ПРОЛОГ

Середина декабря, а снега еще нет, земля закаменела, ветер гонит пыль, заметая во все щели. Эта бесснежная нищета природы особенно тосклива, когда смотришь на черные деревья, их замерзшие ветви кажутся обугленными.

Мой письменный стол у окна, почти впритык к секциям отопительной батареи, и ноги ощущают приятное тепло. На столе рукопись, которую я заканчиваю. Никого из тех, кто знает эту историю, не смутит домысел, ибо суть происходившего не искажена. Например, фраза«…солнце ушло за лес, пробивая его в отдельных местах еще яркими длинными клиньями» родилась из вопроса следователя: «В котором часу вы были в лесу?» и ответа: «Под вечер: около семи, еще было светло, солнечно». Или — вопрос: «Когда и где происходил между вами этот разговор?» Ответ: «В поезде, по дороге из Веймара в Берлин». Вопросы и ответы — эти и другие — в протоколах допросов, вел их следователь областной прокуратуры Виктор Борисович Скорик. Протоколы подшиты, хранятся в деле, я лишь конструирую его заново, пользуясь фактами, которые есть в нем и какими располагал сам как адвокат. И сейчас пытаюсь как бы в цветном изображении воссоздать панораму событий, начавшихся еще в первых числах жаркого июня. А нынче уже зима…

Уже десять лет на моей визитной карточке напечатано: «Устименко Артем Григорьевич. Адвокат. Юридическая консультация Шевченковского района». А внизу мелко — ее адрес, служебный и домашний номер телефона. Но десять лет на ней значилось бы: «Устименко Артем Григорьевич. Прокурор следственного управления…» Когда мне исполнилось пятьдесят три, из коих двадцать семь я проработал и следователем, и прокурором-криминалистом, и под конец прокурором следственного управления, из областной прокуратуры мне пришлось уйти, вернее, меня выперли. Я вел тогда дело о крупных хищениях на трикотажной фабрике, директором ее был бывший инструктор админотдела обкома партии. Его дружки из обкома начали давить на прокурора области, пытаясь все прикрыть, то ли, чтоб спасти собрата из своего кланового инкубатора, то ли себя самих, если получали от него вторую «зарплату». В тот год как раз истекал срок полномочий прокурора области, а остаться ему ой как хотелось. И он начал проявлять особое внимание к наиболее крутым эпизодам в материалах следствия. Меня начали ловить на мелочах, пошли придирки, посыпались выговоры, и однажды я понял: выжимают, как пасту из тюбика, и подал заявление «по собственному желанию», опасаясь худших вариантов. В коллегию адвокатов устроился тоже не без труда, ребята из обкома ослушников не любили.

С тех пор мои отношения с прокуратурой довольно сложные, ко всему жива давняя устойчивая неприязнь к адвокатуре вообще как к институту вроде лишнему, мешающему следствию, от нее как бы всегда ждут подвоха. Но и то правда, что с некоторыми давними коллегами из следственного управления дружбу я все-таки сохранил…

История с доктором химических наук Еленой Павловной Кубраковой шуму наделала много. Она не просто вышла за пределы города и республики, но в известном смысле пересекла и государственную границу, еще раз напомнила мне банальную истину, что все в мире связано, напомнила до того, как я влез в это дело. В мае из Харькова в командировку на какой-то симпозиум прикатила моя троюродная сестра Неля. Последний раз мы виделись лет пять-семь тому, но она не изменилась, была все такая же суетливая, настырная, дослушать собеседника казалось выше ее сил; всегда пребывала в состоянии озабоченности чье-то судьбой, не очень интересуясь, насколько необходимо ее вторжение в чужую жизнь. Но при этих несимпатичных свойствах характера ей удалось защитить кандидатскую (она химик) и занять приличную должность в каком-то харьковском НИИ.

В тот вечер после ужина мы пили чай.

— Ты надолго? — спросил я.

— На два дня. Кубракова устроила интересный симпозиум.

— Жить будешь у нас?

— Нет. Я остановилась у Ангелины Назаркевич. Моя школьная подруга. Чудная баба, а сын непутевый. Способный химик, но влез в какой-то кооператив. Она переживает. Я хочу с ним поговорить.

— Тебе-то какое дело? — пожал я плечами.

— То есть как?! Она интеллигентный человек, а сын — кооператорщик.

— Ну и что?

— А если посадят в тюрьму?

— За что?

— К него, наверное, появились шальные деньги.

— Это еще не основание, чтобы человека сажать в тюрьму, — пытался я урезонить ее.

— А, брось! — махнула она рукой, словно я был безнадежно наивный, отставший от времени человек. — Я должна тебя познакомить с Ангелиной!

— Зачем?

— У нее иногда собирается интересная компания.

— Не люблю компаний, я уже стар для этого.

— Ладно, я пошла, — она встала. — У Назаркевичей завтра у кого-то именины, я хочу помочь Ангелине что-нибудь испечь…

Когда Неля исчезла, возникло ощущение, словно прекратилось долго терзавшая зубная боль. Какая-то Кубракова, какие-то Назаркевичи… Мог ли я тогда думать, что эти фамилии, вбитые мне в голову трескотней троюродной сестрицы, я встречу, но уже при других обстоятельствах!?

 

1

В теплый июньский полдень окна ресторана были зашторены, и оттуда гремела музыка, нестройно пели голоса, раздавались выкрики, смех. На входной, чуть приоткрытой двери табличка предупреждала: «Ресторан закрыт. Банкет». В узкую щель дышал воздухом швейцар — маленький, лысый с морщинистым, как мошонка, лицом. Заканчивал он свою жизнь стражем у этих врат в черной униформе с орденскими планками на лацкане, не дослуживший до генеральских красных лампас, теперь он довольствовался золотыми лакейскими галунами; его и вышибалой-то не назовешь — больно тщедушен. Может когда-то на плацу перед ним стоял, внимая, полк, а он постукивая ногой, обутой в мягкий хромой сапог, недоверчиво прищуренным взглядом обводил лица и выправку сотен подчиненных ему солдат и офицеров. Нынче ему же за поданное пальто или услужливо распахнутую дверь посетители, уходя, опускали в полураскрытую ладошку бумажную подачку…

Трое молодых мужчин почти одного возраста — лет тридцати семи-тридцати восьми — разочарованно глянули на табличку.

— Вот и пообедали, — огорченно сказал Назаркевич. — Я же говорил, надо было в аэропорт, там всегда открыто.

— Жаль, тут, пожалуй, последнее место, где еще прилично кормят, произнес Вячин.

— Еще не все потеряно, — ответил им Лагойда и направился к швейцару.

— Закрыто, — тот указал на табличку.

— Кто гуляет? — властно спросил Лагойда.

— Геня.

— Правильно. Тогда я сюда.

— Вы стекольщик?

— Нет, я Генин брат, — соврал Лагойда.

— А-а. Проходите.

— Пошли, ребята, — обернулся Лагойда к спутникам.

Уже в холле Назаркевич спросил:

— Слушай, что за Геня, почему стекольщик?

— Геня самый важный и самый богатый человек в городе, — усмехнулся Лагойда. — У него три автомастерских. Если тебе надо будет отрихтовать крыло или дверцы, я тебя устрою к нему, — сказал он Назаркевичу. — У него на год очередь. Дерет, правда, но — золотые руки.

— А почему стекольщик? — переспросил Назаркевич.

— Банкет, наверное, достиг самой высокой температуры, и кто-то вышиб стекло, вызвали стекольщика.

— А ты что, родственник этого Гены?

— Такой же, как и ты, — засмеялся Лагойда. — Имя Гены — для всех в городе пароль. Он платит хорошие чаевые…

Они вошли в зал. Перед ними тут же вырос администратор, недоверчиво оглядел их явно не подходящую для банкета одежду, сказал:

— Слушаю вас.

— Устройте нас в уголочке, — командно произнес Лагойда.

— У нас банкет, — ответил администратор.

— Это я читал. Поэтому и нужно где-нибудь в уголочке за служебным столиком.

— Пойдемте, — после минутного колебания решился администратор, высчитывая, кто эти трое настырных: из угрозыска или может… Видимо на большее его фантазия в силу профессии не была приспособлена…

— Ну и арап ты! — сказал Назаркевич, когда они уже сидели за служебным столиком в глубокой нише в стороне от центрального зала. Обедаем или гуляем?

— Скромно обедаем, — вспомнив пытливые глаза администратора, Лагойда предостерегающе поднял палец.

Но были они не из угрозыска. Николай Николаевич Вячин, технолог, возглавлял кооператив «Астра», куда уговорил пойти на договорных началах своих приятелей — Сергея Матвеевича Назаркевича и Юрия Игнатьевича Лагойду, основным местом службы которых являлся научно-исследовательский и экспериментально-производственный институт металловедения. Назаркевич работал там инженером-химиком в лаборатории, а Лагойда — заведовал всем энергетическим хозяйством. Когда-то Вячин начинал свою инженерную карьеру в этом институте, но несколько лет назад ушел. Его кооператив «Астра» в сущности был малым предприятием — солидным, хорошо отлаженным, с оборотом в несколько сот миллионов. Делали тут художественное литье из легких сплавов: фурнитуру для мебели — фигурные петли для дверец, накладки на замочные скважины, изящные дверные ручки, крючки для вешалок, штамповали модные люстры, бра и сувенирные подсвечники. Вячин сманил к себе хороших дизайнеров…

— Что будете пить? — спросил официант.

— Ничего, — отрезал Вячин.

— Ну может хоть пивка? — сказал Назаркевич.

— Ладно, три пива, — смилостивился Вячин. — Ты же не пьющий, повернулся он к Назаркевичу. — Чего вдруг?

— Да так что-то захотелось.

— Хорошо. Приступим к делу. Выкладывай, — сказал он Назаркевичу.

— Если помнишь, еще при тебе Кубракова начала работу над этим лаком, — начал Назаркевич.

— Помню.

— Ушло у нее на это шесть лет.

— Почему «у нее», ты ведь тоже участвовал? — вставил Лагойда.

— Идея-то была ее… Сейчас это значения не имеет, — раздраженно ответил Назаркевич. — Работа завершена. Результат потрясающий.

— А именно? — спросил Лагойда.

— Лак универсальный. Может служить исходным материалом для десятков, а может и сотен производственных целей. Он найдет применение в радиоэлектронике, в фармакологии, в антикоррозионной технологии. И всюду, где хватит фантазии. Она назвала его «поликаувиль».

— Какое это отношение имеет к нашим изделиям, — спросил Вячин.

— Полукаувиль водонепроницаем, сверхпрочен, его не берут ни кислоты, ни ляпис, он обладает сверхизоляционными свойствами. А ты ведь жаловался, что торговля приняла несколько претензий от покупателей. В чем они, эти претензии?

— Со временем тускнеет декоративно-тонирующее покрытие, потому что на нашем лаке появляются трещины, поступают пятна окисления.

— Поликаувиль Кубраковой все эти проблемы снимает. Он хорош и как изолятор проводов. А ведь вы делаете бра, люстры. Я же говорю тебе: он универсален!

— Ты мне говорил и про автомашины, — подсказал Назаркевичу Лагойда.

— Это к делу не относится, — ответил Назаркевич.

— А что автомашины? — спросил Вячин.

— Если в поликаувиль добавляются каучукосодержащие вещества и уза, он становится антикоррозионной защитой. Аналогов ей в мире нет. Сегодня во всяком случае. Лак не затвердевает, а сохраняет упругость. Машине не страшны удары гравия в днище.

— А что такое уза? — спросил Лагойда.

— Восковой клей, сотовая сушь. Меду в ней нет. Пчелы узой заклеивают щели в сотах, — сказал Назаркевич.

— Башковитая баба наша Кубракова? — засмеялся Лагойда.

— Хоть и стерва, но талантлива, — согласился Назаркевич. На, взгляни, как это выглядит в натуре, — он извлек из кармана пузырек от корвалола с прозрачной жидкостью.

Лагойда посмотрел ее на свет и передал пузырек Вячину. Тот наклонил его, откупорил, понюхал, снова закрыл, взболтал и опять посмотрел. Затем сказал:

— Вязкий. Но если распылять аэрозольно под большим давлением… Где ты взял?

— Перед промывкой аппарата слил из отстойника. Там всегда остается граммов двадцать пять-тридцать.

— Много у нее этого лака? — спросил Вячин.

— Смотря для чего, — ответил Назаркевич. — Для промышленных нужд капля в море. Установка-то опытная, лабораторная. Кубракова надоила на ней всего литров тридцать.

— Нам бы двух поллитровок этого поликаувиля хватило на год. Распыляли бы аэрозольно, — сказал Вячин.

— Попроси у нее, — посоветовал Лагойда. — У вас же были неплохие отношения. Может даст.

— Так эта ведьма и разбежится! — скривился Назаркевич. — Впрочем, как хочешь. Она послезавтра утром вместе с директором уезжает в Германию.

— Надолго? — спросил Лагойда.

— А черт ее знает! Кажется, на неделю. По мне хоть бы навсегда, сказал Назаркевич.

— Тосковать будешь, — засмеялся Лагойда. — Ну где этот официант? Жрать хочется!

— Вот уже катит тележку, расстегивай пояс, — Вячин убрал руки со стола, как бы освобождая место.

 

2

Серая «Вольво» с польскими номерами, мягко вкатываясь в рытвины поселка и осторожно выползая из них, миновала последние дачные домики.

— Ну и дороги у вас! — сказал водитель.

— А то ты не знал! Первый раз, что ли? Да и у вас не лучше. Ездил, знаю, — ответил мужчина, сидевший на правом сидении.

Машина без разгона легко поднялась на лесистый холм, остановилась. Они вышли.

— Дверцы не закрывай, пусть проветрится, душно, — сказал поляк.

В этот будничный день здесь было безлюдно и тихо. В знойный воздух густо испарился запах хвои. Где-то за лесом прерывисто загнусавил сигнал у закрывающего переезда, и тут же ответно рявкнула электричка, вбивая в тишину колесную дробь.

Поляк лег навзничь на траву, усыпанную рыжими прошлогодними сосновыми иглами и вольготно раскинул руки. Его спутник, отойдя на несколько шагов, любовался автомобилем.

— Хороша, — сказал он. — Тадек, я вижу, не только машину поменял, но и номера?

— Да. Были лодзинские, а сейчас варшавские, — ответил по-русски с легким польским акцентом.

— Границу пересекал в Бресте?

— Нет у вас.

— Опять в Турцию?

— Да.

— Надолго? — он присел рядом, растирая в руках травинку и обнюхивая пальцы.

— Не знаю. Видно будет. Еще предстоит заехать в Баку погасить долг.

— А к нам надолго?

— Дней десять пробуду. Есть дела.

— Как идут «колесики»?

— Хорошо! Спокойней. Ты молодец, что сообразил.

— Перемышль, Жешув, Люблин?

— Нет, хватит. Тут граница близко. Как это у вас говорят: «жадность фраера сгубила». Гоню их подальше: в Труймясто, в Эльблонг, там по хуторам и деревням… Ты говорил, что на основе этого… как его… поликаувиля получается антикоррозионный клей…

— Хороший? Лучшего нет ни у нас, ни на Западе! Испытывали кислотно-солевыми растворами днище и скрытые сечения. В разных температурных режимах, в разной среде.

— На чем же она варит этот лак?

— Для антикоррозионной пасты туда идет уза, сырая резина и еще много всякого.

— Что такое уза?

— Для чего тебе эти подробности? Ну, это подобие воска.

— Да, пчелы умные люди, а? — поляк сел. Солнце ушло за лес, пробивая его в отдельных местах длинными золотистыми клиньями. — Мне бы такой мази! Отбоя от клиентов не было б! «Фирма Тадеуша Бронича. Супернадежное антикоррозионное покрытие. Аналогов в мире не существует. Принимаем автомобили всех марок. Оплата — только в свободно конвертируемой валюте». Звучит реклама? Я бы ее в газеты дал.

— Звучит. Но помочь тебе не могу.

— А если я сам к этой пани схожу? Поговорю, предложу сколько там процентов.

— В злотых? — спросил иронично.

— В хорошей валюте, — сжав пальцы в кулак ответил хозяин «Вольво».

— Нет, Тадек, боюсь, что не получится. Ты знаешь, какой характер у мужика, который в сорок лет стал импотентом? А характер старой девы? Так сложи то и другое — и получишь нашу мадам Кубракову.

— Сколько ей лет?

— Под пятьдесят.

— А что если я предложу ей создать совместное предприятие? Готов вложить свои форсы. Опять же в долларах. Куплю, чтобы гнать эту мазь, импортное оборудование. Как думаешь, клюнет?

— Вряд ли.

— А если попробовать?

— Она послезавтра уезжает в Германию.

— Ничего, постараюсь успеть. Это годится? — поляк достал визитную карточку, патетически прочитал: «Тадеуш Бронич. Технический директор автосервисной фирмы „Будем знакомы“».

— Фирма? Да ведь у тебя просто автомастерская в каменном сарае.

— У нас теперь все фирмы. Модно. Платный сортир — тоже фирма…

— Давно я не был в Польше. Как цены?

— А что цены? Все есть и в Польше, и в Москве, и в Улан-Баторе, и в Лондоне. Мне вшистко едно — капитализм, социализм. Мне важно, чтоб на столе стояла бутылка экспортной «Выбровой», на тарелке — вендлина… ну как это по-русски… ветчина из Дембицы, а в постели лежала курва с длинными ногами. А для этого надо иметь много Абрамов.

— Каких Абрамов?

— Вот этих, — Тадек извлек из красивого мягкого портмоне несколько долларовых бумажек с портретом Авраама Линкольна, протянул их собеседнику. — Это тебе, зарплата. И это тебе, — из сумки он вытащил толстую пачку двадцатирублевок. Вернусь — добавлю, если, конечно, удачно съезжу.

— Спасибо, Тадек… «Пробу» видел?

— Да. Он сказал, что металл кончается.

— Хорошо, постараюсь.

— Старайся. Дело общее и интерес общий… Ну что, язда?

— Да, пора. Едем.

Они уселись в машину.

— В Жешув не собираешься? — спросил Тадек, съезжая на нейтральной скорости с холма.

— Возможно поеду.

— Загляни там к Збыху.

— Обязательно…

Той же дорогой «Вольво» миновала дачные участки и по накатанному асфальту вплыла в городские улицы, заскользила мимо магазинов с пустыми витринами, мимо троллейбусных остановок — всюду толпы людей, очереди. Притормозив на трамвайной остановке, ожидая пока народ вывалится из вагона, поляк сказал:

— Тебе когда-нибудь бывает жалко это быдло? Мне нет.

— Почему?

— Все получают одинаковый шанс, когда выскальзывают из утробы в руки акушерки. Но вот ты ездишь в «Жигулях», я в «Вольво», а эти, — он кивнул на людей, вдавливающих друг друга в трамвай, — так, как видишь… Тебе домой?

— Нет, я выйду в центре…

Трамвай двинулся. Тадек слегка нажал на педаль газа, и через какие-то секунды машина, уже далеко мигнув лампой правого поворота, сворачивала на одну из центральных улиц…

 

3

Поездка в Германию планировалась с зимы. Ехать должны были вдвоем: директор НИИ Альберт Андреевич Яловский и его зам по науке, заведующая ведущей лабораторией Елена Павловна Кубракова. Но в «верхах» поездку эту решали люди, привыкшие бегать в райком в пятницу, чтобы испросить разрешения помочиться в субботу.

К весне партнеры по переговорам из фирмы «Универсальфарм ГмбХ» отправили Яловскому две телеграммы, трижды звонили ему и Кубраковой: хотели наконец определиться. Яловский нервничал, испытывая неловкость перед фирмой. Звонил в Киев по разным иерархическим этажам, там отвечали: «Ждите, решаем». И Яловский и Елена Павловна понимали, что никто ничего не решал. Директор горестно вздыхал, Кубракова кричала: «Дерьмо! Когда же они наконец исчезнут из нашей жизни?!» Потом пришло сообщение, что руководителем делегации поедет начальник какого-то управления.

— Это еще что?! — грозно воскликнула Кубракова. — Кому-то лейпцигская шубка понадобилась? — С детских лет она слышала от матери, что после войны наши генералы везли своим женам и любовницам модные в ту пору шубы из лейпцигского котика. Шубные проблемы Елену Павловну не волновали, в холода она носила удобную теплую куртку. — Мне не нужен никакой руководитель делегации, — категорически сказала она. — Или мы едем вдвоем — я и вы, или этот руководитель отправится без нас, один, но с пустым портфелем. Никаких моих бумаг он не получит!

Яловский развел руками, понимая, что Елену Павловну с места не сдвинет, но все же сказал:

— Тогда нам вообще заволынят поездку: валюту дают они.

— Я достану валюту.

— Каким образом?

— Позвоню немцам и скажу, как есть. Они заинтересованы в нашем приезде не меньше, чем мы.

— Неудобно. Вроде побираемся.

— А мы и побираемся. И они это тоже знают. Для них это копейки, а дело сулит миллионы…

В итоге немцы сообщили, что приглашают Кубракову и Яловского за счет фирмы, даже сказали, что в Берлине и Остбаннхофе их встретит представитель фирмы…

И наступил наконец день, когда она заканчивала сборы в дорогу, давала какие-то указания секретарше Свете — низенькой полной молодой женщине, скрупулезно исполнительной молчунье, которую неоднократно пытались сманить всякими посулами в разные богатевшие конторы за еще одно редкое качество она была очень грамотная машинистка, печатавшая десятью пальцами вслепую с невероятной скоростью.

— Кто бы ни звонил, меня сегодня нет, Света. Я уехала, умерла, испарилась, — сказала Кубракова.

— Хорошо, Елена Павловна. А если директор?

— Ну разве что… Ко мне есть кто-нибудь?

— Какой-то пан из польской фирмы, — Света подала ей визитную карточку.

Быстро прочитав, Елена Павловна отложила ее и вышла в приемную. Чуть сощурившись, она всматривалась в его лицо, словно что-то вспоминая. Он не успел еще сделать следующий шаг, как она остановила его:

— Простите, вы по какому вопросу?

— Я бы хотел… Есть одно предложение, — заторопился он.

— Извините, времени нет, — и повернувшись к секретарше, сказала: Света, пожалуйста, проводи господина к Вячеславу Петровичу. — И снова поляку: — Это замдиректора по общим вопросам. Он правомочен многое решать, — и Кубракова вернулась в кабинет.

Но идти со Светой к Вячеславу Петровичу поляк отказался:

— Мне нужна только пани Кубракова. В конце месяца я еще приеду, любезно поцеловав Свете руку, удалился…

Елена Павловна перелистывала бумаги, раскладывала по папкам, составляла памятку, что нужно сделать после возвращения, давала Свете еще что-то печатать. После полудня позвонил Назаркевич:

— Света, шефиня у себя?

— Плохо слышу, вы откуда звоните?

— С химфармзавода, тут коммутатор. Она у себя?

— Уже ушла, — соврала, как и было велено, Света. — Она завтра рано утром уезжает. А что вы хотели, Сергей Матвеевич?

— Подписать одно письмо.

— Придется подождать до ее возвращения, — она положила трубку и тут же по внутреннему телефону позвонила Кубраковой. — Елена Павловна, звонил Назаркевич.

— Что он хотел?

— Подписать какое-то письмо.

— Мне не до него…

В шесть вечера, закончив все, вдвоем со Светой они вышли из лаборатории. На противоположной стороне коридора в нише размером в тетрадь имелся небольшой запиравшийся сейфик сигнализации. Света включила тумблер и заперла металлическую дверцу.

— Вы домой? — спросила Кубракова.

— Нет, еще за Вовкой в садик.

Едва вышли на улицу, как с противоположной стороны к ним быстро подошел Вячин:

— Елена Павловна, уделите мне пять минут, — попросил он.

— Некогда мне, Вячин.

— Я пошла, Елена Павловна, — сказала Света. — Счастливого пути вам, попрощалась она и зашагала через скверик к трамвайной остановке.

— Не могу я с вами разговаривать, Вячин, — Кубракова нетерпеливо посмотрела на часы.

— Одну минуту, Елена Павловна, — вновь обратился он.

Но Кубракова, раздраженно глянув на него, переложила портфель с одной руки в другую и двинулась прочь.

Он смотрел ей вслед, сцепив зубы, словно сдерживая гневные слова, готовые вырваться вдогонку.

Дом, в котором жила Кубракова, был построен в начале века. С могучих кариатид, поддерживавших перекрытие над широкими входными деревянными воротами, давно облетела штукатурка. Вход в квартиры шел с захламленного двора, где в мусорных баках промышляли крысы. Елена Павловна легко одолела крутые ступени и на третьем этаже позвонила в дверь. Открыла мать.

— У нас неприятность, — сразу сказала она.

— Что опять? — спокойно спросила Елена Павловна. Она привыкла, что всякие пустяки мать считала неприятностями.

— Снова соседи залили кухню, — мать указала куда-то наверх.

— Черт с ними, осенью все равно будем делать ремонт… Я хочу есть, а потом мне надо собираться в дорогу.

Елена Павловна жила с матерью. В этой квартире был прописан и младший брат-майор, но он почти постоянно находился у себя в райцентре Сокирцы, где служил военкомом. Ни мужа, ни детей у Кубраковой не было. Выйдя замуж сразу же после окончания института за своего сокурсника, Елена Павловна прожила с ним год, расстались они тихо и незаметно, самым близким приятельницам она объяснила: «Я не выношу, когда мужчина постоянно стрижет и подпиливает свои ногти и покрывает бесцветным лаком». С тех пор она все в жизни одолевала самостоятельно и стала сильной…

Съев тарелку гречневой каши и запив чаем, Елена Павловна сказал матери:

— Все! Я пошла складываться, — это значило: прошу не мешать.

У себя в комнате, служившей кабинетом и спальней, она вытащила из старого скрипучего шифоньера пустой чемодан, раскрыла платяной шкаф и начала перебирать висевшие на вешалках платья и костюмы, решая, что надеть в дорогу, а что взять с собой, затем рылась в белье, бросила в чемодан две пары нераспечатанных колготок. Кое-что надо было подгладить. В кухне она включила утюг.

Где-то около одиннадцати она закрыла чемодан и села к столу, еще раз посмотреть документы, приготовленные для поездки. Не хватало одного варианта проекта договора. Она еще раз перерыла все бумаги, но договора не было. «Дура! Надо было там проверить!» — обозлилась она на себя, и надев бежевую пушистую кофту, вышла в прихожую и крикнула:

— Мама, я скоро вернусь. Ты ложись, я ключи взяла…

Сидя в полупустом вагоне трамвая, Елена Павловна старалась вспомнить, где мог быть договор. «Скорее всего между папок в правом ящике. Света принесла мне две папки и прямо с машинки три экземпляра», — вспоминала она…

Четырехэтажное здание института было погружено во мрак, не светилось ни одно окно. Поднявшись по ступеням, Елена Павловна подошла к широким дверям, прильнула лбом к холодноватому стеклу, заглядывая в холл. Темень. Она нажала кнопку звонка на косяке. Но никто не пошел открывать. Кубракова достала из сумочки свою связку ключей, отперла, вошла. Справа конторка ночного вахтера. Но в ней пусто. Это показалось странным. Шесть ступенек из холла в бельэтаж — и она уже шла по длинному коридору с большими оконными проемами, входившими в темный внутренний двор. Кубракова сделала еще несколько шагов, когда вдруг вспыхнул яркий фонарь на столбе у гаражей. Свет упал ей под ноги, на линолеум. Отсюда сквозь окна просматривался другой коридор, начинавшийся под прямым углом сразу за поворотом, и тоже теперь освещенный. Там, почти в самом конце его, лаборатория. Елена Павловна была уже в трех шагах от поворота, у последнего окна, бросила через него взгляд, увидела через оконный проем второго коридора дверь лаборатории. Внезапно дверь отворилась и оттуда вышел человек. Он оглянулся, что-то затолкал в карман, подергал дверную ручку, вытащил из замочной скважины ключ, отошел к противоположной стене, где лежала темень и исчез.

Елена Павловна замерла. Она не считала себя трусихой, не боялась поздно возвращаться домой, но сейчас ощутила холодную дрожь, пробежавшую как разряд тока, по спине и ногам. Вздохнув пересохшим ртом, она двинулась с места. Ей казалось, что шаги ее слышны на всех этажах. Свернула за угол, посмотрела в даль коридора. Никого. Пусто, тихо. Слышала только, как у горла толчками пульсировал какой-то комок.

Дверь в лабораторию была заперта. Дрожащими повлажневшими пальцами Елена Павловна нащупала в сумочке ключи, отомкнула дверцу ниши сигнализации на противоположной стене, отключила, затем отперла приемную. В темноте все же виден был стол Светы с зачехленной пишущей машинкой. Она прошла в свой кабинет. Люстру зажигать не стала, не решилась, а поставила настольную лампу из предосторожности под стол, включила ее и бросилась к сейфу, стала перебирать бумаги. Самое заветное, главное — все, что касалось поликаувиля — оказалось на месте. Из кабинета вела узенькая дверь собственно в лабораторию. Отодвинув щеколду, Елена Павловна вошла, с порога окинула взглядом огромную комнату. На трех окнах опущены глухие, из вьетнамской соломки, шторы. Тут можно было уже зажечь свет. Длинные столы. Реторты, колбы, бутыли, стеклянные змеевики, пробирки в штативах, перегонные колена, куб с дистиллированной водой. В углу, опутанная проводами и медными трубочками большая цилиндрическая емкость с поликаувилем. Кубракова взглянула на деления датчика и покачала головой. Вернувшись в кабинет, в ящике письменного стола нашла нужную бумагу, ради которой оказалась здесь в эту ночь…

В холле в конторке вахтера уже горел свет. Услышав приближающиеся шаги, вахтер поднялся со стула.

— Елена Павловна?! Что это вы?! — посмотрел на электрочасы на стене.

— Необходимо было, — ответила, все еще вслушиваясь в ночную тишину заполнившую здание.

— Разве входная дверь была незаперта? — спросил он.

— Да нет, я своими ключами… Анатолий Филиппович, мимо вас никто не проходил? Вы ничего такого не заметили?

— Нет, Елена Павловна… А что?

— Да так… Мне показалось…

— Я, правда, отлучался минут на пятнадцать, последний обход делал.

— Спокойной ночи, Анатолий Филиппович. Заприте за мной…

Идя домой, она пыталась снова все сложить, сопоставить. В одном была уверена: не мираж ей привиделся. Она узнала того человека. И почти поняла, за чем он приходил. Но как проник? Входная дверь с улицы заперта. Кто впустил? Чтоб попасть из приемной через кабинет в лабораторию надо отключить сигнализацию… А это можно сделать лишь отперев дверцу ниши, где тумблер… Вахтера не оказалось на месте… Вахтер Сердюк? Что она знает о нем? Работает здесь четыре года. Никогда к нему никаких претензий. На работу его принимал сам Яловский, даже не принимал, а как бы устраивал…

«Это — то, что я знаю о нем, — подумала Елена Павловна. — А чего не знаю?..»

Вернувшись домой, она по привычке нажала кнопку автоответчика. После короткого шуршания раздался голос: «Елена Павловна, это Яловский. Куда это вы запропастились на ночь глядя? Я дважды звонил вам. Когда бы вы не пришли, позвоните мне». Она взглянула на часы, было без четверти час, но без колебаний набрала номер Яловского.

— Простите, что так поздно, Альберт Андреевич, но вы просили позвонить. Что так срочно? Я убегала в институт, необходимо было.

— Мы едем не завтра, а послезавтра. Не было билетов. Можно ехать другим поездом, но тогда в Польше пересадка. Я решил, что прямым лучше.

— А есть ли гарантия, что послезавтра будут билеты?

— Да. Мне начальник поезда твердо пообещал.

— Но на работу я завтра не выйду. Есть кое-какие дела личного свойства.

— Хорошо. Спокойной ночи…

Она медленно опускала трубку, думая, правильно ли сделала, что ничего не рассказала Яловскому о ночном происшествии. И решила, что так лучше, успеет, надо сперва во всем самой разобраться, когда вернется из Германии.

 

4

У Сергея Назаркевича гаража не было. Машину свою — красные «Жигули 2103» он держал за домом, где жил, в проеме между двумя металлическими гаражами соседей — шофера из таксопарка и старика — инвалида войны.

Было воскресенье. Жарко. Вытоптанную площадку покрывала тень от высокого старого платана. Ветерок смел потемневшие опавшие со «свечек» лепестки в кучки к полуобвалившемуся деревянному забору, за которым лежал большой пустырь.

Дверь в металлическую коробку гаража, где стоял старенький «Москвич» таксиста, распахнута, в сумеречной глубине виднелись стеллажи с аккуратно разложенными инструментами, шлангами, баночками, бутылями; сбоку стоял стол с большими тисками, в углу компрессор.

Юрий Лагойда, обнаженный по пояс, в латаных джинсах и стоптанных кедах оглядывал весь этот разумный порядок завистливо, словно хозяин металлической коробки был виноват перед Лагойдой за бардак, царивший в его добротном, кирпичном, на две машины боксе. В нужный момент Лагойда не мог отыскать торцовый ключ или баночку с графитовым порошком.

— Ну, мужики, думайте быстрее, что еще понадобится, — сказал таксист. — Мне ехать нужно, жинка на барахолку собралась.

— Тебе что-нибудь еще, Коля? — спросил Лагойда у Вячина.

— На всякий случай большой газовый ключ и солидола, — ответил Вячин. Он тоже был обнажен по пояс, в старых синих вьетнамских брюках, и сидел на снятом колесе, разглядывая истершуюся тормозную колодку.

— Сосед, немножко тонкой шкурки и грунтовки, — попросил Назаркевич…

В это воскресенье они собрались привести в порядок машину Назаркевича. Вячин — ходовую часть, Лагойда — барахливший замок зажигания, а сам хозяин — зашкурить и загрунтовать кромки крыльев, где появились пятна ржавчины…

Каждый делал свое дело почти молча, иногда перебрасывались фразой-другой. К двум часам дня решили передохнуть, от обеда, предложенного Сергеем Назаркевичем, отказались; но сбегав домой, он все же принес термос с кофе, большие чашки и бутерброды с колбасой и сыром. Перекусив, сели покурить.

— Ты хотя бы поставил противоугонное, — сказал Вячин. — Держишь машину в этом закутке и спишь спокойно? — спросил он Назаркевича.

— А какой выход? До платной стоянки час добираться двумя трамваями.

— У тебя же и правая передняя дверца не запирается, — сказал Лагойда. — Замок надо менять, а зубчатка «съедена».

— Заработаю в кооперативе — куплю «девятку», — засмеялся Назаркевич.

— Таких умников много, — сказал Лагойда. — Знаешь, сколько сейчас «девятка» тянет? Да попробуй еще найди!

— Серега, у тебя, кажется, была пишущая машинка с латинским шрифтом? — спросил Вячин у Назаркевича.

— Есть. Наташа иногда пользуется, когда печатает диссертации медикам. А что нужно печатать?

— Два деловых письма по-польски, — сказал Вячин. — Еду в Польшу, в Жешув.

— За каким чертом, — спросил Лагойда.

— Меня разыскали поляки-мебельщики. Им понравилась наша фурнитура. Прислали приглашение. Может наладим экспорт для них, и они нам чего-нибудь. В общем потолковать надо, проспект им показать.

— Приходи, Наташа напечатает, — сказал Назаркевич. — В Общий рынок вступить хочешь?

— На советском пещерном уровне, — сказал Вячин. — Слушай, Кубракова уже приехала?

— Нет еще… Выбрось из головы, не станет она с тобой даже говорить о лаке. Для нее это — табу.

— Ладно, черт с нею… Ну что, пошли работать? — встал Вячин.

— Сейчас бы вздремнуть после такого кофе, — лениво поднимаясь, сказал Лагойда…

 

5

В Веймаре Кубракова и Яловский пробыли четыре дня. Теперь — снова в Берлин, сутки там и — домой. Уезжать из Веймара в Берлин в воскресенье трудно: полно народу, в основном берлинцы, выбравшиеся с пятницы отдохнуть в провинции и к понедельнику возвращавшиеся домой. Зная это, Яловский решил, что отправятся они с Кубраковой в Эрфурт, на конечную станцию, там проще сесть. Так и сделали. Когда в Эрфурте вошли в вагон, нашлось даже свободное купе. Снова миновали Веймар и — дальше. Поезд был забит людьми с рюкзаками и дорожными сумками, стояли дети в проходах. Яловский купил в поездном буфете две маленькие банки пива и боквурсты, намазанные сладковатой горчицей. От пива Кубракова отказалась, жевала боквурст, а Яловский, как все тут, пил из банки.

Допив, он вышел в тамбур покурить. Когда вернулся, в купе было полутемно, кто-то задернул шторки на остекленной двери, чтобы из коридора не падал свет. Осторожно, боясь потревожить людей, уселся между Кубраковой и пожилой похрапывающей немкой, плотно уперся затылком в спинку сиденья и смежил веки. Спать не хотелось, но так легче думалось.

— Устали? — тихо спросила Кубракова.

— Да нет, слава Богу едем домой. Я считаю, что все пока идет удачно, главное, что немцы дают оборудование. Представляете, что они будут делать из нашего поликаувиля, когда он потечет рекой? Чиновники из министерства готовы были продать им лицензию. Так им спокойней. Но вы еще намучаетесь в поисках площадки, чтобы поставить завод. Возьмется ли «Химмашпроект» проектировать?

— Возьмется. Все-таки им немного валюты перепадет. Кого вы пошлете к ним? Назаркевича?

— Ни в коем случае! Он истерик, все испортит. Кстати, назревает катастрофа.

— В связи с чем?

— Скоро в институте мы с вами останемся вдвоем: из-за мизерной зарплаты люди уходят в кооперативы.

— Но они по договору.

— Это уже не работники. Одной, простите, задницей нельзя сидеть на двух стульях.

— Что я могу сделать, Елена Павловна?

— Платить людям нормально.

— А где мне взять деньги? Мы же ничего не производим. Мы — НИИ. А этим все сказано. Назаркевич как-то был у меня с одной идеей…

— Создать автосервисную станцию для антикоррозионной обработки машин?

— Мы бы неплохо зарабатывали. Но вы, как я понимаю, против.

— Категорически! Для этого нужно ставить производство поликаувиля на промышленную основу. Где взять деньги? Где доставать узу, сырую резину? Ездить по деревням скупать у пасечников, клянчить у авиаторов? Кустарщина! С немцами — вот это размах!..

Они умолкли. И снова в ней колыхнулась тревога, чуть придавленная суетой и напряжением этих дней в Германии: вспомнила ночь накануне отъезда, вынужденный приход в институт, человека, вышедшего из лаборатории. Воспользовавшись тем, что уехала в Германию на сутки позже, она встретилась с ним, хотя и в спешке. Он был совершенно спокоен, ей даже показалось, что нагло спокоен.

«Я слушаю вас», — сказал он.

«Последнее время я заметила, что жидкость поликаувиля странно убывает. Датчик на емкости показывает даже граммы. Емкость герметична. Испарение исключено».

«Какое это имеет отношение ко мне?»

«Прямое. Вчера я видела, как вы вышли из лаборатории и исчезли. Сперва не могла понять, куда. Потом сообразила: через дверь в конце коридора на хоздвор, где гаражи. Ею давно не пользуются, я запретила шастать возле моей приемной и устраивать сквозняки. Я даже не знаю, где и у кого ключ от нее. Но вы просчитались, и подумать не могли, что я появлюсь ночью, рассчитывали, что сегодня утром меня не будет, уеду. И потому не удосужились вытереть потек на полу. Вы открутили трубки, ведущие к отстойнику. Это надо уметь. Но, как видите, я еще здесь… Зачем вы воруете поликаувиль?»

Все время, пока она говорила, он терпеливо молчал, затем сказал:

«Я понимаю, что у вас была не галлюцинация. И все же это был не я».

«Не врите!» — начала свирепеть она.

«Что вы сможете доказать? — вызывающе спросил он вдруг. — Кроме вас, этого мифического вора никто не видел. Меня в институте знают не один день. У меня безупречная репутация. Вы окажетесь в смешном положении».

«Ключи от ящика, где прибор сигнализации только у Светы и у вахтера. Вы единственный в институте, кто может отключить ее, не наделав шума. Вы однажды уже продемонстрировали это, но по моей просьбе, когда Света забыла ключ дома, а вахтер был на больничном. Тогда я посылала Свету за вами. Она надежный свидетель! Я найду возможность припереть вас! — она повернулась, чтоб уйти, но остановилась. — Да, кстати, откуда вы знаете этого поляка?»

«Какого поляка?» — невозмутимо спросил он.

«Фирмача!. Он приходил ко мне. Я видела вас позавчера в его роскошной машине, когда выходила из трамвая. Вы очень оживленно беседовали».

«Это уже что-то новое!» — он засмеялся.

«Как называется кооператив, в котором вы работаете?»

«„Астра“ А в чем дело?»

«Не для него ли вы от моего имени просили бериллиевую бронзу на авиаремонтном заводе?»

«Фантазии, фантазии, Елена Павловна!»

«Все они прояснятся после моего приезда!» — и она ушла…

Вспомнилось это настолько подробно сейчас, когда она убоялась: не услышит ли ее мыслей задремавший рядом Яловский. Раскачивало вагон, перестукивались колеса, считая стыки. За темным стеклом светлячками проскакивали окна ближайших фольварков…

Человек прагматичный, не обремененный излишками эмоций, Елена Павловна Кубракова все же была возбуждена результатами поездки в Германию, мечтала, едва вернется, не откладывая, начать все, что было записано в протоколе о намерениях. Но в первый день, когда вошла в свой кабинет и взглянула на письменный стол, нахмурилась, ощутила раздражение при виде бумаг, которые появились тут за время ее отсутствия. Да еще поверх всего положенный Светой — листок-памятка, заготовленный Еленой Павловной накануне отъезда. Вздохнув, она грозно сказал себе: «Разгрести, разбросать все это к чертовой матери за неделю!»

Когда Елена Павловна была раздражена, общаться с нею становилось сложно и небезопасно для тех, кто прорывался к ней по каким-то вопросам, и для тех, кого вызывала она…

— Времени нет, так что я одновременно буду обедать и заниматься вами, — жестко сказала Елена Павловна, отодвигая на столе бумаги, чтобы освободить место для тарелок — на одной стакан с очень крепким чаем, на другой — плавленный сырок и два бутерброда с колбасой. Все это из буфета только что принесла секретарша.

«Ну и обед!» — подумал Лагойда, сидевший в правом кресле и осторожно взглянул на Назаркевича, который расположился в таком же слева от стола.

Назаркевич мысленно усмехнулся: «Как она может есть такую колбасу, сплошное сало?!».

Кубракова подняла глаза на Назаркевича, мол, в чем дело, но покороче.

— Я хотел бы завтра поехать в Богдановск. Утром туда, вечером обратно.

— Что там? — резко спросила она.

— На мехстеклозавод, договориться о ретортах.

— Вы считаете, вам это еще нужно?

Он не ответил.

— Я тоже завтра еду в Богдановск, — она сделала паузу.

Молчал и Назаркевич.

Чувствуя напряжение, внутренне сжался Лагойда.

— Вы можете поехать со мной. Я еду своей машиной, — наконец, не выдержав, предложил Назаркевич.

— Мне надо быть там в половине девятого, — сказала Кубракова.

— Выедем в шесть утра.

— Буду ждать вас у подъезда, — она пошла проводить, а скорее выпроводить Назаркевича из кабинета, сдвинуть ригель на замке, захлопнуть дверь и вернуться к ожидавшему в кресле Лагойде, зная что уже никто, даже секретарша не войдет в кабинет.

У порога Назаркевич, помявшись, глухо сказал:

— Вот то, что вы просили, — он протянул ей два листа бумаги с машинописным текстом, соединенные скрепкой.

— Это потом, — она взяла страницы, распахнула дверь и сказала секретарше: — Света, зарегистрируйте и сложите в мою папку для доклада директору. — Она стояла в проеме, а Назаркевич уже в приемной. — Разговор, который мы начали полторы недели назад, завершим завтра в дороге, — и усмехнувшись, захлопнула за ним дверь…

Между тем Лагойда, ожидавший ее, думал, «Автобусом ей трястись четыре с половиной часа. А Серега докатит ее за два с половиной, ездит он лихо». От этих мыслей его отвлекли шаги Кубраковой, возвратившейся к столу. Он напрягся.

— Что у вас? — не садясь, хмуро спросила.

— Хотел с вами поговорить… Все-таки… Я…

— Лучше письменно. Тут нужен документ, надеюсь, вы это понимаете? До свидания.

 

6

С утра телефон в приемной не умолкал. Света, отрываясь от пишущей машинки, отвечала:

«Еще не вернулась».

«В командировке… Нет, в Богдановске»…

«Не знаю»…

«Хорошо, вернется — передам»…

«Телефонограмма? Диктуйте»…

«В отъезде»…

«Я без нее рыться в бумагах не стану»…

«Почему не знаю? В Богдановске»…

«Это вы спросите у нее»…

И остальное — в том же духе. Приблизительно такими же были ответы секретарши на вопросы сотрудников, заходивших в приемную в надежде прорваться к Кубраковой, чтоб решить какое-то дело, поскольку знали, что замдиректора по науке в «футбол» не играет, а при всей сложности своего характера всегда решает, и люди, выходя от нее — довольные или недовольные — удовлетворены уже тем, что Кубракова расставляет им все точки над «i».

Истекал второй день с момента отъезда Елены Павловны в Богдановск. Свету это нисколько не тревожило. Она хорошо знала свою начальницу. «Задержалась? Значит так нужно», — спокойно рассудила Света. Около пяти часов позвонил Яловский.

— Света, Елена Павловна у себя?

— Нет, Альберт Андреевич, она еще не приехала.

— Что это она в Богдановске засиделась? — риторически спросил он и повесил трубку…

В начале седьмого Света ушла домой. В девять накормила и уложила сына. Затем хлопотала на кухне — готовила обед на завтра. Клокотала закипевшая вода в кастрюле, где варилась свекла, Света мыла мясо, чистила картошку, шинковала капусту. Муж — диспетчер на электростанции — в эту ночь дежурил. В половине двенадцатого раздался телефонный звонок. Так поздно позволяли звонить двое: муж, чтобы спросить о сыне: «Как Вовка?», либо в экстренных случаях Елена Павловна, чтобы дать какое-то срочное поручение на завтра.

Света сняла трубку.

— Светочка, извините, что так поздно, это Ольга Степановна, — узнала она голос матери Кубраковой. — Вы не знаете, когда Леночка должна вернуться? Сказала мне что едет в Богдановск на один день. А сегодня уже второй истек. Я беспокоюсь.

— Не волнуйтесь, Ольга Степановна. Елену Павловну что-то могло задержать. Я думаю, завтра приедет.

— Она не звонила вам?

— Нет.

— Мне тоже. А обычно звонит, справляется, ведь у меня высокое давление. Не заболела ли она там? С кем она поехала?

— С Назаркевичем на его машине. Я завтра узнаю и перезвоню вам.

— Пожалуйста, Светочка. Я не хочу ему звонить, вы ведь знаете, у них сложные отношения.

— Хорошо, Ольга Степановна.

— Спасибо, милая… Как ваш сынок?

— Все в порядке.

— Я не разбудила его своим звонком?

— Ну что вы! Он за день так набегается, что спит без задних ног.

— И слава богу. Спокойной ночи…

Ночью прошел короткий нешумный дождь, выпав из случайной тучи, полосой задел поля, покропил в отдельных местах магистраль, шедшую через Богдановск. К утру все было сухо, на чистом небе сияло солнце, владельцы дачных участков и огородов посетовали, что дождь оказался недолгим, скупым.

На шоссе в эту утреннюю пору было много машин — местных и транзитных, направляющихся в сторону областного центра: легковушки, самосвалы, автобусы, «дальнобойные» трейлеры. На бортовом «ЗИЛе», загруженном ящиками с огурцами, спиной к кабине сидело два грузчика. Они курили, иногда перебрасывались словами, а больше молчали, глядя на автомобильный поток, двигавшийся следом.

— Сегодня чего у нас, день-то какой? — спросил один, с худым заросшим лицом и воспаленными глазами.

— Среда вроде. Завтра аванс, — ответил напарник.

— Слава Богу.

— Пропился, небось? Ночевал-то где?

— В машине. В четыре утра еле дополз. Здорово врезали. Чердак гудит, похмелиться бы, да не за что.

— Значит — терпи…

И снова умолкли. Впереди пыхтел тяжелый дизель, обдавая удушливыми выхлопами сгоревшей солярки.

— Ну, сука, отравит же! — сказал небритый. — И так мутит. Постучи Вовке, пусть обгонит, не то сдохну или все огурцы заблюю.

— Какое там! Посмотри, что на встречной полосе! Не высунешься… Вон, гляди, один резвунчик уже сколько пробует, да все никак, только зря тыркается, — и он указал на красный «жигуленок», шедший сзади через три машины, водитель его делал уже несколько попыток пойти на обгон, но всякий раз встречные машины загоняли его обратно.

Где-то у пятнадцатого километра «жигуленок» оставил надежду обогнать, вовсе свернул в правый ряд и двигался параллельно, но чуть сзади. Небритый грузчик уже мог разглядеть за рулем человека, почти на глаза натянувшего белую с зелеными клиньями каскетку с большим солнцезащитным козырьком, а внутри салона смутный силуэт женщины.

— Слышь, а я этого мужика знаю, — смаргивая слезу с воспаленных глаз, сказал небритый, кивнув на «жигуленок». — Пару раз видел у соседа.

— Смотри, он под знак рванул!

Действительно, «жигуленок» свернул на ответвлявшуюся к реке грунтовую дорогу, несмотря на знак «Правый поворот запрещен».

— Он ведь с бабой! — хмыкнул небритый. — На бережок, в кустики. Наверное, и бутылка есть, и закусь. Везет же людям.

— Ты куда бумаги дел?

— Какие?

— Накладные.

— Я Вовке отдал, — махнул рукой небритый за спину, в сторону кабины.

— Не потерял бы. Товару вон сколько, не расхлебаем, ежели что.

— Вовка аккуратный, не первый раз. Я с похмелья всегда все бумаги ему отдаю…

Они замолчали. После пьянки и бессонной ночи небритого стало кидать в дрему, слипались глаза. Сдвинув ящики, высвободив место, он прилег, подобрав коленки, надеясь переспать тошноту и голодное урчание в животе…

В четверг, едва Света пришла на работу, расчехлила машинку, распахнула форточку и причесалась, отворилась дверь, и в приемную вошел Вячин.

— Здравствуйте, Светочка! — заулыбался он.

— О, Вячин! Какими судьбами? Ушли от нас и совсем забыли.

— Как видите, не забыл. А вы похорошели.

— Ну-ну, бросьте, старый прием. А вот вы располнели, это уж точно, засмеялась она. — Как кооперативная жизнь? Не жалеете?

— Жизнь тяжкая, но не жалею.

— Как же называется ваш кооператив? «Серп и молот»?

— Нет, мы деполитизированы. «Астра» называется.

— Цветочки выращиваете?

— Если бы цветочки, я пришел бы с букетом… У себя? — кивнул Вячин на дверь в кабинет Кубраковой.

— В командировке, в Богдановске.

— Когда приедет?

— Бог знает. Пора уж, сами заждались.

— Ладно, побегу… Не повезло.

— Заходите.

— Непременно…

В одиннадцать позвонил Яловский.

— Приехала? — коротко спросил он.

— Нет, Альберт Андреевич.

— Да что ж такое! И не звонила? Она мне очень нужна.

— Нет. Я уже сама немножко беспокоюсь.

— Она одна поехала?

— С Назаркевичем. На его машине.

— А он вернулся?

— Лобанов говорит, что вчера не появлялся в лаборатории, позвонил, что и сегодня не приедет, разбил колено.

— Ерунда какая-то, — пробурчал Яловский и положил трубку…

Затем — до самого перерыва те же звонки и вопросы, что и вчера и позавчера, и Светины ответы: «Еще не вернулась»… «В командировке»… «Не знаю»… «В отъезде»… «Хорошо, вернется — передам»…

Последним перед обедом заглянул Лагойда:

— Светочка. Елена Павловна у себя? Доложите, я по поводу силовой установки…

— Она еще не приехала, Юрий Игнатьевич.

— Жаль, я нашел новый трансформатор, договорился. Нужно решить с оплатой. Там ждать долго не будут.

— Ничем не могу помочь…

В пятницу, в начале третьего Яловский по автоматике набрал Богдановск, номер завода резиновых изделий:

— Лев Иванович? Добрый день. Это Яловский…

— Здравствуйте, Альберт Андреевич. Слушаю вас.

— Во вторник утром к вам уехала Елена Павловна…

— Да, она была у меня. И во вторник, и в среду. А что случилось?

— Сегодня пятница, а она еще не вернулась.

— Как так?! Мы решили с нею все дела, даже поругаться успели. В среду утром я поехал в райисполком. У переезда, когда подняли шлагбаум и пошел встречный поток, я мельком увидел ее в какой-то машине, решил, что отбывает домой…

— Не понимаю, куда она могла поехать!

— Странно, шлагбаум на выезде из Богдановска…

— Да… Извините, Лев Иванович, что потревожил.

— Бога ради. Всего доброго…

В конце рабочего дня Яловский снова справился у Светы, не объявился ли Назаркевич. Но Света сказала, что в лаборатории он не появлялся, дома телефон не отвечал…

Третий год Яловский строил нечто похожее на дачу. Тянулось это лениво: то не было денег, то стройматериалов, да и времени порой не хватало. Все же он старался с пятницы вечером выбраться туда на два дня, чтоб, как говорил, «поковыряться». Так и в этот раз. Но уже сложив сумки, приготовленные женой, в багажник «Москвича», позвонил домой Кубраковой, но никто не снял трубку…

Яловский не знал, что сразу же после разговора с ним директор завода резиновых изделий позвонил в районную гостиницу:

— Здравствуйте, это Омелян. В понедельник я заказывал на вторник на сутки номер… На фамилию Кубраковой. Елена Павловна… Посмотрите, пожалуйста… Я подожду… Да… Когда? Утром в среду? Рассчиталась в семь утра?.. Понятно. Спасибо…

Положив трубку, он пожал плечами, подумал: «Чудеса… В среду в восемь утра была у меня. Просидели до половины девятого. В девять я уже видел ее у шлагбаума на выезде из города… Сегодня пятница. Яловский говорит, что она не прибыла… Может автоавария какая?..» — он тут же набрал номер замначальника райотдела милиции.

— Здравствуйте, Ярослав Петрович. Это Омелян… Вопрос у меня к тебе; в среду никаких дорожных ЧП не произошло?.. Нет, таких, чтоб пострадавшую в больницу отвезли?.. Да, женщина… Ну, слава Богу. Извини за беспокойство…

 

7

Вокруг Богдановска садово-огородные участки. В апреле отшелестели теплые дожди. Все пошло в рост. Только поспевай от дерева к дереву, от куста к кусту, срезай сушь, окучивай. В это жаркое июньское воскресенье райцентр словно вымер, дачное поветрие выдуло жителей туда, где земля пахнет землей, а ветром приносит не бензиновую вонь, а запахи неказистых полевых цветов. Там, где река крутой дугой углубилась в песчаный пятачок, затеяли какую-то потеху босоногие голоспинные мальчишки. Весной и в начале лета к густой, повисшей над водой осоке сильное стрежневое течение сносило опасные водовороты, в них крутились согнанные половодьем с верховья вымытые прибрежные кусты, коряги, иногда доски и дощечки, комки старых птичьих гнезд, строительный и бытовой мусор. Несмотря на грязную здесь воду, мальчишки часто подплывали к этому месту, тут всегда можно было выловить полезное в детских забавах: старый скат (его хорошо поджечь, здорово горит), кусок пенопласта, цветные разбитые стекла с задних световых сигналов автомобиля и еще всякую всячину, какую человек выплевывает из своего жилища.

Трое мальчишек нырнули, чтоб добраться к коряге, принесенной течением вчера под вечер, и проверить, не прибыло ли с ней чего-нибудь интересного. Вынырнув в центре мутной пузырившейся пены, отфыркавшись, они огляделись, и вдруг начали истошно кричать, разбрызгивая суматошными взмахами воду, рванули к берегу, где их ждали загоравшие на песке приятели. Едва добрались, задыхаясь, зашумели:

— Там утопленница!..

— Какая-то тетка!..

— Вся синяя!..

— Одетая!..

Похватав одежонку, ватага помчалась вверх по косогору к огородам, к дачкам.

Через полчаса весть об утонувшей женщине облетела округу. Прибежали взрослые, откуда-то пригнали моторку. Труп, зацепившийся за корягу, вытащили на берег. Тут же какого-то владельца мотороллера послали на центральную усадьбу совхоза звонить в Богдановскую милицию. Выслушав и кое-что уточнив, дежурный сообщил начальнику райотдела домой; тот связался со своим замом по оперработе, затем позвонил директору завода резиновых изделий Омеляну, вспомнив, что он интересовался какой-то женщиной, не попала ли она в дорожную аварию, дал знать прокурору района…

Когда прибыли на место, народ все еще толпился вокруг утопленницы, перешептывались, пытаясь узнать, кто она. Примчался со своего огорода Омелян, к нему тут же бросился человек в майке, в спортивных брюках, руки перепачканы землей — зам главного технолога завода:

— Лев Иванович! Да ведь это Кубракова!.. Она была у меня в среду!

— Вижу, что она. Не кричите… Надо же… Яловский беспокоился… Я еду домой звонить ему…

В квартире Яловского трубку сняла теща:

— Нет… Он на даче… Вернется вечером.

— А телефон там есть?

— В дежурке у сторожа. Но звонить туда трудно, это через коммутатор железной дороги.

— Попытайтесь, пожалуйста, связаться с Альбертом Андреевичем. Это очень важно. Скажите звонил Омелян из Богдановска, передайте: что случилось несчастье с Кубраковой.

— С Еленой Павловной?! Что с ней?

— Утонула.

— О господи! Я постараюсь разыскать Альберта…

 

8

О происшедшем я, разумеется, ничего не знал да и не мог знать: в то время для меня еще не существовали ни Кубракова, ни Яловский, ни Омелян, ни другие лица, познакомлюсь я с ними значительно позже, читая материалы следствия, как адвокат. Пока что я был занят своими хлопотами: сидел в процессе, судил трех рэкетиров, защитников одного из них был я.

Обычно я приходил минут за тридцать-сорок до начала судебного заседания. В этом старом высоком доме мне были знакомы каждая выемка на белых мраморных ступенях, каждая вмятина на медных трубчатых перилах, я знал, с каким звуком и на каком этаже останавливается скрипучая деревянная кабина лифта. На трех этажах размещалась областная прокуратура, на последнем — областной суд. Более четверти века я входил в это здание ежедневно, ступив на его порог рядовым следователем, а покинул прокурором следственного управления… Внизу из холла вела дверь в зал судебных заседаний.

Стоя у входа в это грустное здание, я докуривал сигарету, когда из-за угла вывернул Миня Щерба — Михаил Михайлович Щерба, прокурор следственного управления и зональный, мой ровесник, с которым я проработал буквально рядом много лет; наши кабинеты разделяла стена. Нас связывали добрые отношения в давние времена, сохранились они и в нынешние, хотя виделись мы теперь очень редко. Пока он приближался, я разглядывал его. Стал еще грузнее, оттого и косолапость заметней, все так же — в курточке из перкаля, сорочка без галстука, лысина.

— Здравствуй, адвокат, — протянул он пухлую короткопалую руку. — К нам пришел?

— Нет, в процессе сижу.

— Кого будешь спасать?

— Рэкетиры.

— Модная нынче профессия… Смотришь на мою лысину? Увы, волос не прибавилось.

— А ты чем занят? — спросил я, хотя отлично знал по собственному опыту, сколько дел у него может быть в производстве.

— Всем понемногу, — ответил Миня. — Здоровье-то как? Сто граммов еще принимаешь?

— По большим праздникам коньячка еще могу. Символически.

— И то слава Богу…

В это время подъехал автобусик криминалистической лаборатории. Из него вышли двое: новый прокурор-криминалист Адам Генрихович Войцеховский, я с ним был мало знаком, и следователь Виктор Скорик, недавно перешедший в областную прокуратуру из городской, которого я знал получше. Скорик неплохой следователь, но несколько тороплив, может вскружило голову, что молод, а уже в прокуратуре области. Он хорошо и модно одевался, от него пахло приятными импортными духами или лосьоном, всегда гладко выбрит и хорошо причесан. Но сейчас он выглядел помятым, глаза воспалены, темная щетинка обметала лицо. Я понял: была бессонная ночь, работа, видимо, выезжали на происшествие. Как все это знакомо!..

Прибывшие поздоровались и тут же попрощались со мною; уходя, Щерба бросил мне для приличия:

— Заходи…

Минут через пять подкатил «воронок», выскочили солдаты, распахнули дверь, выпуская подсудимых: серые лица, неопрятная казенная одежда, грязные руки — за спиной. Один из них, низенький крепыш с шишковатой обстриженной головой — мой подзащитный. Ему двадцать семь лет, первая судимость, неглуп, со мной очень вежлив, избегает жаргонных словечек, учился в лесотехническом, но бросил. Рэкетом занимается три года. Все банально: он и два его подельника плотно присосались к кооператорам и «доили» их постоянно. Те безропотно платили. Это спокойно могло продолжаться и год, и два, и пять лет. Погорели же на азербайджанцах. Любопытным был разговор с ним в следственном изоляторе незадолго до суда.

«Вы постоянно взимали с одних и тех же кооперативов — „У самовара“, „Микротрон“, „Детский сапожок“ и „Элегант“. Больше вы никого не трогали. Так?» — спросил я.

«Никого. Нам было достаточно».

«Но последний год вы оставили их в покое. В чем дело? Почему вдруг переключились на этих трех азербайджанцев, торговавших фруктами и овощами?»

«Мы поняли, что вместе с государством можем кооперативы разорить. Государство налогами, ну а мы… С кого же тогда будем получать, если они рухнут? И приняли решение: год не трогать. Пусть встанут на ноги».

«Но вы же могли переключиться на другие кооперативы?»

«Нет. Это нельзя. У нас есть свои законы. Это государство подтирается своими же законами… Но бабки были нужны, тут и подвернулись эти трое бакинцев. Мы их заприметили давно, они уже несколько лет возили на привокзальный рынок весной раннюю капусту, помидоры, летом виноград, баклажаны, осенью и зимой гранаты, лимоны. Договорились: мы им гарантируем через директора рынка одно и то же постоянное выгодное место, а они за это — определенный процент с выручки. Последний раз вышло недоразумение: они почему-то заупрямились. Все заварил четвертый, их дружок, только что прибывший по каким-то делам. До этого мы его никогда не видели. Потом он вдруг слинял. Ну и пошла катавасия… Шуму было много… Когда мы ушли, администратор вызвал полицию. А дальше вы знаете…»

«При обыске у вас нашли чемоданчик, а в нем коробка от конфет полная чистых, незаполненных бирок к ювелирным изделиям и пломбочки. Трое азербайджанцев заявили, что это не их чемоданчик. Чей же он? Только правду, чтоб в судебном заседании, если он всплывет, мы с вами не оказались в дурацком положении».

«Артем Григорьевич, с вашей помощью я хочу получить только тот срок, который заслужил, но не больше. Врать мне невыгодно. Честное слово, это не мой чемоданчик. Скорее всего он того четвертого бакинца, что сбежал. Я просто прихватил чемоданчик в последний момент, думал, там бабки… Артем Григорьевич, а куда меня могут отправить отбывать срок? Хорошо бы в „пятидесятку“».

«Какая вам разница?»

«Ближе к дому», — ответил он, но я понял, что это не вся правда.

«Что собираетесь делать после выхода из заключения?» поинтересовался я.

«Как вы сами понимаете, я не все отдал государству, оставил себе хороший загашник. Выйду — вложу в дело, может в какой-нибудь кооператив».

«Но вас станут грабить, как вы грабили других».

«Ну и что? Буду откупаться! А вдруг к этому времени власть поумнеет, поймет, что кооперативы — хорошая молочная сиська и начнет их защищать по-настоящему, а не будет душить, как сейчас, с нашей помощью?..»

Вот такого вымогателя-прагматика подкинула мне судьба в качестве подзащитного. Посмотрев на часы, я выбросил окурок, пора было идти в зал заседания, а не хотелось — он без окон, там духота…

— Ну что, Виктор Борисович? — спросил Щерба. — Спать охота?

— Есть немножко, — ответил Скорик, вспомнив бессонную колготную ночь, которую они провели вместе с Войцеховским. — До шести утра работали.

— Ну и что наработали? — Щерба подпер тяжелый подбородок ладонью. Они сидели в его кабинете. Солнца здесь почти не бывало, окно выходило в дворцовый колодец, поэтому всегда горел белый свет в трубчатой лампе вдоль стены. — Что утонувшая? — спросил Щерба.

— Или утопленная, — Скорик посмотрел на Войцеховского, сидевшего на стуле напротив.

— Вот как! — Щерба почесал толстым пальцем в ухе, где росли рыжие волосинки. — Вы уверены? — его несколько покоробила категоричность Скорика. — А вы что думаете, Адам Генрихович? — обратился он к Войцеховскому.

— Возможно, — прокурор-криминалист пожал плечами.

— Кому же это понадобилось? — Щерба посмотрел сперва на одного, потом на другого. — Вы виделись с прокурором района?

— Ну а как же! И со следователем, и с милицейскими. Они уже сколотили группу, — ответил Скорик.

— Теперь подробней, — попросил Щерба.

— Труп обнаружили мальчишки утром в воскресенье, зацепился за корягу. Принесло его течение, видимо, ночью или на рассвете, те же мальчишки на том же месте купались накануне, в субботу, допоздна, часов до пяти вечера, тогда коряги еще не было.

— С какого берега она попала в воду — с правого или с левого? Это тоже существенно, — заметил Щерба.

— С левого вряд ли, — покачал головой Скорик. — Там на протяжении нескольких километров впритык идут охраняемая лодочная станция, причалы рыбокоптильного завода, пляжи дома отдыха и пансионата, узкоколейка тарной базы. Все это на самом берегу, огорожено, охраняется, обнесено заборами и сетками. — Скорик, сделав паузу, добавил: — Конечно, при очень большом желании там можно проникнуть к воде. Но это связано с риском быть замеченным. Кроме того, сперва надо перебраться из Богдановска по автодорожному и пешеходному мосту на тот берег. А мост на двести метров ниже места, где обнаружен труп. Да и какие дела могли быть у Кубраковой на левом берегу, по сути за городом?

— Я могу придумать вам для этого десять поводов, — махнул рукой Щерба. — Чего она вообще была в Богдановске?

— Приезжала в командировку на завод резиновых изделий. Кстати, и опознали ее директор завода и зам главного технолога.

— Вы допросили их?

— Подробно еще нет.

— Вскрытие было?

— Да.

— Кто делал?

— Районный судебный медик Ванчур, — сказал доселе молчавший Войцеховский.

— Старик Ванчур дело знает, он тридцать пять лет там. Каковы результаты? — спросил Щерба.

— Все признаки утопления: жидкость в желудке, разжиженная кровь, наличие планктона в дыхательных путях, тяжелая гипоксия и прочее. И никаких прижизненных повреждений или следов борьбы. Смерть наступила в воде около четырех суток тому назад, — сказал Войцеховский.

— Но вода ли тут первопричина?

— Что вы имеете в виду? — спросил Скорик.

— Подумать надо, — дернул носом Щерба. — А у вас пока пустые руки.

— Бумагами еще обзаведемся, — усмехнулся Скорик.

— Вот-вот, я это имею в виду. И чем быстрее, тем лучше. Она была одета?

— Да.

— А где одежда?

— В райотделе в Богдановске. Сушат, — Войцеховский долго разминал тугую сигарету, закурил. — У Кубраковой на руке оказались часы. «Сейко». Механические, заводятся и идут от движения руки. Водонепроницаемые. Я вскрыл их, в них была вода. Случается.

— Шли? — спросил Щерба.

— Стояли. Остановились в 10.22.

— А может это 22.22, - усомнился Щерба. — Тогда это разница в двенадцать часов, существенная разница. Для нас, разумеется.

— На циферблате в календаре-окошечке указано: 16-е, среда. Часы остановились в 10.22 утра или, если по-вашему, в 22.22 вечера. Значит, до этого времени в среду Кубракова была еще жива. Тут необходимо искать, кто и в котором часу видел ее в последний раз. Тогда мы и будем знать: это утро 10.22 или вечер 22.22.

— Сколько могут стоить такие часы? — вдруг спросил Щерба.

— Минимум две тысячи, — сказал Скорик.

— Если она сама бросилась в воду или попала туда случайно, тогда понятно почему часы остались на руке… — Щерба умолк. Наступила пауза. И Скорик, и Войцеховский поняли ход его мысли, она возникла у них еще в Богдановске при осмотре трупа, когда увидели на Кубраковой часы. — А если она оказалась в воде не случайно…

— Тогда это убийство не с целью грабежа, — закончил Скорик.

— Если вообще убийство, — буркнул Щерба. — Что ежели труп принесло не течением, а утонула Кубракова здесь же, где ее нашли, — после паузы произнес Щерба, словно уже позабыв о часах. — Просто труп пролежал на дне двое-трое суток, как обычно бывает, потом всплыл у этой коряги? — Щерба встал, захлопнул дверцу сейфа, оперся о него жирной спиной и скрестил на груди руки.

— Значит, не почему она оказалась тут, а как? — спросил Войцеховский. — Во-первых, к этому месту транспортом не подъехать: к самому берегу, а он высок, крут, спускаются сады и огороды. Пешком от дороги надо топать километра три. С чего бы Кубраковой и тому или тем, кто возможно, был с нею, переться из Богдановска по шоссе, а потом еще три километра брести вниз по реке через чужие дачные участки? Маловероятно. Даже для самоубийства можно было поискать путь поудобней. Во-вторых, дно в этом месте чистое, полный песок. Я опросил и взрослых, и детей, они тут часто купаются, ныряют. Зацепиться трупу, чтобы пролежать трое-четверо суток, не за что. Донное течение быстрое, оно сволокло бы труп на несколько десятков метров. Так что ваш вариант, Михаил Михайлович, не подходит. Труп откуда-то принесло течением.

Щерба молча прошелся по кабинету, потом развел руками, словно разговаривая сам с собой, наконец произнес:

— Добро! Будем пока исходить из этого, больше у нас нет ничего, посмотрел на Скорика. — Что собираетесь делать, Виктор Борисович?

— Завтра с утра отправлюсь туда.

— Вы тоже поедете, Адам Генрихович? — спросил Щерба Войцеховского.

— Видимо, придется, — подумав, ответил тот.

— Кто из угрозыска там работает? — поинтересовался Щерба.

— Местные, — сказал Скорик.

— А из областного УВД?

— Кажется, выехал Проценко.

— Ладно, я пошел, — Войцеховский загасил сигарету, повернулся к Скорику: — Вечером созвонимся. Если ехать, то пораньше.

— Чем вы недовольны, Михаил Михайлович? — спросил Скорик, когда Войцеховский вышел.

— Виктор Борисович, это дело мы, видимо, заберем из района себе. И разматывать его придется вам. Конечно, все, что нужно, Войцеховский сделает. Но сделав свое, остальное оставит вам. Так что уж, пожалуйста, влезайте поглубже, загребайте пошире. И не упускайте времени. Все, что в Богдановске можно сделать сейчас, надо сделать сейчас.

— Я так и планирую.

— Вернетесь, подумаем, с чего начнем тут…

Придя домой, Скорик прямым делом влез под душ, побрился, высушил феном волосы, тщательно расчесал и уложил их. Надев тяжелый полосатый махровый халат, сварил кофе, пил, закусывая печеньем. Спать вроде перехотелось. Взял листок бумаги и стал писать:

1. Допросить директора завода резиновых изделий (Омелян Лев Иванович).

2. Допросить зама главного технолога.

3. Дежурную по гостинице, администратора, где жила Кубракова.

4. Директора НИИ Яловского.

5. Ближайшее окружение Кубраковой.

6. Мать, близкие родственники (опознание, допросы).

7…

Запнувшись на седьмом пункте, Скорик, прочитав написанное, изорвал бумажку, лег на топчан, накрылся пледом и внезапно заснул. Проспал два часа. Почистив зубы, ополоснул лицо, быстро оделся. Захотелось есть. Заглянул в холодильник. В кастрюле вчерашний борщ, на сковороде котлеты, все приготовлено матерью. Она жила отдельно с отчимом, но иногда приходила сготовить сыну. Поразмыслив, разогревать обед не стал. Положил на кусок хлеба холодную котлету, сжевал, запил водой из крана и позвонил Войцеховскому в прокуратуру:

— Адам? Чем занят?

— Смотрю порнуху по служебному видику, — ответил Войцеховский.

— Нет, серьезно.

— Жду, пока проявят пленки и отпечатают снимки.

— Те, что мы нащелкали вчера? Кубраковой?

— Да.

— А потом что собираешься делать?

— Ко мне должен зайти человек из НТО. Взрыв на нефтебазе помнишь? Ну вот. Возникли кое-какие разногласия…

— Слушай, я подумал, чего терять время? Давай поедем в Богдановск сейчас.

— Чего это тебя так забрало? Аллергия после разговора со Щербой? засмеялся Войцеховский.

— Можно подумать, тебя это не касается!

— Меня многое касается. Три нераскрытых убийства, изнасилование, два каких-то странных пожара, и оба с трупами. Это только за минувший месяц… Сейчас начало второго. Выехать сможем не раньше половины третьего. А я еще ни жрамши, ни спамши. Ты, небось, уже брюхо набил и всхрапнул?.. Зачем на ночь глядя ехать?

— Почему на ночь? Приедем, — еще часа четыре светового дня прихватим. Переночуем в гостинице, утром раненько встанем. Есть резон?

— Приходи в половине третьего. Я может до этого времени тоже исхитрюсь где-нибудь пожрать…

 

9

Богдановск городок небольшой, райцентр. Основан на правом, крутом, берегу реки, левый, плоский, является как бы предпольем, через которое не раз из степи пыталась прорваться рать, но добраться за реку до городских стен на высоком правобережье ей не удавалось. С тех пор он и развивался там, где был заложен. И только спустя четыре века, в наши дни, левый берег стали обживать, но бестолково: хорошие пляжные места, где уже разместились пансионат, дом отдыха, лодочная станция, начали застраивать складами, базами, да еще воткнули рыбокоптильный завод и провели узкоколейку.

В каких-то анналах отыскали упоминание, что якобы двое суток в городке провел Богдан Хмельницкий, ожидая встречи с польским полководой, однако тот не прибыл. Дремал этот городок четыре столетия, покуда в конце шестидесятых не воздвигли в нем по итальянскому проекту завод резиновых изделий, а в середине семидесятых — мехстеклозавод.

Ничего этого Скорик, родившийся и выросший в других местах — в Донецкой области — не знал, и сейчас, сидя в кабинете местного следователя в ожидании приглашенного зама главного технолога завода, разглядывая гравюру с изображением Богдановска в древности, слушал рассказ о нем своего коллеги…

— Ну что же он так долго? — Скорик взглянул на часы.

— Сейчас еще раз позвоню, — следователь взялся за трубку.

Но в этот момент раскрылась дверь.

— Извините, товарищи, еле вырвался, — невысокий, плотный, с круглым щекастым лицом человек вытирал лоб сложенным вчетверо платком, шумно выдвигал стул и, наконец, уселся. Следователь представил ему Скорика:

— Это товарищ Скорик из прокуратуры области. К вам несколько вопросов.

— Да я мало что знаю, — начал было технолог, но Скорик перебил его:

— Как вы считаете, Кубракова приезжала в Богдановск именно к вам на завод?

— К нам, конечно, к нам!

— А почему вы так уверены?

— У нас с нею, как говорится, давняя и постоянная любовь. Мы выполняем ее заказы. Правда, все штучные. На этот раз даже позвонила накануне, в понедельник, что назавтра прибудет. Честно говоря, не очень обрадовала.

— Почему?

— Характер у нее… пусть простит покойница… неуживчивый. Каждая встреча обязательно со скандалом. И в нынешний раз тоже.

— В связи с чем? — спросил Скорик.

— Мы ей уплотнители делали. Нестандартные. Не понравились, вроде жесткие получились, не эластичные.

— Накануне, в понедельник, Кубракова лично вам звонила?

— Нет, директору. А потом уж, когда прибыла, мы и занимались делом.

— Одна она была?

— Да вроде одна. Случалось, кого-нибудь из подчиненных присылала. А когда что-нибудь важное или срочное, сама наведывалась.

— Сколько же вы с нею общались?

— Во вторник после обеда, так, часов с двух до четырех.

— А на следующий день, в среду?

— Нет. Во вторник мы с нею все решили.

— Значит вы считаете, что утонувшая женщина безусловно Кубракова?

— Что значит «считаю»? — он развел руками, как бы опешив от нелепости вопроса. — Я достаточно хорошо ее знал! Да и кофта на ней вязанная та же, что и во вторник была!

Они умолкли. Скорик думал, о чем бы надо еще спросить. Хозяин кабинета деликатно молчал, он уже догадывался, что дело у него заберут в область и в душе был рад этому…

Войцеховский ждал: приближалось время встречи с директором завода Омеляном, а Скорика все не было. К Омеляну они должны были идти вдвоем. Подождав еще минут пятнадцать, мысленно ругнув Скорика, Войцеховский вышел из гостиницы…

Возле черной «Волги», стоявшей у райотдела милиции, прощались двое: заместитель начальника управления угрозыска области подполковник Проценко и начальник отделения Богдановского угрозыска майор Мотрич. Проценко взялся было за ручку дверцы, но, заметив приближающего Войцеховского, остановился:

— Уезжаешь? — подошел Войцеховский.

— Надо. В три часа коллегия. Начальство вызвало.

— Есть что-нибудь новое? — Войцеховский адресовал вопрос обоим.

— Пока ничего, — ответил Мотрич. — Работаем.

— Пытаемся установить тех, кто часто бывает на реке — владельцев лодок, заядлых купальщиков, рыбаков, торговцев раками на рынке… ну, кто там еще?.. — сказал Проценко таким тоном, будто сам этим только и занят.

— Одежда Кубраковой высохла? — поинтересовался Войцеховский.

— Да. Упаковали в бумажный мешок, — ответил Мотрич.

— Пусть положат в мою машину. Труп надо бы отправить в морг областной больницы. Там уж родственники заберут. Транспорт найдете?

— Постараюсь, — ответил Мотрич. — А вы к нам шли, что ли?

— Что же мне делать? Вы люди опытные, только мешать буду, — засмеялся Войцеховский. — Я на завод к Омеляну.

— Садись, Адам Генрихович, подвезу, мне по дороге, — предложил Проценко. Войцеховский сел, машина тронулась.

— Что думаешь, Адам Генрихович, самоубийство, несчастный случай или убийство? — грузный Проценко, сидевший на переднем сидении, тяжко поерзав, повернулся к Войцеховскому.

— А ты как считаешь? — спросил Войцеховский.

— Черт его знает… похоже… — он не закончил, отвернулся.

Войцеховский знал эту манеру Проценко: вроде что-то и сказать хотел, а в сущности — ничего.

— Вот и я так думаю, — внутренне усмехаясь, ответил Войцеховский.

Они миновали переезд, дальше шло загородное шоссе, справа виднелись заводские корпуса.

— Все! Я приехал, у того киоска тормозни, — попросил Войцеховский. Он вышел из машины. — Счастливо! — хлопнул дверцей.

— Жми! — приказал Проценко водителю. Машина рванулась по шоссе, удаляясь от Богдановска.

Директор завода резиновых изделий Лев Иванович Омелян ждал. Секретарша внесла на подносе чайник с кипятком, банку растворимого кофе, сахар, небольшие чашечки и на тарелке сушки.

— Я отниму у вас немного времени, Лев Иванович, — Войцеховский зачерпнул ложечку кофе. — Вы хорошо знали Кубракову?

— Что значит хорошо? Институт их — наш постоянный заказчик. Польза от них копеечная, не те объемы. Так, походя, кое-что делаем им, как говорится, по старой дружбе.

— Одним словом, снисходите.

— Пожалуй. Хлопот больше, чем выгоды. Но куда же их гнать в наше-то время? Никто не захочет с такой мелкотой возиться… Выполняем иногда заказы для лаборатории Кубраковой. Лет десять, как знаком с нею. В особых случаях наведывалась лично.

— Что за особые случаи?

— Если уж что-то больно хитрое, а подчиненным не доверяла.

— А в этот раз?

— Мы ей сделали уплотнители, — не понравились, забраковала. Вот и приехала вправлять мозги, — Омелян покачал головой. — С ней непросто, ей бы мужиком родиться, — он отхлебнул кофе, утер губы. — Дело свое знает, дерется за него со всеми, иногда без правил.

— В каком смысле?

— Не стесняется в словах, иногда забывая, что не все у нее в подчинении и не все обязаны выслушивать. Так сказать, на повышенных регистрах.

— Ну а вы?

— Терпел. Женщина все-таки. Уважал и за одержимость. Хотя в этот раз не сдержался, поругались. Она без моего разрешения пошла в цех и устроила мастеру разнос. Ну, тут я и не стерпел, высказался.

— Так и не помирились?

— Помирились. На следующий день. Что с ней поделать?

— Когда Кубракова приехала к вам?

— Во вторник, пятнадцатого.

— Неожиданно для вас?

— Нет, почему же? Накануне позвонила, договорились, попросила заказать на сутки гостиницу.

— Каким транспортом она приехала?

— Вот этого не знаю. Возможно рейсовым автобусом, а может быть и машиной. Я видел ее в машине на следующий день.

— Тогда давайте по-порядку, Лев Иванович, сначала. В котором часу во вторник она появилась у вас?

— В начале десятого утра. Просидели почти до двенадцати. В перерыв я ее видел в заводской столовой. После двух ею занимался мой зам главного технолога. А после него до конца дня она пробыла у наших химиков в лаборатории.

— А на следующий день?

— Чтоб все подытожить, накануне мы договорились встретиться у меня в 8 утра. Рабочий день у нас начинается в 8.30, но я обычно в 8 уже у себя. До 8.30 мы все решили и она ушла. Через час я уехал в райисполком. Переезд был закрыт и перед шлагбаумом с обеих сторон было полно машин. Когда открыли, все медленно поползли. И во встречном потоке в конце этого хвоста я увидел Кубракову. На выезде из города. Я еще подумал: «Ну, слава Богу, отбыла». Глянул на часы, было 10 утра.

— Вы не помните, какая машина?

— Помню, что красные «Жигули».

— А модель или номер?

— Где там! После стояния у шлагбаума все ринулись, сигналят, спешат. Да и к чему мне это было?

— Она сидела рядом с водителем?

— Нет, на заднем сидении.

— Водителя не запомнили?

— Видел, что мужик. Единственно, что отпечаталось в памяти, это каскетка на нем, белая с зелеными клиньями и светозащитным пластиковым козырьком. Он ее почти на глаза надвинул.

— Солнце было?

Омелян словно споткнулся об этот вопрос, задумался, затем сказал:

— Нет. В эту пору оно еще на Востоке, значит мне в глаза, а встречным в затылок.

— И больше вы Кубракову не видели?

— Нет.

— Лев Иванович, все-таки она, пусть не часто, но приезжала сюда много лет. Не упоминала хоть раз за эти годы, что у нее есть здесь родственники или знакомые?

— Никогда.

— Ну что ж, — Войцеховский поднялся, бросил взгляд за окно. Там вдалеке виднелось шоссе, сталью блестел на солнце асфальт, беззвучно неслись машины. «По этой дороге в то утро она уехала из Богдановска, а домой не прибыла. С кем и куда?», — подумал он…

Гостиница была плохонькая, серое двухэтажное здание, облупившееся крыльцо, проржавевшая, в дырах водосточная труба. Из нее вода, видимо, попадала на стену, и она промокла на всю глубину, отчего синюшное пятно на вздувшихся обоях в номере казалось мокрым.

— Ты где пропадал? Чего это я вместо тебя должен заниматься допросами? — с напускным недовольством спросил Войцеховский.

— Ну не на танцах же я был, — огрызнулся Скорик.

— Куда обедать пойдем?

— Какая разница? Тут, наверное, всюду отрава.

— Скажи, какой гурман! Идем в Дом быта, там есть ресторан…

Ресторан на втором этаже был пуст, похоже, цены всех распугали. Официантка подошла быстро, сразу определив, что эти двое — не местные, своих здешних знала, подала меню. Войцеховский заказал, не долго раздумывая:

— Борщ, котлеты, бутылку пива.

Она записала и терпеливо ждала, пока Скорик изучал меню.

— Мне куриный бульон. Что из цельного мяса есть?

— Говяжья вырезка.

— Ух ты! А почему в меню не указано?

— Ее никто не берет, дорогая. Да и долго ждать, а люди спешат.

— Я не спешу. Значит бульон, вырезку. Что, и деруны есть?

— Есть.

— Давайте!

— И вам пива?

— И мне… Мясо пусть не очень прожаривают.

Она ушла.

— Ты, однако, зануда, — сказал Войцеховский. — Как будто попал к «Максиму» в Париже.

— Кто бы думал, что в районной харчевне можно нормально поесть?

— Да это ж не государственный ресторан, а потребкооперации…

Они ели, обмениваясь новостями, которые каждый добыл.

— В общем почти все одинаково, — подытожил Скорик. — Неплохо. А вот красные «Жигули», на которых Кубракова отбыла, это уже новость. Приятная или нет — вопрос. С кем же она уехала, на чьей машине? — риторически спросил он.

— Ты хотел, чтоб я тебе сообщил номер, серию, модель, фамилию, имя-отчество владельца и с кем он спит? — хмыкнул Войцеховский.

— А что, если он спит с нею? — неожиданно сказал Скорик.

— Я с ним в долю не иду… Характер у нее, видно… Спать с ежихой удовольствие сомнительное.

— От таких стараются побыстрее избавиться.

— У тебя что, опыт есть? — вальяжно откинувшись, Войцеховский с наслаждением пил пиво и курил. — Кубраковой под пятьдесят, — он подмигнул.

— Ну и что?

— Климакс, предзакатная вспышка гормонов, краткая связь с молодым любовником, которого она стала тяготить необузданной страстью. И он решил от нее избавиться… Сюжет для романа-адюльтера. Но и в нашей с тобой жизни встречается… Думать надо. Искать машину и владельца… Что собираешься делать сейчас?

— Допросить администратора гостиницы. А ты?

— Посплю часок. Есть еще, оказывается, «верхний» мост, он вверх по течению, много выше места, где нашли труп. Вот и съезжу к нему. Да и скорость течения хорошо бы знать, — оглянувшись, Войцеховский позвал взглядом официантку.

— Сбросили с моста или в реку сиганула? — спросил Скорик.

— Всяко бывает, сам знаешь… Мне б чего-нибудь вместо поплавка. Разве что эту бутылку от пива. — Девушка, — обратился к официантке, — у вас пиво есть?

— Есть. Крапленое, крымское. Принести?

— Нет, вы посчитайте, что мы тут нагуляли.

— Вместе?

— Отдельно. Добавьте стоимость бутылки, я ее у вас покупаю. А вместо вина, пожалуйста, хорошую тугую пробку от винной бутылки.

Она торопливо кивнула, стараясь понять странную просьбу клиента.

Скорик сидел в каморке-кабинете директорши гостиницы за ее столом, сама же хозяйка и женщина, дежурившая в тот злополучный день, разместились под стеной на стульях.

— Товарищ Омелян заказал ей номер на сутки, — отвечая на вопрос Скорика, произнесла директорша.

— В котором часу она приехала? — спросил у дежурной.

— Я как раз смену принимала. Это в половине девятого. Слышу, остановилась под окном машина, потом эта дама вошла.

— А какая машина?

— Я в них не понимаю. Видела, что красная, да и занята я была, смену принимала.

— Она одна вошла или кто-то сопровождал?

— Одна. Я поселила ее в одноместный номер. Минут через десять она ушла, а вернулась вечером.

— Какие у нее с собой вещи были?

— Небольшая хозяйственная сумка, черная.

— Может быть кто-нибудь ей звонил, заходил сюда, спрашивал ее?

— Звонить-то может и звонили в номер. Этого не знаю. А спрашивать никого таких не было.

— В котором часу гражданка Кубракова покинула гостиницу на следующий день, в среду?

— В семь утра. Рассчиталась и ушла с той же сумкой.

— Вы не видели, эта красная машина ждала ее?

— Нет, никто не ждал. Окно дежурки глядит на улицу, всех кто входит и выходит видно. Одна ушла, а в сквере напротив, где киоск, еще газетку покупала… Вот беда-то какая, — вздохнула дежурная. — Семья, наверное, есть, муж, дети? — спросила осторожно.

— Может быть, может быть, — механически ответил Скорик. Он открыл кейс, чтоб сложить бумаги, и подумал, что надо бы осмотреть номер, в котором сутки прожила Кубракова. Спросил: — Номер после гражданки Кубраковой убирали?

— А как же! — ответила директорша.

— Что ж, на сегодня хватит… — «После уборки там, пожалуй, делать нечего», — подумал.

Уезжали они из Богдановска под вечер, уставшие, молчаливые, вроде перечеркнув и отбросив истекшие полтора дня. И как бы условившись о нежелании говорить о чем-либо, уселись в пустом «рафике» отдельно друг от друга. На сидении у заднего окна валялся бумажный мешок с одеждой Кубраковой.

«Вот он, тот переезд, где Омелян последний раз видел ее», — подумал Войцеховский, когда машина, притормозив, осторожно перевалила через рельсы, минуя будку и поднятый шлагбаум. Вскоре выскочили на автостраду, уходившую плавной дугой влево от реки. Не заметив, проскочили развилку со знаком «правый поворот запрещен», где, отделившись от шоссе, к берегу уходила грунтовка, там, внизу под высоким берегом текла река. Шофер прибавил газу, под колесами ровно и монотонно отозвался асфальт. Войцеховский клевал носом, иногда выплывал из липкой дремоты и на секунду тяжело подняв веки, снова погружался в сладкую пустоту.

Скорик, сняв туфли, положил ноги на противоположное сидение, бездумно смотрел в окно, за которым проносились поля с зелеными полосами еще маленьких капустных кочанчиков…

 

10

Дверь с цифрой «21» в отличие от других на этом этаже запиралась изнутри на электрический замок, открывался он так же изнутри нажатием кнопки. Вход посторонним был запрещен — за дверью располагался кабинет криминалистики: три комнаты с письменными столами, со специальной аппаратурой, стенды с фотографиями с мест происшествий, с предметами, бывшими некогда вещественными доказательствами, фотолаборатория и небольшой кинозал.

Очистив стол от бумаг — что в ящики, что в сейф, что стопочкой справа от себя, — Войцеховский позвонил Щербе:

— Михаил Михайлович, Скорик у вас?.. Тогда заходите, я освободился.

Кабинеты их находились на одном этаже, все двери в длинном коридоре были выкрашены белой эмалью. И только эта, с цифрой «21» темнела отделанным под дуб шпоном. Позвонив, Скорик и Щерба вошли. Щерба сразу же уселся на мягкую длинную скамеечку у стены, Скорик — напротив сидевшего за столом Войцеховского.

— Провел опознание? — спросил он Скорика. — Когда труп привезли?

— В восемь утра. В девять я уже повез их в морг — мать и брата, соседей.

— Ну и что?

— Ты что, никогда не проводил опознаний? Мать кричала! — Скорик притронулся пальцами к виску, словно тот крик ужаса сейчас вызвал головную боль. — Когда уходили, брат сказал: — «Ищите побыстрее! Иначе я сам найду и застрелю».

— Н-н-да, — произнес Щерба. — Пока вы оба отсутствовали, я встретился с директором НИИ Яловским. С Кубраковой работает очень давно, чуть ли с момента создания института. Талантлива, одержима в работе, подчиненных держит на коротком поводке, деспотична, ни с кем из сотрудников дружеских отношений не поддерживает, но и не дразнит по пустякам; требовательность ее не носит характера бабской придури; прагматична, не терпит прожектерства, словоблудия, резка, случается, срывается на грубость, может унизить, но, как ей кажется, только ради пользы дела. Любимчиков не имеет, все для нее вроде равны, однако с одним человеком перманентно конфликтует. Фамилия его Назаркевич, Сергей Матвеевич. Кубракова терпит его, потому что способный химик. Молод, кандидат наук, болезненно самолюбив, считает, что она ему завидует, а посему давит, не дает реализоваться. Яловский полагает, что это совсем не так. Просто Кубракова мыслит масштабней. Сейчас была увлечена каким-то проектом, совместным с немцами… Вот вам конспективно Кубракова, — Щерба, словно устав, оперся спиной о деревянную панель. — По словам Яловского Кубракову в Богдановск на своей машине отвозил Назаркевич. У него красные «Жигули». С чего бы совместная поездка при взаимной антипатии? Ну, а с чем вы прибыли?

Начал Скорик. Подробно пересказал все, что выудил в Богдановске. И добавил:

— Дежурная по гостинице заметила, что Кубракова выходила из машины красного цвета.

— В красных «Жигулях» Кубракову у шлагбаума видел директор завода Омелян, — сказал Войцеховский. — Для нас он пока последний, кто ее видел. Теперь посчитаем: в 10 утра, выходит, она еще была жива. Часы же остановились тоже в среду, в 10.22. Эта модель имеет запас хода более суток, но они остановились, потому что в них попала вода. Итак, через 22 минуты после того как ее видел Омелян, Кубракова была мертва. И явно в воде. Куда же она успела отъехать за эти 22 минуты. Где все произошло? У переезда машин скапливается много — в обе стороны. Когда шлагбаум поднимается, они ползут медленно, максимум 30 км в час, еще и притормаживают в движении. Я там ездил, знаю. За эти 22 минуты «Жигули» с Кубраковой могли удалиться не более, чем на 15–17 километров. А единственный съезд с шоссе к берегу как раз на 15-ом километре.

— На правом берегу, — уточнил Войцеховский.

— Я так ориентировал оперативников Богдановска, — сказал Скорик.

— На 19-ом километре вверх по реке есть один автодорожный мост. Я думал: не попала ли Кубракова в воду с него. Поехал, посмотрел. Движение машин там двустороннее и такое плотное — одна за другой, — что остановить «Жигули», выйти и столкнуть Кубракову с моста незаметно или дать ей возможность незаметно сигануть в реку практически невозможно. Даже если предположить невероятное — ее столкнули — она бы выплыла, расстояние между берегами там метров пятьдесят.

— Если умела плавать, — вставил Щерба. — А если сама бросилась? — не унимался Щерба.

— Кто-нибудь непременно увидел бы, — покачал головой Войцеховский.

— Крепкую бабу не так просто столкнуть в надежде, что утонет. А вдруг выплывет, станет звать на помощь?! — поддержал Войцеховского Скорик.

— Опять же, если умеет плавать, — сказал Щерба.

— Разве что ее сперва хорошо оглушили, — усмехнулся Скорик. — Но никаких прижизненных повреждений или следов борьбы, сопротивления Ванчур не нашел. А он медик со стажем. Такое вряд ли упустил бы.

— Можно попробовать подогнать объяснение, — после паузы сказал Войцеховский. — Кубракова попала в реку в момент внезапной тяжелой асфиксии. А вода довершила дело.

— Но следов-то асфиксии Ванчур не установил, — напомнил Щерба.

— А если это не механическая асфиксия? — Войцеховский медленно раскатывал в пальцах сигарету, долго щелкал зажигалкой, прикуривал. Делал все неспеша, как бы давая собеседникам возможность оценить свое предположение. — Скажем, от острого токсикоза.

— Что же она такое съела? — пробурчал Щерба. — По дороге стало дурно, остановили машину, Кубракова доплелась до берега, потеряла сознание, упала в воду и утонула? А тот, кто вез ее, ничего не предпринял и, вернувшись без нее, никому ни слова?

— Токсикоз мог быть и не пищевым, а острым, мгновенным. А тот, кто ее вез, по какой-то причине об этом умолчал, — Войцеховский сделал долгую затяжку и, выпустив дым, загасил сигарету.

— На что же рассчитывал? — спросил Скорик.

— А вот этого мы не знаем, Виктор Борисович, — Щерба поднялся. — Вещи какие-нибудь у Кубраковой были?

— Небольшая хозяйственная сумка. С нею Кубракова ушла из гостиницы.

— Сумка могла утонуть вместе с хозяйкой, или ее унесло течением… Знать бы, что в ней было… Похороны завтра в три, — Щерба пошел к двери…

— К родственникам идти сейчас бессмысленно, — сказал Скорик, когда Щерба вышел. — Наведаюсь сперва в институт.

— На похороны завтра пойдешь? — спросил Войцеховский.

— Надо бы… Постою, послушаю. Да и Назаркевича следует повидать… И все-таки, откуда Кубракова начала «плыть»? От верхнего моста?

— По моим расчетам — нет. Откуда-нибудь поближе, вероятней 15-й 17-й километр. Этот участок следует хорошо обшарить.

— Ладно, если что, я буду у себя, — Скорик вышел.

Кабинет был на двоих. Стол у окна, где сейф и тумбочка с графином, занимал Скорик. За вторым — ближе к двери — сидел коллега, старший следователь.

— Мне никто не звонил? — входя, спросил Скорик.

— Из областного УВД Агрба.

— Давно?

— Как только ты ушел к Щербе.

Скорик снял трубку, завертел диск.

— Майор Агрба слушает! — отозвался гортанный голос.

— Привет, Джума. Это Скорик. Звонил?

— Проценко приказал, чтобы я с тобой связался по делу в Богдановске.

— Что это он так зашустрил? Подключает лучших сыскарей!

— Ладно тебе! Ему до пенсии осталось два года, папаху хочет. Что там стряслось, кто утонул?

— Подъезжай, познакомлю с делом.

— Сейчас не могу. К четырем годится?

— Давай, — Скорик опустил трубку…

Джума Агрба приехал сюда когда-то из Гудаут в школу милиции; окончив, женился на здешней, осел, наплодил детей. Начинал опером в райотделе, а сейчас семь лет уже в областном управлении, в угрозыске. Веселый, общительный, Агрба не сразу привык, что днем нельзя выпить домашнего «псоу», как бывало в Гудаутах, где на это не обращали внимания. А здесь, во-первых, не положено в рабочее время, а во-вторых, где его возьмешь, это вино? Возвращаясь из отпуска, он обычно привозил канистру вина, хватало ненадолго. К Агрбе любили ходить в гости — поесть мамалыги, от варил ее в казане, острого вяленого мяса, брынзы, попить, конечно, винца; всем этим снабжали родители. Скорика и Джуму Агрбу судьба не раз сводила в общих поисках. Скорик никогда не нарекал, работал Агрба цепко, был хитер, в мелочах, случалось, обманывал закон, когда видел, что в результате будет верняк. Единственное, что Скорику не нравилось — это шутливая манера Джумы разговаривать с преступником. Надевая наручники кому-нибудь, Агрба посмеивался: «Ты не волнуйся, дорогой, ключ у меня, а если потеряю, будем резать автогеном»…

В общем Скорик был доволен, что в этот раз будет Агрба, а не какой-нибудь медлительный, ждущий понуканий раздолбай.

 

11

В приемную беспрестанно входили, звонили. Света торопливо отвечала на звонки, быстро разговаривала с входившими и тут же исчезавшими сотрудниками.

«Венки заказывать поедет Трошкин».

«А оркестр?»

«Уже договорились».

«Я продиктую, Света, вы мой почерк не разберете. Делайте две закладки».

«Диктуйте».

«Коллектив научно-исследовательского и экспериментально-производственного института металловедения с глубоким прискорбием извещает о трагической смерти заместителя директора по научной части, заведующей лабораторией, доктора химических наук Кубраковой Елены Павловны и выражает соболезнование родным и близким покойной»…

«Я слушаю вас, Альберт Андреевич… Нет, уже договорились».

«Лагойда выбил на каком-то автопредприятии три автобуса».

«Кто поедет за портретом домой к Елене Павловне?»

«Пошлите Танечку. И увеличить надо будет».

«Это сделаем у нас в фотолаборатории».

«Света, нужно отпечатать доверенность для бухгалтерии. Деньги для оркестра и кладбищенских рвачей».

«Света, а нарукавные повязки для почетного караула?»

«Лагойда куда-то поехал доставать».

Скорик сидел в углу у окна, терпеливо вникая в предпохоронную суету. «Вы не вовремя, — сказала ему Света, когда он назвался. — Подождите, если хотите». Сейчас все было «горячим»; слова, эмоции, все на нервах, непосредственно, люди выбиты из обычной колеи, случившееся каждого так или иначе встряхнуло, погрузив в печальную озабоченность, несколько вышибло из рационального хода жизни. И Скорик молча ждал, наблюдал. На него никто не обращал внимания, никому не нужен, не интересен…

После полудня, когда все вроде были подключены к невеселым хлопотам, разбрелись, разбежались, разъехались кто куда, когда телефон поостыл, Света подняла глаза на Скорика:

— У вас это так срочно, что вы столько прождали?

— Срочно, — подтвердил он.

— Что вас интересует?

— Во-первых, я хотел повидать товарища Назаркевича.

— Его нет, он в пятницу лег в больницу, сильно разбил колено.

— Где он так?

— Точно не знаю, вроде накануне на машине побился… Позвоните его жене, — она продиктовала номер телефона, Скорик записал.

— С момент отъезда Кубраковой в ее кабинет кто-нибудь входил?

— Нет. Ключ у меня, я никому не давала.

— Я смогу осмотреть?

— Пожалуйста.

— Хорошо. Потом… Светлана Васильевна, постарайтесь вспомнить, кто накануне отъезда и в дни отсутствия Кубраковой настойчиво интересовался ею. По телефону или сюда заходил.

— Звонков у нас всегда много. Да и заходит немало людей. Одних она сама вызывала, другие сами. Обычное дело. И когда в Германии была, ее тоже спрашивали, и когда в Богдановск уехала.

— Кто именно?

— Дайте подумать… Звонили с нефтеперерабатывающего завода, с кафедры органической химии университета, с кафедры фармакологии мединститута, из библиотеки Академии наук, с завода пластмасс… А заходили в основном свои. Трошкин заходил…

— Это кто?

— Кадровик наш, отставной полковник.

— Так.

— Начальник снабжения Усманов. Лагойда — у него все энергетическое хозяйство института. Бобошко — инженер группы оформления документации. Назаркевич, младший научный сотрудник в лаборатории Елены Павловны, он и звонил и заходил. С ним-то она и уехала в Богдановск… Ну, кто еще? Вечтомова из сектора оперативного анализа и планирования… Дважды Дзюбан из пакетного отдела.

— А что говорит Назаркевич по поводу случившегося?

— Я его не видела, звонила перед тем, как он лег в больницу. Отвез, говорит, в тот же вечер вернулся и больше ничего не знает.

— Они сильно враждовали?

— С чего вы взяли? — насторожилась Света. — Случались стычки по работе, — она уловила ход мыслей Скорика, но и он разгадав ее осторожность, сказал:

— Боитесь навредить кому-нибудь из них? Я ведь человек сторонний, Светлана Васильевна. Ни с Кубраковой, ни с Назаркевичем никогда не встречался. Мое дело, простите за банальность, найти истину… Ну что, Светлана Васильевна, пройдем в кабинет Кубраковой?

— Обыск? — спросила она.

— Нет, пока просто погляжу.

Из ящичка под пишущей машинкой она достала связку ключей, отперла дверь, они вошли. Скорик окинул взглядом кабинет. Обыкновенный, ничего необычного: стол, телефон, два кресла по бокам и несколько стульев вдоль стены. На один из них уселась Света, и Скорик пытался понять, то ли это растерянность, не знает, как вести себя — уйти или остаться, — то ли откровенный намек, что она должна присутствовать, пока в кабинете посторонний. Но его устраивало именно второе. Склонившись над столом, он начал бегло перебирать папки, бумаги, справочники, методические разработки, уверенный, что никакого предсмертного письма, которые оставляют самоубийцы, не найдет. Все документы были сугубо служебного свойства, не позволяли какого-либо иного их истолкования. В отдельной папке с надписью от руки «По зарубежным связям» лежали копии переписки с инофирмами, попалась визитная карточка — «Тадеуш Бронич. Технический директор автосервисной фирмы „Будем знакомы“. Республика Польша».

— С размахом у вас поставлено, — повернулся он к Свете, вертя меж пальцев твердую глянцевую визитную карточку. — Такие вещицы по обыкновению вручают лично, а не по почте, верно?

— Это поляк, фирмач, приходил к Елене Павловне перед ее отъездом в Германию. Она его, правда, не приняла, отправила к заму по общим вопросам.

— А куда ведет эта дорога? — Скорик указал на дверь за шторкой.

— В лабораторию. Елене Павловне так было удобней, прямо из кабинета.

— А остальные сотрудники как?

— Есть еще вход со двора.

— Понятно… — он посмотрел на часы: пятнадцать тридцать, через полчаса встреча с Агрбой. — Значит, из лаборатории любой может войти сюда?

— Нет, вот маленькая щеколда, видите? Когда Елена Павловна выходит из кабинета, она всегда запирает щеколду.

Он подошел, проверил. Задвижка была вогнана в паз до упора.

— Светлана Васильевна, не исключено, что мне еще придется побывать здесь. Поэтому я кабинет опечатаю. Ключик у вас заберу. Мы это оформим как положено.

Ничего не ответив, она пожала плечами, мол, ваше право…

Он посмотрел на список лиц, названных Светланой, и понял, что сегодня повидать их уже не успеет. Разве что завтра с утра, до похорон. Тоже не очень удачно, но что поделать…

Скорик опоздал минут на десять. Майор Агрба ждал его на скамье в коридоре. Как всегда, он был в штатском. Скорик никогда не видел его в форме, даже не мог представить себе, как она на нем выглядит — Агрба был толстоватый коротышка с сильными плечами, вечно подтягивающий брюки, сползавшие под наметившийся живот. И сейчас поверх желтой сорочки без галстука на нем в обтяжку сидела затасканная салатового цвета курточка; серые брюки пузырились на коленях, давно просили щетки и крема растоптанные широкой ступней коричневые туфли. Его можно было принять за человека любой профессии: слесарь из ЖЭКа, шофер, рубщик мяса, мастер из телеателье, продавец овощей или фруктов на рынке…

— Здравствуй, Джума. Извини, что опоздал. Заходи, — отперев дверь, Скорик пропустил Агрбу. — Садись. — Он увидел листок, почерком коллеги, занимавшего стол рядом, было написано: «Тебе звонили из химчистки, костюм давно готов». Скомкав и швырнув бумажку в корзину, Скорик спросил: — Ну, как живешь, Джума?

— Как кукурузные зерна в ступе, а пестик в руках у хозяина. На коллегии генерал огласил цифры: на одного опера в среднем приходится семьдесят семь нераскрытых, а у одного следователя — до восьмидесяти дел в производстве.

— У нас ненамного веселей… Дома как? Прибавления семейства не ожидаешь?

— Дома нормально. Ожидаю, — Агрба весело сощурился.

— Сколько же у тебя? Трое?

— Да. Ждем с Надькой четвертого… Ну а ты как? Женился?

— На ком, Джума?

— Ну на этой кадре… ты с нею уже года два. Катерина, кажется?

— Есть такая. Боюсь детей заводить, потому и не женился, — подмигнул Скорик. — Сопли, вопли, шоколадные конфеты, размазанные по всем вещам. Начну бить — лишат отцовства.

— С шоколадом сейчас не разгонишься, дорогой, так что не бойся.

— На, читай, — Скорик достал из сейфа папку с делом.

Пока Агрба читал и что-то себе выписывал, Скорик куда-то названивал…

— Понятно, — Агрба закрыл папку. — Правда, не очень. Приехала с Назаркевичем. С кем уехала, куда? С Назаркевичем ты встречался?

— Он в больнице, ногу разбил, вроде в аварию попал.

— А где уверенность, что он вернулся в тот же день?

— Это со слов секретарши, вернее с его слов, он ей так сказал, «Кубракову отвез и вернулся к вечеру домой».

— А может он переночевал у кого-нибудь в Богдановске. Исключаешь?

— Нет. Вот это и проверь. Надо бы и на машину взглянуть. И придется тебе сгонять завтра с утреца в Богдановск. Тамошние сыскари ребята хорошие, но тебя я люблю больше.

— Это я уже понял. Сам-то чем займешься?

— С институтскими людьми надо встретиться.

— А что Войцеховский говорит?

— Пока лишь то, что есть в деле… Но, Джума…

— Ты знаешь, я не резинщик. Только позвони Проценко, чтоб он мне больше ничего не подвешивал. Он ведь как? Получит от руководства разгон сразу меня достает… Давай мне адрес Назаркевича…

Дом, в котором жил Назаркевич — облупленная пятиэтажка — стоял в глубине двора. Детские качели, загородка для мусорных баков. За домом полуобвалившийся забор, за ним — пустырь. Впритык к забору два металлических гаража. Между ними машина, накрытая брезентом. Оглядевшись, Агрба быстро приподнял брезент, посмотрел на номер. Машина Назаркевича. В ГАИ Агрба загодя узнал цвет, номер и модель «жигуленка», принадлежащего Назаркевичу. Джума вошел в подъезд, поднялся, позвонил в дверь. Никто не отозвался. Он стоял долго, несколько раз нажимал кнопку. Безрезультатно. Потом позвонил в дверь рядом. Вышел мужчина в майке и полосатых пижамных брюках.

— Вам кого?

— Я к Сергею Матвеевичу. Что-то не открывает.

— Их дома нет. Наталья Даниловна к нему в больницу поехала.

— А что с ним?

— Колено сильно зашиб, в аварию попал. А вы кто будете?

— Знакомый… Он в какой больнице? Не знаете?

— Чего ж не знаю, я сам отвозил его на своей машине?! В 4-ю городскую, в травматологию…

Спускаясь по лестнице, Агрба думал, что надо было спросить, где, при каких обстоятельствах Назаркевич повредил колено и когда вернулся из Богдановска: в тот же день или после. Сосед Назаркевичей мужик разговорчивый, видно, отношения между ними хорошие, так что мог знать и это. Но поразмыслив, майор пришел к выводу, что поступил правильно, воздержавшись: нельзя слишком «давить на газ», эдакое неумеренное любопытство настораживает. Люди замыкаются…

Выйдя во двор, Джума посмотрел в сторону гаражей. Велик был соблазн взглянуть на автомобиль, покрытый до земли выгоревшим брезентом, но появился народ — люди возвращались с работы, на качелях молодая мамаша катала девочку лет четырех. Так не солоно хлебавши, Агрба двинулся к трамвайной остановке.

Джума шел по больничному коридору в сопровождении врача-ординатора, накинув на плечи халат.

— Здесь, — сказал врач, останавливаясь у двери в палату. — Он в левом углу у окна. Я вам не нужен?

— Нет…

Джума вошел и сразу скис: в палате шесть коек, на каждой лежал больной, у одних руки и торс в гипсе, в каких-то металлических конструкциях, у других — ноги подвешены в блоках. Агрба подошел к постели Назаркевича. Сесть было некуда — два стула на всю палату, оба заняты банками, книгами, тарелками, крышками.

— Здравствуйте, Сергей Матвеевич, — склонившись, тихо сказал Джума. Я из ГАИ. Вы уж извините, что наведался, я ненадолго.

— Что за срочность? — хмуро спросил Назаркевич.

— Есть пара вопросов… Во вторник, пятнадцатого, вы попали в аварию. Так? — почти шепотом спросил Джума.

— Не во вторник, а в среду.

— Но в Богдановск-то вы ездили во вторник?

— В тот же день и вернулся. А в среду утром опять поехал. Тогда и произошло.

— Вы один ездили?

— Когда?

— Ну, во вторник, в среду.

— Во вторник с начальницей, в среду один.

— Она вернулась с вами во вторник?

— Нет. Осталась в Богдановске.

— А в среду?

— Я не доехал до Богдановска. А в чем, собственно, дело? — начал раздражаться Назаркевич.

В это время открылась дверь, в палату вошли два врача, а с ними стайка студентов. Джума понял, что дальнейшее пребывание здесь уже бессмысленно.

— Выздоравливайте, Сергей Матвеевич.

— Постараюсь, — Назаркевич повернул голову к стене…

Спускаясь по ступенькам и идя затем к трамвайной остановке, Джума пытался разгадать вопрос Назаркевича «А в чем, собственно, дело?» Темнит, или ничего не знает, или — что?..

Только около восьми вечера Скорик ушел из прокуратуры. Домой добрался в половине девятого уставший и голодный. Войдя в квартиру, понял, что здесь Катя: в коридоре стояла ее хозяйственная сумка, а из кухни слышны были какие-то Катины движения у плиты. Он пошел на кухню.

— Привет. Давно пришла?

— Минут сорок.

Они поцеловались.

— Есть хочу, — сказал он.

— Уже жарю картошку. Купила охотничьих сосисок.

— На чем жаришь? У меня ни кусочка масла не было.

— Я достала бутылку подсолнечного.

— Видишь, как хорошо, что у тебя свой ключ! Иначе я бы сидел сегодня голодный.

— И злой.

— Конечно. Я плохо переношу голод.

— Знаю. Ставь тарелки, нарезай хлеб. В сумке у меня свежий батон…

После ужина он ушел в комнату, уселся в кресло просматривать газеты, скопившиеся за два дня. Катя купалась, Скорик слышал, как в ванной шелестели струи воды, попадая на целлофановую занавеску…

Потряхивая влажными волосами, Катя вышла в синем махровом халате, перехваченным в талии поясом. Она уселась в кресло напротив, отбросив полы халата, высоко положив ногу на ногу, и принялась маленькой кисточкой из пузырька покрывать ногти лаком. Запахло ацетоном. Скорик любил этот запах, любил наблюдать за Катей во время этой процедуры. И сейчас, глядя поверх газеты на ее ноги, обнаженные почти до бедер, наблюдая, как очередной раз проведя осторожно кисточкой, Катя ждет, чтоб высох лак, он вдруг подумал: «Интересно, будет ли все это меня занимать, если мы поженимся и я привыкну к ее каждодневному присутствию в этой квартире?»

— Ты чего уставился? — она неожиданно перехватила его взгляд и инстинктивно затолкала полы халата меж колен.

— Да так, — улыбнулся он.

Они познакомились три года назад. Биохимик по профессии, Катя работала в научно-исследовательской лаборатории судебных экспертиз, Скорику иногда приходилось туда обращаться. Там впервые увидели друг друга…

— Стели, ложись, я подожду пока лак просохнет.

Он поднялся, пошел к постельной тумбе…

 

12

Ох, как не хотелось ему сегодня идти в институт опрашивать людей, которые через несколько часов должны отправиться на похороны. Скорик понимал, что сотрудники института не охвачены вселенской печалью — не все к Кубраковой одинаково относились, как и она к ним, кто-то ее любил, кто-то уважал, кто-то был равнодушен, а кто-то, он не сомневался, не терпел, может даже и ненавидел. Все это естественно. И все же атмосфера траура в той или иной мере коснулась каждого, что по его мнению, создавало для него определенное психологическое преимущество, которое может исчезнуть через два-три дня, начни он вызывать официально этих людей на допросы в качестве свидетелей. Начать Скорик хотел с директора института Яловского, а затем по списку, который он составил со слов секретарши…

Скорик вошел в директорскую приемную в пять минут десятого, в тот момент, когда Яловский выходил из кабинета. Задержав его, Скорик объяснил цель своего прихода и увидел, как недовольно скривилось лицо Яловского. Но Скорик был готов к подобной реакции со стороны каждого, с кем собирался тут собеседовать.

— Извините, я не могу сейчас, — сказал Яловский. — Срочно еду в облисполком, там ждут. Да и вообще сегодня… У нас ведь похороны…

— Знаю, — суховато ответил Скорик. — Но я ведь не посудачить пришел.

— Может, начнете с кого-нибудь другого, а через день-два я к вашим услугам.

— Пусть так.

— Располагайтесь в моем кабинете… Ольга Викторовна, — повернулся он к секретарше. — Товарищ из прокуратуры… Помогите ему, он устроится в моем кабинете, — попрощавшись, Яловский торопливо вышел…

По просьбе Скорика секретарша приглашала тех, кого он называл. К двум часам он закончил, в институтском буфете выпил стакан кофейного цвета бурды, съел два пирожка с повидлом и вышел на улицу. Стоя на противоположной стороне, смотрел; когда ближе к трем часам начали выходить сотрудники, они группировались кучками, курили, беседовали. Потом вынесли венки, люди стали рассаживаться по автобусам. Народу собралось много. Заиграл оркестр. Вынесли гроб. В толпе Скорик выделил женщину в черном, седые волосы выбились из-под тонкой траурной косынки, белое лицо, покрасневшие отрешенные глаза. Ее вел под руку невысокий худощавый майор. Скорик понял: мать и брат Кубраковой. Никому незнакомый, Скорик сел в один из автобусов на заднее сидение…

Похороны проходили по известному советскому ритуалу: выступавшие на кратком траурном митинге говорили, что Кубракова была сама справедливость, сама доброта, сама отзывчивость, сама душевность и так далее. И как всегда в таких случаях добрая половина слов была неискренней, а то и просто ложью. Скорик стоял на холмике под сосной, глядя издали.

Когда все закончилось, музыканты отошли в сторону, тромбонист, разобрав инструмент, стряхивая из него на траву слюну; закурили кладбищенские рабочие, звякая лопатами, счищая с них налипшую землю. И все это было как сигналом: все потянулись к аллее, а по ней — к выходу; пошел и Скорик, вслушиваясь в разговоры, ухватывая обрывки фраз: «Баба она была талантливая», «Крутая, все у нее там ходили на цыпочках», «Она и Яловского пыталась подмять», «А что говорят: утонула или убийство?», «Неужто кого-то так допекла?», «Это она умела», «Что ни говори, организатор она сильный, не то, что наш размазня», «И людей давить умела, прости Господи…».

Стоя у ворот, Скорик дождался майора Кубракова, мать шла чуть сзади, под руки ее вели Света и еще какая-то женщина.

— Извините, пожалуйста, — Скорик шагнул к майору. — Моя фамилия Скорик, я из прокуратуры, следователь. Понимаю, что сейчас вам не до меня. Я веду это дело…

Майор долгим взглядом обмеривал лицо Скорика, затем спросил:

— Что требуется?

— Побывать у вас, поговорить с вашей мамой.

— Но не сегодня же!

— Разумеется. Но тянуть тоже нельзя… Для пользы дела, — добавил Скорик.

— Приходите завтра. Я уговорю маму, — и не прощаясь, отошел.

Вернувшись в прокуратуру, Скорик устало сел за стол.

— Ну, как у тебя движется? — спросил коллега.

— Вяло, — он достал из кейса бумаги — результат своих разговоров с сотрудниками института.

Улов был почти нулевым. Трошкин — начальник отдела кадров, подполковник в отставке. «У нас никто не конфликтует…», «Коллектив здоровый…», «Профорганизация ведет работу в моральном плане…». И дальше — в том же духе. Не человек — амеба. Усманов — снабженец. Кубракова его не приняла, тут же отправила к заму по общим вопросам. Бобошко инженер из группы оформления документации — оказалась женщиной, к тому же предпенсионного возраста. Дзюбан — сотрудник патентного отдела — мужчина лет сорока, на протезе, ногу потерял в детстве в железнодорожной катастрофе. Вечтомова — инженер сектора оперативного анализа и планирования — молодая, тщедушная, в очках с толстенными линзами, зрение, наверное, минус 10–12, за пределом трех метров, пожалуй, ничего не видит. Никто из них, заходивших к Кубраковой или интересовавшихся ею накануне ее отъезда и в дни ее отсутствия не годились в «герои» сюжета. Лишь двое еще как-то могли «претендовать» на это — Назаркевич и электрик Лагойда. Но Назаркевич в больнице, с ним должен встретиться Агрба. Что же до Лагойды…

Скорик перечитал запись своего разговора с ним:

«Когда вы в последний раз видели Кубракову?»

«За день до ее отъезда».

«В связи с чем вы заходили к ней?»

«У них в лаборатории на компрессоре полетел трансформатор. Я нашел в одном месте. Мне надо было сообщить ей, потому что за него заломили большие деньги».

«Кто-нибудь присутствовал, когда вы были у нее?»

«Сотрудник лаборатории Назаркевич».

«А о чем они говорили?»

«Он спрашивал разрешения поехать на день в Богдановск».

«Он сказал зачем?»

«Сказал, что на мехстеклозавод».

«Потом, кажется, в четверг, вы справлялись у секретарши, не вернулась ли Кубракова?»

«Да. Надо было решать с трансформатором, владельцы торопили. Теперь на такие вещи спрос большой».

«Кубракова разрешила Назаркевичу поездку в Богдановск?»

«Разрешила. Ей тоже надо было туда, и он согласился взять ее».

«Что значит „согласился“. Может, предложил, она все же его начальница?»

«У них отношения не очень…»

«В каком смысле?»

«Ну если уж точно, как кошка с собакой».

«Откуда вы знаете о характере их отношений?»

«Об этом весь институт знает».

«На какой почве они враждуют?»

«Она вроде зажимает его, не дает ходу».

«И все-таки он согласился ее отвезти?»

«Сквозь зубы».

«На чем они поехали?»

«На его машине».

«Какая у него машина?»

«Тройка».

«А цвет?»

«Красная»…

Вот и все. Видел ее за день до отъезда. Интересовался у секретарши, не вернулась ли еще. Ну и что?..

Он сидел, уставившись в бумаги, пытаясь за пределами ответов на свои вопросы увидеть иной их смысл или какие-нибудь противоречия. Но ничего не получалось. В списке невычеркнутым оставался Назаркевич. Скорик позвонил Агрбе. Однако телефон молчал. Видимо, Агрба еще не вернулся…

 

13

Я нервничаю — в пачке осталось четыре сигареты, а идти в магазин неохота! Скоро Рождество, а за окном серый унылый день, дождь со снегом, ревет тяжелый каток, заравнивая дымящийся асфальт, насыпанный прямо в лужи. Два мужика в оранжевых безрукавках, сбрасывая совковыми лопатами с самосвала асфальт, смеются. Чему? Может быть бессмысленности своей работы? Через дорогу вижу, как сосед вставляет в окна своей квартиры в бельэтаже раздвижные решетки. На нашей улице многие жители первых этажей уже проделали эту операцию: квартирные кражи пошли по городу, словно ветрянка в детском садике. Выглядят эти зарешетченные окна, как тюремные. «Камерная жизнь», — пошутил сосед…

А я в свободное от посещений суда, следственного изолятора, прокуратуры время, пишу. Председатель областного суда, мой бывший сокурсник по юрфаку, разрешил мне взять из архива дело Кубраковой. Правда, не домой. Выпискам из него я занимаюсь в полуподвальной комнате, где лежат кипы чистых бланков, пачки новеньких папок, коробки с копировальной бумагой, катушки с лентой для пишущих машинок и прочая канцелярская дребедень. Тут царствует завхоз, высвободивший мне в уголке стол. Здесь тихо, никто не мешает, не задает вопросов, не заглядывает через плечо. Плохо только, что курить приходится выходить на улицу…

Итак, вернемся в тот июнь. Однажды вечером раздался междугородный телефонный звонок. Неля — моя суетливая, настырная троюродная сестрица из Харькова сразу пошла в атаку:

— Ты меня хорошо слышишь?

— Слышу, слышу.

— Как живешь? У тебя все в порядке?

— В порядке, — ответил я, понимая, что это было пустое предисловие.

— Что у вас там произошло? Что случилось с Кубраковой?

— С какой Кубраковой?

— Ну завлаб НИИ металловедения! Я приезжала к вам на ее симпозиум… До нас дошли слухи, что она погибла. Это правда?

— Не знаю никакой Кубраковой, ни о том, что с нею случилось, раздраженно ответил я. — А в чем, собственно, дело? Это твоя подруга?

— Нет, мы мало знакомы. Но я не люблю слухов. Я хочу знать все точно. У тебя есть связи в прокуратуре. Выясни! — командовала она. — Это во-первых. Во-вторых, я оставляла ей свою статью. Она обещала прочитать и сделать пометки. Мне важно получить ее ради этих заметок. Очень прошу, займись этим немедленно!

— Ты понимаешь, о чем просишь?! — вскипел я. — Даже если по случаю гибели твоей Кубраковой возбуждено дело, меня к нему никто и близко не допустит. И никого об этом просить не стану!

— Но ты же известный адвокат! — давила Неля. — В конце концов у тебя есть какие-нибудь родственные чувства, элементарные обязанности перед близкими.

— Есть, есть, — успокоил я ее, хотя она прекрасно знала, что мы друг к другу никаких особых родственных привязанностей не испытывали. Единственное, что могу — это попытаться что-нибудь узнать о твоей статье, — сказал я, понимая, что она не отвяжется.

— Обещаешь?

— Обещаю попытаться. Никаких гарантий.

— И если можно — подробности о гибели Кубраковой, — уже льстиво попросила она.

— Я уже тебе все сказал!

— Какой ты все же… Ну ты же меня знаешь… Мне так хочется…

— Все, Неля! До свидания, — опустил я трубку.

«Господи! — подумал я, остывая. — На кой черт в Харькове знать подробности о гибели какой-то Кубраковой, с которой у нее шапочное знакомство!» И тут я представил себе торжество Нели, когда она полушепотом кому-нибудь сообщит: «Только между нами. Информация абсолютно достоверна, мне по секрету сообщил мой брат. Он известный адвокат»…

Кажется, дней через десять я был в областном суде по каким-то своим делам. Закончив их, спустился ниже, где была прокуратура и вспомнив просьбу Нели о статье, решил заглянуть к Щербе — авось что-нибудь выясню, хотя уверенности не было никакой: во-первых, возбуждено ли вообще дело по факту гибели Кубраковой, а если и возбуждено, то оно могло быть в любой из районных прокуратур города или в городской, о чем Щерба мог вообще не знать…

Я постучал в его дверь, и не дожидаясь ответа, вошел. Напротив Щербы сидели Скорик и прокурор-криминалист Войцеховский. Они о чем-то спорили.

— Садись, Артем Григорьевич, я скоро освобожусь, — кивнул мне Щерба.

Чтоб не создавать неловкость своим присутствием, я достал из кейса свежий номер «Аргументов и фактов», принялся читать, и хотя не прислушивался к их разговору, все же уловить какие-то детали его мог. Говорил Войцеховский:

— …Я был на кафедре патологической анатомии и судебной экспертизы. Эти светила категорически утверждают, что установить его наличие в крови и тканях невозможно. У нас во всяком случае. Может в Москве и есть какой-нибудь мудрый гематологический институт, но попробуй туда доберись, да и там, как говорят наши патологоанатомы, вряд ли определят. Это во-первых, во-вторых, мое предположение всего лишь плод умопостроений, нет у нас никаких реальных оснований считать его надежным. Так что эксгумация бессмысленна, — завершая какой-то предыдущий разговор, произнес Войцеховский.

— Я еще раз перечитал допрос Яловского, — сказал Щерба. — Все скользко, вроде что-то и пощупать можно, а прикоснешься — утекает меж пальцев, как желе…

Потом что-то сказал Скорик, а Щерба спросил:

— Когда он выписывается из больницы?..

В это время зазвонил телефон, Щерба снял трубку, и я понял, что он увяз в долгом разговоре. Поскольку никакой срочности у меня не было, дальнейшее сидение в этом кабинете становилось малоприятным. Поднявшись, я помахал ему рукой, а он прижав трубку щекой к плечу, сделал жест, мол извини, задергали…

Много позже обрывки слышанного в тот день всплыли из запасников памяти и я найду им место в своем повествовании…

 

14

Майор Агрба легко завязывал знакомства, умел их сохранять, поддерживать. И если многие его коллеги отправлялись в командировки в районы области тряскими, провонявшимися бензином и потом рейсовыми автобусами, то Джума Агрба ездил на «персональных» машинах: накануне звонил знакомому руководителю предприятия или хозяйства. Поговорив о жизни, он приступал к главному: «Понимаешь, дорогой, надо срочно проскочить в район. Что предложишь?» — И «предлагать» приходилось: «Могу только „уазик“». — «Прекрасно!» Агрба не нахальничал, у одного и того же начальника одалживался не более трех-четырех раз в год. Но поскольку номерами телефонов таких полуприятелей у него был исписан почти весь алфавит блокнота, подобные просьбы никогда не отвергались и автобусами Джума не ездил…

Встав в половине шестого утра, Агрба плотно позавтракал (еда в доме была культом, и время суток тут не имело значения), с наслаждением закурил и вышел ждать машину, на этот раз обещанную директором межобластного комбината «Укрбытреклама». Ровно в шесть подкатила потрепанная и перекрашенная в серый цвет «Волга». Майор уселся на заднее сидение. Тут был простой расчет: пока выберутся за город, поболтать с шофером, чтобы расположить его к себе, а на трассе вольготно раскинуться и заснуть: два часа сна для сыщика тоже иной раз подарок, иди знай, сколько за сутки достанется такой благодати!..

Миновали путепровод к аэропорту, за которым начиналась трасса. Умиротворенный Агрба прикрыл глаза, но прежде чем вырубиться, с ощущением тревоги вспомнил свой вчерашний неудачный поход на квартиру к Назаркевичу, покрытую брезентом машину во дворе, которую так и не удалось осмотреть. «Не опоздать бы с этим Назаркевичем, не упустить бы чего», — подумал он, но постарался успокоить себя мыслью, что едет на место происшествия, а это главное…

Начальник угрозыска Богдановска Мотрич ждал Агрбу у себя. Они были хорошо знакомы.

— Садись, Джума, — предложил Мотрич.

— Как жизнь, Ярослав? — отряхнув брюки, уселся Агрба. — Анекдоты новые есть?

— Какие тут анекдоты?! — махнул рукой Мотрич.

— Что-нибудь из колхозной жизни.

— Вся наша жизнь анекдот.

Агрба потянулся к графину с водой.

— Подожди, — остановил его Мотрич, достал из тумбочки бутылку минеральной.

Агрба накрыл ее ладонью, обручальным кольцом сорвал металлическую крышечку и выпил в два приема.

— Если нет анекдотов, давай про нашу с тобой жизнь, — Агрба поставил стакан и вытер ладонью рот, а ладонь о брюки.

— Были на мосту. Там ничего. Пошли по тому участку, который высчитал Войцеховский. — И вот, — Мотрич достал из ящика письменного стола очки большие, такой красивой оправы Агрба никогда не видел, а уж он повидал этого добра! — В траве, на берегу, недалеко от обрыва, — уточнил Мотрич.

Агрба приблизил очки к глазам, взял газету, лежавшую на столе. Буквы выросли в несколько раз.

— Сильные стекла… Импортная, — сказал он, разглядывая оправу. Итальянская, — провел пальцем по рельефной надписи на дужке. — У нас такая на руках под тысячу теперь тянет. Но и за «бугром» они дорогие, до 120–150 зелененьких… Отметили, где нашли?

— Да.

— Что еще?

— Больше ничего. Ищем свидетелей, но все не то.

— Давай съездим туда, где эти очки лежали…

«Волгу», на которой Джума прибыл, он тут же отправил, как и обещал владельцу, а сейчас вчетвером — он, Мотрич, лейтенант — следователь района и сержант-шофер тряслись на милицейском «уазике»; машина, видно, давно отслужила свое, в ней тарахтело все, что только было возможно, что-то рявкало в коробке скоростей при переходе со второй на третью. Агрба вспомнил слова Войцеховского: «Между 15-м и 17-м километрами». На пятнадцатом они и свернули на грунтовку в месте, где стоял железный покосившийся столб со знаком «правый поворот запрещен».

— Нарушаем, — Агрба указал на знак.

— Этой дорогой давно не пользуются, — ответил Мотрич. — Раньше по ней с карьера шли самосвалы со щебенкой и песком. Карьер давно выработан, закрыт.

— Что же знак не снимаете? — спросил Джума.

— Пусть торчит, меньше будут ездить на пикники, и так весь берег загадили…

Машина ушла с грунтовки и медленно съезжала по высокой траве к береговому обрыву. У верхней его точки остановились, вылезли, и Агрба сразу увидел перевернутое вверх дном старое ржавое ведро.

— Под ним, — сказал Мотрич, поднимая ведро. — Вот тут они лежали.

Агрба прикинул: от места, где нашли очки, до края утеса метра три. Он прошел их, присел на корточки и заглянул вниз. Обрыв падал круто, а у самой воды стену его уже не было видно, река как бы подмыла его и он нависал над нею.

«Высота приличная, — прикинул Джума. — Метров семь». Он встал, огляделся. Справа и слева обрыв снижался, и дальше берег шел почти вровень с рекой, видна была осока, склонившаяся над водой. Медленно очертив небольшую площадку, в центре которой оказалось ведро, Джума стал вышагивать туда-сюда, то и дело приседал, глядя поверх травы в сторону дороги.

— Ярослав! — вдруг позвал он Мотрича. — Смотри! Видишь?

— Да. — Низко наклонив голову, Мотрич увидел колею полегшей под колесами травы.

— Это когда машина шла сюда. Тут остановилась, а здесь водитель сильно газанул, разворачивался, трава порвана до песка, и сразу новая колея, но трава легла в обратную сторону, к дороге. Надо замерить ширину колеи, — попросил Агрба лейтенанта.

— Давай еще пошуруем тут, раз уж в этом месте поперла карта. — Джума шевельнул траву носком туфли.

— Да мы смотрели, — сказал Мотрич.

— А вдруг? — Джума обвел рукой площадку.

Они разбрелись. Повозившись около часа — склонившись, шевеля кустики, заглядывая под каждый, потирая поясницу. Но больше ничего не нашли.

Когда ехали обратно, Мотрич, кивнув на знак «правый поворот запрещен», сказал:

— Место это тихое, во-первых знак, во-вторых, неудобно спускаться к реке, больно круто, местные купальщики сюда не ездят. Иногородние, случается, шашлыки здесь жарят.

— Или баб, — засмеялся Агрба.

— С бабой стараются на тот берег, там леса. А тут все открыто.

— От шашлычной компании никаких следов: ни углей, ни консервных банок, ни бутылок, ни крышечек от бутылок, — сказал Агрба.

— Все вокруг чисто, непривычно даже. Вроде нога человека и не ступала, — сказал лейтенант.

— Как видишь, ступала, — возразил Мотрич. — Правда, осторожно.

— Не так уж осторожно, дорогой: очки, автомобильные колеса.

— Поедем обедать? — спросил Мотрич, глянув на часы.

— Я готов, — согласился Агрба, догадываясь, что кормить его, гостя, будут вкусно, так уж заведено: он приехал в райотдел из областного управления… — Ярослав, когда от вас вчерашний рейсовый автобус? — Агрба хитрил, он не собирался возвращаться из Богдановска автобусом, просто это был намек, на который тут же отозвался Мотрич:

— На кой черт тебе автобус? Отправим удобней, что-нибудь сообразим…

 

15

В тот же четверг, когда Агрба укатил в Богдановск, Скорик, созвонившись, отправился в институт к Яловскому.

Едва Скорик уселся в предложенное кресло, Яловский предупредил секретаршу:

— Меня ни с кем не соединяйте и никого не пускайте… Слушаю вас, повернулся он к Скорику. — Что вас еще интересует? Тут уже был один ваш коллега… не помню фамилии.

— Щерба… Из разговоров у меня сложилось впечатление, что Кубракова была очень неуживчивым человеком. Знаете, из тех, кто создает себе врагов, — без предисловия начал Скорик.

— Не совсем так… Я повторю вам то, что сказал товарищу Щербе: Елена Павловна превосходный специалист, хороший организатор. Прагматична в лучшем смысле слова. Да, она жестка, иногда жестока, язвительна. На этой почве возникают трения, случается, с ба-а-льшой искрой, — он говорил о Кубраковой, как о живой, словно она сидела где-то рядом, в соседнем кабинете.

— Из-за этого она и с Назаркевичем враждовала?

— За два часа можно модернизировать деревянную тачку. Кубракова предпочитала модернизировать скоростной автомобиль, хотя на это нужен месяц. А Назаркевич примется доводить до ума тачку, потому что она нужна немедленно. Вот вам разница между ними. Он, безусловно, хороший, способный специалист, фонтанирует идеями. Но в основном для тачки. Тщеславен, гипертрофированно самолюбив, полагает, что она не дает ему хода, затирает, завидует. Неприязнь перешла почти во вражду.

— Почему же она не рассталась с ним?

— Видимо, дорожила как специалистом. От нас и так люди уходят в кооперативы. Платим мало. Ушел технолог Вячин, компрессорщик Матляк, сейчас по договору нанялись куда-то руководитель нашего энергетического хозяйства Лагойда и тот же Назаркевич.

— А куда?

— В какой-то кооператив, не знаю названия… Вот так и живем. Затеял интересное дело с немцами и — на тебе…

— Что за дело?

Яловский стал рассказывать о поездке в Германию. А Скорик, слушая вполуха, подумал: «Неужто между Кубраковой и Назаркевичем в итоге произошло нечто такое, что?..» Наконец, спрятав бумаги в «кейс», он сказал:

— Мне придется сделать обыск в кабинете Кубраковой.

— Это уже ваши хлопоты, — ответил Яловский…

В приемной Кубраковой никого, кроме секретарши, не было. Она стояла у сейфа, вытаскивала папки, сортировала их и расставляла вновь в известном ей порядке. Солнце, бившее из окна, просвечивало ее рыжие локоны, и, казалось, они покрыты каким-то золотым лаком. Поздоровавшись, Скорик сказал:

— Светлана Васильевна, я буду делать обыск в кабинете Кубраковой, нужны понятые. Двое. Скажем, вы и пригласите еще кого-нибудь.

— Кого именно?

— Не имеет значения… Впрочем, можно бы товарища Лагойду.

— Хорошо, я позвоню ему…

В это время осторожно приоткрыв дверь, робко вошел немолодой мужчина и стоя на пороге, тихо спросил:

— Разрешите?

— Входите, Анатолий Филиппович.

— Я принес ключи Елены Павловны, — и он положил на столик возле пишущей машинки связку ключей.

— Спасибо, Анатолий Филиппович.

Уже уходя, мужчина поймал на себе взгляд Скорика, и тот заметил, как едва сдвинулись к переносице его брови. Что-то странное было в этом человеке, какая-то пружинистая сила ощущалась в нем, ее выказывала свободная походка. А странным, как понял Скорик, было лицо: совершенно лысый череп, непривычного цвета загар — не сезонный, что ли, а вроде постоянный, заполнивший каждую складочку, каждую морщинку, ну а главное зубы — ровные, белые, один в один, а десны по-юношески розовые, не осевшие от пародонтоза, не изувеченные никотином, — именно это прежде всего бросилось в глаза. Скорику показалось, что где-то он видел похожее лицо, а может именно этого человека. И когда тот, вежливо попрощавшись, вышел, Скорик вспомнил: в кабинете у старшего помощника прокурора области три-четыре года назад. Скорик зашел тогда по какому-то вопросу. Тот читал, листал бумаги, а человек этот сидел напротив. Скорик ждал, пока коллега освободится и разглядывал странное лицо визитера.

«Хорошо. Будем разбираться», — сказал помпрокурора, подняв голову, а когда посетитель ушел, пробурчал: «Сперва сажаем, потом выпускаем».

«Кто это?» — поинтересовался Скорик.

«В сорок пятом, после войны посадили за сотрудничество с немцами в Богдановске. А дело-то вот, — похоже, дохлое, — он показал тоненькую папку. — Буду сочинять представление в суд. Комиссия по реабилитации рассмотрела»..

— Светлана Васильевна, что за ключи вам принесли? — спросил Скорик. Сколько их вообще от приемной и кабинета?

— Три пары. Эти, — она указала на только что возвращенные, — всегда находятся у вахтера, запасные. Одна пара у меня. И еще одни постоянно у Елены Павловны. Личные.

— А этот человек, который принес?..

— Анатолий Филиппович? Наш ночной вахтер.

— Как его фамилия?

— Сердюк…

Запыхавшийся, быстро вошел Лагойда, — коренастый, плотный, пригладил светлые волосы над высоким лбом с глубокими залысинами.

— Заходите, Юрий Игнатьевич, — поднялся Скорик. — Я буду делать обыск в кабинете Кубраковой. А вы и Светлана Васильевна — в качестве понятых. Не возражаете?

— Чего уж тут возражать, как говорят, понятой — не нанятой, — слегка улыбнулся Лагойда, не заметив, как неодобрительно нахмурилась Света…

Скорик тщательно перебирал и просматривал каждую страничку — и те, что лежали на столе, и те, что в целлофановых папочках, выдвигал ящики, рылся в них. Лагойда и Света сидели рядом, сперва наблюдали за Скориком, затем о чем-то тихо переговаривались. Ничего не найдя, Скорик прошелся по кабинету, обозревая его, вернулся к столу и взялся, как за увлекательное чтение, листая перекидной календарь, начав с февраля. Все странички были исписаны памятками, зачеркнутыми быстрым росчерком шариковой ручки. Прочитывая их, Скорик удивлялся разнообразию всего, чем занималась и во что вникала Кубракова, но для него все это было чужим и чуждым, неинтересным. И только в одном месте — на листочке за 12-е мая заключенная в овал красным фломастером незачеркнутой осталась запись: «Вячину». Если рядом с другими записями имелись слова-комментарии «позвонить», «выяснить», «договориться», «встретиться» и прочие, то в этом случае значилась только фамилия. Вырвав листок, Скорик положил его в карман…

Закончив и исполнив все формальности, Скорик вышел из кабинета в сущности с пустыми руками. Опечатывать его больше не было смысла. Поблагодарив и отпустив Лагойду, он только спросил:

— Юрий Игнатьевич, где вас найти, если понадобитесь?

— Этажом выше, комната 27, - Лагойда вышел.

— Светлана Васильевна, вы Вячина знали? — спросил Скорик.

— Конечно, он у нас много лет проработал технологом.

— А где сейчас?

— В кооперативе «Астра».

— Какие у него были отношения с Кубраковой?

— Нормальные.

— Он появлялся у вас после ухода в кооператив?

— Очень редко.

— Вообще в институте или именно у Кубраковой? Когда последний раз они виделись?

— За день до ее отъезда в Германию. Он буквально поймал Елену Павловну на улице возле института, мы уже с нею шли домой. Хотел о чем-то поговорить, но она спешила и сказала, что после ее возвращения. Второй раз пришел, когда она была в Германии, справлялся, не вернулась ли еще.

— Не была связана Кубракова с Вячиным какими-нибудь институтскими делами? — он достал из кармана листок календаря. Видите — «Вячину». Это ее рукой написано?

— Ее. По-моему, Елена Павловна никаких дел с кооперативом Вячина не имела. Хотя утверждать не берусь.

— Вы не знаете, в каких кооперативах Лагойда и Назаркевич?

— Кажется, вместе с Вячиным.

— Спасибо, Светлана Васильевна, — поднявшись, Скорик направился к двери.

— Что же все-таки случилось с Еленой Павловной? — робко спросила Света.

— Пытаемся понять, — ответил он, глядя ей в глаза. — У вас красивые волосы, — улыбнулся Скорик, уводя собеседницу от расспросов.

— А что хорошего? Рыжие. В школе дразнили.

— Это от зависти… До свидания…

Поднявшись этажом выше, он прошел по длинному коридору, отыскивая комнату № 27. Постучавшись, вошел. Небольшой кабинетик, скорее каморка с одним столом, два стула и дешевый фанерный шкаф с выбитым стеклом, заполненный какими-то бумагами, папками. За окном хозяйственный двор института.

Лагойда предложил сесть.

— Юрий Игнатьевич, вы с Назаркевичем в одном кооперативе?

— Да.

— У Вячина?

— Да.

— Что производит «Астра»? — Скорику показалось, что Лагойда удивился, когда он произнес название кооператива. Проявил эту осведомленность Скорик умышленно.

— Много хороших вещей, — и Лагойда перечислил.

— Вы давно знакомы друг с другом?

— Давненько.

— Друзья?

— Ну как сказать… Вроде приятели, — Лагойда был в сиреневой сорочке, рукава закатаны, сильные руки поросли до локтя светлыми волосами. Во время разговора он поглаживал правой рукой левую, порой обнажая под волосами красивую татуировку — попугая, сидевшего на кольце. Заметив взгляд Скорика, накрыл попугая ладонью. — Баловство.

Это была не мальчишеская неумелая татуировка, а исполненная профессионалом.

— Вы не знаете, когда Назаркевич вернулся из Богдановска: в тот же день или на следующий? — спросил Скорик.

— Вот этого не знаю.

— У Вячина в кооперативе есть телефон?

— Телефон-то есть, только самого Вячина нет. В командировке.

— Где?

— В Польше.

— Давно уехал? Надолго?

— Уехал… — Лагойда задумался, — по-моему, в прошлый четверг. Завтра-послезавтра должен вернуться.

— Как думаете, Юрий Игнатьевич, кто может занять место Кубраковой?

— Это уж не моя забота! Не вникаю.

— Я в том смысле, что кто-нибудь лелеял такую мечту?

— Мое дело — энергетическое хозяйство, а в сферы Кубраковой я носа не совал, мне это, как говорят, до одного места.

— До лампочки? — подмигнул Скорик.

— Можно и пониже.

— Раз так, тогда и закончим.

— Я провожу вас.

— Спасибо, не надо. Я найду дорогу…

Около пяти вечера Скорик позвонил на квартиру Кубраковым. Трубку взял брат:

— Можете приезжать. Я подготовил маму. Только вы постарайтесь без особого усердия. Сами понимаете ее состояние, — не стесняясь, предупредил он.

— Постараюсь. Я ведь к вам не в гости с балалайкой собираюсь, — в тон ответил Скорик.

— Понятно, понятно. Приезжайте…

Скорик увидел то, что и ожидал в этом доме, построенном в начале века: большие комнаты, потолки почти четыре метра, в углах изразцовые печи с подведенным газом, высокие окна с овальными фрамугами.

Кубраков усадил его на стул, сказал:

— Посидите, я позову маму.

— Одну минутку, Александр Павлович, — остановил его Скорик. — Я не собираюсь делать обыск, просто хочу осмотреть комнату Елены Павловны, письменный стол и задать несколько вопросов вашей маме. Не исключаю, что мне еще раз придется наведаться в комнату Елены Павловны для более тщательного осмотра, — избежал он слова «обыск». — Я предварительно позвоню.

— Нас здесь не будет. Я забираю маму к себе в Сокирцы, пусть поживет у меня какое-то время. Я дам вам ключи от квартиры, ключи сестры.

— Доверяете? — улыбнулся Скорик, стараясь расположить хозяина к непринужденному разговору.

— У нас воровать нечего.

— А если мне надо будет что-нибудь изъять? Без вас и понятых не смогу.

— Позвоните мне в Сокирцы заранее, я приеду.

— Куда звонить?

— Я райвоенком в Сокирцах.

— Александр Павлович, ваша сестра умела плавать?

— Очень хорошо. Она ведь родилась на Волге, в Саратове…

— Как зовут вашу маму?

— Ольга Степановна.

— Пожалуйста…

Седая, с бледным осунувшимся лицом, в длинном байковом халате, она показалась Скорику сейчас много выше, нежели тогда, на кладбище. Села напротив, положив белые старческие руки на стол, сцепив пальцы, но дрожь в них унять не могла.

— Ольга Степановна, простите мое вторжение, но что поделать, — такая служба, — начал Скорик. — Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Она согласно кивнула.

— Ольга Степановна, не жаловалась ли вам Елена Павловна в последнее время, что кто-то ей угрожает или преследует?

— Нет. Ее нельзя было преследовать. Она была добрый отзывчивый человек и никому плохого не могла ни пожелать, ни сделать, — тихо сказала старуха.

— Не была ли угнетена чем-нибудь?

— Нет. Наоборот. Из Германии Леночка вернулась веселая, возбужденная… Вы считаете, что ее убили? — спросила вдруг.

— Ничего определенного сказать пока не могу. Но постараемся докопаться до истины, — шаблонных фраз было не избежать. — Ольга Степановна, у вас лично нет подозрений в отношении кого-либо?

Она долго молчала, потом произнесла:

— Мне всегда был неприятен Назаркевич, хотя я никогда его не видела. Но Леночка говорила, что все неудачники неврастеники. Она считала его неудачником, и полагала, что он когда-нибудь сорвется.

— Что она имела в виду?

— Не знаю.

— В Богдановск Елену Павловну отвозил Назаркевич. Вернувшись, он не позвонил вам, что Елена Павловна осталась там еще на день, может передал какие-нибудь ее слова?

— Нет. Он вообще сюда никогда не звонил.

— Я могу осмотреть комнату Елены Павловны?

— Идемте, — встал сидевший все время молча Кубраков. — Ты иди к себе, мама, ложись…

Комната Кубраковой скорее напоминала коридор — длинная, с одним окном. Изразцовая печь. В углах потолков залегли пыльные тени. На темном скрипучем паркете лежал затертый, грязно-зеленого цвета ковер. Тахта, простой платяной шкаф, стул у письменного стола, на стене потускневшее зеркало. Впечатление такое, что это — случайное жилье, что большую часть времени обитатель проводит вне стен.

Присутствие Кубракова сковывало. И все же Скорик довольно скрупулезно перебрал бумаги на столе. Но и здесь, как и в кабинете Кубраковой в институте, — ничего личного, все служебного свойства. Хотелось порыться в ящиках письменного стола, но Скорик решил сделать это в спокойной обстановке, когда Кубраков с матерью уедут в Сокирцы. Перекидной календарь он все же решил полистать. Нашел только одну интересную для себя запись: на страничке за 20-е мая было написано рукой Кубраковой «Вячину». «Календарь надо будет потом изъять официально», — подумал Скорик и сказал:

— У меня все, Александр Павлович.

Кубраков проводил его до двери, вручил ключи…

 

16

Верно говорят: одной рукой узел не завяжешь, поэтому не следующий день в кабинете криминалистики у Войцеховского они собрались вчетвером: Войцеховский, Агрба, Скорик и Щерба. До этого Скорик успел побывать у Кубраковых, застал их уже садившимися в машину. Он показал им очки, привезенные Джумой. Мать и брат опознали их, Елена Павловна привезла их из Италии, заплатила большие деньги. На вопрос Скорика, какое зрение было у Елены Павловны, мать сказала, что дочь очками пользовалась только при чтении и во время работы, обычно же очков не носила, левое стекло +4,5 диоптрии, правое +5. На обратном пути Скорик заехал в «Медтехнику». Там проверили и подтвердили: левое стекло +4,5, правое +5. И еще восхитились оправой, такой никогда не видели, суперновая, на руках потянет тысячу рублей, заверили, что в систему «Медтехники» такой товар не поступал…

— В нашем городе только Кубракова ездила в Италию, — иронично заметил Щерба.

— Но стекла-то — ее! +4,5 левое и +5 правое!

— Хотите, я найду вам сколько угодно людей с подобным зрением, — не унимался Щерба.

— Ну нельзя же так, Михаил Михайлович! Если будем все время ставить себе такие препоны, никогда не выберемся на дорогу! — раздражался Скорик.

— Ладно, сделаем допущение, очки на том месте потеряла Кубракова. Странная она женщина: попала в Богдановск, а оттуда пешком перла к обрыву 15 километров, чтобы почитать эту книгу, газету или еще что-нибудь. Достала очки, почитала, очки выбросила и ушла? Глупость! Ну а если по логике? Там у обрыва ей срочно потребовалось что-то прочесть. Согласитесь, что такие очки без футляра не носят. Значит, она достала из сумки футляр, вынула очки, футляр положила в сумку, прочитала нечто. И тут почему-то выронила очки. А футляр исчез вместе с сумкой. Что в ней было еще, мы не знаем. Но это не похоже на ограбление: часы «Сейко» с нее не сняли. Итак, ей пришлось что-то срочно прочесть. Если бы это было у нее с собой, она могла прочитать и раньше — в Богдановске, в машине, по дороге к обрыву, а не ждала бы пока окажется именно там.

— А может быть ей в том месте как раз и дали это чтиво, — сказал Агрба.

— К этому я и веду, — подтвердил Щерба.

— Она не пришла туда пешком, ее привезли, — Агрба посмотрел на Войцеховского.

— Замеры колеи, которые ты сделал, укладываются только в одно — это «Жигули», — сказал Войцеховский.

— С шоссе к обрыву водитель съехал там, где стоит знак «правый поворот запрещен», — напомнил Агрба.

— Ну, в пустынном месте кто не нарушит, — заметил Скорик.

— И все же рисковал. Гаишники там бывают. Недалеко поворот в заказник, куда въезжать вообще нельзя, но любителей жарить шашлыки и возить баб хватает. ГАИ любит там за ними охотиться, — сказал Агрба.

— Водитель мог не знать, — сказал Щерба.

— Не думаю, — сморщился Агрба. — Если он знал это пустынное место и обрыв, значит бывал в этих краях.

— Рисковал, но нарушил, потому что уж нужно было к обрыву? — Щерба обвел взглядом всех. — Согласимся. Поехали дальше, Виктор Борисович, обратился Щерба к Скорику.

— Кубракова была очень хорошей пловчихой, так что, если бы она упала в реку или ее столкнули… — начал Скорик.

— Понятно, — оборвал Щерба. — Ее столкнули, когда она была в бессознательном состоянии? Но ведь случаев насилия, предшествовавших этому нет, — резюмировал Щерба. — Что скажете?

— Никаких бумажек, писем, записок, что говорило бы о самоубийстве, я не нашел. Она была одержима работой. Особенно последнее время, после возвращения из Германии. Какой-то контракт с немцами. Была увлечена этим, — продолжал Скорик. — Чего вдруг самоубийство? Человек прагматичный, с очень устойчивой психикой… Кстати, возник новый персонаж.

— Кто такой? — спросил Щерба.

Скорик рассказал о надписях на листках календарей и прочее, что узнал о Вячине.

— Да, вспомнил он, — знаете, кто работает ночным вахтером в институте? Человек, который в 1945-ом был осужден за пособничество немцам в Богдановске.

— Самые осведомленные люди это не мы и не милиция, — хмыкнул Щерба, а швейцары ресторанов, отелей, ночные сторожа, дворники… С этим Вячиным тоже надо бы знакомство завести.

— Он в Польше сейчас, — ответил Скорик.

— Когда-нибудь же вернется… Сегодня пятница, — напомнил Щерба. Пятый день, как мы получили труп Кубраковой. Ее уже похоронили, а вы все никак не можете встретиться с Назаркевичем, Виктор Борисович. А ведь он ее отвозил в Богдановск! И в друзьях ее, как вы уже знаете, не состоял. О чем они говорили по дороге? Может помирились, а может разругались вдрызг.

— Он в больнице, — напомнил Агрба.

— Ну и что? Ушиб колено! Не без сознания же он! — это адресовалось Скорику.

— Там невозможно толком поговорить, палата на шесть человек. Через два-три дня он уже будет ходячим, тогда это будет проще.

— Ладно, вы тут колдуйте, — Щерба направился к двери.

Вернувшись к себе, Щерба медленно опустился в кресло, бросив тяжелые руки на стол поверх тяжелых бумаг. Папки. В каждой схвачены скоросшивателем протоколы допросов, постановления, объяснительные, заключения экспертизы, акты, справки. И все написано разными почерками, разборчиво или каракулями, со множеством лишних знаков препинания или вовсе без них, грамотно и понятно или ужасающе безграмотно и косноязычно. Все это надо читать, разбирать по буковке, по слову, чтобы вникнуть в смысл. Изо дня в день, из года в год. Вот уже почти четыре десятилетия. Собрания сочинений! Тома! Со своими характерами, сюжетами, людскими судьбами, каких не породит ничья изощренная фантазия. Но в наше безумное время вообще стало на дыбы, вверх ногами. Какая-то часть человечества стоит на голове… В Щербе ожило воспоминание из детства: он не мог понять, что земля круглая. Как так: сколько бы ни шел — по дороге, в лесу, в поле, — все ровная и ровная. Тогда он нарисовал Землю — круг, на одном полюсе изобразил человека, надписал «это я», перевернул рисунок на 180° и изобразил другого человечка. Получилось, когда он вертел рисунок, что одна из фигурок обязательно висит вниз головой. Кто же?

Что-то вспомнив, он потянулся к телефону, набрал номер:

— Юрконсультация? Пожалуйста, Устименко.

Щерба ждал, слышал, как кто-то звал: «Артем Григорьевич, вас к телефону»… — Артем, здравствуй. Это Щерба.

— Здравствуй, Миня. Я тебя слушаю.

— Неудобно получилось: ты заходил зачем-то, ждал да так и ушел. Ты извини, замордовала работа. Ты что-то хотел?

— Ерунда, Миня, не горит. Там у вас кто-то ведет дело Кубраковой из какого-то НИИ…

— А что у тебя за интерес?

— Пустяковый. У меня в Харькове родственница, она отправляла в этот НИИ Кубраковой свой доклад или реферат. Теперь ей хочется заполучить его обратно, поскольку, возможно, на нем есть пометки Кубраковой. Вот и все, если, конечно, этот доклад не фигурирует в деле.

— Смотри, до Харькова докатилось… Сейчас ничего не могу тебе обещать. Когда прояснится, дам знать, — неопределенно ответил Щерба. — Как живешь?

— Как все в наше время и в нашем возрасте. Готовлюсь к процессу.

— Большой?

— Нет, но пахнет занудством. Взятки, приписки, подставные лица.

— Заготовители?

— Да… Ну а как ты?

— Часть человечества висит вниз головой. Не могу понять, к какой категории принадлежу я.

— В этом, похоже, не скоро разберемся… Кто бы мог думать, что нашему поколению придется пережить и этот бардак? Уходить не собираешься?

— Пока нет. Держат… Ну, будь здоров. Заходи.

— Спасибо…

Зависти в Щербе имелось столько, сколько положено нормальному человеку. Но сейчас он позавидовал Устименко: все-таки в адвокатуре куда легче. Он знал, что Устименко не просто сбежал туда, его выжили из прокуратуры. И, пожалуй, не прогадал. Но себя представить в судебном заседании в качестве защитника, а не государственного обвинителя, не мог. «Ничего, привык бы. Вон, сколько знакомых следователей и прокуроров ушло в адвокатуру!» — подумал Щерба, словно завтра собирался это сделать…

 

17

В начале десятого утра в субботу за Джумой заехал на «Волге» приятель с подругой. Загрузив багажник сумками с едой, бутылками, эмалированной кастрюлей с замаринованной бараниной, засунув туда же ящик с буковым углем и шампура, Джума с женой и всем выводком отправился на два дня кайфовать. Ехали они в закрытую зону отдыха штаба военного округа — на Липницкие пруды, где комендантом был прапорщик — дружок Джумы.

Машин попутных на шоссе было много: часть людей, как и Джума, ехала отдыхать в леса, а другие — их сразу можно было узнать по пестрой географии автомобильных номеров, тюкам на крышах, прицепами — спешили к границе с Польшей. Категорию этих туристов Джума знал: некоторые из них потом попадут в сводки ОБХСС, как и те, кто по левой полосе тащился навстречу, из Польши.

— Во зараза, — злился Джума, — теперь до кольца будем плестись.

На кольце свернули налево, на пустынное шоссе, затем еще раз налево на просеку и остановились у шлагбаума. Джума показал охраннику пропуск, и они въехали на территорию Липницких прудов.

— В тот же домик, Надька? — весело подтолкнул Джума жену.

— Тебе бы только туда, — притворно рассердилась она.

На сухом песчаном взлобке, поросшем густым сосняком, стоял двухкомнатный щитовой домик. С помощью приятеля-прапорщика Джума снимал этот домик.

— Привет, милиционер, — подошел прапорщик, когда они разгружали багажник.

— Привет, дорогой! — обнял его Джума. — Карп будет?

— А шашлык?

— А как же!

— Тогда и карпа найдем, — речь шла о копченном карпе, который мастерски солил и коптил для начальства прапорщик. — Располагайтесь, еще увидимся…

Избалованный в детстве родителями, а позже — жизнью холостяка, Виктор Скорик не признавал выезды «на природу», он любил комфорт — хороший гостиничный номер в пятидесяти метрах от пляжа, вечером приличный ресторан, куда можно войти, соответственно одевшись, не белой вороной, а с тем естественным достоинством, когда все твои движения, походка, взгляд, выражение лица говорят, что ты не блефуешь, что действительно свободны душа и тело, что если ты даже не хозяин жизни, то во всяком случае один из тех, кто что-то в ней значит. Официанты и администраторы гостиниц улавливают это состояние безошибочно и ведут себя соответственно. А ежели с тобой еще миловидная женщина, не крикливо одетая и не намазанная, как схваченная в дискотеке профурсетка, — если твоя женщина не суетится, не размахивает руками или разговаривает во весь голос, не пялит глаза на людей в холле или в ресторанном зале (обслуга моментально определяет потаскух, нанятых на несколько ночей), — коли это так, то ты удостаиваешься вежливости и внимания. Все это стоит, конечно, ого-го! Но Скорик и Катя с зимы начали откладывать деньги. А уж прибыв на юг раз в году, ни в чем себе не отказывали. Поселялись, разумеется, отдельно, но все время их видели только вдвоем, без шумных пьяных компаний. Дежурные по этажу и горничные привыкли к этой паре, хвалили между собой, что в номерах у них всегда аккуратно — не валяются пустые бутылки, не разбросано дамское белье, нет пляжного песка на ковриках, в ванной пол не залит водой, потому никого не волновало, что каждое утро до завтрака отправляясь на пляж, парочка выходила из номера Кати, что в лоджии Скорика часто сушатся на шпагатике Катины купальники.

По графику отпуск у Скорика в сентябре. А сейчас только середина июня, и он с тоской подумал, что еще два с половиной месяца рутины замордуют вконец.

— Давай в этом году поедем в Дагомыс, — вдруг сказал он.

— Ты с ума сошел! — она сидела в кресле, поджав босые ноги и заполняла какие-то клеточки на куске ватмана. — Это же сколько денег нужно! Нет, в Сочи дешевле. И привычней уже. Ты только не забудь заранее телеграмму дать, чтоб нам те же номера, если можно.

— Как хочешь, — отозвался он, стоя у балконного окна.

— Забыла тебе сказать: в Москве в каком-то НИИ разработали методику определения срока давности пальцев. Представляешь?!

— Да, это интересно, — как-то безразлично ответил он. — Где ты это вычитала?

— Терских рассказывал. Он заходил к нам…

Терских — первый муж Кати. Они прожили три года и расстались. Скорик никогда не спрашивал, почему. Он был знаком с Терских, тот работал следователем в транспортной прокуратуре. Парень, как парень, правда, всегда насупленный, замкнутый, неразговорчивый. Терских, надо полагать, знал об отношениях Кати со Скориком. Но этой темы ни тот, ни другой не касались…

Он все еще стоял у окна. Пять часов дня, а солнце еще высоко. Отсюда, с восьмого этажа, хорошо видна панорама города, где-то за последними домами поблескивала асфальтом шедшая на подъем лента путепровода, по ней ползли похожие на жучков автомашины, а еще дальше, у горизонта темнела полоса начинавшегося леса. «Где-то там сейчас наслаждается природой толстячок Агрба, в одних плавках прогуливается по траве или играет в бадминтон, а скорее всего храпит под кустом и в ус не дует», — спокойно подумал Скорик.

— Вечером куда-нибудь пойдем? — спросила Катя.

— Можно. Придумай что-нибудь, я постараюсь к семи быть.

— Ты в больницу к Назаркевичу?

— Да. Он уже ходячий. Пора. И так с ним затянули, толком допросить невозможно было… Я пошел, — он посмотрел на часы…

Дежурный врач, выслушав Скорика, сказал:

— Он уже почти в порядке. Думаю, через два-три дня лангетку снимут.

— А что у него с коленом?

— Гемартроз. Это кровоизлияние в сустав… В ординаторской неудобно, люди заходят. У меня есть ключ от учебной комнаты. Кафедральных сегодня не будет, — он повел Скорика по коридору и отпер дверь с табличкой «Учебная комната № 3». Здесь было два стола, несколько стульев, на стенах развешаны плакаты-пособия. — Как сказать ему, — кто пришел? — спросил врач.

— Скажите, человек по важному делу…

Назаркевич вошел без стука. На нем был синий спортивный костюм, правая штанина задрана, на ноге фиксирующая лангетка. Вошел он осторожно, опираясь на палочку.

— Вы, что ли, ко мне? — без всякого интереса осведомился Назаркевич. — По какому случаю?

— Я из прокуратуры, Сергей Матвеевич.

— Чем могу быть полезен? — говорил Назаркевич как бы сдерживая заранее возникшую неприязнь к человеку, потревожившему его в больнице.

— Я по поводу Елены Павловны Кубраковой, — Скорик достал из кейса бланк протокола допроса и еще какие-то бумаги, поверх положил очки Кубраковой. Назаркевич равнодушно скользнул по ним взглядом. — Вы знаете, что с нею произошло?

— Знаю, но без подробностей.

— Откуда?

— Сказала жена, а ей кто-то звонил из института, — он посмотрел на Скорика так, словно сказал «Что же ты так туп, братец! Не мог просчитать такую примитивную информационную цепь!».

— Сергей Матвеевич, Кубракову вы отвозили в Богдановск?

— Я.

— Когда?

— Во вторник, пятнадцатого.

— По ее просьбе?

— Я ехал по своим делам. А она, так сказать, с оказией.

— По каким делам вы, если не секрет?

— На мехстеклозавод. Заказать специальные реторты.

— Заказали?

— Нет. Нужный мне мастер был в отгуле, — Назаркевич отвечал легко, как бы забавляясь. Худое, нервное, подвижное лицо его успокоилось, словно этот разговор стал для него развлечением.

— Каким образом вы узнали, что он в отгуле?

— У начальника смены… Что еще вас интересует? До какого конца желаете добраться? — в его глазах вспыхнуло озлобление, лицо стало каким-то асимметричным.

— Когда вы вернулись из Богдановска? — Скорик сделал вид, что не заметил язвительного тона.

— В тот же день поздно вечером.

— И больше туда не ездили?

— Пытался на следующий день. Я уже говорил об этом вашему милиционеру… На пятидесятом километре попал в аварию.

— Каким образом?

— Навстречу шел «Москвич», я тормознул, но влетел в лужицу масла. Меня развернуло в сторону «Москвича». Чтоб избежать лобового столкновения, я вывернул резко вправо и полетел за столбики в кювет. «Москвич» я все же зацепил: помял ему левое крыло и разбил фару. Себе искалечил радиатор и колено. Достаточно этих деталей?

— Вызывали ГАИ?

— Нет. Разошлись полюбовно. Я ему — шестьсот рублей, он меня отбуксировал домой. У меня тосол вытек.

— Кубракова знала, что вы должны на следующий день опять поехать в Богдановск?

— Нет.

— А с кем она собиралась возвращаться из Богдановска?

— Понятия не имею.

— Но если бы вы доехали туда благополучно, забрали бы ее?

— Возможно.

— Номер «Москвича» не помните?

— Не до этого было.

— Какого он цвета?

— Светло-салатовый, старый, четыреста восьмой.

— Кто его владелец?

— Майор. Агеев Витольд Ильич.

— А где служит?

— Вы еще спросите, какая у него жена: блондинка или брюнетка.

— Кстати, какого цвета ваша машина?

— Красная. «Жигули» — тройка.

— У вас с собой было шестьсот рублей, словно вы предчувствовали, на что их придется употребить.

— У меня даже больше было — тысяча двести. Мне сказали, что в Богдановске можно купить скаты дешевле, чем у нас.

— Сергей Матвеевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?

— Плохие.

— Не скажете, почему?

— Не сложилось. Мы разные люди.

— А подробней можно?

— Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз, если понадоблюсь. У вас, наверное, и кроме меня есть кого допрашивать… Давайте я подпишу, что там нужно. Я устал. Тут не прокуратура, больница…

— До свидания, — он встал и опираясь на палку, захромал к двери.

— Сергей Матвеевич, одну минутку, — остановил Скорик, взяв очки.

— Ну что еще?

— Эти очки вам знакомы?

— Похожие я видел у Кубраковой… А может еще где-нибудь, — он усмехнулся и вышел.

Возвращаясь домой, Скорик свои личные впечатления о Назаркевиче совмещал с теми, что набрал от людей, знавших Назаркевича по институту. «Вспыльчив, нервозен, что-то психопатическое в нем есть, — вспоминал Скорик неподвижное худое лицо Назаркевича, какую-то сумасшедшинку, вспыхивавшую порой в глазах. — Неудовлетворенное тщеславие, постоянное ощущение непризнанности, обойденности на фоне абсолютной уверенности в своей незаурядности? И убежденность, что во всем этом повинна Кубракова?.. На все мои вопросы отвечал гладко, никаких противоречий. С одной стороны, не скрывал ничего, что я мог бы истолковать не в его пользу, с другой все это выглядит так логично, что и мне зацепиться не за что… Выдвинул алиби: какой-то майор Агеев на светло-салатовом „Москвиче-408“. Попробуй найти этого Агеева»…

— Когда он пришел, Катя была уже одета.

— Ну что? — спросила она.

— Я готов, — он поставил кейс в кресло. — Куда идем, придумала?

— Может, в кино?

— Только не на американский «пиф-паф» и не нашу чернуху. Давай на какую-нибудь мелодраму.

— Из жизни графинь. Никто не стоит в очереди за колбасой, засмеялась Катя…

После кино зашли в новый пивной бар — Скорику захотелось пива, но там было столпотворение. Пришлось идти домой. Он сидел на кухне, ждал, пока Катя заварит чай — признавал только свежий, на один раз. Потом каждый уселся читать свое…

Легли в половине двенадцатого.

— Слушай, талантливые люди, — они что, все шизанутые? — спросил Скорик, отодвигая с лица прядь Катиных волос.

— Почему? Ты же у меня нормальный, — улыбнулась она в темноте, проведя пальцами по губам…

 

18

Кончалось воскресенье. Дымчатые сумерки обволакивали лес, но когда въехали на шоссе, оказалось, что еще совсем светло. Разомлевшие от двух дней лесного воздуха, солнца, купания в прудах, дети сонно жались на сидении, Джуму тоже вгоняло в дремоту — никаких мыслей, лишь благостное ощущение здоровья, силы и сытости. У выезда на главную магистраль пришлось постоять, прежде чем удалось вклиниться в плотный поток машин — одни, как и Джума Агрба, возвращались после отдыха домой, другие — с нашими и польскими номерами тащились от границы. Хозяин «Волги», в которой ехало семейство Агрбы, дважды удачно сделал обгон, но потом понял рискованность и бессмысленность этой затеи, поскольку перед первым же красным светофором начнется потеря выигранного времени, а дальше — больше… Так и ехали, вынужденно неспешно…

И не знал Джума, что в этой пестрой ленте автомобилей на четыре машины впереди, возвращаясь из Польши, катил на своем «Жигуле» Николай Вячин.

Вячин возвращался из Польши злой и уставший. Поездка вышла пустой, бессмысленной и накладной, ибо, как принято, ехал туда не с пустыми руками, влетел с подарками для будущих возможных партнеров: пол-ящика коньяка, несколько банок икры, две микроволновые печи и еще кое-что помельче. Все это надо было протащить через таможню. Удалось, Но лучше бы изъяли — сейчас бы ему вернули. Партнеры по переговорам оказались шантрапой, делового в них было только то, что беспрерывно поили его настоящим кофе, курили «Кент» и «Данхил» да хорошо разбирались в курсах валюты. Но как только разговор заходил об общих интересах, начинали вешать, как фраеру, лапшу на уши: выдвигая, словно они какой-нибудь «Сименс», наглые условия, которые в итоге для него выпали бы в осадок «деревянными» рублями, а для них — в свободно-конвертируемой. Зол он был еще и оттого, что, дожидаясь таможенного осмотра поляками, простоял на солнцепеке два часа. Да на нашей стороне еще пять часов, стервенея от сознания, что осматривать-то у него нечего — возвращался пустой, это-то и вызывало, наверное, подозрение у таможенника, который шмонал с большим усердием…

Когда все было закончено и Вячин пересек границу, влился в медленный поток машин, постепенно раздражение от неудачной поездки утихало, понимал, что исправить ничего не может, и иные, домашние мысли возвращались к нему; с каждой новой цифрой: осязаемей и неотвязней…

Домой он добрался около часу ночи.

— Пойдешь машину отгонять в гараж? — спросила жена.

— Неохота, устал. Поставлю противоугонное… Какие тут новости?

— Никаких. Помидоры на рубль подешевели. Вот и все новости. Как съездил?

— Бестолково, — и он вкратце рассказал.

— Я пойду спать. Ты-то завтра можешь дрыхнуть, а мне вставать в семь, у меня первый урок, — сказала жена.

Он посмотрел на нее. От длинного до пят халата, она казалась еще выше, хотя и так была не маленькой, одного с ним роста. Такая же стройная, осанистая, как и в юности. Мастер спорта по легкой атлетике, вот уже много лет ишачит в средней школе, преподает физкультуру, к которой ни коллеги-учителя, ни дети не относятся серьезно.

Уже стоя в дверях спальни, она вспомнила:

— Тебе звонил Лагойда. Просил, как только вернешься, связаться с ним.

Сонных детей Джума перенес в дом на руках. По окнам скользнул отсвет фар разворачивающейся «Волги»: уезжали приятели. Жена укладывала детей, а Джума с наслаждением пил ледяную минеральную воду, в холодильнике всегда имелся запас. Сами улеглись уже в половине второго. Жена уснула мгновенно, а он долго вертелся и знал почему: два дня обильной острой еды, бутылку коньяка влил в себя да еще две бутылки «Псоу», а уж минеральной посудин пять опростал. Он вообще потреблял много жидкости, а после острой пищи особенно. И сейчас донимала тяжесть в желудке, хотя обычно засыпал, едва прикасался головой к подушке. Помаявшись, встал и в одних трусах босой зашлепал на кухню, достал еще бутылку — жажда все еще сушила, — и пил уже медленно, подперев спиной стену, думая о завтрашнем дне, словно только что пришел с работы еще полный мыслей о сделанном и несделанном, и завтрашнее постепенно заполнило его мозг. Затем надел спортивный костюм, кеды, взял маленькую сумочку, которую почему-то называли «педерастка», сунул в нее удостоверение, набор ключей, фонарик, червонец двумя пятерками и вышел из дому.

Никакого транспорта уже не было. Город спал. Джума любил его таким тихим, умиротворенным, безлюдным. Не раз в полуночную пору с группой захвата садился в какую-нибудь засаду. Он знал эту ненадежную тишину, когда в обманчивом ее молчании мелкая шпана потрошит дачки спящих горожан-огородников: когда грабители, убийцы в каком-нибудь притоне вместе со шлюхами разгульно пропивают чье-то добро, превращенное в водку и закусь: когда где-нибудь в тихой квартире с хорошей мебелью и японской аппаратурой под коньячок с лимоном обдумываются все тонкости дельца на миллион рублей, которые потом «позеленеют» и проступят на них портреты Франклина или Улисса Симпсона Гранта. Джума специально заглядывал в энциклопедию, чтобы выяснить, кто такой этот Грант. Оказалось, генерал, восемнадцатый президент США…

Шел он к дому Назаркевича минут сорок — в другой конец города. За всю дорогу встретил только двоих прохожих. Прежде чем войти во двор, посмотрел на дом. Свет не горел даже на лестничных площадках, двор был пуст, но Джума прислушался, еще раз осмотрелся — какая-нибудь парочка могла обниматься где-нибудь в укромном углу. Но — нет, все тихо, нормально. Джума знал, что совершает запрещенное, нарушает закон, и если его тут накроют, возникнет скандал, вызовут милицию — шум будет большой. Из милиции его, конечно, отпустят, покажет удостоверение, но полковник Проценко, а то и сам генерал устроят такой раздолбеж, что носки вспотеют. И не за то, что полез, а что попался…

Он поднял край брезента, покрывавшего машину Назаркевича, достал было связку автомобильных ключей, но сперва потянув ручку правой парадной дверцы, обнаружил, что она не заперта. Осторожно влез в машину, изловчился, высунув руку, потянул брезент и тот под собственной тяжестью сполз вниз, накрыв машину. В кромешной тьме Джума включил фонарик, осмотрелся. Автомобиль, видно, эксплуатировали вовсю: чехлы на сиденьях грязные, напольные коврики в пыли, на педалях комочки старой засохшей глины. На спидометре девяносто семь тысяч. В «бардачке» оказался нехитрый набор: фигурная отвертка, рулончик изоляционной ленты, два пакетика автошампуня, в футляре манометр, в самом низу три странички машинописного текста, втиснутые в целлофановую папочку. Посветив, Джума пробежал по диагонали. Это была какая-то докладная на имя Кубраковой, подписанная Назаркевичем. Положив все на место, Агрба стал обшаривать большие карманы чехлов на спинках передних сидений. В одном оказался атлас дорог, в другом круглый, большого диаметра колпачок с резьбой внутри. Белый, пластмассовый с фирменной надписью «Метах». Он был новый, незахватанный пальцами, с него еще не сошел глянец. Понюхав колпачок и не ощутив никакого запаха, Джума опустил его туда же, где и обнаружил.

Больше здесь делать было нечего. Осматривать всю машину снаружи надо будет с понятыми, официально, под видом сотрудника ГАИ…

— С трудом — мешал брезент — он выбрался, осмотрелся и тихо вышел со двора. Домой пешком добрался в пятом часу утра. Жена не слышала ни как уходил, ни как вернулся…

 

19

На техосмотр Вячину нужно было еще в мае, да все никак не мог выбраться. Потому с утра, перед тем, как идти к себе в кооператив, отправился в сберкассу оплатить налоговую мощность и за техосмотр. Перед выходом из дому созвонился с Лагойдой и условился встретиться у сберкассы, когда тот будет идти на работу — это по дороге.

Очередь была большая, на добрый час. Лагойда подъехал минут через пятнадцать, по-быстрому они обменялись новостями.

— Как ее угораздило утонуть? — спросил Вячин.

— Кто ее знает? Следствие идет. Меня уже допрашивали.

— А ты-то причем?

— У прокуратуры свой протокол, — скаламбурил Лагойда.

— Похороны были большие?

— Народу собралось много.

— А где похоронили?

— На Центральном.

— Скажи! Наверное Яловский через горсовет пробил… Какие еще новости?

— Сережа Назаркевич в больнице. Попал в аварию.

— Сильно побился?

— Колено зашиб. Через пару дней выписывается. А машину поуродовал по нынешним ценам тысячи на три: радиатор, крыло, бампер, фару вдребезги. Это мне его Наталья рассказала.

— Он же гонит, как сумасшедший. Джигит! — Вячин оглянулся, посмотрел как движется очередь. — Смотри, видишь пожилого мужика у самой двери, с коричневым кейсом.

— Ну вижу.

— Знаешь кто это? Слышал дело о рэкетирах, потрошили кооперативы «У самовара», «Элегант», «Детский сапожок»? По делу проходил младший брат Володи Гайворонского.

— Директора завода «Рембыттехника»?

— Да. Я ходил с Володей на суд. Интересно было. Так вот этот с кейсом — адвокат Устименко. Володе его порекомендовали. Силен! Такую речь произнес — плакать хотелось. И знаешь, дали по минимуму.

— Свари крапиву с сахаром — тоже сладко будет… Ладно, хрен с ним, с этим адвокатом, мне пора, — Лагойда взглянул на часы.

— Когда появишься?

— После четырех.

— Давай, надо кое-что обсудить. Есть проблемы…

Жена Назаркевича была предупреждена Агрбой, приехал он около десяти. Она ждала его у машины: что поделать, ГАИ есть ГАИ, а автомобиль побывал в ДТП, тут свои правила. В понятые взяли соседей Назаркевичей — шофера такси и молодую женщину, покачивавшую в коляске ребенка.

— Что же это ваш муж попал в аварию и уехал с места происшествия? начал Агрба играть роль сотрудника ГАИ.

— Потому что ничего страшного не произошло. Пострадали только мы. Человеку, которому он повредил машину, уплатили. С его стороны никаких претензий, — внешне спокойно сказала Назаркевич. — Он что, обратился к вам с жалобой?

Агрба сделал вид, что не расслышал; обойдя машину со всех сторон, остановился у передка.

— Ох-ха! — помотал головой таксист, стоя рядом с Агрбой. — Надо же так! Это уже не отрихтуешь. Крыло менять придется. Да и радиатор…

Под радиатором стояла лужица — остатки вытекшего тосола.

— Когда это произошло?

— В среду, шестнадцатого, — ответила Назаркевич.

«Это следующий день после поездки Назаркевича и Кубраковой в Богдановск», — подумал Агрба.

— А когда ваш муж вернулся из Богдановска?

— Во вторник вечером.

— Он выпить любит?

— В рот не берет, — заметил таксист.

Попросив у хозяйки ключи, Агрба сделал вид, что отпирает дверцу, хотя уже знал, что она не заперта, знал он заранее, что собирается изъять только целлофановую папку с машинописными страницами. Насчет колпачка, лежавшего в кармане чехла, без сомнения: «От зубной пасты или крема для бритья»… Он влез в машину. Порывшись для виду в «бардачке», вытащил папку, осмотрел коврик под ногами, затем оглянулся на заднее сидение. И увидел в самом углу незамеченную ночью каскетку — белую с зелеными клиньями и светозащитным козырьком. Вспоминались слова из показаний директора завода Омеляна о водителе машины, в которой сидела Кубракова: «…каскетка на нем, белая с зелеными клиньями и светозащитным козырьком»… Агрба потянулся к каскетке. Потом еще раз осмотрел салон, скользнул взглядом по карманам чехлов на передних сидениях, и все же полез за колпачком…

— Это шапочка вашего мужа? — выбравшись из машины спросил он.

— Да.

— Я изымаю папку с бумагами, вот эту штучку, — показал он на колпачок, — и шапочку. Возражений не имеете?

— Не имею, — как-то обреченно ответила Назаркевич. Подошло еще несколько соседей, с любопытством наблюдавших за действиями коренастого смуглолицего майора. Джума пытался выяснить у них, не помнит кто-либо, когда на прошлой неделе Назаркевич поставил машину и накрыл ее брезентом во вторник или в среду. Но никто не знал. Не мог ответить на этот вопрос и сосед-таксист: у него сейчас смены длятся по 12–13 часов, потому что напарник в отпуске, а он сам возвращался с работы с одной мыслью добраться до постели и завалиться спать…

…Агрба позвонил мне в восемь утра, сказал, что ночью обыскивал машину Назаркевича, — продолжал Скорик.

— Чего он, сукин сын, полез?! А если бы мы его накрыли там? Скандал! — вскипел Щерба. — Унес что-нибудь?

— Нет.

— Слава Богу, хоть на это ума хватило!

— Может и уносить нечего было, спокойно сказал Войцеховский.

— Он сейчас там, договорился с женой Назаркевича, чтоб официально осмотреть машину, — сказал Скорик.

Они сидели у Щербы уже час. Вроде толкли воду в ступе. Слов у каждого было много, а фактов с гулькин нос, и слова эти, просеивались, утекали, как сквозь решето, а на поверхности оставались какие-то косвенные мелочи, которые не давали возможности выстроить две-три версии, чтоб, отработав каждую, выйти на что-то путное…

— Что вас смущает в допросе Назаркевича, Виктор Борисович? — спросил Щерба.

— Слишком правдиво излагает, будто нарочно подставляется: мол, вот вам правда, а вы попробуйте, истолкуйте ее против меня — ни фига не выйдет.

— А что вы хотели? Чтоб он с хода начал гнать липу? Когда он выписывается?

Зазвонил междугородный телефон, Щерба снял трубку и начал громко, раздражаясь на непонятливость собеседника, — то ли следователя, то ли прокурора какого-то отдаленного района, — объяснять оперативные и процессуальные промахи по некоему разваливавшемуся там делу…

— Ну и кадры у нас! — Щерба наконец положил трубку. — Такая вот мелочишка, Виктор Борисович, — как бы вспомнил он, — получается, что Назаркевич, Вячин и Лагойда знакомы не только по совместной работе в НИИ. Они и в кооперативе вместе.

— Я это помню. Я выписал повестку Вячину.

Отворилась дверь и вошел Агрба:

— Здравствуйте, — он снял форменную фуражку и утер лоб.

— Здравия желаем, товарищ майор, — усмехнулся Щерба. — Ты и ночью в форме был, когда шмонал машину Назаркевича?

— Никак нет, Михаил Михайлович, — заулыбался Агрба.

— Смотри, Джума, когда-нибудь влетишь.

— Что поделать, сходить по нужде и не надуться нельзя, — сказал Агрба, усаживаясь.

— Ишь, философ.

— Ну что, Джума? — спросил Скорик.

— Вот, — Агрба выложил свою добычу: каскетку, бумаги в целлофановой папке. — И это захватил, какой-то «Метах» — положил он колпачок. Войцеховский тут же потянулся к нему. — Машина разбита: левое крыло, фара и радиатор. Весь тосол вытек. Вот протокол допроса жены. Соседи не знают, когда Назаркевич вернулся: во вторник вечером или в среду после полудня.

— Каскеточка знакомая. Такую Омелян видел на водителе, везшем Кубракову, — заметил Скорик.

— Это масспошив, Виктор Борисович, не увлекайтесь, — напомнил Щерба.

— Он от импортного туба, — произнес Войцеховский, вертя в пальцах колпачок. — Ни кремы наши, ни зубные пасты такую широкую горловинку не имеют. У нас другой стандарт. А тут диаметр почти три сантиметра. И надпись не «Метах», как прочитал по-русски Джума, а по-латыни — «Метакс». Надо бы товароведов опросить на базах, облуправления торговли, потребкооперации, военторга, проимпортторга. В общем там, где получают косметику и парфюмерию.

— А может, колпачок от какого-нибудь лекарства? — спросил Скорик. Бывают баллончики-ингаляторы для астматиков, бывают и кортикостероидные аэрозоли. Моя мать пользовалась, когда у нее была аллергическая сыпь и ничего уже не помогало, никакие таблетки.

— Проверю, — сказал Джума.

— Виктор Борисович, труп Кубраковой дактилоскопировали? — вдруг спросил Щерба.

— Да. В Богдановске сразу же. А почему вы спросили?

— Адам Генрихович, — Щерба протянул Войцеховскому папочку с бумагами Назаркевича, — не смогли бы глянуть, чьи здесь пальцы есть? Кроме, разумеется, Назаркевича и Джумы.

— Моих не будет, я брал аккуратно, — сказал Агрба.

Войцеховский смотрел на Щербу, пытаясь уловить неожиданный поворот мысли того.

— Очки Кубраковой! — сообразил Скорик.

— Вот-вот, — задергал головой Щерба. — Мы ведь какую конструкцию соорудили? Некто привез Кубракову к обрыву, дал ей что-то прочитать, она достала очки. Успела прочитать или нет — не знаем. Но очки выронила и оказалась в воде. Если допустить, что это был Назаркевич, то он мог ей дать именно это чтиво, — указал он на папочку, — которое, уезжая с того места, сунул в «бардачок». Бумага сама по себе чисто деловая, но… Хотелось бы знать, держала ее в руках Кубракова или нет.

— А зачем ему было обычную деловую бумагу подсовывать ей читать именно на обрыве? Ведь никакой срочности в ее содержании нет, — удивился Скорик.

— Вы что, Виктор Борисович, мстите мне за мои подобные вопросы вам? засмеялся Щерба. — Тут вы правы, а ведь действительно — зачем? И еще, Щерба поверх очков посмотрел на каждого из троих и произнес, словно его осенило: — При характере взаимоотношений Кубраковой и Назаркевича с чего бы их вдруг потянуло на этот обрыв? Ведь возвращались по трассе домой. Странное обоюдное желание. Это вопросец вам, Виктор Борисович, в отместку: вы ведь уже в глубине души накручиваете все вокруг Назаркевича.

— Ничего я не накручиваю, — насупившись, ответил Скорик.

— Хорошо. Подождем, что скажет Адам Генрихович, — сказал Щерба.

— Подождите, — Войцеховский, все время вертевший в пальцах колпачок с гофрированной поверхностью, сунул его в карман, взял папочку Назаркевича и вышел.

Вслед за ним последовали Скорик и Агрба.

— Значит я поехал по базам, — сказал Агрба. — Только заскочу домой переоденусь.

— Наведывайся и в аптекоуправление. К вечеру созвонимся, — сказал Скорик.

 

20

Скорик сидел у себя в кабинете, смотрел в окно, раздумчиво щелкал зажигалкой, которую забыл на столе Войцеховский. Начинался перерыв. В столовую идти не хотелось — очередь, мухи, вонь от разваренной капусты и подгоревшего на противнях старого жира. Он позвонил Кате, она оказалась в другом помещении; узнав, кто ее спрашивает, сотрудница игривым тоном произнесла: «Виктор Борисович?! Сейчас я разыщу Катюшу, вы подождите, я быстренько». Потом трубку взяла Катя:

— Что, милый? — У тебя что-то пожевать есть? Не хочется идти в столовую.

— Найду, прибегай. Мы как раз собираемся пить кофе.

Он знал, что Катя всегда брала с собой термос с кофе, бутерброды. Они там, несколько сотрудниц, в перерыв ели вскладчину — вываливали, кто что принес…

Научно-исследовательская лаборатория судебных экспертиз находилась в десяти минутах ходьбы от прокуратуры. Скорик поднялся на второй этаж и сразу направился к маленькой комнате, где были стол, газовая плита, мойки и небольшой буфет с минимумом посуды.

Катя и еще три сотрудницы жевали бутерброды. Ему уже было приготовлено место, поставлена тарелка. Все сидели спокойно, и лишь одна неприятно суетилась вокруг него — то и дело вскакивала, подносила помидоры, огурцы, пиалушку с молодым картофелем, посыпанным укропом, выбирала самую нежирную колбасу и накладывала в его тарелку. Это раздражало, но он улыбался: «Спасибо, спасибо, достаточно». Он сразу по голосу узнал, что это та, которая сняла трубку, когда он позвонил. Она была молода и некрасива, худа, плоскогруда, какое-то «существо без тела», — как определил Скорик, — у нее был неправильный прикус, нижняя челюсть выступала вперед. Он ловил на себе ее восторженный и какой-то ожидающий взгляд. «Девственница или сексуально-голодная, — жестко подумал он. Неужели найдется кто-нибудь, кто разденет ее и ляжет с нею? Неужто она не побоится, чтоб мужик разглядывал ее голую?» — он посмотрел на Катю, прикрыл глаза, вспомнил ее всю и сладкий ком скользнул в горле. Длилось это секунды.

Поев, женщины ушли, оставив их вдвоем. Катя мыла посуду над раковиной с облупленной эмалью. Он подошел сзади, обнял, прижал ее.

— Ну что, Витюша? — она повернула голову.

— Да так, — подмигнул, отпуская ее. — Спасибо, хорошо накормили.

— Поздно придешь?

— Черт его знает…

Скорик спустился в холл, когда с улицы вошел Войцеховский.

— Какими судьбами? — спросил он.

— Зашел попить кофейку.

— Ясно.

— А ты чего сюда?

— Хочу полистать у них один каталог, — как-то загадочно сказал он.

— Что с бумагами Назаркевича? Есть какие-нибудь пальцы?

— Сделаем, сделаем. Ты что думаешь, у меня одно убийство Кубраковой?

— Значит, убийство?

— Не прикидывайся, Витя. Я высказал то, о чем думаем все мы, Войцеховский направился к ступеням…

Коллега Скорика сидел за своим столом, стучал на пишущей машинке.

— Тебе звонили, Витя, — протянул он бумажку. — Просили связаться.

«Кубраков» — прочитал Скорик и тут же потянулся к телефону. Трубку сняли сразу.

— Александр Павлович? Это следователь Скорик. Здравствуйте.

— Я приехал на день. Что слышно? — спросил Кубраков.

— Делаем все, что необходимо.

— Долго.

— Такая работа, — в Скорике вскипало раздражение.

— Если я вам нужен, приходите. Я потому и звонил.

Скорик хотел поблагодарить, отказаться, были более срочные дела, но подумал: «А почему бы нет? Хорошая оказия. Еще раз посмотреть ее кабинет, стол в спокойной обстановке».

— Когда вам удобно?

— В шестнадцать часов.

— Годится.

— Жду.

Во дворе у входа в дом стоял «уазик» с военными номерами, рядом с гражданским водителем сидел солдат. «Наверное, машина Кубракова», — решил Скорик и вошел в подъезд.

Кубраков открыл сразу, повел в большую комнату. На столе в тарелке Скорик заметил с полбанки тюльки в томате и две открытые бутылки пива, одна почти пустая.

— Садитесь, пива хотите?

— Можно.

Кубраков вытащил из серванта сервизную чашку, налил.

— Я приехал взять кое-какие мамины вещи, — сказал он. — Как у вас движется? — спросил без обиняков.

— Продвигается. Это же не маникюр делать, Александр Павлович.

— Все понятно. Сестра моя была не сахар, но справедлива. Крутая, одним словом. Она и Яловского пыталась стреножить. Дело свое любила. За что же ее и кто?

— Если б мы поняли, за что, легче было бы ответить «кто». И наоборот… А у вас нет никаких предположений?

— Я уже ломал голову и маму выспрашивал. Но ничего не придумали.

— Если не возражаете, я бы хотел еще раз осмотреть комнату Елены Павловны.

— Смотрите. А я пока мамины вещи соберу.

Ничего не изменилось в комнате с тех пор, как Скорик побывал здесь впервые. Он скрупулезно пересмотрел все папки и бумаги на письменном столе. Еще раз перелистал календарь, где прошлый раз обнаружил надпись: «Вячину». Ничто не мешало ему сейчас рыться в ящиках и тумбах. Затем распахнул платяной шкаф, долго смотрел на платья, кофточки, блузки, порылся в карманах плаща и пальто. С левой стороны шкафа на полках лежало дамское и постельное белье. Дотошно перебрал его и в стопке простыней, под самой нижней, обнаружил фотографию: любительский снимок размером с конверт, молодой мужчина в очках. На обороте надпись, «Ты напрасно это сделала. Я любил тебя. Олег». Скорик положил снимок в карман, закрыл шкаф, огляделся: тот же истертый ковер на полу, зеркало на стене, тахта, тумбочка. И тут на тумбочке он увидел автоответчик. «Неужели я тогда не заметил его?» — удивился. Аппарат был пустой. Скорик выдвинул ящик тумбочки. Там среди тюбиков крема, губной помады, бижутерии, шпилек и капроновых бигуди лежало две кассеты. Он вставил одну, нажал пуск, долго ждал, прогнал пленку до конца, но она была либо чистой, либо все записи стерли. Со второй кассетой повторилось то же самое — ни звука, и только на самом конце пошли записи, их было три, с небольшим интервалом:

«Меня нет дома. Говорите». «Елена Павловна, это Ставицкий с авиаремонтного. Я смогу, как и обещал, дать вам немного бериллиевой бронзы. Надеюсь, и вы поможете мне. Жду вашего звонка».

«Меня нет дома. Говорите». «Елена Павловна, это Назаркевич. Я пытался попасть к вам перед вашим отъездом в Германию. Но вы не пожелали меня принять. Теперь я не жалею. Так, на автоответчик мне легче: вы не перебиваете меня, а я не вижу вашего презрительного взгляда. Я отвергаю ваши обвинения, связанные с химфармзаводом. Напрасно вы не захотели меня выслушать. Когда-нибудь вы еще об этом пожалеете».

«Меня нет дома. Говорите». «Елена Павловна, это Яловский. Куда это вы запропастились? Уже половина первого ночи. Я дважды звонил вам. Когда бы вы не пришли, позвоните».

Скорик стоял, оценивая услышанное. Аппарат работал, кассета вертелась немо, вхолостую. Потом раздался щелчок, — кончилась пленка, «Ответчик» выключился автоматически. Прошло какое-то время, прежде чем Скорик, словно очнувшись, стал перематывать пленку, отыскивая то место, где начинал звучать голос Назаркевича. Прослушав внимательно его монолог еще раз и как бы примерив к своим размышлениям, Скорик выключил аппарат и вышел в столовую.

— Александр Павлович! — позвал он.

— Иду! — откликнулся Кубраков. — Ну, что там? — спросил, входя.

— Александр Павлович, кто это? — Скорик вынул из кармана фотографию.

— Где вы нашли? — удивился Кубраков. — Это Олег, бывший муж сестры, он всматривался в снимок. — Здесь он еще молодой. Этому фото, наверное, лет десять.

— С ним можно повидаться?

— С ним? — как-то задумчиво спросил Кубраков. — Н-е-е-т, — покачал он головой.

— Он в другом городе?

— А ведь какая-то чертовщина, — Кубраков словно отвечал своим мыслям. — Олег утонул шесть лет назад, купался в Иссык-Куле. Понимаете у-то-нул… как Лена, — он уставился в глаза Скорику, словно ожидая какого-то объяснения.

— Мистика, — наконец произнес Скорик.

— Вам еще долго… тут? — спросил Кубраков. — Мне пора ехать.

— Я видел там, — он указал на дверь в комнату Кубраковой, автоответчик. В прошлый раз я его не заметил.

— На время похорон и поминок мама его убрала в тумбочку.

— Он мне понадобится на какое-то время. И еще календарь со стола Елены Павловны.

— Берите.

— Нужны понятые.

— Мой шофер и солдат годятся?

— Вполне…

Из квартиры они вышли вместе.

— Куда вас подбросить?

— Если можно, в НИИ, — вдруг решил Скорик.

— К Яловскому едете?

— Да…

Чем еще могу быть полезен? — Яловский снял очки и пригладил ладонями волосы на висках.

— Да как вам сказать, — Скорик видел нерасположенность Яловского. Может и зря беспокою. В нашем деле бывает. Такая работа, — эти общие фразы коробили Скорика, произносить их приходилось не раз даже в беседах с теми, кто, казалось, должен все понимать и не ожидать от него этих банальностей, унижавших и собеседников и его. — Грязная наша работа, Альберт Андреевич, — словно озлившись, жестко сказал Скорик.

— Хоть овеяна тайнами, а романтики нет? — иронично спросил Яловский.

— Вы посиневший труп Кубраковой видели? — как бы осекая его, грубовато произнес Скорик. — Ладно. Не буду отнимать ваше время разговорами о том, где романтика, а где, так сказать, проза жизни. Накануне вашего с Кубраковой отъезда в Германию ночью вы звонили ей. Елены Павловны не оказалось дома.

— Она уходила в институт, — удивившись его осведомленности сказал Яловский.

— Вы не знаете, в связи с чем?

— Она сказала, что необходимо было.

— А вообще в такую пору случалось ей приходить сюда?

— Нет, вряд ли. Тут, видимо, была крайняя нужда.

— Кто мог ее видеть здесь тогда?

— Около часу ночи? Никто, кроме вахтера.

— И что, любой сотрудник может так ночью войти в здание?

— Нет, у нас это жестко регламентировано. Кроме меня, Елены Павловны и моего зама по общим вопросам вахтер никому не откроет.

— Вахтер постоянный, вернее, один и тот же?

— Да. Ночной. Каждый день с шести вечера до половины девятого утра. Взять еще одного, чтобы они чередовались, у нас нет денег.

— Альберт Андреевич, а конфликтные вопросы между Кубраковой и Назаркевичем решала только она?

— Наоборот. С какого-то времени она передавала мне все, как третейскому судье. Просила Назаркевича излагать письменно и решать сама не хотела, чтобы не давать повода обвинять ее в предвзятости.

— То есть, если отказ, пусть исходит от вас, а не от нее. Так?

— Совершенно верно.

— Вас это устраивало?

— А что поделать? Не давать же их отношениям разгореться до пожара.

— Чем Кубракова была занята последнее время?

— Она закончила очень интересную работу над поликаувилем.

— Что это такое, если не секрет?

— Универсальный лак. Аналогов в мире не имеет.

— Поездка в Германию была связана с этим?

— Да. Немцы проявили большой интерес.

— Хотели лицензию?

— Да. Но Елена Павловна воспротивилась. Она не любит торговать идеями. Предпочитает реализовывать их здесь, в стране.

— А вы?

— Я смотрю на это несколько иначе: надо считаться с нашими технологическими возможностями. Я ведь мыслю, как реалист-администратор. Одно дело изготовить ведро какого-то продукта экспериментально, в условиях лаборатории, другое — наладить его промышленное производство.

— Разве Кубракова этого не понимала?

— Понимать-то понимала, — сказал Яловский как-то задумчиво и посмотрел в окно.

— Что ж, Альберт Андреевич, у меня все. Пока все, — добавил Скорик.

— Желаю успеха, — Яловский не прореагировал на слово «пока».

Не обмениваясь рукопожатием, они попрощались…

Внизу в вестибюле за стеклянной перегородкой сидел вахтер. Это был тот пожилой человек со странным загаром, которого Скорик видел мельком дважды: впервые давно в кабинете помпрокурора, а второй раз недавно в приемной Кубраковой, когда тот принес ключи. «Сердюк Анатолий Филиппович», — вспомнил Скорик.

— Здравствуйте, Анатолий Филиппович, — поздоровался Скорик.

Вахтер поднял голову, кивнул. В руках он держал маленькую отвертку. На столе перед ним лежали какие-то детали то ли небольшого трансформатора, то ли реле — сердечник, обмотка, конденсаторы разных номиналов.

— Моя фамилия Скорик, я из прокуратуры… Трудитесь, смотрю. Вы электротехник?

— И электротехник, и шофер, и слесарь, и лесоруб… А это, — он указал на стол, — хобби, что ли. Делать-то нечего по ночам, вот и копаюсь.

— А по образованию?

— Учитель, — в глазах его промелькнула насмешка.

— Анатолий Филиппович, недели три назад перед отъездом в Германию Елена Павловна ночью приходила в институт. Входную дверь ей открывали вы?

— Нет, она своими ключами, — сказал вахтер, скользя глазами по лицу Скорика, словно изучая.

— Она долго пробыла в лаборатории?

— Не знаю. Она пришла, когда я был наверху, делал обход, увидел ее, когда уже уходила.

— Вас не удивило ее ночное появление?

— Она хозяйка, чего ж мне удивляться.

— Разговаривали с нею о чем-нибудь?

— О чем говорить? Пожелала спокойной ночи и ушла.

— А вы не заметили ничего необычного в ту ночь?

Ответил вахтер не сразу, но может на такой вопрос и полагалось прежде чем отвечать, сперва подумать, вспомнить?

— Все было, как обычно, — наконец произнес вахтер.

— Она ничего не уносила с собой?

— Не заметил.

— Что ж, спасибо, Анатолий Филиппович. До свидания.

 

21

Щербы не было — ушел к председателю областного суда по каким-то делам. В четверть десятого утра сидели в кабинете криминалистики у Войцеховского вдвоем. Дважды прокрутили кассету автоответчика с гневным монологом Назаркевича, заканчивавшимся чуть ли не угрозой: «…вы еще об этом пожалеете». Затем Скорик пересказал свой разговор с Яловским и вахтером.

— Придраться не к чему, зацепиться не за что. Ни у Яловского, ни у вахтера. Вата. Ночной визит Кубраковой в институт можно объяснить чем угодно, самым невинным поводом, — сказал Скорик. — Все, что они говорили, может быть стопроцентной правдой, но в такой же степени и ложью, весь вопрос — зачем? Но ответить мы не в состоянии…

Скорик говорил, а Войцеховский, откинувшись в кресле слушал, но взгляд его как бы кружил по лицу собеседника по каким-то непонятным орбитам.

— На бумагах Назаркевича, которые Джума нашел в «бардачке» машины, есть пальцы Кубраковой, — вдруг сказал Войцеховский.

— Она могла читать эту докладную и три, и четыре недели назад, когда угодно, — сказал Скорик.

— Нет. Бумага датирована 13-м июня. Это воскресенье. А во вторник рано утром Назаркевич уже вез Кубракову в Богдановск. И зачем деловую бумагу он держал в «бардачке»?

В это время загудел дверной звонок, Войцеховский нажал кнопку. Через минуту вошел Агрба.

— Ну что, витязи? — Агрба плюхнулся в кресло.

— Осторожней, Джума, кресло казенное, рассчитано на более деликатную задницу, — подмигнул Войцеховский. — Что скажешь?

— Ни аптеки, ни парфюмеры тубов с названием «Метах» никогда не получали и не слышали о таких.

— Правильно, Джума. Но твоя информация и запоздавшая, и бесполезная. — Войцеховский открыл ящик письменного стола, извлек толстый альбом. Вчера, Витя, — обратился Войцеховский к Скорику, — мы с тобой встретились в конторе, где работает твоя Катерина. Ты возвращался сытый и ублаженный, как кот, а я, сирый и голодный, шел туда заниматься делом. Я вспомнил, что у них есть этот самодельный гроссбух, — он постучал пальцем по переплету. — Здесь среди прочего наклеены вырезки из разных заграничных проспектов и журнальчиков — рекламные картинки баллончиков специфического назначения. Так вот в этом кустарном каталоге баллончиков со слезоточивым и иными газами обнаружился и наш — «Метах». Полюбуйтесь, — он открыл в нужном месте альбом.

Аккуратно вырезанный из какого-то рекламного изделия, сфотографированный почти в натуральную величину, прекрасно полиграфически исполненный, красным глянцем сиял баллончик с белым колпачком. Крупными буквами его опоясывала надпись «Метах». Под снимком на немецком, английском и французском языках было напечатано пояснение и инструкция, как пользоваться этим газом в целях защиты, учитывая содержащийся в нем удушающий компонент.

— Поляки привозят, — сказал Джума. — Да и наши тоже.

Скорик задумчиво молчал.

— Что мы имели в нашей авоське в самом начале? — спросил Войцеховский. — Столкнули в реку здоровую сильную женщину, к тому же хорошо плавающую. И она утонула. Вываливается все это из авоськи, слишком большие в ней дырки для такого сюжета. Ты, Витя, мудро заметил, что для этого ее сперва должны были глушить. Но никаких прижизненных следов оглушения нет. Асфиксия налицо. Но опять же никаких следов, что это механическое удушение. Я, если помнишь, вслух тогда подумал: а если не механическое? Тогда что же? Острый токсикоз, тут же потеря сознания, Кубракова упала в реку и утонула? Пищевое отравление? Не укладывается, слишком скоротечно. И почему тот, кто был с нею, рядом, не бросился спасать и потом не сообщил о происшедшем несчастном случае? К этому альбому привел меня твой колпачок, Джума. И твои слова, Витя, о лекарственных баллончиках-аэрозолях. Теперь получается складно: струя газа в лицо, мгновенный спазм дыхательных путей с потерей сознания, ее сталкивают, а вода завершает дело…

— Загудел зуммер телефона. Войцеховский снял трубку:

— Я, Галя… Слушаю… Когда? Так… Так… Больше никаких подробностей?.. Спасибо, — он опустил трубку. — Это Галя, из приемной. Туда звонил из Богдановска майор Мотрич. Он разыскивал Джума и тебя, Витя. Они нашли какого-то свидетеля. Поедешь?

— Дашь машину?

— С условием, что тут же отправишь ее обратно.

— Хорошо… Я, правда, вызвал на десять утра Вячина… Черт с ним, потом извинюсь.

За трояк в ладошку дежурный швейцар впускал их в Дом офицеров, где в полуподвальном помещении находилась биллиардная, у маркера всегда можно было с переплатой купить пиво. Два-три раза в месяц Лагойда и Вячин ходили сюда погонять шары в «американку»…

— На что играем? — спросил Лагойда, снимая деревянный треугольник с пирамиды шаров.

— На пиво с креветками, — ответил Вячин, натирая мелом кий.

— Лукич, — обратился Лагойда к маркеру, — какое сегодня пиво?

— «Московское».

— А нему что?

— Соленые палочки и баночка креветок.

Сыграв две партии, решили сделать перерыв. Устроились в углу у окна за столиком маркера. Пиво было теплым, но все равно пили с удовольствием. Потягивая из стакана, Лагойда все время что-то говорил, Вячин не мог понять, слушает ли он Лагойду или думает о чем-то. Затем он вдруг сказал:

— Меня на завтра в прокуратуру вызывают. Повестка пришла.

— Ну и что? Я же тебе сказал: следствие идет. Меня уже допрашивали, махнул рукой Лагойда.

— А я тут причем?

— А я причем?

— Ты все-таки работаешь еще в институте, а я давно ушел.

— Серегу Назаркевича тоже допрашивали. Следователь даже в больницу к нему ездил.

— С поликаувилем теперь ничего не выйдет.

— Как сказать. Может, без Кубраковой легче будет.

— У нас металл кончается.

— Договорись с Владиком. Я поеду заберу.

— Все через задницу, — раздраженно сказал Вячин. — С тем договорись, тому сунь, третьего напои и накорми с икрой.

— Пора бы привыкнуть, Коля. Мы ведь живем не как нормальные люди. У нас только навыки и инстинкты. Навыки идти в очередь за колбасой, инстинкт спрашивает при виде очереди: «Что дают? Что выбросили?». Кто же это с Кубраковой так? Как думаешь? — спросил Лагойда.

— Черт его знает… Действительно…

— А Серега Назаркевич не мог? Он же у нас немного шизонутый.

— Между нами говоря, такая мыслишка у меня промелькнула. Отношения у них были, как у кошки с собакой. Но чтобы Серега… такое, — Вячин как бы с сомнением пожал плечами.

— Ну что, сгоняем еще?

— Идем.

Они вернулись к биллиардному столу…

— Это наша местная продукция, потребкооперация делает. Пользуется большим спросом, — майор Мотрич открыл бутылку с надписью на этикетке «Летний квас». — Газированный. Может, чего покрепче хотите? — предложил он Скорику и Джуме.

— Нет, — отказался Скорик, наливая в стакан янтарную жидкость.

— Как вы на него вышли, на этого рыбака? — спросил Джума.

— Искали, спрашивали. Через участковых. Они своих заядлых рыболовов знают.

— А кто он таков? — поинтересовался Скорик.

— Местный. Коренной. До ухода на пенсию работал мастером в пекарне.

— Разрешите, товарищ майор? — открылась дверь, вошел сержант.

— Привез? — спросил его Мотрич.

— Привез, товарищ майор.

— Давай.

Сержант вышел и через минуту вернулся с пожилым человеком невысокого роста, большая лысая голова с венцом последних седых волос.

— Садитесь, Кузьма Петрович, — пригласил Мотрич. — Вот товарищи из области поговорить хотят с вами. Специально приехали. Кваску налить?

— Можно… А чего говорить? Я уже рассказал. Нового не придумаю.

— И все-таки, Кузьма Петрович, — попросил Скорик.

— Зять ко мне должен был приехать из Андижана, внука привезти. Решил угостить их рыбой. Место это над обрывом мое, давнее. Там щука с плотвой в жмурки играет. Пошел, значит, я по росе, сел. Через часок клев начался. Я там загодя прикормку для мелюзги даю, чтоб щуку привадить. Где-то после десяти услышал звук мотора, машина, значит, шла. Удивился, сюда не ездют почти. Потом мотор заглох, хлопнули дверцы. Ну, думаю, — все, кончилась моя рыбалка. Сейчас пойдут тосты, песни. А рыба тишину любит. Я сижу у самой воды, под обрывчиком, метрах в двадцати. Меня сверху не видать, я за кустами, а мне снизу видно. Гляжу: мужик и баба. Он капот поднял, возится в моторе, а она подошла к берегу, камешки стала кидать. Я разозлился, в садке килограмма три рыбы уже было, собрал свое хозяйство и берегом ушел.

— Кузьма Петрович, а лица их вы не запомнили?

— С моего расстояния не разглядеть было без очков. Да и что разглядывать? На кой они мне сдались?

— А машину не запомнили? Марку, цвет.

— Красная, похоже «Жигули».

— Какая одежда была на этих двоих?

— Баба, вроде, в желтоватой кофте вязаной, а на мужике костюм светлый, серый. Шапочка мне его показалась — цветная, кажется, белая с зеленым, с таким большим козырьком. Велосипедисты в таких бывают, я по телевизору видел.

— Какого числа это было?

— А шестнадцатого, в среду. Зять-то приезжал в четверг, потому и помню.

— Вы могли бы указать это место? — спросил Агрба.

— Которое? Где рыбачил?

— И где рыбачили, и где машина стояла.

— А как же!

— Съездим? — Джума посмотрел на Мотрича.

— Надо бы…

— Сегодня не могу, — посмотрев на часы, сказал рыбак, — мне внука из садика забирать нужно. Больше некому. Вдовый я. Дочь и зять в Андижане живут, офицер он. Знойно там нынче, так что внук у меня до сентября. Вот завтра с утра можно…

Такой поворот не очень устраивал Скорика, он рассчитывал, что домой, хоть и поздно, вернется сегодня. Он не любил случайных гостиниц с застиранными простынями и тощими подушками. Но теперь придется заночевать в Богдановске.

Поужинали они с Джумой в нищенском гостиничном буфете яйцами, сваренными вкрутую, плавленым сырком. Джума взял себе еще порцию капустных котлет, и поплатился жестокой изжогой, пошел искать аптеку в надежде купить соду.

Скорик из номера позвонил домой.

— Ты куда пропал, — услышал голос Кати.

— Я в Богдановске. Сегодня не приеду, заночую здесь.

— Нашел себе интердевочку?

— Ага! Тут сплошь интердевочки. У каждого отеля. Ты тоже не приведи на ночь какого-нибудь ковбоя в тюбетейке…

Утром поехали к реке. Рыбак указал место, где видел красную машину и тех двоих. Наверху остался Мотрич, остальные спустились вниз к кустам, где в то утро рыбак устроился с удочками. Мотрич сверху их не видел, а они, задрав голову, видели сквозь ветви кустов его торчащую на обрыве фигуру, в том месте, где нашли очки Кубраковой, а Джума обнаружил следы «жигулевских» скатов, придавивших траву…

Вернувшись в райотдел, Мотрич занялся поисками попутного транспорта, чтобы отправить Скорика и Джуму. Через час гаишник поймал у шлагбаума «рафик» местной «скорой помощи», водитель ехал в областной центр сдавать машину в капремонт. «Рафик» был старый, все в нем тарахтело, словно сдвинулось со своих мест, но Джуму это совершенно не занимало; его везли и слава Богу…

«Вячина надо допросить, Вячина, — думал Скорик, хватаясь за какую-то скобу, когда машина влетала в рытвину. — И круто браться за Назаркевича…»

 

22

— Как вам работается с Агрбой? — спросил Щерба Скорика.

— Он надежный. Вам Войцеховский показывал альбомы с картинкой баллончика?

— Да.

— Назаркевич. Единственная реальная версия. Косвенных улик достаточно. Если отвлечься от иных возможных толкований, то голая схема выглядит так, — приблизив лицо к Щербе, Скорик поднял палец. — Кубракова и Назаркевич не терпят друг друга. Но он, так сказать, в этой ситуации сторона зависимая, страдающая. Итак, он во вторник утром везет ее в Богдановск. В ночь со вторника на среду ночует где-то поблизости в машине, скажем, в какой-нибудь лесопосадке под Богдановском. Утром в среду возвращается в Богдановск, забирает Кубракову, убивает и едет домой. По дороге попадает в аварию. Нам же он говорит, что домой он вернулся накануне, во вторник, а в среду, дескать, снова поехал в Богдановск, однако едва выехал, как врезался в «Москвич» какого-то майора Агеева, бьет его машину, но тот так любезен, что на буксире отвозит Назаркевича домой. Для меня этот майор — подпоручик Киже. Назаркевич ничего о нем не знает и посему предъявить нам его не может. Поэтому я вывожу мифического майора Агеева за скобки. На чем стоит версия «Назаркевич»? В его машине найдена докладная на имя Кубраковой с ее «пальцами». Есть дата: 13-е, то есть воскресенье, за два дня до поездки в Богдановск. В машине Назаркевича Джума обнаружил и колпачок от баллончика с газом, и каскетку. В подобной директор завода Омелян видел водителя красных «Жигулей», в которых сидела Кубракова. Такая же каскетка была на голове шофера, приехавшего к обрыву с женщиной тоже на красных «Жигулях». Это — показания рыбака. У Назаркевича «Жигули» красного цвета. Слова Назаркевича, что он из Богдановска вернулся в тот же день, во вторник, подтверждает только его жена. И, наконец, фраза Назаркевича на кассете автоответчика: «…вы еще об этом пожалеете». Угрожающий смысл этих слов подтвержден и недвусмысленной интонацией. Вы прослушивали кассету?

Щерба кивнул. Он внимал Скорику, не перебивая, иногда поглаживал щеку, словно пробовал, хорошо ли выбрит.

— Вернемся к докладной. С чего бы брать ее с собой в однодневную поездку? Никакой срочности в ее содержании нет, — продолжал Скорик. — Я нахожу одно объяснение: под каким-то предлогом он свернул с трассы к реке, к обрыву, сунул Кубраковой эту бумагу, чтоб отвлечь. И когда она достала очки, плеснул ей в лицо газом.

— И не заметил, что она уронила очки?

— Может краем сознания и заметил. На мгновение, поскольку был запрограммирован на главное — столкнуть поскорее в воду. Он был заполнен и другим: как можно быстрее убраться с обрыва. Тем более, что человек он нервный, легко возбудимый. Но как Назаркевич заманил ее к реке? Рыбак видел, что мужчина поднял капот машины и копался в двигателе. Назаркевич мог сказать своей пассажирке, что забарахлил мотор, зачем, мол, стоять на трассе и глотать пыль, пока он будет устранять неисправность, неизвестно, сколько на это уйдет времени, не лучше ли сделать это у реки.

— Что ж, довольно гладко, — сказал Щерба, но поморщился.

— Вы, конечно, будете искать прорехи? Но так я никогда не выберусь из этого дела! Конечно, прочих тоже нельзя вычеркивать еще: директор НИИ Яловский, ночной вахтер института и бывший сотрудник НИИ Вячин. Но надо остановиться на чем-то самом реальном… Мне нужен ордер на обыск у Назаркевича.

— Идите к шефу, просите. А как с мерой пресечения? Подписка о невыезде?

— Еще не решил… Кстати, — вспомнил Скорик, — такая деталь: по свидетельству секретарши, когда Кубракова была в Германии и накануне ее отъезда в Богдановск Назаркевич интересовался ею — звонил, заходил в приемную. Хотя при их взаимной неприязни он, казалось, должен был избегать встреч с нею…

— Разрешите?

— Входите.

— Моя фамилия Вячин. Приглашали? — он протянул Скорику повестку.

— Садитесь, Николай Николаевич. Я должен был срочно уехать, так что извините. У вас, наверное, тоже бывают срочные командировки? — улыбнулся Скорик.

— Случается.

— Вы недавно, кажется, в Польшу ездили?

— Ездил.

— Какого числа вы уехали?

— Семнадцатого, в четверг.

«Кубракова убита в среду», — вспомнил Скорик.

— Николай Николаевич, я веду дело по поводу гибели Елены Павловны Кубраковой. Нас интересуют свидетельские показания. Ваши в том числе.

— Естественно. Но я свидетель относительный. Я давно не связан с институтом.

— Когда вы узнали об этом несчастье?

— Едва вернулся.

— От кого?

— У меня в кооперативе работает сотрудник НИИ Лагойда.

— Почему вы ушли из НИИ?

— На этот вопрос, простите, отвечу вопросом: почему из НИИ и проектных институтов инженеры бегут в кооперативы? У меня и Назаркевич работает. На договоре, как и Лагойда.

— Вы хорошо знаете Назаркевича?

— Достаточно.

— Что вы можете сказать о нем?

— Очень способный химик.

— А как о человеке?

— Вспыльчив, несдержан, чрезвычайно самолюбив. Но все люди не могут быть одинаковы. Он — такой, кто-то иной. Тут уж кому что Бог дал. Иначе было б скучно жить.

— Николай Николаевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?

— Обыкновенные. В сущности никаких. Когда я там работал, мы находились, во-первых, на разных уровнях: она замдиректора, я руководитель группы технологов, во-вторых, мы профессионально не пересекались. А после моего ухода вообще никаких контактов.

— Как бы вы могли объяснить, что на ее календарях — в служебном кабинете и дома — написана ваша фамилия? Этакая памятка: «Вячин»?

— Даже так?! — он удивленно вскинул брови. — Право, затрудняюсь ответить, зачем я ей понадобился. Но она мне звонила.

— Когда вы виделись в последний раз?

— Накануне ее отъезда в Германию.

— Где?

— Я пошел к ней в институт, встретил на улице, у входа. Она спешила, поговорить не удалось.

— А о чем вы собирались говорить, если не секрет?

— Хотел попросить у нее немного поликаувиля.

— Зачем он вам?

— В нашем производстве он нашел бы применение.

— Откуда вы узнали о нем?

— От Назаркевича и Лагойды.

— Кто присутствовал тогда при вашей встрече с Кубраковой?

— Ее секретарша, Света.

— Больше вы не пытались повидать Кубракову?

— Пытался. Приходил еще раз в институт. Но она укатила в Богдановск.

— Это когда же было?

— Семнадцатого, в четверг. В этот день после полудня я уехал в Польшу…

Заканчивая допрос, Скорик ощутил, что весь разговор выглядит размазанной на сковороде яичницей, которую, как ни старайся, снова превратить в яйцо невозможно.

Поблагодарив, Скорик отпустил Вячина…

Обыск у Назаркевича оказался пустой тратой времени. Ничего Скорик не нашел. Возвращаясь в прокуратуру, чувствовал непреодолимое желание поскорее вымыть руки. Он вообще был брезглив. В ресторане прежде чем взять вилку или налить в фужер воды, тщательно осматривал их и протирал салфеткой. Его всегда угнетала необходимость рыться в чужих вещах, прикасаться к чужим предметам обихода. Тут была уже даже не физическая брезгливость. Он вспомнил испуганные глаза жены Назаркевича, молча простоявшей у окна, и презрительную ухмылку, иногда искажавшую бледное лицо Назаркевича, накануне выписавшегося из больницы. Скорик изъял серый фланелевый костюм, в котором, по словам Назаркевича, тот ездил в Богдановск и вручил повестку явиться к одиннадцати в прокуратуру. Скорик полагал, что костюм Назаркевич назвал именно тот, тут врать нельзя — есть свидетели, видевшие его на мехстеклозаводе во вторник утром…

Он ждал его, готовясь к допросу, перелистывая дело.

В без четверти десять в дверь постучали и вошла секретарша Кубраковой.

Скорик удивленно поднял брови:

— Что-нибудь случилось, Светлана Васильевна?.. Садитесь.

Она опустилась на краешек стула:

— У меня испортилась машинка, сломался зубец перевода каретки, начала она. — Вторая машинка всегда стоит в кабинете Елены Павловны, она иногда ею пользовалась. Я пошла за той машинкой, сняла крышку и увидела в каретке этот листок, — Света протянула Скорику страничку. — Подумала что, может быть, вас это заинтересует…

Цифра «2» в верхнем правом углу говорила, что это следующая страница. Текста было всего несколько строк: «…так не могу и Вам не советую. Все это кончится и для нас с Вами плохо. Подобных бумаг я Вам никогда не писала, не мой жанр. Однако время не терпит. Теперь о главном, о чем я молчала, пока сама не убедилась воочию. Подозрения мои оправдались. Наза…» На этом строка обрывалась.

«Куда могла подеваться первая страница письма? — подумал Скорик. Кабинет я хорошо обыскал, обшарил письменный стол, корзина для мусора под ним была пуста. Дома у Кубраковых тоже ничего».

— Светлана Васильевна, как вы думаете, где может быть начало этого послания?

— Ума не приложу.

— А кому оно могло быть адресовано?

— Не представляю себе.

— Вы уверены, что печатала его именно Кубракова?

— Абсолютно! Кроме нее, этой машинкой не пользовался никто.

— Почему вы решили принести его мне, что вас насторожило?

— Мне показалась какая-то тревога в нем. И эта фраза: «…Все это кончится плохо и для нас с Вами». Что это может означать?

— Действительно, что это может означать? — он посмотрел на нее. — Во всяком случае спасибо вам…

Когда она ушла, Скорик еще раз перечитал неоконченное письмо, почти уверился, что оно делового свойства, возможно даже докладная или заявление. Он обратил внимание на то, что ускользнуло от Светы: в конце строки слово «Наза-» обрывалось знаком переноса. Поразмыслив, Скорик снял с полки словарь, полистал, нашел: «назавтра», «назад», «назализация» и производные от него слова, обозначавшие все, что связано с получением носового звука, «назариться» (от слова «зариться»). К тексту Кубраковой подходило только «назавтра», даже «назад» не годилось: в строке вполне умещалась одна буква — «д», делать ее перенос не было нужды. Но имелся и еще один вариант — «Назаркевич», не вносивший бессмыслицу в напечатанное Кубраковой, фамилия Назаркевича укладывалась в текст без особых усилий.

Значит, либо «назавтра» либо «Назаркевич»? Но почему Кубракова не закончила письмо? Передумала или что-то помешало? «Пожалуй, этого мне не узнать, — посочувствовал себе Скорик, — и ничего кроме новых вопросов Света не принесла, разве что одно почти неоспоримое: Кубракова была чем-то встревожена, поскольку прореагировала в несвойственной для нее форме села за машинку. Фразы „Подобных бумаг я Вам никогда не писала. Не мой жанр. Однако время не терпит…“ — свидетельство тому. Если это неоконченное слово домыслить, как „назавтра“, то что произошло назавтра и после чего? А может быть не „назавтра“, а „Назаркевич“? Вполне, если учесть взволнованную интонацию письма. И даже логично, коли вспомнить все остальное в их взаимоотношениях. Нет, кое-что эти три строки принесли! решил Скорик. — Чем-то постоянно подписывалась их взаимная неприязнь, ненависть. Не исключено, что-то опять случилось такое, что она, наконец, решила поведать некоему адресату. Что же Назаркевич натворил?..»

Вошел Войцеховский.

— Был? — спросил он.

— Нет, жду, — ответил Скорик.

— Могу тебя обрадовать: на костюме Назаркевича следы наложения одежды Кубраковой. Можешь подшить к делу, — Войцеховский протянул ему лист бумаги. — Ты что?

Скорик развел руки и свел ладони так, будто поймал в них бабочку.

— Ты учти его характер: вспыльчивый, неуравновешенный. Он будет выдираться из твоей версии, как мышь из-под веника.

— Ну, это далеко не веник, — Скорик хлопнул рукой по папке следственного дела. — Есть логика улик, а Назаркевич не дурак, чтобы не оценить их.

— Миня не упирается?

— Ты ж его манеру знаешь.

— У него своя формула: если у двоих мнения во всем совпадают, значит один лишний… Чем занят Агрба?

— Ищет владельца машины, с которым Назаркевич столкнулся. И параллельно проясняет кое-что с Вячиным, ночным вахтером и Яловским. Все-таки…

— Ну, бог в помощь, — Войцеховский вышел.

Тактику допроса Назаркевича Скорик продумал: где-то жестко, а где-то предложить вместе исследовать обстоятельства, давить логикой. Готов был и к тому, что в ходе допроса случаются и крутые повороты. Когда вошел Назаркевич и уселся на предложенный стул, Скорик сказал:

— Сергей Матвеевич, мне нужно допросить вас по делу об убийстве Кубраковой.

— В качестве кого?

— Пока в качестве свидетеля.

— Что значит «пока»? У вас есть основание перевести меня в иное качество — в подозреваемые или обвиняемые?

— Приступим?

— Приступайте.

— Пятнадцатого июня во вторник вместе с Кубраковой на своей машине вы уехали в Богдановск. Так?

— Да.

— Как объяснить, что при ваших взаимоотношениях вы согласились взять ее с собой?

— Когда я сообщил ей, что собираюсь в Богдановск, она сказала, что и ей туда нужно. Не мог же я заявить: «А я вас не возьму». Выглядело бы, как мелкая месть.

— А разве было за что мстить?

— Хватало. Она мне много крови попортила.

— Какую же форму мести вы считали приемлемой?

— Адекватную ее отношению ко мне. Вы-то что имеете в виду? Назаркевич чиркнул злым взглядом по лицу Скорика.

В это время позвонил Агрба:

— Ты один?

— Нет.

— Допрашиваешь?

— Да.

— Как идет?

— Пока никак.

— Начальник смены мехстеклозавода в Богдановске подтверждает, что во вторник около одиннадцати утра Назаркевич появлялся у него, спрашивал о мастере, который в отгуле. На нем был светлый костюм, похожий на тот, который ты изъял.

— Хорошо. Спасибо…

— Что было на вас в тот день кроме костюма, Сергей Матвеевич?

— Обувь, естественно, — съязвил Назаркевич.

— А на голове?

— Каскетка, которую вы забрали.

— Когда вы разбили свою машину и встречный «Москвич»?

— Я уже говорил вам, на следующий день, в среду утром, едва выехал в Богдановск.

— А почему ГАИ не вызвали?

— И об этом я вам говорил! — Назаркевич стал раздражаться. — Обошлось без ГАИ. Договорились.

— Значит, полюбовно?

— Полюбовно. Мне эта любовь обошлась довольно дорого.

— Может, даже обменялись телефонами?

— У него дома нет телефона. Только служебный. Но звонить туда сложно. Так он сказал. Поэтому взял мой.

— Зачем?

— Пообещал мне декодер к телевизору, сказал, что их много проходит через его руки. Мы потом с ним разговорились, когда приехали ко мне.

— Как его фамилия?

— Агеев. Майор Агеев. Витольд Ильич.

— Какого цвета на нем были погоны, может эмблемку запомнили, род войск?

— Он был в штатском…

Скорик почувствовал, что хотя ответы Назаркевича оставались столь же исчерпывающими, без запинки, словно приготовленные загодя, постепенно звучать они стали после коротких пауз.

— Сергей Матвеевич, Кубракова сидела рядом с вами в машине?

— Нет, на заднем сидении.

— Тогда попробуйте объяснить, каким образом микроволна с ее кофты оказалась на вашем костюме? Вот заключение криминалиста, — Скорик протянул ему лист бумаги.

Прочитав, Назаркевич, словно впервые осознав, где он, чего от него добиваются и по какому поводу, тихо сказал:

— На этот вопрос у меня нет ответа.

— Тогда может объясните, что это такое? — Скорик достал из ящика письменного стола белый колпачок.

— Не знаю.

— Это колпачок от газового баллончика «Метах». Кубракова получила порцию этого газа, а затем была сброшена в реку.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Это я хотел бы узнать от вас. Колпачок найден в вашей машине, в кармане чехла. При изъятии присутствовала ваша жена и понятые.

— Ничего не пойму? Какой-то бред! — выкрикнул Назаркевич. — Как он туда попал?

— Действительно, как? В «бардачке» у вас в машине обнаружена вот эта докладная на имя Кубраковой. И на ней отпечатки ее пальцев.

— Я давал читать ей накануне поездки в Богдановск.

— Обычно бумаги остаются у тех, кому адресованы. Почему же она оказалась у вас?

— Она прочитала и велела отдать секретарше зарегистрировать. Но я передумал, мне надо было дополнить ее кое-какими соображениями. Выйдя от Кубраковой, я сунул докладную в «бардачок», так и ездил с нею.

— А вы не перепутали даты? Может быть, Кубракова ознакомилась с этой бумагой два дня спустя в Богдановске?

— Вам такой вариант удобней? Он укладывается в какие-то ваши фантазии?! — вскипел Назаркевич.

Скорик открыл сейф, взял автоответчик Кубраковой.

— Послушайте одну запись, Сергей Матвеевич, — он включил автоответчик со слов «Елена Павловна, это Назаркевич…»

— Чем это вы ей угрожали? — спросил Скорик, когда запись окончилась.

Помотав головой, Назаркевич как-то сник. На все последующие вопросы Скорика он уже отвечал вяло, глядя на бумаги на столе…

В конце первой декады июля Щерба ушел в отпуск: подвернулась путевка в Кисловодск, местком часть ее стоимости оплатил. С отъездом Щербы Скорик как бы ощутил некий допинговый толчок, облегчение, словно ему ослабили на руках путы. «Ничего, дед Миня, — мысленно обращался Скорик к Щербе, будешь доволен, если к твоему возвращению я фугану дело Назаркевича в суд».

Поиски майора Агеева, владельца «Москвича», с которым Назаркевич якобы столкнулся в среду 16-го июня, оказались безрезультатными. Коллеги из военной прокуратуры, куда обратился Скорик, запросили управление кадрами округа, оттуда через две недели пришел ответ, что среди офицерского корпуса майор Агеев Витольд Ильич не значится; не нашел его Скорик ни в службе безопасности, ни в МВД, ни в пожарной охране…

Еще дважды Скорик вызывал на допросы Назаркевича, но дальше того, что имелось в деле, не продвинулся. На последнем допросе Назаркевич сорвался с резьбы, вел себя агрессивно, истерично, закричал: «Я понял, куда вы гнете! Ничего у вас не выйдет!». Боясь, как бы Назаркевич не начал мешать следствию, понимая, что так больше ничего не добьется, еще раз вникнув в материалы дела, Скорик отважился на мысль, что даже косвенных улик достаточно, чтобы предъявить ему обвинение и взять под стражу, рассчитывая в глубине души, что посидев в следственном изоляторе, поостыв там, Назаркевич начнет давать нужные показания. С этими мотивами Скорик отправился к прокурору области за санкцией, перед этим предупредив Назаркевича: «Я буду предъявлять вам обвинение. Ищите адвоката».

Полистав дело, покачав головой и выслушав доводы Скорика, не без колебания прокурор санкцию дал. И когда Скорик уходил из кабинета, все-таки добавил:

— Виктор Борисович, попробуйте оперативным путем еще чего-нибудь добыть. Чтобы надежней было. Агрбу, Агрбу пошевелите, он шустрый, глядишь, выищет еще пару эпизодов…

Пятый день стояла несносная жара. В воскресенье Катя предложила:

— Давай куда-нибудь поедем за город, в лес.

— Ну что ты, Катюнь! — поморщился Скорик. — Трястись в потном вонючем автобусе с сумками туда, а потом обратно, народу тьма, детишки.

— Ну, как хочешь.

Квартира Скорика находилась на одиннадцатом, предпоследнем этаже. Это был дом улучшенного типа по чешскому проекту. Большой балкон-лоджия Скорик когда-то зашторил справа, слева и сверху плотной серой парусиной, от солнца она стала совсем белесой, выгорела. Единственное неудобство: в ветреную погоду по ночам она иногда стреляла, словно длинный бич в руках циркового дрессировщика.

— Поставь, пожалуйста, мне раскладушку на балконе, — попросила Катя и ушла в ванную. Приняв душ, мокрая, с капельками воды на лопатках и ягодицах, она улеглась навзничь на раскладушке, закинув за голову руки, закрыв от бьющего солнца глаза.

— Смотри не обгори, — сказал он, глядя на ее плоский, втянувшийся живот с родинкой в месте, где кончался шрам — в позапрошлом году ей удалили аппендикс. — Что в вашей конторе слышно?

— Директор взбесился. Кричит: «Вы нарушаете традиции», — ответила Катя, не открывая глаз, зная, что он смотрит на нее.

— Традиции — дело великое. У нас преступник непредсказуем, засмеялся он. — То ли дело у англичан! Не туда положен зонтик, или чашка чая выпита не в установленное пятьсот лет назад время — для полиции это подозрительно, тут уже можно искать улики.

— Шеф дал санкцию на Назаркевича?

— Дал.

— Не рано ли?

Он удивился: точно так же спросил его Войцеховский, и встретив раздраженный отпор Скорика, только и сказал: «Смотри, дело твое». Конечно, его! Войцеховский в конце концов, исполнив необходимое, потихоньку отстранился. Но сейчас вопрос Кати неприятно чиркнул по душе, и он почему-то вдруг подумал, «Назаркевич все отрицает. И если выскользнет, что у меня остается?… Колечко от папиросного дыма. Опять Вячин, ночной вахтер, может Яловский?.. С этими увязну еще на несколько месяцев… А может я вообще зря вцепился в институтских? — внезапно подполз вопрос. Что если тут вовсе иная география, и надо искать в Богдановске?..» От этой мысли он едва не застонал, но как каждый нормальный человек, сопротивляющийся неприятным сомнениям-угрозам, тут же откинул их…

 

23

Где-то за стеной, во флигеле, переоборудованном в цех, грохотала штамповочная установка. Поэтому разговаривать приходилось громко. Комната — кабинет Вячина — вмещала стол, два стула и небольшой шкаф.

— Что случилось? — спросил Вячин, когда едва вошедший Лагойда уселся.

— Звонила жена Сереги Назаркевича. Его арестовали. Ушел на допрос в прокуратуру и не вернулся. Просила помочь.

— А что мы можем сделать?

— Я ей так и сказал.

— Правильно. От наших телодвижений никакого толку не будет, а можем лишь напортить. Следователь хоть и молодой, но дотошный.

— Он в институте широко загребает. Сейчас там какой-то в штатском вертится, маленький такой, на кавказца похож. К директору дважды наведывался, нашего старика-вахтера тормошил.

— Им за это деньги платят… Как думаешь, неужели это… Серега Назаркевич? — осторожно спросил Вячин.

— Ты у меня уже об этом спрашивал. Конечно, не хочется верить. Но всякое бывает, тем более — их отношения. А он психованный, — Лагойда посмотрел Вячину в глаза. — А ты-то как думаешь?

— Черт его знает. В жизни бывают такие выкрутасы!.. Жена Сереги адвоката нашла?

— Не знаю.

— Это нас с тобой опять начнут таскать, как свидетелей.

— Свидетели чего? — спросил Лагойда.

— Ну, мы вроде приятели, вместе работали, да и сейчас, в кооперативе… Обычно интересуются кругом знакомых обвиняемого и потерпевшего.

— В этом деле от нас с тобой толку мало, — заключил Лагойда.

— Не скажи, мы же с тобой не знаем, какие Серега дает показания… Кого Яловский назначил вместо Кубраковой?

— Пока, до конкурса, исполняет обязанности Коган. Он удобный для Яловского, покладистый.

— А для нас с тобой?

— В каком смысле?

— В смысле поликаувиля.

— Поживем — увидим…

Был конец рабочего дня, когда Джума Агрба шел по коридору института, завершив непродолжительный разговор с ночным вахтером Сердюком, оторвав его от возни с электромоторчиком. Пахло канифолью, от паяльника шел дымок. Разговор и в этот раз оказался пустым проворотом, дымом, как от паяльника. Ничего, кроме Кубраковой в ту ночь в институте вахтер не видел, ни с кем, по его словам, она тогда не встречалась, никто ее не ждал, все двери открывала своими ключами, запасные висели на гвоздике на общей доске. Ничего подозрительного вахтер не заметил, ничего в ту ночь в институте не пропало, во всяком случае жалоб не было. Опять Скорику тут рыбку не выудить.

«Все говорят сплошную правду, ни у кого никаких противоречий: если бы не случилось убийство, то и в голову не пришло бы усомниться. Но кто-то же врет! — философски рассуждал Агрба. — Кто-то. Все врать не могут. Должна иметься спрятанная правда, чтоб было от чего оттолкнуться и шагнуть дальше»…

— Директор у себя? — спросил Джума у секретарши. — Доложите: майор Агрба.

Яловский сидел, подперев лицо кулаками и глядел ожидающе Джуме в глаза. И в этом ожидании Агрба уловил какое-то сочувствие, мол, жаль мне тебя, майор, бесполезны твои визиты сюда…

— Что на этот раз?

— Альберт Андреевич, имелось ли в лаборатории что-нибудь, что представляло интерес? — спросил Агрба, усевшись.

— Разве что бутыль с хорошим спиртом. И еще — опытная лабораторная установка, гнавшая поликаувиль. Об этом я, по-моему, вам уже рассказывал.

— Назаркевич знал о его достоинствах?

— Безусловно. Он участвовал в разработках.

— А какова ваша степень участия в них?

— Относительная, скажем так: обеспечивал, — он усмехнулся.

— А запатентована работа как? В смысле, чье авторство? Единолично Кубраковой?

— Единолично, единолично, — он снова усмехнулся.

— Альберт Андреевич, простите за такой бестактный вопрос: в институте бытует мнение, что Кубракова в каком-то смысле вас подавляла, осложняло ли это ваши отношения? Говорят, завлаб Коган покладистый.

— Вопрос действительно не из тактичных, — нахмурился Яловский. Поэтому я вам отвечу без подробностей: да, Исаак Израилевич Коган покладистый.

— А что из себя представляет ночной вахтер Сердюк?

— У вас и у вашего коллеги из прокуратуры странная манера: этот вопрос мне ставится в третий раз. Это что, у вас такая метода? Ловить на противоречиях? Повторяю в третий раз: сюда на работу пригласил и устроил его я, претензий к нему никаких не имею. Что касается его знакомств и связей вне службы, выясняйте сами.

— Вы не получали в последнее время от Кубраковой каких-нибудь докладных или заявлений?

— Нет. Она вообще не любила эпистолярный жанр. Все предпочитала решать устно, — Яловский посмотрел на часы. — Если у вас есть еще вопросы, нам придется перенести их на следующий раз, если нет, то… У меня через десять минут внеплановая оперативка.

«Раздражен, даже клычки точил и дал мне отлуп, — думал Агрба, выходя из института. — Но с Кубраковой, похоже, у них не было все безоблачно». В сущности Джума сегодня выполнял не столько оперативную работу, сколько следовательскую. Поэтому, полагал он, если чего и упустил или сделал не так — не взыщите, Виктор Борисович Скорик, сами меня туда погнали…

Оперативка закончилась. Все разошлись. Яловский, пересмотрев бумаги на столе, высыпал из пепельницы окурки в корзину для мусора, и, заперев двери кабинета в пустой приемной, спустился вниз. В вестибюле за загородкой в маленькой конторке вахтера Сердюка горела настольная лампа. Вахтер копался пинцетом в обмотке какого-то разобранного реле.

— Анатолий Филиппович, — позвал Яловский.

Вышел вахтер.

— Возьмите, пожалуйста ключи, — Яловский положил связку на барьер. Как жизнь? Какие новости?

— Мои новости тут, — указал он на конторку. — Сижу, газеты читаю. В них все новости. Вот вожусь с реле, сосед-автомобилист попросил посмотреть. Да еще следователь заходит в гости.

— Часто?

— Несколько раз наведывался. И из милиции.

— Что же вы сообщали?

— А что я знаю?

— Н-да… Ну хорошо, спокойной ночи.

— Всего доброго…

 

24

Я ничего так не боюсь, как разговора, который начинается с вопроса «Как жизнь?», либо с комплимента, потому что после долгого вступления в сущности ни о чем идет главное — просьба «выручить». В известной степени к людям подобного типа относилась и моя троюродная сестрица Неля. Поэтому ее чрезвычайно редкие звонки из Харькова всегда приводили меня в состояние напряженности и повышенной готовности. Так было и в этот раз. Звонок начался в начале двенадцатого ночи. Я в это время заканчивал делать выдержки из прошлогодних комплектов «Знамени» и «Нового мира», поскольку хранить все журналы уже было негде.

— Здравствуй, — сказала Неля. — Как жизнь?

— Прекрасна! — ответил я.

— Я прочитала твою статью в еженедельнике «Жизнь и право». Очень толково. Важно, что без всякой юридической казуистики, доступно и понятно любому обывателю… Молодец…

— Ты что-то хотела? — пресек я.

— Да. У меня к тебе просьба. Ты помнишь, в последний мой приезд к вам я останавливалась у своей приятельницы Ангелины Назаркевич. У нее неприятности, вернее у ее сына. Им нужен хороший адвокат, и я порекомендовала тебя. Так что не удивляйся, если к тебе обратятся от моего имени. И сделай, пожалуйста, все возможное.

— Тебе бы следовало поговорить со мной, заручиться моим согласием, а уж потом посылать ко мне людей. А если я занят другим делом, сижу в процессе? Ты об этом подумала?

— Но не могла же я отказать!

Я понял, что дальнейший разговор бессмыслен, я только увязну в препирательствах, поэтому спросил:

— Что там у этих Назаркевичей произошло?

— То ли его арестовали, то ли собираются, точно не знаю. Это связано с Кубраковой. Они тебе объяснят.

— Надеюсь.

— Ты что-нибудь выяснил относительно моей статьи, которую я оставляла Кубраковой?

— Пока ничего конкретного. Надо ждать завершения следствия.

— Ну, хорошо. Будь здоров, — на этом ее интерес ко мне иссяк…

Когда раздражение мое, как муть в стакане, постепенно осело, я понял, что Неля тут же перезвонит Назаркевичам и сообщит, что все улажено, что я с удовольствием воспринял ее просьбу…

Видимо, так оно и было: на следующий день ко мне в консультацию явилась жена Назаркевича. С ее слов я уяснил, что муж ее, кандидат химических наук, работал в лаборатории Кубраковой, что сейчас по договору нанялся в какой-то кооператив, что его подозревают в убийстве Кубраковой, ведет дело следователь Скорик. «Это неправда, муж ни в чем не виноват», в заключение сказала она, утирая слезы. К таким заявлениям я привык давно, значения им не придавал, обычное поведение клиентов.

Мне не очень хотелось браться за это дело по многим причинам: во-первых, просто не люблю дела, связанные с убийством; во-вторых, и Кубракова, и Назаркевич люди определенного социального статуса, а не люмпены или рецидивисты, что, как это случается порой, не исключает выхода на сцену так называемого «общественного мнения», которое, не считаясь ни с фактами, ни с законом, налегает на голосовые связки; в-третьих, поскольку дело вел Скорик, значит надзор, как я высчитал, осуществлял Миня Щерба хотя и деталь, однако малоприятная. Но… сестрица моя наобещала, похоже, от моего имени; передо мной сидела молодая женщина и тоскливо заглядывала в глаза. Я объяснил ей свои права и возможности, права ее мужа в период предварительного следствия.

— Что значит «предварительное»? — спросила она.

— До суда и для суда. Окончательное — в суде.

— Но он ни в чем не виноват! — повторила она. — Неужели его будут судить?!

— Ничего не могу вам сказать сейчас.

— Что мне дальше нужно делать?

Я втолковал ей, каким образом оформить законность моего участия в деле.

Скорик был вежлив, официален. Никакого недовольства не выказал, но я был опытней, и за отдельными словами и фразами недовольство все же это уловил, отнеся его к обычным взаимоотношениям между следователем и адвокатом. Он внешне спокойно воспринял мое желание ознакомиться с материалами следствия. Впечатление от них у меня сложилось двойственное: вроде и достаточно всего, чтобы предъявить Назаркевичу обвинение, а все же чего-то непробиваемого не хватало. Будучи на месте Скорика, я бы еще повременил, да и не спешил бы с такой мерой пресечения — содержание Назаркевича под стражей, ибо обвинение построено в основном на косвенных доказательствах. Но поразмыслив, я все же решил не начинать с конфликта, полагая, что позже, вникнув поглубже в каждый эпизод и обнаружив какие-нибудь проколы в них, суммируя, напишу ходатайство, в крайнем же случае, если Скорик будет упорствовать, настаивая на своем толковании этих эпизодов, постараюсь в распорядительном заседании на суде сделать все, чтоб дело завернули на доследование, это в известной мере загонит Скорика в цейтнот. В такой, избранной мною тактике, имелся, правда, один существенный изъян: все это время Назаркевич должен будет пребывать в СИЗО.

Сам Назаркевич вел себя у Скорика по-дурацки. Ознакомившись с обвинением, он посмотрел на меня так, словно я со Скориком в каком-то сговоре. Его осунувшееся дергавшееся лицо, пылавший взгляд, исполненный презрения, казалось, ко всему миру, производили неприятное впечатление. На вопрос Скорика, признает ли он себя виновным, Назаркевич, не посоветовавшись со мною, брякнул:

— Признаю! И только для того, чтобы в суде отказаться и доказать всем, что вы не профессионал, а дилетант! — и он ткнул худым пальцем чуть ли не в физиономию Скорика.

 

25

Майору польской полиции Чеславу Ендрыху очень не хотелось в эту командировку, хотя ехать-то всего ничего: до польско-украинской границы всего два часа машиной. Еще пять лет назад такая поездка была бы приятной прогулкой: на границе встречал бы коллега и приятель майор Вадим Проценко (сейчас уже подполковник, зам начальника управления угрозыска), свезли бы Чеслава в маленькую, уютную, с хорошим буфетом ведомственную гостиницу. Днем — дела, а вечером, обычно на квартире Джумы Агрбы хороший загул вкусной еды, коньяка, водки навалом, компания подбиралась крепкая, мужская. Но и Чеслав Ендрых умел отвечать гостеприимством, когда по делам приезжали Проценко с Агрбой. Погулять после хлопотного дня ездили в Ланьцут в ресторан при музее-дворце Потоцких. Все было просто, все решалось одним-двумя телефонными звонками через границу. А теперь все рухнуло, пришла команда: «Никаких деловых, служебных контактов, все официально, нужно им, пусть через МИД, через ваше начальство в Варшаве, все услуги пусть оплачивают». За последние два года он, Чеслав, вынужден был несколько раз отказать Проценко. Последний раз нынешней весной. Состоялся неприятный телефонный разговор.

«Привет, Чеслав. Тут такое дело: мне нужно к вам перебросить своих хлопцев. У вас там где-то между Перемышлем и Жешувом катаются на „восьмерке“ два наших рецидивиста, поехали к вам по липовому приглашению. Не дураки, поляков не трогают, грабят своих соплеменников-туристов. Поможешь?»

«Рад бы, Вадим, но не могу, не имею права. Ты ведь знаешь, какая теперь ситуация. Все, что было — похоронено», — сказал Ендрых, радуясь, что не видит в этот момент перед собой глаз Проценко.

«Что ж, нет так нет. Думаешь, они ограничатся соотечественниками? Залепят вам несколько грабежей, или не дай Бог, убийство, закукарекаете. Будь здоров», — Проценко повесил трубку…

И вот сейчас подперло Ендрыха, пересилив чувство неловкости, вынужден был позвонить Проценко:

«Ты конечно, Вадим, можешь послать меня. И будешь прав. Но мне нужно ехать к тебе. Дело важное», — сказал Ендрых.

«Я поговорю с начальством. Позвони завтра в это время», — суховато ответил Проценко…

Назавтра майор Ендрых снова позвонил:

«Ну что, Вадим?»

«Уговорил. Приезжай».

«Спасибо. Завтра в девять, в начале десятого подъеду прямо к тебе в управление», — сказал Ендрых, понимая, что никто его встречать, как прежде на границе не будет. И в гостиницу ведомственную не определят, в лучшем случае заночует в «Интуристе», отвалив за номер приличную сумму. И веселого застолья у Джумы Агрбы не устроят…

Вот о чем думал майор Чеслав Ендрых, сидя за рулем «фиата» и приближаясь к переходу на польско-советской границе. Не хотелось ему в эту командировку, потому что вез он в пустой машине невидимого пассажира: чувство неловкости и утраты…

— Сколько же мы не виделись? — спросил Проценко, разглядывая Ендрыха.

— Наверное, лет пять… Летит жизнь.

— Знать бы куда, — вздохнул Проценко, обходя свой письменный стол.

— Тоже верно. Я через два года уже на пенсию. Если раньше не выгонят, — Ендрых щелкнул зажигалкой.

— За что же тебя выгонять? Ты же профессионал.

— Я ведь из «бывших», а новая власть предпочитает чистопородных.

— Ты надолго?

— Завтра уеду.

— Где остановился?

— Наши, из здешнего консульского Агентства, заказали номер в «Интуристе».

— Понятно, — усмехнулся Проценко.

— Как Джума? Еще работает у тебя?

— А куда денется? Сейчас позову, если он на месте, повидаетесь, Проценко ухватился за вопрос Ендрыха об Агрбе, ему не столько хотелось, чтоб они повидались, сколько нужен был Джума-свидетель (на всякий случай) просьбы, которую изложит Ендрых, ведь кто знает, с чем прикатил, если уж решился при нынешних обстоятельствах; кроме того, Джума, вездесущий, натасканный, много чего держал в своей сыщицкой памяти, с чем он, Проценко, с высоты своего начальственного положения просто не сталкивался. Так что при разговоре с Ендрыхом Агрба мог стать и советчиком.

Джума оказался на месте. Через десять минут был в кабинете Проценко.

— Вот это гость! — воскликнул Агрба, обнимаясь с Ендрыхом, и тут же через плечо уловил предупреждающе-неодобрительное шевеление бровей Проценко.

— Какими судьбами? — отстраняясь, спросил Агрба.

— Судьба у нас с тобой одна, Джума, — Ендрых уселся и опять закурил. — Ловить.

— Кого на этот раз?

— Сейчас расскажу. Одна бабка из Братковичей купила на вокзале в Жешуве с рук какого-то парня золотое колечко с бриллиантиком. Подарок для своей внучки. Потом некая дама из Миельца, гостившая в Жешуве у сестры, тоже отоварилась таким колечком на Жешувском вокзале у частного таксиста. А некий пан из Свидника, будучи в командировке в Перемышле, обзавелся подобным подарком для своей благоверной. И опять — на вокзале у частного таксиста, машина с Жешувскими номерами. Затем география меняется, остается только место покупок, вокзалы, привокзальные площади и такси с Жешувскими номерами — Пабианцы под Лодзью, Сиерпц, Квидзин, это поближе к Мальборку, к Балтийскому побережью, наконец, Собещев под Гданьском и Сопот. Как всякий нормальный обыватель, каждый из этих покупателей в разное время обратился к ювелирам, чтоб узнать, удачна ли покупка: переплатил или наоборот — взял подешевке. Во всех случаях оказалось, что в золотые кольца вставлены не бриллианты, а феониты, искусственные камешки. И посыпались заявления в полицию. Продолжалось все это полтора года, количество жалоб обрело некий качественный признак, мы поняли, что тут не случайность, а система: места, где продавались кольца во всех случаях одни и те же вокзалы, привокзальные площади, тут проще проворачивать махинацию: скопление людей, спешка, суета. И еще: почти в каждом случае продавец водитель такси с Жешувскими номерами.

— Ты приехал, чтоб нам это рассказать? — засмеялся Проценко.

— Это имеет отношение и к вам, — сказал Ендрых. — Проследи маршрут продвижения колец: от польско-советской границы, то есть Перемышля, к Балтийскому побережью. А не наоборот. Мы выстроили график по датам покупок. Сперва Перемышль, потом Жешув, дальше Лодзь, Мальброк и — вверх к Балтике.

— Ну и что это значит? — спросил с сомнением Проценко. Очень уж не хотелось ему, чтоб это дело оказалось по обе стороны границы.

— Кольца идут от вас: на каждом фирменная бирка с пломбочкой, а на бирке указаны не только названия изделия, вес, проба, но и место, где оно изготовлено. Бакинская фабрика ювелирных изделий. А с Азербайджаном, как тебе известно, мы не граничим. Значит партии товара доставляются из Баку, скапливаются где-то здесь у вас, а потом перебрасываются к нам, либо изготавливаются непосредственно у вас. Чтоб ты, Вадим не мучился сомнениями, обрадую: мы, хотя и не сразу, но нашли эту Жешувскую машину и ее водителя. Знал он немного, он ведь всего лишь продавец, «разгонял» кольца по стране, и убеждал нас, что это добро поступает отсюда, от вас. Оказалось, он сбывал не только эти кольца, но и обычные обручальные золотые. При обыске нашли у него целую связку на проволочке, тридцать четыре штуки. Остаток. Тоже с бакинскими номерами, 583 проба. Наш эксперт проверял и ляписом, и какими-то кислотами. Подтвердил — золото.

— С теми колечками, которые с феонитом ясно: там плуты зарабатывали на разнице в стоимости искусственного бриллианта и настоящего, — сказал Проценко. — А какой они навар могли иметь на обручалках? Перепродажа? Массовая скупка у нас? Просто из магазина уходили в таком количестве? Сомнительно.

— А если хищение с фабрики? — спросил Ендрых. — Или левые!

— В таких масштабах?! Отвергаю! — Проценко решительно махнул рукой.

— Тогда что же?

— А черт его знает! Думать надо, — Проценко посмотрел на Агрбу. — Что скажешь, Джума?

— Работать надо, — коротко ответил Агрба. — Может и БХСС подключить.

— Ладно, Чеслав, возьмем на заметку, — сказал Проценко. — С таможней тоже свяжемся. А этот ваш таксист-реализатор не сказал от кого получал товар?

— От одного и того же человека. Ни фамилии, ни имени, ни адреса не знает. Тот приносил раз в месяц кольца, забирал выручку, отваливал какую-то сумму и исчезал.

— Ну, а кто привлек таксиста к этому делу? С чего-то же началось?

— Этот самый неизвестный, что приносил кольца, и привлек. Однажды пришел, сказал: «Мне тебя порекомендовали. Будешь иметь хороший процент. Не хочешь — найдем другого. Твое дело — сбывать. И не задавать вопросов. Мы люди без имен, фамилий и адресов.»

— Солидная фирма, — Проценко потер ладонью подбородок. — Ты куда сейчас?

— Где-нибудь пообедаю, а потом — визит вежливости в наше консульское Агентство.

Проценко и Джума незаметно переглянулись, и Проценко сказал:

— Сходи-ка сначала к ним, а пообедаем вместе. Где, Джума? — обратился он к Агрбе.

— Можно в кафе «Оксана». Там у меня шеф знакомый.

— Значит давай, Чеслав, к трем сюда, — сказал Проценко.

Сдержав улыбку, Проценко спросил Агрбу:

— Что думаешь?

— Правильно сделали, что пригласили. Все-таки столько лет работали вместе, ели, пили и у нас, и у них, а теперь что ж, плевать друг другу в чай?

— Я не об этом. Я об этих кольцах.

— Тут размах чувствуется. Боюсь, что и мы влипаем. Не хотел говорить при Чеславе: помните дело азербайджанцев с рынка, которых потрошили рэкетиры? У одного при обыске нашли чемоданчик. Он прихватил его в гостинице в номере этих азербайджанцев, думал, там деньги. А оказалось, какие-то шмотки и коробка от конфет, набитая чистыми бирками бакинской ювелирной фабрики. Владельцем чемоданчика был, как показали пострадавшие, их земляк, бакинец. Познакомились с ним якобы здесь в ресторане, пригласили к себе в номер. А когда к ним заявились наши рэкетиры и пошла драка, хозяин бирок бежал без чемоданчика. Разыскать его не удалось. Не привез же он сюда эти бирки, чтоб торговать ими на рынке.

— А где чемоданчик?

Был в райотделе. Он не фигурировал нигде как вещественное доказательство.

— Ты разыщи.

— Если его не выбросили.

— И принеси лично мне. И вообще помалкивай. Тут нам инициативу проявлять ни к чему. Понял?

— Еще бы!..

 

26

Дело я уже знал почти наизусть. Во мне сидел зуд бывшего следователя, и кое-что я бы, конечно, решал не так, как Скорик. Но я давно не следователь, а адвокат. Посему подправлять Скорика собственными следственными действиями права не имею, моего права хватает лишь на независимую экспертизу. Случалось, осторожно, с оглядкой переступал я эту грань, но так, чтобы не давать повода прокуратуре придраться и поймать меня в нарушении закона. Как следователь, я мог посочувствовать Скорику: слишком много косвенных улик, а это всегда опасно для того, кто строит на них версию. Да и ответы Назаркевича на все вопросы Скорика были гладкими, без сучка и задоринки, без смысловой запинки, естественные, выглядели полной правдой, и пока не давали возможности Скорику уличить Назаркевича в чем-нибудь противоречивом, алогичном; они, эти ответы, именно своей логичностью, отсутствием попыток что-либо скрыть, своей утвердительностью как бы говорили следователю: «А ты попробуй, докажи, что это ложь, что мою правду можно истолковать иначе». Например: «В Богдановске вы были в каскетке?» — «Да». — «В той, что мы нашли в вашей машине?». — «Да» «Человек, в машине которого видели в Богдановске Кубракову, тоже был в такой каскетке». — «Полагаете, она сшита в единственном экземпляре, именно для меня?»… Вот и гадай, Скорик, доказывай, кто это был: Назаркевич или кто другой, хотя тебе удобней, чтоб это оказался Назаркевич, поскольку в цепи других эпизодов этот выглядит довольно убедительным и устойчивым…

Так я размышлял, сидя в маленькой комнате СИЗО, где стол и стулья привинчены к полу, а свет из единственного окна перечеркнут решеткой, тень от нее лежала на противоположной серо-зеленой стене. Лязгнули дверные запоры, ввели Назаркевича. К моему удивлению, лицо его на сей раз было совершенно спокойным, косоротила лишь странная нервическая улыбка. Когда он сел напротив меня, я сказал:

— Сергей Матвеевич, сразу хочу определить наши взаимоотношения. Я работой обеспечен сверх меры, ваши мать и жена упросили меня быть вашим адвокатом. Мои условия: от вас требуется полная искренность, правдивость, не занимать по отношению ко мне никаких поз и без совета со мною не делать никаких скоропалительных и изящных заявлений вроде того, что вы уже сделали, признав себя виновным. Надеюсь, вам все ясно?

— Ясно, — коротко бросил он.

— Вы убили Кубракову? — в лоб спросил я.

Ответил он не сразу, как-то поколебавшись:

— Нет. Но тот, кто это сделал, наверное, имел основание, она умела вызывать к себе ненависть…

Дальше говорили о характере их взаимоотношений. Его рассказ ничем не отличался от того, что было зафиксировано Скориком в протоколах допросов, разве что я добыл несколько новых деталей.

— Каким образом, колпачок от баллончика с газом попал к вам в машину? — спросил я.

— Для меня это и есть главный вопрос. Загадка.

— Машина у вас запирается?

— Кроме одной дверцы, правой передней, там замок испорчен.

— На вашей докладной на имя Кубраковой отпечатки ее пальцев. Когда вы давали читать эту докладную и где, в чьем присутствии?

— За день до поездки в Богдановск. В кабинете был еще Лагойда. Но докладную я ей дал возле двери, почти в приемной, так что он едва ли что-то слышал. Разве что секретарша Кубраковой…

— Что же вы не обратили внимание следователя на это?

— Бесполезно, он был уже зациклен на других обстоятельствах, на другом времени и месте.

— Докладная адресована Кубраковой. Почему же она оказалась у вас, в «бардачке» машины?

— В последний момент мне пришла в голову мысль кое-что изменить в ней, добавить.

— Но возить-то ее с собой, какая возникла необходимость?

— В тот день я сунул ее в «бардачок». Назавтра уехал рано утром в Богдановск. На следующий день разбил машину, повредил колено, попал в больницу. Не до бумажки этой было. Даже забыл о ней, — он посмотрел на меня, прищурившись, мол, верю или нет.

Мне полагалось верить своему подзащитному. Но вот как доказать, что было именно так, как он говорит, а не так, как интерпретирует это следователь? Чем подтвердить?..

Затем мы прошлись по другим эпизодам, я выуживал мелочи, за которые мог бы зацепиться, чтобы пробить хотя щель в доказательствах Скорика, протиснуться в нее, а затем уже рыть в глубину…

— У вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания, Сергей Матвеевич? спросил я в заключение.

— Единственное: с любым результатом, но побыстрее.

— Не надо так мрачно, Сергей Матвеевич.

Мы попрощались, и его увели…

По дороге домой, анализируя разговор с Назаркевичем, я задал себе естественный вопрос: сколь он искренен, правдив? Я знал по опыту, что подзащитные выбирают и такую позицию: врут и своим адвокатам, боясь сболтнуть лишнее, скрывают что-то, что может стать достоянием следствия, и продолжают полностью отрицать свою вину. Назаркевич был умен. И то, что он вроде сгоряча признал себя виновным, чтобы, дескать, в суде отказаться и таким образом объявить миру несостоятельность следователя, могло быть блефом, изощрением, даже шантажом, чтобы смутить Скорика. Не учитывать этого я не мог. Но даже если за правдой Назаркевича стояла ложь, мне полагалось искать для нее защиту…

 

27

Скорик стирал в ванной сорочки, когда пришла Катя.

— Ты что это? — спросила она. — Я бы постирала.

— Ладно, какая разница.

— У нас новость: хотим выделиться, отпочковаться и с судебными медиками создать кооператив различных экспертиз.

— Разбогатеешь.

— Может тогда ты на мне женишься.

— И так годишься.

— По Фрейду?

— Тебе этого мало?

— Я хочу и по «Домострою»… Знаешь, кого мы намерены пригласить криминалистом? Устименко.

— Адвоката?!

— Да. По договору.

— Ну и ну!

— Как у тебя с ним?

— Нормально.

— Ты поосторожней, не отказывай. Он был сильным следователем, учти это, не разозли, смотри.

— Учитываю, учитываю, — буркнул Скорик.

— Как движется? Щерба когда приезжает? — она задавала вопросы, угадывая настроение Скорика.

— Движется, — односложно ответил. Шло время, он нервничал, ничего нового не добыл, каждый раз встречаясь с Устименко, настораживался, если и возражал, то осмотрительно. Еще нервировало, что скоро должен был возвратиться Щерба, а дело не закончено, хотя думал, что успеет и отправит в суд. Сегодня приходил Устименко с ходатайством допросить в его присутствии секретаршу Кубраковой. Договорились на пятницу…

Катя сидела на тахте, он лежал, положив ей голову на колени, она гладила ладонью его лоб, словно снимала головную боль, он чувствовал затылком тепло ее тела и стал задремывать. Из этой сладкой безмятежности его вырвал телефонный звонок. Беря трубку, машинально посмотрел на часы: четверть десятого.

— Слушаю, — Скорик прокашлялся.

— Виктор Борисович? Это я, Агрба. Отдыхаешь?

— Дремал.

— Сейчас я тебя взбодрю.

— Ты откуда говоришь, Джума?

— Из управления. Собираюсь домой. Могу заскочить по дороге, есть что рассказать.

— Заезжай, — Скорик понял, что зря в такую пору Джума звонить не стал бы. Что-то его распирало, коль уж напросился в гости.

— Через полчаса буду, — Агрба повесил трубку.

— У нас есть что выпить и закусить, Катюнь? Джума Агрба сейчас заедет.

— Початая бутылка водки в холодильнике. Есть банка кильки в томате и банка китайской ветчины. Картошка на плите, — она встала, — есть еще венгерские консервированные помидоры…

Джума приехал через сорок минут. Катя накрыла на кухне. Скорик налил себе в маленькую рюмку, Агрбу фужер емкостью полстакана. Катя пить отказалась. Джума с удовольствием выпил, ел шумно, с удовольствием.

— Ну, — выждав, пока Агрба прожует, обратился к нему Скорик.

— Сперва Проценко велел помалкивать, — вытерев рот и толстые пальцы платком, начал Джума. — Сегодня повернулось так, что от тебя скрывать нельзя, — и он рассказал о приезде майора милиции Чеслава Ендрыха, о кольцах с феонитом вместо бриллиантов, о чемоданчике с конфетной коробкой, бирок, привезенных из Баку. Чемоданчик этот Джуме удалось найти.

— Бирки привезены сюда, чтоб нацепить на кольца, которые где-то у нас? По логике так получается, — перебил Скорик. — Но у нас нет ведь ювелирной фабрики, красть кольца и феониты неоткуда.

— Это ерунда. Феонит поставляют на рынок наши туристы из Индии или из Турции, черт его знает.

— Из Индии идет цирконий, — вставила Катя.

— Это тоже не суть важно, — сказал Джума. — Важно вот что: сегодня позвонил Чеслав Ендрых. Таксист, сбывавший кольца, держит машину в гараже частной автомастерской некоего Тадеуша Бронича. Плут, делец, вертится в преступном мире, хотя нигде не замарался, но на учете полиции давно. Занимается коммерцией, а скорее — контрабандой. Как показал таксист при очередном допросе, сейчас этот Бронич укатил в Турцию. Понятно, через нашу территорию. Теперь слушай главное: полиция устроила великий шмон в гараже Бронича: три бокса под одной крышей. Повод придумали: угнано несколько машин, не раскурочены ли они на запчасти и не попали ли в таком виде в мастерскую Бронича. При обыске среди разных бутылок на стеллажах нашли нашу поллитровку от «столичной» с какой-то прозрачной жидкостью. На поллитровке довольно свежая белая наклейка поверх этикетки и на ней по-русски написано «поликаувиль», — Агрба умолк, взглянул на Скорика, ожидая реакции.

— Лак Кубраковой? — ошеломленно спросил Скорик.

— Он самый. Ты угадал, — усмехнулся Джума. — Но и это еще не все. Когда приезжал, сказал, что их ювелиры подтвердили: кольца из золота, выбита 583 проба. Но позавчера повторили анализ, и нашелся один ушлый ювелир, он предложил, если полиции не жалко, распилить одно кольцо поперек. Получив добро, распилил, накапал на торец ляписом, еще чем-то, и оказалось, что это такое же золото, как я грузинская царица Тамара. Ювелир ахал: кольца сделаны мастером экстра класса. А сделаны из бериллиевой кислоты, покрыты каким-то бесцветным неизвестным лаком, очень прочным, стойким. С таким, как сказал ювелир, столкнулся впервые, ничто это покрытие не берет, — Джума налил себе еще водки, положил на ломоть хлеба кусок ветчины, и жуя сказал: — На вопрос Чеслава, что это за жидкость в бутылке, таксист ответил: «Не знаю. Это Тадек привез и все похвалялся, что она дороже золота».

Скорик молчал. Катя искоса следила за его лицом. Дожевав бутерброд, Агрба встал.

— Значит кольца покрывали поликаувилем, чтоб невозможно было установить, что они из медяшки, а не из золота?

— Выходит, так, — кивнул Агрба.

— Но как к ним в руки мог попасть лак?! — воскликнул Скорик.

— Это нам с тобой расчухивать, — Джума заталкивал в карман пачку сигарет и зажигалку.

— Чаю, Джума, — предложила Катя.

— Нет, спасибо, побегу, дома ждут, жена не управляется с моими разбойниками. Они только меня слушают.

Скорик понял, что дело Назаркевича набирает новый удельный вес, смещается в иную плотную среду, в которой можно крепко увязнуть. Таковы были первые его ощущения после сообщения Агрбы. Но поразмыслив, увидел в этом и некий добрый знак: Назаркевич связан с этим поликаувилем напрямую хотя бы только по месту действия — лаборатория, где работал и где этот поликаувиль создан. Это в связи с кольцами ставило версию на две крепкие ноги…

«Ладно, сейчас увидим», — подумал он, входя в здание СИЗО.

Назаркевич похудел, был небрит, спокоен, и только в глазах его Скорик уловил злобный огонек, едва Назаркевич уселся напротив.

— Сергей Матвеевич, хочу поговорить с вами о поликаувиле, — начал Скорик.

— Темы разговора — ваша прерогатива, — Назаркевич напрягся.

— Обозначьте коротко характеристики поликаувиля.

— Бесцветен, термостоек, сверхпрочен, индифферентен к любой среде, к любым кислотам, сверхизолятор.

— Где возможно его применение?

— Он универсален. Может служить основой для многих соединений. Аналога в мире пока не существует. — Назаркевич отвечал коротко, по деловому, словно его не занимала причина, по которой следователь вдруг проявил интерес к лаку.

— Вы имели отношение к его созданию?

— Самое прямое.

— Уточните, пожалуйста.

— Кубракова — теоретическое. Я — экспериментально-прикладное. Скажем так, чтоб вам хоть что-то понять, — кривая улыбка потянула его губы.

— Кто еще? И ваше мнение о них.

— Лаборантка Юзич. Недавно закончила химфак. Какая-то дальняя родственница директора института Яловского. В химии полный и безнадежный нуль.

— Она могла проявлять интерес к поликаувилю?

— Ее интерес — в джинсах, в основном мужских, снаружи и внутри.

— Кто еще?

— Бутрин. Инженер вакуумной установки. Ветеран войны, бывший авиаинженер. Протеже Кубраковой. Восемнадцать лет работает с Кубраковой. Еще Зацерковная. Младший научный сотрудник. Правая рука Кубраковой. Химик от Бога. Начинала во время войны на каком-то оборонном заводе. В апреле этого года умерла от инсульта.

— Живые, Бутрин и эта девица-лаборантка, знали о достоинствах поликаувиля, технологию его производства?

— Абсолютно исключено.

— А вы?

— Знал, но не все. Кубракова умела блюсти свои интересы.

— В чем хранится лак? Опишите подробно.

— В герметической емкости типа небольшой цистерны. В ней три застекленных окошечка: датчики давления, температуры и количества.

— Сергей Матвеевич, когда вы в последний раз видели Тадеуша Бронича? И где?

— Это кто? Я такого не знаю, — помедлив, ответил Назаркевич.

— Проникнуть в эту емкость можно?

— Очень трудно. Только через отстойник. Да и то с помощью крепких рук, умеющих работать отверткой и разводным ключом.

— Вы когда-нибудь пытались?

— Зачем? — Назаркевич испытывающе посмотрел в глаза Скорику.

— Этот вопрос и меня занимает.

— Тогда запишите в протокол: нет, не пытался.

«Но тебе это было доступно, и слишком хорошо ты знал цену поликаувиля», — подумал Скорик.

Скорик был удовлетворен этим разговором, — информацией о поликаувиле. Его уже не удивляла откровенность, с какой Назаркевич невыгодно для себя отвечал на вопросы, как бы сам подставлялся. Скорик уже привык к такой его манере поведения, определив ее, как устойчиво избранную позицию сопротивления.

«Кто же снабдил поляка Тадеуша Бронича поликаувилем? — гадал он по дороге на работу. — Тадеуш Бронич…», — и тут эта фамилия как бы вспомнилась заново: то ли слышал ее прежде, до сообщения Агрбы, то ли читал где-то. Мучаясь, он вертел в голове это имя и фамилию, пока из памяти вдруг не вынырнуло: «Господи! Да на визитной карточке в кабинете Кубраковой, когда осматривал его в первый раз. В папке „По зарубежным связям“!.. Конечно!.. Какой-то фирмач! Хорош фирмач!.. Что же он там делал? Чего поперся прямо к Кубраковой?..»

Войдя в кабинет, он тут же позвонил в приемную Кубраковой:

— Светлана Васильевна? Здравствуйте… Это Скорик из прокуратуры. Помните?.. Вот и славно. С вами хочет повидаться адвокат Назаркевича… В пятницу к десяти… Вам прислать повестку или моего звонка достаточно? Хорошо… повестку я вам здесь напишу… Кабинет номер восемнадцать… Да, у меня к вам просьба: в папке Кубраковой «По зарубежным связям» лежала визитная карточка некоего Тадеуша Бронича. Где эта папка?.. Очень хорошо! Пожалуйста, найдите в ней визитку и захватите в пятницу с собой, она мне нужна… До свидания… — он опустил трубку.

«Что теперь? — он мельком посмотрел на записи в календаре и тут же вспомнил: Устименко! Возникшая польская линия иначе и надежней привязывала Назаркевича к смерти Кубраковой: через поликаувиль от Кубраковой она шла к Назаркевичу, от него к Тадеушу Броничу. Скрывать от Устименко бессмысленно и не удастся, наоборот, надо сообщить: для меня это еще один крепкий эпизод в деле, для Устименко, пожалуй, если не удар, то сумятица безусловно».

 

28

Он лежал, заложив руки за голову, прикрыв глаза. Первые недели после случившегося (назвал это «случившимся», ублажая свой страх) этот страх бодрствовал вместе с ним, засыпал с ним утром и утром пробуждал, не подпуская к порогу души и сознания ни сочувствия к жертве, ни раскаивания, — уж так устроен страх. Ужас, холодивший мозг, нашептывал, «И так будет всю жизнь, потому что ничего уже изменить нельзя, совершенное необратимо, время ничего не возвращает, смерть — тем более»… Но постепенно растерянность уступала место осторожности, жажде уцелеть, не попасться. Вспоминая то утро на обрыве под Богдановском, убеждал себя, что не собирался убивать Кубракову. В шесть утра в ту среду помчался лишь паникой, желанием все исправить, уладить, — упросить, наврать, наобещать, умолять, угрожать, но выпутаться во что бы то ни стало! Всю дорогу, пока гнал машину, прикрыв глаза от солнца светозащитным козырьком каскетки, еще ясно не представлял себе, как все сложится, где разыщет Кубракову, не был уверен, что она станет вообще с ним разговаривать; и все пересчитал флажки, которыми она его загнала в ту ночь в институте, когда выходил из лаборатории. Отнекивания его звучали смешно, она все поняла, черт ее принес среди ночи, мог ли думать! Начни она говорить, поверили конечно ей, стали бы выяснять, зачем брал лак. Мог сказать: хотел изготовить антикоррозионную смесь для своей машины. Но заглянув под машину, увидели бы, что днище не так давно обработано, многие знали, что осенью прошлого года сделали это ребята из институтского гаража. Кубракова видела его с Тадеком Броничем в «Вольво», да еще этот идиот поперся к ней, наверное, любезничал со Светкой, а Кубраковой, конечно, ручку целовал и выклянчивал поликаувиль. Страшно стало, когда она в ту ночь у дверей своей лаборатории спросила: «Не вы ли от моего имени просили бериллий на авиаремонтном заводе?» Откуда узнала, кто нашептал? Ее удивило: бериллий ни ей, ни кому-либо в институте не нужен, а тут — тайно, от ее имени! Она, разумеется, и об этом сообщит, начнут копать — узнают!.. Если поинтересуются, почему в ту ночь не сработала сигнализация — и тут Кубраковой козырь: отключить, не снимая с охраны, мог только ты, наверное, единственный в институте, поскольку уже делал это, и Светка подтвердит: сама звала тебя по просьбе Кубраковой, когда они забыли или потеряли ключи от ящика, где прибор. Все плохо, куда ни кинь — западня… Но видит Бог убивать не намеревался! Чего же помчался в Богдановск? Упредить время, запаниковал… А баллончик-то с газом все же прихватил с собой!.. С трудом разыскал ее, сделал вид, что встретил случайно, она хотела пройти мимо, но остановил с жалкой улыбкой: «Елена Павловна, все-таки хочу еще раз объясниться…» — «Убирайтесь вон, вас выслушают те, кому положено. Меня тоже». — «Елена Павловна, умоляю, прошу вас»… — «Что вы здесь делаете?» — Соврал: «Привез дядьку-ветерана в здешний профилакторий. Сейчас уезжаю домой. Если вы домой — садитесь». — Поколебавшись, молча села на заднее сидение. Ехали тоже молча. Минут пятнадцать ехали. А в голове у тебя крутились кольца!.. Кольца! Что если Бронича однажды прихватят на таможне с ними?! Пойдет раскрут!.. Наконец, собравшись с мыслями, решился начать разговор, но хотел стоять перед нею, видеть ее лицо, услышать, что скажет в ответ. У развилки, где знак «правый поворот запрещен», остановился, сильно утопил педаль, двигатель взревел; незаметно выключив зажигание, несколько раз нажал на газ в расчете перекачать, забрызгать свечи; снова включил зажигание, стартер выл, а двигатель не заводился. «В чем дело?» спросила. — «Что-то с мотором, — соврал, — надо посмотреть». Подождав, пока стечет бензин, завел машину, съехал к обрыву и, подняв капот, делал вид, что копается в двигателе. Она стояла у самого края обрыва, смотрела на реку. Открыл «бардачок» взять тряпку вытереть руки и подойти к ней, чтобы начать разговор, и тут увидел… баллончик с газом, прикрытый страничками, которые она позавчера велела сочинить. И вспыхнуло: «Нас никто не видел…» Подойдя, протянул странички: «Вот, посмотрите сперва на это…». Не отозвавшись, взяла, достала очки и начала читать… Баллончик был в правой руке… Длилось это секунды, со скоростью возникшей мысли, вроде спасавшей все… Минут десять, не больше, смотрел на то место в реке, куда она упала… Гладкая вода… Подхватив ее сумку, бросился к машине… Уже под городом в лесопосадке, закапывая сумку, все не мог вспомнить: были ли очки у нее на лице, когда падала, или уронила у обрыва. Но это уже казалось пустяком, — не возвращаться же туда проверять… Следователь молодой, но похоже, дошлый, однако вряд ли ему придет в голову ехать к неизвестному обрыву, шарить в траве… С чего бы?.. Сейчас самое главное не наделать глупостей, не сказать чего-нибудь лишнего, если опять вызовет на допрос…

Он лежал, не стараясь заснуть, понимал, что все равно не удастся…

 

29

Она вошла, когда Скорик, стоя у окна запивал водой таблетку байеровского аспирина — спасательного, как он уверовал, средства от головной боли, усталости, простуды, после пьянки и прочих дискомфортных состояний.

— Здравствуйте, Светлана Васильевна. Садитесь, — он вернулся к столу.

— Вот, — она вытащила из сумочки визитку.

«Тадеуш Бронич. Технический директор автосервисной фирмы „Будем знакомы“», — прочитал Скорик.

— Светлана Васильевна, — начал он, — вы не запомнили, как он выглядит?

— Внешность или одежду?

— И то, и другое.

— Да вроде запомнила… Высокий, довольно интересный, блондин, лет тридцать пять-тридцать семь, лицо продолговатое, на подбородке ямочка, любезный такой, все время улыбался мне, польскую шоколадку-батончик преподнес. А одет… Хороший джинсовый костюм… Кажется, кроссовки… Больше ничего не помню, — она виновато пожала плечами.

— Светлана Васильевна, кабинет и лаборатория Кубраковой берутся на ночь под охрану?

— Обязательно.

— Сдаете на городской пульт?

— Нет, у нас автономия. В коридоре, напротив входа в приемную, есть маленькая ниша с запирающейся дверцей. Типа сейфика. Там прибор. Когда уходим, включаем тумблер. А сама сигнализация — лампочка и звонок — в дежурке у ночного вахтера.

— Сколько ключей от дверцы в нише?

— Два. Один у меня, другой у Елены Павловны. На сигнализацию берутся обе двери — в приемную и та, общая, для сотрудников лаборатории, что со двора.

— Значит или Кубракова, или вы должны всегда приходить на пять-десять минут раньше, чтоб сотрудники могли попасть в лабораторию?

— Практически всегда я, сперва отвожу малыша в садик и прихожу.

— Значит, если сигнализация нарушена, то вахтер первый узнает об этом?

— Да.

— Ну хорошо, — он посмотрел на нее. — Сейчас придет адвокат Назаркевича…

Когда я пришел, секретарша Кубраковой была уже в кабинете Скорика. Молодая рыжеволосая женщина с приятным, но не броским лицом. Скорик представил нас друг другу. Как и положено, вопросы свои я задавал ей через Скорика, через него и получал ответы, он все это заносил в протокол. Уточнив кое-какие мелочи, я спросил:

— Светлана Васильевна, в день, предшествовавший отъезду в Богдановск Кубраковой и Назаркевича, он был в ее кабинете. Так?

— Да. Он и Лагойда.

— Назаркевич был вызван Кубраковой или пришел сам?

— Пришел сам.

— В связи с чем?

— Не знаю.

— Он долго пробыл?

— Нет.

— Припомните, пожалуйста, как все происходило дальше?

— Время было перед обедом. Елена Павловна никогда не ходила на обед ни домой, ни в столовую. Обычно я бегаю в буфет и приношу ей какие-нибудь бутерброды. Так и в этот раз: купила плавленый сырок и два бутерброда с колбасой, заварила чай. Она еще посетовала, что колбаса очень жирная. Но другой не было. Потом она вышла в приемную вместе с Назаркевичем, отдала мне пустые тарелки, а он протянул ей какие-то бумаги. Она, не читая, перелистала и велела мне зарегистрировать их и вложить в папку, с которой ходит к директору, тут же ушла к себе в кабинет и захлопнула дверь. Однако Назаркевич почему-то забрал, почти выхватил у меня эти бумаги и что-то пробурчав, вышел. Вот и все.

— Значит, содержания этих страничек вы не знаете?

— Нет…

— Виктор Борисович, — обратился я к Скорику, когда она ушла, — как я понимаю, ваша версия выглядит так: Назаркевич эти бумаги дал Кубраковой на обрыве перед Богдановском, там она и оставила свои «пальцы». Вы, конечно, обратили внимание, что «пальцы» на страничках столь четкие, что папилярные узоры можно читать зажмурившись. Как будто подушечки пальцев Кубракова специально намазала жиром.

— Я понял вас, — перебил он меня. — Вы хотите сказать, что она оставила «пальцы» у себя в кабинете? Колбаса на бутербродах была жирная, не вытерев как следует руки, Кубракова взяла бумаги, поданные Назаркевичем. Но это всего лишь ваша гипотеза и она нисколько не сильнее моей: разве не могла Кубракова есть подобный бутерброд, сидя в машине Назаркевича по дороге из Богдановска к обрыву? Пусть не бутерброд! Но мало ли от чего у человека могли быть жирные пальцы, которые она плохо вытерла или не вытерла вообще. Артем Григорьевич, вы не хуже меня знаете, как мало нужно влаги, чтобы оставить «пальцы» на белом листе бумаги. Там над обрывом, когда она брала протянутые ей странички, у нее могли быть потные руки.

— Согласен. Мы имеем два варианта. И это существенно для Назаркевича: мы обязаны в этом случае истолкование вести в пользу обвиняемого, поскольку обе гипотезы исключают друг друга, — я посмотрел ему в лицо.

— Что ж, — дернул он головой, — допустим. Тогда я должен вам сообщить, что, возможно, поколеблет вашу позицию, — в глазах его дрожала насмешечка. — Оперативным путем нам удалось установить…

И тут он рассказал мне о приезде польского майора, о некоем Тадеуше Брониче, о чемоданчике с бирками, похищенном рэкетиром…

— Ну, а ближе всех к поликаувилю находилось только двое, те, кто работал над ним и с ним: Кубракова и Назаркевич…

Да, сюрприз оказался для меня невеселый, я понял это, когда взяв дело и сев в сторонке за маленький столик, на котором стоял графин с водой, стал читать. Особенно впечатлял последний допрос Назаркевича, где речь шла о том, как и в чем хранится поликаувиль, о круге лиц, имевших к нему доступ и возможностях проникнуть в емкость с этим удивительным лаком. Раздражало меня то, с каким смирением на допросе Назаркевич шел навстречу версии Скорика: на вопросы следователя он давал такие же прямые, как бы бесхитростные ответы. Что это? Тактика Назаркевича? Наивность? Хитрость? А еще выплыл чемоданчик с бирками, который упер мой бывший подзащитный, отбывающий сейчас срок в колонии. Но говорить об этом Скорику я не посчитал нужным…

 

30

Агрба не показывался и не звонил несколько дней. Скорик догадывался, что выполнив намеченное по делу Назаркевича, Джума несколько отстранился, вцепившись в вылезший хвостик — Тадеуш Бронич, кольца, — а кроме того, возможно, Проценко впряг его в какие-нибудь новые розыски: грабежей, изнасилований, убийств, разбоев хватало, область выходила в этом смысле на одно из «ведущих» мест в республике, и Скорик с тоской подумал, что конца этому не будет, что от Агрбы, от милицейских следователей часть этих дел естественным образом, как всегда, перекочует к нему на письменный стол. Что-то пойдет легко, а что-то мучительно, с ошибками, с промахами, с утыканием в тупики, с меняющимися версиями. И так всю жизнь; потом он превратится в Миню Щербу — располневшего, старого, больного, безразличного к своей одежде, с циничным отношением ко многому, а беззлобный цинизм этот, как изжога, зависит от того, чем постоянно питаешься…

Некоторое сомнение, возникшее после позавчерашнего визита Устименко, улеглось. Вертевшиеся в голове обрывки фраз, имена, фамилии, эпизоды из дела постепенно сортировались, укладывались в отдельные группки, между ними возникали связующие ниточки: сигнализация лаборатории Кубраковой вахтер, у которого хобби копаться в разных реле, электромоторчик — бутылка поликаувиля в Польше в гараже у жулика Тадеуша Бронича, сбытчика (изготовителя?) фальшивых колец — Вячин ездил в Польшу сразу после гибели Кубраковой; о поликаувиле Вячин узнал от Лагойды и Назаркевича; но Назаркевич ближе всех, кроме Кубраковой, к поликаувилю — гибель Кубраковой — его угрозы и прочие улики… Допросить опять всех?.. Боже, неужто все сначала?.. Или дожимать Назаркевича, выполняя при этом все, что написал и еще напишет в своих ходатайствах Устименко?.. Любопытно, а нет ли автомобиля у вахтера?.. А почему бы ему не иметь? Долго жил на Севере, заработал, купил развалюшку, привел в порядок… Надо, чтоб Агрба узнал, у кого из всех проходящих по делу есть машины, какие, цвет, где были в тот вторник и в среду… У Яловского: кажется есть… Почему через день-два после отъезда Кубраковой в Богдановск ею — не вернулась ли интересовались Вячин, Яловский, Лагойда? Поводы внешние у каждого невинны. Однако этот интерес можно истолковать иначе: одному из них есть нужда засвидетельствовать свою неосведомленность о случившемся или проверить, не докатилась ли еще до института некая весть о происшедшем с Кубраковой… Но кому из троих это важно знать? Может и никому, потому что это четвертый: Назаркевич…

Он брился в ванной, стоя обнаженным перед зеркалом, глядя на свое мускулистое, с гладкой кожей тело, и недавняя мысль, что может превратиться в толстого, рыхлого Щербу, стала смешной… В зеркале за спиной возникла Катя.

— Ты чего так долго? Опоздаем, Витюша.

— Не опоздаем, это не кинотеатр, видеокассету можно остановить.

— Но они просили к семи, неудобно.

— Уверяю тебя, мы придем, Зойка еще тарелки только расставлять будет.

— А как называется фильм?

— «Любите свое тело», кажется так, или «Любите ваше тело». В общем одно и то же, наверное, какая-нибудь инструкция по сексу.

— Ты против? — она положила ладонь на ребра, пошевелила пальцами.

— Думаешь, что-нибудь новое узнаешь?.. Не щекочи, я порежусь.

— Как у тебя с Устименко?

— Пока относительно гладко.

— Может это тактика: довести до суда, а там обрушить…

— Не думаю, что ему нужна сцена, где бы он выглядел героем. Он всем этим уже давно насладился… Впрочем… Кто знает, может захочет облачиться в латы в распорядительном заседании и уж там протрубить в рог… Посмотрим… Какую мне сорочку надеть?

— Сиреневую. Я ее погладила. По дороге надо будет купить цветы…

Была суббота, она шли в гости к приятелям…

В ту же субботу из отпуска вернулся Михаил Михайлович Щерба. В понедельник он вышел на работу; как всегда после отпуска, до обеда болтался по кабинетам — посидел у шефа, у его замов. Шел обычный треп, узнавание новостей, обмен анекдотами. Во второй половине дня он уже сидел у себя в кабинете, положив тяжелые руки на непривычно пустой, еще не заваленный бумагами стол. На гладком загоревшем лице Щербы еще покоилась праздная безмятежность, в глазах еще жила лень и благодушие. Он знал, что все это исчезнет, едва он откроет сейф и переложит оттуда на стол папки.

— Как отдохнули? — спросил Скорик, вошедший поприветствовать вчерашнего отпускника.

— Отдыхать всегда хорошо. Сбросил шесть килограммов.

— Что, скудный харч?

— Харч обычный, санаторский, вынужденно-диетический, как у всех сегодня. Нет, просто много ходил, душ-Шарко, лечебная физкультура… Ну, а что у вас тут? Как дело Кубраковой?

— Принести, почитаете?

— Не надо, расскажите.

За месяц отпуска, выключившись из всего, Щерба слушал отстраненно, как говорят «на свежее ухо», и потому в какой-то момент вдруг обеспокоенно подумал: «Не слишком ли гладко: колпачок от газового баллончика — в машине Назаркевича; каскетка там же; бумаги с „пальцами“ Кубраковой — в „бардачке“ той же машины… Не поторопился ли Скорик, засунув Назаркевича в СИЗО? Можно было обойтись без такой меры. Странно, что шеф дал санкцию… Как это Скорику удалось его уломать?..»

Но когда Скорик, завершая, рассказал о вновь открывшихся обстоятельствах — о поляке Тадеуше Брониче, о кольцах и поликаувиле, которым их обрабатывали, — все это несколько сняло сомнения Щербы; он уловил ход рассуждений Скорика, в них была логика, потому что проглянула причинная связь: Назаркевич — поликаувиль, а поликаувиль — это поляк и кольца, хотя жешувский таксист, сбывавший их, и не знал, возможно, что Бронич, похоже, и есть главный поставщик этого «золота», ведь не случайно бутылка с лаком найдена у него в гараже. А это не просто лак, а поликаувиль: секрет, дефицит, открытие, событие, тра-ля-ля, и хозяйка его — Кубракова, а ее вторая, но единственная рука, правая там или левая неважно, — Назаркевич! И Щерба решил не высказывать своих первоначальных сомнений и не пенять Скорику, что тот поспешил отправить Назаркевича в СИЗО. «Может, он и прав. Не стоит выбивать его из колеи», — подумал Щерба, хотя забыть о том, что защитник Назаркевича Устименко, не мог: слишком хорошо и давно знал Артема Устименко как криминалиста, следователя, да и как адвоката…

 

31

Тадеуш Бронич, возвращавшийся из Турции, благополучно пересек южную границу. Но пока он, благодушествуя, ехал из Баку, одной рукой держа баранку, а локоть другой лихо выставил за окно, на западную, советско-польскую границу в УВД к Проценко ушли две телефонограммы примерно одного содержания: «Приехал, встречайте».

Стекла в машине были опущены, жаркий сквозняк метался по салону, вдоль дороги тянулся унылый пейзаж — холмы с уже сожженной травой, на которых иногда возникали медленно передвигавшиеся комочки — стада баранов. Скаты шипели на расплавленном асфальте. В безоблачном, утратившем от зноя синеву небе висело бесцветное солнце. В тени, как сообщило радио, под сорок (но где эта тень?!), а сколько же на солнцепеке, на этом шоссе? Все шестьдесят? Ужас! Как тут можно жить?! Но «Вольво», слава Богу, знала свое дело, двигатель работал без сбоев, бак полон. Тадеуш заправился девяносто восьмым у интуристовской колонки, сунув в окошечко небритому жирному заправщику сувенирную дешевку — прозрачную авторучку с голой девкой внутри, при наклонах жидкость, в которой плавала девка, либо натягивала на нее купальник, либо снимала его…

В Баку он пробыл неделю, отдохнул, встретился с приятелями — деловыми людьми, покайфовал. Настроение было хорошим, поездка удалась: выгодно сбыл кольца в Болгарии и Турции. Правда, несколько огорчился, узнав от бакинских друзей, что их курьер, возивший «Пробе» фабричные бирки к кольцам, съездил неудачно — рэкетиры хапанули его чемоданчик, пришлось уносить ноги. Но это не страшно, главное, что ушел, а новый пакетик с бирками он, Тадеуш, захватит с собой. В Турции он плотно загрузился шмотками. Сбросит своим людям на Украине. Оттуда заберет кадмиево-никелевые листы, каждый тут стоит 4–5 бутылок водки, а в Польше 700–800 долларов. Вез он из поездки приличную сумму «зеленых», вписал их в декларацию, так что осложнений на западной границе не должно быть. Правда, немножко «зеленых» и «деревянных», когда сдаст шмотки, придется отвалить парням за прежнюю партию колец. Но вот брать ли у «Пробы» новую — вопрос. Может, потерпеть, отложить до следующего раза, чтоб не перенасыщать польский рынок и не привлекать внимания, хотя здорово выручает этот поликаувиль?!.. При воспоминании о Польше остро захотелось скорее добраться, услышать родную речь; сестра Марыська сварит любимые флячки, выставит две бутылки «сенатора» из холодильника. Подумав о холодном пиве, Тадеуш ощутил вязкую слюну во рту; сейчас, потный от зноя, он уплатил бы любые деньги за бутылку… Дома, уладив все дела, отлежавшись два-три дня, позвонит в Тарнув и услышав в ответ веселое женское «Хальо, я слухам!», скажет: «Баська, укладывай чемодан, дорогая, едем в Сопот на месяц. Позвони в тамошний ОРБИС на Богатеров Монте-Кассино, закажи хорошую частную квартиру. Закажи от своего имени. Поняла? Самую лучшую, форсы есть. Захвати ракетку, я привез тебе коробку мячей „Шлезингер“. Будешь бегать в шортиках по корту, показывать свои длинные ножки бесплатно. А ночью я сниму с тебя эти шортики тоже бесплатно, а потом пойдем на пляж и будем купаться голенькими… Ха-ха-ха!».

 

32

Как каждый нормальный человек, Юрий Лагойда не любил очередей, но как каждый нормальный «совок», увидев хвост к лотку, где продавали свежую горбушу, Лагойда пристроился за какой-то взмыленной дамой, от которой резко разило смесью пота и дезодоранта. Прикинув, понял, стоять придется минут сорок-пятьдесят, значит опоздает, а Вячин будет ждать, как уговорились. Не годится. Лагойда не любил опаздывать. Горбушу продавали по 45 за килограмм. Он знал, что к концу дня, на рынке тетки-спекулянтки будут гнать по сотне за рыбину. Ему, одинокому (в прошлом году разошелся с женой), денег хватало через голову, поэтому, поразмыслив, решил не стоять. И едва хотел отойти, как услышал:

— Юра! Лагойда! — кто-то позвал из очереди.

Оглядевшись, увидел знакомого фармацевта-технолога с химфармзавода. Они познакомились лет пять назад в круизной поездке по Дунаю, с тех пор иногда перезванивались, встречались за кружкой пива, а еще их связывал Назаркевич, знавший обоих.

Поздоровались.

— Рыбки захотел, — спросил фармацевт.

— Стоять не буду, времени нет.

— Я слышал, ты ушел в кооператив к Коле Вячину?

— По совместительству.

— Что у Сереги Назаркевича? Все еще под следствием?

— Да.

— Жалко парня.

— Да.

— Дело у нас с ним хорошее сорвалось.

— Какое?

— С поликаувилем.

— С поликаувилем?

— Ты только не очень распространяйся. Кубракова была против, мол, кустарщина, отказалась экспериментировать. Правда, Кубраковой уже нет, но все равно афишировать не стоит. Мы с Сергеем испытали лак, как упаковочный материал: таблеток, всяких драже. Это была идея Назаркевича. Эффект потрясающий, срок хранения лекарств увеличивается в три-четыре раза… Экономия денег, а, главное, — сырья: фольги, сам понимаешь… Теперь все накрылось.

— А откуда у вас поликаувиль? — насторожился Лагойда.

— Сергей дважды приносил граммов по пятьдесят, сливал из отстойника. Этого хватало с лихвой.

— Запатентовали?

— На каком основании? Во-первых, до конца эксперимент не довели, во-вторых, лак-то, в сущности, Сергей брал нелегально.

— Оба вы вроде тихие, а вон как шустрили!.. А если бы опять достали лак, продолжал бы работы?

— Где ты теперь возьмешь лак? Серега — ту-ту.

— Это я гипотетически.

— Нет, все равно в итоге надо выходить на ваш институт. Возможно сейчас, когда Кубракова не помеха, Яловский согласился бы взять под опеку эту тему. Но без Назаркевича не потяну.

— Да… зигзаги… — Лагойда посмотрел на часы. — Будешь стоять? кивнул на очередь.

— Постою.

— Я пошел, опаздываю.

— Привет Коле Вячину…

Всю дорогу до кооператива Лагойда думал об услышанном от фармацевта, пытаясь оценить по-всякому, прикидывал, сообщить ли об этом Вячину, но так ничего и не решил…

В узенькой приемной Вячина секретарша мягко, как на беззвучном пианино, касалась клавиатуры компьютера, иногда поглядывая на дисплей.

— Николай Николаевич у себя? — поздоровавшись, спросил Лагойда.

— Нет, срочно ушел в прокуратуру, звонили оттуда.

— Давно? — насупился Лагойда.

— Минут сорок назад.

— Он направился было к выходу, но секретарша остановила его:

— Юрий Игнатьевич, вам звонили.

— Кто?

— Какой-то Женя, сказал, что разыскивал вас в институте.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Спасибо, — он быстро вышел.

Вечером Лагойда позвонил Вячину домой:

— Я приходил, но ты побежал в прокуратуру. С повинной, что ли? спросил он шутливо. — Чего они хотели?

— Да ну их к черту! Одно и то же: где был тогда-то, зачем приходил к Кубраковой, на чем ездил в Польшу, зачем, почему интересовался поликаувилем…

— Подлавливали, может на этот раз соврешь… Мною не интересовались?

— Спросили только, есть ли у тебя автомобиль, какая модель, какого цвета… так что жди, наверное, пригласят.

— На хрена им моя машина и я вместе с нею?

— У них спроси. А на хрена им Яловский? Я встретил его там, когда он вышел из этого же кабинета… Приходи завтра часов в десять. Сможешь?

— Завтра нет, много работы в институте.

— Что с металлом?

— Договорился, в пятницу завезут…

 

33

Накануне я созвонился со Скориком, на мою просьбу встретиться, он и в этот раз дал любезное согласие, хотя я понимал, чего оно ему стоило. Не успел я усесться перед ним, как вошел Миня Щерба, вроде случайно, но я понимал, что это отрепетировано.

— О! Артем! Привет, — заулыбался он, протягивая мне руку. — Ты, говорят, у нас теперь частый гость.

— Что поделать, Миня. Как отдохнул? — спросил я.

— Уже начинаю забывать. С вами не соскучишься, — сказал неопределенно «с вами», но я-то понял, что он имел в виду. — Я не помешаю, если посижу? — сощурил Миня добрые хитрые глазки. — Я молча.

— Мне нет, — ответил я.

— Мне тем более, — сказал Скорик.

— Тогда приступим, — повернулся я к Скорику. — Виктор Борисович, директор Богдановского завода резиновых изделий Омелян показал, что в среду около десяти утра у шлагбаума во встречной машине он увидел Кубракову.

— Совершенно верно.

— И что на водителе была знакомая нам каскетка, надвинутая низко на лоб. На вопрос криминалиста Войцеховского: «Солнце било в глаза?» Омелян ответил: «Нет, в эту пору оно еще на востоке, значит в глаза мне, а встречным в затылок». Назаркевич не отрицает, что был в каскетке, поскольку мешало солнце, но оно могло мешать ему лишь во второй половине дня, где-то часов в 17–18.

Омелян видел Кубракову и водителя у шлагбаума в среду, а Назаркевич утверждает, что в Богдановске он был во вторник.

— Какая разница? Сейчас нам важны не день, а время дня.

— А если Назаркевич врет, что солнце било в глаза, врет, чтобы сместить время, внушить вам, мол, час заката, а Кубракову видели, дескать утром.

— Позвольте, но откуда ему известно, что ее видели утром? Он же не знаком с показаниями Омеляна.

— Ну хорошо, — вроде согласился Скорик и тут же довольно удачно нашелся, — пусть будет по-вашему: каскетку он надвинул на глаза во время заката, когда действительно возвращался из Богдановска, отмахав к этой поре процентов восемьдесят, а может и все девяносто дороги. Но! Происходило это не во вторник, как он утверждает, а в среду, в среду, после всего содеянного, отсидевшись где-то до предвечерья.

Боковым зрением я увидел, как довольно ухмыльнулся Миня. Он встал и вроде безразлично произнес:

— Ладно, сражайтесь, я пошел, своих дел полно, — по-приятельски попрощавшись со мной, удалился.

— Допустим, Назаркевич все это рассчитал. Но зачем ему такие сложности городить? Ведь он мог просто заявить: «Каскетку, которую нашли у меня в машине, я не надевал уже месяц. Валяется она на всякий случай». Согласитесь, таких каскеток, наверное, тысячи: одинаковой расцветки и одного покроя.

— Вы хотите сказать, что Омелян видел не Назаркевича, а другого человека? — Скорик выпрямился.

— Не утверждаю, но допускаю, — кивнул я. Скорик, как мне показалось, был раздражен, возможно тем, что Миня отмолчался и как привередливый зритель покинул наскучивший спектакль. Не дожидаясь ответа Скорика, я продолжал: — Виктор Борисович, с вашего разрешения я хотел бы задать несколько вопросов тому, кто осматривал одежду Кубраковой и Назаркевича.

— Это делал Войцеховский.

— Если можно, пригласите его.

Он снял трубку, позвонил:

— Адам Генрихович? Может зайдешь, тут Артем Григорьевич Устименко хочет тебя видеть?.. Хорошо, ждем.

Вскоре Войцеховский пришел, мы поздоровались. Вопросы, как и положено, я задавал ему через Скорика:

— Адам Генрихович, экспертизу одежды Кубраковой и Назаркевича, как зафиксировано в деле, проводили у вас?

— Да.

— На пиджаке и брюках Назаркевича обнаружены микрочастицы кофты Кубраковой, в которой она была в день убийства. Из показаний Омеляна нам известно, что Кубракова сидела сзади водителя. Адам Генрихович, у вас автомобиль есть?

— Есть.

— Как часто вы оказываетесь на заднем сидении?

— Практически никогда. В этом нет нужды, — он, видно, понял, куда я клоню, сказал: — Но мы же не можем исключить, что где-то по дороге, по какой-то неизвестной нам причине Назаркевич остановил машину и пересел к Кубраковой. Может быть ради какого-то разговора.

— Разумеется. Адам Генрихович, вы лично делали экспертизу на наложение микрочастиц?

— Нет, мой помощник, стажер. Я в тот день уезжал — изнасилование в Клинцах.

— Вы не могли бы пригласить его сюда?

— Конечно можно, — Войцеховский позвонил: — Роман, оставь все, зайди к Скорику.

Романом оказался молодой человек лет двадцати шести, он смущенно стоял у двери.

— Садись, — сказал ему Войцеховский. — Артем Григорьевич Устименко, адвокат Назаркевича. У него к тебе есть вопросы, — Войцеховский указал на меня.

— Роман, ваше отчество? — спросил я.

— Степанович.

— Роман Степанович, вы готовили к экспертизе одежду Назаркевича и Кубраковой на наложение микроволн?

— Да.

— Как? Опишите пожалуйста.

Он посмотрел недоуменно на Войцеховского, затем на Скорика, записывающего мои вопросы и его ответы.

— Сперва выложил на стол мужской костюм из мешка № 1, потом упаковал его обратно и достал женскую кофту из мешка № 2.

— И куда выложили?

— Ну, на стол, на этот, он покрыт оргстеклом.

— Значит содержимое обоих мешков вы осматривали на одном и том же столе? — уточнил я.

— Да.

— Я же тебе сказал делать это на разных столах! — багровея, Войцеховский уперся взглядом в лицо стажера — понял, что произошло.

— Второй стол был занят, Адам Генрихович, — поникнув, тихо произнес стажер. — Там были разложены пять экземпляров какой-то рукописи, вы не велели их трогать. А стекло я маленько протер, — голос его совсем сел от волнения, горло пересохло.

Войцеховский досадливо махнул рукой.

— У меня больше вопросов нет, — сказал я.

— И ко мне? — спросил Войцеховский.

— И к вам тоже, Адам Генрихович.

Резко поднявшись, Войцеховский вышел, за ним понуро последовал стажер.

— Какова цена этой экспертизы для суда? — обратился я к Скорику.

— Грош, — раздраженно он бросил на стол ручку. — Даже если перенос волокон с кофты Кубраковой на пиджак Назаркевича произошел не на столе, как полагаю я… Какие у вас еще ко мне просьбы или ходатайства? — уже откровенно недружелюбно спросил Скорик.

— Я хотел бы еще раз выслушать пленку на автоответчике, если вы не возражаете.

Ничего не ответив, Скорик вытащил из сейфа автоответчик Кубраковой:

— Можете устроиться в соседнем кабинете, там никого, люди в отпуске, — он отодвинул маленький столик с графином, открыл дверь в смежную комнату…

Я запустил кассету. Запись пошла с монолога-угрозы Назаркевича, поскольку, видимо, Скорик был сосредоточен именно на этой улике. Мне тоже хотелось вновь услышать и слова Назаркевича, и их интонацию. Когда голос его умолк, после краткой паузы заговорил Яловский: «…куда это вы запропастились? Уже половина первого ночи…» Затем несколько секунд пленка до самого конца была «немой», никакой записи. Щелчок — и аппарат автоматически выключился. Посидев какое-то время в раздумьях, снова оценивая грозные слова Назаркевича, финальную фразу «Вы еще об этом пожалеете», я стал «перегонять» пленку к началу, к тому месту, с которого начал слушать, но, похоже, не рассчитал, отмотал слишком много, и когда нажал клавишу пуска, ничего не услышал, пленка была чистая, без записи, а потом возник голос Кубраковой: «Меня нет дома. Говорите», а за ним мужской голос: «Елена Павловна, это Ставицкий с авиаремонтного. Я смогу, как и обещал, дать вам немного бериллиевой бронзы. Надеюсь и вы мне поможете. Жду вашего звонка». Стоп! Бериллиевая бронза! Кольца… из бериллиевой бронзы!.. Покрыты каким-то сверхпрочным лаком… Так сообщил офицер польской полиции… Бутылка с поликаувилем в гараже… как его… Бронича… Бериллиевая бронза… Зачем она Кубраковой?.. Но ведь обращалась же к какому-то Ставицкому на авиаремонтный за бронзой!.. Бериллиевой… Ни я, ни Скорик еще при первом прослушивании кассеты, естественно не обратили внимания, ибо история с кольцами всплыла через два с лишним месяца. Оба мы были загипнотизированы одним: монологом-угрозой Назаркевича, тут мудрено было вспомнить записанный на автоответчике звонок какого-то Ставицкого с авиаремонтного завода — обычный деловой, как и звонок Яловского. Наружу выпирали только слова Назаркевича — они для Скорика слишком плотно вписывались в его версию! Все же остальное выпало, как пустяки чисто служебного свойства!..

Вернув запись к звонку Ставицкого, я выключил прибор и вошел к Скорику. Тот читал какие-то бумаги.

— Закончили? — отвлекшись, равнодушно спросил он.

— Виктор Борисович, хочу познакомить вас с одним сюжетом, — я опустил на стол перед ним автоответчик.

— Что еще, — сдерживая недовольство, спросил он.

— Послушайте вот это, — стоя перед ним, я включил прибор.

Все заняло секунд десять. Скорик был не дурак, дослушав, сразу усек ход моих мыслей.

— Любопытно, — слабо улыбнулся он. — Как вам пришло в голову? искренне вырвалось у него.

— На то же самое натолкнулись бы и вы, отмотав пленку к началу. Чисто механически, случайно, как и я.

— Надо будет попросить Агрбу… заняться.

— Конечно. — И чтобы укрепить его в этом желании, когда наши интересы впервые совпали, я добавил: — С самого начала до места, где начинаются записи, пленка чистая. Либо ничего не записывалось…

— Либо стерто Кубраковой, — перебил он. — Скорее последнее, включился он в ход моих рассуждений. — Иначе какой смысл отматывать чистую пленку почти до конца и оставить кусочек для трех последних разговоров? Но почему Кубракова не стерла ее всю?

— Есть два объяснения: или три последние записи: звонки Ставицкого, Назаркевича и Яловского она хотела сохранить, как важные для нее, или не успела стереть перед отъездом в Германию.

— Едва ли. Почему-то хотела сохранить. Ну, звонок Назаркевича понятно… А вот предыдущий — Ставицкого и последующий Яловского, — он пожал плечами. — Тут, возможно, был какой-то интерес у нее.

Мы так оживленно и согласно обсуждали мое открытие, что со стороны казалось, будто беседуют, подбадривая друг друга, единомышленники. В действительности же каждый из нас преследовал свою цель: Скорик надеялся усилить свою обвинительную позицию, где Назаркевич уже виделся ему связанным не только с поликаувилем, найденным в гараже Тадеуша Бронича, но и с бериллием для фальшивых колец; я же рассчитывал на противное — вдруг все откроется таким образом, что получу еще один козырь против обвинения. Правда, интуитивно побаивался, что Скорик тут имеет предпочтение, но пренебречь открывшимся обстоятельством я не мог. Несколько смущало меня (а, возможно, и Скорика, но он умолчал об этом), каким образом тут замешана Кубракова: Ставицкий с авиаремонтного обещал бериллий именно ей?!..

 

34

Телефонограмма пришла утром: Тадеуш Бронич на машине «Вольво» с польскими номерами миновал Ростов-на-Дону, движется в сторону Украины.

Для Агрбы оставалось неясным, где Бронич решит пересекать границу: тут или через Волынь махнет на Брест, в Белоруссию. Проанализировав всю ситуацию, Проценко и Агрба пришли к выводу, что логичнее ждать тут польская граница и таможня рядом, отсюда до дома Броничу рукой подать. Такого же мнения придерживался и майор Чеслав Ендрых. Поэтому все было сориентированно на этот вариант…

Выйдя от Проценко, Джума уехал на авиаремонтный завод к Ставицкому, предварительно выяснив, что таковой на заводе имеется, и что он замдиректора по режиму. Созвонившись, Джума договорился о времени встречи. «Приезжайте, пропуск будет на проходной», — заверил Ставицкий…

В комнатке на проходной сидел солдатик с красной нарукавной повязкой. Агрба протянул в окошечко удостоверение. Солдатик с интересом глянул на фотографию Джумы в форме, а затем на Агрбу в неприметном штатском одеянии, выписал пропуск, оторвал от корешка, протянул Джуме, объяснил, как пройти в заводоуправление и открыл автоматический турникет.

Замдиректора по режиму уже ждал Джуму. Агрба подал удостоверение с вложенным внутрь пропуском.

— Садитесь, товарищ Агрба. Слушаю вас.

— Георгий Семенович, вы Елену Павловну Кубракову знали?

— Да. Иногда она к нам обращалась.

— А вы знаете, что она погибла?

— Я был на похоронах.

— На кассете ее автоответчика есть запись вашего телефонного звонка по поводу бериллиевой бронзы.

— Я звонил ей, сообщил, что она может получить, я ей обещал.

— Как часто она обращалась к вам за бериллием?

— Это впервые. А что вас смущает?

— Институт, в частности лаборатория Кубраковой им никогда не пользовались. А что вы рассчитывали получить взамен?

— Они испытывали новое антикоррозионное покрытие на нескольких автомобилях. Я тогда купил «Жигули-пятерку» и предложил ее в качестве подопытного кролика. И им хорошо, и мне полезно. Елена Павловна пообещала.

— И попросила бериллий?

— Нет. А вот недели через три от ее имени позвонил человек и попросил с килограмм бериллиевой бронзы.

— Назвался?

— Просто сказал, что от Елены Павловны. Мне этого было достаточно.

— Он был у вас?

— Нет.

— Георгий Семенович, расскажите-ка все это подробно, с мелочами, попросил Агрба.

— Значит, обратился он от ее имени. У меня как раз в наличии не было бронзы. Порекомендовал ему связаться со мной через две недели. Но металл поступил раньше. Вечером я позвонил Елене Павловне домой, попал на автоответчик, я передал все, что нужно. Дня через три этот человек позвонил, я велел ему приехать на следующий день. Так и было: назавтра он объявился на проходной — мне дежурный солдат дал знать. Заказал я пропуск.

— На чью фамилию?

— Вот этого не помню. Фамилия, как говорится, рядовая, незапоминающаяся да и минуло уже дольше двух месяцев, где тут удержать в голове, за это время такое количество людей пребывало, всех не упомнишь! У нас у бюро пропусков очереди случаются, к нам едут из разных регионов, мы на округ единственные. В тот раз, наверное, так и было: пока он достоялся, пока выписывали пропуск, пока шел ко мне через всю территорию, как и вы, мы-то, видите, аж где находимся, — меня срочно вызвало начальство: в одном цеху ЧП случилось, взорвался баллон с кислородом, рабочему кисть оторвало. Я бегал туда. Пробыл там часа полтора, а может и два. Этот, от Кубраковой, видимо, не дождался. Через день-два я позвонил ей на работу, сказали уехала в Германию. А потом вот — погибла. За бронзой больше никто не пришел…

— Где в городе она еще может использоваться? На каких предприятиях?

— В радиоэлектронике, в точной механике.

— А поступает откуда?

— С металлобазы.

— Сколько бронзы просил человек от Кубраковой?

— С килограмм.

— Так мало?!.. «Килограмм с любого склада, с любой базы можно вынести, никто и не почухается», — подумал Агрба. — Жаль, что вы не запомнили его фамилию… Георгий Семенович, а корешки пропусков у вас сохраняются? Можно по ним установить фамилию этого посетителя?

— Сможем. Порыться только надо. Месяц и день определим, ведь он приходил, когда у нас ЧП случилось с баллоном, день памятный.

— Как быстро вы сможете это сделать?

— К концу недели. Как вас найти?

— Запишите мои телефоны, служебный и домашний, а еще следователя прокуратуры товарища Скорика, если не дозвонитесь ко мне, — Джума продиктовал…

 

35

— Ну что? — спросил меня Назаркевич, когда мы в очередной раз встретились в СИЗО.

— По-моему все идет нормально, — и я пересказал ему, что уже мною сделано.

— Ну-ну, — он ухмыльнулся.

— Сейчас меня занимают две вещи: каким образом колпачок от газового баллончика очутился в кармане чехла вашей машины, и — самое главное майор Агеев, которому вы разбили «Москвич» в ту злополучную среду.

— На первый вопрос у меня есть банальный ответ: колпачок подбросили. Неужели вы сами не могли прийти к элементарной мысли? — раздраженно спросил он. — Я говорил вам, что правая передняя дверца не запирается, замок испорчен.

— Где это могли сделать?

— Да где угодно! Во дворе у моего дома, на стоянке возле института.

— Если во дворе, то только человек, который знает ваш адрес. Если на стоянке, значит тот, кто осведомлен о месте вашей работы, номере машины и, возможно, что в нее можно беспрепятственно проникнуть. В обоих случаях человек знающий вас неплохо.

— Забавно, — он со странным интересом посмотрел на меня.

— Теперь майор Агеев. Постарайтесь, Сергей Матвеевич, вспомнить абсолютно все, о чем вы тогда на шоссе с ним говорили.

— Я уже рассказывал об этом и следователю, и вам! К чему эти повторы! Я не страдаю амнезией! — резко сказал Назаркевич.

— Случается, что человеческая память отторгает какие-то мелочи. Они несущественны для обычной ситуации, — сдержался я. — Наша же с вами ситуация по понятным вам причинам необычна.

— Ничего, кроме того, что я уже говорил, не было. Я его стукнул, он меня обматерил, я уплатил деньги, он отбуксировал меня домой.

— Но у вас же был еще разговор с ним об этом… как его… декодере.

— Какой там разговор! Просто он сказал, что может достать мне, их через его руки проходит сотни. Вот и все. Может он служит в радиотехнических войсках. Мало ли сейчас в армии радиоэлектроники! Если вам так нужен этот Агеев, почему не поищите его через ГАИ?

— Сергей Матвеевич, я никакого не имею права искать, это прерогатива следствия. Но, насколько мне известно, они искали и через ГАИ. Обнаружили нескольких Агеевых, но, увы, во-первых, все они гражданские, а во-вторых, ездят не на «Москвичах»: двое на «Жигулях», один на «Ниве», двое на «Волгах», еще один на иномарке и еще двое на «Волыни».

— Получается, что нужный нам Агеев ездит без прав, без техпаспорта на незарегистрированной машине? Чушь какая-то!

— Сергей Матвеевич, Агеев нужен не столько мне, сколько нам обоим, а ежели уж совсем точно, прежде всего вам. Далее: машина может быть его жены, брата, свата, а ездит он по доверенности.

— А почему они не ищут его через адресное бюро? У нас же и мышь без прописки нигде проживать не может.

— Искали. Нет такого. Вернее Агеевы есть, но не те, кто нам необходим… Я виделся с вашей женой. Она просила передать, чтоб вы не волновались, у нее все в порядке. Ее брат договорился с какими-то хорошими мастерами отремонтировать вашу машину. Что ей передать?

— Придумайте сами. Что я могу отсюда передать?..

Я старался разговаривать с Назаркевичем сдержанно, не реагировать на его колкости, вспышки. Мерзкий характер! Я догадывался, как сложно с ним сослуживцам, друзьям, если таковые имеются, наконец, в быту — домашним, близким. Моя же временная роль в его судьбе предписывала терпение…

Глянув на часы, я понял, что в прокуратуру уже не успевал, хотя очень хотелось узнать, что выяснил Скорик о бериллиевой бронзе с авиаремонтного завода; но было уже около четырех, а в пять обещал прийти мастер из телеателье, которого я ждал всю минувшую неделю…

Дома никого не было: жена повела внука на корт на очередную тренировку. Наскоро пообедав, я уселся за письменный стол, раскрыл блокнот с записями по делу Назаркевича. Хотелось подвести предварительный итог и подумать, как быть дальше. Ничего не переоценивая, я все же пришел к убеждению, что пробил в доказательствах Скорика ощутимые дыры: эпизод с каскеткой, в которой водителя «Жигулей» видел в Богдановске Омелян, обрел уже два толкования, как и отпечатки пальцев Кубраковой, обнаруженные на докладной Назаркевича, изъятой из «бардачка» его машины; что же касается результатов криминалистической экспертизы одежды Назаркевича и Кубраковой, то теперь эта улика выпадала. Скорик не посмеет отправлять дело в суд: с такими прорехами его завернут на доследование еще в распорядительном заседании. Как я догадывался, всю надежду Скорик отныне возлагал на выплывшего поляка Тадеуша Бронича, на Ставицкого с авиаремонтного. Поликаувиль и Назаркевича Скорик встроил в центр этой связки. И я пожалел, что не выспросил у Назаркевича, знает ли он что-нибудь о бериллиевой бронзе, о Ставицком. Мой разговор с ним два часа назад вроде ничего не дал. Но все же… привел меня к несложному умозаключению, что колпачок от газового баллончика подкинуть в машину Назаркевича мог только свой, знавший точно, где это можно сделать и — не менее важно, — когда это нужно сделать…

От размышлений меня оторвал звонок в дверь, я пошел открывать. Это явился мастер из телеателье.

— Что у вас? — спросил он, поставив свой чемоданчик.

— Это уж вы определите — что. Рвется изображение, дергается.

— Идемте, посмотрим…

Смотрел он недолго, вертел какие-то ручки позади телевизора, потом изрек:

— Строчник полетел, надо менять.

— Меняйте.

— У меня с собой нет. Завтра принесу, а этот сниму, раз уж я тут, он стал что-то откручивать, выпаивать.

— Скажите, — обратился я, — где можно купить декодер?

— Где вы его купите? В магазинах их не продают. Зачем он вам?

— Есть желание видеомагнитофоном обзавестись.

— Тут адрес один: наш радиотехнический имени Щорса. Там два цеха на оборонку ишачат, декодеры и кое-что еще для каких-то систем. Если найдете блат — будете с декодером, правда с некондиционным. Их военка обрабатывает и на ширпотреб гонит. А если хотите кондиционный, ищите дырку к оборонщикам.

— А кроме радиотехнического, где еще? — спросил я.

— Больше нигде, — он закончил работу, сложил инструменты. — Значит завтра ждите меня около четырех…

Какое-то время после его ухода я стоял в оцепенении: внезапно возникшая мысль, путаясь, сбиваясь, продиралась к своему логическому исходу. Наконец, додумав все до конца, я взял телефонный справочник, нашел нужный телефон. Сейчас я должен буду нарушить закон: говоря служебным языком, заняться следственными действиями, что мне, адвокату, запрещено. Но соблазн был очень велик, свидетелей не было. И я позвонил.

— НПО имени Щорса. Приемная, — ответил женский голос.

— Будьте добры, как связаться с вашим военпредом, — деловым тоном спросил я.

— Вам кто из них нужен?

— Агеев Витольд Ильич, — я почувствовал, как от волнения напряглась рука, сжимавшая трубку, я ждал, когда женщина на другом конце ответит: «У нас такого нет». Но она поинтересовалась:

— А кто его спрашивает?

— С кафедры автоматики политехнического института, — произнес я первую попавшуюся ложь, но, как потом понял, удачно подсказанную самой ситуацией.

— Позвоните по коммутатору и попросите добавочный 5-73…

Не помню, поблагодарил ли эту женщину или нет. Но увидел трубку, уже лежавшую на аппарате, и почувствовал, как ослабли мышцы лица — и рот растянула улыбка: вот вы где, майор Агеев — самый нужный мне сейчас человек; пообещавший на пустынном шоссе Назаркевичу декодер!.. И тут словно кто-то одернул меня: «А если он скажет, что ничего подобного не было и никакого Назаркевича он не знает? Разве это по какой-либо причине исключено?..»

 

36

От Ставицкого Агрба уже знал: ЧП — взрыв баллона с кислородом произошло 30-го июня около одиннадцати утра; значит человек, интересовавшийся бериллиевой бронзой, появился у бюро пропусков между десятью и одиннадцатью. Корешки пропусков за этот день лежали перед Джумой, сидевшим обок стола в кабинете Ставицкого. Завод принадлежал военному округу, порядок с пропусками был идеальный: фамилия, имя, отчество, серия и номер паспорта или офицерского удостоверения личности, место работы (для гражданских) и номера частей военнослужащих. До двенадцати часов (Агрба брал с запасом) было выписано пятнадцать пропусков: 6 офицерам воинских частей, 2 — мужчинам из «Укртрансагентства», 2 — мужчинам из «Аэрофлота», 1 — работнику горисполкома (мужчина), 1 — сотруднику института (не указано какого), 1 женщине из Красного Креста, 2 — тоже женщины, сотрудницы КРУ. Агрба составил список и протянул его Ставицкому:

— Давайте, — Ставицкий надел очки. — Офицеры, — он посмотрел номера воинских частей, — это из гарнизона в Бутятичах и в Глухове. Из аэрофлотских один замначальника отряда, я его знаю. Второй, видимо, с ним. Мужика из горисполкома тоже знаю. Он иногда к нам заглядывает. В тот раз, кажется, просил уголки алюминиевые для какого-то стенда. Дальше. Сотрудник института. С этим подождем. Три женщины. Их можно вывести за скобки вообще. Что у нас еще? Двое из «Укртрансагентства». Надо проверить, — он снял трубку, куда-то позвонил: — Левушка, посмотри, пожалуйста, мы в июне имели какие-нибудь дела с «Укртрансагентством»?.. Жду… Так… Так… Понятно, — Ставицкий опустил трубку и уже Агрбе: — У них два трейлера «Мерседес», мы им меняли поршневую группу и растачивали цилиндры, в городе больше никто не брался… Теперь смотрите: в корешках указано, кто заказывал пропуска. Я заказывал два, — вот первый: «Лемешко Василий Васильевич: горисполком. Заводоуправление, Ставицкий». Лемешко был у меня. Минут за пятнадцать до ЧП. А вот второй: «Усов Владимир Александрович, институт. Заводоуправление, Ставицкий». Этот Усов из института ко мне уже не попал, я убежал в цех. Он-то, выходит, и приходил от Кубраковой за бериллием, — Ставицкий умолк, ожидая, что скажет Агрба.

— Спасибо, произнес Агрба, — все оказалось проще, чем я думал, — он взял список, сунул в карман и шумно отодвинув стул, поднялся.

К концу дня через свою справочную Джума, имея серию и номер паспорта Усова Владимира Александровича, уже знал, что Усову сорок два года, живет в доме двенадцать, в четвертой квартире по улице Нечуя-Левицкого. Созвонившись с участковым, Агрба получил краткую информацию об Усове: алкаш, работает на заготовительной базе «Плодоовощторга» возле локомотивного депо; разнорабочий; незлобивый, одинокий; живет в однокомнатной квартире; жена с ребенком ушла…

Было около девяти утра, когда на конечной остановке трамвая почти за городом Джума вышел из вагона. Новые современные складские ангары, старые кирпичные бараки, превращенные в базы-накопители, пакгаузы с подъездными путями, — все это раскинулось на огромной территории. Джума давно здесь не был, и добрых минут сорок отыскивал нужную овощную базу. Попав наконец на ее двор, у нескольких человек Джума спросил, где найти Усова, но одни не имели понятия, кто это, другие посылали Агрбу к овощехранилищам. И только водитель автопогрузчика сказал: «Володьку Усова? Я его только что видел у пятого склада», — и объяснил, как туда пройти. Наконец в одном из огромных сырых помещений с устоявшейся гнилостной вонью Агрба отыскал Усова. Тот с несколькими рабочими грузил в машину ящики с помидорами.

— Владимир Александрович, я к вам, — сказал Джума.

Усов вытер грязные ладони о брезентовый передник, спросил удивленно:

— По каким делам?

— Давайте отойдем в сторонку, — предложил Агрба. Его одолевало недоумение: грузчик, грязный, небритый, алкаш, от которого за пять метров дуло перегаром, от имени Кубраковой, как сотрудник института, приходил к Ставицкому за бериллием? Какая-то нелепость! — Владимир Александрович, я из милиции. Мы сейчас проверяем некоторые заводы, расход у них металла, сказал Агрба.

— Ну а я-то при чем? Вот интересно! — Усов достал из мятой пачки сигарету без фильтра, закурил. Несмотря на серое испитое лицо с провалами худобы на щеках, улыбка его оказалась доброй, по-доброму смотрели и карие воспаленные глаза. — С металлом дела не имею. Помидоры, баклажаны, капуста, слива, яблоко — это пожалуйста.

— А по нашим данным вы были на авиаремонтном заводе, приходили за бериллиевой бронзой.

— За чем? За чем? За какой бронзой? Это когда же?

Агрба назвал месяц, день и час.

— Это кто-то балду вам придумал про меня. Пошутили с вами. Я в ту пору и в городе-то не был. В Закарпатье мы ездили за черешней вчетвером. Вон, хоть у Степки спросите, вместе мы ездили. Да всех хлопцев спросите! Эй, Степан, иди-ка сюда, тут смехота! — Усов оглянулся, позвал кого-то. Но человек, грузивший ящик, отмахнулся.

— А вы такую знаете — Кубракова Елена Павловна? — спросил Агрба.

— Это кто же? Не, не слыхал. Что за дамочка?

Агрба уже понял, что никогда Усов не звонил Ставицкому и не был на авиаремонтном. Тут, возможно, другое. И он спросил:

— Владимир Александрович, а где ваш паспорт?

— Черт его знает. Дома где-то валяется. Я про него не вспоминаю, на кой он мне ляд, кому предъявлять? Головкам капусты?

— А у вас его никто не брал?

— Брать? — вспоминая, он смешно наморщил нос. — Кто-то брал, сдается… Кажется, сосед мой, «Проба», Женя Королец. Это кличка у него такая. Для чего брал — не помню, давненько было.

Агрба понял, что развивать тему паспорта не надо, и сказал:

— Недоразумение значит, кто-то напутал про бронзу и про вас, извините, — и улыбнувшись во весь рот, Агрба удалился. — Поехали в управление, — сказал он сержанту, водителю милицейского «уазика». Джума намеревался провести несложную операцию — поподробней выяснить, кто такой Королец. Фамилия и имя известны, адрес тоже, как сказал Усов — сосед…

 

37

Я не боялся, если даже Скорик заподозрит, что я занимался недозволенным — разыскивал майора Агеева. Нет у него ни доказательств, ни свидетелей. Я преподнесу ему в невинной форме ходатайство о необходимости искать Агеева, отклонить его Скорику будет трудно.

В дверях в кабинет Скорика я столкнулся с его женой, кажется, ее звали Катей, и кажется, они не были официально супругами, но меня это меньше всего интересовало. Я поклонился ей, она ответила, затем, сказала шутливо:

— Артем Григорьевич, бланки договоров уже готовы. Когда вы у нас появитесь? Вы уже решились?

— Вот схожу в отпуск, на досуге подумаю, вернусь, а там видно будет, — также шутливо ответил я.

Она кивнула мне и зашагала по коридору, а я вошел в кабинет. Скорик разговаривал с кем-то по телефону. Закончив, посмотрел на меня, особой приветливости в его взгляде я не заметил.

— Слушаю вас, Артем Григорьевич, — все же любезно сказал он, опустив трубку.

Я достал из кейса ходатайство, положил перед ним на стол:

— Тут все изложено, Виктор Борисович, но хотел кое-что устно… Понимаете, я опять размышлял о показаниях Назаркевича по поводу майора Агеева. Вы, разумеется, проделали большую работу, пытаясь разыскать его. Помните, он пообещал Назаркевичу достать декодер, мол, их сотни проходят через его руки. Где у нас могут быть декодеры? И мне пришло на ум: а не на радиотехническом ли имени Щорса?

— А причем здесь майор? — спросил Скорик.

— Там есть цеха, работающие на оборонку. Значит есть и военпреды. А вдруг?

— Мы искали Агеева через наше адресное бюро, он нигде не прописан, возразил Скорик.

В глазах его промелькнула растерянность.

— Многие военнослужащие, работающие в городе, живут в гарнизонных домах, расположенных на территории сельских районов, — тянул я свое. Например, гарнизон в Дольцах, восемь километров от города, а административно он входит в Лубенцовский район.

— Вы все это здесь изложили? — хмуро указал на ходатайство.

— Разумеется.

— Ладно, — он пожал плечами, — почитаю.

Взмокший от беготни по городу, Агрба, не дожидаясь лифта, поднялся к себе, пыхтя, вытащил из тумбочки бутылку минеральной воды и откупорив об угол подоконника, прикрытого шторой, выпил почти всю из горла. А бегал Джума по аптекам в поисках какого-то «бифокола» — уже несколько дней самый младший сын маялся животом и врач сказал, что необходимо это лекарство. Когда речь заходила о сыновьях, об их здоровьи, все остальное в мире переставало для Джумы существовать. «Э-э! Что ты понимаешь! — иногда он говорил кому-нибудь в застольном кругу. — Когда видишь, как продлевается твой род, ветви от твоего корня — одна, другая, третья… За смысл жизни», — и с серьезным лицом он вставал, держа в руках полный фужер вина или водки… Сегодня, наконец, он достал этот «бификол» и был счастлив. Джума позвонил жене:

— Надя! Достал две упаковки!.. Да, уже у меня… Честное слово! Вот они, передо мной, — он погладил коробку с лекарством…

Допив из бутылки воду, Джума закурил и взял листок бумаги, лежавший на столе. Это ребята мои приготовили краткую информацию о соседе грузчика Усова — Корольце.

Итак, Королец Евгений Дмитриевич, 38 лет, ювелир высокого класса, работает в мастерской по улице Сербской. Основная клиентура — обеспеченные дамы, попасть к нему можно только по чьей-нибудь рекомендации. Не рвач, точен в исполнении сроков заказов. Не судим, ни по каким делам, связанным с валютой и драгметаллами, не проходил. По указанному адресу проживает вместе с женой, — экономистом пивзавода и матерью-пенсионеркой. Среди коллег имеет прозвище «Проба»…

«Значит ты не рвач, „Проба“, — усмехнулся Джума. — Но рвал по-крупному в другом месте, где драгметаллами и не пахло. Молодец… Однако сгорел на простой бериллиевой бронзе. И ходил за нею по чужому паспорту… от имени Кубраковой… Кто же тебя послал туда?»…

Размышления Агрбы прервал звонок:

— Джума, — в трубке звучал голос Скорика. — Занят?

— Как обычно… Что у тебя?

— Да есть кое-какие новости.

— Что-то ты не веселый.

— Не от чего веселиться… Зайти сможешь?

— Сегодня?.. Я хотел домой, сын болен.

— Хоть на полчаса загляни, я буду долго у себя… Чего-нибудь откопал?

— Откопал, откопал… Ладно, увидимся — расскажу, — он огорченно опустил трубку и подумал: «Сперва отвезу лекарство»…

— Привет, сосед!

— Здравствуй, «Проба».

— Ладно тебе, ты что, мое имя забыл?

— Извини, Женя.

— С работы?

— Откуда же еще…

— Что так поздно?

— Пришло две машины с баклажанами под самый конец дня. Вода есть?

— Есть.

— Помыться хочу, весь провонялся.

— Да, — засмеялся Королец, — по запахам от тебя можно узнать, какие овощи поступили в город.

— Жень, паспорт мой у тебя или ты вернул мне? — спросил Усов.

— Давно вернул. Чего это ты вдруг вспомнил?

— Комедия сегодня была.

— Какая? — насторожился Королец. — Пивка хочешь?

— И сто граммов дашь?

— Дам. Зайдем ко мне?

— Зайдем. А Зина твоя не выгонит?

— Она в командировке…

Вошли. Устроились на кухне. Королец вытащил из холодильника две бутылки пива и поллитровку «Столичной», поставил огурцы, помидоры, открыл банку сайры, нарезал хлеба.

— Закусон годится? — спросил он, наливая Усову водку в высокий фужер.

— Годится. А себе?

— Нельзя. Я в гараж пойду за машиной. Ты пей, — нетерпеливо сказал Королец. — Так что за комедия у тебя была?

— Жень, ты паспорт-то у меня зачем брал? — спросил Усов, кусая малозубыми деснами огурец.

— Надо было одно дело провернуть, а мне под своей фамилией нельзя. Я ведь с золотом работаю. На нас как смотрят? В бинокль — раз с золотом, значит жулик. — Ты пей, не стесняйся, — он снова налил Усову по самый венчик. — Возьми пивка, холодненькое, в самый раз после трудового дня.

Одним движением кинув водку в горло, запив пивом и утерев ладонью рот, Усов принялся рассказывать Корольцу о визите Агрбы.

— Да, неприятно, — стараясь быть спокойным, дослушав, сказал Королец, быстро высчитав, что мент, приходивший к Усову на базу, из уголовки. Ладно, пустяки. Обойдется. Я завтра в отпуск рву, — он встал, вытащил из шкафа четыре бутылки водки — по две в каждой руке, — поставил на стол. Это тебе, Володя. Меня-то месяц не будет. Где достанешь? Возьми, не то засохнешь, пока вернусь.

— Да ты что, благодетель?! — хмельно засмеялся Усов, рыгнул, налил в стакан пива и жадно припал, дергая небритым кадыком. — Вот это подарок!.. Отслужу, Женя!..

— Ты только вот что, Володя: если этот мент опять объявится, начнет вопросами щекотать, скажи, что в прошлый раз ты перепутал, паспорт, мол, дома, давал его не мне, а кому — не помнишь, был выпивши. Усек? Мне нельзя фигурировать, рекламу портить нельзя. Человек я в городе известный. Усек?

— Еще бы… Можно водочки?

— Конечно, ты же гость! — Королец наполнил фужер.

— А ты, небось, в Сочи с Зиной?

— Нет, один. Зину начальство не отпускает. Поэтому махну не в Сочи, а в Калмыкию, там у меня дружок в глубинке, вместе когда-то срочную служили. Он в совхозе зоотехником, с барашками возится. Шашлычки поем, на охоту в степь съездим разик-другой. Ты никогда в Калмыкии не был? Люблю их степи!.. Ты пиво-то возьми с собой, утром поправишься. Пошли? Я спешу…

Проводив Усова до двери, Королец быстро вернулся и бросился к телефону, но нужный абонент не отвечал. Никто не отозвался и по другому номеру. Затем спустился в подвал, где у него была маленькая мастерская, вытер влажной тряпкой оргстекло, покрывавшее стол-верстак, щечки тисков ручных и стационарных, осмотрел внимательно все ящички, коробочки, инструмент. Закончив уборку, присел покурить. «Всем буду гнать одну липу, даже матери и Зине: улетаю в Калмыкию к другу, в отпуск. Почему так срочно? Зина поймет, а мать вообще не вникает… Хорошо, что еще неделю назад, словно чуял, договорился завмастерской об отпуске, — размышлял Королец. — Сейчас — в кассы за билетом. И не самолетом, а поездом. Надежней запутать. Чем дольше в дороге, тем лучше. Хорошо бы балет на утренний… Дам кассирше сотню. И не СВ, а простым купейным, до Москвы, из Москвы, рабоче-крестьянским плацкартным, где погуще народу, до Иркутска. Оттуда каким-нибудь пятьсот веселым еще двое-трое суток до пристани, а там — на катерок, а спокойней — на баржу со щебенкой, потом узкоколейкой на платформе и, наконец, пешком в тайгу, где Костя с артелью… Надо рюкзак, натолкать его консервами, гречкой, макаронами, перловкой… Котелок не забыть бы… Дело к осени, скоро дожди, дороги развезет. А там, глядишь, снежком сперва посыплет, заметет, а позже и завалит… Пусть ищут, пусть попробуют туда достать… В заимке перезимую… К весне видно будет… Главное сейчас затеряться… Пусть в Калмыкии ищут… При нынешнем бардаке сто лет не найдут… В старателях с Костей повкалываю в глухомани на речках, понюхаю, как пахнет золотишко в натуре»…

Докурив, окинул взглядом мастерскую и вышел, тряпку, которой вытирал стол и тисочки, выбросил в мусорный бак… «Вроде все чисто», — успокоил себя…

Едва Джума вошел к Скорику, и уселся напротив, тот сразу протянул ему лист бумаги — ходатайство адвоката:

— На, прочитай, порадуйся.

— Смотри, как он вычислил! — прочитав, Агрба вернул бумагу.

— Вычислил! — воскликнул Скорик. — Просто искал, как хороший опер. И нашел. Но доказать незаконность действий Устименко мы не можем. Он не пальцем деланный, знал, на что шел. Видал, как он изложил на бумаге, попробуй, откажи… Разваливает он мне дело!

— Не паникуй. Еще неизвестно, существует ли этот Агеев в природе, работает ли на радиотехническом имени Щорса, есть ли там вообще военпред, да еще Агеев? Может и есть, но не Агеев, тут по воде вилами писано.

— Что ты меня успокаиваешь! Все это я и без тебя посчитал… Ну а ты чем порадуешь?

— Был я на авиаремонтном у Ставицкого, на овощной базе был… — и Джума рассказал об алкаше Усове, о его соседе-ювелире «Пробе», который, чтоб не засветиться, воспользовался паспортом Усова. — Хорошая кликуха «Проба»! А?! Кольца из бериллия дело его золотых рук, тут все в масть. И лакировали для верняка поликаувилем. А вот кто и как его брал из лаборатории Кубраковой — вопросец…

Скорик опустил голову, сжал ладонями виски: какой-то камнепад — Усов, ювелир Королец, военпред.

— Накопали вы с Устименко, — горько усмехнулся Скорик. — Ты что, сговорился с ним против меня?

— А ты разве не знал? Ну хватит! Давай решать, чем займемся.

— Я поеду в НПО имени Щорса. Ты займись ювелиром. Учти, завтра суббота…

У двери Агрба оглянулся. Скорик понуро складывал какие-то бумажки в открытый кейс. «Если он найдет Агеева и тот подтвердит показания Назаркевича — все, привет, чистое алиби, дело пойдет на доследование, все сначала», — ему жаль стало Скорика, да и себя: своих ног, сил, пота, здоровья, которые он угробил, чтоб посадить Назаркевича; жаль своих детей — мало им проку от него. Недавно старший, Славик, спросил за ужином: «Ты что так быстро ешь, папа?» — «Спешу, сынок. Убегать надо», — ответил Джума. — «Опять?» — сын посмотрел на него, потом перевел взгляд на мать…

Успокоительные слова Джумы на Скорика не подействовали, настроение не улучшили, нутром чуял: Устименко, старая зараза, отыскал майора Агеева, и когда появился с ходатайством, уж знал, что тот — военпред на НПО имени Щорса, а придя с ходатайством, просто лапшу вешал, иначе ему нельзя. И потому, сидя в кабинете начальника отдела кадров НПО, Скорик уже не посыпал голову пеплом отгоревших эмоций, а почти спокойно выслушал:

— Майор Агеев Витольд Ильич? Да, у нас, он военпред.

— Мне нужно срочно с ним повидаться, — жестко сказал Скорик.

— Он вообще-то не нашего подчинения, но попробую…

И пока кадровик куда-то названивал по внутренней связи, разыскивая Агеева, объясняя тому, в чем дело, Скорик подумал: «Прав был Щерба, когда сказал: „пробоин Устименко наделал нам много. Удивляюсь, что до сих пор он не принес ходатайство об изменении меры пресечения“… Назаркевича, наверное, придется выпустить, взять подписку о невыезде… И все равно неясно с ним: поликаувиль, кольца, поляк… Но с этим-то все вот-вот как-то закончится… А убийство Кубраковой? Все сначала?..»

— Агеев ждет вас в комнате директора клуба. Там пусто сейчас, никто не будет мешать, — кадровик прервал размышления Скорика. — Идемте, провожу вас…

Здесь действительно было пусто, тихо. Познакомив их, кадровик ушел. Они сели друг против друга за квадратный столик, на котором стояли шахматные часы. Агеев оказался в гражданском — невысокий, худощавый, с неприметным, каким-то замученным лицом.

— Витольд Ильич, — начал Скорик, — мне нужно допросить вас как свидетеля.

— Это по какому же вопросу? — удивился майор.

— У вас были какие-нибудь неприятности с машиной?

— Ого! Вспомнили! Это же когда было!

— Когда?

— Еще в середине дня, шестнадцатого.

— Почему вы так точно помните дату?

— В жизни советского автомобилиста такие даты запоминаются, засмеялся Агеев. — Не только дни, но и часы.

— В котором же часу это произошло? И где?

— В девять утра. На шоссе. Я подъезжал к городу, был уже возле железнодорожного виадука. Знаете, где это? Ну вот оттуда навстречу и вылетел красный «жигуленок».

— Вы откуда ехали?

— Из Кубовичей. Был на РЛС по делам службы.

— Значит вылетел «жигуленок»…

— Какой-то подлец разлил масло, «жигуленок» в лужицу влетел, его дернуло, водитель по тормозам, ну его и понесло на меня. Хорошо, что я сбросил газ. Да и он тоже успел. Но все же «поцеловались». Мне он побил левое крыло и подфарник, себе разбил крыло, фару и радиатор, тосол сразу потек.

— А что вы сказали ему?

— Что говорят мужики в таких случаях? Обматерил. Он сперва молчал, потом спросил, сколько хочу на ремонт. Я прикинул: в шесть сотен уложусь. На этом сошлись. Деньги у него с собой были. Он ехал в Богдановск в командировку и собирался купить резину, кто-то пообещал.

— После этого вы уехали, а он остался?

— Нет, жаль мне его. Он же — ни тпру, ни ну, на приколе. Я его отбуксовал домой.

— Фамилию он свою не назвал?

— Назвал. Сейчас гляну, — Агеев полез в карман, достал мятый блокнот, полистал. — Назаркевич Сергей Матвеевич. Даже и телефон записал.

— Зачем?

— На всякий случай. Еще я пообещал ему достать декодер и позвонить. Да вот все никак… Даже неудобно, мужик он вроде ничего показался мне. Или опять кого шибанул?

— Нет, Витольд Ильич, а вы смогли бы указать то место, где произошло столкновение?

— А как же! Перед виадуком на обочине справа щит здоровенный и надпись «Вступайте в доноры!». Чья-то дурацкая затея.

— А мы не могли бы с вами смотаться туда?

— Сейчас?

— Желательно.

— Что ж, коли надо…

«Москвич» Агеева стоял среди сотен других машин на заводской стоянке. Левое крыло его было покрыто коричневой грунтовкой. Подфарник, правда, был уже цел. Присев перед ним на корточки, Скорик увидел, что стекло его поновей, нежели на правом, на котором и головки шурупов потускнели, покрылись ржавыми точечками, а на левом еще светилось новизной.

— Чего вы не покрасите крыло? — спросил Скорик.

— Краску не могу достать. В одном месте предлагали, так запросили столько, что я взопрел. Я подфарник вон две недели назад только поставил, на барахолке купил…

Машина была старая, что-то в ней лязгало, хрипело, скрипело, пока она не завелась, но в конце концов поехали…

К концу дня Скорик успел многое: Агеев указал место на шоссе, где столкнулся с Назаркевичем, оно точно совпало с тем, которое указал Назаркевич в начале следствия, когда Джума и Скорик возили его туда; уломал знакомого следователя военной прокуратуры дозвониться в РЛС в Кубовичи и постараться проверить, был ли там Агеев 16-го июня и в котором часу уехал; коллега дозванивался два часа и час выяснял простой, казалось, вопрос, но ответа добился: майор Агеев приехал на РЛС на своей машине «Москвич-408» утром 15-го июня, ночевал, а в семь утра 16-го отбыл домой.

Все это Скорик сообщил Щербе и положил ему на стол протокол допроса Агеева. Прочитав, Щерба, как ни в чем не бывало, произнес:

— Очень хорошо. У Назаркевича алиби.

Скорик опешил: что тут хорошего, дело-то рухнуло! И не удержавшись, язвительно спросил:

— Вы ждали этого, Михаил Михайлович?

Щерба пропустил мимо ушей. Помолчав, Скорик запустил пробный шар:

— Будем изменять меру пресечения Назаркевичу? Подписка о невыезде?

— Выпускать его надо, Виктор Борисович. На все четыре стороны, ко всем чертям! — шумно выдохнул Щерба. — Понимаю, не хочется вам с ним расставаться. Признаюсь, мне тоже. Однако… У меня на заднице уже мозоли — столько я получил за всю жизнь пинков. У вас еще свеженькая кожа, поэтому вам придется подставить свою задницу. А если не желаете, то сделайте следующее: выносите постановление, пойдем к шефу, он плюнет, мы утремся. Сегодня пятница. Человеку выйти из тюрьмы приятно вообще, а в субботу тем более. Так мне почему-то кажется. И поезжайте завтра утром раненько в СИЗО, выводите оттуда Назаркевича за белы ручки на свободу. Если захотите — извинитесь. Не захотите — так и будет. Нашему правосудию не впервой…

Скорик, ни слова не сказав, отправился сочинять постановление.

 

38

Утром за мной заехали жена Назаркевича и ее брат на его машине и мы отправились к тюрьме. Когда мы вывернули из-за угла, я издали увидел Назаркевича и Скорика. Я сказал водителю:

— Остановите, пожалуйста, здесь, не надо близко подъезжать, подождем.

Скорик что-то говорил Назаркевичу, разводил руками. Назаркевич молчал. Потом Скорик ушел и мы подъехали. Назаркевич был странен молчалив, неулыбчив, никакой радости, словно вышел не из тюрьмы, а из ателье, где ему сшили неудачно костюм. Когда уселись в машину, он оглянулся на трехэтажный серо-зеленого цвета дом и спросил:

— Кого они теперь загонят сюда вместо меня?

— Это их дело, — коротко ответил я.

Всю дорогу жена его, сидевшая на переднем кресле, полуобернувшись, смотрела на мужа, улыбалась ему, а он иногда прикрывал глаза, кивал ей.

Когда подъехали к их дому и вышли, прощаясь, я сказал Назаркевичу:

— Сергей Матвеевич, я жду вас в понедельник в юрконсультации. Лучше во второй половине дня.

— Зачем?

— Закончим все формальности.

Он пожал плечами.

— Сергей Матвеевич, — решился я, — вы не могли бы все-таки вспомнить, кто из ваших знакомых знал, что одна дверца машины у вас не закрывается?

— Это еще зачем? — поморщился он. — Ну знало два-три человека.

— А кто именно?

— Не помню.

— А если очень понадобится, вы сможете вспомнить?

— Ни к чему это уже! — он нетерпеливо оглянулся на жену и шурина, ждавших на крыльце. — Извините, я устал. Спасибо вам. До свидания…

В четверть десятого утра Джума Агрба позвонил в ювелирную мастерскую, попросил позвать к телефону Корольца, но завмастерской сказал, что Королец на работу не вышел. Обеспокоившись, Джума поехал к нему домой. Дверь открыла старая женщина, как выяснилось мать «Пробы».

— Мне Евгения Дмитриевича, — сказал Агрба.

— А его нет, уехал. Да вы проходите.

— Когда? Куда?

— Сегодня, у него самолет ранишний. А вы откуда?

— Из милиции. Кое-что хотел выяснить. Что же он так срочно и куда?

— В отпуск, он еще неделю назад говорил, что хочет в отпуск. Улетел в Калмыкию к приятелю.

— Далековато… С женой?

— Нет, один. Зина в командировке, ее начальство не отпускало. А они так завсегда вместе в Сочах отдыхают. В этот раз не получилось.

— В котором часу его самолет? Номер рейса не знаете?

— Номеров не знаю, не говорил он. Ушел рано, половина восьмого была.

— Скажите, а дома он какие-нибудь работы делал? Он же специалист, говорят.

— А как же! У него и мастерская маленькая при дому.

— Мне необходимо ее осмотреть.

— Вы правда из милиции? А что случилось-то? Женя мой непьющий, спокойный, — заволновалась старуха.

— Ничего особенного не случилось, небольшая проверка, а то, что он непьющий, это хорошо. Вы вашего участкового знаете?

— Несколько раз видала, когда он соседа, Володьку Усова, урезонивал за водку.

— Вот я и пришел с вашим участковым. Он во дворе ждет. Так как нам пройти в мастерскую?

Она нашла ключ и повела Агрбу в полуподвал. Джума успел по дороге сказать участковому, чтоб тот обеспечил понятых.

Мастерская была крохотная, наверное метра два на два, небольшая кафельная печь, стол, покрытый оргстеклом, над ним лампа от кульмана, идеальный порядок, все убрано, в ящиках стола в коробках инструмент пинцеты, молоточки, надфели, паяльник, спиртовка, матрицы, разные приспособления. Нигде никакой металлической пыли. Джума понял, что хозяин очень постарался во время уборки. Щечки ручных и стационарных тисочков, наковаленки — тщательно протерты. Но Агрба знал, что эксперты, исследуя рубчатые щечки тисков, найдут микрочастицы металла в какой-нибудь выемке. Если, конечно, он там есть…

Делать тут было больше нечего. Изъяв в присутствии понятых тиски, опечатав мастерскую, Джума поехал в управление…

Почти сорок минут он названивал по разным телефонам в аэропорт. Выяснил: прямого рейса на Элисту нет. Туда можно добраться из Москвы, но оба борта на Москву уже ушли: один в четыре пятьдесят утра, второй в восемь тридцать. Сейчас одиннадцать сорок. Если «Проба» улетел вторым, то он уже во Внуково. Но откуда и когда летают из Москвы на Элисту: из Внуково или из Домодедово, узнать Джуме не удалось, машина не работала, связи с Москвой не было. Еще на Элисту удобно лететь из Ростова-на-Дону, из Волгограда и Ставрополя. Но ростовский и волгоградский борты уже ушли рано утром, ставропольский улетает в шестнадцать с минутами; вряд ли «Проба» отправился из дому с вещами в половине восьмого утра, если собирался улетать ставропольским почти в конце дня. Конечно, можно дать шифрограмму в линейный отдел аэропорта Элисты, но Джума не верил в эту затею, вроде шутя, он отмахнулся: «Вы, ребята, теперь самостоятельно-независимые, суверенные, так что решайте свои проблемы суверенно, у нас своего говна по горло»… Проценко, конечно, запустит «Пробу» во всесоюзный розыск… А куда деваться?..

Он подошел к окну, отодвинул шторку, внизу во дворе два милиционера разбортировали скат, «уазик» стоял на домкрате. Джума не успел закурить, только достал пачку сигарет из кармана, как зазвонил телефон.

— Слушаю. Майор Агрба.

Откуда-то издалека сквозь потрескивание и шуршание донесся голос:

— Товарищ майор, «Вольво» на подходе.

— Вы где? Откуда звоните?

— С заправочной на Богучаровском шоссе.

— А он?

— Тут же. Стал в очередь. Куда-то из будки звонил.

— Очередь большая?

— Минут сорок простоит.

— Ждите и следуйте за ним. Я перехвачу вас у въезда на Гоголевскую, у памятника танкистам.

— Все ясно.

— Смотрите, не упустите…

Джума прикинул: «От заправки до танка-памятника девять километров; пока поляк заправится, доедет, успею».

Он быстро вышел из кабинета.

Тадеуш Бронич ехал уже по городу, его серая «Вольво» осторожно обгоняла идущий впереди транспорт. Все складывалось хорошо, человек, которому он позвонил с заправочной, ждет, он заскочит к нему минут на десять-пятнадцать, надо рассчитаться, уплатить, потом — в Дольницкий лес забрать из тайника кадмиево-никелевые плиты, аккуратно уложить их в другой тайник — под машиной и — домой. Дом уже рукой подать, через два часа будет на границе! Это радостное нетерпение передалось в ногу и, чуть-чуть шевельнув ею на акселераторе, он почувствовал, как двигатель, словно поймав этот сигнал, прибавил обороты.

Для этого дела Проценко расщедрился, дал свою служебную «Волгу», и Джума, сидя рядом с водителем, приклеивался взглядом к серой «Вольво», шедшей через три машины впереди. На заднем сидении за спиной Джумы вольготно устроился коллега-оперативник.

В старой части города поляк свернул на улицу Спартака, она была тупиковой, выезда не имела, даже стоял знак с указанием на это, и Джума понял, что «Вольво» сейчас будет парковаться.

— Не обгоняй, притормози, — велел он водителю.

Поляк остановился у дома номер двенадцать, вышел, запер дверцу и направился к подворотне. Это было старое очень высокое трехэтажное здание, узкое, с трудом втиснувшееся меж двумя домами; полуцилиндры застекленных эркеров, как пузыри, выступали на тех местах фасада, где внутри дома находились лестничные площадки, на каждую выходило две двери — слева и по центру. Джума знал такие дома: когда-то каждый этаж занимала одна многокомнатная квартира, имевшая два выхода — для хозяев парадный и для прислуги боковой. В советское время квартиры изуродовали перегородками из сухой штукатурки, разделили, создали коммуналки…

Джума не спеша шел за поляком, слышал его шаги в глубокой сводчатой подворотне, затем хлопнула дверь подъезда. Бронич поднимался по крутым скрипучим деревянным ступеням, достиг третьего этажа.

Агрба остановился на первом, отошел в самую глубину эркера, чтоб видеть хотя бы ноги Бронича, и понять, у какой двери он остановился: у той, что слева или по центру. Поляк остановился у центральной. Стоял долго, видимо не открывали, наконец его впустили. Джума сбежал вниз, сел в машину.

— Поехали? — спросил сзади оперативник.

— Нет, будем ждать.

— Тогда перекурим.

— Давай.

Ожидание длилось минут двадцать. Наконец Бронич появился из подворотни, огляделся по сторонам и направился к «Вольво».

— Поедешь за ним. Только осторожненько, — сказал Джума. — Я останусь здесь, надо выяснить, у кого он гостил, — Агрба вылез из машины, и когда оба автомобиля скрылись за углом, вошел в дом…

На утренний поезд Королец билет не достал, но все же приехал на вокзал пораньше в надежде сесть спустя час на проходящий международный. И вдруг вокзальное радио прогавкало что-то неразборчиво, из всего Королец только и уловил, что нужный ему поезд опаздывает на два часа. Раздосадованный, он затащил рюкзак и оба чемодана в угол за киоском «Союзпечать» в зале ожидания и притих там, наблюдая за копошением сотен людей. Через какое-то время он стал следить, когда освободится хоть одна из трех кабин телефона-автомата. Наконец, из крайней вышла девушка. Надев рюкзак и подхватив чемоданы, Королец поспешил к кабине, втиснулся, притянул дверь, бросил монетку и набрал номер. После гудка и щелчка раздался знакомый голос:

— Я слушаю.

— Привет. Что делаешь? — сказал Королец.

— Только что принял душ.

— Это хорошо. Чистое бельишко натянул. Приготовь еще одну смену.

Скрипнула дверь, Королец испуганно оглянулся, но сообразил, что толкнул ее рюкзаком, висевшим за спиной.

— В чем дело, «Проба»? Что мелешь? Ты откуда звонишь, что такой галдеж?

— Из аэропорта. Народу тьма. Одни прилетают, другие улетают. Я вот тоже улетаю. В отпуск. Понял?

— Не очень. В Сочи, что ли?

— В Калмыкию. Поглубже. Срочно. Понял?

— Начинаю. Ты подробней.

— Все прибери, подмети. Соседа своего Володьку Усова помнишь? Пьянь. У него мент был. Интересовался бериллием, Кубраковой, мною. Понял? Тадек не появлялся? Слышь, ты что оглох? Алло! Тадек не появлялся?

— Только что ушел, — голос говорившего вдруг осип.

— Ты ему сказал, что товар в «ямке» в Дольницком лесу?.. Чего молчишь? Алло?! Ладно, будь! Кажется, объявили посадку, — он бросил трубку на рычаг, распахнул дверь плечом, вмял себя в толпу, першую к выходам на перроны…

В его ушах еще звучали слова «Пробы» на фоне голосов и шарканья ног сотен людей. Он даже положил трубку не на аппарат, а рядом, на столик, и она выбрасывала в тишину комнаты короткие «би-би-би-би». Он пытался угадать, что произошло, отчего «Проба» пустился в бега. Но даже не узнав от него никаких подробностей, понял: милиция вышла на бериллий и кольца, раз уж Королец упомянул Кубракову. Не зря «Проба» посоветовал приготовить еще одну пару чистого белья. В тюрьму?.. Что делать?.. Бежать?.. Куда? Нет, никуда бежать не надо… Если поймают, это вызовет еще большее подозрение… Сидеть и ждать, пока придут и заберут?.. А что, если явиться с повинной? Самому… Дурак, в чем пойдешь виниться? Ты же не знаешь, что у них есть против тебя… Лучше же на первом допросе признаться: да, участвовал в изготовлении фальшивых колец. Каким образом? Доставал бериллий. Хотел еще достать от имени Кубраковой. Вот и вся моя вина, гражданин следователь… Сколько дадут за это? Ведь сам кольца не делал, сбытом не занимался… Я, гражданин следователь, так сказать, снабженец в этом деле… И на этом точка! И ни слова больше!.. О том они ничего знать не могут. Никто меня не видел с нею ни в Богдановске, ни там, над обрывом… Ах, посмотреть бы, что у них в папочке, заведенной на тебя!.. Кто сбывал? Понятия не имею, гражданин следователь!.. «Проба»? Давно его не видел. Нет, куда он исчез, — ни сном, ни духом… Знают ли они что-нибудь о Тадеке, о поликаувиле? Вряд ли… Как он границу проскочит? Тоже вопрос, важный вопрос… У него на границе всегда был порядок, нужные люди схвачены. Столько раз ездил! И с каким товаром!..

Он сидел в майке и трусах, и только сейчас почувствовал, что весь в липком поту, даже ноги. Разболелась голова, что-то колотилось в висках. Осмотрел комнату. Тут все чисто… Надо в гараж смотаться, посмотреть машину: не забыл ли чего в ней, не наследила ли она, когда ехали из Богдановска к обрыву… Времени, правда, прошло с тех пор много, что-нибудь ненужное попалось бы на глаза… В «бардачке» вроде ничего такого: манометр, фигурная отвертка, пачка сигарет, коробка спичек, каскетка — привез из Таллинна несколько штук таких, раздарил знакомым… Каскетку надо выбросить…

Джума поднялся на третий этаж, подошел к двери, из которой десять минут назад вышел Тадеуш Бронич. На косяке торчал звонок, рядом табличка, указывала, кому из соседей сколько раз звонить: «Ишанкулиева — 1», «Веретенникова — 2», «Супрун — 3». Ни одна из этих фамилий не была Агрбе знакома. Поразмыслив, он подошел к двери слева: кнопка звонка и никаких фамилий. Джума нажал. Открыла женщина лет шестидесяти в переднике поверх халата:

— Вам кого?

— Я из пожарной инспекции, — сказал Джума. — Вы извините за беспокойство. С полчаса назад сюда, — он указал на соседнюю дверь, должен был зайти трубочист из ЖЭКа. Он мне срочно нужен. Вы не знаете, к кому он мог?

— Кто-то звонил в квартиру Супрунов. К ним три звонка.

— Вы уверены?

— Господи, у нас тут сплошь стены, как из фанеры, слыхать не только звонки, а в какой комнате сколько раз чихнули.

— Значит, к Супрунам?

— Супруны давно померли, дочка их тут жила, Наташа.

За спиной у женщины из глубины коридора послышался плач ребенка.

— Извините, спешу, внучка кричит, — заторопилась женщина, — Наташа уже здесь не живет, разошлась с мужем, он оставил ей свою квартиру, — а сам перебрался сюда. — Ваш трубочист, наверное, к нему…

— К кому?

— К Лагойде, Лагойде! К Юрию Игнатьевичу! — она торопливо захлопнула дверь.

Джума на секунду прикрыл глаза, остро захотелось курить, но не стал. Повернувшись, заспешил по ступеням вниз…

— Что скажете? — Джума, закончив рассказ, посмотрел на Проценко.

— Лагойда! Кульбиты!.. — он покачал головой. — Ты никуда не отлучайся. Бронич выехал на Грудковское шоссе, значит жмет к границе. Я звонил Чеславу, пусть встречает своего земляка на той стороне, а мы с тобой проводим его до самого КПП отсюда. Ты Скорику сообщил о Лагойде?

— Нет еще. Сейчас свяжусь с ним от себя, — Джума встал.

— Давай по-быстрому к себе и бегом вниз, я буду в машине…

— Витюша, кто это висел у тебя на телефоне? Еле дозвонилась, услышал Скорик голос Кати.

— Джума… Ты что-то хотела?

— Ты торопишься?

— Очень.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Хорошее?

— Не знаю, еще не знаю… Говори, что там…

— Утром, когда ты ушел, а я еще собиралась, приехала твоя мама. Она будет жить у тебя дня два, пока Луша ей квартиру уберет. Так что я от тебя съезжаю. Поскучай. Ну, привет, — она положила трубку.

Но ему было не до этих новостей: его и Щербу ждал прокурор области, у которого сидел начальник УВД…

 

39

Вечером мне домой позвонил Миня Щерба:

— Я нашел статью твоей сестры из Харькова. Можешь зайти забрать.

— Спасибо. В понедельник зайду…

Получилось, правда, не в понедельник, а во вторник.

— Привет, Артем. Садись, — он откинулся грузным телом на спинку кресла. — Ну что, победитель, торжествуешь, пьешь по этому поводу коньячок? — сощурился он.

— Ладно тебе, Миня, — озлился я.

— Шучу, шучу… Возвращайся в прокуратуру, а я вместо тебя, засмеялся он.

— Поздновато…

— Тоже верно… Ничего, Скорику этот синяк на пользу пойдет. Тут и я немного виноват, правда, я был в отпуске.

— Ты передай ему: будь я на его месте, все делал бы почти так, как и он. Ну, может, чуть мягче, не столь ретиво. В остальном у нас просто разные роли. Ты понял?

— Это я давно понял.

— Что с делом? — спросил я.

— Лагойда на первом же допросе был душка. Без особого усердия со стороны Скорика торопился все признать, выложить свои грехи: как доставал бериллий, кто и где делал фальшивые кольца, сколько получал за услуги от поляка Бронича… Но о поликаувиле, сукин сын, умолчал. А в конце даже улыбнулся: мол, облегчил я душу, гражданин следователь, и готов нести наказание. Правда, осторожно поинтересовался, какой срок ему грозит. Что скажешь? — хитровато сощурился Миня.

— Не люблю я таких торопливых признаний.

— Я тоже. На этом и последующих допросах Скорик ни разу не касался гибели Кубраковой. Так, полувопросы, полубеседы, уточнения каких-то деталей, мелочей, общие слова, прямо тебе светские разговоры. Скорик расслаблял его, как бы успокаивал, иногда вставляя между словесами нужный вопросик. Как-то вдруг спросил: «Юрий Игнатьевич, а где вы были и что делали двадцатого августа? Скажем, в десять утра?» — и дату и месяц Скорик взял с потолка. Сейчас поймешь, почему. Лагойда сперва опешил, а потом у него искренне вырвалось: «Совершенно не помню! Это же было месяц назад! Где тут в нашей суете упомнить. Разрешите спросить: почему вас интересует именно этот день и час?» — «Наши польские коллеги проверяют показания Бронича», — придумал Скорик. Дальше опять пошел малозначительный треп. А на последующем допросе, позавчера, продолжая ту же трепотню, Скорик к концу, когда почувствовал, что Лагойда подустал, затеял вроде неожиданный разговор о гибели Кубраковой, мол, какие у вас с нею были отношения, показал очки Кубраковой и между делом сообщил: «Она ведь была сперва оглушена газом из баллончика „Метах“». В общем приводил Лагойду в состояние боевой готовности, чтоб у того в каждой извилине появилась Кубракова, чтоб задницу ему бдительность сверлила. Когда Скорик почувствовал, что Лагойда уже в нужной кондиции, спросил: «Юрий Игнатьевич, а утром в среду 16-го июня, где вы были, что делали?» Назвал ему число, день и время убийства. На что расчет? Если наши предположения верны, то Лагойда должен был все время ожидать этот вопрос и, естественно, иметь заготовленный ответ. И он на ходу выпалил: «Сидел дома, зуб у меня разболелся, я даже на работу не пошел». — «Вы уверены, что это было именно в этот день?» — «Абсолютно». «Однако странная у вас память. То, что произошло месяц назад, двадцатого августа, вы запамятовали, а вот в какой день недели, какого числа утром у вас заболел зуб три месяца назад в июне, вы помните. С чего бы это?» — Тут я должен рассказать вам следующее, — закурив, Миня заходил по кабинету. Во время обыска у Лагойды среди всяких бумажек нашли страховой полис. Этот негодяй страховал свою машину. Взглянув на дату, словно уксусу глотнули: 16-е июня, т. е. среда, день убийства Кубраковой! Значит алиби?! И все же Скорик допросил страхового агента, такая бабуля-пенсионерка, подрабатывает. Она страхует его «Жигули» уже семь лет. В тот день, как и договорилась с Лагойдой, пришла к нему в четверть десятого утра. Звонит, значит, в дверь — никто не отзывается. Тут из другой квартиры на лестничной площадке выходит соседка, спрашивает: «Вы к кому?» — Та говорит: «К Юрию Игнатьевичу Лагойде, он ждет меня». — «Не ждет он, еще рано утром уехал». Вторично бабуля из госстраха в тот же день позвонила Лагойде около пяти вечера, он уже был дома, она пошла к нему, оформила полис. Чтоб закрепить это, Скорик допросил соседку. Та говорит: точно, было такое. А на вопрос, откуда у нее уверенность, что это было утром, ведь прошло три месяца, могла забыть, спутать время, сказала: «В начале десятого, когда я уже возвращалась из молочного магазина, женщина эта стояла под дверью и звонила. А занимать очередь за сметаной я ходила в шесть утра, видела, как Юрий Игнатьевич садился в свою машину, отъезжал. Я ему купила бутылку сметаны и молока. Он всегда просит накануне, когда нужно. А в четыре часа занесла ему, слышала, когда он вернулся.» Скорик ему это выложил и тут же закончил допрос; пусть понервничает, пусть перед глазами у него попрыгают вопросительные знаки, пусть гадает: а что мы еще знаем? Лагойда на вопрос Скорика среагировал заготовленной ложью. С чего бы? — Миня остановился, загасил окурок и сам себе ответил: — Этого пока мы еще не знаем, но щелочка для интуитивных блужданий появилась. Люблю, когда ловятся на лжи в самом начале! Возможно, конечно, утренний поспешный отъезд Лагойды к нам не имеет никакого отношения… Черт его знает! Хоть бы Агрба привез из Богдановска что-нибудь. Уже неделю сидит там, роет. Не может быть, чтоб кто-нибудь, кроме Омеляна, не видел красные «Жигули», женщину в них и водителя в каскетке. Но на этот раз не Назаркевича.

— Достаточно водителя в каскетке и красных «Жигулей», даже без женщины, — сказал я.

— Тоже правильно, — согласился Щерба. — Если, конечно, в то утро он был там.

— Ты подскажи Скорику, мне неудобно: я почти убежден, что колпачок от газового баллончика Назаркевичу в машину подкинул кто-то свой, кто знал, что правая передняя дверца не запирается, замок сломался дней за десять до поездки Назаркевича в Богдановск. Человек, подбросивший колпачок, должен был также знать, где обычно Назаркевич держит машину. Таких два места: у дома и на стоянке возле института. Поговорите с Назаркевичем, выясните круг лиц, знавших о поломке замка. Их не может быть много, ну три-четыре человека.

— Захочет ли он разговаривать со Скориком?

— Ну, может, ты… «Пробу» нашли?

— Нет, в бегах он, где-то «партизанит». Дали во всесоюзный розыск… — Артем, — снова хитро сощурился Миня, — скажи честно, как ты нашел этого Агеева?

— Да не искал я его! — соврал я и понял, что Миня не поверил.

— Ну Бог с тобой… Что дома? Внук большой уже?

— Шесть лет. Собираемся в конце недели в отпуск.

— Куда?

— В Евпаторию.

— Отдыхай, я уже свое отгулял, — он встал. — Старые мы уже, а?

— Что поделать…

Из Богдановска Джума вернулся ни с чем.

В субботу жена осталась с детьми, а он отправился на Центральный рынок. Он любил осенние базары, их толчею, шум, пестроту красок — горы овощей, фруктов, местных и привезенных из Молдавии и Кавказа. Джума закупал обычно на всю неделю, в будни времени нет выбраться отсюда. С двумя большими сумками он долго ходил в мясных рядах, торговался, как опытная хозяйка, помня наставления жены: «Ты торгуйся, цены-то — с ума сойти! Как жить дальше будем?!» Купив баранины и говядины, Джума ушел в свои любимые овощные ряды: баклажаны, укроп, петрушка, помидоры, тархун, кинза… Для него обеденный стол без этого — не стол… Некоторые продавцы с Кавказа, постоянно продававшие здесь в сезон, уже встречали Джуму, как своего покупателя, тем более знавшего толк в товаре, отпускали подешевле и провожали с пожеланиями мира его дому…

Купив все, что нужно, стоя с двумя тяжеленными сумками, Агрба еще раз обвел медленным взглядом ближние и дальние ряды с овощами частников, брезгливо посмотрел на морковь, огурцы и капусту в ларьках торговли и словно ощутил их гнилостный запах, шибанувший в нос, когда он ступил на территорию овощной базы в поисках алкаша Усова…

«Усов… Усов… — думал Джума, сидя в троллейбусе. — А что если…»

Дома, поставив сумки на кухне, сказал жене:

— Разбери сама, Надя. Мне нужно по делу съездить в управление…

У себя в кабинете Джума порылся в сейфе, нашел несколько старых фотографий, пожалуй, не вспомнил бы, где и когда изъял их, вложил в конверт и сунул в карман. Затем позвонил Скорику домой. Трубку сняла Катя:

— Джума? Здравствуйте.

— Мне Виктора, пожалуйста.

— А он на работе, Джума…

— Спасибо. — Агрба тут же перезвонил Скорику в прокуратуру:

— Я к тебе сейчас подъеду. Ты долго там будешь?

— До обеда побуду, — сказал Скорик. — Что случилось?

— Ничего. Просто возникла одна мыслишка. Может и зряшная, но прокачать ее нужно… Приезжай.

— То, что Лагойда и «Проба» хорошо знакомы, нам уже ясно. Могли они встречаться в доме у «Пробы»? Вполне. Бутылочка, рюмочка, разговоры всякие под стопку. А разве разок-другой туда не мог заскочить Усов, по-соседски? У него нюх на дармовую выпивку, как у всех алкашей. Что-то он, наверное, мог и услышать, о чем калякают, захмелев, «Проба» и Лагойда, — Джума вопросительно посмотрел на Скорика.

— Что ж, надо попробовать, — сказал Скорик, выслушав Агрбу.

— Фотографии Лагойды, которые изъяли у него при обыске, у тебя?

— Конечно, в деле.

— Надо только подумать, кому заняться: тебе или мне. Он, конечно, настучал «Пробе» о моем визите на базу. Тот не дурак, вычислил, что я не из БХСС. Пожалуй, лучше тебе, Витя. Ты ему сперва запусти что-нибудь насчет хищений. Они ведь воруют на базах, кто больше, кто меньше. Глядишь, затоскует. И остальное, что нужно нам, покажется ему, как вздох облегчения.

— Пожалуй. Я ему сейчас выпишу повестку.

— Возьми фотографии для «кучи», — Джума достал из кармана конверт. Пиши повестку, я по дороге брошу в почтовый ящик. Завтра он и получит.

Повестку Усов получил не в воскресенье, а в понедельник утром: идя на работу, увидел какое-то письмо сквозь дырочки в своем почтовом ящике, удивился, поскольку ни с кем ни в какой переписке не состоял. Сперва этот вызов озадачил его, даже несколько взволновал: с базы в Клинцах они с напарником отломили шесть ящиков огурцов, скинули их, левые, знакомой лоточнице. Навар небольшой, но все же… Но он не думал, что она сгорела: прошло уже столько дней! Может, это насчет «Пробы»? Усов повеселел, на работу можно сегодня не идти, а сходить в пивной бар…

— Да вы садитесь, Владимир Александрович, — Скорик в упор разглядывал Усова, и когда тот, не выдержав взгляда, отвернул лицо и сел, Скорик сказал: — Мы проверяли ваш торг, сигналы поступили, — Скорик бил по невидимой цели, наперед предполагая, что она есть: он знал по опыту, что с баз воруют, тащат левый товар и реализуют в сговоре с торговлей. — Вы из каких районов возите овощи?

Усов почувствовал, как в животе что-то холодно шевельнулось, словно жабу проглотил, а шея горячо взмокла. «Все, где-то мы погорели! — тоскливо подумал он. — Но где?..» — И на вопрос Скорика перечислил районы области, из которых возили овощи…

Еще минут пятнадцать Скорик потрошил его расспросами о луке и помидорах, огурцах и капусте, выяснял, какие магазины обслуживает база. Усов вздыхал, утирал пот, ему казалось, что в пересохшем рту язык разбух и мешает говорить.

— Хорошо, Владимир Александрович, мы к этому еще вернемся, а сейчас взгляните-ка сюда. — Скорик снял газету, покрывавшую стол. Под ней оказалось штук десять фотографий: те, что принес Агрба, и одна приложенная Скориком, где был изображен Лагойда. — Владимир Александрович, тут есть кто-нибудь, кто вам знаком? Посмотрите внимательно, — Скорик взял новый бланк допроса.

Усов, как бы ощутив передышку, быстро привстав, склонился над снимками, суетливо забегал глазами по лицам.

— Вот этого знаю, — ткнул он пальцем в фотографию Лагойды.

— Кто он?

— Фамилию и имя не знаю.

— Где вы с ним встречались?

— Раза два-три видел его.

— У кого?

— У Жени Корольца, — Усов отвечал быстро на быстрые вопросы Скорика, новая тема принесла облегчение, следователь вроде позабыл об овощах. Усов был рад поддержать ее, даже услужить следователю, лишь бы тот больше не возвращался к их начальному разговору; краем сознания Усов улавливал, что все повернулось почему-то к «Пробе», но теперь ему было наплевать на того: во-первых, надо спасаться самому, а во-вторых, «Проба» далеко-далеко, в Калмыкии, а на этого, чью морду он опознал, ему вообще чихать…

— При каких обстоятельствах вы видели этого человека? — продолжал Скорик.

— Заходил к соседу, один раз, кажется за солью, а еще раз взял в долг деньжат. Он как раз сидел у него.

— О чем-нибудь говорили?

— Они?

— Они и вы.

— Может и говорили, не знаю. Я взял за чем пришел, тут же и ушел.

— Вы сказали, что видели два-три раза. Пока получилось два, а где третий? Тоже у Корольца?

— Нет.

— А где?

— На шоссейке.

— Где, где? — изумился Скорик. Он ожидал всего, только не этого.

— На шоссейке.

— Ну-ка, Владимир Александрович, подробней, — Скорик невольно закусил губу.

Без особого труда Усов вспомнил жаркое июньское утро, шоссе за Богдановском, машину, на которой они везли ящики с огурцами, красный «жигуленок», пытавшийся обогнать их и свернувший потом на грунтовку, шедшую к берегу на пятнадцатом километре, где висел знак «Правый поворот запрещен», вспомнил водителя, двухцветную каскетку с большим козырьком и женщину, сидевшую в салоне…

— Вы смогли бы ее узнать? — спросил Скорик. — Женщину эту.

— Нет, лица не разглядел, она сидела в глубине.

— Когда это было?

— В июне, кажется, в середине.

— Число не помните?

— Нет.

«Если были они, Кубракова и Лагойда, то только в среду 16-го июня, подумал Скорик. — В какие числа база получала огурцы в Богдановске, установим по накладным… Это не проблема… Есть еще грузчик — напарник Усова и шофер, у него путевой лист… Да и работники, отпускавшие в Богдановске огурцы…»

— Хорошо, Владимир Александрович, на сегодня хватит. Можете идти, сказал Скорик.

— На работу? — вздохнув, спросил Усов радостно.

— Чего вам спешить на работу? — вдруг весело подмигнул Скорик. Гуляйте сегодня, начальству завтра покажете повестку… Только подпишите мне эти странички, — он придвинул Усову протокол допроса…

Когда Усов ушел, Скорик, улыбаясь во весь рот, сгребая фотографии со стола, взял снимок Лагойды и сказал ему:

— Вот так, милок! Нельзя ездить под запретный знак!

Зазвонил телефон. Скорик взял трубку.

— Ты что, Витя, забыл? — раздался голос Войцеховского. — Мы уже сорок минут ждем.

Только сейчас Скорик вспомнил, что у Войцеховского сегодня день рождения. Обычно для нескольких коллег Войцеховский устраивал днем выпивку у себя в кабинете криминалистики.

— Иду, Адам! У меня подарок к тебе обнаружился! Ох, какой подарок!

— Давай по-быстрому: водка перегреется… Хрен с ним, с подарком!..

— Не скажи, — Скорик дал отбой и тут же позвонил Кате: — Катюнь, я задержусь и приду домой пьяный, — весело сказал он.

— В честь чего?

— У Адама день рождения. А во-вторых… У Адама день рождения, мы выпьем за его здоровье и за здоровье Лагойды. Поняла?

— Поняла, конспиратор. Домой будешь идти, смотри под трамвай не попади. Передай Адаму мои поздравления.

— Я его поцелую. А вечером тебя…

— Еще посмотрим, в каком состоянии придешь…