Теодозия Петровна вышла из дому утром. У порога комнаты Богдана Григорьевича на подстилке стояли аккуратно вычищенные туфли. «Значит дома», — удовлетворенно отметила Теодозия Петровна. День предстоял длинный, вернуться собиралась поздно. Богдану Григорьевичу знакомый слесарь из домоуправления сделал новые ключи вместо утерянных, так что за него можно не беспокоиться.

Она любила прогуляться по городу, осмотреть витрины, потолкаться среди людей, жмущихся к прилавкам, послушать, о чем говорят, узнать какие-нибудь новости, иногда вставить и свое словечко, вовлечь в беседу женщину, скажем, покупающую кофточку в отделе трикотажа, дать ей совет.

В полдень Теодозия Петровна вошла в трамвай, закомпостировала билетик и спокойно уселась: конечная точка ее пути находилась в новом отдаленном микрорайоне, где жила приятельница, Теодозия Петровна не видела ее уже неделю. Обе предвкушали эту встречу с долгим чаепитием, обстоятельной беседой.

Затем вместе они отправились в церковь Петра и Павла на вечернюю службу. В храме ярко горели огни, освещая роспись и лики святых, стоял любимый с детства плотный запах людского дыхания, смешанный с пахучим теплым духом горящих свечей, звучало умиротворяющее пение, в котором вдруг прорывался дискант детского голоса… От всего этого у Теодозии Петровны становилось совсем спокойно и благостно на душе…

Из церкви Теодозия Петровна вернулась пешком. Уже стемнело. Не зажигая лампочку в прихожей, все же, как обычно, покосила взглядом на дверь Богдана Григорьевича. Из щели под дверью пробивался слабый свет. На подстилке туфель не было. «Что же это, ушел и свет забыл погасить, а счетчик, небось, вертится и копеечки складывает, — подумала Теодозия Петровна, заворачивая за угол в свой коридорчик. — Куда же на ночь глядя, в какие гости?»

Разложив по местам всякие мелкие покупки и облачившись в домашнюю одежду, она зажгла газ, поставила чайник на плиту, отрезала ломтик хлеба и три кружочка колбасы. Съела, попила чаю, достала маленький старинный ларец, в котором было два отделения для двух колод карт. Сегодня она решила повторить вчерашний пасьянс, неполучившийся: никак не находил себе место бубновый король. Теодозия Петровна отыскала его, посмотрела укоризненно, как на живого, и втиснув опять в колоду, перетасовала карты. Включила телевизор, сверилась с программой — не напутала ли чего: по первой варшавской программе в ноль часов тридцать минут должен начаться французский художественный фильм «Безумства Макса». Нет, память не подвела ее: так и есть — в ноль тридцать эти самые безумства. До начала оставалось еще много времени. Теодозия Петровна все же включила телевизор, убавила звук, Варшава передавала программу «Неделя и политика». Можно, слушая вполуха, раскладывать пасьянс. Все готово для приятного времяпровождения. Оставалось только задернуть шторы, чтоб полностью отгородить свое жилье от всего постороннего, как бы окончательно запереться, замкнуть все четыре стены. Она подошла к окну, взялась рукой за штору и в последний раз взглянула на улицу. Там было пустынно, на конечной трамвайной остановке стояла парочка. Слабый свет единственного фонаря освещал только фигуры парня и девушки, лиц было не разглядеть. Чуть в стороне, въехав двумя передним и задним — колесами на тротуар, стояла легковая машина. Сидел ли в ней кто-нибудь, понять было невозможно — в салоне темно да еще, свет уличного фонаря. Задернув штору, Теодозия Петровна вернулась к столу…

Раскладывая в ряды карты, иногда поглядывая на экран телевизора, Теодозия Петровна вместе с тем прислушивалась, желая поймать момент, когда заявится Богдан Григорьевич. Но его все не было, и все больше смущало ее, что в комнате соседа горит свет. И тут вдруг вспомнила, что на подстилке у порога было пусто. Он обычно оставлял там шлепанцы, когда надев туфли, уходил, а вернувшись, ставил на подстилку туфли, а надевал эти зеленые суконные шлепанцы со сломанным уже задником… Странно… Но тут начался фильм, а из колоды пальцы достали того самого бубнового короля, и к радости Теодозии Петровны ему сразу же нашлось место. Всякий раз, раскладывая пасьянс, она делала ставку — что-нибудь загадывала. Нынче загадала на далекое — на двадцать первое ноября. Это Михайлов день. Священника из села, где она родилась, звали Михаил, в детстве вместе пасли гусей. Сегодня встретились случайно в церкви Петра и Павла, он приехал в Подгорск по делам, пожурил, что давно не заглядывала в родные места, там ведь родительские могилы, пригласил…

В какой-то миг показалось, что стукнула входная дверь, щелкнул замок. Теодозия Петровна вышла в свой коридорчик, прислушалась, ловя шаги Богдана Григорьевича. Но все было тихо. Она вернулась в комнату и услышала, как в ночной тишине раздался металлический удар захлопнувшейся дверцы автомобиля, как заворчал, а потом взревел мотор. Когда подошла к окну, успела увидеть, что машина, стоявшая двумя колесами на тротуаре, отъехала, удалялись ее красно-желтые задние огни.

Примерно через полчаса раздался телефонный звонок. Теодозия Петровна вздрогнула от неожиданности. В такую пору никто не звонил ни ей, ни Богдану Григорьевичу. Аппарат висел в прихожей. Запахнув халат, Теодозия Петровна нехотя поднялась.

— Алло! Кого надо? — зло спросила она, одной рукой держа трубку, другой застегивая верхнюю пуговицу.

В ответ раздался звонкий мальчишеский голос:

— Тетя, через полчаса начнется атомная война! Копайте бомбоубежище!..

Там, откуда звонили, раздался смех, какие-то веселые восклицания, и она поняла, что звонили из автомата, что их несколько в будке подростков, вот так набирающих по ночам шесть любых пришедших на ум цифр, чтоб кого-то разбудить, позабавиться глупостью. В телефонной трубке пошли короткие гудки.

— А чтоб вас градом побило! — сказала Теодозия Петровна и уставилась на дверь Богдана Григорьевича, находившуюся напротив. «Почему же он не вышел на звонок? — подумала она, заметив свет в его комнате, сочившийся из щели под дверью. — Не спит же! Неужто выпил и заснул?» — Она сердито вздернула плечами и направилась к себе…

В три закончился фильм. Теодозия Петровна выключила телевизор и как человек, следующий всем правилам, выдернула шнур из розетки, затем сложила в ларец карты, расстелила постель. Но мысль о странном поведении Богдана Григорьевича не давала покоя. Теодозия Петровна вышла в свой коридорчик, через прихожую направилась к двери Богдана Григорьевича. Тихонько постучала. Но никто не откликнулся. Постучала еще раз, громче, подождала и осторожно открыла дверь. В полумраке комнаты, освещенной низкой настольной лампой с тяжелым матовым стеклом абажура, она увидела лежащего на полу Богдана Григорьевича. Лежал он, чуть повернувшись набок. Теодозия Петровна вскрикнула, зажала рот ладонью, словно испугавшись, что ее кто-то тут может услышать. Ей стало вдруг холодно, она сжала на груди руки, со страхом приблизилась к Богдану Григорьевичу, не зная, жив он или мертв. Ей почему-то сразу бросилось в глаза, что он был в шлепанцах. Она с ужасом наклонилась над ним, ощутила слабый запах пива, увидела, что веки широко открыты, взгляд неподвижен, словно в глазницы кто-то вставил искусственные стеклянные глаза, из-под головы растеклось небольшое темное пятно.

— Богдан Григорьевич, Богдан Григорьевич, — тихо позвала Теодозия Петровна, боясь прикоснуться к нему.

«Это у него удар… Или сердце, — подумала она. — Упал, разбил голову… Господи, смилуйся, не дай ему умереть», — родились в уме слова.

Пятясь, она вышла из комнаты и позвонила в «скорую»…

Ночь медленно ползла к рассвету. Теодозия Петровна не знала, что делать, не находила себе места в ожидании. И у себя усидеть не могла, и в комнате Богдана Григорьевича, боялась, будто кто-то там притаился. Она вынесла из кухни табурет, поставила в прихожей под телефоном и уселась, вся сжавшись.

«Скорая» прибыла минут через сорок. Вошел тучный высокий немолодой человек с измученным одутловатым лицом. Белый халат его был явно тесен, туго обтягивал тяжелые плечи.

— Вы вызывали? — спросил он.

— Я, — робко отозвалась Теодозия Петровна, только сейчас увидев за спиной врача юношу-санитара, несшего деревянный сундучок.

— Где больной? — спросил врач.

Теодозия Петровна указала на открытую дверь. Они вошли. Она осталась в дверном проеме и видела, как врач присел на корточки у тела Богдана Григорьевича, почти заслонив его, рядом стоял санитар. Теодозию Петровну бил озноб, она никак не могла унять дрожавшую челюсть, мелкое постукивание зубов.

— Тут, уважаемая, не скорая помощь нужна, а милиция, — врач подошел к ней, вытирая руки носовым платком. — Он мертв. Где у вас телефон?

Она указала на аппарат, чувствуя, что ноги стали соломенные, захотелось немедленно сесть, но она оперлась спиной о стену и слушала, как врач говорил кому-то, называя ее адрес:

— Да-да… Труп… Доктор Тисляк из тринадцатой бригады… Т-и-с-ляк, — повторил он… — Хорошо… понял… — и повесив трубку, сказал Теодозии Петровне: — До их приезда вы туда не входите и ничего не трогайте… До свидания.

Когда они ушли, она уселась на табурет перед раскрытой дверью в комнату Богдана Григорьевича, тупо уставившись в ее глубину, где в полумраке виднелся край письменного стола, кушетка и часть стеллажей…

Такими предстали перед Щербой рассказ Теодозии Петровны и в какой-то мере она сама. Что ж, все было гладко, достоверно, убедительно. По словам соседки Шимановича, ее насторожили два факта: отсутствие туфель на подстилке у двери, и в то же время свет, горевший в комнате Шимановича, никогда не входившего по ее словам к себе в туфлях. И туфли эти, «банкетные», как она сказала, действительно исчезли. А надевал он их по особым случаям, для какого-нибудь визита. Куда же он в этот день ходил? По какому деловому поводу облачился в эти «банкетные»?.. И еще. Получалось, что убийца пришел, когда соседки дома не было. Позвонил, и Шиманович открыл дверь. Возможно даже незнакомому человеку. Богдан Григорьевич открыл бы кому угодно. Тут, зная Шимановича, Щерба был согласен с Теодозией Петровной, сказавшей: «Он кого хочешь мог впустить». Не исключено, что убийца отпер дверь «своими» ключами, которые потерял Шиманович. Или их у него выкрали. В этом случае убийца мог войти, когда соседка была уже дома и смотрела телевизор — отпер и тихонько вошел. Есть и еще один вариант: судя по тому, что в комнате нет следов борьбы опрокинутых, сдвинутых со своих мест, разбросанных предметов, бумаг, вещей, — убийцу привел к себе сам хозяин… Но все это предположения… А вот туфель точно нет…

Обо всем этом Щерба думал, идя в прокуратуру. Было около семи вечера, люди возвращались с работы, а он устало, пошаркивая, шел в свой прокуренный кабинет. Где-то за домами, за нагромождением серых, черных, зеленовато-ржавых крыш распылался закат, полоснув по белым буклям медленных редких облаков недолговечным красным высоким светом, предвестником ветреного дня, как это бывало в конце августа…

Войдя в кабинет, Щерба позвонил Скорику, хотя и не надеялся его уже застать. Но Скорик оказался у себя.

— Виктор Борисович? Это Щерба… Что вы так поздно сидите?.. Понятно… Еще не читал, сейчас начну… Только оттуда… Скажите, какая обувь была на убитом?

— Шлепанцы. Суконные со смятыми уже задниками, — твердо ответил Скорик.

— А черные, довольно новые туфли вам не попадались?

— Нет.

— Из показаний соседки получается, что имелось у него три пары обуви: утепленные коричневые ботинки, коричнево-желтые повседневные и эти выходные черные. Она называет их «банкетными». Утепленные на месте, в коричнево-желтых старых его похоронили, как я понимаю, потому что не оказалось черных «банкетных». Я их тоже не видел. Не стали бы человека класть в гроб в старой стоптанной обуви. Верно?

— Пожалуй, — неуверенно ответил Скорик.

— Надо искать эти туфли. Почему они «ушли» из квартиры, понять не могу… Ну ладно, до завтра… Да, вот что: в ЖЭКе есть такой слесарь Войтюк Игнат Петрович. Вроде он делал новые ключи для Шимановича по просьбе соседки. Шиманович свои якобы утерял. Вы поняли меня?

— Понял, конечно! Установим через участкового.

— Ну, и что за человек этот Игнат Петрович.

— Да-да… Понятно, Михаил Михайлович.

— Вот теперь все, — Щерба положил трубку и подумал: «Не сделал ли Игнат Петрович еще один комплект ключей для себя?» Потом достал из бокового кармана фотографию Шимановича, втиснул в серый конверт и засунул в ящик письменного стола, туда же отправил и изъятый календарь-еженедельник Шимановича. Покончив с этим, Щерба принялся читать дело, попутно сравнивая свои впечатления после посещения квартиры Богдана Григорьевича с бесстрастной обстоятельностью документов — протоколов, заключений, экспертиз, начало которым положил осмотр места происшествия. При этом в уме у Щербы непроизвольно возникал комментарий к ним.

Веером он разложил фотоснимки — отдельно ориентирующие, обзорные, узловые и детальные. Вот крупно письменный стол. На нем все, что видел Щерба, будучи в комнате Шимановича, но кроме того — два рулончика фотопленки, стоящие возле пузырька с чернилами. Пузырек этот Щерба тогда приметил, а рулончики нет, их не было — Скорик после съемки изъял их, обнаружив отпечатки пальцев. Одни отпечатки идентифицированы — они принадлежали Богдану Григорьевичу. Чьи же другие? Того, кто дал эти рулончики Шимановичу?.. На календаре Шимановича на листке субботнего дня, дня убийства, запись его рукой: «Сегодня — фотокопии в 16 ч.» Возможно, речь идет именно об этих двух рулончиках, потому что другие, надо полагать старые, Щерба обнаружил в ящике письменного стола Богдана Григорьевича. Эти два неполные, как и те, — на одном шесть кадров, на другом девять. Похоже, сделано профессионально — с дублями, остальные снимавший отрезал, видимо, как не имевшие к Шимановичу отношения, возможно, оставил у себя. Щерба почти не сомневался, что на этих рулончиках фотокопии каких-нибудь документов, которыми Шиманович хотел пополнить свою коллекцию.

Еще одна детальная фотография — у двери тумбочка, на ней знакомое пресс-папье. Но почему на тумбочке, а не на письменном столе? Сколько помнил Щерба, оно всегда стояло с правой стороны возле настольной лампы. Тумбочка у самой двери. Может быть убийца, убегая, держал его еще в руке и у самой двери, опомнившись, поставил на первое, что попалось на глаза, на тумбочку? Почему не вернул на стол? Был в шоке от содеянного? Значит тогда и убийство непредумышленное? По заключению медэксперта на теле Шимановича ни ушибов, ни царапин, ни синяков, — никаких следов борьбы, сопротивления, обороны. Побывав в квартире Шимановича, Щерба не обнаружил ни одного доказательства насильственного вторжения, ни столовых приборов, за которыми бы сидели двое или больше, — явных признаков, что Богдан Григорьевич с кем-то общался в своей обители. Только одно — отсутствие пары туфель. Но не ради них же кто-то пошел на убийство! Оно, похоже, совершено случайно подвернувшимся под руку предметом — пресс-папье. Что же повело руку убийцы к нему? Внезапная ссора? А мотивы ее? Богдан Григорьевич отказал ему в чем-то? В чем?..

Листая дело, Щерба добрался до протокола первого допроса соседки. Она сказала, что Богдан Григорьевич, уходя, никогда не запирал дверь своей комнаты, упомянула о легковой машине, которую видела в ту ночь из своего окна. Машина стояла на противоположной стороне улицы, возле конечной трамвайной остановки, левыми колесами на бордюре.

След протекторов был довольно четкий — хозяин где-то въехал в битум, — сделанные Скориком снимки хорошо «читались», и экспертиза ГАИ дала заключение, что резина радиальная, 6,45×13, в обиходе называется «ноль-третья», ею «обувают» «Ладу». Но попробуй найди машину! И где указания на то, что «Лада» эта имела отношение к убийце, а не случайно оказалась там и принадлежит, допустим, какому-нибудь пенсионеру-отставнику?!

«В пепельнице четыре сигареты „Орбита“… — читал он протокол осмотра. Все погашены одним способом — осторожно потерты о стекло. Если предположить, что курил их только Шиманович, приблизительно по две в час, то это подтверждает заключение судмедэксперта, что убит Богдан Григорьевич между десятью и двенадцатью». Щерба понимал, что расчет этот до некоторой степени относителен, время тут может быть подвижно в ту или иную сторону: Шиманович мог начать курить, скажем, и в семь, и в восемь, и в девять часов, то есть значительно раньше того момента, когда вернулась домой соседка и увидела свет, бивший из щели под дверью. Но тогда бы и окурков было значительно больше. «Если идти от обратного, от двенадцати ночи, высчитывал Щерба, — то вернемся к десяти, ну, к девяти. Четыре сигареты за два-три часа. Едва ли Шиманович или убийца зажигали свет до девяти, когда еще светло на улице… Нет, все-таки произошло это между десятью и двенадцатью… Богдан Григорьевич мертв, — думал Щерба. — Убийца жив. Если это не акт мести, то убийство не конечная цель. Но в чем она? Препятствие в лице Шимановича устранено. Что дальше?..»

Закончив читать дело, он отметил расторопность Скорика, с какой тот провел осмотр места происшествия, все грамотно зафиксировал и немало успел уже сделать. Думая о круге лиц, с которыми мог общаться Шиманович, Щерба пришел к мысли, что в общем-то мало что знает о покойном. Его многолетние знания о Богдане Григорьевиче не выходили за круг личных впечатлений: добрый, бессребреник, ходил по букинистическим магазинам, увлекался, можно сказать профессионально, собиранием и систематизацией старых документов, справочников разного рода. Вот и все, что мог сказать Михаил Михайлович о человеке, которого знал с 1946 года, почти тридцать пять лет. Все папки, бумаги, картотеки Шимановича, как представлялось Щербе, содержали сведения, касавшиеся давно минувших лет. Но кое-что тут, правда, могло кого-нибудь заинтересовать, если учесть, что у Шимановича имелся богатый материал по годам войны, оккупации. Но что и кого? Ведь бумаги Богдана Григорьевича имеют скорее общий справочный, а не компрометирующий характер?..

Было уже темно, когда Щерба вышел из прокуратуры…