БУРЕНКОВ Эдуард Константинович
родился 2 августа 1934 г. в Кинешемском районе Ивановской обл., закончил Московский институт цветных металлов и золота; кандидат геолого-минералогических наук, Заслуженный геолог России, лауреат премий Совета Министров СССР и Правительства Российской Федерации; член-корреспондент РАЕН, академик Международной академии минеральных ресурсов, член-корреспондент Канадской Академии наук.
Награжден орденами «Знак Почёта» и «За заслуги перед Отечеством» IV степени.
I
Последняя моя встреча с директором Института минералогии, геохимии и кристаллохимии редких элементов (ИМГРЭ) Эдуардом Константиновичем Буренковым неожиданно сорвалась. Секретарша, виновато пожав плечами, коротко пояснила:
— Срочно вызвали в министерство…
О дальнейшем расспрашивать было бесполезно. Директора могли задержать там на час-два, а то и на целый день. В раздумьях — что же теперь делать — я вышел в коридор. О самом Буренкове я знал немало, однако о сегодняшних делах института, его научных проблемах только в общих чертах, отдельными, так сказать, штрихами, которые на полную ясную картину явно не тянули. Правда, больше всего меня интересовала личность Эдуарда Константиновича как организатора работ по тем научным направлениям, которые смогли сохранить институт, даже пройдя между жерновами перестройки и экономических реформ. А тот, кто сумел преодолеть горловину между Сциллой и Харибдой, кто спасал не столько себя, сколько научную и промышленную базу для будущего, кто, вопреки всем скептическим прогнозам, одолел период безвременья, при этом не потеряв способности рождать и двигать научные идеи в «новых условиях» — о подобных людях в науке надо бы судить не по количеству личных открытий и изобретений, а оценивать по факту существования этого очага науки. Вот почему меня больше интересовал сам Буренков, истоки его надёжной стойкости и терпения в преодолении всех трудностей, на которые судьба была к нему довольно щедрой…
Характер
Больше всего он любил и ценил вольницу. Эта сторона его характера проявилась с раннего детства, которое выпало на лихие военные годы. Вернее, стала следствием той тяжелой поры, которая больнее всего и затронула детские души. В 1941 г., когда Эдуарду исполнилось 6 лет, не стало отца. Мать с утра уходила на работу, возвращалась поздно вечером! Фактически парень был предоставлен самому себе, и решал все свои проблемы сам. Шёл второй год войны, время голодное, поэтому пацаны иногда пытались разжиться морковью, огурцами или кочаном капусты с проезжавшей мимо машины или на овощной базе, стараясь отвлечь чем-то сторожей. В таких случаях они устраивали у себя во дворе на Шаболовской улице настоящий пир.
В один из прохладных уже сентябрьских дней Эдуард и его друг Толик по прозвищу Морковка гоняли по двору тряпичный мяч, когда увидели вдруг направлявшегося к ним хромоногого дядьку. Он был в пиджаке, одетом поверх гимнастерки, перехваченной широким солдатским ремнем. Лицо доброе, улыбчивое. Подойдя, поздоровался и устало опустился на асфальт рядом, вытянув негнущуюся ногу перед собой.
— Вы живете здесь? Что ж давайте знакомиться. Меня зовут Александр Герасимович. Я директор школы, правда, недавно. Вот, — кивнул он на неподвижную ногу, — после госпиталя вернулся, сразу директором и назначили. Отвоевался, значит. А вы учиться хотите в школе? Лет-то вам сколько?
— Восемь…
Эдуард и Толик с интересом смотрели на незнакомца, который буквально подкупал ребят своей откровенностью, да и разговаривал с ними на равных. А тот уже начал рассказывать о разных странах, о диковинных землях, где живут совсем другие люди, обитают невиданные звери, что в некоторых странах не бывает зимы, а в иных лета, и там не растёт даже трава, но кругом до самого горизонта снег и льды. Друзья даже рот раскрыли от удивления, слушая директора. Тот вдруг резко оборвал себя, подмигнул ребятам и, тяжело поднявшись, уже деловым тоном спросил:
— Ну, так как, решили? Учиться пойдёте? Тогда запишу ваши фамилии и адреса…
Эдуард и Толик лишь переглянулись и дружно закивали головами. Александр Герасимович записал их в свой блокнот и сказал, чтобы через два дня они пришли в школу № 584, тут совсем недалеко.
Вечером, когда с работы вернулась мать, Эдуард поставил на стол подогретую картошку и признался:
— Мам, а я записался в школу.
Она подняла на него запавшие глаза и, прижав голову сына к себе, почему-то со вздохом проговорила:
— Ты правильно сделала сыночек.
Что ж, раз сам решил пойти учиться, значит, и относиться к этому делу надо серьёзно, тем более, что помощи ждать было неоткуда. Да и непривычно как-то расписываться в собственной слабости, когда вокруг всем нелегко приходилось. Вот и старался Эдуард Буренков, доказывал, что он не глупее других, да и мать чтоб не огорчать…
Что касалось будущего Эдуарда, то оно определялось и моделировалось его родными, особенно тёткой Людмилой Фёдоровной Шинкаревой. Она была доктором медицинских наук, профессором, работала в больнице имени Склифосовского и преподавала в Первом медицинском институте. Как и её муж. Их сын тоже пошёл по стопам родителей, так что было с кого брать пример. Тем более что более гуманную и почётную профессию в послевоенные годы трудно было и придумать. Поэтому все разом так и решили, а Эдуард не сопротивлялся, потому как иного варианта жизненного выбора он не имел.
В их районе по неизвестной причине расформировали одну из школ, и часть учащихся перевели в 584-ю школу. Несколько ребят попали в класс, в котором учился Эдуард Буренков. С одним из них, Сашей Волковым, он и подружился. Свела их вместе и спаяла крепкой дружбой всё та же любовь к вольнице, иначе говоря, самостоятельность и независимость в характерах.
Как-то Волков пригласил Эдуарда к себе домой и познакомил со своим отцом Спиридоном Архиповичем, геологом, преподававшим в Московском геологоразведочном институте. Как вскоре выяснилось, он объездил с геологическими партиями Урал и Сибирь, Алтай. В тот вечер, с увлечением рассказывая ребятам о таёжных красотах, поющей лесной тишине, когда хочется лечь на траву, закрыть глаза и слушать этот великий живой и разумный организм — тайгу, Спиридон Архипович вдруг задумчиво произнёс:
— Если вы, ребята, хотите узнать, на что вы способны, по-настоящему горите желанием понять, что главное в человеке, ради чего он живёт на земле, для чего преобразует её, добывая уголь или руду; если хотите узнать себе цену — в этом случае только геология поможет расставить вам точки над «i». He для кого-то, а для себя лично, для собственной ориентации в этой непростой жизни. — Он усмехнулся и пояснил: — Да, геологам приходится много работать, но это самые свободные люди. Что это значит? А то, что они острее чувствуют ответственность за своё дело…
Эти слова Спиридона Архиповича затронули какую-то невидимую струну в душе Буренкова. Они как бы упали на подготовленную почву воспитанного уличной вольницей Эдуарда, и не могли не дать всходов.
Именно после этой встречи Буренков стал почему-то более серьёзно относиться к учебе, интересоваться физикой, химией. Это получилось как бы само собой и ничего фактически не меняло в его жизни. Понял он цену приобретённым знаниям; когда подал документы в Московский институт цветных металлов и золота. В те времена абитуриенты перед вступительными экзаменами обязаны были по каждому предмету посещать подготовительные занятия. Первым оказался немецкий язык. Их собрали в самой большой аудитории, и преподаватель, написав на доске фразу на немецком языке, поинтересовалась, кто из присутствующих может разобрать это предложение. Желающих почти не оказалось. Тогда поднялся Буренков и на хорошем немецком языке сказал, что он в состоянии детально разобрать предложение, что тут же и сделал. Преподаватель спросила по-немецки, откуда он так хорошо знает иностранный язык. Буренков ответил, что благодаря учительнице в школе, очень строгой, настоящей немке. Поэтому её ученики к десятому классу за один урок свободно писали на немецком языке сочинение объёмом в несколько тетрадных страниц.
— Когда вы будете сдавать вступительные экзамены, — сказала преподаватель, — постарайтесь попасть ко мне. Я учту, что вы прекрасно знаете этот предмет…
Дома, уверенные, что для Эдуарда ничего не существует, кроме безоблачного будущего в медицине, лишь поинтересовались, сдал ли он документы, но в какой институт даже не спросили. А он не привык отвечать на вопросы, которых ему не задают. И когда Буренков увидел свою фамилию в списках студентов Цветмета, то дома на молчаливые взгляды родственников тоже коротко произнес:
— Приняли…
На победный клич тети: «Нашего полку прибыло…» — Буренков слегка побледнел и сказал:
— Я буду учиться на геолога в Институте цветных металлов.
Он привык всё решать и оценивать самостоятельно, постоянно взвешивая свои возможности, испытывая себя на прочность и утверждаясь в жизни. Та стихия, которая в нём заключалась, оформилась в мощную движущую силу благодаря именно знакомству с Волковым и Воздвиженским.
II
Дверь лифта открылась, и я увидел учёного секретаря института Николая Константиновича Дмитриенко, с которым у меня состоялся довольно долгий разговор в первый мой приезд. Поздоровавшись, он поинтересовался, почему я гуляю по коридору, а узнав в чём дело, пригласил к себе. Я невольно вспомнил, с какой гордостью Николай Константинович рассказывал мне о том, как Буренков, ещё будучи начальником Московской геолого-геохимической экспедиции, взял на себя строительство институтского здания, в котором они сейчас и находились. Переселились сотрудники сюда годом позже, когда Буренкова назначили директором ИМГРЭ. На мой недоуменный вопрос, почему начальник экспедиции вдруг становится директором института, Дмитриенко ответил коротко:
— Бывший директор член-корреспондент АН СССР Лев Николаевич Овчинников ходатайствовал об этом. А потом и начальник Управления науки Мингео СССР Анатолий Иванович Кривцов. Это о чём-то вам говорит?
Тогда я как-то мало обратил внимания на слова учёного секретаря, фактически для меня мало что значащие, и лишь сейчас почему-то вспомнил о них. Но теперь они приобретали несколько иной смысл.
Как-то в середине 70-х в Московскую экспедицию на Малую Филёвскую улицу нагрянул директор института и попросил показать результаты их работы за последние годы. В тот период начальником одной из партий экспедиции был Буренков, который вместе со своим старшим геологом Юрием Ефимовичем Саетом объездил несколько осадочных месторождений фосфоритов — в Каратау (Казахстан), на Шанторских островах, в подмосковном Егорьевске; исследовал месторождения бора в Тетюхе (Приморье) и серы в Туркмении. То есть показать было что. Ознакомившись с их материалами, Овчинников хмуро взглянул на Буренкова и недовольно произнёс:
— В чём же дело? Почему не защищаетесь? Чтобы кандидатские диссертации были…
Жёсткий характер директора института им уже был хорошо известен. Не в плане грубости или непримиримости в отношениях между людьми, а в смысле обязательности и ответственности в работе, в выполнении задач, которые государство ставило перед их институтом. В то время требовали развивать прикладную геохимию для поиска месторождений полезных ископаемых. Именно по этой теме вскоре защитил диссертацию и Буренков. Проблема редких элементов, новых технологий для промышленности перестала быть актуальной, хотя наиболее дальновидные учёные не переставали доказывать на всех уровнях, что редкие элементы — это витамины промышленности. Однако новые технологии на производстве не внедрялись — предприятия боролись за снижение выпускаемой продукции и увеличение планов её выпуска. Применение редких элементов не способствовало ни тому, ни другому. И никто не хотел прислушаться к голосу разума, постепенно затухающего, хрипнущего крика учёных о том, что игнорирование применения редких элементов снижает срок службы продукции в 2–3 раза. Но страна тогда жила одним днём. Впрочем, как и сейчас…
Однако, когда Буренков принимал дела от Овчинникова, Лев Николаевич ему мрачно заметил:
— Будущее в геологии за геохимией, поэтому исследования в этой области надо обязательно двигать вперёд, как бы судьба не повернула. Геохимия приведёт и к новым технологиям добычи редких элементов. Правда, у нас главное не открыть, а доказать нужность этого…
Полностью смысл раздражённых слов бывшего директора института Буренков осознал гораздо позже. А вот методы его работы перенял и принял сразу же. В первые же дни Эдуард Константинович пошел по отделам института, чтобы лично выяснить, что сделано сотрудниками за последние три года, какие идеи имелись на перспективу. В результате некоторых сотрудников пришлось уволить, а иным были снижены оклады. Последующие жалобы уволенных и «обиженных» в высшие инстанции ни к чему не привели, даже по суду никто из подавших исковые заявления не были восстановлен — действия директора признали законными и правомерными. Правда, тогда перед директором стоял гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?». Но и сейчас об этом своём вынужденном шаге Эдуард Константинович говорит с нескрываемым сожалением.
А чуть позже Буренков собрал всех работников института и сказал буквально следующее:
— Я человек незлопамятный, поэтому при обсуждении любых спорных вопросов буду выслушивать любые ваши суждениям Однако сразу договоримся — решение я принимаю один и несу за него полную ответственность. Так что, если таковое будет принято, его надо выполнять, а прения прекратить. Единственное, что я могу вам твёрдо обещать — это принимать разумные решения…
Возможно, кое-кому сегодня действия Буренкова покажутся слишком крутыми, необоснованными и не совсем гуманными. Однако здесь надо учитывать неоднозначность и даже некоторую трагичность начальных лет перестройки. Я, например, и сейчас уверен в правильности действий Буренкова, потому как цель его преобразований заключалась не в личной выгоде, а для сохранения того научного и производственного потенциала института, за который он теперь отвечал и о чем его предупреждал Лев Николаевич Овчинников. Но Буренков наверняка руководствовался ещё при этом и своим жизненным опытом.
Закономерные случайности
Профессор Лаврушин (фамилия изменена) долго листал материалы к будущему дипломному проекту студента Буренкова, изредка бросал на него снисходительные взгляды, морщился, чему-то усмехался, потом снял очки и, потирая переносицу, произнёс:
— С такими материалами, молодой человек, я вас даже допустить до дипломного проекта, увы, не смогу…
Эдуард даже сначала не понял смысла сказанного профессором, руководителем его дипломного проекта. А когда всё же дошло, Буренков вдруг побледнел. Что же он сделал не так? Это была единственная мысль, застрявшая, как инородное тело, в голове. Ведь если специалист-геолог утверждает, что в профессиональном отношении выполненная дипломником работа никуда не годится, значит, ему нечего делать в геологии. Выходит, он зря два года подряд ездил в Казахстан на Восточный Коунрад, где и находилось молибдено-вольфрамовое месторождение? Ведь Буренков честно отработал коллектором в отряде от Института геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии АН СССР. Руководителем экспедиции был профессор МГУ Коптев-Дворников. Эдуард облазил все подземные выработки, исследовал отвалы на поверхности, сам материалы обрабатывал, всё задокументировал. Буренкова в экспедиции уже хорошо знали, более того, даже приглашали работать к себе после защиты диплома научным сотрудником. И такой поворот…
— Конечно, вы вправе писать дипломную работу, но не знаю, — колючий взгляд Лаврушина уплыл куда-то в сторону, голос стал мягче, участливее. — Очевидно, придётся всё-таки отложить защиту диплома ещё на год. Это в ваших же интересах. Поехать на другое месторождение и посерьёзней отнестись к сбору материалов, молодой человек…
Буренков вышел из кабинета оглушённый, потерянный, вряд ли до конца осознающий, что произошло. Когда его обступили толпившиеся в коридоре однокурсники, Эдуард едва смог внятно объяснить, в какой ситуации он отказался.
— Сам виноват, — услышал он чей-то голос и вздрогнул. — Если бы не твои дурацкие вопросы Лаврушину на политзанятиях, ничего бы этого не произошло. Думать надо было, умник.
Буренков даже не оглянулся на говорившего, буквально поражённый этими словами. В душе у него всё закипело. Теперь он понимал истинную причину такого несправедливого отношения к нему профессора Лаврушина. И вдруг обрадовался — тогда ведь с материалами для дипломного проекта у него всё нормально! Да, но что это ему даёт, кому жаловаться?
— А ты сходи к завкафедрой Крейтеру, — разом как-то загомонили вокруг, — покажи материалы. И если уж он скажет, что никуда не годится, тогда…
Владимир Михайлович Крейтер, завкафедрой поиска и разведки месторождений полезных ископаемых, в институте был личностью легендарной. В 1937 г. он был арестован НКВД и отправлен в ссылку на Колыму. Освободился лишь после смерти Сталина и был полностью реабилитирован. Ему сразу предложили преподавать в МГУ, однако Владимир Михайлович наотрез отказался:
— Меня забрали из Цветмета, где я заведовал кафедрой.
И для меня это дело чести — вернуться на прежнее место работы.
Тем самым он ставил как бы вне закона всё то, что с ним произошло. Для него возвращение в Цветмет стало своего рода реабилитацией души. Но здоровье Крейтера к этому моменту уже здорово пошатнулось, хотя преподавательскую деятельность он и продолжал. Правда, студентов-дипломников Владимир Михайлович никогда не вёл.
Буренков вошёл в кабинет завкафедрой, даже забыв постучаться, нагруженный разными картами, схемами геологических разрезов и расчётами. Сбивчиво рассказал Крейтеру, потупив глаза и вдруг оробев, какое мнение руководителя его дипломного проекта о собранном им материале в Восточном Коунраде, что его не допускают к защите диплома, и он вообще не представляет, что ему теперь делать.
Владимир Михайлович внимательно выслушал его, затем подозвал к столу и сказал:
— Показывайте, что у вас там…
Завкафедрой долго и тщательно знакомился с его расчётами и схемами, особенно с чертежами разрезов и картами, затем поднялся из-за стола и, подойдя, негромко произнес:
— Вот что, Эдуард Константинович! Если вы не возражаете, я готов быть вашим научным руководителем.
Буренков вдруг чётко ощутил, как предательски загорелись мочки его ушей. Знаменитый профессор, мировая научная величина в геологии обращался к студенту по имени-отчеству! Было от чего придти в замешательство, хотя в следующую минуту сердце Эдуарда уже затрепетало от радости.
В последующие дни Буренков буквально выложился, готовя дипломный проект, и не жалел себя; лишь бы только не подвести профессора Крейтера. И оправдал его надежды — защита прошла на «отлично»!
Однако на этом полоса везения для Буренкова неожиданно закончилась. В экспедиции ИГЕМа, в составе которой он проходил преддипломную практику и куда его приглашали работать младшим научным сотрудником, такой свободной должности в штате не оказалось, а устраиваться коллектором у них Эдуард не собирался… Правда, он не отчаивался, так как по предварительному распределению в институте Буренков должен был ехать в Норильск работать геологом. Однако именно в тот день, когда Эдуард готовился предстать перед комиссией по распределению для окончательного утверждения его направления на работу в Норильск, Эдуарда неожиданно вызвали в деканат. Секретарь декана торопливо объяснила ему, что в Норильск поедет его однокурсник, который женился на выпускнице металлургического факультета с распределением её в Норильск. А по закону семью разбивать нельзя.
Возникшая неопределённость выбила Эдуарда из равновесия. На комиссию по распределению он явился мрачнее тучи. И когда ректор института Дмитрий Тимофеевич Глек поинтересовался, куда молодой специалист хотел бы поехать работать, Буренков с вызовом ответил:
— В Норильск.
— Разве вас не предупредили, — вскинул голову декан факультета Щеголев, — что это место пришлось отдать семейной паре?
— Тогда, Дмитрий Иванович, я хотел бы остаться в Москве.
Буренков заметил, что все члены комиссии на него смотрели уже с раздражённым изумлением.
— Молодой человек, это невозможно.
— Тогда — в Норильск.
Умом Эдуард понимал, что его вызывающее поведение может привести к плачевному результату. И трудно сказать, чем бы всё это закончилось, если бы ситуацию не разрядил декан факультета. Повернувшись к ректору института, Дмитрий Иванович с усмешкой сказал:
— Вот видите, что это за тип. Знаете, Дмитрий Тимофеевич, давайте-ка этому упрямцу отмерим три дня. Если за этот срок он сумеет сам устроиться в Москве, пусть здесь и остается. Если же нет, то поедет туда, куда мы его направим. Ну как, — ласково взглянул он на Буренкова, — ты согласен?
— Согласен.
До сих пор Эдуард Константинович никак не может уразуметь, почему он тогда согласился на это, прямо скажем, провокационное предложение. Свою обречённость он осознал почти сразу, едва оказался в коридоре. Отмахнувшись от ребят, Буренков пошёл в буфет, чтобы выпить стакан газировки и обдумать своё непростое положение. По его расстроенному виду, очевидно, и буфетчица поняла, что с парнем случилась беда. Её участливый вопрос: что произошло? — был как нельзя для Буренкова кстати. И Эдуард выложил всё, что у него на душе за это время накипело; какой он неудачник в жизни — одна сплошная неопределённость…
— Вот оно что, — покачала головой пожилая женщина. — Значит, три дня у тебя всего? Знаешь что? У меня ведь зять работает начальником геологической экспедиции в Москве. Если хочешь, я с ним поговорю насчёт тебя — вдруг что получится? Ты завтра подойди ко мне.
Буренков лишь молча кивнул этой доброй незнакомой женщине, даже имени которой не знал. Однако не зря говорили древние мудрецы, что ничего случайного в жизни не происходит. И на следующий день Буренков уже ехал на Брюсовский переулок, где в подвале одного из домов располагалась экспедиция. Начальник её, Семен Исаакович Коган, и не скрывал, что он набирает специалистов для ведения полевых работ. А спустя какое-то время официальный запрос с просьбой направить выпускника Цветмета Буренкова Эдуарда Константиновича на работу геологом в Центральную поисково-ревизионную экспедицию Геологоразведочного треста № 1 уже лежал в деканате. В этот же день направление из института было в экспедиции. Однако по существующему тогда законодательству диплом студентам выдавали лишь после отбытия военных сборов, так как в Цветмете была военная кафедра. И на два месяца Буренков отправился в Гороховецкие лагеря. Вернувшись оттуда, он вышел на работу в экспедицию, но вместе геолога уже коллектором. На этот раз выбора у него просто не было.
— Поедешь в Западно-Сибирскую партию, там кое-чему научишься…
III
— Понимаете, — задумчиво проговорил Дмитриенко, — институт наш оказался в те годы в сложном положении. Впрочем, как и любой другой в то время, каждый выживал, как мог. Большинство институтов освобождались от своих филиалов, экспедиций, кто-то сдавал в аренду фирмам имеющиеся площади. Подобные проблемы, естественно, стояли и перед нами. И не раз кто-то из дирекции ИМГРЭ, и я в том числе, приходил к Буренкову и советовал избавиться от наших экспедиций. Но всякий раз он их отстаивал. Тут время, как говорится, высветило, что директор оказался дальновиднее других. Правда, — улыбнулся Николай Константинович, — институт мог лишиться экспедиций, ещё когда Буренков был начальником одной из них. И, можно сказать, он и тогда спас их.
В начале 90-х столичные власти решили перевести из Москвы в область или близлежащие регионы экспедиции НИИ геологов, геофизиков, гидрологов… Буренков добился приёма у председателя Мосгорисполкома В. Ф. Промыслова, и тот распорядился экспедиции ИМГРЭ оставить в Москве. Видимо, члену КПСС Эдуард Константинович здорово запомнился, если спустя год после их первой встречи пошел на подобные уступки «в виде исключения». А ведь в первый раз их свели действительно обстоятельства исключительные. Тогда ещё Буренков был начальником партии, а старшим геологом у него работал Юлий Ефимович Сает — ещё в 1976 г. их не оставляли идеи применения геохимических методов при экологических исследованиях. Директор ИМГРЭ Овчинников, который не мог не понимать важности и перспективности таких работ, эти начинания одобрил. Вот тогда-то Буренков и Сает и пошли в наступление на столицу, отбирая геохимические пробы снега, почвы, водостоков, растительности, воздуха. В экспедициях их в шутку вскоре стали называть «помоечниками», хотя в этом содержалась немалая доля и истины.
На основании проведённых исследований в 1979 г. была составлена карта экологического состояния Москвы по районам загрязнения. И в Мингео СССР ей оказали должное внимание. Тогда же, с подачи Начальника Управления науки Министерства Николая Павловича Лавёрова, решено было ознакомить с этой картой председателя Мосгорисполкома В. Ф. Промыслова. Но как это сделать? По своим каналам Буренков вышел на завотдела по науке Моссовета Михаила Баса. Увидев все выкладки геохимиков, он восхищенно воскликнул:
— Эта ваша работа — сплошной восторг! — и пообещал доложить Промыслову. Буквально через несколько дней председатель Мосгорисполкома принял у себя Лавёрова, Буренкова и Саета. Первое впечатление Промыслова после их доклада — неподдельное изумление проделанной работой сотрудниками ИМГРЭ. И как вывод:
— Вот что, молодцы! Эту карту придется закрыть. Ведь если о ней все узнают, начнётся такой отток народа из одних районов в другие, что с этим невозможно будет справиться. Однако для пользы дела необходимо обязательно обеспечить такими картами ГлавАПУ, НИИ Госплана, Госстрой, Моссовет и другие организации, которые занимаются жилищным и промышленным строительством…
И действительно, результаты экологических исследований ИМГРЭ стали сразу использовать при планировании застройки жилых кварталов и промзон, но особенно детских учреждений и больниц. А спустя где-то год по представлению Мингео СССР группа учёных ИМГРЭ, занимавшаяся разработкой экологической карты Москвы, получила премию Совета Министров СССР. В результате столичные власти стали выделять деньги институту на производство определённых работ, а на совещаниях всех уровней начали интересоваться их исследованиями. Правда, экологическую карту теперь уже демонстрировали фрагментами.
Однако Буренков тогда и не предполагал, что в скором времени ему придется второй раз отстаивать экспедиции. Но теперь уже от сослуживцев… Мне припомнилось, как во время нашей беседы с Эдуардом Константиновичем я тоже поинтересовался у него, какие же доводы он приводил своим подчинённым, не позволяя расправиться с экспедициями.
— Да вот как-то удержался от соблазна, — рассмеялся Буренков, но сразу посерьёзнел. — Без производственной базы в будущем наша наука осталась бы чистой теорией — специалисты бы ушли, и мы годами не смогли бы наверстать того, чего лишились бы в одночасье. Ведь когда-нибудь нам бы всё равно пришлось работать в полную силу, а создавать производственную базу заново очень сложно. И потому сколько на моем веку происходило разного: то деньги выделяют на науку и ни копейки на производство, и тогда нам приходилось поддерживать производство за счёт науки. То вдруг в государстве возникает нужда в уране или рении — редких металлах, и финансируется только производство, а наука существует за его счёт. Поэтому не надо большого ума, чтобы сделать вывод — всё в этой жизни развивается циклами. Значит, если мы сохраним свою производственную базу, она может стать в будущем подспорьем в выживании института! Если нет, то всё равно мы выигрываем, потому как у нас теория без практики мертва. Аксиома! Так что оба варианта мы имели беспроигрышных, ибо нас всегда бросает в крайности…
Однако, чтобы сохранить не только экспедиции, а целиком институт, необходимо было найти источники финансирования. А это возможно, если определиться в тех направлениях, которые можно было бы результативно развивать в «новых экономических условиях».
Эдуард Константинович и сейчас убеждён, что лет 15–20 назад геохимические методы поиска месторождений полезных ископаемых были дискредитированы профанами. Несмотря на мировой опыт, многие научные авторитеты у нас в стране до сих пор считают, что открыть месторождение чистой геохимией невозможно. Но эти утверждения основываются на собственных ошибках производственников. Буренков сталкивался с подобными фактами, работая начальником партии, а потом и экспедиции. Ведь геохимические аномалии возникают в силу целого ряда причин разных почвообразующих процессов, многообразия растительности, ландшафтов и т. д. И надо быть очень грамотным геохимиком, чтобы уметь отделить истинные аномалии, связанные с рудообразованием, от ложных. При проведении геохимической съёмки фиксируется масса аномалий, которые ещё надо верно интерпретировать, а затем и правильно оценить. Но приходили геологи, бурили, — и ничего не обнаруживали. А виноваты, конечно, геохимики, по данным которых и работала геологоразведка. На совещаниях только и слышалось, что «геохимия не работает» и нечего её использовать. А когда доходило до проверки материалов, выяснялось, что геологи вообще не там бурили. Однако опровергнуть заблуждения всегда сложнее, тем более что вступиться за геохимию официально было некому — ни управления, ни даже отдела геохимических методов ведения прогнозно-поисковых работ в министерстве не было.
Оббивать пороги министерств и ведомств и доказывать эффективность геохимических методов часто приходилось Эдуарду Константиновичу Буренкову. Имея результаты практических опытно-методических работ, он утверждал, что каждое рудное месторождение окружает ореол рассеяния химических элементов, по которым вполне возможен поиск, в том числе и глубоко залегающих месторождений. Имеют свои ореолы и рудное поле, и рудный узел… Правда, ко всем этим выводам в Министерстве относились с прохладцей, но в ИМГРЭ продолжали работать. И вот, анализируя полученные результаты при исследовании рудных ореолов, в институте поняли, что методом многоцелевого геохимического картирования больших геологических площадей вполне можно определять перспективные или неперспективные в отношении рудных залежей районы, которые затем фиксировать на прогнозных картах. Более того, наличие своеобразных ореолов вокруг рудных тел натолкнуло специалистов ИМГРЭ на мысль, что подобное химическое окружение должно сопутствовать и производственному предприятию, и лесному массиву — то есть применимо уже в плане экологическом. И эти два новых направления, рождённые в недрах ИМГРЭ, стали приоритетными в его деятельности и должны были разрабатываться вместе. Именно такое решение принял Эдуард Константинович Буренков после мучительных размышлений о том, как вывести институт из прорыва и сохранить костяк его научного потенциала.
Первым итогом многоцелевого картирования и комплексного картографирования стал комплект из 12 карт территории страны в масштабе 1: 5 000 000. В них содержалась не только информация о закономерностях размещения реальных и потенциальных металлогенических зон, позволяющая оценить минерагенический потенциал территории России, но и обширные данные об экологическом состоянии её геологической среды.
Однако разработкой программы геохимического картирования геологических перспективных площадей России для прогноза и дальнейших поисков месторождений полезных ископаемых закладывался фундамент будущих геологоразведочных работ по регионам. Программа получила название «Геохимическая карта России» и была одобрена Министерством. Чутьё учёного и здесь не подвело Буренкова. Уже с участием других научных и производственных организаций в ИМГРЭ создается технология нового вида региональных работ многоцелевого геохимического картирования в масштабе 1: 1 000 000 (МГХК-1000). Одновременно осуществляется и программа «Геоэкология России». Фактически обе они представляли собой единую федеральную программу как часть международных проектов IGСР-259/360 по международному геохимическому картированию и глобальным изменениям окружающей среды. Технология МГХК-1000 испытывалась на шести полигонах — Кольском, Московском, Алтайском, Байкальском, Восточно-Забайкальском и Приморском, которые и были выбраны именно потому, что отражали разнообразные геолого-тектонические, металлогенические, ландшафтно-геохимические и хозяйственные условия страны. В дальнейшем такие работы позволяли решать в едином технологическом цикле целый комплекс задач. Но главное, давали прогнозную оценку минерально-сырьевого потенциала территорий с обоснованием её перспектив на выявление новых полезных ископаемых, в том числе и нетрадиционного сырья.
Однако своим сотрудникам в институте Буренков заявил, что программы многоцелевого геохимического картирования России он считает всего лишь стартовыми, а отнюдь не вечными. Надо было показать, в первую очередь, на что способны интеллектуальные силы ИМГРЭ, но главное — что может геохимия в плане поиска месторождений полезных ископаемых. Эдуард Константинович был убеждён: чем глубже залегали месторождения, тем эффективнее срабатывали геохимические методы для их прогноза и поиска. К тому же, Буренков надеялся, что всё-таки настанет момент, когда сохранённый им для пользы государства научно-производственный потенциал будет востребован полностью. И, можно считать, oн дождался…
В тот осенний день Первый заместитель Министра природных ресурсов РФ Валерий Анатольевич Пак собрал у себя директоров ведущих НИИ отрасли. Вопросы за «круглым столом» обсуждались простые и в то же время жизненно важные: состояние промышленно-сырьевой базы России и открытие новых месторождений полезных ископаемых. По справке, подготовленной Институтом минерального сырья специально по поручению Министерства, выходило, что на данный момент все имеющиеся у нас в стране мало-мальски значимые месторождения залицензированы, однако разработка полезных ископаемых там пока идёт плохо, поэтому и потребность в сырье по-прежнему велика. А раз так, то необходимы новые перспективные площади месторождений, которые в ближайшем будущем можно было бы подвести под лицензии. Кое-какие перспективы по общегеологическим признакам были намечены, однако надо было выявить реальные месторождения или хотя бы довести прогнозно-поисковые работы до рудного поля. А вот как это сделать — мнения разделились.
После выполнения программ ИМГРЭ институт выдал целую серию карт, на которых уже на основании геохимических критериев давалась новая геологическая оценка каждого региона. На карте прогноза выделялись наиболее перспективные площади, отдельно отмечались и те, которые геохимики определяли как неперспективные на ближайшие 20–25 лет, пока не изменится технология добычи полезных ископаемых и не появятся новые экономические оценки, когда возможно будет вести промышленные разработки более бедных руд. На каждой такой карте перспективными оказывалось не более 20 % всех площадей. Именно на них геохимики ИМГРЭ и рекомендовали геофизикам и геологам сосредоточить поиски месторождений полезных ископаемых.
Среди карт была и ландшафтно-геохимическая с районированием площадей по условиям ландшафта. Почему специалисты ИМГРЭ посчитали это нужным и важным? Дело в том, что даже почвы формируются в зависимости от того, в какой части ландшафта они находятся, например, на водоразделе или в низине. Везде идут свои геохимические процессы, а значит, и присутствуют аномалии. Но как отделить аномалии, связанные с ландшафтно-геохимическими условиями, от тех, которые связаны с процессами рудообразования? Ведь именно неумение отделить одни аномалии от других и были долгое время основной причиной обвинения геохимии в том, что она «не работает». Теперь ландшафтно-геохимическая карта позволяла правильно подойти к этому вопросу.
Более того, эта карта даёт возможность при составлении проекта геохимических работ грамотно выбрать наиболее рациональный геохимический метод исследования для данной территории: опробование почвы, коренных пород, подземных или поверхностных вод, донных осадков или газовые съёмки, затем уже вести работы в самом оптимальном режиме.
К этому времени институты, как и Министерство, уже имели прогнозные карты миллионного картирования шести полигонов России, выполненные ИМГРЭ. Используя их, к поисковым работам могли уже приступить и геологи, и геофизики в масштабах 1: 200 000 и 1: 50 000, но вместе с применением геохимических методов, доказавших свою состоятельность и результативность.
Вскоре совместными усилиями институтов и производственных организаций такая технологическая цепочка прогнозно-поисковых работ была выработана. Для её осуществления ИМГРЭ был полностью готов, его экспедиции могли сразу же организовать 15–20 поисковых партий…
Помню, как в конце нашей беседы Эдуард Константинович сказал:
— Каждому месторождению присущ свой комплекс элементов. Мы анализируем в этих ореолах сегодня до 40 элементов, и на основании таких анализов можем уже определить, какое залегает в глубине месторождение — медно-молибденовое, медно-порфировое или полиметаллическое, золоторудное. На основании целого ряда соотношений этих элементов мы можем теперь довольно точно сказать и насколько эродированное это месторождение. По сильной и ярко выраженной аномалии можем определить, что этот сигнал идёт от корней месторождения, и там уже искать нечего. И наоборот, перехватить слабую аномалию и понять, что это показатель целого месторождения, которое «сидит» на глубине в сто и более метров. Все эти методики разработаны в нашем институте.
Буренков немного помолчал и уже совсем тихо закончил:
— Мы обязательно должны держать руку на пульсе собственных идей. Надо уметь честно оценивать — топчешься ты на месте или всё же двигаешься вперёд. Но тут ещё надо суметь правильно определить, в каком направлении развиваться, потому как это уже 50 процентов успеха. Иначе говоря, чуточку проявить научную дальновидность. Правда, такое под силу только команде, так что самое главное, выходит, правильно её подобрать, — и он рассмеялся.
IV
…— И вот наконец-то наши прогнозные карты всерьёз заинтересовали Министерство, — продолжал Дмитриенко. — На проверку наших прогнозов выделено пять миллионов рублей. И мы уверены, что на 80 процентов они оправдаются.
Резко зазвонил телефон… Николай Константинович поднял трубку и с минуту молча слушал, потом покосился на меня и с сожалением произнёс:
— Буренкова сегодня не будет. А завтра утром он срочно вылетает в командировку. Секретарша сейчас сообщила.
— Жаль, — вырвалось у меня. Я действительно испытывал некоторое разочарование от того, что директор института так и не смог подробно рассказать мне о планах возрождения исследований в области новых технологий по добыче редких элементов. Значение их для промышленности неоценимо — ведь здесь речь уже идёт о стратегическом сырье, значительную часть которого нам приходится закупать за рубежом. Рений, например, необходимый в ракето— и самолётостроении, Россия раньше получала из Казахстана и Узбекистана, а теперь ведёт переговоры о поставках из Чили. Поэтому сначала я отнёс к шутке замечание Буренкова, когда он вскользь как-то обронил, что скоро они догонят и перегонят Чили по количеству добываемого рения в год. Однако вскоре убедился, что директор говорил серьёзно. Как выяснилось, идея заключалась в том, чтобы научиться извлекать рений из высокотемпературных вулканических газов, работая непосредственно на кратере вулкана. Методика получения рения уже разработана и запатентована заместителем директора института по науке Александром Александровичем Кременецким и заведующим лабораторией Феликсом Исааковичем Шадерманом. Она успешно прошла лабораторные испытания, после чего Кременецкий сделал специальный доклад на Коллегии Министерства экономики России. Было вынесено решение выйти в Правительство РФ с предложением о финансировании данных исследований. Ноу-хау ИМГРЭ позволит добывать от 2 до 20 тонн рения в год.
В настоящее время на вулкане Кудрявый на южно-курильском острове Итуруп технологическая партия во главе с Шадерманом налаживает полупромышленную установку для добычи рения. Кроме того, разработанная в ИМГРЭ технология позволяет попутно добывать индий, висмут, германий, а также серебро и золото.
Не так давно специалисты института проводили работы по очистке от тяжёлых металлов акваторию Советского порта в Приморье. Для этой цели использовались «придуманные» и производимые ИМГРЭ в промышленных масштабах композиционные сорбенты на базе природного торфа и цеолита. Они гораздо дешевле заграничных препаратов. Испытания проводились также и в Одесском порту и тоже показали превосходные результаты. Однако все эти перспективы зависят от того, насколько государство наше окажется дальновидным в своей экономической политике и по-настоящему радеющим не только за отечественную науку, но и за промышленность. А в конечном итоге за величие и экономическую самостоятельность России…
Я уезжал из института со сложным чувством. Чем лучше я узнавал Эдуарда Константиновича Буренкова, тем больше мне хотелось задать ему вопросов. Была мыслишка спросить его, почему он всё-таки не защитил докторскую диссертацию, многократно отказывался даже тогда, когда к нему приходили уважаемые люди и убеждали, что это позор — директор института и не доктор наук. А он не хотел! Может, позором-то считал совершенно иное? Или прекрасно сознавал, что вытягивать из прорыва целый институт — лицо геохимической службы страны гораздо важнее, чем собственная карьера учёного? Это если к делу относиться с полной ответственностью и отдачей сил. Но чем больше я размышлял об этом, тем почему-то чаще мне вспоминался русский горняк с Урала, первооткрыватель россыпных месторождений золота в 1814 г. Лев Иванович Брусницын, который в истории так и остался едва известным и почти не был отмечен властями при жизни. В своих воспоминаниях он писал: «Я доныне, и в особенности теперь, видя такое развитие золотого промысла, источники которого доставляют государству нашему огромное богатство, не могу вспомнить об открытии без особенного восторга. Надобно сказать, что ощущать такой восторг целую жизнь доводится немногим».
Брусницын словно предугадывал, что обязательно найдутся люди, которые наверняка зададутся завистливым вопросом: да уж правда ли, что без собственной выгоды золотишко искал? Может, своя тайная корысть была у него?
Была! Брусницын объясняет свое увлечение поиском россыпного золота тем, что имел «к тому какое-то непостижимое влечение, может быть и потому, что льстил себя будущим, что если я открою первый, то какую окажу отечеству моему заслугу».
Мне думается, что вслед за Брусницыным не только Буренков мог бы тоже сказать, что делал всё в жизни так, а не иначе, лишь потому, что «льстил себя будущим», но и Волков, и Крейтер, и ещё тысячи людей, для которых служить отечеству и есть та самая национальная идея, которую сегодня всё ищет власть. Да только ведь любая власть преходяща, а вот Россия — вечна!