Тема "Бродский и политика", на первый взгляд, может показаться неожиданной: политикой Бродский не интересовался ни до, ни тем более после эмиграции.

Однако то, что поэт не входил в политические партии и не принимал участия в общественно-политических мероприятиях, не мешало ему иметь свою точку зрения на события, которые происходили вокруг. Выраженное в стихах, интервью или разговорах с друзьями мнение крупного поэта становится достоянием всех и неизбежно вызывает резонанс у читателей.

В 1974 году Бродский пишет стихотворение "На смерть Жукова", которое явилось откликом на смерть героя Великой Отечественной войны — маршала Георгия Константиновича Жукова. Вряд ли кто-нибудь мог ожидать от поэта-эмигранта, который еще недавно вынужден был покинуть Советский Союз, обращения к данной теме.

Соломон Волков в беседе с Бродским говорит о том, что это стихотворение стоит "особняком" в творчестве поэта, так как "восстанавливает давнюю русскую традицию, восходящую еще к стихотворению Державина "Снигирь", которое является эпитафией другому великому русскому полководцу — Суворову". Жанровое и структурное своеобразие позволяет, по мнению Волкова, рассматривать "На смерть Жукова" как "государственное" "или, если угодно, "имперское." стихотворение.

Ответ Бродского на замечание собеседника для многих прозвучал неожиданно:

"Между прочим, в данном случае определение "государственное" мне даже нравится. Вообще-то я считаю, что это стихотворение в свое время должны были напечатать в газете "Правда"".

Говоря о причинах неприятия стихотворения в эмигрантских кругах, Бродский отмечает: "Ну, для давешних эмигрантов, для Ди-Пи Жуков ассоциируется с самыми неприятными вещами. Они от него убежали. Поэтому к Жукову у них симпатий нет. Потом прибалты, которые от Жукова натерпелись".

Надо сказать, что и реакция российских читателей на стихотворение часто была далека от восторженной. В разговоре с Волковым поэт вспоминает:

"Из России я тоже слышал всякое-разное. Вплоть до совершенно комичного: дескать, я этим стихотворением бухаюсь в ножки начальству", и продолжает уже серьезно: "А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой, спас Хрущева от Берии. Это его Кантемировская танковая дивизия въехала в июле 1953 года в Москву и окружила Большой театр".

Можно привести много примеров из российской истории, когда писателям приходилось "оправдываться" за свои произведения, но надо признать, что для Запада такая ситуация никак не может рассматриваться как типичная. Еще более странным представляется то обстоятельство, что это не самое сложное в творчестве Бродского стихотворение вызвало у исследователей многочисленные недоумения по поводу присутствующих в нем противоречий и далеко не беспристрастные варианты прочтения.

В статье Михаила Лотмана, например, анализу стихотворения "На смерть Жукова" предшествует замечание о том, что "стихотворения "На смерть"… занимают особое и чрезвычайно важное место в наследии Бродского". Само утверждение не нуждается в комментариях, вызывают сомнение причины, в соответствии с которыми М.Лотман приходит к этому выводу. Особое значение стихотворения "На смерть Жукова", в представлении исследователя из Эстонии, сводится исключительно к большому количеству подобного рода стихотворений в творчестве поэта.

На основании цитаты Бродского о том, что "в любом стихотворении "На смерть" есть элемент автопортрета", М.Лотман делает вывод: "Создается даже впечатление, что Бродского более интересует сама смерть, нежели тот, кто умер". Принимая во внимание содержание стихотворения "На смерть Жукова", эту мысль М.Лотмана, вероятно, следует трактовать в том плане, что и свои собственные похороны виделись Бродскому такими же пышными и торжественными, как у маршала, что и послужило причиной для написания стихотворения.

Можно было бы, конечно, не придавать значения ироническому подтексту статьи, если бы за ним не прочитывалось желание умалить событие, по случаю которого было написано стихотворение, и образ человека, которому оно посвящено, свести проблематику произведения исключительно к переживаниям автора по поводу его собственной смерти. На протяжении всей статьи М.Лотман выражает недоумение по поводу замысла Бродского, обращает внимание читателей на присутствующие в тексте несоответствия и парадоксы, которые, в его представлении, никак не могут быть обоснованы.

В этой связи уместно задаться вопросом: что же побудило автора приступить к разбору стихотворения при отсутствии целостного концептуального подхода к его структуре и содержанию? Нельзя же, в самом деле, удовлетвориться заявлением, что "отдаленность (хочется употребить здесь ломоносовское словечко "далековатость") и — шире — несоответствие вообще и становятся одним из основных мотивов разбираемого текста".

Смысл обращения исследователя к заявленной теме проясняется в заключительной части статьи. Говоря о "бесстрастной логичности повествования" поэта, за которой отчетливо проглядывает "хаос" и "бездна", М.Лотман переходит к выводу: "Все это вводит нас в своеобразный "имперский дискурс" Бродского и, далее, в саму имперскую образность Бродского, где все несуразно, разностильно, разновременно".

После подобного заявления даже у самых ярых сторонников аполитичности Бродского должны возникнуть сомнения. Произведения человека далекого от политики не могут вызывать столь бурной эмоциональной реакции. С другой стороны, прилагательное "имперский" само по себе не содержит никакого отрицательного заряда, потому что указывает на принадлежность к государству с определенным общественно-политическим стутусом. А уж где родиться, в стране, обладающей имперскими амбициями, постоянно попадающей в зависимость или не имевшей до недавнего времени самостоятельности, нам выбирать не приходится.

Имперская образность часто рассматривается как основополагающая черта русской культуры вообще и творчества русских писателей в частности. Даже Пушкин в свое время не остался в стороне от прославления имперского духа как символа величия и мощи Российского государства. По мнению ряда исследователей, своеобразие "петербургского текста", положившего начало русской классической литературе, как раз и заключается в придании ей "отчетливо имперского, (а не узконационального) характера". Исходя из этого, стихотворение Бродского "На смерть Жукова" можно рассматривать как продолжение литературных традиций прошлого.

Присутствующий в стихотворении Бродского "дискурс", о котором Михаил Лотман говорит как об "имперском", с тем же правом можно назвать "патриотическим". Все зависит от точки зрения, но и не только. Выбор слова в этом случае обусловлен объективными факторами. В лингвистике в качестве примера оценочной номинации часто рассматривается оппозиция "разведчик" — "шпион", члены которой обозначают одно и то же лицо в зависимости от того, является ли он для отправителя речи представителем "своего" или "чужого" государства. Судя по замечаниям, присутствующим в статье, М.Лотман рассматривает Бродского как носителя "чужого" сознания. Но можно ли это ставить в вину поэту?

"Если выпало в Империи родиться", то бесполезно посыпать голову пеплом или проклинать судьбу даже тогда, когда у представителей "неимперского сознания" будут возникать претензии по отношению к более могущественному соседу. Чувство вины, вообще, вещь довольно опасная. Вина, которую русская интеллигенция чувствовала по отношению к народу, в семнадцатом году, как известно, привела к одной из самых кровавых в истории революций.

Хотя сейчас трудно сказать, что в начале девяностых годов прошлого века послужило основанием для решения отпустить союзные республики на все четыре стороны самоопределения чувство вины или политические амбиции российских государственных деятелей — ясно одно: на пользу России это не пошло. Никто ее широкий жест не оценил, более того, после обретения долгожданной независимости нападки и претензии со стороны

бывших субъектов федерации только усилились. По-человечески это понятно: кто же упустит возможность "пнуть" сюзерена, утратившего былое могущество.

Любое покаяние со стороны России за свое имперское прошлое вряд ли будет воспринято при том отношении, которое существует к ней в некоторых бывших союзных республиках, и проявляется это отношение, надо отметить, не только на государственном уровне. Михаил Лотман, например, в статье не упускает возможности пренебрежительно отозваться о поэте, творчеством которого он занимается.

Исходя из этого, стоит ли вообще каяться или пытаться что-либо объяснить, не проще ли прочитать стихотворение "На смерть Жукова" в "своем" ракурсе. Возможно, в этом случае все "несоразмерности" и "несуразности" обретут смысл и логику повествования, как это всегда бывает у Бродского.

Стихотворение начинается с описания похоронной процессии: Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалии убранный труп: в смерть уезжает пламенный Жуков.

Глагол "вижу", которым поэт начинает повествование, через несколько строк повторяется в стихотворении. Использование одного и того же глагола в пределах одной строфы не может не настораживать, вряд ли этот факт можно объяснить случайностью или небрежностью со стороны автора.

Мы уже отмечали, что повторение занимает особое место в поэтическом языке Бродского. В эссе "О скорби и разуме" (1994) при анализе стихотворения Роберта Фроста "Домашние похороны" поэт обращает внимание на неоднократное употребление автором глагола "see" (видеть) и объясняет смысл подобного построения: "Любой искушенный поэт знает, как рискованно на небольшом отрезке использовать несколько раз одно и то же слово. Риск этот риск тавтологии. Чего же добивается здесь Фрост? Думаю, именно этого: тавтологии. Точнее, несемантического речения".

В качестве повторяющегося слова в стихотворном тексте, по мнению Бродского, может быть использовано "любое односложное слово", так как в этом случае словоупотребление сводится не к семантической номинации, а к тому, "чтобы взорвать глагол изнутри, ибо содержание реального наблюдаемого подрывает процесс наблюдения, его способы и самого наблюдателя. Эффект, который пытается создать Фрост, — неадекватность реакции, когда вы автоматически повторяете первое пришедшее на ум слово.

"Вижу" здесь — просто шараханье от неизъяснимого".

В стихотворении "На смерть Жукова" показательным является тот факт, что Бродский при повторении использовал не "любое односложное слово", а глагол "видеть", о значении которого он написал при разборе "Домашних похорон". Исходя из объяснений поэта, повторяющееся "вижу" в стихотворении передает "восклицание", "взрыв", эмоциональное "зияние" в условиях, когда чувства переполняют человека, не находя адекватного выражения на языковом уровне.

Маршал Жуков умер летом 1974 года. В словосочетании "колонны замерших внуков", о которых писал Бродский, прилагательное "замерший" не соотносится ни со словом "застывший", ни со словом "холодный", ни тем более со словом "мертвый", как предполагает в статье М.Лотман. Для носителя русского языка очевидно, что "замереть" от смерти или от холода нельзя, можно "замереть от горя" или "замереть в почтительном молчании". Тот факт, что Бродский видит себя в колонне "внуков", замерших у гроба маршала Жукова, свидетельствует о том, что поэт воспринимал смерть полководца как свою личную трагедию.

Когда началась война, Бродскому было чуть больше года. Немцы стремительно продвигались вглубь страны, пытаясь во что бы то ни стало овладеть ее стратегическими центрами. В сентябре 1941 года, когда решалась судьба Ленинграда и его жителей, оборону города возглавил Г.К.Жуков. Ценой невероятных усилий и жертв враг был остановлен. От центра города его отделяли всего 10 километров.

Началась 900-дневная блокада. В разговоре с Соломоном Волковым поэт вспоминает о том времени:

"Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора, недалеко от нашего дома. Это и есть детство".

Ненадолго маленького Иосифа вывозили в Череповец, остальное время он с матерью провел в осажденном Ленинграде. Отец Бродского — военный корреспондент — участвовал в прорыве блокады. У поэта были все основания считать себя одним из тех самых "внуков", которые воспринимали маршала как часть своей судьбы, как защитника и освободителя отечества.

Человек, которого в последний путь провожали тысячи людей, символизировал мощь и силу Российского государства, его драматическую историю и умение побеждать в самых безнадежных ситуациях, когда отступали сильнейшие и, казалось, что нет и не может быть надежды на спасение. Ощущая себя частью этой великой силы, которая, пользуясь словами из статьи М.Лотмана, "одновременно и ужасала, и вдохновляла", Бродский не мог обойти молчанием смерть ее национального героя.

В статье Михаил Лотман заявляет о том, что к описанию похорон маршала Жукова Бродский вообще не имеет отношения, так как в стихотворении речь "может идти лишь о ментальном присутствии лирического субъекта, отнюдь не тождественного самому поэту".

Рассуждения о соответствии или несоответствии лирического героя автору произведения всегда уязвимы. Поэт — не политический деятель, точка зрения которого определяется политикой государства или уставом выдвинувшей его партии, его творчество подчиняется внутренним побуждениям, и потому у него всегда есть возможность выбора. В отличие от обычного человека, речь которого должна соответствовать, по крайне мере, уровню собеседника, поэт при выборе тематики стихотворений абсолютно ничем не связан. По словам Бродского, "лучше других на вопрос "Для кого вы пишете?" ответил Игорь Стравинский: "Для себя и для гипотетического alter ego". Сознательно или бессознательно всякий поэт на протяжении своей карьеры занимается поисками идеального читателя, этого alter ego, ибо поэт стремится не к признанию, но к пониманию" ("Об одном стихотворении", 1980).

Рассматривая потенциального читателя как свое второе "я", поэт волен говорить с ним о чем угодно. При этом искренность и эмоциональность восприятия являются необходимыми условиями создания талантливого произведения: если писать о том, что не находит в душе отклика, вряд ли можно ожидать заинтересованного прочтения и сопереживания от читателей.

Если же по каким-то причинам поэт хочет отстраниться от выражаемой точки зрения или написать о чем-то постороннем, что заинтересовало его, но не соответствует его взглядам, он прибегает к посреднику. Однако присутствие в тексте посредника, от лица которого ведется повествование, не определяется желанием критиков, оно должно находить подтверждение на лингвистическом уровне. В стихотворении Бродского ничего подобного нет, поэтому вновь встает вопрос, почему для автора статьи принципиально важным является отделить поэта и от события, по поводу которого написано стихотворение, и от чувств, которые поэт выражает в связи со смертью маршала.

Понять причины неприятия стихотворения Бродского и истоки многочисленных вопросов, возникающих при его прочтении, можно, обратившись к его тематике. "На смерть Жукова" является откликом поэта на событие политическое, потому что смерть государственного деятеля, даже бывшего, всегда имеет политический резонанс. В отношении маршала Жукова, который был культовой фигурой в Великой Отечественной войне, на политическое восприятие смерти неизбежно накладываются общечеловеческие и личные оценки по отношению к человеку, "родину спасшему" в один из самых трудных моментов ее истории.

Обращение Бродского к образу маршала Жукова, торжественный тон повествования заставляли вольно или невольно прочитывать стихотворение как апофеоз Советской России. С другой стороны, почему именно "советской"? Стихотворение посвящено той России, которая была у Бродского, "советская" или любая другая, она оставалась для него единственно возможной — такой, какой раз и навсегда вошла в его жизнь при рождении.

В стихотворении "На смерть Жукова" автор описывает похоронную процессию глазами одного из ее участников — человека из толпы, которая заполнила улицы Москвы, чтобы в последний раз проститься с легендарным маршалом. Виден "круп" лошади, а значит, "гроб на лафете" уже проехал; повернув голову, поэт провожает его взглядом. Настойчиво повторяющееся "Вижу" звучит в стихотворении как удары тяжелого молота, неумолимо отсчитывающего ход истории…

На самом деле описываемая ситуация была не более чем результатом воображения поэта, так как среди участников похорон его не было и не могло быть в то время. Не было и Колонного зала, образ которого возникает у многих при интерпретации "колонн замерших внуков" в первой строфе стихотворения Бродского. По воспоминаниям очевидцев, "власти предержащие побаивались его даже мертвого <.>. В пожарном порядке закрыли "на ремонт" Колонный зал Дома союзов, где обычно (по меркам разных времен) проходили прощания с выдающимися людьми".

После смерти тело Г.К.Жукова было кремировано, поэтому использованный во второй строке стихотворения Бродского образ ("гроб на лафете") не соответствовал действительности. Урна с прахом маршала была установлена для прощания в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии. Когда церемония закончилась, урну повезли в центр Москвы на катафалке, а у Дома советов перенесли на орудийный лафет. Лошадь в траурном кортеже ("лошади круп") тоже была вымыслом автора — поэтическим приемом, позволяющим соотнести похороны Жукова с традиционным погребением великих полководцев древности. В тот день шел дождь, и об этом не упоминается в стихотворении.

Однако воображаемый слепок события выглядит настолько реальным в представлении Бродского, что у читателя не возникает сомнения в присутствии на похоронах самого автора. Более того, на фоне описываемой ситуации в стихотворении возникает метафорический подтекст, кардинальным образом меняющий механизмы соотношения между метафорой и действительностью: не метафора служит для пояснения значения реального события, а описываемая поэтом ситуация похорон обрастает метафорическим смыслом, приобретая в контексте стихотворения символическое значение, в котором восхищение и дань уважения маршалу совмещается с темой прощания с ним человека, навсегда оторванного от той реальности.

Каким же образом автору удается в стихотворении заявить о своем присутствии и отсутствии одновременно?

Роль наблюдателя, которую принимает на себя поэт, предполагает как зрительное, так и слуховое восприятие того, что происходит вокруг. Однако, описывая в стихотворении похороны маршала, Бродский замечает: "Ветер сюда не доносит мне звуков / русских военных плачущих труб", — зрительный образ есть, а звук отсутствует. В чем же причина? Обратимся к прозе поэта.

Рассказывая о своих родителях и о том времени, когда он еще был вместе с ними, Бродский пишет:

"Очень часто вспоминаю ее (мать — О.Г.) на кухне в переднике — лицо раскраснелось, и очки слегка запотели, — отгоняющей меня от плиты, когда я пытаюсь схватить что-нибудь прямо с огня. <.>. "Отойди! — она сердится. — Что за нетерпение!" Больше я этого не услышу никогда. <.>

Отец читает газету, я не двигаюсь с места, пока мне не скажут отложить книгу <.> "Опять ты читаешь своего Дос Пассоса? она скажет, накрывая на стол. — А кто будет читать Тургенева?" "Что ты хочешь от него, — отзовется отец, складывая газету, — одно слово — бездельник".

Странно, что я вижу самого себя в этой сцене. И тем не менее я вижу — так же отчетливо, как вижу их. И опять-таки это не тоска по молодости, по прежнему месту жительства. Нет, скорее всего, теперь, когда они умерли, я вижу их жизнь такой, какой она была прежде, а прежде она включала меня" ("Полторы комнаты", 1985) (выделено — О.Г.).

Та жизнь, о которой говорит поэт, включала его, поэтому он не только видит, но и слышит то, что происходило в то время. В ситуации с похоронами маршала Жукова он "видит", но не "слышит", так как описываемая им ситуация его уже не включает ни в реальности, ни в воспоминаниях. Воображение, как немое кино, восстанавливает события только на зрительном уровне. Однако уверенность в том, что звуки должны быть и эти звуки "плачущие", — это тоже выражение авторской позиции: какими же еще они могут быть в то время, когда страна скорбит о своем герое.

Торжественно-величавый ритм начала стихотворения переходит во вторую строфу, в которой в соответствии с традицией поэт вспоминает о делах умершего:

Упоминание имени Жукова в ряду величайших полководцев, равно как и соответствие стихотворения Бродского знаменитому "Снигирю", написанному Державиным на смерть Суворова, тоже дань уважения маршалу. Все обвинения, которые после опалы Жукова щедро раздавались в его адрес (что не щадил своих солдат, что "пролил крови солдатской в землю чужую"), Бродский воспринимает с позиций маршала, а не его оппонентов. Не нам, смертным, судить этого человека, только на высшем совете могут предъявить ему претензии те, кто был вместе с ним, проливал кровь, прилагал "десницу" "к правому делу в бою" и отстоял независимость родины.

Ответ, который в воображении поэта дает маршал, — "Я воевал", если не оправдывает, то объясняет его позицию. И этого объяснения Бродскому вполне достаточно, потому что в следующей строфе стихотворения вновь звучит скорбь об умершем: К правому делу Жуков десницы больше уже не приложит в бою. Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.

Несмотря на все свои регалии, маршал Жуков был одним из многих воинов, и вряд ли при возвращении "в свою" столицу чувство страха обходило его стороной. Но история судит людей не по чувствам, а по делам, и эти дела "родину спасшего" заставляют Бродского громко, "вслух", на весь мир произносить в его адрес слова восхищения и уважения, несмотря на то что в условиях эмиграции подобные оценки с его стороны вряд ли могли быть восприняты с одобрением. Однако никакие соображения личного характера или размышления о том, что стихотворение явится не более чем "жалкой лептой" по сравнению с делами умершего, и что его, как прах полководца, рано или поздно "поглотит алчная Лета" забвения, не могут остановить поэта. Маршал! поглотит алчная Лета эти слова и твои прахоря. Все же, прими их — жалкая лепта родину спасшему, вслух говоря. Бей, барабан, и, военная флейта,

Громко свисти на манер снегиря.

"На смерть Жукова" заканчивается образами "флейты" и "снегиря", которыми Державин начинает написанное на смерть Суворова стихотворение. Надо отметить, что сам настрой последних строк стихотворения Бродского не только продолжает тему, начатую в "Снигире", но и выводит ее на качественно новый уровень — противостоит унынию и тоске, которые присутствуют у Державина. Сравните:

Если в стихотворении Державина за риторическим вопросом "что воевать?" прочитывается чувство растерянности, то у Бродского стихотворение заканчивается приподнято уверенным восклицанием: "Бей, барабан, и, военная флейта, / громко свисти на манер снегиря".

Бей, барабан, хотя мне и не дано его услышать, — бей, потому что со смертью маршала не закончится история Российского государства, не исчезнет желание побеждать, не утратятся традиции военного искусства, точно так же, как много лет назад этого не произошло после смерти Суворова, несмотря на все опасения.

Стихотворение "На смерть Жукова" не самое трудное для анализа. Чувства и мысли поэта выражены в нем ясно — пожалуй, даже слишком ясно, что, вероятно, и вызывало раздражение у некоторых читателей и критиков. Повлияло ли это на творчество поэта? Ни в коей степени. Не изменилось и его отношение к России.

Находясь в эмиграции, являясь гражданином другого государства, Бродский сохранил свою внутреннюю позицию, оценивая происходящие события с "российской" точки зрения. Его друзья в Америке вспоминают: "Когда в декабре 81-го генерал Ярузельский ввел военное положение в Польше, Бродский обмолвился: "Это не наши танки, а ваши банки": по его мнению, Запад боялся, что если коммунистический режим в Варшаве рухнет, то некому будет выплачивать колоссальный польский внешний долг".

Поэт в России — это трибун, духовный лидер, и даже камерные лирические стихотворения несут в себе отпечаток гражданской позиции автора. Вспоминая об Ахматовой, Бродский писал: "Ее "гражданственные. стихи органично вливались в общий лирический поток, где "мы" практически не отличалось от "я", употреблявшегося чаще и с большим эмоциональным накалом. Перекрываясь в значении, оба местоимения выигрывали в точности. Имя лирическому потоку было любовь, и об эпохе и Родине она писала почти с неуместной интимностью, а стихи о страсти обретали эпическое звучание, расширяя русло потока" ("Скорбная муза", 1982).

Не только "На смерть Жукова", но и вся гражданская лирика Бродского наследует традиции русской классической литературы, в ней выражается позиция поэта — патриота своего отечества. Представление о себе как о части общности "мы" присутствует во многих стихотворениях Бродского. Сравните отрывок из стихотворения "В разгар холодной войны" (1994):

"Мы все теперь за границей", не только он, Бродский, но и те, кто оставались в России, получил и возможность выбора после того, как "красный" период истории закончился.

Тысяча девятьсот девяносто четвертый год, когда стихотворение было написано, сопровождался принципиально важными событиями в истории Российского государства. В этом году на территории страны была завершена приватизации, приступило к работе новое Федеральное собрание, был принят меморандум о гражданском мире и общественном согласии. В июне 1994 года между Россией и Европейским сообществом было подписано экономическое соглашение, а в декабре 1994 года федеральные войска вошли на территорию Чечни.

Слова из популярной песни "Если завтра война, если завтра в поход", которые приводит в стихотворении Бродский, можно отнести не только к изменению внутренней, но и внешней ситуации для России: в 1994 году ряд бывших социалистических стран, а также страны Балтии (Литва, Латвия, Эстония) высказали намерение вступить в НАТО. Не этими ли событиями продиктовано название стихотворения Бродского "В разгар холодной войны"? Партнеры по "холодной войне" стали другими, но по сути для России ничего не изменилось.

Позднее о своем желании вступить в Северо-Атлантический альянс заявили Украина, Грузия, Азербайджан, Узбекистан и другие бывшие советские республики. Реакция Бродского была незамедлительной. В феврале 1994 года после того, как Украина стала участником программы НАТО "Партнерство ради мира",

Бродский пишет стихотворение "На независимость Украины", которое взорвало представления о нем как о поэте-эмигранте, навсегда порвавшем с Россией и со своим прошлым.

Можно по-разному относиться к стихотворению Бродского, как, впрочем, и к "Клеветникам России" Пушкина. Но нельзя не отметить в стихах гнев человека и гражданина страны, по отношению к которой был совершен поступок, поставивший под сомнения историю взаимодействия двух стран, все дружеские отношения в прошлом. Почему же сотрудничество с НАТО Украины, а не Грузии или, например, Узбекистана вызвало столь гневную отповедь Бродского?

Ответ очевиден: поведение близкого человека (в данном случае представителя славянского содружества) всегда ранит глубже и воспринимается на более эмоциональном уровне. Легкость, с которой Украина была готова пожертвовать отношениями с Россией ради соображений сиюминутной выгоды (военной угрозы в отношении ее не было и быть не могло) взорвала поэта, придав его словам особую жесткость:

Стихотворение, прочитанное 28 февраля 1994 года на вечере в Квинси-Колледже (США) и опубликованное в 1996 году в газете "Вечерний Киев", вызвало на Украине бурю негодования. По этическим, вероятно, соображениям, оно не было включено в собрание "Сочинений Иосифа Бродского" (СПб., 2001) и в настоящее время доступно только в интернет-версии. Хотя, по большому счету, не понятно, чем руководствовались в этом случае составители сборника и почему стихотворения Бродского, в которых дается негативное описание российской действительности ("Пятая годовщина", "Набросок", "Представление"), в нем присутствуют. Неужели ущемление чувств "чужого" народа нас заботит больше, чем своего собственного?

Нельзя забывать об одном немаловажном факте: хотя формально стихотворение Бродского называется "На независимость Украины", написано оно было не в связи с обретением страной государственного статуса, а по случаю поспешного желания ее лидеров примкнуть к своему еще недавно общему с Россией противнику. Стремление Украины стать членом НАТО фактически явилось заявлением о том, что теперь в любой момент она может выступить против России — своего бывшего партнера и союзника. Именно этот шаг украинских лидеров не только Бродский, но и многие его соотечественники восприняли как удар в спину. Вероятно, поэтому тема предательства звучит у поэта на протяжении всего стихотворения.

В начале стихотворения поэт вспоминает трагические для России события Северной войны (1700.1721), когда украинские войска неожиданно перешли на сторону шведского короля Карла XII ("Дорогой Карл XII, / сражение под Полтавой, / слава Богу, проиграно. / Как говорил картавый, / время покажет "кузькину мать."), и сравнивает поведение украинского гетмана с заявлениями Ленина ("картавого"), который в ходе первой мировой войны призывал к поражению своей страны на том основании, что эта война велась империалистическим правительством. Упоминание "кузькиной матери" свидетельствует о печальной преемственности в поведении коммунистических лидеров, которые в стремлении удержать власть или в своих узконационалистических пристрастиях часто пренебрегали интересами страны. Знаменитое обещание Хрущева показать "кузькину мать" Америке на деле обернулось ущемлением территориальных прав России и передачей Украине Крымского полуострова в 1954 году.

Следующая строка стихотворения "жовто-блакытный реет над Конотопом", с одной стороны, продолжает тему предательства Мазепы (желто-синие государственные цвета Украина взяла у Швеции, после того как в ходе Северной войны ее войска перешли на сторону противника), а с другой, — отсылает читателей к событиям еще более далекого прошлого.

В середине XVII века война с Польшей, которая началась так удачно для Богдана Хмельницкого (запорожские казаки несколько раз разгромили польские войска), закончилась поражением Украины в битве при Берестечке (1651) и обращением гетмана к России с просьбой присоединить Малороссию к Московскому государству. После долгих колебаний Москва дала положительный ответ на просьбу гетмана. Колебания же были вызваны тем, что за принятием решения о присоединении Украины для России неизбежно следовала войной с Польшей, что и произошло: в 1654 году Украина вошла в состав Московского государства, с 1654 по 1656 год Россия вела войну с Польшей за освобождение украинских земель.

После смерти Богдана Хмельницкого ситуация на Украине изменилась. Преемник Хмельницкого гетман Выговский был сторонником Польши; заключив соглашение с Крымским ханом, он выступил против Москвы, результатом чего стало жестокое поражение русских под Конотопом, о котором Бродский упоминает в стихотворении. Об этом сражении С.М.Соловьев писал:

"Цвет московской конницы, совершившей счастливые походы 54 и 55 годов, сгиб в один день; пленных досталось победителям тысяч пять; несчастных вывели на открытое место и резали как баранов: так уговорились между собою союзники — хан крымский и гетман Войска Запорожского!".

В "Курсе русской истории" В.О.Ключевского так описываются события под Конотопом: "Малороссия втянула Москву и в первое прямое столкновение с Турцией. По смерти Богдана началась открытая борьба казацкой старшины с чернью. Преемник его Выговский передался королю и с татарами под Конотопом уничтожил лучшее войско царя Алексея (1659). Ободренные этим и освободившись от шведов с помощью Москвы, поляки не хотели уступать ей ничего из ее завоеваний. Началась вторая война с Польшей, сопровождавшаяся для Москвы двумя страшными неудачами, поражением князя Хованского в Белоруссии и капитуляцией Шереметева под Чудновом на Волыни вследствие казацкой измены. Литва и Белоруссия были потеряны".

За несколькими строчками стихотворения Бродского скрывается полная драматизма история взаимоотношений двух стран. И хотя не все в этой истории было гладко и безупречно, но хорошее все же преобладало над плохим, и это хорошее, в представлении поэта, было перечеркнуто желанием новых украинских лидеров открыто стать на сторону НАТО, своего еще недавно общего с Россией противника.

В задачи данной книги не входит подробное исследование взаимоотношений Украины и России, но если мы изучаем творчество поэта, вполне естественно постараться понять причины, побудившие его к тем или иным действиям. Нельзя довольствоваться соображениями одной из сторон, в данном случае "обиженной" Украины, следует рассмотреть и противоположную точку зрения. И здесь без обращения к истории не обойтись, а история эта, к сожалению, далека от идиллии. Тот факт, что мнение Бродского было облечено в крайне эмоциональную форму, тоже можно понять, — ведь и поступок Украины, который послужил поводом для написания стихотворения, выходил за рамки исторически сложившихся морально-этических принципов взаимодействия между дружественными странами.

На протяжении длительного периода истории Россия строила свои отношения с Украиной, исходя из идеи славянского содружества, часто в ущерб своим собственным интересам, не говоря уже о том, что потенциальным врагам территории не раздаривают. Возможно, и не на Украину был направлен отрицательный заряд стихотворения Бродского, а на себя самого, наивного, воспринимавшего эту страну как ближайшего друга и союзника, на которого в любой момент можно положиться.

Терять друзей, равно как и свои иллюзии, всегда тяжело, вряд ли кому-нибудь в подобной ситуации удается сохранить беспристрастный тон повествования и безупречно взвешенную позицию наблюдателя.

Надо сказать, что в отношении России роль стороннего наблюдателя никогда не была свойственна Бродскому. Даже в "Стихах о зимней кампании 1980-го года", в которых поэт осуждает вторжение советских войск в Афганистан, его отношение к войне вызвано глубоко личными переживаниями.

Местоимение первого лица "я" в стихотворении Лермонтова "Сон", начальную строчку из которого Бродский взял в качестве эпиграфа к "Стихам о зимней кампании 1980-го года", свидетельствует о восприятии поэтом афганской войны с точки зрения человека, который имеет к ней непосредственное отношение. Приведем первую строфу из стихотворения Лермонтова полностью:

Как в стихотворении Лермонтова, в первой строфе "Стихов о зимней кампании 1980-го года" повествование ведется от лица советского солдата, оказавшегося в самом пекле военных действий. В интервью Свену Биркертсу поэт прокомментировал свои чувства по поводу вторжения советских войск следующим образом: "Танк на афганской равнине оскорбляет, унижает пространство. По бессмысленности то же самое, что вычитать из нуля. И вдобавок уродливо и отвратительно — танки похожи на каких-то доисторических чудовищ… Такого просто не должно быть!".

Однако в стихотворении от беспристрастного тона не остается и следа, ироническое наименование Чучмекистан не оставляет сомнений, на чьей стороне симпатии автора. Описывая ужас "механического слона" перед "черной мышью мины в снегу", подступивший к горлу комок и осадок во рту "от многих "ура"", поэт фактически обвиняет правительство Советского Союза в том, что оно отправило своих солдат на бойню, как будто это были не люди, а "сырая человеческая свинина". Лицемерие правительства вызывает у поэта жесткое неприятие:

"В Афганистане все предельно очевидно. На них напали; их хотят подчинить, поработить. Пусть афганцы племенной, отсталый народ, но разве порабощение можно выдавать за революцию?".

Говоря о "новом оледенении — оледенении рабства", которое "наползает на глобус", Бродский не считает для себя возможным стоять в стороне от афганских событий. В VI строфе стихотворения появляется местоимение "мы" как свидетельство сопричастности поэта к описываемым событиям: Натяни одеяло, вырой в трухе матраса ямку, заляг и слушай "уу" сирены. Новое оледененье — оледененье рабства наползает на глобус. Его морены подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты, мы превращаемся в будущие моллюски, бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты. Дует из коридора, скважин, квадратных окон.

Поверни выключатель, свернись в калачик. Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.

Утром уже не встать с карачек (выделено — О.Г.).

Рабство, в представлении поэта, — это не только порабощение других, рабство проявляется там, где, следуя приказам, человек теряет самостоятельность и уже не в состоянии оценивать свои действия. Никто не застрахован от этого. С помощью обобщенной конструкции "Утром уже не встать с карачек" поэт говорит о том, что любой человек в этом мире может оказаться в подобной ситуации. Российские солдаты, которые убивают и которых убивают в Афганистане, лишь расплачиваются за действия политиков.

В беседе с Соломоном Волковым Бродский вспоминает: "В Афганистане же произошло, помимо всего прочего, нарушение естественного порядка; вот что сводит с ума, помимо крови. Я тогда, помню, три дня не слезал со стенки. А потом, посреди разговоров о вторжении, вдруг подумал: ведь русским солдатам, которые сейчас в Афганистане, лет девятнадцать-двадцать. То есть если бы я и друзья мои, вкупе с нашими дамами, не вели бы себя более или менее сдержанным образом в шестидесятые годы, то вполне возможно, что и наши дети находились бы там, среди оккупантов. От мысли этой мне стало тошно до крайности. И тогда я начал сочинять эти стихи".

Обращение Бродского "Натяни одеяло, вырой в трухе матраса / ямку, заляг и слушай "у". сирены" продиктовано тем, что в создавшейся ситуации это была единственно возможная реакция, доступная смертельно усталому, измученному войной солдату, о котором все забыли в пылу политических скачек.

Бродский очень болезненно переживал начало советско-афганской войны и внимательно следил за ее развитием. Ни одно крупное событие в ходе военных действий не осталось без его внимания. Умирать в конце войны всегда труднее: в 1987 году, когда стало ясно, что советские войска вскоре должны покинуть Афганистан, поэт пишет "Назидание", в котором дает советы, как выжить в условиях азиатской действительности.

После заключения в 1988 году соглашения между Афганистаном, Пакистаном и СССР, когда было объявлено, что советские войска будут выведены с территории Афганистана, Бродский пишет стихотворение "Кентавры IV", в котором окончание войны описывается с точки зрения возвращающегося к мирной жизни ветерана.

"Вдруг" — по желанию политиков — бывший солдат должен вновь переделывать себя, но "меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг, / выскальзывает из рук, как мыло", люди в новой для него мирной жизни, не имеющие представления о том, что такое смерть, кажутся ему на одно лицо ("Без поводка от владельцев не отличить собак"), а возвращение к прерванной войной учебе требует огромных усилий ("в книге вторая буква выглядит слепком с первой").

Ощущая себя "стариком", ветеран смотрит на беспечно толпящихся у кинотеатров подростков как на потенциальных жертв алкоголя или алчных политиков: "возле кинотеатра толпятся подростки, как / белоголовки с замерзшей спермой". И в этой ситуации бывший солдат абсолютно одинок, ему не от кого ждать помощи, он может рассчитывать лишь на свои силы:

Лишь многорукость деревьев для ветерана мзда за одноногость, за черный квадрат окопа с ржавой водой, в который могла б звезда упасть, спасаясь от телескопа.

15 февраля 1989 года командующий ограниченным контингентом российских войск генерал Борис Громов последним перешел пограничную реку Пяндж. В стихотворении "Облака", написанном в том же году, Бродский вновь обращается к теме Афганистана: Кто там, вовне, дав вам обличья, звук из величья вычел, зане чудо всегда ваше беззвучно. Оптом, поштучно ваши стада движутся без шума, как в играх движутся, выбрав тех, кто исчез в горней глуши вместо предела. Вы — легче тела, лучше души.

Использование в последней строфе устаревшего прилагательного "горний" ("находящийся вверху, в вышине; небесный"), по звучанию, значению и происхождению соотносящегося со словом "гора" (Из словаря Даля: "Горняя ж. мн. церк. нагорная страна, горы; небеса, пребывание отшедших в вечность"), позволяет прочитывать последние строки не только как обобщенное представление о всех умерших, но и как напоминание о тех, кто навсегда исчез в горной глуши Афганистана.

В марте 1992 года против лишившегося советских субсидий Наджибуллы восстал генерал Дустум. В Афганистане началась война различных этнических и политических группировок, ранее объединенных идеей борьбы с Советским Союзом.

Когда советские войска были в Афганистане, Запад делал ставку на так называемый "Альянс семи" — группировку, в которую входили основные исламистские партии. Его штаб-квартира находилась в Пешаваре (Пакистан), через который моджахедам шла военная и финансовая помощь из многих стран, в том числе из США. В 1992 году, через несколько лет после вывода советских войск, в Пакистане были подписаны Пешаварские соглашения, в соответствии с которыми президентами Афганистана должны были по очереди, сроком на два месяца, становиться лидеры моджахедских группировок.

Подписанию Пешаварских соглашений, за которыми стояли Вашингтон и арабские страны, посвящено стихотворение Бродского "К переговорам в Кабуле" (1992), которое начинается следующими строчками: Жестоковыйные горные племена!

Все меню — баранина и конина. Бороды и ковры, гортанные имена, глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.

Наиболее загадочной в стихотворении является последняя строфа. В варианте, предоставленном автором журналу "Новый мир" (1996, № 5), отсутствуют почти все знаки препинания, включая даже точку в конце последнего предложения. Пропуск знаков не влияет на смысл начальных строк, однако во второй часть строфы возникают варианты прочтения в зависимости от расстановки запятых в предложении. Сравните: Орел парит в эмпиреях разглядывая с укором змеиную подпись под договором между вами козлами, воспитанными в Исламе, и прикинутыми в сплошной габардин послами, ухмыляющимися в объектив ехидно.

И больше нет ничего нет ничего не видно ничего ничего не видно кроме того что нет ничего благодаря трахоме или же глазу что вырвал заклятый враг и ничего не видно мрак

Сам настрой стихотворения Бродского, презрительный и гневный, не вызывает сомнений относительно чувств поэта к описываемому событию. "Подпись под договором", поставленная за спиной России в присутствии представителей США и Пакистана, оценивается им как "змеиная". Ехидно ухмыляющиеся в объектив послы празднуют свою победу.

В одноактной пьесе "Демократия!", которая относится к тому же 1992 году, при описании провинциально-обывательских взглядов новых политиков России, подобострастно заглядывающих в рот Западу, Бродский приводит их представления о "демократии": Отменим цензуру, разрешим церковь и профсоюзы. Все, кажется? Небось, и свободные выборы?

И свободные выборы. Без свободных выборов концессий нам не видать.

А вывод союзных войск? Без этого тоже. Как своих ушей. Демократия вводится — танки выводятся. Вечером позвоню Самому — спрошу. Но это же поворот на 180 градусов. За такое раньше…

Да хоть на 360, Петрович. Тебе что, назад в Рязань захотелось?

Вывод союзных войск рассматривается новыми политиками России как нечто само собой разумеющееся, потому что только таким образом им можно было остаться у власти. В стихотворении же Бродского за строчками о торжестве иностранных послов следует предложение, которое в логическом отношении напоминает больше "несемантический" эмоциональный "взрыв", чем описание или рассуждение.

Попробуем разделить заключительную часть стихотворения в соответствии с синтагмами:

И больше нет ничего / нет ничего / не видно ничего / ничего не видно / кроме того что нет ничего /

благодаря трахоме / или же глазу что вырвал заклятый враг / и ничего не видно / мрак

Концентрацию одних и тех же слов и словосочетаний в конце стихотворения вряд ли можно объяснить с позиции логики. Учитывая тот смысл, который Бродский вкладывал в повторение как способ выражения значения, не поддающегося словесному описанию, можно сделать вывод о том, что в данной ситуации эмоциональное состояние поэта достигает предела, выходит из-под контроля, перерастая в непрекращающийся крик возмущения и боли.

Вернемся к первой части строфы, к рассказу об ухмыляющихся послах, которые вместе с моджахедами отмечают свою победу. Почему сцена подписания договора вызывает у поэта гнев и презрение? Все довольны, все празднуют, и только Россия осталась ни с чем, для нее в Афганистане "нет ничего" в настоящем и "не видно ничего" в будущем, а значит, девять лет афганской войны прошли бесцельно и все жертвы были напрасны. В эссе, посвященном творчеству Роберта Фроста, при разборе стихотворения "Войди!" Бродский писал: "Наш дрозд влетает в лес, и вы слышите его музыку оттуда, Almost like a call to come in / To the dark and lament. (Почти как призыв войти / Во тьму и горевать). Если угодно, вы можете заменить "lament" (горевать) на "repent" (каяться): результат будет практически тот же" ("О скорби и разуме", 1994).

В стихотворении "К переговорам в Кабуле", в соответствии с рекомендациями поэта, можно "не видно" заменить на "обидно": эмоциональный взрыв сохранится, а его причина обретет вербальное выражение. Используя замечание Бродского относительно стихотворения Фроста, можно пойти дальше, прочитав в первой строке стихотворения "На смерть Жукова" ("Вижу колонны замерших внуков") "плачущих" вместо "замерших". Конечно, подобного рода замены относятся к разряду предположений, но предположений, судя по замечанию Бродского, вполне закономерных.

Несомненным при разборе стихотворения "К переговорам в Кабуле" остается одно — возмущение и боль, которые были вызваны подписанием соглашений по Афганистану за спиной России. Но, вполне вероятно, что чувства поэта были связаны не только с этим конкретным политическим событием. Возможно, за словами "нет ничего" и "ничего не видно" в стихотворении прочитывается горечь оттого, что некогда великая держава вынуждена отступать, что с ней уже никто не считается, а новые ее политики обеспокоены лишь собственными делами, которые они и улаживают в ущерб национальным интересам России.

Можно, конечно, оставить последнюю строфу стихотворения Бродского без комментариев, однако, исходя из того что поэт включил ее в стихотворение и прислал это стихотворение в российский журнал для публикации, наивно полагать, что она была случайной в его творчестве. Чем дальше исследуешь поэзию

Бродского, тем больше убеждаешься в том, что у него случайностей не бывает, а постижение смысла его стихотворений зависит исключительно от усилий исследователей и их желания добраться до истины.

В использовании Бродским предлога "благодаря" в сочетании с существительным "трахома" в заключительной строфе стихотворения тоже присутствует логический парадокс: более естественным в данном контексте было бы употребить предлог причины "изза", предназначенный для сочетания с существительными, имеющими негативное значение. Логическое несоответствие предлога существительному не может не обладать смыслом в контексте заключительного эмоционального "взрыва".

"Трахома" — воспаление — болезнь — переходный кризис, который переживала Россия после развала Советского Союза, не этого ли ожидали оппоненты коммунистического строя в течение долгого времени? Отсюда — предлог "благодаря", указывающий на то, что их чаяния наконец осуществились, однако радости, в представлении Бродского, это не принесло, потому что сопровождалось унизительными для страны событиями.

"Заклятый враг", о котором говорит поэт в предпоследней строке стихотворения, вряд ли соотносится с афганскими моджахедами: противоборство их Советскому Союзу было случайным, вызванным обстоятельствами явлением. Семантика прилагательного "заклятый" подразумевает противостояние длительное и по принципиальным позициям. "Глаз, что вырвал заклятый враг" и "мрак", который за этим следует, может рассматриваться и как итог подписания Пешаварских соглашений, и как положение, в котором оказалась Россия в переходный период истории.

Рассмотрим еще одно стихотворение Бродского "Подражание Горацию", которое было написано вскоре после "К переговорам в Кабуле" в 1993 году.

Судя по стихотворениям, которые относятся к этому времени ("Памяти Клиффорда Брауна", "Письмо в Академию", "Михаилу Барышникову", "Надпись на книге", "Новая Англия"), начало девяностых годов стало одним из самых трагических периодов в жизни Бродского. Однако мрачное восприятие поэтом своей судьбы никак не отразилось на его политических и гражданских взглядах. Стихотворение начинается с обращения:

Лети по воле волн, кораблик. Твой парус похож на помятый рублик.

Из трюма доносится визг республик. Скрипят борта.

Название "Подражание Горацию" никого не может ввести в заблуждение: летящий по волнам "кораблик", чей парус похож на "помятый рублик", а кормщиком является "Боря", однозначно соотносится с Россией. На пути к морю этот "кораблик" поджидают опасности, но поэт выражает уверенность в том, что все они будут благополучно преодолены.

В напутственном слове, обращенном к своей стране, Бродский пытается не столько предостеречь, сколько ободрить ее: "Лети кораблик, не бойся бури"; "Лети, кораблик! не бойся острых / скал". В последнем предложении поэт говорит о том, что продвижение ее на пути к "подлинно постоянной демократии" не будет гладким, но только так можно обрести свободу — "стать частью морю": "Но ты, кораблик, чей кормщик Боря, / не отличай горизонт от горя. / Лети по волнам стать частью моря, / лети, лети". В этом предложении в соответствии с рекомендациями Бродского "кораблик" можно заменить на "Россию" без ущерба для смысла и размера стихотворения.

* * *

В заключении надо отметить, что выводы, которые прозвучали в этой главе в ходе анализа стихотворений Бродского, вряд ли будут однозначно восприняты. Представления, которые уже сложились о поэте и его творчестве в эмиграции, не так-то просто изменить или поколебать, потому что они имеют давние корни и объективные причины для существования.

Андрей Битов как-то сказал: "Эмиграция — это оскорбление человеческого достоинства на всю жизнь". Каждый переживает это оскорбление по-своему, неизменным остается одно — болезненное отношение к тому, что произошло, и вполне естественная обида. "Ну как там в России, по-прежнему плохо, да?" — по словам Битова, этот вопрос нередко можно услышать в эмигрантской аудитории. Оказавшись выброшенным за пределы круга, к которому привык, человек пытается, часто даже не осознавая того, исправить допущенную несправедливость, получить хотя бы косвенное подтверждение, что "там" после его отъезда ничто не может измениться к лучшему.

Может быть, поэтому и за границей, и в России так непоколебимы стереотипы одностороннего восприятия лирики Бродского и так охотно поддерживаются мифы о недоброжелательном и даже пренебрежительном отношении Бродского к стране, из которой он вынужден был уехать. Стихотворные же тексты поэта свидетельствуют совсем о другом.

Находясь в эмиграции, Бродский с повышенным вниманием и крайне эмоционально воспринимал все, что происходило в России — радовался успехам и болезненно переживал неудачи. Отъезд не повлиял на взгляды поэта, а значит, хотим мы этого или не хотим, нравится это кому-то или не нравится, в своих произведениях лишенный российского гражданства Бродский оставался гражданином той страны, которую он много лет назад покинул.