегодняшний день мои стихи На эпиграфы разошлись. Я равняться, как и все, по средним Не имею никаких охот. Как достойный капитан, последним Я покину футуризма пароход.

 

«Я потерпел под небом крах…»

Я потерпел под небом крах, Хоть было небо темно-синее… Я побежден. Мне плохо, как Итальянцам в Абиссинии. Я молодец, что мир постиг, И сам себе я шар земной, — И даже тот меня простит, Кто недоволен мной.

 

«В отряд наш явилась девушка N…»

В отряд наш явилась девушка N. Зовут ее Лена. Она попадать не желает в плен, И море ей по колено. Но я возразил ей, что в море глубко И ей по колено не море, а юбка. Она сказала, что эта обыденность Ей надоела. Она обиделась.

 

Ю-88

Он в чужое небо лазил, Ибо власть ему дана Разрушать на радость расы Неповинные дома. Хоть летал часами долгими, В облаках скрываясь ватных, Но на подступах к гор. Горькому Протаранен был стервятник. Долетался и доюркался, Получил свое возмездье — И лежат осколки «юнкерса» На завидном видном месте. Возле памятника Чкалову, Чтобы пальцами стучали Все — от старого до малого — По осколкам горьковчане. Это чтоб ребята малые, Металлические части От стервятника отламывая, Испытывали счастье.

 

«Корабли ушли на базы…»

Корабли ушли на базы, Небосвод синел… Жили-были папуасы И миссионер. Он рассказывал им сказки Про духовный быт, А они, закрывши глазки, Поглощали спирт. Но один из них однажды, Думая про рок, Заявил ему: — О наш ты Пастырь и пророк! Отпусти нас в Апеннины, Где священный Рим, Под напевы пианины Мы его узрим…

 

«В мелких и грязных делах…»

В мелких и грязных делах       здорово руки умыть, Смело взглянуть в жизни       слащавую муть. К черту уйти навсегда       да при этом иметь Только лишь веру в себя       да черного хлеба ломоть, В поле открытом его       пополам разломить Здорово…………..!

 

1612–1812–2012?

Поляками Москва была оставлена, И двести лет должно было пройти, Чтоб армия бежала Бонапартина По самому обратному пути! Есть в этих цифрах что-то предсказамое, А потому имею я в виду, Что, может быть, случится то же самое В 2012 году!

 

«Диалектический контакт…»

Диалектический контакт Явленья сущности и сущности явлений, Действительность, ты — проходящий акт В трагедии эпох и поколений. И это повторяющийся факт, Которому нельзя не покоряться. Хоть факт упрям, но мы живем в антракт, Где происходит смена декораций. В такие дни стихи срывают с губ, Зажатые в какой-то жуткой сумме: Во-первых, тот, кто безнадежно глуп, И во-вторых, кто дьявольски безумен!

 

Небывализм меня

Мне ночь дарует мрак, Сверлит сознанье рок. Да здравствует дурак, Проникнувший в мирок. А я совсем не то, И песнь моя не та. Я гений и знаток, Но действую не так.

 

«„Самиздат“ — придумал это слово…»

«Самиздат» — придумал это слово Я еще в сороковом году. Время предвоенное сурово: Не щадились яблони в цвету. Те событья со стихами сверив, Я не одного себя виню: Яблони нарком финансов Зверев Погубил налогом на корню. Вырубались уголки глухие, И сады российских деревень, И стихов дремотную стихию. Сокрушали все, кому не лень. Именно тогда я, очень странный, Поступил почти как психопат: Вместо публикаций и изданий Выдумал ненужный Самиздат. Не сдаваться было трудновато, Издаваться было тяжело — Слово то, которое крылато, Мировую славу обрело. Самиздат без всякого подвоха Действовал отважно, как солдат… А сегодня мы живем неплохо И кончается мой Самиздат!

 

«Она не хотела сказать мне: „Ты скиф“…»

Она не хотела сказать мне: «Ты скиф», — А может быть, только боялась. Иной бы весь день изнывал от тоски. Иной приходил бы в ярость. Однако я самый иной из иных. Однако я строю паяца. Однако могу, но не все из-за них… Однако — не надо бояться.

 

Четыре времени года

(Подражание Пьеру Беранже)

Стоял в Гренобле холод ярый, Как полагается зимой. Поклонник Вакха запоздалый Не мог найти пути домой. Стремился он домой, к постели, К своей жене, согреться чтоб… Бандиты пьяного раздели И голым бросили в сугроб. А наутро он опохмелялся, Подымая заздравный бокал, И людской доброте умилялся, И свирепых бандитов ругал. Фиалки зацвели в апреле, В реке сияли стаи звезд, Когда поклонник Вакха пере- Бирался через Чертов мост! На оптимиста хулиганы В ту ночь напали неспроста И прямо к морю-океану Швырнули с Чертова моста! А на утро он опохмелялся, Подымая заздравный бокал, И людской доброте умилялся, Хулиганов коварных ругал. Великолепна ночь июля, Вокруг огни и тишина, На небе города, ликуя, Смеялась пьяная луна. Поклонник Вакха до рассвета Природой любоваться мог, Но королевская карета Его, беднягу, сбила с ног. А наутро он опохмелялся, Подымая заздравный бокал, И людской доброте умилялся, А владельца кареты ругал. Роняет листья лес багряный, Сверкают звезды в вышине. В такую ночь все тот же пьяный Вернулся к собственной жене. Ну, а она сбирает вещи, Опустошенная до дна, И говорит ему зловеще: — Тебе я больше не жена! А наутро он опохмелялся, Подымая заздравный бокал, И людской доброте умилялся, И супругу свою обнимал!

 

«Акмеист Николай Гумилев…»

Акмеист Николай Гумилев, Вероятно, не наш идеолог. Паладин экзотичных краев, До сих пор редкий гость книжных полок. Монархистом он был, говорят, Да и конквистадором при этом, Допускаю любой вариант — Оставался прекрасным поэтом. Не мешает сегодня издать Все стихи, не лишенные смысла, А приходится слышать опять: Как бы где-то чего не вышло! Испугался зимой комаров Из немыслящей серии критик, Но такой, как у нас Гумилев, Был в Британской империи Киплинг! Воин, рыцарь и конквистадор, Он стихи сочинял в том же стиле, Не вступая с поэзией в спор, Англичане его сохранили! За огромный талант и за труд, Как романтика и романиста, Любят Киплинга, ценят и чтут На Британской земле коммунисты. А вот люди Советской земли, Уважая чеканное слово, Опрометчиво не сберегли Своего Гумилева родного! Его следует переиздать Тиражом тысяч в двести иль триста, Чтобы мог царскосельски блистать, Петергофски фонтанно искриться.

 

«Не уйдет Глазков из плена…»

Не уйдет Глазков из плена Им написанных стихов; И себе не взрежет вены, Потому что он Глазков. Не уйдет Глазков из плена — Я услышал разговор, Но такого нет полена, Чтобы я не расколол. Был сто раз не прав пускай я. За хорошие стихи Сам себе я отпускаю Все прошедшие грехи. И еще свободу действий Самому себе дарю, Но того, что было в детстве, Никогда не повторю.

 

«Я очень много понимаю…»

Я очень много понимаю, Ибо рожден небывалистом, Только 13-го мая Не кончу жизнь самоубийством. Луна уставилась на лужу, А города берутся с бою. Я трижды договор нарушу, Поскольку он с самим собою. «Очень трудно верить в рай и áд страстей…» Очень трудно верить в рай и а д страстей, И совсем не выскочишь из прозы ведь. В этом мире слишком мало радостей, Чтоб оставшиеся не использовать. Тебе не надо стихов читать И водку не надо пить. Ты дура и перестраховщица, И глупо тебя любить. С тобой про любовь говорить нечто вроде Того, что говорить про дождь И о всякой другой погоде, Но ты все равно придешь ко мне, придешь, И я тебе буду очень рад.

 

«Ни на кого не похож…»

Ни на кого не похож, Ибо родился поэтом. Скажут глупцы: — Ну и что ж! Где же гражданственность в этом? Я, никого не дублируя, Скучной не делаюсь тенью. Слово поведаю миру я, Равное изобретенью!

 

«Азбука теней…»

Азбука теней Тоже не без А. Тени простыней Вхожи в небеса. Тени по стене — Вроде обезьян. Азбука теней Тоже не без Я. В азбуке теней, Как в миру вещей, Плавает тюлень, В частности, вообще ль? Азбуки такой Нет, как таковой! Мне она на кой? Заслоню рукой! Но из-под руки, Где еще темней, Скачут старики Азбуки теней!

 

«Жил да был…»

Жил да был Искатель клада — Человек Такого склада, Что работал Парень милый До упаду, Как умел. Если б только Рыл могилы, Был бы он Миллионер.

 

«Обнаружили воровку…»

Обнаружили воровку, Что похитила веревку, Уголовный кодекс в силе, На суде ее спросили: «Отвечай ты нам, воровка, Для чего тебе веревка?» И ответила девица: «Я хотела удавиться».

 

«Один взлетел превыше облак…»

Один взлетел превыше облак, Другой ушел на север жить… Я думал, что придумать подвиг Трудней, чем подвиг совершить. Но всюду степь и всюду тундра, И мне понятно что к чему: Совет хороший дать не трудно, Труднее следовать ему!

 

Про водяного

С растрепанными волосами И с синяками под глазами, В одежде в самой во дрянной, Я, в самом деле, водяной. В одеянья водяные Сам собою облачен, На деянья на иные Я судьбою обречен. Меня охают и огл у пят Игрушкой сплетни заводной, И девочки меня не любят За то, что есть я водяной. А за что меня любить-то, Если я люблю людей, Если, кроме лабиринта, Не сыскал иных путей? А путь повторный — путь напрасный. Ищу, как будто в о т иной. Я счастлив тем, что я несчастный И сухопутный водяной.

 

Почему наступает весна?

Почему наступает весна И просторы ручьями зал и ты? Потому что весна, она Не зависит от волокиты! Ну, а если б ее приход Мог зависеть от бюрократа?.. Полагаю, что в этот год Людям стало бы страшновато. — Снег, — изрек бы он, — не истек, И устроим мы обсужденье, Прежде чем установим срок Снеготаянья и потепленья. В силу вышестоящих причин Пусть вода никакая не льется До того, как мы в план включим Все лучи исходящего солнца. И бранили бы люди тогда Затянувшийся холод проклятый… Но бежит по канавкам вода, Ибо таянье снега и льда Не зависит от бюрократа!

 

«Чья душа настолько измельчала…»

Чья душа настолько измельчала, Что отдаст меня за огурец? Где оно, великое начало, Положившее всему конец? От всего немногое отведав, Я смотрю на все издалека. По путям вопросов и ответов Очень быстрая езда легка. По путям ответов без вопросов Очень быстрая езда трудна — И торчу, непризнанный философ, В океане Истины, у дна.

 

«У меня, должно быть, в душе нищета…»

У меня, должно быть, в душе нищета — Не хочу ни старья, ни модерн. Вижу книги — я книги еще не читал, Книги я только смотрел. Я и умный, и глупый, в то время как вы Очень умные люди — и только. Я от вас убежал на поля трын-травы. Что толку?

 

«Не ведая брода…»

Не ведая брода, Не зная реки, Не суйся в болото, Как все дураки. О многом не ведай, Но праведным будь. Победой, победой Закончится путь! Люблю все на свете За то, что поэт — И солнце, что светит, И тучи, что нет. Спасибо, планета, За холод и зной. Победа, победа, Победа за мной!

 

«Должны мы все свой пай нести…»

Должны мы все свой пай нести, Зовет на то Расея нас, Но, кроме гениальности, Присуща нам рассеянность. Стихов слагаю томики, И строчка в память врезана; А между тем на домике Торчит себе железина. Неведомая даль ясна, Иду, беды не ведая, И в тот же миг ударился Железину об эту я. Виском хватился правыим, Должно быть, оглушительно. Хотя мы мелко плаваем, Но действуем решительно.

 

«Он всю жизнь бессмертьем бредил…»

Он всю жизнь бессмертьем бредил, Ненавидел смерть, Более всего на свете Опасался умереть. Мысли многие набатны И зовут на бой. А мысль о смерти неприятна, Как зубная боль. Мысль о смерти угнетала, Как никто иной. И вот, чтобы ее не стало, Покончил он с собой.

 

«Пусть будет эта повесть…»

Пусть будет эта повесть Написана всерьез О людях тех, чья совесть Чиста, как Дед Мороз. Один из них пропойца, По пьянству богатырь, И светит ярче солнца Его душе бутыль. Чтоб водка вместо чая Струилась как река, Он пропил все, включая И друга, и врага. И в день веселый мая Привел меня туда: Одна стена прямая, Другая — как дуга. От края и до края Примерно два шага. И комната такая Не очень велика. Однако очень славно, Не ведая забот, Там девочка Светлана Безвыездно живет. Она провоевала Число иных годов И видела немало Людей и городов. По Западной Европе Поездила она. Хранятся в гардеробе Медали, ордена… Я это понимаю, Хоть сам не бил врага… Одна стена прямая, Другая — как дуга. И свет не льется яркий, Окно затемнено. Под Триумфальной аркой Запрятано оно. И лампочка мигает Всего в пятнадцать свеч, Но это не мешает Веселью наших встреч. Мы курим, дым вздымая Почти до потолка. Одна стена прямая, Другая — как дуга.

 

«Голосистый петух…»

Голосистый петух — Звонко горлышко — Кличет курочек двух На два зернышка. А плохой петух — тот, Как придурочек, Сам клюет, не зовет Милых курочек.

 

Поэт и рояль

Говорил рояль поэту: — Я нисколько не щучу. Над твоим стихом победу Одержать всегда могу. Это я тремя ногами Все поэмы растопчу, Черно-белыми зубами Над тобой захохочу!.. Отвечал поэт роялю В тот решительный момент: — Сам тебя я презираю, Бестолковый инструмент! И в лишенной смысла бездне Ты, рояль, давно бы сгнил, Если б текста глупой песни Я тебе не сочинил!

 

Моя жена

Не две дороги светлого стекла. Не две дороги и не две реки… Здесь женщина любимая легла, Раскинув ноги Волги и Оки. Заопрокинув руки рукавов И золото своих песчаных кос, Она лежит на ложе берегов И равнодушно смотрит на откос. Кто знает, что она моя жена? Я для нее не пожалею строф, Хотя не я дарил ей кружева Великолепно связанных мостов. Она моя жена, а я поэт… Сто тысяч раз изменит мне она, — Ни ревности, ни ненависти нет: Бери ее, она моя жена! Она тебя утопит ни за грош: Есть у нее на это глубина, Но, если ты действительно хорош, Возьми ее, — она моя жена. Возьми ее, одень ее в гранит, Труды и камни на нее затрать… Она такая, что не устоит И даст тебе все то, что сможет дать!

 

Послание Мише Луконину

Луконин Миша! Ты теперь Как депутат почти, И я пишу письмо тебе, А ты его прочти. С чего бы мне его начать? Начну с того хотя б, Что можешь и не отвечать Мне ямбами на ямб. Но ты поэт и я поэт, Мы, зная толк в стихах, Друг друга знаем больше лет, Чем пальцев на руках. Избрали мы давным-давно Поэтов ремесло, А было что перед войной, То былью поросло. Ты побывал в огне, в воде И в медных трубах, но Кульчицкий где, Майоров где Сегодня пьют вино? Для них остановились дни И солнца луч угас, Но если есть тот свет, они Что думают про нас? Они поэзию творят В неведомой стране. Они сегодня говорят, Наверно, обо мне. Что я остался в стороне От жизненных побед… Нет! Нужен я своей стране Как гений и поэт! Сегодня мной почти забыт Наплыв былых забот. Вчера я был как следопыт, А нынче как завод… И я поэт, и я таков, Что выполню свой долг: Я сам рабочий у станков И сам себе профорг. Встает рассвет. Я вижу дом. Течет из дома дым. И я, поэт, пишу о том, Что буду молодым… Не молодым поэтом, нет, Поскольку в наши дни Понятье «молодой поэт» Ругательству сродни. Мол, если молодой, то он Валяет дурака, И как поэт не завершен, И не поэт пока. Нет! Просто мир побьет войну В безбрежности земной, Тогда я молодость верну, Утраченную мной! Пусть я тебя не изумил И цели не достиг; Но, как стихи стоят за мир, Так станет мир за стих!

 

Примитив

Москва. Декабрь. Пятьдесят первый год. Двадцатый, а не двадцать первый век. Я друг своих удач и враг невзгод И очень примитивный человек. А за окном обыкновенный снег. Его бы мог сравнить я с серебром. Зачем? Я примитивный человек, Который платит за добро добром. Который понимает, что зимой Снег популярен — потому воспет. А я предпочитаю летний зной И вешних яблонь белоснежный цвет. Мне счастье улыбалось иногда, Однако редко; чаще не везло, Но я не обижался на года, А возлюбил поэта ремесло. Чтоб так же, как деревья и трава, Стихи поэта были хороши, Умело надо подбирать слова, А не кичиться сложностью души. Я по примеру всех простых людей, Предпочитаю счастье без борьбы! Увижу реку — искупаюсь в ней, Увижу лес — пойду сбирать грибы. Представится мне случай — буду пьян, А не представится — останусь трезв, И женщины находят в том изъян И думают: а в чем тут интерес? Но ежели об интересе речь, Я примитивность выявлю опять: — С хорошей бабой интересно лечь, А не игру в любовь переживать. Я к сложным отношеньям не привык, Одна особа, кончившая вуз, Сказала мне, что я простой мужик. Да, это так, и этим я горжусь. Мужик велик. Как богатырь былин, Он идолищ поганых погромил, И покорил Сибирь, и взял Берлин, И написал роман «Война и мир»! Правдиво отразить двадцатый век Сумел в своих стихах поэт Глазков, А что он сделал, — сложный человек?.. Бюро, бюро придумал… пропусков!

 

Утомление

Бездействовать — бездарно и нелепо, Когда вокруг занятий миллион, Я чувствую себя великолепно Только тогда, когда я утомлен. Быть может, оттого, что я писатель, А больше в жизни стать никем не смог, Мне хорошо, когда сумею за день Перевести сто или двести строк. Тогда я ощущаю утомленье И радует меня мой светлый путь, А если был весь день отмечен ленью, Я почему-то не могу заснуть. Нет никакой отрады от безделья! Что праздность нам на радость, люди врут. Ночь провести с любимой на постели Приятно, потому что это труд!

 

В защиту мира

Нам опять угрожает война, О ней, о проклятой, пиши: Война — это подвиги и ордена, Война — это голод и вши!.. Война преждевременно старит сердца И губит хороших людей, А встанет убить одного стервеца В один миллион рублей!

 

«Что ни год, идет вперед…»

Что ни год, идет вперед Бесконечно долгий путь тот: Все, что будет, все пройдет, Что пройдет, того не будет. Все сметут, сведут на нет Годы, бурные, как воды, И останется поэт — Вечный раб своей свободы!..

 

«Я сбиваюсь с пути…»

Я сбиваюсь с пути И лечу с высоты: Меня можешь спасти Только ты. Вижу странную ночь, Царство злой темноты, И мне можешь помочь Только ты.

 

«Царь-пушка — милая игрушка…»

Царь-пушка — милая игрушка. Своим величием горда, Как благородная старушка — Талантлива и молода. Артиллерийская подружка, Она не едет никуда. И, словно кружка на пирушке, Не устареет никогда. Ее для ахов и для охов Отлил прекрасный мастер Чохов, Она не бредила войной. Стреляла. Всякое бывало. Но никого не убивала, За это ей почет двойной!

 

«Оглушенный грохотами всеми…»

Оглушенный грохотами всеми, Отрешенный от полезных дел, Я неостроумно тратил время И не знал того, что я хотел. И вступал в бессмысленные споры, Ну, а жизнь моя была бедна. Я хотел иметь златые горы И озера, полные вина. И мои желанья не сбывались, Всех почти лишился я друзей… И мои знакомые боялись Связывать свою судьбу с моей… По издательствам отважно тычась, Я сдавал свои работы в срок. С именем Глазкова много тысяч Появилось стихотворных строк. И меня признали… Что же дальше? Люди недовольны, как и встарь. Стали говорить: — Глазков продался: Он теперь ремесленник, кустарь… И, понятно, не живет без денег: Переводит, пишет на заказ… Да, ремесленник, а не бездельник, Работяга, а не лоботряс! Как сапожник или токарь занят: Где искусство, там и ремесло!.. Многие, чего хотят, не знают, Я не увеличу их число!

 

«Я знаю, жизнь чудесно хороша…»

Я знаю, жизнь чудесно хороша, Особенно в часы большого пира. И хорошо, что молодость прошла, И хорошо, что старость наступила. Я стал ценить мирок простых вещей: В своих глазах я, возвышаясь, падаю, Но дров охапка для меня важней, Чем сыгранная шахматная партия.

 

«Ты, как в окно…»

Ты, как в окно, В грядущее глядишь — И все равно Мужчину победишь. А он, стерпя Сто двадцать пять обид, Потом тебя Спокойно победит. Однако вы Перехитрите в быте — И не как львы, Как кошки победите. Потом на нас Потомки поглядят И сложат сказ О том, как победят… Я снова жду С тобой желанной встречи, Но слова «побежду» Нет в русской речи!

 

Правда

Я поэт. Творю четверостишья Много лет. Может, я других святей и чище? Вовсе нет! Просто знаю, если не вкрадется В душу ложь, То тогда без всякой позолотцы Стих хорош. А проникнет если лицемерье В глубь стиха, Знаю, будет и в павлиньих перьях Чепуха. Повести, рассказы, басни, песни Выйдут в свет… Ничего они не значат, если Правды нет!

 

Про чертей

В чертей хоть верьте, хоть не верьте, Но я скажу вам не шутя: Мне начали являться черти От многодневного питья. Они являлись мне ночами Из тьмы безграмотных веков И с подоконника кричали: — Глазков, Глазков, Глазков, Глазков! Те черти вовсе обнаглели И сразу после пьянваря Расположились на постели, Мне ничего не говоря. Они в количестве немалом Обрушивались на кровать, Барахтались под одеялом И, так сказать, мешали спать. Нечистый этот шум, однако, Меня нисколько ни смущал: Я пил живительную влагу, Когда потребность ощущал. Что черти мелкие поэтам? Их не должны пугаться мы!.. Но как-то раз перед рассветом Ко мне явился сам князь тьмы. Он, серый, словно весь из дыма, Стал дуть что было адских сил — И я весомо, грубо, зримо Смертельный холод ощутил… С тех пор… Да сгинет сила злая! Я самому себе не враг: И водку не употребляю, А лишь по праздникам коньяк.

 

«Скажи, сказать какие

я

еще…»

Скажи, сказать какие я еще Могу тебе слова? Одна любовь всеисцеляюща, Все остальное трын-трава. Который раз за то, что спутница, Скажу тебе, любя: Пусть будет путь    ==и будет путаница, Но я люблю тебя.

 

«Говорят, что под старость…»

Говорят, что под старость Жизнь, как осень, прекрасна. Если так, то связалась Ты со мной не напрасно!.. Чтобы стать моей милой И моей ненаглядной, Ты отважно вступила В мир, тебе непонятный. Женщина, спутница, друг, Ты сомневаешься в счастье… Ведая горечь разлук, Знаешь, что радость не часто… Пусть не налажен наш быт, Бедствия преодолимы!.. Так не копи же обид: Мной ты, как прежде, любима!

 

Дождь

Струился дождь неутомимый По головам и крышам, Когда я с женщиной любимой Из дома вышел. Дождь лился и стекал по стеклам, Куда ему угодно; Но женщина под ливнем мокла Довольно неохотно. И я сказал: — Дождь! Не иди! Ты видишь: я иду! С любимой я, а не один, Имей ее в виду! Поэта дождь послушался И капать перестал, Лишь ручейки да лужицы Омыли тротуар. Тогда любимая, смеясь, Спросила вдруг: — Какая связь Между дождем и словом? — И я хотел ответить ей, Что я, поэт, сильней дождей… Но дождь закапал снова.

 

За новое счастье!

На столе много разной закуски и хлеба, Апельсинов, пирожных, конфет и вина… Если б мог я взлететь в тридевятое небо И отправиться в прошлые времена!.. Я б туда захватил этот стол новогодний, Превосходно накрытый богатой едой. Я б из многих годов выбрал самый голодный: Из столетья двадцатого — сорок второй. Я созвал бы друзей самых лучших и милых, На себе испытавших тяжелые дни. Я продуктами этими всех угостил их, Так что были бы мною довольны они. В нашей власти, друзья, сдвинуть горы    и скалы, Только старому горю не сможем помочь… Так за новое счастье подымем бокалы В эту радостную новогоднюю ночь!

 

За мою гениальность!

Мне простите, друзья, Эту милую странность, Но не выпить нельзя За мою гениальность!.. Не хвалю я себя, Просто сам в себя верю: Откровенность любя, Не терплю лицемерья. Нынче этот порок Уподобился язве. Говорю как пророк — Не согласны вы разве? А грядущая даль Для меня что реальность. Опрокинем хрусталь За мою гениальность!.. Согласиться я рад Даже с первого раза, Что исторью творят Не герои, а массы. Но в искусстве царит До сих пор необычность, И искусство творит Гениальная личность. Как великий поэт Современной эпохи Я собою воспет, Хоть дела мои плохи. В неналаженный быт Я впадаю как в крайность… Но хрусталь пусть звенит За мою гениальность!..

 

«Идет весна, сияет солнце…»

Идет весна, сияет солнце, Цветут цветы, растет трава. А Инна мне не отдается, И в этом Инна не права. И возникает поневоле Вопрос, поставленный всерьез, Такой мучительный вопрос — Чему ее учили в школе? — Немедленное благо — лучшее, — Сказал великий Чингисхан. А Инна понапрасну мучает Того, кто страстью обуян. Я молодец, не лезу в нытики, А верю в светлые пути. И Инна под влияньем критики Должна навстречу мне пойти.

 

«Пусть другой, беспутный и распутный…»

Пусть другой, беспутный и распутный, В вечном волокитстве век влачит И ту женщину, что недоступней, Больше уважает, любит, чтит. Для него та женщина царица, Ей простится грубость, глупость, ложь. Он на ней жениться согласится, А потом не ставит ни во грош… Я поэт, люблю вино и солнце На всемирной ярмарке невест. Женщина, что долго не дается, Мне довольно скоро надоест. Только та, готовая отдаться, Будет мне близка и дорога… Я поэт, и не люблю редакций, Где со мной валяют дурака. Потому что очень мне досадно Тратить время на такой журнал, Где тупой ответ литконсультанта Заменяет светлый гонорар.

 

Королеве утренних лучей

Испытав сто двадцать пять обид, Я иду сквозь тьму к великой Нови. Сильный враг меня не победит, Слабый друг меня не остановит!    Королева утренних лучей    Улыбается во тьме ночей! Я не очень правильно иду: Мной еще не найдена дорога. И в литературе, и в быту Мелочей досадных очень много…    Королева утренних лучей    Выше этих нудных мелочей! Я люблю людей и шар земной, Никакой такой не жажду бури; Но победа все-таки за мной, Как в быту, так и в литературе!    Королева утренних лучей    Постигает смысл моих речей!

 

По поводу зависти

Если издалека ты Видишь убогие хаты, Окна их в час заката Кажутся золотыми. Но не считай, что хаты Из серебра и злата: Хаты совсем не богаты, Не обольщайся ими. Мелочи будничной жизни Издали живописны. Жены чужие тоже Издали очень пригожи. Думаешь: мне б такую Умницу и всезнайку, Милую, молодую Спутницу и хозяйку. А разузнаешь подробно, Сколько с ней связано тягот, Не пожелаешь с подобной Соединиться и на год!

 

Тапочки

Иные славят новые штиблеты, Другие — сапоги и башмаки. Я славлю тапочки — простую обувь лета: Они легки, но также и крепки. Иные любят скверы и бульвары, Другие бродят где-нибудь еще, А я в лесу и у реки бываю, И в тапочках мне летом хорошо. Иные очень уважают моду, Не отстают от нового денька, А я люблю не моду, а природу, Великолепную во все века! Иные любят щеголять в обновах,— Не следую их суете пустой. Бродить удобно в тапочках дешевых, А можно босиком, как Лев Толстой!.. Итак, ценя лесов сосновых запах, И речку, и зеленую траву, Однажды летом в тапках этих самых Направился я в ресторан «Москву». Швейцар остановил меня у входа: — Вам в тапочках нельзя! — А почему? — Здесь много иностранного народа! — Ну что ж! Тогда я тапочки сниму. И босиком пошел я по ступеням, Ну а швейцара отстранил слегка. Тогда швейцар, старик весьма степенный, Взмолился: — Не губите старика!.. Идите, ради бога, в чем хотите, Но только не входите босиком!.. — Я тапочки надел как победитель И позабыл о пустяке таком. Но вспомнил вновь. Ведь если    разобраться, То мы народ сознательный вполне. Я подражать не должен иностранцам, — Они пусть лучше подражают мне!

 

Про обезьян

Есть в Сухуми питомник, где живут обезьяны: Капуцины, макаки и павианы… А про то, как живет Обезьяний народ, Рассказал мне товарищ экскурсовод. Например, павиан-самец Молодец И общественных предрассудков лишен, Покоритель сердец И примерный отец, Он Имеет двадцать шесть жен. Они его любят И так голубят, Что он ходит в мантии голубой. Если б нас так любили, Мы бы счастливы были, И не только с любимой, но даже с любой! Человек — царь природы — преграды берет; Но не все воздержанье считают изъяном. Я хочу, чтоб в любви мы шагнули вперед К обезьянам!

 

Паук и орел

Паук приносит людям благо: Он истребляет вредных мух. Люблю тебя, мой друг. Однако Не говорю, что ты паук! Стервятник, птиц уничтожая, Приносит людям много зла. Но, похвалить тебя желая, Я почему-то утверждаю, Что ты походишь на орла!

 

Пятнадцать лет спустя

Пятнадцать лет, как началась война, И десять лет, как кончилась она. Мы никогда ее не забываем, Припоминаем эти времена. Те люди, совесть у кого чиста, В атаку шли за Родину, за Ста… Нет! Люди воевали за Россию, Речь о другом была для них пуста. Россия не слепа и не слаба, И это не пустая похвальба!.. Суворовская сила победила!.. Но до сих пор не кончена борьба!.. Вопрос весьма серьезный — кто кого? Мрак одолеет нас иль мы его? Внушительной решительной победы Я не достиг еще при статус-кво. В литературе все совсем не так, Литература — это не пустяк!.. Я все еще стою под Сталинградом, А мне необходимо взять рейхстаг!

 

«Раннее утро. Москва тиха…»

Раннее утро. Москва тиха. Птички: чирик-чирик! Странно и мудро слова стиха Я подбирать привык. Женщина рядом. Ее люблю. Часики бьют: тик-так! Я почему-то не сплю, а пью, Пью с любимой коньяк. Пью за нее, за стихи, за рассвет И за счастье, которого нет! Нет его. А почему? Счастье, оно приходит потом, А может, счастье не в счастье самом, А в стремленье к нему?

 

Про пожары

Говорил пожар пожару: — Мы подружимся, пожалуй!.. — И пожару пожар Руку красную пожал: — Очень яркие мы оба, Ты хорош и я хорош. Мы с тобой друзья до гроба, Нас водой не разольешь! Мир дивится нашей силе И отваге удалой!.. Но разлили и залили Их той самою водой.

 

Мраморная доска

Возможно, будет речь моя резка. Есть в Доме литераторов доска. Из мрамора добротного она, И золотом на ней сверкают гордо Писателей советских имена, На фронте павших в боевые годы. Одних любил, других любить не мог, Но жизнь солдат важней хороших строк. Я чту всех тех, кого сожгла гроза, Всех тех, кто пал за Родину геройски, Но эту, нагло лгущую в глаза, Не уважаю мраморную доску! Не вижу я на ней своих друзей, Хороших и талантливых людей. Кульчицкий Миша, Женя Поляков, И Паша Коган, и Майоров Коля На мраморе остаться для веков Не удостоились!.. Не заслужили, что ли? Не пали, что ли, в боевые дни? Иль, может, их не вдохновляла муза? Нет, муза вдохновляла, но они Погибли все не членами Союза. Пусть даже проявили героизм, Инструкций нету, чтоб их слава длилась — И административный кретинизм Свершил еще одну несправедливость!

 

Разговор с чертом

Вошел незнакомец, хвостат и рогат: — Я видеть хочу стихотворца. — Садитесь, пожалуйста… Очень не рад! — Сказал поэт незнакомцу. — А я очень рад и про наши дела Скажу откровенно и смело: Нам надо быть выше добра или зла!.. — А с кем я имею дело? — С чертом. А что? Я ведь вхож на Парнас! Поэзия штука такая… В стихи иногда вы пускаете нас! — В стихи иногда допускаю. — Так вот тем лучше!.. Вы русский поэт, Известный не всем, но нам. Деньгами располагаете? Нет? — Нет, и взаймы не дам! — Помилуйте!.. Я не прошу взаймы!.. Напротив, душой сокрушаемся мы, На ваше безденежье глядя!.. Как черту, прекрасно известно мне, Что ваших стихов почти что и нет в печати! А вы бы могли совершить турне И там подработать кстати. Вас интересует туристский маршрут Ну, скажем, вокруг Европы? На это вам денежки черти дадут С одним условием, чтобы… — Душу? — Да нет!.. Руку на сердце положа, Скажу вам, хе-хе, хи-хи, Что нужна мне ваша душа, Как некоторым газетам стихи! Души мне не надо, а нужно нам, Чтобы вы ду-ду-ду — и остались там! Чувствую, что не хотите. А зря!.. Уехать совсем несложно… И все, чего здесь напечатать нельзя, Там напечатать можно! Напрасно вы так дорожите Москвой, Ду-ду — и не надо обратно!.. Вы там издадите все!                — Для кого? Для нескольких эмигрантов? Я вас огорчу, господин черт: Меня не прельщает такой почет; В Москве я к читателю ближе!.. Мне лучше, вдыхая Отечества дым, В России поэтом быть рядовым, Чем первым поэтом в Париже!

 

Зимнее утро

Мне бы спать и спать, но просыпаюсь: Череда забот сильней зевот. Зимнего рассвета белый парус По утрам в поход меня зовет. Мне вставать не хочется с постели, Мне бы спать и спать, но даль светла: Ждут меня удачи и потери, Ждут меня великие дела!

 

«Не знаю сам, к чему все клонится…»

Не знаю сам, к чему все клонится, Но я тоскую в эти дни. Приди ко мне, мою бессонницу, Как ты сумеешь, разгони. Приди ко мне, простая женщина, Зачем зову, не знаю сам. Мне счастье не было завещано, И я тебе его не дам.

 

«Пройдут не скоро горе и болезнь…»

Пройдут не скоро горе и болезнь, Их претерпеть, быть может, лучше порознь. Там, где вчера шумел могучий лес, Сегодня только молодая поросль. Нет чащи, чтоб укрыться от тоски, Нет листьев, чтобы жить под их навесом. Не заменяют леса черенки, Хотя растут и снова станут лесом!

 

«Земля просторна, и на ней не тесно…»

Земля просторна, и на ней не тесно, Когда вокруг медовая трава. Неповторимо, сказочно чудесна Сияющая церковь Покрова. Великолепно выбрали ей место, Чтоб отражалась в старице Нерли, И очень хорошо, что по соседству С ней новых корпусов не возвели!

 

Сила стиха

Если в чем виноват, то исправлюсь, Но скажу, что, как всякий поэт, Я одним безусловно понравлюсь, А другим, вероятно, нет. Все эпохи и страны объеду, Вспомню сотни стихов и поэм… Разве были такие поэты, Те, которые нравились всем?! Нет таких! Но считать нам не нужно, Что поэзия мира плоха: Лишь читательским неравнодушьем Измеряется сила стиха!

 

В защиту кваса

Хочу сказать, что русский хлебный квас Великолепно утоляет жажду. И этим квас прекрасен без прикрас, И с этим согласиться может каждый. На опаленном поле потрудись — Узнаешь, как испить кваску приятно!.. И почему ура-патриотизм Квасным зовется, просто непонятно!

 

«Люблю тебя, когда весна…»

Люблю тебя, когда весна, Которой рад весьма. Люблю тебя и золотой Июльскою порой. Люблю тебя, когда идет Осенний нудный дождь И наступает холод тот, Который нехорош. Люблю тебя, когда зима, Которой не люблю: Деревья мерзнут и дома, И ветер, что сошел с ума, Мне воет: «У-лю-лю!» Но видит вешняя трава Весеннюю зарю — И ласковые все слова Тебе я говорю!

 

«Я очень одинок…»

Я очень одинок, А ты ушла: Шагнула за порог, Забыв дела. Не сосчитать дорог, Им нет числа. Спроси у своих ног, Зачем ушла?

 

«Писать про дружбу и вражду…»

Писать про дружбу и вражду Мне надоело. Вдвоем с тобою ду-ду-ду — Другое дело. Уехать было б в самый раз Хоть в понедельник, Но, к сожалению, у нас Сейчас нет денег. Ждать гонорара мне не год: Он будет вскоре, Но нудный дождь тогда пойдет На Черном море. И на вокзал я не пойду И не поеду; А лучше было б — ду-ду-ду — Туда, где лето!

 

«Поехать надо нам на лоно…»

Поехать надо нам на лоно Природы, Чтоб посмотрела ты влюбленна На воды, На берега, где дремлют травы, Деревья, Они достойны чести, славы, Доверья!

 

«На ветках крохотных берез…»

На ветках крохотных берез Сверкал пушистый иней. Сорокаградусный мороз Стоял над речкой синей. И цвета синего стекла Вода, зимы не зная, Неутомимая текла, Текла не замерзая. Казалось, что сошла с ума Вся водная природа. Стояла финская зима Сорокового года. Бил пулемет. Вода — не лед, Река была преградой. Но вот один отважный вброд На пулемет — с гранатой! А снег белел, и ветер выл Над ледяной горою И ничего не говорил О подвиге героя. Неугомонная вода Текла, не умолкая, Не понимая, что звезда Восходит золотая!..

 

О литературных влияниях

Илюша Френкель, фронтовой поэт, Однажды мне сказал: — Давай закурим! — И я курил все двадцать девять лет! А мы тут о влияниях толкуем, Напрасно называем имена!.. Есенин, Маяковский, Северянин И Блок не оказали на меня Столь долгого и вредного влиянья!

 

Юбилейное

Вы помните, мы пили водку За наши славные дела, За мысль, за рифму, за находку — Все это молодость была!.. Теперь мы ощущаем прелесть В доступных звездах коньяков. И это зрелость. Это зрелость! За зрелость выпьем, Смеляков! О полстолетье говорят, Что этот юбилей не редок. Но Вам не просто пятьдесят: Вам нынче десять пятилеток! Все эти пятилетки вновь Сегодня я припоминаю И чту    ту       строгую любовь, Хотя моя любовь иная…

 

«Был Лермонтов поэт великий…»

Был Лермонтов поэт великий, Но кто его при жизни знал?.. И под торжественные крики Он не входил в Колонный зал. Ему не снилось то величье В сиянье славы и побед, Которым обладает нынче Один большой лермонтовед!

 

«Что такое моя биография?..»

Что такое моя биография? Километры и годы — простор ее. Это будет тогда география, География и история. По признанию и по сути я Летописец и путешественник. Вспоминаются реки Якутии И события века, естественно. У меня, как в судьбе поколения, Пораженья и сдвиги победные. И открытия, и откровения, И богатства Отчизны несметные. Ну а ежели насчет денег как? Их нехватка — явленье знакомое. Это будет тогда арифметика, Не скажу, что политэкономия!.. Все стремления и размышления Устремляю в правдивые строфы я. Хороши ли мои устремления?.. Это будет тогда философия.

 

Нюргусун

Весна в Оймяконе. Прекрасен и юн На солнечном склоне Цветок нюргусун. С сугробами рядом Растет… Ну и что ж! Ему очень рады, А чем он хорош? Ведь этот весенний Цветок невелик, — У многих растений Заманчивей лик. Причудливей ирис, Роскошней сирень… Но вовремя вырос Подснежник в свой день. И выше сравнений Цветок-первоцвет: В весенней вселенной Прекраснее нет!

 

Новгородская грамота

«Аз тебе хоцю!» — писал писалом На берёсте грамотный мужик. Был, наверно, откровенным малым И в любви желанного достиг. Так непринужденно, откровенно И нелицемерно хорошо На берёсте до него, наверно, Милой не писал еще никто! Это удивительно похвально, Что сумел он грамоту постичь И сказать так просто, гениально, Чтоб в любви желанного достичь:    — Аз тебе хоцю!.. —    Здесь взлет отваги, Честное влечение души… Мой коллега-лирик, на бумаге Попытайся лучше напиши!

 

«Что творили, не ведали сами…»

Что творили, не ведали сами, Но любой был на подвига готов. Древний храм сокрушали ломами Комсомольцы тридцатых годов. Разрушая свирепо и строго Красоту неизученных лет, Горделиво порочили бога (Того бога, которого нет). А свои трудовые мозоли И струящийся каплями пот Почитали наивно как зори Небывалых доселе высот. Не желая таранить упрямо Неповинных старинных церквей, Реставрируют древние храмы Комсомольцы сегодняшних дней. Воздвигают упавшие стены, Золотят купола и кресты, Чтоб сияло свежо и отменно Все величье былой красоты. Это не отступленье народа: Стали много культурней, умней Комсомольцев тридцатого года Комсомольцы сегодняшних дней.

 

«Рассчитывая на успех…»

Рассчитывая на успех, Желая отразить эпоху, Поэт сложил стихи для всех, Жена прочла, сказала: — Плохо! Тогда одной своей жене Поэт сложил стихи другие. И оказалось: всей стране Потребны именно такие!

 

Суд времени

Хватит спорить вам на тему: Кто поэт, кто не поэт? На вопрос ответит время, Подождите сотню лет! Время скажет очень точно: Гений кто и кто талант, Кто правдив и кто беспочвен, Кто позер и спекулянт. Ну, а если не хотите Целый век ответа ждать, В глубину времен взгляните Лет всего на двадцать пять. И сейчас вам станет ясно, Кто действительно был смел, Кто не признан был напрасно, Кто при жизни устарел.

 

Будетляне

На сегодняшнем экране Торжествует не старье; Футуристы-будетляне Дело сделали свое. Раздавался голос зычный Их продукций или книг, Чтобы речью стал привычной Революции язык. Стал прошедшим их футурум, Ибо времечко течет, Но умельцам-балагурам Честь, и слава, и почет!.. Первым был отважный витязь, Распахнувший двери в мир, Математик и провидец Гениальный Велимир. И оставил Маяковский Свой неповторимый след. Это был великий, броский И трагический поэт. И, взыскательный художник, Третий их наставник, друг, Соучастник дней тревожных, — Третьим был Давид Бурлюк. А четвертым был Кручёных Елисеич Алексей — Архитектор слов точеных И шагающий музей!.. И на том, незнамом свете Нынче встретились они, Как двадцатого столетья Неугасшие огни. Вместе с ними там Асеев, Их товарищ Пастернак… Будетлянская Расея О своих скорбит сынах.

 

Гибель Черского

Величаво влечет Колыма В край, который незнам и неведом, Но к ней в гости заходит зима Даже летом!.. Снег, который в июне пойдет, Отличается злобою зверской… Для чего свой безумный поход Продолжает чахоточный Черский? Разве мало тяжелых невзгод На себе испытал и проверил? Для чего ему только вперед И зачем ему только на север? Возвратиться теперь в самый раз — Так советуют добрые люди. Если он повернет свой баркас, Мир ученый его не осудит. Гибель Черского ждет впереди, Доконают героя недуги… Все равно он намерен идти Лишь на север во имя науки!.. На могилу ложатся снега В диком царстве мороза и снега, Но века будет жить и века Человек, не проживший полвека!

 

Гимн клоуну

Я поэт или клоун? Я серьезен иль нет? Посмотреть если в корень, Клоун тоже поэт. Он силен и спокоен, И серьезно смышлен — Потому он и клоун, Потому и смешон. Трудно в мире подлунном Брать быка за рога. Надо быть очень умным, Чтоб сыграть дурака. И, освоив страницы Со счастливым концом, Так легко притвориться Дураку мудрецом!

 

«Поэт пути не выбирает…»

Поэт пути не выбирает, — Диктуют путь ему года. Стихи живут, и умирают, И оживают иногда. Забыться может знаменитый Из уважаемых коллег, И может стать поэт забытый Незабываемым вовек. Случиться может так и эдак И неизвестно потому: Кому смеяться напоследок И не до шуточек кому.

 

Курортный город

Курортный город — старая актриса, Играющая юную красавицу. Ее талант в дни летние открылся, Игрой природы зритель восхищается. Он рукоплещет солнцу, Морю с пляжем, Ему милы магнолии и розаны. Он уезжает с сожаленьем, скажем, Лишь потому, что не дождался осени. Но местный житель — не приезжий зритель, Его застанет здесь пора осенняя, Когда исчезнет ясный блеск в зените И отцветут роскошные растения. Все выглядит в курорте по-другому, Не слышно оживленного веселия. Роль юной сыграна. Актриса дома, Морщинистая, старая и серая!

 

Свадебный тост

Первые люди, которые жили в пещерах, Часто женились и свадьбы справляли охотно. Можно об этом прочесть в популярных брошюрах, Благо издательства их выдают ежегодно. Ратные люди Ассирии и Вавилона Тоже женились, ища после битв утешенья. Чувственны были зело обнаженные жены В памятный день вавилонского столпотворенья. В Древнем Египте жрецы одобряли все это, Благословляла женитьбы богиня Изида. Лики мужей сохранились в фаюмских портретах, Мумии жен и мужей возлежали века в пирамидах. Древние греки на свадьбах резвились как дети, Мудро сказал Гесиод относительно брачного ложа: — Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей. Гордые римляне тоже любили жениться, Кубки на свадьбах сияли у них золотые. Брачные шествия, факелы и колесницы Средневековая переняла Византия. Наша Москва — современного мира столица, Надо, чтоб вечная жизнь лучезарно сверкала. Русские люди прекрасно умеют жениться, — За новобрачных, друзья, благородно поднимем    бокалы!

 

Почему я отказался от самолета

Не из скаредности-корысти Отказался я от скорости: В поезде, на пароходе Денег столько же уходит, Сколько и на самолете. Но поехал я на поезде И поплыл на пароходе. Отказался я от скорости Из любви к родной природе. Видел красоту Сибири, Видел Лены берега. А на «ТУ» или на «ИЛе» Что б увидел? Облака! Не заметил бы богатства Той земли, что так прекрасна. Нам, поэтам, верхоглядство Очень противопоказано!

 

Последний зимний

Последние ступеньки лестниц Для грузчика трудней, чем старт, И самый тяжкий зимний месяц — Не сумрачный декабрь, а март. Мне возразят: — Март — месяц вешний, В нем пробуждение луча!.. — Я соглашусь: — Оно конечно, Но только не для москвича. Не отшумели все метели Спят под сугробами ручьи, И до Москвы не долетели Еще картавые грачи. Не так прозрачна, как морозна Небесная голубизна, И если говорить серьезно, То не пришла еще весна!.. Влача последний зимний месяц, Я непростительно устал. Последние ступеньки лестниц Для грузчика трудней, чем старт.

 

«В искусстве скучновато без течений…»

В искусстве скучновато без течений, Однообразно серое болото, Люблю размах и столкновенье мнений, Однако в центре быть должна работа. Дойдет до дела, труд хорош и тихий, Его не заменить пустой шумихой. Авангардистов нынче многовато, Лавина их выходит на дорогу. Есть среди них толковые ребята, Которых, к сожалению, немного. Случайно этих сил объединенье, Естественного нет у них отбора — Есть к славе поголовное стремленье, Восторженных профанов умиленье, Уменье, неуменье и умора.

 

«Сумасшедшие гении…»

Сумасшедшие гении Сочиняли стихи или прозу, Выдавали новейшие мнения По любому вопросу. Но новейшие мнения — Не сильнейшие мнения, Сумасшедшие гении Не имели значения… Я и сам из таких: Без особого смысла. Ничего не достиг, Ничего не добился. Подружился с сомнением, Несомненно, печальным, Чтобы сделаться гением Совершенно нормальным!

 

Футуристы

Поэты-футуристы, Артисты-скандалисты, Мечтавшие о будущем хорошем, Стиха эквилибристы, В грядущее туристы — Все в прошлом, все в прошлом. Не алость-небывалость, А старость и усталость Их захлестнула пошло. А что у них осталось? Все, что у них осталось, — Все в прошлом, все в прошлом. И только строк железки — Отвертки и стамески, И гвозди, что забиты, Не забыты. И только строк железки Внушительны и вески, Как те метеориты, Как все метеориты!

 

Флористы

Зачем художники-флористы Отвергли тюбики и кисти, А взяли на вооруженье Цветы, и стебельки, и листья? Анютины, к примеру, глазки, Листы берез, что пожелтели, Слабей, чем масляные краски, И уступают акварели. Однако дело тут не в цвете И не в оттенках золотистых, А в том, что пятьдесят столетий Не ведали таких флористов! А в том, что только в наши годы, С машинами и гаражами, Оторванные от природы, По ней скучают горожане. Леса, поля и огороды Нас вдохновляют по соседству, И хороши самой природы Изобразительные средства!.. Не моды выкриком форсистым Явилась эта веха века — И я художникам-флористам Желаю счастья и успеха!

 

Долгожители

Люди те, что долго жили, — Это воины во времени, Вражью силу сокрушили И в сражениях проверены. На переднем самом крае В Дагестане иль в Осетии Борются, не умирая, Защищая долголетие. Женщины или мужчины Превзошли себя по возрасту. Волноваться нет причины, Если живо это воинство. Заболел — тебе бесстрашье Неизменно будет свойственно, Если жив еще из старших Хоть один твой близкий родственник. На опасном самом бреге Мы о смерти не подумали, Если старшие коллеги До сих пор еще не умерли. Не побиты злою мглою, Защищают долголетие Долгожители — герои Жизни-битвы, не трагедии!

 

«В ручейке не купаюсь — бáлуюсь…»

В ручейке не купаюсь — б а луюсь: По колено его купель. Говорят, что в нем водится хариус И форель. Мне не верить — нет основания, Но в прозрачной его воде Рыбок этого милого звания Я не замечаю нигде. Вероятно, все рыбки выловлены, И грустят по ним берега. А возможно, еще не выявлены: Мимикрия их сберегла! Серебрится струя между камушками Сколько весен — потерян счет, И становятся девушки бабушками, А ручей все течет и течет. И водица его поколенная Чрезвычайно светла и мила, И сливается с вечным мгновенное В живописном селенье Ташла.

 

Гололедица

Сияет Большая Медведица, Полярная светит звезда… В России у нас гололедица — Я думаю, что ото льда!.. Пути и дороги заснежены, Я сам не по травке иду И вижу, как милые женщины Проходят по скользкому льду. И каждая сто двадцать пятая На льду поскользнется впотьмах И молвит, торжественно падая, Тревожное «ох» или «ах»!.. Прохожий! Кто ты, я не спрашиваю, По снегу и льду не беги, А, женщину видя упавшую, Ей на ноги встать помоги!

 

Здравый смысл

Осмысливая ратные дела, Меняя на кольчугу рясу схимника, За все века Россия не дала Ни одного великого алхимика. Была страна богата иль нища, Но Новгород Великий или Вологда, Каменьев философских не ища, Все золотое делали из золота. Осмысливая ратные дела, Готовясь сокрушить любого ворога, За все века Россия не дала Ни одного великого астролога. Когда враги навязывали бой, Тогда, терпя невзгоды и лишения, По звездам не знакомая с судьбой, Решала Русь свою судьбу в сражении. Так жил и мыслил наш простой народ… Когда степная вражья кавалерия Против него готовила поход, Он знал, что не поможет легковерие. А здравый смысл был чрезвычайно прост И рассуждал, поглаживая бороду: Не прочитать судьбы по книге звезд, Но в трудный час — булат надежней золота!

 

Умометр

Припоминаю. Был я молод. И недостаточно смышлен: Изобрести хотел умометр, Который был изобретен. Я думал про несовершенный Прибор для измеренья дум, А телефон обыкновенный Прекрасно измеряет ум!.. Многоречивость не похвальна, И, очевидно, потому Обратно пропорциональны Минуты болтовни Уму!

 

Водопад Кивач

Он то и дело гонит бревна, Их многотонно перебрав, Остервенело и любовно Осуществляет лесосплав. Он со времен палеолита Бежит по этим скалам вскачь, Неистовый и знаменитый Волшебный водопад Кивач. Так, низвергаясь ошалело, Он по душевной простоте Наполовину служит делу, Наполовину — красоте. Так и поэт, который смело Своей доверился мечте, Наполовину служит делу, Наполовину — красоте. Так и поэт, веселый автор, Слова чеканя и граня, Творит свои стихи для завтра И для сегодняшнего дня.

 

Священные деревья

Я не вижу в этом суеверья, В том, что есть священные деревья, В том, что окружают их оградами, В том, что награждают их наградами: Лоскуточком, разноцветной лентой Иль разменной медною монетой. Я не вижу в этом суеверья, — Хороши священные деревья: Отличаются завидным ростом, Атлетическим телосложеньем, Красотою или благородством И лица необщим выраженьем. Очень хорошо, что их не рубят, Очень хорошо, что их не губят, Потому что уважают, любят, Украшают, всячески голубят. Я не вижу в этом суеверья, В том, что есть священные деревья, Так священны дивная природа И святая собственность народа!

 

Ландыши

Ландыши — фарфоровые чашечки — Хороши в лесу, Где поют приветливые пташечки, Пчелы пьют росу. Веет ароматами от ландышей В зной перед грозой, И гордятся ландыши взаправдашней Красотой лесной. Ну, а ежели поставить в вазочку Ландышей букет, На ночь вам они лесную сказочку Не расскажут, нет! А когда вольется пробуждение В утренний прибой, Вы почувствуете от растения Головную боль. Словно накануне вы какого-то Выпили ерша… Любит лес дремучий, а не комнату Ландыша душа!

 

Олёкминская уха

Олёкма — чистота прозрачных вод, Где рыбка завсегда плывет, живет. Олёкма — высота таежных скал, На водопой сюда изюбр скакал. Олёкма — плес и резвая струя, Сто тридцать верст — ни одного жилья. Олёкма. Вот раздолье рыбакам, Таким, как Петр, Егор и Африкан. Им надо сеть тянуть, а я могу Разжечь костер на сонном берегу. Собрал я сор, бересту и плавник — Взыграл костер, велик и огнелик. Костер, светлей гори и полыхай, — Кипит в ведре рыбацкая уха. Знаток ухи, хлебать ее берусь: В ней с привкусом тайги Олёкмы вкус!

 

Песня трубача

(Из кинофильма «Романс о влюбленных»)

Пришло извещенье о смерти,                =о смерти,                =о смерти, Не верьте, сначала проверьте,                =проверьте,                =проверьте! Известие это не т о , нет,          ==не то, нет,          ==не то, нет! Морская пехота не тонет,             =не тонет,             =не тонет! Пропал твой товарищ. Ты знаешь! Скорбишь и страдаешь. А может быть, зря унываешь? А может быть, жив твой товарищ? Печальное слово не то, нет,             ==не то, нет,             ==не то, нет! Морская пехота не тонет,             =не тонет,             =не тонет! Погиб твой любимый,          любимый,          любимый, Для счастья необходимый. А может быть, слух это мнимый? А может, все это не то, нет: Любимого не хоронят!.. Морская пехота не тонет,             =не тонет,             =не тонет!

 

Песня разлуки

(Из кинофильма «Романс о влюбленных»)

Печальной будет эта песня О том, как птицы прилетали, А в них охотники стреляли И убивали птиц небесных. А птицы падали на землю И умирали в час печали, А в них охотники стреляли Для развлеченья и веселья. А птицы знали-понимали, Что означает каждый выстрел, Но неизменно прилетали К родной тайге у речки быстрой. И не могли не возвратиться К родимой северной округе, И песню горестной разлуки Весной веселой пели птицы. А в них охотники стреляли И попадали в птиц, не целясь. И песню скорби и печали Весной веселой птицы пели.

 

Доброта

За добротой побрел в леса, Туда, где благодушны воды, Радушны лиственные своды, Разумны птичьи голоса. Хранила доброта свой след На всех деревьях, листьях, травах, На ручейковых переправах И на легендах давних лет. Не для тщеславной чепухи, Не ради позы или жеста Она должна войти в стихи И сообщить им совершенство!

 

Хохлома

Стоит студеная зима, Снежинки крутит буйный ветер, А солнечная Хохлома Напоминает нам о лете. Грустят деревья и дома, Невесел минусовый градус, Но сохраняет Хохлома В рюмашках, в ложках, в плошках Радость! Ладья. Цветущий хвост — корма, Нос — петушиная головка. Плывет по лету Хохлома, Расписанная очень ловко. Бочонок солнечен весьма, На нем цветы и земляника — Семеновская Хохлома Вся золотисто-краснолика. В тарелочках — не полутьма, Не сумрак в вазах и солонках, — Напоминает Хохлома Родную, милую сторонку, Где рощи словно терема, Где резвый Керженец струится… Как солнце в небе, Хохлома Ясна, чиста и круглолица!

 

«У нас так любят переименовывать…»

У нас так любят переименовывать Скоропостижно и неосторожно… Но старое название от нового Здесь отличить, пожалуй, невозможно… Святые горы — Пушкинские горы!.. Холмы, равнины, и леса густые, И голубая Сороть, и озера, Коль Пушкинские, то вдвойне Святые!

 

«Пушкин, как никто, умел смеяться…»

Пушкин, как никто, умел смеяться, Обличать, скорбеть и ликовать. Пушкин права не имел стреляться: Собственною жизнью рисковать! У поэта правды и свободы Каждая волшебная строка Для него звучала только годы, А для нас она звучит века!

 

Роман-Кош

Есть в Крыму вершина Роман-Кош, На нее ведут дороги-петли. Крым объездишь, выше не найдешь, — Только популярнее Ай-Петри. И поэт у нас не тот хорош, Кто на самом деле самый лучший: Малопопулярный Роман-Кош Вспоминаю я на всякий случай.

 

Компьютер

Когда-нибудь сумеет ЭВМ Стать актуальным автором поэм, — Случится это в недалеком будущем. А люди изменяются в наш век, Не потому ль среди своих коллег Встречаю я компьютеров, компьютершей? Один из них лишен великих дум, Ему важней аплодисментов шум, Переходящий иногда в овацию, А истину охотно он предаст, Как неудобный, тягостный балласт, Мешающий словесной спекуляции. Достаточно пронырлив и хитер, Стихи читает лучше, чем актер, И обладает электронной памятью. В аудиторию любую вхож. Потребуется — будет он хорош Литературно-конъюнктурной праведью. А надо, так прилежной левизной Взмахнет, как белоснежной белизной, Над обывательски-мещанской серостью, Чтоб обыватель, мещанин, пижон Был восхищен, а также поражен Его новейшей вольтерьянской смелостью. Он популярен, как кинозвезда, И не сойдет с зенитного поста, Своею популярностью орудуя. Душа пуста и совесть не чиста, Но загримировался под Христа, И не заметят — может стать Иудою. Такая у него бушует прыть, Желает он казаться, а не быть, И справедливым, даже добрым кажется. Но потекут потоки вешних вод, И мода на его снега пройдет, Другая мода лучшею окажется. А кто его заменит? Вот вопрос! Не краснощекий древний Дед Мороз, Не черноглазый волосатый юноша, Не поэтесса стареньких богем, А новенькой системы ЭВМ — Полупроводниковая компьютерша. Не оборвется вечной моды нить, И стихотворцев многих заменить Сумеет электронная красавица. Кому-то слыть при этом в знатоках, Быть в дураках, а в будущих веках Поэзия поэзией останется!

 

«Коснусь серьезного вопроса…»

Коснусь серьезного вопроса И никого не оскорблю: Я не люблю стихов. А прозу? А прозу тоже не люблю. У нас и горцы, и поморцы, От Балтики до Командор Зовут поэтом стихотворца, Артистом числится актер. Осмысленного нет порядку, Порядочного смысла тут: Так бабушку-официантку Пропойцы девушкой зовут. Поэт, достойный славы, ч е сти, Бывает часто не в чест и , А он, действительно, гроссмейстер, — Способен истину спасти. И в дни, когда трещат морозы, И в дни, когда звенит листва, Я не люблю стихов и прозы, В которых нету мастерства!

 

«Все беды причиняют вред…»

Все беды причиняют вред, Конечно, лучше жить без бед, Но не всегда, а иногда Бывает польза от вреда. Все беды отрицать нельзя: В них познаются все друзья! А в дни сплошных удач и благ Не знаешь сам, кто друг, кто враг!

 

«Колосья подкосило колесо…»

Колосья подкосило колесо, И стало колоскам нехорошо. Но ночью отдохнули колоски И утром, встав, не ведали тоски. Как эти злаки, в добрый час утра Надеюсь так же бодро встать с одра И побежать куда-нибудь туда, Где солнышко, деревья и вода!

 

«— Кем больше быть хочу, — спросили…»

— Кем больше быть хочу, — спросили Меня товарищи-коллеги, — Талантливым поэтом или Хорошим человеком? — Хорошим человеком больше Желаю быть, — я им ответил. Я три десятилетья после Старался быть и тем, и этим. До объективности дорос, Итоги подвести осталось: Поэтом стать мне удалось, Быть человеком — удавалось!

 

«Жить и жить прелестней и полезней…»

Жить и жить прелестней и полезней, Чем лекарства смерти принимать, После продолжительной болезни Жить и жить мне хочется опять. Живописны яблони и вишни, И, беспомощно ложась в постель, Жить и жить хочу во имя жизни: Жизнь — не средство, это самоцель! Увяданье, замерзанье грустно, Радостно цветение цветка. Жизнь — это искусство для искусства, Смело устремленное в века!

 

«О счастье не могло быть речи…»

О счастье не могло быть речи, Когда, чтоб не страдать в плену, Народ страны взвалил на плечи Отечественную войну. Чтоб кумачовые знамена Зашелестели веселей, Погибло двадцать миллионов Отважных наших сыновей. Однако позабыв все беды И грусть четырехлетней тьмы, День исторической Победы Как счастье ощущаем мы!

 

Фильм «Александр Невский»

Шагали тевтоны Дорогой врагов — Вступали стотонно В поверженный Псков. Предатель Твердила Их в город впустил — Резвились верзилы У свежих могил. На поприще веском Наш князь Александр По прозвищу Невский Крушил их фасад. С умением русским Тот рыцарский сброд На озере Чудском Отправил под лед! Мне дни боевые Познать суждено, Когда я впервые Снимался в кино. Когда с дерзновенным Сражался врагом В году довоенном, В том тридцать восьмом. Вращался пропеллер, Вздымая метель, И вихри пропели: «Мы те ли, мы те ль? Из пыла и мела Мы веем слегка, А вьюга имела Снега да снега!..» Мне меч мой из древа Надежно служил — Направо, налево Ландскнехтов крушил. Разил их, взгляните, Как будто зимой, А солнце в зените Струило свой зной. Проворно и ловко Фанерой гремя, Массовка массовку Теснила, громя. Простой и высокий — Не нужен мне грим, — Я в русской массовке Служил рядовым. Привязан к телеге Твердила-злодей. Кричали коллеги: — Предателя бей! — Удары не слабли, Долбали всерьез — И капали капли Действительных слез. Ни в чем не повинный Страдал наш актер. — Полсотни накину! — Сказал режиссер. Тот вспомнил, рыдая, Жену и детей И снова удары Сносил, как злодей! Себя на экране Найти я не смог, Когда поле брани Смотрел как знаток. Себя было сложно Узнать со спины… Все сделал, что можно: Спасал честь страны.

 

«Желаю стать таким опять…»

Желаю стать таким опять, Каким я был лет в двадцать пять, Когда сложил немного строк, Но бегать мог и прыгать мог. Мечтаю, впрочем, я о чем? Я не был лучшим силачом: С простуд чихал, от стужи дрог, Но драться мог, бороться мог. Себя счастливым не считал. Чего желал? О чем мечтал? Мечтал, что буду я велик, Желал издать десятки книг. О чем мечтал, того достиг, И с опозданием постиг, Что я неправильно мечтал И потому устал и стар. Творю печатную строку, Но бегать, прыгать не могу И стать желаю, как балда, Таким, каким я был тогда!

 

Тутанхамона видел я в гробу

Как редкостная птица марабу И как жуки степные — скарабеи, Он был людей сегодняшних глупее — Тутанхамона видел я в гробу! Позабывая важную борьбу, Он утолял тщеславие пустое: Хлестал придворных плетью золотою — Тутанхамона видел я в гробу! С печатью величавости на лбу Он золота имел посмертно много, Но выглядел напыщенно, убого — Тутанхамона видел я в гробу! Мои друзья, знакомые, коллеги, Живущие в двадцатом бурном веке, Зря не пеняйте на свою судьбу — Тутанхамона видел я в гробу! Наш век свою имеет похвальбу, Свои золотоносные распадки, И благородней наших дней порядки — Тутанхамона видел я в гробу!

 

Емеля

(Из детских воспоминаний)

Снега растаяли в апреле, На север отступили валенки, — Бедняк воинственный Емеля Торчал на солнечной завалинке. Шел мужичок — у мужичка Емеля клянчил табачка, Сворачивал себе цигарку, Емеле времени не жалко. Вещал: — От праведных трудов Не будет каменных домов. — Емеле возражали бабы: — А ты б у собственной избы Давно прогнившие столбы Сменил на новые хотя бы! — Сменить столбы давно бы мог, Кабы всурьез не занемог, — Ответствовал Емеля. — Ксплотатор на моем хребте Поездил вволю в годы те, Хожу я еле-еле! — Емелюшка, подумай прежде, Чем говорить одно и то ж. Кто на тебе захочет ездить? Ты никуда не довезешь! — Не довезу. А был когда-то Резвее резвого коня! С того ослаб, что тот ксплотатор Все соки выжал из меня! — Нет! — возразила тетя Поля. — С тобою я училась в школе, Эксплуататор ни при чем. Всегда ты отличался ленью, Не знал таблицу умноженья, Единой книжки не прочел! — Да, к чтенью не имел влеченья, Тогда мне было не до чтенья, Учился я на медный грош, Не знал совсем обеспеченья, Жил без пирожных, без печенья, Бывало, хлеб один жуешь! — И мы, Емеля-пустомеля, Не больше твоего имели, Кутить не ездили в Москву! — Тогда подайте мне краюшку, Да молочка налейте кружку, Да кружку хлебного кваску! Вот так и жил Емеля праздно, Кто знает, может быть, напрасно, Хлеб клянчил, квас и самосад. Зимой, в году двадцать девятом, В своем домишке небогатом Емеля помер, говорят.

 

Амулет

Пил сынок. Жена сказала мужу: — С алкашами дружен наш Митюша, Но душою милый мальчик чист. Знаю я, что против пьянства греки До н. э., еще в четвертом веке, Амулет носили — аметист. Согласился муж: — Конечно, надо Продолжать традиции Эллады, Уважать Афины и Милет. Камень фиолетовый прелестен, Купим парню с аметистом перстень… Только он пропьет твой амулет!

 

«Шаги батальона от боя до боя…»

Шаги батальона от боя до боя Гремят как чеканная медь, И неугомонно любою судьбою Вершит окаянная смерть. Нелепая смерть… Но не так уж нелепо Погибнуть в тяжелом бою За чистое поле, за ясное небо, За крайнюю хату свою! Совсем не нелепо рвануться в атаку. Когда подступают враги, Когда по пригорку, когда по оврагу Гремят батальона шаги. Уходят в былое Шаги батальонов. Прощаюсь с тобою, Сашуня Парфенов! Не в курской траншее — В районной больнице Погибнуть страшнее, Чем с недругом биться!

 

Кольца зим

Стужа кленов и берез коснется — Плохо им! Возникают годовые кольца, Кольца зим. Мы зимой о тройках, колокольцах Говорим, Но и у людей бывают кольца: Кольца зим. Пусть анатом изучает череп, Челюсть, лоб — И увидит эти кольца через Микроскоп. Пусть и химик изучает кости И по ним Установит отложений кольца, Кольца зим.

 

Ювелиру

Исканья — не рукоплесканья Сегодня ждут тебя. Учиться должен ты у камня, У красок сентября. У леса, сада, огорода, У перьев петуха, У безошибочной природы, У точного стиха! Нас редко посещает счастье — Большое торжество. Но драгоценный камень часто — Живое существо. Сердцебиенье и дыханье Кристалл в себе сберег. Как и у дерева, у камня Есть вдоль и поперек! Сто сорок навыков имея, Их временно забудь: Двухцветный оникс для камеи Укажет верный путь. Стать мастером разумным скоро — Твоя святая цель! Не ведал доброго мотора Бедняга Пирготель [2] ! Любого камушка сиянье Использовать изволь: Актер способный в состоянье Сыграть любую роль! И песню сочинит, и басню Действительный поэт — И не накладывай напрасно Сам на себя запрет! Природа камешков бездонна, Ярчайший этот мир — И нет плохого халцедона, Есть тусклый ювелир! Законы всех искусств едины, Специфика строга: Чти камень в роли господина, Металл — его слуга!

 

Чеховский домик

На берегу Садового кольца Стоит уютный двухэтажный домик, К нему подходим, и уже с крыльца Он нас с Антоном Павлычем знакомит. Здесь доктор Чехов принимал больных, Писатель Чехов сочинял страницы — И гражданин великий их двоих Соединил, чтоб правде утвердиться. Достиг он зрелых творческих вершин И помнил молодости идеалы… Когда собрался я на Сахалин, То в домик Чехова зашел сначала.

 

Турецкая сабля

Сильные направили мечи Против слабых, обнаживших сабли,— Дрогнули в сраженье силачи: Быстро утомились и ослабли. Саблю изобрел простой кузнец — Человек, расчетливо практичный, Понимал он: рыцарям конец, Станет конница демократичной! Покорялись туркам-слабакам Силачи, увенчанные лаврами: Юнаки отважные Балкан, Грозные арабы вместе с маврами. Европейцы — тож не дураки, Очевидцы рыцарской трагедии Переняли легкие клинки, Но ушло на это два столетия! А Стамбулом правящий султан, Говорят учебники истории, Захватить успел десятки стран Солнечного Средиземномория. Русь могучей сделалась потом, Славилась суворовцами храбрыми, Учинила Турции разгром, Но разила турок их же саблями!

 

Иван Голиков

Иконописец Голиков, Освоив ремесло, Российских алкоголиков Пополнить мог число. Мог позабыться смолоду Законно и зазря, Но всколыхнули золото Знамена Октября! Красу изделий павловских, Ростовскую финифть И суть исканий палехских Сумели обновить! Он осознал, что родственны Шкатулки палешан И флорентийской росписи, И краскам парижан. И вольные соцветия — В них голиковский вихрь — Пополнили созвездие Шедевров мировых!

 

«Геологи брели пустынной тундрой…»

Геологи брели пустынной тундрой, В термометрах позамерзала ртуть. Читатель мне подскажет рифму «трудный», Я соглашусь: у них нелегкий путь. Геологи найти пытались чудо: Когда оно проступит в холода, То отступает нудная простуда… И хлынула термальная вода! Геологи прекрасно искупались И отдохнули от земных тревог: Вокруг свирепо бушевала ярость, А им достался райский уголок. Геологи резвились, словно в бане, На берегу причудливой реки, Ну а потом решили, как крестьяне: На этом месте будут парники!

 

«Не очень трудно обмануть …»

Не очень трудно обмануть Жену,    друзей,       весь свет. Обманный путь,          что санный путь, Оставит легкий след. Его, наверно, заметет Пороша    или       быт — И не заметит,          не найдет Прохожий следопыт. Обманщик свой продолжит путь, Нисколько не скорбя. Совсем не трудно обмануть И самого себя. Прольется над обманом дождь Иль вешняя вода — И сам навеки не найдешь Забытого следа. И сам начнешь             искать тот след, Но в том-то и беда, Поймешь: чего-то в жизни нет, Исчезло навсегда!

 

«Жил критик. Он смеялся, плакал…»

Жил критик. Он смеялся, плакал И был от правды недалек, Как начинающий оракул И успевающий пророк. Входил он в книжную обитель, Как Одиссей иль Гильгамеш. Не как вторитель, как творитель Ценил творительный падеж. Не принимая словоблудья И всем осточертевших схем, Он, как взыскательные судьи, Мог любоваться кем и чем. А нынче странно опустился И вкус утратил и размах — И никакого нету смысла В его затасканных словах!

 

«У меня такое мненье…»

У меня такое мненье, И, наверно, се ля ви: Лирика есть объясненье В поэтической любви. Но несовершенство мира Губит чувства и рубли. Есть поэтому сатира: Объясненье в нелюбви.

 

Ироническая лирика

Если гениальным и великим Буду признан я официально, Обо мне тогда напишут книги, Станет мне отрадно и печально. Почему отрадно? Вероятно, Ясно всем, и объяснять не стоит. Почему печально? Непонятно. Объясненье самое простое: Хорошо издать стихотворенья, Повести, рассказы, репортажи… Но ведь издадут и заявленья, Письма, дневники, записки даже! Все, что я скажу, объявят важным, Для печати самым неотложным — И в огромном хаосе тиражном Совместят великое с ничтожным!

 

«Не надо глупости бояться…»

Не надо глупости бояться, Она безвредная пока. Есть мудрость в глупости паяца, Веселость — в шутке дурака. Такая глупость не обманет Того, кто разумом богат, И гениальный Пиросмани Был величаво-глуповат. Но мудрость ложная схоласта Навязчива, как пыль степей, — Она противнее гораздо, И вредоносней, и глупей! Не истина — победа в споре Фальшивой мудрости нужна. А глупость служит ей опорой — И только потому вредна!

 

«Да здравствуют мои читатели…»

Да здравствуют мои читатели, Они умны и справедливы: На словоблудье не растратили Души прекрасные порывы. Им не нужны пустые хлопоты, Не станут грызть медуз в «Пекине». Как воробьев большого опыта, Не проведешь их на мякине! Принципиально не воинствуют, Не слышно их в житейском хоре, Но незатасканная истина Для них важней победы в споре! Они уже не телезрители: Приятней им библиотека. Они мыслители и жители Не только нынешнего века!

 

«Стихи — не ноги футболиста…»

Стихи — не ноги футболиста, Не первоклассника тетрадь — Стихов читать не надо быстро: Их надо медленно читать. Стихи не всякий разумеет, Их проглотить не торопись. Бывает, что стихи имеют Еще второй и третий смысл!

 

«Быть снисходительным решил я…»

Быть снисходительным решил я Ко всяким благам. Сужу о друге по вершинам, Не по оврагам. Когда меня ты забываешь, В том горя нету, А у меня когда бываешь, Я помню это.

Это последнее стихотворение, написанное поэтом за три дня до кончины.