Введение

Франциск I воскликнул как-то, что «двор без женщин все равно, что времена года без весны, а весна без роз». Прощайте, мрачные рыцарские замки, прощай, скучная жизнь в одиночестве. Владельцы их, некогда сосланные в глушь своих провинций, по первому зову явились ко двору короля. Вместе с ними ехали их жены, ехали украсить своим присутствием сказочные феерические дворцы Его королевского величества, в которых жизнь протекала как вечный праздник, в постоянных пирах, охотах и развлечениях.

Так, появившись на политической сцене, женщины Франции XVI века сразу стали играть заметную роль.

Добрые христианки в некоторых чертах своего характера, язычницы в других, они смешивали Евангелие с античной мифологией и, выходя из церкви, направлялись за советами и наставлениями к колдунам и звездочетам. Принимая деятельное участие во всех событиях этой эпохи, в которую, по меткому выражению Монтеня, натура человеческая была потрясена во всех смыслах и до самого основания, дамы эти были амазонками и поэтессами, пренебрегали условностями и усталостью и бравировали опасностями, господствуя всюду и надо всеми своим умом и красотой, своими познаниями в науках и отвагой ветреных любовниц, — короче говоря, они владели тайными чарами Армиды.

В этом странном и блестящем обществе, в котором эрудиция ценилась превыше роскоши, а смелость мысли и поступка радостно встречалась как новое и доселе неведомое удовольствие, расцвели бессмертные творения искусства, в то время как в глубине его под столь изящной, утонченной элегантностью скрывались грубость и насилие почти варварские, по временам примешивавшие к аромату чувственной поэзии пряный запах крови. То была эпоха, таившая в себе столько страданий и сладострастия, столько слез и раскатов смеха, в которую веселость Рабле сияла и искрилась посреди приступов безумного религиозного фанатизма и гнева, а мода на женскую и мужскую одежду была исполнена особой грации и необычайного изящества, эпоха живописная и драматическая во всем, во всех аспектах представлявшаяся то грандиозной, то смехотворной, соблазнительно-прекрасной и отталкивающе ужасной в одно и то же время.

Все, что с ней связано, в равной степени напоено какой-то изящной завораживающей жестокостью. Христианский мистицизм соединяется с любовью к форме, отличительной чертой всякого язычества; самые грубые суеверия сливаются с самым искренним и научным, пытливым сомнением. Религия и разврат царят в одних и тех же душах. Словом, неспокойный, непоследовательный, мучительный век, к которому прекрасно подходит замечание Ля Брюйера о Рабле: «Чудовищная смесь тонкой и изобретательной морали и самого грязного распутства и порчи, когда дурное доставляет себе истинное удовольствие, становясь еще хуже, а хорошее — утонченней и прекрасней, на фоне пороков еще разительней бросаясь в глаза».

Все дамы общества (или двора) Валуа, столь любопытного для наблюдений, заслуживают того, чтобы стать предметом самого глубокого изучения. Какое разнообразие женских типов, в которых легко различимы все нюансы человеческих страстей, где посреди самых трагических событий сияют незаурядные красавицы, достойные иметь своим историографом Брантома, великого бытописателя галантных дам и французского общества XVI века.

Однако история всякого века начинается с конца предыдущего. Так уж повелось испокон веков.

 

Глава 1

Пятнадцатый век завершается

Король Франции Людовик XI, искушенный политик и старый французский лис, должен был вскоре перейти в мир иной, но для наследника французского престола долгожданная минута откладывалась со дня на день. В марте 1479 года Людовик XI внезапно заболел, сраженный непонятным недугом. Врачи были в полной растерянности. В народе шептались, что он парализован и потерял дар речи и что некий святой человек по имени Франциск из Паолы приехал из Италии и сейчас находится у постели больного, решив доказать врачам, что лишь истинная вера способна творить подлинные чудеса — исцелять или карать по божьей воле. Людовик XI всегда отличался пристрастием к женскому полу. В отличие от других французских королей, он опасался всевластных фавориток, способных разорить королевскую казну. Как человек практичный, он умел сочетать приятное с полезным для государства.

Так, один из историков той эпохи пишет о нем: «Людовик XI умел сочетать (и как искусно) со всеми этими беспутствами проявления набожности, предаваясь ей тем охотнее потому, что она вовсе не мешала ему предаваться удовольствиям» .

Тот же историк писал в другом месте своего труда: «Государь этот, с одной стороны, отдавал приказы приводить к нему в назначенное место понравившихся ему женщин, а с другой — распоряжался насчет обетов и паломничеств, которые намеревался предпринять…»

В женский ум Людовик XI не верил, утверждая, что, на его взгляд, едва ли можно найти представительницу слабого пола, наделенную сильным разумом.

С полным основанием можно предположить, что его отношение к женщинам сложилось под непосредственным влиянием возлюбленной его отца Карла VII Агнессы Сорель (1409–1450 гг.). В 1431 году эта прекрасная двадцатидвухлетняя дама стала фрейлиной герцогини Анжуйской. Король, очарованный ее красотой, не мог забыть пепельный цвет ее волос, голубые глаза, совершенной формы нос, очаровательный рот. Узнав ее имя, король молча прошел в свои апартаменты. «Это была самая молодая и самая прекрасная среди всех женщин мира», — восклицал хроникер Жан Шартье. Другие летописцы и историки вторили ему: «Да, безусловно, то была одна из самых красивых женщин…», «самой красивой среди современных ей молодых женщин» . Что ж, с этим трудно не согласиться. 22 года — возраст восхитительного расцвета для женщин той поры, когда старость, незаметная и неумолимая, подкрадывалась сразу по достижении сорокалетия. Так что отдадим должное славославящим эту прекрасную даму: едва ли они преувеличивали. Даже папа Пий II не смог удержаться от восхищенного восклицания: «Воистину, у нее было самое красивое лицо, какое только можно себе представить».

О происхождении дамы сердца Карла VII почти ничего неизвестно. Отец ее Жан Соре был советником графа де Клермон, мать Катрин де Меньеле владела поместьями де Верней. Тетушка Агнессы, когда девочке исполнилось пятнадцать лет, добилась для своей родственницы немалой милости — должности фрейлины мри дворе Изабеллы Лотарингской, королевы Сицилии и супруги короля Рене.

Где и когда появилась на свет эта самая красивая женщина XV века, точно неизвестно, ибо на сей счет среди летописцев были большие разногласия. Одни утверждали, что она родилась в городке Фроманто в Пикардии, другие называли местом ее рождения город Фроманто в Турени. Ясно одно, историки и биографы сходились лишь на том, что ей было двадцать два года, когда ее впервые увидел Карл VII. И Агнесса Сорель была «так красива и очаровательна, как никакая другая королева…»

Уже в вечер знакомства король отважился заявить о своих нежных чувствах, но девушка убежала с испуганным видом. Однако через несколько месяцев о любовной связи короля и дамы из Фроманто знал уже весь двор. Одна лишь королева пребывала в неведении. Но однажды вечером Мария Анжуйская встретила фаворитку короля, прогуливавшуюся по коридорам дворца с обнаженной грудью. Подозрение заставило королеву действовать, она стала постоянно пристально наблюдать за супругом, но тот был очень осторожен. Летописец Жан Шартье сообщал, что «никто никогда не видел Агнессу целующейся с королем…». Так или иначе, но в 1445 году, уже в возрасте 36 лет, красавица забеременела .

В день, когда должен был появиться на свет младенец, королева, заметив счастливую улыбку на лице короля, больше не сомневалась в его измене. Она встретилась со своей матерью Иоландой Анжуйской и поделилась с ней своими сомнениями. Но мать ее хорошо понимала, что дочь едва ли способна соперничать с умной и красивой Агнессой. Кроме того, она знала, что требование прогнать фаворитку приведет лишь к тому, что Карл VII непременно найдет себе нескольких новых любовниц. Поэтому Иоланда Анжуйская посоветовала дочери смириться с существующим положением дел. И добрая и снисходительная королева даже попыталась наладить дружеские отношения с любовницей мужа. Теперь они часто проводили время вместе, гуляли, беседовали, слушали музыку, выезжали на охоту и рыцарские турниры. Карл VII был счастлив, видя такое удивительное согласие.

К 1448 году у Агнессы Сорель было уже трое детей от короля. Приблизительно в это же время Карл VII решил пожаловать дворянством мать своих внебрачных детей. Недалеко от Парижа, на опушке Венсенского леса, на холме, возвышавшемся над излучиной Марны, у Карла был маленький замок, специально выбранный им как место хранения всех королевских книг. Именно его король решил подарить возлюбленной. Здесь она впервые получила титул «Дам де Боте» — Прекрасной Дамы, который вполне соответствовал ее внешности. Именно сейчас, отказавшись от просторных одеяний, она стала надевать длинные плотно облегающие ее тело платья и даже придумала декольте, которое шокировало не только королеву Марию, но и весь двор. Пряча одну грудь, она изящно обнажала другую. Эта новая мода возмущала большинство придворных дам. Канцлер Жувеналь Дезюрсон писал так: «Как же король в своей собственной резиденции терпит, чтобы ходили в одежде с подобным вырезом, из-за которого можно видеть женские груди и соски. И как же в его апартаментах, а также в апартаментах королевы и их детей мучаются многие мужчины и женщины, находящиеся в атмосфере разврата, грехов и порочных связей. Ношение такой одежды неуместно и заслуживает наказания» .

Жувеналь Дезюрсон был не одинок в предположении, что Агнесса — женщина легкого поведения. Не один канцлер так отзывался о ней. Поговаривали, что, «ее изобретательность была направлена на то, чтобы в условиях разврата и всеобщего распада вводить в моду новые, сообразные этим условиямформы одежды» , простой же народ вообще не щадил ни ее имени, ни красоты.

Однако справедливые упреки и далеко не всегда справедливые оскорбления ее не сердили, но все-таки иногда печалили. Наделенная не только красотой, но и тонкой ранимой душой красавица горячо желала понять, почему народ, чье мнение она обычно игнорировала, так нетерпим к ней. Тут только ей открылось, в какой нищете живут французы, на глазах которых разворачивались не только великие деяния святой Жанны, девы Домреми , но и все бедствия Столетней войны.

Понимая это, Агнесса поспешила напомнить королю о его долге и обязанностях. С этой целью она использовала некую хитрость, о чем подробно рассказывает Брантом в своей книге «Жизнь галантных дам». Увидев, что сердце короля занято лишь любовью к ней и он совсем не интересуется делами королевства, Агнесса сказала ему: «Когда я была маленькой, астролог предсказал мне, что в меня влюбится один из самых храбрых и мужественных королей. Когда мы встретились, я думала, что вы и есть тот самый храбрый король… Но, похоже, я ошиблась: вы слишком изнежены и почти не занимаетесь делами вашего бедного королевства. Мне кажется, что этот мужественный король не вы, а английский, который создает такие сильные армии и захватывает у вас такие прекрасные города. Прощайте! Я отправляюськ нему, видимо, именно о нем говорил мне астролог».

«Эти слова, — говорит Брантом, — поразили короля в самое сердце, и он заплакал. Тогда-то Карл VII забросил охоту, сады, забыл о развлечениях, собрал всю свою силу и мужество, что позволило ему быстро выдворить англичан из своего королевства».

Действительно, через некоторое время после этой беседы Карл VII при помощи своих знаменитых указов реорганизовал войска и в 1449 году, нарушив перемирие с Англией, вновь начал военные действия, В руках у врага к тому времени оставалось еще немало мощных крепостей и многолюдных городов, но король, движимый любовью к своей Прекрасной Даме, за несколько месяцев положил конец Столетней войне, вернув все захваченные земли Франции. Агнесса, называвшая его раньше насмешливо Карлом Безразличным, стала его величать Карлом Победоносным.

Увы! Судьба распорядилась так, что фаворитке не довелось увидеть венца своих усилий. Когда шли последние сражения с англичанами, она внезапно скончалась при весьма загадочных обстоятельствах.

Случилось это в 1449 году. Король в это время, — рассказывает Ги Бретон, находился на севере Франции, в Нормандии — в знаменитом еще и много веков спустя аббатстве Жюмьеж. Он тщательно готовился к осаде Арфлёра, который оставался еще в руках врага, и постоянно проводил военные советы, на которых уточнялись детали предстоящего штурма этого города. В редкие свободные минуты прогуливался он в глубокой задумчивости по саду аббатства, и можно было подумать, что король не уверен в успешном завершении сражения. На самом деле он думал об Агнессе Сорель, у которой со дня на день должны были начаться роды. Так, успешно завоевав герцогство Нормандию, король ожидал появления на свет своего четвертого внебрачного ребенка. «Может быть, на этот раз она подарит мне сына», — думал он. Желание это не преследовало никаких политических целей, ибо Карл VII, у которого было уже пять законнорожденных детей от брака с Марией Анжуйской, уже имел наследника, дофина Людовика, будущего короля Людовика XI.

В один из январских дней 1449 года к нему подбежал монах из аббатства, сообщив, что только что в очень тяжелом состоянии в монастырь доставлена Дама его сердца. Король был поражен. Он сам проводил Агнессу в келью, и она в изнеможении опустилась на постель. Карл, не дав ей передохнуть, встал у ее изголовья. Из уст своей возлюбленной он узнал о том, что «некоторые из его подданных хотят передать его в руки англичан». Возможно, в этот момент королю пришла на память участь Жанны д’Арк, также преданной врагу, для спасения которой им не было предпринято ровно никаких усилий. Что он думал в этот час? Впрочем, большого значения это не имело, ибо он все равно не поверил фаворитке. Несмотря на усталость, Агнесса продолжала его убеждать. Все детали заговора ей были известны в подробностях, о них-то она и рассказала. «Успокоенная тем, что она успела сообщить о грозившей Карлу VII опасности, фаворитка уснула, но сон ее был краток; вскоре начались родовые схватки, и она, застонав, начала метаться на ложе. Карл VII перевез ее в поместье под городом Мениль-су-Жюмьеж, в загородный дом, построенный для отдыха аббатов. Здесь на следующий день появилась на свет девочка, которой через полгода суждено было умереть. Летописец Жан Шартье писал: „После родов Агнессу беспокоило расстройство желудка, которое продолжалось в течение длительного времени, и во время этой болезни она постоянно каялась в своих грехах. Часто вспоминала она о Марии Магдалине, совершившей высший плотский грех, но раскаявшейся в нем и попросившей милости у всевышнего и Девы Марии. Как истинная католичка Агнесса проводила целые часы в чтении молитв. Она высказала все свои желания и составила завещание, где назвала людей, которым хотела бы помочь, оставив сумму в 60 тыс. экю. Ей становилось все хуже и хуже, и она жалела и горько сетовала, что жизнь ее столь коротка“ .

Попросив своего исповедника, отца Дени, отпустить ей грехи, 9 февраля 1450 года, в шесть часов вечера, Агнесса Сорель, лучшая и прекраснейшая из женщин своего времени, скончалась. Было ей чуть более сорока лет. О! Горькая, горькая жизнь красавицы в те времена! Безвременная и жестокая смерть, похитившая такое чудо!..»

Агнесса Сорель умерла, но ее благотворное влияние на французского короля и ее недюжинный ум имели огромное значение для истории королевства. В 1453 году, спустя два года после ее смерти, закончилась Столетняя война, начавшаяся в 1337 году, успешно завершились реформы, способствовавшие укреплению королевской власти во Франции. Итак, ее влияние в этой области было благотворным, но, увы, совсем не так оно сказалось на характере дофина Людовика, наследного принца короны. Эпоха Прекрасной дамы Сорель навсегда запала ему в душу, сформировав то недоверчиво-пренебрежительное отношение к женщинам, которое впоследствии отличало и его самого, и его двор, и, наконец, его царствование. Это означало, что, будучи вовсе не чужд склонности уделять женщинам редкие часы своего досуга, он весьма мало стремился поднять их до уровня влиятельных, авторитетных и всевластных фавориток, полагаясь исключительно на свой собственный ум и хитрость и хорошо помня о событиях своей молодости, во времена которой его интересы не раз пересекались с интересами отца и Агнессы Сорель и когда он подчас был вынужден уступать.

Любовные истории короля занимали не только простой народ. Они забавляли и принцев. Так, Карл Орлеанский (1381–1465 гг.), представитель Орлеанской ветви династии Валуа и «отец» будущего короля Людовика XII, очень любил узнавать новые сплетни и слухи из замка Плесси-лё-Тур, прибежища короля Людовика XI.

«Бедняга и не подозревал, что его супруга Мария Клевская вела себя с молодыми людьми из его собственного замка точно так же, как Людовик XI с женщинами своего двора» .

Молодая герцогиня была воспитана при бургундском дворе, считавшемся самым распутным из всех дворов в Европе. Она была очаровательной изящной блондинкой, носила шитые золотом платья и прозрачные эннены . Кроме того, следует сказать, что она обожала не только мужчин, но и драгоценности, меха, борзых собаки охоту; сочиняла весьма искренние и недурные стихи. Трудно было устоять перед чарами такой женщины. К тому же за ней старались ухаживать все, и ей было бы грустно обидеть своих верных поклонников, обделив их теплом и вниманием.

Все бы ничего, если бы не одно обстоятельство — к великому изумлению своего престарелого супруга, она родила ему дочь… В одно мгновение все могло открыться, но этого не произошло. Старый принц мог все узнать, однако предпочел оставаться в неведении. Людовик же XI все знал и потешался на славу.

Когда же в 1462 году Мария Клевская родила сына от своего слуги, которого обожала всем сердцем и дошла до того, что украсила в честь его свои покои гобеленами с анаграммами его имени, у короля пропала всякая охота смеяться и подшучивать над родственником, ибо этот ребенок, которогоКарл признал сразу же и без всяких возражений, таким образом становился наследником Орлеанского дома, и Людовику отныне приходилось с этим считаться.

Королю пришлось даже стать крестным отцом этого мальчика. Он прибыл в Блуа, полный самых горьких раздумий, сделал несколько нелюбезных замечаний и, наконец, неохотно принял участие в крещении этого плода незаконной любви.

Так Людовик XI почти против воли познакомился со своим преемником, сам того не подозревая.

Вернувшись в Плесси-лё-Тур, он начал искать способ отвратить угрозу. «И мне нужен сын», — все время повторял он. В течение долгого времени посещал он одну из своих любовниц и делал великие усилия для продолжения своей династии. Ему «повезло»: в 1464 году 23 апреля у его ненаглядной Шарлотты родилась дочь — «горбатая, рахитичная, хромая…» и взбешенный король, покинув Амбуаз и свою возлюбленную, вернулся в замок Плесси-лё-Тур. Вот тогда на ум ему пришла дьявольская мысль немедленно помолвить новорожденную с Людовиком Орлеанским. Он написал «отцу» мальчика пространное послание, в котором дипломатично сообщал ему о своих матримониальных намерениях, ни словом, однако, не обмолвившись о «достоинствах» невесты.

Карл Орлеанский, разумеется, с радостью согласился, и несколько дней спустя состоялась заочная помолвка обоих детей…

В детстве недостатки Жанны (так звали дочь Шарлотты) были не столь заметны. Мать выбором платьев всегда успешно скрывала их от посторонних взглядов. Но со временем юный Людовик Орлеанский, которому шел уже пятнадцатый год, «будучи воспитан в обстановке похоти и разврата» , пришел в ужас. Он прямо заявил королю, что скорее женится на самой обычной дворяночке, чем уступит отцу. Тогда разгневанный король велел его матери Марии Клевской ехать на восточные окраины государства — на Рейн, а юному герцогу открыто заявил,что в случае его излишнего упорства иявного неповиновения в жизни ему будет открыта всего лишь одна дорога — в монастырь.

В 1476 году Людовик Орлеанский смирился с перспективой неминуемого брака, но поклялся оставить Жанну Французскую девственницей. Об этом стало известно королю, ярости его не было предела. Он вызвал к себе зятя и лично повелел ему выполнять супружеские обязанности. Поскольку молодой человек явно не горел страстью, его почти насильно заставили лечь в постель с Жанной. Самым грустным (или смешным) из всей этой досадной истории было то, что сцена эта произошла в присутствии врачей, которых расставили по углам комнаты. Правда, свидетели эти размещены были за занавесками, но им прямо приказано было, не пропуская ничего, следить за развитием событий. Четыре свидетеля, спрятавшись там, где им велели, долго ожидали счастливого для короля мига и, наконец, услыхали слабый стон, причину которого, несмотря на свою профессию, так никогда и не сумели узнать. Что же им оставалось делать? Пришлось подтвердить перед королем, что факт супружеского соития свершился и его количеству больше не о чем волноваться.

Но если король, как можно предполагать, и был доволен, то Людовик Орлеанский был удовлетворен куда меньше. Желая забыть эту «ужасную» ночь и отомстить своему тестю, он предался безумному разврату, стал предаваться страсти со всеми встречными женщинами, от аристократок до служанок, не различая ни девиц легкого поведения, ни порядочных и скромных девушек, ни замужних дам…

В своем роде будущий Людовик XII был истинным знатоком своего дела — уже через год он похвалялся тем, что испробовал и переспал со всеми женщинами амбуазского двора и теперь даже в темноте может легко отличить одну от другой по ласкам, запаху и очертаниям тела.

Впрочем, было одно досадное исключение. Ни губ, ни тела одной из них он так и не испробовал, причем именно той, которая хотела стать его любовницей; он еще не коснулся Анны Французской, старшей дочери Людовика XI. А между тем она давно и страстно любила своего кузена. Однажды, когда ей было всего 12 лет, она сказала отцу: «Я хочу, чтобы Людовик стал моим мужем». Пришлось подыскивать ей более «миролюбивого и благожелательного супруга». Им оказался 33-летний Пьер де Боже, один из советников короля. Бракосочетание было отпраздновано 30ноября 1473 года.

* * *

В течение нескольких лет Людовик XI очень боялся, как бы племянник — Людовик Орлеанский, ссылаясь на невозможность нормальных отношений с супругой, не стал добиваться от папы расторжения этого брака. Поэтому каждые полгода он заставлял своего зятя посещать замок Линьер в Берри, где жила несчастная калека, и доказывать ей свою любовь.

Поездки эти были для Луи тяжелым бременем. Ему вовсе не хотелось расставаться со своими любовницами в Блуа или Амбуазе. Поэтому явившись к своей законной жене, он всякий раз демонстрировал ей не свою любовь, а лишь свое плохо скрытое (а подчас и вовсе не скрываемое) раздражение.

«Убирайтесь! — так будто бы кричал он, если верить Ги Бретону, — Почему бы вам не оставить меня на время в покое. Поездка так меня утомила». Так изо дня в день находил он новые предлоги и по-прежнему уклонялся от своего супружеского долга. Узнав об этом, Людовик XI повелелстраже, охранявшей замок, почти насильно втягивать его в долгие партии игры в мяч сцелью «разогреть плоть и привести его в благотворное для любви состояние». И самое странное, обычно это средство, по всей видимости проверенное стражниками на самих себе, стало приносить ожидаемые результаты. Юный Луи стал чаще навещать свою супругу, а иногда, словно ослепленный жгучим желанием, даже со всех ног вбегал в опочивальню принцессы.

В такие дни в замок Плесси-лё-Тур отбывал гонец, дабы уведомить о таком счастливом событии отца молодой супруги.

Конечно же, кто не согласится с тем, что в дипломатии и большой политике, в военном деле, в делах управления король был хитер и умен, но юный Луи Орлеанский оказался вполне достоин своего учителя (ведь не только у своей матери, но и у короля брал он уроки жизни и властвования), — поняв, что он стал жертвой милой и такой спортивной уловки (в которой, правда, не было ничего бесчестного или позорного), он пригласил в замок Линьер одну знакомую куртизанку, с которой весело проводил время в Блуа. Так после игры в мяч под одобрительные возгласы и взгляды стражников, полагавших, что он идет к супруге, он запирался в покоях большой башни именно с этой сладострастной дамой.

Жаль, но вскоре об этом стало известно не только в провинции Берри и на берегах Луары, но и в Париже, где история эта наделала много шуму. Как водится, одни жалели молодую герцогиню Орлеанскую, другие защищали Луи, «которого женили силой», и все единодушно винили короля, который стал причиной несчастья обоих.

В марте 1479 года Людовик XI внезапно заболел, и врачи не смогли сказать ничего определенного о его недуге. Утверждали, что он парализован и даже потерял дал речи и что при нем неотлучно дежурит некий святой человек, приехавший во Францию из итальянской Калабрии, изумляя успехами своего лечения всех врачей.

Но пока парижане повторяли эти слухи, ежедневно жадно ловя новости о здоровье государя, семнадцатилетняя принцесса Анна де Боже оставалась в Амбуазе, глубоко страдая по Луи Орлеанскому. Как ни странно, отец всегда восхищался ее умом, говоря: «Она — наименее глупая из всех женщин Франции, ибо судьбе не было угодно познакомить меня ни с одной умной». И словно подтверждая эти слова делом, он отдал именно под ее опеку своего сына и наследника Карла, который должен был рано или поздно получить в наследство «самое прекрасное из земных королевств».

Однако на сей раз, — рассказывает Ги Бретон, — Людовик XI выздоровел вопреки всем стараниям и ухищрениям врачей. И Луи Орлеанский, уже тайно обсуждавший с важнейшими сеньорами королевства, как легче заполучить власть, отобрав ее у законного наследника Карла, вновь отошел в тень, затаив в душе досаду и предавшись для наилучшего душевного успокоения сладострастию и разврату. Говорят, что в это время у него была связь с известной красавицей и куртизанкой Амазией, чей неверный и взбалмошный нрав причинял ему немало неприятностей. Едва он покидал ее покои, эта очаровательная и сладострастная красавица тут же оказывалась в объятиях слуги, лакея, а иногда и первого встречного сластолюбца, встреченного ею на улице и тотчас увлекаемого гетерой на ее ложе. Луи Орлеанский не смог долго этого переносить и, избавившись от свиты у дверей ее дома, стал затворяться с ней в одиночестве, полагая, что лучше уж готовить самому, чем заставать Амазию обнаженной на коленях у достопочтенного повара или у его ног.

Дело доходило до смешного. Часто ловкая девица говорила с лукавой усмешкой на устах: «Ваше высочество, не слышите ли вы стук в дверь? О! Видно, нам принесли пирог с абрикосами, которые я так люблю. Не беспокойтесь, следите за плитой, не сожгите голубей, я сама посмотрю, кто там пришел». И, — красавица упорхнула, а Луи ждал некоторое время, не выказывая ни малейшего нетерпения. Ему даже нравилось следить за плитой и слегка поворачивать вертел, но время шло, кушанье уже было готово, и уже подгорало, а нашей прелестницы и след простыл. В душу юного герцога начали закрадываться подозрения. Оставив кухню, он направился в переднюю и едва не обезумел от гнева. Лежа прямо у входа на платьевом комоде, его любовница предавалась пылкой страсти.

В ответ на упреки Людовика она призналась, что и сама считает такую сцену неуместной и даже возмутительной, но как иначе она могла отделаться от настойчивого и назойливого ухажера? Само собой разумеется, не оставалось ничего другого, как впустить его и удовлетворить его страсть.

Летописец того времени скромно замечает, что герцог простил ее, «поскольку это была очень распутная история, а он слишком любил девиц легкого поведения…» . По всей видимости, именно эта любовь побудила юного Луи раздавать в Рождество 1480 года деньги всем шлюхам города Тура, причем будущий король сам наблюдал за тем, как его слуги раздают золотые монеты девицам, а те вместо благодарности задирают юбки, обнажая свои прелести, хохоча и делая при этом неприличные жесты. Так вполне богоугодное дело едва не превратилось в самую настоящую оргию.

Увы, в 1483 году король Людовик XI скончался, случилось то, что давно уже должно было случиться, но что судьба так странно откладывала со дня на день. На трон взошел Карл VIII, которому было всего лишь тринадцать лет, а потому реальной властью овладела уже известная нам Анна де Боже, которой в это время исполнилось всего лишь двадцать два года. И сейчас она не забывала свою былую страсть, назначив юного герцога Орлеана наместником Иль-де-Франс. Но Людовик глядел на нее почтительно и холодно, притворившись, что совершенно ничего не понимает и ровно ни в чем не заинтересован. Мимо этой тайной и неразделенной страсти не мог пройти мемуарист Брантом, сказав: «Когда бы Луи Орлеан захотел хоть немного уступить любви госпожи де Боже, он немало выиграл бы от этого…».

Естественно, что фактическое правление семейства Боже было не по душе знатнейшим сеньорам Французского королевства и в особенности принцам крови. Они считали его совершенно незаконным, хотя Анна де Боже, как и ее супруг Пьер де Боже, ссылались на устную предсмертную волю Людовика XI. Луи Орлеанский не стал медлить и поспешил воспользоваться сложившимся положением. Теперь он, в свою очередь, потребовал законного регентства и, отчасти опережая события, объявил о своем намерении вместе со своей многочисленной свитой обосноваться в замке Амбуаз, расположенном подле города Амбуаз на левом берегу Сены и в то время служившим резиденцией маленького короля Карла VIII. Однако Анна де Боже, будучи подлинной дочерью старого французского лиса, ныне почившего в бозе, предвидя все нежелательные последствия, могущие возникнуть после этого «скромного» переезда, потребовала, чтобы гарнизон Амбуазского замка и города присягнул на верность именно ей… Так на некоторое время претензии Орлеанского были отражены, а угроза с его стороны сведена к минимуму, однако Анна понимала, что положение ее ненадежно. Только созыв Генеральных штатов мог решить дело. В этом месте нам стоит сделать отступление.

Общеизвестно и не требует особых пояснений то, чем являлись для истории Французского королевства Генеральные штаты, сословно-представительное учреждение Франции и Нидерландов. Они состояли из представителей дворянства, духовенства и горожан и созывались королем. Возникновение этой политической формы, этого весьма важного политического института восходило к началу XIV века и знаменовало для Франции переход к сословной монархии. Уже в конце XIII века представители городов присутствовали и заседали на собраниях знати, но широкое и регулярное представительство началось лишь с собрания, созванного королем Филиппом IV в 1302 году для отпора непомерным теократическим притязаниям папства. Персональное участие в Генеральных штатах крупных светских и духовных сеньоров — вассалов короля — постепенно было заменено посылкой выборных депутатов от сословий — дворянства, городов и духовенства. Представители сословий заседали и принимали решения раздельно. Общее же решение выносилось посословным голосованием, при котором каждое из них имело всего лишь один голос. В период трагической и знаменитой Столетней войны Франции и Англии (1337–1453 гг.) политическая роль Генеральных штатов неизмеримо возросла. Королевская власть нуждалась в финансовой и политической поддержке всего народа, особенно городов — краеугольного камня экономического могущества и процветания королевства, однако с середины XV века их роль начинает ослабевать и, разумеется, это происходит не без активного участия короля, в особенности Людовика XI, стремящегося к созданию абсолютной и, следовательно, совершенно полновластной монархии.

Но вернемся к нашему рассказу. На этот раз созыва Генеральных штатов требовали одновременно Анна де Боже и Людовик Орлеанский. Заседание состоялось в Туре 5 января 1484 года. По окончании длительной дискуссии, как гласит рассказ историка Ги Бретона, был создан регентский совет, после чего представители всех провинций все-таки доверили мадам Анне опеку над юным королем.

И в этот раз Людовика Орлеанского ждало разочарование. Казалось, судьба совершенно перестала печься о нем. Глубоко огорченный, он покинул прекрасный город Тур и прибыл ко двору герцога Бретонского, при котором все мятежные или опальные принцы и вельможи французского двора всегда находили убежище, приют и понимание.

Герцог Франсуа (Франциск) Бретонский (1450–1488) был рад встрече с родственником, ведь и он был отпетым вертопрахом. В свое время его почти открыто соблазнила красивая и пылкая Антуанетта де Меньле, любовница короля Карла VII после смерти Агнессы Сорель, о которой мы имели случай говорить ранее. Красавицу подослал к герцогу Бретани сам Людовик XI, желавший из дел амурных получить политические дивиденды, и, надо сказать, она не разочаровала герцога, ибо была необычайно изобретательна в любви. Увы, Людовика ждало первое разочарование. Эта пылкая любовница, эта «фаворитка по приказу», в пылу страсти сама не заметила, как увлеклась герцогом и перестала слать тайных гонцов с ценными сведениями о бретонском дворе. Любвеобильный Франсуа успел благополучно похоронить одну свою супругу, которой была Маргарита Бретонская, и жениться во второй раз, но он так и не пожелал расстаться со своей необыкновенной Антуанеттой, заставив свою законную супругу, которой стала знатная дама Маргарита де Фуа, мириться с присутствием фаворитки под супружеским кровом.

Именно в это время и прибыл Людовик Орлеанский ко двору герцога Бретонского. Естественно, и он не прошел мимо почтенной госпожи де Меньле, благополучно и почти на правах законной супруги заправлявшей двором и домом герцога Бретонского, нисколько не враждуя при этом с Маргаритой де Фуа. Конечно, она была на двадцать лет старше его, но, пожалуй, именно поэтому во время одного из турниров, когда Луи приблизился к ней после удачного поединка, она с истинно материнской заботой и женской сладостной грацией вручила ему награду победителя.

«Я был бы рад, — шепнул он ей, — раскрыть вам секреты некоторых турниров, известных лишь в моей стране.

Красавица нисколько не смутилась.

— Государь, — ответила она, — мне все известно и в этой области. Но если бы и потребовалось учиться, то я бы оставила роль учителя за моим повелителем…» .

Так обратились в прах галантные надежды Луи Орлеанского, впервые на своем пути повстречавшего столь верную возлюбленную.

Потерпев поражение от фаворитки герцога Бретонского, Луи постепенно обратил свой взор на дочь герцога Франсуа от Маргариты де Фуа, которая была юна, хороша собой и, как и Анна де Боже, носила имя Анны. Все складывалось как нельзя лучше, ибо он осыпал девочку всевозможными подарками, и та с радостью их принимала. Наконец, заверив ее отца в том, что его вынужденный брак с Жанной Французской, дочерью покойного короля, можно легко расторгнуть в Риме, он тайно обручился с юной герцогиней.

Это обстоятельство не укрылось от Анны де Боже, решившей нанести очередной удар своему кузену. Карл VIII еще не был коронован, Луи Орлеанский должен был непременно присутствовать при этой церемонии. Явное пренебрежение своим долгом могло пятном лечь на его репутацию и иметь тяжкие и далеко идущие последствия. Ведь именно он, как и все герцоги Орлеанские, в качестве первого принца крови должен был держать корону над головой молодого короля. Такой повод обязывал его без промедления вернуться в Париж.

Разумеется, ему была направлено письмо с торжественным приглашением следовать в столицу. Луи уступил. Он покинул Нант и прибыл в Париж. По традиции французские короли короновались в Реймсе, а уже оттуда следовали в Париж. И коронация Карла VIII состоялась 30 мая 1484 года, а уже 5 июля король вступил в столицу. Итак, ни в июле, ни в августе Луи в Нант не вернулся, и Анна де Боже могла быть этим вполне довольна.

Так или иначе, но на авансы своей кузины он опять не ответил, и полагали, что лишь гордыня мешает ему ей уступить. «Он хотел, — сообщает Брантом, — чтобы она зависела от него, а не он от нее». И на этот раз у нее ничего не вышло. Некоторые грубые замечания, сделанные им во время игры в мяч, рассорили их окончательно, но госпожа де Боже затаила обиду под внешней благожелательностью. И чтобы отомстить, она решила помешать его браку с Анной Бретонской. И в самом деле, не лучше ли было связать бретонку узами брака с королем Франции.

Однако в то время как Анна де Боже планировала брак юного короля с герцогиней Бретонской, у него уже была невеста. Звали ее Маргарита Австрийская, очаровательное дитя с синими глазами. Надо признать, что четырнадцатилетний король Карл относился к ней с детской непосредственностью и теплотой. Говорили, что он просто обожает «свою возлюбленную жену — очаровательную маленькую королеву Франции», хотя в действительности брак меж ними вовсе не был совершен.

Маргарита жила во Франции с двух лет. Ее отец, Максимилиан Австрийский (1459–1519), происходил из династии Габсбургов и с 1486 года сделался королем Римским, а с 1493 года — императором Священной Римской империи. В 1477 году Людовик XI захватил принадлежащий Габсбургам город Аррас, а в 1482 году в том же городе менаду ним и Максимилианом Австрийским был подписан Аррасский мирный договор, доложивший конец войне между двумя суверенами. Именно на основании одной из статей этого важного документа отец маленькой Маргариты вынужден был отдать ее руку наследнику французского престола. Жарким июльским вечером 1483 года она прибыла в сопровождении кормилицы в Амбуаз. Потом к ней приблизились Анна и Пьер де Боже в сопровождении папского протонотария, присланного Римом специально для этого случая. Помолвка была отпразднована тут же на площади, украшенной великолепными коврами и гобеленами. Протонотарий соединил руки двух детей, и «наследник престола соблаговолил дважды поцеловать свою невесту».

На другой день в капелле замка жених и невеста приняли благословение и, преклонив колена, дали клятву быть вместе неразлучно и в горе и в радости, пока не разлучит их смерть. После этого Карл надел кольцо на палец девочки.

После этого начались пиры знати и народные гуляния. Туренское вино лилось рекой, столы ломились от яств, звучали стихи и песни в честь будущей королевы, благодаря которой у Франции под ее властью оказывались новые провинции — Артуа, Маконне, Шароне, Осеруа.

Народ и дворяне все еще праздновали, а Карл уже вернулся к своей спокойной жизни в Амбуазе, которую вел-таки под пристальным наблюдением своей сестры Анны.

Смерть Людовика XI нисколько не изменила привычное течение жизни его сына, зато она решительно изменила жизнь его нареченной. Теперь с маленькой Маргаритой обращались как с королевой Франции, — окружив ее множеством придворных дам и девиц. И самое главное, что не прошло мимо внимательных глаз и ушей придворных историографов той поры, ее «облачили в великолепные одеяния и наряды».

Итак, маленькую Маргариту любили в королевстве, и потому планам Анны де Боже было не так-то легко осуществиться. Впрочем, регентша, «самая хитрая и проницательная женщина из всех, когда-либо живших», как назвал ее Брантом (сам бывший в немалой степени знатоком и ценителем женской прелести и красоты и в не меньшей степени женского же ума), решив любой ценой женить своего младшего брата на маленькой Анне Бретонской, не сказала об этом ни слова никому, даже королю, и терпеливо дожидалась своего часа.

В королевстве было неспокойно. Желая в союзе с герцогами Бурбонским и Бретонским создать коалицию против четы де Боже и тем ослабить ее влияние, Луи Орлеанский писал парламенту , обвиняя Анну в узурпации власти: «Эта особа завладела государством, правит им совершенно по своему усмотрению, нисколько не считаясь с интересами знатных сеньоров, и тем более короля. Она отваживается нарушать постановления Генеральных штатов, повышает налоги, раздает пенсии своим сторонникам, ради своих корыстных интересов опустошает королевскую казну, с таким тщанием, трудом и упорством собранную ее отцом, славным королем Людовиком, любимыми чадами которого все мы являемся. Ясно, что эта женщина стремится к верховной власти и ее подлинная цель самой стать сувереном Французского королевства. Вам требуются справедливые и убедительные доказательства? Что ж, я приведу вам одно, стоящее многих других: эта женщина приказала королевской гвардии, обязанной давать присягу одному лишь королю, присягнуть ей… Вот до чего дошло дело…»

Увы, парижский парламент в лице своего председателя Жана де ля Вакери оказался глух к столь пламенной речи. Понимая, в чем подлинная причина инвектив и нападок Людовика Орлеанского, председатель парламента резко отвечал герцогу: «Разве не следует Вам всеми силами постараться уберечь королевство от войны, а не разжигать пламя братоубийственной распри!» Окрик подействовал, но возымел явно обратное действие. Получив послание Жана де ля Вакери, Луи тотчас вступил в переговоры с англичанами, начал собирать под свои знамена войска, даже попросил помощи у императора Максимилиана Австрийского и увлек «союз государей» в «безумную войну», продолжавшуюся два года и показавшую полную неспособность мятежников добиться успеха. Их поначалу успешное движение на Париж было остановлено, после чего им спешно пришлось отступать к Нанту. Надо признать, такому повороту дела не следовало удивляться. Анна де Боже оказалась на практике не только прекрасным и мудрым администратором и государственным деятелем, но и хорошим военачальником, лично и очень успешно руководившим боевыми операциями. Молоденькой же герцогине Анне Бретонской, которой к тому времени исполнилось лишь десять лет, воистину не везло. Укрывшись в Ренне, столице Бретани, она пережила там очень тревожные часы. Но, как это обычно бывает, нет худа без добра. Именно теперь она стала объектом страстного влечения и поклонения всех принцев Европы, желавших завладеть в один прекрасный день ее герцогством. Едва ли не каждый день ее отец Франциск принимал послов европейских государей, предлагавших ему помощь и поддержку в обмен на обещание руки и сердца его дочери. Как говорит французский историк Ги Бретон: «Сознавая безвыходность положения, престарелый герцог, обезумев от мысли о том, что Бретань может утратить свою независимость, обещал свою дочь всем подряд. У десятилетней Анны Бретонской вскоре появилось множество женихов, в том числе герцог Бекингемский, сын герцога де Рогана, Жан де Шалон, принц Орлеанский, инфант Испанский, Максимилиан Австрийский (отец невесты Карла VIII) и Ален д’Альбре, который, владея графством Фуа, царил в Беарне и Наварре…» .

Итак, армия коалиции потерпела поражение и практически перестала существовать. Людовик Орлеанский попал в плен. Анна де Боже торжествовала, а 19 августа 1488 года был подписан договор, по которому Франциск, герцог Бретонский, обещал изгнать со своей территории иностранных принцев и солдат и не выдавать замуж своих дочерей, которых у него было две, без специального одобрения короля Франции. Этим он полностью признавал власть своего сюзерена и отказывался впредь от всяких попыток вредить, явно или тайно, его трону. Но 7 сентября 1488 года герцог скончался, на два года пережив и свою законную супругу, и фаворитку Антуанетту де Меньле, таким образом, оставив свою старшую дочь в возрасте одиннадцати лет сиротой. Теперь именно она стала герцогиней суверенной Бретани и все претенденты на ее руку, немногим ранее одобренные ее отцом, вновь устремились на приступ вожделенной цитадели. Впрочем, она нисколько не льстила себя надеждой на искренность их чувств. Переезжая из города в город, она тщетно пыталась укрыться от этих охотников за приданым и с грустью думала о Людовике Орлеанском. Но множество женихов — множество напастей, как должна была бы гласить народная мудрость. Активная деятельность принцев, так и не покинувших Бретань, вызвала недовольство Карла VIII, наконец, начавшего против них открытые военные действия. Маленькая герцогиня, горько сожалевшая о разлуке с любимым, заточенным в темнице, вынуждена была уступить одному из женихов — Максимилиану Австрийскому, о котором мы уже имели случай говорить выше. Она дала согласие на брак с ним.

Время шло, войска Карла VIII претерпели все трудности осады, взяв в кольцо город Нант, оборонявшийся мужественным Аленом д’Альбре, одним из претендентов на руку и ложе герцогини Бретонской. Ничто, кроме хитрости, не могло одолеть мужества рыцаря д’Альбре, но герцогиня Бретонская не учла, что ее властная и могущественная соперница недаром была родной дочерью Людовика XI. Анна де Боже, видя, что мужества бретонцев не сломить стойкостью французов, прибегла к хитрости, сообщив Алену д’Альбре о том, о чем знали уже почти все вельможи и простолюдины королевства, — что герцогиня Анна, наконец, дала согласие на брак с Максимилианом, и уже идут необходимые приготовления к торжественной церемонии. Отвергнутый претендент не смог сдержать своего негодования на неверность женского нрава и передал Нант Карлу VIII.

Верно, должно быть, сказал чудесный и к тому же великий поэт Франции Жан Маро в одном из своих стихотворений:

Именно Жану де Маро, стихотворение которого мы привели выше, выпала честь быть личным секретарем Лины Бретонской (Анны де Бретань) и проследить жизненный дуть девочки и победу дома герцогов Орлеанских.

Максимилиан, к своему глубокому огорчению, не смог лично приехать за невестой. Пришлось прибегнуть к практике бракосочетания по доверенности. Вместо него в церемонии принял участие посол австрийского двора Вольфганг фон Польхейн. Он приблизился к брачному ложу, держа в правой руке доверенность своего государя и, обнажив правую ногу, «на мгновение сунул ее под одеяло». Церемония была завершена.

Теперь австрийский посол подписывал все официальные документы такой официальной пометкой: «Максимилиан и Анна, римский король и королева, герцог и герцогиня Бретани».

Анна де Боже была встревожена и возмущена. Ее хваленая и хорошо известная проницательность и хитрость потерпели поражение. Требовалось срочно аннулировать этот брак. И дабы обезопасить страну от новых треволнений войны, необходимо было женить Карла VIII на Анне Бретонской. Однако на этот раз Карл VIII заупрямился:

— Возможно ли это, — упорно возражал он, — ведь перед Богом и людьми я уже обручен с Маргаритой Австрийской.

«Речь идет о спасении Франции», — отвечала на это Анна де Боже. Карл VIII хорошо понимал, что от него требуется. Речь шла о доходе на Ренн, в котором находилась герцогиня Бретонская. Мысль эта отнюдь не вдохновляла его, но Анна де Боже настаивала и, наконец, вынудила Карла выехать в Амбуаз и там вдали от глаз любопытной парижской толпы проститься со своей невестой. Та уже обо всем знала, и прощание короля с ней было особенно печально.

Девятилетняя Маргарита, зная, что юный король едет к одиннадцатилетней сопернице, заливаясь слезами, промолвила:

— Я хорошо знаю, вы отправляетесь в Бретань, чтобы там взять в жены другую женщину!

Да, слова эти звучали удивительно и, пожалуй, могли бы вызвать улыбку, если бы в них не было столько не просто трогательной детской грусти, но и подлинной на рослой печали.

— Я никогда не покину ту, которую выбрал мне в супруги мой отец. И до тех пор, пока вы будете живы, у меня не будет другой жены. (Приводится по книге Ги Протона).

Так или иначе, но уже в день Всех Святых 1491 года Карл VIII во главе войска в 40 тыс. человек стоял под стенами Ренна, в котором ждала решения своей участи дочь покойного герцога Бретонского. Гарнизон города состоял из 14 тыс. человек, и было совершенно очевидно, что долго держаться против войска короля город не сможет. Герцогине предстояло смириться с исступлением в город французов, которых она ненавидела всей душой, усматривая в них виновников безвременной кончины ее отца. Конечно, ее дядя говорил ей, что Карл VIII намеревается на ней жениться, но это лишь еще сильнее возмущало девочку.

— Я уже замужем, — говорила она. Анна была очень упряма. Она не хотела выходить замуж закороля Франции и однажды, когда все аргументы у нее иссякли, бросила в порыве гнева фразу: «Кстати, если ему так угодно, пусть хотя бы первым попросит моей руки!»

Вскоре об этой ненароком брошенной фразе стало известно Анне де Боже, в голове которой тотчас же созрел достойный Макиавелли план. Она решила поручить исполнение его не кому-нибудь, а герцогу Орлеанскому. Довольно ему было пребывать в тиши и мраке заточения, пора было послужить Франции и ее королю. Перед отъездом в Ренн Карл VIII, уступая просьбам своей сестры Жанны, скучавшей без мужа, приказал освободить Людовика Орлеанского. Анна де Боже решила, что просить для короля руки этой юной герцогини, которую он любил сам, будет для него жесточайшим унижением. И в самом деле, узнав о том, какая роль ему предстоит, Людовик стал «белее савана», но согласился, ибо не в его положении было открыто противиться или пренебрегать приказаниями регентши.

С тяжелым сердцем Людовик Орлеанский отбыл в Ренн и предстал перед герцогиней. Он воочию убедился в том, насколько она похорошела, и лишь с великим трудом удалось ему подобрать слова для изложения просьбы Карла VIII.

Ответ Анны был краток и немного надменен:

— Пусть придет и посмотрит на меня, — сказала она и заплакала, «ибо очень ненавидела человека, за которого ее хотели выдать замуж» .

Несколько дней спустя состоялась встреча Карла и Анны, подготовленная весьма искусно. Король, как гласит хроника, отправился паломником в часовню у ворот Ренна и, помолившись там, пересек, «как бы по неведению», укрепления. Но поскольку на самом деле его сопровождали 50 лучников и 100 рыцарей, это «паломничество» было равносильно официальному вступлению во владение городом.

Засим Карл направился ко дворцу герцогини Бретонской, чтобы там торжественно приветствовать ее. Они остались одни. Сейчас у них была возможность вдоволь насмотреться друг на друга. Обоих обуревали совершенно противоположные чувства. Король нашел герцогиню прелестной и заметил, что у нее полная обольстительная грудь и что она очень ловко скрывает с помощью специально изготовленных войлочных подошв легкую хромоту, впрочем, совершенно не способную навредить ее обаянию.

Анна же была в отчаянии, ибо король показался ей сущим уродом. И в самом деле, по словам венецианского посла Дзаккарии Контарини, у него были бесцветные подслеповатые глаза, массивный нос, достойный своей величиной украсить лишь лица древних галлов, всегда полуоткрытый рот, толстые губыи постоянно нервно двигающиеся и подрагивающие руки, даже смотреть на которые было в высшей степени неприятно.

Но вполне отдавая себе отчет в том, что ее отказ повлечет за собой полное разорение герцогства королевскими войсками, присоединение Бретани к Франции и, может быть, пленение молодой герцогини, она согласилась на брак. Помолвка состоялась через три дня в глубочайшей тайне. Однако кому-то из французских вельмож пришла в голову престранная и коварная мысль пригласить посла императора Максимилиана, Вольфганги фон Польхейна, уже известного нашему читателю по сцене торжественной и комичной церемонии «брака по доверенности». Естественно, тот отклонил это любезное приглашение и тотчас выехал на родину, спеша сообщить своему господину о нанесенном ему оскорблении.

Вскоре маленькая бретонка начала забывать о том, нисколько некрасив ее жених. Церемония бракосочетания была назначена на б ноября 1491 года и состоялась в замке Ланже. Здесь же были устроены пышные празднества. На другой день после бракосочетания Карл поспешил принести свои извинения и объяснения Маргарите Австрийской. Для этого он торжественно выехал в Амбуаз иуведомил свою несостоявшуюся супругу обо всем происшедшем. Девочка разрыдалась:

— Так вот чего стоят все ваши уверения и клятвы. Так-то вы держите свое слово. Вот подлинно королевская честность и истинно королевское благородство!

Король, слыша такие слова, тоже прослезился:

— Я огорчен не менее вас, — произнес он и грустно взглянул на нее.

— Что ж, — прошептала она, — всего лишь одна утешительная мысль может облегчить мои страдания; никто не посмеет предположить, что это я виновна во всем происходящем.

Сцена закончилась взаимными объятиями и слезами. Королю Карлу весьма трудно было высвободиться из объятий девочки, если бы не его придворный. Один из летописцев так рассказывает об этом:

«Господин Дюнуа, один из приближенных короля, ожидал государя у дверей спальни, в то время как принцы и принцессы, господа и дамы плакали и испускали бесчисленные горестные вздохи и стоны от жалости и сострадания, видя столь горестную разлуку двух влюбленных. И лишь он один со своим жестоким высокомерием и постыдными для придворного насмешками докучал королю, торопя его отъезд и осуждая его слишком долгое пребывание в обществе принцессы. Он говорил о том, что если король будет столько плакать и предаваться скорби вместе с женщиной, он утратит свое мужество, столь необходимое всякому властелину» .

Услышав такие слова, юная Маргарита еще горше залилась слезами и тотчас потребовала, чтобы ее как можно скорее возвратили отцу, на что Карл VIII неожиданно для нее и многих присутствующих отвечал:

— Пока соблаговолите оставаться здесь, — и, повернувшись, удалился в сопровождении того самого Дюнуа и придворных. Так «маленькая и любимая всем народом королева Франции» стала маленькой пленницей в королевстве, которое отныне не могло ей принадлежать.

Естественно, в Европе события, потрясавшие Францию и ее двор, наделали немало шума. Император австрийский Максимилиан, узнав о браке Карла VIII и Анны Бретонской, впал в необыкновенный гнев, ибо у него похитили не только жену, но и герцогство Бретонское, ставшее отныне частью, и одной из наилучших, французской короны. Он метал громы и молнии против гнусного прелюбодея и клятвопреступника, ибо только такими словами отныне Максимилиан намерен был именовать доброго короля французов. Помимо этого, он упрямо повторял, что брак, заключенный в Ланже, не является законным и что, кроме того, король Франции похитил и изнасиловал юную герцогиню Бретонскую. Разумеется, придворные отвечали ему на это, что шесть самых уважаемых реннских магистратов присутствовали при этом бракосочетании и отвелиновобрачных не только до дверей спальни, но и до самого брачного ложа, после чего представили Анне де Боже соответствующий отчет, составленный столь откровенно, что регентша была им потрясена, а историки из-за его строгой и неукоснительно-суровой пунктуальности и точности даже не осмелились ни разу его опубликовать.

Словом, никакого насилия над юной бретонкой не произошло, самые уважаемые люди Бретани подтверждали и свидетельствовали, что герцогиня совершенно добровольно стала супругой Карла VIII, но это нисколько не удовлетворяло императора Максимилиана, который по-прежнему считал себя герцогом Бретонским. Впрочем, не один он был недоволен этим историческим фактом. Присоединение Бретани, безусловно, способствовало усилению и укреплению французского королевства, а потому беспокоило не только австрийцев, но и испанского монарха и германских и итальянских князей и государей.

— Какой мощной монархией стала теперь Франция! — с тревогой воскликнул однажды Лоренцо Медичи.

— И какой опасной, — вторил ему испанский король Фердинанд.

Англия же хранила молчание, но если бы у английского короля Генриха VII спросили, какого он держится мнения на этот счет, ответ, без всякого сомнения, был бы приблизительно тот же самый. Против Франции начинала складываться коалиция, но тонкими дипломатическими усилиями и ухищрениями Анны де Боже военного конфликта удалось избежать. Словом, так или иначе, но все складывалось благополучно не только для короля Франции, но и для его королевства.

Маленькая Маргарита Австрийская тем временем по-прежнему оставалась во Франции. Ее почетный плен продолжался полтора года. В мае 1493 года война между Максимилианом и Францией прекратилась, и Карл VIII согласился отпустить Маргариту на родину.

13 июня 1493 года она покинула город Мо, в котором пребывала до сего времени. Анна Бретонская осыпала ее на дорогу подарками, Маргарита холодно ее поблагодарила, но более уж во всю жизнь не испытывала и тени симпатии или расположения ни к королеве, ни к королю, ни к народу Франции. Особенно горестным казалось ей странное равнодушие подданных французского короля к ее судьбе. Эскорт самых родовитых дворян Франции сопровождал ее до Валансьена. Когда экипаж ее пересекал Аррас, местные горожане кричали:

— Да здравствует Рождество! — ибо то было время Рождества, но она прервала их, воскликнув:

— Уж лучше кричите: «Да здравствует Бургундия! Быть может, хоть это доставит неудовольствие вашему королю!»

Вскоре она была в объятиях своего отца, но так никогда и не забыла обиды, нанесенной ей Карлом VIII, из-за которой, если верить словам историка Эно, и зародилась длительная вражда между французскими и австрийскими королевскими домами. Впрочем, судьба еще преподнесла Маргарите Австрийской скромный дар. Четыре года спустя она была обручена с Хуаном Кастильским, инфантом Испании.

Но одним — страдания, другим же — радости бытия, как это обыкновенно и бывает в жизни. Маргарита Австрийская, отвергнутая Карлом VIII, направляясь к своему новому супругу и, попав в страшную бурю, изливала свою печаль и ожидание неминуемой смерти в словах горестной эпитафии, оказавшейся впрочем явно преждевременной, а ее обидчик Карл VIII, безумно влюбившийся в Анну Бретонскую, теперь мог без всяких угрызений совести посвятить себя супруге. Герцогиня после ночи в Ланже испытывала постоянное влечение к королю. Она оказалась на редкость пылкой, требовательной и изобретательной партнершей и постоянно принуждала мужа к самым изнурительным подвигам сладострастия. Этот любовный голод и неуемное сластолюбие были подмечены Дзаккарией Контарини, венецианским послом во Франции, написавшим как-то в одной из своих депеш: «Королева необыкновенно ревнива и питает сладостное влечение к Его Величеству сверх всякой меры, и с тех самых пор, как стала его женой, редкую ночь позволяет ему не спать с собой».

Конечно, Карл VIII обожал любовные игры, этот утонченный вид любовных турниров не рыцаря с рыцарем, а рыцаря с дамой, не только позволяющий себя победить, но и частенько побеждающий якобы неодолимого соперника своей слабостью, сладострастной истомой, искусством пылкого и опытного тела. Но ради своей сладострастной королевы, надолго изгнавшей из постели короля всех незаконных любовниц и фавориток, он даже приказал украсить замок Амбуаз, построить там новые башни, возвести новые великолепные здания, украсить покои чудными гобеленами и устроить необычайно изысканную ванную комнату. Однако страсть подвигла его на большее, гораздо большее. Ради прекрасных глаз своей молодой супруги король начал готовиться к завоеванию Неаполя, хотя город этот лежал за тридевять земель от его владений, что требует некоторых пояснений.

 

Глава 2 Итальянские деяния короля Карла VIII

Некогда независимое герцогство Анжуйское, которое теперь принадлежало Франции, в довольно далеком прошлом среди своих лучших украшений имело и неаполитанскую корону. Карл VIII считал себя прямым наследником анжуйских государей, владения которых еще столетие назад распространялись на южную Италию и Сицилию, а потому считал свои претензии вполне обоснованными, а возможность проявить свое совершенно королевское великодушие в благодарность за ночи любви совершенно необходимой. В течение года длились приготовления, и осенью 1493 года королевские войска выступили в поход. В сентябре 1493 года Карл во главе великолепно снаряженного и экипированного войска покинул Амбуаз и направился к Лиону, где должен был расстаться с супругой и в печальном, но героическом одиночестве следовать в Италию.

Но, думая о предстоящих трудах бога войны Марса, король не мог, не умел унять сладостного безумия, зароненного в его сердце и чресла королевой.

Думая о том, чтобы покрыть себя неувядающей славой на полях Италии и, более того, предпринимая все это ради прекрасных глаз своей супруги, он вез с собой в особой, необыкновенно удобной, просторной и красивой повозке несколько молодых, красивых и весьма благосклонных к нему дам, в обязанности которых входило ни в коем случае не допустить вынужденного охлаждения его любовного пыла и ослабления или увядания копья Венеры. Итак, за ним следовал маленький гарем, ибо бедное истосковавшееся по маленькой королеве Анне тело его, как утверждает французский автор Ги Бретон, находилось во власти какого-то удивительного необъяснимого сексуального безумия, вынуждавшего его буквально против воли сходиться одновременно или почти одновременно с несколькими темпераментными и весьма опытными любовницами.

Во время путешествия король верхом на своем белом иноходце постоянно, пока не простился со своей супругой в Лионе, путешествовал между экипажем королевы и повозкой с придворными дамами. Иногда он останавливал кортеж и помогал одной из длинноногих стройных девиц сойти на землю. После этого они уединялись в кустах или за деревьями, росшими вдоль дороги, и отсутствовали, как правило, довольно краткое время. Королева плакала, но делала вид, что ничего не замечает, а вельможи и придворные с улыбкой отмечали и оценивали между собой достоинства одной из избранных королем дам, с готовностью даривших свой пыл и им, но сейчас занятых удовлетворением лишь прихотей короля.

После галантных привалов Карл VIII, отпустив любезную особу к ее подругам, возвращался к жене улыбающийся и довольный.

— Льщу себя мыслью, мадам, — говорил он тогда , — что вся слава экспедиции будет по праву принадлежать вам, ведь это вы вдохновили меня на подвиг. Королева, низко опустив глаза и тихо вздыхая, слушала его, хорошо сознавая, что объятия ее супруга были бы ей неизмеримо милее этих возвышенных, но пустых слов.

Войска шли вдоль Луары, затем повернули в сторону Орлеана, Жьена, Кона и Невера и остановились в Мулене. Здесь после окончания своего регентства жила Анна де Боже. Брантом, называвший ее «королем Франции», не ошибался. Она, даже теперь, выпустив ил рук бразды правления страной, пеклась о ее интересах и потому пыталась отговорить Карла от предстоящего похода, но тот не желал ничего слышать.

— Я уверен в совершенном успехе моего дела. Да и кто посмеет усомниться в этом,когда мы пользуемся поддержкой герцога Миланского, Лодовико Сфорца. Конечно же, я не могу иметь и тени намерения укорять вас за ваше правление, но не слишком ли в годы вашего регентства стала робкой Франция. Не ваша ли мудрость или излишняя осторожность передались ей. Я же мечтаю о подвигах и походах. Завоевав Неаполитанское королевство, я отправлюсь воевать с неверными турками, устроив новый крестовый поход. А королева Анна станет повелительницей не только Франции, но и Неаполя и Константинополя.

Через два дня после отбытия из Мулена король прибыл в Лион. Здесь в честь королевской четы были устроены грандиозные празднества.

— Чудесный город, — как-то заметил король, — не следует совершать ошибки и покидать его слишком рано.

Так Его величество на шесть долгих сладостных месяцев задержался на берегу Роны. И хотя ему по-прежнему верно служил его сераль, все же ему не удалось избежать очаровательных сетей местных молодых женщин и их неотразимого обаяния. Еще до того, как вступить в земли врага, он предался яростным плотским сражениям и битвам, немало изнурявшим его организм. Ходили слухи, что втайне от королевы он дал себе слово (ставшее, впрочем, известно придворным) овладеть всеми красавицами высшего лионского общества, прежде чем отбудет в Неаполь. И надо сказать, что скоро ему удалось завоевать благосклонность всех этих дам, ибо уже через несколько недель он познал их всех.

Верно ли это, трудно сказать, во всяком случае так об этом рассказывает один из французских историков XVI вика Арнольд де Феррон в первой книге своего труда «О деяниях галлов», изданной в 1549 году в Париже, когда блаженной памяти король Карл VIII уже свыше пятидесяти лет как благополучно почивал в могиле.

Увы, развратная жизнь начала утомлять его, по словам другого летописца, до такой степени, «что его плоть таяла на костях, а тело было похоже на проткнутый бурдюк, опустошавшийся в честь дам». Вот каковы были воистину галльский темперамент и пыл этого человека.

Кое-кто был очень встревожен подобной досадной слабостью короля и попытался объяснить ему, что величие трона не вяжется с постоянным развратом. Однако никому этого сделать не удалось, ибо Карла постоянно толкал на путь сладострастия герцог Орлеанский, который, как сообщает историк его времени Сен-Желе, был распорядителем фривольного времяпрепровождения государя. Что ж, следует признать, что расчет был верен. Силы довольно слабого короля и в самом деле следовало истощить, чтобы потом самому не только возглавить Итальянскую кампанию, но и, что было вполне вероятно, возложить королевскую корону на свою голову. Впрочем, пока время для короны еще не пришло, чего нельзя было сказать о славе и трофеях Марса. Поход обещал быть нетрудным и к тому же легко мог проложить ему путь к сердцу королевы, о которой Луи никогда не забывал.

Одним словом, разврат истощал Карла VIII, однако он худел, но держался, ибо Людовик Орлеанский совсем «забыл, что худые люди нередко поразительно выносливы, особенно в любовных делах. Правда, король появлялся с огромными мешками под глазами и с явными признаками изнурения, но тем не менее был в отличном здравии» .

Тем временем в Генуе, где от имени короля находился обер-шталмейстер Франции сеньор д’Юрфе и другие, начали снаряжать военный флот.

Наконец, в июле 1494 года король решил начать поход в Италию, но не тут-то было. Неаполитанцы, хорошо осведомленные о его склонности к слабому полу не только через своих агентов, но и из-за множества циркулирующих повсюду слухов и домыслов, поспешили нанести предупреждающий удар. Их люди в Лионе нашли одну удивительно красивую, но совершенно незнатную женщину, которой поручено было, проявив все чудеса и немалую изобретательность в играх Венеры, задержать его отъезд на как можно более длительный срок.

И в самом деле, то, что умела эта красавица проделывать в постели, поразило и покорило Карла, так что теперь он уже не мог думать ни о чем другом, кроме ее любовных подвигов. Более того, король даже поселился у нее, совершенно позабыв королеву Анну, которой было хорошо известно об этом приключении.

Сторонники Франции среди итальянских государей недоумевали: чем же в действительности намерен заняться король славного королевства? Лодовико Сфорца, герцог Миланский, поручил своему послу во Франции Бельджойозо ехать в Лион и начать серьезные переговоры с королем Карлом.

Тот прибыл в город, выяснил все и просил об аудиенции у короля. Представ пред ним, Бельджойозо не смог скрыть своего изумления и негодования.

— Государь, — сказал он весьма сурово, — опасаюсь, что ради одного месяца удовольствий вы готовы поставить на карту не только успех всего военного предприятия, но и собственную честь.

Король мрачно молчал и, помедлив несколько мгновений, произнес:

— Мы непременно выступим в поход не позднее конца будущей недели. Слово короля!

Увы, ухищрений сладострастницы оказалось на этот раз явно недостаточно, чтобы заставить его нарушить королевское слово. Узнав, что вопрос с отъездом, наконец, решен, королева постаралась поскорее найти как можно больше некрасивых женщин, служанок, камеристок, прачек для прислуживания Его Величеству в походе. 23 августа 1494 года армия вышла из Лиона в Гренобль, в котором королевская чета, наконец, рассталась. Впрочем, принимая во внимание свидетельство известного французского историка тех времен Филиппа де Коммина, король выступил в поход из города Вьенн, в дате же начала похода расхождений не возникает. Прежде всего войско двинулось прямо на Асти и даже через Альпы на Турин. Приближаясь к городу, король совершенно неожиданно для себя обнаружил, что денег для продолжения едва начавшейся кампании у него явно недостаточно — весьма запоздалое открытие, свидетельствующее не столько о том, что военные приготовления были чересчур огромны и тяжелы для казны, но еще и о том, как опасна даже государственной казне и государственным мужам всякая, и особенно королевская, склонность к чрезмерным и неумеренным удовольствиям.

«Вы можете легко представить себе, — писал очевидец этих событий уже известный нам историк Коммин, — как началась бы эта война, если бы о ней не позаботился Бог». Но и на сей раз счастье в любви не оставит Карла VIII. Дамы слишком почитали короля Франции, и некая маркиза де Монферрат стала новой жертвой поклонения со стороны короля. Вот что говорит об этом Коммин: «…король пошел на Турин, где одолжил у мадам Савойской, дочери покойного маркиза Гульельмо Монферратского и вдовы Карла Савойского, ее драгоценности, которые заложил за 12 тысяч дукатов. Несколько дней спустя он прибыл в Казале к маркизе Монферратской, юной и мудрой даме, вдове маркиза Монферратского. Она была дочерью короля Сербии, и когда Турок захватил эту страну, то император, которому она приходилась родственницей, взял ее к себе и выдал замуж в Монферрате . Она также предоставила свои драгоценности, которые также были заложены за 12 тысяч дукатов. Так что вы можете понять, каково бы было начало войны, если бы сам господь не вел нас!» .

Об этом жесте, продиктованном любовью, поведал нам и Брантом.

«…Однако, — говорит он, — у него были и другие причины любить ее, ибо она помогла ему всеми своими средствами и отдала ему свои каменья, жемчуга и украшения, дабы он заложил их по своему усмотрению. Это было величайшей услугой, ибо дамы обычно очень дорожат своими каменьями, перстнями и украшениями и скорее отдадут и заложат ценнейшую часть собственного тела, чем свои драгоценности. Впрочем, я говорю о некоторых, но не о всех. Конечно, эта услуга была велика, ибо, не будь этой любезности, король с позором возвратился бы с половины пути, в который пустился без денег».

В другом месте своих «Галантных дам» Брантом говорил именно следующее: «Мне хотелось бы, продолжая повествование о прекрасных вдовах, в кратких словах сказать еще о двоих. Одна принадлежит уже прошлому, это прекрасная госпожа Бланш де Монферрат, принадлежавшая к старинному итальянскому семейству; впоследствии она стала герцогиней Савойской и самой прекрасной и совершенной из тогдашних принцесс, а к тому же отличалась мудрой опытностью и отменно справилась с управлением страной, будучи опекуншей своего малолетнего сына… притом что овдовела в каких-нибудь двадцать три года.

Именно она так достойно привечала молодого короля Карла VIII…»

Итак, под драгоценности маркизы Монферратской банк ссудил Карлу VIII 12 тысяч дукатов, и армия возобновила свой путь на Турин и Асти, где герцог Миланский Лодовико Сфорца приветствовал его вместе со своей женой Беатриче. Зная характер короля и что чувственные наклонности, герцог привез с собой фрейлин герцогини и множество дам ослепительной красоты, и «те, разумеется, должны были играть отнюдь не второстепенную и малозначительную роль на переговорах».

Стояла очень жаркая погода, все вина в Италии в этом году были кислыми и пришлись не по вкусу Французам, но целый полк галантных миланских дам мог излечить и короля, и его двор от скуки и зноя. В полулье от Асти находился замок Анонс, принадлежавший Миланскому герцогству. Здесь каждый день собирался совет. Несмотря на свои былые лионские подвиги король разрывался между военным советом и Анонсе и галантными поединками и турнирами с каждой из трехсот прекрасных, сластолюбивых и услужливых галантных дам. Совет был завершен, все красавицы удовлетворили короля, и поход был возобновлен.

Собственно, успеху этого дела способствовали три небольшие армии. Французы, швейцарцы и люди герцога Миланского действовали на суше, Людовик Орлеанский — на море. Все шло благополучно, им сопутствовал успех.

Войско короля из Милана двинулось на Пизу, оттуда к Флоренции, в которой знатные роды Каппони, Годерини, Нерли и почти все простые граждане города обратились против рода Медичи в лице его последнего представителя синьора Пьеро, который своим образом жизни вызывал зависть не только среди многих добропорядочных граждан, но даже среди своих близких родственников.

По этой причине король Карл смело вступил в пределы Флорентийской республики, чтобы либо вынудить свободолюбивых, а сейчас еще и склонных к восстанию флорентийцев встать за него, либо захватить их слабые города, дабы расположиться в них на уже начинавшуюся зиму. Некоторые небольшие города республики, действительно, встали на его сторону, в том числе и Лукка, давний враг флорентийцев, и выразили королю полную покорность и готовность служить его делу. Осторожный герцог Миланский, не желавший слишком явных и скорых успехов французов в Италии, отсоветовал Карлу продолжать военные действия в это время года. К тому же он хотел при помощи французских солдат получить несколько городов, среди которых были не только города Сарцана и Пьетрасанта, но и прекрасный город Пиза. Кстати, первые два, принадлежавшие ранее генуэзцам, были во времена знаменитого Лоренцо Медичи захвачены флорентийцами. Король двинулся через Понтремоли, город, принадлежавший герцогу Миланскому, и осадил Сарцану, очень сильный замок, лучший у флорентийцев, однако на свою беду из-за ожесточенных распрей плохо обеспеченный всем необходимым для обороны.

Но даже если бы крепость эта была хорошо снабжена провиантом и всем необходимым для ведения войны, флорентийцы сами по себе весьма неохотно выступали против Французского дома, чьими верными слугами и сторонниками они были, в силу своих постоянных и очень разнообразных торговых связей с Францией.

Тем временем во Флоренции начались волнения, и горожане потребовали послать человек пятнадцать депутатов для переговоров с Карлом и герцогом Миланским, Пьеро Медичи согласился на это. Когда эти послы прибыли в ставку короля, то, сделав ему множество разных предложений, главным они выставили одно — чтобы король помог им изгнать единовластного представителя этого древнего рода. Пьеро же, желая угодить королю, решил принять его в своем доме, самом прекрасном среди домов именитых горожан и купцов, обставленном с необыкновенной роскошью.

Увы, территориальные уступки, которые Пьеро Медичи от себя лично и своею волею сделал Карлу VIII, обернулись против него. Забыв о благодеяниях его предков, соотечественники изгнали его из родного города. Народ поднялся на борьбу с криками: «Свобода! Слобода!» и двинулся на его дворец. Лишь тогда Пьеро Медичи, вняв доброму совету, покинул город с помощью Паоло Орсини, и то была воистину скорбная развязка для него и его рода, в особенности если учесть то, что и он, и его предшественники, начиная с Козимо Древнего, были могуществом своим равны государям. Но оставим в стороне флорентийские дела. Вернемся к Карлу и его походу. После нескольких удачных сражений французы вступили в Неаполь. Карл VIII был окрылен успехом и счастлив, к тому же встречавшие его неаполитанки отважно обнажали грудь при вступлении французов в город. Собственно, оказавшись и сердце Кампании, этом райском уголке у самого берега моря, он попал в то же положение, что и Ганнибал, за много веков до него оказавшийся в этих местах. Воины последнего, остановившись на постой в кампанском городе Капуе, предались таким «капуанским радостям», что вскоре совершенно позабыли, зачем претерпели все ратные подвиги и тревоги, заставившие их перейти Альпы. Знаменитые «капуанские радости» как образец упоительно-расслабляющего порока вошли в поговорку. К этому же, по-видимому, стремился и Карл VIII, нисколько, однако, не отличаясь военными талантами великого карфагенского полководца. Ясное бездонное небо, созданное, казалось, самою поэзией для любви, синее море, величественные мраморные дворцы, расположенные в виде террас и уступами спускающиеся к морю, волшебные сады с экзотическими цветами, растениями и фруктами, удивительной красоты парки, в которых никогда не умолкало пение птиц — все это пленяло взор, слух, покоряло душу, теперь готовую лишь грезить о мимолетных радостях бытия.

Праздники в честь путешествующего короля-воителя, балы и турниры следовали непрерывной чередой один за другим. И обворожительные местные красавицы, являвшиеся на них в пышных и роскошных одеяниях, весьма охотно и часто оставались лишь в одних нитях жемчуга, легко заменявших им остальную одежду. Так пиры превращались в оргии, на которых все приглашенные мужчины стремились проявить свою мужскую доблесть и силу в делах любви на глазах друг у друга.

И происходило это не только в свите короля, всю армию, казалось, охватило какое-то любовное безумие. Дело дошло до того, что, по словам венецианского историка Сануто, «французы находили удовольствие лишь в грехе и плотских утехах, и весьма охотно и часто брали женщин, им приглянувшихся, силой, не щадя ничьей чести». Мирные амурные сцены перемежались со сценами прямого насилия, в том, разумеется, случае, если сами дамы не желали добровольно служить их страсти.

«Даже если король, — продолжает тот же историк, — держал тогда для своего личного удовольствия монахиню из монастыря Святой Кьяры, и это помимо своей фаворитки Ла Мельфи и множества других особ, которых доставляли ему его люди…»

Между тем Анна Бретонская отправляла Карлу нежные послания, умоляя поскорее вернуться во Францию. В апреле 1495 года она под непосредственным влиянием Анны де Боже написала королю следующие строки: «Обязанностью Вашей является не медлить более с возвращением в свое королевство, ибо народ, который вас любит, горько оплакивает ваше отсутствие…»

Получив это письмо, Карл VIII не придал ему особого значения, проникновенные слова не тронули его, ибо сейчас он был занят организацией великолепного пира в честь своей очередной любовницы Леоноры. У него не было особого желания возвращаться во Францию, ибо Неаполь, на его взгляд, был всего лишь промежуточным звеном на пути в Константинополь: «Наша цель не будет достигнута до тех пор, пока мы не дойдем до шмель неверных и не начнем с ними священную войну». Среди прочего король много распространялся о гареме султана Баязида, обладателем которого уже себя мнил.

Пир в честь его любовницы Леоноры начался в девять часов вечера под роскошной кроной деревьев огромного старинного парка. В нем приняли участие свыше двухсот человек. Редкие и пряные блюда подавались в золотой посуде необыкновенно красивыми неаполитанками в юбках с разрезом до пояса, обнажавшими таким образом свои ноги гораздо больше, чем это допускалось за торжественным обедом.

Впрочем, гостей, самых знатных сеньоров, поражали не одни лишь голые ножки готовых во всем услужить им сладострастниц. Право, это было не самым удивительным зрелищем. Фаворитка Карла VIII полнилась за столом с совершенно обнаженной грудью. Да, эта светская дама, безусловно, должна была затмить красавицу былых времен — несравненную Агнессу Сорель.

После ужина начались танцы, и хорошенькие милые и добрые служанки, выбирая себе знатных кавалеров, смешались с гостями, постепенно избавляясь от становящейся все более стесняющей и неудобной одежды, которой, впрочем, на них и без того было не так уж много. Под звуки музыки кавалеры помогали избавляться от всего, что стесняло их движения и скрытию возбуждающие и пленительные формы. Те не противились и вскоре плясали под луной и в свете факелов совершенно обнаженными и тесно прижавшись к мужественным гостям французского короля, спеша увести их в укромные уголки тенистого сада.

Ночь эта во всех отношениях оказалась незабываемой, ибо через несколько дней некий рыцарь из числа испивших не одну чашу Венеры обнаружил покалывание в укромном месте, потом сильную боль, а вскоре все тело его было покрыто гнойной сыпью. Он позвал врача, но тот так и не смог прийти, поскольку «почти все королевские гости были поражены этой же странной болезнью» .

Вот как рассказывает об этом очевидец события: «В лагере французов находилась знаменитая замечательной красоты куртизанка, но со злокачественной язвой в матке. Сходившиеся с нею мужчины заражались болезнью, вызывавшей изъязвление их членов. Сначала эта болезнь постигла одного, потом двоих, потом троих, потом сто человек… А поскольку человеческая природа склонна к любовным утехам, многие женщины, имевшие сношения с зараженными мужчинами, тоже оказались зараженными и в свою очередь передали заразу другим мужчинам» .

Тело несчастных покрывалось коростой с головы до ног, одни лишались губ, другие — глаз, у некоторых, самых несчастных, дело обстояло хуже, столь нужный орган отваливался подобно сгнившему плоду.

За месяц эпидемия нанесла французской армии огромный урон. Заразились тысячи солдат. Сотни из них умерли. О болезни ходили самые невероятные слухи: одни врачи утверждали, что все произошло от одной женщины, к несчастью, заразившейся от прокаженного, другие говорили, что это последствия противоестественного каннибализма, наконец, третьи полагали, что источник этой ужасной болезни — половая связь человека с кобылой, больной сапом. Так спорили и не могли сойтись во мнении медики относительно болезни, которую позднее назовут зловещим словом «сифилис». Его привезли в Европу из Америки моряки Христофора Колумба, а в Италию завезли из Испании испанские наемники Фердинанда Арагонского, короля Неаполя, свергнутого с трона французами.

Болезнь распространялась с невероятной быстротой и не щадила ни простых смертных, ни епископов и кардиналов, не чуждых ласк зараженных красавиц. «Заразился этой таинственной болезнью даже папа . Врачи ничего не могли с нею поделать и оттого заявляли, что таинственная зараза способна переноситься по воздуху, дыханием и даже через святую воду и, разумеется, представителям римской церкви мысль эта казалась весьма убедительной.

Поход в Константинополь на завоевание гарема султана был отменен. Карл VIII был потрясен случившимся. 25 апреля он принял корону королевства Неаполитанского, а уже 1 мая, оставив своим заместителем в Неаполе вице-короля, которым стал сеньор Жильбер де Монпансье, отбыл на родину, подальше от опасных, и даже, пожалуй, смертельно опасных, неаполитанских женщин.

Отступление из Италии грозило в любой момент обернуться катастрофой. Ведь пока Карл VIII избирал своими фаворитками прекрасных неаполитанок, венецианцы, миланцы во главе с Лодовико Сфорца, папа Александр VI , император Максимилиан и Фердинанд Арагонский образовали коалицию и создали сильную армию, готовую в любой момент лишить французского короля его итальянских завоеваний.

Близ небольшого североитальянского селения Форново ди Таро французская армия едва не была окружена и уничтожена. Она прорвалась лишь после длительного и кровопролитного боя, в котором Карл VIII потерял почти весь свой обоз, состоявший из драгоценнейших произведений искусства, ковров, книг, украшенных великолепными миниатюрами, картин итальянских мастеров, редкой мебели, ценных тканей, мраморных статуй, драгоценных камней, золотых и серебряных ювелирных изделий и великого множества иных ценных предметов, составлявших подлинное богатство Неаполя.

Но этого было мало. Венецианцы, его старые враги, захватили, помимо этого, его личные вещи, среди них значилась кость святого Дионисия, которую он всегда возил с собой, никогда с нею не расставаясь, и альбом с изображениями всех женщин, услаждавших его во все время путешествия.

Но хотя число врагов у него явно прибавилось после измены его старых и испытанных союзников, какими были, например, небезызвестные Сфорца, стремление попасть на родную землю нисколько не ускорило его продвижения вперед.

В Сиене король задержался на шесть или семь дней, потому что сиенцы, как говорит летописец, всего лишь „показали ему дам“, и он ими тотчас увлекся, стремясь как-то развеять грусть по утраченной реликвии святого Дени и драгоценного альбома амурных побед. В Пизе он влюбился в девушку очень низкого происхождения, из-за чего армия не могла выступить из города в поход еще одну неделю.

15 июля 1495 года французы прибыли в город Асти, где король узнал, что войска под командованием Людовика Орлеанского осаждены в Новаре, замке, расположенном в 10 лье от Милана.

„Мы поможем нашему брату, — заявил удрученный король, — и пребудем в Асти до его полного вызволения“. Но родственник родственником, а любовь — любовью, ведь всегда бывает довольно легко сочетать первое со вторым. Как гласит история, не долг рыцаря и брата, но любовь к красавице Анне Солери удержала Карла VIII в Асти. Долгие недели эта страсть занимала все его мысли. Он позабыл даже осажденных в Новаре, хотя их положение было очень тяжелым.

Несчастные, лишенные всякого продовольствия, ослабленные дизентерией, с нетерпением ждали подхода основных сил королевской армии. Некоторые из этих страдальцев, совершенно пав духом и уже не надеясь на помощь, кончали жизнь самоубийством. Луи Орлеанский ждал, но и его терпение уже было на исходе. Увы, сейчас сам он пожинал то, что посеял в Лионе, ибо, приучив Карла к безудержному разврату, ставшему для того неотъемлемой нормой обыденной жизни, он не только подтолкнул его к могиле, но и сам мог волею судьбы или случая погибнуть в Новаре .

Карл VIII меняет дам (ведь красавица Солери ему наскучила и он занялся другой родовитой и красивой дамой из Кьери, что под Турином. Карлу очень понравилась эта новая любовница, и судьба кузена по-прежнему висела на волоске. Так обстояли дела 10 августа 1495 года, но 8 сентября в самый разгар бала прибыл сеньор Жорж д’Амбуаз, сразу обратившийся к королю со следующими словами:

— Враг уже в Новаре. Пригороды крепости в огне. Едва ли герцогу, вашему кузену, удастся продержаться хотя бы несколько часов до подхода ваших сил.

Карл VIII оставил бал и уже два часа спустя выступил в поход. Результатом этого славного маневра стали переговоры, которые король Франции и его кузен повели с противной стороной.

Наконец, 9 октября 1495 года был подписан мирный договор, и в тот же день Карл поспешил вернуться в маленький городок Кьери, в котором провел еще несколько дней и ночей со своей Дамой сердца, лишь 21 октября возобновив путь домой.

7 ноября 1495 года он был уже в Лионе, где его по-прежнему ждала королева Анна, встретившая супруга со слезами радости на глазах. Лион оглашали звуки музыки. Горожане ликовали, но вскоре два горестных известия омрачили радость короля. Первое гласило, что столь денное итальянское приобретение Карла как Неаполь безвозвратно потеряно для него — Фердинанд Арагонский отвоевал город. Второе, из Амбуаза, было еще страшнее: в нем королю и королеве сообщалось, что их сын и наследник, трех летний принц Карл Орланд, болен оспой и состояние его здоровья день ото дня ухудшается.

Неделю спустя наследник умер, и траурный кортеж выступил из Лиона в Амбуаз.

„После похорон маленького дофина королева впала в глубокую грусть (придворные дамы слышали, как она громко стонала ночами), и огорченный король решил, чтобы отвлечь ее, устроить небольшой праздник, где перед ней должны были танцевать несколько молодых дворян. Среди танцующих был и Луи Орлеанский, проявивший такое ликование, такую веселость, что королева была этим поражена. Она решила, как сообщает Коммин в своих „Мемуарах“, что Людовик „радовался смерти наследника престола, ибо стал теперь ближайшим наследником короны“, и отказала ему на какое-то время от двора; это огорчало Луи, любившего королеву, как и прежде.

Что касается короля, то он выказал неодобрение, повернувшись к герцогу спиной, и некоторое время с ним не разговаривал“ .

Впрочем, даже после смерти сына и наследника Карл VIII не пожелал изменить своих привычек: он по-прежнему оставался верен себе. В Амбуазе по его приказу готовилась новая череда турниров и празднеств, но ранней весной 1496 года на Париж обрушилась эпидемия таинственной и ужасной „неаполитанской болезни“, напрочь лишившей парижан склонности к милой их сердцу галантности. Церковь воспользовалась эпидемией для проповеди целомудрия, и многие весьма галантные дамы, на которых король уже положил глаз, уходили каяться в монастырь.

Желая отвлечься от дурных мыслей, король вновь обратил их на завоевание Неаполя. Королева же по-прежнему с немалым подозрением относилась к герцогу Орлеанскому. Теперь, после знаменитого случая на балу, она не упускала ни единой возможности отпустить на его счет колкое или язвительное замечание. Она надеялась на рождение второго сына, способного раз и навсегда пресечь все претензии Орлеана на французский трон. И в самом деле, 5 сентября 1496 года Анна Бретонская при всеобщем ликовании двора произвела на свет сына, и на этот раз судьбе было угодно распорядиться иначе: уже через месяц после рождения ребенок внезапно умер. Но уже через три месяца она забеременела вновь.

В августе 1497 года Анна родила еще раз крупного младенца, нареченного Франциском. Увы, ему не помогли ни переданные кормилицам амулеты, ни куски черного воска в кошельке из золотой парчи, ни даже змеиные языки различных размеров, призванные защитить малыша от сглаза.

Амулеты не дали никакого результата. Ребенок не прожил и недели. Королева была в отчаянии. Гнев Божий, который они с Карлом навлекли на себя и своих детей, вступив в безбожный союз, был неумолим, ибо у клятвопреступников, особенно венценосных, не могло быть детей… Так поговаривали в народе. Другие, не веря этому, утверждали, что всему виной происки некоего герцога, имя которого опасались произносить вслух. Впрочем, обвинения против Людовика Орлеанского обретали порой странную форму. Его подозревали в „устранении“ принцев не для того, чтобы взойти на трон, а для того, чтобы когда-нибудь самому жениться на королеве Анне, которую он по-прежнему любил. Напомнили о статье заключенного в Ланже контракта, гласившей, что, если Карл VIII умрет первым, не оставив наследника, Анна должна будет выйти замуж за его преемника…

— Для начала травят детей, а потом когда-нибудь отравят и отца… После чего останется лишь лечь к красавице в постель, — говорил кое-кто, смеясь.

Однако такие предположения были слишком ужасны, и благонамеренные люди предпочитали не высказываться .

* * *

Шли месяцы, и в одно октябрьское утро 1497 года Людовик Орлеанский, желая примириться с королевой, прислал ей драгоценный подарок. Тронутая этим, Анна, ждавшая в сущности лишь повода, чтобы вновь полюбить своего бывшего жениха, подарила ему двух великолепных гончих.

После этого герцога Орлеанского постоянно видели рядом с двадцатилетней королевой. „Я ваш защитник, — говорил он порой, улыбаясь. — Ваш рыцарь…“ И глаза его становились невероятно ласковыми. Вскоре любовь и желание, которые вызывала в нем Анна, стали столь явны, что о них заговорил весь двор.

Поэтому нельзя не задаться вопросом о том, по одним ли политическим причинам король удалил тогда Людовика Орлеанского сначала из своего совета, а потом из Амбуаза?

Как бы то ни было, но разъяренный герцог отправился под Блуа в Ле-Монтиль и вновь завязал отношения с венецианцами, которые по своему обыкновению затевали темные махинации…

В одно прекрасное утро распространился слух, что Карл VIII собирается арестовать герцога Орлеанского.

Правдивы ли были эти слухи? Мы этого никогда не узнаем, ибо два дня спустя, 7 апреля 1498 года, король внезапно умер, ударившись головой о косяк низкой двери в одном из коридоров Амбуазского замка.

Тотчас же пошли разговоры об убийстве. Те, кто находился постоянно при дворе, сообщали, что за полчаса до трагедии король получил от некоего итальянца апельсин и съел его.

Не был ли этот апельсин отравлен?

Об этом тут же зашептались. Особенно когда увидели, что Людовик Орлеанский, который после смерти короля должен был вступить на престол, устремился, сияя от радости, к королеве, чтобы сказать ей слова утешения и выразить несколько преждевременно свои чувства…

Анна Бретонская, сообщает летописец, была „явно огорчена“ смертью короля. В течение двух дней она, запершись у себя в спальне, каталась по полу, испуская вопли и заламывая руки. Тем, кто стучался в дверь, она заявляла, что „решила последовать за своим мужем“. И отказывалась от еды. Скорбь ее была такова, что более уравновешенные люди могли предположить, что тут не обошлось без преувеличения» .

Поскольку единственным ближайшим претендентом на престол был Луи Орлеанский, именно он и вступил на престол. Несколько иначе, в гораздо более благожелательном для Людовика XII духе, рассказывает о событиях 7 апреля Филипп де Коммин в своих «Мемуарах»:

«Находясь на вершине мирской славы и исполненный благих намерений в отношении Бога, король однажды, 7 апреля 1498 года, в канун Вербного воскресенья, вышел с женой, королевой Анной Бретонской, из ее комнаты и направился ко рву замка посмотреть на игру в мяч; и повел он ее туда впервые. Они взошли на разломанную из-за проводившихся работ галерею… При входе на галерею король ударился лбом о косяк, хотя был невысокого роста, затем он посмотрел на игру и со всеми поговорил. Я при этом не присутствовал, так как за восемь дней до того уехал домой. Но мне рассказывали об этом епископ Анжерский и королевские камердинеры. Последнее, что он произнес, будучи здоровым, были слова о том, что он надеется, если сможет, полностью избежать смертных грехов и тех, которые могут ему быть отпущены. После этого он упал навзничь и потерял речь. Случилось это около двух часов пополудни, и оставался он там до 11 часов ночи. Трижды к нему возвращалась речь, но ненадолго, как рассказывал мне его исповедник, который в ту неделю дважды его исповедовал… На галерею входили все кто хотел, а он девять часов пролежал на жалком соломенном тюфяке, пока не отдал Богу душу. Исповедник, находившийся при нем неотлучно, сказал мне, что все три раза, когда к нему возвращалась речь, он говорил: „Да помогут мне Господь мой, пресвятая дева Мария, монсеньор святой Клод и монсеньор святой Блез!“ Так и покинул сей мир этот великий и могущественный государь: и в сколь же убогом месте это произошло, когда у него было столько прекрасных дворцов и строился еще один; но пришла беда — и для него не нашлось даже убогой комнаты.

На этих двух примерах , что приведены здесь, можно прекрасно понять, сколь велико могущество Бога и сколь ничтожна наша жалкая жизнь, в которой мы принимаем на себя такие тяготы ради мирских вещей, а смерти сопротивляться не можем — что короли, что пахари… (гл. XXV, гл. XXVII).

С королем случился удар, или апоплексия; врачи надеялись, что болезнь уйдет в руку, так что он перестанет ею владеть, но отнюдь не умрет; однако произошло иначе. У него было четыре добрых врача, но он доверился самому неопытному из них и дал ему такую власть, что другие и говорить не осмеливались, хотя накануне, за четыре дня до смерти, видели признаки болезни и хотели дать ему слабительное.

Все бросились к герцогу Орлеанскому, к которому, как к ближайшему родственнику, переходила корона.

Камердинеры короля Карла богато убрали его тело, и сразу же началась служба, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью… Он оставался в Амбуазе восемь дней, сначала в красиво обтянутой и украшенной комнате, а затем в церкви, и все было устроено так богато, как никогда еще не делалось для королей…

Переночевав в Амбуазе, я отправился к новому королю, к которому был в свое время близок как никто и из-за которого произошли все мои беды и несчастья; однако в тот момент он с трудом вспоминал об этом. Он очень мудро вступил во владение королевством, ибо и тот год, до конца которого оставалось еще шесть месяцев, он не отменял пенсий, от должностей отстранил лишь немногих, заявив, что желает за всеми сохранить в неприкосновенности положение и состояние (это ему пошло на пользу), и решил как можно быстрей отправиться на коронацию… И произошла коронация Людовика XII, ныне царствующего, в Реймсе, 27 мая 1498 года.

С ним в четвертый раз к власти пришел представитель боковой ветви. Первые два раза это произошло при Карле Мартелле или его сыне Пипине и при Гуго Капете — все они были майордомами, или королевскими управляющими, и захватили королевство, узурпировав власть у королей. В третий раз это было при Филиппе Валуа, а в четвертый — при нынешнем короле.

Все это так, если начинать первое поколение королей Франции с Меровея… ставшего королем в 448 году. С этого времени, когда началось первое поколение королей Франции, до коронации Людовика XII, ныне царствующего, прошло 1050 лет. А если начинать с Фарамона, то на 28 лет больше, что составит 1078 лет… от Меровея до Пипина прошло 303 года, и все это время продолжался род Меровингов. От Пипина до Гуго Капета — 237 лет, и это время рода Пипина и Карла Великого, его сына. Род же Гуго Капета непрерывно продолжался 339 лет и оборвался с приходом короля Филиппа Валуа. А династия Филиппа Валуа длилась без перерывов до кончины короля Карла VIII в 1498 году; он был последним в этой династии, которая правила 169 лет и представлена семью королями: Филиппом Валуа , Иоанном, Карлом V, Карлом VI, Карлом VII, Людовиком XI и Карлом VIII. И конец» .

Разумеется, наш автор не мог писать иначе. Для него, видного сановника двора, кончина Карла VIII была исполнена трагической величественности и скорби. Кроме того, будучи по долгу службы и обстоятельств жизни в близких отношениях с будущим королем Людовиком XII, он и в мыслях не мог допустить возможности бросить на него тень хоть малейшего подозрения. Так или иначе, но смерть Карла VIII, унесшая в могилу совсем еще молодого человека, не могла не вызвать многих слухов и кривотолков, ни один из которых, конечно же, не подтвердился, но и не был опровергнут.

Тело покойного короля отправили в Париж и выставили на всеобщее обозрение в соборе Парижской Богоматери. После грандиозной церемонии отпевания траурный кортеж отправился в Сен-Дени, ибо именно там находилась усыпальница французских королей.

По окончании церемонии Анна Бретонская приблизились к Людовику XII, и обменялась с ним несколькими словами и нежным признательным взглядом. Поговаривали, что он обещал ей как можно скорее развестись с Жанной Французской. Однако устроить это на деле Пило не так просто, и после нескольких тщетных попыток уговорить Жанну пойти ему на уступку в этом вопросе он обратился к папе Александру VI Борджа, прося расторгнуть их несчастный союз. Короновавшись в Реймсе 27 мая без своей законной супруги, он 1 июля 1498 года так же в одиночку вступил в Париж. Надо признать, что подобное явное пренебрежение супругой не прошло для парижан незамеченным. Они были возмущены до глубины души и громкими криками требовали появления дочери Людовика XI.

Ответ из Рима задерживался, но это не мешало новому королю упорно и еще более настойчиво ухаживать за королевой Анной, которая в это время, вновь став всего лишь герцогиней Бретонской, всецело отдались делам управления наследством своего отца — герцогством Бретонским.

 

Глава 3 Людовик XII и Чезаре Борджа

Хорошо зная о свободном нраве и специфических вкусах папы Александра VI Борджа, Людовик XII уповал на его снисхождение к своей просьбе: если не деньгами, то хотя бы красивыми девушками он должен был склонить его к согласию на расторжение брака с Жанной Французской, дочерью Людовика XI. Сластолюбие папы стало достоянием всех католических государей и их подданных, всего католического мира. Он обожал сладострастные танцы, которые для него исполняли специально подобранные обнаженные девицы. И такие сцены были далеко не редки в папском дворце в Риме.

Что же касается брачного контракта Карла VIII и Анны Бретонской, то в нем было ясно сказано, что герцогиня Бретонская, став королевой, в случае своего вдовства должна выйти замуж за законного преемника своего супруга. От папы Александра была получена булла, в которой были установлены согласные с правилами канонического права условия проведения необычного бракоразводного процесса. Были назначены судьи, которым и предстояло вынести свое решение о законности союза Людовика XII с Жанной Французской. В булле говорилось о том, что Луи д’Амбуаз, епископ Альби, Жорж д’Амбуаз, архиепископ Руанский, фаворит и главный министр Людовика XII, и Фернан Септенсис, епископ города Сеуты и папский нунций, а позднее и кардинал Филипп Люксембургский, епископ Ле-Мана, должны будут опросить свидетелей-церковников, врачей, лакеев, замужних женщин и даже горничных, дабы с точностью установить, существовали ли меж супругами подлинно брачные отношения. При этом папа явно благоволил новому королю и вовсе не стремился ставить перед ним каких-либо особых условий. Процесс начался в Туре в черкни Святого Гасьяна, затем продолжался в Амбуазе. Гриди доводов в пользу развода суд не принял ни естественного родства между Людовиком и Жанной , ни духовного родства между ними, ибо, как мы помним, Людовик XI был крестным отцом Людовика XII. Теперь эти серьезные некогда аргументы не имели силы. Их отменил в свое время папа Сикст IV. Трибунал также не принял в качестве серьезного довода к расторжению брака и нравственную жестокость Людовика XI, которую тот проявил, добиваясь согласия Луи Орлеанского. Итак, основным и самым серьезным аргументом в споре стало фактическое не совершение супругами брачных отношений. Королевский прокурор сослался также на физическое уродство Жанны. По сонету папы, 5 декабря Людовик поклялся, что никогда не состоял в плотской связи со своей женой. Мотом настала очередь королевы.

Она явилась на суд в траурном одеянии в сопровождении одной из своих придворных дам и исповедника. Когда ее стали допрашивать, она тихим, но твердим голосом отвергла все доводы супруга.

— Я не столь низкого происхождения, чтобы кого-то нужно было женить на мне силой. Кроме того, — продолжала она, — мы женаты с 1476 года. Разве не достойно удивления, что король, мой господин, лишь сегодня проявил свое недовольство тем, что произошло двадцать два года тому назад…

Многие часы судьи пытались унизить ее грубыми, бестактными и жестокими вопросами, они сочли возможным даже войти в интимные подробности, так что едва не довели королеву до слез. Ей приказано было ответить, сколько раз король снизошел до нее, бедной калеки, и удостоил супругу своей нежностью. Кроме того, судья просил уточнить, где и когда это происходило. Жанна, на которую были устремлены инквизиторские взоры присутствующих, услышав этот вопрос, едва не лишились чувств, но, с трудом придя в себя и собравшись с силами, тихо, но внятно промолвила:

— Шесть раз в Линьере, два раза в Люзиньяне, три раза в Орлеане, один раз в Нанте, четыре раза в Амбуазском замке.

Тогда судьи обратились за разъяснениями к королю, и тот раздраженно ответил:

— Я никогда не просил ее приезжать ко мне. Инициатива всегда исходила от нее.

Затем он прямо заявил, что дочь Людовика XI его просто преследовала и, хотя они виделись довольно редко, она все-таки вынуждала его к сближению.

Услышав подобное, Жанна разрыдалась, но скоро взяла себя в руки и громко, дабы ее слышали все, заявила, что была близка с мужем каждый раз, когда он посещал ее в замке Линьер.

Между королем и королевой разгорелся спор. Людовик упорно утверждал, что она никогда не была ему женой. Королева же столь же упорно утверждала обратное. Страсти накалялись. В зале повисла напряженная тишина. Наконец потрясенная словами мужа, королева опустилась на скамью.

Тогда кардинал Люксембургский вновь взял слово:

— Для завершения сего процесса королева дала свое согласие подвергнуться специальному осмотру, который явно установит, является ли она девственницей, как то утверждает Его Величество король. А для проведения этого мы назначим специальных, особо доверенных и надежных замужних женщин и медиков.

Это было неслыханно, и впрямь после таких слов трудно было сдержать свое негодование, и, разумеется королева возмущенно запротестовала, воскликнув, что мм за что и никогда не допустит подобного осмотра. Питом, обернувшись к Людовику XII, которого считано неспособным на клятвопреступление, улыбнулась и промолвила с вызовом:

— Но если так угодно королю, моему супругу, я готова заранее согласиться с приговором при одном только условии — пусть мой повелитель подтвердит, что все его обвинения правдивы.

Король хорошо помнил, что это значит, и, разумеется, роль клятвопреступника его не привлекала, и игр же он не колебался ни минуты. «Положив руку на Евангелие, он еще раз во весь голос произнес, что Жанна Французская никогда не была ему женой в прямом и непосредственном смысле этого слова. Несчастная плохо знала своего супруга, она не ожидала такой низости и без сознания упала в кресло. Судьи же Пыли вполне удовлетворены» .

Неделю спустя, в понедельник 17 декабря 1498 года, о расторжении брака было публично объявлено в церкви Святого Дени в Амбуазе. После развода Жанна получила титул герцогини Беррийской.

Вот что рассказывает об этом французский историк Ги Бретон: «Впоследствии она удалилась в Бурж и, отав герцогиней Беррийской, жила лишь ради одной цели — спасти свою душу и „возвеличиться перед Господом совершенством и добрыми делами“. Она окружила себя сотней благородных девиц, принявших монашество, и основала новый орден Аннонсиады (Анунциаты). Она умерла в 1505 году в возрасте сорока лет. В 1 743 году она была причислена к лику блаженных, и в 1950 году канонизирована» .

Людовик XII сообщил Анне Бретонской, что отныне он свободен. «Однако не хватало папского разрешения, ибо они были кузенами».

Итак, все в очередной раз зависело от Рима. В ответ на запрос Александр Борджа сообщил свои условия, и Людовик XII понял, почему в первой булле он не требовал ничего взамен. Папа приберег все на конец.

До рукоположения у него был незаконный сын, который стал архиепископом Валенсии, но давно хотел избавиться от монашеского обета, чтобы предаваться любовным утехам с красивой женой. Кровосмесительных ночей с сестрой Лукрецией ему было мало, сутана его тяготила…

Итак, в обмен на разрешение Его Святейшество потребовал герцогства Валентинуа и руки французской принцессы для своего возлюбленного сына Чезаре.

Король согласился, и Чезаре Борджа с большой помпой прибыл в Шинон .

Уезжая во Францию, Чезаре взял с собой не только столь необходимые королю буллы, но и 20 тыс. дукатов. Что касается булл, то одна из них освобождала короля и Анну Бретонскую от препятствий, вызванных их родством, другая возводила фаворита короля Жоржа д’Амбуаза в кардинальский сан.

1 октября 1498 года молодой Чезаре Борджа, он же теперь и герцог Валентинуа, во главе свиты из 30 знатных римлян, покинул Рим. Ему было всего 23 года, но он уже в самом расцвете своей мужественной красоты и истинно королевского великолепия.

Посол города Мантуи так описывает наряд этого «небожителя»: камзол из узорчатой ткани, шитой золотом, накидка из черного бархата на французский манер, черный бархатный берет с белым султаном, украшенный необычайно красивыми рубинами. Лицо этого героя отличается изящной бледностью, волосы отливали медью, а тонкая бородка обрамляла лицо. За Чезаре следовало не менее сотни слуг, пажей, конюших, гонцов и музыкантов. 28 ноября кортеж прибыл в Авиньон. Здесь его торжественно встретил кардинал Джулиано делла Ровере. Вскоре сын папы направляется в Лион, который устраивает в его честь неслыханные своей роскошью и изобилием пиры. Из Лиона — в долину Луары — в Шинон, где в это время находится король и его двор. Людовик XII предпочитает проживать в кем, ибо в его любимом семейном замке в Блуа идет активное строительство — замок герцогов Орлеанских перестраивают в королевский дворец.

17 декабря 1498 года бракоразводный процесс между Жанной Французской и королем закончился, и в Амбуазе было объявлено решение суда, в это же время Чезаре прибыл к воротам Шинона.

Как помним, Александр VI выполнил свою часть контракта. Теперь настала очередь Людовика XII — он должен был подобрать для сына папы подходящую партию. 4 марта 1499 года во время пира он сажает герцога де Валентинуа напротив Шарлотты Арагонской… Увы, совершенно напрасно. Дочь короля Неаполя почти не удостоила герцога взглядом. Тогда Людовик предлагает Чезаре собственную племянницу, но та отказывается. Напряжение растет. Королю не хочется обмануть ожиданий папы. И тут ему неожиданно везет. Герцог Гиени Ален д’Альбре сам предлагает Чезаре руку своей дочери Шарлотты. Супруга герцога д’Альбре, Франсуаза Бретонская, родственница королевы Анны, является к тому же графиней Перигора, виконтессой Лиможа и повелительницей Авена. Старший из восьми детей, Жан, в 1494 году стал королем Наварры. Его же сестра, Шарлотта, во всем может составить весьма завидную партию. Она красива, умна, к тому же сама Анна Бретонская воспитывала ее при своем дворе.

Несмотря на то, что сам Ален д’Альбре оказывается письма требовательным и жадным, выставляя непомерные денежные претензии в отношении приданого жениха.

10 мая 1499 года в замке Блуа обе стороны подписали брачный контракт. Церемония эта проходила в присутствии короля, Анны Бретонский, кардинала Амбуазского и главных сановников королевства.

Со стороны Борджа свидетелями стали его слуги — Агапито Гверарди и Рамиро де Лорка.

«Так как главная цель этого союза — заручиться поддержкой Святого Престола, когда король отправится воевать в Италию, Людовик приказывает, чтобы в тексте появилась дополнительная статья о том, что герцог, его родственники, друзья и союзники окажут ему услугу в завоевании королевства Неаполитанского и герцогства Миланского, а взамен он пошлет папе королевские войска, если последует такая просьба» .

12 мая брак был торжественно отпразднован. Чезаре даже известил своего отца в Риме, что совершил «восемь путешествий» и сломал не без успеха «восемь копий». Правда, быть может, была более прозаична, но не менее пикантна. Если верить «Воспоминаниям» Робера де ля Марка, Чезаре, опасаясь проявить себя не самым лучшим образом в первую же брачную ночь, попросил у аптекаря особых возбуждающих пилюль, способных «разжечь его пыл и могущих ублаготворить женщину». Увы, как рассказывает об этом Робер де ля Марк, «аптекарь дал ему вместо простого снадобья слабительных пилюль, так, что Чезаре всю ночь пробыл в отхожем месте, как на следующее утро сообщили придворные дамы в своем отчете».

На другой день Чезаре, сгорая от стыда, покинул Шинон и свою супругу… а та, как ни странно, была совершенно счастлива. Она тотчас же написала своему свекру в Рим весьма почтительное и очаровательное письмо, в котором сообщала о своем горячем желании навестить его в Ватикане, уверяя, что она совершенно покорена своим мужем.

«Людовик XII, радуясь тому, что этот союз ему удался, тоже пишет папе, чтобы порадовать его любовными успехами его сына; с Анной Бретонской он „сломал четыре копья“, а Чезаре — восемь, два до обеда, шесть — ночью. Подобная доблесть заслуживала награды, и Анна Бретонская подарила Чезаре коня и кольцо за 400 дукатов, попросив его носить „из любви к ней“. А король направляет папе в его дворец в Ватикане сто бочек бургундского вина. 19 мая, в день Троицы, он награждает Чезаре орденом Святого Михаила» .

Итак, как видим, все обстояло превосходно. Людовик XII получил все, что хотел, можно сказать, он был вполне удовлетворен. «И если раньше кровь играла у него в жилах при виде любой юбки, то теперь он смотрел почти равнодушно на самых красивых придворных дам. Королева так утомляла его ночами, что днем у него уже не оставалось сил думать о любовных похождениях.

Он был спокойным, умиротворенным. Прогуливаясь утром по величественным садам замка Блуа в халате, он напевал одну из полюбившихся ему озорных песенок, например вот эту…

Словом, ничто человеческое не было ему чуждо, и как человек он действительно был счастлив. Однако как политик терпел поражение. Новая королева, истинная бретонка по нраву и рождению, вынудила подписать короля, своего супруга, новый брачный контракт, который был менее выгоден Франции, чем тот, который она подписала в Ланже, соглашаясь отдать свою руку и сердце Карлу VIII. Анна Бретонская настояла на возвращении себе всех привилегий, от которых вынуждена была отказаться после поражения войска отца.

Новый контракт предусматривал сохранение за Анной Бретонской личного и совершенно полновластного управления герцогством, которое должен был унаследовать ее второй рожденный от короля ребенок, будь он мужского или женского пола. Если же у супругов будет лишь один наследник, то ко второму ребенку этого наследника… если же герцогиня умрет раньше короля и бездетной, Людовик XII сохранит Бретань в течение своей жизни, а после этого герцогство вернется к прямым наследникам госпожи Анны.

Ослепленный любовью, Людовик XII принял условия, продиктованные ему хитрой герцогиней в горностае; и Бретань сохранила свою независимость, которую вновь обрела со смертью Карла VIII».

«В июле 1499 года Людовик XII, сохранивший виды Карла VIII на Италию, отправился на завоевание герцогства Миланского. Прежде чем покинуть Блуа, он проводил в замок Роморантен королеву Анну, которая благодаря его усердиям успела забеременеть.

— Здесь, мадам, самое подходящее место для того, чтобы произвести на свет наследника, которого мы ожидаем, — сказал он ей.

По правде говоря, это была странная идея, ибо в этом замке жила Луиза Савойская, графиня д’Ангулем, мать герцога Франциска Валуа, крупного пятилетнего мальчика, который в силу нескольких безвременных кончин стал потенциальным наследником французского трона. Нетрудно догадаться, что эта женщина без особого удовольствия смотрела на Анну Бретонскую, ожидавшую рождения наследника престола. И когда весь двор молился, испрашивая у неба мальчика, Луиза втайне желала, чтобы у королевы была девочка и ее Франциск остался бы будущим преемником Людовика XII.

Вот уже пять лет, как молодая графиня Ангулемская жила надеждой увидеть своего сына королем.

Она считала эту честь своего рода реваншем. Надо сказать, что судьба была к ней до сих пор не очень благосклонной. После печального детства ее отец, Филипп де Бресс, выдал ее в двенадцать лет замуж за графи Карла Ангулемского, которому было тогда тридцать лет. Тот увез ее в Коньяк, где жил в обществе двух любовниц — Антуанетты де Полиньяк, дочери управляющего Ангулемон, и Жанны Конт, придворной фрейлины. Луиза, очень довольная тем, что вышла замуж, не стала делать своему мужу никаких замечаний и быстро смирилась с этой странной жизнью вчетвером. Вначале Карл Ангулемский почувствовал сильное влечение к этой юной двенадцатилетней супруге. Он даже забросил на какое-то время двух фавориток, которые, отнюдь не будучи ревнивыми, воспользовались этим, чтобы хоть немного передохнуть: ведь граф Ангулемский был мощным мужчиной, и никто, видимо, не объяснил ему, что постель существует и для сна…

Через несколько месяцев изнурительной жизни Луиза Савойская внезапно почувствовала глубокую грусть.

— Я не такая женщина, как другие! — воскликнула она однажды вечером.

В ответ на настойчивые вопросы одной из своих придворных дам она заявила со слезами, что в свои тринадцать лет все еще не беременна и находит это ненормальным.

…Это и в самом деле могло показаться удивительным при коньякском дворе, где у всех фрейлин были незаконные дети. Поэтому Луиза Савойская отправилась в Плесси-лё-Тур попросить благословения у Франциска из Паолы, который, по слухам, мог силой молитвы обеспечить женщине возможность иметь детей. Святой муж был смущен столь преждевременной тревогой и предсказал молодой графине, что она будет матерью короля.

Луиза вернулась в Коньяк отчасти успокоенной и через несколько месяцев заметила, что может питать большие надежды… Был ли это предсказанный сын? Нет. 11 апреля 1491 года она родила голубоглазую девочку, которую окрестили Маргаритой…

После рождения маленькой Маргариты Карл Ангулемский вернулся к своим прежним связям сначала с Антуанеттой де Полиньяк, а потом с Жанной Конт, не забывая, впрочем, и свою супругу… В некоторые особенно удачные ночи он отдавал дань уважения все трем красавицам.

И в результате в 1494 году все трое — Антуанетта, Жанна и Луиза — оказались беременными одновременно…

…Наконец, 12 декабря 1494 года Луиза Савойская родила под дубом крупного горластого мальчишку, которого назвали Франциском.

— Так, значит, он и будет королем? — задавалась она вопросом.

Однако пророчество Франциска из Паолы казалось несбыточным: семейство графов Ангулемских было, казалось, так далеко от трона…

…Карл Ангулемский скончался 1 января 1496 года от простуды. Овдовев в девятнадцать лет, Луиза сразу же завела себе любовника. Это был управляющий замком Жан де Сен-Жене, с которым она предавалась бурным развлечениям, дабы вновь обрести равновесие. Так прошло несколько лет. Но со смертью Карла VIII Франциск стал потенциальным наследником, и Луиза решила приблизиться ко двору. Однажды она прибыла с детьми, со своим любовником, с фаворитками покойного графа Карла Ангулемского и их отпрысками в замок Шинон, где эта странная компания несколько всех шокировала. Затем она удалилась в Роморантен, надеясь, что Анна Бретонская подарит Людовику XII детей не больше, чем подарила Карлу VIII. Нетрудно попять, каково было ее настроение, когда королева собиралась разродиться в ее собственном замке.

Она проводила свое время в молитвах, перебирала чётки, жгла свечи только ради того, чтобы у Людовика XII не было сына. И 13 октября 1499 года небо исполнило ее просьбу: Анна родила девочку, которую назвали Клод.

Естественно, Луиза очень ловко скрыла чувство облегчения, но королева была проницательной; она заметила, что глаза графини Ангулемской блестели странной радостью, и тут же воспылала к ней великой ненавистью» .

Между тем Людовик XII, далекий от женских горестей и восторгов, помышлял лишь о войне. Однажды он уже поразил итальянок своим ненасытным темпераментом и склонностью к оргиям. И потому миланские дамы вновь ожидали его с трепетом и надеждой.

Увы! На этот раз он их разочаровал. Вернее, поразил своей необыкновенной весьма примечательной верностью жене.

На этот раз король ограничивался тем, что вел галантные беседы с красавицами, брал их за ручку или шутливо покусывал им ушки. Правда, былая амурность подчас возвращалась к нему — и тогда он как бы мимоходом гладил груди прекрасных дам и отпускал на их счет комплименты…

Само собой разумеется, Анна Бретонская узнавала обо всех этих скромных платонических увлечениях своевременно и во всех подробностях. Что же касается нового итальянского похода, то за пятнадцать месяцев, прошедших со времен восшествия Луи Орлеанского на престол до вступления 18 июня 1499 года французских войск в герцогство Миланское, он предпринял дипломатические шаги, которые должны были способствовать успеху похода. Надо признать, что планы Людовика едва ли могли оставить равнодушным любое из европейских правительств, тем более, что речь шла об укреплении и расширении французского королевства за счет итальянских земель. В самой Италии оказывались затронутыми интересы Папской области и Венеции, стремившейся расширить сферу своего влияния как за счет Милана, так и за счет папы. Даже Швейцария оказалась вовлечена в военные действия французов и не только помогала королю наемными солдатами, но и выставляла за это территориальные претензии на города Локарно и Беллинцону. Император Священной Римской империи Максимилиан, как сюзерен Милана, тоже был лично оскорблен нападением французского короля на своего союзника герцога Милана Лодовико Сфорца (Моро). Еще одной державой, затрагиваемой итальянским конфликтом, были испанские королевства Каталония, Кастилия и Арагон, объединившиеся после женитьбы Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского… В 1496 году они заключили союз с Максимилианом.

Одним из первых шагов, предпринятых с целью дипломатической подготовки к итальянскому походу, было возобновление договора, заключенного в 1492 году в Этапле с английским королем Генрихом VII (1485–1509 гг.). Но, конечно же, еще важнее было заручиться поддержкой Максимилиана. После неудачного похода последнего на французскую Бургундию, на которую он заявлял свои права, положение его ухудшилось, швейцарские наемники оставили войско, так что каких-либо действий с его стороны против французов можно было не ожидать. Нейтралитет Англии был подкреплен заключением союза с королем Шотландии Яковом IV, а в 1498 году еще и союзом с королем Дании. Был заключен договор и с испанской короной. Конечно, эти договоры мало к чему обязывали, но Франция получила и конкретную помощь. Переговоры с Венецией завершились успехом: 9 февраля 1499 года в Блуа был подписан военный союз, по условиям которого Франция и Венецианская республика должны были совместно выступить против Милана.

Кроме того, уже через несколько недель, в начале марта 1499 года, французы смогли добиться от швейцарцев разрешения вербовать наемников для своих войск, таким образом, Лодовико Сфорца оказался не только в политической, но и военной изоляции. Французским войском командовал в этой кампании сеньор Джан Джакомо Тривульцио, изгнанный в свое время из Милана, который еще в 1495 году успешно оборонял от Лодовико город Асти, где тогда укрепился Луи Орлеанский.

На этот раз войска без особых трудностей взяли Милан, и произошло это ровно через два месяца после вступления на территорию герцогства. Лодовико бежал. Когда же в самом начале следующего, 1500 года, ему удалось, пополнив свое войско немецкими и швейцарскими наемниками, отвоевать Милан и Новару, Людовик XII направил против него на подмогу Тривульцио Жоржа д’Амбуаза и Ля Тремуйля. 8 апреля 1500 года Ля Тремуйлю удалось, наконец, пленить герцога Лодовико. Пленника отправили во Францию, где он умер в 1508 году.

Несмотря на активную дипломатическую и военную деятельность, Людовик XII вовсе не забыл о планах возвращения Неаполя. Впрочем, сейчас Милан был для него гораздо важнее, ибо он намеревался в нем закрепиться надолго. Несколько лет назад, еще тогда, когда французы заняли Милан в первый раз , именно Луи Орлеанский обнародовал указ, в силу которого в городе назначался военный и гражданский правитель, а также специальный Сенат, в который входили поровну французы и итальянцы .

«Герцогство, таким образом, получило известную автономию. Такое положение сохранялось в течение тринадцати лет, после чего Людовику пришлось оставить Милан. Разумеется, чтобы фактический захват герцогства получил юридическое обоснование, нужно было, чтобы император Священной Римской империи пожаловал его в лен — пока же Лодовико, даже содержавшийся в заточении, оставался законным герцогом Милана…

…Зная, что захват королевства Неаполитанского задевал испанские интересы, и будучи заинтересован в союзнике, Людовик XII 11 ноября 1500 года заключил в Гранаде тайный договор с королем Фердинандом Арагонским о совместном захвате земель Неаполитанского королевства. Франции оставались Неаполь и Северная Гаэта, а южная часть Италии вместе с Сицилией должна была подчиниться испанскому государству» 3.

Король Неаполя сдался в плен французам. Под давлением обстоятельств он согласился с условиями ставшего ему известным Гранадского трактата. В мае 1502 года он отрекся от короны Неаполя. Вскоре, однако, между французами и испанцами возник конфликт, поведший к новой войне, в результате которой после поражения при Сериньоле и Гарильяно французские войска были вынуждены, оставив Неаполь, отступить к Гаэте, своему последнему оплоту, расположенному на границе с Папской областью. Однако и Гаэта скоро капитулировала.

В марте 1504 года между воюющими сторонами было подписано перемирие сроком на три года. Людовик XII вынужден был примириться с потерей Неополя. 18 августа 1503 года скончался папа Александр VI. Позиции Франции на итальянском театре военных действий значительно ослабли. Краткое правление папы Пия III сменилось длительным понтификатом Юлия II (1503–1513), который своей политикой преследовал «прежде всего две цели: строительство и укрепление Папской области (чему Людовик к своему неудовольствию способствовал еще во время своей уступки и военной поддержки Александра VI и Чезаре Борджа) и изгнание из Италии „варваров“, т. e. французов и немцев. В противоположность Людовику, использовавшему для финансирования похода в первую очередь средства герцогства Миланского и не нуждавшемуся в одобрении трех сословий , чтобы отправить войска в поход, Максимилиан в своих действиях был жестко ограничен. Не заручившись согласием сословий Германии, он не мог выступить против французского короля на севере Италии. По той же причине он уступил напору своего сына, Филиппа Красивого, и искал длительного союза с Людовиком XII».

Почвой для договора, заключенного 22 сентября I 504 года в Блуа, должен был стать брачный союз. В обмен на инвеституру герцогства Миланского Людовик обещал руку своей дочери Клотильды внуку Максимилиана Карлу. В будущем этой паре должны были быть предоставлены права на Бургундию и Бретань, а также другие области.

Эта сделка, в которой Франция отдавала почти все территориальные приобретения Людовика, многими исследователями расценивалась как разрушительная для государства. Часто — и не без оснований — за этим видят волю Анны Бретонской, вынудившей тяжелобольного к тому времени короля пойти на такие уступки, Она не слишком дорожила объединением Франции с Бретанью, а кроме того, с помощью этого договора расстраивался другой брачный проект, против которого она всегда возражала, вероятно, из личной неприязни. Имеется в виду брак Клотильды с племянником короля и его возможным преемником Франциском Ангулемским. Хотя в предшествующие годы уже велись переговоры о возможном соединении Карла и Клотильды, но известно было и тайное заявление Людовика о том, что Клотильда должна выйти замуж за Франциска. Однако и Максимилиан не собирался отказываться от условия, которое он поставил Людовику, и тянул с предоставлением обещанной инвеституры до середины апреля 1505 года.

В 1504 году со смертью жены короля Фердинанда, Изабеллы Кастильской, появилась новая возможность сближения с Испанией. По условиям брачного договора Фердинанда и Жермены де Фуа, племянницы Людовика, король Франции отдавал свои права на все равно потерянное королевство Неаполитанское своей племяннице, за что испанский король выплачивал ему сумму в 900 тыс. флоринов.

Чтобы избежать выполнения обязательств договора в Блуа после получения инвеституры Милана, нужно было инсценировать что-нибудь помасштабнее. Король добился решения созванного в Туре в мае 1506 года сословного собрания (не путать с Генеральными штатами) объявить недействительным соглашение о заключении брака между Карлом и Клотильдой, а вместо этого сочетать Клотильду и Франциска Ангулемского. Немецкой стороне такое нарушение договора объяснили тем, что государственные интересы не допускают отмены прежней клятвы короля более поздними договорными обязательствами.

Попытки ограничить таким образом ущерб, наносимый французской дипломатии нарушением этого договора, увенчались успехом, и императору не удалось предпринять каких-либо военных санкций против Людовика — ни в Италии, ни в Бургундии. Однако некоторые перестановки в кругу сильных мира сего весьма осложнили положение французского короля. Место Филиппа Красивого после его внезапной смерти заняла его сестра Маргарита , помнившая все нанесенные ей обиды и отнюдь не питавшая к Франции дружеских чувств. Как правительница Нидерландов и опекунша своего племянника Карла она оказалась способной вести политику, независимую от политики своего отца Максимилиана, ставя интересы Нидерландов выше интересов империи . Смена в 1509 году правителя на английском престоле (вместо Генриха VII, с которым у Франции были установлены добрые отношения, королем стал Генрих VIII, вновь начавший войну) укрепила круг противников Франции.

Восстание генуэзцев против французского господства в феврале 1507 года, для подавления которого на помощь Людовику прибыл король Фердинанд с четырьмя галерами, усилило разногласия с Максимилианом Австрийским, поскольку Генуя считалась территорией империи. После того как распространилось известие о быстром подавлении восстания и торжественной встрече в Савоне Людовика с королем Фердинандом и его французской женой, Максимилиан решил, что должен предупредить парламент в Констанце (апрель-август 1507 года) об опасности, грозящей империи со стороны Людовика XII. Он объявил, что французский король якобы стремится заполучить корону императора. Вряд ли он сам в это верил…

Первый большой союзный договор этих лет, изменивший прежнюю расстановку сил, был заключен в декабре 1508 года между Максимилианом! и Людовиком XII. Это была так называемая Камбрейская лига, к которой примкнули папа и король Фердинанд, а также короли Англии и Венгрии. Она была направлена против Венеции, прежнего союзника Франции, растущее влияние которой начинало беспокоить Людовика. Были определены конкретные цели: Равенна для папы, Брешия для Людовика XII, Верона для императора и Отранто для Фердинанда, короля Испании… Как нередко случалось в прошлом, непосредственное бремя войны пришлось нести Франции… Людовик XII в четвертый — и последний — раз отправился (воевать — прим. автора) в Италию, где из-за усиливающейся подагры его пришлось носить на носилках. В отличие от предыдущих походов солдаты-пехотинцы были в основном французского происхождения, поскольку Швейцария, возымевшая собственные политические амбиции, на этой раз возражала против вербовки ее солдат во французскую армию. После победы французов над венецианской армией при Аньяделло в мае 1509 года Венеция стремилась изолировать Францию, привлекая на свою сторону остальных союзников территориальными уступками… Камбрейская лига не оправдала ожиданий французского короля, теперь она трещала по швам. При желании все участники ее могли предъявить ему свои территориальные претензии.

«…Итак, Людовик впервые оказался практически в полной изоляции и был вынужден перейти к обороне, хотя император Максимилиан все еще считался его сторонником. Так как властолюбивый и корыстный папа Юлий II не пользовался особой популярностью среди французского духовенства, собрание французского клира, созванное в сентябре 1510 года самим королем Франции в Туре, поддержало короля и одобрило его действия против папы… Средством воздействия короля на папу был подробнейший указ, вновь объявлявший на созванных в Констанце и Базеле церковных соборах о галликанских (католических) принципах веры… На собрании духовенства в марте следующего 1511 года было выдвинуто требование созыва всеобщего церковного собора, который состоялся с согласия императора в Пизе 1 ноября 1511 года. Помимо такого наступления на папскую власть (и папский авторитет — прим. автора), ставившего под вопрос саму законность папского титула Юлия II, он оказался вынужденным обороняться от французской армии, которую вел против него Шарль де Шомон, племянник умершего кардинала Амбуазского. Мосле смерти Шомона его место занял Гастон де Фуа, племянник короля, оказавшийся гениальным полководцем».

Ответом папы стала так называемая Священная лига, объединявшая его с Венецией и Испанией (4 октября 1511 года). Как явствует из самого названия (того союза, конфликт вышел за рамки чисто военного противостояния. Юлий II в ответ собрал Всеобщий церковный собор в апреле 1512 года. Чуть позже английский король Генрих VIII примкнул к Священной лиге, официально провозгласившей своей целью только возвращение территорий Папской области. За этим, однако, стояло стремление изгнать французов из Италии , самым же заветным желанием было добиться падения Людовика XII. Одновременно союзники Лиги, Испания и Англия, планировали захватить Женеву и напасть на Францию с севера. Победа, одержанная в апреле 1512 года под Равенной благодаря умелым действиям Гастона де Фуа… слишком дорого обошлась французам. Под натиском швейцарцев после его смерти они были вынуждены отступить. В отвоеванном Милане герцогом стал Максимилиан Сфорца, сын Лодовико … Людовик XII остался один. Война, в которую не против своей воли, конечно, была столь долгое время вовлечена Франция, окончательно истощила ее силы. Французские войска всюду терпели поражение: от испанцев (декабрь 1512 года) в Наварре, окончательно потерянной для королевства и дона Альбре, от англичан (август 1513 года) в Гинегатте; от швейцарцев (июнь 1513 года) в Новаре, на севере Италии недалеко от Милана, и как раз спустя ровно месяц после предпринятой Людовиком очередной попытки вернуть герцогство… На востоке грозили вторжением швейцарцы. Маргарита Австрийская надеялась с их помощью вернуть бургундское наследство своего отца Карла Смелого . 7 сентября 1513 года большое войско швейцарских наемников подошло к Дижону, угрожая занять его. Опасались дальнейшего их продвижения на Париж.

В этой тяжелой и критической ситуации, сложившейся в 1513 году, произошло и одно благоприятное для Людовика XII событие: смерть Юлия II в феврале 1513 года. Его преемником стал Лев X, миролюбивый и не столь властолюбивый, как два его предшественника . Он, правда, собрал еще раз членов Лиги — Максимилиана, Генриха VIII, Фердинанда и швейцарцев, чтобы обсудить вопрос о том, как воспрепятствовать возвращению Людовика в Италию. И все же папа был готов к достижению согласия с Людовиком, тем более, что тот после поражения в Новаре оставил Италию. Соглашение с папой могло явиться основанием для всеобщего примирения с другими членами Священной лиги.

В конце декабря 1513 года состоялось примирение между папой Львом X и Людовиком XII. Со стороны короля не требовалась уступка — отказ от решений церковного собора в Пизе, который еще ранее Юлий II объявил недействительным, и признание решений собора, созванного Юлием II в папском дворце в Латеране.

Лев X способствовал объединению императора Максимилиана и Венеции. Война Франции и Испании закончилась перемирием. Последний участник Священной лиги Генрих VIII, несмотря на усилия Маргариты Австрийской, не желавшей терять этого союзника в борьбе против Франции, объединился с Людовиком. Из простого мирного договора эти отношения переросли в более тесный союз. Людовик, овдовевший в январе 1514 года, изъявил желание жениться вновь, в надежде произвести на свет наследника. Его выбор пал на Марию, молодую, красивую сестру Генриха VIII. Свадьба состоялась 9 октября. А 31 декабря король умер .

Итак, вкратце изложенная внешнеполитическая обстановка ясна. Однако следует вернуться к личной жизни монарха.

Надо признать, что Людовик XII и Анна Бретонская жили счастливо, и французский двор, как ни странно и невероятно это звучит, стал одним из самых добропорядочных дворов в Европе.

Вот что говорил об этом один из современников: «Наша достойная и всеми глубоко чтимая королева приглашала в свою комнату всех своих дам и выбирала из них одну за другой ту, у которой были самые простые, даже простонародные манеры, достойные какой-нибудь крестьянки. Королева Анна не позволяла им заводить никаких тайных или слишком сердечных бесед с кавалерами и сеньорами двора и никогда не допускала, чтобы с ее придворными дамами велись какие-либо иные речи, кроме добродетельных и честных; и если уж кто так хотел говорить им о любви, то это должна была быть любовь дозволенная и в высшей степени пристойная — я имею в виду любовь чистую и стыдливую, всегда ведущую к браку…

Так мудрая государыня наша не желала, чтобы двор ее был открыт для опасных людей, которые могут развлекать дам лишь непристойными и скабрезными речами» .

А меж тем как дамы ветреные или сладострастные покидали или даже стремительно бежали из Блуа, где все дышало вкусом «маленькой и скромной бретонской герцогини-королевы», было исполнено духом строгой и даже чопорной порядочности и скуки, Луиза Савойская, уже известная нашим читателям, преспокойно и весело жила себе в Амбуазе, в обществе славного маршала де Жье, сменившего Жана де Сен-Желе в качестве наставника ее крепкого и веселого сына.

Поговаривали, что маршал де Жье, как и его предшественник, был любовником красавицы графини. На поверку же в результате оказалось обратное: он сам позднее неоднократно повторял, что молодая красавица пыталась любой ценой изнасиловать его самого, но он с трудом устоял.

История наделала много шуму, и Анна Бретонская буквально на коленях умоляла своих дам молиться о том, чтобы подобные гнусности не навлекли гнев божий на Французское королевство.

«Вскоре она заболела и слегла. Полагают, что жизнь ее укоротило это потрясение и недовольство помолвкой ее дочери Клод с Франциском Валуа (совершенной против ее воли). Она умерла 9 февраля 1514 года в возрасте тридцати восьми лет» .

Людовик XII был потрясен смертью своей жены, а между тем граф де Лонгвиль, бывший тогда пленником англичан, всячески старался убедить своего друга короля Генриха VIII заключить союз с Францией. Читатель помнит об этом, но важный эпизод истории, стоивший Французскому королевству короля, а королю — жизни, следует еще раз повторить, дабы не упустить всей важности момента.

Итак, речь шла о сестре Генриха VIII Марии или, вернее, принцессе Мэри. Английский монарх, войдя в положение и постигнув всю горестность переживаний французского собрата, согласился. Узнав, что в жены ему прочат изящную, умную шестнадцатилетнюю блондинку, Людовик XII — а ему вскоре должно было исполниться пятьдесят четыре года, а годы войны в Италии не прибавили ему здоровья, — почувствовал, что в нем заиграла кровь.

Через несколько месяцев Мария Английская высадилась в портовом городе Кале, морских воротах Франции. Будущую королеву на французской земле встретил представитель французского короля, им был Франциск Валуа. Увидев, как она хороша собой, он был поражен в самое сердце и влюбился в молодую невесту с первого взгляда.

По дороге в Аббевиль, где их ждал Людовик XII, молодой герцог Ангулемский , которому только что исполнилось двадцать лет, очаровал английскую принцессу своими галантными речами. Как жаль! Когда они вступили в Аббевиль, ему волей-неволей пришлось уступить место королю. Сам город был великолепно иллюминирован, улицы его украшали гобелены, на главных домах города висели знамена и хоругви. Как гласит хроника, король появился посреди этого великолепия, прогарцевал на великолепном гнедом коне, расцеловал, не слезая с лошади, принцессу и всех прибывших с ней англичан, среди которых был и ее любовник — молодой герцог Саффолк, и под конец устроил великолепный пир.

Торжества бракосочетания прошли 9 октября 1514 года. Тот же летописец весьма красочно рассказывает об этом событии: «Бракосочетание состоялось на другое утро по приезде принцессы, и не в церкви, а в большом и красивом зале, где все могли их видеть. Король и королева сидели. Волосы королевы были распущены, а голову ее украшал вместо короны самый богатый во всем христианском мире убор, ибо, по обычаю, корону на голову королевы возлагают лишь при коронации в соборе Святого Дионисия — Сен-Дени.

После церемонии по воле короля и королевы был устроен грандиозный пир, а когда наступила ночь, король и королева уединились в спальне.

На следующий день король говорил некоторым из придворных, что совершил чудеса… Однако я этому не слишком верил, ибо вид его внушал опасения за его здоровье».

Таковы, были выводы хрониста Флеранжа, однако другие полагали, что не один Франциск Валуа, но и Людовик XII без памяти влюбился в белокурое создание, явившееся из Альбиона, и потому в честь Дамы сердца, как и подобает в таких случаях, совершил несколько «славных подвигов» за одну ночь.

Простой народ и парижские кумушки сочувствовали королю, опасаясь, как бы молоденькая красотка запросто не уморила человека. И чиновники, и судейские, и ремесленники, и военные, даже школяры, и те смеялись или сочиняли про него забавные анекдоты и саркастические песенки .

Вернувшись после праздников в Париж, Людовик XII и Мэри поселились в мрачном замке Турнель, находившемся на том самом месте, где ныне простирает чудеса архитектурные Вогезская площадь.

— Помолимся за нашего доброго короля! — говорили в народе, а тот, между тем, чувствовал себя все хуже и хуже и явно начинал сдавать. Изнуренный ночными усилиями, он едва поднимался по утрам и, совершив короткую прогулку, вновь ложился в постель, дрожа от холода, как старик.

— Извините меня, милый друг, — говорил он Марии. — Я чувствую себя усталым и полежу. До скорого .

Тогда королева, выведенная из равновесия неудачными попытками своего супруга, спешно одевалась, быстро пересекала замок и запиралась в одной из отдаленных комнат. Там она раздевалась, ложилась в постель и с горящими глазами ждала несколько минут.

Через маленькую дверцу, выходившую на укромную и безлюдную галерею, вскоре входил улыбающийся молодой человек. Это был герцог Саффолк. Раздевшись во мгновение ока, он присоединялся к королеве и предавался с ней восхитительным любовным играм.

Проходили недели, забавы королевы оставались тайной для всего французского двора. «Однако в один прекрасный день офицер свиты королевы по имени Гриньо, прогуливаясь по той самой галерее, услышал странные звуки из комнаты, где возлежали распаленные любовники…

Очень удивленный, ибо он считал, что комната эта пуста, он открыл дверь и вошел. При виде происходящего у него перехватило дыхание, и он так сильно покраснел, что его лицо, как сообщают нам очевидцы, „сохраняло этот румянец еще несколько дней…“

…Смущенный тем, что он невольно открыл, Гриньо долго думал, как ему поступить, и в конце концов написал Луизе Савойской, предупредив ее о том, что происходит в Турнеле. Он знал, что мать Франциска Валуа не сможет оставаться равнодушной к такой необыкновенной и скандальной новости.

После пятнадцати лет непрерывных тревог смерть Анны Бретонской, так и не подарившей Людовику XII мужского потомства, преисполнила ее радости. Увы, девять месяцев спустя после смерти королевы король женился на англичанке, которая, на радость Луизе Савойской, под хор насмешек изнуряла короля буквально на глазах всей страны. И это внушало надежду на лучшее. Однако Мэри оказалась слишком сластолюбива и легкомысленна, и в один прекрасный день могла родить бастарда. Такой возможный поворот событий ее очень тревожил, и Луиза Савойская тотчас отправилась в Турне ль. В апартаментах Саффолка состоялся достаточно короткий, но очень бурный разговор. Ему было недвусмысленно заявлено, что самым желательным исходом для всех будет его незамедлительный отъезд на родину, но прежде, чтобы унять горечь расставания, ему будет даровано поместье в Сентонже и 50 000 ливров ежегодной королевской ренты. В противном случае королеву-прелюбодейку и ее любовника ждут смерть либо, в лучшем случае, позорное изгнание. Саффолка убедили доводы, подкрепленные увесистой монетой и прекрасным поместьем, и он уступил, с полным основанием полагая, что после, по всей видимости, очень скорой смерти Людовика XII он непременно возобновит свои амурные похождения и постельные дуэли с Мэри Английской .

„Чтобы быть совершенно спокойной, Луиза поселила герцога Саффолка у адвоката Жака Дизомма де Серне, хорошенькая жена которого могла на какое-то время привлечь его внимание… Эту молодую особу звали Жанна Лё Кок. Луиза Савойская была очень хорошо с ней знакома, а потому прекрасно понимала, чего стоит ее добродетель: вот уже два года Франциск, ее „Цезарь“ , был любовником Жанны.

Королева Мария, увидев, что ее дорогой Саффолк от нее отдаляется, подумала, что он чем-то занят, и была этим огорчена. Затем, поскольку у нее был щедрый темперамент, стала искать другого партнера для своих приятных утренних игр.

…Среди молодых воздыхателей, толпившихся вокруг нее, был один, казавшийся ей красивее, умнее, элегантнее прочих, свою привязанность к которому она могла демонстрировать, не вызывая сплетен .

Это был ее зять Франциск Валуа…

Ока была с ним нежной и кокетливой“ завлекала его в свои апартаменты (пока король грелся в своих покоях) под всякими предлогами, называла своим дорогим зятем», произнося слово «дорогой» нежнейшим голосом, принимала его в дерзких декольте, потягивалась, как кошечка, и ясно давала ему понять, что, если ему изменит почтительность, она не обидится. И тогда околдованный Франциск бросился к ногам Мэри и чуть не подарил ей того сына, рождения которого так боялась его мать Луиза Савойская…

Узнав о поведении своего сына, Луиза Савойская не на шутку разгневалась. Она отлично понимала, что из-за юношеского легкомыслия и пустой интрижки ее сын может навсегда лишиться долгожданной короны. Кроме того, ей было совершенно ясно, что среди всех прочих причин именно из-за этого королева Мария так активно охотится за ним.

Хорошо понимая коварную игру тонкой и хитрой англичанки, Луиза приказала баронессе д'Омон и жене своего сына Клод безотлучно вести при королеве караульную службу: найти любой предлог быть при ней и наблюдать за всеми ее словами и поступками. Днем обе дамы читали и вышивали с ней, но ночью дело доходило до того, что обе попеременно одна за другой ложились почивать вместе с королевой.

Последние недели декабря 1514 года над Иль-де-Франсом бушевали метели. Сила их была такова, что ветер вырывал с корнями деревья, сносил крыши зданий, валил колокольни. Волки, осмелев от голода, появлялись даже у ворот Парижа, а самые отважные и голодные из них проникали в город. Смерчи проносились по Франции. Поговаривали, что наступают страшные времена конца света.

А в Турнеле в это время, в ее мрачных залах, раздавались глухие и мрачно звучащие слова молитв во здравие короля… В это самое время, когда природа, казалось, совсем отвернулась от человека и Богу были не слышны его молитвы, в одной из огромных мрачных зал Турнеля умирал Людовик XII.

На Рождество умирающий призвал к своему изголовью Франциска Ангулемского. При виде умирающего тот даже не смог сдержать улыбки, которую тотчас заметил король. Сейчас его в особенности заботила судьба дочери. Он боялся, что Франциск Валуа испортит ей жизнь. Его личный опыт, как и опыт предков, подсказывал это.

Умирающий вспоминал о несчастной Жанне Французской, некогда им низко отвергнутой, и о своей благочестивой жене Анне. Конечно, Людовик XII знал о том, что молодой герцог влюблен в королеву Марию, и потому время от времени уста его повторяли всего несколько слов:

— Клод, моя дорогая маленькая Клод!

1 января 1515 года ровно в десять часов вечера король скончался.

 

Глава 4 Король умер. — Да здравствует король!

В это самое время, несмотря на ужасную метель, придававшую этому и без того печальному событию еще больше трагизма, Турнельский замок покинули два всадника. Один из них направился и Роморантен, чтобы сообщить проживающей там Луизе Савойской, что сбылась ее золотая мечта — сын ее стал королем, другой всадник отправился в особняк Инлуа в Париже, где в этот поздний час Франциск пировал со своими друзьями.

Едва успев войти, гонец поклонился:

— Король умер! Да здравствует король!

Тогда все присутствующие молодые люди воскликнули радостно:

— Да здравствует король! Да здравствует король Франциск!

Кончилось царствование Людовика XII. Королева Мэри, по счастью, не ждала ребенка, хотя «Франциск хорошо понимал, что, пока оплакивали ее супруга, она была вполне способна зачать наследника, воспользовавшись в соседней комнате услугами какого-нибудь галантного стражника» .

«Если попытаться вкратце подвести итоги царствования Людовика XII, то окажется, что все, что ему удалось завоевать в результате итальянских походов, было потеряно. Может показаться, что вся деятельность короля в конечном счете потерпела краж. Однако будет ли справедлив такой приговор? Потомки его в XVI столетии отнеслись к нему совсем: по-иному: на первое место они ставили экономический расцвет Франции, достигнутый в годы его правления, а главное, мир, наконец, прочно воцарившийся к стране, пережившей весьма бурный и неспокойный XV век. „Время правления этого короля, справедливого, экономного, когда речь шла о его собственных нуждах, и щедрого в других случаях, не случайно с ностальгической грустью вспоминали в последующие десятилетия в истерзанной внутренними войнами стране. Не удивительно, что современники, как и его придворный историограф Клод де Сейсазель, восхваляли его. Историки позднейших эпох, начиная с Мишле, заговорившего о „королевской тупости“ (royale stupediste), считали своим долгом подчеркивать известную ограниченность Людовика XII. Безусловно, очень часто противники его были гораздо менее щепетильны в выборе средств“ более изобретательны в достижении целей и изощренны. Все же вряд ли справедливо считать этого короля слабохарактерным, не слишком далеким, ограниченным и негибким… Во времена тяжелейших бедствий, в 1512–1514 гг., Людовик XII вывел страну из, казалось, безвыходного положения, когда его противники покушались даже на его трон. Франциску I наследство досталось уже в полном порядке» .

Уже известный и даже полюбившийся нам Брантом (ибо к кому же обращаться за расспросами по поводу того времени, как не к нему) позволит сравнить трех французских венценосцев, и всех в интересующем нас аспекте. Вот что он говорит о Людовике XI, Карле VIII и Людовике XII, так тесно слитых и связанных теперь в нашем сознании на кратких и немногочисленных страницах нашей истории:

«Часто — и даже в самое последнее время — при дворах знатных французских сеньоров и королей любили перемывать косточки сих благороднейших особ . И не встречал светских угодников, кои бы не нашли что сказать о них иногда лживого, а подчас и истинного. Но должно всячески порицать такой обычай: нельзя покушаться на доброе имя дам — особливо из высшего общества. Причем я имею в виду как тех, что не прочь поразвлечься, так и иных, кои к столь пагубному зелью питают отвращение и пригубливать его не намерены.

Как я уже сказал, при дворах последних наших королей процветали тайное злоречие и пасквили — что вовсе не согласно с простодушными обычаями предков, например, доброго нашего монарха Людовика XI, уважавшего простоту нравов и — как передавали — любившего трапезовать в обширных залах, пригласив к с своему столу множество достойных людей (как приближенных к нему, так и прочих), а самые ловкие, бойкие и неутомимые в любовных забавах с нашими прелестницами там были привечаемы особо. Он и сам не отказывался подавать в этом пример — желая все познать и поделиться своими откровениями с кем ни попадя.

А это, что ни говори, большое непотребство. О жене он был и весьма дурного и чрезвычайно высокого мнения, ценя ее за благоразумие и добродетель, — и благо ей, ибо, будучи от природы нрава подозрительного и угрюмого, он бы не смог сдержаться — и стал бы поносить ее, как и прочих. Когда же он умирал, то приказал сыну своему любить и весьма почитать матушку, однако не давать ей брать верх над собой: „…Но не потому, что она недостаточно благоразумна и целомудренна, а из-за того, что в ней более бургундской, нежели французской крови“ . И в силу этих же причин король никогда не любил ее, заботясь лишь о законном потомстве, а добившись оного, вовсе оставил о ней попечение. А держал ее затем в замке Амбуаз — как простую придворную даму, — уделив ей крайне скудное содержание, принуждая носить небогатые наряды, словно какую-нибудь фрейлину. Он оставил при ней очень небольшой двор — и велел проводить время в молитвах, а сам загулял и весело прожигал свои дни. Можете сами представить, как плохо при столь малом почтении к нежному полу — высказывался о нем сей государь; да и не он один: имена известных ему особ кочевали при дворе из уст в уста — и не потому, что он порицал любовные ристалища либо хотел покарать самых рьяных и неистовых, но излюбленнейшим его удовольствием оставалось лить на них словесные помои  — а оттого бедняжки не всегда могли так свободно (как им было по нраву) взбрыкивать и пускаться в амурный галоп. В его правление непотребству не было положено предела — ибо сам король и его придворные весьма способствовали развращению нравов и тягались в этом друг с дружкой и бахвалились, смеясь — при людях или келейно… кто измыслит наискабрезнейшую историю о своих похождениях, постельных ухищрениях… и прочих безобразиях. Конечно, сильных мира оставляли в покое — о них судим лишь по видимости и по тому, как они держались прилюдно ; думаю, что им было гораздо легче жить, нежели большинству тех, кому выпало обретаться при последнем нашем покойном короле , который — как я помню — держал их в строгости, отчитывал и укрощал, а подчас пречувствительно наказывал. А о Людовике XI я слыхал именно то, о чем поведал».

Зато сын его Карл VIII, наследовавший после него престол, был иного нрава — ибо его поминают как самого строгого и добросердечного в словах монарха, какого когда-либо видывали, ни разу даже намеком не оскорбившего ни мужчину, ни женщину. Оставляю вам помечтать о том, какой свободой пользовались прелестницы его времени. Но и любил он их весьма ретиво и услужал им достаточно, если не слишком: к примеру, возвращаясь из неаполитанского похода, упоенный славой победителя, он задержался и Лионе — где возвеселил душу столькими удовольствиями и ухаживаниями за прекрасным полом, устроил столько великолепных турниров и поединков в честь дам его сердца, что позабыл о своих собственных, заброшенных в его королевстве, а между тем терял и власть свою над подданными, и города и замки (которые еще стояли за него и протягивали к нему руки, моля о помощи). Говорят, что тамошние красавицы послужили причиной его смерти, ибо он слишком предался им, будучи слабого сложения; и оттого наносился, впал в немощь, а за сим — и отбыл в мир иной.

Король Людовик XII был к дамам весьма почтителен, ибо, как я уже упоминал, позволял комедиантам, школярам и дворцовым прислужникам говорить обо всем , кроме королевы, его супруги , к и девиц двора, хотя сам он бывал и добрым сотрапезникам, и дамским угодником, любил прекрасный пол не менее прочих и таковым остался, но не бахвалился на сей счет, не злословил и не чванился — в противоположность предку своему, герцогу Людовику Орлеанскому…

«…Замечу, что король Франциск , крайне неравнодушный к женскому полу (хотя, как считают многие, его избранницы были весьма переменчивы и непостоянны — о чем я уже говорил в ином месте), не желал, чтобы при дворе по сему поводу злословили, и требовал от всех уважения и знаков почтения к своим воз любленным…» .

Да, молодой король Франциск I отличался весьма отменным, но изящным сладострастием. «…С приближенными (он) не кичился и не скупился, одаряя разными историями и выдумками, одну из коих — притом презабавную — пересказали и мне. В ней шла речь о молодой привлекательной особе, приехавшей ко двору, каковая — не блистая тонкостью ума — легко поддалась улещиваниям больших вельмож, а особо самого короля, который, пожелав однажды водрузить свой „стяг на крепком древке“ в ее „цитадели“, прямо сказал ей об этом; она же, прослышав от иных, что, когда что-то даешь королю или берешь у него, надо сперва поцеловать это — или же руку, которая этого коснется или пожмет, — не растерялась, а, смиреннейше поцеловав руку, взяла королевский „стяг“ и нижайше водрузила его в „крепость“, а затем хладнокровно вопросила, хочет ли он, чтобы она услужила ему как добропорядочная и целомудренная женщина или же — как распутница. Не надо сомневаться, что он захотел „распутницу“ — поскольку с нею приятнее, чем со скромницей, — и тотчас убедился, что она не теряла времени зря: и умела и „до“, и „после“, и все, что душе угодно; а затем отвесила ему глубочайший поклон и, всепокорнейше поблагодарив за оказанную честь — коей она недостойна, — стала тотчас (а также и потом) просить о каком-нибудь продвижении для ее супруга. Я слыхал имя этой дамы, каковая впоследствии не вела себя столь наивно, как ранее, — но ловко и хитро. Однако король не отказал себе в прихоти поведать сию историю; и слышала ее немало ушей.

Он всегда любопытствовал и выспрашивал каждого о его любовных делах — особливо о постельных баталиях, и даже о том, что нашептывали, о чем мелили дамы в самой горячке и как вели себя, и какие принимали позы, и что говорил:-, „до“, „во время“ и „потом“, — а прознав, смеялся от всей души; но тотчас запрещал передавать это иным — дабы не вышло позора — и советовал хранить тайну и честь возлюбленных.

А в наперсниках у него пребывал величайший муж церкви, весьма добросердечный и щедрый кардинал Лотарингский, я бы назвал его образцом великодушия, ибо подобного ему в те времена не водилось; порукой тому — его щедрость, милостивые дары и особенно пожертвования на бедность…

Рассказывали, что стоило явиться ко двору какой-нибудь пригожей девице или не появлявшейся ранее красивой даме — как он тотчас ее привечал и увещевал, говоря, что желает выпестовать ее своею рукой. А какой наездник! Впрочем, ведь ему приходилось иметь дело отнюдь не с дикими жеребцами. В кругу приближенных короля поговаривали, что не было особи — свежеприбывшей или надолго задержавшейся при дворе, каковую он бы не совратил или не подцепил на крючок ее жадности и своей щедрости (и мало кто вышел из такой переделки, сохранив чинность и добродетель). А сундуки прелестниц все полнились новыми платьями, юбками, золотом и серебром, шелками — словно у теперешних королей и вельможных дам. Я сам имел случай повидать двух или трех из тех, кто заработал передком подобные блага: ни отец, ни мать, ни супруг не могли бы доставить им ничего подобного в таком обилии» .

Но мы отвлеклись от нашего молодого короля, вернее сказать, от первых, самых тревожных, недель его царствования. Вернемся же к столь надолго прерванному нами повествованию. Как помним, одним из главных камней преткновения его царствования была королева Мэри, вдовствующая королева.

Уже на следующий день после смерти короля Людовика ее под стражей, или под почетным, но строгим эскортом, препроводили в особняк Клюни. Именно там она должна была провести первые сорок дней траура. Недоверчивые Луиза Савойская и молодой король Франциск приказали госпоже д’Омон и госпоже де Невер днем и ночью охранять королеву. Король, а вместе с ним Франция и короли Европы, ждали, чем все разрешится, окажется ли беременной вдовствующая королева. Конечно, положение последней было весьма плачевно. Вынужденная изоляция ее сильно томила — она даже боялась сойти с ума. И именно в этот трагический и решающий для нее момент разнесся слух, что она беременна. Герцогиня Ангулемская была поражена, но король Франциск I не поверил ему. И впрямь, слух этот, в высшей степени опасный для воцаряющегося, но еще не совсем прочно воцарившегося короля, рассеялся столь же быстро, сколь и появился. Вот что рассказывает по этому поводу наш неразлучный спутник по тайным и укромным уголкам французской истории Брантом: «После смерти короля королева изо дня в день распускала слухи о своей беременности; говорят, что, так и не пополнев, она с целью обмана обматывала себя бельем, рассчитывая на то, что когда пройдет положенный в сих случаях срок, она сумеет найти какого-либо ребенка и выдать его за своего. Увы! Ей не удалось достичь своей цели. Луиза Савойская, женщина умная и многоопытная и оттого прекрасно сознававшая, чем грозит ей и ее сыну такой обман, приказала врачам и повивальным бабкам осмотреть ее, нисколько не доверяя лишь внешнему виду или словам королевы. Тут-то и раскрылись ее ухищрения с бельем и простынями, так был сорван ее план стать в один прекрасный момент королевой-матерью, а главное — регентшей Французского королевства».

И все же, даже когда все эти скандальные подробности стали известны Франциску, он и тогда поступил благородно и великодушно — сразу явился в особняк Клюни и спросил у Мэри, не возражает ли она против его коронации. Естественно, она не замедлила дать свое согласие:

— Государь, я не знаю другого короля, кроме вас!

А через несколько дней, 25 января, Франциск I был уже в Реймсе .

Уже в феврале, по возвращении в Париж, Франциск едва не сделал ей предложения руки и сердца, и это мри том, что его законная супруга мадам Клод ждала от своего мужа ребенка. Быть может, ей было необычайно лестно и выгодно такое предложение, ведь она разом и в одном лице получала завидного мужа и любовника, но то ли страсть к герцогу Саффолку возобладала в ней над прежними нежными чувствами к Франциску, то ли потому, что она решила вернуться на путь чести и добродетели, так или иначе, она отказала.

С большой досадой, как она написала через несколько дней своему брату Генриху VIII, она отказалась стать женой Франциска I.

— Я надеюсь, что вы не будете на меня сердиться, если я выйду замуж по душе.

Через месяц Мэри тайно сочеталась браком с Саффолком. По этому случаю король проявил истинно королевскую щедрость, подарив ей в день свадьбы в качестве приданого 60 тысяч экю и провинцию Сентонж в придачу.

Вскоре королева Мария, которая предпочла любовь французскому престолу, вернулась в Англию, где и скончалась в возрасте тридцати шести лет в 1534 году от рождества Христова.

 

Глава 5 Франциск I и мадам Шатобриан

Впервые прелестную одиннадцатилетнюю красавицу, в дальнейшем известную нам как госпожа де Шатобриан, королева Анна Бретонская увидела 4 сентября 1505 года в церкви Сен-Жан неподалеку от города Морле. Тогда необычная и ранняя и красота столь юного создания поразила даже эту чопорную и строгую королеву. Будущую возлюбленную Франциска I один из историков годом позже описывал так: «Хотя она едва вышла из детского возраста ей шел лишь двенадцатый год, красота этого небесного создания была столь совершенна, что пленяла самые черствые сердца. Ее прекрасная фигура говорила сама за себя и все красноречивее день ото дня; приветливый и серьезный вид сочетался с мягкостью и каким-то видимым изяществом; черные густые волосы подчеркивали белизну и румянец ее лица, а глаза, в которых блистал и светился тонкий и рассудительный ум, делали ее одной из самых редких и прекрасных личностей своего времени».

Словом, дитя было вполне достойно своего короля, звали это чудесное дитя Франсуаза де Фуа. В 1505 году она была одной из фрейлин королевы Анны. Приблизительно в том же году или годом позже она была обручена с Жаном де Лаваль, молодым богатым сеньором, владельцем замка Шатобриана. После обручения означенный Жан де Лаваль покинул двор и зажил в свое удовольствие в родном замке. Хотя юноше было девятнадцать, а его невесте двенадцать лет, они, не дожидаясь церемонии бракосочетания, вступили в брачные отношения и уже в 1507 году у них родился первый ребенок — девочка. В 1509 году свадьба все-таки была сыграна.

Прошло десять лет. Франсуаза и Жан счастливо жили в своем замке, устраивали балы и сельские праздники, кончавшиеся «в самых укромных уголках леса великими ухаживаниями и столь же великими поцелуями», как писал Брантом, в которых милая Франсуаза всегда принимала самое пылкое, самое деятельное участие. Ведь когда ей исполнилось двадцать лет, ее великолепно обрисованная грудь привлекала взгляды всех фавнов и нескромных нимф, а сладострастная походка вызывала либо бурное желание, либо самые нескромные и эротические мысли.

Так или иначе, но можно было предположить, что о такой красоте никто и никогда уже не узнает во всем Французском королевстве, если она и впредь будет скрыта от глаз мира во глубине провинциальных бретонских лесов. Конечно, она радовала там мужские глаза, но ведь король о ней не знал, а это было немалым упущением.

Однако в один прекрасный день кто-то из вельмож рассказал ему о госпоже Франсуазе де Шатобриан, и тот потребовал, чтобы ему немедленно показали это чудо. Случилось это в конце 1515 года, в тот момент, когда король, только что одержавший победу при Мариньяно (13–14 сентября 1515 года) возвращался в Париж, помышляя лишь об удовольствиях. «Двор без женщин, то же самое, что год без весны или весна без роз», — как мы помним, говорил он. И этим объяснялось появление при его дворе группы очаровательных молоденьких девушек, которых король-рыцарь постоянно держал при себе, именуя «своей маленькой компанией».

«Вначале, — говорит один из очевидцев описываемых событий, один из придворных, сеньор де Мезре, — это было даже хорошо, ибо благодаря прекрасному полу при дворе воцарились вежливость и учтивость, а у благородных людей появилась возможность проявить великодушие. Но нравы скоро развратились; должности и благодеяния распределялись по прихоти женщин, и они стали причиной того, что даже в правительстве утвердились очень скверные правила» .

Естественно, большинство входивших в «маленькую компанию» девиц «обрабатывались» королем, как остроумно выразился один из летописцев. Каждый вечер двоих-троих или даже больше вызывали в королевскую спальню, где их раздевал паж . Их ожидала тяжелая бессонная ночь, ибо Франциск I бездеятельности не любил. Нередко он осчастливливал каждую из девиц по несколько раз, ибо король очень легко возрождался из пепла. «Поэтому, — отмечает один из историков той эпохи, — ему нужно было выбрать своей эмблемой не саламандру, а феникса». Правда, впрочем, и то, что, подобно животному, изображенному на его гербе, король Франции чувствовал себя в своей стихии, королевским жезлом воспламеняя жар, который таился в этих дамах.

До такой степени, что обер-шталмейстер говорил о нем: «„Чем дальше, тем больше хозяин увлекается женщинами и потерял, видно, всякий стыд“. Ни одна дама не могла против него устоять. Достаточно было ему появиться с его горящими глазами, раздувшимися ноздрями и привлекательной фигурой, как самые стыдливые забывали обо всем» .

Немудрено, король был красив, красив именно мужественной красотой. Английский хронист Эдвард Холл описывал его «как красивого государя с веселыми карими глазами, крупным носом, полными губами, широкой грудью и плечами, стройными и длинными ступнями». И дамы находили удовольствие в любовании и наслаждении всем этим. Другие современники отмечали хорошую фигуру короля, бледный цвет лица, приятный и даже завораживающий голос, приветливость, красноречие и обаяние. До последних дней своей жизни он сохранил этот притягательный, этот величественный и полный достоинства облик.

Так, за год до смерти Франциска посол Венеции писал: «Его облик до такой степени королевский, что человек, даже если он никогда не видел его лица, при первом взгляде сразу сказал бы: „Это король!“ Каждое его движение так благородно и величественно, как ни у одного подобного ему принца или государя». Таков был этот друг турниров и войны, одержавший к тому же несколько странных побед, подчас с утрированным, подчас с поверхностным понятием о рыцарской чести, таланты же его всегда были скорее блестящи, чем основательны, но и этого одного было уже слишком много для одного человека, хотя бы и короля. Панегиристы же всегда подчеркивали его красоту, его животную склонность нравиться и производить впечатление, подчас проявляя себя не только рыцарем, но и знатоком, покровителем и меценатом искусства и науки.

Но вернемся от общих и вполне благожелательных слов о короле к Жану де Лавалю, получившему приглашение явиться ко двору и сразу понявшему, чем это ему грозило.

Чтобы выиграть время, он ответил, что супруга его чересчур застенчива к он не желает ее ни в чем неволить.

Последовало второе послание. Теперь Жан де Лаваль ясно понял, что ему предстоит горькая доля и мученическая роль супруга-рогоносца.

Но и в этот раз он решил не сдаваться без боя и отбыл в Блуа один. Как обычно, в честь приехавшего (а тем более приглашенного) гостя был устроен торжественный обед, но все сразу заметили, насколько король разочарован. На все его расспросы о жене Жан де Лаваль отвечал, что Франсуаза предпочитает одиночество и совершенно потеряла вкус ж придворным забавам.

Король шутливо пожурил его, но взял слово непременно написать и убедить приехать.

По рассказам современника тех событий, обе стороны прибегли к хитрости. Прежде чем покинуть свой замок, Жан велел изготовить два совершенно одинаковых кольца и одно вручил супруге со следующим напутствием: «Если вам случится получить от меня послание с просьбой приехать в Блуа, но в нем не окажется знакомого вам кольца, отвечайте, что больны и приехать ни под каким видом не сможете». Франсуаза обещала исполнить это.

Так что все письма, адресованные ей и лишь понапрасну будившие желание короля, ни к чему не привели. — Франсуаза отвечала, что не может покинуть своего замка.

Трижды писались письма, трижды их содержание становилось известно королю, и он уже с восторгом потирал руки, но… трижды повторялась и приносила свои плоды одна и та же уловка. Король терял терпение и уже полагал, что красавица либо слишком глупа, либо слишком застенчива, и уже начинал забывать ее, даже не узнав.

Жан ле Лаваль вздохнул свободней, но в этот решающий момент допустил присущую подобным людям оплошность — радость чересчур его ослепила, он возгордился тем, что так ловко провел любвеобильного короля, и проболтался. Проще говоря, в пылу дружеской беседы он обо всем поведал камердинеру короля, с которым и государь имел счастье делиться своими секретами. Похвальба погубила хитреца. Камердинер, знавший об амурных намерениях короля, все ему сообщил, сказав, что знает и средство к достижению желанной цели.

На другой день кольцо Жана де Лаваля было у короля, тайно заполучить его не представляло труда, с него сделали дубликат, и в тот же вечер за пиршественным столом Франциск, обратившись к Жану де Лавалю, просил оказать ему еще одну, последнюю, любезность, написав жене последнее, четвертое, письмо. Тот с притворной радостью согласился. На следующий день, встретив его, король произнес:

— Ну, мой друг, дайте же мне поскорее ваше письмо. Я лично вручу его одному из моих гонцов.

Понятно, что королевский гонец, отправляясь в замок Шатобриан, вез в письме и копию кольца де Лаваля. И, само собой разумеется, Франсуаза вскорости была доставлена ко двору.

Появление ее произвело на супруга потрясающий эффект. Он едва не лишился рассудка от ярости, впрочем, что теперь мог он поделать?

Что касается короля, встретившего Франсуазу, выходящую из носилок, то он был совершенно покорен ее красотой.

На этот раз супруг Жан де Лаваль отступил и немедленно отбыл на родину — в Бретань, оставив двор навсегда. Все прошло без особых осложнений. Но Брайтон приводит случай, который говорит нам, что и королям не так легко даются победы в любви. «Я слышал, — говорит он, — что король Франциск захотел насладиться с одной прекрасной и весьма ему полюбившейся придворной дамой, но на пороге ее покоев его встретил муж со шпагой в руке, собиравшийся его убить. Тогда король приставил свою шпагу к его горлу и посоветовал этому дворянину не причинять ему никакого зла, если, конечно, он дорожит своей жизнью, а потом добавил, что, случись ревнивцу намести ему хоть какой-нибудь вред, он либо его убьет, либо прикажет отрубить ему голову, и на ту ночь отправил его на улицу и сам занял его место.

И надо признать, эта дама была весьма счастлива найти такого хорошего защитника и покровителя своей п… ибо с тех пор муж не осмеливался сказать ей ни слова и предоставил ей полную свободу действий!»

И Брантом продолжает со свойственной ему откровенностью: «Я слышал даже, что не только эта дама, но и многие другие добились от короля такого же покровительства. Подобно тому, как кое-кто, воюя за свои земли, водружает на свои ворота королевский герб, эти женщины украшают королевским гербом свою п… так что их мужья не смеют им и слова сказать.

А не будь этого, они проткнули бы их шпагой» .

И надо признать, что за всем этим его вниманием не была обделена и законная супруга — королева Клод.

Однако в случае с госпожой де Шатобриан дело обстояло иначе. Прошло три года, прежде чем она уступила страстным ухаживаниям короля. Муж прекрасной дамы был нейтрализован одним росчерком пера, каким король назначил его командиром гвардейской роты, и, поскольку Жан де Лаваль был очень честолюбив, милость эта дала прекрасные результаты. Оправившись со своей потерей, он целиком отдался твоим служебным обязанностям. Братья красавицы тоже получили каждый по чудесной награде — старший, господин де Лотрек, был назначен губернатором недавно вновь завоеванного Милана , два других тоже получили почетные должности при дворе, но несколько позднее.

«Лукавая женщина давно поняла, что король Франциск I влюбился и ее желает. Она отправила ему самое ловкое и лицемерное письмо, какое только можно себе вообразить:

„Королю, моему господину и государю. Сир! Я не знаю, как мне благодарить вас за щедрость, с которой вам было благоугодно послать мне эту вышивку с вашим гонцом. Я могу лишь нижайше вас благодарить и представить вам заверения в вечной службе и обязанности от имени господ де Лотрека, де Шатобриана и от меня лично, от имени наших домов в настоящем и будущем за дарованные блага и за то, что вы соблаговолили оказать мне честь, написав мне… Я же, государь, могу лишь молить Всемогущего создателя предоставить им случаи оказать вам приятные услуги. Ваша нижайшая и все покорная подданная и служанка

Франсуаза де Фуа.“

Любим своей женой , выбирая на ночь самых свежих и пылких девиц из „своей маленькой компании“, посещая порой ранним утром в поисках приключений притоны вместе с несколькими друзьями, прятавшими, подобно ему, лицо под пластырями, и зная, что он скоро будет любовником самой желанной для него в мире женщины, король Франции был тогда счастливым человеком, безгранично довольным своей судьбой.

А потому даже послов иностранных держав он стал принимать с необычайным блеском. Непринужденный, остроумный, уверенный в себе, Франциск I вел дела с таким умением, что поразил и покорил всех. Эта любезная и царственная дипломатия принесла отличные результаты: король примирился с папой, заключил союз с королем Испании, заручился дружбой швейцарцев и венецианцев и даже выкупил город Турне у короля Английского. Это доказывает лишний раз, что, когда главы государств счастливы в любви, они могут единолично совершать великие дела» .Победа молодого государя над Франсуазой де Фуа де Шатобриан была полной. Теперь именно она возглавляла его «маленькую компанию, собрание запасных королевских любострастниц и с успехом теснила, а быть может, скорее даже совсем оттесняла в тень королеву Клод. Даже в своих поездках король охотно делил свое время и свое общество в первую очередь с ней и лишь потом со своей женой Клод, родной сестрой Маргаритой Валуа , верным другом и фаворитом адмиралом Гуфье де Бонниве и, подчас, самыми хорошенькими девушками долины Луары, уже нами чудесно охарактеризованными в другом месте.

Так, двор, все более и более подражавший вкусам молодого государя, стал „настоящим публичным домом“, по словам одного из очевидцев пикантных событий. Люди предавались там блуду с восторгом и в то же время уверенностью и спокойствием духа, которому позавидовали бы даже дворы Нерона, Калигулы или Домициана.

Впрочем, как и императоры Нерон или Калигула, их пороков, разумеется, Франциск I очень любил такую всепобеждающую любовную откровенность, никогда не доверяя людям, излишне добродетельным.

Такое странное положение дел вынуждало многих придворных, порядочных и стыдливых по природе, всячески рядиться в латы рогоносцев или развратником, в зависимости от того, что им было скорее выгодно.

„И в самом деле, в те времена, — рассказывает историк, — не иметь любовницы означало быть плохим придворным“ .

Однако король Франциск никогда не допускал насилия над женщиной, полагая, что для настоящего рыцаря и кавалера самое главное удовольствие в любим, являющееся ее смыслом и сутью, — это заставить женщину забыть о своей стыдливости».

Между тем шел 1519 год от рождества Христова. 11 января этого года скончался хорошо известный наш им читателям Максимилиан Австрийский. Императорский трон оказался свободен, и потому свои претензии на него выставили король Франции, король Англии Генрих VIII и Карл I, новый король Испании . Увы! Императором был избран последний. Мечты Франциска рухнули. Конечно, это внешнеполитическое поражение было неприятно, но госпожа де Шатобриан смогла успокоить короля.

Конечно, ей завидовали (а подчас и ненавидели) чаровницы из «маленькой компании», но, главное, ее молча и без каких-либо бурных семейных сцен приняла королева Клод, а это очень обрадовало короля. Ведь он ужас как их боялся. Но, право, сейчас ей не на что было жаловаться. В конце 1519 года она родила от короля наследную принцессу Мадлен, в то время как фаворитка приняла на себя многие тяжкие обязанности походной семейной жизни своего суверена. Теперь, став официальной и общепризнанной любовницей короля, госпожа де Шатобриан сопровождала его во всех путешествиях. Ее видели во всех города: Франции, в которых по вине обстоятельств рока или прихоти Франциска мог остановиться двор.

В 1520 году Францию намеревался посетить Генрих VIII, король Англии. И весь двор задавался вопросом: возьмет король Франциск на переговоры свою жену или любовницу? Одни из придворных отвергали даже мысль о такой альтернативе, другие, напротив, утверждали, что Генрих VIII большой знаток и ценитель женщин и потому на правах поклонника прекрасного пола, в последнем случае, легче пойдет на уступки в формируемом между Францией и Англией союзе, направленном против императора Карла.

Встреча должна была состояться на равнине между городами Гином и Ардр-ан-Артуа, в Артуа, куда король Франции прибыл со всем двором, раскинув в чистом поле не менее трех великолепных и просторных палаток из золотой или серебряной парчи. Эти как по волшебству явившиеся словно из-под земли дворцы были подобны какому-то сказочному городу. Придворные надели свои лучшие наряды, которые должны были поразить воображение не только английских вельмож, но и самого английского короля. Веко ре появился и он сам. Его сопровождали 5000 чело век, в том числе 3000 всадников. Увидев роскошь французов, он тотчас повелел своим каменщикам и плотникам построить как можно скорее легкое сооружение, которое ка первый взгляд казалось огромном и великолепным замком.

Наступил долгожданный миг первой встречи. Для нее была отведена самая высокая и красивая из французских палаток. «Франциск I, Генрих VIII, королева Клод, Луиза Савойская и госпожа де Шатобриан вошли туда с двумя английскими и двумя французскими вельможами. Оба короля тут же расцеловались; затем Генрих VIII, приветствуя окружавших Франциска дам, был видимо очарован фавориткой, о которой ему столько рассказывали в Лондоне. Франциск увидел, как загорелся его взгляд, и был рад, что ослепил своего соперника, показав ему не только несметные богатства, но и очаровательную любовницу» . .Увы! Демонстрация богатств не принесла никакой пользы. Обе стороны так и не пришли ни к какому согласию, Даже более того, Генрих VIII, которого король Французский так: хотел расположить к себе, уехал поспешно раздосадованный и раздраженный. А вскоре это свое скрытое негодование на столь богатых и хитрых французов он выплеснул на людей из своей свиты и королевских любовниц. Говорили, что некоторые из них получили во время этих утех даже тяжелые травмы и «на много недель лишились возможности употреблять свою креветку». Таким образом король Франциск союза с Англией не добился, но удивление от всего увиденного получил превеликое. С другой стороны, знатные господа, и те и другие, с успехом выполняли то, что их повелителям оказалось не по силам — лагерь постепенно, как и двор Франциска в Бланже и Блуа, превращался в прескверное место. Все фрейлины Луизы Савойской и королевы Клод с наступлением ночи оказывались в объятиях английских дворян, английские дамы, расшнуровав свои весьма сложно и затейливо устроенные платья, укладывались на клевере в обществе французских капитанов. Так заключалось это англо-французское военное соглашение.

Жаль, но уже 24 июня 1520 года, после семнадцати дней взаимной любви и обольщения, оба государя расстались друг с другом, так ничего и не подписав. Франциск и Франсуаза отбыли в Амбуаз, король Англии поспешил взойти на корабль, отплывающий на родину. Союз между ними не состоялся. И с этого момента Генриха VIII все более и более начинает привлекать Карл V . Вскоре состоялась их встреча, на которую король Испании и ныне император Священной Римской империи, именно о владениях которого было сказано, что в них никогда не заходит солнце, прибыл на королевское собеседование без лишней пышности, даже более того, очень просто и скромно одетым. Такое поведение, и в особенности вид просителя на деле самого мощного из монархов мира так поразили и покорили Генриха VIII, что тот уже в скором времени совершенно позабыл об унижении, перенесенном на равнине Ардра. Основа для славного союза столь мощных государств была положена.

Между тем в спальне Франциска I наметился легкий разлад, чреватый большими последствиями. Пылкая и прекрасная дама из Шатобриана уступила скромным и тайным, но очень настойчивым ухаживаниям близкого друга короля, славного рыцаря адмирала де Бонниве. Брантом в связи с этим рассказывает вот какую историю: «Слыхал я, что король Франциск однажды явился в неурочное время к некоей даме , с которой у него была давняя связь, — и принялся грубо стучать в дверь, как настоящий повелите ль. Она же в то время пребывала в комнате с господином де Бонниве, но не осмелилась передать ему на манер римских куртизанок: „Non si puo, la unora e accompagnata“ („Нельзя, госпожа занята“). Ей пришлось тотчас решать, куда спрячется ее кавалер, чтобы не попасться на глаза. На счастье, дело было летом, и камин был забит свежими ветками, как это было принято у нас во Франции. Вот она и посоветовала ему спрятаться в камине, за ветками, прямо в рубахе — тем более что в доме было тепло.

Король же, совершив то, что ему надо было от дамы, вдруг захотел облегчиться и, не найдя подходящей посудины, направился к очагу и пустил струю прямо туда, сильно покропив и увлажнив бедного благородного рыцаря и возлюбленного, тот вымок, словно на него вылили ведро воды, — ибо она, как из садовой лейки, потекла ему на лицо, в глаза, в нос и рот; так что, возможно, несколько капель просочились даже глотку. Сделав дело и так славно помочившись, король, попрощался с дамой и вышел. Та затворила за ним дверь и позвала своего любовника в постель продолжить прерванную забаву.

Она помогла ему умыться и дала другую рубаху, после чего еще и согрела его своим огнем! Дама эта была очень влюблена в господина де Бонниве, но королю желала доказать обратное… она говорила ему „Да Господь с ним, сир, с этим Бонниве: он вбил себе в голову, что невозможно как красив, — и я поддакиваю ему, чтобы не разуверять, а чем он больше проникается такими мыслями, тем более он смешон в моих глазах; впрочем, он и так весьма забавен и остер на язык; поэтому-то, когда стоишь рядом с ним, невозможно удержаться от смеха“… Ах! Как часто многие любвеобильные создания прибегают к подобным хитростям, чтобы прикрыть свои маленькие грешки, и говорят плохо о тех, в ком души не чают, издеваются над ними на глазах у всего света, лишь бы сохранить хорошую мину при плохой игре. Вот это-то и называется любовными хитростями и уловками» .

Итак, долгое время уловки и хитрости госпожи Франсуазы с успехом позволяли ей скрывать эту запретную для приближенных короля любовную страсть, но однажды горестные слухи с легкой руки Луизы Савойской дошли до короля, но тот им не доверил:

«…Надеюсь, что меня обманули, ведь куда удивительнее было бы, если бы весь двор не был у ног этой дамы» . Король скорее доверял очаровательным ножкам госпожи де Шатобриан, чем здравому смыслу своей матери. Развивая эту необычайно эротическую тему, приведем одно шутливо-серьезное наблюдение Бран том а, касающееся интересующих нас времен и описывающее пикантные нравы того времени (впрочем, попросив предварительно читателей не строго нас судить за это — ведь положение обязывает, а пикантность предмета требует…).

Брантом говорит вот что (и это послужило хорошим представлением о галантности в XVI столетии в целом): «Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благородные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платья, дабы не вводить мужчин в соблазн… Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии и приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — она, конечно, похвалы достойна, но, я полагаю, что дай им волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме — красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище понравилось и запало в душу, что он прямо помешался от любви , а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы» а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы — и не счесть!

Словом, как порешил я сам, а со мною и многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен (даже для королей) и воспламеняет сладострастия ищущий взор; и удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы об этом без конца ; ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежном отношении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо и впрямь непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.

Почему я и заканчиваю сие рассуждение, позволяя себе напоследок еще одно только слово: «Бога ради, сударыни мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте (sic!) себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва все умно взвесить и меру соблюсти, иначе и дело испортите!

А засим пусть хвалит и воспевает, кто захочет, другие дамские прелести, как это делают многие поэты, я же скажу так: изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни (словом, едва ли не все чудеса нашего века — прим. автора) все же ни с чем не сравнить и в царстве любви великою властью обладают!»

Так пылко и любвеобильно текла жизнь двора в первые годы правления Франциска I. Но однажды, рассказывают историки , нелепый случай едва не похитил у Франции ее повелителя, а у мадам де Шатобриан ее галантного возлюбленного. 6 января 1521 года, на Крещение, Франциск обедал у себя в замке Роморантен, как вдруг ему со смехом сообщили, что в этом году его доброму другу графу де Сен-Поль, пировавшему в своем особняке, достался в праздничном пироге запеченный боб (знаменательно!). Король рассмеялся, притворно разгневался и, воскликнув: «Ого! На нашу корону объявился претендент! Пойдем же и свергнем его!» — сразу из-за стола в сопровождении слуг и друзей направился на штурм замка «крещенского короля»… Позолоченные рамы и стекла особняка «мятежного» графа засыпали снежками, а тот, в свою очередь, ответил штурмующим залпом со своего пиршественного стола — яблоками, грушами и яйцами .

Веселое сражение происходило под открытым небом в момент, когда тяжелые крупные хлопья снега в обилии падали на голову штурмующим, как вдруг кто-то из захмелевших от новогодних возлияний обороняющихся вместо плода схватил из очага и швырнул вниз горящее полено, поразившее короля в голову.

«Перенесенный к своей матери, он несколько дней находился „под серьезной угрозой смерти, и слух о его кончине обошел всю Европу“».

В конце концов он выздоровел , но Луиза трепетала за своего «Цезаря» и одно время считала, что уже «совершенно погибла» (фраза из ее личного дневника).

Этот любопытный инцидент стал поводом для новой мужской моды, характерной для XVI века: короткие волосы и борода (длина которой, разумеется, Менялась по вкусу ее обладателя — прим. автора). Дело в том, что врачам пришлось остричь длинные кудри короля, а он сам «отпустил бороду, чтобы скрыть несколько некрасивых следов от ожога».

Так же немедленно поступили все придворные. Повсюду глаз только и встречал, что остриженные головы и бородатые лица. И Клеман Маро , со свойственным ему остроумием, не преминул высмеять цирюльников, вынужденных практиковать свое ремесло несколько ниже:

Ибо в те времена удаление волос было признаком элегантности. Все женщины, желавшие нравиться, ходили в баню сбривать себе «мох». Этой операцией, как правило, занималась замужняя дама. Все придворные дамы регулярно посещали такую «цирюльницу»:

Quelque chambriere ou valet Lui ratissoit d’un vieil couteau

И очень удовлетворены были те, про которых можно било написать, что они «свежевыбриты» .

Впрочем, Клеман Маро был не единственным нескромником французской поэзии той эпохи. За несколько десятилетий до него Анри Бод (1420–1495) — чудесный поэт, создатель прозаического панегирика славному королю Карлу VI и многочисленных рондо и баллад, писал столь же нескромные стихи:

и еще одно:

Cons barbus rebondis et noirs,

Aux estuves rax et lavez.

Но надо признать, и мать славного короля Франциска, несмотря на возраст и довольно бурно прожитые годы, нисколько не отставала от своего сына и его фаворитки, к которой, по правде сказать, испытывала постепенно все более и более возрастающую неприязнь.

Придворные не без основания предполагали, что королеву-мать сжигают ревность и постоянная потребность в любви, толкающая ее на весьма неосторожные выходки, ибо «не успевал новый человек появиться и дворе», как у него сразу же появлялся шанс вступить с ней в более близкие отношения.

«А потому в окружении короля госпожу д’Ангулем называли без всякого стеснения соковыжималкой, настройщицей флейт, паломщицей Венеры и трубочистной».

И в самом деле, госпоже д’Ангулем было тридцать восемь лет и у нее были самые красивые ноги самые круглые ягодицы и самая высокая грудь в королевстве, разумеется после госпожи Франсуа Шатобриан. А со слов других историков, быть может более авторитетных, она была «болезненна, но была темпераментна и чувственна», словом во всем являлась прекрасной матерью, вполне достойной своего века.

К тому времени при дворе случились некоторые происшествия, которые повели к войне и в некотором смысле были первопричиной поражения и пленения короля. Но отложим эту историю до другой главы.

 

Глава 6 Битва при Павии и пленение короля Франциска

В 1515 году, рассказывает Ги Бретон, — когда Франциск I только взошел на трон, Луиза Савойская первым долом вспомнила о своих обещаниях передать Шарлю де Бурбон звание коннетабля королевства. При дворе упорно твердили (но произносилось это, разумеется, под большим секретом), что вот уже на протяжении девяти лет именно Шарль де Бурбон был главным и бессменным возлюбленным пылкой Луизы Савойской…

В упоении она строила планы на будущее, надеясь на скорую кончину его законной супруги и задаривая любовника ценными подарками. Так продолжалось до 28 апреля 1521 года, когда Сюзанна де Бурбон, законная супруга коннетабля, скончалась. Теперь страсть герцогини Ангулемской проявилась открыто, она перешла в наступление, требуя от любовника немедленно узаконить их давние и прочные узы. Время шло, а Шарль де Бурбон, ссылаясь на всевозможные военные дела и нужды, медлил с ответом.

Так могло продолжаться и дальше, если бы Луиза в довольно резкой форме не потребовала у него объяснений. Увы, ее ждало разочарование: герцог де Бурбон ей отказал. С этого момента между ними разгорелась настоящая война, и, само собой разумеется, перевес в этой войне был за ней. «Придя в себя, она бросилась к королю и заявила ему, что нужно остерегаться отныне герцога Бурбонского, чьи настроения, по ее мнению, весьма переменчивы. Франциск I проявил тогда слабость, прислушавшись к словам своей пассии, и обещал ей несколько отдалить от себя констебля.

Только Луизе, которой любовная досада вскружила голову, этого было мало. Обезумев от ярости, она и старалась погубить молодого человека, так ее разыгравшего.

В начале в сентябре 1521 года в лагере близ Мезьере затем в октябре — в Валансьене Шарль де Бурбон без каких-либо объяснений был лишен почестей, положенных ему в качестве коннетабля Франции. Так одна из его прерогатив — возглавлять авангард Французской армии — была предоставлена мужу сестры короля, герцогу Алансонскому.

Коннетабль, — сообщает нам Варийяс, — был так уязвлен тем, что его обязанности поручили другому, что решил непременно отплатить за обиду. И в первом порыве досады у него вырвались слова, затрагивавшие честь герцогини Ангулемской. Их услышали столь многие, что герцогиня была немедленно обо всем осведомлена, А поскольку она всегда утверждала, что жила в полном воздержании, хотя и овдовела в семнадцать лет, сейчас не могла стерпеть, чтобы человек, которого любила больше всего на свете, приписал ей нечто о противоположное, и решила употребить все, что пришло ей на ум, дабы ему отомстить» . С этих пор Луиза Савойская повела против коннетабля Франции беспощадную войну, удивившую всех европейских монархов. Кто-то пытался объяснить ее злобу благовидными причинами, но это никого не могло обмануть, и английский король воскликнул как-то: «Если между королем Франциском и коннетаблем Бурбонским отношения плохие, то лишь потому, что он не захотел жениться на госпоже регентше, которая сильно его любит!»

«Луиза Савойская ждала своего часа, чтобы отомстить, и в конце 1521 года дождалась его. Против коннетабля Бурбонского был возбужден уголовный процесс. Читателю, которому подобный поворот событий будет не совсем понятен, следует знать, что некоторое время тому назад неблагодарный любовник Луизы Савойской лишился супруги, но молодая женщина перед смертью составила завещание, согласно которому все ее имущество доставалось мужу. Надо сказать, имущество это было весьма внушительным — владения Сюзанны де Бурбон находились в Бурбоннэ, Форэ, Божоле, Оверни и Марше, прекраснейших провинциях королевства, и лучшим способом отомстить коннетаблю, а может быть, и заполучить его, было предъявить свои претензии на эти земли, объявив себя законной наследницей Сюзанны де Бурбон. Луиза Савойская так и поступила. Она приходилась супруге коннетабля двоюродной сестрой по матери. Начался судебный процесс. Понимая, что основным камнем преткновения является пункт, в силу которого Сюзанна де Бурбон своею волей передала все свои владения своему супругу, герцогиня Савойская указала на тот факт, что уже с давних времен, начиная с ордонанса Карла VI, подписанного им в 1400 году, и до брачного контракта Анны Французской и Пьера де Боже, владетеля Бурбонского, все имущество Бурбонов должно было отходить к короне, в случае если его владелец умрет, не оставив наследника мужского пола» .

Как говорят историки, у Сюзанны де Бурбон вообще не было детей.

Поначалу Франциск I не собирался вмешиваться в это дело, но по мере его развития и усиления разногласий сторон стал на сторону матери, «поблагодарив ее за то, что она посвятила его в подробности и тайны государственного и королевского права, и незамедлительно распорядился наложить секвестр на имущество коннетабля, радуясь возможности так легко и быстро присоединить к короне новые обширные владения».

Увы, обрадованный король был введен своей матерью и заблуждение. Условия, о которых она ему говорила и которые действительно были включены в ордонансы Карла VI и Людовика XI, затем были аннулированы Карлом VIII и Людовиком XII. Королевское право потерпело поражение. При помощи юристов-крючкотворов дворца Правосудия в Шатле, известных знатоков древнего права, указов и договоров прежних королей, делу вновь был дан законный ход, и теперь оно принимало совсем другой оборот. Претензии короля на владения герцогов Бурбонских были отвергнуты. «Завещание Сюзанны де Бурбон было в полной мере действительным.

Наложение секвестра на имущество коннетабля Франции вызвало огромное волнение. Европейские дворы в очередной раз обвинили Луизу Савойскую в попытке подло отомстить за отказ, полученный от любовника» .

Одиннадцать месяцев длился суд, и хотя право было на стороне Бурбона, влияние матери короля сыграло свою роль. Ее ненависть не только лишила его наследства, но и почти всего остального имущества. Так обстояло дело в году от рождества Христова 1522, и уже в 1523 году коннетабль, покинув Францию, явился ко двору Карла V Габсбурга, предав тем самым себя, свою страну и своего короля. Король Испании и император Священной Римской империи был счастлив, видя одного из героев битвы при Мариньяно в своих рядах. Теперь герой Франции должен был сослужить ему великую службу. Шарль де Бурбон был обласкан королем Испании, отмечен богатыми дарами и назначен верховным главнокомандующим войск Империи и Испании.

Четырнадцать месяцев спустя бывшие соратники, а ныне непримиримые враги — Франциск I и Жорж де Бурбон — сошлись для решающей битвы в сражении под Павией .

Армии встретились 24 февраля 1525 года. Войны за итальянские владения вновь свели старых врагов. В конце 1524 года французская армия, состоявшая из жандармов — конных латников, французской и итальянской пехоты, швейцарских наемников и нижненемецких наемников-ландскнехтов (всего около 26 тыс. человек пехоты, 7 тыс. человек конницы при 55 орудиях), осадила в Павии испано-германский гарнизон (около 5 тыс. немецких ландскнехтов и 700 испанских солдат). В начале февраля 1525 года имперская германо-испанская армия Карла V (около 17 тыс. человек пехоты и 2300 человек конницы) подошла на выручку осажденным. Французы встретили ее севернее Павии, на специально для этого укрепленной линии. Франциск I, осаждавший город уже два месяца (с 24 ноября 1524 года), использовал время для того, чтобы укрепить свой лагерь с наружной стороны, так что он казался неприступным. Он считал свою позицию настолько крепкой, что находил излишним предпринимать какой-либо встречный маневр против наступающей союзной армии.

Король всего лишь перевел свои главные силы на восточную сторону лагеря, откуда, собственно, и угрожало ему вражеское войско, и был вполне уверен в том, что одержит решающую победу одними лишь хладнокровием и выдержкой, даже не перейдя в контрнаступление, ибо знал, что в имперском войске царило полное безденежье и ландскнехты Карла V угрожали уйти домой, если им не выплатят жалованья. Действительно, отдельные отряды их стали покидать лагерь Карла. Наконец тому удалось убедить их подождать еще несколько дней при условии, что дело скоро дойдет до сражения. А это уже давало надежды на добычу.

Осаждающая Павию французская армия, как со стороны города, так и с внешней стороны, обращенной на наступающих имперцев, была укреплена совершенно неприступно; но ее северное крыло в силу географического положения местности оказывалось у большого, окруженного кирпичной стеной, охотничьего парка, и эта стена служила бы вполне надежным прикрытием его, если бы охранялась французами надлежащим образом.

И в самом деле, королю Франциску, казалось бы, не о чем было беспокоиться — конечно, с ним не было славного рыцаря Жоржа де Бурбон, но все прочие верные и отважные его друзья — Ля Тремуйль, адмирал Бояниве (сейчас сражавшийся на суше) и Ля Палисс — были с ним и скорее умерли бы, чем предали своего короля.

«В ночь с 23 на 24 февраля отряд испанских сапёров (рабочих-солдат — vastadores) подошел с таранами к северной стороне уже описанной стены, довольно далеко отстоявшей от французского лагеря. Преднамеренно не были пущены в ход артиллерийские орудия, дабы ненароком их грохотом не привлечь внимания не слишком бдительных французов. Ночь была грозовая и безлунная, так что работу действительно удалось проделать так, что неприятель ее не заметил. Такой небрежности могло способствовать и то, что вот уже три недели как армии стояли друг против друга; каждую ночь происходили мелкие стычки, и кое-какое движение не возбуждало подозрений, что за ним кроется какое-либо серьезное предприятие» .

Так солдаты Карла V проникли в парк и развернулись в нем тремя колоннами. Впереди шли 3000 стрелков, испанцев и немцев. За ними кавалерия и опять ландскнехты.

Парк располагался на широкой луговине, по которой протекал ручей. Приблизительно посередине его находилась ферма или небольшой охотничий домик Мирабелло. Имперцы уже дошли до этого места, когда французы преградили им дорогу. Сам король Франциск прискакал во главе своих храбрых жандармов и велел при поддержке артиллерии атаковать неприятеля, что и было с блеском исполнено, «так что король Франциск даже заметил одному из сопровождавших его, что сегодняшний день наверняка сделает его хозяином Милана».

Однако первый успех скоро сменился поражением. Испанские и немецкие стрелки, уже, вероятно, отчасти вооруженные новым оружием — мушкетами, бьющими далеко и метко и обладавшими значительной пробивной силой, поддержали свою отступающую кавалерию. Тем временем стали подходить большие колонны пехоты. Французская артиллерия не смогла их задержать, и они ринулись на только что продвинувшуюся вперед квадратную колонну французской армии — так называемую «черную банду», состоявшую из 5000 нижнегерманских наемников.

«…В общем оба войска располагали приблизительно одинаковым числом пехоты, около 20 000 человек, хотя французы имели перевес в коннице и орудиях. Но внезапное появление имперского войска в предрассветных сумерках на совершенно неожиданном месте имело своим последствием то, что в тот момент, когда оно уже совершенно построилось и стояло в середине парка, та часть французского войска, которая занимала южную часть лагеря, — швейцарцы, числом 8000 человек, еще не оказалась под рукой. Таким образом, обе колонны имперцев, в числе 12 000, могли охватить „черную банду“ с обеих сторон… и разбить ее вдребезги; и лишь когда остатки ее вместе с французскими всадниками отхлынули назад, появились швейцарцы. Но они не могли изменить судьбу сражения, тем более, что в это мгновение гарнизон Павии сделал вылазку и появился у них в тылу. В их отчаянном положении швейцарцы не смогли даже произвести сомкнутой атаки, на них обрушились со всех сторон, и они были частично перебиты превосходящими силами, как перед тем „черная банда“, частично искали спасения в бегстве» .

По словам очевидцев, «во все стороны летели руки, ноги и головы». Франциск I был внезапно окружен испанскими всадниками и взят в плен, после чего его под почетным эскортом препроводили к Шарлю де Бурбону.

«Увидев короля в руках врагов, Бонниве, чудом вышедший живым и невредимым из схватки, был удручен.

— Ах, — сказал он слуге, находившемуся рядом с ним, — я ни за что на свете не хочу пережить этого великого поражения. Пойду и приму смерть в бою.

Сбросив свой шлем, чтобы быть убитым наверняка, он „подставил свою грудь мечам“ и пал мертвым. Через несколько минут его тело было раздавлено копытами лошадей…

На поле боя осталось 10 000 трупов французских солдат и лучшие полководцы — Ля Тремуйль, Луи д’Ар, Лескюр, бастард Савойский, адмирал Бонниве, а король был пленен» .

Арьергард французской армии под началом герцога Алансонского, стоявший большей частью по другую сторону Павии, еще не вступал в бой, но герцог уже успел понять, что рассчитывать на успех невозможно, и велел разрушить мост, который французы навели к югу от города через реку Тичино.

Этим сей уцелевший герой, пока враг крушил и топтал его собратьев по оружию, спас себя и свои войска, но предал и погубил остальных, ибо одни из отступающих французов и их союзников утонули в реке, не имея никакой возможности ее переплыть (поскольку были в полном вооружении), другие же, как сам король Франциск и многие его рыцари, оказались в плену. Войскам же Карла V столь блестящая и грандиозная победа обошлась очень дешево: говорят, они потеряли не более 500 человек убитыми, что, как полагает Дельбрюк, было вполне вероятно, ибо благодаря внезапности своей отлично организованной фланговой атаки, «в каждой отдельно взятой фазе боя, они всегда могли действовать значительно превосходящими силами» .

Что же касается занимательного французского автора Ги Бретона, то он, как всегда в своей довольно фривольно-насмешливой манере, метко замечает: «Итак, причиной такого военного поражения, какого Франция не знала со времен битвы при Пуатье , было нарушение функций эндокринной системы у Луизы Савойской» .

Что же до военного искусства противников Франциска, то испанская пехота в данном случае оказалась сильнее славных своим мужеством и военным умением швейцарских наемников французской армии и их немецких собратьев. Вооруженные мушкетами испанцы нанесли значительные потери французской тяжелой коннице, закованной в латы (вспомним адмирала Бонниве, перед смертью сбросившего свои латы), и все признали вослед за авторитетами, что испанская пехота после этого трагического и знаменательного дня более 100 лет считалась лучшей в Европе.

 

Глава 7 Франциск I в плену

Вся Франция погрузилась в траур. Франциск I только что проиграл сражение при Павии. Раненный в ногу и лицо, герой Мариньяно сражался мужественно, но после того как под ним убили коня, а доспехи были исколоты, изрублены, избиты и изуродованы залпами аркебуз и ударами пик, вынужден был отдать свою окровавленную шпагу вице-королю Неаполя. Плененный король сначала был препровожден в крепость Пиццигеттоне на реке Адда, между Лоди и Кремоной. Здесь его оставили под надзором и постоянным караулом капитана Аларкона и его гвардейской роты испанских аркебузиров и он мог в тиши и сумраке заточения излить в слезах и мольбах свое несчастье.

Но прежде всего в личном и незамедлительно написанном письме своей матери Луизе Савойской он поведал ей о поразившем его ударе судьбы.

«Мадам, извещаю Вас о моем несчастье. Из всего, чем обладают короли, мне остались лишь честь и жизнь. Мне позволено было написать Вам, дабы этой вестью попытаться хоть немного Вас утешить. Прошу Вас действовать с обычной Вашей всегдашней осторожностью и надеюсь на то, что Бог поможет мне пережить это несчастье. Засим поручаю Вашим заботам моих детей и Ваших внуков и умоляю обеспечить безопасную поездку в Испанию гонцу, который встретится с императором, чтобы узнать, какова будет моя дальнейшая судьба. Во всем прочем я полностью полагаюсь и уповаю на Вас и Вашу добрую ко мне волю.

Покорнейший и смиренный сын Ваш Франциск».

Письмо это вызвало всеобщее волнение, но в одном случае оно имело вполне определенные последствия: Луиза Савойская становилась регентшей, а госпожа де Шатобриан, лишившись поддержки короля и не рискуя более оставаться при дворе, объявила, что намерена вернуться к мужу в Бретань, «где Жан де Лаваль, единственный в своем роде супруг, принял ее с распростертыми объятиями» .

Что же касается короля, то любопытно видеть, сколь решительно и быстро в XVI веке развращенные души обращались к Богу, едва лишь касалась их хотя бы тень подлинного страдания. Положение его и в самом деле было тяжелым, и нет никакой необходимости перечислять те радости жизни, коих он лишился. Любопытно другое: этот король-распутник, король-сластолюбец, в дни своего торжества вполне достойный Панурга из знаменитого романа Рабле, в несчастье стал невероятно набожен.

Вот что писала ему сестра Маргарита Наваррская:

«Монсеньор, если и впрямь есть у Вас горячее желание, чтобы матушка Ваша пребывала в здравии, молю, обратите внимание на себя, так как она слышала, что Вы намерены предпринять этот пост, не вкушая ни мяса, ни яиц. Тем с большим основанием во всем покорная Вам сестра смеет молить Вас о том, чтобы Вы приняли к сведению и подумали, как вредна вам рыба… Верьте мне, Ваша матушка поклялась сделать так, как поступите Вы, а мне останется лишь наблюдать, как вы оба угаснете».

Смешивая, по своему обыкновению, галантность с религией, пленник предавался печальным воспоминаниям о мадемуазель д’Эйи, позднее ставшей славной герцогиней д’Этамп, незадолго перед походом обратившей своей юной красотой и прелестью на себя его внимание. Именно ее девиз, а вовсе не цвета мадам де Шатобриан, носил он на своих доспехах в памятный день битвы при Павии, будучи в действительности, а к тому же еще и стремясь казаться последним рыцарем средневековья в XVI веке.

Король был пленен, но в одном он был действительно свободен. Вот уже год как он был вдовцом, ибо кроткая и во всем весьма мало примечательная его супруга Клотильда Бургундская — королева Клод, умерла в возрасте двадцати пяти лет, почти не оставив заметного следа в истории своей страны.

И, как говорит Ги Бретон: «О ней бы никогда не вспомнили, если бы исследователю Пьеру Белону, который объездил Восток и привез из своих путешествий множество фруктовых деревьев, не пришла в голову прелестная мысль назвать ее именем сливу („ренклод“)».

Итак, в любви король был совершенно свободен и волен в выборе какой угодно пассии, если бы в его сердце место мадам де Шатобриан не начала медленно, но верно занимать скромная мадемуазель д’Эйи.

Подражая своему великому дяде Шарлю Орлеанскому, Франциск нашел подлинное утешение в поэзии. Он стал писать стихи в честь своей матери, сестры и любовницы — сочинять послания в стихах рондо, эклоги, то и дело поминая и прославляя со слезами на глазах «чудесный край, что на брегах Луары».

Вдохновленный благородным порывом патриотизма, обращался он к парламенту Франции с такими словами: «Будьте уверены в том, что к чести моей лично и Франции я предпочел сию честную тюрьму постыдному бегству и пребуду в ней столько, сколько потребует счастье и свобода моей страны».

Трудно описать чувства той печали, жалости, сострадания, безграничной преданности, самопожертвования и глубокой любви, которые Франция в едином порыве испытывала тогда к своему королю.

«Его любят до необычайного, — писал один из послов Карла V, — и каждый готов жертвовать либо жизнью, либо собственным достоянием, чтобы вызволить из неволи своего короля. Похоже, его любят сейчас так, как никогда не любили прежде, и испытывают чувства столь искренние и сильные, как ни к одному из правителей этой страны до него. Так что, без всякого сомнения, можно утверждать одно: сколь бы ни был велик выкуп, и какого бы количества золота и серебра для него ни потребовалось, он будет выплачен незамедлительно.

Но если таковы были чувства всей Франции, легко понять, какими могли быть чувства, испытываемые сестрой Франциска, Маргаритой Наваррской, чувства, которые она хранила в самой глубине своего нежного сердца. Она писала маршалу де Монморанси, товарищу и спутнику короля по годам пленения: „Истинная правда, что отныне всю свою жизнь я буду завидовать вам за оказанные ему услуги, которые я не могла и сейчас не могу оказать. Так было угодно судьбе, сделавшей для меня недоступными пути к этому; однако, надеюсь и уповаю, что Богу, узнавшему о таком горячем моем желании, будет угодно смилостивиться и даровать мне возможность или случай пожертвовать ради него чем угодно, а тем более моею жизнью“.

Случилось так, что как раз в это время Маргарита потеряла своего мужа, герцога Алансонского, бывшего одним из виновников поражения при Панин и умершего, как говорили, от огорчения в апреле 1525 года. После шестнадцати лет брака она осталась вдовой и без детей. Поэтому перед матерью, столь занятой вопросами регентства, она всеми силами старалась изобразить скорбь.

Черпая в религии силы, необходимые для сопротивления любым невзгодам, она обратилась к брату с необыкновенным письмом, полученным им в тот самый момент, когда его уже должны были перевозить из Пиццигеттоне в Испанию:

„Монсеньор, чем более вы удаляетесь от нас, тем более во мне крепнет надежда на Ваше скорое освобождение и возвращение, ибо час душевного смятения в груди человека всегда и непременно является часом чудесного творения для Бога подлинно Божественного чуда… И если сейчас Бог дал в удел Вам страдания, которые Вы вынуждены переносить, с другой стороны он наделил Вас терпением, с каким Вы их переносите, и я умоляю Вас, Монсеньор, верить в его могущество, нисколько не сомневаясь в том, что все это ниспослано Вам лишь для того, чтобы дать яснее понять и уяснить себе, насколько он вас любит, через тернии ведя к славе и величию…“

10 июня 1525 года Франциск I был отправлен на корабле в Испанию. Корабль проплывал вдоль побережья Франции, и король издалека мог видеть берега возлюбленной Родины, к которой рвалось его сердце. 17 июня он высадился в порту Паламо, а 19 июня прибыл в Барселону. Там он вновь был посажен на корабль и отвезен под стражей в Валенсию. Испанцы повсеместно встречали его с огромным уважением. „Народ Сида и Амадиса с жаром устремлялся ему навстречу, желая видеть живого героя. Женщины буквально сходили по нему с ума. В его честь устраивались спектакли, представления и даже праздники, на которых танцующий плененный король был неизменно галантным кавалером. А дочь герцога Инфантадо, донья Химена, даже заявила, что „если ей не позволят выйти замуж за короля Франции, она никогда и ни за что не выйдет замуж за кого-либо другого и непременно станет монахиней“. Так, впрочем, оно и случилось позднее — когда в 1526 году Франциск женился вторично, она и в самом деле выполнила свое обещание и ушла в монастырь.

И все же, несмотря на восхищение испанских сеньоров и простых идальго и обожание дам, наперебой горевших желанием отдаться ему при первой же возможности, положение пленника ухудшалось день ото дня. Подобный энтузиазм и симпатии к нему в народе вызвали в конце концов раздражение Карла V, повелевшего незамедлительно доставить Франциска из Валенсии в Мадрид и заточить в специально отведенной для него башне, в которой пленение его становилось час от часу все суровей и печальней. Напрасно плененный король обращался к императору с нижайшими просьбами и мольбами о личной встрече. Тот не удостаивал его ответа, меж тем как популярность узника в Испании еще более возрастала. Даже тюремное заключение стало поводом для страсти, которой король был в будущем обязан своей свободе.

Но прежде чем рассказать о ней, опишем состояние нашего героя.

Его поместили в квадратной башне Лос Лахунос, одной из самых высоких и мощных крепостных башен Мадрида, с неизменными и недреманными часовыми, охранявшими окрестности на подступах к городу, а потом перевели в мрачную старинную круглую башню Алькасар. Это узилище могло вызывать лишь самые мрачные мысли и чувства. „В него вел всего лишь один вход, и лишь одно-единственное окошко, выходящее на юг и находящееся в ста футах от земли, позволяло свету скупо проникать в мрачные залы этой темницы, расположенной недалеко от города Мансанареса. Снаружи она запиралась двойными железными решетками, вмурованными в стену… Аларкон, по-прежнему находившийся при особе плененного короля с ротой своих аркебузиров, проживал в нижнем этаже той же башни, дабы не иметь особых затруднений в наблюдении за узником“ .

Легко себе представить, что должен был испытывать человек с характером Франциска I, пребывая в подобном тесном и мрачном заточении, вынужденный выпрашивать без всякого успеха жалость и сострадание у своего молодого победителя. Удрученный столькими печалями, Франциск тяжело заболел и уже полагал, что тюрьма станет его могилой. Тогда-то он вспомнил о своей сестре и все мысли свои обратил именно к ней — своему доброму ангелу. Ему казалось, что лишь она одна может его спасти и освободить, ибо преданность этой женщины, на его взгляд, когда и должна была творить чудеса. 2 июля 1525 года он послал маршала Монморанси к императору, прося позволить Маргарите Наваррской безопасно прибыть в Мадрид. Карл V охотно дал согласие исполнить эту просьбу, ибо всецело уповал на то, что герцогиня, в свою очередь, поможет ему вырвать у пленника согласие на уступку Бургундии — передачу Бургундии Испании.

Маргарита взошла на корабль 27 августа 1525 года в Эр-Морт. Вместе с ней в путь отправились Габриэль де Граммон, епископ Тарбский, Жорж д’Арманьяк, архиепископ Амбренский и многочисленная свита придворных красавиц. Мысль, что она жертвует собой ради брата, наполняла ее сердце чувством несказанной радости. Высадившись в Барселоне, она узнала, уже выезжая в Мадрид, что брат ее находится при смерти, и потому, несмотря на жару, преодолела расстояние, их разделяющее, с необыкновенной быстротой, совершенно не заботясь о себе.

Кардинал-легат Сальвиати, которого Маргарита Наваррская встретила по дороге, просил ее поторопиться в Мадрид, куда она и прибыла 20 сентября 625 года. Состояние здоровья ее брата было таково, что, казалось, жить ему осталось не более нескольких часов, и Карл V, страшась потерять с его смертью все плоды своей победы, согласился, наконец, нанести умирающему визит.

По прибытии герцогини Карл V лично сошел к самому подножию парадной лестницы дворца в Алькасаре. Французская посланница была в трауре по недавно почившему супругу и потому предстала перед ним по обычаю тех времен во всем белом. Лицо ее заливали слезы. Император обнял ее и, произнеся несколько вежливых слов, проводил к постели больного. Как угадать, что происходило, что творилось в душе пленника, когда перед ним, сломленным, униженным и раздавленным физическими и моральными страданиями, почти полумертвым, вдруг появилась, как ангел с неба, женщина, всегда бывшая его лучшим другом и самой верной утешительницей. Сейчас он испытал радость и боль, лишь усилившие его жар, и три дня спустя состояние его стало критическим. На следующий день (24 сентября 1525 года) он впал в полную прострацию, „лишившись сил и потеряв последнюю способность слышать, видеть и говорить“. Врачи заявили, что надежды больше нет.

Теперь Маргарита, не надеясь более ни на одно из средств, доступных человеку, уповала лишь на доброту Бога всем жаром своей истинно верующей души, и Бог не оставил ее. В комнате, в которой без чувств покоился король, она велела возвести украшенный атрибутами веры алтарь. Дамы из ее свиты, и спутники несчастного монарха соединились вместе, архиепископ Амбренский читал мессу, и под сводами мрачного донжона раздавались слова священных песнопений (псалмов). При звуках нежных, сладостных для духа мелодий больной пришел в себя — к нему вернулись чувства. Летаргия миновала. И в этот самый миг Маргарита предстала перед ним подобно образу Родины, явившейся утешить своего короля. Молитва Маргариты Наваррской, сестры Франциска, оказалась небесполезной. Ее брат был спасен. Болезнь отступила. И лишь когда король почувствовал себя совершенно выздоровевшим и окрепшим, она покинула его, дабы следовать на переговоры с давно ее ожидавшим Карлом V, которые следовало провести в Испании. Бургундский вопрос по-прежнему оставался камнем преткновения, о который разбивались все инициативы сторон. Император настаивал на том, чтобы Франция передала ему Бургундию, Осон, Макон, Оксер, Бар-сюр-Сэн, земли вдоль берегов Соммы, Турнэ, Фландрию, Артуа. Кроме того, французский король должен был отказаться от своих прав на Милан и Неаполь и от претензий на Арагон. Но самым прискорбным было требование императора амнистировать коннетабля-изменника Жоржа де Бурбона с непременным возвращением тому всех земель, владений, почестей и званий, на что Франциск ни за что не хотел пойти. Помимо этого император требовал передачи под его власть феодального сюзерена короля Наварры Генриха д’Альбре, Робера де ля Марша и некоторых других вассалов французской короны.

Исходя из всего вышеизложенного переговоры пленника с победителем обещали быть не такими уж и легкими. И всю тяжесть их возложила на себя Маргарита Наваррская. 3 октября она прибыла в Толедо, сопровождаемая двадцатью дамами своего двора. Когда конная кавалькада вступила в ворота города, император вновь лично вышел ей навстречу и оказал самый любезный прием, но, узнав, что она не привезла ему согласия на передачу Бургундии, столь же любезно прервал переговоры. Но это вовсе не обескуражило госпожу Маргариту.

Как сообщает нам Брантом, она предстала перед Королевским советом Испании и „там восторжествовала своим красноречием и красотой над самыми чопорными и несговорчивыми грандами, склонив к себе слух самых суровых и жестоких душ“. Она ездила из Толедо в Мадрид, из Мадрида в Гвадалахару, резиденцию герцога Инфантадо, проявившего в этом деле такой интерес к делу Франциска I и такое расположение к госпоже Маргарите, что самому герцогу и его сыну королем было прислано официальное пожелание более ни о чем и ни при каких обстоятельствах не разговаривать с герцогиней Алансонской. „Слава Богу, дамы для меня по-прежнему не запретны, — писала она в письмах той поры, — и с ними я буду говорить за двоих“. Женщина, к которой она обратилась, была сестра Карпа V, Элеонора , вдова короля Португальского, на которой как раз в это самое время должен был жениться коннетабль де Бурбон. Элеонора Австрийская горячо возражала против таких планов, говоря брату, что „никогда не выйдет замуж за предателя, погубившего короля Франциска“. И Карл заподозрил, что его сестра питает не самые дозволенные чувства к пленнику. Он не ошибся, ибо Элеонора, не в состоянии более терпеть, что предмет ее страсти заключен в башне, написала Луизе Савойской: „Ах, мадам! Если бы в моей власти было освободить короля!“.

Эта фраза и подала регентше мысль о довольно оригинальном мирном договоре: Франциск уступит Карлу V одну Бургундию, дабы удовлетворить гордость императора; но Элеонора получит эту провинцию в приданое и вернет ее королю Франции, выйдя за него замуж“ .

Итак, чувства Элеоноры стали известны сестре Франциска и, хорошо понимая, какую выгоду они несут, она тут же с жаром принялась за дело, решив во что бы то ни стало, устроить брак короля с этой принцессой. Положение пленника отныне становилось не столь безнадежным, хотя перед ним по-прежнему маячила перспектива либо вечного плена, либо тягостного и постыдного договора.

И поскольку Маргарите так и не удалось склонить императора к отказу от претензий на Бургундию» — ибо он по-прежнему упорствовал в этом пункте, — она не стала принуждать своего брата к подписанию договора. Но и Карл V, несмотря на все ее усилия, соглашался освободить короля только ценой Бургундии. В этих весьма сложных условиях Франциск I принял с ее помощью благородное и очень важное решение. В присутствии архиепископа Амбрена, маршала Монморанси и президента парламента Сельва он отрекся от короны в пользу дофина. Произошло это в декабре 1525 года. В присутствии вышеуказанных лиц он написал письмо, в котором по поводу Маргариты говорилось: «Наша дорогая и возлюбленная сестра, герцогиня Алансонская и Беррийская, взяла на себя опасный труд и тяготы по морю s посуху явиться к императору и сделала ему самые почетные и любезные замечания и предложения для совершения между нами договора достойного и гуманного».

В то же время он предписывал дофину незамедлительно возложить на себя французскую корону, регентство же до его совершеннолетия, как знает уже уважаемый читатель, целиком препоручив Луизе Савойской (которая впрочем уже и без того его отправляла), а в случае ее безвременной кончины — герцогине Ангулемской. И все-таки, несмотря на столь определенные и мало для него приятные действия, король сохранял за собой право вновь взойти на трон в том случае, если в дальнейшем он будет когда-либо освобожден.

Между тем, трехмесячное перемирие приближалось к концу, и Маргарита, пребывание которой в Испании император отказывался продлить, отбыла во Францию, увозя с собой акт об отречении, все еще хранившийся в совершенном секрете. Впрочем, ехала она медленно, все еще надеясь, что какие-либо добрые вести остановят ее в пути и император согласится, наконец, на менее суровые условия. Из одного из ее писем видно, что 3 декабря она провела верхом время с 12 часов дня до 7 вечера и проделала за это время всего 5 лье. Она верно рассчитала, что прибудет в Нарбон как раз под Рождество, но тут, совершенно внезапно, получила от брата послание, настоятельно советующее ей ускорить свой путь.

Карл V только что узнал об акте отречения, который в значительной мере умалял значение его победы и важность пленения французского короля, и, дабы отомстить, велел задержать Маргариту, если, паче чаяния, волею случая или своего собственного желания, она будет еще на его территории по истечении срока действия ее охранного свидетельства.

«Госпожа герцогиня, — говорилось в протесте короля, датированном 1 января 1526 года, — была принуждена путешествовать в месяце декабре, в самый разгар зимней непогоды, по землям королевств Кастилии и Арагона, графств Барселоны и Русильона, чтобы таким образом вступить на землю Франции прежде истечения срока перемирия, и никогда не сумела бы добиться у императора разрешения на проезд по территории королевства Наварры (которую желала достичь, дабы как можно скорее покинуть земли императора), ибо вышепоименованная дама была бы тотчас задержана и препровождена в Мадрид, если бы находилась на территории Испании».

Из-за сильного утомления Маргарита Наваррская, совершавшая однодневный маршрут за четыре дня, достигла французской границы часом позже момента завершения перемирия и никак не могла утешиться от того, что не привезла с собой брата.

Хотя Маргарита Наваррская совсем не преуспела в своей миссии, в действительности она в значительной мере приблизила и ускорила освобождение своего брата. Именно благодаря ей Карл V не прислушался к советам канцлера Гаттинары, желавшего, чтобы с Франциском I обращались с особой суровостью. Условившись относительно брака узника с сестрой императора Элеонорой, она тем самым кардинально изменила условия его заточения. Теперь поправившемуся Франциску I разрешались недолгие увеселительные прогулки, пиры и праздники в обществе испанских грандов, визиты в монастыри и беседы с монахинями. Испанцы, которые во время его болезни толпами наполняли церкви, моля Бога о даровании ему спасения и здоровья, теперь радостно окружали его с почтительной и услужливой предупредительностью, готовые на любые уступки, любезности и услуги.

Маргарита была права — Элеонора сумела смягчить Карла V. Ибо желание последней выйти замуж за Франциска было так велико, что она не без труда, в конце концов, добилась от брата смягчения поставленных им условий и согласия на брак, предложенный Луизой Савойской.

«Король-пленник был препровожден в покои своей невесты. Когда она увидела того, кого любила так давно, еще не зная его, она была охвачена большим волнением, помешавшим ей говорить. Она хотела поцеловать Франциску руку, но он заставил ее выпрямиться.

— Я хотел бы, чтобы вы поцеловали мне не руку, — сказал искушенный король, — а губы.

И так поцеловал ее, что кое-кто из испанцев счел этот поцелуй чересчур бесстыдным для первого раза» .

15 марта 1526 года, то есть через год и двадцать два дня после битвы при Павии, Франциск I возвратился во Францию, подписав Мадридский договор, в силу которого он терял Бургундию, Фландрию и Артуа, прекраснейшие и самые богатые части своего королевства.

Но прежде чем это произошло, ему пришлось принести положенную в таких случаях жертву. В качестве гарантии выполнения Мадридского договора он принужден был отдать в заложники двух своих сыновей от королевы Клод, к ее счастью, не дожившей до подобного несчастья — одного семи лет, другого — восьми. Обмен произошел на границе. «Эти очаровательные, но несчастные дети отправлялись за Пиренеи, и вскоре были разлучены со своими слугами и заточены в замке Педраса, скрытом посреди гор, в котором их лишили не только свободы, но даже света и воздуха, отдали на погибель нужде, облачили в самые поношенные и старые одежды. Там жили они в обществе одной-единственной маленькой собачки и нескольких суровых стражников. В течение всех трех лет заточения ни одна весточка не доходила до них с родины, ни одно воспоминание об их семье, так что они даже не слышали ни одного французского слова. Они настолько позабыли родной язык, нравы и обычаи своей страны, что после мира, заключенного в Камбрэ, совершенно не понимали посланца, явившегося навестить их по приказу короля, так что тому пришлось учить их французскому языку заново» .

Кстати, тот же самый историк, господин Минье, рассказал во всех деталях и подробностях о том, как произошел, 17 марта 1526 года, знаменитый обмен короля на двух его сыновей. В семь часов утра вице-король Неаполя, сопровождавший Франциска I, и господин де Лотрек, сопровождавший маленьких дофина и герцога Орлеанского, прибыли на пустынный берег реки Бидассоа. «Обмен был произведен с самыми тщательными предосторожностями. Посередине реки, между селениями Фонтараби и Андей, был установлен широкий понтон с высоким помостом, якорями удерживаемый на равном расстоянии от обоих берегов реки.

Именно к нему в одно и то же время на лодках были подвезены с противоположных берегов король и его дети, дабы позволить единовременно первому вступить на французскую землю, а остальным на землю Испании. На обоих берегах были приготовлены две барки совершенно равных размеров, в которых сидело равное же количество гребцов. Ланнуа вступил в одну из них вместе с Франциском I, Лотрек — в другую с двумя принцами. Итак, барки причалили к плоту одновременно. Король обнял своих сыновей и, тотчас сойдя в лодку, привезшую их, направился к французскому берегу. „Ну вот я и вновь король! — воскликнул он, ступая на родную землю.

— Все еще король!“»

Потом он вскочил на лошадь и, пришпорив ее, галопом, бросив поводья, проскакал вплоть до самой Байонны, в которой с восторгом и нетерпением ждали его мать и придворные. Он не забыл, что был обязан своим освобождением сестре, своей Mignonne. Потом часто он говорил, по словам Брантома, что без нее «он давно бы уже был мертв». И в самом деле, самоотверженная преданность Маргариты оказалась Франциску I полезнее всех его военных побед и всех армий королевства. Она оказалась для него более верной, возвышенной и великой, чем любовь и верность всех его возлюбленных, прошлых, нынешних и грядущих. Сердце женщины смогло найти более действенные средства для достижения желанной цели, чем все усилия дипломатов и вся мудрость государственных мужей.

 

Глава 8 Возвращение

Франциск I вернулся во Францию. Как помнит читатель, еще при битве за Павию король носил на своих латах и оружии цвета новой совсем недавно приглянувшейся ему дамы, о которой сейчас, после столь долгого перерыва, ему вновь надлежало вспомнить. Речь шла о «прекрасной Анне де Писле, дочери Гийома де Писле, владетеля д’Эйи и начальника пехотной тысячи, стоящей в Пикардии». Собственно, до его пленения сия особа была всего лишь подростком, юной и очаровательной фрейлиной его матери, подававшей большие надежды и обещавшей королю прекрасное будущее на ложе Венеры, достоинства которой он однажды уже сумел оценить своей опытной рукой, но время шло, и за время пленения короля (пока он томился, изнывал и едва не погиб в разлуке с отчим домом) она расцвела чудесно, сразу и совершенно поразив его воображение. И в самом деле, выглядела красавица великолепно. Представьте себе «молодую особу семнадцати-восемнадцати лет, прекрасно сложенную, в расцвете юности, свежести и красоты, с великолепным цветом лица, живыми, горящими глазами, в которых светился немалый ум. Именно такова была внешность мадемуазель д’Эйи. И ум ее был не только приятным, тонким и забавным, но и серьезным, широким и весьма восприимчивым к красотам искусства. Впоследствии ее даже восхваляли как самую ученую из красивых женщин и самую красивую из ученых» .

Так на небосклоне французского королевства появилась еще одна звезда — еще одна фаворитка, постаравшаяся затмить свою предшественницу. Конечно же, неприятные вести об очаровательной даме из Эйи доходили до ушей Франсуазы де Шатобриан еще до битвы при Павии, но теперь она поняла, что король действительно может ускользнуть из-под ее влияния. Получив это тревожное известие в Шатобриане, она тотчас оставила все домашние дела — строительство замка, ремонт его внутренних покоев и, оставив каменщиков, придававших старым стенам вид, достойный строений XVI века, поспешила в Фонтенбло, в резиденцию короля, полная решимости навсегда избавиться от соперницы.

Король принял ее любезно и весьма обходительно и, дождавшись, когда юная Анна де Писле удалится на прогулку, сумел оказать своей прежней любовнице достойный прием. Но… подобное милостивое сладострастие из сострадания ее мало устраивало. Оно явно свидетельствовало о закате ее могущества и о низведении некогда могущественной фаворитки до уровня обыкновенной (хотя и высокородной) девицы из небезызвестной маленькой «компании Его Величества».

А тем временем дела Франции в вопросах внешней политики обстояли столь же серьезно. Карл V проявлял признаки нетерпения, и дабы уйти от ответственности за невыполнение статей Мадридского соглашения, Франциск I сознательно еще на какое-то время оставил за своей матерью титул и полномочия регентши и право не соблюдать ничем лично ее не связывающий и весьма позорный для Франции договор, который он вынужден был подписать лишь в силу особых обстоятельств. Уже в мае 1526 года, встретившись с императорским посланником в Коньяке, Франциск объяснил ему, что считает Мадридский договор вынужденным и к тому же подписанным со стороны Франции отрекшимся от престола королем. Изумленному Карлу V, хорошо понимавшему подоплеку столь очевидной интриги, было сообщено, что Бургундия ему отдана не будет, а Франция готовится вступить в союз с английским королем Генрихом VIII. 22 мая 1526 года в том же Коньяке на глазах у крайне раздосадованных испанцев король не без активного содействия и помощи Луизы Савойской заключил союз с папой, герцогом Миланским, Флорентийской республикой, Венецией и швейцарцами, положив тем самым основание так называемой Священной лиги, мощной анти-габсбургской коалиции, появление которой окончательно вывело императора из терпения.

Поскольку целью Лиги было изгнание испанцев из Неаполя, возвращение Милана его законным владетелям и освобождение сыновей Франциска I, то следствием всего этого стала война в Италии.

Разгневанный император сорвал свой гнев на верном его делу Шарле Бурбонском, и тот, оставив службу Его императорскому величеству и имея под рукой хорошо организованную и вооруженную армию, стал действовать в тех пределах независимо на свой страх и риск.

Воюя в Италии, он погиб во время штурма Рима, на городской стене. Случилось это печальное событие 6 мая 1527 года, «а его разъяренные солдаты отомстили за него, учинив в „вечном городе“ бойню, сопровождаемую грабежом и длившуюся целую неделю» .

Говорят, что коннетабля убил сам Бенвенуто Челлини (1500–1571 гг.), знаменитый итальянский скульптор, ювелир и медальер, бывший тогда среди самых активных защитников Рима. По крайней мере, так утверждал сам мастер .

«Известие о гибели Шарля Бурбонского, которого Луиза Савойская так любила и так ненавидела, не могло оставить ее равнодушной, — говорит Ги Бретон, — однако она ничего об этом не сказала. Можно, впрочем, предположить, что сердце ее забилось чуть быстрое, когда ей сообщили, что у коннетабля нашли кольцо, которое она ему некогда подарила» . Впрочем, оставим это утверждение на совести автора. Характер королевы-регентши, властолюбивой и далеко не щепетильной в выборе средств, скрыт мраком времени.

И пока во Франции Луиза Савойская, нередко поставлявшая любовниц своему сыну, считала, что мадемуазель д’Эйи, быть может, окончательно вытеснит мадам де Шатобриан с престола любви (не менее великого и славного, чем королевский престол), в Италии был свергнут и капитулировал папа Клемент VII, а успешные военно-морские операции объединенного генуэзско-венецианского флотов под командованием Андреа Дориа нанесли испанцам поражение при Амали (28 апреля 1528 года). Для Франции все обстояло прекрасно.

Ее влияние неуклонно росло, но неожиданная измена славного генуэзского адмирала , ставшая следствием его серьезных разногласий с французским командованием и двором , опять круто изменило столь благополучное для французов течение дел. Осаду Неаполя французам пришлось снять, и 3 августа 1529 года в Камбре был подписан мирный договор, обязывавший французов отказаться от всех притязаний на Италию. Итальянские союзники Франции признали власть императора Карла в Италии.

«Кроме того, Франциск I согласился на уплату 200 000 солидов, предусмотренных еще Мадридским мирным договором. Он лишался суверенных прав на Артуа и Фландрию , также обещанных Карлу V Мадридским соглашением, зато теперь император совершенно отказывался от своих давних претензий на Бургундию. Кроме этого, только в конце 1528 года враждующие стороны договорились наконец о заключении брачного союза между Элеонорой Австрийской и Франциском I. Брак обещал сторонам не только мирное разрешение старинного военного конфликта, но и быть счастливым и удачным, ибо Элеонора любила Франциска, а тот любил мадемуазель д’Эйи и не боялся, что любящая жена заставит их разлучиться.

А влияние Анны де Писле и в самом деле неизмеримо возросло. В 1528 году Франсуаза де Шатобриан, раздосадованная наглостью новой возлюбленной короля и его непостоянством, поспешила вернуться в Шатобриан. Однако месть новой фаворитки настигла ее и в Бретани. Новая некоронованная королева потребовала, чтобы Франциск забрал у Франсуазы драгоценности, которые он ей в свое время подарил. Случилось это, как говорит Брантом, „вовсе не из-за их ценности, ибо в те времена жемчуг и драгоценные камни не были в таковой, как это случилось позднее, а из-за интереса к выгравированным на них прекрасным девизам, которые сочинила сестра короля Маргарита Наваррская, ибо была на это великая искусница и непревзойденная мастерица“» .

Получив письменный приказ короля вернуть назад означенные памятные драгоценности (знаки их пламенной любви), госпожа де Шатобриан, сказавшись больной, попросила обождать три дня, а за это время вызвала к себе доверенного ювелира и повелела ему переплавить все дары короля, «не пожалев выгравированных на них прекрасных девизов, в обычные золотые слитки. Это был воистину отважный поступок. Король мог не простить такого обращения со своими дарами, но, узнав о случившемся, он, к удивлению всех присутствующих, промолвил всего лишь: „Верните ей все. Я поступил так только из любви к девизам моей сестры. Золото мне ни к чему. Она (мадам де Шатобриан) проявила больше великодушия и мужества, чем я ожидал. Я до самой смерти сохраню глубокую признательность к этой женщине“».

«Жертва госпожи де Шатобриан, — говорит Ги Бретон, — вызвала восхищение всего двора. Именно она предстала в этой истории в наилучшем свете, а Анна до Писле с досады заболела».

В середине 1530 года сестра Карла V покинула Мадрид вместе с маленькими французскими принцами, получившими наконец свободу, и с бывшими заложниками отправилась во Францию, 1 июня 1530 года от испанского берега реки Бидассоа отчалили две лодки. И одной находилась Элеонора, в другой — французские принцы. В это самое время от французского берега на испанскую сторону отчалила барка, везшая в Испанию выкуп и текст нового договора, согласно которому, как известно уже читателю, Карл V получал Фландрию, Артуа и итальянские владения, но отказывался от Бургундии.

Опять, как в прошлый раз, посредине реки был сооружен понтон, на котором и произошла церемония обмена драгоценностями той и другой стороны.

Как рассказывает Ги Бретон, уже через два часа Элеонора Австрийская и юные принцы вступили в Сен-Жан де Люз, где народ устроил в их честь торжественную встречу. Свидание жениха с невестой состоялось в Мон-де-Марсан. И на этой церемонии присутствовала новая фаворитка короля. Маленькие Франциск и Генрих обняли своего отца и бабушку. Затем радостные объятия, поцелуи и поздравления последовали со стороны всех придворных дам и вельмож двора. И случилось так, что именно в это время среди красавиц, толпившихся вокруг них, находилась одна дама, супруга Луи де Брезе, графа де Молеврие, великого сенешала Нормандии, которой неминуемо однажды предстоит вступить на страницы нашей книги — звали эту даму Дианой из Пуатье.

Ей шел уже тридцатый год, и следовательно, едва ли одиннадцатилетний Генрих Валуа мог обратить на нее хоть какое-нибудь внимание, но случилось чудо — одиннадцатилетний мальчик влюбился «в эту женщину, сиявшую подобно солнцу у дверей его тюрьмы». Так угодно было распорядиться истории, знающей, как возвеличивать и умалять людей, по своему произволу меняя течение их жизни.

«Будущий Генрих XI встретил ту, которой двадцать девять лет суждено будет оставаться его привлекательной и верной любовницей» .

Между тем, Франция ликовала. На всем пути следования короля из Мон-де-Марсан в Фонтенбло, его любимую резиденцию, — в Бордо, Ангулеме, Коньяке, где король родился, Блуа и Сен-Жермен-ан-Ле шли сплошные праздники и пиры, а 5 марта 1531 года Элеонора Австрийская была коронована в аббатстве Святого Дени, уже через десять дней после этого торжественно вступив в «свой добрый город Париж».

Рядом с ней верхом ехали наследник престола и герцог Орлеанский. Далее следовала мать короля, а за ней принцы и принцессы, великие сеньоры, придворные дамы и кавалеры, пажи на богато убранных иноходцах.

«Зрелище было великолепное, — говорит Ги Бретон, ссылаясь на признания очевидцев. — Однако больше всего поразила воображение парижан не эта праздничная кавалькада. В одном из окон второго этажа дома напротив собора Парижской Богоматери виднелись король и Анна де Писле, любовно и бесстыдно прижавшиеся друг к другу. Фаворитка добилась от Франциска I, чтобы он продемонстрировал таким образом свою к ней привязанность.

Давно уже французские короли не вели себя так бесстыдно при короновании своей супруги, и народ смотрел, раскрыв рот от изумления, на это окно, где любовники поддразнивали друг друга…

…Что касается посла Англии, привыкшего к скандальным нравам двора Генриха VIII, он был сильно шокирован таким поведением, свидетельствовавшим, но словам историка, „об интимной близости между двумя этими особами“.

Вечером королева плакала: медовый месяц окончился.

По словам некоторых авторов той эпохи, кончилась и ее супружеская жизнь.

Анна де Писле торжествовала. Она не полностью вытеснила госпожу де Шатобриан, поскольку король регулярно писал последней; но она стала официальной фавориткой и сохраняла этот пост шестнадцать лет, к большому несчастью Франции» .

Праздники завершились турниром, устроенным подле особняка Сен-Поль на улице Сент-Антуан. В нем приняли участие сам король и его дети, а среди присутствующих были Анна де Писле, Луиза Савойская и Диана де Пуатье. «Ко всеобщему удивлению, Генрих склонил свой стяг перед Дианой де Пуатье». И кто бы подумал, что ей это обещало прекрасное будущее. Когда же по окончании этого славного рыцарского увеселения был объявлен турнир красоты, победительницей из него вышла Диана де Пуатье, чего совершенно не ожидала мадемуазель д’Эйи. Она никак не могла понять, как тридцатидвухлетняя «старуха» (будучи на одиннадцать лет ее старше) смогла победить ее, красавицу в расцвете сил и очарования юности.

Именно с этого времени в душе фаворитки впервые родилась непримиримая ненависть к Диане де Пуатье, которой суждено было впоследствии смерчем обрушиться на Францию.

С 6 августа по 7 сентября 1531 год небо над Парижем озарялось ярким светом. Так явилась на горизонте комета, предвещавшая смерть кого-либо из государей. Ее так и поняли, но суеверие толпы заблуждалось — небо имело в виду Луизу Савойскую.

Мать короля скончалась неполных пятидесяти четырех лет от роду в сентябре 1531 года, в своей постели в замке Фонтенбло. Поскольку все знали, что она очень суеверна, то, естественно, скрывали от нее появление кометы. Много ночей подряд ставни ее комнаты были тщательно закрыты, а занавеси на окнах задернуты, чтобы она ничего не заметила. Но однажды ночью, как говорит Брантом, «она увидела, что вся ее комната залита светом, проникавшим в окно. Она рассердилась на горничных, ухаживавших за ней, за то, что они развели такой яркий огонь, а те ответили ей, что огонь горит слабо и что такой яркий свет посылает луна.

— Как, — воскликнула она, — сейчас луна заходит; она не должна так светить в этот час.

И, внезапно отдернув занавесь, увидела комету, светившую прямо на ее постель.

— Ах! — воскликнула она. — Такое предзнаменование не для черни. Бог посылает его лишь для нас, сильных мира сего. Эта комета предвещает мою смерть. Значит, надо к ней готовиться.

И на другое утро, послав за своим исповедником, она выполнила долг доброй христианки, хотя врачи и заверяли ее, что до этого дело еще не дошло.

— Если бы я не видела предвестника смерти, — сказала она, — я бы в это не поверила, потому что я чувствую себя не так уж плохо.

И рассказала им всем о появлении кометы. А через три дня, покинув мирские дела, преставилась» .

Похороны ее были грандиозны. Франциск оставался один и горько оплакивал кончину своей матери и окончание своей молодости. Наступала пора зрелости, пора заката.

В начале 1532 года Франциск, оставив госпожу д’Эйи в Фонтенбло, а королеву Элеонору в Блуа, отбыл в Шатобриан, чтобы навестить возлюбленную Франсуазу. Из этой поездки он вернулся в конце августа, добившись при помощи Жана де Лаваля, губернатора Бретани, признания сессией бретонских штатов прав своего сына на престол герцогов Бретонских .

В течение месяца Франциск и Жан де Лаваль объезжали новые владения короны, весело пируя и охотясь. 16 августа 1532 года в Ренне состоялась церемония коронации наследника престола герцогом Бретонским. Так завершилась пятидесятилетняя тяжба за обладание короной герцогства Бретонского, между французскими королями и склонными к полной независимости герцогами древней и свободолюбивой Бретани. Свершилась золотая мечта Людовика XI и многих других французских королей. Франциск I добился того, чего хотели они, и после четырехмесячного отсутствия вернулся к своей жене и Анне де Писле, давно уже с затаенным гневом поджидавшей его. Уезжая из Шатобриана, он с чувством глубокого сожаления простился со своей бывшей возлюбленной.

«Мадам де Шатобриан плакала. Она плакала бы еще больше, если бы знала, что никогда больше не увидит короля Франции» .

Конец первой части

 

Введение

Никогда в истории Франции женщины не играли такой заметной роли, как во время правления поздних Валуа. Их влияние легко обнаруживается во всем — в политике, литературе, искусстве. Они управляли делами политическими, вели переговоры и нарушали соглашения, участвовали во всех интригах, во всех заговорах и гражданских войнах. Государи управлялись женщинами:

Франциск I — герцогиней д’Этамп,

Генрих II — Дианой де Пуатье,

Франциск II — Марией Стюарт,

Карл IX — Екатериной Медичи.

Замешанные во все наслаждения двора, страстно любящие охоту, вскакивавшие на коня, как бесстрашные амазонки, присутствующие на турнирах, на дуэлях, очертя голову бросавшиеся в самые рискованные предприятия, женщины в течение всего этого драматического периода вели блистательную, волнующую, полную страстей и приключений жизнь .

Что за примечательные типы! Сколь несходные характеры! Вот Екатерина Медичи. Холодная, ловкая, коварная флорентийка, женщина Этрурии, как сказал о ней венецианский посол, — в которой знаменитый «медлитель Фабий Кунктатор, этот великий римлянин, узнал бы свою дочь».

Вот Диана де Пуатье, прекрасная охотница, которую Жак Гужон изваял обнаженной и торжествующей в скульптуре, обнимающей своей мраморной рукой шею восхитительного оленя.

Диана де Пуатье, удивительная женщина, женщина вечной молодости, та самая Диана де Пуатье, которая на фресках Приматиччо, в Фонтенбло, является нам то королевой ночи, то сумрачной Гекатой в свете адского пламени. Такова и Мария Стюарт, образ совершенно трагический. Такова и Мари Туше, о которой историк Мишле сказал:

«Две вещи имели влияние на Карла IX: музыка и эта уравновешенная фламандка». Это и Жанна д’Альбре, «всецело поглощенная, — согласно замечанию Агриппы д’Обинье, — в мужские дела, имевшая страсть к большим начинаниям и сердце, которое ни в любви, ни в ненависти не знало пощады».

Жанна д’Альбре, воспитывавшая своего сына, будущего Генриха IV, «в самых диких и суровых местах, босоногим и свободным от всяких условностей».

Такова и Маргарита Валуа, знаменитая королева Марго, идеал Брантома, Маргарита Валуа, чудо грации и красоты, но законченный образчик совершенного распутства тела и души. Это и герцогиня де Монпансье, заклятый враг Генриха III, доведшая свою ярость до безумия и вооружившая руку Жака Клемана.

Во всех основных событиях этого века, столь изобилующего перипетиями судьбы, женщины всюду и всегда являлись одними из самых заметных и деятельных героев.

В замке Амбуаз, после заговора, придворные дамы наблюдали за пытками и казнями с высоты дворцовых террас и столь отдавались этому времяпрепровождению, словно присутствовали при каком-то причудливом маскараде, ничем не выказывая своего волнения или сострадания. Только герцогиня де Гиз, дочь герцога Феррарского, не смогла сдержаться и разрыдалась.

При осаде Руана Екатерина Медичи вела себя как истинный воин. «Орудийные залпы и пальба аркебуз раздавались со всех сторон вокруг нее, а она не обращала на это никакого внимания. Когда коннетабль Франции герцог де Гиз упрекнул ее в желании накликать на себя несчастье, она всего лишь рассмеялась и сказала, что столь же бесстрашна, как и он:; приучена ко всем воинским трудам в такой же степени, в какой и любой из сопровождающих ее спутников мужчин».

Героини XVI более предпочитали, чтобы их боялись, чем любили. Хорошо известно, что для того, чтобы утолить свою злобу, излечиться от ран страдающего самолюбия, они не останавливались даже перед убийством, в их глазах преступление имело свою поэзию, свой особый престиж. «Девица де Шатонёф, одна из любовниц короля, прежде чем он отбыл в Польшу, вступила в тайную любовную интрижку, а потом и вышла замуж за одного флорентийца, обнаружив же, что он развратник, она убила его собственными руками на ложе своей соперницы». (Мемуары сеньора д’Эстуаль). Эти дамы, одновременно и сладострастные и жестокие, возбуждали в мужчинах безумную страсть, экзальтический восторг и безрассудное поклонение. Сеньор д’Обиак, говоривший о Маргарите Валуа: «Я желал бы быть любимым ею, даже если после меня повесят», — этот д’Обиак, уже идя на смерть, «вместо того, чтобы помнить лишь о своей душе и спасении ее, целовал лоскут голубого бархата, все, что осталось у него от благодеяний и щедрот этой дамы». За этих опасных сирен мужчины готовы были отдать себя на растерзание диким зверям, не моргнув глазом и не поведя бровью, бросались в огненную геенну ада. Ничем так не пренебрегали в те времена, как жизнью. Кровь проливали рекой. Но даже среди самых страшных трагедий, сцен ужаса и убийства, французский характер сохранял свою веселость, беззаботность, свой вкус к острому (пряному) словцу, к песням. Чем больше ветшала и становилась все менее надежной жизнь, тем более приобретали очарование галантная любезность, обходительность и страстность любви. Балы перемежались кровавыми побоищами. Между двумя ужасными грозами небо прояснялось, лазурь его сияла, согревая сердце, весна жизни заполняла собою все. В эту причудливую эпоху, когда изящество смешивалось с варварством, когда рукояти стилетов украшали тончайшим жемчугом, повсюду звучали то порознь, то хором крики ярости и сладострастные мелодии. Но, как заметил Проспер Мериме в предисловии к «Хронике времен Карла IX»: «Что является преступлением и в государстве с совершенным устройством цивилизации, считается всего лишь простой отвагой в государстве с менее развитым общественным устройством» .

И как можно отыскать добродетель там, где порок не только легко извиним, но даже прославлен, где верность в постоянной брачной неверности одна лишь празднуется как вершина подлинного величия души, где языком полурыцарским, полумистическимг возносят до небес позорные деяния общества и беспорядки в семье. Брантом — вот образец своего времени. Его восхищает как разврат, так и отвага. Его уважение к пороку и элегантному распутству подчас весьма наивно и убедительно в своей искренности.

В его глазах добродетель — удел лишь, низко рожденных женщин или уродок. Что же касается девиц и дам большого света, он рекомендует им быть постоянными в вопросах любви, ибо «они должны говорит он, — походить на солнце, всюду размещающее свои лучи, чтобы на каждого из людей смог попасть хотя бы отблеск прекрасного светила». В этом: распущенном веке религия настолько выродилась, что перестала служить уздой и опорой общественного спокойствия. Воображаемое христианство, адептами которого становились великие сеньоры и знатные дамы не имело ровно ничего общего с Евангелием: это искаженное до неузнаваемости вероучение, которое изгоняло из мира ни гордыню, ни гнев, ни роскошь, ни вкус к крови. Ныне мысль о смерти стала всего лишь легкой приправой, контрастом, предназначенным самой судьбою служить лишь для придания еще большего очарования мирским удовольствиям. С высоты католических кафедр проповедники зароняли в души людей семена жестокости и мести. Они не отступали в своих речах ни перед шутовской буффонадой, ни перед непристойностями, ни перед призывом к самым низменным инстинктам толпы. В связи с этим можно было бы сказать, что человечество в эту эпоху вместо того, чтобы пасть на колени и молить Христа простить его, забыло его крест и обратило свой обожающий взор на крест злого разбойника.

Великим моралистом эпохи, глубоким мыслителем, чья книга служила путеводителем для государственных мужей и дам, всеми обожаемым писателем, чьим идеям подражали и следовали в практических делах управления, был Макиавелли. «В поступках людей, и в особенности принцев, не боящихся предстать перед чьим-либо судом, значение имеет только результат. Пусть правитель мечтает лишь о том, чтобы сохранить жизнь себе и своему государству; если он преуспеет в этом, любые средства, какие бы он ни предпринял для достижения этой цели, всегда будут сочтены мудрыми, достойными и уважаемыми всеми.

Всегда хорошо для государя казаться милосердным, верным, гуманным, верующим, искренним, прекрасно, если таков он в действительности, но даже если это совсем не так, необходимо, чтобы он умел владеть собой и мог почти одновременно демонстрировать совершенно противоположные свойства характера».

Екатерина Медичи — именно женщина Макиавелли. Возвышенные героини ее века и ее школы охотно следуют ее примеру. И их необъятная власть тяготеет сильнее всего ко злу. Более похожие на демонов, чем на ангелов, они преследуют и гонят, вместо того, чтобы утешать и ободрять. Женщины эти, чье влияние не имеет ничего чистого, сладостного, утонченного, оставляют в душе лишь чувство горечи. Без сомнения, вокруг них еще мерцает угасающий огонь былого рыцарства, хотя и опороченный, испорченный, но яростный и авантюристический до безумия. Ради этих Армид, этих колдуний или волшебниц, стремившихся скорее быть куртизанками, чем великосветскими дамами, потомки рыцарей средних веков с каким-то невыразимым безумием играли своею жизнью. Ясно, что женщины эти, в сиянии красоты и великолепии роскоши, прежде всего пленяли глаз. Как восхищался Брантом дамским эскадроном Екатерины Медичи. Видели бы вы сорок-пятьдесят матрон и девиц, следовавших за ней верхом на великолепных иноходцах, перья их шляп, взлетая вверх и паря вслед за несущимися всадницами, словно взывают к миру или войне, — кто знает…

Вергилий, некогда попытавшийся описать великолепие наряда царицы Дидоны, отправившейся на охоту, даже представить себе не мог истинного великолепия и ценности наряда нашей королевы и ее дам.

А мы скажем вослед самой Екатерине Медичи в отношении Марии Стюарт: «Нашей маленькой шотландской королевне стоит лишь улыбнуться, как все французские головы обращаются к ней». В отношении же Маргариты Валуа мы признаем вместе с Ронсаром, что прекрасная богиня зари Аврора ею побеждена, и в Блуа, в день вербного воскресения, когда Брантом описывает нам очаровательную принцессу на шествии, всю осыпанную звездами бриллиантов, облаченную в золотой кастор, привезенный из Константинополя, который под своим весом раздавил бы всякую другую, но не ее, величественно несшую гордую голову, мы восхищаемся ее подлинно королевским великолепием и ее грацией, нежной и надменной одновременно.

Однако вся эта роскошь, весь этот блеск не должны обманывать нас. Красота сама по себе не наделяет еще добродетелью. Праздники при дворе Валуа не могут далее скрывать под нею низкого разврата в той же мере, в какой не могли его скрыть статуи и творения искусства в «Золотом доме» Нерона. Тщетно порок рядится в самые роскошные одежды. Напрасно феерическая, сказочная роскошь выставляет свои чудеса. Приходят на ум слова леди Макбет: «И капли крови запах не унять всем ароматам пряных благовоний».

Почти всегда жертвы собственной страсти — героини XVI века — в самих себе находят свое наказание. Недовольные сами собой, несмотря на все попытки заглушить угрызения совести, мучающей их, они являют при ближайшем рассмотрении бездну слабостей и несчастья.

К несчастью для тех похвал, которыми их осыпали и для неудержимого обожания и восторга, который они якобы были способны вызвать, все они кончали и для современников и для истории одним — становились предметом общего презрения. Под их кружевами, бархатами или злато-парчовыми платьями бились сердца, исполненные тревоги, тоски и глубокой горечи. И все же среди столь низко падшего общества то там, то тут появлялись иногда действительно симпатичные типы. Как и всегда, изгнанная добродетель находила пристанище в некоторых душах. Карл IX говорит о Елизавете Австрийской: «Я могу только поздравить себя самого с тем, что обладаю самой мудрой и самой добродетельной женщиной не только Франции, не только Европы, но и, по всей видимости, всего мира».

Супруга Генриха III, Луиза де Водемон, является также образцом супружеской верности. Глаз отдыхает на этих умиротворенных лицах, ни разу не искаженных порывами дурных страстей. Но подобные образы лишь подчеркивают пороки других женщин.

Большое количество новых произведений проливает новый свет на эту эпоху. Старинные мемуары молодеют в лучах их новейших комментариев и исследований. Критика удвоила свое рвение, а анализ исследователей открывает доселе неведомые сокровища истории. Мы хотели бы воспользоваться этими исследованиями в воссоздании лиц героинь XVI века. Мы убеждены, что чем глубже будет исследоваться этот обширнейший и драматичнейший период, тем чаще будут обнаруживаться новые изобильные источники и неисчерпаемые залежи как в смысле занимательности найденных фактов, так и в смысле глубочайшего психологического значения. Писатели, подобные Вите и Мериме, музыканты, подобные бессмертному автору «Гугенотов», художники вроде Поля Делароша, доказали с полной очевидностью, что ни одно время так много не говорит воображению, уму, сердцу, человека, как это.

В деле осмысления и воссоздания этой эпохи авторы романов были менее счастливы. Вместо того, чтобы подражать Вальтеру Скотту, который умел в точности воссоздать дух и состояние описываемой эпохи, они завладевают историческими персонажами только для того, чтобы заставить их передать дух нашего времени в обличье минувшего века. Они не умеют воссоздать их истинные физиономии.

Итак, чтобы далеко не ходить за примером, отметим лишь, что именно образ Екатерины Медичи извращается ими до неузнаваемости. Истинная Екатерина Медичи и отдаленно не напоминала тот образ людоедки, под маской которой ее изображают в большинстве современных романов. У нее не было ни зловещего взгляда мрачных глаз, ни облика роковой женщины. Сгущая краски, создают зловещий призрак, но не женщину. Вместо реального облика исторического лица создается персонаж из фантасмагории. Екатерина Медичи, такая, какой она была, со всем своим великолепным самообладанием, холодной расчетливостью, элегантной надменностью, невозмутимым спокойствием, скрывает в душе своей нечто совсем другое. Это спокойность, размеренность и уравновешенность, придающие ее облику необычную оригинальность. Такая нежная кротость в преступлении, всякое отсутствие гнева посреди самых кровавых трагедий, такая вежливость палача к своим жертвам, такой ничему не удивляющийся, ничего не страшащийся макиавеллизм, ловко и спокойно играющий законами и человеческой моралью, — вот подлинный характер Екатерины. К этому облику нечего добавить, но нечего и отнять. Преувеличения же вредят не только историческим исследованиям, они в равной степени достойны сожаления и в смысле занимательности, ибо искусство страдает от них гораздо больше, чем истина. «Вы хотите романа, — сказал как-то историк Гизо, — почему бы вам не обратиться к истории?»

 

Глава 1 Юная Екатерина при дворе короля Франции

Желая усиления Франции на международной сцене, Франциск I по-прежнему нуждался в союзниках. Целью его было создать союз против императора и он подчас не слишком обращал внимание на то, кого именно брал себе в друзья. Цель, конечно же, оправдывала средства. Ради сокрушения могущества императора он вступил в союз с султаном Сулейманом и королем Англии Генрихом VIII, однако один из них, на взгляд католической Европы, был «неверным», а другой своими церковными реформами открыто противопоставил свою власть Риму, поэтому нужда в более надежных политических партнерах не отпала, напротив, она становилась все более и более острой и очевидной. Тогда король решил, что союз с папой может решить все его проблемы, а ничто так не продвигает политические дела, как удачный и хорошо продуманный брачный контракт. Так у короля, опечаленного совсем недавней (случившейся в сентябре 1531 года) смертью матери, возникла мысль найти опору своей власти в папском престоле, женив своего второго сына Генриха на кузине (а не племяннице, как обычно полагают) Клемента VII. Девочка эта была «малоросла, худа, отличалась грубыми чертами лица и выпуклыми глазами», словом, не отличалась по виду ни одной из женских прелестей, но она была всего лишь на три месяца моложе принца Генриха (ему в это время было всего лишь тринадцать лет) и, по слухам, выделялась немалой для ее возраста рассудительностью, хитростью и живым умом. Звали ее Екатерина и при ее рождении астрологи в один голос заявили, что «она еще станет причиной великих бедствий…» Впрочем, все это мало волновало короля Франциска. Брак, многим его придворным представлявшийся неслыханным и недостойным рода Валуа мезальянсом , был предрешен.

А Луи де Брезе и Диана де Пуатье, к которым за советом по данному вопросу обратился король, заверили его, что неказистая флорентийка обладает всеми качествами, «необходимыми для того, чтобы стать очаровательной французской принцессой».

«Коварная судьба!» — восклицает Ги Бретон. Если бы сия дама знала, что, давая столь чудесный совет своему возлюбленному, она получит в этой девочке одну из самых опасных своих соперниц.

И в самом деле, Екатерина Медичи при дворе поздних Валуа станет доминировать надо всеми, ведь именно вокруг нее станут группироваться героини той эпохи.

Во всех кризисах и битвах ее времен мы легко и безо всякого труда отыщем следы ее участия и влияния. Именно над ней в будущем будет произнесено много суровых и строгих, но и взаимоисключающих приговоров.

На взгляд одних, она будет всего лишь посредственной интриганкой без всякого признака таланта и цели, живущей исключительно желаниями текущего дня, совершенно не способной видеть перспективу и часто легко запутывающейся в собственных хитроумно расставленных силках. На взгляд других, она поставит перед собой задачу подлинно великую и общенациональную — объединение Франции, и все силы своего незаурядного ума направит на достижение этой цели. Так ее и станут представлять: то как спасение, то как погибель Французского королевства, то как мятежный и ужасный дух раздора, то как предшественницу Ришелье и Людовика XIV, провозвестницу другой эпохи.

О детстве этой представительницы рода Медичи мало что известно. Лишь много лет спустя после ее смерти ученый и дипломат Альфред Реймонт, полномочный посол королевства Пруссии во Флоренции, написал на немецком языке целое сочинение, посвященное как раз этой теме. Так впервые был пролит свет на самые ранние годы жизни знаменитой флорентийки. И в самом деле, Екатерина Медичи слишком важный исторический персонаж, чтобы пренебречь в отношении нее хотя бы малейшей возможностью выяснить все подробности о времени, когда она родилась, месте, где это произошло, и людях, принявших непосредственное участие в формировании ее характера. «Она была совсем юной, когда покинула Италию, но тревоги ее семьи, бури, разразившиеся вокруг стен монастыря, в котором она нашла убежище, характер тех, кто был ее врагом или ее покровителем, не могли не оказать решающего влияния на неокрепшие дух и разум девочки».

Екатерина родилась во Флоренции 13 апреля 1519 года в великолепном дворце, украшенном всеми чудесами искусства Ренессанса. «Медичи, — говорит историк Шарль де Муи, — являют пример рода, целиком преданного идеалам Возрождения. Их можно увидеть беседующими и смеющимися среди архитекторов, художников и скульпторов, их точеный профиль вырисовывается среди ликов сиятельных особ, они занимают почетное место в хоре этих полубогов. Архитекторы Микелецци и Бруннелески оспаривают друг у друга честь создавать дворцы, а в залах их дворцов взгляд чаруют самые прекрасные творения того времени. „Давид“ и „Юдифь“ Донателло, „Орфей“ Бандинелли вырисовываются на фоне изящных колонн, греческие скульптуры, избегшие превратностей времени, открывают здесь восхищенным взорам забытые черты и формы несравненной красоты».

Екатерина была правнучкой сиятельного Лоренцо Великолепного, оратора, художника, правителя и миротворца тогдашней воюющей Италии, она была внучатой племянницей Льва X, ставшего папой после 1513 года, которому довелось, как в свое время Периклу и Октавиану Августу, дать свое имя веку. «Граждане, правители и банкиры в одно и то же время, Медичи правили Флорентийской республикой как подлинные короли».

Отец Екатерины, Лоренцо II, пользовался почти абсолютной властью. Он женился на француженке королевских кровей Мадлен де Ля Тур д’Овернь, дочери Жана, графа Бульонского и Екатерины де Бурбон, дочери графа Вандамского. Свадьба Лоренцо II, носившего титул герцога Урбино, была отпразднована в Амбуазе в 1518 году посреди необыкновенной роскоши, ведь Франциск I, председательствующий на этих торжествах и взявший на себя труд их устроить, воспользовался прекрасным случаем пустить пыль в глаза своему гостю.

В течение десяти дней длились одни лишь пиры, танцы и турниры. Свадебный стол стоял во дворе замка, превращенного в огромный шатер, стены которого были сплошь украшены коврами и гобеленами неимоверной цены. Получив из рук «наихристианнейшего из королей» перевязь ордена Святого Михаила, роту копейщиков и обещание нерушимой дружбы, Лоренцо Медичи вернулся во Флоренцию со своей молодой женой. Супругов встречали с триумфом. И здесь для праздников в их честь было употреблено такое количество шелка, что запасы города иссякли и пришлось выписывать его из Венеции и Лукки. Однако брачный союз, заключенный при самых блестящих предзнаменованиях светил, был прерван смертью. 13 апреля 1519 года герцогиня произвела на свет девочку, которой дали имя Екатерины, а 28 числа того же месяца скончалась.

А шесть дней спустя супруг ее так же как и она, захваченный врасплох какой-то внезапной и неизлечимой болезнью, последовал за ней в могилу.

В возрасте 22 дней от роду Екатерина уже была сиротой, лишившейся и отца и матери. Все враги ее дома, единственным законным главой которого в это время оставался Лев X, склонились над колыбелью ребенка, ожидая дальнейшего развития событий. Сколь пророчески звучат слова поэта Ариосто:

Лев X протянул руку Флоренции, которую всегда рассматривал как одно из своих владений. Он послал туда кардинала Джульяно Медичи (будущего папу Клемента VII), племянника Лоренцо Великолепного. Когда кардинал Джульяно по прошествии времени, мудро правя Флоренцией, достиг, наконец, папской тиары, он доверил заботы управления республикой одному из своих легатов, Сильвио Пассарини, кардиналу Кортоны, помимо всего прочего наблюдавшему за воспитанием Екатерины. Она жила во Флоренции вплоть до восстания и переворота 1527 года.

6 мая этого года Рим был взят войсками коннетабля де Бурбон. Весть о захвате Рима и его разорении подействовала на умы с силою и быстротою молнии.

Узнав о том, что папу Клемента VII пленником доставили в замок Святого Ангела, Флоренция решила воспользоваться случаем, чтобы свергнуть иго папской власти. 11 мая весь город восстал. Филиппо Строцци стал во главе восстания. Кардинал Кортоны и два юных незаконных отпрыска старшей ветви Медичи, Ипполит и Александр, были изгнаны с территории республики.

Демократическая народная партия торжествовала. Никколо Каппони велел объявить (на одном из заседаний Совета) Христа «вечным правителем Флоренции» и отметить это нововведение торжественной надписью на доске, прибитой к главному входу в зал заседаний: из церквей Сан-Лоренцо, Сан-Марко и Сан-Галло были вывезены дары, гербы и даже дарственное оружие рода Медичи. Старшую ветвь этого семейства теперь представляла маленькая Екатерина, которой едва исполнилось 8 лет. Младшая ветвь, восходящая к Козимо Древнему, не имела реального влияния и авторитета. Флорентийский народ вовсе не желал передавать в руки бастардов или в руки женщины власть герцогов Козимо и Лоренцо Великолепного. Боясь будущих претензий на власть со стороны Екатерины, демократы вместо того, чтобы изгнать ее, пожелали сохранить ее в качестве заложницы и заточили девочку в монастырь, бывший для нее в гораздо большей степени тюрьмою.

Так девятилетняя Екатерина оказалась в пасти льва — посреди заклятых врагов своего рода. Сначала ее отправили к монахиням доминиканкам в монастырь Святой Лючии на улице Сан-Галло. Потом, 7 декабря 1527 года, заточили в монастыре «Святого Благовещания за стенами». Там девочка, милая и грациозная, вызвала чувство нежной заботы и любви у монахинь. В этом монастыре были заточены представители всех партий и группировок, ведь сюда постригали в монахини после каждого нового политического перепорота; и даже в таких условиях Екатерина Медичи имела особый талант никого не задевать, не оскорблять и не ранить ничьего самолюбия. Именно здесь постигла она тайну жить среди треволнений политической жизни. Но вот над Флоренцией разразилась новая гроза.

Папа и император Священной Римской империи примирились друг с другом; и залогом их альянса стало разрушение несчастной республики. Был подписан договор в Камбрё. Король Франции покинул своих итальянских союзников.

Карл V вывел свои войска со всего полуострова, чтобы сконцентрировать их на флорентийской территории. Он доверяет одному из своих лучших полководцев, принцу Оранжскому, дело приведения Флоренции к покорности во исполнение мести папы Клемента VII. Самые мрачные предчувствия Микельанджело сбываются. Видя его «Мыслителя» («Pensieroso»), можно сказать, что Лоренцо Великолепный предвидел из своего далека катастрофу, случившуюся с его отечеством. Пробил час судьбы. Клемент VII обращает против родного города армию, которая три года тому назад держала его самого в осаде в замке Святого Ангела и которая разграбила Рим с ужасающим варварством. Новые вандалы обрушиваются на свою добычу. Флоренция, несмотря на недостаток своих ресурсов, принимает решение сражаться до конца. Что будет с Екатериной во время этой ужасной осады, которая должна продлиться десять месяцев? В отчаянии от голода, эпидемий и страданий войны иные из флорентийских демагогов горели желанием выместить на беззащитном ребенке свою ненависть к папе, ее дяде. «Ее следует скорее запереть в дом разврата, чем в монастырь. И у папы пропадет охота подыскивать ей подходящую партию».

Другие arrabiati (так называли крайних демократов) предлагали выставить Екатерину связанной на валу, чтобы воочию убедиться в том, что сделают пули князя Оранжского с этим отпрыском семейства Медичи. Но однажды сторонникам дома Медичи стало ясно, что duchessina (маленькая герцогиня) обладает тайной способностью приобретать друзей: из глубин своего монастырского заточения эта девочка прислала таинственные венки, в которых среди цветов и фруктов были спрятаны вышитые ею гербы великого и опального ныне семейства. Более оставлять Екатерину в монастыре было опасно, и Салвестро Альдобрандини вместе с тремя комиссарами взялся забрать ее из монастыря delle Murate и перевезти к монахиням-доминиканкам монастыря Святой Лючии, более расположенным к демократической власти. Альдобрандини предстал перед решеткой монастыря delle Murate и потребовал Екатерину. Неописуемое волнение овладело монахинями, которые были уверены, что девочку ведут на казнь. Аббатиса отказалась ее выдать, как вдруг девочка, одетая монахиней, сама явилась представителям республики и кротко сказала им: «Идите и сообщите моим хозяевам, что я стану монахиней и проведу всю свою жизнь в кругу вот этих достойных уважения женщин».

Альдобрандини, пораженный грацией Екатерины, осмелился разговаривать с нею лишь с огромным почтением. Он сказал ей, что речь идет всего лишь о переводе в более надежное и более безопасное место, поскольку монастырь delle Murate находится всего в нескольких шагах от крепостной стены. А в это время монахини коленопреклоненно молили у Бога спасения невинного дитя, отъезда которого они от всей души не желали и страшились. Альдобрандини не осмелился настаивать. Он всего-навсего сообщил правительству о мольбах и слезах монахинь. Но правительство оставалось непреклонно. Оно направило аббатисе официальное распоряжение подчиниться, и 20 июля 1530 года Екатерина после обильных слез, вздохов и молитв простилась со своими подругами и отбыла верхом на присланном для сего случая муле в уже известный ей монастырь Святой Лючии. Там она оставалась вплоть до окончания осады. Капитуляция произошла 12 августа. После десяти месяцев жестоких страданий город был принужден открыть ворота. Погибло свыше восьми тысяч горожан и 15 000 солдат.

Архиепископ Капуи Николас Шомбарг был послан папой заняться делами республики и выполнял свою миссию вплоть до 30 июля 1531 года, когда к власти в городе пришел родной брат Екатерины — Алессандро Медичи, ставший новым главой республики. Освобожденная в день прекращения осады Екатерина вернулась в свой родной монастырь delle Murate, где монахини встретили ее с восторгом. Затем она была вызвана в Рим Клементом VII. Ей было 11 лет, когда посол республики Венеции при папском дворе, Антонио Суриано, написал на родину: «Этот ребенок и в самом деле отличается удивительной живостью и восприимчивостью к окружающему. Образование ее заложено монахинями delle Murate, во Флоренции, женщинами великой славы и авторитета, наконец, женщинами святой жизни».

Екатерина никогда не забывала того, чем была обязана монахиням, окружившим ее такой заботой, любовью и лаской, и много раз так или иначе стремилась выказать им знаки своей глубокой благодарности и почтения. Она не забыла и Сальвестро Альдобрандини, выказавшего ей в момент исполнения опасной для нее и тягостной для него миссии такое почтение. Екатерина однажды спасет его от смерти, а сыну поможет вступить на папский трон, получив тиару под именем Клемента VIII.

«Нынешний же папа Клемент VII мечтает немедленно выдать замуж свою внучатую племянницу (или двоюродную внучку), милой fanciulla (девочке) предлагаются на выбор несколько женихов. Среди претендентов следует отметить герцога Урбино, герцога Миланского, герцога Падуанского, короля Шотландии.

Папа, ставивший своей целью превыше всего сближение с Францией, дабы обрести, наконец, гарантии против чрезмерно возросшего могущества испанского короля Карла V, отклонил все эти проекты и с восторгом принял предложение Франциска I, просившего руки Екатерины для своего второго сына Генриха, герцога Орлеанского, необычайно гордый возможностью видеть одну из рода Медичи среди представителей королевского дома Франции, Клемент VII, несмотря на все попытки германского императора и испанского короля помешать этому союзу, хотел, не откладывая, сыграть свадьбу. Герцогу Орлеанскому исполнилось всего лишь 15 лет, Екатерине — 14. Но верховный понтифик не хотел ждать и сам решил обручить молодых в Марселе. Одна только мысль, что потомок флорентийских банкиров приблизится к трону Карла Великого и Людовика Святого, переполняла радостью душу Клемента VII» .

Прежде чем оставить Италию, Екатерина простилась с Флоренцией, дав великолепный пир, на котором присутствовали все сиятельные дамы флорентийской республики. Она выехала 1 сентября 1533 года. Без сожаления удаляясь все далее и далее от родного города, который ей никогда не суждено было увидеть вновь, она бросала последний исполненный печали взгляд на прекрасный дворец Медичи, в котором родилась и в котором на ее долю выпало столько героических, славных и трагических испытаний.

Первые впечатления жизни самые стойкие и неизгладимые. Маленькая флорентийка не должна была забыть Италии. И она сохранила в душе горькое чувство негодования против мятежной черни. С самого раннего детства убедилась она в том, сколь горько, тягостно и трудно искусство правителя. В монастыре delle Murate, как и при дворе Клемента VII, размышляла она о превратностях человеческой жизни и горьком привкусе власти. Именно ее отцу посвятил свою книгу «Князь» Макиавелли. Судьбою ей было уготовано увидеть и принять участие в борьбе еще более кровавой, чем война между родами Медичи и Пацци. «Теперь перед нею была совсем другая сцена, хотя и политика Валуа вполне напоминала политику небольших итальянских государств. И в ней действовали те же интриги, те же страсти и те же преступления. Перед дукессиной открывался необъятный горизонт. С горечью видя, как уезжает эта молодая девушка, делившая с ними все горести и невзгоды, флорентийцы не сомневались, что и на земле Франции наследницу Козимо Древнего подстерегают те же самые несчастья и треволнения жизни. Они желали ей от всего сердца счастливой судьбы, не без тревоги спрашивая у самих себя, какую роль ей предстоит сыграть при дворе, к которому были прикованы глаза всей Европы. Кто из них смог бы тогда предвидеть и предсказать, что она увидит трех своих сыновей всходящими один за другим на трон Французского королевства, на исторической сцене которого с необыкновенной силой раскроется, разовьется и проявит себя ее роковой тосканский гений.

Екатерина Медичи с самого детства была готова к кризисам власти, грохоту войны и бурям собственной венценосной карьеры. Пролог оказался достоин драмы» .

 

Глава 2 Герцогиня Д’этамп и конец правления Франциска I

Непосредственно после смерти Франческо Сфорца, герцога миланского, случившейся зимой 1535–1536 годов, Франциск I начал новые переговоры с Карлом V о том, чтобы вступить с согласия последнего во владение землями, принадлежащими родам Висконти и Сфорца. Однако встречные требования императора оказались непомерны: среди прочего король Испании и император Священной Римской империи ни за что не хотел расставаться с прекрасными укреплениями и крепостями, расположенными на территории герцогства Миланского, и тем самым передавать в руки французов территориальные приобретения 1529 года. Напротив, он был полон решимости всеми силами и средствами отстаивать свои интересы на севере Италии, втайне от других королей и владетелей Европы передав верховную власть над означенными областями своему сыну Филиппу, будущему королю испанскому. Назревал новый конфликт, и на этот раз активной и наступающей стороной был император, благо король Франциск сам подал ему к тому благоприятный повод.

В конце октября 1535 года французский король, узнав о кончине герцога Сфорца, вознамерился захватить пикантный трон. Во главе его войск встали адмирал Шабо де Брион (протеже герцогини д’Этамп), а также два старших сына короля — дофин Франциск и принц Генрих.

«Прежде чем покинуть Париж, Генрих, как всегда холодно, попрощался с Екатериной Медичи, зато посетил Диану де Пуатье с одной лишь целью — показать, что уходит на войну, нося ее цвета: белый и черный (после смерти своего мужа Диана демонстрировала глубокую скорбь и навсегда обрекла себя на черный и белый цвета).

Войска дошли до Лиона, а затем устремились к Альпам и, несмотря на суровую зиму, овладели за несколько недель Савойей и Пьемонтом.

Робкий и неуверенный адмирал де Брион был несколько ослеплен скорой победой и не посмел тут же двинуться на герцогство Миланское. Эта ошибка взбесила короля.

Немедленно впавший в немилость, несчастный адмирал был заменен Монморанси, каковой являлся протеже Дианы де Пуатье…

Монморанси, зная, что Карл V собирается сам атаковать Францию через Ниццу и реку Вар с армией в 50 000 человек, быстро двинулся в Прованс, уничтожив все, что могло пригодиться для снабжения императорских войск; он сносил с лица земли города и деревни, сжигал мельницы, отравлял колодцы и дал крестьянам приказ бежать к Авиньону, где он построил вместе с королем великолепно защищенный лагерь.

Император продвигался по этой „выжженной земле“, когда Франциск I узнал, что наследник престола, выпивший за несколько дней до этого в Лионе стакан ледяной воды после партии игры в мяч, внезапно скончался в Турине.

Он тут же обвинил Карла V в отравлении своего сына. Лакей, подавший стакан воды, был арестован, отдан под суд, приговорен к четвертованию как цареубийца и казнен. На самом же деле сейчас можно считать доказанным, что наследник скончался от пневмонии.

Разве что прав летописец Бокер, сообщающий нам, прикрываясь латынью, что наследник престола умер из-за последствий слишком утомительной любовной ночи с мадемуазель де Этранж, одной из фрейлин королевы Элеоноры» .

Карл V ценой немалых потерь сумел подойти к воротам Марселя, потеряв на дорогах Прованса свыше 20 000 человек убитыми. Голод и дизентерия косили императорские войска. Тактика Монморанси увенчалась успехом…

После похорон своего сына Франциск I вернулся с Генрихом, новым наследником престола, в авиньонский лагерь. Там он нашел сестру Маргариту, прибывшую во главе гасконских и беарнских отрядов , ибо теперь она могла делом доказать глубину своих патриотических чувств и верность слов, обращенных ею несколько лет назад к своему брату.

14 сентября 1536 года, потеряв почти половину своей армии, но так и не нанеся решительного поражения французам, Карл V отступил к Вару, а затем отбыл в Испанию.

«Все дороги от Экса до Фрежюса, — писал очевидец событий, — были усеяны умершими и больными, сбруей, копьями, пиками, аркебузами и другим оружием, а также брошенными лошадьми, едва державшимися на ногах. То там, то здесь можно было увидеть людей и лошадей, сваленных в одну кучу друг на друге, мертвые вместе с живыми. Это было ужасающее зрелище, и оно вызывало жалость даже у самого закоренелого и упорного врага. Видевшие эту катастрофу считают, что она ничуть не меньше тех, о которых рассказали Иосиф Флавий, описывая разрушение Иерусалима, и Фукидид, повествуя о Пелопоннесской войне».

Между тем последняя военная кампания и события, с ней связанные, способствовали возвышению нового наследника престола. Благодаря титулу дофина Генрих мог действовать более решительно и он направил все свои старания на Диану де Пуатье. «Несмотря на свой брак с Екатериной Медичи, он по-прежнему носил цвета Дианы, называл ее „Дамой своего сердца“, посылал ей пылкие стихи, над которыми трудился в поте лица целыми ночами, не будучи столь одаренным, как его отец» .

Генриху теперь было девятнадцать, ей — почти сорок. Но красотой своей она превосходила молодых фрейлин. «В те времена, — как говорит Ги Бретон, — когда женщины считались старухами в тридцать лет, такая женщина казалась удивительной и даже необычной». Поэтому ходили слухи, что она использует зелья. Секрет же ее был прост: вставая в 6 часов утра, она принимала холодную ванну (или ванну со льдом), садилась на коня и до 8 часов скакала верхом по полям. Затем она возвращалась, ложилась в кровать, съедала легкий завтрак и до полудня читала в постели. Пудрами, — продолжает наш писатель, — и помадами она не пользовалась, пренебрегая даже румянами, от которых поблекла бы ее свежесть.

Весь двор, естественно, за исключением госпожи д’Этамп, единодушно находил ее удивительно красивой. Копировали ее походку, ее жесты, ее прическу. Она стала образцом, каноном красоты, к которому еще сто лет отчаянно стремились приблизиться все женщины:

Три вещи должны быть белыми: кожа, зубы, руки.

Три — черными: глаза, брови, ресницы.

Три — красными: губы, щеки, ногти.

Три — длинными: тело, волосы, пальцы.

Три — короткими: зубы, уши, ступни.

Три — узкими: рот, талия, щиколотки.

Три — полными: руки, бедра, икры.

Три — маленькими: нос, грудь, голова [161] .

Следовало непременно поклоняться и подражать этому идеалу. И дамы французского двора неизменно следовали ему. Одна лишь Екатерина Медичи им пренебрегала.

Ухаживания наследника престола становились все настойчивее, и однажды, послав ей письмо с пламенным объяснением в любви, он, наконец, получил от нее приглашение встретиться в замке Экуань, владении великого мажордома Анн де Монморанси. «Это было идеальное место для того, что задумала Диана. И как-то утром после прогулки вдвоем по саду она заперлась с Генрихом в спальне» . Итак, зрелая красавица покорила юношу. И этому не следует удивляться. Вот что говорит по этому поводу аббат де Брантом, наш путеводитель в мире галантных приключений и любви: «Я слышал историю об одной красивой и достойной даме, сказавшей своему другу: „Уж не знаю, какие тяготы принесет мне в будущем старость (а было ей пятьдесят пять лет), но, слава Богу, я никогда еще так резво не занималась любовью, как нынче, и никогда еще она не доставляла мне столько услад. Коли оно так будет и впредь, до самых преклонных лет, мне и старость не страшна, и не жалко прожитой жизни“».

Итак, относительно любви и любострастия я привел и здесь, и в других суждениях достаточно примеров, не слишком, впрочем, подробно трактующих нынешний сюжет. Обратимся же теперь к другой тактике, говорящей о том, что красота прелестниц наших, от талии и ниже, не вянет с приходом старости.

Разумеется, к сему испанская дама присовокупила множество убедительных обоснований и изящных сравнений, уподобив, в частности, прекрасных дам тем величественным старинным прекрасным зданиям, некогда возвышавшимся над всеми остальными, коих даже и руины хранят былую красоту; таких домов множество встречается в Риме — это и великолепные античные дворцы, и роскошные, хотя и разрушенные, палаццо, и грандиозные цирки, и обширные… чьи камни свидетельствуют о прежнем величии и по сию пору внушают людям робость и восхищение, ибо даже развалины эти дышат величавой, мирной или грозной красотою; на некоторых из них возведены новые современные, весьма красивые строения, словно в доказательство того, что старинные сооружения ничуть не хуже, а то и получше нынешних; вообще такое нередко случается в строительстве, когда опытные архитекторы и каменщики, найдя старинные фундаменты, возводят дома прямо на них, ибо предпочитают древние руины новой кладке.

Мне также приходилось видеть красивейшие галеры и корабли, чья новая оснастка ставилась на старинные корпуса судов, долгие годы без дела пришвартованных в порту; они всегда были крепче и устойчивее тех, что изготовляли из свежего леса!

Кроме того (говорила все та же испанка), разве не видим мы высокие башни, коих кровли и верхние зубцы разрушены, искрошены и повреждены ветрами, бурями и ураганами, низ же и основание целы и невредимы? Ибо природа всегда обрушивает гнев свой на верхние части зданий; даже морские ветры и туманы разрушают и изъедают именно верхушки, щадя нижние ярусы, от них скрытые.

Вот так же и многие красивые дамы утрачивают сияющую красу прелестных своих лиц по причине жизненных тягот, холода или жары, солнца или луны или же обильных румян и белил, коими злоупотребляют, думая, будто станут от них краше, а на самом деле только портят кожу, зато нижней части тела достается не сия вредоносная краска, а естественная сперматическая мазь, и потому здесь не страшны ни холод с дождем и ветрами, ни солнце с луною, ибо юбки и платья туда ничего не допускают…

Мне рассказывали об одной знатной даме, славившейся необыкновенной красотою и большим пристрастием к любви; один из любовников ее отбыл в долгое путешествие и отсутствовал целых четыре года; вернувшись, нашел он даму сильно изменившейся и, взглянув на увядшее ее лицо, проникся к ней таким отвращением и холодностью, что наотрез отказался возобновлять прежнюю связь. Дама не настаивала, но изыскала способ показаться ему нагою в постели, а именно сказалась однажды больною и, когда он пришел навестить ее (а дело было днем), объявила: «Сударь, мне хорошо известно, что вы отвергли меня из-за постаревшего лица, но убедитесь, что внизу ровно ничего не изменилось!» — и с этими словами обнажила нижнюю половину тела. «Если лицо мое ввело вас в заблуждение, то уж это, надеюсь, не обманет», — добавила она. У дворянина, который разглядел, что тело дамы осталось столь же гладким и красивым, как прежде, тотчас пробудился аппетит, и он охотно приступил к трапезе, отведав того, что счел было прокисшим и негодным. «Вот как вы, мужчины, заблуждаетесь, — сказала ему после дама. — В другой раз не доверяйте обманчивому облику нашему, ибо нижняя часть тела — не чета лицу. Надеюсь, хоть этому я вас, сударь, научила» .

Не менее прекрасно характеризует наш автор и дам своего века в другом месте: «Слышал я еще об одной даме, которая, ложась в постель с другом своим при дневном свете, всегда прикрывала лицо белоснежным платком тончайшего голландского полотна из страха, что вид лица ее охладит пыл любовника и повредит успехам нижней половины тела, которую ни в чем упрекнуть было нельзя. По этому поводу могу рассказать о другой весьма обходительной даме и шутливом ответе ее мужу, который спросил, отчего волосы на ее лоне не поседели и не сделались так же редки, как на голове. „Ах! Что за коварное место! — воскликнула она. — Сколько любовных безумств оно познало, а вот старость его никак не берет. Все мои члены, даже голова, состарились по его вине, само же оно не меняется ни на йоту, сохраняя и крепость, и упругость, и природный жар, и прежнюю охоту к забавам и утехам, а все хвори да болячки достались другим частям тела, особенно же голове, на коей волосы и поседели и поредели!“

Дама была права, говоря так, ибо на голову и впрямь все шишки валятся, тогда как лону и горя мало, а еще, по словам докторов, волосы на голове редеют от чрезмерной пылкости; как бы там ни было, но у красавиц наших известное место остается вечно молодым.

Многие мужчины, хорошо изучившие женщин, вплоть до куртизанок, уверяли меня, что никогда не видели красавиц, постаревших снизу: и ноги, и бедра, и ляжки, и лоно — все оставалось юным и располагало к любви точно так же, как и раньше. И даже некоторые мужья, уже величавшие жен своих старушками, признавали, что нижняя половина тела у этих женщин столь же задорно молода и аппетитна и, не в пример лицу, остается по-прежнему влекущей, так что им нравилось спать с супругами своими не менее, чем в юные годы.

Короче сказать, есть множество мужчин, коим приятнее кататься на пожилых, нежели на юных; так некоторые всадники предпочитают старых скакунов, этих коняг столь хорошо обучили в молодости, что к ним и в старости не придерешься, ибо они все еще помнят выучку и сохранили резвый шаг и благородную осанку» .

Исходя из всего вышесказанного, можно с большой долей вероятности предположить, что госпожа Диана не даром носила имя богини, она была достойна своего имени, являясь женщиной и возлюбленной на все времена. И в самом деле, подозревали (ведь так говорила молва), что еще в 1523 году красавица Диана ценой своей красоты, своего великолепного и благоуханного тела спасла жизнь своему отцу, господину де Сен-Валье, арестованному за сообщничество с коннетаблем Бурбоном и приговоренному к смерти. По этому поводу Брантом сказал так: «Мне рассказывали о важном вельможе, приговоренном к отсечению головы. Когда он был уже на эшафоте, прискакавший галопом всадник привез помилование, которого добилась его красавица дочь. Приговоренный сказал лишь: „Сохрани Бог добрую п… моей дочери, ибо она меня спасла“».

По всей видимости, это всего лишь легенда, ибо не сохранилось никаких свидетельств, подтверждающих связь Франциска I с дочерью де Сен-Валье, бывшей к 1523 году уже восемь лет замужем за Жаном де Броссом. Одним словом, эта давняя история едва ли была правдой. Но так или иначе добродетельная богиня Диана, как называли Диану де Пуатье, побеждала и даже — О Боже! — затмевала саму богиню Венеру. «Галантный век» вступал в фазу своего расцвета. И немудрено. Сама наука любви возлюбила почву Франции и дала на ней пышные всходы.

«Говорят, в Италии, — размышляет Брантом, — дамы весьма пылки и оттого зело склонны к распутству… Жаркое солнце способствует жаркому темпераменту.

То же самое можно сказать и об Испании, даром, что она лежит подальше к западу: тамошнее солнце воспламеняет женщин не менее, чем восточное.

Фламандки, швейцарки, немки, англичанки и шотландки, хотя и живут не на юге, а в холодных краях, не уступают в природной пылкости южанкам, и я сам находил в них столько же страсти, сколько в этих последних… Гречанки также имеют все основания называться пылкими женщинами, ибо не скупятся на страсть, и оттого мужчины в Италии стремятся заполучить greca in letto (гречанку в постель), ибо те и впрямь обладают весьма привлекательными чертами (недаром же в древности греческие куртизанки слыли лучшими в мире) и многому учили прежде и могут научить нынче итальянских и испанских дам (впрочем, те, кажется, превзошли наставниц своих в искусстве любви); не забудем, что королевою и покровительницей куртизанок считалась Афродита, а была она гречанка, что же до прелестных наших соотечественниц, то они в былые времена (по всей видимости, в рыцарские и благородные времена трубадуров — прим. редактора) не удостаивали своим вниманием любовную науку и весьма неуклюже и неумело занимались любовью, однако вот уже лет пятьдесят как позаимствовали у других наций и крепко усвоили все уловки, ужимки, ухватки и ухищрения сего ремесла, обучились наряжаться, кокетничать, завлекать и ублажать мужчин так ловко, что, пожалуй, превзошли всех иностранок; нынче, как я слышал, француженки ценятся за границей куда выше других женщин, тем паче что слова любви и сладострастия на французском наречии звучат много жарче и возбудительнее, нежели на другом языке…

…Словом сказать, во Франции любовью заниматься легко и приятно, пускай подтвердят это наши истинные знатоки сего ремесла, особливо придворные кавалеры, которые смогут обосновать такое суждение куда изящней меня. А на вопрос, где больше распутниц и рогоносцев, отвечу прямо: в любом уголке света, куда ни взгляни, их водится предостаточно (при любом климате — замечание редактора), и во всех названных мною странах целомудрие не ценится весьма высоко…»

Так что из всего сказанного ясно, на какой почве расцвела роза, покорившая сердце наследника престола, роза воистину прекрасная и благоуханная, но не лишенная шипов, в коей красота и прелесть сочетались с опытностью зрелой женщины, полностью завладевшей телом и душой юноши. Но ведь она завоевала его на всю жизнь.

 

Глава 3 Война фавориток

Герцогиня д’Этамп сразу же заподозрила, «что между престолонаследником и Дианой де Пуатье что-то происходит». Она хорошо запомнила эту женщину со времени «турнира красоты» и чувствовала в ней опасную соперницу, способную повлиять если не на короля Франциска I, то на того, кто неминуемо должен был прийти ему на смену. Удостоверившись в связи дофина Генриха с Дианой, мадам д’Этамп стала вынашивать планы мести. «Сатира показалась ей хорошим оружием, и она решила выжить свою соперницу с помощью придворных шуточек и сарказмов», — как говорит Ги Бретон . Герцогиня д’Этамп не даром слыла самой ученой из красивейших женщин. За весьма краткое время ей удалось подготовить план, призванный сокрушить все более укрепляющееся влияние своей соперницы. Для его осуществления был приглашен известный поэт из Шампани по имени Жан Вуте, которого она попросила «написать насмешливые и жестокие стихи о любовнице престолонаследника». В ход пошли язвительные латинские эпиграммы, в которых, как уже знает читатель, Диану де Пуатье обвиняли в исключительном пристрастии к итальянским белилам и румянам, в склонности к искусственным зубам и волосам, призванным заменить давно уже у нее отсутствующие атрибуты женской красоты.

Диана была поражена и решила не спускать влиятельной насмешнице ее дерзких выходок. Исподтишка она распустила нелестный слух относительно верности фаворитки королю.

«Итак, война между двумя дамами была объявлена» .

Постепенно сражение приняло более ожесточенный характер. Стремясь достойно отплатить немилосердной сопернице, госпожа Диана «пустила в ход новые, на сей раз куда более конкретные обвинения в надежде, что это взволнует короля. С ее легкой руки стали шептаться, что пылкая фаворитка „неоднократно считала балки на потолке в обществе господина де Дампьер, графа делла Мирандолы, Клемана Маро (так хорошо знакомого нам поэта — прим. автора) и некоторых других господ, кроме того, при дворе было более десяти человек, которые могли, не впадая в грех, утверждать, что тоже с ней переспали…“

Так что „если госпожа д’Этамп лгала, называя Диану морщинистой старухой, то Диана не совсем ошиблась утверждая, что фаворитка изменяла королю“ 3.

Франциск I не слишком доверял сплетням, источником которых он не без основания считал любовницу сына, но однажды ему представился случай убедиться в их правоте. Явившись в неурочный час к своей возлюбленной, он застал ее обнаженной с молодым дворянином Кристианом де Нансе. Казалось, скандал неминуем. Однако, не желая выносить подобный сор из своего дворца, король повел себя не только как истинный рыцарь, но и как подлинно галантный кавалер своего века, сделав вид, что совершенно ничего не видит и принимает увиденную им женщину за служанку госпожи Анны. И все же Кристиана де Нансе он отправил в тюрьму, чтобы впредь никому не повадно было затевать интрижки даже с горничными его возлюбленной герцогини.

Так при дворе вскоре образовались два враждующих и непримиримых лагеря — сторонников госпожи д’Этамп и Дианы де Пуатье. И придворные охотно поддерживали либо одну, либо другую, верно полагая, что обе могут быть им одинаково полезны. „Образовалась партия дофина и партия короля“. На стороне Франциска I и Анны д’Этамп были его сестра Маргарита Ангулемская, Дю Белле, адмирал де Брион и многие вельможи, в это время весьма благосклонные к идеям Лютера. „На стороне наследника и Дианы де Пуатье были королева Элеонора, мажордом де Монморанси, принцы Лотарингские, представители старинного семейства, владевшего в описываемое время обширными землями на северо-востоке Франции. Но самым странным и достойным примечания было то, что эту группировку, а следовательно, и Диану де Пуатье, поддерживала и Екатерина Медичи, всегда с большой мягкостью и предупредительностью относившаяся к любовнице своего мужа.

Так обстояли дела при дворе, когда в октябре 1537 года до короля дошел слух о внезапной кончине мадам де Шатобриан. Она умерла в возрасте сорока трех лет, „сохранив до последнего дня свою ослепительную красоту“, но сама смерть ее была окружена тайной. Прошел слух, что в ней был повинен ее муж. Уже в 1538 году по Бретани стала бродить ужасная история, которую мы расскажем вослед за Бретоном. По словам бретонцев, соотечественников Жана де Лаваля, этот чудесный и почти что идеальный супруг-альтруист под маской добродушия и алчности годами копил в душе гнев, который осмелился излить на свою жену лишь в начале 1537 года, когда стало известно, что „король сделал своей официальной любовницей госпожу д’Этамп“.

„Объявив, что его жена заболела, он запер несчастную в ее спальне, обтянутой, как гроб, черной тканью, и которой она оставалась целых полгода, никого не видя. 16 октября 1537 года он привел туда шесть человек в масках и двух хирургов, вооруженных длинными, остро наточенными ножами. Не говоря ни слова, они набросились на Франсуазу, вопившую от ужаса, и вскрыли ей вены на руках и ногах. После чего несчастная скончалась у ног графа де Шатобриана. И пока кровь бывшей фаворитки заливала горячей струей комнату, граф стоял у стены и молча взирал на умирающую“ .

Конечно же, известие это потрясло короля Франциска, и он тотчас велел мажордому де Монморанси расследовать его подробности, однако самое придирчивое и строгое расследование не принесло никаких результатов, так и не пролив свет на происшедшее. Но те же бретонцы поговаривали, что такая странная безрезультатность его была связана с тем, что безутешный господин де Шатобриан, лишив наследства своего племянника, завещал все свое имущество мажордому де Монморанси…

* * *

Именно в это время благословенная страна вступила в полосу длительного религиозного противостояния. И такой раскол нашел свое отражение даже в борьбе любовниц Франциска и его наследника. Речь идет о различных церковных направлениях в христианстве, отколовшихся от католической церкви во время Реформации XVI века. Название „протестант“ первоначально было дано германским князьям и городам, подписавшим в 1529 году на имперском сейме в городе Шпейере так называемую „Протестацию“ — официальный протест против решения большинства этого сейма об ограничении распространения учения великого еретика, основателя нового направления в христианстве, Мартина Лютера. В дальнейшем протестантами стали называть всех последователей новых, возникших в период Реформации церковных учений. Протестанты отрицали верховенство римского папы, институт монашества, древнейшую опору христианской религии и римской церкви, большую часть таинств, догмат католической церкви о „спасении“ верующих „добрыми делами“, отвергали почитание святых, икон, обязательное безбрачие духовенства, большую часть общепринятой с давних времен католической символики.

Напротив, борясь с этим, протестанты выдвигали требование обязательного создания свободной от Рима национальной церкви, богослужения на родном языке, источником и средоточием учения считая лишь Священное писание и отвергая, таким образом, Священное предание. Помимо этого, протестанты, отвергнув принцип „добрых дел“, на его месте оставляли лишь принцип „оправдания истинной верой“. Отсюда ясно, сколь серьезны были противоречия внутри христианского вероучения и сколь радикально новые принципы лишали католическую церковь ее руководящей роли в жизни тогдашнего общества, подрывая самую основу ее духовного, идеологического, морального, экономического и политического могущества.

Итак, возникнув в конце двадцатых годов XVI столетия (а вернее, даже вспыхнув в это время с особой силой), новое учение захватило многие страны Европы, одним из первых избрав после малых Германских государств Францию и Швейцарию. Здесь, на страницах этой книги, нет возможности в подробностях рассматривать историю этого процесса, а потому среди прочих стран, активно противодействующих Риму, отметив Англию и Нидерланды, вернемся к предмету нашего повествования.

* * *

Случилось так, что госпожа Анна д’Этамп, послушав пламенные проповеди совсем недавно объявившегося в Париже новообращенного лютеранина и реформата господина Лё Кока, возгорелась такой пылкой склонностью и симпатией к новой религии, что тотчас устроила ему встречу в церкви Святого Евстахия с королем. Увы, „молодой“ лютеранин был неопытен в религиозных диспутах и к тому же оказался весьма слаб в христианской догматике. „Тщетно пытаясь вспомнить заученные им фразы“ и совершенно не преуспев в этом, он так „обозлился“ на самого себя, что стал метать бессмысленные словесные громы и молнии против Ватикана и стучать по кафедре кулаками с криком: „Горе, имеем сердца!“ Рассерженный король спросил, зачем его потащили слушать такого буяна и неуча, и вернулся домой“

Засим последовали и другие попытки обратить короля Франциска на путь новой веры, но и они не имени успеха, хотя его сестра Маргарита Наваррская и прекрасная Анна д’Этамп не только сами стали горячими сторонницами нового учения, но и не теряли надежды и короля обратить в нее. Рано или поздно.

Узнав, что партия герцогини д’Этамп все более становится похожей на партию реформатов, Диана де Пуатье со своей стороны притягивала к себе всех противников фаворитки короля и реформ, надеясь при помощи таких стойких католиков, как мажордом де Монморанси, достичь желанной цели. Целью было „вызвать опалу госпожи д’Этамп, побудив Франциска рассматривать лютеран как опасных смутьянов и врагов короны“.

Монморанси направился к королю и всеми силами пытался его убедить в справедливости опасения госпожи сенешальши, однако король, пообещав подумать над скорейшим разрешением серьезной проблемы, не согласился на применение жестоких и бесчеловечных мер в отношении протестантов.

18 октября 1534 года почти во всех городах Франции были расклеены своеобразные памфлеты, в очень резких выражениях обрушившиеся на догмы церкви, в частности — святое причастие. Один из таких памфлетов был прикреплен к дверям королевской опочивальни в Блуа. Разумеется, Диана де Пуатье, все время пытавшаяся стать государственной дамой номер один в королевстве, сразу же обвинила герцогиню д’Этамп в том, что именно она, участвуя в заговоре реформатов против короны, велела наклеить его на дверях Франциска.

„Герцогиня же знала подход к своему любовнику: нежная, ласковая, вкрадчивая, она между двумя объятиями ходатайствовала за своих друзей… и король обещал не предпринимать никаких репрессий.

Но парижский парламент, в котором у Дианы де Пуатье были друзья, решил своею властью разжечь костры, и первые шесть протестантов были сожжены…

И тогда Клеман Маро, не слишком уверенный в своем будущем (ибо силою обстоятельств имел всех своих покровителей и покровительниц среди реформатов — прим. автора), решил покинуть Францию. Перед отъездом ему пришла в голову забавная идея „наделать шуму“, и он опубликовал поэму „Прощание с парижскими дамами“, где перечислял „весьма недвусмысленно и со множеством вольных подробностей всех женщин, с которыми получил удовольствие…“

Нетрудно догадаться, что эта поэма вызвала большой скандал и стала причиной ужасных драм во многих семьях.

Маро же вовремя сбежал в Венецию, где занялся сочинением весьма назидательных песнопений, и по сей день исполняемых в храмах…

Диана, уязвленная тем, что поэт ее противницы ускользнул от костра, попыталась взять реванш, распустив слух, что госпожа д’Этамп изменяет королю с реформатами“ .

По всему было видно, что наступают зловещие времена религиозной нетерпимости и злобы, когда злые или шутливые слова, стихи, поэмы и памфлеты могли незамедлительно привести к заточению или сожжению неугодного. К 1538 году война фавориток, замешанная на религиозной распре, достигла своего апогея. Место опального и бежавшего в Венецию Маро занял опытный памфлетист (каких всегда было много в Париже) Жан Визажье. Именно его перу принадлежал самый злой, желчный и жестокий памфлет против фаворитки дофина, написанный им для сего случая по-латыни, дабы, и школяр, и престарелый клирик из рядов католического духовенства в равной степени могли насладиться безобразием презренной особы из Пуатье. „…Во рту у тебя едва ли остался хоть зуб, а блохами полон весь рот. Гнездятся, роятся они, пока ты раскрашиваешь лицо искусственными румянами, вставляя в рот фальшивые зубы“ Ну что ж, скрывай и впредь свои седины под накладными волосами и пышными париками, надейся, что молодые людя последуют за тобой на ложе греха. А если внимательно посмотреть на тебя, так ты просто глупа».

Тот же самый опытный пасквилянт писал о сорокалетней знаменитой даме: «Это самая безобразная из придворных дам, старуха из старух, самая отвратительная, потасканная и безобразная, как мартышка, и более гнусная, чем волки. В ней нет ничего приятного или элегантного. Да и кому может понравиться пустая отвислая грудь и бесчисленные морщины? Пусть женщина из Пуатье выслушает меня и знает, женщины никогда не возрождаются, со временем они выходят из употребления и ?однажды упав, уже не поднимаются».

Эти «отвратительные» слова, достойные какого-нибудь ученика дьявола, а вовсе не галантного кавалера, привыкшего услужить дамам, были, как это ни странно, не настолько далеки от истины. И если позволено автору этих строк (и этой книги) вынести свое суждение по вышеуказанному предмету, то в свидетели он отважится взять живописцев той поры, чьей кисти принадлежали портреты госпожи д’Этамп, Дианы де Пуатье, Луизы Савойской, Маргариты Наваррской, Клод Французской и многих других дам французского двора тех времен. Так вот, на свой страх и риск, он осмелится утверждать, что красота так мало любимой Франциском I королевы Клод, так мало обращавшая на себя внимание поэтов и художников того времени, во много раз превосходила «прославленную» красоту Дианы де Пуатье. Наблюдение странное, но уже в силу своей необычности заслуживающее особого примечания.

Что же касается оскорбленной Дианы, то в ответ она обвиняет фаворитку в том, что та активно и очень часто прибегает к зельям и колдовским чарам, чтобы привлечь к себе все новых любовников, и тем истощает их силы. Среди любовников, которых Диана приписывала Анне, на этот раз был и писатель-протестант Теодор де Без. И в самом деле, этот ученик Кальвина (1509–1564), одного из крупнейших после Лютера деятелей Реформации, сожительствовал со всеми подряд, вскоре став посмешищем всех вольнодумных поэтов.

Однако, хотя список любовниц Теодора де Беза и в самом деле был длинным, герцогиня д’Этамп там не фигурировала. Эту клевету пустила в ход Диана де Пуатье, желавшая представить фаворитку вдохновительницей протестантизма. «Конечно, — говорит Ги Бретон (но вполне ли ему можно в этом доверять) — самым лучшим вариантом было бы приписать ей интрижку с самим Кальвином, но никто в это просто не поверил бы, ибо всем было известно, что великий реформат предпочитал маленьких мальчиков…» .

* * *

Между тем, вопреки всем стараниям Дианы де Пуатье, а может быть, именно благодаря им, влияние госпожи д’Этамп неизмеримо возросло. Можно было сказать, что скорее поражение терпит Диана. Теперь король позволил своей любовнице присутствовать на заседаниях королевского совета, публично спрашивая ее мнения о государственных делах.

Все ее боялись и склонялись перед ней. Даже Маргарита Наваррская, сестра короля, писавшая в одном из своих посланий: «А главное, заверьте ее в той исключительной привязанности, которую, как вам известно, король Наваррский и я к ней питаем» .

Современники и очевидцы тех событий писали, что «дамы делали при дворе все, что угодно, — даже генералов и капитанов армии».

«Милость и опала зависят от прихоти кокетки, позорящей все королевство той связью с государем, которую она отнюдь не скрывает. А тот, кто стал бы восклицать: „О времена, о нравы!“ — во всем уподобясь Цицерону, или же, с другой стороны, проявлять свое удивление и недоумение, оказался бы чужим в этом мире, ибо здесь восхищаются, как чем-то необыкновенным, тем, что было обычным делом всегда, является таковым сейчас и, судя по всему, оставшейся до конца света… Утешает огорченные этим умы лишь одно — эти кокетки сильно подвержены превратностям судьбы…» .

В этих словах была своя историческая справедливость, ведь тот момент, когда герцогиня д’Этамп достигла столь полного, столь совершенного (хотя и не абсолютного) могущества, стал первым… ее заката, падения и конца. Даже история придворного фаворитизма во Франции соответствовала циклическим законам природы.

И в самом деле, властолюбивые планы этой дамы простирались уже до того, что она намеревалась лишить дофина Генриха права наследования отцовским престолом. Однако в реальности добиться этого было почти невозможно, и тогда она избрала другой вариант, согласно которому младший, шестнадцатилетний, сын короля Франциска должен был жениться на одной из дочерей императора Карла V, «получив в приданое герцогство Миланское или Нидерланды».

Удайся эта смелая и очень далеко идущая интрига, и после смерти отца будущий король Генрих неминуемо «оказался бы лицом к лицу с могущественным братом, поддержанным императором и вполне способным потребовать для себя французскую корону и тем неминуемо вызвать гражданскую войну» .

Совершенно очевидно, что основной целью этой матримониально-дипломатической операции было надежное обеспечение тылов и путей отступления для госпожи д’Этамп, если в будущем, после смерти короля, над ней нависла бы какая-либо угроза. Тогда ее гостеприимно ждали бы в новых владениях — в Милане или Амстердаме. Историк… по этому поводу пишет так: «Управлявшая королем герцогиня д’Этамп, видя ослабление своего влияния и опасаясь ненависти любовницы наследника престола, попыталась обеспечить Карлу, герцогу Орлеанскому, независимые и суверенные владения, где она могла бы обрести убежище после смерти Франциска I» . Между тем, понимая, что Диана де Пуатье непременно попытается заставить юного Генриха развестись с Екатериной Медичи, найдя для этого удачным и очень удобным предлогом отсутствие у последней потомства, Анна д’Этамп усиленно просила короля защитить Екатерину, о чем было рассказано ранее.

«Эта опасная игра двух „переполненных ненавистью“ женщин создала в стране атмосферу гражданской войны. Даже король испугался такого течения дел и, в кои-то веки не посчитавшись с причитаниями своей любовницы, предоставил 24 июня 1539 года парламенту право подписать указ, ставивший ересь вне закона…» .

Короче, в стране происходило то, что французы не видели да и не могли видеть при других королях. Всевластие раздраженных (а скорее распаленных) друг на друга женщин выходило за всякие границы дозволенного приличиями и нравами прежних времен. И в самом деле, уже в этом одном чувствовалось наступление новой неспокойной и грозной эпохи. Власть женщин, их влияние, значение их слова поднялись на недосягаемую прежде высоту, но результатом этого движения вверх, этого подъема стало значительное возрастание нервозности и напряжения в обществе, разрываемом своекорыстными эгоистичными интересами и интригами.

В ноябре 1539 года для осуществления планов герцогини д’Этамп представился удобный случай. Во Фландрии восстал против императора город Гент, и король Франции, отказав мятежникам в помощи, как подлинный галантный рыцарь предложил Карлу V избрать его территорию для скорейшего путешествия к стенам восставшего города. Уже 20 ноября 1539 года давние враги увиделись вновь, но на этот раз императору по всему пути следования был устроен восторженный прием. «По приказу Франциска I города были богато украшены, и простой народ, всегда готовый повеселиться, дружно аплодировал вчерашнему врагу» .

Конечно, император вовсе не доверял французам, к тому же на протяжении всего пути с ним, как на грех, случилось несколько досадных злоключений. Два из них достойны упоминания: когда он остановился в Амбуазе, в этой старинной резиденции французских королей, загорелась как раз та башня, в которой он остановился… В другом месте на голову ему внезапно свалилось полено . Разумеется, эти «скромные» инциденты не могли улучшить ни его настроения, ни отношений между монархами, хотя герцогиня д’Этамп и прилагала к этому огромные усилия. Опасаясь, что император может в досаде от происшедшего уехать раньше, чем она сумеет провести переговоры о браке, призванном погубить Диану, она решила соблазнить императора и склонить его на свою сторону всеми средствами, включая предательство.

У императора должно было сложиться впечатление, что во Франции ни одно важное решение не принимается без участия госпожи д’Этамп, и в значительной мере это было правдой.

Император сумел расположить к себе герцогиню и, ни в чем не желая отказывать этой красивой женщине, согласился отдать руку одной из своих дочерей инфанты Марии (или Анны Австрийской, дочери его брата Фердинанда) принцу Карлу Орлеанскому, младшему сыну короля Франциска, посулив в приданое Миланское герцогство, вечный камень преткновения французской политики.

Последовало торжественное расставание, после которого планы герцогини можно было считать состоявшимися. Однако действительность оказалась много прозаичней. Несмотря на все свои любезные взгляды, ласковые речи и непременные подарки и обещания, Карл V, уже будучи вдали от французской четы, на территории мятежных Нидерландов, заявил, что пока не собирается отдавать Миланское герцогство в приданое дочери, ибо сам брак кажется ему малопривлекательным. Не хватало совсем немногого, чтобы дело опять вернулось к войне, и госпожа д’Этамп охотно подтолкнула к ней готового стерпеть оскорбление короля.

«В другое время король ограничился бы, вероятно, письмом к „своему брату“, где выразил бы ему свое недовольство, однако теперь, побуждаемый фавориткой, Франциск I объявил Карлу V войну» .

Дофин и герцог Орлеанский тотчас выступили в поход, но военное счастье и удача на этот раз были не на стороне французов. Осада Перпиньяна не принесла Генриху удачи, к тому же он не знал, что обо всех действиях французских войск императора через своих доверенных лиц предупреждает сама госпожа д’Этамп.

Осада города оказалась безрезультатной. Французы отступили, а дофину пришлось давать малоприятные объяснения разгневанному королю.

«Верная своим обязательствам перед императором, — писал французский историк времен Великой Французской революции Л. Прюдом в своей книге „Преступления французских королев“ (изд. 1791 года, когда во Франции мода на монархию явно шла на убыль), — герцогиня выдавала все планы французского двора. Она даже сообщила этому государю шифры генералов и министров (что было весьма актуально в эпоху революционных войн — прим. автора). Словом, она была одной из главных причин неудач этой войны. При дворе Карла V у нее был агент — граф де Босси; доказано, что этот человек, добившийся от нее, по слухам, особых милостей, неоднократно продавал Францию Его Императорскому Величеству, в частности при взятии Эперне. Карл, бесспорно, имел все нужные ему данные в тот момент, когда должен был штурмовать этот город, забитый предназначенным для армии продовольствием. За этой роковой для государства потерей последовала потеря из-за того же предательства Шато-Тьерри, где также хранились запасы муки и зерна. Императорские войска доходили до Мо. Париж был так напуган, что жители только и думали, как бы убежать, как будто у них не было ни занятий, ни достоинства, ни имущества, ни домов, ни короля, ни родины.

Все восхищались великодушием государя, который, будучи серьезно больным, приказал перевезти себя в Париж для водворения там спокойствия. Это был воистину героический поступок; но куда лучше было бы королю для начала не позволять вершить свои дела женщинам» .

Вскоре Карл V был в Мо. Он собирался ринуться на наследника и разгромить его, но тут в его армии начались раздоры между испанцами и немцами. Генрих справедливо рассудил, что нужно воспользоваться таким удобным положением вещей, и отбросил войска императора. Счастливый при мысли, что сможет когда-нибудь гордиться званием освободителя родины, он собирался перейти в наступление. Но госпожа д’Этамп распознала опасность: окажись любовник Дианы победителем — и рухнули бы все ее надежды. Лучше уж было прекратить войну .

Уже в 1543 году между Англией и империей Габсбургов был заключен союз. «Императору было необходимо поразить Францию в самое сердце. Теперь он хотел диктовать условия мира побежденному королю в Париже, как он делал это некогда в Мадриде пленному. Генрих же VIII сначала стремился только к захвату Булони. Булонь, как он позже открыто заявил посланникам своего союзника, была ему важнее Парижа». Войско Карла V состояло из 28 000-29 000 человек. Французский король набрал 18 000 швейцарских наемников, а собственно французские войска, разделив их на две части, поместил под Парижем (10 000) и восточнее него (35 000) — у Жаалона. Там же находились дофин Генрих и герцог Карл Орлеанский, третий сын короля. В связи с болезнью отца Генриху было поручено верховное командование. Карл V, взяв Сен-Дизье, обошел хорошо укрепленный Шалон, чтобы по правому берегу Марны двигаться на Эперне. Лишь с помощью переговоров король пытался удержать императора от броска на Париж. «Ведущую роль в этом играл монах-доминиканец Габриэль де Гусман, духовник королевы Элеоноры Австрийской, бывший помимо всего прочего ее доверенным лицом. В середине августа 1544 года в лагерь императора прибыли герцог Франциск Лотарингский, Николя де Боссюэ, сеньор де Лонгвиль, заместитель губернатора Шампани, маршал Аннебо, Африкен де Майн, Обепин и Байяр. Именно они еще раз изложили императору династический проект, позже утвержденный в Крепи-ан-Валуа. И поскольку уже в начале сентября поход можно было считать неудавшимся, император, заручившись согласием своего английского союзника, охотно принял французские условия.

Франциск I вел переговоры и с Генрихом VIII после того, как последний весьма успешно высадился в Булони. В конце августа 1544 года туда отправился во главе посольства кардинал дю Белле. Однако в данном случае мирное соглашение значительно запоздало — оно было подписано стороной лишь в июне 1546 года за несколько месяцев до безвременной, но вполне объяснимой (и даже ожидаемой некоторыми) кончины короля Франциска. Это произошло в тот момент, когда мир в Крепи вместе с Медонским секретным соглашением потерял всякое значение и действенную силу. Секретное приложение к договору обязывало французского короля впредь поддерживать религиозную политику Карла V, т. е. начать активные гонения реформаторов-лютеран во Французском королевстве, что в значительной мере императору удалось. Тогда она заявила королю, что неосторожно ставить его корону в зависимость от исхода боев и лучше заключить мир .

В очередной раз Франциск I послушался совета своей фаворитки и 18 сентября подписал в Крепи-ан-Валуа позорный мирный договор, в силу которого император получал более двадцати крепостей, а король — лишь призрачную надежду на выгодную партию для герцога Орлеанского» .

Однако 9 сентября 1545 года герцог Орлеанский внезапно скончался.

Все ухищрения госпожи д’Этамп, ее измена и интриги, все жертвы этой войны оказались напрасными.

 

Глава 4 Смерть короля Франциска

«Король, — говорил один из итальянских послов, — расходовал в течение года огромные суммы на драгоценности, мебель, строительство замков, разбивку садов. Характер его был таков, что если кто-то приносил ему камень, найденный под землей, или какую-то другую вещь, он давал ему денег» .

Решив перестроить и украсить многие старинные замки, он окружил себя знаменитыми художниками, которых, не считаясь с тратами и дарами, пригласил из Италии. «Леонардо да Винчи (1452–1519), прибывшего после битвы при Мариньяно и скончавшегося в 1519 году, сменили Андреа дель Сарто (1486–1531), живописец и уроженец Флоренции, Франческо Приматиччо (1504–1570) , Россо Фьорентино и многие другие, работавшие во Франции, к вящей славе государя» .

В числе итальянских мастеров, прибывших ко двору короля, был и прекрасно уже известный читателю мастер Бенвенуто Челлини, которому с первых дней своего пребывания во Франции не посчастливилось вызвать гнев фаворитки уже тем, что он «не хотел считать ее абсолютной хозяйкой королевства».

«Все началось донельзя глупо, — уверял Бретон. — Скульптор, получив заказ на статуи для замка в Фонтенбло, представил проект королю, но забыл (или не захотел) показать его фаворитке. Взбешенная госпожа д’Этамп отомстила, упросив Франциска I поручить Приматиччо работу, заказанную ранее Челлини, и слабохарактерный государь согласился совершить такую несправедливость».

И наконец после множества интриг Челлини удалось все же пристроить в одной из галерей Фонтенбло великолепного Юпитера, которого он только что закончил.

«Госпожа д’Этамп, узнав, как идут мои дела, — была этими раздражена против меня больше, чем когда-либо. „Как, — говорила она себе, — я правлю всем миром, а эта жалкая личность со мной совершенно не считается“» .

Работа удалась на славу, и Франциск I в сопровождении двора и своей фаворитки решил лично удостоить мастера посещением вновь открытой для обозрения галереи дворца.

«Внезапно кто-то из придворных спросил:

— А что означает эта рубашка, в которую Бенвенуто одел свою статую?

Госпожа д’Этамп ответила едким тоном:

— Видно, для того, чтобы скрыть какие-то недостатки!

Бенвенуто только этого и ждал.

— Я не из тех, кто скрывает свои ошибки, — сказал он, — я набросил на статую эту одежду из честности, но раз вы ее не хотите, так пусть ее и не будет!

Стремительным жестом он сорвал рубашку и продемонстрировал стоявшей вплотную к ней фаворитке огромный, гигантский, феноменальный половой член статуи.

— Ну как, по-вашему, у него есть все, что нужно? — спросил он.

Потрясенная герцогиня отступила под хохот всего двора. Король же с большим трудом удержался от смеха. Тогда фаворитка, бормотавшая про себя ругательства, взяла его за руку и увлекла к дверям.

Прежде чем выйти, Франциск I, видя в этой шутке месть за множество причиненных ему неприятностей, воскликнул:

— Я похитил у Италии величайшего и разнообразнейшего художника, какой когда-либо рождался на свет.

Все зааплодировали, а госпожа д’Этамп вернулась в свои покои вне себя от ярости. Вечером она отыскала короля и потребовала повесить Бенвенуто.

— Я согласен, — сказал Франциск, — но при условии, что вы сначала подыщете мне художника его уровня» .

Однажды его уже хотели убить специально нанятые герцогиней люди. Тогда покушение сорвалось, но Бенвенуто не стал искушать судьбу. Закончив работу, весной 1545 года он выехал в Италию.

Из всего сказанного видно, как далеко заходила наглость фаворитки, а между тем здоровье короля становилось все хуже, и он все чаще и чаще предпочитал оставаться один, избегая утомительного теперь ему общества госпожи д’Этамп. Ведь ясно, что всему в мире приходит конец, особенно страсти и любви. В свои пятьдесят два года король выглядел стариком, что никого в его эпоху не могло удивить.

* * *

В январе 1547 года умер Генрих VIII Английский, давний противник французского короля. Но это событие, способное в другое время и при других обстоятельствах развеселить их, на этот раз лишь напомнило королю о собственном возрасте — покойный был одних с ним лет.

«Через несколько дней Франциск I простудился, но это никого не взволновало. Однако с 11 февраля в течение трех дней кряду „он пережил приступы лихорадки“, и при дворе стали шептаться о неизлечимой болезни. Герцогиня д’Этамп была сражена…

Но король не чувствовал приближения смерти. Он ездил верхом, носился по лесам и даже при случае оказывал любезность горничной… 12 марта 1547 года в Рамбуйе с ним случился четвертый приступ лихорадки. Он был в таком плохом состоянии, что посол Сен-Морис писал: „Болезнь зашла так далеко, что врачи не надеются на излечение“.

29 марта, когда Диана де Пуатье с трудом скрывала свою радость, он вызвал к своему изголовью наследника и сказал ему:

— Сын мой, я поручаю герцогиню д’Этамп вашей учтивости… Это — дама.

Потом добавил:

— Никогда не подчиняйтесь чужой воле, как я подчинялся ей.

Утром Франциск I, понимая, что умирает, приказал своей фаворитке покинуть его изголовье. Подле него должна была оставаться лишь его законная жена. Госпожа д’Этамп… срочно отбыла в Лимур .

Прошло еще два дня. Король тихо угасал. А в соседней комнате Диана и семейство Гизов, герцогов Лотарингских ждали воцарения Генриха II.

Утром 31 мая 1547 года раздались зловещие стоны.

— Ну вот, отходит наш любезник, — цинично промолвила Диана.

Так оно и было. Через несколько минут король Франции испустил дух» .

Смерть его породила немало загадок. У одного историка мы читали, что, согласно протоколу вскрытия, у короля были «язва желудка, испорченные почки и сгнившие внутренности, изъязвленная глотка и немного поврежденное легкое».

После этого родилась легенда о том, что Франциск был заражен «злой» болезнью красавицей Ферон, женой адвоката Жана Ферона. Эту странную легенду вполне серьезно озвучил историк Мезре, написав: «Доведенному до отчаяния оскорблением, которое придворные называют просто галантным похождением, Жану Ферону пришла в голову ужасная мысль — пойти в дурное место и заразиться там, чтобы заразить свою жену и таким образом отомстить человеку, отнявшему у него честь». Но Ги Бретон в качестве более убедительной приводит другую версию: «Франциск I подхватил неаполитанскую болезнь уже давно. Луиза Савойская, как внимательная мать, записала в своем дневнике 7 сентября 1512 года: „Мой сын заехал в Амбуаз по дороге в Гиень, а за три дня до этого у него проявилась болезнь в тайном месте“.

Но умер ли он от этой болезни?» .

Ссылаясь на исследования современных историков и доктора Кабанеса, Бретон уверял, что Франциск I скончался от туберкулезного свища. Впрочем, существует и еще один взгляд на это. «Два последних года правления короля прошли под знаком прогрессирующей болезни. Болезнь короля была давнего происхождения. Еще в 1538 году Мартен дю Бедле говорил о жизненно опасном „апостуме“, абсцессе, опухоли в животе. Вопреки старым взглядам, сейчас считают, что Франциск I страдал опухолью, которая ущемила мочеиспускательный канал и была, вероятно, осложнением перенесенного в молодости триппера… В конце 1546 года за три месяца до смерти Франциска I в Рамбуйе (приключившейся с ним 10 апреля 1547 года) врачи попытались справиться с увеличивающейся опухолью в животе. Это вмешательство на короткое время принесло облегчение, но в конечном счете только ускорило смерть короля» .

 

Глава 5 Генрих II и Диана де Пуатье, или менаж а труа

[197]

На рассвете 25 июля 1547 года город Реймс, любимый город французских королей, ибо именно здесь на них возлагали корону, был разбужен радостным звоном колоколов, возвещавших о приближении нового государя. Для Генриха Валуа наступал долгожданный момент коронации, на которой помимо его супруги Екатерины, присутствовала и госпожа Диана де Пуатье, впервые за все прошедшие годы заняв публично почетное место, в то время как королева (правда, беременная на третьем месяце) была отправлена на отдаленную трибуну.

И хотя большинство прелатов были шокированы присутствием Дианы, никто из них не посмел говорить об этом вслух по той простой причине, что молодой кардинал Лотарингский, который должен был помазать нового короля на царство, был одним из вернейших союзников вдовы главного сенешала.

После этой достопамятной коронации Генрих, Диана и Екатерина обосновались в Фонтенбло .

С восшествием Генриха II начинается подлинный триумф Дианы де Пуатье. Звезда мадам д’Этамп закатилась навсегда. Однако несмотря на все ее страхи и опасения, никаких репрессий в отношении ее самой или ее друзей и фаворитов не последовало. Ее не предали (за уже известные нам неблаговидные деяния) суду, не стали унижать публично, не бросили в тюрьму, не осудили за ересь, даже не сожгли публично на костре.

Мадам д’Этамп, укрывшейся в замке Лимур, позволили даже беспрепятственно исповедовать свою религию, — столь вдохновлявший ее протестантизм.

Всего, чего она лишилась, помимо неограниченного влияния и власти, были драгоценности, мы помним, при каких обстоятельствах доставшиеся ей от мадам Шатобриан, а теперь в который раз возвращавшиеся короне — недорогая плата за спокойную жизнь.

Итак, Диана де Пуатье, «как подобает осторожной женщине, отнюдь не желала создавать опасный прецедент, жертвой которого могла стать когда-нибудь и она сама» .

А вскоре и ее законный супруг Жан де Бросс, много лет назад назначенный губернатором Бретани вместо господина Шатобриана, прибыл в Лимур, решив вновь заявить о своих супружеских правах и потребовать выплаты пенсиона, достойного мук ревности старого рогоносца, «который вот уже в течение последних пятнадцати лет бывшая фаворитка забывала ему высылать» .

Об истинном отношении Анны д’Этамп к супругу довольно ясно говорит следующая цитата из Брайтона. «Госпожа д’Этамп, пользовавшаяся особым покровительством короля Франциска и именно поэтому не снискавшая любви собственного супруга, ответила некоей вдове, приступившей к ней с причитаниями в надежде разжалобить ее своим горем: „Ах, милочка, сколь вы счастливы в своем положении, ведь не всякой дано овдоветь“, — настолько страстно она этого желала. Так думают многие, хотя и не все» .

Жан де Бросс вновь вступил в свои права супруга, о которых он помнил в течение двадцати лет, с нетерпением ожидая лишь случая их предъявить. В результате утратившей былое могущество фаворитке пришлось отдать своему законному супругу во владение земли и замки, подаренные ей королем: Шеврез, Дурдан и Лимур.

Как в свое время госпожа де Шатобриан, и Анна де Писле, бывшая долгое время всемогущей и всевластной герцогиней д’Этамп, была отправлена мужем в Бретань — мрачный замок Ардуин, «где ей суждено было оставаться в заточении восемнадцать лет»… без всякой надежды когда-нибудь увидеть Париж.

Тем не менее, «едва прибыв в Бретань и несмотря на строгий надзор за собой, бывшая фаворитка поручила нескольким надежным людям установить постоянную негласную связь со двором, дабы быть в курсе всего там происходящего». «Старая» интриганка (осмелимся именно так называть ее) до конца жизни так и не избавилась от надежды однажды вернуть утраченное положение при новом монархе.

Увы, теперь ей не суждено было одолеть Диану де Пуатье, ибо именно с момента воцарения ее венценосного возлюбленного начался ее триумф. Сейчас ей уже исполнилось сорок восемь лет, но всемогущая красавица (в прелестях которой сомневалось все королевство) сделала своим рабом короля, к тому же короля, на двадцать лет моложе ее самой. Отныне, отставив с постов и сослав во мрак изгнания и опалы (по их замкам и землям) всех ставленников и креатур герцогини д’Этамп, король Генрих II осыпал свою возлюбленную всевозможными почестями и наградами, позволив ей заменить ставленников возлюбленной короля Франциска своими собственными. И именно с легкой, нежной и охотно дающей руки этой зрелой красавицы возникло и возросло на политическом небосклоне французского королевства политическое влияние Гизов. Это многочисленное семейство, всего лишь несколько лет тому назад поселившееся во Франции, действовало с волей и упорством одного человека, таким образом отличаясь невиданным доселе единодушием и целеустремленностью в достижении буквально любой поставленной ими цели. К тому же герцоги де Гизы были ревностными католиками, а времена были смутные (и с течением времени становились все более тревожны) и госпожа сенешальша не без основания видела в них своих единственных и самых верных сторонников.

Одним словом, это лотарингское семейство вознамерилась свести на нет и уничтожить могущество всех принцев крови, сколько бы их ни было. Смело возводя свое родовое древо к Великому Шарлеманю, Карлу Великому, они негласно и тихо выставляли свои более или менее исторические права на Анжу, Прованс, королевство Обеих Сицилий и даже Иерусалим. Шесть сыновей герцога Клода де Гиза претендовали на все сколько-нибудь заметные посты в королевстве, чего давно уже не знавала королевская власть! Третий из детей Клода де Гиза, тоже, кстати, Клод, маркиз Майенский, был зятем Дианы де Пуатье. «Именно он присвоил себе и помог присвоить своей теще все вакантные земли Франции» .

Архиепископом Реймса был его брат, Шарль де Гиз, к тому же слывший самым усердным придворным двора фаворитки. В своем диоцезе этот славный двадцатитрехлетний архиепископ без зазрения совести исполнял роль святого пастыря и Отца церкви, а при дворе был любезником любовницы короля, и его интриги вскоре помогли ему добиться кардинальской мантии.

Став герцогиней Валентинуа, Диана свободно распоряжалась всеми церковными… назначив одного из твоих приближенных королевским казначеем, дабы всегда иметь при себе, как она сама нередко говаривала, «ключи от сундука», свободно и весело (да к тому же еще и с ненасытной алчностью) копить богатства (необходимейшая вещь для фавориток), земли и драгоценности. «Однако в отличие от герцогини д’Этамп она не торопилась вмешиваться в дела государства, — как говорит Ги Бретон. — Цели ее были куда более низменными. Она хотела лишь заполучить как можно больше титулов, рент и поместий», справедливо видя в них надежное воздаяние в старости за понесенные ею труды. «Движимая безграничной алчностью, она мечтала обладать самым большим во Франции состоянием, и в течение всех двенадцати лет царствования Генриха II (с 1547 по 1559 гг.) интриговала именно с этой целью, что и вынудило ее (в конечном счете) заняться политикой».

Для начала она сделала довольно удачный ход: при вступлении на престол каждого нового короля лица, занимавшие различные государственные посты, должны были для сохранения их уплатить налог, называвшийся «сбором за подтверждение».

«Диана потребовала эти деньги себе. Таким образом она заполучила три тысячи золотых экю в ущерб казне…

…И наконец, под видом борьбы с еретиками она наложила руку на имущество, конфискованное у протестантов или захваченное у евреев…

Но она добилась и большего в тот день, когда выпросила у короля лучшие драгоценности короны» .

Да! Воистину для красавицы из Пуатье наступили благословенные времена.

Современники, изумленные победоносным шествием немолодой возлюбленной короля, относили это, как мы знаем, на счет колдовских чар, в буквальном смысле, как ни странно это звучит, силе и влиянию какой-то волшебной палочки. «В каком мире мы живем, — говорили они. — Что это за фантастический театр. И если пятидесятилетняя волшебница или колдунья увлекает за собой тридцатилетнего рыцаря, то не иначе, всему виной то, что она ежедневно взмахивает своей волшебной палочкой». Но, как говорит историк Мишле: «Солнцу Франциска I наследовало другое светило — луна, романтическая, неуловимая, исполненная неверного сказочного света». В эту эпоху известным романом стал роман «Амадис Испанский», доброе и героическое рыцарское повествование, исполненное подвигов и любви, рыцарская библия нового царствования.

10 июня 1549 года Генрих II короновал в Сен-Дени свою супругу Екатерину Медичи законной королевой Франции, а несколько дней спустя состоялся его торжественный въезд в Париж. 23 июля 1549 года началась череда торжественных праздников и турниров, длившаяся пятнадцать дней и закончившаяся лишь в середине августа.

За поединками в замкнутом пространстве (на огороженных рыцарских турнирных полях) последовало «морское» сражение кораблей на Сене. Тридцать две галеры веселили двор и простых парижан этими новыми видами зрелищ и забавами. Праздники закончились торжественной религиозной процессией, шедшей из церкви Сен-Поль (Святого Павла) в собор Парижской Богоматери, в котором сладострастный монарх, вдруг вообразив себе ни с того ни с сего, что жестокость вполне искуплена его открытым адюльтером, вновь повторил уже ранее произнесенный им обет всюду и везде гнать, уничтожать и искоренять ересь. За мессой следовал обед у архиепископа Парижского, после которого новый монарх появился в окне дворца де Турнель, чтобы наблюдать за казнью четырех несчастных, уличенных в лютеранстве. Среди них был один весьма близкий королю, звали его Юбер Бюрре, личный портной короля (как говорили тогда), чтобы всем было известно, что и государям надлежит приносить жертвы, которые они требуют у своего народа. Рядом с королем сидели Диана де Пуатье и епископ города Макон. Генрих обратился с какими-то словами к человеку из народа, надеясь тем самым смутить его или обескуражить, но не тут-то было. Насладиться растерянностью Юбера Бюрре ему и его спутникам не удалось. Он смело отверг все религиозные увещевания наихристианнейшего из королей, потом религиозные аргументы епископа Маконского, на слова же фаворитки отвечал так: «Мадам, удовлетворитесь тем, что вы заразили всю Францию, и не пытайтесь смешивать ваши нечистоты с такой святою вещью, как вера в нашего Бога!»

Уже будучи на костре, несчастный ни на мгновение не спускал глаз с короля и, пока палачи заставляли его переносить жесточайшие мучения, сжигая на медленном огне его плоть, бросал на короля исполненные такого страдания и такой отваги взгляды, что Генрих смутился и побледнел.

Но вскоре удовольствия рассеяли и тень угрызений совести. Вслед за образом мужественного человека, поглощаемого пламенем, явился победоносный образ Дианы-охотницы с полумесяцем на лбу, золотым колчаном за плечами и серебряным луком в руках. Сказочный замок Ане, владение богини, стал храмом его идола. Современники изумлялись: богиня Диана не желала стареть, и не старела! Воистину удивительное зрелище! В чем же был ее секрет? И историк Мишле нам его открывает: «Никогда и ни при каких обстоятельствах не волноваться (довольно было волнений, которые она пережила от герцогини д’Этамп), никого не любить и ничему не сочувствовать. Словом, отсутствие всякой души. А с другой стороны, культ тела. Тела и красоты, одинаково… но отнюдь не расслабляемый, как поступает большинство женщин, тем вернее убивающих то, что сильнее всего они любят, — напротив, самый суровый, почти что спартанский режим и уход стал надежным стражем ее жизни» .

В любое время года Диана умывалась водой из колодца, а нередко окуналась и обнаженной на глазах своих дам в ледяной проруби. Чуть свет красавица была уже на коне, охотилась за каким-нибудь быстроногим зайцем (право, прекрасное занятие!) или гуляла по лугам и полям, покрытым розами. Что удивительно, если в глазах своего очарованного просто мифологической торжественностью любовника она не казалась вовсе обыкновенной женщиной.

На вершине своего могущества Диана все же не осмеливалась тревожить Екатерину Медичи, а Екатерина, со своей стороны, тоже воздерживалась от борьбы. «Когда Генрих взошел на престол, госпожа сенешальша, самим королем поставленная в известность, что королева ни в чем не намерена ей вредить, стала относиться к ней с большой любовью и благоволением.

Екатерина же, довольная уже тем, что стала королевой и Бог наградил ее, стараниями и молитвами месье Фернеля, благословенной плодовитостью, ограничилась заботами о воспитании потомства французского короля и, оставив все остальное, благополучно отдала самого короля в полное распоряжение сенешальши». «Это „хозяйство на троих“ довольно любопытно описано нам писателем Жоржем Геффруа, своими кропотливыми поисками и исследованиями решившегося пролить свет на фигуру Дианы де Пуатье. Признаем, это ему прекрасно удалось. Так вот, этот писатель, основываясь на письмах фаворитки короны Генриха II, рисует ее как вполне добропорядочную матрону, вершину любовного треугольника, своею волей ставшую покровительницей законной супруги, баюкающей ее детей, разрешающей все вопросы, касающиеся здоровья новорожденных, даже написавшей королю следующие строки: „Без Вашего внимания и доброты королева уже давно впала бы в отчаяние, но Бог, как я надеюсь и уповаю, внемлет Вашим молитвам и вернет ей здоровье“. Таким образом, госпоже Диане было угодно стать сиделкой супруги короля, но в данном случае свою доброту она проявляла отнюдь не бескорыстно. В одном из писем, отправленном им из Блуа 17 января 1550 года, Генрих II велит выдать ей из казны 5500 турских ливров (около 66 000 франков конца XIX века и Бог и знает, сколько в той же монете конца XX века) за те добрые дела, благодеяния и услуги, — говорит он, — которые она оказала в свое время и совсем недавно нашей дражайшей возлюбленной подруге и королеве».

А два года спустя, в 1552 году, венецианский посол Лоренцо Контарини написал вот какие весьма характерные и выразительные строки: «Король постоянно навещает герцогиню Валентинуа, которая со своей стороны оказывает ей наилучшие услуги в угодном королю духе и зачастую даже настоятельно увещевает и убеждает последнего идти спать с королевой».

«Безумно влюбленная в короля и всегда боявшаяся потерять его навеки из-за враждебного жеста, Екатерина Медичи, как видим, наконец, сблизилась с Дианой и, „терпеливо снося буквально все“ (как говорил тот же Лоренцо Контарини), стала вести себя с ней как с подругой.

Герцогиня Валентинуа воспользовалась этим, разумеется, чтобы еще более увеличить свое влияние.

Предоставив королеве заботу производить детей на свет, она присвоила себе право ухаживать за ними, воспитывать и образовывать их.

Не успела королева Катрин родить, как у нее отобрали младенца, чтобы представить королю и Диане.

Затем фаворитка отдала его своим родственникам, господину и госпоже д’Юмьер, которых именно она назначила гувернером и гувернанткой королевских детей. До нас дошли письма, свидетельствующие о заботе королевской любовницы о здоровье детей Екатерины» .

Таким образом, королевам во французской истории, как мы могли заметить, далеко не часто везло, особенно с мужьями, впрочем, Екатерине Медичи грех было жаловаться — такой идеальный, хотя и вынужденный союз нелегко было встретить в прошлом. И хотя ложе страсти прочно занимала Диана де Пуатье, король не обделял и королеву своим вниманием, и после десяти лет бесплодия она рожала по одному принцу каждый год. Конечно, ей тяжело было угнаться за старой и опытной сладострастницей, но утешало то, что каждый, говоря строго и положа руку на сер дце, занимался своим делом и находил в том истинное удовлетворение — Екатерина Медичи, ко всеобщему и своему собственному удовольствию рожала наследников престола, Диана де Пуатье получала все новые и новые богатства, земли и привилегии (и тем удовлетворяла свою алчность и тщеславие), а король обладал и наслаждался ими обеими.

Конечно, дама из Пуатье и не думала становиться королевой, а королева не помышляла овладеть всеми любовными секретами нестареющей Цирцеи. И все бы ничего, если бы не раздавались и возгласы негодования.

Нынче фаворитка подписывалась «Диана де Пуатье, герцогиня де Валентинуа, графиня д’Альбон, госпожа де Сен-Валье», и некий флорентиец по имени Ринироли писал в одном из писем: «Нельзя сказать, до какой степени дошло влияние и всемогущество герцогини де Валентинуа. И как нынче не жалеть о госпоже д'Этамп» .

Каждая из этих дам шла по стопам предшественниц взбираясь все выше и выше, пока кончина очередного короля не низвергала их в бездну отчаяния и падения. Однако, без сомнения, каждая последующая фаворитка превосходила предыдущую влиянием, титулами, властью, богатством и, наконец, роскошью своего двора и своих замков.

Конечно, на церемониях, аудиенциях, торжественных выездах и приемах послов королева Катрин по-прежнему занимала отведенное и самим Богом и судьбой положенное ей место, но всем, и в особенности ей, было ясно, что ее час не пробил и остается лишь терпеливо ждать, когда он пробьет.

Все, и в особенности придворные дамы, рассматривали ее тогда как добропорядочную мать семейства, самым разумным и тщательным образом надзирающую за воспитанием детей. Но в 1550 году она потеряла Людовика Французского, герцога Орлеанского, а в 1556 году Викторию и Жанну , сестер-близняшек. У нее остались лишь четыре сына (будущие Франциск II, Карл IX, Генрих III и герцог Алансонский) и три дочери, грацией и ранней прелестью которых восхищался весь двор: мадам Елизавета, родившаяся в 1545 году (сначала обещанная в жены Эдуарду Английскому, но позже выданная за короля Филиппа II Испанского, мадам Клод (1547 года рождения), ставшая герцогиней Лотарингской, и мадам Маргарита, рожденная в 1553 году и ставшая впоследствии знаменитой королевой Марго. Вместе с этими тремя девочками воспитывалась и будущая королева Шотландская — Мария Стюарт, которая в возрасте пяти лет, в 1548 году, был привезена во Францию в качестве невесты дофина.

Сохранился рассказ о том, чему и как наставляла Екатерина маленькую Марию Стюарт. Его привел маркиз де Прат в своей «Истории Елизаветы Валуа» (той, о которой мы только что упоминали выше), процитировав письмо, продиктованное Екатериной маленькой королеве Шотландии для того, чтобы та в качестве упражнения перевела его на латинский. Такой вот чудесный диктант жизни и властвования (причем текст сохранился именно на латинском языке).

«Подлинное величие и могущество государей и принцев, моя возлюбленная сестра, заключено не в достоинстве, злате, пурпуре, драгоценных каменьях и прочей тлетворной и быстро проходящей пышности и роскоши, оно заключено в осторожности, благоразумии, мудрости и знании.

И чем больше государь желает отличаться обликом и стилем жизни от своих подданных, тем более должен он удаляться от безумных мнений толпы. Засим прощайте и любите меня столько, сколько сможете».

Под видимой внешней сдержанностью Екатерина уже скрывает глубокие затаенные мысли и чувства. Она размышляет обо всех интригах двора, не вмешиваясь в них, в тишине и покое постигая столь сложное, трудное и запутанное искусство, как маневрировать между партиями, не причиняя вреда себе и причиняя его другим. Даже опытные послы были поражены тем изящным и утонченнейшим тактом, который она являла в разговоре, ее талантом вести беседу с собеседником. Так Пило, например, 14 августа 1557 года, когда она впервые продемонстрировала всю меру своего мастерства. Иноземцы в это время угрожали королевству с севера, и чтобы остановить их продвижение на северной границе, требовалось добиться от парламента весьма значительных субсидий. Екатерина, которая в отсутствие мужа управляла всеми государственными делами, отправилась в парламент, и вот как об этом повествует венецианский посол Джакомо Соранцо: «Королева выступила с таким чувством и красноречием, что заронила волнение в души всех присутствующих без исключения. Заседание закончилось под гром аплодисментов Ее королевскому величеству, за которой никто даже и не подозревал таких великолепных ораторских способностей. Словом, знаки самого живого удовлетворения в отношении подобного поведения королевы завершили дело. И по всему городу не говорили уже ни о чем другом, кроме мудрости и рассудительности королевы и ее счастливой способности вести к удачному концу самые сложные дела.

Казалось, приближалось время, когда Екатерина, наконец, могла насытить свою страсть к властвованию, глубоко скрытую в глубинах ее характера. Диане де Пуатье недолго уже оставалось торжествовать. Правление Генриха II заканчивалось, как и началось, праздниками, чудесами и преследованиями еретиков-протестантов» .

В начале 50-х годов XVI века Генрих II решил тряхнуть удалью своих предков и поправить свои дела в Италии. В мае 1551 года, выдав замуж за Орацио Фарнезе свою внебрачную дочь Диану (в честь Дианы де. Пуатье), он принял под свою опеку герцогство Пармское. Французская армия вытеснила имперские войска под командованием дона Ферранте Гонзаго из города, при этом она была поддержана даже военным флотом султана, старого союзника Франциска I.

Со своей стороны французской дипломатии удалось в октябре 1551 года заключить в германском городе Лохау союз, «который уже в феврале следующего года был ратифицирован Генрихом в Шамборе.

Союз предусматривал совместные действия Генриха с немецкими князьями против Карла V, чтобы обеспечить стратегически французский поход на Империю, немецкие партнеры… вверили ему лотарингские имперские города Мец, Туль и Верден, а также Камбре. Кроме того, имперские принцы пообещали при следующих выборах императора поддержать приемлемого для Франции кандидата или даже кандидатуру самого короля Франции» .

«Повторялась старая история, и за подобными… действиями и обещаниями между Францией и Империей (в который уже раз) вновь начались боевые действия. В Меце, Туле и Вердене были расквартированы французские войска. Даже независимое от Франции герцогство Лотарингское было подчинено французскому влиянию» .

Увы, «намерение, которое Генрих связывал с походом, не смогло осуществиться, и причиной этого было поведение принцев. Курфюрст Мориц Саксонский, государь из Веттинского дома, не довел дела до конца (иначе говоря, не выполнил своих обещаний перед королем, что тоже было не ново в истории франко-германских отношений — прим. автора) и начал сближение с… послом императора Фердинандом, римским королем и инфантом Австрии. И Генриху пришлось начать отступление, тем более, что спешно набранная императором армия угрожала со стороны Нидерландов» , как раз на северо-восточной границе королевства. Не стоит детально останавливаться на событиях этого похода. Все кампании Франции этого времени, хотя следовало бы сказать, почти всех времен и эпох, разворачивались приблизительно на одних и тех же театрах военных действий, в которые лишь век двадцатый внес некоторые изменения.

И поскольку страна вела войну, мадам герцогиня неизменно держала руку на пульсе всех военных действий. Вот как писал об этом один из современников:

«И в большом и в малом — повсюду чувствовалось вмешательство герцогини. Нужны были субсидии, боеприпасы, подкрепления для обороны границы… и самые высокопоставленные полководцы вынуждены были умолять Диану о необходимой помощи. Она отвечала им в самой смиренной, в самой почитательной форме, говоря, что от нее ничего не зависит, но это никого не обманывало» .

Само собой разумеется, действовала она совместно с Гизами, во всем, помимо своего, видя и их интерес, и в дальнейшем они этого не забыли. Одним словом, для законной королевы Франции мадам Екатерины обстановка складывалась нелегкая, к тому же она прекрасно понимала, насколько семейство все более возвышающихся Гизов будет опасно ее семейству и династии.

1 января 1553 года Карл V, осаждавший во главе армии в 60 000 человек два с половиной месяца город Мец, был вынужден отступать, даже не попытавшись взять его штурмом. Успех здесь был на стороне Франсуа де Гиза, герцога Лотарингского.

В феврале 1553 года Франсуа де Гиз был торжественно встречен при дворе, и Диана де Пуатье разделила его радость.

«Война, однако, продолжалась, и войска Лотарингского дома продолжали беспокоить отступающую армию императора.

Диана поднялась на вершину своей карьеры, И тогда-то терзаемая ревностью Екатерина попыталась привлечь внимание к себе. Договорившись с коннетаблем, она направила в Италию Строцци, чтобы объявить войну Флоренции, попавшей в руки врага семейства Медичи.

Словом, — как говорит Ги Бретон, — у каждой из этих двух женщин была собственная война, и погибшие ради одной из них вселяли свирепую радость в другую» .

На этот раз королеве не повезло. Ее ставленник Пьеро Строцци, губернатор Сиены, был наголову разбит в битве при Марчано, а ровно через год пала и Сиена — основной оплот французского влияния в центральной Италии. Фаворитка была этим вполне удовлетворена.

Вот так и велась эта война под знаком политической вражды и семейного единства двух незаурядных женщин.

Несмотря на временные трудности в 1555 году, дела приняли более благоприятный для Франции оборот.

Подписанное в начале 1556 года в аббатстве Восель пятилетнее перемирие оставляло за Францией все ее завоевания — три епископства, Савойю, Пьемонио, Монферрани, крепости в Тоскане и герцогство Пармское. «…Сокрушенный Карл V немедленно отрекся от престола и ушел в испанский монастырь Святого Юста.

Вся Франция была охвачена неистовой радостью: люди танцевали, пели, украшали цветами дома, а поэт Дю Белле, увлеченный в хоровод, доказал (сочинив на случай поэму, которая, несомненно, являлась худшим его произведением), что поэты совершенно напрасно интересуются политикой» .

Увы, на этом война не кончилась. Вскоре перемирие было прервано. Герцог де Гиз был назначен генерал-лейтенантом французской армии, двинувшейся на Италию. «В феврале 1557 года он вошел в Рим». Против него на итальянском театре военных действий выступил герцог Альба, армия которого значительно превосходила армию Гиза. Кроме того, французов тревожили массовые болезни и отсутствие жалованья. Все складывалось не так, как считали при дворе.

«Франсуа де Гиз уже находился в очень трудном положении, когда произошли катастрофические события на французской северной границе. Так, в августе 1557 года Эммануэль Филиберт Савойский нанес сокрушительное поражение Монморанси (лучшему после Гиза французскому полководцу): многие военачальники, которые не находились с Гизом в Италии, либо погибли, либо, как сам Монморанси, попали в плен к испанцам…

Под давлением обстоятельств Генрих распорядился отозвать герцога Гиза и его войска. Это отречение от итальянских союзников разрушило фундамент французского влияния на Апеннинском полуострове, на севере, где положение еще раз обострилось из-за вступления в войну Англии на стороне Испании, что, правда, уже давно предвиделось; руководство военными операциями теперь полностью находилось в руках герцога Гиза, на которого на время отсутствия Монморанси были возложены обязанности коннетабля» .

Конечно, король тяжело переносил разлуку с Монморанси, вызывало у него опасение и возвышение одного из представителей династии Гизов. И если 1555 год был самым счастливым годом его царствования, 1556 год стал самым несчастным. Беды опять нахлынули на Францию. Казалось, она погибала, но опять колесо фортуны понесло вверх. Через пять месяцев после поражения и пленения коннетабля Монморанси под Сен-Кантеном его преемник герцог де Гиз «сумел отбить город Кале, где англичане обосновались уже два века назад…» В феврале 1559 года в Като-Камбрези был подписан мир. «Франция оставляла за собой Кале и три епископства, но отдавала Тионвиль, Марьенбур и Монмеди, отказываясь от всяких претензий в Италии, покидала герцогство Миланское, графство Ниццу, Бресс и Корсику.

И только Диана де Пуатье добилась в порядке исключения права сохранить за собой маркизат Кротоне, графство Катандзаро и еще несколько поместий в Неаполитанском королевстве.

Таким образом, фаворитка ничего не потеряла в результате этой войны, столь неудачно завершившейся для Франции» .

* * *

В тот момент, когда страна стонала под тяжестью бесконечной войны, слабый и тщеславный монарх пускался в умопомрачительные траты. 24 апреля 1558 года с невиданной роскошью была отпразднована свадьба дофина и Марии Стюарт. На молодой королеве была надета золотая украшенная жемчужинами, алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими камнями корона необыкновенной ценности. Просторная галерея двенадцати футов высоты, на греческий манер украшенная вьющейся виноградной лозой, вела со двора епископа Парижского прямо к паперти собора Нотр-Дам (Парижской Богоматери), а королевский шатер — балдахин, весь усыпанный цветами лилий, был расположен прямо перед входом.

Впереди процессии чинно шествовали швейцарцы в парадном обмундировании, с алебардами, тамбуринами и флейтами в руках. Возглавлял эту процессию герцог де Гиз, первым поднявшийся по ступеням Нотр-Дам к парадному входу и там поджидавший остальных. Король снял со своего пальца кольцо и вручил его кардиналу де Бурбон, архиепископу Руаяскому, и уже мгновением позже этот прелат повенчал дофина и королеву Шотландскую «в присутствии преподобного отца епископа Парижского, произнесшего по этому случаю ученую и весьма изящную речь присутствующим» .

Затем герцог де Гиз в сопровождении двух вооруженных и облаченных в кольчугу гарольдов предстал парижанам на возвышении у дверей собора и просил народ приблизиться: «Милостей! Милостей!» — закричали гарольды, бросая в толпу золотые и серебряные монеты. «И тогда поднялось такое смятение, раздался такой шум и крик, что случись в этот момент ненароком гром, его никто никогда бы не услышал, и все присутствующие ринулись друг на друга, увлекаемые внезапно распаленной алчностью».

Вечером того же дня в замке де Турнель был устроен великолепный пир. «Оставляю вас размышлять на досуге о тех удовольствиях и наслаждениях, которым там предавались принцы, сеньоры, принцессы, дамы и демуазели ко всеобщему услаждению и увеселению присутствующих. На балу в ход пошли маски, шутки, шарады, фарс, баллады и прочие игры и времяпрепровождения, которые невозможно и описать». На двенадцати искусно сделанных мастерами лошадях, убранных парчовыми и шелковыми попонами, восседали Мёсье д’Орлеан, Мёсье д’Ангулем, дети господ герцогов Гизов и д’Омалей, также, впрочем, как и многие другие юные принцы и особы. Иные из этих искусно сделанных скакунов были впряжены в повозки, на которых в большом количестве восседали «странники» и «пилигримы», одетые в дорогие шитые золотом и серебром одеяния, все сияющие драгоценными камнями, поющие эпиталамы . Потом шесть кораблей, все покрытые алым, темно-красным и бордовым бархатом и богато украшенные, приблизились, покачиваясь и наклоняясь в такт музыке, словно двигались по волнам. Каждый корабль нес на своем борту одного принца, который, прежде чем вступить в зал для пирующих, брал по пути следования кораблей даму, которую желал принять на борту своей галеры. Король Генрих II выбрал королеву-дофину , дофин — королеву-мать , герцог Лотарингский — мадам Клод, король Наварры — королеву, свою супругу, герцог де Немур — мадам Маргариту, принц Конде — герцогиню де Гиз. «Опускаю, — говорит нам свидетель, — многие другие удивления достойные удовольствия, фарсы, танцы и всевозможные увеселения; скажу лишь, что большая часть присутствующих, спроси их, затруднилась бы с ответом… и факелы, лампы, плошки и фонари со своим светом, сияние и блеск всевозможных колец и драгоценностей, золота и серебра, бывшего там (на всех присутствующих) в великом изобилии» .

Отдавали ли себе отчет присутствующие на брачном пиршестве великие сеньоры, скольким несправедливостям, насилиям и притеснениям обязаны они этой роскошью? Сколько страданий и слез было испытано и пролито, чтобы осуществить и явить миру такую великую победу золота и человеческого тщеславия, богатства и чувственности! Не одних лишь диких животных поражали стрелы прекрасных охотниц. Их стрелы пронзали сердца несчастных. И лишь силою наглого грабежа и варварской расточительности они, эти волшебницы из волшебниц, строили себе великолепные и изящные жилища, собирая и накапливая в них одно из творений и чудес света за другим. За празднествами непременно следовали проскрипции. Сладострастие сменяла жестокость, и оба слова стали звучным девизом этого века. Время от времени сжигая тех или иных еретиков на костре, король пребывал в мире со своей совестью. Такого нам было не увидеть при дворе прежних королей. Запах крови и ветер костров разжигал сладострастие, Такого не было даже в достаточно мрачные времена Людовика XI или в совсем уж драматические десятилетия Столетней войны.

В эпоху наихристианнейшего из королей короля Генриха II всяким адюльтером гордились, видя в нем, с легкой руки короля, едва ли не вершину супружеской жизни. Супружеская измена наполняла гордостью душу каждого изменника — будь то мужчина или женщина. А между тем на глазах у восхищенного двора король упорно продолжал обращаться со своей шестидесятилетней метрессой как с подлинной и сладострастной любовницей, хотя в действительности любил ее всего лишь как верную, добрую и старую подругу. Он вовсе не желал замечать, как в народе все больше накапливается гнев против этого бесстыдного, беспардонного фаворитизма, становящегося историческим феноменом, а с другой стороны историческим скандалом (весьма, кстати, затянувшимся) его царствования. Кажется, он даже принял всерьез всю ту странную пародию на рыцарские нравы, которые давно уже стали подлинным анахронизмом посреди постоянно бушующих низменных страстей и конфликтов того времени. Он был рожден с задатками прекрасными и благородными, но лесть сделала его ненавистным и смешным в глазах подданных. Фаворитизм губил Диану де Пуатье, но он же губил и короля. А посему, исходя из логики истории, за преступлением (и грехом) следовало наказание. И явилось это наказание в виде уже известного нам дома Гизов, столь хитроумно и намеренно либо глупо и неосмотрительно возвышенных фавориткой на погибель дома Валуа.

Протестанты, пришедшие в отчаяние от несказанных и ничем не оправданных жестокостей, обрушившихся на их головы, сломя голову ринулись на путь ужасных восстаний. Кровь их жертв взывала к отмщению. 10 июня 1559 года король направился в парламент для нанесения окончательного удара по еретикам и встретил там решительное сопротивление. «Это вовсе не незначительная и маловажная вещь, — воскликнул, выслушав его речь, советник Анн Дю Бур, — обрекать на смерть тех, кто готов даже в пламени костра призывать имя Иисуса Христа… И что же! В чем собственно состоят их преступления? Чем они заслужили столь ужасную смерть? Виновны ли они перед Господом в ужасном разврате, адюльтере, клятвопреступлении, ежедневно совершаемом на наших глазах! Нет! Тысячу раз нет! Они виновны лишь в том, что несут свет Евангелия во мрак римского порока и разложения, обращаясь к нам и прося лишь делительной реформации, святого преображения!» Советник Дю Фор выразился с еще большей ясностью. «Следует понимать, говорил он, — что есть те, кто сотрясают и губят церковь, и нашим временам подходят слова пророка Илии царю Ахаву: „Именно ты и губишь Израиль“. Генрих II пришел в отчаяние. Что-то надо было делать со столь дерзкими ораторами. И он велел их схватить и отправить в Бастилию. И раздражение его на сих говоривших было так велико, что он объявил, что будет сам присутствовать при сожжении „негодяев, чтобы собственными глазами удостовериться в их исчезновении“» .

Копье молодого графа Габриэля де Монтгоммери, владетеля Лоржа, помешало ему. Вскоре должны были начаться праздники. 20 июня 1559 года знаменитый герцог Альба женился именем короля Филиппа II Испанского (по доверенности) на юной Елизавете Французской, дочери Генриха и Екатерины, а 27 июня того же года был подписан брачный контракт герцога Савойского и мадам Маргариты. 29 июня на площади перед дворцом де Турнель, прямо у подножия Бастилии, состоялся турнир, на котором и были арестованы советники Анн Дю Бур и Дю Фор. И именно в этот момент в народе прошел слух (стали активно циркулировать два зловещих предсказания, одно старинное, другое совсем новое, довольно ясно указывающие на тот вид смерти, который угрожал королю. Старинное принадлежало Луке Гаурико, знаменитому итальянскому астрологу, которому во всех подобных вещах весьма доверяла королева. Именно она просила его еще в 1542 году составить гороскоп Генриха II, и вот какого рода предсказания она дождалась. «Дофин достигнет власти и начало его правления будет ознаменовано ужасным поединком , другой же поединок положит конец и его жизни, и его правлению». Вторая же часть зловещего пророчества гласила: «И пусть избегает король всех поединков и турниров в замкнутых и закрытых пространствах, особенно тогда, когда возраст его достигнет сорока лет, так как тогда ему угрожает удар в голову, способный повлечь за собой либо слепоту, либо, что да отвратит ее Господь, смерть».

«А Генрих II вступил в свой сорок первый год три месяца назад» .

Разумеется, над Гаурико смеялись, ибо все полагали, что король может быть избавлен от такого рода опасности. Но совсем новое предсказание, исходящее на этот раз от Мишеля Нотрдама (Нострадамуса) (1503–1566) , к огромному удивлению толпы и двора, во всем похожее на прежнее, не на шутку взволновало умы . Один король нисколько не волновался, даже как-то шутливо заметив коннетаблю, что подчас даже предсказания сбываются и что он желал скорее бы умереть именно на дуэли от руки какого-нибудь мужественного человека и бойца, чем сойти в могилу от какой-то болезни. И все-таки он не верил предсказаниям.

30 июня 1559 года состоялся рыцарский турнир. Екатерина Медичи, предчувствуя недоброе, была смертельно бледна.

В 10 часов король появился на ристалище в цветах Дианы де Пуатье — черном и белом, — и бился против герцога Савойского и герцога де Гиза блестяще, мужественно и великолепно, когда копье Габриэля де Монтгоммери сломалось о шлем короля с огромной силой, открыв край забрала и поразив короля в глаз.

Удар был так силен, что наконечник копья, пробив проник в череп.

Я погиб, — прошептал он. «Стража немедленно унесла его в де Турнель. По пути его пронесли мимо Дианы де Пуатье, которую он уже не видел. А та, окаменевшая от ужаса, смотрела на него в последний раз, сама того не зная» .

И это не было преувеличением. Екатерина Медичи запретила фаворитке даже приближаться к телу умирающего короля. Власть Дианы де Пуатье закончилась. Влияние ее рассеялось как дым. «Менаж а труа» закончился навсегда.

Несколько дней спустя король, не приходя в сознание скончался, а суеверная Екатерина Медичи навсегда уверовала во всемогущество и всеведение астрологов.

Но прежде чем закончить эту трагическую главу, еще раз вернемся к личности почившего короля, попытавшись найти в нем притягательные и даже симпатичные черты. Оставим в стороне уже известное нам и утрированное, но возвышенное и рыцарское право чести, с каким он, павший рыцарь, шел на свой поединок. Оставим и жестокие преследования лютеран, ибо этим действием он в значительной мере обязан был своему безволию и влиянию активно действующего окружения. Оставим на мгновение это в стороне, дадим слово Брантому. Пусть он увидит обстановку, настроив нашу лиру на более мирный лад. «…Обращусь опять вспять, — говорит нам Брантом, — и перейду к покойному королю Генриху II, который весьма уважительно обходился с дамами… А сам король так мирволит и благоволит прелестным особам — да притом весьма тверд в этом обыкновении и сурово настаивает на своем, — придворные не решаются лишний раз открыть рот и произнести что-то непотребное…

А еще король Генрих, как и его предшественник, очень любил рассказы о похождениях, но не желал, чтобы имена дам произносились прилюдно и тем позорились; сам он, будучи весьма предрасположен к любовным утехам, хаживал к своим избранницам в глубокой тайне и изменяя облик, чтобы не навлечь на них подозрения и наветы.

А если и бывало так, что некоторые его слабости становились известны, — то не по его вине или попустительству, но чаще из-за нескромности самой прелестницы. Такое случилось — как я слышал — с одной особой из хорошего семейства, госпожой де Фламен, шотландкой, каковая, понеся от короля, вовсе не навесила на свой рот замка, — но весьма самодовольно говорила на своем офранцуженном шотландском наречии: „Я сделала все, что могла, и, хвала Всевышнему, ношу под сердцем королевское дитя, что для меня большая честь и радость, а еще могу добавить, что в королевском семени есть что-то несказанно сладостное, благотворное, несравненно желанное — не то что у прочих, — и оттого мне так хорошо, не говоря о добрых дарах, каковые выпали мне в удел“…

Сын ее от этой связи стал потом великим приором Франции и недавно был убит под Марселем (а это большое несчастье); он был весьма добропорядочным, храбрым и честным сеньором — и доказал это самой своей смертью. А славился он добрыми делами и тем, что менее других тиранил подданных наших — о чем вам скажут в Провансе, кого ни спросите, — притом жил на широкую ногу и был щедр, но, как человек благоразумный, и тут знал меру.

Что до его матери, она — как я слышал — придерживалась мнения, что спать со своим королем отнюдь не зазорно; распутницы же те лишь, кто допускают до себя людей низкого звания, а не великих монархов или любезных вельмож, — в чем была схожа с той королевой-амазонкой, проделавшей триста лье, чтобы забеременеть от Александра Великого… Но есть такие, кто утверждает, что одно другого стоит.

После короля Генриха настал черед Франциска II, чье царствование оказалось таким кратким, что сплетники не успели и приготовить пасквили на его дам; хотя отсюда не следует, что, проживи он дольше, он бы позволил такое при своем дворе, — ибо то был монарх добрейший и честнейший по своей натуре, не жаловавший доносчиков, а сверх того весьма почитавший женский пол и неукоснительно вежливый с ним… Этот король Франциск вовсе не был склонен к любви — и тем не походил на предшественников; в сём он был не прав, ибо в жены ему досталась одна из красивейших женщин на свете и самых любезных ; а кто, имея подобную дичь, не охотится на нее, — тот оскорбляет обычаи, достоин жалости; да притом, не предаваясь злословию по поводу дам, и доброго о них не говорит, разве что о собственной половине. Этим замечанием я обязан вполне добропорядочной персоне; однако, как и сам убеждался неоднократно, нет правил без исключения».

 

Глава 6 Франциск II и Мария Стюарт

10 июня 1559 года отправленные Екатериной Медичи гарольды объявили, что король скончался.

На другое утро Екатерина Медичи получила странное письмо, подписание Дианой де Пуатье. Впервые в своей жизни бывшая фаворитка унижалась, опустив голову. Она, еще несколько недель назад говорившая о королевской семье «мы», ставившая свою подпись на официальных письмах рядом с именем короля, приказывавшая министрам и полководцам, была всего лишь встревоженной старой женщиной, чье будущее зависело от той, которая ненавидела ее больше всех на свете.

И она просила у королевы прощения за нанесенные обиды и «предлагала ей свое имущество и жизнь». К письму была приложена шкатулка с драгоценностями , которые вновь вернулись в казну.

Влияние Дианы де Пуатье кончилось, исчезло, как дым, оставив по себе память. Брантом приводит нам примеры речей, которые велись в ее адрес: «Неужели эта старая и убогая п… так долго должна была обогащаться за наш счет?», «Клянусь Богом! Неужели мы должны отдавать столько больших и прекрасных земель ради того, что находится у этой женщины в…?»

Или же: «Да, видно у нее очень большая п… если туда провалилось столько городов и замков. И я думаю, что, когда туда войдет ее муж, он большого удовольствия не получит, напоровшись на обломки их стен». «Словом, — продолжает Брантом, — если бы я взялся пересказать все эти разговоры, я никогда бы не закончил, так как, заверяю вас, люди говорили об этом много и совершенно откровенно, ибо были в отчаянии» .

Но времена изменились, и на смену влиянию Дианы де Пуатье, фаворитки, разорившей страну алчностью и войнами, пришло правление Марии Стюарт и Гизов.

* * *

Франциск II, болезненный, тщедушный, нерешительный да к тому же еще женившийся прежде срока мужской зрелости, был рабом одной женщины — своей молодой жены и томился и изнывал под тяжестью короны. «Вот что говорится о нем в кратких исторических заметках современного немецкого исследователя Райнера Бабеля (впрочем, вывод сей есть итог многовековой традиции, всегда упорно повторяющей одно и то же — т. е. печальную правду):

„Франциск II, король Франции и благодаря браку с Марией Стюарт номинально также король Шотландии, был болезненным и психически неустойчивым подростком неполных шестнадцати лет, когда несчастный случай на турнире с отцом в июле 1559 года привел его на трон Франции. В смысле общепринятого правового понимания король был совершеннолетним, поэтому, несмотря на его болезненное состояние, вопрос о регентстве не стоял. Однако не возникало никаких сомнений в том, что выбор его ближайших советчиков ввиду естественной слабости его авторитета приобретал особо важное значение. Теперь наступил час Гизов, герцога Франциска и его брата Карла, изысканного и острого на язык кардинала Лотарингского. При Генрихе II оба представителя ветви лотарингской герцогской семьи неоднократно уступали коннетаблю де Монморанси, в лице новой королевы Марии Стюарт, дочери Якова V Шотландского и их сестры Марии де Гиз они нашли значительную поддержку. Кроме того, королева-мать Екатерина Медичи разделяла их недовольство инспирированным Монморанси миром в Като-Камбрези и в последние месяцы жизни Генриха II сблизилась с ними.

Таким образом, с приходом к власти Франциска II при дворе произошли значительные изменения. Юный король не стал заниматься государственными делами, препоручив их братьями де Гиз. Тем не менее слишком большого унижения старый фаворит Генриха II де Монморанси не испытал. Правда, он потерял реальную власть, но сохранил престижное звание коннетабля Франции, которое теоретически подразумевало верховное главнокомандование королевской армией во время войны, и был также утвержден на управление Лангедоком.

Звезда же Дианы де Пуатье закатилась. Давний друг и любовница Генриха II (впрочем, никогда не забывавшего и других дам двора — прим. редактора) покинула двор и вдобавок была вынуждена уступить Екатерине Медичи свой замок Шенонсо в обмен на менее роскошный Шомон. Тот, кто продвинулся благодаря ее протекции, должен был уступить место приближенным Екатерины Медичи или Гизов. (Повторялась история мадам де Шатобриан и герцогини д’Этамп — прим. автора.)

Однако последним (королеве-матери и господам Гизам — прим. автора) приходилось считаться не только со старыми соперниками, как Монморанси и его единомышленники. Аристократы, бывшие в родстве с королевским домом, а при прекращении прямой линии имевшие право на престолонаследие (так называемые „принцы крови“), при существующей слабости монарха представляли серьезную опасность для ведущих министров. Два представителя дома Бурбонов были в этом отношении опаснейшими соперниками Гизов: Антуан, герцог Вандомский и, благодаря браку с Жанной д’Альбре, король Наваррский и его младший брат Луи де Конде. По причине их особого отношения к королевскому дому они легко стали центром различных оппозиционных группировок и оба не делали никакой тайны из своей склонности и протестантизму.

Именно в сфере религиозной политики Гизы побудили Франциска II к продолжению непреклонной линии его предшественника. Ибо Генрих II еще в Экуанском эдикте от 2 июня 1559 года распорядился наказывать смертью через сожжение преступления ереси, и теперь были добавлены другие меры, которые затронули жизненный нерв существования в подполье протестантской церкви: дома, служившие местом собраний, должны были разрушаться, допущение или организация тайных сходок карались смертной казнью, собственники феодальных владений с судебными полномочиями при нерадивом преследовании религиозных отступников лишались судебных прав. Церковные власти поощряли доносы на протестантов тем, что объявляли об отлучении от церкви в случае незаявления о ереси. Одновременно волна обысков увеличила количество арестов приверженцев нового учения. Религиозный антагонизм начал проникать и в низшие слои общества: взаимные провокации и кровавые столкновения между католиками и протестантами становились все чаще.

Впоследствии была неизбежна радикализация Французского протестантизма, к которому из-за увеличивающегося притока дворян примкнули активные элементы. Во главе движения вскоре стал Луи де Конде. В отличие от своего скорее нерешительного по характеру брата, Конде был склонен к энергичным и сильным действиям“ .

Как видим, обстановка в стране была грозная, вернее предгрозовая. И именно в это время Диана де Пуатье исчезла со сцены. Юный король послал сказать ей, что по причине ее дурного влияния на покойного монарха, его отца, она заслуживала бы самого что ни на есть сурового наказания, но он, своим поистине королевским милосердием, не желает отныне ее беспокоить; она должна всего лишь (как это уже знает читатель) вернуть все драгоценности, которые когда-либо вручил или подарил ей Генрих II.

Екатерина Медичи, никогда не стремившаяся прибегать к мести ради одного только удовольствия отомстить, удовлетворилась замком Шенонсо, переданным ей Дианой, в обмен даровав ей мрачный замок Шомон-сюр-Луар, и больше не терзала своей давней соперницы.

Теперь, в новых условиях, соперницей ее была лишь Мария Стюарт. Одной из двух врагинь было уже сорок лет, другой всего семнадцать. Одна из них не отличалась особенной красотой, другая покоряла сердца блеском своей прелести и юности. Одна была холодна и расчетлива, полновластно господствовала над своими словами и поступками, пряча чувства под маской непроницаемого спокойствия, другая — неопытна, горяча, порывиста, подчас дерзка и увлекаема своими чувствами и внезапными капризами. Одна была Екатериной Медичи, другая Марией Стюарт; и если одна из них уже в юности прошла через многие испытания и унижения, то другая, к счастью или несчастью для нее, не знала еще ни шипов, ни печалей жизни. Гордая уже тем, что могла носить на своей голове сразу две короны не наихудших из королевств, окутанная фимиамом лести и интриг, она была всецело опьянена ролью, которую, казалось, ей уготовила судьба и история, превратившись в любимого кумира французского двора. Даже серьезный и нравоучительный канцлер Лопиталь, человек сурового нрава, обращаясь к ней в своих латинских стихах, называл шотландскую королеву не иначе как „шотландским чудом“, „самой прекрасной особой своего времени, совершенством во всем и всегда“.

Ради нее пали границы самой бесстыдной лести, или, лучше сказать, лесть перешла все границы.

В Марию Стюарт влюбился даже второй сын королевы Катрин — Карл (будущий Карл IX). Позже, уже после отъезда Марии на родину, он даже заказывал Пьеру Ронсару (1524–1585), известному французскому поэту своего века, главы „Плеяды“, нежные и чувствительные поэмы, посвященные отсутствующей красавице и тени покойного брата.

„Я видел сам, — говорил Брантом, — как он был влюблен. Он неизменно смотрел на портрет с восхищением и не мог налюбоваться“ .

Определенно, Марии Стюарт следовало предпочесть принца Карла хилому и нелюбвеобильному дофину, совершенно неспособному погасить ее пламя. Но в сем случае ничего изменить было нельзя. К тому же Франциск II, ее законный супруг, был всецело поглощен этой первой и последней страстью своей короткой жизни. И Екатерине, пожалуй, пришлось бы в один прекрасный миг начать борьбу и против нее, если бы она точно не знала, что правление ее сына будет кратким. Королева-мать недаром доверяла астрологам. Они ей это предсказали неоспоримо и несомненно. Так что Марии Стюарт, преисполненной чувства собственного превосходства (предрассудками крови, расы и рождения) и потому рассматривающей свою свекровь как особу низкого происхождения, „истинную дочь итальянских купцов“, нечего было противопоставить умудренной опытом „волчице“. Поскольку дни Франциска (в силу состояния его здоровья) были сочтены, Екатерина спокойно готовилась к предстоящей борьбе — изучала, анализировала, сравнивала, ждала; и потому даже заговор в Амбуазе нисколько ее не взволновал. Бесстрастная свидетельница пыток и казней, она присутствовала на них с тем же спокойствием (а быть может, плохо скрываемой радостью), с каким римские матроны присутствовали на боях гладиаторов.

Очевидцы казней так описывают развернувшиеся события. На улицах Амбуаза лежали мертвые тела и лилась кровь. Луара была покрыта привязанными друг к другу трупами. „Людей обезглавливали, вешали и топили“ в течение целого месяца. „Но самым удивительным было то, что не были соблюдены никакие формы правосудия, несчастных вели на казнь, не зачитав им приговора, не объявив им причину смерти, даже не назвав им имен“. Репетиция Варфоломеевской ночи была проведена. Славный принц Конде, вождь протестантов, готовый на любое предательство, желая избежать гнева короля, сам приказывал казнить несчастных, позабыв на время о том, что был главой заговора, Екатерина Медичи, Мария Стюарт, все дамы двора с высоты дворцовых террас наблюдали ужасные сцены. А кардинал Лотарингский с видом человека, получавшего немалое удовольствие от смерти того или иного отважного заговорщика, замечал: „Поглядите-ка, Сир, на этих обнаглевших безумцев! Даже страх смерти не сможет сбить их спеси и преступной наглости. Как вы думаете, что бы они делили, если бы захватили Вас?“ Герцогиня де Гиз, дочь герцога Феррарского и Рене Французской, силой доставленная на этот спектакль, вбежав после него в комнату королевы-матери, в отчаянии разрыдалась. Королева спросила ее, что же могло случиться такого, чтобы опечалить ее столь странным образом. „Я только что была свидетельницей самой горестной и достойной жалости трагедии… Не сомневаюсь, что в скором времени великое несчастье падет на наш дом, и Бог истребит нас за жестокости и бесчеловечность, сегодня творимые“.

Победоносные Гизы желали заодно умертвить короля Наварры и низкого предателя собственного дела принца Конде, и тот, несомненно, поплатился бы и за свой заговор, и за свое предательство, если бы в этот самый момент Франциск II тяжело не заболел. Королева Катрин, крайне встревоженная всемогуществом Гизов, нашла более благоразумным противопоставление им Бурбонов. Она отложила казнь Конде, и смерть короля, случившаяся 5 декабря 1560 года, спасла ему жизнь. Франциску II было всего шестнадцать лет, из которых он правил всего семнадцать месяцев, довольно долгий срок для подобного короля. „Тогда заметили, — пишет историк Варийяс, — что и родился он во время затмения, и жену взял во время войны, и что зала, которую приготовили специально для того, чтобы судить принца Конде и многих других заговорщиков, стала палатой его агонии и смерти“.

5 декабря 1560 года юный король скончался „в Орлеане от абсцесса в мозгу“ , хотя французский историк Мишле утверждал, что он „скончался от этой рыжей кобылы Марии Стюарт“ .

Подробности его смерти, как, впрочем, и знаменитого Амбуазского заговора, читатель легко может найти в книге Оноре де Бальзака „О Екатерине Медичи“. Вот как описывает ее великий француз: „Комната, в которой поставил кровать Франциск II, примыкала к большой зале суда. В то время зала эта была отделана деревянной резьбой. Потолок был искусно выложен маленькими продолговатыми дощечками, затейливо разрисованными голубыми арабесками на золотом фоне. Часть этих дощечек, которые были отодраны около пятидесяти лет тому назад, достались одному любителю древностей. Эта комната, стены которой были покрыты гобеленами, а пол застлан ковром, была сама по себе настолько темной, что зажженные канделябры были бессильны рассеять этот мрак. Огромная кровать на четырех столбах с шелковым занавесом походила на гробницу. По одну сторону этой кровати находились королева Мария и кардинал Лотарингский. Екатерина сидела в кресле. Знаменитый Жан Шаплен, дежурный врач, которого сделали потом первым врачом Карла IX, стоял возле камина. В спальне царило гнетущее молчание. Франциск, изнуренный и бледный (переживал недавно все ужасы амбуазских казней), так глубоко зарылся в одеяло, что его загримированное лицо было еле видно. Сидевшая рядом на табуретке герцогиня де Гиз помогала юной Марии, а госпожа Фьеско, стоя в амбразуре окна, следила за каждым словом и взглядом королевы-матери, ибо она знала, как опасно положение Екатерины…

…Итак, в эту ночь вопрос о том, победит ли Екатерина Медичи или Лотарингцы, был поставлен со всей остротой. Прибытие канцлера Лопиталя и коннетабля де Монморанси означало мятеж и следующее утро должно было все решить…“

Утром „молодая королева вместе с герцогиней де Гиз встала посредине между хирургом (им был знаменитый Амбруаз Паре, пытавшийся, хотя и неудачно, спасти жизнь Генриху II), врачами и всеми остальными. Первый врач приподнял голову короля, и Амбруаз (прежде настаивающий на трепанации) сделал ему впрыскивание в ухо. Герцог и кардинал внимательно за всем следили. В это мгновение канцлер Лопиталь распахнул двери королевской опочивальни. В ту же минуту в дверях раздался голос:

— Я прибыл как раз вовремя. Что же, господа, вы решили отрубить голову моему племяннику принцу Конде? Этим вы заставили льва выйти из своего логова, и вот он перед вами.

Это был коннетабль Монморанси.

— Амбруаз, — воскликнул он, — я не позволю вам копаться своими инструментами в голове моего короля! Короли Франции позволяют прикасаться к своей голове только оружию врагов во время сражения! Первый принц крови Антуан де Бурбон, принц Конде, королева-мать и канцлер — все против этой операции.

К великому удовольствию Екатерины, следом за коннетаблем вошли король Наваррский и принц Конде.

— Что все это значит? — воскликнул герцог де Гиз, хватаясь за кинжал.

— По праву коннетабля я снял стражу со всех постов. Черт возьми! Не враги же вас здесь окружают! Король, наш господин, находился среди своих подданных, а Генеральные штаты должны пользоваться в стране полной свободой. Я пришел сюда от имени Штатов! Я представил туда протест моего племянника принца Конде, которого триста дворян сейчас освободили. Вы хотели пролить королевскую кровь, чтобы погубить нашу знать. У меня больше нет доверия к вам“ господа Лотарингцы. Вы приказываете вскрыть череп королю. Клянусь вот этим мечом, которым его дед спас Францию от Карла V, вам никогда этого не удастся сделать…

— Тем более, — сказал Амбруаз Паре, — что мы уже опоздали, гной разливается…

— Вашей власти пришел конец, — сказала Екатерина Лотарингцам, увидев по лицу Амбруаза, что надежды нет никакой.

— Вы убили вашего сына, государыня! — закричала Мария Стюарт и, как львица, метнулась от постели к окну, схватив за руку флорентийку.

— Милая моя, — ответила Екатерина, смерив ее холодным и пристальным взглядом, пропитанным ненавистью, которую она сдерживала уже в течение полугода, — причина смерти короля не что иное, как ваша неистовая любовь. Ну, а теперь вы поедете царствовать в свою Шотландию, и завтра же вашей ноги здесь не будет. Регентшей теперь стану я.

Врачи сделали какой-то знак королеве-матери.

— Господа, — сказала она, глядя на Гизов, — у нас условлено с господином Бурбоном , которого ныне Генеральные штаты назначили верховным главнокомандующим королевства, чтобы всеми делами отныне ведали мы. Господин канцлер!

— Король умер! — сказал гофмаршал, которому полагалось об этом объявить.

— Да здравствует король Карл Девятый! — вскричали дворяне, пришедшие вместе с королем Наваррским, принцем Конде и коннетаблем…

Едва только графиня Фьеско подвела к Екатерине герцога Орлеанского, которому через несколько мгновений суждено было сталь королем Карлом IX, королева-мать ушла, держа сына за руку. За нею последовал весь двор. В комнате, где Франциск II испустил дух, оставались только двое Лотарингцев, герцогиня де Гиз, Мария Стюарт и два стража у дверей, пажи герцога и кардинала и личные их секретари…

Столкнувшиеся интересы дома Бурбонов, Екатерины, Гизов, реформаторов — все это привело Орлеан в такое смятение, что, когда спустя три дня гроб с телом короля, о котором все позабыли, увезли на открытом катафалке в Сен-Дени, его сопровождали только епископ Санлисский и двое дворян. Когда это печальное шествие прибыло в городок Этамп, один из служителей канцлера Лопиталя привязал к катафалку странную надпись, которую история запомнила: „Танги дю Шатель, где мы? Вот ты был настоящим французом!“ Этот жестокий упрек падал на голову Екатерины, Марии Стюарт и Лотарингцев (любил ли хоть кто-нибудь из них короля). Какой француз не знал, что Танги дю Шатель истратил тридцать тысяч экю (своих средств — на наши деньги миллион) на похороны Карла VII, благодетеля своего дома!» .

Скорбные слова! После которых уместен вопрос, любил ли хоть кто-нибудь из вышеперечисленных особ Франциска II.

 

Глава 7 Карл IX, или Екатерина Медичи — королева-регентша

И так, звездный час Екатерины пробил. Отныне именно ей и предстояло править. Мария Стюарт, удалившаяся сначала в Реймс, в монастырь Святого Петра (де Сен-Пьер), аббатисой которого была ее тетка, изливала свою тоску в стихах, которые сохранил нам в своих «Мемуарах» Брантом.

Весьма мало любящая своего супруга, но зато искренне любящая Францию, она, пожалуй, хотела бы остаться в ней навсегда, избрав местом своего пребывания Турень или Пуату. Но Екатерина, ревниво относящаяся к красоте и уму своей невестки, настойчиво стремилась выслать ее в Шотландию. В свое время Генрих II подпал под влияние и управлялся женщинами много старше его самого.

Откуда ей было знать, не займет ли и Мария Стюарт место Дианы де Пуатье при ее сыне Карле, герцоге Орлеанском, будущем короле Карле IX? Тот был весьма молод, неискушен, мог легко попасться на удочку «шотландской бестии», вполне способной даже на большее — заставить его на себе жениться. По крайней мере, таких взглядов был на сей предмет Брантом, а ведь он тонко разумел это дело. «Нет никакого сомнения, — говорил он, — что будь на то его воля, король Карл, достигнув совершеннолетия, ибо еще был чересчур молод , ни за что не сдержал бы своих чувств и не позволил бы ей уехать, определенно решив на ней жениться».

15 мая 1561 года дофин Карл был коронован в Реймсе, 14 августа (по другим источникам 15) того же года Мария Стюарт отбыла в Шотландию. Но прежде чем это произошло, должны были случиться немаловажные для судеб вышеописанных особ события.

Король Испании Филипп II стремился в описываемое время приобрести в Шотландии влияние, которым до сих пор там пользовалась Франция. С этой целью и нужен ему был брак его сына дона Карлоса и Марии Стюарт. В начале 1561 года кардинал Лотарингский, желая ослабить роль королевы-матери и усилить роль испанского короля в пределах Империи , завел об этом разговор с послом Испании Шантоне. Екатерина Медичи всеми силами противилась этому союзу, который имел бы самые тяжкие последствия для дома Валуа (впрочем, никакие иные последствия для этого дома и не устроили бы семейство Гизов). А потому епископ Лиможский, посол Франции при дворе Филиппа II, получил от нее приказ применить все необходимые меры, чтобы помешать намечавшемуся браку. Успех ее посла превзошел всякое вероятие. Сама королева-мать была удивлена успехом своего плана.

Однако, не останавливаясь на достигнутом, она лишь удвоила усилия, решившись, чего бы это ни стоило, выжить свою невестку из Франции. Ее эмиссары усердно и постоянно подговаривали Марию во имя спасения страны и восстановления католической веры вернуться на родину. Дядья Марии Стюарт, герцоги д’Омаль и д’Эльбёф, словно предвидя трагические для нее последствия, всячески убеждали ее не верить увещаниям королевы, но кардинал Лотарингский, то ли в интересах католичества, то ли из страха увидеть корону Шотландии в руках англичан, если его племянница не вернется на Родину, то ли из желания впредь не навлекать на себя гнева весьма злопамятной королевы, в весьма энергичных выражениях советовал Марии вернуться в свое королевство и, наконец, убедил ее в этом. Так, на ее беду, его мнение возобладало. Но кардинал пошел еще дальше. Он убеждал свою племянницу не брать с собой своих драгоценностей и оставить их у него на хранение. Мало ли что может случиться во время такого далекого путешествия. Мария Стюарт отклонила столь любезное предложение, поскольку, рискуя своей жизнью на море, она вполне могла рискнуть и своими драгоценностями.

И правда, во время путешествия не обошлось без приключений, проистекших из-за враждебных действий королевы Елизаветы Английской. В море (а тем паче в проливах Ла-Манш и Па-де-Кале) следовало опасаться английских кораблей, и Мария Стюарт просила свою английскую соперницу безопасно пропустить ее мимо английских берегов. В этом ей было отказано. Тогда молодая королева, гордо заявив Трокмортону, послу Англии, о том, что не нуждается в особых позволениях путешествовать там, где ей будет угодно , в июне 1551 года отправилась в Сен-Жермен и простилась там с молодым королем и французским двором, прежде чем навсегда покинуть земли так полюбившегося ей (хотя и не совсем гостеприимного) королевства, в которое восемь лет спустя она будет молить отпустить ее королеву Елизавету. Тщетно! Дверь в этот мир захлопнулась для нее навсегда.

«Надеюсь, ветер будет мне благоприятствовать и у меня не будет нужды приставать к берегу Англии. Если же я все-таки пристану к нему, господин посол, пусть ваша королева возьмет меня и делает со мной, что захочет. Если она настолько жестока, чтобы желать моей смерти, пусть вершит свою волю. Выть может, такая судьба будет мне менее тягостна, чем жизнь. И да свершится Господня воля!»

Слова человека, не слишком довольного жизнью!.. 14 августа 1561 года корабль Марии Стюарт из портового города Кале выходит в открытое море. Свершилось! Она не увидит Францию, вступив в поединок со своей судьбой. В этом путешествии ее сопровождает Брантом. В тот момент, когда Мария ступает на берег, на горизонте она замечает корабль… Несколько минут спустя вместо того чтобы войти в порт, корабль этот тонет, а большая часть пассажиров погибает.

«О, Боже мой! Какое предзнаменование! — восклицает королева и добавляет тихим голосом сквозь слезы: — Прощай Франция! Прощай навсегда!» Она словно предчувствует свою судьбу.

* * *

Карл IX вступал в пору своего политического совершеннолетия 27 июня 1561 года, а 17 августа того же года Екатерина и канцлер Лопиталь впервые взяли его на королевский совет в Руан, ибо уже с марта юный король и королева-мать начали свою поездку по стране . Юный король детским голосом произнес на нем краткую речь, в которой скромно упомянул о своем совершеннолетии и просил подданных отныне повиноваться только ему. Затем в сопровождении двора он объехал все южные провинции королевства. По мысли Екатерины, это путешествие, продлившееся два года, должно было повысить престиж королевской власти и способствовать примирению враждующих сторон. В июне 1565 года Карл IX встретился с сестрой Елизаветой, супругой Филиппа II, которую сопровождал во Францию герцог Альба. Не менее трех недель прошло в непрерывных балах, турнирах и празднествах. Двор французского короля демонстрировал безудержную роскошь, чтобы скрыть от испанцев плачевное состояние французских финансов. Построенные в испанском духе, идиллии Боскана и Монтематера, созданные в подражание Ронсару, очаровали венценосных особ. Интермедии сменялись балетами и аллегориями, а пению придворных нимф и пастушек подпевали сама королева Катрин и мрачный министр Филиппа II герцог Альба. Но, шутки в сторону, между этими двумя особами велись переговоры, о которых потом много писалось протестантами. Министр Филиппа Испанского настоятельно советовал теперь же применить к их единоверцам ту резню, которая состоялась лишь семь лет спустя. Давила рассказывает, что герцог будто бы сказал тогда Екатерине: «Нет ничего достойного большего сожаления, чем позволить народу жить по своему усмотрению, сообразуясь лишь со своей совестью и мыслями. Так, только так проникают в государства всевозможные треволнения и разногласия, связанные в особенности с вопросами религии и родившиеся в головах пустых людей. Разногласия в вопросах веры всегда служили предлогом для недовольства. Надобно устранить этот предлог и, не щадя огня и железа, вырвать зло с корнем».

Долгое время во французских кругах были убеждены, что союз между Францией и Испанией дело решенное и что герцог Альба найдет средство убедить Екатерину Медичи в том, что Сицилийская вечерня для гугенотов дело совершенно необходимое и богоугодное. Однако в действительности все обернулось иначе, и королева-мать не вняла советам знаменитого испанского министра, решив пока не отказываться от своей любимой системы политического маятника.

Депеши, адресованные герцогом Альбой Филиппу II в отношении Байоннской встречи в верхах ныне хорошо известны и всесторонне изучены, и из них становится очевидным, что суровый герцог потерпел поражение буквально во всех своих начинаниях и предложениях. Это касалось, с одной стороны, постоянно инспирируемой им отставки канцлера Лопиталя, а с другой — предложения отменить Амбуазский эдикт, позволяющий, к досаде испанского короля, проповедовать лютеранскую веру во французских провинциях, прилегающих к землям его короны. Стороны ограничились уверениями в дружбе (и сотрудничестве, как сказали бы сейчас), но дальше этого дело не пошло. Герцог Альба нашел Екатерину (несмотря на все балы, идиллии, пасторали и балеты) «более чем холодной в отношении святой веры», несмотря на ее «высокую (sic!) энергию и совершенную осторожность и благоразумие», которые проявила королева Елизавета для того, чтобы заставить свою мать вступить в тесный союз с испанским двором. Увы, никакого результата эти усилия не возымели. «Католическая королева, моя дочь, — писала Екатерина коннетаблю Монморанси — простилась с нами 3 июля, а король, мой сын, отвез ее в то место, где встретил на берегу реки. Во время нашей встречи мы говорили лишь о ласках, пиршествах, чествованиях и угощениях нашей доброй дорогой дочери, расточаемые ей нашим двором, и в общих выражениях о желании, которое имеет каждая из сторон для продолжения доброй дружбы между Их Величествами и сохранения мира между их подданными, что, собственно, и было главным основанием и причиной вышеупомянутой встречи, способной утешить меня и вышеупомянутую королеву, мою дочь».

Забавный стиль, глубокие чувства! Во все время своего пребывания в Байонне королева Испании, тогда молодая и очаровательная, изъявляла живейшее удовольствие от встречи с соотечественниками, «Она выказывала себя одинаково веселой, заботливой и фамильярной с дамами и девицами двора, будто была девочкой, вернувшейся в отчий дом и с любопытством расспрашивающей о всяческих новостях (о тех, кто отсутствовал или вышел замуж). Словом, она была очень любознательна. Точно так же вела она себя с дворянами и придворными и, часто спрашивая о тех, кто был в ее время при дворе, говорила так: „Тот-то или такая-то в мое время были при дворе; я их прекрасно помню; а вот тех-то там не было вовсе, и я желаю их непременно повидать и познакомиться“. Наконец, она удовлетворила всех» .

Родившейся в 1545 году Елизавете Французской, королеве Испании, только что исполнилось двадцать лет, но уже свыше пяти с половиной лет она была замужем за Филиппом II, чей молчаливый характер и мрачный нрав контрастировал с грацией, изяществом и любезностью его юной спутницы жизни. Рассказывают, что в конце 1559 года, когда она впервые ступила на землю Испании, Елизавета была встречена там кардиналом Мендосой, который своим глухим голосом обратился к ней со словами XLIV псалма: «Audi, filia, et vide, et inclina aurem tuam: obliviscere populum et domum patris tui. — Слушай, дочь, и смотри, и преклони к словам моим слух свой: забудь (отныне) народ твой и дом отца твоего» .

Кстати, епископ испанского города Бургоса обращался с такими латинскими стихами к молодой красавице: «И возжелает король от твоей красоты, поскольку он твой господин и хозяин. — Et concupiscet rex decorem tuam, quoniam ipse est dominus tuus».

Ведь сначала Елизавета предназначалась дону Карлосу, сыну Филиппа II. Но, как говорит Брайтон, король, «совсем недавно ставший вдовцом по причине безвременной кончины королевы Английской , как-то увидев портрет Мадам Елизаветы и, сочтя ее красивой и весьма соответствующей его вкусу, подставил своему сыну ножку и взял его суженую себе. После, о чем я буду говорить в другом месте, вышеозначенный Карлос, увидя ее, так влюбился и преисполнился такой ревностью, что не мог за всю жизнь простить отца и досадовал на него за то, что тот похитил у него такую прекрасную добычу, хотя совсем не любил ее».

Брак Филиппа II и мадам Елизаветы был отпразднован 31 января 1560 года во дворце уже известных читателю герцогов Инфантадо, и дон Карлос, хотя жестоко страдал тогда от приступов лихорадки, стал одним из свидетелей со стороны своего отца на этой церемонии. Французский автор Шарль де Муи в своей восхитительной книге, посвященной герою знаменитой драмы Шиллера , говорит по этому поводу: «Что касается писателей, которые ради развлечения себя и публики представляют дело так, будто страсть между юной невестой испанского короля и его сыном родилась мгновенно и неожиданно, на церемонии венчания, едва они увидели и узнали друг друга, то они ошибаются, ибо никогда не могут привести фактов и доказательств подобного рассказа. И в самом деле, инфанту было в то время не более четырнадцати лет, и он, болезненный и несчастный от природы, совсем еще ребенок в физическом и моральном смысле, совершенно очевидно не мог ни сам испытать любовного озарения, ни тем более вдохнуть его в кого-либо».

В пику Брантому де Муи не верит в то, что дон Карлос когда-либо испытывал к своей мачехе что-либо похожее на страстную любовь, и потому иначе объясняет природу детского чувства: «Дон Карлос увидел в Елизавете сострадательную подругу, привязанную к нему именно по причине его слабости и нездоровья, чья воистину женская чувствительность, взволнованная возможностью религиозного благочестия, встретила в его душе особенно нежный и глубокий отклик. Он, не знавший материнской любви, был соблазнен добротой женщины, соединявшей для него в себе положение и величие матери с возрастом и очарованием сестры. Он был обязан ей чувством странным, таинственным и упоительным, рожденным в сердце мужчины исключительностью сложившейся между ними ситуации, чувством одновременно сыновним и братским, суровым и нежным, к которому примешивалась бесконечная благодарность существ слабых к тем, кто однажды проявил к ним заинтересованность и сострадание».

Но каково бы ни было чувство дона Карлоса к Елизавете, неоспоримо то, что поведение королевы было выше всяких подозрений.

Немногие государыни оставили по себе в Испании столь теплые чувства, столь трогательные воспоминания. «Когда она отправлялась в церковь, монастырь или сад, вокруг воцарялась невиданная толкотня и давка… Все желали ее видеть; и счастлив был тот, кто мог сказать: „Я видел королеву!“ . Таковы испанцы».

Ее называли даже «доброй королевой» — Isabel de paz у de bondad. Когда же она заболела, все подданные со слезами на глазах возносили к небу молитвы о ее выздоровлении, И вскоре она искренне и глубоко привязалась к новому отечеству. «Ее испанский язык, — писал Брантом, — был самым притягательным из возможных, и выучила она его за какие-то три или четыре месяца своего пребывания там. Все удивлялись быстроте, с какой она переняла нравы и обычаи своего королевства…

Покорившись часто весьма тягостным обычаям чужой стороны, она безропотно исполняла свой долг, привыкшая к блестящим празднествам двора Валуа, столь дорогим сердцу юной Марии Стюарт, она сумела, не выказывая ни малейших ни горечи, ни отчаяния, — и это в свои-то столь юные ранние годы, — безропотно подчиниться суровой дисциплине двора Филиппа II» .

Ее мать, Екатерина Медичи, без сомнения, хотела бы знать через нее все секреты испанской политики, но юная королева не согласилась с подобной ролью и отвечала почтительно, но весьма уклончиво по сути.

Впрочем, положение юной королевы было весьма щекотливым. «Испанские сеньоры не могли даже помыслить на нее взглянуть, — говорит Брантом, — из страха влюбиться и вызвать ревность короля, и как следствие пускались в путешествия в дальние края на поиски судьбы, фортуны и приключений. Церковники делали то же самое, из страха искушения». Более чем искренне преданная Испании, она сохранила о Франции самые нежные чувства и теплые половиной месяца спустя после дона Карлоса. Она умерла от родов 3 октября 1568 года. Посол Франции Фуркево писал своей королеве об этом в исполненном самой глубокой печали письме:

«Король, ее супруг, — писал он Карлу IX и королеве Катрин, — навестил ее сегодня, ранним утром того самого дня, когда вышеназванная дама, говоря с ним как подобает мудрой и наихристианнейшей из королев и навеки простившись уже с этой жизнью, препоручила ему своих дочерей, дружбу с Вашими Величествами, мир между их королевствами и их домами и произнесла много других достойных восхищения слов, разрывающих душу и сердце вышеназванного господина короля, который и отвечал ей в том же духе, не имея сил поверить, сколь близка она к своему концу, и твердо обещая ей исполнение всех ее просьб и желаний, после чего удалился в свои покои в глубокой тоске и печали».

Елизавета пожелала в последний раз увидеть французского посла — старого слугу и верного сподвижника своих предков — ее деда Франциска I, ее отца Генриха II и братьев Франциска II и Карла IX.

«Месье де Фуркево, — обратилась она к послу со смертного одра, — вы видите, что я намерена вскоре оставить этот мир, дабы переселиться в другой, более приятный, перейти, может быть, в наилучшее из королевств и надеюсь в нем предстать перед моим Богом в сиянии славы, которой никогда не будет конца… Прошу вас сказать королеве, моей матери, и королю, моему брату, что я умоляю их с мужеством и терпением принять известие о моей смерти. Я буду там молиться за них и моих братьев и сестер, дабы сохранить над ними на как можно более долгий срок благословение и покровительство неба». И поскольку Фуркево пытался утешить ее, говоря, что она преувеличивает тяжесть своей болезни, отвечала слабеющим голосом: «Нет, нет, господин посол, надеюсь вскоре увидеть того, на кого надеюсь и к кому направлены теперь все мои помыслы».

Час спустя она умерла «так тихо и незаметно, — прибавляет он, — что никто даже не смог заметить мига, когда она испустила последний вздох. Единственно, она так широко раскрыла свои ясные и сияющие глаза, что мне показалось, словно старалась мне передать (и повелеть) ими еще что-то, ибо они взирали прямо на меня. А вскоре мы удалились, оставив весь дворец в слезах…»

Так умерла (в свои двадцать четыре года) эта прекрасная королева, в судьбе и обаянии которой было что-то меланхолическое и печальное. Она мелькнула ярким солнечным светом в мрачных залах и покоях дворца своего безжалостного и фанатичного супруга. И когда свет ее погас, все вокруг Филиппа II погрузилось во тьму самой мрачной и темной католической ночи. Ангела милосердия больше не было, чтобы смягчить характер государя, которого называли демоном Юга. Испанские поэты посвятили памяти прекрасной государыни жалобные элегии, исполненные печали и слез. «О Парка злобная! Безжалостная ты, — восклицал один из них, Педро Лаинес, — сражаешь ты и слабых и великих без разбора; невежду, мудреца; и короля благого, ведь под твоей рукой они всегда равны… О, Парка горестная! Как жестока ты!..»

На могилах дона Карлоса и Елизаветы Французской, разверзшихся в короткое время одна за другой, чтобы положить предел их юности и величию подаваемых ими надежд, потомками был создан целый таинственный и волшебный роман. Они хотели верить, что обе жертвы жестокой судьбы, прежде чем сойти в иной мир повенчанными смертью, соединили сердца узами любви, а Филипп II, ненасытный в своей мести, стал палачом жены после того, как умертвил своего сына. Ведь в жизни монарха, весьма близкого сердцу инквизиторов, всегда можно было найти мрачные потайные углы, чтобы еще больше очернить его устрашающее лицо. Мы же верим, вослед за господином де Муи, что королева Елизавета в душе своей имела достаточно нежной сладостной лирической поэзии, чтобы не наделять ее еще и другими, пламенными, и пылкими, и страдальческими страстями, ставшими причиной ее преследования и гибели.

Она была в течение своей короткой жизни объектом самого искреннего обожания народа, весьма скупого на похвалы, не любящего и не умеющего льстить. Но, впрочем, мы всегда должны помнить, нет более трогательного контраста, чем контраст между дворцом и могилой, и мертвые короли, выходящие из своих гробов, словно говорят: «Memento, homo, quia pulvis es. — Помни о смерти, поскольку ты прах».

* * *

Но вернемся к французским делам, ибо испанские немало перевесили чашу нашего повествования.

Естественно, Екатерина Медичи была потрясена смертью своей дочери, королевы Испании, однако ничто не иссушает слезы так быстро, как заботы политики, ведь не считая того, что в 1566 году умерла ее давняя соперница Диана де Пуатье , ей трудно было пожаловаться на недостаток проблем в королевстве.

В году 1565, за несколько месяцев до смерти, Диану де Пуатье посетил Брантом, и хотя той минуло тогда шестьдесят пять лет, она была так красива, что дрогнуло бы даже каменное сердце. «Я думаю, — пишет наш галантный биограф, — что, если бы эта дама прожила еще сто лет, она никогда бы не состарилась ни лицом, в таком оно было хорошем состоянии, ни телом, таким оно было стройным и красивым даже под одеждой. Какая жалость, что и такие прекрасные тела покроет земля».

Увы, вскоре Диана де Пуатье внезапно заболела, «и земля, о которой говорил Брантом, скрыла это прекрасное тело, ставшее причиной стольких бед для Франции», — как сказал Ги Бретон. Там же в примечании он заметил, что Диане посчастливилось через правнучку Марию-Аделаиду Савойскую, в 1697 году вышедшую замуж за Луи де Бурбона, отца Людовика XV, стать родоначальницей и прародительницей не только Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X, но даже и «нынешнего графа Парижского» .

Однако смерть Дианы де Пуатье никак не могла искупить и восполнить Екатерине Медичи потери сына и дочери — Франциска II и Елизаветы Французской. Лишь бурный вихрь политических событий да жар битвы могли отвлечь ее от горьких переживаний.

После подавления Амбуазского заговора и смерти Франциска II страна раскололась на две части, две враждующие между собой партии — партию гугенотов (протестантов-кальвинистов) и партию католиков. Первую возглавляли уже известные читателю король Наварры Антуан Бурбон, принц Конде, после Амбуаза вернувшиеся в лоно протестантизма, и адмирал Колиньи. Вторую — лотарингские герцоги Гизы. Попытка канцлера Лопиталя примирить оба лагеря окончалась полным провалом, а массовое истребление гугенотов в Васси (в 1562 году), произведенное католиками во главе с Франсуа де Гизом, послужило поводом к началу Гугенотских войн, длившихся с перерывами с 1562 года по 1694 год. Едва ли стоит вдаваться в подробности этих прискорбных событий, как и следующей за ними Варфоломеевской ночи, ибо читателю, возможно, уже надоели непрекращающиеся трагедии и смертельные драмы, однако отметим все же некоторые даты, дабы легче было представить вехи истории. Период первых трех войн (1562–1563; 1567–1568; 1568–1570) закончился в 1570 году мирными соглашениями порядком навоевавшихся сторон в Сен-Жермене, по которому гугеноты получили от короля Франции право владеть четырьмя крупными крепостями на Юге Франции и даже занимать государственные должности, и все-таки их приобретения были не настолько значительны, чтобы обеспокоить королеву-мать. Напротив, успехи, которых она добилась в эту эпоху, в значительной мере отвлекли ее от огорчений. Смерть избавила ее мало-помалу от основных соперников, встреченных на дороге власти: пал в бою при Сен-Дени коннетабль Монморанси, позже был сражен и принц Конде в битве под Жарнаком. Всегда в дороге, всегда в самых опасных местах, неутомимая Екатерина Медичи смогла решительно не порывать ни с одной из враждующих сторон. Она даже вынашивала идею всеобщего примирения, хотя Филипп настойчиво советовал ей вести войну с гугенотами самыми суровыми мерами и только до победного конца, и обращалась с побежденными под Жарнаком и Монконтуром противниками с большой мягкостью, заставив подписать Карла IX Сен-Жерменский эдикт , более благоприятный делу гугенотов, чем делу победителей католиков. Он разрешал протестантам свободное отправление культа в двух ими выбранных городах каждой провинции , допуск к высшим должностям в государстве, а сверх того отдавал сроком на два года четыре превосходно укрепленные крепости в их полное распоряжение (Ля Рошель, Монтобан, Коньяк и Шартр).

Двенадцать лет правления королевы-матери, истекшие со времени смерти ее супруга, научили Екатерину смело смотреть в будущее, доверяя при этом одной лишь себе. Отныне на нее не влияли ни фавориты, ни министры, ни капитаны, ни коннетабли. Дети боялись ее и повиновались, но во имя достижения этого ей приходилось все время их сталкивать друг с другом. Даже на вершине могущества ее не покидал дух интриги. Напротив, притворство как часть науки власти и высшего господства стало неотъемлемой частью ее натуры.

Сейчас Карлу IX было двадцать лет, герцогу Анжуйскому — восемнадцать, Алансону — шестнадцать. Их сестре Маргарите (королеве Марго) — семнадцать. И их сжигала горячая ревность. Карл IX испытывал ее к герцогу Анжуйскому, будущему королю Генриху III, завидуя любви к нему матери и легкости, с какой военные награды и триумфы доставались последнему. Герцог Алансонский, лживый и беспокойный, тоже вынашивал свои амбициозные замыслы, всегда свойственные младшим детям сиятельных семейств, Екатерина любила шпионаж и интриги и применяла в своей семье те же принципы, что и в управлении страной: шпионила, интриговала, господствовала посредством малых или тайных средств и уловок.

Она не доверяла Карлу IX, горячему и вспыльчивому до безумия, и с ужасом думала о том, что однажды он легко сможет обратить против нее уроки, которые она ему преподала. Бывали мгновения, когда сын и мать, стоя друг против друга и наблюдая за действиями друг друга, напоминали Агриппину и Нерона .

Королю было чего опасаться. Всевластие матушки начинало очень его задевать, а Екатерина между тем упорно проводила свои секретные операции при помощи фрейлин своего двора. Прежде всего она увеличила число их с восьмидесяти до двухсот и научила своих верных служанок тайным уловкам Венеры, «способным служить исключительно на благо государства и семьи Валуа».

«Все эти барышни, „разубранные, как богини, но доступные, как смертные“ , отдававшие все свое обаяние на службу государства, использовались ею в политических целях…»

Эти молодые, изящные особы, которых находили у себя в постели иностранные дипломаты, бывавшие в Париже проездом, назывались «летучим эскадроном королевы»…

…Поведение некоторых из этих девиц вскоре вызвало скандал, и королева получила из Италии укоризненное письмо. «Вам бы следовало, — писали ей, — ограничиться небольшой свитой фрейлин и проследить за тем, чтобы они не проходили без конца через мужские руки и были более стыдливо одеты» .

Советы эти прошли мимо ушей Екатерины. В войне против Гизов, Монморанси и Бурбонов, потомков Людовика Святого, наступавших на нее со всех сторон, все средства, а тем более амурные, были хороши. Так, по ее прямому наущению был совращен и уложен в постель Антуан де Бурбон, один из вождей реформатов.

Для его покорения Екатерина выбрала прекрасную Луизу де ля Беродьер, или как ее называли при дворе, красавицу Руэ — La Belle Roue. «Победить такого противника было нетрудно»: король Наварры, как впоследствии и его сын, был «большой юбочник».

Луиза де ля Беродьер оказалась великолепной любовницей, но когда после бессонной ночи в ней проснулась стыдливость, она разрыдалась:

«Королева-мать сурова, — сказала она. — Если она узнает о том, что мы сделали, меня прогонят. И я боюсь, как бы гнев ее не обратился на вас» .

Король Наваррский оказался настоящим мужчиной. Не желая потерять свою новую возлюбленную, а тем более быть причиной ее неприятностей, он обещал встретиться со своей противницей. Так над политикой возобладала любовь. А король Наварры был любезен, искал примирения и готов был ради Прекрасной Руэ пожертвовать своим королевством.

В результате последовало примирение сторон, и протестант, дав слово хранить верность (и признательность) Екатерине, получил от нее титул главного наместника королевства. «Почтительно поклонившись, он согласился на это и тем самым отказался от притязания на регентство, признав верховенство Екатерины» .

Таковы были методы королевы. Вослед за Антуаном де Бурбон Екатерина взялась за другого вождя реформатов — принца Конде, и также с блестящим результатом. На ложе любви их вера, вера вождей протестантского лагеря, не выдерживала испытаний. С ним поработала другая из ее фрейлин — Изабелла де Лимей.

И подобно тому как он писал когда-то Антуану Наваррскому, Кальвин направил принцу Конде из Женевы письмо, полное горьких упреков: «Вы можете не сомневаться, монсеньор, что мы уважаем вашу честь так же, как и желаем вам здоровья. Но мы поступили бы как предатели, скрывая от вас эти слухи. Нам сказали, что вы увлекаетесь женщинами, это очень вредит вашему влиянию и репутации. Хорошие люди будут этим обижены, плохие — посмеются» .

Увы! И на этот раз упреки возымели весьма мало действия. Морали не могли унять страсть. «Хотя жалобы реформатов, — грустно писал поэт, историк и политический деятель Агриппа д’Обинье, — и доходили до принца Конде, весь ум его был занят ласками королевы-матери и любовью мадемуазель де Лимей» .

Таким же образом фрейлины «летучего эскадрона», этой маленькой «новой амурной компании», подобной компании девиц Франциска I, воспитывали принцев крови и детей Екатерины.

Ведь до шестнадцати лет Карл IX, мечтавший, как мы помним, только о Марии Стюарт, избегал общения с ними, хотя «все дамы двора постоянно вились вокруг него, всегда готовые предложить свою любовь».

Такое страшное безразличие короля начинало постепенно вызывать подозрения и пересуды и, дабы заткнуть рот всем «гнусным гугенотским сплетникам», обвинявшим его в гнусном «содомском» пороке, он тут же принялся любезничать направо и налево. Так он и встретил в Орлеане девушку необыкновенной красоты и одного с ним возраста, в которую сразу влюбился. И поделом. Юная особа была очаровательна, красива, умна, жизнерадостна, что в данную эпоху составляло великое достоинство. Случилось это осенью 1566 года. По происхождению она была фламандкой, но ее отец служил в Орлеане помощником наместника. Все более становящийся изгоем в своей семье, Карл IX, безумно влюбленный в Мари, был занят тем, что изливал ей свои чувства.

Удивительно, до чего деликатен был со своей возлюбленной этот от природы угрюмый и на редкость жестокий человек.

Однако, несмотря на страсть короля, девушка, по духу тоже, по-видимому, ученица королевы-матери, не прекращала любовной игры и со своим первым любовником — кавалером Монлюком. Люди Екатерины выяснили и донесли ему о таком истинно королевском невезении, которое уже не раз бросалось в глаза читателю этой книги, и Карл IX почувствовал себя совершенно брошенным и несчастным.

«Выйдя из покоев в притворно-веселом настроении, он заявил, что прямо сейчас устраивает обед, на который приглашает несколько хорошеньких дам. В числе приглашенных была и Мари Туше.

После этого он приказал капитану Лашамбру привести к нему дюжину ловких в своем ремесле воров-карманников, с тем, чтобы они незаметно срезали с пояса всех дам, сидевших за столом, их кошельки и доставили их все до одного к нему в спальню.

Когда стол был накрыт, король посадил Мари Туше подле себя, чтобы она не успела перепрятать письмо, которое ему так хотелось получить. Карманники с блеском выполнили порученное им дело, и Лашамбр, как ему и было приказано, отнес добычу в спальню короля.

Король без труда опознал среди прочих кошелек Мари и, стремительно открыв его, обнаружил записку, о которой ему сообщалось ранее. Он показал ее на другой день своей неверной любовнице. Сначала она не признавалась, что письмо адресовано ей, ибо оно было без подписи; но, поскольку она не могла отрицать, что ей принадлежат многие другие вещи, находившиеся в ее кошельке вместе с запиской, ей ничего не оставалось, как сознаться в своем поступке и со слезами попросить прощения» .

«В записке не было ничего серьезного, и король обещал забыть об этом при условии, что Мари окончательно порвет с Монлюком.

В восторге от того, что так легко отделалась, красавица-фламандка поклялась никогда больше не встречаться с этим человеком и слово свое сдержала» .

Именно Мари Туше, будучи гугеноткой, всячески склоняла Карла IX к перемирию с вождями протестантизма, а затем и ко всеобщему миру. Именно по ее совету, отчасти соответствующему и настроениям Екатерины Медичи, король стал сближаться с адмиралом Колиньи, вождем протестантов. Однако старый адмирал был опытен не только на поле брани, но и в интригах, легко смог ввести в заблуждение молодого короля, постепенно добиваясь от него все новых и новых уступок и привилегий. «Его мощь при дворе стала вскоре столь значительной, что это встревожило Екатерину. Она знала, что всех этих милостей Колиньи удостоился благодаря Мари Туше. Поэтому нужно было немедленно удалить орлеанку…

И она решила, — говорит Бретон, — женить Карла на Елизавете, дочери австрийского императора.

Через несколько недель, когда Мари рыдала в Амбуазе, принцесса прибыла во Францию в сопровождении своего наставника и множества немецких дворян. Король должен был встретить ее, затерявшись в приветствовавшей принцессу толпе, дабы не спеша ее рассмотреть…

Увидев ее, он покачал головой: она была очень красива. Венчание состоялось в понедельник 26 ноября 1570 года в церкви Богоматери в Мезьере с пышностью, понравившейся и гостям и простому народу» , а уже 25 марта 1571 Елизавета Австрийская была коронована королевой Франции в базилике Святого Дени, шпиль колокольни которой всегда привлекал внимание французских королей, знавших, что именно там им предстоит получить последние успокоение и пристанище .

Карл IX, конечно, был покорен «Прекрасной немкой», но вовсе не забыл и не отказался от своей еще более прекрасной фламандки, а соперница не пугала Мари Туше. Король находил удобные поводы, чтобы видеться с ней, а Колиньи, сохраняя свое прежнее влияние, уже позабыл, что является главой партии гугенотов, и чувствовал себя почти что принцем королевской крови.

Ночь Святого Варфоломея нарушила эту выгодную ему идиллию.

В начале лета 1572 года именно Колиньи стал полновластным хозяином в Лувре. «Уверенный в своем влиянии, он захотел вовлечь Карла IX в войну с Испанией.

Тут уж, — как говорит Ги Бретон, — Екатерина Медичи испугалась. Нападение на приверженного католицизму короля Филиппа II грозило оттолкнуть от королевской власти большинство французов; это означало бы всеобщую гражданскую войну и ослабление Франции на длительное время. Она вызвала Карла и пригрозила, что уедет во Флоренцию, если он будет следовать совету Колиньи. Король, думая о Мари, ответил, что сам знает, что ему делать.

Этого оказалось достаточно, чтобы немедленно навести королеву-мать на мысль об убийстве адмирала» .

В других книгах и иных сочинениях читатели найдут описание того, что последовало за покушением и ранением адмирала, случившимися 22 августа 1572 года. Скажем лишь, в ночь с 23 на 24 августа случилось то, что впоследствии (а может, и до скончания времен) будет названо Ночью Святого Варфоломея, и дабы не омрачать взгляда картинами мрачными и зловещими, много раз описанными в исторической литературе, отошлем их к хорошо известному роману Дюма и многим другим историческим сочинениям, способным пролить свет на события той злосчастной ночи.

Затянувшийся религиозный конфликт XVI века достиг своего апогея, пожирая представителей династии Валуа одного за другим. Часы правления наихристианнейшего короля Карла IX истекали, и вслед за ужасными эксцессами Варфоломеевской ночи, навсегда сбросившей с политических весов влияние адмирала (и на некоторое время его партии), конец 1572 года принес относительное примирение королевы Катрин и Мари Туше. Екатерина, сначала пытавшаяся избавиться от никому неведомой протестантки, решила изменить свое отношение к ней. «Памятуя о той бездне, в которую честолюбие ввергло герцогиню де Валентинуа, более известную под именем Дианы де Пуатье, Мари, разумеется, боялась королевы Екатерины и готова была отказаться от всякой пышности и влияния во имя счастья. Может быть, она решила, что и сама она и король настолько молоды, что бороться с королевой-матерью им будет не по силам. К тому же Мари, единственная дочь Жана Туше, сеньора де Вове и дю Кийяра, советника короля и помощника орлеанского бальи, занимая среднее положение между горожанами и средним дворянством, не принадлежала, по сути дела, ни к настоящим дворянам, ни к горожанам, отличаясь в этом от всех знатных дам вроде госпожи де Писле или Сен-Валье, наших знаменитых фавориток, умевших „направить тайное оружие любви на защиту интересов своего дома. Увлечение короля Мари Туше, у которой вообще не было никаких высокопоставленных родных, позволяло Екатерине Медичи избежать опасного соперничества со стороны представительниц знатных родов“, которые наперебой желали стать любовницами ее сына».

Жан Туше, один из блестящих умов своего времени, которому поэты посвящали свои стихи, никогда не стремился играть роль при дворе.

Именно поэтому Мари, безвестная молодая девушка, столь же образованная и умная, сколь простодушная и прямая, желания которой не могли идти вразрез «с интересами королевской власти», в конце концов пришлась по душе Екатерине. Именно она «сама настояла», чтобы парламент признал королевским сыном ребенка, родившегося в апреле 1573 года у Мари Туше, и разрешила ему именоваться графом Овернским, объявив Карлу IX, что она собирается завещать внуку ее собственные владения — графство Овернь и Лорагэ. Когда Маргарита (сестра Карла IX), бывшая в то время королевой Наваррской, впоследствии стала королевой Франции, она опротестовала это завещание, и парламент его отменил. Однако в дальнейшем Людовик XIII, в знак уважения к дому Валуа, вознаградил графа Овернского, даровав ему герцогство Ангулемское.

Екатерина же еще раньше подарила Мари Туше, которая, впрочем, ничего не просила, поместье Бельвиль. Поместье это не давало никакого звания, но оно граничило с Венсеном, и любовница короля могла приезжать туда каждый раз, когда после охоты король оставался ночевать в замке. Карл IX провел в этой мрачной крепости большую часть последних лет своей жизни и, как полагают некоторые историки, окончил там свои дни, точно так же, как Людовик XII. Вряд ли приходится удивляться, что, охваченный таким сильным чувством, человек расточает перед женщиной, которую боготворит, новые доказательства своей любви, вместо того, чтобы раскаиваться в супружеской неверности. Однако Екатерина, на какое-то время вернув своего сына королеве Елизавете Австрийской, стала снова отстаивать интересы Мари Туше так, как это умеют делать женщины, и еще раз бросила короля в объятия его любовницы. Все, чем бы ни занимался Карл IX, близко затрагивало Екатерину. Впрочем, это благожелательное отношение к только что родившемуся ребенку еще раз обмануло Карла IX, который уже начинал видеть в матери свою соперницу. Мотивы, руководившие в этом деле Екатериной Медичи, ускользнули от доньи Изабеллы, которая, по словам Брантома, была одной из самых кротких королев, когда-либо царствовавших на свете. Изабелла никогда никому не причинила зла и «даже молитвенник свой читала втайне». Но эта чистая душою принцесса начинала уже видеть пропасти, разверстые вокруг трона, — ужасное открытие, от которого у нее мог помутиться рассудок. Она, должно быть, испытала и более сильные потрясения, если могла ответить одной из дам, сказавшей ей после смерти короля, что будь у нее сын, она могла бы стать королевой-матерью и регентшей (а так имя ее затеряется в потомках — прим, редактора).

— Ах, благословим Господа за то, что он не послал мне сына. Что бы с ним сталось? Несчастного ребенка лишили бы всего, поступив с ним так, как хотели поступить с королем, моим супругом, и виновницей этого была бы я… Господь пожалел нашу страну и все сделал к лучшему…

Благочестивая Елизавета примером своим доказывала, что качества, которые способны только украсить женщину незнатную, могут оказаться роковыми для государыни. Карлу IX действительно нужна была помощница и подруга , и совсем не такая, которая проводила бы ночи за молитвенником. А так у него не было опоры ни в любовнице, ни в жене .

Итак, после Варфоломеевской ночи королева, дабы развеять «скуку и меланхолию» короля, решила вызвать в Париж Мари Туше, и та, как это ни странно звучит, закрыв глаза на совсем недавнее убийство своих единоверцев, поселилась в доме на улице Сент-Оноре, в маленьком домике с садом, где ее часто навещал король, чтобы провести наедине с возлюбленной вторую половину дня.

«В результате Мари была вынуждена срочно отбыть в июле 1573 года в замок Файе, где и родила крупного горластого мальчишку» .

В отсутствие возлюбленной красавицы король «ударился в самый постыдный разврат и устраивал со своим братом герцогом Анжуйским (будущим Генрихом III) и Генрихом Наваррским, сыном Антуана де Бурбон и знаменитой Жанны д’Альбре (будущим Генрихом IV) пиры, о которых заговорила вся Европа. „Я знаю, — писал автор одного из таких писем, — что три этих важных сеньора приказали, чтобы на одном официальном пиршестве их обслуживали и услаждали обнаженные женщины. А когда пир закончился, они ими с большим удовольствием воспользовались“ . И кто бы сказал, что минуют времена Карла VIII и Людовика XIII».

Однако продолжением или, скорее, завершением этих пиров была смерть, настигшая Карла IX 30 мая 1574 года, как сказали бы медики сегодня, «от прогрессирующего упадка сил». Ги Бретон описывает дело так: «В то время как Генрих предавался мечтаниям в Польше, Карл IX в Париже занимался изнурительными любовными упражнениями, пытаясь забыть Варфоломеевскую ночь, воспоминания о которой упорно преследовали его. Здоровье короля опасно ухудшалось. И вскоре его, задыхающегося и с красными пятнами на скулах, пришлось отправить в замок Венсен, бывший тогда местом отдыха королей. Как-то вечером к нему пришла Мари Туше и легла рядом. Эта встреча стала для туберкулезного короля роковой. Некий летописец без колебаний делает вывод о том, что Карл IX „ускорил свою кончину удовольствиями, которым предавался несвоевременно и неумеренно“».

Итак, в возрасте двадцати четырех лет король Карл IX, оставив безутешными законную супругу Елизавету и Мари Туше, отошел в лучший мир, породив своей ранней и безвременной кончиной легенду об ужасном отравлении таинственным, «медленным, но верно действующим минеральным ядом». И для слухов этих были веские причины.

После Варфоломеевской ночи король внимательно следил за действиями своей матери и многое скрывал от нее, ибо в достаточной мере перенял ее способ действий. Обуреваемый желанием как-то загладить ужасное впечатление, которое произвели во Франции события ужасной ночи, он начал энергично заниматься делами, председательствовал в совете и пытался захватить бразды правления в свои руки. Королева-мать, конечно, всячески противодействовала намерениям сына, однако охлаждение короля к ней и подозрительность между ними достигли такого предела, когда о возврате к прошлому не могло быть и речи. Так было и в тот момент, когда, поручая Генриху Наваррскому жену и дочь, он хотел предупредить его не доверять Екатерине, слишком полагающейся на астрологов и твердо убежденной в злосчастной звезде Генриха для дома Валуа. Карл IX продолжал соблюдать все внешние знаки почтения к матери, однако та все же заметила, что в обращении с ней сына сквозит плохо скрытая ирония, свидетельствующая о желании мстить…

«Глубоко скрытая ото всех драма, которая уже в течение полугода разыгрывалась между матерью и сыном, была угадана кое-кем из придворных. Но особенно пристально за ней следили итальянцы , ибо они знали, что всем им придется плохо, если Екатерина проиграет игру.

Вполне понятно, что сейчас, когда стало очевидно, что мать и сын стараются всеми средствами обмануть друг друга, взгляды всех присутствующих обращались в сторону короля. В этот вечер Карлу IX, утомленному продолжительной охотой и каким-то серьезным занятием, которое он скрывал ото всех, можно было на вид дать сорок лет. Он был уже совершенно изъеден болезнью, от которой и умер и которая дала потом некоторым важным лицам повод думать, что его отравили. Де Ту (De Thou), этот Тацит династии Валуа, пишет, что хирурги обнаружили на теле Карла IX какие-то подозрительные пятна (ex causa incognita reperti livores). Похороны этого государя прошли еще более незаметно, чем похороны Франциска II. Из Сен-Лазара в Сен-Дени (к месту последнего успокоения — прим. редактора) тело короля провожали только Брантом и несколько стрелков королевской гвардии, которыми командовал граф фон Солерн. Это обстоятельство, точно так же, как и ненависть к сыну, которая, по мнению де Ту, снедала тогда королеву-мать, может служить подтверждением ее виновности. Оно, во всяком случае, подтверждает высказанное здесь мнение о том, что Екатерина не любила своих детей. Черствость ее объясняется не чем иным, как верой в астрологические предсказания: эта женщина не могла быть заинтересована в тех орудиях, которые ей изменят, Генрих III был последним королем, над которым она властвовала, — вот и все. В настоящее время можно смело утверждать, что Карл IX умер естественной смертью. Его излишества, его образ жизни, слишком быстрое развитие, его отчаянные попытки захватить бразды правления в свои руки, его жажда жить, его крайнее переутомление, его последние страдания (в особенности моральные муки, связанные с Варфоломеевской ночью — прим, автора) и последние наслаждения — всего этого достаточно, чтобы доказать людям непредубежденным, что король умер от болезни груди, недуга, который в те времена врачи еще не умели распознавать и недостаточно изучили и симптомы которого были таковы, что могли самого Карла IX заставить думать, что его отравили» .

Современный французский автор Иван Клула говорит о смерти короля так: «Она (Екатерина Медичи) поспешила в спальню к своему сыну, где король уже в течение двух месяцев медленно умирал от ужасных кровотечений через кожные кровоподтеки — последние проявления его туберкулеза. Узнав об аресте убийцы своего отца , лежащий под окровавленными простынями Карл прошептал только: „Все людские дела для меня уже ничто!“. Через некоторое время, в воскресенье 30 мая 1574 года, на Троицу, молодой король, не проживший еще и двадцати четырех лет, умер в четыре часа пополудни на руках своей матери. Еще до начала агонии он подписал ордонанс, передавая регентство Екатерине по ходатайству, как говорилось, герцога Алансонского, короля Наваррского и других принцев и пэров Франции» .

После смерти короля, как и предсказывали ему астрологи братья Руджери, Мари Туше вышла замуж за Шарля де Бальзака, маркиза д’Антраг, губернатора Орлеана, от которого у нее родились две дочери. Одна из них, единоутробная сестра графа Овернского, сына короля Карла IX, впоследствии стала любовницей «великого повесы» Генриха IV и прославилась тем, что во время заговора маршала Бирона хотела лишить Бурбонов престола и сделать своего брата королем. Прекрасное начинание в память о ее отце и великих годах правления рода Валуа, увы, оставшееся безуспешным и неисполненным.

Граф Овернский, став герцогом Ангулемским, благополучно пережил Генриха IV, регентство Марии Медичи, времена маршала д’Анкра, Людовика XIII и Ришелье и благополучно дожил до времен Людовика XIV и даже чеканил у себя в поместье (большая дерзость!) свои собственные монеты и медали, ставя на них то один, то другой титул, но король Людовик XIV не чинил ему в этом препятствий: он слишком чтил и уважал в нем кровь Валуа.

Маркиза же д’Антраг умерла, когда ей было за восемьдесят.

Пророчество Козимо Руджери оправдалось . Так обстояли, на взгляд Божий, мирские дела. «Странная вещь! Трех человеческих жизней — жизни старика, от которого получены все эти сведения, жизни графа Сен-Жермена и жизни Козимо Руджери — достаточно для того, чтобы охватить всю историю Европы от Франциска I до Наполеона. Каких-нибудь пятидесяти жизней хватило бы, чтобы дойти до самого древнего периода истории народов, о котором мы знаем. „А значат ли что-нибудь пятьдесят поколений для того, кто изучает тайну человеческой жизни? — говорил граф Сен-Жермен“» .

 

Глава 8 Генрих III, или приближение конца

После короля Генриха настал черед Франциска, Второго, чье царствование оказалось таким кратким, что сплетники не успели и приготовить пасквили на его дам; хотя отсюда не следует, что, проживи он дольше, он бы позволил такое при своем дворе, — ибо то был монарх добрейший и честнейший по своей натуре, не жаловавший доносчиков, а сверх того весьма почитавший женский пол и неукоснительно вежливый с ним. Тех же обычаев держалась королева-мать и его царственная супруга , а также дядья, каковые осаживали неугомонных и ядовитых на язык…

Король Карл , взошедший на трон после него, по молодости лет сначала не интересовался женщинами, а пёкся только о забавах, свойственных его возрасту. При всем том его наставник, покойный господин де Сипьер, бывший — по моему разумению и, по мнению каждого, кто с ним встречался, — одним из самых достойных и обворожительных кавалеров своего времени, преуспев в куртуазной почтительности к слабому полу, преподал своему юному ученику и повелителю столь добрые наставления по сему предмету, каких не слышал ни один из королей, до него восседавших на французском престоле. Действительно, и в нежном возрасте, и возмужав, король не пропускал ни одной дамы, не остановившись перед ней и не поприветствовав; причем весьма почтительно обнажал главу и делал это всегда — и если безумно торопился, и когда никуда не спешил, и будучи на коне, и прохаживаясь пешком. Когда же и для него наступила пора любви, он оказал честь некоторым зрелым и юным особам, но с таким благородством и уважением к их достоинству, каким мало кто при дворе мог похвалиться…

Вот как благородно относился монарх к слабому сословию; даже в свои последние дни, когда, как я знаю, ему хотели внушить отвращение к неким весьма влиятельным, достопочтенным и прекраснейшим собою сеньорам — якобы замешанным в громкие дела, затрагивающие и его особу, он не желал ничему верить и был к ним радушен, как никогда, пировал с ними — и умер, провожаемый их благословениями и орошаемый обильными слезами, что они пролили над его телом. И еще долго они поминали его добром, особенно когда настал черед править Генриху Третьему, каковой, по возвращении своем из Польши, получив о них дурное донесение, раздул из малости — как ему случалось и прежде — великое дело и стал непримиримым стражем их нравственности, ополчась как на них, так и на многих других, тоже мне известных, из-за чего снискал к себе их сугубую ненависть, в немалой степени ускорившую и несчастье его правления, и его собственную гибель…

Иные считают, будто король , ведя беспощадную войну со всем дамским полом, стремится искоренить женскую греховность — как если бы это могло чему-нибудь помочь: ведь надо признать, что натура этих очаровательных существ такова, что, чем строже запрет, тем сильнее разгорается пламень, и уследить за всем невозможно…

Впрочем, я свидетель тому, что некоторых из этих хрупких созданий он любил с нежнейшей преданностью и уважением, почитая величайшей честью для себя служить им…

А с другими король занимался любовью, чтобы унизить их…

Он с большим любопытством разузнавал о похождениях светских искусительниц и пытался проникнуть в их мысли и желания. Поговаривают, что иногда он делился любовной добычей со своими наиболее доверенными приближенными. Счастливчики: ведь объедки с королевского стола не могут не быть превосходны на вкус. Дамы, как я знаю, весьма его опасались: он отчитывал их сам или же поручал это королеве- матери — тоже весьма скорой карать и миловать, но… не любившей злоречивых — тех, кто вмешивается в чужую жизнь и сеет там раздор и смущение…

«Этот король , как я уже говорил, привыкший с нежных лет слушать истории про женские проказы (и я сам таковыми его развлекал), не прочь был поведать кое-что и сам — но в глубокой тайне, опасаясь, что о том прознает его матушка, ибо она не желала, чтобы он их пересказывал кому бы то ни было, кроме нее… Даже впервые прибывшим ко двору особам он, встретив их с радушной любезностью, часто мог рассказать о самих столь подробно, что в глубине души они удивлялись, как он все разузнал, — хотя наружно не подавали вида и не признавались ни в чем. Его же их уловки необычайно забавляли; да он не уставал и в прочих, больших и малых, вещах столь превосходным образом находить применение своему въедливому уму, что прослыл самым великим королем из тех, кто последние сто лет правил Францией…» .

«Днем своего рождения Генрих III всегда считал 18 сентября 1551 года, хотя в действительности он появился на свет спустя 40 минут после полуночи, т. е. 19 сентября. При крещении получил он имя Эдуар-Александр и титул герцога Анжуйского» . Случилось так, что из «шести выживших в детстве братьев и сестер пятеро умерли раньше Генриха. Лишь Маргарита пережила его и достигла 62-летнего возраста. Она и Генрих, единственные из десяти детей Екатерины Медичи и Генриха II, оставались в живых ко дню смерти их матери — 5 января 1589 года. Все представители последнего поколения Валуа отличались слабым сложением и болезненностью; их страшным бичом был туберкулез, против которого тогдашняя медицина была бессильна. Во время конфирмации 18 марта 1565 года Александр-Эдуар получил в честь отца имя Генрих, а его младший брат Эркюль… спустя год… имя деда — Франциск» .

Напомним читателю, что у Генриха II было четверо сыновей и дочерей. Франциск II, родившийся в 1544 году и объявленный наследником престола в 1547 году, когда его отец занял трон; Елизавета Французская (1545–1568), супруга Филиппа II Испанского; Клотильда (1547–1575), в 1559 году вышедшая замуж за Шарля III Лотарингского, и Карл-Максимилиан (1550–1574) (Карл IX). Пятый сын, Людовик, умер в октябре 1550 года 20 месяцев от роду. Младшими братьями и сестрами Генриха III были Маргарита, по прозвищу Марго (1553–1615), за неделю до Варфоломеевской ночи вышедшая замуж за будущего Генриха IV, короля Франции, и Эркюль (1555–1585), единственный из четырех братьев, так и не ставший королем. Длинный ряд рождений завершился двойней в 1556 году — родились сестры Жанна и Виктория, вскоре умершие.

Сразу вслед за кончиной Карла IX Екатерина Медичи направила губернаторам провинций известие о его смерти. «Потеря, — писала она, — постигшая меня, так меня удручила, что я не желаю ничего другого, кроме ухода и оставления в покое всяческих дел. И все же, побужденная к тому настойчивыми просьбами и увещаниями, я вынуждена принять на себя заботы регентства, дабы своими малыми силами помочь обществу избежать всевозможных треволнений».

В течение трех месяцев она находится у власти одна (с 30 мая по 5 сентября 1574 года), поддерживая всеми силами status quo, чтобы облегчить своему любимому сыну, «своему маленькому орлу» , спокойное и мирное начало нового царствования, а тот, со слов одного венецианского дипломата того времени, «имел острый глаз и душу своей матери» — Questo e l’occhio destro e l’anima della madre, — которая современникам в это описываемое нами время представлялась гением ловкости и притворства. Ей было уже пятьдесят четыре года и все свои последние упования она возлагала именно на герцога Анжуйского, любимого своего сына и, несмотря на явное удовольствие распоряжаться и править одной, с нетерпением ждала его возвращения из Польши.

18 июня 1574 года, спустя пять дней после того, как он узнал о кончине своего брата, король Польский бежал из Кракова, подобно вору и кондотьеру, от наскучившего и чуждого ему венца. Краткость пребывания его в этой стране хорошо показывает, сколь чужды были ему ее язык и нравы. А любимый поэт будущего короля Филипп Депорт , писал:

Генрих среди гордых сарматов жаловался подобно Овидию на брегах Евксинского Понта. И историк Пьер Матье замечает, что «он носил польскую корону на своей голове как некую тяжкую скалу». Самым большим наслаждением изгнанника было писать во Францию, и подчас он посылал с одним курьером по сорок, а то пятьдесят писем за раз. Дело в том, что рано, в пятнадцать лет, познавший женщин из «летучего эскадрона» своей матушки, он был «славным жеребцом» (как говорили о нем Екатерине), но однажды влюбился в красивую и умную Мари де Клев, супругу принца Конде. Позабыв из-за нее красавицу Рене де Рьё, прозванную Красавицей из Шатонёфа, двадцатилетнюю блондинку, в которой сочетались грация и энергичный характер, он впал в чисто платоническую страсть, которая уже за несколько месяцев до его отъезда в Польшу едва окончательно не подорвала его здоровье, ибо привык к постоянной и бурной близости с разными красавицами двора, а в особенности с красавицей из Шатонёфа. Впрочем, та нисколько не собиралась оставлять в покое страдающего герцога Анжуйского. Рене де Рьё продолжала встречаться с ним, желая компенсировать его угнетающе-платонические отношения с мадам де Клев.

Надо сказать, что эта платоническая страсть родилась во время бракосочетания короля Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. «После весьма бурного танца вспотевшая Мари де Клев вынуждена была удалиться в соседнюю с бальным залом комнату, чтобы снять рубашку. Через несколько мгновений Генрих, который вел фарандолу, отправился туда же, чтобы вытереть свое лицо. Он схватил рубашку Мари и, полагая, что это салфетка, утерся ею… Тут же, как сообщает летописец, „чувства его взволновались“ и, увидев, что он держал в руке, он почувствовал беспредельную любовь к хозяйке этой благоухающей и еще теплой рубашки.

Потом он вернулся в зал, где принцы танцевали под звуки скрипок, и негласное „расследование“ дало ему возможность выяснить, чья эта была рубашка…

На другой же день Мари де Клев получила пламенное объяснение в любви и, потрясенная тем, что очаровала самого красивого в мире принца, тоже в него влюбилась» .

И в самом деле герцог Анжуйский был красив. Рослый, широкоплечий, обольстительный, очаровательный, он отличался изысканной элегантностью, столь нравившейся фрейлинам из «летучего эскадрона».

«Быть может, у него был несколько женоподобный вид, но упрекать его за это было бы несправедливо, поскольку виноваты были в этом маленьком недостатке только фрейлины королевы-матери. Когда он был еще ребенком, они очень часто забавы ради украшали его, румянили и опрыскивали духами, как куклу; и у него на всю жизнь остались привычки, которые сейчас выглядят несколько подозрительными, а тогда (тем более для принца — прим. автора) казались вполне нормальными. Он носил не только облегающие камзолы, перстни и ожерелья, но и великолепные серьги.

Он любил также пудриться, поливаться духами, подкрашивать губы и одеваться в женское платье».

Это были, несомненно, странные вкусы, но они не мешали герцогу Анжуйскому бегать за девицами и проявлять себя пылким партнером.

Как рассказывает летописец, он остановил свой выбор на хорошеньких фрейлинах свой матери, «ибо они были податливы, богаты опытом и не способны устроить скандал, поскольку Екатерина Медичи приказала им угождать своим сыновьям» .

Словом, это был прекрасный, хотя и немного странный кавалер. Но в конце сентября 1573 года его платонической любви к Мари де Клев был нанесен серьезный урон. Благодаря интригам своей матери он был выбран польским сеймом королем Речи Посполитой, и ему пришлось покинуть обеих своих дам. Практичная и сексуальная Рене де Рьё нашла нового любовника, но Мари де Клев была безутешна. Остановимся на мгновение на этой особе.

Мари де Клев, супруга принца Конде, была дочерью Франциска, герцога де Невер и Маргариты де Бурбон. Вышедшая замуж всего лишь каких-то два года тому назад, в 1571 году, молодая принцесса блистала своим умом, красотой, богатством и знатностью рождения. Поэт Депорт, дебютировавший как «дамский» угодник и творец изнеженных рифм, которые должны были примирять размолвки Карла IX и Мари Туше, переквалифицировался в панегириста молодого победителя в битве под Жарнаком, которым был герцог Анжуйский, и его прекрасного идола и теперь творил свои элегии в честь них, называя Генриха Эвриласом, а Мари де Клев — Олимпией. Так что королева Марго, узнав в них своего брата и его возлюбленную, упрекала Олимпию за ее холодность и советовала ей брать пример с нее, становящейся еще мудрей под действием любовного жара и пылкой страсти.

Если судить по стихам Депорта (но поэты, разумеется, не историки), уроки Маргариты принесли свои плоды. И если принцесса Конде не уступила натиску своего возлюбленного, это еще не значит, что она не осталась безучастной (и совершенно бесчувственной) к тем знакам почтительного внимания и обожания, которые он ей оказывал. Кажется, ее не отпугивала даже возможность развода, предлог для которого подавало возвращение ее супруга к ереси протестантизма.

Именно ей, а не мадемуазель де Рьё, Генрих писал страстные письма из Кракова. Он доходил до того, что вместо чернил писал кровью… в буквальном смысле слова. Экзальтированный Генрих писал и думал только о Мари. Вот, например, какое письмо получил от него Бове-Нанжи, один из его друзей:

«Вы же знаете, как я ее люблю. Сообщите же мне о ее судьбе, чтобы я мог ее оплакать . Больше ничего не окажу, ибо любовь пьянит».

«Да, любовь пьянила его, — говорит Ги Бретон, — и выбитый из колеи Генрих вызывал у поляков растерянность… он выглядел в глазах всех окружающих странным государем, и краковские придворные шептались из усов в уши о своем горьком разочаровании.

А Генрих был слишком тонким (и наблюдательным) человеком, чтобы этого не замечать…» .

Суврэ, его секретарь, лично прокалывал ему пальцы, чтобы крови хватило как раз на одно письмо.

Страстное желание вновь увидеть принцессу Клевскую было одной из причин, заставившей Генриха неожиданно бежать из Польши. Сделав вид, что отходит ко сну на глазах польских придворных, он бежал сразу же, как только они вышли из его комнаты. В сопровождении своего медика Мирона, секретарей Суврэ, Ларшана и Дю Альда он без шума открыл ворота замка, за которыми расстилалось чистое поле. С четверть лье они пробирались пешком во мраке и тишине безлунной ночи и таким образом достигли маленькой часовни, подле которой их ждали лошади. Затем вскочили в седла, пришпорили лошадей и следующие двадцать лье пронеслись галопом. Польские вельможи, посланные в погоню за королем, перехватили его уже в Моравии. Он попытался объяснить свой странный и внезапный отъезд, ссылаясь на то, что его возвращения потребовала мать, а потом, показав полякам портрет принцессы Конде, произнес: «В особенности вот эта моя любовь торопит меня с возвращением во Францию, и узнав, быть может, о ней, вы одобрите мой поступок, когда вернетесь в Польшу».

Но едва Генрих выскользнул из рук своих верных подданных, как почувствовал, что любовь, ставшая предлогом стремительности его бегства, слабеет. Вместо того, чтобы сразу, не теряя времени, вернуться во Францию и броситься там к ногам своей возлюбленной, он одиннадцать дней провел в Австрии и два месяца в Италии. Несмотря на свою скорбь и траур по брату, он пустился во все тяжкие, переходя с праздника на праздник, а взойдя на «Буцентавр», великолепную венецианскую галеру, именно на ее борту совершил торжественный въезд в Венецию.

Справа от его трона стоял папский нунций, слева — венецианский дож. Генриха это могло только радовать. Так пересек он украшенный огнями Большой Канал и ступил на берег прямо перед дворцом Фоскари. В течение многих дней длились торжественные приемы, овации, пиры, фейерверки, турниры, игры, маскарады и прочие увеселения .

В Падуе, Ферраре, Мантуе, Турине праздники возобновились. Легкая, изящная, элегантная и чувственная атмосфера итальянских городов очаровала самого сластолюбивого из всех монархов. И поэтому только 5 сентября он прибыл на границу своего государства. Екатерина Медичи встретила его в Пон-де-Бовуазен, поразив всех присутствующих демонстрацией своей нежности к вернувшемуся сыну, и на завтра он уже въезжал в Лион, в котором, как когда-то Карл VIII и Людовик XII, тоже провел изрядное время — целых два месяца.

Именно здесь в нем стали проявляться замашки восточного сатрапа. Плавая по Соне, он обедал в совершенном одиночестве, поскольку специальная загородка не позволяла придворным даже близко к нему приближаться. Здесь же, в Лионе, узнал он о кончине принцессы Клевской, отошедшей в мир иной 30 октября от родов, оставив после себя в награду и утешение Генриху дочь .

При этом известии он проявил глубочайшее отчаяние. Узнав о случившемся из письма матери, он сначала упал без сознания.

«Екатерина ждала у дверей. Она приказала перенести его в свою комнату, где он несколько часов лежал без чувств с неподвижным взором; опасались даже за его рассудок. Он отказывался даже от пищи и нарушал свое молчание лишь судорожными рыданиями. Его жалобы напоминали предсмертный хрип, и королева-мать испугалась.

Будучи суеверной (и мы знаем до какой степени) она вообразила, что сын ее стал жертвой колдовства и тоже умрет» .

По ее приказанию у Генриха забрали даже крест и серьги, подаренные ею, «но несчастный, которого горе сломило навсегда, все плакал, и траур его был несколько странным» .

«Восемь дней подряд он кричал и вздыхал, — писал Пьер Матьё, — а на публике появлялся весь покрытый знаками и символами смерти. На лентах его башмаков и подвязках он носил маленькие мертвые головы, и приказал Суврэ изготовить подобных украшений на 6000 экю» .

Запершись в обтянутой черным крепом комнате, он дни и ночи проводил разглядывая, лаская и целуя портрет и волосы принцессы, как будто она могла ему ответить, громко звал ее по имени. Но все эти слезы и рыдания не могли унять его скорбь. Генрих III не умел ни страдать, ни любить. Через неделю один из его фаворитов отнял у него портрет, один взгляд на который причинял ему такие страдания, и король больше не просил его вернуть, а через день даже не произносил имени бедного создания.

Он оставил Лион 16 ноября 1574 года и вместо того чтобы направиться в Париж, по Роне отправился навестить Авиньон, и этот город «авиньонских» пап очень ему понравился. Здесь он был принят в братство монахов «флагеллянтов», или кающихся (также называемых «битыми») за то, что ударами плетей по спине и плечам вымаливали прощения своих грехов. Монахи этой конгрегации носили на голове глухие капюшоны с прорезями для глаз и вечерами шествовали по улицам, неся в руках факелы и распевая Miserer. Существовало три братства «флагеллянтов»-«самобичевателей» — белые, черные и голубые. И по примеру короля придворные дамы наперебой записывались в эти конгрегации. Среди «кающихся» был даже Беарнец, будущий Генрих IV. Впрочем Генрих III, находя его слишком мало подходящим для этой роли, упрекал соперника, что тот толком не умеет даже управиться с власяницею.

Больше не было никаких вопросов о принцессе Конде и, радикально утешившись спектаклем процессий самобичевателей, король Франции и Польши, счастливый уже тем, что изгнал из своей души печальное воспоминание, думал теперь лишь о предстоящем ему бракосочетании.

Надобно знать, дорогой читатель, что, возвращаясь на родину, Генрих III остановился на несколько дней в Вене, где император Максимилиан II предложил ему руку своей дочери, вдовы Карла IX, — Елизаветы Австрийской. Король не стал отвергать этого предложения, но, имея весьма мало симпатии к своей невесте, скоро забыл об этом предложении. Юная особа, которую увидел он через несколько месяцев в Нанси, Луиза, дочь Николя Лотарингского, графа де Водемон (а потому названная историком Луизой де Водемон) запала ему в память. Родившись в Номени, близ Меца, в 1553 году, красавица почти при рождении потеряла свою мать, но воспитание ее от этого не стало менее строгим и тщательным.

Она отличалась добрым нравом, красотой и благочестием, скромностью, отражавшейся на ее прелестном лице. «Можно и должно, — говорит Брантом, — хвалить эту принцессу за многое, ибо в браке она вела себя благоразумно, хранила целомудренную верность супругу, так что связывавшие их узы ею были не тронуты, оставаясь крепкими и неразрывными, — и никто никогда не подметил в ее облике никакого изъяна» .

С точки зрения состояния положение ее семьи было далеко не блестящим, и никому и в голову не могло прийти, что дочь графа де Водемон однажды станет королевой Франции. Поскольку она была связана узами родства с семейством Гизов, советники старались отговорить Генриха III от этого брака, указывая ему на опасность чрезмерного усиления влияния уже и без того могущественного дома. Казалось, некоторое время он колебался и даже посылал государственного секретаря Клода Пикара просить руки сестры короля Шведского, но тут во время пребывания короля в Авиньоне умер кардинал Лотарингский, и Генрих предположил, что теперь Гизы перестали быть опасны, и, неожиданно и весьма невежливо отозвав Клода Пинара из Швеции, направил своего фаворита Дю Гаста в Лотарингию спросить графа де Водемон, согласен ли он отдать дочь замуж за короля Французского и Польского.

Рассказывают, что в момент приезда Дю Гаста Луиза отсутствовала. Она молилась в это время в часовне Сен-Николя в окрестностях Нанси . Туда она всегда направлялась пешком, одетая почти как простая крестьянка, и всегда раздавала страждущим и нуждающимся по двадцать пять экю, которые ежемесячно выдавал ей на эти малые удовольствия ее отец . Вернувшись в Нанси, она попросила у своей мачехи прощение за то, что не присутствовала на церемонии ее утреннего одевания, на что та скромно ответила:

— Прощение должна просить я, ведь это я должна была бы присутствовать при вашем утреннем туалете — вы теперь королева Франции.

Генрих III был коронован в Реймсе 13 февраля 1575 года, а женился на следующий день, но на церемонии коронования были подмечены и весьма дурные приметы. Корона плохо держалась на голове короля и, одетая вторично, даже поранила ему голову, к тому же он так много времени провел за выбором деталей туалета, что торжественная месса началась только около пяти часов вечера, уже при свете факелов, чего обычно пытались избежать прежние короли, зная, что это дурное предзнаменование.

Несмотря на свои недостатки и все более развивающиеся пороки, Генрих III сумел добиться того, что к его законной супруге и придворные и простые французы испытывали самое глубокое уважение, ведь королева хранила ему верность даже тогда, когда король, супруг ее, мог позволять себе известную свободу на стороне и своим мелочными придирками доводить ее до слез.

Слава Богу, делал он это не очень часто, в основном изъявляя законной супруге полное свое почтение. Часто его видели прогуливающимся с ней по улицам Парижа. Король посещал церкви и соборы, присутствовал на литургиях, много молился, а возвращаясь в Лувр, останавливался у лавок и покупал птиц, обезьян, маленьких собачек и привязывал их к своему поясу или сажал в корзину, которую всегда ставил на колени королеве.

Очень удрученный отсутствием детей, он совершал девятидневные молитвенные обеты и паломничества, прося у Бога продления рода Валуа, над которым нависла угроза полного угасания. Луизу де Водемон тоже не радовало подобное бесплодие их союза. Однако эти огорчения (а вернее глубокие тайные переживания) нисколько не портили природной смелости ее характера. Увы, в обществе, где добродетели превращались в пороки, женщины наравне с мужчинами принимали участие в общем разложении и распутстве. Идеи, нравы и чувства извратились до крайности.

Но пороки окружения королевы лишь еще сильнее подчеркивали и выделяли добродетели Луизы де Водемон. Можно даже сказать, ее добродетели словно вытекали из пороков двора ее супруга. Не принимая никакого участия в интригах и соперничестве, она ни на кого не бросала тень. Все ее уважали. Даже ложь и клевета умолкали перед этой воистину доброй королевой.

Напрасно грозы и бури жизни неумолчно стучались в двери ее покоев, они не могли обеспокоить ее молитв, ведь, как сказал Святой Августин, ищущая отдохновения душа находила успокоение в себе самой. Волны бушующего моря разбиваются у ног коленопреклоненной королевы, гугеноты и католики, лигёры и роялисты , все в равной степени, единодушно в почтении склоняют перед ней головы.

* * *

В этом смысле Луиза де Водемон — естественный и поразительный контраст с двумя такими представителями дома Валуа, как Генрих III и его сестра, Маргарита Валуа, королева Наварры, тоже живущая в это время при дворе.

Оставим Генриха III, к нему мы еще вернемся. Коснемся памяти королевы Марго, рассмотрим ее повнимательнее. Тогда как королева, ведя себя как святая, была занята благотворительностью и молитвами, Маргарита, действуя подобно кокетке, вела жизнь, полную удовольствий и увлечений, интриг и светской суеты. «Знаменитая королева Марго, — говорит историк Эмбер де Сент-Аман, — характернейший тип совершенно деклассированной женщины. Каких же качеств не достает этой красавице, чтобы быть счастливой женщиной? Рассудительности. Она добровольно, своими ошибками, обрекает себя на жестокие унижения. У нее есть знания, ум, талант, но нет рассудительности и мудрости, гордости, возвышенности, подлинного достоинства, в конце концов, простого самоуважения. Испорченная „едва из колыбели“ буквально гиперболической и невыносимой лестью, она живет какой-то фальшивой, призрачной и ложной жизнью, в атмосфере сказочной, поэтической феерии».

Комплименты, которые расточали ей придворные, вскружили бы голову и существу куда более здравомыслящему. «Приходит мне на память, — говорит Брантом, — что ко двору явился некий дворянин, никогда не видавший прежде королевы Наварры. Увидев ее, он мне признался: „Теперь я нисколько не удивлен тем, что вы, господа, так любите двор, ведь видя ее, чувствуешь себя как в раю, а вам повезло видеть ее каждый день“».

Автор «Галантных дам» упоминает нам и о разговоре, который был у него с господином Ронсаром (чудесным поэтом тех времен, которого не очень жаловали в XVII веке ни Малерб, ни Вуатюр) во время торжественного обеда, данного Екатериной Медичи в честь польских послов:

«Скажите мне правду, сударь, — промолвил тот (когда королева Марго появилась одетая в платье из алого испанского бархата, украшенном перьями и драгоценностями больше некуда), — не кажется ли вам эта юная королева Зарёй, выходящей из мрака ночных вод, настолько она прекрасна и полна обаяния?» . Польские послы вторили ему, называя супругу Генри ха Наваррского «второй Минервой, богиней мудрости и красноречия»; один из них, Лещинский, даже воскликнул: «Ничего не желаю видеть больше после такой красоты». «Конечно, — насмешливо замечает Брантом, — если поляки впали в восторг от ее глаз, что бы они сказали при виде всего остального». Красотой королевы Марго восторгался дон Хуан Австрийский, проезжавший через Францию и специально заехавший в Париж, чтобы ее повидать (хотя бы тайно) на балу, Под маской он проник в Лувр только ради того, чтобы ее увидеть, а попав, долго наблюдал за тем, как она идет в танце со своим братом, и восторгался ее красотой, на его взгляд, превосходящей красоту всех известных ему дам Испании и Италии (хотя обе эти страны весьма обильны красавицами). «Сколь красота этой королевы превыше любой человеческой красоты, то она создана скорее для того, чтобы губить и обрекать на вечные муки, чем спасать мужчин от оных».

Да, несмотря на весь свой блеск, королева Наварры не была счастлива в семейной жизни. Часто можно видеть мужчин, женатых на необыкновенных красавицах, но предпочитающих им менее соблазнительных женщин. Пожалуй, это можно сказать и о Беарнце .

Женившийся против воли на принцессе, не придерживающейся ни его религии, ни его взглядов, он никогда так и не смог смириться с подобным браком. «Принцы и католические сеньоры его презирали как маленького презренного предателя и плененного королевой-матерью царька далеких и диких гор».

Зная (от тех же астрологов, конечно), что он будет в один прекрасный день носить на голове корону Франции, он все это терпел, противопоставив насмешкам и издевательствам несокрушимое хладнокровие и безразличие. При дворе его считали заложником, а во время процесса Ла Моля и Коконнаса хотели погубить, После казни этих двух дворян из свиты герцога Алансонского, произведенной на Гревской площади 30 апреля 1574 года, Генрих Наваррский великолепно защищал себя на суде, чем и произвел на судей благоприятное впечатление своим достоинством и своей ловкостью, и все это благодаря опытному и талантливому перу свой жены Маргариты. Марго не любила мужа, но всегда, во все самые тяжелые моменты жизни сближалась с ним, оставаясь ему самой верной и надежной политической союзницей, что, впрочем, не мешало ей обманывать Великого Повесу с нежно любимым ею Лa Молем, и когда этот дворянин был обезглавлен, она велела забальзамировать его голову и поместила ее в специальный реликварий. Герцогиня Неверская отдала точно такие же почести голове покойного Коконнаса.

* * *

Но довольно о хорошо известном. Нас ждет Генрих III. Годы его правления отнюдь не были спокойными. В стране продолжалась война — сначала в 1572–1575, потом в 1585–1589 годах, словом, покоя он не знал до самой смерти.

Уже его современники отмечали, что в конце своего правления он у всех вызывал враждебное чувство. И католики, и протестанты относились к нему с одинаковой предвзятостью. Ничего странного в этом не было. После смерти Мари де Клев все женщины казались королю одинаково невыносимыми, и он перестал интересоваться женским полом, задумав искоренить его недостатки, слабости и пороки.

Теперь он окружал себя фаворитами, занявшими в его жизни очень большое место, «Красивые, вздорные, нервные, остроумные, злые, поверхностные, они демонстрировали шокировавшую всех роскошь, наряжались как барышни и прогуливались по улицам, нагло раскачивая бедрами, — говорит Ги Бретон. — Все это возмущало добропорядочных людей, не привыкших, чтобы мужчины гордились чем-то подобным» .

«Они следовали за королем повсюду, — признает современник Генриха III Пьер де Л’Эстулуль, — делая и говоря лишь то, что ему понравится. Они не слишком заботились о Боге и добродетели, довольствуясь милостью своего хозяина, которого они боялись и почитали превыше Бога» .

В народе не любили этих «миньонов» — группу из четырех человек, которых Генрих III все время держал при себе и «осыпал милостями, почестями и подарками». «Стремясь угодить королю, придворные покидали своих жен и открыто заявляли о своей приверженности содомскому греху. Для большинства это было тяжким испытанием, ибо, будучи нормальными людьми, они питали большое отвращение к этим противоестественным удовольствиям. Однако превозмогали себя, рассчитывая быть замеченными.

А тем временем женщины, лишенные мужского внимания, вынуждены были утешаться в обществе друг друга, как сообщает Соваль, — и Париж был переполнен лесбиянок.

Нет, недаром все-таки увидел много лет назад, еще в детстве, герцог Анжуйский, король Генрих III, одну взволновавшую его сцену, о коей повествует Брантом:

„Я слышал от покойного господина Клермон-Тайара-сына, умершего в Ла-Рошели, что в детстве он имел честь сопровождать герцога Анжуйского, впоследствии короля Генриха III, в путешествиях и, по заведенному обычаю, учился вместе с ним, а воспитателем при них состоял господин де Гурне; и вот однажды, по прибытии в Тулузу, он занимался с означенным наставником и, сидя в уголку кабинета, вдруг углядел в узенькую щелочку… в соседней комнате двух весьма знатных дам; дамы эти, раздевшись до чулок, лежали одна на другой, целовались взасос, словно голубки, терли, гладили и возбуждали друг дружку и проделывали множество других развратных движений; сие любовное действо продолжалось не менее часа, и дамы столь воспламенились и изнемогли от объятий, что даже побагровели и исходили потом, хотя стоял лютый холод; в конце концов, усталые донельзя, они неподвижно раскинулись на постели. Он рассказывал, что наблюдал сию распутную игру еще несколько дней подряд, пока двор находился в Тулузе: нигде более ему не случалось видеть подобное, ибо в том месте он мог подглядывать за дамами, в других же нет…

Рассказ его вполне правдоподобен, да и особы эти давно уже пользовались такой репутацией, и многие заподозрили, что они привержены сему страшному виду любви и проводят в ней долгие часы…

…Хочу еще уточнить, — продолжает наш увлеченный летописец, — что женская любовь делится на два вида; первая выражается в пресловутой „щекотке“, вторая же (по словам поэта) в geminos committere cunnos (трении передков). В этом способе, по мнению многих, нет ничего предосудительного, если только женщина не пользуется инструментом, сделанным из… и называемым godemichis.

Я слышал рассказ о том, как один знатный принц заподозрил парочку придворных дам в том, что они используют такое приспособление, и приказал выследить их; действительно, одну из них застали врасплох с искусственным мужским членом между ног, надежно привязанным к телу узкими лентами. Дама так растерялась, что не успела снять его; принц заставил ее показать себя в деле вместе с ее напарницей“ .

С другой стороны, тот же Брантом утверждает следующее: „Король был так великодушен и добр, что вовсе не споспешествовал подобным (т. е. людям, злословящим о дамах) людям, не перебрасывался с ними в стороне от всех игривым словцом, хотя любил веселые шуточки — он не желал, чтобы чернь упивалась ими, ибо сравнивал свой двор с самой знаменитой и великолепной из красавиц мира, с признанным воплощением совершенств — и не позволял пустым, бессовестным болтунам неуважительных слов на этот счет; по его разумению, неподобно при французском дворе говорить о римских, венецианских и иных куртизанках — и не все, что дозволено делать, позволительно высказывать вслух“.

Как видим, человеческая жизнь полна потемок, в которых таится и находит легкое объяснение любое противоречие. К сожалению, пороки и благочестие Генриха III вполне могли уживаться в одном человеке, и мы легче это поймем, если вспомним, в какие драматические времена он жил, и сравним эти времена с нашими. А кроме того, не забудем и того простого обстоятельства, что всякий человеческий характер претерпевает постоянную эволюцию и видоизменяется, постепенно ведя человека к заслуженной им смерти. Грустное заключение, но вполне в духе описываемого нами сюжета.

Так или иначе, но экзальтированная и извращенная природа Генриха III, основы которой можно искать в удовольствиях, пороках и треволнениях французского двора и Франции времен его молодости, получила постепенно самое странное и крайнее воплощение, хотя, с другой стороны, короля воспринимали как носителя извращенного и искаженного благочестия и пуританства.

Конечно, не все дамы осмеливались вкушать подобные радости. Наиболее робкие ограничивались подручными средствами, мечтая о том дне, когда мужчины опять станут нормальными.

Словом, во всей Франции царил ужасающий беспорядок и, по словам некоего автора, „королевство, управляемое безумцем, напоминает пьяный корабль“ .

* * *

Ненависть страны обрекала Генриха III на продолжение гражданских войн, от которых Франция уже давно устала и которые занимали не одно поколение французов.

Особенно раздражал его царедворцев и подданных безудержный и наглый фаворитизм мужского рода, доселе незнакомый французским королям. И хотя Генриха, короля-монаха или лживого святого, обвиняли во всех смертных грехах, он честно нес на себе крест угасающей династии Валуа, словно церемониями своего двора и своим поведением стремясь придать праздничный феерический блеск концу и эпилогу исторической трагедии.

Вина же его заключалась в том, что он придал ей вид фарса. А этого, при всей серьезности тогдашнего положения страны, история ему так и не смогла простить. Она то жестоко обвиняла его, то пыталась так же яростно обелить. Быть может, и то, и другое одинаково напрасно.

Слухи о позорном пороке, в который внезапно погрузился Генрих III, приводили Екатерину Медичи в отчаяние. Несколько раз в день она входила в комнату своего сына, чтобы напомнить о реальности и привлечь его внимание к трагическому положению, в котором оказалось его королевство» . Так было и тогда, когда герцог Алансонский, младший брат короля, примкнул к протестантам, и 30 тысяч его сторонников могли из герцогства Анжуйского начать боевые действия против Парижа, так было и позже, когда в ответ на подписанный королем в Больё эдикт, предоставлявший реформатам значительные права и привидении, герцог Генрих де Гиз с целью «восстановления господнего таинства и повиновения Его Величеству», создал Священную Лигу, готовую в любой момент свергнуть власть самих Валуа под предлогом защиты дела католицизма и яростной борьбы против кальвинистов .

Генрих III болезненно чувствовал, как ему не хватает сторонников, что трон шатается и земля уходит у него из-под ног. Кроме того, укоры его матери делали свое дело. Он мог доверять только близким друзьям, своим фаворитам, которые отличились на военном поприще, были верны и преданы ему, а главное (что доставляло ему особое удовольствие), «позволяли себе дерзкие выходки против брата короля герцога Алансонского (потом герцога Анжу) и его людей и других представителей консервативно настроенной аристократии. Эти четыре мушкетера короля, к которым позднее примкнули еще несколько других, вызывающе одевались, ценили развлечения и галантные (и не только) приключения. Печально известна дуэль миньонов, состоявшаяся 27 апреля 1578 года и унесшая четыре жизни; она была, собственно говоря, отражением борьбы между враждующими католическими группировками».

Из четырех первых фаворитов Сен-Сюльпис был убит в 1576 году, Келюс умер через 33 дня после упомянутой выше роковой дуэли, Сен-Люк, разболтавший своей жене альковные тайны короля, в 1580 году впал в немилость и едва избежал судебного процесса, четвертый, Франсуа д’О, которого Генрих из-за его превосходного управления финансами называл «мой великий эконом», в 1581 году, когда его звезда стала клониться к закату, удалился от двора.

В 1578–1579 гг. в поле зрения исследователей появляются два других фаворита короля, Анн де Жуайёз и Жан-Луи де ля Валетт. Их обоих современники называли «архиминьонами», оба поднялись выше своих предшественников и получили титул герцога (де Жуайёз и д’Эпернон). Отношение короля к этим фаворитам, которых он иногда называл «мои братья», пожалуй, лучше всего выразил тосканский посланник Кавриана, который в 1586 году так прокомментировал их военный успех: «Отец очень радуется, видя, как оба его приемных сына доказывали свои достоинства» .

Однако были и менее лестные отзывы о наклонностях интимных друзей короля. Так, известный поэт и историк своего времени Агриппа д’Обинье в работе «Католическая исповедь сьёра (владетеля) де Санси» писал об одном из своих знакомых, попавших неожиданно в милость к королю: «Этот бедный юноша питал отвращение к таким (!?) гадостям и в первый раз пошел на это по принуждению. Король приказал ему взять книгу из сундука, и когда тот нагнулся, Великий Приор и Камиль (прозвища двух любимцев короля — Антуана де Силли, графа де Рошпо, и кавалера Сальвати) прищемили ему крышкой поясницу. Это называлось у них „поймать зайца в силок“. Вот таким-то образом его и принудили силой к этому ремеслу».

И вслед за Агриппой д’Обинье Ги Бретон продолжает так: «Будучи эклектиком, король обращал свои вожделенные взгляды не только на юношей благородного происхождения. Ему случалось млеть при виде рабочего, вызванного во дворец для ремонта. Так, однажды, большое впечатление на него произвел некий обойщик. „Увидев, как он чинил в зале подсвечники, стоя на высокой лестнице, — рассказывает д’Обинье, — король так в него влюбился, что расплакался“» .

Однако уже историк Мишле предостерегал от негативного отношения к миньонам. Хотя их и называли «министрами сладострастия» короля, вероятно, что поведение короля, и без того очень странное, обрастало слухами, оскорблениями и всяческими полуправдами, превращая очень экзальтированного и в значительной мере платонического монарха (по всей видимости, склонного наслаждаться зрелищем эротических, возбуждающих игр, хотя бы втайне) в чудовище подлинного разврата.

Напротив, известно и другое: «с самого первого посещения монастыря паулинок в январе 1583 года Генрих все больше и больше удалялся от мира. За монастырскими стенами он чувствовал себя прекрасно и был рад тому, чем довольствовались сами монахи» .

Увы, подобное благочестие не находило понимания ни у Екатерины Медичи, ни у его подданных.

Они совершенно терялись в догадках, не зная, чего в следующий раз ждать от такого государя, и начинали опасаться его причуд. Что в них было правдой, что игрой? Что рисовкой, а что подлинным чувством? «Даже папа не одобрял поведения Генриха, которого современники называли иногда королем-монахом» . Что ж, страсти порой находят весьма своеобразное выражение, и пороки могут соседствовать с благочестием, даже искренним, легко воспламеняемые им и питающие его у натур страстных и экзальтированных (но весьма склонных подчас переходить от чувственного к платоническому и обратно, тем самым словно удовлетворяя тайную потребность своей природы. «Что я люблю, я люблю до конца», — говорил король. Словом, Генрих был необычным ребенком в своей семье. «Однако на протяжении столетий никто не желал признать этого» .

 

Глава 9 Смерть Екатерины Медичи и конец династии Валуа

Теперь угроза трону исходила не только от протестантов или Бурбонов, но и от Священной Лиги, и ее реальность удвоила энергию уже далеко не молодой Екатерины Медичи. Королева-мать стремилась помирить герцога де Гиза с королем и тем сохранить корону для своего сына. Ее видели путешествующей между лагерями сражающихся, и она всюду говорила, что цель ее путешествий одна — установление прочного и долгожданного мира. Убежденная, что только примирение способно отвратить бурю, она как никогда была любезна с герцогом. Все было хорошо для того, чтобы обезоружить гнев лигёров . Ее ловкость была столь велика, а умение вести переговоры столь совершенно, что она все-таки вынудила «Меченого» (Le Balafre) отправиться с нею в Шартр, к королю. Там, в присутствии герцога, кардиналов Бурбона и Гиза, а также герцогини де Немур и принца Жуанвильского, она держала речь, прося Генриха III, к тому времени бежавшего из столицы, вернуться в Париж. Говорят, монарх не внял ее просьбе, и тогда она заплакала и произнесла: «Как, сын мой, что будут думать после этого обо мне и о вас?

Возможно ли, чтобы вы так изменили своей природе, всегда заставлявшей вас легко прощать своих недругов?» Но Генрих промолчал. Раздраженный громкими приветствиями и аплодисментами, которыми всюду встречали «Меченого», он с трудом скрыл свой гнев и строго запретил слугам и офицерам своего дома наносить визиты герцогу.

Однако многие, не решаясь наносить визиты герцогу днем, продолжали навещать его ночью, а капитаны кварталов (главы ополчения вооруженных горожан) предлагали ему свою охрану и помощь, зная, что против него «что-то готовится».

Екатерина Медичи не переставала повторять своему сыну, что в отношении Гиза следует применять мягкость, а не силу, ибо сила в настоящее время на его стороне. И король, тайно готовивший свой реванш, подчинился совету матери и назначению Лё Балафрэ генерал-лейтенантом королевства. Подписанным в Шартре союзным эдиктом от 1 июля 1588 года король клялся не складывать оружия вплоть до полного уничтожения еретиков и повелевал своим подданным принять подобную же присягу, поклявшись в верности делу Лиги. Для разрешения спорных вопросов были созваны Генеральные штаты в Блуа, где и произошло давно задуманное Генрихом III убийство Генриха Гиза и его брата.

22 декабря 1588 года после совместной мессы между королем и Генрихом Гизом вспыхнула жестокая ссора. «Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил бы вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили его в глазах короля» , ведь везде только и говорили о похищении государя, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза — мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха Валуа…

Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. Излишняя самонадеянность его и сгубила. «23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа „Сорока пяти“ и нанесли ему множество ран кинжалами. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.

На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам…»

Отдавая приказ своим «Сорока пяти» на убийство Гиза, король велел им не шуметь, поскольку ниже этажом спокойно спала королева-мать.

Когда же герцог отдал Богу душу, Генрих тут же поторопился спуститься к ней: «Мадам! — воскликнул он, — теперь я единственный король в этом королевстве, у меня нет больше соперника и компаньона! Король Парижский мертв!» Екатерина была потрясена. «Что! Сын мой, — едва придя в чувство, глухо промолвила она, — вы велели умертвить герцога де Гиза? А вы предвидели последствия этого? О! Лучше бы вы никогда не становились королем!.. Отличный удар! Но как вы сможете выпутаться!» Присутствовавший при этой сцене врач королевы отмечал: «Она чуть было не умерла от ужасного горя». И в самом деле, тому были немалые основания. Могучей и страшной опоре трона, роду герцогов де Гизов, был нанесен смертельный удар.

«Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство», — мрачно повторяла Екатерина.

31 декабря, по словам ее врача Кавриана, она была совершенно потрясена и не знала, как можно предотвратить грядущие несчастья.

Этим неслыханным (после Варфоломеевской ночи) убийством заканчивался ужасный, 1588, год, предсказанный астрологом Региомонтаном и календарями. Ученый Этьен Паскье обнаружил оба события — революцию Лиги и королевские преступления в двух Центуриях Нострадамуса, изданных еще в 1533 году:

и второе:

Екатерина Медичи так и не оправилась от потрясения, 3 января 1589 года она слегла. У нее начался жар, двор охватила страшная тревога. Всем казалось, что впервые за тысячу лет закачался трон Франции. И было чего опасаться. Династия Валуа вместе с ее последним представителем шла к своему концу. Агония королевы продолжалась недолго. 4 января 1589 года ее не стало. «Были такие, — говорит Брантом, — кто всякое говорил о ее смерти и даже о яде. Может быть, да, может быть, нет, во всяком случае, вероятнее всего она умерла от досады. Тело королевы было вскрыто по приказу короля и был обнаружен абсцесс в легком, но никаких признаков яда. Затем его набальзамировали, хотя и плохо, ибо в Блуа не хватало для этого ни средств, ни опыта, ни достаточного количества благовоний, и обрядили в самые красивые, шитые золотом платья „и перенесли из спальни в зал для аудиенций. Многие дамы в трауре оставались около тела, окруженного многочисленными свечами, а отцы-францисканцы всю ночь читали псалмы“ .

Когда король уехал, тело похоронили без особых почестей, среди ночи, не под сводами, как того требовал обычай, а прямо в земле, так же как и самого ничтожного среди нас, смертных; и даже в таком месте церкви, где не было никаких указаний на то, кто там покоится, горестно вспоминал об этом Этьен Паскье. Недалеки от смысла его слов слова одной сочиненной парижанами песенки:

Так оно покоилось в течение двадцати одного года, пока в 1610 году внебрачная дочь Генриха II и одной его любовницы из Пьемонта, носившая имя Дианы и титул герцогиня д’Ангулем и де Шательро, не приказала перевезти останки законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Дени .

* * *

Moderatrice degli affari умерла, и Генриху III суждено было вскоре оставить свой двор, своих любимцев и Луизу де Водемон, последовать за ней в лучший мир. Наверное, он (как и другие короли этой династии) переполнил чашу Божьего терпения, а его мать, рожая сыновей, лишь приближала роковой последний час собственной династии. Все усилия ее оказались напрасны. Некоторые историки говорят, что она умерла четырнадцать дней спустя после смерти герцога де Гиза, в том же замке в возрасте шестидесяти девяти лет и семи месяцев, и смерть ее никого и не обрадовала, и не удручила. О ней сразу же позабыли, а 1 августа 1589 года последний из все еще живых ее сыновей, король Генрих III, был сражен кинжалом фанатичного монаха Жака Клемана, действовавшего по наущению госпожи герцогини де Монпансье, сестры Генриха де Гиза, поклявшейся отомстить королю за смерть брата.

Одни уверяют, что король Генрих умер 2 августа, то есть на следующий день после злосчастного покушения; другие, что он прожил еще два дня, так и не оставив на земле наследника своего рода и потому препоручив свою земную власть и французский трон Генриху Наваррскому, отныне ставшему его законным наследником, и все это было бы глубоко мрачно и печально, если бы конец династии Валуа и приход на историческую арену новой династии Бурбонов не был очевидным благом для Франции.

Но прежде чем завершить этот труд, уместно привести весьма любопытный исторический пример, касающийся уже времен XVII века. Как ни странно это звучит, но спустя много лет, в 1610 году, когда решался вопрос о торжественном погребении злодейски убитого учителем Равальяком Генриха IV, вдруг вспомнили, что прах Генриха III до сих пор не похоронен в Сен-Дени. Около двадцати лет тело его покоилось в Компьене, где его оставили по приказу Генриха IV: тот боялся давнего пророчества, что будет погребен в Сен-Дени через неделю после его предшественника. И лишь теперь, после его смерти, было решено потревожить сон покойного, чтобы воссоединить его с семьей. Но перенос, порученный одному из его прежних любимейших фаворитов, герцогу д’Эпернону, превратился в трагифарс, подобных которому было немало в истории той эпохи. Бывший миньон Генриха III привез прах последнего Валуа из Компьени в Сен-Дени и уже подвез тело к базилике и колокольне, любимой французскими королями, когда монахи отказались его принять, поскольку не было объявлено официальных похорон. Все это происходило среди бесконечных пререканий, в продолжение которых свита герцога отправилась освежиться (с гробом!) в кабачок „Королевская шпага“. Когда споры закончились, герцог приказал, наконец, внести тело в базилику, но его люди были настолько пьяны, что уронили гроб прямо посреди церкви.

Генрих III теперь покоился в Сен-Дени, и ничто больше не мешало похоронить его преемника. Оба захоронения произошли с разрывом в неделю. Пророчество сбылось» .

 

Приложение I Екатерина Медичи при дворе короля Франциска

12 октября 1533 года город Марсель пребывал в радости. Огни замка Иф и Нотр-Дам-де ля Гард только что известили о приближении папского флота, везущего Клемента VII и его племянницу, невесту королевского сына, юную Екатерину Медичи.

Колокола Собора приветствовали путешественников. Многочисленные барки с толпой дворян, горожан, музыкантов отплыли от берега и направились им навстречу. Триста артиллерийских орудий сотрясли воздух радостными залпами. Простой народ преклонил колени. Во главе флота, на первой, капитанской, галере везли святое причастие, по обычаю того времени всегда сопровождавшее римских пап в их морских путешествиях, Обитый гобеленом из алого атласа, украшенный балдахином из сукна, золотистого цвета, корабль Клемента VII был богато украшен деревянной скульптурой в духе Венецианской республики. Десять кардиналов и большое количество епископов и прелатов сопровождали наследника Святого Петра.

Торжественный въезд в город был окружен небывалой роскошью. Викария Иисуса Христа несли на своих плечах самые дюжие из его приближенных. Он восседал в паланкине. Перед ним на белой лошади, ведомой под уздцы двумя конюхами в торжественных одеждах, везли святое причастие в величественной дароносице.

Толпа, благоговейно встречавшая апостольские благословения папы, осыпала кортеж дождем цветов, священники пели псалмы, в воздухе был разлит аромат благовоний. Кардиналы, облаченные в пурпурные одеяния, парами следовали за папой. За ним под руку со своим дядей, герцогом Альбанским, шла четырнадцатилетняя флорентийка, на ее бледном матового цвета лице горели черные глаза, излучавшие ум и кротость души. Любопытство окружающих достигло крайней степени: все горели желанием знать, какую же роль суждено этой девочке играть в будущем Франции. На следующий день Франциск I в сопровождении двора и иностранных послов с кротостью подлинно наихристианнейшего из королей лично нанес визит и отдал дань глубокого почтения святому отцу. Для короля и папы были приготовлены два дворца, разделенные всего лишь одной улицей и связанные друг с другом огромным переходным мостом, представляющим собой просторный зал, предназначенный для будущих встреч двух суверенов. Люди папы, превознося повсюду выгоды грядущего союза между Францией и Римом, ожидали, что Екатерина передаст флорентийскому дому «три бесценных кольца» — Геную, Милан и Неаполь, находившиеся в это время в руках французов. Франциск I никогда еще не демонстрировал такой галантной предупредительности.

Молодой герцог Орлеанский засвидетельствовал суженой живейшую симпатию, и вся Франция всецело разделяла его радость. Торжественная церемония бракосочетания была проведена 23 октября в кафедральном соборе Марселя самим верховным понтификом, лично отслужившим мессу и надевшим на пальцы новобрачным супружеские кольца. На Екатерине было платье из белого шёлка, украшенное драгоценными камнями и изделиями флорентийских ювелиров. Голову ей покрывала брюссельская кружевная вуаль. Она походила на итальянских мадонн. Папа и король расстались лишь 27 ноября; и в то время как Его святейшество поднимался на свою галеру, Франциск I направился в Авиньон, откуда должен был ехать в замок Фонтенбло. Эта новая резиденция Екатерины переживала в эти десятилетия эпоху своего наивысшего расцвета.

Франциск I в свои 39 лет сохранил все привычки и вкусы молодости, и двор его не был школой добродетели и высокой морали. Брантом описывает нам его как человека, «охотно подбивавшего своих, дворян и тем паче царедворцев, непременно содержать любовниц под страхом прослыть в его глазах либо слишком тщеславным фатом, либо дураком, обещая им в делах амурных всяческое покровительство, он не просто не ограничивался желанием видеть их во всем подражающими ему, но даже хотел стать доверенным лицом как можно большего числа своих слуг».

Но не только в области галантных похождений он мог сойти за подлинного правителя. Венецианский посол Марино Кавалли написал: «Этот правитель отличается большой рассудительностью и немалыми познаниями; слушая его, никогда не придешь к мнению, что хотя бы о чем-либо из касающегося наук или искусств он мог бы говорить неосторожно, неосмотрительно, делая ошибочные выводы. Какой бы темы разговора он ни коснулся, кажется, что любая из них им глубоко прочувствована и продумана. Познания его не ограничиваются военным делом, ведением военных кампаний, руководством армией, выработкой планов сражений и размещением военных лагерей. Он не только великолепно командует артиллерией при штурме крепостей или флотом в войне на море, но также весьма сведущ в охоте, живописи, литературе, языках, различных упражнениях, придающих особую славу и блеск любому представителю цвета рыцарства этой страны».

Екатерина тотчас же поняла, сколь много она способна приобрести в глазах столь просвещенного, столь могущественного, столь любезного и галантного короля. Она пожелала стать его ученицей и, используя малейший повод и случай следовать за ним или изъявлять ему свое почтение, приложила все силы к тому, чтобы стать его постоянной спутницей и своего рода Дамой его ближайшего окружения.

Франциск I до безумия любил охоту. Екатерина сделалась заядлой охотницей. «Она просила у короля, — пишет Брантом, — позволения никогда с ним не расставаться. Говорят, она, такая изящная и ловкая, хотела присутствовать при всех его охотах или поездках, дабы извлечь из них полезные секреты и познания как в области охоты, так и в области науки управлять». И Брантом добавляет немного спустя: «Король Франциск, зная ее горячее желание и добрую волю следовать за ним и повиноваться его примеру, от всего сердца дал на это свое согласие, ведь сверх всего прочего он искренне и нежно любил ее, ему доставляло радость видеть молоденькую супругу сына стремительно садящейся в седло, ловко и грациозно гарцующей на коне. Среди его спутников в этом она была первой. И Екатерина следовала за своим монархом беспрестанно — из города в город, из замка в замок, из леса в лес. Марино Джустиньяни, посол республики Венеции во Франции с 1532 по 1535 годы, пишет в этой связи: „Никогда, за все время моего посольства, двор не останавливался в одном и том же месте долее 15 дней кряду, А молодая флорентийка, столь же обаятельная тонкостью своего ума, как и удивительной ровностью настроения, искала себе новых друзей не только в свите короля и принцев крови, но и среди всех, кто с нею сближался. Она жила в добром согласии с „маленькой группой придворных дам, — говорит Брантом, — дам родовитых, с хорошей репутацией“, которых сам Франциск I заботливо выбирал среди „самых красивых и самых любезных в обхождении женщин“ и которые царили при дворе, подобно богиням Олимпа“».

Екатерине требовалась вся ее ловкость, вся осторожность, чтобы не попасть в силки, уже для нее расставленные. Ей вредили аристократические предрассудки.

Французская аристократия вовсе не считала, что папская тиара Льва X и Клемента VII в достаточной мере возвысила и облагородила родовой герб Медичи.

Поговаривали, что, вопреки всему, они были и остаются торговцами и что бракосочетание герцога Орлеанского с представительницей их рода волей-неволей приходится считать мезальянсом. Утверждали также, что папа не сдержал обещаний, данных им королю. И в самом деле через несколько месяцев Клемент VII скончался, а брак между Генрихом и Екатериной стал бесполезен. «Поскольку Екатерина переставала быть „кузиной папы“, она не могла более — во всяком случае так думали — играть политическую роль» .

Два года спустя тот же Джустиньяни писал: «Герцог Орлеанский женился на мадам Екатерине Медичи, и это не доставило удовольствия никому, а скорее, можно сказать, вся нация недовольна. Здесь находят, что папа Клемент обманул короля. Однако племянница его любима и королем, и дофином, и своим супругом. Более того, вышедшей замуж за второго сына Франциска I Екатерине вовсе не предназначалось судьбой играть в это время сколько-нибудь заметную политическую роль. Единственным честолюбивым притязанием, которое они с супругом могли лелеять в душе, было получение прав на владение герцогствами Миланским и Урбинским .

Неожиданное событие круто изменило нормальное течение жизни четы. Дофин, следовавший за королем на войну в Прованс, внезапно скончался в городке Турнон 15 июля 1536 года. Герцог Орлеанский, став наследником трона, обрел, наконец, титул дофина. Ему было 18 лет, Екатерине 17. Положение супруги дофина становилось трудным, будучи уже три года замужем, она оставалась бездетной, и говорили, что она никогда не сможет иметь детей. Другая, властная, привыкшая к господству, обольстительная женщина подчинила себе сердце супруга Екатерины, а Екатерина, обладавшая способностью глубоко проникать в сокровенную суть событий, сразу увидела, что борьба для нее в настоящих условиях была бы невозможна. Конечно, Диана де Пуатье родилась в 1499 году и на целых 20 лет была старше нее. Но то была подлинная волшебница, очаровательнейшая Армида, женщина, полная соблазна и великолепия, очарование которой, подобно волшебному талисману, околдовало слабого Генриха.

В характере молодого принца скрывались глубокие корни нерешительности и слабоволия. Детство его протекало печально. Отправленный в Испанию вместе со своим братом в 1526 году в качестве заложника во исполнение Мадридского договора, он провел 4 года в Вальядолиде, в монастыре, среди монахов, на положении пленника. Вернувшись ко двору своего отца, он вынужден был заново учиться французскому языку. Не доверяя себе самому, приниженный и молчаливый в присутствии короля, очарованный блеском сияния этого могущественного монарха, он думал, что нуждается в покровительнице. Тогда-то он и познакомился с красавицей — вдовой сенешала Нормандии Дианой де Пуатье, графиней де Врезе, „одевавшейся мило и торжественно, — говорит Брантом, — но во все одно лишь черное и белое“.

В эту эпоху и в это время своей жизни Диана де Пуатье была истинным чудом. Она была первой и единственной страстью Генриха. Он и не надеялся, что осмелится когда-нибудь поднять глаза на своего идола. Женщина, выказывавшая перед всеми лицемерное горе по поводу смерти супруга, казалась ему образцом мудрости и добродетели. Диана, опытная кокетка, с одного взгляда поняла, что сможет сделать с нежной, не окрепшей и наивной душой восторженного юноши. Она вдохнула в него поначалу платоническую, а потом чувственную страсть, овладевшую человеком без остатка и господствующую одновременно над его разумом, воображением и сердцем. Начиная с легких проблесков надежды, подаваемой ею молодому обожателю, она делала вид, что не позволяет себя любить. Весь двор был шокирован разыгрываемой ею комедией. Венецианский посол Марино Кавалли писал о дофине: „Он не наделен даром пленять женские сердца. И его жены ему было бы вполне достаточно. Но при всяком удобном или неудобном случае он обращает свой взор или обращается с вопросами к госпоже вдове сенешала Нормандии. К ней он испытывает подлинную нежность, но думаю, что в этом чувстве нет ничего сладострастного, это не более, чем чувства ребенка к его матери. Утверждают, что эта дама берег на себя смелость наставлять дофина на путь истины, поправлять ошибки, давать советы, дабы отвратить от всех недостойных его поступков“. Вскоре, однако, стало ясно, к чему клонилась эта „материнская“ забота.

В 1541 году на празднике, данном в лесу Ля Берладьер, возле замка Шательро, дофин публично надел на себя цвета мадам сенешальши и с тех пор никогда не покидал ее.

Последние годы Франциска I были отмечены дуэлью двух фавориток — герцогини д’Этамп, любовницы короля, и Дианы де Пуатье, любовницы дофина. Двор разделился на два лагеря, а король вместо того, чтобы прекратить эти склоки и интриги, находил в них своего рода удовольствие. Это был нескончаемый поток злословия, лжи и эпиграмм. Гордая тем, что она моложе соперницы на 10 лет, герцогиня, которая, по словам своих льстецов, была самой ученой среди красавиц и самой красивой среди ученых, торжествовала и теперь желала видеть весь двор у своих ног. Королева Элеонора, сестра Карла V, женщина мягкая и скромная, держалась в стороне и искала утешения в благочестии, в чтении, которое любила страстно. Вся власть сконцентрировалась в руках герцогини д’Этамп . Император Карл V хорошо знал об этом. Во время его приезда во Францию король сказал ему, указывая на свою фаворитку: „Брат мой, вот прекрасная дама, которая придерживается того мнения, что я не должен выпускать вас отсюда до тех пор, пока вы не откажетесь от условий Мадридского договора“, на что император Карл холодно отвечал: „Если мнение ее хорошо, ему нужно последовать“. Но уже за обедом несколько часов спустя он как бы случайно уронил перед герцогиней алмаз большой ценности, который подняла и преподнесла ей служанка, но та отказалась его принять, промолвив: „Сударыня, он в слишком красивых руках“.

Ловкий венценосец умел сделать себе союзницу из любовницы своего соперника. Она стала во главе партии, желавшей, чтобы политика Франции строилась целиком на союзнических отношениях между Францией и Испанией.

Диана де Пуатье придерживалась совсем другого мнения, и борьба двух женщин приобретала масштаб государственного противостояния. Поэты и художники охотно вмешивались в соперничество двух женщин. И в то время как художник Приматиччо без устали воспроизводил в королевских залах и галереях черты герцогини д’Этамп, Бенвенуто Челлини своей моделью выбирает Диану де Пуатье, прекрасную охотницу, и в своих мемуарах знаменитый гравер-ювелир рассказывал во всех подробностях свои столкновения и ссоры с герцогиней д’Этамп и Приматиччо.

Поэты партии герцогини д’Этамп прославляли ее сияющую несравненную красоту, а госпожу сенешальшу называли в своих французских и латинских эпиграммах не иначе как беззубой и безголосой старухой и матроной, обязанной исключительно румянам остатку обманчивого великолепия.

Женщина менее умная, чем Екатерина, могла бы сразу встать на сторону герцогини д’Этамп, образовать таким образом „политическую лигу“, коалицию с могущественной фавориткой и атаковать сенешальшу. Но такой дерзкий и неосмотрительный удар был вовсе не во вкусе Екатерины. Она понимала, что гораздо выгоднее не первых порах оставаться в одинаково добрых отношениях с обеими враждующими сторонами, ожидая времени, когда они сами обессилят друг друга. Так женщина, которой однажды суждено было занять в истории выдающееся место, предпочла в данный момент отступить в тень. Она казалась подлинным образцом сдержанности и простодушия.

Франциск I, не ожидавший от нее ничего подобного, был поражен. Что касается дофина, то, несмотря на малое расположение к своей жене, он не мог не отдать должное прекрасным качествам ее души.

„Она была, — пишет Брантом, — красивой и отличалась величественной и горделивой осанкой, лицом милым и прекрасным, грудью очень белой и полной, столь же белой, как и все ее остальное тело… Сверх того, она всегда прекрасно одевалась и умела в этой области делать небольшие, но бросающиеся в глаза короля и придворных дам открытия. Короче, в ней было много красоты, которую она умела преподать и преподнести именно тем, кого избрала целью своих устремлений. Она охотно и часто смеялась, была от природы весела и жизнерадостна и умела „сказать словцо“, что в те годы значило острить“. Художественное, артистическое изящество окружало всю ее особу, а спокойное и добродушное выражение лица, хороший вкус в выборе нарядов, утонченность манер, — все это придавало ей немалую толику очарования. И потом… она была так покорна своему супругу!

С какой заботливостью избегала она всякого намека, легкой тени упрека в его адрес! Перед его недостатками она смежала глаза! Генрих говорил себе, что трудно было бы найти другую такую женщину, способную в столь щекотливой ситуации остаться верной ему и своему супружескому долгу. „Хозяйство на троих“ продолжалось, и если дофин и любил свою возлюбленную Диану, то к жене он испытывал чувство искренней дружбы. Всякий раз, когда ей случалось упрекать свою злую судьбу, Екатерина Медичи вновь и вновь говорила себе, что сколь бы горьким ни было ее положение, выходом из него мог быть только уход в монастырь, а менять двор французского короля, несмотря на горести и унижения, выпавшие здесь на ее долю, на обет монашества у нее не было ни малейшего желания. На девятом году супружества у нее все еще не было детей и страх развода не переставал тревожить ее.

Было неизвестно, решится ли Франциск I на столь безрассудную и крайнюю меру и если решится, то что ожидает молодую женщину в будущем. Сможет ли она вернуться во Флоренцию, где ее, вполне вероятно, не захочет принять герцог Флорентийский, у которого много меньше прав на верховную власть в городе, чем у нее? Тем не менее, это не произошло. В донесении венецианского посла Лоренцо Контарини объясняется, как при помощи осмотрительности Екатерине удалось избежать грозы, готовой над ней разразиться. Она встретилась с королем, не скрыв от него, что ей известно его намерение дать другую супругу ее мужу. „До сих пор, — продолжала она, — Богу не было угодно даровать мне детей, и если Его Величество не соблаговолит подождать еще немного, ей, верной слуге короля Франции, имеющей перед ним немалые обязательства, не остается ничего другого, как принять обет и постричься в монахини, чтобы хоть чем-то искупить, загладить и смягчить свою вину перед королем“. Это излияние чувств до глубины души тронуло Франциска I. Его благородное и чуткое сердце было столь взволновано, что он сказал Екатерине: „Дочь моя, да не усомнитесь вы, став моей невесткой, в том, что именно такова была воля Господа, которой мы, люди, обязаны следовать во всем. Быть может, Богу еще будет угодно внять нашим мольбам и ответить нам тем, что мы, вы и я, всего более желаем“. И случилось так, что малое время спустя она забеременела и в 1543 году явила на свет мальчика, к великому и всеобщему удовольствию и удовлетворению».

Некоторое время спустя другой венецианский посол Маттео Дандоло писал о Екатерине: «Его Величество король нежно любит ее, и те же самые чувства испытывает к ней двор и народ, и чувства эти столь сильны, что нет никого, ни одного человека, кто бы не захотел отдать всю свою кровь, чтобы подарить ей сына».

И сколь бесплодна была она в первые годы замужества, столь же плодовита стала теперь. С 1543 по 1555 годы она произвела на свет десятерых детей. Став матерью, она почувствовала себя много уверенней. Страх неминуемого развода прошел, и в душе своей ловкая принцесса с восторгом аплодировала себе самой, прославляя свою осторожность и предусмотрительность, помогшие ей выбраться из подобного затруднения. Много моложе Дианы де Пуатье, она целиком уповала на свою молодость и время, которые непременно помогут ей совершить поразительный реванш. Астрологи обещали ей господство.

Веря их словам, она ждет. Внутренний голос говорит ей: «Ты будешь править!» Она не сомневается в этом ни на мгновение, и каждый новый день приближает ее к цели.

Именно к ней с полным правом можно применить знаменитые слова: «Гений — это долгое терпение».

Глава из книги Эмбер де Сент-Амана «Женщины при дворе последних Валуа».

Перевод Богомолова А. И.

 

Приложение II Извлечение из книги

Оноре де Бальзака

«О Екатерине Медичи»

«Существовал один человек, который для Екатерины был дороже ее сыновей; этим человеком был Козимо Руджери. Она поселила его в своем дворце Суассон, сделала главным своим советником, который должен был говорить ей, согласуются ли со звездами суждения и здравый смысл ее земных советников… В начале XVI века Руджери-старший, отец Козимо Руджери, возглавлял тот тайный университет, откуда вышли Кардано, Нострадамус, Агриппа, которые один за другим становились придворными врачами Валуа, словом, все астрологи, астрономы, алхимики, окружавшие в это время христианских государей и пользовавшиеся покровительством Екатерины Медичи. В гороскопе, составленном Базилем и Руджери-старшим, основные события жизни Екатерины были предсказаны с поразительной точностью, непонятной для тех, кто отрицает оккультные науки.

Гороскоп этот предвещал те несчастья, которыми было отмечено начало ее жизни и которые относились ко времени осады Флоренции: ее выход замуж за принца крови, неожиданный приход этого принца к власти, рождение детей и их число… Все предсказания этого гороскопа исполнились с такой точностью, что многие историки считали, что он был составлен задним числом.

Всем известно, что Нострадамус привез в замок Шомон, куда Екатерина удалилась во время заговора Ля Реноди, некую женщину, которая владела даром предвидения. Таким образом, во время царствования Франциска II, когда все четыре сына королевы были еще детьми и совершенно здоровыми, до того как Елизавета Валуа вышла замуж за испанского короля Филиппа II, а Маргарита Валуа за Генриха Бурбона, короля Наваррского, Нострадамус и его подруга подтвердили все предсказания этого пресловутого гороскопа. Эта гадалка, вне всякого сомнения владевшая даром ясновидения, женщина, жизнь которой не оставила никаких следов в истории, утверждала, что последний из ставших королями сыновей Екатерины будет убит. Посадив королеву перед магическим зеркалом, отражавшим прялку, на одном из концов которой вырисовывались, одно за другим, лица каждого из сыновей королевы, колдунья вращала прялку, а королева считала число оборотов. Каждый оборот прялки соответствовал одному году царствования того или иного из ее сыновей. Когда затем появилось изображение Генриха IV, прялка сделала двадцать два оборота. Эта женщина (некоторые историки считают, что это был мужчина) сказала испуганной королеве, что Генрих Бурбон действительно будет царствовать во Франции, и царствование его продлится именно столько лет. Едва только Екатерина узнала, что Беарнец взойдет на престол тогда, когда будет убит последний из Валуа, она воспылала к нему смертельной ненавистью. Когда королеве захотелось узнать, какой смертью умрет она сама, ей было сказано, что она должна остерегаться Сен-Жермена. С этого дня, думая, что ее или заключат в тюрьму замка Сен-Жермен или убьют в этом замке, она ни разу туда не показывалась, несмотря на то, что замок этот был бы для нее в силу своей близости к Парижу во много раз удобнее, чем все другие, в которых она вместе с королем укрывалась во время смут. Когда же через несколько дней после убийства герцога Гиза в Штатах Блуа она захворала, напутствовать ее пришел некий прелат. Она захотела узнать, как его зовут, ей ответили, что имя его Сен-Жермен.

— Значит, я умру! — воскликнула она.

На следующий день она умерла, прожив ровно столько лет, сколько ей было предсказано всеми ее гороскопами».

Оноре де Бальзак Соб. соч. т. 21. 1960. «О Екатерине Медичи» Перевод А. Шадрина.

 

Приложение III Королева Маргарита (Королева Марго)

Королева Маргарита в молодости отличалась красотой, несмотря на то что у нее были слегка отвисшие щеки и несколько длинное лицо. Никогда, пожалуй, не было на свете женщины, более склонной к любовным утехам. У нее была особая бумага, поля которой усеивали сплошь эмблемы побед на поприще любви; бумагой этой она пользовалась для любовных записок. Она изъяснялась галантным стилем того времени, но была весьма неглупа. От нее сохранилось сочинение под названием «Плохо обставленный уголок спальни», по которому можно судить, какова была ее особая манера письма.

Она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из коих находилась коробочка с сердцем усопшего любовника; ибо когда кто-то из них умирал, она тотчас же заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Фижмы эти она каждый вечер вешала на крюк за спинкой кровати и запирала на замок.

Со временем она ужасно растолстела, и при этом заставляла делать себе лиф и юбки гораздо шире, чем следовало, а по ним и рукава. Мерка ее была на полфута больше, чем у других. Она носила белокурый шиньон цвета отбеленного льна с желтоватым оттенком, ибо рано облысела, посему на висках у нее были большие букли, тоже белокурые, которые ей время от времени подстригали. В кармане она всегда носила про запас волосы того же цвета, опасаясь, что в нужную минуту их не окажется под рукою; дабы придать себе большую статность, она вставляла себе в платье по бокам жестяные планки, расширявшие лиф. Через некоторые двери она не могла пройти.

На склоне лет она любила некоего музыканта Виллара. Этому Виллару приказано было всегда носить засученные штаны и привязные чулки, хотя никто уже так не одевался. Между собою его называли «Король Марго». У королевы было несколько побочных сыновей; один их них, говорят, выжил и стал капуцином. Наличие «Короля Марго» отнюдь не мешало нашей королеве быть весьма набожной и богобоязненной, ибо она заказывала неисчислимое количество месс и вечерен.

Если не считать ее безудержного стремления к любовным утехам, она была весьма благоразумна. Она не пожелала согласиться на расторжение своего брака с королем в пользу г-жи де Бофор. У нее был гибкий ум, и она умела приспосабливаться к требованиям своего времени. Она наговорила множество льстивых слов покойной королеве-матери, и когда г-а де Сувре и де Плювинель подвели к ней покойного короля, воскликнула: «Ах, как он красив! Ах, как он хорош! Сколь же счастлив Хирон, воспитующий сего Ахилла!». Плювинель, который отличался изяществом ума не в большей мере, чем его лошади , шепнул г-ну де Сувре ; «Говорил я вам, что эта злючка как-нибудь да обругает нас!» Г-н де Сувре и сам-то был не очень смышлен. В ту пору кто-то сочинил стихи, названные «Видением Двора», где говорилось, что от Хирона у него, Плювинеля, только и есть, что задняя часть. Этому Плювинелю пришла как-то в голову довольно забавная мысль. Он заявлял, что ничего так не желает, как присутствовать при баталии против челяди. И когда однажды г-н де Ивето, наставник покойного короля, разгневался на своего слугу, Плювинель послал к Ивето пажа с обещанием прислать для известной ему баталии одного из лучших скакунов королевской конюшни.

Генрих IV иногда навещал королеву Маргариту и всякий раз ворчал, что королева-мать-де недостаточно далеко вышла ей навстречу при первом посещении.

За трапезой у королевы Маргариты по ее просьбе неизменно разглагольствовал какой-нибудь сочинитель. Под ее покровительством находился Питар, писавший рассуждения о морали; его тоже она часто заставляла говорить.

Покойный король задумал показать балет «Старый двор», где среди прочих персонажей была выведена и королева Маргарита в том забавном облике, какой был свойствен ей на старости лет. Намерение это было само по себе неразумно: не следовало, по крайней мере, выставлять на посмешище дочь стольких государей.

К слову о балетах. Однажды, когда в покоях королевы Маргариты представляли какой-то балет, герцогиня де Рец попросила королеву приказать, чтобы впускали только приглашенных, дабы можно было посмотреть представление в свое удовольствие. Некая м-ль л’Уазо, хорошенькая и легкомысленная женщина, все же умудрилась пройти и сесть рядом с королевой Маргаритой. Увидев ее, герцогиня возмутилась и попросила у королевы позволения проучить эту женщину, задав ей один небольшой вопрос. Королева посоветовала ей ничего не предпринимать, предупредив, что у этой птички есть клюв и когти; но герцогиня настаивала, и в конце концов королева согласилась. Итак, м-ль л’Уазо подозвали, и она приблизилась с весьма непринужденным видом. «Мадемуазель, — обратилась к ней герцогиня, — не будете ли вы столь любезны сказать мне, бывают ли у птиц рога?». — «О да, сударыня, — отвечала та, — например у дюков». Королева, услышав это, рассмеялась и сказала герцогине: «Ну, как? Не лучше ли вам было послушаться меня?».

Я слышал о королеве Маргарите довольно забавную историю. Некий гасконский дворянин Салиньяк еще в ту пору, когда она была молода, безумно влюбился в нее, она же не отвечала на его чувства. Однажды, когда он корил ее за черствость, она спросила его: «А чем могли бы вы доказать мне вашу любовь?». — «Нет ничего такого, чего бы я не сделал», — отвечает он. — «Даже приняли бы яду?». — «Да, лишь бы вы позволили мне умереть у ваших ног». — «Я согласна!» — откликнулась она. Они назначают день; она велит приготовить для него сильнодействующее слабительное. Он проглатывает его, и Королева запирает его в комнату, поклявшись, что придет прежде, чем подействует яд. Там он оставался два часа, и лекарство подействовало столь основательно, что, когда отперли дверь, рядом с гасконцем невозможно было долго стоять. Этот дворянин, сдается мне, был потом послом в Турции.

Гедеон Таллеман де Рео. «Занимательные истории».

Перевод А. А. Энгельке. Изд. «Наука». Ленинград. 1974.

 

Приложение IV Проспер Мериме. Брантом

Мало что известно о жизни Пьера де Бурдейя, аббата и сеньора де Брантома. Мы знаем о нем лишь то, что он сам пожелал нам сообщить; но он был гасконец, любил говорить о себе, и мы не считаем его лжецом. Благодаря своему происхождению, характеру, вкусам он с ранних лет был довольно близок с большинством людей, сыгравших крупную роль во второй половине XVI века. Его общества, видимо, искали в светских кругах того времени за веселый нрав, за остроумие и порядочность. Если судить о писателе по тому, как он изобразил себя, он был прежде всего человек благовоспитанный, или, точнее, истинный сын своего века, верный портрет которого без крупных пороков и крупных добродетелей мы найдем в его произведениях. Изучить их крайне полезно, чтобы знать, каковы были нравы и образ мыслей средних людей триста лет тому назад.

Дата и место его рождения нигде точно не указаны. Есть все основания полагать, что он родился в Перигоре, ибо там обосновалась и обычно жила его семья. Он говорит, что «в 1552 году был еще очень мал и ходил в школу», и далее, что «семи лет от роду потерял отца». Между тем обнаружено завещание его отца, помеченное 1547 годом; полагают, что оно было составлено незадолго до смерти завещателя, — следовательно, мальчик родился около 1540 года.

Он был третьим сыном виконта Франсуа де Бурдейя и Анны де Вивон де Шастеньере. Франсуа де Бурдей служил в конном отряде под началом Баярда; он был смертельно ранен в Павии и оставил по себе славу храброго солдата, любителя повздорить и отнюдь не ханжи, ибо имел возможность близко наблюдать папский двор. Его вдова согласилась стать фрейлиной Маргариты Ангулемской, королевы Наваррской. Мать г-жи де Бурдей, в девичестве Луиза де Дайон, а затем супруга и вдова г-на де Шастеньере, уже исполняла при королеве обязанности статс-дамы. Все раннее детство вплоть до 1549 года — года смерти Маргариты Ангулемской — мальчик провел с матерью и бабушкой. Он уверяет, что королева Наваррская умерла, как подобает доброй католичке; мы готовы верить ему на слово, хотя он был слишком мал, чтобы судить об этом, да и никогда не считался особенно сведущим по части религии. Выть может, при небольшом, но просвещенном дворе Маргариты Ангулемской он получил еще ребенком уроки терпимости, которыми хорошо воспользовался впоследствии. Весьма вероятно, что он приобрел там вкус к чтению и беседе, чему мы и обязаны написанными им произведениями.

После того, как его семья переехала из Наварры в Перигор, мальчик поступил в знаменитую тогда пуатьерскую школу, где изучил латынь лучше, чем любой его современник. Это вовсе не значит, что он хорошо знал все, но все же мог прочесть при случае несколько стихов и перевести для дам, ничтоже сумняшеся, латинские надписи и отрывки из классических произведений. Семья издавна прочила его в священнослужители, и еще ребенком он пользовался доходами с епархии Сент-Ириекс и двух приорств — Руаян и Сен-Вивьен. То были семейные бенефиции, передававшиеся от отца к сыну. В 1553 году смерть Жана де Бурдейя, старшего брата Пьера, павшего смертью храбрых при осаде Эдена, привлекла к его семье милостивое внимание Генриха II, который даровал нашему автору, едва достигшему шестнадцати лет, аббатство Брантомское, приносившее около 3 тысяч ливров дохода. По обычаю того времени, Пьер де Бурдей стал именоваться Пьером де Брантомом, до примеру большинства дворян, бравших вместо фамилии название принадлежавшей им сеньерии.

Хотя Пьер де Брантом и был аббатом, он пожелал участвовать в войне и повидать прекрасную страну, где некогда его отец сражался бок о бок с рыцарем без страха и упрека. Он отправился в Италию в конце 1557 или в начале 1558 года с намерением вступить в армию маршала де Брисака как знатный доброволец, то есть в сопровождении пяти-шести дворян, находившихся у него на содержании, хорошо вооруженных и верхом «на добрых конях». Чтобы снарядить эту свиту, ему пришлось продать часть леса в Сент-Ириексе, за что он выручил 500 экю золотом. Несмотря на «добрых коней», Брантом поступил в пехоту — род войск, начинавший входить в славу. Но в 1558 году в Италии никто не воевал, и Брантом решил, что ему не стоит особенно туда торопиться. Он остановился в Женеве и познакомился с Польтро де Мере, тем самым, который пять или шесть лет спустя умертвил герцога Франсуа де Гиза; это был несчастный изгнанник, ради хлеба насущного изготовлявший пуговицы вместе с бароном д’Обетером, другим вероотступником, бежавшим от преследований, соседом Брантома и ревностнейшим перигорским кальвинистом. Женева служила в те времена убежищем для большинства французов, гонимых за религиозные убеждения. Брантом встретил там, между прочим, парижского аптекаря, который прославился искусством вызволять из беды девушек, сделавших ложный шаг, а затем стал поучать благочестию женевцев.

По всей вероятности, дворяне из свиты Брантома получили приказание не подвергать его слишком большой опасности; все же он был ранен в лицо у Порто-фино, близ Генуи, в результате так называемого «злоключения с аркебузой», которое биографы приняли за рану, полученную на поле брани. Но помимо того, что в этой местности не было, насколько известно, ни одного сражения, огнестрельная рана в лицо бывает обычно весьма серьезна, а он отделался шестью днями слепоты. Совершенно очевидно, что речь идет о вспышке пороха во время какого-нибудь военного упражнения. Это случалось довольно часто в те времена, когда солдаты заряжали оружие, держа в руках зажженный фитиль. Некая красавица, уроженка Женевы, быстро и не без приятности вылечила его. Она «брызгала ему в глаза молоком из красивых своих белых грудей, ибо ей было всего тридцать лет, и белыми своими руками умащивала лицо его какой-то мазью, ею самой изготовленной». Это было началом милого романа, но он не получил развития, а может быть, наш автор из скромности умолчал о дальнейшем.

Окончательно выздоровев, Брантом объездил Италию и, видимо, бережливо расходовал свои 500 экю золотом, так как подолгу живал в Риме, Милане, Ферраре и других городах. По примеру Улисса, он «многих людей города посетил и обычаи видел», задавал множество вопросов и всюду интересовался различными способами вести войну и заниматься любовью. Во время этого путешествия он подружился с Филиппом Строцци и поступил на службу к Франсуа де Гизу, великому приору и адмиралу Франции. Брантом был племянником Шастеньере, убитого на дуэли Жарнаком, и его родство с человеком, которого очень любили принцы из Лотарингского дома, явилось превосходной рекомендацией в глазах великого приора. В 1559 году Брантом последовал за ним в Неаполь и был принят при блестящем дворе вице-короля, герцога Алькала, и в гостиных Марии Арагонской, вдовы знаменитого маркиза дель Васто, одной из наиболее выдающихся женщин своего времени, отличавшейся изысканностью манер и живостью ума. На борту галеры великого приора Брантом испытал жестокую бурю неподалеку от Ливорно и, кажется, готов был поверить, что непогоду навлекло на них богохульство генуэзского капитана, вознегодовавшего на небо за свои проигрыши в карты.

В 1560 году мы вновь встречаем Брантома при французском дворе, без должности, но зато ставшим своим человеком в доме всемогущих тогда Гизов. Он находился в Амбуазе в день, когда там вспыхнул заговор, подготовленный Реноди: впоследствии он рассказал несколько забавных историй об этом отважном, хотя и малоизвестном бунтовщике.

В 1564 году он сопровождал в Шотландию великого приора, которому было поручено отвезти туда Марию Стюарт, глубоко опечаленную тем, что ей приходится покидать Францию. Он оказался на одной галере с королевой и Шателяром и видел зарождение страсти, приведшей несчастного дворянина на эшафот. Простившись с шотландской королевой, он остановился в Лондоне и был представлен Елизавете Английской, восхитившей его красотой и величавостью. В том же году он вернулся во Францию и был весьма удивлен при виде осмелевших протестантов, которые стали чуть ли не похваляться своим участием в амбуазском заговоре. Нетрудно было предвидеть близость междоусобной войны. Воспитанный в католичестве, хотя и лишенный устойчивых воззрений, сверх того аббат, да еще на службе у Гизов, Брантом не мог колебаться в выборе знамени. Он сопровождает герцога Франсуа во время горячей схватки у стен Парижа в 1562 году, затем при осаде Буржа, Блуа и Руана. Он присутствует при сражении в Дре, о котором сообщает достоверные и весьма занятные подробности, и, обласканный герцогом, допускается в числе немногих дворян вечером после битвы в покои пленного принца Конде, который грелся у камина, собираясь возлечь на ложе своего победителя. Во всех этих случаях Брантом вел себя как храбрый солдат, шел в огонь следом за герцогом, но без лишнего молодечества, ибо носил в окопах железный шлем, покрытый черным фетром, чтобы блеск металла не привлек выстрелов, — предосторожность весьма похвальная, о которой я упоминаю лишь в доказательство его здравого смысла, редкого во времена, когда молодые сумасброды считали, будто смелость неотделима от безрассудства. Герцог де Гиз оказался еще осмотрительнее Брантома: он отдал в Дре своего боевого коня и доспехи оруженосцу, который благодаря этой чести был изрешечен пулями.

Брантом находился в штабе Франсуа де Гиза еще в 1563 году, при осаде Орлеана, где увидел за трапезой своего женевского знакомого Польтро де Мере, прибывшего туда незадолго до покушения. Герцог милостиво принял Польтро, как вероотступника, имеющего некоторый вес, и усадил его в тот день за свой обеденный стол. Мы обязаны Брантому интересными подробностями о последних минутах Франсуа де Гиза. Несмотря на весь свой фанатизм, Польтро вовсе не стремился сложить голову «за правое дело» и выжидал случая, когда жертва окажется одна или под слабой охраной. Случилось так, что, возвращаясь после рекогносцировки в свою штаб-квартиру в Оливе, герцог переправлялся через Луару в небольшой лодке с тремя или четырьмя слугами — он не пожелал тратить четыреста — пятьсот экю на восстановление моста ради того, чтобы взять с собой свиту. «Побережем деньги его королевского величества, — говорил Франсуа де Гиз, — он нуждается в них для других дел… Ведь встречный и поперечный проедает, расхищает их». Эта достойная похвалы бережливость и выдала его убийце. Рана оказалась смертельной, и от герцога уже отказались лекари, когда некий Сен-Жюст д’Алегр пообещал вылечить умирающего при помощи заклинаний и прочих чар, коими он якобы обладал. Герцог, веривший в колдовство, как и все современники, не захотел прибегнуть к нему, «предпочитая смерть противному богу волшебству». Брантом, расспрашивавший убийцу, не говорит прямо, что тот застрелил адмирала, но дает ясно понять, что так оно и было; впрочем, эти подозрения разделялись тогда всеми католиками. Брантом слышал, как юный Анри де Гиз, тринадцатилетний мальчик, клялся, что «не умрет, пока не отомстит за убийство отца».

За убийством Франсуа де Гиза последовал мир, или, точнее, перемирие, между католиками и протестантами, и эти две некогда враждебные партии отправились вместе на осаду Гавра, который и был взят ими, у англичан. Брантом, видимо, не принимал участия в этой экспедиции.

В 1564 году он был причислен ко двору герцога Орлеанского, впоследствии Генриха III, в качестве одного из его приближенных на жалованьем 600 ливров. Это положение, не имевшее ничего общего с положением фаворита, открывало ему доступ во дворец, не обременяя, очевидно, излишними обязанностями, ибо он вскоре покинул Францию, чтобы присоединиться к испанцам, готовившимся выступить против берберов, Брантом принял участие в этой недлительной и некровопролитной кампании под влиянием дружеских чувств к испанским сеньорам, с которыми он познакомился в Неаполе. Войско в 10 тысяч человек под командованием дона Гарсии де Толедо атаковало в августе 1564 года Пенон де Велес, довольно сильную крепость, охраняемую всего-навсего шестьюдесятью турками, которые бежали при первых же орудийных залпах. С падением этого форта кампания окончилась; на обратном пути Брантом высадился в Лиссабоне и был принят там как знатный дворянин и герой-победитель. Король дон Себастьян, который узнал вскоре на горьком опыте, что такими врагами, как мавры, не стоит пренебрегать, выслушал из уст нашего автора подробное описание экспедиции и пожаловал ему орден Христа. Из Лиссабона Брантом отправился в Мадрид и был столь же хорошо принят королевой Елизаветой, весьма довольной, что может повидать соотечественника и узнать от него более или менее свежие новости о французском дворе. Она попросила герцога Альбу представить гостя своему супругу Филиппу II, дону Карлосу и дону Хуану Австрийскому. Мы обязаны Брантому наиболее достоверными сведениями о доне Карлосе, ограниченный ум и скрытный, подозрительный нрав которого он, очевидно, хорошо изучил. Перед его отъездом во Францию королева Испанская дала ему поручение, всю важность которого ни он, ни она тогда не сознавали. Речь шла о том, чтобы сообщить Екатерине Медичи о горячем желании дочери повидать ее, для чего ей было предложено встретиться на границе обоих государств. В действительности же Филипп II хотел отвлечь Францию от союза с инсургентами Объединенных провинций, и байоннская встреча 1565 года, скрепив союз Екатерины Медичи с Испанией, видимо, вызвала еще большие гонения на французских кальвинистов, что довело их до крайности и в 1567 году вынудило вновь начать междоусобную войну.

Брантом присоединился к французскому двору в Провансе, выполнил поручение испанской королевы, участвовал в байоннской встрече и тут же отправился в новую экспедицию. Мальта подверглась тогда нападению войск Солимана, и героическое сопротивление иоаннитов вызвало во всем христианском мире прилив религиозных и рыцарских чувств. Но напрасно великий магистр ордена Паризо де ла Валет молил Францию о помощи. У Екатерины Медичи имелись договоры с турецким правительством, а со времен Франциска I на Оттоманскую Порту привыкли смотреть как на ценную союзницу. Эту политику, однако, открыто осуждало молодое дворянство, и виднейшие деятели государства следовали ей нехотя. Множество молодых воинов — католиков и протестантов, — еще бредивших крестовыми походами, ехали на Мальту как добровольцы, горя желанием сразиться с неверными. Среди прочих добровольцев был и командующий гвардейским полком Филипп Строцци, который добился разрешения отлучиться из Парижа и даже не скрыл, каким образом собирается провести отпуск. Брантом, его младший брат, барон д’Арделе, сын известного маршала де Брисака, и другие дворяне приняли участие в этой экспедиции и сложились, чтобы снарядить полк в 800–900 старых вояк, нанятых ими на собственные средства; командовать полком они уговорились совместно. Солдаты ехали морем в Сицилию, где было назначено место сбора, а Брантом с друзьями направился туда же через Италию. Он остановился прежде всего в Милане, славившемся своими мастерскими доспехов и аркебуз, и приобрел великолепное снаряжение. Он побывал также в Неаполе и снова встретился с маркизой дель Васто, принявшей его так же радушно, как и в первый раз; все эти задержки привели, однако, к тому, что добровольцы со своим полком явились на Мальту лишь после снятия осады.

Брантом решил тут же вступить в орден мальтийских рыцарей; отговорил его от этого друг Строцци, доказав, что крупные события, готовящиеся во Франции, скорее дадут ему возможность разбогатеть. Он покинул Мальту на галере, принадлежавшей ордену, в надежде сойти на берег в Неаполе и вновь побывать в приятном обществе маркизы дель Васто, но ветер отнес галеру в Террачину, и Брантому пришлось высадиться там. Затем он отправился со своими спутниками в Рим, где новоявленные крестоносцы были приняты папой с величайшими почестями. Хотя некоторые протестанты — участники экспедиции ели скоромное в пост и, вероятно, совершали более тяжкие прегрешения, святейший отец воспретил инквизиции преследовать этих молодых людей и закрыл глаза на их ветреность. Брантом, допускавший порой довольно смелые суждения о церковнослужителях, намекает, что турецкие корабли, стоявшие в виду Остии, побудили святейшего отца пощадить отважных солдат, которые могли ему вскоре пригодиться. Мы предпочитаем, однако, рассматривать поступок Пия V как следствие присущей ему мягкости и благодушия. Брантом был добрым католиком и ни за что не стал бы есть мясное в пятницу, зато он, выражаясь языком Мольера, «усердно посещал прекрасных римлянок», или, как говорят итальянцы, «соседился» с ними. Известная красавица, которая жестоко обошлась с ним при последнем свидании, когда его 500 экю подходили к концу, раскаялась и стала много уступчивее теперь, видя, что он возвратился с туго набитым кошельком. Притом эта дама успела выйти замуж за светского человека, которому было приятно иметь друзей среди знатных чужеземцев.

По дороге во Францию Брантом задержался на несколько недель в Милане, чтобы усовершенствоваться в искусстве фехтования под руководством знаменитого учителя по имени Великий Тапп. Как ни обидно, а приходится сознаться, что нам не удалось установить, был ли он обязан этим почетным эпитетом своей гениальности, как Александр и Помпей, или же попросту своему росту. Упражняясь на рапирах, наш автор уже замышлял новый поход. Горько съездить на Мальту и не встретить турок, но их легко было найти в Венгрии, куда они ежегодно являлись поживиться на чужой счет. Ожидалось как раз грандиозное их нашествие, и Германия была под ружьем. Прибыв в Венецию по пути в Венгрию, Брантом узнал о смерти Солимана и рассудил, что неверные оставят в покое христиан, по крайней мере на некоторое время. Видя, что нет никакой возможности сразиться с ними, он решил вернуться во Францию. В Пьемонте Брантом отправился на поклон к Маргарите Французской, герцогине Савойской, родственником которой он себя считал. Эта знатная дама, благосклонная к соотечественникам, подумала, что наш автор возвращается из крестового похода с пустым кошельком, и предложила ему 500 экю. Брантом ответил, что денег у него достаточно, дабы завершить путешествие, — гордость, редкая в те времена, и мы с удовольствием упоминаем об этом в доказательство возвышенности его чувств. В том веке редкий дворянин, даже богаче Брантома, проявил бы подобное бескорыстие.

По-прежнему горя желанием воевать, Брантом собрался вступить в ряды войск генерала, чьи солдаты никогда не сидели без дела. Он хотел уже предложить свои услуги герцогу Альбе во Фландрии, когда разразившаяся во Франции междоусобная война принесла полное удовлетворение его авантюристическим наклонностям. Он добился от короля разрешения набрать две пехотные роты. Но то ли у него не хватило денег, то ли по другой причине, он навербовал только одну, зато позаботился, чтобы ему было присвоено звание начальника обеих рот, то есть нечто среднее между чином полковника и капитана, — звание, столь же странное в те времена, как и теперь. Впрочем, как говорит барон де Фенест, «ничего не стоит называть вещи почетными именами». После сражения при Сен-Дени, на котором Брантом только присутствовал, ибо с обеих сторон в бой введена была одна кавалерия, он отправился со своей ротой в Овернь и там участвовал в нескольких довольно жарких схватках. В 1568 году, недовольный двором по причине, которую Брантом не пожелал нам сообщить, он нес гарнизонную службу в Пероне. Протестанты узнали, вероятно, о настроениях Брантома, ибо в надежде привлечь его на свою сторону спешно послали к нему давнишнего его друга Телиньи, зятя известного адмирала. По обычаю того времени, когда все соглашения начинались оговорками в пользу перебежчиков, ему был предложен, если он согласится сдать Перон, пост градоправителя и сохранение этого поста после окончания войны. Брантом наотрез отказался, но не поссорился с Телиньи — обстоятельство, которое отнюдь не умаляет его заслуг, а лишь свидетельствует о нравах того века, когда можно было делать подобные предложения, не роняя своего достоинства. После заключения мира, метко прозванного неустойчивым, Брантом вернулся ко двору и был назначен курьером при особе короля, В качестве такового он участвовал в подобии маленькой войны на Сене, во время которой несколько лодок напали на королевскую галеру. Хотя бой велся по заранее установленной программе, при таком столкновении трудно было избежать несчастных случаев. Капитана гвардейцев герцога Анжуйского, барона де Монтескью, столкнул в воду Фервак, и, если бы не Брантом, который втащил его на борт галеры, он бы непременно утонул. Известно, сколь велико было влияние этого незначительного события. Несколько месяцев спустя Монтескью убил в Жарнаке принца Конде. Он по-прежнему называл Брайтона отцом, и того нисколько не смущало наличие такого сына.

Третья гражданская война разразилась в 1569 году. Брантом провел лишь часть этой кампании, да и то не во главе своей роты, которую распустил под сердитую руку, а в штабе брата Карла IX, главнокомандующего королевской армией. Сомнительно, чтобы он участвовал в сражениях при Жарнаке и Монконтуре. В начале военных действий он заболел перемежающейся лихорадкой и вскоре был вынужден удалиться в свое аббатство. Оно подвергалось тогда большой опасности, ибо Перигор был занят основными силами кальвинистов. Неподалеку от владений Брантома немецкие рейтары под командой герцога Депона соединились с войсками адмирала Колиньи. Все протестантские военачальники, за исключением герцога, скончавшегося по приезде от несварения желудка, поселились в аббатстве: здесь оказались одновременно шестнадцатилетний Генрих IV, его двоюродный брат принц Конде, князья д’Оранж и де Насо и сам адмирал. Благодаря учтивости аббата Брантома и его давнишним связям с главарями протестантов аббатство было поставлено в такие условия, о которых монахи не смели даже мечтать. Реформаты не грабили их, не били витражей, не калечили статуй святых — словом, не предавались своим обычным бесчинствам; более того, монахам было разрешено совершать церковные обряды, как до войны. Колиньи дружески беседовал с Брантомом, приходившимся родней его жене Шарлотте де Лаваль — сестре Антуанеты де Лайон, бабушки Брантома. Он, видимо, питал глубокое отвращение к междоусобной войне, хотя твердо решил не складывать оружия, пока не добьется свободы совести для своих единоверцев.

Едва Брантом вылечился от лихорадки, Лану стал настойчиво звать друга с собой во Фландрию, куда его приглашали воевать с испанцами во главе армии Штатов. Читатель помнит, что незадолго до этого Брантом намеревался поступить на службу к испанцам против восставших фламандцев: главное для него было повидать свет в компании добрых приятелей, а под каким знаменем сражаться, безразлично. Однако он отдал предпочтение Строцци, который задумал совершить экспедицию в Америку. Он собирался ни больше ни меньше как завоевать или обложить данью Перу — предприятие, более трудное в те годы, чем столетие спустя, во времена лихих набегов флибустьеров, и все же оно издавна манило искателей приключений соблазнами славы и поживы. Наблюдать за вооружением экспедиции поручили Брантому, который, по-видимому, был недостаточно сведущ по части мореплавания. Эти дела задержали его в Бруаже, где он частично провел 1571–1572 годы, счастливо избежав зрелища Варфоломеевской ночи. Пока он выполнял в Бруаже поручения Строцци, тот недостойно вел себя по отношению к нему; во всяком случае, Брантом, не говоря ничего определенного, обвиняет его в нарушении законов дружбы. Некоторые биографы полагают, что, воспользовавшись отсутствием нашего автора, Строцци добивался руки г-жи де Бурдей, его невестки. Вполне возможно, что он ухаживал за ней, но жениться никак не мог, ибо Андре де Бурдей, брат Брантома, был еще жив. Одно неоспоримо: Строцци, человек весьма себялюбивый, нисколько не интересовался судьбой своего друга; он многого требовал от него и ничего не давал взамен. В порыве досады Брантом решил уехать из Бруажа и, поступив на службу к дону Хуану Австрийскому, принять участие в морской кампании, которая закончилась битвой при Лепанто, но Стродди передал ему повеление короля оставаться во Франции. Брантом рассказывает, что в то время он пострадал от одного вельможи, имя которого не называет; биографы колеблются между его высочеством и герцогом Гизом: оба они были знатными вельможами, обоим он старался угодить, и оба весьма нерадиво покровительствовали ему.

Осада Ла-Рошели — последнего убежища реформатов после Варфоломеевской ночи — положила конец уединенной жизни Брантома. Он пространно описывает эту осаду, в которой участвовал в качестве помощника Строцци, командовавшего французскими гвардейцами, и друга его высочества и герцога Гиза, связанных в те времена узами, тесной дружбы. Осада Ла-Рошели была, как известно, длительной и тяжелой, в особенности для королевских войск. Брантом вновь встретился там с Генрихом IV, своего рода заложником, принужденным сражаться против своих бывших друзей. Наш автор дал ему в руки аркебузу, и тот впервые выстрелил из нее по французам. Весьма вероятно, что Брантом сделал это по простоте сердечной, но герцог Гиз и его высочество были в восторге от унижения юного пленника. Что касается Генриха IV, то он любил запах пороха и стрелял ради удовольствия стрелять. Во время попытки прорваться сквозь плохо пробитую брешь Строцци, руководивший этой атакой, попал в ров. Брантом, который шел за ним следом, помог ему выбраться из-под груды трупов и обвалившихся камней. В этом деле он получил несколько пуль, но они застряли в его броне. В другой раз он был обрызган с ног до головы кровью и мозгом товарища, сраженного пушечным ядром. Друзья у него были повсюду, и он умел хорошо говорить. Во время передышки, последовавшей за атакой, отбитой ларошельцами, осажденные водрузили на одном из бастионов шесть знамен, взятых у врага, как бы предлагая королевским войскам отбить их. Брантом убедил ларошельцев убрать трофеи, вид которых выводил из себя солдат-католиков и мог помешать соглашению, так как, несмотря на вылазки и штурмы, переговоры шли своим чередом. Осада была наконец снята после заключения договора, далеко не почетного для осаждавших.

С наступлением мира Брантом возвратился ко двору, и мы снова видим его в роли придворного, старающегося угодить королеве-матери и молодому герцогу Гизу, которые принимают его как надежного Друга и приятного, но малозначительного человека. В те времена достигал положения лишь тот, кто умел внушить страх.

В 1574 году Брантом выехал навстречу Генриху III, который оставил польский престол, чтобы занять престол французский, присоединился к нему в Лионе и имел честь снять с него сапоги. Между тем междоусобная война вновь вспыхнула на юге страны. Пока роялисты осаждали Лузиньян, Брантом был спешно послан в Сентонж к Лану, своему другу и главе реформатов, для ведения переговоров, о цели которых он умалчивает. По всей вероятности, речь шла о мирных предложениях, которые могли быть отвергнуты.

После коронования Генриха III в Реймсе, где по должности присутствовал и Брантом, его снова стал звать с собой Лану; избавившись наконец от междоусобиц, он собирался в 1575 году во Фландрию, чтобы принять командование над войсками Штатов. Брантом опять отказался. Однако, узнав накануне отъезда Лану, что испанский посол готовит засаду, чтобы убить его, Брантом принял на себя роль телохранителя друга и доставил его домой под охраной хорошо вооруженных слуг. Такие вещи случались довольно часто в конце XVI века; за несколько лет до этого Брантом оказал подобную же услугу своему родственнику Бюси д’Амбуазу, попавшему в немилость и бежавшему в изгнание. Еще немного — и Брантом поплатился бы за свою смелость, разделив участь де Бюси.

В том же 1575 году наш автор добился успеха, лестного для его самолюбия: он содействовал назначению епископа; это был его двоюродный брат Франсуа де Бурдей, которого по просьбе Брантома король сделал епископом в Периге. Но у Брантома была тяжелая рука — новоиспеченный епископ не выказал ему особой признательности; Брантом упрекает его в неблагодарности и говорит, что «когда он напялит свою мантию, то становится похож на вьючного осла под попоной».

На следующий год Брантом сопровождал королеву-мать в Пуату, куда она отправилась за герцогом Алансонским, поссорившимся с двором и вступившим в переговоры с протестантами. Он снова вошел в свиту этой королевы в 1578 году, когда она отвозила в Наварру свою дочь Маргариту де Валуа.

Среди развлечений придворной жизни Брантом не забывал о своих несчастных друзьях. Лану был разбит испанцами во Фландрии и взят в плен; победители жестоко обходились с ним, как с еретиком и главарем мятежников. Французский двор, который ненавидел и боялся его, не предпринимал никаких шагов, чтобы смягчить участь пленника. Брантом несколько раз просил за него короля, и притом весьма смело; он обращался также ко всем более или менее влиятельным людям, но его усилия оказались тщетными.

Старший брат Брантома, Андре де Бурдей, умер в январе 1582 года. Он был сенешалем и губернатором Перигора, капитаном пятидесяти тяжеловооруженных всадников, кавалером ордена св. Михаила и частным советником. Во время междоусобиц его верность была вне всяких подозрений; он оказал королю важную услугу, сохранив провинцию, которой угрожал враг.

Брантом обратился к Генриху III с просьбой сохранить в порядке преемственности должность перигорского сенешаля за его племянником, сыном Андре де Бурдейя, мальчиком, едва достигшим девяти лет. Не верится, когда он говорит, что не желает этой должности для себя, что «она ему нужна, как пустая мошна». Ему хотелось лишь одного, уверяет он, — сохранить ее за племянником из уважения к правам старшей ветви, точно так же, как впоследствии он привязался к вдове Андре и помешал ей вторично выйти замуж, дабы оставить в семье значительное состояние этой дамы. Как бы то ни было, король понял невозможность доверить важный пост девятилетнему ребенку и предложил этот пост самому Брантому, добавив, что позже разрешит отказаться от него в пользу племянника. Несколько дней спустя, когда грамота уже была заготовлена, король узнал, что Андре де Бурдей по-своему распорядился перигорским сенешальством, завещав его своему зятю, виконту д’Обетеру. Андре де Бурдей воспитал этого дворянина, сына известного протестанта, того самого, которого Брантом встретил некогда в Женеве, где изгнанник изготовлял пуговицы вместе с Польтро, обратил его в католичество и женил на своей дочери. По завещанию он оставил ей всего десять экю, но в брачном контракте обязался уступить сенешальство виконту д’Обетеру — преимущество, возмещавшее скудость приданого и наследства. Король счел овоим долгом выполнить последнюю волю Андре де Бурдейя. Брантом был раздосадован не столько ущербом, нанесенным его семье, сколько самим решением, которое он воспринял, по его словам, как личную обиду, ибо виконт д’Обетер намеревался передать свою должность Анри де Бурдейю, сыну Андре, лишь когда тот станет достаточно взрослым, чтобы ее отправлять. В ответ на извинения короля Брантом сказал:

— Вы нанесли мне великое оскорбление — не видать вам теперь от меня прежних услуг.

По выходе из Лувра он бросил принадлежавший ему камергерский ключ в Сену и некоторое время не являлся к королю, однако продолжал приходить на поклон к королеве-матери.

Недовольный своим властелином, недовольный Гизами, которых он упрекает в том, что они плохо оплачивают оказанные им услуги, Брантом собрался связать судьбу с герцогом Алансонским, человеком честолюбивым и смелым до безрассудства, который угождал поочередно протестантам и католикам, чтобы создать себе положение и извлечь выгоду из общей анархии. Достигнув зрелости, Брантом начал замечать, что без особой пользы провел лучшие годы и ничего не сделал для своего возвышения. Довольствуясь видимостью, он пренебрег реальностью. Он страстно домогался дружбы великих мира сего, но слишком явно показывал им, что его преданность можно купить ценою улыбки и добрых слов. Он делал вид, будто пренебрегает почестями, и его поймали на слове. Он видел, однако, что его прежние сотоварищи заняли высокие посты, стали важными сановниками, а на него, всеобщего любимца, по-прежнему смотрели как на человека незначительного. После долголетних успехов у дам и множества любовных похождений он остался одиноким в возрасте, когда уже трудно связать себя законными узами и почти смешно искать легких побед. В этом мрачном настроении он вспомнил о прекрасном приеме, неоднократно оказанном ему знатными испанскими сеньорами. Зная их менее глубоко, чем французов, он снисходительнее судил их. Кастильская серьезность, столь непохожая на французскую ветреность, казалась ему доказательством прямодушия, искренности. На память Брантому пришла завидная судьба коннетабля Бурбонского, а чтобы не метить так высоко, удача де Лепелу, слуги Карла V, осыпанного милостями этого монарха и вернувшегося с ним во Францию как бы для того, чтобы бросить вызов своему прежнему повелителю, и множество других блестяще вознагражденных измен, и он признается, что вознамерился предложить свои услуги Испании в ее борьбе против Франции. По правде говоря, он не обольщался, полагая, будто своим вмешательством перевесит чашу весов, и, несмотря на лестное мнение о собственных достоинствах, не смел надеяться, что осмотрительный Филипп II дорого оценит его малоизвестную шлагу. Однако он много раз бывал в море и знал западные и средиземноморские порты Франции; занимаясь вооружением экспедиции Строцци в Бруаже, он собрал много ценных сведений о состоянии нашего морского флота и портовых городов; он собирался заново изучить слабые точки в обороне французского побережья и, выработав собственный план внезапного нападения, предложить его испанскому правительству. Для переезда через границу он хотел испросить соизволения короля, но думал обойтись и без оного, если ему будет отказано. Несчастный случай, происшедший, по-видимому, около 1584 года, — о нем речь впереди — спас Брантома от этой измены. Лошадь «со злосчастным белым пятном», не предвещавшим ничего хорошего, — суеверие, сохранившееся и поныне среди наших кавалеристов, которые пуще огня боятся лошади с четырьмя белыми пятнами на ногах, — опрокинулась на спину вместе с седоком Брантомом и раздробила ему бедра. Целых четыре года он провел в постели и до скончания дней остался хворым и увечным. В постигшем его несчастье он встретил преданного друга. Вдова покойного брата Андре стала его постоянной сиделкой и окружила больного неусыпными заботами. Наш автор, который часто забывает о сделанных им признаниях, чтобы похвастаться своими добрыми или дурными поступками, ставит себе в заслугу, что всегда был бдительным стражем возле г-жи де Бурдей, помешал ей вторично выйти замуж и передать в чужие руки состояние, весьма значительное по тем временам. Не совсем ясно, однако, кто из них кого оберегал, и с чьей стороны была проявлена преданность семье.

После случившейся с ним беды Брантом, видимо, безвыездно поселился в своем аббатстве или его окрестностях. Этому вынужденному безделью мы, по всей вероятности, и обязаны оставленными им после себя объемистыми трудами. Прикованный к одру болезни, он находил облегчение в том, что записывал свои воспоминания и мысли. Он разнообразил эти занятия многочисленными процессами против родственников, соседей и монахов своей обители. Будучи яростным сутягой, он завещал эти судебные дела наследникам, поручая им беспощадно преследовать его противников. За исключением переписки с несколькими светочами ума и знаменитостями того времени, в том числе королевой Маргаритой — перед ней он благоговел, — Брантом совершенно отошел от общества, в котором вращался всю жизнь. Как явствует из его собственных произведений и из колючих строк некоего писателя-кальвиниста, посвященных ему, он втайне сочувствовал Лиге и, быть может, по-своему ей служил; во всяком случае, д’Обинье отводит ему незаметную роль — роль носителя колокольчиков в католической процессии, состоявшейся во время осады Парижа. Умер Брантом 15 июля 1614 года в полной безвестности, причем наследники не выполнили ни одного пункта его завещания, котором он повелевает опубликовать свои рукописи, а люди, по всей вероятности, получившие их, даже не подумали снабдить их комментариями, а между тем они имели бы для нас огромный интерес.

Сказанного о жизни Брантома достаточно, чтобы мы отнеслись снисходительно к его творчеству. Следует приписать увечью автора горечь некоторых его размышлений, а веселость, которая почти всегда берет у него верх, заслуживает тем большего внимания, что болезнь не могла ее победить.

Несмотря на склонность изображать в выгодном свете относящиеся к нему факты, Брантом, думается нам, поразительно искренен: вероятно, он принадлежал к разряду людей, которые испытывают потребность говорить о себе и в упоении от собственной особы рассказывают без разбора и хорошее и плохое; они просто неспособны что-либо скрыть, ибо любое событие с их участием кажется им достойным памяти потомков.

Приведем тем не менее в похвалу Брантому два характерных штриха. Как известно, он выпустил книгу о дуэлях — он питал явную слабость к этому предмету. Но он ни разу не упомянул в ней о том поединке, в котором он участвовал: в то далекое время это могло показаться чудачеством. По-видимому, он отличался учтивостью и мягкостью — качествами, весьма редкими при тогдашнем французском дворе.

Он писал пространно и сочувственно о любви и любовных похождениях, но никогда не намекал на собственные победы; надо быть признательным ему за эту скромность. Кроме того, говоря о современницах и их приключениях, он проявлял неизменную сдержанность, правда, не в выборе слов, но в изложении фактов, дабы никто не узнал действующих лиц многочисленных скандальных историй, которые он рассказывает. По всей вероятности, он писал лишь для немногих, хорошо осведомленных лиц, и хотел освежить эти приключения в их памяти, но отнюдь не намеревался содействовать распространению скандальных слухов.

Величайший упрек, который грядущие поколения могут сделать Брантому, относится не к факту измены, а к его намерению изменить отечеству. Не следует все же судить его с той строгостью, которой заслуживал бы француз, продавшийся врагу ныне. В том веке дворяне претендовали еще на полную независимость и считали себя вправе менять сюзерена, если были недовольны властелином, доставшимся им только потому, что они здесь родились. В XIV веке в Кастилии для ricos otes была установлена даже специальная процедура, позволявшая им «перерождаться», то есть менять короля и родину. Хотя во Франции подобного обычая никогда не существовало, стоит ли, однако, удивляться тому, что чувство долга сильно ослабело у французов в конце XVI века, после трех междоусобных войн, во время которых обе враждовавшие партии призывали чужеземные войска, чтобы улаживать свои распри. Многие тогдашние дворяне, люди с незапятнанной честью, став во главе немецких рейтаров, рубили головы соотечественникам и могли даже скрестить шпагу со своим королем и принцами крови. Будучи в Лионе, на службе у Генриха III, Брантом слышал гордый ответ барона де Монбрена, главы дофинских протестантов. «Мы находимся в состоянии войны, — сказал он, — а когда я сижу в седле, я уже не признаю приказов короля». Заметим также, что в XVI веке слово «родина» было едва ли не пустым звуком; люди или совсем не знали этого отвлеченного понятия, или смешивали его с любовью к монарху, а ведь королями тогда были Карл IX и Генрих III.

Мнения Брантома о вещах и людях часто дают читателю повод сравнить его эпоху с нашей. Во всяком случае, не надо судить о поступках людей XVI века так, как мы стали бы судить о поступках современников. Мы не думаем, как это думают иные, что наши предки были гораздо лучше нас; мы не считаем также, что намного превосходим их с точки зрения нравственности. Нет, вероятно, народа, который меньше менялся бы, чем французы; их портрет, сделанный Цезарем, все еще схож, и если вспомнить время, предшествующее временам Цезаря и Посидония, то разве галлы, победители при Аллии, не были нашими предками? Чтобы опровергнуть самонадеянные утверждения Нибура, переделавшего на свой лад римскую историю, следует прочесть у Тита Ливия подробное описание взятия Рима. Древние летописцы, на которых он ссылается, не занимались сочинительством, а с величайшей точностью отмечали характерные черты нашего народа, который легко переходит от восторга к насмешке, от преклонения к ярости и брани. Разве не по-французски вел себя передовой отряд Брена, остановившийся в почтительном изумлении при виде престарелых сенаторов, сидевших в своих курульных креслах? Но тут прибежал молодой забавник, истый сын Лютеции, и стал дергать стариков за бороды. Остальное известно.

Мы встречаем у Брантома преемников этого дерзкого мальчишки, и потомство его еще велико. У французов есть хорошие и дурные стороны, но хуже всего, когда они остаются без руководителя, способного указать им благородную цель. В XVI веке Франции не хватало такого руководителя, и хотя в те времена не было недостатка в законах, никто не следил за их применением. Чувство неуверенности заставляло каждого заботиться о собственной безопасности, и это объясняет, не оправдывая их, большинство преступлений той эпохи. Иметь врага значило постоянно рисковать жизнью, и, чтобы избежать ловушки, каждый старался опередить противника. Дуэль, которая входила в моду, заменяя тяжбы и узаконенные королем побоища, могла бы вытеснить эту практику убийств. Но, как явствует из рассуждений Брантома, придворные казуисты были весьма снисходительны по части дуэлей, да и сам писатель, человек на редкость щепетильный в вопросах чести, не слишком осуждает дуэлянта, который всеми средствами обеспечивает себе победу. Ясно одно: в конце XVI века дуэлянты дрались не так, как они дерутся теперь — ради желания доказать, что честь для них превыше жизни; они дрались, чтобы отомстить врагу или отделаться от него.

Эта дикость нравов развивала неукротимую личную энергию; она порождала крепкие дружеские связи, но сводила на нет общественное мнение. Общество делилось на небольшие крепко спаянные группы, причем у каждой из них имелся свой покровитель. Нуждаясь друг в друге, и руководитель и руководимые не знали иного преступления, кроме того, которое могло повредить их товариществу. Считалось предательством покинуть виновного друга и чуть ли не долгом помогать ему в преступнейших предприятиях. Мы не говорим уже о дуэлях, на которые люди шли как на праздник вместе с секундантами и посторонними лицами, храбро убивавшими друг друга, хотя они и не были причастны к ссоре. Во времена Брантома самый захудалый дворянин мог найти при желании одного или двух приятелей, чтобы подстеречь на перекрестке человека и проломить ему череп. Окружавшие не находили в этом ничего предосудительного; самое большее, можно было услышать слова сожаления об убитом, а порой и похвалу отваге убийц, если они нападали на заведомого храбреца.

Сношения между Францией и Италией, оживившиеся в начале XVI века, также имели пагубное влияние на нравы. Говорят, что слава, которой пользовались итальянские вина, побудила наших предков галлов, изрядных пьяниц, перебраться через горы. Для французов того века Италия таила в себе и другие искушения. Прибыв в долину По, солдаты Карла VIII, Людовика XII и Франциска I были, по-видимому, не менее приятно удивлены, чем воины Брена. Они нашли там все соблазны, которые природа, искусство и утонченная цивилизация могут предоставить людям, жадным до наслаждений, тем более, что они приобщались к ним впервые. Сравнительно легкий язык, многочисленные диалекты которого незаметно переходят в диалекты наших южных провинций, способствовал установлению связей между победителями и побежденными. Италия стала поставщицей мод; туренские и нормандские дворяне носили шапки гвельфов и гибеллинов, заказывали доспехи в Милане, покупали лошадей в Регнии или Полезине, они строили лоджии в своих северных замках, рискуя погибнуть там от холода. Это зло было еще не слишком велико, но восторженные поклонники всего итальянского переняли вскоре даже нравы тех, кого они взяли за образец. Между тем на Апеннинском полуострове царила страшная неразбериха, власть принадлежала там злодеям и хитрецам. На Италию обрушилось величайшее бедствие, которое только может испытать страна, — она стала полем битвы варваров и защищалась лишь с помощью чужеземного оружия. Итальянцы обладали всеми пороками рабов и кичились этим. Их политические деятели учились искусству управлять народами, проявляя величайшее почтение к логике и величайшее пренебрежение к морали. «Все люди злы, — говорили они. — Было бы глупо вести себя с ними так, словно они честны. Главное — быть хитрым и не попадать впросак. Если вам нужно отделаться от докучного человека, отправьте на тот свет и его семью, дабы над вами не тяготела угроза мести; отделайтесь от них в один и тот же день; каково бы ни было число жертв, важно одно — нанести удар…» Кроме Макиавелли, в Италии были и другие политики, вероятно, не столь красноречивые, зато прекрасно применявшие его теории на практике; то были мелкие тираны, которые нанимали убийц и занимались химией для приготовления ядов. Впрочем, люди умные, покровители искусств и литературы, они управляли своим маленьким двором с восхитительной изысканностью и великолепием. Таковы были итальянские принцы и синьоры, с которыми столкнулись наши французы. А так как мы все прощаем разуму, то мы пришли в восторг от этих чудовищ из-за их пленительного обличья. Примером тому служит славный Рыцарь без страха и упрека, избравший дамой своего сердца весьма порочную особу, а именно — Лукрецию Борджа, герцогиню Феррарскую; он всегда носил ее цвета — серый и черный и любил ее рыцарски, платонически. Не все французские рыцари были столь наивны, как герой Баярд, многие вывезли из Италии более вещественные воспоминания, чем воспоминания о платонической любви. С ними случилось то, что случается в наши дни с первобытными соседями европейцев: желая приобщиться к цивилизации, они восприняли неведомые им доселе пороки.

Общение с итальянцами заметно поколебало и веру наших предков, простую, искреннюю в своей непосредственности. Такие римские первосвященники, как Александр VI и Юлий II, оказались для нее более опасными противниками, чем Лютер и Кальвин. Большинство французов сменило старые верования на новые суеверия, но под влиянием итальянских философов-скептиков образовалась небольшая группа вольнодумцев, которая, вооружившись разящей галльской насмешкой, внесла полное смятение в умы.

Входя в соприкосновение в результате войны, два народа обмениваются не столько добродетелями, сколько пороками, — ведь плохому легче подражать, чем хорошему. Но чужеземные влияния бессильны уничтожить национальный характер, и он всегда проявляется под личиной, заимствованной по собственной прихоти или по воле случая. Как ни старались наши политики изучить Макиавелли и применить на практике уроки, преподанные им в «Государе», минутная оплошность губила плоды многодневных стараний. Терпение и осторожность, страстность, ненависть и хитрость — эти добродетели и пороки итальянцев были нам чужды. Честный пикардиец или парижанин, побывавший по ту сторону Апеннин и Альп, привозил с собой acqua tofana и стеклянные стилеты. Обидевшись на шутку соседа, он принимал его за врага и вытаскивал из сундука эти орудия смерти. Но прежде всего он разражался угрозами, оповещал о своих намерениях весь квартал, и, однако, вечером недруги забывали обходить углы улиц alia largo , как советует Бенвенуто Челлини; они встречались среди бела дня, дрались с остервенением или шли в ближайший кабачок опрокинуть вместе стаканчик.

Заядлый путешественник и ярый поклонник иностранных дворов, Брантом сделал все возможное, чтобы привить себе изящные пороки, и все же остался французом старого закала, наделенным всеми недостатками своей страны и своей провинции, в сущности, славным малым, хотя и несколько равнодушным к добру и злу. Для нас, ищущих в произведениях Брантома правдивую картину нравов XVI века, эта беспечность имеет свои преимущества — она служит залогом достоверности его портретов.

Следует сказать несколько слов о стиле, или, точнее, о языке Брантома. Он писал, по его словам, как бог на душу положит, отнюдь не стремясь к изысканности, и, вероятно, считал себя, как и многие французы, способным сочинять книги, не будучи литератором. На наш взгляд, он пользовался языком, принятым при дворе, двор же вел почти кочевой образ жизни, его посещало множество иностранцев, и словарь придворных кругов был богаче и менее чист, чем в более позднюю эпоху. Говоря о влиянии Италии, мы не упомянули о ее воздействии на французский язык. Всякий грубый, примитивный диалект жадно заимствует слова более культурного, отшлифованного языка. XVI век произвел революцию во французском языке. Эрудиты вводили в него множество латинизмов и даже эллинизмов, чуждых галльскому духу, тогда как воины приносили из-за Альп массу новых слов, по большей части искаженных, — из которых образовался своеобразный жаргон, тотчас же усвоенный светским обществом. Потребовались здравый смысл и насмешливое остроумие таких писателей, как Рабле и Анри Этьен, глубоко проникших в классическую древность и в то же время живших среди народа — превосходного хранителя языка, чтобы преградить доступ этому двойному нашествию педантства и варварства.

К своему итальянизированному французскому языку Брантом примешивает еще обрывки испанских фраз, а главное, множество гасконских и перигерских слов, ибо ни путешествия, ни пребывание при дворе не отучили его от детских привычек. Гасконское наречие далеко не самое легкое в литературном наследстве Брантома, и мы не вполне уверены, что оно всегда было правильно понято.

Проспер Мериме. «Брантом».

Перевод О. Моисеенко. Собр. соч. Т. 5. М. 1963.