#img_3.jpg

#img_4.jpg

 

ГЛАВА 1

#img_5.jpg

Теплое, но уже не летнее солнце, ласково греет опустевшие поля Зауралья, жнивье, на котором поблескивают капли росы.

Иногда перед взором путника полыхнет среди разнолесья багряный куст рябины, прошелестит пожелтевшими листьями молодая осинка и поникнет ветвями над жухлой травой. Не слышно певчих птиц. Только на озерах, когда еще не спадет утренний туман, озорно кричат утки.

В один из таких дней на ток косотурского богатея Лукьяна Сычева ехал с возом снопов его сосед по пашне Андриан Обласов.

Воз был небольшой. Сидя на нем, Андриан изредка понукал заморенную лошаденку.

«Торопиться не к спеху, — размышлял он. — У Лукьяна еще две клади молотить да хлеб других мужиков. Успею, лишь бы ведро постояло. — Андриан посмотрел на величаво плывшие облака. Когда они на какой-то миг закрывали солнце, поле и лес казались сумрачными. — Хлеб цепами так не обмолотишь, как машиной, а она одна на все Косотурье, да и та у Сычева, — продолжал размышлять Обласов и, поворочавшись на возу, закурил. — Фарт Лукьяну — свой хлеб уберет вовремя, обмолотит за сухо и ссыплет в амбары, а тут вот жди. Ладно, добрая погода, а ежели ненастье? Сгорит весь хлеб в кладях или израстет. Беда. — Андриан тяжело вздохнул, поправил сломанный козырек фуражки и поскреб пятерней затылок. — Опять же у Лукьяна, значит, сноповязалка заграничная, две лобогрейки, кони, разная живность да исшо маслобойка. Живет как кум королю. Иди-ко подступись. — Узкое, продолговатое лицо Андриана с резко выступавшими скулами, острым подбородком стало злым. — Прижал все село. Хлеба не хватит, к кому идти? К Лукьяну. Недоимку староста теребит — кому в ноги падать? К Сычеву. Выручи, дай деньжат. А он, брат, пособит, да так, что потом волком взвоешь. Василко всю весну робил у него за три рубля, которые взял осенесь, — вспомнил Андриан про сына, — и теперь носилки с соломой таскает у него на молотьбе. Работа тяжелая. А надо. Откажись, молотить твой хлеб не будет. Жила. — Андриан смял потухшую цигарку и ссыпал остатки табака: в почерневший от грязи кисет.

Проехав небольшой колок, Андриан увидел ехавшего верхом сычевского коногона — мальчика лет двенадцати, который вел коней в ближний участок леса, где обычно паслись хозяйские лошади.

— Выпряг? — спросил его добродушно Андриан.

— Ага, — мальчик остановил коней.

— Кладь не кончили? — продолжал расспрашивать Обласов.

— Не-ет, много еще осталось. — Помолчав, коногон сказал: — Дядя Андриан, на ток приехала Бессониха. Мужики бают, что она хочет перегнать машину, к себе в Камаган.

— Ишь ты, — сокрушенно произнес Андриан. — Стало быть, мы отмолотились, — криво усмехнулся он.

— Не знаю. — Мальчик тронул коня поводом.

— Вот так притча, — протянул недовольно Андриан и дернул за вожжи. — Ну ты, трафа! — Часто запинаясь, лошаденка поплелась к видневшемуся невдалеке току.

«Выходит, Лукьян свой хлеб обмолотит за ведро, а наш жди ненастья. Не вовремя принес лешак Февронию. Не баба, а черт в юбке, — выругал он мысленно дочь Лукьяна. — Что там у заимщиков молотилок нет, что ли? Да ее покойный муж никогда из Косотурья не брал машину. А ей, вишь, подай. Горя мало, что у нас хлеб не обмолочен. Такая же язва, как и отец». — В сердцах Андриан хлестнул вожжами лошадь. Та сначала попятилась, потом рванула, и старый гуж слетел с оглобли. Андриан слез с воза и подошел к лошади, развязал супонь у хомута и молча перепряг коня. «Правильно говорится: где тонко, там и рвется, — шагая за возом, думал Обласов. — Богатому житье, а бедному вытье. Однако скоро ток. — Андриан обошел воз и взял коня за повод. — Василко, похоже забился в солому, спит после обеда», — оглядывая опустевший ток, подумал он и начал сбрасывать снопы на кладь.

Покрытый густой пылью с остью, молчаливо стоял молотильный барабан. Приводные ремни повисли, конный привод и брошенные тут же хомуты казались покинутыми в спешке. Времени на отдых своим людям Лукьян давал мало.

«Пожалуй, Василка не найти, — оглядывая большой зарод соломы, подумал Андриан и, увидев Лукьяна с Февронией, обедавших у догоравшего костра на опушке леса, направился к ним. Подойдя ближе, произнес обычное:

— Хлеб с солью!

— Давай присаживайся, — неохотно отозвался Лукьян и как бы невзначай заметил: — Вот только посуды чистой нет, — кивнул он на груду глиняных чашек, — не успели вымыть.

— Не голоден, посижу. — Андриан опустился на землю и украдкой посмотрел на Февронию.

Лет тридцати, рослая, с темно-карими, как у отца, глазами, высокой грудью, с косой, туго уложенной кружком на голове, прикрытой по-старообрядчески платком, дочь Лукьяна в девичьи годы слыла в Косотурье первой красавицей. Вышла замуж за богатого заимщика из Камагана старовера Филата Бессонова. Пожить с ним долго не пришлось. В прошлом году в день успения Филат пьяный съел лист пельменей и тихо скончался, оставив молодой жене заимку, около пятисот десятин земли, два косяка лошадей и прочую живность.

— Ну што, Андриан? — спросил Сычев. — Похоже, снопы все свозил в кладь?

— Все-то все, вот только когда молотить будем? — начал осторожно Обласов. — Ладно, ведро стоит, а ежели ненастье?

Лукьян погладил черную с редкой проседью, в колечках, как у цыгана, бороду.

— Кончу свои клади, машину отправлю в Камаган к Февронии.

— А наши клади? — Андриан приподнялся с земли.

— Будет время — обмолочу, — ответил равнодушно Лукьян.

— В случае ненастья зерно может прорасти и тогда пропадет хлеб. — Обласов поднялся во весь рост. — Мужику погибель.

— А кто тебе велел складывать здесь? Вез бы в овин.

— Лукьян Федотович, ведь ты сулился обмолотить.

— Ладно, ладно, хватит об этом. Ты вот лучше своего Ваську приструнь, чтоб зря не бухтел среди народа насчет еды. Давно ли мясо ели. Не выбрасывать же мне мослы собакам. От костей навар добрый, жаловаться на еду молотильщикам нечего. А твой-то Васька горланит: третий день хозяин одни мослы варит да и хлеба дает в аккурат. Ишь ты, радетель какой нашелся для обчества, — закончил сердито Лукьян.

— Дак как же с кладью? — после минутного молчания вновь спросил Андриан.

— Не знаю. — Сычев отвернулся от собеседника.

Андриан перевел глаза на Февронию.

— Кладь тебе обмолотим, только отпусти Василия с машинистом ко мне в Камаган, — ответила женщина.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил сердито Лукьян.

— Нужен. — Феврония поднялась на ноги, подошла к Андриану. — Платой не обижу, пускай поживет у меня до покрова, а там, может, срядимся и на зиму. Я поехала, — повернулась она к отцу.

— К матери-то заедешь? — спросил Лукьян.

— Буду. — Феврония направилась к тарантасу, где ждал ее Изосим. — Трогай.

Лошади дружно взяли с места. Андриан посмотрел вслед уехавшим. «Крутой, однако, у нее характер, вся в отца. А Василка можно отдать к ней в работники. До покрова и один управлюсь, а зимой ему и вовсе делать нечего дома. Хотя и рослый парень, но женить еще рано — девятнадцатый только пошел». — Андриан вздохнул и зашагал к своей лошади.

Резкий звук сошника, висевшего на дереве, известил молотильщиков о начале работы.

Лукьян стал помогать коногону накладывать хомуты на лошадей и пристегивать постромки к валькам ваги.

«А тот красавчик опять балясы с девками точит», — увидев Василия Обласова в группе молодых работниц, недружелюбно подумал Лукьян. — Я тебя, голубчик, потешу, — злобно пробормотал он, — разуважу вместе с отчишком.

Мстительный Лукьян скрывал до времени свою ненависть к Андриану за то, что тот на мирском сходе подбил косотурскую бедноту не давать Сычеву пастбище на Белоноговской пади. Молотить хлеб Андриана Сычев согласился из-за выгоды. Он знал: Обласову платить за молотилку нечем и тот будет вынужден отдать Василия в даровые работники на все время молотьбы хозяйского хлеба.

— Эй вы там, — прикрикнул Лукьян на молодежь, — будет баловаться! — Подойдя к ним ближе, распорядился: — Берите грабли, становитесь к барабану, а ты, Василко, вместе с Прохором будешь таскать солому на вершину зарода. Понял?

— Понять-то понял, но я до обеда таскал, замена бы должна.

— Никакой замены. Работай. Носилки лежат сам знаешь где. Подойдет Прохор, и начинайте. А вы перетряхивайте солому почище, а то зерна много идет в зарод, — обратился Сычев к поденщикам.

«Тебя бы встряхнуть, борова», — посмотрев вслед хозяину, который шел к барабану, подумал Василий и, повернувшись к девушкам, шутливо толкнул одну из них в солому. Остальные дружно навалились на Василия. Послышался смех, визг, на парня полетели охапки соломы.

Как выстрел, щелкнул кнут коногона. Медленно заворочался чугунный вал, хлопнул приводной ремень, и, набирая обороты, голодным волком завыл барабан. От неровно поданного снопа барабан на какой-то миг захлебнулся, выбросил на грабли уже измятую солому и вновь завыл, ожидая очередной добычи. Молотьба началась.

Зарод соломы с каждым часом рос в ширину и высоту. Василий со своим напарником Прохором едва успевали убирать ее от грабельщиц. Уставшие за день парни к вечеру уже с трудом поднимались к вершине зарода. Ноги утопали в соломе, и носилки приходилось нести на уровне плеч. Мокрые от пота рубахи прилипали к телу. Ноги в коленках начали подкашиваться. Каждый раз, спускаясь с зарода с порожними носилками, Василий с надеждой поглядывал в сторону хозяина, стоявшего возле подавальщиц снопов, и каждый раз Лукьян, встретившись взглядом с молодым Обласовым, как будто не замечал его немой просьбы о замене. Когда наступил короткий перерыв, Василий и его напарник в изнеможении повалились тут же на солому.

— Жмет Сычев на молотьбу, спасу нет, — закинув руку под голову, произнес Прохор.

— На нас жмет, а машина что, смазывай почаще и гоняй коней. На такой зарод надо две-три пары носильщиков, а не одну. Где нам успеть вершить?

— Будем сваливать как попало, — отозвался Прохор.

— Ясно. Раз хозяин не дает подмогу, пускай после молотьбы вершит.

На току вновь загудел барабан. Василий с Прохором, захватив носилки, начали спускаться с зарода.

— Прижимистый, черт. Небось, Савелия с Нестором не пошлет на зарод, — продолжал Василий.

— Хозяйские сынки, — Прохор сплюнул.

Парни подошли к работавшим грабельщицам. Там уже была большая копна соломы.

— Ребята, нам уже некуда отгребать, давайте поживее, — заглушая шум барабана, выкрикнула одна из девушек.

— А ты хозяина заставь убирать солому, — сердито сказал Прохор и сунул носилки под копну.

— Как же, пойдет он, дожидайся, — усмехнулась грабельщица.

Копна соломы поплыла на носилках к зароду.

— Выдергивай, — неожиданно для Прохора скомандовал идущий впереди Василий.

— Подняться бы надо на зарод, — несмело заговорил Прохор.

— Пускай Лукьян лезет. Раз не дает смену, будем сваливать где попало. — Василий потянул носилки из-под копны.

— Эй, ребята! — услышали они зычный голос хозяина. — Что выделаете? — Размахивая руками, Лукьян торопливо зашагал к парням: — Спрашиваю, пошто на зарод не носите?

— А потому, что сил наших нет, — угрюмо ответил Василий. — Почему смену не даешь? Вчера две пары работали и то едва успевали, а нам с Прохором не справиться, из сил выбились.

Лукьян запустил пальцы под жилет, одетый сверх парусиновой рубахи, и шагнул к Василию.

— Язык-то, паря, у тебя тово, бойкий. Вам бы с отцом только на сходке его драть. Работайте, — произнес он резко.

— Не будем! — в тон ему ответил Василий.

— Как то исть не будем? — Глаза Лукьяна сузились. — Ладно, тогда ваш хлеб с отчишком не стану молотить. Понятно?

— Эко напугал. Не молоти, черт с тобой, — выругался Василий.

Заметив ссору, грабельщицы начали переговариваться. Коногон влез на вагу и, забыв про лошадей, опустил постромки, кони остановились. Вал перестал вращаться, барабан умолк. Почуяв неладное, к спорщикам подошел Андриан.

— Вот полюбуйся на своего сынка, — показывая на Василия, язвительно произнес Лукьян. — Видишь ли, не хочу работать. А ваш хлеб кто будет молотить? А?

Андриан сумрачно посмотрел на сына.

— Давай как-нибудь робь до вечера, а завтра с утра я с Петром возьму вторые носилки. — Старший Обласов чувствовал правоту сына, но боязнь, что хлеб останется на току необмолоченным, заставила старого крестьянина стать на сторону хозяина. — Не канителься. Давай робь, — сказал он угрюмо сыну.

Не говоря ни слова, Василий взялся за носилки.

— Пошли, — зло бросил он Прохору.

Молотьба продолжалась.

 

ГЛАВА 2

Село Косотурье привольно раскинулось между озер, богатых рыбой и птицей. Распадалось оно на две части. В одной жили старообрядцы, или, как называли их в Зауралье, двоеданы; во второй — мирские — люди, за редким исключением, небогатые, знавшие одно — землю. Старообрядцы жили возле Камышного, заросшего густым непроходимым камышом, с редкими плесами и небольшими островками. Угрюмый вид озера дополнял ленточный бор, уходивший далеко в тургайские степи. Обнесенные высоким частоколом, с окнами, глядевшими во двор, массивными воротами, обитыми тонкими листами железа, с богатыми пристройками дома старообрядцев резко отличались от чистовцев, избы которых стояли на берегу озера Чистого.

Дом Лукьяна стоял в Камышном. Сложенный из толстого кондового леса, с двускатной крышей, небольшими окнами, похожими на бойницы, он напоминал укрепление. Внутренний вид комнат с тяжелой мебелью, некрашеным полом, со старинными в кожаных переплетах книгами, большим восьмиугольным крестом из меди, висевшим в переднем углу, говорил о строгих обычаях старины и неуклонной приверженности хозяина к старой вере. Разделяли дом большие теплые сени. В одной половине жил Лукьян с женой Митродорой и младшим сыном Нестором. Вторую половину занимал старший сын Савелий, женатый на иноверке. Что заставило богатого старообрядца Лукьяна дать согласие на женитьбу сына с Гликерией — дочерью сельского сапожника Ильи Черноскутова, — долго занимало умы косотурцев.

— Просто им даровую работницу надо было в дом. Савелий хворый, а Гликерия кровь с молоком, — говорили одни.

— Мог бы из двоеданок высватать, — отвечали другие.

— На двоеданках не выедешь, они, брат, с характером, а Гликерия что, известно — безответная, отец ей не защита. На одной-то ноге он немного наробит. Как пришел с японской, с тех пор за сабан не брался. Ладно, шилом ковыряет, а то бы есть нечего было. Ну и принудил девку выйти за Савелия. А он-то говорят, шибко смиренный, покорный отцу-матери, живет с Гликерией дружно. Не корит ее. — Тут косотурские кумушки многозначительно переглядывались. Им было известно о тесной дружбе Василия Обласова с Гликерией, когда та не была еще замужем. Наклонившись друг к другу, зашептали: — Бают, Василко-то тайком встречается с Гликерией.

— Ой, да не говори ты, — собеседница подвинулась ближе и слегка подтолкнула плечом соседку.

— Вот те крест, святая икона, — перекрестилась та и, вздохнув, подперла щеку рукой. — Опять как их судить? Савелий, говорят, телом хилый, а она баба, дай господь, красотой и умом не обижена. Савелий души в ней не чает. Ходит за ней, как теленок за подойником. Деверь относится к Гликерии уважительно, а сам-то Лукьян, сущий стратилат, Савелию хода не дает и на сноху волком глядит.

В том, что говорили о Сычевых, была известная доля правды. Савелий, высокий, худой, кожа да кости, работал вместе с женой на отцовской маслобойне, стоявшей во дворе дома.

Нестор — задиристый парень лет восемнадцати, был вожаком камышинских ребят, ни одна драка с чистовцами не обходилась без него. Он по-своему любил Савелия, жалел Гликерию и не раз заступался за нее перед отцом, а порой и выполнял непосильную для снохи работу.

— У тебя что, другого дела нет, что ли? — сердито спрашивал Лукьян сына, завидев его однажды с тяжелой бадейкой, полной ожимков, которые он нес скоту.

— Гликерии не под силу, — вытирая пот с лица, отвечал Нестор.

— Если не под силу, пускай оба с Савкой берутся за бадейку. Ишь какой радетель нашелся, бабу пожалел.

Стоявшая неподалеку Гликерия, услышав упреки Лукьяна, выхватила бадейку из рук растерявшегося Нестора и, блеснув глазами на свекра, понесла ее на скотный двор.

Заложив руки за спину, Лукьян зашагал к дому. В сердцах пнул подвернувшуюся в сенках гусиху и вошел к Митродоре.

— С характером, должно, попала сношка. Так зыркнула на меня — вроде дикой кошки.

— Похоже, начинает коготки выпускать, — певуче произнесла Митродора, не отрывая глаз от раскрытой старинной книги, лежащей перед ней на маленькой подставке.

— Вот чо хочу тебе сказать. — Лукьян прошелся по комнате. — Феврония в каждый приезд пялит глаза на Ваську Андрианова. А прошлый раз посулила Андриану кладь обмолотить. Отдай, говорит, только мне Василия в работники.

— Ну и пускай берет, — отмахнулась Митродора.

— Дура. У Февронии земли-то сколько осталось от мужа? Не знаешь? А я знаю. Опять же заимка, крестовый дом с надворными постройками. Кони, овцы, рогатый скот.

— К чему этот разговор клонишь? — Митродора закрыла книгу.

— А к тому, что Ваське все это богатство может достаться. Известно, ваш брат бабы. Волос-то у вас долог, зато ум короток. Выйдет замуж за этого красавчика и нам шиш покажет.

Митродора несколько раз щелкнула медными застежками книги.

— Не пойдет она взамуж за табашника, не будет на то моего благословения. В скит упрячу. — Сухопарое тело Митродоры, одетой во все черное, казалось, тряслось от злобы. — Хватит нам пересудов из-за одного Савелия. Не мешай, мне помолиться надо, — уже более спокойно сказала она мужу.

Лукьян вышел, постоял у дверей, прислушиваясь к монотонному голосу Митродоры, читавшей Апокалипсис.

«Забубнила, молельщица, лучше бы за снохой глядела», — подумал Лукьян и прикрыл вплотную дверь за собой. — Нестор! — крикнул он сыну с крылечка. — Запряги Гнедого. Поеду на ток.

Там было непривычно тихо. Только возле барабана, отвинчивая гайки с крепления вала, сидел машинист молотилки Кирилл Красиков. Лукьян вылез из коробка, привязал лошадь и не спеша направился к машинисту. Поздоровался.

— А где твой помощник? — спросил он про Василия.

— Ушел за водой.

— Ну как, подвигается дело?

— Помаленьку.

— Значит, утре можно подводы направлять к тебе за машиной?

— Пожалуй, можно, — после короткого молчания ответил Красиков. — Вот только вал маленько покосило. Придется в кузницу везти. Пока подводчики будут кормить коней в Косотурье, кузнец успеет выправить вал. Вот и Василко идет, — завидев Обласова с ведерком воды, заметил Кирилл.

— Здравствуй, Лукьян Федотович, — Василий поставил воду.

— Здорово, — неохотно отозвался Сычев. — Не раздумал ехать в Камаган? — спросил он Обласова и отвел глаза в сторону.

— Большой охоты нет, но против отцовской воли не пойдешь. Поживу до покрова, а там будет видно.

Лукьян хмыкнул и поиграл кнутовищем по сапогу. Ему не хотелось, чтобы Обласов поехал в Камаган, но боязнь навлечь на себя гнев своенравной Февронии заставила его скрывать это.

— Дело тут такое. Приневоливать тебя не будем. Хошь — езжай с Кириллом, — кивнул он в сторону машиниста, — хошь — оставайся дома.

Поговорив с машинистом, Лукьян уехал. Оставшись одни, Красиков с Василием, закончив с барабаном, уселись покурить.

— Что, в работники к Февронии нанимаешься? — спросил Кирилл.

— Что сейчас делать в деревне? Хлеб обмолотили, а корма тятя один вывезет с лугов. Не шибко их много, — продолжал Василий. — Да и скотины-то — лошадь да корова с телкой. Пороблю у Бессонихи.

— Слышал я, что во время молотьбы ты с хозяином посапался?

— Было дело, — отозвался Василий. — Сам, поди, видишь, какой зарод соломы отмахали, — кивнул он на стоящий вблизи стог.

— А какой толк? — спокойно спросил Красиков, — Все равно тебе пришлось таскать солому.

— Что я мог больше сделать? Бросить? Лукьян не стал бы молотить наш хлеб.

— Пойми, Вася, в одиночку мы ничего не добьемся. — И стараясь говорить понятнее, Кирилл продолжал: — Вот, допустим, вы с Прохором отказались носить солому. Лукьян взял бы вместо вас другую пару мужиков. Так?

— Так, — поддакнул Обласов.

— А теперь слушай присказку. Заставил отец сына переломить голик. Как тот ни старался, ничего не получилось. Тогда отец и говорит: а ты развяжи да по прутику и ломай. Значит, в чем сила? Разумей.

Василий с удивлением, как будто видел его в первый раз, посмотрел на машиниста. Значит, правильно говорили косотурцы про Красикова, что он за какую-то политику сидел в тюрьме. Обласов замялся и спросил несмело:

— Дядя Кирилл, а вправду говорят, что ты сидел в тюрьме?

— Правда, — твердо ответил машинист.

— А за что тебя садили?

— За то, что вместе с рабочими Челябинского плужного завода бастовал против таких же потогонов, как Лукьян.

— Ишь ты! — в восхищении произнес Василий и подвинулся ближе к собеседнику.

На следующий день, погрузив на телеги с помощью возчиков молотилку, они выехали в Косотурье. Там, пока Кирилл с кузнецом выпрямляли чугунный вал, Василий направился к Камышному озеру, отвязал лодку и загнал ее в узкий проход камыша. Он ждал Гликерию.

Пригретый солнцем, Василий задремал. Послышалось гоготанье гусей. Обласов выглянул из своего укрытия. Так и есть: Глаша.

На руке ведро. Вот она взошла на плотцы и, сделав руку козырьком, внимательно оглядела берег, ближние огороды и бани. Нет никого. А где же Вася? Заметив Василия, порозовела. Помахала ему рукой.

Василий подъехал ближе.

— Садись. Я давно тебя жду. — Сильными взмахами весла погнал лодку в камыши, где был маленький островок.

— Что там? — кивнул он головой в сторону островерхой крыши сычевского дома.

— После обеда все спят. Нестор взял гармонь и ушел к своим дружкам, — ответила Глаша и прижалась к Василию.

— Басинька моя, голубка сизокрылая, стосковался по тебе, — обнимая Глашу, заговорил Василий. — Без тебя мне божий свет не мил.

На островке было тихо. Только какая-то пичужка, качаясь на камышинке, напевала свою несложную песню.

На берегу вновь прогоготали гуси. Глаша слегка побледнела.

— Кто-то за водой на плотцы идет, — услышав легкое поскрипыванье ведерной дужки, прошептала она.

— Не бойся. Лодок на берегу нет. Никто сюда не заглянет, — лежа на спине и покусывая травинку, спокойно произнес Василий.

— Смотрю на облака — куда они плывут? — заговорила Глаша мечтательно. — Превратиться бы нам в два облачка, плыть и плыть вместе без конца. Никто бы нам не мешал — ни Лукьян, ни Савелий. Но, видно, участь моя горькая — вековать с нелюбимым мужем. Одна радость — ты, и ту боюсь потерять.

— Как это так? — Василий приподнялся на локте. — Что ты, Глаша?

— Слышала, я, как свекор, говорил Митродоре: Феврония Василка думает в работники взять. Боюсь я, Вася, за тебя. Затянет в омут. Чует недоброе мое сердечко. — Глаша с тоской посмотрела на Василия.

— Да ты не думай об этом, Глашенька. Не променяю твою любовь ни на кого, — Василий вновь привлек ее к себе, — не сумлевайся.

Глаша тяжело вздохнула:

— Однако мне пора. Наши скоро встанут. Посмотри, нет ли людей на берегу.

Василий поднялся на ноги, осмотрел берег — никого. Поехали. Лодка вышла из камыша и поплыла к плотцам.

— Встретимся в покров, — сказал на прощанье Василий.

— Как долго, — сказала с печалью Глаша.

— Тятя велит ехать в Камаган. Прощай. — Василий оттолкнулся веслом от плотцов.

Проводив его взглядом, Глаша почерпнула воды в ведерко и пошла домой.

 

ГЛАВА 3

На второй день после встречи с Глашей Василий вместе с Красиковым и подводчиками выехал в Камаган. Чугунный вал и машину везли на длинных дрогах, барабан поместили на телеге.

Дорога, как и все степные дороги, была гладкой, но возчики ехали неторопко. Осторожно спускались в балки, заросшие кустарником, объезжали стороной болотистые заросли камыша и кустарника. К вечеру достигли заброшенных землянок казахского аула. В этих краях Василий не бывал. Вид предосенней степи с серой полынью и типчаком был непригляден. Кое-где виднелись каменные мазары и развалины укрепления.

— Скоро Татьянин лог будет. — Красиков повертел головой по сторонам. Солнце ушло за горизонт, на равнину легли сумрачные тени, и от этого в степи казалось еще тоскливее. — Пора остановку на ночь сделать. Кстати, здесь и родник есть. — Кирилл подал знак подводчикам: — Выпрягай!

На костер пошел сухой валежник из тальника. Стреножив лошадей, косотурцы уселись вокруг ярко горевшего костра, над которым висел чайник.

В ночной тишине, стекая вниз по мелким галькам, однообразно звучал родник.

Где-то на темном кургане раздался вой одинокого волка. Испуганные кони, гремя железными путами, поскакали к костру.

— Напугал, дьявол, лошадей, — промолвил сердито один из возчиков и направился к ним навстречу.

Подостлав чапан, Василий пытался уснуть. Долго лежал с открытыми глазами, смотрел на падающие звезды, прислушиваясь к бесконечной песне родника. Потянуло холодком. Пахло засохшей полынью и увядшими травами. Василий поворочался на своем неудобном ложе и уснул.

Разбудил его Красиков:

— Вставай, Вася, пора запрягать. Надо пораньше выехать, чтоб успеть к ночи в Камаган.

Обласов пошел разыскивать свою лошадь, которая ушла куда-то от остальных коней. Спустился в лог. Там было сумрачно и сыро. В тальнике гукнул полусонный сыч. От неожиданности Василий вздрогнул и прибавил шагу. Всходило солнце, но здесь все было мрачно — и оголенные непогодой кусты тальника, и камни, покрытые лишайником, и родник, казалось, напевал что-то унылое, безысходное.

Василий нашел коня на вершине лога. Возчики уже ждали Обласова у своих подвод.

Бросив последний взгляд на Татьянин лог, Василий вместе с сельчанами выехал на камаганскую дорогу.

К вечеру были уже на заимке Февронии Бессоновой.

Хозяйка их встретила на крыльце дома.

— Приехали. — Глаза Февронии пробежали по косотурцам и остановились на Василии. Скрывая чувство радости, она перевела взгляд на Красикова. — Кирилл Панкратьевич, — спускаясь со ступенек, заговорила Феврония, — машину с подвод не снимайте. Завтра с утра поедем на ток и там установим, а сейчас заходите в дом. Накормить найду чем. — И, придерживая рукой пышную юбку с воланами, она вновь поднялась на крыльцо и исчезла за дверью.

Мужики выпрягли коней и пустили пастись недалеко от заимки.

Ужин Феврония приготовила на славу. Сидели за столом в просторной кухне. Во внутренние комнаты хозяйка их не ввела. Боялась, что накурят, а табак — сатанинское зелье. На столе, кроме хлеба и жирных щей, стоял пузатый из голубого стекла графин водки.

Разливая жидкость по стаканам, хозяйка наполнила рюмку и себе.

— С приездом. — Чокнулась с косотурцами, с Изосимом и, слегка запрокинув голову, выпила до дна.

Когда графин опустел, Феврония подала знак Изосиму. Захватив порожнюю посуду, тот вышел. Вернулся с наполненным графином. Через час захмелевшие мужики ушли ночевать в малуху. Кириллу отвели место на лежанке возле кухонной печки, Василий улегся на лавку. Стряпка убрала со стола и, погасив лампу, ушла в свой закуток. Все погрузилось в сон.

Луна осветила широкий двор заимки, малуху, стоявшую возле скотного двора, просторные комнаты бессоновского дома, кухню. Привалившись к теплой печке, мирно похрапывал Красиков, безмятежным сном был охвачен и выпивший с вечера Василий. Снилось ему, будто подошла к нему Глаша, припала к губам, и он долго не мог очнуться от сладостного чувства, вызванного лаской любимой женщины. Но почему так непривычно, так ненасытно она целует его? Василию стало жарко. Сбрасывая одеяло, он почувствовал, что его рука натолкнулась на чье-то упругое тело. С трудом открыл глаза. Над ним в одной ночной рубашке, низко склонившись, стояла Феврония. Ее волосы, раскинувшись по плечам, прикрывали обнаженную грудь.

— Феврония Лукьяновна? — в изумлении Василий приподнялся на локте.

Феврония приложила палец к губам и с опаской посмотрела в сторону продолжавшего храпеть машиниста. Затем сделала знак следовать за собой и взяла Василия за руку. Резким движением он освободил руку и повернулся лицом к стене. Несколько минут Феврония постояла в раздумье возле Василия, затем, гордо откинув голову, вышла.

Наутро, когда Василий ушел за конями, а возчики вместе с Кириллом подтягивали ослабевшие за дорогу веревки, которыми были привязаны к телегам барабан и привод, Феврония вышла на кухню, помогла стряпке собрать на стол и стала ждать косотурцев.

Мужики вошли дружно и чинно расселись по лавкам. На столе были Поставлены кулага, сусло, гречневая каша и большой пирог с грибами, луком и нарезанной ломтиками картошкой — пища богатых крестьян в постные дни. Василий избегал взглядов Февронии, лицо которой казалось невозмутимым.

— Ставить машину с вами поедет Изосим, — заговорила хозяйка, когда мужики стали подниматься из-за стола. — Я приеду позднее. Там и рассчитаюсь за провоз и установку.

Подводы двинулись по дороге на Угловое, где был ток. Бессонова приехала, когда Красиков с помощью Василия уже заканчивал установку барабана. Изосим с подводчиками налаживал конный привод и укреплял чугунный вал.

Феврония привязала лошадь на опушке леса, и, вынув из коробка узел со снедью, направилась к работавшим косотурцам. Разостлала на траве скатерть, поставила закуску и четверть водки.

— Скоро вы,там?

— Заканчиваем, — отозвался Красиков. — Закрепим барабан — и все будет готово.

Ждать пришлось недолго. Наливая водку в стакан, Феврония сказала машинисту:

— Кирилл Панкратьевич, ты ведь у меня на молотьбе главный. Что скажешь, то и будем делать. Давай выпей для начала.

Красиков принял стакан.

— Что намолотим, не проглотим. За ваше здоровье, Феврония Лукьяновна.

— Пей, — уже сухо отозвалась хозяйка. Присказка Красикова ей была не по душе.

Настроение Февронии поднялось после выпитой рюмки. Она налила мужикам по второму стакану, не забыла и себя. Стало шумно.

— Раскрасавица ты наша, — приподнявшись на колени, заговорил один из косотурцев. — В жисть тебя не забудем. Скажи: оставайтесь, мужики, молотить у меня, — останемся.

— Нет. Вот вам расчет, и поезжайте с богом, — вынимая деньги, сказала Феврония. — На молотьбе останутся только машинист с Василием.

— А ты меня спрашивала? — захмелевший Василий отодвинул пустой стакан.

— И спрашивать не буду. Задаток дала Андриану. Будешь жить у меня до покрова.

Василий опустил голову. Против отца не пойдешь. Да и дома нужда. Куда денешься? Стараясь заглушить горечь в душе, Василий налил полстакана и выпил залпом.

— Вот это дело, — уже весело сказала хозяйка и обратилась к косотурцам: — Лошадь, на которой Василий вез вал, отведите обратно к моему отцу. Через неделю приезжайте за машиной. Поди, отмолотимся к тому времени? — обратилась она к Красикову.

— Как погода. Если постоит ведро, управимся.

— Чуете, мужики?

— Ладно, приедем.

— Завтра с утра пригоню народ на молотьбу. Поехали, — повернулась она к Василию.

Парень неохотно поднялся на ноги и пошел к лошади, на которой приехала Феврония. Отвязал повод и взялся за вожжи. Когда люди и ток скрылись из вида, Феврония потянула Василия за рубаху:

— Садись рядом со мной, а то свалишься с сиденья. Выпил ты изрядно.

Василий молча пересел в коробок. Хозяйка взяла от него вожжи и свернула с дороги на луг.

— Ты куда это?

— Посмотрю шалаш для косарей. Там с лета оставались грабли, а они теперь нужны на молотьбе. Да и сено попутно погляжу.

Привалившись к спинке коробка, Василий откинул отяжелевшую голову.

— Поставь лошадь к стогу. Зайди в шалаш, посмотри, есть ли там грабли? — распорядилась Феврония.

Василий разнуздал коня и, бросив ему охапку сена, вошел в шалаш. Там было полутемно. Грабли лежали на месте. Обласов хотел уже выйти из шалаша, как у входа показалась Феврония. Стремительно шагнула к парню, обвила его шею руками и, целуя, начала мягко клонить к земле.

Вышли из шалаша в сумерках. Василий бешено гнал коня к заимке. Рядом с ним, придерживаясь за спинку плетенного из прутьев коробка, со счастливой улыбкой сидела Феврония.

 

ГЛАВА 4

Проснулся Василий, когда лучи солнца, проникнув через окно спальни, легли светлой полосой на пол, покрытый цветными половиками домашней работы. В переднем углу висело медное распятие, а на маленьком аналое лежала раскрытая, в толстом переплете из дерева и кожи, старинная книга.

Долго лежал с открытыми глазами. На душе было муторно. Вздохнув, опустил ноги с кровати. На подоконнике сидела сытая нездешней породы кошка и, поджав под себя пышный хвост, следила за мухой, которая билась о стекло. Василий перевел взгляд на распятие и книгу. «Богомолка», — невесело подумал он.

На ум пришла частушка:

Усмехнулся и стал одеваться. Вышел на кухню.

— А где хозяйка? — спросил он толстую пожилую стряпуху.

— Уехала раным-рано с народом на молотьбу. А тебе велела съездить к пастухам, увезти им мешок печеного хлеба. Они ведь, мухаметы, стряпать, кроме катышков в масле, не умеют. Как квашню завести, опару сделать — не мерекают, — зачастила стряпка. — Как спалось? — прикрыв лицо фартуком, лукаво посмотрела на Василия.

— Спал крепко. — Подставив голову под холодную струйку воды из рукомойника, он долго плескался.

— Садись за стол. Хозяйка тебе велела подать. — Вынув из шкафа небольшой графин водки, поставила пирог с рыбой. — Чай-то мы не пьем, не мирские. Хочешь молока или квасу принесу?

— Нет. — Василий выпил рюмку и принялся за пирог. Пить больше не хотелось.

— Приедешь на Угловое, спроси дорогу к стойбищу киргиз. Увидишь там Калтая — так зовут старшего пастуха, — передай хлеб. Мешок с хлебом стоит в сенках.

Стряпка ушла хлопотать по хозяйству. Василий не торопился выходить из-за стола, да и незачем. На стойбище он сумеет съездить за день. «Пожалуй, хорошо, что не попал сегодня на молотьбу. Как бы стал смотреть в глаза дяде Кириллу?»

Василий вышел во двор, запряг лошадь и, положив в коробок мешок с хлебом, выехал с заимки. В полдень он проехал село Угловое и, расспросив про дорогу на стойбище, через час оказался у Калтая. Это был не по летам подвижный казах, небольшого роста, с реденькой бороденкой на коричневом от загара лице, с открытой по-детски улыбкой.

— А-а, хлеб ташшил. Эта латна. Тапир маленько ашаем, — принимая от Обласова мешок с хлебом, заговорил он быстро. — Айда мой юрта, маленько сидим, бесбармак едим, чай пьем.

Василия поразила нищета жилища Калтая. Юрта, покрытая старым войлоком, не спасала хозяина от холода. На полу две-три овчины, горка засаленных подушек, недалеко от входа — обитые цветной жестью пара сундучков.

— Зимой живем землянка, — заметив, что гость пристально оглядывает жилье, заговорил хозяин. — Землянка тепло, юрта худой стал. — Калтай почесал едва прикрытую грязной рубахой грудь и что-то сказал на своем языке немолодой казашке, которая молча теребила овечью шерсть. Женщина вышла.

Калтай открыл сундучок и, подостлав на овчине полотенце, вынул плитку зеленого чая, начал ее строгать, затем ссыпал в чайник. Развернул тряпицу и вынул несколько, кусочков затасканного сахара. Жена Калтая подала на широком блюде вареное мясо, только что вынутое из котла. Калтай проворно раскинул скатерть, взял кувшин и подставил гостю небольшой медный тазик.

— Маленько моем руки, потом ашаем, — сказал хозяин и подал не первой белизны полотенце.

За едой и чаем время прошло незаметно. На прощание Калтай долго тряс руку Василия:

— Тапирь ты мой тамыр — друг. Гуляй ко мне в гости. Латна?

— Приеду, Калтай, приеду, может, вместе с хозяйкой.

— Уй-бай, — покачал головой Калтай, — хозяйка ташшить не нада. Шибко сердитый баба. Шайтан, — покачал головой пастух.

— Как-нибудь утихомирим. Прощай. — Василий тронул коня.

На заимку он приехал, когда уже смеркалось. Февронии еще не было.

«Задержалась на молотьбе», — подумал он и начал управляться со скотом. Поужинал, лег спать. Проснулся от легкой волны холодного воздуха. Ветром открыло окно; поднявшись с постели, Василий обеими руками взялся за створки. Со степи донеслась песня. Мужской голос выводил:

Опустив голову, Василий долго стоял у раскрытого окна, вдыхая полной грудью прохладный ночной воздух.

«Обо мне некому, кроме Глаши, печалиться. Отец с матерью особь статья». Не заметил, как вошла Феврония. От ее пышущей здоровьем фигуры исходил запах свежеобмолоченного хлеба и степных медоносных трав.

— Ты что не спишь? — Феврония подошла к Василию и положила руки ему на плечи.

— Так, — неопределенно ответил Обласов.

— Закручинился? Сейчас мы разгоним грусть-тоску. Лукерья! — крикнула она в открытую дверь стряпке. — Собери поужинать. Слазь в подполье, нацеди ковшичек медоухи.

— Экоть тебе приспичило, — слезая с голбчика, проворчала стряпка. — Добрые люди давно спят, а вам бражничать запонадобилось.

— Если тебе в тягость, я сама слажу, — входя со свечой на кухню, сказала хозяйка.

— Исшо чо выдумашь? — открывая подполье, продолжала ворчать Лукерья. — Я, поди, знаю, чо мне делать.

Василий неохотно уселся за стол. В подполье раздался резкий звук пробки от открываемого бочонка, затем послышалось бульканье жидкости в ковше и еще какие-то неясные звуки.

— Пьет, старая квашня, — тихо выругалась Феврония и наклонилась над отверстием. — Скоро ты там?

— Чичас — Показалось лицо Лукерьи, раскрасневшееся от выпитой медоухи.

— Хлебнула маленько? — полусердито спросила хозяйка.

— Самую малость, — подавая ковш, ответила Лукерья и закрыла подполье.

— Ты бы спела нам что-нибудь, — разливая медоуху по стаканам, попросила хозяйка.

— Какие песни ночью? — Не дожидаясь приглашения, Лукерья уселась на краешек скамьи. — Раньше, когда была молода, многие песни знала, а теперь вот забывать стала. — Подперев щеку рукой, Лукерья, к удивлению Василия, запела приятным грудным голосом:

Феврония подхватила:

Обхватив рукой Василия, Феврония налила второй стакан и подвинула своему дружку.

 

ГЛАВА 5

Дня за три до покровской ярмарки в Косотурье начали съезжаться торговцы. Чинили крытые тесом прилавки, наспех сколачивали новые торговые ряды, стремясь ближе к церковной ограде, где больше всего толпился народ. На базарной площади плотники ставили столбы для балагана и налаживали карусель. Тут же на скорую руку сколачивали из досок харчевни.

За день до открытия ярмарки приехали из Шадринска торговцы щепным товаром. Из Тюмени длинной лентой потянулись готовые для продажи кошевки, из Златоуста и Каслей привезли чугунное литье, из степей гнали скот. Скрипели двухколесные арбы киргизов, лихо примчались крытые повозки цыган и раскинулись широким табором в сельской поскотине. На сытых, с лоснящейся шерстью неторопливых конях съезжались богатые заимщики.

Приехала в Косотурье к родителям и Феврония. В рессорной повозке, запряженной парой лошадей, которыми правил Василий. Рядом с Февронией сидел Изосим.

Одетая в шубейку, отороченную каракулем, теплые полусапожки, дочь Лукьяна с накинутой на голову пуховой шалью заметно отличалась от других заимщиц.

Василию ехать до двора Лукьяна не хотелось, и, передавая вожжи Изосиму, он сказал Февронии:

— Я пойду домой. Нестор поможет выпрячь коней.

— Завтра будешь на ярмарке? — спросила хозяйка.

— Ага, — ответил Василий и смешался с толпившимися возле балагана зеваками.

Вечером вместе со своим дружком Прохором зашли к Красикову.

— Ну как, кончился твой срок у Бессоновой? Или думаешь наниматься на зиму? — спросил он Василия.

— Зовет Феврония жить до пасхи, да и отец к этому клонит, — ответил Обласов.

— А ты как думаешь? — продолжал допытываться Кирилл.

— Против отцовской воли не пойдешь, да и зимой, сидя дома, ничего не заробишь. — Помолчав, спросил: — Книжка, которую ты нам читал летось, жива?

— А-а, — улыбнулся Кирилл, — лежит, что ей сделается. Что ж, давайте почитаем. — Красиков поднялся с лавки и подошел к божнице, на которую обычно молилась хозяйка квартиры, сунул руку за «всех святых» и достал основательно потрепанный томик И. С. Никитина. — Что почитать?

— Про пахаря, — ответил Василий и посмотрел на Прохора.

Тот молча кивнул головой.

— Вот она, жисть-то, — вздохнул Василий.

— Погоди, не мешай, — заметил недовольно Прохор. — Сиди не егозись. — Парни внимательно слушали чтеца.

— Что правда, то правда, — как бы про себя произнес Василий и обратился к Красикову: — Дядя Кирилл, а где ты достал эту книжку?

— У книгоноши. Завтра откроется ярмарка, будут разные торговцы, а с ними и продавец книг. Ведь вы оба грамотные?

— Учились в церковноприходской школе, — отозвался Прохор и нетерпеливо поскреб затылок. — Дядя Кирилл, а кто такой Никитин, что так жалостливо пишет про нашего брата?

— Никитин родился в семье небогатого купца, но хорошо знал, как тяжело живется крестьянину, — ответил не спеша Красиков.

— А еще есть такие писатели?

— Есть. Например, Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков. Дрожжин вышел из крепостных. А теперь хоть и нет крепостного права, но что толку. Крестьяне получили землю, а обрабатывать ее не на чем и нечем, пришлось опять идти в кабалу к помещику — деревенскому мироеду. Да и сейчас все так же. Вот ты, например, — обратился Кирилл к Василию, — нанялся в работники к Бессоновой, от хорошей жизни, что ли?

Василий подошел к окну, за которым на темном фоне ночи начали поблескивать звезды, и с горечью ответил:

— На одной-то коняге много не напашешь, пришлось надел возле осиновых колков отдать камышинцам, а самому идти в люди.

— Ну вот вам и милость царская. Когда будете выбирать у книгоноши книги, возьмите сочинения Пушкина и Лермонтова. Ты, Прохор, кажется, сказки любишь? — улыбнулся Кирилл парню.

— Готов целую ночь сидеть, — ответил охотно Прохор.

Покурив, парни стали собираться домой.

— Мы к тебе, дядя Кирилл, еще зайдем, — уже с порога заговорил Василий. — Поди, надоели?

— Заходите в любое время. Еще найдем что-нибудь почитать, — уже многозначительно заметил Кирилл и, проводив парней, погасил лампу.

На следующий день, управившись с домашними делами, Василий с Прохором пошли на сельское торжище. Там уже шла бойкая торговля. На наспех сколоченных прилавках лежали куски ситца, сатина и других тканей. Расторопные приказчики, расхваливая товар, зазывали покупателей к себе. В красных рядах толпились степенные мужики, богатые заимщики и степные хуторяне. Девушки и парни толкались возле карусели и балагана, на подмостках которого кривлялся рыжий клоун и стоял господин с помятой физиономией, одетый в изрядно поношенную «визитку» и котелок, приглашая, «дам и господ» посетить цирк.

— Сегодня будет показана девушка-русалка и выступит всемирно известный силач, который свободно поднимает в зубах пять двухпудовых гирь.

Прохор и Василий, заплатив по десять копеек за вход, уселись ближе к арене. Сначала показывали свое искусство акробаты, затем фокусник, а через некоторое время четверо дюжих мужчин внесли оцинкованную ванну, наполовину наполненную водой. В ней полулежала молодая женщина, тело которой, начиная от груди, было покрыто чешуей и заканчивалось рыбьим хвостом.

— Вась, эту русалку я видел, — подтолкнув локтем своего друга, заметил Прохор.

— Где? — живо повернулся к нему Василий.

— Вечор к тетке Агафье она за молоком приходила.

— Тише вы, галманы, — не спуская глаз с «русалки», заговорил сердито знакомый им чистовец.

— Да она не настоящая, — ответил Прохор.

— Да ну?

— Вот те крест! — Прохор перекрестился.

Чистовец недоверчиво махнул рукой.

Тем временем спокойно лежавшая в ванне русалка, как бы делая попытку выбраться из нее, два раза ударила хвостом по воде. На публику полетели брызги и русалку унесли за кулисы.

— Господа! Вы видели чудо природы. Сия русалка по имени Лорелея, что значит Парасковья, выловлена в реке Рейн возле славного города Житомира, — объявил публике конферансье.

— Ну и вруша, — покачал головой Прохор, не спуская глаз с арены.

Через некоторое время вышел внушительного вида мужчина с лицом восточного типа и, свирепо вращая белками глаз, повел широкими плечами. Принесли гири. Связали их у ног силача веревкой и ушли. Тот покрутил ус, наклонился над ними. Взял веревку в зубы и, делая якобы огромное усилие, оторвал гири от земли.

— Вот это здорово, — протянул с восхищением Прохор.

— Да они не настоящие, — усомнился Василий.

— Ты откуда знаешь?

— Если бы чугунные, то, когда их связывали, стоял бы стукоток. А тут ничего не слышно.

— Стало быть, одурачили?

— За милую душу, — выходя из цирка, ответил Василий.

Парни направились к рядам, где расположились со своим товаром коробейники и сновали пронырливые лоточники. Прохор с Василием без труда нашли книготорговца. Его можно было заметить еще издалека. На двух шестах с натянутой бечевой были развешаны картины с видом Афонского монастыря, Киево-Печерской лавры, рядом висела ярко раскрашенная сцена «страшного суда», где с левой стороны два черта гнали трезубцами грешников в ад, с правой — трубили ангелы, показывая праведникам путь в царство небесное.

— А это кого черти поджаривают в кипящем котле со смолой? — показывая пальцем на одну из картин, спросил Прохор юркого торговца.

— Это, молодой человек, кто чрезмерно предается пьянству, — продолжая заниматься с другими покупателями, ответил торговец.

— Понятно. А книжки какие есть?

— Есть стихотворения, сказки, повести господина Пушкина, Некрасов, Никитин, сказка про конька-горбунка господина Ершова, песенники, оракулы и книга о черной и белой магии.

— Ну ее к лешакам, эту магию! Самоучитель к гармошке есть? — спросил Прохор.

— Зачем он тебе? — спросил рядом стоявший Василий.

— Может, пригодится. Охота разные песни выучить.

— Мне-то что, бери, только какой толк? Ничего ведь в нем не поймешь.

— Действительно, молодой человек, — поддержал продавец Василия. — Надо знать до-ре-ми, а потом фа-соль.

— А зачем мне фасоль? — пожал плечами Прохор и с хитрецой посмотрел на своего дружка. — У нас только одна попадья в огороде ее садит, а бабы любят больше горох да бобы.

— Фа-соль — это значит нота. Вам что, молодой человек? — обратился он к Василию и, не дожидаясь ответа, зачастил перед какой-то старушкой: — Есть крестики медные, серебряные, кипарисовые, поминальники за упокой и здравие. Ежели есть в семье грамотные, возьмите житие святой Марии Египетской, Серафима Саровского, про Кирилла и Мефодия, Зосима и Савватия.

— Мне, милый, про Иоанна Кронштадтского.

— Пожалуйста, с вас две копейки. Ну как, выбрали? — повернулся он к Василию с Прохором.

— Ага. Вот эти книжки.

Заглянув в названия, продавец начал подсчитывать:

— За Некрасова пять копеек, Никитина — четыре копейки, за Пушкина — десять. Значит, с вас девятнадцать копеек. Вы что выбрали? — обратился он к Прохору.

— Ничего. Покупка у нас обчая. Вместе читать будем.

— А самоучитель?

— Не подойдет. На слух буду учиться.

Ярмарочная площадь была наполнена гулом голосов, выкриками зазывал из харчевен, нестройными песнями подвыпивших мужиков и парней.

Василий с Прохором, сунув покупки в карманы пиджаков, пошли к берегу.

— Наши ребята сказывали, что камышницы своего борца Яшку рыжего из Ярков вызвали. Будто посулили ему два мешка муки и четверть водки поставить, — говорил доро́гой Прохор.

— Здорово, — протянул Василий. — А ты будешь выходить на круг? — спросил он приятеля.

— Посмотрю, — уклончиво ответил Прохор.

Каждую осень в покровскую ярмарку на берегу озера Чистого, что одним концом примыкает к центру села, устраивалась вольная борьба на опоясках. С одной стороны чистовцы — мирские, с другой камышинцы — двоеданы.

Василий с Прохором показались на берегу, когда уже началась борьба. Работая локтями, они с трудом протискались через толпу и добрались до круга, где для начала боролись подростки. Подогреваемые криками, ребята яростно били «со стегна» своих противников, а порой переходили на кулаки.

На смену подросткам вышли парни. Бросив на землю несколько чистовцев, Нестор Сычев, брат Февронии, победоносно поглядывал на толпу.

— Есть борцы? — вызывающе крикнул он.

— Есть. — Сняв пиджак, Прохор передал его Василию и, шепнув ему: — Ты сейчас не выходи, — шагнул в круг. Опоясался кушаком и подошел к Нестору. — Может, добровольно уйдешь с круга? — сдержанно спросил он Сычева.

— Не собираюсь. А ты с отцом-матерью не простился, когда выходил на круг? — Отозвался насмешливо Нестор.

Молодой Сычев был на голову выше Прохора, казался более стройным, чем его широкоплечий, приземистый противник. Схватившись, борцы молча прошли первый круг, как бы примериваясь силами. На втором заходе Нестор сделал попытку оторвать Прохора от земли, но тот словно прирос к ней.

— Не удалось! — прошумели в толпе. — Держись, Прохор!

На третьем кругу Сычев оплел своей ногой противника, пытаясь свалить Прохора, но тот устоял. Последующие события промелькнули с быстротой молнии. Оторвав Нестора от земли к себе на грудь, Прохор, не давая Сычеву встать на ноги, раза два крутанул вокруг себя и бросил на прибрежный песок. Толпа ахнула. Кричала что-то на пригорке сидевшая в повозках сельская знать. Нестор, пошатываясь, снял с себя кушак и бросил на землю. Он признал себя побежденным.

Второй камышинец, вышедший на круг на смену Нестору, тоже потерпел поражение. Больше из парней никто не выходил. Наступила очередь за «женатиками». Прохор ждал. Из толпы вышел на круг неказистый на вид мужичок, одетый в сермягу, и, поднимая кушак, добродушно сказал Прохору:

— Сборемся?

— Давай, — весело отозвался дружок Василия, уверенный в победе.

На первом же кругу Прохор повторил прием с Нестором, но мужичонка, крепко вцепившись в Прохора, раза два промелькнул в воздухе, но от опояски не оторвался. Борьба затягивалась. Тяжело дыша, Прохор от наступления перешел к обороне. «Вот черт, не скоро сломаешь», — подумал он про своего противника и сделал попытку вновь оторвать его от земли. Неожиданно мужичонка упал на спину, и случилось невероятное: быстро подобрав ноги, он уперся ими в живот Прохора и отбросил его на середину круга. Раздался рев толпы. Камышинцы, радуясь поражению Прохора, кричали, топали ногами.

— Так его, табашника!

— Знай наших.

— Да я и сам табашник, — усмехнулся победитель и вынул из старого голенища сапога изрядно подержанный кисет с табаком.

— Охота мне, братцы, сбороться с Яшей. Где он? — мужичонка пошарил глазами по толпе.

— Здесь, здесь, — прогудел известный по всему Зауралью борец Яков Трусов и, расталкивая толпу, вышел на круг.

— Фамель-то, Яков, у тебя небаская, поди, на самом деле трусишь?

— Шибко боюсь. — Силач передернул плечами. В толпе раздался дружный хохот.

— Уходи-ка ты лучше, мил-человек, отсюда, — оглядев тощего мужичонку, покачал головой Яков.

— А может, он тебя осилит, зачем гонишь? — раздались голоса.

— Поди, семейный? Сироты останутся, — возразил Яков.

— Не твоя забота. Ишь ты благодетель нашелся. Надевай кушак. — Мужичонка сбросил с себя сермягу и остался в одном исподнем.

Яков перекрестился, взял мужичонку за кушак и, как завалящую вещь, выбросил из круга.

— Ты что, Яков? Я не успел за твою опояску взяться, а ты раз — и махнул меня. Нет, наши так не борются, — отряхиваясь, заговорил тот. — Давай по-доброму.

Яков согласился.

То, что произошло потом, долго было предметом разговора не только в Косотурье, но и в окрестных селах.

Делая второй, круг, мужичонка неожиданно повернулся к Якову спиной, захватил его руку и перемахнул через плечо ярковского силача. Тот рухнул. В толпе творилось что-то неописуемое. Поднимаясь под рев зрителей, Яков сунул руку в карман и выхватил свинчатку. Мужичонка юркнул за спину стоявшего впереди Василия, и парень оказался перед лицом разъяренного борца. Казалось, еще миг — и ослепленный злобой Яков ударит Обласова. Выручил Василия рядом стоявший Прохор. Сильным движением он выбил свинчатку из рук ярковского силача. Раздались крики, отборная ругань и удары.

— Наших бьют!

— Не робей, ребята!

Василий с Прохором с трудом отбивались от наседавших на них камышинцев. Обласов упал. Стоявшая в повозке Феврония выхватила из рук Изосима кнут и птицей понеслась с пригорка к месту драки, с трудом пробилась через дерущихся косотурцев и яростно начала хлестать кнутом избивавших Василия парней. Раздались свистки стражников. Толпа начала разбегаться. Феврония с помощью Прохора помогла Василию добраться до повозки и отвезла его домой к Андриану.

 

ГЛАВА 6

Выходка Февронии вызвала много пересудов.

— И чево она ввязалась в драку? Женское ли дело?

— Ладно стражники погодились, а то бы накостыляли ей по шее.

— При всем народе давай хлестать наших ребят, а за кого? За табашника, Ваську-варнака. Чисто сдурела, — укоризненно качали головой соседи Сычева.

— И что это только Лукьян смотрит? Оттаскал бы ее за косу да отдал в скит. Там живо эту дурь вытрясли бы.

— Блудница вавилонская! — отплевывались старики.

— У вдовушки обычай не девичий, — робко заступались некоторые камышинцы. — Опять же Лукьян теперь над ней не волен. Она сама себе хозяйка.

— Не волен-то не волен, но для острастки плетью раза два попотчевать надо было бы.

Ярмарка продолжала шуметь. Крутилась карусель, вокруг которой продолжали толпиться парни и девушки. Ребятишки дули что есть силы в разноцветные рожки. На балаганный помост порой выскакивали в одном трико накрашенные женщины и зазывали публику. При виде их девушки стыдливо отворачивались, старики плевались.

Шум базара не доходил до ушей Василия. Он лежал на лавке с наброшенным на ноги полушубком. Возле изголовья сына сидел понурый Андриан.

— Ишь ведь как исхлестали. Голову-то не проломили? — спрашивал он озабоченно.

— Похоже, нет, — ощупывая шишки на голове, слабо ответил Василий.

Мать стояла возле опечка и, подперев щеку, жалостливо смотрела на сына.

— Мужики мне баяли, что когда у Февронии ребята выхватили кнут, она давай их молотить кулаками, а тут стражники подоспели. А то бы ей наздвигали.

— Что-то шибко она за тебя восстает? Ладно ли, парень? — спросил как бы невзначай Андриан.

— Кто ее знает... — Василий отвернулся к стене.

— Хватит тебе расспрашивать. Видишь, ему не до разговоров, — вмешалась мать и поправила сползший с лавки полушубок.

Василий полузакрыл глаза. Одолевала дремота. В голове проносились неясные образы: склонившаяся над ним Феврония, как из тумана, выплыло скорбное лицо Глаши; казалось, он слышит ее голос: «Затянет тебя Феврония в омут». Почему потолок избы начал вертеться? Какие-то синие круга на нем. Сказочная птица гамаюн. Где он ее видел? А-а, в спальне Февронии, там, в Камагане. У Василия начинался жар.

Поднялся он на ноги через неделю. Приходил Красиков. На прощанье сказал:

— Поправляйся, поедем на Тобол. Ставить вальцы на мельнице Первухина.

Был Прохор. Рассказал сельские новости и в конце добавил:

— Феврония уехала в Камаган на другой день покрова. Не стала гостить у отца. На ярмарке купить кое-что остался Изосим. Говорил я с ним. Как поправишься, сулился заехать за тобой, увезти обратно в Камаган. Так наказывала Феврония.

— Нечего мне там делать. — Василий свел брови. — Поправлюсь — поеду с Кириллом Панкратьевичем на Тобол.

— У Сорочихи игрища начались, — заявил после короткого молчания Прохор. — Сходим?

— Потом как-нибудь.

Во время болезни заходила Глаша. Андриан со старухой были в это время у соседей.

— Ой, тяжко мне, Вася. Божий свет без тебя не мил, — припадая к Василию, заговорила взволнованная Глаша.

— Потерпи маленько. Вот поправлюсь — и что-нибудь придумаем, — начал успокаивать ее Обласов. — И мне тоже нелегко, — гладя ее руку, продолжал он.

— Невмоготу стало жить у Сычевых. Свекор приставать стал.

— А Савелий что? — приподнялся на локте Василий. — Ты говорила ему?

— Да чо говорить. Он, как слепой, ничего не видит, не замечает.

— Сама отвадь Лукьяна.

— Так и сделала. Стукнула его раз железным пестиком, а, наутро ушла к родителям. Но боюсь я Лукьяна, — вздохнула Гликерия.

— Ничего, мы с Прохором подкараулим и дадим ему мялку. Ишь, старый кобель, — уже зло произнес Василий.

— Выздоравливай. — Поцеловав его на прощанье, Глаша вышла.

То, о чем рассказывала Гликерия, случилось незадолго до праздника. Савелий уехал в соседнюю деревню с утра — посмотреть выездную лошадь у писаря, а если поглянется, то и купить. Вечером Гликерия, управившись со скотом, ушла в свою горенку и стала готовиться ко сну. Разделась, погасила лампу и улеглась в постель. Только стала засыпать, как из смежной комнаты донеслись чьи-то осторожные шаги. Гликерия притворилась спящей. Было слышно, что кто-то крадучись вошел и остановился возле кровати. Приоткрыв глаза, Глаша увидела свекра. В длинной рубахе до колен, со всклокоченными волосами и бородой, с расстегнутым воротом, через который была видна грудь, покрытая густыми с проседью волосами, Лукьян был страшен.

Он стал медленно стягивать одеяло с полуобнаженной снохи.

— Полежу маленько с тобой. Не бойся. — Лукьян сделал попытку лечь на кровать.

На какой-то миг Глаша оцепенела, затем очнулась, резким движением оттолкнула свекра, вскочила на ноги и нагнулась к стоявшей под кроватью чугунной ступке, выхватила пестик и отпрянула в угол. Лукьян шагнул к ней.

— Глашенька, все отдам, только приголубь, не супорствуй. — Свекор сделал еще шаг. — Хозяйкой будешь в доме. Да и сама знаешь, что Савка только по названию тебе муж.

— Не подходи! — задыхаясь от волнения, Глаша подняла чугунный пестик над головой. — Убью!

— А-а, что с тобой разговаривать! — Лукьян подался корпусом вперед и прижал сноху к стенке. В тот же миг почувствовал сильный удар в плечо. Отпрянул. — Я тебя допеку, так дойму вас обоих с Савкой, что жизни не возрадуетесь. — Лукьян затрясся от душившей злобы.

— Хвали бога, что по башке тебя не треснула, старый кобель. Уходи.

Озираясь с опаской на сноху, Лукьян, сделав несколько шагов к двери, остановился.

— Я тебе припомню, все-е припомню, — погрозил он. — Ты у меня запоешь, голубка, не своим голосом.

— Иди-иди, не стращай, а то стукну еще раз.

После ухода свекра Глаша закрыла дверь на крючок и всю ночь не могла сомкнуть глаз. «Что делать? Лукьян не даст житья в доме. Рассказать Савелию? Едва ли поверит, да и против отца не пойдет. Уйду к родителям», — решила она. Утром собрала свои пожитки в узел и ушла из сычевского дома. За воротами ее нагнал Нестор.

— Ты куда это, Глаша, собралась?

— Спроси своего отца. Он знает, — бросила на ходу Гликерия и прибавила шагу. Разве могла она рассказать ему, что произошло ночью?

На другой день, вернувшись из деревни, Савелий узнал об уходе жены. Кинулся к избе тестя.

— Я на тебя не в обиде. Как был ты мне муж, так и остался, но в дом ни в жисть не пойду, — решительно заявила Глаша.

— Ты хоть расскажи мне толком, почему ушла, что за притча?

Гликерия молчала.

— А то и притча, что сват большую волю взял над ней, — отозвался лежавший на полатях Илья — отец Гликерии. — Никуда дочь не пойдет. Не пожилось у вас в доме — из своей избы гнать ее не стану.

— Как же быть? — Глаза Савелия растерянно блуждали по углам избы и остановились на понуро сидевшей возле печки Глаше. — Что делать?

— Проси раздел. А со свекром и со свекровкой жить не буду.

— Не дасть его тятенька.

— Если не даст, поживите у меня, — послышался голос Ильи.

— Тятенькиного благословления на это не будет, — вздохнул Савелий.

Гликерия вскочила на ноги.

— Тебе скоро тридцать лет, а ты все еще без тятеньки не можешь жить. Выходит, родительское благословление тебе дороже моей горькой доли. Ты, как слепой котенок, тычешься из угла в угол родительского дома и ничего не видишь. Знаю, будешь требовать жену обратно по закону. Что ж, закон на твоей стороне. Но как бы не пожалел потом об этом.

— Ты к чему клонишь? — спросил хмуро Савелий. Тяжелое подозрение начало закрадываться в его душу. — Что молчишь? Досказывай.

— Вся и досказка. Нечего надо мной галиться.

— Стало быть, не пойдешь? — надевая шапку, спросил Савелий.

— Нет. — Глаша отвернулась к окну.

Савелий постоял у порога, раздумывая о чем-то, посмотрел на стоявшую к нему спиной Глашу и, вздохнув, толкнул дверь.

 

ГЛАВА 7

После ярмарки к Василию зашел Изосим. Чинно поклонился старикам и опустился на лавку.

— Как здоровье? — спросил он Василия.

— Идет, похоже, на поправку.

— Значит, завтра можно ехать в Камаган?

— Зачем? Мне и дома неплохо.

Изосим погладил бороду и поднял глаза на Андриана:

— Баяла мне Феврония Лукьяновна, будто толковала с тобой насчет Василия.

— Просила, — отозвался старый Обласов.

— Ну и как?

— Не говорил еще с Василием. Хворый он был. Да и Красиков на первухинскую мельницу его зовет. Сулил научить, как жернова ковать.

— Дело хозяйское. Прощевайте.

В Камаган Изосим уехал один.

Когда старый Сычев узнал о том, что дочь ввязалась в драку, спасая Обласова, и стала «притчей во языцех» в Косотурье, Лукьян помрачнел.

— Прелюбодейка, за скудоту ума погибель души своей готовишь? — оставшись вечером наедине с Февронией, сказал он сурово. — С Васькой-варнаком связалась, весь дом осрамила.

— Хватит мне акафисты читать. Я сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. — Хлопнув рукой по подставке, где лежала старинная книга, Феврония выпрямилась. — Отдал за богатого старика в Камаган, погубил мою молодость, а теперь ты мне не указ.

— Не указ, говоришь? — зловеще произнес Лукьян и, приблизив лицо к дочери, прошептал: — В скит упрячу, блудница. Епитимью наложат за твои греховные проступки против устава да такую, что лишь кожа да кости на тебе останутся. — Лукьян, казалось, задыхался от злобы.

— Знаю твою потайную думку: упрятать меня в скит, чтоб прибрать к рукам мое хозяйство. Не удастся! — Феврония вновь хлопнула рукой по подставке. От удара книга скатилась со стуком на пол. Пнув ее ногой, Феврония вышла.

Не ожидавший подобного святотатства, Лукьян сполз со стула и устремил глаза в раскрытую страницу:

«...Яко же убо кормчии в пристанище своем исступление соделав, не получит милости, такожде и человек оскверняет ложе или жену какую-либо с похотию зрит, не получит милости ни от бога, ни от человека...»

Перед глазами Лукьяна выплыла сцена в спальне снохи, и он, воровато оглянувшись, положил книгу на место. «Пожалуй, напрасно погорячился», — подумал он о дочери и дунул на лампу.

Рассвет застал Февронию на дороге в Камаган.

В один из зимних вечеров Василий со своим неразлучным дружком Прохором пошли по обыкновению к Красикову.

Как всегда, Кирилл Панкратьевич встретил парней приветливо. Передавая им кисет с табаком, сказал с улыбкой:

— Вы не слыхали сказку о коте и мышке?

— Не-ет. А ну-ка расскажи. — Парни подвинулись ближе к хозяину.

— Слушайте да на ус мотайте. Спрашивает мышка кота: «Кот Евстафий, ты в монахи постригся?» — «Постригся». — «И посхимился?» — «И посхимился». — «Пройти мимо тебя можно?» — «Можно». Мышка побежала, а кот ее — цап. Оскоромился кот Евстафий. «Кому скоромно, а мне — на здоровье».

Смеясь, парни переглянулись друг с другом.

— Есть у нас в Косотурье такие коты? — спросил Красиков.

— Есть. Только зовут Лукьяном, а величают Федотовичем, — отозвался Прохор.

— Все они доброхоты, да помочь в нужде нет охоты, — заметил Василий.

— Мне, дядя Кирилл, непонятно, о какой правде пишет Некрасов. — Василий вытащил из кармана купленный на ярмарке томик стихов Некрасова и, найдя нужное место, прочел:

— Это хорошо, что нашел то, что тебе нужно, да и не только тебе, — задумчиво заговорил Красиков, — Правда — это главная сила трудового народа, в ней он видит свое освобождение от вековой кабалы. Помните, в том же стихотворении сказано:

Кирилл решительно тряхнул в воздухе рукой. — Не-сокрушимая! — повторил он.

Взволнованный голос Кирилла, его душевный порыв как бы передался Василию с Прохором, и парни восторженно посмотрели на Красикова.

— Кирилл Панкратьевич! Да доколь мы будем маяться? — воскликнул более пылкий Прохор. — Муторно глядеть на жисть! — Прохор неожиданно грохнул шапкой об пол. Огонек в лампе подпрыгнул и чуть не погас.

— Ты, Прохор, что-то развоевался, — уже с улыбкой заметил Красиков.

— Душа, дядя Кирилл, не терпит смотреть на разные проделки таких, как наш писарь Крысантий и Лукьян Сычев. Людьми не назвал бы их.

Близко к полуночи, простившись с Кириллом, парни вышли на улицу. В одном из переулков Василий расстался с Прохором и пошел домой. Мерцали звезды. Над Косотурьем висел рогатый месяц. Село спало. Только за озером, там, где живут двоеданы, слышен глухой лай собак. Вот и отцовская изба. Казалось, вся она потонула в снегу, слилась с окружающей темнотой. Не видно окон и сенок. Толстым слоем лежат сугробы у стен и на крыше, надежно защищая избу от холодного ветра. До слуха Василия донесся из стайки приглушенный голос:

— Вася, иди сюда.

— Глаша! — Василий перешагнул занесенную снегом изгородь и открыл дверь в стайку. Обоих охватило радостное чувство встречи. Забыты Глашей горести сычевского дома, в который ее вернул Савелий с помощью понятых из сельской управы. Получив отпор от снохи, свекор как бы приутих. Но Глаша была настороже. Сегодня она ушла ночевать к матери. Придет только утром, и Савелий спал спокойно.

За толстыми стенами стайки мороз. Он разукрасил куржаком стены, потолок, крытый соломой, через маленькое оконце-продух падает лунный свет, играя в стайке мириадами снежных кристаллов. В дальнем углу, подобрав под себя ноги, дремлет корова. Опустив низко голову над кормушкой, стоит старый конь.

И кажется короткой зимняя ночь тем двоим, что молча лежат в стайке под изумрудным сводом куржака... На рассвете они расстались.

Когда Василий вошел в избу, мать уже затопила печь. Андриан, свесив ноги с голбчика, надсадно кашлял.

— Где тебя лешак носил всю ночь? — отдышавшись, спросил он сердито.

— Были вместе с Прохором у Кирилла Панкратьевича.

— Пора бы тебе невесту подглядывать. Матери тяжело стало управляться. Надо воды принести, дров. Да мало ли дел, сам знаешь, худа стала. Кха-кха-кха, — хватаясь за грудь, вновь закашлял Андриан.

— А ты бы, тятя, лучше бросил курить, — разуваясь, сказал сын.

— И то, сколько раз ему твердила: брось ты этот самый табачище. Да разве он послушает? — отозвалась мать.

— Привычка. — Зевая, Андриан поскреб грудь и полез за кисетом. — Поди, Красиков опять тебя в город сманивал?

— Нет, сегодня об этом не говорили. А в город, если не будешь супорствовать, поеду.

— Что ж, до весны, пожалуй, можно, так чтобы вернулся к севу. Нынче, пожалуй, мне тяжеловато будет ходить за сабаном.

Каким-то образом до Февронии донеслось, что Василий собирается вместе с Красиковым на заработки в Челябинск. Недолго думая, она выехала с Изосимом в Косотурье. По дороге она поделилась своими, мыслями с Изосимом:

— Ты человек бывалый. Посоветуй, как быть с Василием. — И для того, чтобы скрыть истинную причину своего беспокойства, Феврония продолжала: — Андриан, отец Василия, задолжался мне хлебом. Обещал отдать сына в работники до пасхи, а он, как ты знаешь, прожил у меня до покрова. На днях слышала, что вместе с Красиковым — помнишь машиниста? — собирается в город. Как быть?

— Очень просто. Надо дать приставу четвертную — сунуть волостному писарю, и Обласов паспорт не получит. А куда он без него в город?

— И то правда, — обрадованно произнесла Феврония.

Когда Обласов явился в волостную управу за паспортом, он к своему удивлению, получил отказ. Запретили выезд в город и Красикову.

— Тебе паспорт не дали из-за Кирилла Панкратьевича, — говорил Андриан сыну. — Поди, чуял, что он сидел в тюрьме за политику?

— Слышал.

— Ну так вот, чем больше будешь связываться с ним, тем пуще на тебя будут коситься из управы и состоятельные мужики.

— Ну и пускай. Худого я ничего не сделал ни тем, ни другим.

— Оно так-то так. Да большой беды нет, что в город ехать не удалось. И здесь тебе работы хватит.

— Много наробишь на одном-то коне. Поди, сам видел за косотурской дорогой, сколько непаханой земли? Залежи да перелоги, а чьи? Да нашего брата — однолошадников. Ты вот целый век надсажался за сохой, а что получил? Грудь болит, да и руки, говоришь, ломит.

— С надсаду и конь падает, — вздохнул Андриан. — Что поделаешь, на то божья воля.

— А Лукьян вот не так говорит: «Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да вынести».

— Ты, поди, от Красикова нахватался этих премудростей? — хмуро спросил Андриан.

— Причем здесь Красиков? Сама жизнь учит. Летось целую неделю у Лукьяна робил, а за что? За то, что он нашу кладь за три часа обмолотил своей машиной да еще плату потребовал. Так или нет?

— Оно так-то так, да ведь против богатого не пойдешь. Есть поговорка: с богатым не судись, с сильным не борись.

— Ничего, можно и побороться, — заявил уверенно Василий.

 

ГЛАВА 8

В канун рождества в Косотурье приехала Феврония. Похудевшая от епитимьи, которую наложил на нее старец Амвросий для «усмирения плоти», камаганская заимщица стала еще привлекательней. Остановилась она, как обычно, в доме отца.

Лукьян принял дочь с напускной строгостью.

— Зачем бог принес? — спросил сурово.

— Работника надо. Тебеневка началась, а Калтай, как на грех, без помощника остался.

— Поди, Ваську-табашника опять брать будешь?

— Посмотрю, если Андриан недорого запросит за Василия, тогда возьму.

Лукьян посмотрел на дочь исподлобья.

— И чего ты привязалась к нему? Как ровно других работников нет. Возьми из наших. Есть парни также болтаются зиму без дела. — Помолчав, добавил: — Ваське надо посуду каждый раз отдельную на стол ставить. Да исшо курит. А кто курит табак, тот хуже собак, — сказал он уже резко.

Феврония шумно поднялась со стула.

— Чуяла об этом и раньше. Ты вот лучше скажи, когда платить долг будешь?

— С деньгами плоховато стало. — Лукьян отвел глаза от пытливого взора дочери.

— Плоховато, говоришь? А сам хлеб скупаешь у мужиков.

— И тебе советую. — Лукьян потянул Февронию за рукав. — Чуял я от одного городского человека, что скоро хлеб взыграет в цене, — заговорил он вполголоса. — Да и свой-то хлебушко попридержи. Сказывал тот же человек, что гарью вот-вот запахнет. Понимай... — зашептал он на ухо дочери.

Молча кивнув отцу, Феврония вышла в небольшую горенку, где Изосим читал что-то Митродоре из старинной книги.

О приезде Февронии Василий узнал только на следующий день.

— Недавно был Изосим, — начал Андриан. — Велел сказать тебе, чтоб непременно зашел к Лукьяну. Приехала Феврония. Похоже, опять тебя в работники нанимать хочет.

— Кто ее знает. — Василий отвернулся к окну и поскреб пальцем наледь на стекле. — Неохота мне наниматься к ней.

— С хлебом туговато стало. Всего два мешка зерна осталось, да и те берегу на семена. А в сусеке мать уже веником муку подметает. Вот какие дела-то. — Помолчав, Андриан продолжал: — Нижние бревна избы сгнили, а где взять лес?

Василию уже надоели сетования на нужду, и он, одевшись, вышел на улицу.

Декабрь 1913 года был снежный. Косотурье потонуло в суметах. Василий взял лопату и начал отбрасывать снег от крылечка.

Февронию он заметил, когда она шла по тропинке через озеро. Прикрывая лицо от резкого северного ветра, Бессонова поднялась на косогор и, поправив пуховый платок, свернула в переулок к избе Обласовых.

— Здравствуй, Вася! — Феврония подала парню руку. Одетая в плюшевую душегрейку, отороченную дорогим мехом, разрумянившаяся от мороза, она была очень хороша, казалась моложе своих лет, и Василий невольно задержал на ней взгляд. На какой-то миг ресницы Февронии, покрытые легкой изморозью, дрогнули и глаза засветились счастьем. — Постоим здесь или в избу будешь звать?

— А тебе как?

— Лучше здесь, — ответила гостья и внимательно посмотрела на Василия. — Почему не приехал тогда, в покров, с Изосимом! — разделяя каждое слово, спросила она.

— Болел.

— Ты даже не спросишь, что со мной было в те дни, — в голосе Февронии прозвучала обида.

— Расскажи.

— Теперь нет охоты и рассказывать. Я вижу, тебе все равно, что бы со мной ни случилось. — И, как бы справившись с волнением, заговорила спокойно: — Пришла звать тебя в Камаган.

— Зачем?

— Поможешь мне в хозяйстве.

— А Изосим?

— Что Изосим?.. Он старый человек. Ему уже трудно разъезжать каждый день.

— Значит, снова в работники? — криво усмехнулся Василий.

— Нет, не то слово сказал, — горячо заговорила Феврония. — Для меня ты не просто работник, ты для меня невенчанный муж. Может, жил в моих девичьих думах, в песнях и в молитвах, да-да, в молитвах. Я просила Пречистую, чтобы она вернула тебя ко мне. Но видно, не дошла моя молитва до богоматери, и вот я сама приехала за тобой. — Феврония схватила за руки Василия и приблизила к нему пылающее лицо. — Я жду твоего слова.

— Пошли в избу, а то бабы уже начинают шушукаться, — кивнул он головой на двух женщин, стоявших с ведрами невдалеке и бросавших любопытные взгляды на Февронию.

Андриан встретил гостью приветливо:

— Проходи в передний угол, чо села у порога? — и шершавой рукой погладил скамейку. — Давненько не была в Косотурье, поди, с самой ярмарки.

Феврония перешла ближе к столу и, откинув шаль на плечи, оглядела избу. Низкий бревенчатый потолок, два покосившихся от времени окна, большие щели на подоконниках, сырые углы с осевшим куржаком в пазах, низенькие полати, — вот что она увидела.

«Не лучше, чем в моей малухе», — подумала женщина и, подавив вздох, спросила старого Обласова:

— Как зимуете?

— А так и зимуем, день прошел — к смерти ближе. В хозяйстве жить — обо всем приходится тужить. А вот чем тебя угостить, Феврония Лукьяновна, ума не приложу, — Андриан перевел взгляд на жену.

— Есть картошка вареная, пареная репа, рыбу можно сварить. Найдем, чем покормить. — Старая взялась за ухват.

— Ничего не надо, сыта. Пришла по делу. — Феврония еще раз оглядела избу. — Может, отпустишь Василия ко мне до пасхи? Платой не обижу. — Феврония выжидательно посмотрела на Андриана.

Старый Обласов был рад предложению Февронии, но вида не подал.

— Не знаю, что тебе и сказать... Василко собирался в город на заработки, да, похоже, не поедет. — Андриан посмотрел на сына, стоявшего у притолоки.

Феврония, конечно, знала, что паспорт Василию не дали, и, опустив глаза, спросила деловито:

— С хлебом-то как у тебя?

— Хвалиться шибко нельзя, — уклончиво ответил Андриан.

— Ты приезжай ко мне в Камаган вместе с Василием. Дам пудов двадцать. А если лошадь возьмет больше, еще добавлю. Шерсти увезешь. У меня, слава богу, овечек не мало. А у тебя, я вижу, пимешки уже износились, — поглядев на подшитые валенки Андриана, сказала Феврония.

Старый Обласов подумал: «Хлеба даст подходяще. На семена теперь хватит. Да и пимы себе и старухе нынче скатаю. Пущай Василко едет. Так болтается без дела. А там хоть заробит», — и сказал: — Ладно, поедем оба.

Когда Василий, провожая гостью, вышел с ней в сенки, Феврония обхватила его голову и стала жарко целовать. Только заслышав за дверью шаги Андриана, отшатнулась от молодого Обласова.

Вышла на крыльцо, глубоко вздохнула в себе свежий морозный воздух.

— Господи, как хорошо. — Перешагнула изгородь и направилась по дороге, ведущей в Камышинскую слободку, к дому отца.

Дня через три Андриан вместе с сыном уехал в Камаган. Дорогой старый Обласов говорил:

— К пасхе обязательно домой приезжай. Станет Феврония уговаривать еще пожить — не соглашайся. Самим сеять надо, а ноги ходить за сабаном у меня плоховаты.

Василий молча прислушивался к словам отца, однотонному скрипу полозьев и, подняв воротник овечьего тулупа, углубился в свои думы. Ехать в Камаган не хотелось. На привязанность Февронии он смотрел вначале, как и все деревенские парни: вдовица — не девица. Другое дело — Глаша. Хоть и мужняя жена, но с Февронией не сравнишь. Жалко Глашу. Хотел ведь жениться на ней. А тут богатый подвернулся. Выдали поневоле. Вместе с тем Василий почувствовал, что «грех» доставался Февронии нелегко, что она все сильнее привязывается к нему, что с ее неуемной страстью он и сам порой теряет голову.

Как бы угадывая мысли сына, Андриан говорил:

— Сказывали мне мужики, что Савелий Сычев попировывать стал. В кабаке его видели не раз. А все из-за старика. Будто Савелий просит раздела, а Лукьян не дает. Ну и пошло. Сноху начал притеснять. Вот она, жисть-та, и через богатство слезы льются.

— А кто ее приневолил? Илья. — Откинув воротник тулупа, Василий повернулся к отцу. — Так и получается: позарились на богатство — и пропадает человек.

— Нужда заставила Илью отдать дочь за Савелия. Поди, думаешь, охота мне тебя в работники отдавать? Да ни за что бы не отдал, было бы чем жить. Ты вот лучше женился бы да жил своей семьей.

— Сказал тоже, — протянул Василий. — Ты ведь хорошо знаешь, что осенью мне в солдаты идти. Какой может быть разговор о женитьбе. Приду с военной службы — поедем вместе невесту искать, — уже с улыбкой сказал он.

— Косотурские девки ждать тебя не будут.

— Не беда. Найдем в другом месте.

— И то правда. Была бы изба, а тараканы набегут. Однако скоро Камаган, — сказал он, заметив постройки, и стал поторапливать коня.

Андриан прожил на заимке Бессоновой день и, насыпав несколько мешков пшеницы, уехал в свое Косотурье.

 

ГЛАВА 9

В январе начались бураны. Корм для скота находился далеко от заимки, и ездить за ним стало небезопасно. Дорожных вешек зимой в степи не ставили, бесполезно. Ветер наметал на проселки большие суметы и порой скрывал даже заросли тальника, росшего по балкам.

В один из зимних дней, когда установилась погода, Василий вместе с Изосимом и Калтаем выехали на шести подводах за сеном, которое было сметано у Больших донков. Обласов и старик Изосим были одеты в добротные полушубки из овчины, теплые папахи и пимы. На Калтае был старый полушубок, шерсть из которого местами давно вылезла.

Выехали на рассвете. Сразу же за околицей началось бездорожье. Лошади с трудом вытаскивали ноги из глубокого снега и только местами, где ветер относил его в балки, переходили на рысь. За лошадями увязался стригун. Как он вырвался из пригона, никто не заметил. Обнаружили его уже далеко от заимки, когда наступил полный рассвет. Первым увидел стригуна Калтай.

Соскочив с саней, он попытался прогнать жеребенка домой.

— Айда! Айда! — щелкая кнутом, кричал он на него.

Стригун отбежал в сторону с явным намерением не отставать от лошадей.

— Пускай бежит, — крикнул Василий Калтаю и, спрыгнув с саней, пошел рядом с пастухом.

— В степи волки есть. Глупый стригун пугался, сторона бежал, волк его хватал. — Калтай сокрушенно поцокал языком.

— Набегут волки, отгоним, — стал успокаивать пастуха Василий.

— Ай-яй, Василь, ты степь не ходил, я давно ходил. Степь свой закон есть.

— А кто его писал, этот закон.

— Уй, ровно умный человек-та, а не понимал. Степь писал, — заявил он решительно. — Шибко сердитый закон. Бай, джатак — псе слушал закон. Кто не слушал, пропадайт.

— А что это за такой закон, что люди боятся?

— Смотри! — Рука Калтая протянулась по направлению занесенных снегом кустарников. — Корсак мышь ловил, — показал он на мышковавшую лису, — волк корсак хватал.

— А-а, теперь понимаю: кто, значит, сильнее, тот и хозяин.

Василий подумал о своем спутнике: «Вот и возьми ево. Неграмотный, а понимает». Василий с уважением посмотрел на шагавшего рядом с ним пастуха.

Вскоре погода установилась, и корм к заимке успели вывезти до февральских буранов.

В марте дни стали длиннее и наступила оттепель. В один из таких дней на заимку приехал Лукьян.

— Ты опять пригрела Ваську? — заметив Обласова во дворе, недовольно спросил он дочь.

— Помогает Изосиму по хозяйству. Работник он старательный, непьющий, — стала защищать Василия хозяйка.

— Я не об этом, — поморщился Лукьян. — Слава идет о нем не шибко добрая.

— А что?

— Дружба у него завелась большая с Кириллом. А тот, говорят, против царя идет.

— Ну и что из этого?

— А то, что он втемяшил в голову Ваське, засело у него крепко.

— Откуда ты знаешь?

— Поносил Васька не раз состоятельных людей при народе. Угловскому уряднику я уже баял об этом. Сулился приструнить Ваську. — Помедлив, Лукьян спросил: — А здесь за ним ничего такого не видно?

— Нет, вечерами ходит только в малуху с работниками в карты играть.

— Ты хоть раз послушала, о чем они за картами говорят?

— Нет, да и слушать не буду. На Василия я надеюсь.

— Надейся, как на вешний лед. Я тебе скажу, что теперь глядеть в оба надо. Из городов слухи ползут не шибко хорошие, да и небесное знамение, говорят, было. Хвостатая комета будто бы появлялась на небе. Правда, сам-то я не видел, но добрые люди сказывали. Скупщики хлеба не были у тебя?

— Нет.

— Рыскают они по деревням и селам, как волки, чуют добычу. Смотри, как бы тебя не обыграли.

— Не обыграют. Да и нужды нет хлеб продавать. Что в амбаре — то в кармане.

Лукьян погладил бороду. «Мужиком бы тебе родиться, а не бабой, — подумал он про дочь. — Не чета Савке». Помолчав, сказал:

— Савка с разделом пристал. Сношка подзуживает. Жить с нами не хочет. Каждый день тростит — уйду да уйду. А Савка как ошалел: «Давай раздел». Прошлый раз напился и чуть с кулаками на меня не полез. В кабак заглядывать через это стал.

— Возьми да отдели.

— Что ты?! — Лукьян от удивления приподнялся с сиденья. — Хозяйство рушить? Нет, — покачал он отрицательно головой. — Пока я жив, никакого раздела не допущу! — Сычев прихлопнул рукой по столу и зашагал по комнате.

— Но Савелий заералашит и вконец свихнется.

— Ну и пускай, ежели добром не хочет жить. Поменьше бы бабу слушал.

— Может, на это причина есть?

— Какая причина, — Лукьян отвел глаза от дочери, — просто дурь. Вот чо, дело у меня к тебе, — перевел он разговор.

— Говори.

— Приезжал ко мне шадринский купец Лыткин. Овдовел он летось. Заикнулся насчет тебя. Человек состоятельный, лесопильный завод, мельница и все прочее. Я ему ничего не сулил, только сказал, что пускай сама решает. А спросить спрошу.

— Не пойду я взамуж.

— Гм, стало быть, вдоветь весь век хочешь. — Феврония молчала. — При твоем хозяйстве мужская рука нужна.

— Изосим есть.

— Что Изосим, он уже старик.

— Сама буду хозяйничать, как сумею.

— Ну ладно, оставайся с богом, я поеду. — Перекрестив дочь, Сычев вышел.

На второй день после отъезда Лукьяна Феврония распорядилась оседлать лошадь и вместе с Василием выехала в степь.

Приближалась весна. Мартовский наст блестел на солнце, как зеркало. Кони, что были в степи на тебеневке, с трудом добывали корм и худели с каждым днем. Понурив головы, сбившись в кучу, они подолгу стояли в одном месте, боясь переступать израненными ногами по твердому насту.

Запасы кормов на заимке Бессоновой были на исходе, и те были нужны для стельных коров. Оставалось одно — перегнать лошадей от участка, где они паслись, к зародам соломы и остаткам сена от зимней вывозки.

Василий и Феврония заметили косяк лошадей недалеко от угловской дороги. Подъехав к ним, Феврония слезла с седла и подошла к жеребой кобыле. Передние ноги лошади были в кровавых ссадинах. Хозяйка поманила к себе Калтая. Вместе с ним подошел и Василий.

— Ты что наделал, малахайная душа? — показывая на израненные ноги кобылы, спросила она резко Калтая. — Почему не оставил в загоне?

— Загон оставлять нельзя. Кобыла родит — кто будет смотреть? Здесь моя смотрит. Родит — жеребенок попонка даем. Загон родит — человека, нет, жеребенок пропадайт, мороз.

— Я тебя спрашиваю, как ты смел выпустить жеребую кобылу в степь?

— Загон корма нет, человека нет, — вновь начал объяснять хозяйке Калтай.

— Замолчи! — Феврония неожиданно взмахнула плетью и ударила Калтая.

Стоявший рядом с ней Василий вырвал плеть из рук Февронии и отбросил далеко в снег.

— Ты что, сдурела, что ли? Человека бить!

— Мало. Надо ему еще по роже дать, — запальчиво ответила хозяйка.

— Вот как? Ищи-ка теперь другого работника. — Василий круто повернулся от Февронии и зашагал по дороге на Косотурье. Его нагнала Феврония.

— Куда ты?

— Домой, в Косотурье, — не останавливаясь, хмуро ответил Василий.

Феврония забежала вперед, ухватилась за его полушубок: — Вася, ну прости. Погорячилась я. Не уходи. — Феврония опустилась на колени и с мольбой посмотрела на Обласова. — Ну виновата, но зачем уходить? Хочешь, я попрошу прощения у Калтая?

— Нет. — Василий решительно отвел ее руки от себя и зашагал по дороге.

— Вася! Вася!

Не оглядываясь, Обласов прибавил шагу. Казалось, все в нем кипело. «Бить Калтая? А за что? За то, что он не оставил жеребую матку без надзора, и за это Феврония ударила его плетью да еще и обозвала. Галиться над человеком ни за что ни про что. Нет! Я ей больше не работник!»

Тебеневка осталась далеко, версты за три от нее Василия нагнал ехавший на санях знакомый мужик.

— Давай садись ко мне. Должно, в Косотурье направился?

— Ага.

— Ты скажи, что случилось с Бессонихой? Гонит на заимку как бешеная. Чуть меня не стоптала. Жварит иноходца плетью во всю мочь. Только снег из-под копыт летит.

— Не знаю, не спрашивал. Может, не в духе, — ответил Василий и привалился к передку саней.

Вечером рассказал отцу про случай на тебеневке.

— А тебе какая корысть? — спросил Андриан.

— Хозяйка бьет работника, а я, по-твоему, должен в стороне стоять?

— Мм-да, — Андриан почесал затылок, — с характером бабочка, вся в отца. Но шут с ней. Заботит другое: до пасхи ты у ней не дожил и Феврония может потребовать часть взятого у ней хлеба обратно.

— Не потребует, — уверенно заявил Василий.

Отец с сыном помолчали.

— На днях староста приходил. Спрашивал насчет тебя. Чуял я, что у многих мужиков он побывал, у кого сыновья на возрасте. Болтают, что скоро рекрутчину объявят. Твой дружок Прохор тоже в списки попал. Живи пока дома, — закончил разговор старик.

В эту ночь, впервые за последнее время Василия не тревожили тяжелые сновидения и чувство недовольства собой. С Камаганом и его хозяйкой все покончено. Он туда не вернется.

 

ГЛАВА 10

Наступил апрель. С юга подул тепляк, и косотурцы стали готовиться к пашне. Прибирали сани, налаживали сохи и бороны. А там, где были семена, стучали во дворе веялки.

Готовились к весне и Обласовы. Деревянная стрела у старого сабана треснула еще в прошлом году, винт не держался, и Андриан решил вытесать новую. Василий налаживал зубья к бороне. За этим занятием их и застал Красиков. Поздоровался и присел на верстак.

— Готовитесь? — спросил он Андриана, продолжавшего вытесывать стрелу.

— Пора, — ответил тот и вновь застучал топором.

— Закурим? — предложил Красиков.

Кирилл подал Обласовым свой кисет.

— Вот двоеданы говорят, что курить табак грех, — принимая кисет, промолвил с усмешкой Андриан.

— Грех только в церковь без денег ходить — так учат попы, — отозвался ему в тон Красиков.

— Это оно так, — произнес старый Обласов.

— Эй, Прохор, иди сюда, — увидев на улице своего дружка, крикнул Василий и помахал парню рукой.

— Здорово живете, — поздоровался тот и, пристроившись на край верстака, закурил. — Ты, дядя Кирилл, мастер на прибаутки. Расскажи-ка нам, — попросил его Прохор.

— Что ж, можно. — Спрятав кисет в карман, Красиков начал: — Понес однажды мужик к пасхальной заутрене жареного поросенка освятить — ну вроде кулича. Поп помахал кисточкой из чаши со святой водой, и мужик пошел обратно. Дорогой поскользнулся в луже, поросенок хлоп из рук прямо в грязь и весь испачкался. Подобрал его мужик и говорит: «Хоть святи не святи поросенка, он все равно в грязь лезет».

Среди слушателей раздался смешок.

— А вот вам другая присказка. Шел поп по льду да провалился в воду. Мужик увидел попа в беде, подобрался к кромке полыньи, подал руку и кричит: «Дай!». А поп: «Я, не даю, а только беру», — и пошел ко дну. Так и Лукьян Сычев. Богат, а все копит, сыт, а все есть просит.

— Правильно, — поддакнул Андриан, поднимаясь с верстака. — Однако я схожу к Илье, дратвы попрошу.

— Ну вот что, други, — обратился Красиков к парням — похоже, весной или нынче летом в солдаты вас заберут. Оденут в серые шинели, дадут винтовку со штыком и маршируй — ать, два. — Так за разговорами Красиков помог Василию наладить борону и к приходу Андриана, к его. удивлению, обтесал на славу и просверлил бревно для плужной стрелы.

— Ну и мастак ты, Кирилл, — произнес с восхищением Андриан. — Из печеного яйца живого цыпленка высидишь.

— Нет, пожалуй, не суметь, — улыбнулся Красиков. — Ну пока. Я пошел по своим делам.

Андриан долго смотрел в спину выходившему из ограды Кириллу.

— Хороший человек. Работящий. А вот не дают ему житья наши управители.

— Он, отец, политик, — сказал Василий.

— Слыхал. — И как бы спохватившись, сказал сурово: — В это самое дело меня не вмешивайте. Да и вы подальше держитесь. Узнает урядник, — Андриан оглянулся, — живо в каталажку упрячет.

Прохор произнес задорно:

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Оно так-то так, только лес-то бывает большой да темный для нашего брата. Как бы не заблудиться в нем, — наставительно произнес Андриан.

— По звездам путь найдем.

— Слыхал, ищут и по звездам, но где уж мне с вами спорить. Стар. — Андриан подошел к стреле и стал оглаживать ее рубанком.

Прохор наклонился к уху Василия.

— Сегодня наши ребята собираются на игрище к Сорочихе. Сходим?

— Ладно. Вечером зайду за тобой. Возьми гармонь, — согласился Василий.

Жила Сорочиха в просторной избе на краю Косотурья, где шла дорога на Белоногово. Ее муж погиб в Маньчжурии, во время войны с японцами. Оставил жене небольшое хозяйство, но с годами оно стало хиреть. Сама Сорочиха часто прихварывала и работать не могла. Зимой по вечерам у нее собиралась молодежь обеих частей Косотурья. Плату за игрища она не брала, была довольна тем, что девушки приносили ей из дому дров, а порой и пироги. Случалось, что во время драки выбивали у ней окна. Наутро ребята сами вставляли новые.

Обычно девушки приходили с прялками, рассаживались возле стен по лавкам и, работая веретеном, пели, песни. — такие же длинные, как бесконечная нитка пряжи. Сорочиха сидела на голбчике и, подперев щеку, слушала девичьи песни. Может быть, старая женщина в эти минуты вспоминала свою нелегкую молодость и погибшего мужа.

Но вот в избу с шумом вваливалась ватага парней, и начинались игры и пляски под гармонь. Слышался смех, крик, топот, визг и разудалая частушка.

Не успели девушки отдохнуть от дробной пляски, как в избу гурьбой вкатывались другие ребята со своей гармошкой, и в избе Сорочихи «дым коромыслом». Теперь плясали с девушками чистовские и камышинские парни.

Но вот во время пляски чистовец толкнул камышинца. Тот двинул его плечом. Знавшая по опыту, чем все это кончится, Сорочиха подбирала ноги и забивалась в дальний угол голбчика.

Смолкла гармонь. Началась драка. Девушки с визгом лезли кто на полати, кто к Сорочихе на голбчик. Более смелые стали растаскивать дерущихся. На этот раз перевес был на стороне камышинцев, и они начали теснить чистовцев к дверям.

В момент горячей свалки на пороге избы показались Василий с Прохором. Увидев своих в беде, Прохор, сунув гармонь одной из девушек, ринулся на камышинцев. За ним последовал Василий.

Прохор схватился с Нестором Сычевым.

— Я тебе припомню круг на ярмарке, — злобно произнес Нестор и выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на ремешке.

— Не забыл, сволочь! — резким движением снизу вверх Прохор ударил противника в челюсть.

Сычев упал.

Василий отбивался от троих здоровенных камышинцев.

— Дави, ребята, голоштанников!

Последний выкрик камышинца особенно озлобил Василия и, не жалея кулаков, он начал ожесточенно молотить нападающих. Теперь перевес был на стороне чистовцев. Вытолкав камышинцев из избы, их стали теснить из полутемных сенок. Подобрав выброшенную на снег гармонь, камышинцы ушли. Очистив избу от противника, чистовцы с помощью девушек стали наводить в ней порядок. Подмели пол, разбитое во время драки окно заткнули подушкой, подбросили дров в железную печурку. Прохор взял гармонь, и в избе Сорочихи снова начались песни, пляска.

В самый разгар веселья Обласов почувствовал, что кто-то потянул его за полушубок, и послышался шепот:

— Василко, выйди.

Оглянувшись, Обласов узнал Настеньку, соседскую девочку лет тринадцати. Василий вышел в темные сенки. Теплые руки неожиданно обвились вокруг его шеи, и раздался приглушенный голос Глаши:

— Вася, выйдем на улицу.

Настенька вернулась в избу. Василий с Глашей медленно побрели по безлюдной улице.

Над Косотурьем через редкие разрывы облаков светил месяц, и от этого улица, избы и дорога, уходящая в глубь соснового леса, были словно покрыты серебром. Двое бредущих в тишине морозной ночи по сельской улице казались одинокими в этом мире снежного безмолвия.

— Что делать? — вырвалось чуть ли не с плачем у Глаши. — Свекор опять начал приставать. Когда нет Савелия, я не знаю покоя ни днем ни ночью.

— Вот что, — Василий остановил свою спутницу. — Сейчас же иди домой, к родителям.

— А ты в Камаган не поедешь больше? — Глаша с надеждой посмотрела на Василия.

— Нет, — ответил тот решительно и взял Глашу за руку. — Утре придумаем что-нибудь. Поговорю с отцом.

— Значит, в сычевский дом не ходить? — спросила радостно Глаша.

— Нет, — Василий привлек Глашу к себе.

 

ГЛАВА 11

Наутро, к удивлению Василия, разговор о Глаше первым начал Андриан.

— Вот чо, сынок. Болтает народ насчет Гликерии. Будто не раз видели тебя с ней на гумнах. Смотри, парень, упреждаю, донесется до Савелия, кишки из тебя двоеданы вымотают, да и ей не сладко придется.

Слушая отца, Василий думал: «Как же быть? Оставить Глашу я не могу и встречаться опасно». Василий поднял голову и посмотрел на отца:

— Ладно, тятя, поберегусь и Глаше об этом скажу. Разве отправить ее пока на кордон. Там у ней тетка родная живет.

— А ты чо о чужой жене заботишься?

— Вся и забота: добьется развода — женюсь на ней.

— Девок мало?

— Никого мне, кроме Гликерии, не надо. И не приневоливай.

— Ты чо отца с матерью почитать не стал? Поди, у Кирилла этой мудрости нахватался?

— Нет, Красиков говорит, что стариков уважать надо, прислушиваться к их советам.

— Смотри-ко, умный совет дает, хотя и политик. Наших, стало быть, деревенских обычаев придерживается. — Глаза Андриана потеплели. — Ладно. С Ильей сам поговорю. Видишь ли, тут какое дело, — пересаживаясь ближе к сыну, заговорил он. — У Ильи-то лошадь за зиму ослабла, едва ли дотащит их до кордона. Не близко ведь, да и распутица. Дам своего коня. К вечеру только не забудь овсом его покормить. А днем чуть чо — пусть в голбец Гликерию спрячут. Да и ты на глаза Сычевым не лезь. Мы с Ильей одни это дело обтяпаем.

Перед отъездом Василию хотелось повидать Глашу, но, помня совет отца, не показывался в переулке, где она жила.

В следующую ночь стороживший Гликерию Савелий ничего подозрительного возле ее избы не заметил И успокоенный ушел домой.

Между тем Глаша вместе с отцом, захватив небольшой узел, ушла огородами к избе Андриана, где их ждала уже запряженная в телегу лошадь.

Кордон, где жила Феоктиса, родственница Глаши, находился вдали от проезжих дорог, в лесной глухомани, куда редко наезжали люди.

На рассвете Илья с дочерью были уже далеко от Косотурья. Едва заметная дорога вела в глубь леса, петляла возле болот, вбегала на пригорки, покрытые густым сосновым молодняком, и тянулась среди величавых лесных гигантов.

В низинах местами еще лежал дряблый снег, на колеса наматывалась липкая грязь, и лошадь с трудом тащила телегу.

Когда яркое солнце поднялось выше вершин деревьев, стало отогревать слегка застывшую за ночь землю, путники достигли кордона. На лай собак вышел объездчик, полный, с окладистой бородой мужчина. Увидев Илью с дочерью, долго тряс им руки. Цыкнув на собак, он торопливо начал открывать ворота.

Феоктиса приезду гостей обрадовалась.

— Целую зиму, кроме своего мужика Левонтия, людей не видела, а тут на-ко — Ильюша с Глашей приехали. Да как это вы надумали? Почему Глаша без Савелия? — начала она расспрашивать гостей.

Илья подробно рассказал о Глашином житье в сычевском доме и стал просить оставить ее на лето.

— Восподи! — всплеснула руками Феоктиса. — Пускай живет хоть век. Нам со стариком веселее будет. Да к тому и ноги у меня стали болеть. Слава богу, хоть помощницу привез, — посмотрела она благодарно на Илью.

Погостив у Левонтия два дня, Илья стал собираться домой. Глаша решила проводить отца до смолокурни.

— Тятенька, если придет Савелий, шибко-то его не гоните. Все же он не плохой человек. — Опустив глаза, Глаша стала теребить концы платка. — И жалко мне его, но от того старого пса нет житья. Еще прошу тебя, тятенька, как учуешь, что Василия берут в солдаты, заранее мне весточку подай. Передай мамоньке земной поклон, — Глаша повернулась к отцу. — Не суди меня, тятенька, — и горько заплакала.

Губы Ильи дрогнули.

— Я виноват во всем, а не ты. Не устоял... — Поцеловав на прощанье дочь, Илья взял вожжи. — Оставайся с богом.

Телега скрылась из вида. Тяжело вздохнув, Глаша побрела к кордону.

Потянулись однообразные дни. Утром управа со скотом, днем копка огорода. Подоив вечером корову, Глаша, поужинав, уходила в отведенную ей маленькую горенку. Так прошел май.

В это время события в сычевском доме развивались бурно. После тщетных поисков жены Савелий запил. Не раз Митродора уговаривала сына бросить пить, каждый раз Савелий обещал исправиться и вновь напивался. Лукьян ходил мрачнее тучи.

— Проворонил жену, растяпа, — говорил он понуро стоявшему перед ним Савелию. — Убежала. Эх ты, дохлятина.

— Тятя, зачем такие слова? — Савелий ударил себя в грудь. — Ведь с Гликерией мы жили дружно. Зачем возводишь напраслину? Просил у тебя раздела, не дал. Может, через это ушла Глаша. Христом богом прошу — отпусти меня в отдел, имущества не надо, зато верну жену, верну спокой своей душе, брошу пить. — Савелий опустился перед отцом на колени. — Не погуби!

— Слизняк! — Лукьян пнул ногой Савелия и, не глядя на распростертого на полу сына, вышел.

Вечером, сидя в кабаке, Савелий жаловался своему собутыльнику — известному в Косотурье забулдыге Спирьке:

— Спиридон, мужик я али нет?

— Мужик, мужик, — охотно соглашался Спирька, поглядывая на бутыль.

— Ежели я мужик, почему мне отец раздела не дает? Сейчас вот приду и скажу ему: «Тятенька, если благословления на раздел нет, позвольте взять вас за грудки и потрясти как следоват».

Спирька схватился за бока:

— Ха-ха-ха! Взять Лукьяна за грудки и потрясти, — повторил он, задыхаясь от пьяного смеха. — Гы-гы-гы! Да тебе таракана не раздавить. Куда там орла, как Лукьян!

— Спиридон, и ты смеешься надо мной! — Савелий обхватил голову руками. Затем поднялся и, пошатываясь, глядя через голову Спирьки в темный угол кабака, где сидели какие-то подозрительные личности, заговорил глухо: — Что ж, смейтесь над Савелием Сычевым. Смейтесь... — Савелий, опустив голову, постоял в раздумье и вяло опустился за столик. — Бутылку смирновской, — сказал он буфетчику более спокойно.

Из кабака его увел знакомый мужик.

* * *

После ухода Василия с заимки Феврония долго еще лютовала над домашними. Досталось и Изосиму.

— В степи гололед, кормов близко нет, кони вот-вот дохнуть начнут. Где ты был раньше? Раз доверено тебе хозяйство, должен заботу иметь.

Изосим оправдывался:

— Надо бы лошадей сразу на ток перегнать, соломы там хватит, да и сено близко.

— Надо, надо... А почему не перегнал?

— Кто думал, что будет гололедица, — развел руками Изосим. — Лучше хотел сделать.

— Ладно, хватит, — Феврония прихлопнула рукой по столу. — Запрягай иноходца и поезжай за соломой. К утру чтоб была доставлена к месту тебеневки.

Изосим вышел. Мысли Февронии вернулись к недавним событиям. «Какая беда, что ударила Калтайку? Пусть знает хозяйскую руку. И нечего было вмешиваться Василию. Подумаешь, защитник нашелся. Теперь, поди, покаялся не раз. Вернется... — Феврония прошлась по комнате. — Ему ли не жилось у меня? Сыт, одет, что еще надо?» — Остановилась у окна, посмотрела на весеннюю лужу во дворе, где лопотал что-то своей подруге нарядный селезень. Перевела взгляд на крышу амбара, на голубей, что миловались, и, скрестив руки, вновь зашагала по комнате.

Наступила ночь. Феврония долго лежала с открытыми глазами, беспокойно ворочалась, поправляла несколько раз подушки. Несмотря на холодок, что тянулся через открытую форточку, откинула одеяло.

Рано утром пошла в малуху. Там было пусто. Василий не вернулся. «Подожду денька два-три, может, одумается, придет. Андриан-то не шибко ему обрадуется. Хлеба у них не густо. Не раз еще мне поклонятся».

Но надежда на возвращение Василия оказалась несбыточной. Весь апрель хозяйка камаганской заимки не находила себе места. То проявляла бурную деятельность по хозяйству, то целыми днями сидела, укутавшись в пуховый платок, почти не отвечая на вопросы домашних. Наконец, не выдержав, поехала в Косотурье.

Встретила ее Митродора. Лукьян с Нестором были на пашне. Савелий после очередной выпивки спал в маслобойне. За чаем мать жаловалась:

— Вот уж скоро месяц как сношка опять ушла из дому. Через это Савелий и пить начал. Просил спервоначала раздел у отца. Тот не дал. Я стала говорить старику: «Отдели ты их. Может, лучше жить станут». Куда там. Как гаркнет на меня: «Не суйся не в свое дело!» Да как не соваться? Я, поди, мать Савелию-то. Жалко. — Митродора поднесла платок к глазам.

— Где сейчас Гликерия?

— У отца живет. — И наклонившись к уху дочери, зашептала: — Баяли мне бабы, что Гликерия с Васькой Обласовым живет. Не раз видели их вместе.

Не заметила мать, как побледнело лицо дочери. Феврония шумно поднялась с лавки.

— С Васькой, говоришь? — стремительно подошла к вешалке и стала одеваться. «Так вот он на кого променял мою любовь! Погодите, голубчики, я покажу вам обоим». Феврония накинула шаль и выбежала из комнаты.

— Куда ты? — крикнула Митродора.

Феврония сердито махнула рукой и вышла за ворота. На улице ни души. Не замечая луж, Феврония зашагала в сторону чистовских изб. «Теперь понятно, почему Василий не вернулся ко мне. А та тихоня, дорогая сношка, обвела нас обоих с Савелием. Пригрели змейку на свою шейку. Погоди, доберусь до тебя, голубушка. Запоешь не своим голосом. Я тебе не Савка, штоб за нос водить...». Лицо Февронии пылало от гнева. К избе Ильи она подбежала, не чуя ног. Пнула дверь и вошла в избу. Илья сидел возле опечка и ковырял шилом хомут.

— Где Гликерия? — не здороваясь, спросила она резко.

Илья не спеша отложил свою работу и спокойно произнес:

— Добрые люди здороваются, а ты что, сорвалась с привязи, что ли?

— Я спрашиваю, где Гликерия? — притопнула ногой Феврония.

— Ты что командуешь здесь? — Илья поднялся с лавки. — А ну-ко давай отчаливай отсюда, дорогая сватьюшка, пока ремнем тебя по мягкому месту не огрел.

Феврония подбоченилась:

— Испужалась я шибко, — пропела она с издевкой и решительно шагнула к столу. — Куда упрятал Глашку? — Феврония пристукнула кулаком по столешнице.

— Да ты что, одурела, что ли? Уехала Гликерия, а куда, знать тебе не надобно.

— Халудора, потачником дочери стал! — Хлопнув дверью, Феврония вышла.

Илья покачал ей вслед головой:

— Правильно говорят: баба да бес — один у них вес.

Гнев Февронии не остывал. «Пойду, однако, посмотрю к избе Обласовых», — думала она.

Старый Обласов с женой и сыном ужинали.

— Хлеб-соль, — бросила Феврония с порога избы.

— Садись с нами ужинать, — пригласил нежданную гостью Андриан.

— Сыта.

— Сытого гостя легче потчевать.

— Не хочу, — усаживаясь на лавку, резко сказала Феврония.

«Поди, хлеб просить пришла, что забрал у нее с осени», — подумал Андриан и отложил ложку. В избе наступило неловкое молчание. Василий поднялся из-за стола и, отойдя к печке, вынул кисет и начал свертывать «козью ножку».

— Ты хоть при гостье-то не кури. Сам знаешь, они не любят табака, — покосился Андриан на сына.

— Открою заслонку.

— Печку выстудишь, — вмешалась мать.

Василий молча положил кисет в карман и посмотрел украдкой на Февронию. «Зачем пришла?» — подумал он с неприязнью. Молодой Обласов продолжал стоять у печки, недобро поглядывая на гостью. Но, встречаясь с ее глазами, отводил взгляд в сторону, и гнев Февронии проходил. Ее губы дрогнули в едва заметной улыбке.

— Ну, фармазон, как живешь? — спросила уже мягко Феврония молодого Обласова. — Почему не сказался, что ушел с тебеневки?

— Сама знаешь. — И, помолчав, спросил в упор: — Зачем избила Калтая?

— Да ведь он мухамет некрещеный, — пожала в удивлении плечами Феврония.

— Что из этого? Калтай такой же человек, как и ты.

Гостья всплеснула руками:

— Ты что, одурел? Вздумал меня с кобылятником немаканым сравнивать, — покачала она укоризненно головой.

— И то правда, — поддакнула мать Василия. — Слыхано ли сравнивать православного человека с каким-то мухаметом, прости господи.

Андриан сердито посмотрел на старуху, но промолчал.

— Ну как, поедешь в Камаган или нет? — спросила примирительно Феврония.

— Нет, не поеду. Осенью мне в солдаты. А может, и раньше возьмут. Да и отцу надо помочь избу переставить.

— Я могу послать лес и плотников, — продолжала уговаривать Феврония.

— Из Косотурья никуда не поеду. — Василий отвернулся к печке.

— Что ж, неволить не буду. — Феврония поднялась со скамьи. — А насчет рекрутчины поговорю с волостным писарем. Может, отсрочку даст. Переделает бумагу и все. Ему ведь не привыкать. Подумай. Я проживу здесь с неделю и перед отъездом зайду. — Поклонившись старикам, Феврония постояла у порога, посмотрела на молодого Обласова, хотела что-то сказать, но, подавив вздох, нажала плечом на дверь.

 

ГЛАВА 12

Наутро Феврония встретила Савелия во дворе отцовского дома.

— Ты что это закуролесил? — сочувственно спросила она брата.

— Феврония, сестра, скорбна юдоль моя. Где найду купель силоамскую, дабы очиститься от скверны, окружающей меня? — раскачиваясь на нетвердых ногах, заговорил Савелий. — Отец раздела не дал. Глаша ушла. Что мне осталось в жизни? Одна пустота. Чем заполню? — похудевший Савелий вопросительно посмотрел на сестру.

— Работой.

— А для души?

— Съезди к старцам на Исеть.

Савелий горько усмехнулся:

— Заставят поклоны бить и затянут, как над покойником: яки блаженны есмь, еже на позорище не восходят яко прелюбодеянии не совершити, еже грабления терпети кротце... — гнусаво пропел он, подражая старцам.

— Не богохульствуй, а то бог тебя накажет.

— А ты скажи: есть бог? Может, я уже наказан им? — И не дожидаясь ответа, Савелий начал нараспев: — ...Приидите ко мне все страждущие и аз успокою... Приходил и я к богу не раз, слезно просил, чтоб смягчил сердце отца, чтобы вернул Глашу, бог так и не услышал мою молитву. Снял ли камень с моей души? Нет! Он остался глух, и я, как древний Агасфер хожу, не зная пристанища.

— Но у тебя есть родительский дом. Савелий горестно покачал головой:

— Что мне дом, когда нет очага. Там царит ненависть и нет тепла человеческого. Кто мне согреет душу? Мать? Она только и знает, что сидеть за своими четьи-минеями и молиться за спасение души раба божья Савелия. А я вот не хочу быть рабом! — Савелий ударил в свою тощую грудь кулаком. — Не хо-чу! Слышишь, сестра? Не хо-чу! А выхода не вижу. Может, и нашел бы его, если бы вернулась Глаша.

— Придет, — пытаясь утешить брата, сказала с теплотой Феврония.

Савелий отрицательно покачал головой:

— Чую сердцем, что не увижу ее. А все из-за отца.

— Может, и нет, — намекнула она неосторожно про Обласова.

— Феврония, сестра, не тревожь, что болит. Все знаю, все бы простил ей, лишь бы вернулась. Нет, видно, не судьба мне вить свое гнездо. Заклевал ворон мою голубку. Прощай, не поминай лихом своего брата-горемыку. — Савелий опустился перед Февронией на колени. — Помолись за меня.

— Что ты надумал? — испуганно спросила Феврония, помогая подняться Савелию с земли.

— Об одном прошу тебя, сестра: будет в чем нужда у Глаши, пособи, — не отвечая на вопрос, продолжал Савелий. — А сейчас вот посмотри одну штуку. — Савелий судорожно пошарил в кармане пиджака и вынул брелок от часов. — Не узнаешь? Это от тятиных часов. Так вот, этот брелок я нашел в нашей спальне. Видишь, его дужка оборвана? Значит, ворон пытался заклевать голубку, — зашептал побелевшими губами Савелий. — Глаша права, что ушла из этого страшного дома, — Савелий погрозил рукой на окна. — Будь вы прокляты, погубившие мою душу!

— Господи! — только и могла вымолвить Феврония и закрыла лицо руками.

Дня через два Савелий повесился. Хоронили его за кладбищенской стеной: могила самоубийцы не должна быть рядом с теми, кто по-христиански отдал душу всевышнему.

Вечером старец Амвросий вместо панихиды читал домочадцам:

— ...И рече бог ко Иеремию: не молиться о людях сих, аще бо восстанет Моисей и Самуил, не услыши их...

Митродора украдкой вытирала слезы. Лукьян был угрюм. Нестор стоял с опущенной головой, а в соседней комнате, захватив голову руками, металась пораженная страшной догадкой Феврония.

* * *

После сева Василий со своим дружком Прохором зачастили к Красикову. Как всегда, Кирилл встретил ребят радушно:

— Заходите, заходите, — здороваясь, заговорил он. — Отсеялись?

— Ага. Теперь за пары принялись, — перешагивая порог избы, ответил Обласов. — Я вижу, за новую работу взялся? — оглядывая старые кадушки и лагуны, стоявшие в сенках, заметил он.

— Бондарничаю. У нас одна забота — работай до пота.

— Ясно, не чета, скажем, Лукьяну, — вмешался в разговор Прохор. — Тому житье, а нам вытье. Ты вот прошлый раз начал рассказывать нам про большевиков, да помешал двоеданский псалмопей, который принес тебе лагушку для починки, — продолжал Прохор.

— А-а, помню, помню. Правда, тогда не удалось объяснить, но сегодня, думаю, никто нам не помешает, — Красиков подсел ближе к ребятам, начал свой неторопливый рассказ о партии Ленина.

— Вот это здорово! Значит, большевики стоят за то, чтобы фабрики и заводы отдать рабочим, а землю — тем, кто ее пашет. Только я так думаю, Вася, — возвращаясь от Кирилла уже в сумерках домой, говорил Прохор, — что это дело не так-то просто. Вот, скажем, Лукьян отдаст свои пашни так себе, за спасибо? Нет, тут, брат, тово, без драки не обойдется, — увлеченно продолжал Прохор.

— Ты, я вижу, начинаешь в этой самой политике мало-мальски разбираться, — улыбнулся своему дружку Василий.

— Да я ее, кроме дяди Кирилла, еще по самоучителю учу.

— Как по самоучителю? По нему можно только на гармошке или на балалайке учиться, — Василий от удивления остановил своего приятеля.

— А вот так, Вася, смотрю на жисть и примечаю, кто как живет, кто чем дышит.

— Все мы одним воздухом дышим.

— Я не в этих смыслах. Вот, скажем, целовальник на копейку рубль наживает или Лукьян. Робили мы осенесь у него на молотьбе и что получили? Вот тебе и самоучитель.

Некоторое время парни шли молча. Первым заговорил Василий:

— Сходим еще раз покараулим избу Ильи?

Они молча повернули с улицы в переулок. Накануне до Обласова донеслось, что парни из двоеданской слободки хотят вымазать дегтем ворота приехавшей с кордона Гликерии. Две ночи Василий и Прохор подкарауливали камышинцев, но безуспешно — те не появлялись. Да и сама Гликерия эти дни сидела дома. Правда, раза два сходила на могилу Савелия, поплакала, — все же он относился к ней хорошо, не обижал. И с чего это обозлились на нее камышинские ребята и погрозили вымазать ворота дегтем? Недаром говорится: вдоветь — вдвое терпеть.

И вот уже третью ночь Обласов с Прохором дежурят возле ее избы.

И на этот раз парни залегли возле забора, положив рядом с собой колья. Спустилась ночь. В переулке было тихо. Собаки, и те не тявкали. Тянуло к дремоте. Ночь была теплой, слабый ветерок доносил запахи распускавшихся почек и горьковатой полыни. На берегу озера тревожно прогоготали гуси. Василий приподнял голову, прислушался и подтолкнул Прохора.

От воды вдоль берега двигалась небольшая цепочка людей.

— Не камышинцы ли? — высказал свою догадку Василий. — Если они подойдут к воротам, бери кол и за мной, — прошептал он.

— Но их, кажись, много, — пристально вглядываясь в темноту, ответил Прохор.

— Тогда так сделаем. Когда я выскочу из засады, ты кричи: «Федька, Назар, забегайте от забора!» А тем временем я начну колошматить двоедан. Не робей, — подбодрил друга Василий.

Взяв колья, парни прижались к забору и как бы слились с ним. Показались камышинцы. Передний нес ведерко, видно, с дегтем. Остальные замыкали шествие...

Василий с Прохором выскочили из укрытия. Ошеломленные неожиданным появлением, камышинцы на какой-то миг растерялись. Василий ударил колом по ведерку. Брякнув, оно упало. Второй удар пришелся по парню. Ойкнув, тот бросился бежать. Раздался голос Прохора:

— Ребята, забегай от забора! Не пускай двоедан. Лупи! — выкрикнул он азартно и врезался в группу камышинцев.

На шум вышел из избы Илья. Но налетчики были уже далеко. Стукнув деревяшкой по ведерку, старый солдат выругался:

— Вот, язви их, что выдумали — ворота мазать. Морды им надо за это набить. А вы, ребята, молодцы, — похвалил он Василия с Прохором, — вовремя погодились. А то бы скреби ворота ножом. Срамота. Ну и варнаки, — покачал он укоризненно головой. Илья подобрал ведерко с остатками дегтя и направился к избе.

 

ГЛАВА 13

После убийства сербскими националистами наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, появились упорные слухи о войне с немцами. Докатились они и до Косотурья.

Василия и Прохора призвали в армию досрочно. Накануне парни зашли к Красикову.

— Вот что, други, — усаживаясь по обыкновению на верстак, заговорил Кирилл, — большие дела будут в России, много придется пережить нам. И в солдатских шинелях вы встретите хороших людей. Только прислушивайтесь внимательно, кто к чему клонит.

Долго шла задушевная беседа Красикова с новобранцами. Кирилл Панкратьевич крепко обнял своих друзей.

Парни постояли у порога, посмотрели еще раз на хозяина и молча вышли. Расставаться было нелегко. Они любили его за сердечное отношение к ним, за простоту, за те зимние вечера, когда он раскрывал им глаза на жизнь, рассказывал о людях, которые не щадя сил боролись за новый мир, без мироедов.

Дня за два до отправки рекрутов по улицам Косотурья расхаживали празднично одетые парни и девушки, играла гармонь, слышались частушки и песни.

В избах раздавались пьяные голоса мужиков и плач женщин.

Андриан был хмур. «Как будем жить? Стареть стал, частенько поясницу ломит, согнуться не дает. А тут, как на грех, Василка в солдаты берут. Беда». Он тяжело поднялся с лавки и посмотрел на понуро сидевшую у печки жену.

— Не забудь парню рубаху, штаны и свежие портянки положить в мешок. Ну там сухарей, кружку. Только ту, что недавно купил, коричневую, эмалированную. Жестяную не клади: горячего чаю из нее не напьешься, а солдату каждая минута на привале дорога. Ложку не забыла?

— Все собрала. — Старая женщина погрузилась в свои нерадостные думы.

— Дома не сидит, — продолжал говорить Андриан. — Опять, наверное, утянулся к Гликерии. И што он привязался к ней? Как ровно на ней весь свет клином сошелся и нет ему девок в Косотурье. И ту хвалить шибко нечего. Сорок дней не прошло, как помер Савелий, а ей уж не терпится скорее на свидание.

— Молоды оба, — неохотно отозвалась жена, — лучше бы поженились.

— Тоже сказала, — протянул Андриан. — Парню в солдаты идти, а там женят с винтовкой и маршируй. Против Гликерии я не супорствую, работящая. Но сейчас и не время говорить об этом. — Андриан вновь опустился на лавку и, прислушиваясь к звукам гармошки, которые доносились с улицы, задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику.

С тех пор как была получена повестка о призыве Василий больше находился в избе Ильи с Глашей. Ее родители уже считали его близким человеком и встречам не препятствовали.

— Пускай лучше дома сидят, чтобы меньше пялили на них глаза, — говорил Илья жене. — И так парни хотели ворота дегтем вымазать.

— А если Василий уйдет в солдаты, кто будет ее защитой?

— Пока жив, дочери в обиду не дам. — Старый солдат пристукнул деревяшкой об пол. — Туго придется — отвезу опять на кордон.

В это время во дворе под навесом, скрытые от людских глаз поленницей дров, сидели, прижавшись друг к другу, Глаша и Василий.

— Боюсь я, Вася, оставаться без тебя, — шепотом сказала она.

— Кто тебя тронет? — начал успокаивать Обласов. — Наши ребята не заденут. Камышинские? Пускай попробуют на свою голову. Скажу Красикову — живо их образумит.

— Лукьяна боюсь.

— Так ты ж не в его доме живешь. В лес одна не ходи и волки не съедят, — пытался пошутить он, но шутки не получилось. На душе обоих было тяжело.

— Ходит старый пес по пятам, — Гликерия припала к плечу Василия. Наступило молчание.

Вечерние сумерки легли на Косотурье. Василий с Гликерией вышли за околицу села. Вот и знакомый лесок, в котором они встречались раньше. Василий опустился на землю. Положив голову на его колени, Глаша запела:

Не выдержав, заплакала.

— Зачем навеки? Вот выйду из солдат, поженимся, — начал успокаивать ее Василий.

Мерцали звезды. Пролетела какая-то птица, гукнул филин, и снова стало тихо.

— Вася, возьми мою ладанку. В ней крестик и горсточка земли. Крест будет хранить тебя от врага, а земли я насыпала, чтобы не забывал Косотурье и меня. — Глаша слабо улыбнулась и надела ладанку на его шею.

Василий молча привлек к себе Глашу. Вернулись они в село на рассвете. Когда взошло солнце, в окно Андриановой избы постучал десятский:

— Василка — к управе. Там рекрутский сбор, — прокричал он и торопливо зашагал к очередным домам.

Одетый в новую холщовую рубаху и шаровары из домотканого сукна, заправленные в сапоги, Василий молча посидел по обычаю со стариками на лавке, затем поднялся на ноги, шагнул к отцу и опустился перед ним на колени.

— Благослови, тятя.

Андриан взял из рук жены старую, потемневшую от времени и копоти, икону и, сделав троекратное знамение над головой сына, произнес:

— Бог тебя благословит, — и передал икону жене.

Василий припал к ногам матери.

— Благослови, мама.

Дрожащими от волнения руками старая женщина сделала в воздухе крестное знамение и, не выдержав, заплакала. Катились беззвучно слезы из глаз Андриана, да и сам Василий чувствовал, что вот-вот разрыдается. Проглотив подступивший к горлу тяжелый ком, он поцеловал родителей и вместе с ними вышел на сельскую площадь, где стояла управа.

Народу там собралось уже много. Слышался плач женщин, пьяные голоса рекрутов и выкрики писаря, проверявшего по списку новобранцев. Тут же невдалеке стояли подводы.

Пробираясь через толпу в поисках Прохора, Василий заметил Глашу. Она стояла поодаль от девушек и, полузакрыв лицо широким цветным платком, ждала Обласова. Глаза их встретились.

— Приходи на росстани, — сказал ей вполголоса Василий и, увидев Прохора, направился к нему. Его дружок был уже пьян.

— Вася! — обнимая Обласова, заговорил он заплетающимся языком. — Угонят нас в чужедальнюю сторонку. Может, злые ветры иссушат наши косточки. Спохоронят неизвестно где... — вдруг зарыдал он, припадая к плечу Василия.

— Проша, Проша, да будет тебе, — успокаивая Прохора, тянула его за рубаху одна из девушек.

Недалеко от крыльца сельской управы кучка богатых мужиков поила водкой рекрутов. Василий увидел Лукьяна. С полупустой четвертью в руках и стаканом, Сычев выкрикивал:

— Подходи, рекрута! Пей! Чужого вина не жалей! За царем служба не пропадет!

Василий, не спуская глаз с Лукьяна, оторвался от пьяного Прохора и, расталкивая мужиков, подошел к нему вплотную. Сгреб за бороду и ударил в лицо.

— Получи, а за что, сам знаешь.

Крякнув, Лукьян упал, и водка полилась на землю. Василия окружили мужики.

— Хотя ты и рекрут, но зачем драться?

— Я тебе припомню, варнак, — пытаясь подняться, Сычев уперся руками о землю.

— Варнак, говоришь? На-ко еще получи!

От резкого пинка Лукьян пролетел шага два и уполз в толпу.

С крыльца раздался зычный голос старосты:

— Рекрута, на подводы — с богом!

Длинная вереница телег двинулась по дороге из села. За ними шла толпа провожатых. Василий сидел на облучине между своими стариками и, нахмурившись, слушал отца.

— Ну к чему ты связался с Лукьяном? — выговаривал ему Андриан. — Теперь он житья нам со старухой не даст.

— Пусть только попробует, — мрачно ответил Василий. — Выйду со службы — не так еще поговорю с ним.

— Да пошто ты обозлился на него?

— Тятя, — Василий повернулся к отцу, — знают об этом только я да он.

Андриан сокрушенно вздохнул.

— Однако скоро росстани, поскотные ворота видны, — повертел он головой. — Обо всем, кажись, переговорили? Не забыл ли что из дому?

Василий ощупал вещевой мешок.

— Нет, как будто все на месте.

От ворот шли две дороги. Одна уходила на пашни, вторая вела к небольшой железнодорожной станции. Подводы остановились, и рекруты смешались с толпой провожающих. Над березовыми колками зазвучали горестные причитания матерей и жен, плач девушек. Загрубелые крестьянские руки с неизъяснимой нежностью гладили низко опущенные головы сыновей, а в глазах была такая безысходная тоска, что хотелось крикнуть: Русь моя, кровиночка, да когда же кончится людское горе? Простившись со стариками, Василий пошел разыскивать Глашу. Стояла она в стороне от толпы, прислонившись спиной к одинокой березе.

— Вася! — только и успела сказать Гликерия и, охнув, схватилась за грудь. Обласов приподнял ее голову, поцеловал побелевшие губы. Взглянув на рекрутские подводы, которые уже исчезали за перелеском, тихо опустил Глашу на землю и, скрипнув зубами, как от невыносимой боли, бегом пустился догонять подводчиков.

Толпа медленно расходилась. Только недалеко от поскотных ворот на опушке леса, там, где величаво стояла старая береза, лежала Глаша. Возле нее хлопотала мать Василия.

А по дороге к станции с гиком и песнями неслись, поднимая пыль, телеги с рекрутами.

В полдень подали вагоны. Началась посадка. Закинув мешок за спину, Василий шел рядом с Прохором, который, играя на гармошке, залихватски пел:

Василий помог Прохору влезть в товарный вагон и, бросив мешок на верхние нары, остался у дверей. Раздался звон станционного колокола — один, два; запыхтел паровоз и, выпустив из трубы столб дыма, забуксовал. Обласов не заметил, как мимо насыпи по дороге показалась взмыленная пара лошадей и остановилась возле станционной постройки.

Третий удар колокола. Поезд тронулся, и тут Василий увидел Февронию. Подобрав кашемировую юбку с воланами, она бежала вдоль состава, вглядываясь в открытые двери теплушек.

— Вася! — увидев Обласова, крикнула она надрывно, продолжая бежать рядом с вагонами. — Вася! Вася! — Последний раз промелькнуло лицо любимого человека. Поезд, набирая скорость, исчез.

 

ГЛАВА 14

Василий с Прохором в Челябинске были впервые. Шагая с вокзала с колонной новобранцев, они с удивлением разглядывали массивные здания собора, женского монастыря и двухэтажные дома торговцев. За рекой, ближе к казармам, стали попадаться лачуги рабочих и мелких ремесленников.

— Вроде как в Косотурье, — подтолкнул Прохор шагавшего рядом Василия. — У камышинцев такие же богатые дома, только сколочены по-другому, у нас избы, лучше, чем эти, — Прохор кивнул на домишки заречных жителей.

— А ты разве забыл, что говорил Кирилл Панкратьевич? — спросил в свою очередь Василий и, не дожидаясь ответа приятеля, продолжал: — Он сказывал, что и в городе есть беднота, только они живут еще хуже, чем мы. У них и огородов даже нет.

Колонна рекрутов прошла мост и свернула налево к казармам. Ребят остригли, сводили в баню и выдали обмундирование. Василий с Прохором поглядели друг на друга.

— Вот теперь нашим бы девкам показаться, — улыбнулся Прохор. — Ей-бо, разбежались бы.

— Не испугаются, — успокоил своего друга Василий.

— Вася, а я бы сейчас снял эту одежу и уехал обратно в Косотурье, — промолвил со вздохом после короткого молчания Прохор.

— Теперь, брат, кончено. Долго нам, похоже, не видать Косотурья.

Василий с Прохором были зачислены в один взвод. Начались однообразные серые казарменные дни. Рано утром подъем, короткая молитва, чаепитие и на плац, над которым, с перерывом на обед, целый день слышалось: «Ать, два, левой», «Ать, два, выше голову!», «Как держишь штык, разиня! Вольно!» Маршировка кончилась. Солдаты группами расселись возле своих взводных. Идет изучение стрелкового оружия. К Прохору подходит унтер-офицер.

— Что такое винтовка? — спрашивает он Черепанова.

— Винтовка есть огнестрельное оружие образца 1891 года, — ответил бойко Прохор.

— Сколько имеет частей?

И тут Черепанов не ошибся.

— Где находится шептало?

Прохор перевел глаза на сидевшего рядом с ним Обласова, но тот пожал плечами.

— Ну что молчишь? Не знаешь, дура? Шептало находится в спусковом механизме. Понял?

— Так точно!

Унтер повернулся спиной к Черепанову и подошел к другой группе.

Прохору было не по себе: все части винтовки он знал назубок, а вот это чертово шептало забыл.

— Вась, а почему унтер назвал меня дурой? — с обидой спросил Прохор.

— По привычке. У них ведь других слов нет, как дура, деревенщина, неотесанный болван, а то и в морду дадут.

— Пускай-ко мне он даст. Да я ему.. — Тут Прохор наклонился к уху своего дружка: — Я бы ему за это штык в пузо всадил.

— Ну а дальше что? Расстреляют и весь разговор, — резонно заметил Василий.

— Значит, по-твоему, когда тебя бьют по морде, ты должен кричать: «Рад стараться, господин унтер или там фельдфебель»?

— Ладно, не шуми. Закури-ка лучше нашего косотурского табачка, — передавая кисет, промолвил Обласов и, помолчав, добавил спокойно: — Ты забыл, что говорил нам Кирилл Панкратьевич насчет одиночек?

— Нет, не забыл.

— Ну и пока не рыпайся. Приедем на фронт — там будет видно. А сейчас свою горячку брось. Мы с тобой не на вечерках у Сорочихи, а унтер — не камышинец. Понимать надо.

Новобранцев продолжали гонять по плацу до пота. Война с немцами была в полном разгаре, и фронт требовал «пушечного мяса».

В конце июня 1915 года Василию с Прохором выдали новое обмундирование и с маршевой ротой отправили в далекую Галицию. Замелькали разъезды, полустанки, села, города. Через некоторое время друзья оказались на маленькой железнодорожной станции, расположенной недалеко от фронта. Шла подготовка к прорыву австро-немецкой обороны.

Выстроились возле эшелона. Полковой священник отслужил молебен, и часа через два полк стал приближаться к передовым позициям. На пути к фронту попадались разрушенные хутора, смятые поля кукурузы, огромные воронки от снарядов и стали появляться первые обозы с ранеными солдатами.

Друзья шли молча. Говорить не хотелось. Побрякивали фляжки, порой звякнет штык о штык, послышится крепкая ругань взводного, и снова пыль, жара, духота. К вечеру воинская часть, где служили косотурцы, подошла к передовой. Наспех вырыли окопы, и уставшие от марша солдаты залегли в них. Зажав между колен винтовки, прислонившись друг к другу, Василий с Прохором спали тревожным сном. Ночь была короткой, на рассвете их разбудила пушечная канонада. Началась артиллерийская подготовка. Пехотинцы стали готовиться к атаке. Василий с Прохором проверили подсумки. Патронов выдали маловато.

— Не мешало бы еще обоймы две добавить, — застегивая полупустой подсумок, сказал Прохор.

— Нам еще повезло, — отозвался Василий, — есть ружья и патроны. А ты посмотри на других, — кивнул он на левый фланг, — у них одни саперные лопаты. С таким оружием долго не навоюешь.

Со стороны неприятельских окопов послышался нарастающий гул, предутренний рассвет прочертила сигнальная ракета.

Василий подтолкнул Прохора и приподнял голову над окопами.

— Похоже, немцы идут, — сказал он своему другу и посмотрел в сторону взводного офицера. Тот ждал приказа командования.

— В атаку! Ур-р-р-а!..

Сжав винтовку, выставив штык вперед, Обласов бежал вместе с Прохором по неровному, изрытому снарядами полю, приближаясь к неприятелю. Впереди — два ряда проволочных заграждений, за ними бетонированные сооружения австро-немцев, частый ружейный и пулеметный огонь противника. Казалось, вот-вот серая лавина русских солдат отхлынет обратно и атака захлебнется. Справа От Василия упал с ходу солдат. Этого парня Обласов видел, когда проезжал через незнакомое село на стойбище к Калтаю. Но размышлять было некогда. Остальные части роты, преодолев проволочные заграждения, схватились уже врукопашную с неприятелем.

— Бей! Коли немчуру! — с азартом выкрикнул бегущий впереди Василия бородатый унтер и, выронив винтовку из рук, нелепо сунулся лицом в траву.

Взрыв гранат, грохот орудий, ружейные выстрелы, — все слилось в какую-то дикую какофонию. Невольно подчиняясь людскому потоку, неудержимо катившемуся на неприятеля, Василий с Прохором оказались в центре схватки.

Во вражеские окопы ворвались вместе и, орудуя штыками, стали теснить немцев. Но вот упал Прохор. Взмах немецкого штыка — и раненный в плечо Василий с трудом выбрался из свалки. Опираясь на ружье, направился на санитарный пункт.

В тот день атака захлебнулась.

Среди убитых Черепанова не было. В полевом госпитале, куда направили Обласова, его тоже не оказалось. Через некоторое время в списках личного состава против фамилии Прохора появилась отметка: пропал без вести.

В госпитале Василий пролежал недолго и вернулся в свой полк.

Измотанная в боях, потерявшая половину состава, воинская часть, в которой находился Обласов, была отведена для пополнения в глубокий тыл — в небольшой украинский городок Сумы. Там Василий и получил первое письмо из Косотурья. От имени отца писал Красиков.

«...Здравствуй, наш сынок Василий Андрианович. В первых строках нашего письма сообщаем вам, что мы, слава богу, живы и здоровы. С хлебом хвалиться не будем. Корова стельная и должна скоро отелиться. С кормом плохо. На хлеб и травы год нынче неурожайный. Пять десятин пашни, что недалеко от Кириллушкиной избушки, пришлось сдать в аренду Лукьяну Сычеву. Нечем было засевать. Шлет тебе низкий поклон Илья Карпович. Еще низко кланяется Гликерия Ильинична. Втапор, как ты уехал, она шибко хворала, вроде как ума лишилась. Привозили из волости фельдшера. Теперь как будто полегче стало. Часто заходит к нам. Спрашивает насчет твоих писем. В зимнюю николу была Феврония Лукьяновна. Узнавала про тебя. Нестора у них взяли в армию на тыловые работы. Худо живут чистовские мужики. Зато камышинцы не бедствуют. Посылаем тебе наше родительское благословление...»

Ниже стояла приписка Красикова:

«За стариков не беспокойся. Привет Прохору. Ждем вас обоих в добром здоровье. Кирилл».

Полк в Сумах стоял недолго. Получив новое пополнение, он был направлен в район Луцка, где развертывалось наступление наших войск.

От беспрерывных боев, гула канонады, от вида убитых и раненых Василий устал не только физически, но и душевно. От окопной сырости и слякости шинель отяжелела, в ботинках хлюпала вода, а тут, как назло, и согреться негде.

«Многих косотурцев нет в живых, неизвестно где Прохор. Похоже попал в плен, немцы, поди, измываются над ним. А я ради чего маюсь в окопах?..» — часто думал Василий.

За фронтовую жизнь Обласов даже внешне резко изменился. Когда-то округлое лицо деревенского парня посуровело, надпереносьем легла глубокая складка. Взгляд серых, недавно улыбчатых глаз стал неласковым, холодным.

В бою возле Галича за спасение ротного командира, которого Обласов вынес с поля битвы, он получил Георгиевский крест, а затем и звание унтер-офицера.

Воинская часть, в которой служил Василий, была отозвана с фронта и расквартирована в городе Чугуеве.

Здесь Василий получил второе письмо из Косотурья. Почерк был незнакомым. После обычных поклонов в письме сообщалось:

«...А Кирилла забрали стражники и увезли, а куда, не знаю. Родители Прохора получили бумагу насчет сына — будто бы пропал без вести. Сильно убиваются по нему. Гликерия Ильинична живет на кордоне и ходит за больной теткой Феоктисой. Пришел с фронта Андрей Николаевич Говорков без ноги. Явился и Автоном Сметанин, но вскорости его увезли в больницу. С кровью стал кашлять. Скотину пришлось прирезать, нечем кормить. Робить я уже не могу, ноги отказываются, да и грудь болит. Мать тоже хворать шибко стала. Скоро ли ты вернешься домой? Шлем тебе родительское благословление.

Твой отец Андриан».

В конце письма стояла еще какая-то приписка, но чьей-то рукой она была затушевана.

— Мм-да, невеселая весточка, — Василий повертел письмо в руках, потом положил письмо за обшлаг шинели и вышел из крепости. Постоял возле обрыва, с которого открывалась равнина; на ней среди зарослей ракитника серебристой змейкой вилась река Донец. Мысли унеслись в Косотурье. Вспомнил отца, мать, перед ним, как живой, выплыл образ Глаши. «Невесело, поди, ей живется на кордоне с больной теткой. Думает ли обо мне? Эх, Глаша, Глаша, одна ты у меня радость, и та далеко. — Василий вздохнул и провел рукой по лицу. — Где ты, веселый мой дружок Прохор? Еще перед Луцком, как идти в бой, поиграл на своей неразлучной гармошке».

На усталом лице Василия промелькнула горькая улыбка. До боли вспомнились родные картины детства. Отцовская изба. За стеной воет вьюга, а здесь тепло, пахнет свежеиспеченным хлебом. Василко сидит на широкой лавке и слушает, как под напором ветра тоненько поет оконная оклейка. Школа. Самодельный пенал, где лежат два карандашных огрызка и резинка. В ситцевой сумке грифельная доска и учебник. Правда, камышинские ребята смеялись над сумкой, говорили, что она похожа на кошель нищего. Да и мало-ли что выдумают. Отдавшись своим мыслям, Обласов не заметил, как к нему подошел человек в городской одежде.

— Любуетесь Донцом, господин унтер?

Голос незнакомца вывел Василия из задумчивости, и он ответил сердито:

— Во-первых, я не господин; во-вторых, что вам здесь нужно? — Помолчав, добавил: — Вы хорошо знаете, что в этом районе посторонним лицам ход запрещен.

— Знаю, — невозмутимо отозвался незнакомец. — Я просто хотел поговорить с вами.

— О чем? — так же угрюмо спросил Обласов.

— А вы прапорщика Перескокова знаете?

— Знаю. А что? — Василий в упор посмотрел на незнакомца.

— Я от него.

В голове Василия промелькнула мысль: «Если этот человек действительно от Перескокова, то почему он не назвал пароль, который передал мне прапорщик? Похоже, берет на «бога». И обратился к пришельцу:

— Что просил Перескоков?

— На этот раз самую малость. Кто из солдат держит сейчас связь с рабочими обозостроительного завода?

— И только? — Василий вплотную приблизился к незнакомцу и произнес раздельно: — Проваливайте отсюда, пока ребры целы. Понятно? — в голосе Обласова прозвучала угроза.

Нахлобучив поглубже шляпу, подняв воротник пальто, ежеминутно озираясь на сердитого унтера, незнакомец торопливо зашагал от него.

С недавно прибывшим в полк прапорщиком Перескоковым у Василия установились хорошие отношения. Из разговоров с ним Василий узнал, что взводный настроен против войны, и это привело их к более тесному сближению. Но вот уже несколько дней, как прапорщик не появлялся в полку. Пошли слухи, что Перескоков арестован и будто бы сидит в харьковской тюрьме, Василия очень насторожила встреча с незнакомцем.

В казармах начали появляться листовки. В них разоблачались виновники войны, они призывали солдат превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Начальство было взбешено. Усилили караулы и запретили отпуска в город. Но большевистские листовки продолжали находить в казармах и в цехах обозостроительного завода в городе.

В Чугуеве и застала Обласова весть о свержении царизма. Первым принес ее молодой солдат родом из Бийска Кондратий Ломов, ездивший с казенным пакетом в Харьков. Пулей влетел он в казарму и радостно выкрикнул:

— Братцы! Царя убрали! Ура! — и подбросил шапку вверх.

Ломова обступили солдаты. Подошел и Василий. Кондратий рассказывал:

— Как только стал подъезжать к Харькову, вижу — народ бежит к центру города. Спрашиваю: по какому случаю шум? Отвечают: царя сбросили, Николашку. Власть теперь народная будет. Подъезжаю, значит, к штабу. Там суета, офицерики бегают из комнаты в комнату, а начальник штаба, к которому я зашел с пакетом, сидит как индюк. Взял бумажку, расписался на конверте и махнул на меня рукой — иди! А в городе что творится! Шум, крики, песни. Люди обнимаются друг с другом, на лопотинах красные банты.

— Молодчина, Ломов. Хорошую весточку принес. Теперь, может, и мы свои серые лопотины сбросим. — Василий с радостной улыбкой посмотрел на своих товарищей.

— Качай сибирскую лопотину, — выкрикнул один из солдат, и Кондратий раза три взлетел в воздух.

— К чертям войну! Надоело вшей кормить. Айда, ребята, на митинг.

Солдаты шумно вывалились из казарм на двор, где по утрам обычно проводили занятия по строевой службе. Там уже собрались из других рот. Митинг открыл какой-то военный, прибывший из Харькова. Поздравил солдат со свержением царизма и тут же добавил:

— Товарищи солдаты! Надо держать нам тесную связь с рабочими Чугуева и Харькова. Буржуазия и контрреволюционное офицерство будут еще цепляться за власть. Предстоит нелегкая борьба. И когда настанет время, мы повернем свои штыки против тех, кто послал нас в немецкие окопы. А это время недалеко!

Многоголосое солдатское «ура» огласило двор казармы.

После митинга от Чугуевского полка избрали комитет, в который вошли солдаты из соседней роты, Обласов и двое офицеров.

Летом 1917 года полк был приписан к авангардным частям генерала Корнилова и вместе с ними прибыл под Петроград.

 

ГЛАВА 15

Прохор очнулся в немецком блиндаже. Ощупал голову, на которой была марлевая повязка, и огляделся. Рядом с ним на полу лежали раненые. Кто просил воды, кто бредил; в полумраке блиндажа наряду с русской, украинской речью слышалась немецкая.

Рана на голове Прохора оказалась неопасной, и на следующий день он с группой военнопленных был направлен к железнодорожной станции. Там пленных загнали в теплушки, и через день перед Прохором, сидевшим у небольшого зарешеченного окна, замелькали незнакомые постройки, полустанки, небольшие хутора, города и села. Поезд с каждым днем удалялся от фронта в глубь юго-западной Германии.

Город Аугсбург.

Короткая команда на немецком языке, и колонна военнопленных рано утром, когда город еще спал, двинулась к окраине — заводу, стоявшему на правом берегу реки Лех.

Длинные низкие бараки, окруженные колючей проволокой, сторожевыми башенками.

Опустившись вяло на нары, Прохор с наслаждением вытянул усталые ноги.

Начались утомительные, однообразные дни. По сигналу военнопленные до рассвета поднимались с нар. Чашка бурого кофе с ломтиком хлеба, проверка, и сопровождаемые часовым и лаем собак шли на работу. Рыли котлованы для будущих цехов, разгружали вагоны, перетаскивали тавровые балки к месту строительства. В короткий перерыв на обед — миска баланды, в которой плавали редкие кусочки зеленой капусты, десятиминутный отдых, и снова работа.

От тяжелой работы и плохого питания Прохор ослабел. Однажды, толкая тачку по крутонаклонной доске из котлована, он скатился вниз вместе с тачкой. К лежавшему в изнеможении Черепанову подбежал надзиратель и, ругаясь, пнул его.

— Руссише швайн!

Шатаясь, Прохор начал подниматься, но от нового пинка опять повалился на землю. До барака ему помогли добраться товарищи. Вечером поднялась температура, и утром его унесли на носилках в соседний барак, где. была расположена лагерная больница. Заведовал ею немец. Осмотрев больного, он распорядился отнести его в палату. На следующий день вновь подошел к Прохору. Ощупал пульс, присел на кровать.

— Дер криг ист шлехт! — сказал он, покачивая головой.

Прохор в недоумении перевел глаза на стоявшего возле кровати санитара из русских военнопленных, который понимал немецкий язык.

— Он говорит, что война — это плохо.

Прохор вновь стал прислушиваться к незнакомой речи.

— Дер фриден ист гут.

— Он говорит, что мир — это хорошо.

— Эс гипт айнен гутен дойчен, эс гипт айнен гутен руссен.

— Доктор сказал, что есть хорошие немцы, есть и хорошие русские. А тот, что пинал тебя сапогом в карьере, сволочной человечишка, — добавил от себя санитар и передал Прохору лекарство.

Доктор поднялся с койки и направился к следующему больному. Санитар последовал за ним. Провожая их глазами, Прохор подумал: «А правильно, пожалуй, доктор говорит, что есть хорошие люди как среди русских, так и среди немцев. Кому нужна война? А мне она и подавно осточертела. Только бы поправиться».

Недели через две Прохора выписали из больницы. По-прежнему пошли тяжелые дни лагерной жизни, изредка его навещал санитар, с которым подружился еще в больнице. Был он из Омской губернии, до войны работал у немца-колониста, там и выучил немецкий язык.

Как-то во время одной из встреч Прохор заметил:

— А хорошо бы и мне научиться говорить по-немецки.

Ученик оказался способным, и через некоторое время Черепанов почти свободно владел немецкой разговорной речью.

— Все-таки зачем тебе надо знать немецкий язык? — спросил его однажды сибиряк.

«Сказать или не сказать?» Мысль о побеге давно сидела в голове Прохора, и он решил поделиться ею с новым другом.

Выслушав Прохора, тот безнадежно махнул рукой:

— Гиблое дело. Французы уже пытались бежать из лагеря. Но на третий день их обнаружил патруль в районе Гюнцбурга, через который они держали путь во Францию. Они не знали, что тот район населен особенно густо и там много военных. В этом их первая ошибка. Вторая заключалась в том, что группу легче обнаружить, чем одного. Так и получилось с ними. Третья — никто из французов не знал немецкого языка, и при первой же встрече с крестьянами они навлекли на себя подозрение. А чем все это кончилось, тебе известно, — закончил санитар.

Да, Прохор знал о горькой судьбе беглецов: двое из них, не выдержав пытки в «столбе», покончили жизнь самоубийством. Не раз проходил он мимо этого сооружения, стоявшего в конце лагеря рядом с вольером, где жили овчарки. Напоминало оно приземистый, пустотелый столб из бетона, в котором заключенный не мог ни сидеть, ни стоять и находился в полусогнутом положении. В определенное время железная дверца столба открывалась и человек вываливался на землю.

— Если поймают, то вернут сюда же и столба не миновать, — говорил Прохор сибиряку.

Выбрав удобный момент во время разгрузки кирпича на станции, Черепанов вскочил на проходящий состав с углем и забился в угол вагона.

До Боденского озера он добрался благополучно. Оказавшись на берегу, вздохнул с облегчением. Рядом Швейцария и желанная свобода. Этот путь ему помог наметить сибиряк. Вспомнилось его напутствие.

— Не забудь, что берега Боденского озера, по рассказам немцев, усиленно охраняются. Дело в том, что близость границы со Швейцарией используют контрабандисты, наплыв которых немалый. Так что будь осторожен.

Спрятавшись в прибрежном кустарнике, Черепанов стал наблюдать из укрытия за берегом. «Лодок нет. Как переправиться? Противоположного берега не видно. Вплавь? Не выдержать. Если идти через Альпы, там усиленная пограничная охрана, не проскочишь. Везде кордоны». Прохор продолжал наблюдение.

Недалеко от берега прошла моторная лодка с военными. Повернула обратно, и до слуха беглеца донесся рокот ее мотора.

«Патруль на озере», — пронеслось в голове. Заслышав шаги, припал к земле. «На берегу тоже, — заметив двух немецких солдат, шагавших вдоль берега, продолжал размышлять он. — Что же делать? Дождаться ночи и перебраться выше — едва ли будет толк. Подожду вечера», — решил он.

Когда стемнело, Прохор вышел из своего укрытия и огляделся. Невдалеке светились огни поселка. Неожиданно ночную темь прорезал луч прожектора, лег на озерную рябь, взметнулся ввысь и стал шарить по берегу. Прохор припал к земле и замер. «Только бы не заметили», — мелькнула тревожная мысль. Нечаянно носок его ботинка уперся во что-то твердое. «Наверное, камень», — подумал Прохор и продолжал лежать до тех пор, пока яркий свет прожектора не перекинулся на другой объект. Беглец подался корпусом назад и ощупал заинтересовавший его предмет. «Нет, это не камень». Энергично работая руками, он начал отбрасывать береговой песок. То, что он принял за камень, оказалось концом толстого бревна, выброшенного когда-то озерной волной на берег и засыпанного со временем песком.

Черепанов работал лихорадочно. Он выворотил бревно из песка, подкатил к озеру, разделся, связал одежду в узел, укрепил на конце бревна и столкнул его в воду. Слегка покачиваясь на легкой волне, бревно под руками Прохора поплыло от берега все дальше и дальше.

Казалось, все способствовало успеху пловца: темная ночь, попутная волна теплого Боденского озера; когда луч прожектора метнулся на бревно, Прохор опустился с головой в воду. Промелькнув, свет прожектора перекинулся на далекий берег.

Но беглеца подстерегала другая непредвиденная опасность. Прохор не знал, что река Рейн в верхнем течении впадает в Боденское озеро и выходит из него значительно ниже. Это он почувствовал, когда бревно стало относить в сторону немецкого берега. Как ни боролся Прохор, бревно медленно, но неуклонно несло в нежелательном направлении. Бросить его и добираться вплавь не хватит сил.

Начинался рассвет, мутный, неласковый. Усталый Прохор уже отчетливо видел крутой берег и на нем людей в военной форме, которые, заметив беглеца, суетились возле моторной лодки. Раздалось тарахтение мотора, развернувшись, лодка с пограничниками приблизилась к Прохору. Сопротивляться было бесполезно, да и сам беглец чувствовал, как слабеют силы. Подхваченный руками, он оказался в лодке.

После короткого допроса отправили обратно в лагерь и в тот же день по распоряжению коменданта заточили в бетонный столб.

Утром дежурный по лагерю охранник едва успел открыть железную дверь камеры, как к его ногам свалился потерявший сознание Прохор. Так продолжалось три дня. Прохору казалось, что он сходит с ума.

На четвертые сутки пытка прекратилась, и обессиленный Прохор был водворен обратно в барак. Снова потянулись однообразные дни изнурительной работы.

В конце февраля семнадцатого года, пересекая лагерный двор, Прохор неожиданно встретил знакомого доктора. Размахивая руками, что-то крича, тот торопливо шел навстречу Черепанову.

— Хабен зи гехерт дас ман ден царен гештюрцт!? — выкрикнул он возбужденно. — Вы слышали, что свергли царя? — И потрепав Прохора по плечу, произнес более спокойно: — Дас ист гут — это хорошо.

Новостей с родины рядовые военнопленные не получали и о событиях в стране ничего не знали. Радостно ошеломленный Прохор стремительно ворвался в барак. Был час отдыха.

— Ребята! У нас сбросили царя! — Военнопленные соскочили с нар и окружили Прохора. — Об этом только что сказал мне доктор. — Глаза Прохора сияли.

— Ура!

В бараке зазвенели полетевшие вверх жестяные кружки, раздались крики:

— Скоро по домам!

— Кончено, отвоевались!

Стихийно возник митинг. Поставив ногу на нижний ярус нар, придерживаясь рукой за их крепление, Прохор взмахнул обтрепанной солдатской папахой:

— Тихо, ребята! — И когда шум в бараке умолк, Черепанов заговорил: — Царя свергли — это ладно, но что у нас там творится, мы еще не знаем. Может, и новые правители будут гнуть то же самое, что и при Николае, дескать, надо воевать до победного конца. На-ко, выкусите, господа хорошие, — Прохор показал кукиш. — Если надо, воюйте сами, а с нас хватит. Правильно я говорю?

— Ясно! На кой нам черт эта война сдалась?

— Надо требовать отправки домой.

— На немцев робить не будем.

Барак зашумел. В дверях показалась небольшая группа охранников.

— По местам! — резко скомандовал старший. Послышалось щелканье винтовочных затворов.

— Давай, ребята, расходись. А завтра оповестим другие бараки и все соберемся во дворе. Надо нам выбрать старших для разговора с лагерным начальством, — закончил Прохор и спустился с нар.

На следующий день обширный двор лагеря заполнили военнопленные. Новость о свержении царя облетела все бараки, включая и офицерский. Накануне общего сбора комендант лагеря вызвал к себе старших офицеров из русских военнопленных и, предложив им стулья, произнес со скрытой усмешкой.

— Господа! У вас на родине трон царя рухнул. До получения необходимых инструкций от командования я склонен для вас, господа офицеры, ввести более свободный режим и начать подготовку к отправке на родину. Это тем более необходимо сделать, что мое отечество испытывает продовольственные затруднения. Я допускаю мысль о возможности репатриации и рядовых военнопленных. Очевидно, получу на днях нужные инструкции. Вы свободны, господа.

Офицеры вышли.

Вернувшись от коменданта в свой барак, они начали совещаться. Как быть? Старшие по чину настаивали на отправке рядового состава во Францию, где, по слухам, находился экспедиционный корпус русских войск, с тем, чтобы бороться до победного конца вместе с французами. Небольшая группа молодых офицеров тянула в Россию. В тот день так и не договорились. Вопрос был решен на митинге.

— Солдаты! Вы принимали присягу на верность царю и родине, — взобравшись на табурет, начал один из офицеров. — Царь отрекся от престола. Династии Романовых, которая правила Россией триста с лишним лет, пришел конец. Но это не значит, что военная мощь нашей родины будет ослаблена. Наоборот, воодушевленные новыми принципами правления, мы... — Тут офицер посмотрел через головы участников митинга по сторонам, нет ли близко немцев, и продолжал: — ...мы вновь пойдем на ратные подвиги и доведем войну до полной победы над врагом. Нам нужно добиваться отправки во Францию, для того чтобы соединиться с союзниками по общей борьбе. — Последние слова потонули в шуме голосов.

— Пускай отправляют домой!

— В Россию!

— На родину!

— К своим домам!

— Товарищи! — Прохор энергичным движением отстранил оратора и, заняв его место, выкрикнул: — Опять господа офицеры хотят нас гнать в окопы! Не пойдем! Война нам осточертела. Вы здесь ни одной тачки не вывезли из котлована, камни на себе не таскали, киркой и лопатой не работали, — повернулся он к группе офицеров. — А теперь еле живых людей думаете в окопы загнать? Не выйдет!

Товарищи! Я предлагаю избрать комитет, который бы, занялся отправкой военнопленных на родину. Кто за это, поднимите руки. Ясно вам? — кивнув головой на лес рук, обратился Прохор к группе офицеров.

После Черепанова выступили военнопленные из других бараков. В тот день на митинге был избран комитет из пяти человек для переговоров с немецким командованием об отправке военнопленных в Россию. Председателем комитета стал Прохор Черепанов.

В те дни он не знал покоя. С вагонами было плохо. Нужно было позаботиться о хлебных пайках, а на дорогу их выдавали мало, и военнопленные добирались до пограничной полосы голодными, разутыми и раздетыми, но с горячим желанием скорее вернуться к своим очагам.

Перед отправкой последнего эшелона в апреле 1917 года в барак к Прохору зашел знакомый ему доктор и, потирая оживленно руки, произнес с довольным видом:

— Нах Русланд ист Ленин ангекоммен — в Россию возвратился Ленин, — и похлопал Черепанова по плечу. — Балд вирд эс фриден зайн — скоро будет мир!

Прохор с чувством потряс руку доктора.

— Спасибо! Это большая радость для нас — Ленин! — О нем Черепанов впервые услышал от Кирилла Панкратьевича Красикова там, в Косотурье. Имя Ленина прозвучало в далеком от родины немецком городе Аугсбурге. Ленин в России! Прохор с трудом дождался последнего эшелона и вместе с другими военнопленными уехал на родину.

 

ГЛАВА 16

Месяца через два после ухода Василия в армию Гликерия вновь уехала к больной тетке на кордон.

— Теперь мне будет полегче, — обрадованно говорил ей дядя. — Феоктиса на ноги жалуется, а тут в огороде все поспевает, да и доить корову я не мастак.

Гликерия и сама была рада уехать из Косотурья. Все ей здесь опостылело. А тут еще Лукьян с разговорами начал приставать. Прошлый раз встретил на улице, остановил и говорит:

— Ты зашла бы как-нибудь вечерком к нам. Мы с Митродорой хотим тебе корову благословить. Как-никак, а все-таки робила у нас.

— Не нужна мне ваша корова. — Гликерия сделала попытку обойти Лукьяна, но старый Сычев, воровато оглянувшись по сторонам, промолвил вкрадчиво: — Ежели корова не нужна, найдем что-нибудь на замену. Серьги золотые можно купить, ну там бархату на душегрейку.

— Иди ты от меня, старый кобель, — с возмущением произнесла Гликерия и решительным движением отбросила руку Лукьяна со своего плеча.

Сычев волком посмотрел ей вслед: ишь ты, гордая. «Ничего, будет время — обломаю», — успокоил он себя и, заложив руки за спину, не спеша зашагал к своему дому.

Перед отъездом на кордон Глаша сходила в знакомый лесок, где встречалась с Василием, побывала у Камышного, постояла на плотцах, любуясь вечерним закатом, и, опустив голову, тихо побрела вдоль берега.

Рано утром выехала из Косотурья на кордон.

Потекли дни, похожие один На другой. Умиротворяющая тишина леса, заботливое отношение стариков благотворно подействовали на Глашу, и она начала поправляться. Меньше было приступов тоски и отчаяния.

Приближалось бабье лето, дни стояли яркие, полные тепла и света. Над лесными полянами носились беззаботные стрекозы, на жнивье в лучах солнца блестели серебристые паутинки. Но порой налетит холодный ветерок, прошумит листвой в начинающейся позолоте берез и осинника, всколыхнет дремавшую рябину и умчится на поля, сумрачно глядевшие на пасмурное, предосеннее небо.

Дом лесника стоял на солнцепеке, кругом была вырубка, и молодые посадки сосняка тени не давали. За домашними постройками раскинулся огород, конец которого примыкал к дороге.

Подоив с утра корову, Глаша выгнала ее за ворота и, взяв железную лопату, пошла в огород копать картофель. Часа через два до ее слуха донесся стук колес, из-за поворота показалась легкая двуколка, запряженная рослым конем серой масти, которым управлял человек в форменном кителе и фуражке лесного ведомства.

«Чиновник какой-то», — подумала Глаша и поправила юбку. Заметив молодую женщину, приезжий пустил коня шагом, а поравнявшись с ней, вежливо приподнял фуражку.

— Здравствуйте! Вы что, живете на кордоне?

— Ага. Тетя хворает, а я помогаю по хозяйству.

— Феоктиса Спиридоновна болеет? Ах, какая жалость. Вы, значит, ей племянница?

— Ага.

— Очень приятно. — Приезжий погладил небольшую клинышком бородку и, сняв с длинного с сизым оттенком носа пенсне, висевшее на шнурке, аккуратно протер стекла. — Прелестно, прелестно, — закивал он головой. — Как вас зовут?

— Глаша.

— Чудесно. А хозяин дома? — спросил он уже деловито.

— Уехал в седьмой квартал. Да вы заезжайте. Я сейчас открою вам ворота. — Глаша вышла из огорода и быстро зашагала к дому лесника.

— Хороша канашка, — прищелкнул пальцами приезжий и погладил жидкие усы.

— Тетя, какой-то человек приехал на двуколке в форме, в очках со шнурком.

— А-а, — протянула Феоктиса, — это таксатор Олимпий Евсеевич Веньчиков. Поставь ему маленький графин, нарежь огурцов, вскипяти самовар, ну там хлеба дай. Пускай ест.

Глаша вышла на кухню и стала наливать воду в самовар.

— Вы не беспокойтесь. Чай пить я не буду, сыт, — сказал гость. — Вот если найдется у вас что-нибудь посущественнее, прошу. — Повесив фуражку, он погладил жиденький хохолок и уселся за стол.

— Я вижу одну рюмку, а где же вторая? — Олимпий Евсеевич ласково посмотрел на Глашу.

— Я не пью.

— Гм, что же вы пьете?

— Квас, воду. Пить водку — не женское дело. — Подперев щеку рукой, Глаша прислонилась к печке, наблюдая за таксатором.

Веньчиков налил рюмку, поднялся из-за стола и направился к Глаше.

— Одну. Ради знакомства, — протягивая ей рюмку, наклонив голову, произнес он галантно. Глаша замахала рукой:

— Нет-нет, мне надо картошку копать. Угощайтесь. — Она исчезла за дверью.

Опорожнив графинчик, Олимпий Евсеевич осоловело посмотрел на потолок и, вспомнив что-то, вышел из-за стола. Накинул на плечи китель, надел фуражку, повернулся раза два перед зеркалом и, довольный собой, вышел на дорогу. Повертел головой по сторонам. Заметив Глашу в огороде, выпятив грудь, зашагал к ней. Подошел к изгороди, оперся на жердь и, козырнув по-военному, спросил:

— Я вам не помешал?

— Нет, — отряхивая ботву, ответила Глаша.

— Позвольте вас спросить, — заговорил учтиво Веньчиков, — вы девица или замужняя?

— Вдова.

— О, — только и мог вымолвить приезжий. В голове Олимпия Евсеевича заколобродило. — Может, вам помочь? — Таксатор уже занес ногу на изгородь.

— Нет, управлюсь сама.

— Вы такая стеснительная. Да мы вдвоем живо картошку выкопаем. — Веньчиков лег грудью на верхнюю жердь. Не выдержав тяжести, та переломилась, и таксатор упал в крапиву, обильно росшую возле изгороди. Глаша закрыла смеющееся лицо концом платка.

— Кажется, я совершил не совсем удачное сальто-мортале, — пробормотал Веньчиков, разыскивая слетевшую с головы фуражку. «Однако здорово жжет проклятая», — подумал он и начал усиленно тереть руку об руку. Закончив с этим занятием, галантно раскланялся с Глашей и поспешно зашагал к дому. Через час, когда Глаша стала носить картошку в подполье, Веньчиков мирно похрапывал на лавке.

То ли стук ведра, то ли крышки погреба, куда Глаша ссыпала картошку, разбудил таксатора. И он, зевая, сел вновь за стол. Приподнял графинчик и посмотрел его на свет. Там было пусто. Перевел глаза на Глашу.

— Надеюсь, не оставите без внимания. — Олимпий Евсеевич слегка постучал вилкой по графину.

— Сейчас. — Глаша вышла к Феоктисе. — Тот исшо просит водки, — кивнула она на горницу.

— Налей. Вино в буфете. Пускай лакает, — недовольно произнесла Феоктиса.

Глаша наполнила графин и поставила на стол сковородку жареных грибов в сметане.

— Угощайтесь.

Веньчиков с аппетитом принялся за еду. Глаша продолжала ссыпать картошку в подполье, не забывая закрывать его крышкой. «Свалится еще с пьяных глаз», — подумала она про Веньчикова, который, пошатываясь, поднялся из-за стола, вышел на середину горницы и запел фальшиво:

Он шагнул к Глаше и, когда женщина нагнулась над подпольем, неожиданно обхватил ее за талию.

— Не лапайся! Стукну ведерком по башке, — будешь знать, как приставать. — Она не боялась тщедушного Веньчикова. Крепкая, привыкшая к тяжелому физическому труду, Глаша в любую минуту могла дать отпор этому поганцу, как она мысленно называла Веньчикова.

Таксатор глупо ухмыльнулся и отошел к столу. Глаша подмела пол в горнице, сенках и принялась за крыльцо. Показался Веньчиков. Спустился по ступенькам мимо Глаши, воровато оглянулся и оплел длинными руками упругие бедра женщины. Потянул к себе. Гадливое чувство заставило круто повернуться к таксатору и сильным толчком отбросить его от себя. Веньчиков запнулся о стоявшую сзади лохань и шлепнулся в грязную воду. Полетели брызги. Проходивший мимо петух подпрыгнул от испуга на месте и, выкрикнув сердито что-то на своем языке, взлетел на предамбарье.

Веньчиков очумело посмотрел в спину удалявшейся Глаши и, выбравшись из лохани, влез на сеновал. Через некоторое время у входа на шесте печально повисли мокрые брюки таксатора с зеленой каемкой по шву, из кармана которых торчал белый платочек — знак полной капитуляции. Сам хозяин спокойно похрапывал на сене.

На следующий день, избегая встречаться глазами с Глашей, он отправился на работу вместе с лесником.

А наутро сухо простившись с хозяевами и слегка кивнув Глаше, он уехал в город.

 

ГЛАВА 17

Отречение царя от престола косотурцы встретили по-разному. Беднота искренне радовалась, надеясь на передел пахотной земли, о которой хлопотали несколько лет. Мирские сходки проходили часто, на них коноводили фронтовики.

— Граждане, — взмахивая шапкой, говорил Автоном Сметанин, недавно вернувшийся после ранения с фронта. Жил он до войны на окраине Чистого, имел небольшой надел земли, прирабатывал извозом, мужик был тихий, про которых обычно говорят: «воды не замутит». А как вернулся с фронта, будто кто его подменил — ни одна сходка не проходила без него. «Похоже, хватил на фронте фунт лиха и ополчился на богатеев», — думали про него сельчане. — Граждане! — повторил он, когда стих шум сходки. — Хотя царя и нет, но порядки остались прежние. Нарезку земли наши новые управители делать не будут. Не в их, значит, интересах. Посудите сами. Кто в управе? Опять Лукьян Сычев — первый богатей Косотурья, да бывший писарь Крысантий Каретин заделался секретарем. Можно от таких людей ждать добра?

— Те же штаны, только назад пуговицей, — раздалось из толпы.

— Значит, так, — продолжал Автоном. — Общество свободной земли не имеет, а бабы рожают каждый год. Где взять земли для надела?

— Отрезать у Сычева, отобрать у церковного прихода! — послышалось среди собравшихся.

— В Камагане у Бессонихи надо землю отнять.

— Правильно! Ей земли для наживы, а нам быть бы живу.

— Гонит нужда и волка из колка. Сколько земли пропадает в степи, не сочтешь. А кто был хозяин? Царь да богатые люди. А мы бьемся на старых наделах.

То, что наболело у крестьян годами, теперь прорвалось наружу.

— Отобрать землю у нижневского Зубова. Ишь растолстел, как боров. Есть еще один «бедняк» — Воинов. Живет один, а земли имеет около четырех тысяч десятин. Опять же, к слову сказать, земля у братьев Колупаевых, Белослудцевых лежит непаханая.

— Граждане, товарищи, православные! — поднявшись на ступеньки крыльца управленческого дома, выкрикнул Лукьян. — Землю у нас отобрать? Не выйдет. Потому из уездной управы есть бумажка. Крысантий Лукич, — повернулся он к стоявшему невдалеке Каретину, — прочитай ее народу. Может, остынут после этого.

Крысантий, или, как его звали чистовцы, Крыса, вынул из-за пазухи бумагу и не торопясь поднялся на крыльцо.

— ...«Всякие попытки к немедленному захвату государственных и частновладельческих земель пресекать вооруженной силой...

— Чуяли? — прерывая чтеца, выкрикнул злорадно Сычев. — А ну-ка читай дальше.

Каретин откашлялся и продолжал:

— ...Конфискация земель может быть проведена только в законодательном порядке через учредительное собрание, которое даст народу землю и волю...»

— Чуяли, мужики, — не скрывая злорадства, произнес Лукьян. — Землю хотели у нас отобрать? А власть что говорит? Не имеете, дескать, на то права, и самовольничать не позволено. У власти, поди, люди сидят поумнее нас. — Лукьян полез в карман за клетчатым платком.

— Правильно, умные, — отстраняя Сычева плечом с верхней ступеньки крыльца, вновь заговорил Автоном. — Только разные они бывают. Одни, скажем, стоят за Андриана Обласова, другие — за Сычева, третьи говорят: садитесь за стол, беднота и богачи, управляйте, значит, совместно. — Автоном повысил голос: — У трудового народа есть своя партия — партия большевиков во главе с товарищем Лениным! — произнес он с силой и взмахнул шапкой. — Ленин — за землю бедноте, Ленин — за мир. Что может быть дороже хлеборобу! Ведь многосемейный мужик так стосковался по кормилице земле, а она, родная, была в чужих руках, которые и не прикладывались к ней вовек. Ленин и его партия говорят, что эта война несправедливая, так зачем же погибать в ней нашим сынам и братьям?

Так думали и Андриан Обласов и другие бедняки, слушая Сметанина.

— Надо в управу своих людей ставить, — продолжал Автоном, — чтобы заботу имели о нашем брате и не цеплялись за старое.

Приближенные Сычева зашумели:

— Лукьяна власть поставила, пускай она и снимает. Самоуправничать не дадим. — Камышинцы плотнее сгрудились к крыльцу!

— Ты давно не сидел в каталажке, опять туда захотел? — Грузный Лукьян двинулся на Сметанина.

— Не трожь! — Заслонив Автонома, фронтовики сгрудились. — Только тронь! — произнес один из них с угрозой и показал Сычеву кулак...

Сход шумел. Слышалась перебранка, а кое-где началась свалка.

— Граждане! Мужики! Давай расходись спокойно. — Сметанин спустился с крыльца. Андриан и другие чистовцы последовали за ним.

Прошло неспокойное лето 1917 года. Село разделилось на два враждующих лагеря. На сходках дело доходило до драки. Сычев не раз вызывал из уездного Павловска милицию. Чистовцы на какое-то время затихали и вновь принимались за свое. Пасли самовольно скот на сычевских лугах. Косили траву на камышинских лугах, рубили лес, стоявший недалеко от села, и начинали распахивать церковные земли.

Неспокойно было и на заимке Февронии Бессоновой. Еще зимой киргизы во главе с Калтаем угнали косяк лошадей в соседний Тургай, охваченный восстанием. Жить на заимке стало опасно, и, оставив хозяйство на попечение Изосима, Феврония переехала к отцу в Косотурье.

В село продолжали прибывать раненые фронтовики. Они часто собирались у Сметанина. Там велись горячие споры: как жить дальше, как быть с землей.

Весть об Октябрьской революции первым привез в Косотурье Кирилл Красиков, недавно освобожденный из челябинской тюрьмы. Работал он теперь в Челябинском комитете РСДРП. По приезде остановился в избе Андриана.

— Что слышно про Василия? — спросил гость за чаем.

— Чо-то давно не слыхать. Жив ли? — старый Обласов тяжело вздохнул.

— Вернется, — успокоил хозяина Кирилл. — А насчет Прохора как?

— Прошлой осенью пришла бумажка — будто пропал без вести.

— В плену, наверное, — высказал свою догадку Красиков. — Скоро придет. Как тут у вас дела?

— Как сажа бела, — усмехнулся хозяин. — По-прежнему верховодят, как и при царе, Лукьян Сычев и Крысантий Каретин. Нашего брата, однолошадников, прижимают крепко. А когда и мы им сдачи даем.

— Вот что, Андриан, — поднимаясь из-за стола, заговорил Красиков, — надо сегодня же вечером собрать фронтовиков. Вижу, у вас все еще власть Временного правительства. С ним уже покончено навсегда. Власть теперь наша — советская!

— Ты суди. Недаром про нас, косотурцев, говорят, что «живут в лесу, молятся колесу». Гляди-ко какие дела идут. Да я сейчас ребят сгаркаю. — Андриан засуетился, разыскивая шапку. — Ну, Кирилл Панкратьевич, спасибо тебе за весточку. Пойду, однако. — Не закрыв второпях плотно дверь, Андриан вышел. В избу понесло холодом.

— Ишь как обрадовался старый, что и дверь закрыть забыл, — улыбнувшись, жена Андриана захлопнула дверь плотнее.

Вечером в избе Обласова собрались фронтовики. Красиков рассказал о последних событиях в стране, о первых мероприятиях советской власти, декретах о земле и мире.

— Коммунистов прошу остаться и тех, кто желает вступить в партию Ленина, — Красиков вынул из внутреннего кармана пиджака школьную тетрадь.

В тот вечер записались шесть человек.

На следующий день после собрания впервые в истории Косотурья по его улицам с красным флагом прошла празднично настроенная толпа сельчан. Во главе ее шли Кирилл Красиков, Андриан и Автоном Сметанин с фронтовиками.

Привлеченный шумом толпы, Лукьян подошел к окну.

— Не радуйтесь, настанет и наш час, — прошептал он злобно. — Так давнем, что кровь горлом хлынет. Искариоты! — потряс он кулаком и грузно опустился на лавку.

Через несколько дней Андриан уехал в уездный город на курсы мерщиков земли. Надо было до сева перемерять землю, взятую у богатеев. У Лукьяна описали все машины, взяли на учет скот и наложили контрибуцию деньгами.

— Погодите, голубчики! Придет Нестор из армии, поговорим с вами по-другому.

Отобрали землю и скот у Бессоновой. Когда ее вызвали в совет для подписания акта, Феврония отказалась наотрез идти.

— Власть ваша, берите, — с напускным спокойствием заявила она посыльному. — Передай: никаких бумажек подписывать не буду. — Когда тот ушел, лицо Февронии преобразилось: — Ишь чо выдумали, лежебоки. До чужого добра все охотники. А вы вот сами наживите. — Феврония забегала по горнице, затем опустилась в старинное кресло и просидела до темноты.

«Если Андриан записался в большевики, то Василий и подавно», — размышляла она. В душе Февронии боролись два чувства: хозяйки большого имения, с детства воспитанной в духе стяжательства, и страстная любовь к Василию Обласову.

Наутро поднялась как больная. Подоила коров, пропустила молоко на сепараторе и принялась за уборку. Работа валилась из рук. «Что делать? Прийти в совет и отдать все остальное добровольно? Нет, пускай идет своим чередом. Может, власть большевиков недолго продержится. Недаром Каретин зачастил к отцу. Вот и сейчас сидит у него. Пойду, однако, послушаю». Феврония направилась через теплые сени на половину отца. При ее входе Каретин замолчал и вопросительно посмотрел на Лукьяна.

— Продолжай. Держать язык за зубами она умеет, — кивнул он в сторону дочери.

Каретин вынул из кармана бумагу и подошел ближе к хозяину.

— Послушай, что решили на сходе наши косотурцы. — Гость начал читать: «...признать единственной властью власть Совета крестьянских депутатов и проводить в жизнь все декреты Совета народных комиссаров, которому выражаем полное доверие...»

— Ишь ты, — усмехнулся Лукьян, — полное доверие, а ежели я не доверяю, тогда как?

— Даже очень просто: посадят в тюрьму, и весь разговор, — заметил Каретин.

— Вот так свобода, — протянул с усмешкой Сычев.

— Ничего не поделаешь, — развел руками его собеседник, — потому — дикта-тура про-ле-тари-ата. — Заметив недоуменный взгляд хозяина, объяснил: — Значит «беднейшего класса».

— Опять не пойму. Совсем бестолковый стал. — Лукьян потеребил начавшую седеть бороду.

— Они, большевики, доведут, что и себя узнавать не станешь, — посочувствовал Каретин. — Как тебе объяснить? Ну, значит, ты зажиточный класс, Андриан — беднейший класс, и он теперь верховодит. Значит, что получается: кто был ничем, тот станет всем.

— Диво, — покачал головой Лукьян. — Стало быть, доброму мужику хода теперь не будет?

— Похоже, сермяжники крепко за новую власть держатся. На днях чуял, что Васька Обласов из армии сулился приехать. Того и гляди заявится сюда.

При последних словах Каретина Феврония стремительно поднялась со стула и вышла из горницы.

«Наконец-то прилетит мой соколик. Да неуж он пойдет против меня? Поди, не забыл, как коротала с ним ночи в Камагане. Господи, скорее бы только дождаться». От волнения у нее запылали щеки, она подошла к окну, раскрыла створки и с наслаждением вдохнула свежий воздух. На дворе шла мартовская капель.

 

ГЛАВА 18

Воинский эшелон медленно приближался к Петрограду.

Офицеры ехали в классном вагоне, и Обласов мог свободно вести разговор с солдатами о политике.

— Ты вот скажи, зачем нас посылают в Петроград? — обратился к нему один из солдат.

Василий помедлил с ответом, затем, вспомнив слова из прочитанной большевистской листовки, слова, которые глубоко запали в его душу, сказал:

— Затем, чтобы задушить революцию и восстановить старые порядки, — ответил Василий и обвел глазами окружавших его плотным кольцом солдат.

— А наши управители из Временного правительства, что там смотрят?

— Да они первые потатчики, — с возмущением произнес Василий. — С помощью Корнилова думают разгромить большевистскую партию, разогнать Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и восстановить старую власть. Для того и вызывает нас с фронта генерал Корнилов, чтоб с помощью эсеров и меньшевиков разоружить петроградский гарнизон и рабочие дружины, а большевиков запрятать в тюрьму.

— Синице моря не зажечь, — усмехнулся один из слушателей. — Против своих воевать не будем.

— Вот что, ребята. Когда приедем в Петроград, нам надо держаться всем вместе и передать другим, чтоб были готовы прийти на помощь рабочим, — закончил Василий.

По прибытии в один из пригородов Петрограда воинскую часть, где служил Василий Обласов, расположили в больших пустующих домах, хозяева которых бежали за границу.

С фронта продолжали стягивать пехотные и кавалерийские части. Прибыла «дикая дивизия» в составе Кабардинского, Дагестанского, Ингушского и Татарского конных полков, Осетинской пешей бригады и Донского казачьего артиллерийского дивизиона.

Подготовка к корниловскому мятежу шла полным ходом. По приказу главнокомандующего при Временном правительстве из Петрограда был начат вывод пяти революционно настроенных полков и одновременно всячески ускоряли переброску в Петроград трех тысяч офицеров с фронта.

Но и рабочий Петроград не дремал. В «дикую дивизию» Сергеем Мироновичем Кировым была послана делегация революционно настроенных мусульман, которая рассказала горцам о замыслах генерала Корнилова.

По призыву большевистской партии по всей стране начались стачки. Отпор рабочего класса корниловщине нарастал.

В один из теплых августовских дней Обласов с группой солдат из своей части вышел на улицу и направился в сторону площади. Там было людно. Спешившись, конники из Татарского полка слушали, судя по форме, своего офицера.

Василий подошел ближе.

— Большевики хотят закрыть все мечети, отобрать сады, овец, лошадей и коров в общее пользование. Мы призваны сюда затем, чтобы восстановить законный порядок и чтобы в наших аулах сохранились обычаи, установленные дедами. Переведи, — обратился оратор к стоявшему рядом с ним гладко выбритому татарину, по-видимому, переводчику. Тот перевел.

— Неправда! — Василий, решительно расталкивая слушателей, подошел к трибуне — обычной доске, положенной на две табуретки. — Неправда! — повторил он с силой и встал рядом с офицером, одетым в форму горца. Его большие с оттенком голубизны глаза надменно посмотрели на Обласова.

— Унтер-офицер, прошу не мешать и вернуться в свою часть, — сухо сказал он Обласову.

Но Василий продолжал:

— Братцы горцы! Я — из далекого Зауралья, вы — с Кавказа, Всех нас объединяет, как родная мать, партия большевиков, которая говорит: долой Корнилова! Долой Временное правительство! Вся власть — Советам! Мы боремся за волю, за лучшую долю...

— Я вам запрещаю говорить! — рука офицера легла на рукоятку кинжала.

— А я вам запрещаю обманывать народ и хвататься за кинжал, — заметив движение офицера, резко сказал Василий и добавил: — Теперь не царское время.

— Поручик Крапивницкий, вас вызывают в штаб полка, — крикнул какой-то офицер, подъехавший к трибуне. — Могу порадовать, — произнес он уже с сарказмом, — к нам прибыли члены мусульманской делегации. Я иду предупредить о возможных эксцессах, командиров Кабардинского к Дагестанского полков. Адью! — Офицер козырнул и тронул Коня.

— Переводить слова этого большевика я запрещаю, — соскакивая с трибуны, сказал своему переводчику Крапивницкий.

— По коням! — скомандовал он уже на татарском языке. Весть о прибытии членов мусульманской делегации дошла до всадников, и они продолжали стоять возле своих лошадей. Лицо Крапивницкого побагровело от гнева. — По коням! — повторил он резко команду.

Но никто не двинулся с места. Крапивницкий, чувствуя, глухое сопротивление солдат, поспешно зашагал к штабу.

После ухода Крапивницкого среди татарских всадников началось движение, они плотным кольцом окружили трибуну, с которой Обласов с помощью добровольного переводчика продолжал говорить:

— Нам нужно повернуть свое оружие против Корнилова, а не идти с ним. То, что говорил офицер, сплошной обман. Советская власть уважает обычаи горцев. Надо нам совместно со всеми народами России отстаивать власть Советов.

Подъехавший ближе к трибуне молодой горец начал внимательно прислушиваться к словам Обласова. Затем приподнялся на стременах и взмахнул папахой:

— Локанта! Молодцы! — и пожал руку рядом стоявшего татарина. — Теперь едем в Осетинский полк, поднимем братьев! — Выхватив клинок из ножен, он во весь карьер помчался по площади. До слуха Обласова донесся его призывный голос:

— Фа-дэс! Фа-дэс! Тревога! Тревога!

Митинги прошли и в других национальных частях «дикой дивизии». Посланники Кирова с помощью большевиков-агитаторов с честью выполнили свою миссию. «Дикая дивизия» как боевая единица корниловцев перестала существовать.

...В первых числах сентября семнадцатого года, когда корниловская авантюра подходила к своему бесславному концу, Василию Обласову удалось установить надежную связь с петроградскими рабочими, и он с большой группой солдат глубокой ночью перешел на сторону рабочих отрядов Петрограда. Началась подготовка к вооруженному восстанию. Василий, как опытный фронтовик, обучал молодых рабочих владеть оружием и строевой службе.

...Подхваченный людской лавиной с винтовкой наперевес он ворвался в Зимний дворец. В этот день для него, как и для всей страны, настала новая жизнь, полная тревог и опасностей.

До марта он нес со своими солдатами охрану Эрмитажа и затем был откомандирован с группой продработников, едущих в Сибирь, в свое родное Зауралье.

* * *

В конце марта солнце начало пригревать сильнее и кое-где на буграх уже чернела земля. В лесу, что окружал кордон, все еще лежали, казалось, не тронутые теплынью снега. Но за дальней глухоманью в слабом утреннем тумане уже любовно чуфыркали глухари.

На завалинке дома лесника, прислонившись к нагретой солнцем стене, дремали козы. Во дворе в лужах плескались утки и важно расхаживал петух, разрывая навоз, звал своих подруг.

В один из таких дней Глаша вышла на крыльцо, спустилась со ступенек и, неторопливо рассыпая зерно, стала кормить кур. За воротами залаяла собака. «Кто-то едет». Глаша неторопливо поставила лукошко и, открыв калитку, посмотрела в сторону косотурской дороги. Показался всадник. Ехал, видимо, издалека, его уставшая лошадь с трудом вытаскивала ноги из рыхлого снега, медленно приближаясь к домику лесника. И чем ближе всадник подъезжал, тем сильнее билось сердце Глаши. «Господи, неужели Вася?!»

Женщина побежала ему навстречу.

Путник слез с коня и без слов обнял Глашу. Когда первый порыв радости прошел, Василий спросил:

— Не ждала?

— Ну как не ждала. Ведь целых три года прошло с тех пор, как расстались, — уткнув счастливое лицо в грудь Василия, сказала Глаша. — Пошли в дом.

Феоктиса и лесник были душевно рады приезду Обласова, но вместе с тем у них мелькнула тревожная мысль: увезет теперь Глашу, как будем жить? Старики любили ее как дочь. Но опасение рассеялось, когда за столом Обласов заявил:

— Погощу денька два и опять в поход. Пускай Глаша поживет еще у вас с месяц. Потом увезу ее в город. Сейчас такая пора, что день и ночь приходится проводить в седле. Время тревожное. Надо хлеб у кулаков взять, отправить на станцию, а это не так-то просто. — Помолчав, Василий добавил: — Того и гляди получишь пулю из-за угла. Хуже, чем на фронте. Там хоть знаешь, где враг, а тут он порой такой ласковый, бьет себя в грудь, клянется, что любит советскую власть, а нож или ружье держит наготове. Да и в городе разной дряни осталось немало.

Вечером после ужина Глаша спросила:

— Как ты узнал, что я здесь?

— Был в Косотурье, там и узнал от матери. А с отцом вот несчастье случилось.

— Что такое?

— Отец был председателем комиссии по изъятию земли у кулаков. Мерщиком. Приехали как-то на пашню Сычева и стали перемеривать его землю. Лукьян был с ними. Вдруг из лесной опушки кто-то выстрелил и ранил отца. Стреляли в него, видно, на ходу, с лошади из дробовика. Ладно, отец ушел далеко от межи, но все же несколько дробин пришлось вынуть уже в больнице. Вот какие дела, Глаша. И меня кулаки грозились убить. Подметные письма находил не раз. Да ты не унывай. Мы ещё посмотрим кто кого, — закончил бодро Василий и, помолчав, добавил: — Трудное наше счастье, Глашенька. Зато крепкое, навек. Может, еще будут испытания, но духом падать не будем.

Перед отъездом Василий рассказывал:

— А знаешь, я недавно встретился с Прохором, он был в плену. Теперь он в Косотурье. А Кирилла Панкратьевича помнишь, он работает в Челябинском комитете РСДРП.

На следующий день, простившись со стариками, Обласов уехал. Глаша провожала его до Плоской долины.

— В Косотурье не езди. Кулачье поднимает голову, — предупредил ее Василий. — Я вернусь через месяц. Не горюй, — сказал он, видя, что Глаша поникла головой.

Но вернуться Обласову на кордон пришлось не скоро. Над Уралом и Зауральем нависли тучи гражданской войны.

#img_6.jpg

 

#img_7.jpg

#img_8.jpg

 

ГЛАВА 1

#img_9.jpg

Время было тревожное. Старый лесничий, Иван Михайлович Крапивницкий, приподняв от подушки голову, прислушивался к мелкому, как барабанная дробь, стуку в окно.

«Кто это может быть в такую темь?» — подумал недовольно он и сбросил с себя одеяло. Дом лесничего стоял на окраине Павловска, примыкая надворными постройками к бору. Рядом была земская больница и огромный овраг, проходить мимо него в ночное время горожане побаивались.

Иван Михайлович набросил на себя халат, не зажигая огня, подошел к окну и стал за косяк. «Кто его знает, может еще бахнуть из винтовки. Грозились же обанинские мужики убить за то, что не допустил самовольной порубки леса».

Стук в окно не прекращался.

— Кто там?

— Это я, отец, открой.

Крапивницкий узнал голос сына, от которого долгое время не было вестей. Он поспешно подошел к дверям и отодвинул задвижку.

— Огня не зажигайте. Пройдем в кабинет, — бросил на ходу сын и прошел в маленькую, угловую комнату, которая служила кабинетом. — Кто дома?

— Только мать и Галя, — ответил лесничий. Помолчав добавил: — Кухарка ушла ночевать к своим.

— Хорошо. — Младший Крапивницкий привлек отца к себе. — Не ждали?

— Откуда? — вместо ответа спросил старик.

— С фронта, отец, с фронта. А-а, да какой там фронт, — усаживаясь в кресло, заговорил досадливо сын. — Не спрашивайте меня сегодня ни о чем. Я чувствую смертельную усталость от всего.

— Хорошо, хорошо, — заторопился старший Крапивницкий. — Я тебе сейчас принесу подушку, одеяло, и ложись на диван. Мать не будить?

— Нет. Вот только прошу, если есть у вас папиросы, дайте, пожалуйста, страшно курить хочется. Не курил несколько дней, а этой солдатской махры терпеть не могу.

— Папиросы и спички возьмешь на столе. Дверь закрою. Спи спокойно. — Старый лесничий вышел.

Ворочаясь в постели, думал о сыне. В последний раз Алексей приезжал года три тому назад после окончания юнкерского училища. Погостил недолго. Шла война с немцами, и юный подпоручик Крапивницкий уехал на фронт. От него долго не было вестей. Только в июне семнадцатого года прислал записку: «Все еще нахожусь на фронте». Слова «на фронте» были взяты в кавычки. Из скупых газетных сообщений лесничий знал, что по сути фронт развалился, воевать солдаты не хотят, многие вернулись домой. Алексея не было. Что с ним? Где он? Неизвестно. И вот явился только сейчас, почему-то крадучись, ночью.

Старик долго ворочался в постели, пытаясь уснуть. Сон не шел. Мысли перекинулись на дочь, которая в этом году заканчивала гимназию и готовилась стать учительницей. Что-то за последнее время Галя зачастила в клуб и стала избегать встреч с молодежью из хороших домов.

Крапивницкий закрыл глаза. Прислушался. В доме все спали. Только в углу комнаты, нарушая ночную тишину, скреблась мышь, и в открытую форточку вместе с теплым воздухом доносились певучие крики перелетных птиц.

«Говорят, что Галю видели вместе с председателем Косотурского совета. Что может быть общего у интеллигентной девушки с этим бывшим солдатом? Непонятно». При воспоминании о Прохоре перед Крапивницкий стала картина стычки с косотурскими мужиками.

Было это весной. К Ивану Михайловичу приехал встревоженный лесник.

— Мужики казенный лес рубят, — заявил он Крапивницкому. — Я было пытался их образумить. Куда там, не слушают, валят лес без разбора. Что делать? — Глаза лесника вопросительно уставились на Крапивницкого.

— В каком квартале начали рубку?

— В седьмом.

— Что они делают!. — заволновался Иван Михайлович. — Лес там молодой, для рубки еще непригоден.

— Ничего не мог сделать, — развел руками лесник. — Упрашивал добром и, грешным делом, ружьем пригрозил. Закричали: «Вы оба с лесничим...» — Тут вестовой как бы запнулся на слове и, опустив глаза, стал теребить шапку в руках.

— Досказывай.

— Обозвали старорежимниками. Теперь, дескать, не вы, а мы хозяева леса.

— Хорошо, я сегодня же поеду в Косотурье. Когда у них сход? — спросил Крапивницкий.

— Каждый вечер галдят в совете о чем-то.

Отпустив лесника, Иван Михайлович несколько раз прошелся по комнате. Кипела обида на косотурцев. Жил в бедности и учился-то на казенный счет. Участвовал в нелегальных студенческих собраниях. С трудом получил звание лесного кондуктора. Приехал в Павловск. К советской власти относился лояльно, и вот на тебе — старорежимник. Нет, надо ехать в Косотурье, разъяснить мужикам пагубность бесплановой рубки леса.

Под вечер Иван Михайлович был уже в Косотурье. Привязал лошадь к коновязи. Поднявшись на крыльцо совета, толкнул дверь. Просторная комната бывшего кулацкого дома была полна мужиков. Сидели кто на полу, кто на лавках. Иные взобрались на широкие подоконники. При входе лесничего говор стих. Иван Михайлович, лавируя среди сидевших группами косотурцев, прошел к небольшому столику, покрытому кумачом.

Крапивницкий спросил сидевшего возле стола Андриана Обласова:

— Где председатель?

— Скоро, должен быть. А что за нужда? — покосился он на блестящие пуговицы с орлами на кителе лесничего.

— А та и нужда, что безобразничать в казенных лесах не позволю.

Сидевшие на полу и лавках мужики поднялись на ноги.

— Старые порядки приехал устанавливать, — послышался голос с подоконника. — Теперь, брат, все наше, обчее.

— Я знаю один порядок — сохранить лес.

— Ишь ты, — продолжал уже насмешливо тот же голос. — Стало быть, советские декреты тебя не касаются? Выходит, как и раньше, срубить лесину — надо идти к тебе на поклон? Дозвольте, мол, господин лесничий, изба у меня валится. Нет, так не выйдет. Хватит, поиздевались над нашим братом. Небось, богатым купцам целые делянки отваливал, а как срубил мужик лесину — штраф. А ежели не уплатил — в кутузку.

— Правильно! Крой его, Евсей.

— Власть теперь наша.

— Хватит, погнули спины перед лесниками. Бывало, покажешь из-за пазухи красную головку — будет лес. Нет бутылки — отчаливай.

— Взяточники! — послышалось из толпы.

Лицо Крапивницкого побагровело.

— Взяточников на кордонах я не держу. Лес рубить самовольно запрещаю. Советская власть в любом деле анархии не допустит.

— Да что толковать с ним! Вытолкнуть его из совета и все.

— Попробуйте! — Крапивницкий отступил к стене и положил руку на кобуру револьвера.

— Стой! Что за шум? — расталкивая мужиков, показался Прохор. Торопливо подошел к председательскому столику и поднял руку: — Спокойно. — Затем повернулся к Крапивницкому: — В чем дело, Иван Михайлович?

Взволнованный Крапивницкий объяснил цель своего приезда в Косотурье:

— Лес теперь государственный, и мы должны относиться к нему бережно. Я запрещаю самовольную порубку. Вы как представитель советской власти должны помочь мне в этом деле.

— А где доставать лес? — послышалось из толпы.

— Можно рубить сычевские колки, — ответил молчавший до этого Обласов.

Прохор одобрительно кивнул головой и обратился к Крапивницкому:

— У меня просьба к вам, Иван Михайлович. Думаем мы строить школу, а вот с кругляком плохо. Просим помочь.

— Что ж, это можно сделать. Приезжайте в Павловск, и мы там оформим наряд на рубку, — успокаиваясь, ответил лесничий и, простившись с Прохором, вышел.

И вот теперь, вспоминая косотурского председателя, Иван Михайлович подумал: «Толковый парень, но все же Гале он не пара».

Наступал рассвет. Предметы начали принимать отчетливые формы, Иван Михайлович, стараясь не разбудить домашних, тихо оделся и подошел к дверям кабинета, где спал Алексей. Приоткрыл дверь и посмотрел на сына. Обросшее щетиной, давно не бритое лицо было бледно, под глазами синеватые круги. Давно не стиранное, пропахшее потом белье, на полу грязная гимнастерка, изрядно поношенные брюки, рядом — солдатские ботинки с обмотками. Ничто не напоминало когда-то щеголеватого подпоручика Алексея Крапивницкого, кумира женского общества города Павловска. Видимо, нелегок был путь до отцовского дома. Взглянув еще раз на спящего сына, Иван Михайлович вздохнул и прикрыл за собой дверь. Зашел на кухню, где стоял умывальник, долго стоял перед зеркалом, в раздумье расчесывая пышную бороду.

Беспокоила мысль о сыне. «Похоже, он не в ладах с новой властью. Один внешний вид уже говорит об этом. Что же делать? Хотя надо послушать, о чем он будет говорить. Если скрывается от советской власти, дело сложное. Демобилизоваться в таком виде он не мог. Скорее всего, в бегах».

Мысли Крапивницкого прервал приход конюха.

— Гнедой на правую переднюю ногу начал припадать, — доложил он лесничему. — Что делать?

— Своди в кузницу. Нужно перековать.

Конюх ушел. Иван Михайлович вернулся в столовую. Продолжая размышлять о сыне, слегка побарабанил пальцами по столу.

— Что так рано поднялся? — услышал он голос жены. Поцеловав мужа, она направилась к дверям комнаты, где спал Алексей.

— Постой! — Крапивницкий поманил жену к себе. — Садись.

Женщина опустилась на стул.

— Алексей явился.

— Что ты говоришь?! — Жена порывисто поднялась со стула. — Где он?

— Спит в кабинете. Пришел в таком виде, что срамота смотреть. Истопи баню и дай ему все чистое. Достань штатский костюм, ботинки. — Помолчав, добавил: — А, то, в чем он явился, спрячь на чердаке. Галя еще спит?

— Нет, папа, я уже встала. — На пороге показалась миловидная девушка в форме гимназистки и, подойдя к отцу, поцеловала его в щеку. — С добрым утром!

Серые выразительные глаза, мягкие черты лица, легкий румянец на округлых щеках. Галя Крапивницкая не была красавицей, но живость характера и незаурядный голос привлекали многих к дочери лесничего.

За утренним чаем Крапивницкие разговаривали мало: Иван Михайлович был рассеян. Неожиданный приход сына не выходил из головы. «Надо отправить на Ольховский кордон», — решил он. Галя, наскоро выпив чашку чая, стала собираться в город к подруге. Мать занялась посудой.

 

ГЛАВА 2

Старший Крапивницкий вернулся домой с Ольховского кордона уже под вечер. В большой комнате стоял полусумрак. В углу за роялем сидел Алексей — слегка откинув красивую голову, играл «Лунную сонату». Заметив отца, поднялся.

— Здравствуйте, папа! Как съездили? — здороваясь, спросил он бодро.

— Завтра можешь ехать. Лошадь с седлом я тебе привел. С ольховским лесником будь осторожен. В политику с ним не пускайся. Где мать? — спросил он и вяло опустился в кресло.

— Должно быть, у соседки.

— А Галя?

— Ушла куда-то с председателем Косотурского совета. — Алексей достал из кармана портсигар и, щелкнув крышкой, произнес с оттенком неприязни: — Я не понимаю Галю. Что она находит в обществе этого неуча в солдатской шинели? Меня поражает ее неразборчивость в выборе знакомых. Удивительно, — пожал он плечами.

— Тебе это точно известно?

— Да. Во время обеда я увидел из окна идущего к нам человека и поспешно ретировался в кабинет. Дверь закрыл неплотно. Стал наблюдать. По тому, как Галя поднялась из-за стола, мне ясно, что приходу незнакомца она обрадовалась. Из разговора я понял, что они встречались не раз и что человек в солдатской шинели председатель Косотурского совета пришел к тебе, чтоб получить лес на строительство школы.

— Хорошо. С Галей я поговорю особо. — Старый Крапивницкий поднялся с кресла. — Охотничьих припасов надо взять тебе побольше. На Ольховский кордон я скоро не попаду. Продуктов там хватит. Да и дичи достаточно. Повторяю: насчет политики с лесником никаких разговоров. Из города выедешь на рассвете. А сейчас я пойду отдохну. — Иван Михайлович шагнул к дверям и, взявшись за скобу, остановился и медленно повернул голову к сыну: — А не лучше тебе явиться с повинной?

— Нет, — резко ответил Алексей. Помолчав, добавил: — Поживу на кордоне.

— А если новая власть утвердится навсегда, тогда как?

— Отец, не хочется больше говорить об этом. Да будет вам известно, что я располагаю точными сведениями: Советы долго не продержатся.

Вздохнув, старый Крапивницкий вышел. Ночью долго ворочался в постели, пытаясь уснуть. «Похоже, Алексей крепко держится своих убеждений. Сказывается влияние офицерской среды и служба в «дикой дивизии», шефом которой, кажется, был Николай Николаевич, дядя царя... Но что случилось с Галей! Как это я проглядел ее знакомство с Черепановым? Что их связывает? Единство взглядов? Ерунда! У нее их еще нет.»

Как только забрезжил рассвет, Крапивницкий разбудил сына.

— Дорогу на Ольховку не забыл? — спросил Иван Михайлович.

— Нет. Прощайте. — Вскочив в седло, молодой Крапивницкий крепко пожал руку отца. — Скоро домой не ждите. — И тронул коня за повод.

* * *

Знакомство Гали Крапивницкой с Прохором произошло в городском клубе. Девушка сидела в партере, со своей подругой Шурой Завьялковой, дочерью местного протоиерея. Прохор пришел в клуб, когда уже началось выступление приезжего артиста, разыскал глазами свободное место и, спросив разрешения у Завьялковой, сел рядом с ней. Во время короткого антракта Шура по-немецки спросила у подруги:

— Ты заметила, какой интересный молодой человек сидит рядом со мной?

— А что ты в нем находишь?

— Ну хотя бы выправку. Он, вероятно, бывший офицер.

— Вы правы, девушка, в одном. Да, я бывший, но только не офицер, а солдат, — улыбнувшись, сказал Прохор.

— Ай! — От неожиданности Шура вскочила на ноги и пересела. Галя и Прохор оказались рядом.

— Откуда знаете немецкий язык? — удивленно спросила Галя.

— Я был в плену у немцев, там и научился их языку, — ответил Прохор.

— А где вы сейчас работаете? — продолжала расспрашивать Галя.

— Председателем Косотурского совета.

— Да что вы! Вот приятная неожиданность, — оживленно заговорила Галя. — Я, вероятно, с осени буду работать у вас в школе. А сейчас заканчиваю специальный класс гимназии. Извините меня, пожалуйста, но как ваше имя?

— Прохор Черепанов.

— Меня зовут Галей. Папа у меня работает лесничим.

— Вы дочь Ивана Михайловича? Знаю его, знаю, — улыбнулся Прохор. — Кстати, у меня к нему дело есть насчет леса. Новую школу думаем строить. Теперь что получается, — заговорил непринужденно Прохор, — вы, дочь лесничего, собираетесь к нам учительствовать, а мы нуждаемся в лесе для постройки школы. Может быть, вдвоем как-нибудь сагитируем Ивана Михайловича насчет делянки?

— Попытаемся, — улыбнулась девушка.

— Итак, за союз. Идет?

Галя весело кивнула головой. Завьялкова в недоумении пожала плечами:

— Нельзя же так бесцеремонно, — подтолкнула она подругу в бок.

После концерта Прохор и Крапивницкая вышли из клуба вместе. Шура, подхватив знакомого реалиста, еще раньше исчезла с ним.

Прощаясь у калитки своего дома, девушка сказала:

— Вы заходите к нам запросто.

— Завтра приду к Ивану Михайловичу.

— Папа, кажется, уехал на Ольховский кордон. Но вы приходите. Я вам поиграю на рояле. Вы любите музыку?

— С гармошкой не расставался на фронте, — улыбнувшись, ответил Черепанов.

— Гармошка — одно, а рояль — другое. Приходите, буду ждать вас к обеду. — Галя простилась с Прохором, открыла калитку и, поднимаясь на крыльцо, подумала: «А славный он, должно быть, человек».

Утром Прохор тщательно почистил сапоги и гимнастерку, зашел к Красикову, рассказал секретарю о делах в Косотурье и, взглянув на «ходики», висевшие на стене, заторопился.

— Засиделся я у тебя, Кирилл. Панкратьевич, а мне надо еще в исполком сходить насчет леса, — сказал он Красикову, поднимаясь со стула.

— Ты больше нажимай на хлеб: у кулаков немало его осталось. Если нужна будет помощь, позвони. Да у тебя, кажется, теперь протекция есть в лесничестве, — с хитрецой заметил Красиков. — С городскими девушками знакомство завел. Вчера прошел с Крапивницкой и чуть не задел плечом меня. Что ж, дело молодое. Она славная девушка. Да и отец на хорошем счету. А вот его сынка, бывшего офицера «дикой дивизии», бежавшего после разгрома корниловщины, мы проглядели, скрывается где-то здесь. Учти.

Прохор пришел к Крапивницким в назначенное время. Мать и дочь сидели за обеденным столом. От внимательного взгляда Прохора не ускользнуло, что на столе был третий прибор. Для кого? Может, Иван Михайлович вернулся из Ольховки? Так почему его нет за столом?

Увидев Прохора, девушка поспешно поднялась с места и, протягивая руку, приветливо сказала:

— Ну вот и хорошо, что пришли. Мама, знакомьтесь, — обратилась она к полной женщине, сидевшей за столом, — это Прохор Васильевич Черепанов — председатель Косотурского совета.

— Садитесь с нами обедать, — суховато пригласила гостя Крапивницкая и бросила тревожный взгляд на полуоткрытую дверь кабинета. — Вы к Ивану Михайловичу насчет леса? — спросила она Прохора.

— Да.

— Он еще не вернулся с Ольховского кордона. Но, я думаю, что наряд на отпуск леса может оформить Олимпий Евсеевич Веньчиков, таксатор, который только что был у нас, — убирая третий прибор со стола, продолжала Крапивницкая. — Да вы садитесь, пожалуйста, за стол, — сказала она, видя, что Прохор все еще продолжает стоять.

Обед прошел вяло. Мать сердито поглядывала на дочь, которая, стараясь занять гостя, расспрашивала его о Косотурье.

— Да, я чуть было не забыла о своем обещании поиграть вам на рояле, — выходя из-за стола, сказала Галя и провела гостя в соседнюю комнату. Она полистала ноты и взяла первые аккорды.

То, что услышал Прохор, его потрясло. Стены в комнате, где играла Крапивницкая, казалось, наполнились шумом весеннего леса, всплесками волн о скалистый берег, гулом приближающейся грозы. Звуки постепенно переходили как бы в тихий шелест листвы. Но вот они снова усиливались, словно звали к борьбе... Затем все смолкло.

Галя сидела, опустив руки на инструмент. Прохор находился во власти музыки и лишь после паузы сказал:

— Душевно вы играете, Галина Ивановна.

Прощаясь с Галей, он задержал ее руку в своей дольше обычного и, виновато улыбнувшись, вышел.

Как только захлопнулась дверь за Прохором, младший Крапивницкий показался на пороге отцовского кабинета.

— Черт знает что такое, — сказал он сердито. — Приходит солдат, садят его за стол, затем дорогая сестрица музицирует. А что этот лапоть понимает в ней?

— Пожалуй, не меньше, чем ты. — Лицо Гали слегка порозовело. — Я прошу не выражаться так грубо о моих знакомых.

— Вот как, — усмехнулся Алексей. — Может быть, ваш знакомый, — заговорил он, переходя на язвительный тон, — человек редкой музыкальной индивидуальности, способен отличить стук тележных колес от звуков рояля?

— Думаю, что у него об этом больше представления, чем у тебя, полагающего, что камерная музыка ничем не отличается от полкового оркестра, — отпарировала Галя.

— Будет вам ссориться, — вмешалась мать.

— Но, мама, — садясь за стол и засовывая салфетку за воротник, заговорил Крапивницкий, — я не могу понять Галю, — кивнул он головой вслед сестре, которая ушла в свою комнату. — Что это? Старомодное хождение в народ или результат большевистской агитации? Если последнее, то в этом нет ничего хорошего. — Подвинув к себе тарелку, раздраженный Крапивницкий принялся за обед.

 

ГЛАВА 3

После отъезда Алексея на Ольховский кордон Иван Михайлович зашел к дочери. Закрыв за собой плотно дверь и обдумывая предстоящий разговор, неторопливо начал шагать по комнате. Галя отложила лежавшую перед ней книгу и вопросительно посмотрела на отца.

— Вы, папа, хотите что-то сказать?

— Да. — Крапивницкий остановился возле дочери и в раздумье погладил бороду. — Видишь ли в чем дело, — заговорил он не спеша. — Я ничего не имею против твоих друзей, но ты должна понять, что Черепанов — человек не нашего круга и знакомство с ним едва ли украсит твою репутацию, ты ведь интеллигентная девушка!

— Папа, и вы должны понять, что мы живем в такое время, когда старые понятия меняются, как и само общество. Я еще не знаю, каким оно будет, но я чувствую, что оно будет более совершенным и отношения в нем будут новыми, без привычных предрассудков.

— Это в будущем. А сейчас не лучше ли придерживаться тех условностей, к которым мы привыкли?

— Нет. — Галя положила руки на плечи отца. — Папа, вы как-то говорили мне, что ваши родители терпели нужду и что вам с трудом удалось попасть в лесное училище и получить звание кондуктора. Так почему же вы так настороженно принимаете революцию? Ведь то, что происходит на наших глазах, заставляет по-новому смотреть на мир, принять его с чистой душой. — Галя отошла к окну. — Я знаю, мама и Алексей осуждают мое знакомство с большевиками, или, как выражается Алексей, с неучами. Но эти неучи, несмотря на трудности, идут к вам за лесом, чтобы строить школы и больницы. Эти неучи, — продолжала уже с жаром Галя, — заботятся о просвещении народа, его лучшей доле. Я преклоняюсь перед такими неучами и ставлю их выше лощеных сынков избранного общества. Может быть... — Тут Галя выдержала короткую паузу и сказала проникновенно: — Я пойду вместе с теми, кто строит новую жизнь. — И, заметив нетерпеливое движение отца, сказала мягко: — Нет, папа, не сейчас. Это ведь не так просто. Многое мне еще не ясно, и не все я разделяю. Время покажет. Не сердитесь на меня, папа. — Галя посмотрела на отца любящими глазами.

Старый Крапивницкий молча погладил ее волосы.

— Об одном прошу — береги себя, — произнес он и, вздохнув, закрыл за собой дверь.

* * *

На Ольховском кордоне молодого Крапивницкого встретили не очень приветливо.

— И тащит тебя лешак в такую глухомань, — принимая лошадь Алексея, заговорил лесник. — Поди, поохотиться приехал? Что ж, поживи, глухарей здесь хватит, Сейчас у них самая свадебная пора. Токуют — спасу нет. Давай заходи, — пригласил он приезжего в дом.

За столом разговаривали мало. Уставший Алексей вскоре ушел в маленькую горенку, где жила когда-то Глаша, и уснул.

Как только за ним закрылась дверь, Феоктиса спросила мужа:

— Надолго он приехал?

— Кто ево знат. Не откажешь — сын лесничего. Из уважения к Ивану Михайловичу надо принять. Да хватит тебе брякать посудой-то. Исшо разбудишь, — сказал он сердито жене.

Через час на кордоне все погрузилось в сон.

Глухариный ток от жилья был недалеко, и Леонтий с Крапивницким вышли незадолго до рассвета. Снег в низинах еще не растаял и за ночь покрылся тонкой коркой льда. Чувствовался предутренний холодок, и охотники прибавили шагу. Не доходя до лесной полянки, Леонтий подал знак.

— Чуешь? — В полусумраке наступающего утра было слышно, как на лесной опушке чуфыркал глухарь. — Как только перестанет петь, стой, не шевелись. Птица чуткая, а когда токует, ей все нипочем. Тогда можно смело перебежки делать, — учил он Крапивницкого.

— Знаю, — отрезал тот.

Леонтий еще со вчерашней встречи произвел на Крапивницкого неприятное впечатление. «Медведь, — подумал он с неприязнью. — Пожалуй, попадешь к нему в лапы, не скоро вывернешься», — пронеслось у Алексея в голове, когда он посмотрел на могучую фигуру лесника.

В то утро охотникам удалось убить двух глухарей и капалуху. Подобрав добычу, направились домой.

Солнце уже взошло. Осветило пышные кроны деревьев и светлыми полосками легло на опавшую хвою. Воздух был прозрачен и напоен чуть уловимым запахом распускавшегося сосняка.

Леонтий молчаливо шел крупным шагом впереди Крапивницкого. Показались постройки.

— Теперь мяса на жаркое хватит, — промолвил как бы про себя лесник.

— У тебя выпить перед обедом не найдется? — спросил Алексей.

— Насчет этого — извиняйте. Вина теперь не стало, а гнать самогон не хочу.

— Почему?

— А потому, что хлебушко на это надо. А где взять? Наше дело лесное, а у мужика не купишь. У богатых выгребли, беднота сама зубами чакает.

Прошло две недели с тех пор, как Крапивницкий поселился у лесника. Утром Алексей уходил на охоту И возвращался только к обеду. Вечером небольшая прогулка, ужин и сон. Крапивницкого потянуло к людям. Однажды он забрел далеко от жилья и вышел на незнакомую дорогу. Посмотрел по сторонам и, заметив ехавшего на телеге крестьянина, пошел навстречу. Поравнявшись, поздоровался.

— Откуда, дядя? — спросил он одетого в домотканую сермягу мужика.

— Из Косотурья, — ответил тот неохотно и покосился на ружье Крапивницкого.

— Куда путь держишь?

— В Павловск. А ты что за допросчик? — уже сердито спросил в свою очередь мужик.

— Заблудился, вот и спрашиваю про дорогу.

— Ишь ты, — покачал головой крестьянин. — А где проживаешь?

— На Ольховском кордоне.

— Ты что, сродственник Леонтию?

— Нет, приехал поохотиться.

— Ну садись, подвезу до свертка. А там дойдешь до дому пешком.

Крапивницкий взобрался на облучину телеги.

— Лошадь, я вижу, у тебя неважная. Доедешь ли до города?

— Как-нибудь доплетусь. Придется шагом ехать. На рысях-то мужики отъездили.

— Почему? — Крапивницкий задержал свой взгляд на крестьянине.

— По той причине, что товарищи не только хлеб, но и овес для лошадей забирают.

— Значит, недовольны мужики?

— Кто недоволен, а кто и рад. Известно, народ в деревне разный. — Возница провел рукой по сивой в колечках бороде. — А вопче-то, похоже, отфорсили, — закончил он с усмешкой.

— Как отфорсили?

— А так. Раньше в амбаре было густо, а теперь пусто. Да исшо велят веником подметать.

По тону собеседника Крапивницкий понял, что тот недоволен новой властью, но продолжал с ним разговор осторожно.

— Что-то колеса-то у тебя поскрипывают? — заметил он.

— Скрипят, как и сама мужицкая жизнь, — отозвался спутник. Помолчав, добавил: — Колесам нужен деготь, а мужику — пашня.

— Но ведь по новому закону земля теперь принадлежит народу. Разве ты об этом не знаешь?

— Знать-то знаю, да мне не легче от этого. Вот, к слову сказать, имел я землицы не так уж шибко много, а товарищи из совета взяли ее и отдали другим.

— А тебя что, совсем оставили без земли?

— Нет, пошто, дали десятин пяток.

— А сколько было?

— Подходяшшо. А ты что допытываешься? — спохватился возница. — Кто есть такой?

Крапивницкий помедлил с ответом. «Сказать или не сказать? Похоже, мужик настроен против советской власти. Может быть полезным. А впрочем, черт его знает, что у него на уме». Крапивницкий повернулся к незнакомому крестьянину:

— Значит, у вас обижают справных мужиков?

— По голове не гладят, — усмехнулся возница. — Однако сверток видать, — приглядевшись к лесной дорожке на кордон, заметил он.

Крапивницкий слез с телеги и, поблагодарив, углубился в лес.

«На обратном пути надо заехать к Леонтию; расспросить про охотника, что за человек», — подумал крестьянин и тронул коня вожжами.

Дня через два после встречи с незнакомым мужиком Крапивницкий увидел его на кордоне. Приезжий о чем-то расспрашивал лесника, изредка поглядывая на Алексея, сидевшего на крылечке дома. Затем подошел к нему и, сдернув с кудлатой головы стеженый, с поломанным козырьком картуз, поздоровался:

— Мое вам почтение.

— Здравствуйте.

— Поди, узнали меня?

— Помню.

Оглянувшись воровато на Леонтия, занятого тележными тяжами; спросил вкрадчиво:

— Похоже, без коня здесь живете?

— Да.

— Ежели желаете съездить к нам в Косотурье посмотреть одну лошадку, я за вами пошлю своего парня. Лошадь для вас найду добрую. — Видя, что Крапивницкий медлит с ответом, добавил: — Не сумлевайтесь. Поглянется, деньги подождем.

— Хорошо, посылай, — заявил тот решительно. — Только чтоб Леонтий не знал о моем отъезде в Косотурье. Я выйду от лесника дня через два к вечеру. Буду ждать подводчика на грани седьмого квартала, там, где стоит столбик с отметкой. Понял?

— Все будет в аккурате. — И, поклонившись низко Крапивницкому, вернулся к Леонтию.

— Что это за человек? — после отъезда крестьянина спросил Крапивницкий Леонтия.

Лесник махнул рукой:

— Косотурский богатей Лукьян Сычев.

— Что он так приубожился?

— Известно, не мила советская власть, вот и оболокся, как варнак. Дескать, смотрите, люди добрые, до чего довели меня большевики. Исть-пить нечего, и лопоть всю забрали. Хитрый мужик.

— Вот что, Леонтий. Я поживу у тебя еще денька два, а потом думаю заглянуть на второй кордон.

— Что ж, твое дело. Хочешь — живи у меня, не гоню. Увидишь объездчика — поклон передай. Дорогу-то найдешь? — спросил он озабоченно.

— Да. Бывал я там с отцом.

 

ГЛАВА 4

В назначенное время Крапивницкий был уже на месте. Стоял яркий предвечерний час. Запах хвои в начале мая был особенно ощутим. Тишина. Лишь на опушке в побуревшей с осени траве, пытаясь взлететь, назойливо жужжал неповоротливый жук. На пригорке, раскрыв вслед уходящему солнцу золотистые чашечки, блестели лепестками стародубки и, как бы стыдясь своего скромного наряда, робко выглядывали из старой листвы бледно-сиреневые подснежники. Затем лесное безмолвие нарушил стук колес приближавшегося тарантаса.

«Похоже, тот парень, о котором говорил Сычев», — подумал Крапивницкий и, взяв в руки ружье, прислонился к сосне.

Тарантас приближался. Была уже видна фигура человека, одетого, несмотря на теплынь, в солдатскую шинель.

«Вероятно, сын. Лукьяна. Тоже маскируется. Солдат, только какой армии», — усмехнулся Крапивницкий и, когда молодой Сычев приблизился, спросил:

— От Лукьяна?

— Ага, тятя послал за тобой. — Нестор внимательно оглядел Крапивницкого.

— Ты что, в армии служил? — садясь в тарантас, спросил он Сычева.

— Ага. На охране военного завода.

— На фронте был?

— Нет. — Нестор задергал вожжами. — Ну ты, байбак, — прикрикнул он на лошадь.

В сумерках, минуя главную улицу села, они подъехали из переулка к задним воротам сычевского дома.

На стук вышел, Лукьян. При виде Крапивницкого снял картуз и почтительно поклонился.

— С приездом, — сказал он угодливо и, взяв гостя под руку, повел к дому. — Осторожно, яма здесь была. Хлебушка маленько припрятал, да не пришлось попользоваться.

— Выгребли?

— За милую душу, и хозяина не спрашивали. Здесь ступеньки, — поднимаясь вместе с Крапивницкий на высокое крыльцо, продолжал Лукьян. — Не зашибитесь, тут порог.

Крапивницкий оказался в большой просторной горнице.

— Это моя старуха, — кивнув в сторону одетой во все темное женщины, сидевшей за рукоделием, сказал Лукьян. — Присаживайтесь. Я на минуточку. — И исчез за дверью небольшой комнаты, где жила Феврония.

— Оболокись получше, — зашептал он дочери. — Ко мне гость приехал, сын лесничего, чую — офицер. Платье выбери поярче да нитку жемчуга, что подарил тебе покойный муж, полусапожки, ну там все прочее. Долго не копайся. Надо на стол собрать, а мать, кроме кулаги да сусла, ничего не знает.

— Ладно, выйду.

— С гостем-то поласковее будь. Нужный человек.

Феврония сердито повела плечом:

— В твои дела с Каретиным меня не вмешивай.

— Ладно, ладно, — пятясь к двери, замахал рукой Лукьян, — только пособи принять гостя.

— Сказала — выйду, и нечего трясти одно и тоже десять раз, — зло блеснула глазами Феврония.

За зиму жизнь в отцовском доме Февронии надоела. На Камаганской заимке, где она была полной хозяйкой после смерти мужа, хозяйничала беднота. Хлеб из амбаров выгребли, землю, что была у Больших Донков, отобрали и поделили среди мужиков.

Все бы стерпела Феврония, только не обиду со стороны милого дружка Василия. По слухам, вернулся он из армии и ни разу не зашел к ней. Все опостылело, тошнехонько на белый свет смотреть. Тяжелы, муторны зимние ночи в жарко натопленной горенке. Сны постыдные измучили. Разметав пышные волосы, на мягкой постели лежит Феврония с открытыми глазами, не выходят из головы видения тех камаганских ночей, что коротала с Василием. Вошел этот фармазон в ее душу да так, что и забыть не может. Постепенно стала успокаиваться, но весной вновь затосковала. И вот, чтобы забыться на время, решила выйти к отцовскому гостю.

Пораженный ее величественной красотой, Крапивницкий на какой-то миг растерялся, что не ускользнуло от внимательного взгляда Лукьяна.

— Дочь, вдовица, гостит у меня поневоле, — сказал он довольным тоном.

Феврония, скрестив руки, как это делают старообрядки, низко поклонилась Крапивницкому.

— Почему поневоле? — отвесив ответный поклон, спросил пришедший в себя Крапивницкий.

— Заимку в Камагане у ней отобрали и почти все хозяйство.

— Понятно.

Не раз принимавшая городских гостей, приезжавших по делам к мужу, Феврония умело собрала ужин и с достоинством пригласила к столу. К удивлению гостя, к обильной закуске появилась бутылка коньяка.

— Приберег для дорогого гостя, — Лукьян поклонился, подавая рюмку Крапивницкому.

— А женщинам?

— Моя старуха не употребляет. Может, ты, Феврония, выпьешь.

— Налей, — сказала та решительно.

После третьей рюмки Крапивницкий переставил стул ближе к молодой хозяйке.

— Позвольте предложить, — подвигая вино, сказал он учтиво Февронии.

— Нет, спасибо, — сухо ответила женщина и, поклонившись церемонно гостю, ушла в свою горенку. Откланялась и Митродора. Мужчины остались одни.

Крапивницкий, не спрашивая хозяина, налил себе еще рюмку, выпил, поднялся со стула, потрогал дверь, плотно ли закрыта, и вернулся к столу. Упираясь в него пальцами обеих рук, в упор посмотрел на хозяина.

— В прятки играть хватит, — пристукнул он слегка о стол. — Сколько надежных людей в Косотурье?

Лукьян опустил глаза, поскреб подбородок.

— Как сказать... Да не шибко густо. Заозерная часть — чистовцы почти поголовно стоят за новую власть. Верховодит там Прошка Черепанов. Наши камышинцы, народ как будто надежный, но опять же это касается отцов. Они крепко держатся старых порядков, а вот ихние сынки уже устав не соблюдают, курят табак, едят из одной чашки с мирскими.

— Наплевать мне, что они едят из одной чашки, — грубо оборвал Крапивницкий. — Ты вот лучше скажи, как у тебя с оружием!

— Кое-что наскребем, ну там ружья, патроны, значит, леворверы. — Лукьян зашарил глазами по потолку.

Крапивницкий молча допил коньяк и повернулся к хозяину:

— Завтра собери своих людей. А сейчас я отдохну.

 

ГЛАВА 5

Дорога из Косотурья на Павловск, которой шли хлебные обозы к железнодорожной станции, стала небезопасной. В середине мая неизвестные обстреляли обозников, были убиты два продотрядовца, сопровождавшие подводы с хлебом.

Через несколько дней Прохор Черепанов проводил в совете собрание бедноты. Неожиданно кто-то выстрелил в окно. К счастью, никто не пострадал. Лишь с улицы была разбита висячая лампа. Когда активисты выскочили на улицу, то услышали лишь доносившийся издалека конский топот.

В следующую ночь кто-то поджег общественный амбар; к счастью, хлеб из него накануне был отправлен на станцию.

Среди жителей сел и деревень поползли тревожные слухи. Неспокойно было и в Павловске. В ночную пору на окраинах иногда показывались какие-то всадники. В учреждениях, где еще оставались старые служащие, чувствовался скрытый саботаж.

По улицам стали патрулировать милиционеры.

Дом Крапивницких в те дни, казалось, опустел. Галя посещала курсы сестер милосердия и находилась больше в больнице. Молодой Крапивницкий после отъезда на Ольховский кордон в Павловске не появлялся. Не было его и на кордоне. На вопрос старого лесничего Леонтий разводил руками:

— Сказался, что поживет несколько дней у объездчика. Ушел, и с той поры его не видел.

Встревоженный Иван Михайлович погнал лошадь к старшему леснику. Алексея и там не было.

В конце мая в Павловск из губернского города пришла телеграмма:

«В Челябинске восстание чехов. Власть захватили белогвардейцы. Примите меры».

Кирилл Панкратьевич Красиков собрал партийный актив и объяснил обстановку:

— Все коммунисты, способные носить оружие, завтра к утру должны явиться к зданию городского комитета. Часть товарищей сегодня же выезжает по волостям для организации вооруженных отрядов. Место сбора будет назначено особо. Тебе, товарищ Обласов, — обратился он к Василию, — со своим отрядом придется занять подступы к городу. В случае отхода отряды должны сгруппироваться в Мещерской низине, между лесными кордонами Ольховским и Косотурским. Что бы ни случилось, я с группой товарищей остаюсь городе. Адрес явочной квартиры сообщим дополнительно. Есть вопросы?

— Как с оружием? — раздался голос.

— То, что имеем, будет использовано. Остальное придется добывать самим. Еще вопросы? Нет. Товарищи! Мы вступаем в полосу ожесточенной борьбы с контрреволюцией. По дополнительным сведениям, вся железная дорога, начиная от Самары и дальше в глубь Сибири, занята белочехами. Активизировалась городская буржуазия и контрреволюционная часть казачества. Поднимает голову кулачье. Как видите, на Урале, в Зауралье и Сибири создалась тяжелая обстановка. Но духом падать не будем. На нашей стороне трудовой народ. А это большая сила в борьбе с контрреволюцией.

Под сводами городского клуба, торжественно зазвучал «Интернационал».

На помощь белочехам, наступавшим со стороны железной дороги, из станицы Звериноголовской пришел отряд казаков под командой сотника Пономарева.

Обласов со своим отрядом отступил в Мещерскую низину.

Павловские большевики ушли в подполье.

В городе появился Алексей Крапивницкий.

— Теперь красным конец, — усаживаясь в просторное кресло, заговорил он развязно. — Отец, мы установим в стране подлинно демократический строй. Кстати, меня вызывают в Челябинск. Там сейчас находится мой старый друг капитан Курбангалеев. Он организует татаро-башкирский отряд и просит ему помочь в этом деле. Одно время, я вам уже говорил, что служил в «дикой дивизии». Так что служебный опыт среди «правоверных» у меня есть. Как вы на это смотрите? — закуривая, спросил он отца.

Иван Михайлович пожал плечами:

— Я не военный, я только лесничий. Вопросы политики — не моя компетенция.

— Но я надеюсь, что вы приветствуете мое появление на горизонте общественной жизни страны?

— Смотря какое направление будет принято тобой.

— Я уже сказал, что гегемонии пролетариата я не признаю. Это фиговый лист, которым прикрываются, большевики, добиваясь власти.

— Но, как я знаю, в Советах есть не только большевики, но и беспартийные:

Младший Крапивницкий криво усмехнулся:

— Это для статистики.

— Значит, я представляю из себя просто-напросто цифру? То, что я продолжаю свое любимое дело добросовестно и при советской власти, вкладываю в него свой опыт и знания, теперь уже на благо народа, ты называешь статистикой? Как далеко зашло твое заблуждение. — Заложив руки за спину, Иван Михайлович, волнуясь, зашагал по комнате. — Ты перестал чувствовать пульс родной земли. Ты уподобился Антею, потерявшему связь с землей, родным народом. Бойся: Геракл может одолеть тебя.

— Отец, это же миф.

— Да, миф, в котором заложена большая мудрость.

— Но мы живем в реальном мире, — выпуская кольца дыма, произнес бесстрастно Алексей. — А впрочем, хватит про политику. — Подвинув к себе пепельницу, погасил папиросу. — Я не вижу Гали? Где же она? — спросил он отца.

— Она дежурит сегодня в городской больнице.

— У нее новая специальность? Неплохо, — поднимаясь на ноги, заявил младший Крапивницкий. — Жалею, что мне не удалось с ней встретиться. До свидания, отец. Надеюсь вернуться с победой над Гераклом. Опираться мне, слава богу, есть на что, — усмехнулся он.

— Боюсь, что почва, на которую ты намерен опереться, окажется зыбкой.

— Поживем — увидим. — Сдержанно простившись с отцом, Крапивницкий спустился с крыльца и подошел к ожидавшему его ямщику.

 

ГЛАВА 6

Когда начался мятеж белочехов, Галя пришла к Красикову и стала просить, чтобы ее направили в партизанский отряд Обласова.

— Нет, тебе необходимо оставаться в городе. Поработай пока в больнице. Нашим бойцам потребуются медикаменты. К тебе они будут приходить под видом больных. Скажут: «Я от Обласова». Остальное понятно. Как у тебя отношения с Туркиным? — спросил он про главного хирурга.

— Он большой приятель отца и часто бывает в нашем доме.

— Хорошо. Поработай пока сестрой, а дальше будет видно.

Простившись с Красиковым, Галя вышла на улицу. В июньском небе величаво плыли облака. Порой они закрывали от яркого солнца дома, улицы, и от этого было сумрачно. Безлюдье. Промчится, поднимая пыль, небольшой отряд всадников, и снова гнетущая тишина. Галя направилась к больнице.

Хирургическое отделение было расположено в глубине больничной территории среди густых сосен. Дальше как бы отдельными выступами спускался в низины вековой бор. Внизу петляла речка, за ней были видны крестьянские поля.

Главного хирурга, полного пожилого мужчину, Геннадия Степановича Туркина Галя застала в кабинете за просмотром истории болезней.

Подняв массивную с большой лысиной голову, он сказал:

— Тебя спрашивал какой-то крестьянин. Я ему ответил, что ты скоро должна прийти на дежурство.

— Где он сейчас? — живо спросила Галя.

— Сидит в приемной.

Крапивницкая торопливо вышла. Увидев ожидавшего крестьянина, подошла к нему.

— Вы дочь Ивана Михайловича? — не дожидаясь вопроса Гали, спросил он.

— Да.

— Тут такое дело. — Посетитель огляделся и, убедившись, что в приемной никого, кроме них, нет, сказал тихо: — Прохор Васильевич, наш председатель, похоже, тяжело ранен. Лежит у меня в избе. Шибко просил, чтобы ты приехала.

— Хорошо. Я сейчас поговорю с главным хирургом. Ждите меня у ворот больницы, — торопливо сказала Галя и вернулась к Туркину.

— Геннадий Степанович, мне надо срочно выехать к одному больному в Косотурье.

— Кто такой? Что случилось? — Туркин поднял усталые глаза на Крапивницкую.

— Председатель Косотурского совета. А что с ним, не знаю.

— Большевик?

— Да, — твердо ответила Галя.

Туркин пожевал губами, размышляя о чем-то.

— Мм-да, сложная штука. В городе его знают?

— Думаю, что нет.

— Хорошо, везите его в больницу. Постарайтесь забинтовать лицо так, чтобы только мог смотреть и дышать. — Помолчав добавил: — Для безопасности. А насчет дежурства не беспокойтесь, найду замену, — сказал он Гале, шагнувшей уже за порог кабинета.

Доро́гой крестьянин рассказывал:

— Как только началась эта заваруха, Лукьян Сычев со своими дружками ворвался в совет. Прохор Васильевич втапор проводил собрание. Ну, значит, схватились. Наших-то было мало. За Сычевым целая орава камышинцев. Кто-то и пырнул ножом Прохора. Исшо Автонома Сметанина исхлестали так, что к вечеру отдал душу богу. Старика Обласова избили до полусмерти — все допытывались, где сын. Многих тогда покалечили, шибко лютовали, а Прохора Васильевича вскорости свои сельчане укрыли и привезли ко мне на пасеку. Сам-то я пасечник, живу от Косотурья не шибко далеко. Вот он и упросил меня съездить за тобой. Сказывал, что ты в больнице робишь.

— А как он чувствует себя сейчас?

— Утресь, когда уезжал, он еще в памяти был. Только все пить просил. Ножом-то его ударили в предплечье. Крови потерял шибко много.

— Сейчас кто-нибудь есть возле него?

— Привез баушку. Кровь-то она остановила и поит какой-то настойкой из трав. — Крестьянин стал понукать лошадь.

Гале казалось, что он едет тихо. «Прохор ранен. Может быть, умирает. Скорее бы пасека».

Вот и дом пасечника. Девушка торопливо соскочила с телеги и, взяв сумку с медикаментами, поднялась на крыльцо, толкнула дверь.

Прохор лежал на широкой кровати и, казалось, дремал. Возле него сидела сухонькая остроносая старушонка и вполголоса разговаривала о чем-то с хозяйкой.

Крапивницкая подошла к кровати. Больной приоткрыл глаза.

— Галя, — прошептал он слабо и вновь сомкнул веки.

Крапивницкая проверила пульс, с помощью знахарки осмотрела рану и наложила бинт.

— Когда вы можете отвезти его в больницу?

— Покормлю маленько лошадь, и, пожалуй, можно двигаться.

К вечеру Прохора доставили в городскую больницу.

Осмотрев раненого, Туркин сказал Гале:

— Большой опасности нет. Недели через две поставлю на ноги. Положите его в глубь палаты, подальше от прохода, — распорядился он. — Бинты с лица не снимайте. На случай проверки запишите под чужим именем.

В палате, где лежал Прохор, находились раненые белогвардейцы. От них он узнавал новости.

Начальником челябинской группы чешских войск вместо Богдана Павлу, получившего от новоявленного президента Чехословакии Масарика более высокий пост, стоял Ян Сыро́вой — одноглазый, свирепого нрава офицер. Начальник штаба — Войцеховский занимался организацией белогвардейских частей. В степях Оренбуржья, как и раньше, разбойничал ярый ненавистник советской власти атаман Дутов. Положение на фронтах для советской власти стало тяжелым.

Василий Обласов все еще находился в Мещерской низине. Его отряд делал смелые набеги на железнодорожную линию Челябинск — Курган, разбирая рельсы, задерживал воинские эшелоны белых.

Через месяц Прохор выписался из больницы. Разыскав с помощью Гали адрес конспиративной квартиры, зашел к Красикову.

После расспросов о здоровье Кирилл Панкратьевич, задумчиво побарабанив пальцами по столу, обратился к Прохору:

— Тебе придется пока поработать в Павловске. Нам необходимо налаживать связь с сельскими коммунистами, которые ушли в подполье. Работа нелегкая, но, я на тебя надеюсь, справишься. Учти сложность обстановки. Бедняцкая часть крестьянства с открытой душой приняла советскую власть, она на ее стороне. Но есть значительная прослойка крестьян, которые в силу вековых устоев и по ряду других причин все еще колеблются — принимать или не принимать власть Советов. Я имею в виду середняков. Решать этот вопрос тебе помогут сами белогвардейцы.

— Не понимаю. Как это так?

Прохор вопросительно посмотрел на секретаря комитета.

— Видишь ли, в чем дело, — не спеша заговорил Красиков. — Налеты белогвардейских карателей на села и деревни, дым пожаров, виселицы, публичная порка женщин — вот что получает трудовое крестьянство от новоявленных спасителей. Вопрос «быть или не быть» решается самой жизнью в нашу пользу. Крестьянин наглядно убеждается, кто его враги и кто его истинные друзья. Нам нужно умело направлять это движение по правильному руслу: не давать сыновей в белогвардейскую армию, всячески тормозить подачу гужевого транспорта, я уже не говорю о хлебе. Такова установка партийного комитета. — Кирилл поднялся со стула, прошелся несколько раз по комнате и остановился перед Прохором. — Нелегко нам придется, но наша сила — в правде!

На следующий вечер, получив нужные документы, Прохор вышел из Павловска. Путь лежал в ближайшее село Нижнее, где была небольшая группа подпольщиков. Сторонясь дорог, по которым рыскали казачьи разъезды, Прохор пробирался лесом, поспешно проходил сжатые уже поля, порой останавливался в небольших березовых колках, прислушиваясь к движению на основном тракте. Прогрохотала колесами артиллерийская батарея. Прошла неторопливо на конях кавалерийская часть, и вслед за ней нестройными рядами протянулась пехота.

«Подтягивают войска к Западному фронту», — подумал Черепанов. Когда тракт опустел, он зашагал быстрее. В темноте подошел к селу, пробрался огородами к знакомой избе и осторожно постучал в окно.

— Кто там? — услышал он женский голос из сенок.

— Маша, открой. Это я, Черепанов.

Скрипнула дверная задвижка, и Прохор переступил порог теплых сеней.

— Данило дома? — спросил он про хозяина избы, которого знал еще с германской войны.

— Нет. Как ушел в кочаринские леса, так и не возвращался.

— А как его там найти?

— У меня должен быть скоро Коля Аксенов за хлебом. Он и проведет тебя к мужикам. А сейчас пока проходи в избу. Огня я зажигать не буду, боязно, посидим так.

Из рассказа сестры Волкова Прохор узнал, что с месяц тому назад в село нагрянула милиция во главе с начальником Егоровым в поисках коммунистов и сочувствующих советской власти. Но большинство из них, в том числе и брат Волковой, успело скрыться. Разъяренный неудачей, Егоров поспешно пошел к Аксенову, секретарю волостной управы. Увидев начальника милиции, он не встал из-за стола. Егоров подошел к нему вплотную и со всего размаха ударил Аксенова по щеке. Коля упал. Пинки и удары продолжали сыпаться на парня. Наутро он, избитый, ушел вместе с отцом в кочаринские леса к партизанам Волкова.

— И-и, что творилось! Милиционеры избили Федора Зубова — мастера маслодельного завода. И не только однолошадников, но и несколько справных мужиков.

— А их за что? — спросил Черепанов.

— Нашли во дворах под навесами сломанные колеса от телег, а лошадей хозяева угнали в Федякин лог, там их не скоро найдешь. Мужики не стали давать подводы белым, а за это начальник милиции начал их избивать. Часть мужиков и подались в лес. — Женщина умолкла. В окно раздался трехкратный с перерывами стук. — Однако Коля. — Мария пропустила в избу Аксенова. Заметив в темноте незнакомого мужчину, парень попятился к порогу.

— Это наш человек, Прохор, из Косотурья. Ему надо повидать брата, — сказала девушка.

— У вас есть какие-нибудь поручения из Павловска? — спросил Аксенов.

— Хотелось бы передать их лично товарищу Волкову.

— Я не могу вам помочь, — сухо ответил Коля и, помолчав, добавил: — Пароль павловской организации знает один лишь Волков. Я передам ему твою просьбу о встрече.

— Где можно будет встретиться? — Осторожность Николая Аксенова пришлась Прохору по душе.

— Возле опушки бора, у старых ям, где раньше брали глину для кирпича, — взваливая на спину мешок с хлебом, заявил Коля.

Ночью идти по незнакомой местности Черепанову было трудно и, спотыкаясь о невидимые пни и валежник, спутники только к утру достигли старых ям.

— Подождите здесь, часа через два я вернусь с Волковым, — сказал Аксенов и исчез в предутренней мгле.

Ежась от холода, Прохор спустился в одну из ям и прижался к стенке спиной. Здесь было немного теплее, и, уставший от ночной ходьбы, Прохор уснул. Разбудили его чьи-то шаги. Выглянув из ямы, Черепанов увидел Аксенова, с ним рослого мужчину, одетого, как и все крестьяне, в теплый ватник и зипун. За опояской виднелась рукоятка револьвера.

— Кому здесь я нужен? — заглядывая в яму, спросил он.

Прохор выбрался из своего укрытия, отряхнул с одежды прилипшие кусочки глины и протянул Волкову руку:

— Здорово, Данило. Вот где пришлось встретиться!

— Пароль есть? — суховато спросил Волков. — Сам знаешь, в какое время живем, — как бы оправдываясь, сказал он. Назвав пароль, Прохор с Данилом покурили, и затем все трое углубились в кочаринский бор. После взаимных расспросов Прохор передал на словах директиву Павловского подпольного комитета.

За густой стеной деревьев показалась небольшая полянка, на ней — шалаши, стоявшие полукругом, в середине которого горел костер. У костра сидели люди. Тут же недалеко паслись кони.

Прохор рассказал о положении на фронте, о военных неудачах последнего времени.

— Ничего, сломаем, обязательно сломаем хребет белым, дай только время, — заметил сидевший недалеко от костра бородач.

— Уходят в леса обанинцы и коноваловцы, — сказал второй о соседних деревнях.

— Егоров их просвещает, — ухмыльнулся сидевший на облучке телеги молодой крестьянин из Нижнего.

Прохора радовало боевое настроение партизан, недавних пахарей, радовала их уверенность в победе над врагом. Поговорив еще немного с Волковым, он стал прощаться.

— Ты, кажется, одно время был арестован? — шагая обратно к опушке бора, спросил Прохор идущего рядом Волкова.

— Да. Сидел в челябинской тюрьме. Потом с «поездом смерти» был направлен в Иркутск. Там с помощью иркутских товарищей бежал из тюрьмы и вернулся вновь в Зауралье.

Вот и ямы. Прощаясь с Прохором, Волков сказал:

— Скоро мы выйдем из кочаринских лесов. По нашим сведениям милиция и карательный отряд белых на днях начнут прочесывать бор. Передайте товарищу Красикову, что мы по двое, по трое будем жить в полевых избушках Федякина лога. Связным у нас будет Коля Аксенов. — Волков дружески похлопал по плечу стоявшего рядом с ним Аксенова.

Два месяца прошли для Прохора в напряженной работе по установлению связи с разрозненными группами партизан Павловского уезда. В конце ноября его вызвал к себе Красиков и сказал:

— Тебе придется идти добровольцем в белогвардейскую армию.

— Мне добровольцем в белогвардейскую армию? — не веря своим ушам, переспросил он Красикова.

— Да, да. — Кирилл Панкратьевич поднялся со стула и шагнул к Черепанову. — Тебе нужно выехать в Челябинск, явиться в канцелярию начальника гарнизона, попросить, чтобы тебя направили в распоряжение капитана Святенко из штаба генерала Ханжина.

— Зачем?

— Для того, чтобы зачислили добровольцем в полк имени Шевченко. — И, заметив протестующий жест Черепанова, продолжал: — Вместе с тобой вольются в полк Дьяченко — Михаил и Мирон, а также Колчук Федор и Уштванг Иван. Это нужно для революции, нужно для победы над врагом. Таково решение подпольного комитета. Для того, чтобы ты был в курсе дела, я объясню обстановку, сложившуюся в Челябинске. Вскоре после восстания чехов были арестованы и погибли как мученики председатель Челябинского Совета Васенко, казначей Совета Колющенко, Тряскин, начальник штаба охраны Болейко, его помощник Могильников и секретарь совета Гозиосский. Но челябинские большевики не пали духом. Я не буду тебе называть их имен. О них ты узнаешь, когда приедешь в город, но на первых порах должен явиться к товарищу... — Тут Красиков назвал адрес квартиры одного из подпольщиков и пароль. — Теперь в отношении полка имени Шевченко. Это хитрая затея. Играя на националистических чувствах отсталой части украинцев, проживающих в соседних к Челябинску уездах, и для придания видимости демократичности реакционного режима челябинский «комитет народной власти», возглавляемый эсерами и меньшевиками, организует воинскую часть, не останавливаясь перед таким кощунством, как присвоение полку имени великого кобзаря Украины и революционера Тараса Шевченко. Эту затею надо разоблачить и повернуть штыки против белогвардейщины. Документы получишь в военной секции. Между прочим, когда будешь в Челябинске, постарайся не попадаться на глаза молодому Крапивницкому. По сведениям, он вместе с сыном муллы Курбангалеева — капитаном царской армии Аруном организует татаро-башкирский егерский полк.

— А где скрывался Крапивницкий до этого? — спросил Прохор.

— Накануне восстания чехов он нелегально явился в Павловск, пробыл несколько дней в доме отца, затем уехал на Ольховский кордон, оттуда исчез неизвестно куда. К сожалению, мы узнали об этом слишком поздно.

— Но Галя, очевидно, знала о его приезде? — вырвалось у Черепанова.

— Возможно, — ответил спокойно Красиков. — Но она могла не знать его политических убеждений. Да и в доме старика Крапивницкого он, очевидно, провел лишь несколько дней.

Перед Прохором промелькнула картина посещения Крапивницких ранней весной... Обеденный стол, за ним Галя и мать, на столе три прибора. Замешательство старой Крапивницкой, вызванное его приходом. Теперь все понятно. Поручик Крапивницкий был там. Но почему умолчала об этом Галя?

Как бы угадывая мысли Прохора, Красиков сказал:

— Винить Галю не надо. Ясно, что ее братец не так уж глуп, чтобы выкладывать на второй или третий день приезда свое политическое кредо, хотя бы и перед сестрой. Нет, я Гале верю. Она идет с нами одной дорогой, — произнес он убежденно.

Прохор благодарно посмотрел на Красикова и, пожав ему крепко руку, шагнул к дверям.

— Минутку, — в голосе Кирилла Панкратьевича прозвучала сердечная нотка. — Береги себя, Прохор. Может быть, не скоро увидимся. В самое пекло контрреволюции идешь. Дай поцелую на прощание. — Красиков с отеческой нежностью обнял Прохора. — Желаю тебе удачи. — Когда за Черепановым закрылась дверь, Красиков поднялся, подошел к окну и раскрыл створки. В раскрытое окно пахнуло предзимним холодком.

 

ГЛАВА 7

Еще летом, после того как в Косотурье начал верховодить Лукьян, Глаша вновь уехала на кордон.

Отголоски больших событий, происходящих в стране, докатывались сюда редко. Леонтий ездил в Павловск не часто.

— Теперь там новая власть, и, похоже, ей не до нас, — возвратившись как-то из города, сказал он жене и племяннице. — Наших солдат там да еще каких-то чехов, как сельдей в бочке. На улицах ходят дозоры, шарят все больше по окраинам — ищут большевиков. А этот Веньчиков, ну который приставал к тебе летось, — повернулся Леонтий к Глаше, — теперь вроде как за начальника в лесном деле. Иван Михайлович шибко осунулся. Постарел. «Ты, — говорит, — Леонтий, лес не забывай оберегать. Внукам и правнукам нашим он будет нужен». — Помолчав, лесник продолжал неторопливо: — Дорогой из Павловска встретил знакомого косотурского мужика, рассказывал, что диется в селе. Там хозяином Лукьян Сычев стал, твой бывший свекор. — Глаза Леонтия остановились на племяннице. — Шибко лютует над беднотой. Вместе с Крысантием Каретиным, с управским секретарем, галятся. Андриана, Василкиного отца, исхлестали в кровь. Все допытывались, где сын. Крепкий старик, не сказал. А твоего родителя вызвали в управу, ремни у культяпки обрезали, деревяшку выбросили за окно, а сами давай хохотать, как Илья на одной ноге по улице скачет.

— Гады! — вырвалось гневно у Глаши.

— Точно, — поддакнул лесник. — Каждый день измываются над народом. Как бы сюда не нагрянули, — закончил он уже озабоченно.

— Не дай бог! — отозвалась жена Леонтия.

Прислонившись к стене, Глаша думала: «Что же делать? Если свекор появится на кордоне, житья не будет. Вася далеко». — Женщине вспомнилась последняя встреча с Василием.

Окруженные в Мещерской низине карательным отрядом, партизаны Обласова, стремясь к Троицку, стали просачиваться мелкими группами в степные районы. Накануне ухода из лесов Василий заехал на кордон проститься с Глашей.

— Путь лежит далекий и опасный, — ответил он на просьбу Гликерии взять ее с собой и привлек к себе. — Боюсь за тебя — не вынесешь ты похода. Будут стычки с белоказаками, а где тебе в бою. Не женское это дело, ни шашкой, ни винтовкой владеть не умеешь, да и что отрядовцы скажут? Наши семейства приказал отправить по глухим деревням, а сам жену с собой берешь? Нет, так не годится. Если какая банда нагрянет на кордон, скройся на время в лесу, А до зимы, может, я вернусь. — Василий нежно погладил ее руку.

— Опять одна, — вздохнула Глаша. — В германскую жила без тебя. Пришел ненадолго, и опять разлука. Но ведь молодость-то уходит, Вася... — она подняла глаза на Обласова.

— Знаю, — сказал сумрачно Василий. — Вот прогоним беляков и будем жить спокойно. А если что случится со мной, не забывай.

В тот день Глаша проводила его до лесной тропинки. Долго смотрела ему вслед, и как только фигура всадника с конем скрылась, она, как подрубленная березка, опустилась на землю.

Дня через три после отъезда Василия лесник вернулся домой встревоженный.

— В седьмом квартале, где просека, видел конские следы. Должно, каратели шарят в поисках партизан. Тебе, Глаша, лучше бы уехать. Упаси бог, если беляки явятся сюда.

И сама Гликерия понимала, что надо куда-то скрыться на время. Как-никак, а жена командира партизанского отряда, хотя и невенчанная.

— Есть у меня в Челябинске дружок-однополчанин — Шмаков Иван Васильевич. Сапожник он, живет в Заречье на Горшечной улице. Искать его надо так: пройдешь мост через реку Миасс, справа пустырь, на пригорке церковь. Не доходя до нее, увидишь двухэтажный дом, внизу вывеска сапожника. Скажешь, что племянница Леонтия явилась в город насчет работы. Поживешь день-два у Ивана Васильевича, а потом он тебя устроит.

На семейном совете решили выехать с утра. Глаша стала готовиться к отъезду. Так прошел день. К вечеру собралась гроза. Казалось, ничто не предвещало ее приближения. Ласково грело июньское солнце, воздух был недвижим и чист, как хрусталь. Деревья стояли молчаливо, как бы прислушиваясь к песне лесного жаворонка, который, стремительно, взлетая ввысь, прозвенит чудесной трелью и камнем падает вниз. Порой слышался нежный голос иволги, и снова тишина.

Но вот на горизонте показалось небольшое облако, а за ним второе, третье. Как бы убегая от грозящей опасности, пронеслись они над кордоном и скрылись вдали. Подул свежий ветерок, поиграл в пышных кронах деревьев, качнул сиреневые колокольчики, росшие на опушке, пригнул к земле голубые незабудки и, озоруя в кустах рябины, прошелестел в зарослях багульника. Постепенно заслоняя солнце, выплыла большая черная туча. И от этого лес стал сумрачным, неуютным. Умолкли лесные певуньи, спрятались в своих жилищах работяги муравьи, все, казалось, притихло в ожидании беды. Внезапно лесное безмолвие разорвал откуда-то налетевший буйный ветер. Закачались верхушки столетних великанов. Как стайка испуганных девушек в ярко-зеленых нарядах, заметались молодые березки. Туча уже закрыла солнце и неотвратимо накатывалась на кордон. Сверкнула молния. Издалека послышался гром. Постепенно нарастая, ой, казалось, потрясал все живущее на земле, вселяя страх. Упали первые капли дождя, затем небо как бы разверзлось — хлынул ливень.

Глаша поспешно выбежала из дома и стала закрывать оконные ставни. Ураганный ветер прижал ее к стене. Тяжело дыша, женщина шаг за шагом стала пробираться к крыльцу. Слышался гул, свист ветра. С жалобным криком, подхваченная воздушным потоком, мимо Глаши пролетела какая-то птица. Черное низкое небо зигзагами прочертила яркая молния. Недалеко от дома лесника раздался сухой треск, и трепетный феерический свет на какой-то миг выхватил из полумрака мятущиеся деревья. Глаша с трудом добралась до сенок и остановилась в темном углу.

Гроза продолжалась недолго. На вечернем небе все еще полыхали молнии, слышались раскаты грома, но уже-за уходящей тучей, расширяясь, по небосводу тянулась яркая полоска света. Дождь перестал.

Как только кончилась гроза, Глаша вышла на крыльцо. С крыши, гулко булькая в лужах, скатывались капли дождя; заходящее солнце, освещая кроны деревьев, играло уже чудесными красками на листве. И как бы радуясь, что буря ушла, вновь запел свою несложную песню лесной жаворонок и под карнизом дома защебетала ласточка.

Глаша вздохнула полной грудью. Тревожные мысли о судьбе родных на какое-то время улеглись.

Утром Глаша выехала с Леонтием к железнодорожной станции.

Дорога после ливня была тяжелой, и лесник ехал не торопясь. По сторонам изредка виднелись поваленные бурей деревья, обнаженные корни которых нелепо торчали из земли. Порой под могучими стволами упавших великанов лежали искалеченные сосенки и, как бы взывая о помощи, тянули уцелевшие ветви к небу.

— Вот так и жисть человеческая, — глядя на бурелом, пустился в философию, Леонтий. — Он, значит, живет, живет спокойно. Потом — трах! — налетела житейская буря вроде войны — и нет человека. А которое дерево глубоко ушло корнями в землю — устоит. Опять же и человек. Если твердо шагает по матушке земле, будет жить. А ежели елозит ножками, дело пропащее, — для убедительности Леонтий пренебрежительно махнул рукой. — Сколько молодняка вчера наломало, — покачал он головой. — И то прошлый раз Иван Михайлович баял: ежели срубили сосну или в сухостойник пошла, посади, говорит, Леонтий, заместо их в два-три раза больше, семена выбери добрые. Заботливый старик. Вот только Веньчиков что-то стал к нему привязываться. При мне упрекнул его за депутатство при советской власти. Иван Михайлович шибко тогда на него осерчал. Назвал его как-то чудно: ха-ме-ле-оном, — с трудом выговорил Леонтий незнакомое слово.

— Слизняк, — передернула зябко плечами Глаша, вспомнив встречу с Веньчиковым.

На маленькой железнодорожной станции, простившись с Леонтием, Глаша зашла в полутемный зал, битком набитый пассажирами, с трудом пробралась к кассе. Взяв билет до Челябинска, вышла на перрон. Громыхая на стыках рельсов, показался воинский поезд с зачехленными орудиями на платформах. Из теплушек выглядывали солдаты. Заметив Глашу, один из них крикнул:

— Садись, красотка, с нами, подвезем. Место на нарах найдется, — сказал он двусмысленно.

Глаша плюнула и отошла в конец перрона. Через некоторое время подошел товаро-пассажирский поезд. Заняв место у окна, Глаша стала смотреть на мелькавшие поля и перелески. На разъездах поезд стоял долго, пропуская воинские эшелоны. Белые стягивали силы на западный фронт, стремясь к Волге.

В вагоне Глаша познакомилась с молодой женщиной, которая работала в Челябинске в ресторане. Звали ее Анной.

— Переночуешь сегодня у меня. В Заречье, куда ты собираешься идти, вечерами опасно. Поезд приходит поздно. Вид-то есть у тебя? — спросила она.

— Нет, не взяла. В сельской управе теперь вражина сидит, — призналась Глаша чистосердечно.

Анна внимательно посмотрела на свою новую знакомую.

— Ты теперь насчет этого с оглядкой говори, — заметила она наставительно. — По какой улице твой сапожник живет?

— Не знаю. — Показывать бумажку с адресом Шмакова она не стала. Да и запрятана была далеко.

— Ты грамотная?

— Читаю по складам.

Анна покачала головой:

— Трудно тебе, девша, придется.

— Может, найду подходящую работу.

— Замужняя? — продолжала расспрашивать Анна. — Не вдова и не мужняя жена.

— Как это понять?

— Выходила замуж за старообрядца. Помер. Сошлась с другим, но обвенчаться помешала война.

— Где он сейчас?

Глаша замялась. Говорить или не говорить, что Василий партизан? И, вздохнув, промолвила:

— Не знаю.

Из вагона женщины вышли вместе.

— Ладно. Завтра разыщем твою квартиру, а сейчас идем ко мне. — Открыв калитку домика, стоявшего недалеко от станции за виадуком, пропустила Глашу вперед.

Анна повела свою знакомую в маленькую комнату.

— Раздевайся и ложись на диван.

Утомленная длинной дорогой, Глаша уснула мгновенно.

Утром пошли разыскивать квартиру Шмакова. Поднялись на мост: увидев колонну солдат, одетых в незнакомую форму, с короткими красно-белыми ленточками на околышах головных уборов, прижались к перилам.

— Чехи, — вполголоса сказала Анна.

Пропустив колонну, женщины прошли небольшой пустырь и, повернув за угол улицы, оказались перед старым двухэтажным домом. На его фасаде виднелась написанная вкривь и вкось вывеска: «Сапожная мастерская Шмакова». Ниже стояла: «Принимаю пошив мужской и дамской обуви, срочный ремонт».

— Ну вот и нашли. Как оглядишься маленько, приходи ко мне. Долго не задерживайся. Слышала, что в городском саду в ресторан требуется уборщица. Как бы не прогагарить место. — Прощаясь с Глашей, Анна еще раз посмотрела на окна полуподвала, где жил сапожник, оглядела зачем-то улицу и, заметив чешский патруль, поспешно завернула за угол дома.

Глаша постучала в дверь. На стук долго не выходили. Гликерия стала прохаживаться мимо окон.

— Вы к нам? — Перед ней стояла миловидная девушка лет семнадцати и вопросительно смотрела на Глашу.

— Ага. Мне нужно повидать Ивана Васильевича Шмакова.

— Папа, кажется, дома. Вы звонили?

— Я не знаю как, — смутилась Глаша.

— Вот видите шнур? Стоит только дернуть за него, и в квартире послышится звонок. Вот так. — Девушка взялась за шнур. Было слышно, как за дверью задребезжал колокольчик, и показался сам хозяин, пожилой мужчина с добрыми усталыми глазами. На нем был нагрудный фартук из кожи.

— Кто с тобой, Поля? — спросил он дочь и перевел глаза на Глашу.

— Я с Ольховского кордона. Племянница Леонтия. Он просил передать вам поклон, — ответила Глаша.

— А-а, хорошо. Заходите, — приветливо заговорил Шмаков.

— С Леонтием мы вместе тянули солдатскую лямку. Проходите в комнату. Ты что, по какому случаю приехала? — продолжал он расспрашивать молодую женщину и обратился к жене: — Мать, поставь-ка самоварчик. Надо гостью попоить чайком.

— Спасибо, я уже пила. — Глаша опустилась на стул и оглядела неказистое помещение мастерской. Перед окном с зеленоватыми стеклами стоял небольшой верстак. На нем сапожный инструмент и начатая работа. В углу куча старой обуви, принесенной для починки. Прямо от входной двери виднелась вторая, ведущая во внутренние комнаты.

— Как здоровье Леонтия? — обратился Шмаков к неожиданной гостье.

— На ноги стал жаловаться. Да и тетка не шибко хвалится здоровьем, — вздохнула Глаша и обвела еще раз глазами помещение. — Насчет работы приехала, — после короткого молчания заявила Глаша.

— Почему на кордоне не жилось?

— Так.

— С Леонтием или с теткой поссорилась? — продолжал допытываться хозяин.

— Нет, жили хорошо. — Глаша затеребила концы узелка, лежавшего на коленях. — От других людей обиды терпела да и сейчас боюсь.

— От кого это?

— Старый свекор житья не дает. Председателем сельской управы он теперь. А второй-то муж у меня в партизанах. Ушел с отрядом на какой-то Троицк.

— А-а, теперь, понятно. Насчет работы не беспокойся, устроим.

— Тут одна бабочка, с которой ехала вместе в поезде, посулила поискать мне место.

— А твоя новая знакомая сказывала, где работает?

— Говорила. На каком-то острове в ресторане. Что это за штука ресторан, я и не знаю.

— Как ее зовут?

— Анна.

— Понятно, — произнес довольным тоном Иван Васильевич. — Мы найдем тебе более спокойное место, а сейчас я поработаю, а ты погуляй пока с Полей по городу. Поля, не забудь, о чем я тебя просил.

— Хорошо, папа. — Девушка ушла в соседнюю комнату и вскоре вернулась. Женщины вышли.

Дня через два после приезда в Челябинск Глаша по рекомендации какой-то одетой по-городскому женщины, с которой свел ее Иван Васильевич, устроилась домашней прислугой к начальнику разведки штаба генерала Ханжина полковнику Строчинскому.

В первый же день, когда Глаша мыла посуду на кухне, между супругами Строчинскими произошел короткий, но выразительный разговор.

— Где ты взяла новую прислугу? — спросил Строчинский.

— Мне ее рекомендовала жена подполковника Неустроева, по рекомендации своей бывшей прислуги.

— Но у новенькой нет документов, — заметил муж. Помолчав, добавил: — При моем служебном положении принимать в дом человека без паспорта более чем неразумно, — сказал он раздраженно.

— Господи! — всплеснула руками Строчинская. — Да ведь она недавно приехала из деревни, малограмотная крестьянка. Чего ее бояться?

— Откуда ты знаешь, что она недавно из деревни?

— Боже мой, ты и здесь подозреваешь происки красных. Нет, это ужасно! — Госпожа Строчинская сжала виски. — Ты в каждом человеке видишь большевика. У тебя выработалась нездоровая мнительность.

— Но, дорогая, осторожность никогда не мешает.

— Можешь читать свои сентенции другим, но не мне. В конце концов, мне все это надоело. — Хлопнув дверью, Строчинская вышла.

Хозяин кабинета, где происходил разговор, в раздумье поиграл карандашом и, вздохнув, уставился в окно. Ссора с женой ему была неприятна. «Сделаю запрос», — решил он.

Через несколько дней пришел ответ.

«Жительница села Косотурья Гликерия Ильинична Сычева, 22 лет, малограмотная, под судом и следствием не значится, по сведениям, выбыла из села на заработки.

Начальник уездной милиции Егоров. Город Павловск».

Строчинский еще раз пробежал бумажку и положил ее в стол.

 

ГЛАВА 8

Получив документы на имя Афанасия Курочки, Прохор явился по указанному адресу в Челябинск на Слесарную улицу к подпольщику Васанову Имамутдину Хасановичу, или, как его обычно звали, Ивану Харитоновичу. Работал он кондуктором на железной дороге и был связным военной секции подпольного комитета. На квартире Васанова Прохор встретился с Василием Киселевым, который до вступления «добровольцем» в полк имени Шевченко служил электротехником в поезде, приписанном к станции Челябинск.

— Как у тебя с документами? — выслушав Прохора, спросил он.

— Как будто все в порядке, — улыбнулся Черепанов. — Теперь я Афанасий Курочка из села Никольского Кустанайского уезда. Мои предки...

— Да ты не беспокойся о предках, — перебил его Киселев. — Наш куренной атаман, капитан Святенко, делает отбор добровольцев по принципу одного из литературных персонажей: «— Горилку пьешь? — Пью. — Тютюн куришь? — Курю. — Добрый козак будешь». — В полку есть люди разных национальностей. Но основной костяк составляют выходцы с Украины, так называемые выселенцы со времен войны с немцами. Постарайся на первых порах показать себя перед Святенко настоящим строевиком. Он это любит. Ты должен твердо усвоить одну азбучную истину — конспирацию. Святенко, возможно, направит тебя к бунчужному Пацику Степану. Пацик — бывший семинарист Челябинской учительской семинарии. Он возглавляет подпольный комитет полка. Он и зачислит тебя в одну из пятерок. Ты будешь знать членов только своей пятерки. Тебе, вероятно, говорили, для чего создан полк имени Шевченко?

— Да.

— К этому надо добавить, что в декабре семнадцатого года в Харькове состоялся, Всеукраинский съезд Советов, провозгласивший Украину Советской республикой, а буржуазная Центральная рада под руководством Петлюры и Винниченко была объявлена съездом вне закона. Об этом и надо рассказать солдатам. Желаю тебе успеха. В полку мы, конечно, будем встречаться, но мы «не знаем» друг друга. Ясно?

Киселев ушел. Наступил вечер. Прохору захотелось спать. Сказывалась усталость.

— Иван Харитонович, — обратился он к хозяину, — ты, может, устроишь меня на ночлег?

— Обязательно, — живо отозвался Васанов. Написав несколько слов по-татарски, свернул записку трубочкой и передал ее сыну Ибрагиму. — В магазине Валеева, в галантерейном отделе, работает наш человек. У меня, ты сам понимаешь, ночевать нельзя.

Прохор простился с Васановым и вместе с Ибрагимом вышел на улицу. Прошли несколько кварталов и оказались на углу Уфимской и Степной. От моста через Миасс к Народному дому по тротуарам дефилировали ярко накрашенные женщины, бросая недвусмысленные взгляды на хорошо одетых мужчин. Шли какие-то развязные, неряшливо одетые, с помятыми физиономиями молодые люди, один из них, намеренно задев плечом Прохора, произнес вполголоса:

— Есть анаша.

Дружно топая по булыжной мостовой, прошел взвод солдат с песней:

— Ать-два, ать-два! — Молодой командир взвода, видимо, недавний выпускник юнкерского училища, молодцевато выпячивая грудь, бросал победоносные взгляды на гуляющих женщин.

Прошел чешский офицер с дамой. Проскакал на горбоносых поджарых скакунах татаро-башкирский отряд, впереди полоскалось по ветру черное бархатное знамя с золотистым полумесяцем — эмблемой башкирских национал-автономистов.

В те дни торговый центр Челябинска походил на разноязычный Вавилон.

В клубах на офицерских и иных собраниях эсеры и меньшевики склоняли по всем падежам слова: «свобода», «равенство», «братство». Взрывы рукоплесканий, конфетти, истерические выкрики наэлектризованных дам, усиленное сморкание в платок респектабельных господ, могучий рев краснорядцев — вот что наполняло центр города.

Иная жизнь текла в железнодорожном депо станции Челябинск, на окраинах, мельницах, заводах. Шла поистине титаническая работа партии большевиков, шла пламенная борьба за освобождение Урала от белогвардейцев. Слова Ленина вдохновляли сотни тысяч людей на войну против захватчиков.

Незадолго до наступления чехов американский сенатор Шерман стучал кулаком в сенате, требуя ускорить интервенцию:

— Сибирь — это пшеничное поле, пастбища для скота, имеющие огромную ценность.

Герберт Гувер, владелец нефтяных компаний в Майкопе, Лесли Уркварт — эксплуататор минеральных богатств на Урале — с пеной у рта требовали от своих правительств скорейшей расправы над большевиками.

Обо всем этом Прохору еще накануне поступления в полк имени Шевченко рассказал Киселев.

— Теперь тебе понятно, кто стоит за спиной беляков. Так и с полком, или, как его называют, куренем имени Шевченко. Над ним маячит реальная фигура националиста, злейшего врага украинского народа, Петлюры, — говорил Киселев.

Прохор с Ибрагимом с трудом выбрались из толпы и зашли в магазин Валеева. Дождавшись, когда схлынут покупатели, Ибрагим передал записку отца одному из приказчиков.

— Подождите у главного выхода. Скоро магазин закроют, и пойдем ко мне, — сказал тот торопливо Прохору и занялся товаром.

...Как правило, все добровольцы должны были являться лично к куренному атаману, где и проходили проверку. Принимались в расчет и военная выучка. Зная об этом, Прохор, как только дежурный офицер открыл дверь кабинета Святенко, вытянувшись в струнку, отрапортовал:

— Афанасий Курочка явился в ваше распоряжение, пан атаман..

— Курочка, Афанасий, гарно. — Хозяин кабинета поднял глаза на «добровольца».

Взглянув еще раз на Прохора, Святенко спросил:

— В царской армии служив?

— Так точно, пан атаман.

— В який части?

— С маршевой ротой был направлен из Самары на галицийский фронт и сразу в бой.

— А тоди?

— Попал в плен к немцам, бежал и в семнадцатом, не желая служить красным, вернулся домой.

— Документы!

Черепанов передал нужные бумаги.

— Козак? — взглянув на них мельком, спросил Святенко.

— Так точно. Дед был козак...

— А батько сын козачий, а ты, а ты хвист собачий, — схватившись за бока, пан атаман заколыхался от утробного смеха. — Явысь к бунчужному второй сотни, документы получишь в штабе, — заговорил он уже официально. — Ныхай бунчужный занэсэ тэбэ в списки и зачислэ на вещевое довольствие.

— Слушаюсь, пан атаман, — козырнув, Прохор подумал: «Погоди, будет время — мы тебе покажем «собачий хвост». — И, чеканя шаг, вышел из кабинета.

 

ГЛАВА 9

Председатель Троицкого совета Аппельбаум поздно ночью собрал членов Совета и объяснил обстановку:

— Если мы раньше успешно отбивались от наскоков дутовцев, то сейчас нависла более серьезная угроза. По сведениям, чехи начали движение через Еманжелинку на Троицк. Не исключена возможность активизации зажиточных казаков и торговцев в городе. Вы знаете, что гарнизон Троицка немногочисленный. Нас поддержат рабочие. Но их прослойка не так велика. Я считаю необходимым защищать город. Голосуем. Кто за то, чтобы принять бой? — Аппельбаум обвел глазами присутствующих. — Единогласно. А теперь о деталях...

...Незадолго до событий в Троицке партизанский отряд Василия Обласова на пути из Мещерской низины в степные районы стал пополняться «кустарниками» из числа солдат и казаков, не хотевших служить правительству белых.

Отряд не раз подвергался налетам дутовцев и кулацкой верхушки. Лишь на пятые сутки вышли к Золотой сопке недалеко от города.

Но отдыхать не пришлось. Показались многочисленные отряды дутовцев. Успев развернуть своих бойцов в цепь, Василий, не дожидаясь подмоги из Троицка, принял на себя удар. Положение было критическим. Кавалерийские атаки следовали одна за другой. Изможденные походом партизаны с трудом удерживали свои позиции. Лошадь под Обласовым была убита. К довершению беды, замолк пулемет. Казалось, еще миг — и партизаны дрогнут.

В эту минуту со стороны вокзала с развернутым знаменем показалась красная конница.

Сверкая на солнце клинками, она врезалась в ряды дутовцев и белочехов. Бросая снаряжение, белоказачьи части устремились к железнодорожным путям. Первая схватка за Троицк была выиграна.

Партизаны Обласова разместились в гостином дворе недалеко от бывшей таможни.

Ночь была темная. Усталые бойцы, спали, не снимая амуниции. Не успел еще муэдзин прокричать с минарета мечети обычное «Бисс-милля», как на подступах к городу раздались ружейные выстрелы, затакали пулеметы и прогремел орудийный выстрел. Чехи и белоказаки повели наступление. Во двор вбежал патрульный с криком: «Подъем! Тревога!»

Но в гостиных рядах уже были враги. Началась отчаянная борьба. Обласов свалил с ног какого-то долговязого офицера и с помощью небольшой группы партизан стал отбиваться от наседавших на него дутовцев.

— Не взять меня, гады!

Слева от Василия дрался его ординарец, справа — огромного роста бородатый косотурец. Он яростно молотил прикладом винтовки по казакам. Но вот он упал. Не видно и веселого ординарца, первого гармониста села Никольского. Да и сам Василий чувствовал, как слабеет в неравной схватке. Последнее, что он запомнил, — жгучая боль от удара чем-то тяжелым по голове.

Очнулся в темном амбаре. Через дверную щель слабо просачивался дневной свет. Слышались стоны раненых, кто-то исступленно кричал:

— Огонь! Огонь!

Василий с трудом приподнял руку и ощупал повязку на голове. Она была влажной от крови. Василий вновь впал в полузабытье.

— Василь, Василь, — услышал он как бы в полусне чей-то полушепот, — я твой тамыр — друг Калтай. Слушай маленько. Видел, как тебя казак каталажка ташшил, — Калтай опустился возле Обласова. — Я в Троицк лошадей гнал — Красной Армии. Потом чужой солдат улицам ходил, меня хватал, каталажка бросал. Когда маленько глядел, кто каталажка сидит, — Василь, друк. Кровь головы бежит. Маленько свой рубаха рвал, твой голова вязал. Ай-яй-яй, шибко кровь бежал, — покачал он сокрушенно головой.

— Спасибо, Калтай. — Василий припал пылающей головой к коленям Калтая. — Пить хочу.

— Латна. — Калтай исчез и через некоторое время вернулся с солдатской баклажкой, обтянутой серым сукном. — Там в углу солдат лежит, баклажку у него брал, тебя поил, еще человек поил. Я тоже воевал вместе с Амангельды, потом свой аул ходил.

— Плохи наши дела, Калтай, — промолвил Василий.

— Пошто плох? Бишкиль есть, — Калтай постучал себя по лбу, — маленько думам. Хитрим. Курбангалееву, большой начальник, идем. Тапирь он здесь. Говорим Курбангалееву: «Зачем чужой солдат мусульман хватал, каталажка садил? Моя хороший мусульман». Алла бисс-милля, — закачался в молитве Калтай, — Пиши свой отряд, — и, наклонившись к уху Василия, зашептал: — Потом тебя из каталажка ташшим, лошадь даем, потом оба бежим. Латна?

— Решай, как лучше, — ответил устало Обласов. — Похоже, расстреляют меня беляки.

— Зачем стрелять?! Не нада хороший человек стрелять. — Вскочив на ноги, Калтай подошел к двери и забарабанил кулаками.

В дверях показалась голова дутовца.

— Чево стучишь?

— Мне шибко большой капитан Курбангалеев нада.

Дутовец молча закрыл дверь.

Калтай застучал еще сильнее.

— Ты что хочешь, чтоб я тебе по башке прикладом съездил? — насупив брови, спросил сурово казак.

— Мне капитан Курбангалеев нада. Из Бухара шибко хороший слов сказать нада.

Дутовец поскреб затылок.

«Может, правда что-нибудь дельное хочет сказать Курбангалееву», — подумал дутовец и закрыл дверь.

— Какой-то киргиз капитана Курбангалеева спрашивает, — доложил он дежурному офицеру.

— Хорошо. Сейчас выйду.

— Кто тут капитана Курбангалеева спрашивает? — открыв дверь, крикнул он пленникам.

— Моя нада, — поднялся с пола Калтай.

— Следуй за мной, — распорядился офицер.

— Маленько лежи, потом выручам, — вернувшись к Василию, скороговоркой произнес Калтай и вышел вслед за дежурным.

 

ГЛАВА 10

В полдень Василия вызвали в контрразведку на допрос. Следствие вел капитан Дегтярев, родом из станицы Звериноголовской. После ряда обычных вопросов Дегтярев усмехнулся:

— Знаю Косотурье. Это недалеко от нашей станицы. Выходит, мы земляки, — сказал он с иронией. — А сейчас переходим к существу. Коммунист?

— Да, — твердо ответил Василий.

— Красный командир?

— Да. — Обласов вскинул голову.

— Что же, вопрос ясен, — закрывая папку, сказал равнодушно Дегтярев. — Ждите решения военно-полевого суда. Отвести, — приказал он дежурному казаку, стоявшему навытяжку у порога.

Василия втолкнули в общую камеру, которая находилась в подвале бывшей гостиницы Башкирова. На пол просачивалась почвенная вода, арестованные жались друг к другу на низеньких нарах. Городская электростанция не работала, и камера освещалась плошкой, которая больше чадила, чем давала света.

Василий забился в дальний угол нар, пытаясь уснуть. Но сон не шел. Сверху был слышен топот, раздавались пьяные голоса. Господа офицеры праздновали победу в Троицке.

Каторжный режим, недоедание, чуть ли не ежедневные побои сказались на организме Обласова, и он заболел. Провалялся в тюремной больнице недели две и был вызван вновь в контрразведку. У окна, заложив руки за спину, стоял, повернувшись спиной к Василию, какой-то незнакомый офицер. Допрос вел Дегтярев.

— А-а, если не ошибаюсь, старый знакомый, — увидев Обласова, заговорил он вкрадчиво. — Ты знаешь руководящий состав подпольного комитета и адреса коммунистов.

— Я ничего вам не скажу, никакой конспиративной квартиры не знаю.

— Что ж, тем хуже для тебя, — подчеркнуто спокойно заговорил Дегтярев. — Значит, ты по-прежнему не отказываешься от своих политических убеждений?

— Нет.

— А тебе не приходила в голову мысль, — продолжал бесстрастно Дегтярев, — искупить свою вину и вступить добровольцем в нашу доблестную армию?

Дегтярев поднялся из-за стола, прошелся раза два по комнате и остановился перед Обласовым.

— Допустим, за тебя ходатайствует одна уважаемая дама. Обсудив документы, которые она представила, мы считаем возможным отпустить вас под расписку о невыезде из Косотурья и обязательство не выступать с оружием против существующего строя.

— Передайте этой даме, что ее хлопоты напрасны. Никакой подписки давать не буду.

— Ах так! — развернувшись, Дегтярев что есть силы ударил Василия, пнул упавшего тяжелым кованым сапогом и выкрикнул яростно дежурному: — Убрать в третий карцер!

Поднимаясь на ноги, Василий бросил взгляд на говорившего о чем-то с Дегтяревым офицера и узнал Крапивницкого.

— Опять пришлось встретиться, господин поручик, — вытирая струившуюся из носа кровь, произнес он с трудом. — Забыли митинг в татарском полку? Теперь и сюда драпанули?

Подхватив Обласова, дежурный вывел его из кабинета.

Играя стеком, Крапивницкий, как ни в чем не бывало, обратился к Дегтяреву:

— Нельзя же так, Костя! Ведь ты его убить можешь.

— Туда ему и дорога. А вообще-то мне начинает надоедать эта история, смахивающая на бульварные романы. Прелестная незнакомка, верный слуга Личарда... А ну вас ко всем чертям! — выкрикнул он злобно.

— Я вижу, ты не в духе. Проигрался, что ли?

— Оставь меня в покое. Мутит со вчерашней попойки.

— Это мы поправим. — Подойдя к шкафу, вмонтированному в стену, Крапивницкий достал бутылку, два стакана и поставил перед Дегтяревым.

Приехал он в Троицк для набора добровольцев-мусульман по заданию капитана Курбангалеева и попутно выполнить одно, как он выразился, деликатное поручение. Еще до поездки в Троицк Крапивницкий встретился в Челябинске с Февронией, случайно узнавшей об аресте Обласова.

— Едва ли буду вам полезен, Феврония Лукьяновна. Дело тут сложное. Ваш знакомый — политический преступник и схвачен с оружием в руках, — заявил он, выслушав Февронию, и, помолчав, продолжал: — Мне, как офицеру, ходатайствовать об освобождении Обласова не подобает, — закончил он уже холодно и поднялся на ноги, давая понять, что визит закончен.

— Хорошо. С вашего разрешения я зайду к вам еще раз, — и незаметно для Крапивницкого вынула из сумочки небольшой замшевый мешочек и положила на стул.

В тот же день Крапивницкий послал связного к своему приятелю из троицкой контрразведки капитану Дегтяреву с просьбой приостановить дело заключенного Обласова.

Вторая встреча Крапивницкого с Бессоновой произошла уже в более теплой обстановке.

— Для того чтобы спасти Обласова от расстрела, нужно ходатайство сельской управы, председателем которой, очевидно, все еще является ваш уважаемый батюшка. В ходатайстве нужно указать, что косотурское общество берет Обласова на поруки и ручается за его политическую благонадежность. Это решение нужно адресовать атаману троицкого казачьего отдела для направления полковнику Дутову, от которого и зависит судьба Обласова. — Глаза Крапивницкого забегали по разложенным на столе бумагам. — Дня через три я выезжаю по служебным делам в Троицк и лично поинтересуюсь делом Обласова. Но, вы сами понимаете, Феврония Лукьяновна, что это будет связано с бо́льшими расходами, чем сумма, оставленная вами.

— Я постараюсь сделать все, что вы просите. Только прошу спасти Обласова.

С первым же поездом Феврония выехала из Челябинска.

Разговор с отцом был нелегкий.

— Ты все еще не забыла этого фармасона, зачем хлопочешь о нем? — выслушав дочь, заявил сердито Лукьян.

— Это мое дело, — пристукнула кулаком по столу Феврония. — Сделай то, что говорю.

— А ежели я не желаю, тогда как?

— Тогда очень просто: я напишу в Павловск, что ты убил Савелия.

— Ты что, рехнулась? — приподнимаясь с кресла, спросил, едва сдерживаясь, Лукьян. — На родного отца клевету возводишь.

— Клевету, говоришь? — усмехнулась криво Феврония. — А это что? — Вынув из кармана отцовский брелок от часов, отступила на шаг. — Узнаешь?

Глаза Лукьяна расширились. Тяжело ворочая языком, глотая воздух, спросил:

— Где взяла?

— Если забыл, припомню. Этот брелок Савелий нашел под кроватью жены. За несколько дней до самоубийства он передал мне его со словами: «Ворон заклевал голубку». Теперь понятно, по чьей вине ушел из жизни твой сын, мой брат? — Феврония плотно сжала губы и с ненавистью посмотрела на отца.

— Что ты хочешь? — прохрипел Лукьян, медленно опускаясь в кресло.

— Мне нужна бумага о благонадежности Василия, нужны деньги, столько, сколько я отдала Крапивницкому, — сто рублей золотом. А за это получишь свой брелок и я буду молчать. Поторапливайся, — прикрикнула она, видя, что Лукьян по-прежнему сидит в кресле с полузакрытыми глазами.

— Иро-диада, блудница галилейская, — прошептал он чуть слышно и начал медленно сползать с кресла. — Пи-ить, — прохрипел он и рухнул на пол.

Феврония наклонилась к отцу. Лукьян дышал тяжело. Она выбежала на кухню, вернулась с небольшим узорчатым туеском с квасом.

На следующий день, захватив с собой нужные бумаги и деньги, Феврония выехала в Челябинск.

 

ГЛАВА 11

Глаша работала прислугой у Строчинского уже вторую неделю. Мадам Строчинская большую часть времени проводила на благотворительных вечерах, любительских спектаклях, концертах, оставляя квартиру на попечение Глаши. Хозяин же по-прежнему смотрел на новую прислугу недоверчиво, и только боязнь снова навлечь на себя гнев молодой жены, которая благоволила к прислуге, заставила стареющего Строчинского смириться с присутствием Глаши в доме. Продолжая наблюдать за ней, пришел к выводу — деревня.

Гости у Строчинских собирались редко.

Лишь иногда заходили какие-то посетители в штатском, хозяин принимал их в кабинете. Закончив разговор, они глубоко надвигали шляпы на глаза и бесшумно исчезали.

По воскресеньям хозяйка отпускала Глашу погулять, и та обычно шла к Шмакову. Сапожник расспрашивал, кто бывает у хозяина и о чем говорят с ним посетители.

— Разве услышишь, кабинет-то закрыт наглухо, — махнула рукой Глаша. — Да и незачем мне.

— Зато другим, может, нужно, — наставительно заменил Шмаков. Отложив шило и дратву на верстак, продолжал: — Это нужно, Глаша, людям, которые, как и твой Василий, отстаивают свободу от ярма богачей. Ну так вот. Хозяин, у которого ты служишь, только и глядит, как бы нашего брата-бедняка в тюрьму упрятать или расстрелять.

— А с виду ровно добрый.

— Гладка шерстка, да коготок остер. Понимать тут надо. Поглядишь на иного человека — по бороде апостол, а по зубам собака! Вот так-то. — Иван Васильевич поднялся от верстака и снял с себя фартук.

«Пожалуй, правду говорит, — подумала Глаша. — Если с добрыми делами приходят люди к хозяину, зачем им прятаться от меня и оглядываться, когда выходят из дома. Нет, тут что-то неладное». Глаша перевела взгляд на сапожника, который разглядывал ботинок, принесенный для починки. — Иван Васильевич, — обратилась она к Шмакову, — посоветоваться я к тебе пришла.

— Говори.

— Вчера подметала, пол в кабинете хозяина и наступила на упавшую со стола бумажку. Запачкала уголок, а теперь и боюсь ее положить обратно. Сама-то я малограмотная. Может, эта бумажка безделушная и можно ее выбросить? Почитай, пожалуйста, и скажи, что мне с ней делать? — Глаша подала записку Ивану Васильевичу.

Пробежав ее глазами, сапожник спросил торопливо:

— Твой хозяин дома сейчас?

— Нет. Чуяла, уехал дня на два в Троицк.

Сапожник вздохнул с облегчением.

Строчинский писал:

«Госпинасу.

Установите неослабное наблюдение за рабочими вагонных мастерских: Башкировым, Черепановым, Емелиным Иваном и в особенности за Зыковым Александром. По агентурным данным, указанные лица входят ячейку партии большевиков в железнодорожном районе и пытаются организовать диверсионные акты. Как идет наблюдение за квартирой столяра Пеньковского? Прошу информировать срочно. Строчинский».

— Ты, Глаша, подожди несколько минут. Я схожу с этой бумажкой, к одному человеку. Он живет недалеко, — торопливо одеваясь, заговорил Шмаков. — Посиди пока здесь. Жена с Полей скоро придут. — И, не дожидаясь ответа, Иван Васильевич поспешно вышел.

Оставшись одна, Глаша задумалась. Мысли унеслись в Косотурье. Что там делается? Живы ли отец с матерью? Где теперь Вася? Глаша не слыхала, как зазвенел над дверями колокольчик. Второй звонок вывел ее из раздумья, и, поднявшись от верстака, она открыла, дверь. Перед ней стоял молодой человек в черной сатиновой рубахе, опоясанной шелковым поясом с белыми кистями на концах. Слегка выпуклый лоб пришельца прикрывал пышный чуб, большие серые глаза нагловато уставились на Глашу.

— Иван Васильевич дома?

— Нет.

— Поля?

— Ушла с матерью.

— А ты, красотка, кто такая?

— Знакомая хозяев.

— Стало быть, Ивана Васильевича нет, — протянул неохотно незнакомец и, приблизившись к Глаше, тронул ее плечом. — Ишь ты, гладкая какая. — Играя кистями пояса, он ушел.

Когда пришли Поля с матерью, Глаша рассказала им о пришельце.

— А-а, это Николай Образцов. Он иногда бывает у папы, — отозвалась Поля.

Шмаков показал записку Строчинского члену подпольного городского комитета РКП(б) Александру Николаевичу Зыкову, работавшему столяром в железнодорожных мастерских, и явка на конспиративную квартиру Пеньковского была временно прекращена.

— Если Строчинский и поругает тебя, потерпи, — передавая бумажку Глаше, говорил Шмаков. — То, что ты обратилась ко мне, это хорошо. Для нас это важно, — сказал он ей на прощание.

«Для нас это важно», — Глаша припомнила по дороге слова сапожника. Придя домой, Глаша положила бумажку на место. Теперь она начала догадываться, что ее не случайно устроили к Строчинским.

— В кабинете без меня ты не была? — спросил Глашу прибывший через день Строчинский и начал торопливо перебирать бумаги.

— Была, но ничего не трогала, только пыль вытерла.

— Впредь уборку будешь производить только в моем присутствии. Поняла?

Женщина молча кивнула головой.

Вспомнился ей также страшный рассказ Поли о том, что с первых же дней мятежа в Челябинске начались облавы и налеты на квартиры в поисках большевиков. Зверски были замучены председатель Совета — руководитель челябинских большевиков Васенко, начальник штаба охраны Болейко, его помощник Могильников, секретарь Совета Гозиосский, Колющенко, Тряский.

Белогвардейцы задушили Васенко в вагоне, а в ночь на третье июня пьяные белоказаки ворвались в гостиницу Дядина, где в подвальном помещении находились арестованные большевики, вывели их и зарубили шашками недалеко от цирка, где протекал ручей.

Когда жена Колющенко пришла к священнику просить похоронную, даже тот выразил свой гнев, записав, что Колющенко убит злодеями.

Сколько замучено в тюрьме, знал лишь один ее начальник Котляренко. Никто не считал трупы людей, тайно вывезенные из лагеря на территорию бывшей петровской мельницы.

 

ГЛАВА 12

Кирилл Панкратьевич Красиков через верного человека вызвал Галю к себе.

— Тебе придется выехать в Челябинск вот с этим письмом, — передавая небольшой пакет, сказал он. — Адрес явочной квартиры надо знать назубок. Запомни пароль: «Сарыч кружится над полем». Тебя спросят: «Давно прилетел?» Ответишь: «В мае». Передай челябинским товарищам, что мы продолжаем работу. Будь осторожна. Там тебе выдадут немалую сумму денег, которую ты должна раздать нуждающимся семьям партизан и красноармейцев. Деньги получишь от подпольного комитета. В Челябинске долго не задерживайся. С Туркиным я договорился. Бери отпуск и поезжай. Желаю успеха, — Красиков крепко пожал руку Гали.

На следующий день после разговора с Кириллом Панкратьевичем Галя выехала в Челябинск. Остановилась у Сусанны, с которой дружила еще в гимназии. Отец ее, бывший коммерсант Петр Матвеевич Высоцкий, представительный мужчина лет пятидесяти, с мягкими манерами, холеной бородкой, золотыми кольцами на руках, был совладельцем кондитерской фабрики и чаеразвесочной Губкина — Кузнецова в Челябинске.

Подруга бурно обрадовалась гостье.

— Галя, да как же ты похорошела! — заговорила Сусанна, разглядывая свою бывшую одноклассницу, и провела ее в гостиную. — Папа, вы узнаете? Да это же Галя Крапивницкая.

— А-а, помню, помню. Вы ведь раньше у нас бывали, — откладывая газету, заговорил Высоцкий. — Сусанна, — обратился он к дочери, — надеюсь, ты пригласишь свою подругу сегодня на благотворительный вечер в офицерский клуб? Будут маски.

— Если Галя согласится, то я с большим удовольствием.

Оставаться одной в доме Высоцких Гале не хотелось. Встретившись днем с Соней Кривой, которая была членом подпольного комитета, она передала ей письмо Красикова и договорилась о следующей встрече. От нее Крапивницкая и должна была получить деньги.

Вечером Галя вместе с хозяевами поехала в клуб офицерского собрания, просторное здание которого было расположено на Исетской улице. Девушки захватили с собой маски — темные бархатные повязки с прорезями для глаз.

У Высоцкого был свой выезд. Остановив фаэтон у клуба, он сказал кучеру, чтобы тот приехал за ними к полуночи.

Когда Высоцкие вместе с Галей вошли в вестибюль, там уже было шумно. Гости парами прогуливались по обширному залу. Аромат тонких духов, смех, звуки настраиваемых инструментов. Из полуоткрытых дверей «курилки» тянуло запахом дорогих сигар.

Сделав несколько кругов, Галя с Сусанной, не снимая масок, остановились недалеко от парадного входа.

Тяжело ступая, в сопровождении адъютанта, показался тучный генерал. Отвечая на приветствия, он слегка кивал по сторонам массивной, стриженной под ершик головой.

— Командующий западным фронтом Ханжин, — сказала полушепотом Высоцкая.

Через некоторое время показался второй не менее представительный офицер в чешской форме.

— Ян Сыровой — главнокомандующий чешскими войсками.

В дверях появился стройный офицер средних лет с красивым смуглым лицом.

— Арун Курбангалеев — командир татаро-башкирского егерского полка, — сказала Сусанна. — А это атаман Святенко. — Мимо девушек прошел склонный к полноте офицер и, щелкнув молодцевато шпорами, поклонился Высоцкой. — Он иногда бывает у нас, — скрывая радостное смущение, сказала Сусанна. — Хочешь познакомлю?

— Нет, нет. Я одета не для бала. Давай лучше будем смотреть. Скоро, должно, будут танцы.

— А это полковник Вержбицкий. Рядом с ним идет Войцеховский. Они недавно вернулись с фронта. Теперь засядут на целый вечер с папой играть в преферанс. Представитель местной власти — эсер Милованов, — с нескрываемой неприязнью произнесла Сусанна, показывая взглядом на щуплого господина в пенсне, с реденькой козлиной бородкой. — А вот и кумир всех молодящихся дам Челябинска — кстати, твой однофамилец, поручик Крапивницкий.

Галя инстинктивно прижала маску к лицу. Встречаться с братом здесь, в офицерском клубе, ей не хотелось, и она обратилась к Сусанне:

— Пойдем погуляем немножко.

— Да, пожалуй. Звонка еще не было. Посмотрим афишу.

Сделав полукруг, остановились у большой афиши, висевшей на стене.

СЕГОДНЯ

БОЛЬШОЙ ДИВЕРТИСМЕНТ!!!

В программе:

I отделение

1. Нет, не любил он. — С л о в а  М. Медведева.

2. Белой акации гроздья душистые...

В исполнении госпожи Строчинской ( колоратурное сопрано ).

3. Вечерний звон. — С л о в а  И. Козлова.

Исполнитель А. Крапивницкий ( баритон ).

4. Однозвучно гремит колокольчик. — С л о в а  И. Макарова.

II отделение

Декламация: из Апухтина и Надсона.

Танцы.

В соседней комнате за круглым столом с богатой сервировкой собралось высшее общество: офицеры рангом не ниже капитана и видные коммерсанты.

— Господа! Предлагаю тост за победный марш на Москву, — поднимаясь, произнес Войцеховский.

Все дружно выпили.

— Господа! Наша доблестная армия бьет красных, выражаясь фигурально, в хвост и в гриву. Я глубоко убежден, что час вступления в белокаменную недалек. Не буду раскрывать секретов нашего успешного наступления, скажу лишь следующее, — с усмешкой заговорил Войцеховский. — Надо благодарить бога, что главнокомандующим у красных стоит Троцкий. Этот «великий cтратег» догадался растянуть фронт третьей красной армии до четырехсот километров! Это при ее малочисленности, слабом вооружении, без резервов и продовольственных баз. Господа, — с явной издевкой продолжал он, — высшим достижением «гениальной стратегии» Троцкого является приказ — не оказывать никакой помощи третьей армии со стороны второй, которая действует на Восточном фронте. Вторая, не менее приятная новость: у нас главнокомандующий — Иванов-Ринов. Уж он даст щелчка господам штатским из Временного правительства. — Под одобрительный гул голосов Войцеховский опустился на место.

— Я протестую, господа, — вскочил со стула Милованов. — Протестую! Временное правительство есть законное правительство, мы — избранники народа, выразители его дум и чаяний. Наконец, Временное правительство пользуется всемерной поддержкой со стороны Франции, Англии и Америки. Я считаю не лишним, господа, напомнить вам, что на содержание нашей армии Франция тратит ежемесячно шестьдесят миллионов франков. Америка поставляет нам немало вооружения. Англия поставила сто аэропланов, несколько сот пулеметов и обмундирование. Все это достигнуто благодаря дипломатической деятельности Временного правительства во главе с господином Авксентьевым.

— Не тешьте себя иллюзиями, господин Милованов, — покачав головой, произнес сидевший недалеко от него полупьяный Курбангалеев. — Что, по-вашему, все это дают нам за прекрасные глаза? Чепуха. — Раскачиваясь, Курбангалеев поднялся со стула. — Разных временных правительств развелось, как сельдей в бочке. Самарский комуч — раз, — капитан пригнул один палец, — временное правительство в Омске — два, Дербер во Владивостоке — три, областная дума в Томске — четыре, — зажав кулак, потряс им. — Все они стараются наперегонки распродать по кускам Россию. Нет, только армия, ее высшее офицерство могут сохранить порядок в стране, спасти от красных. Или, как сказано одним мудрецом: избави меня, боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь...

— Капитан Курбангалеев, — послышался сердитый голос Ханжина, — приказываю вам сейчас же идти домой.

— Слушаюсь, господин генерал. — Бросив на Милованова взгляд, полный презрения, Курбангалеев вышел.

На какое-то время наступило неловкое молчание.

— Господа, — вновь послышался голос Ханжина, — я поднимаю бокал за наше Временное правительство, его лучших представителей, за единство действий в нелегкой борьбе за правопорядок и демократию.

Выпили, и неприятный эпизод с Курбангалеевым начал забываться.

Партер, расположенный рядом с вестибюлем, был невелик, и Галя с Сусанной с трудом нашли свободное место. Первая часть дивертисмента уже началась. На сцену вышла полная подвижная брюнетка с ярким лицом южанки — госпожа Строчинская. Выждав, когда умолкнут аплодисменты, Строчинская приняла театральную позу и запела:

пропела она рыдающим голосом и низко опустила голову. Раздались хлопки, выкрики: «Бис!», «Брависсимо!».

— Строчинская раньше пела в больших городах, — сообщила Сусанна Гале. — Затем болезнь горла, замужество и снова, но уже любительская, сцена. Послушай, как она исполняет романс: «Белой акации...»

Слегка откинув голову, певица начала с грустью:

Стояла тишина.

горестно покачала она головой и, сопровождаемая шумными аплодисментами, ушла за кулисы.

— Дамы и господа! — послышался голос конферансье. — Сейчас будет исполнен романс «Вечерний звон». Поет Крапивницкий.

Галя не спускала глаз со сцены. Вышел Алексей, привычным движением откинул волосы и картинно оперся о рояль.

начал он мягким баритоном..

Галя почувствовала волнение. Пел родной брат об отцовском доме; под крышей которого прошло их детство.

Готовая вот-вот разрыдаться, Галя поднесла платок к глазам.

— Что с тобой? — с тревогой спросила Сусанна.

— Так, ничего.

С трудом сдерживая готовые хлынуть слезы, она припала к плечу Сусанны.

— Да что с тобой, Галя? Тебе нехорошо?

— Пройдет. Это нервы. Я лучше пойду в вестибюль, погуляю. — Галя вышла из партера. Облюбовала уголок, где стояла кадка с фикусом, и, сев на диван, начала постепенно успокаиваться. Из противоположной двери, ведущей за кулисы, в сопровождении двух офицеров и госпожи Строчинской, болтая о чем-то, показался Алексей. Он прошел, не заметив сестры.

 

ГЛАВА 13

Василий Обласов бежал из троицкой тюрьмы. Вместе с ним исчезли два уфимских горных стрелка, как именовались добровольцы татаро-башкирского егерского полка.

Следователь контрразведки Дегтярев был взбешен. «Черт меня связал с этим дамским шаркуном Крапивницкий. Вот теперь и отделывайся. Если бы не он со своей таинственной незнакомкой, Обласов давно был бы расстрелян. — Дегтярев вздохнул. — Плохо. Донесется до Строчинского — не миновать тогда взбучки. А, впрочем, провались все к чертям. — Дегтярев достал из ящика недопитую бутылку водки, налил полстакана и выпил, — Если полковник будет раздувать дело Обласова, попрошусь на фронт, — успокоил он себя и налил полный стакан. — Сообщать Крапивницкому о бегстве Обласова пока не буду. Успеется. Однако ловко меня обвели. Явиться во всей форме, при оружии, отрапортовать: «От капитана Курбангалеева связной Калтай», — просить личного свидания с Обласовым — нужна большая смелость. Документы у Калтая были в порядке. И, не допуская мысли о подвохе, я разрешил свидание. Как потом выяснилось, Калтай передал форму горного стрелка заключенному и спокойно вывел его через контрольный пост у тюремных ворот. Там уже дожидался их всадник с двумя оседланными лошадями. Побег был обнаружен слишком поздно. Погоня ничего не дала, да и где их искать? Степь широка, — подумал Дегтярев и с сожалением посмотрел на пустую бутылку. — Впрочем, дело поправимо. Для отчета Строчинскому внесу в списки расстрелянных при попытке к бегству. Кто будет проверять? Полковник? Ему и так дел хватает по Челябинску. Сложнее с Крапивницким. Ясно, что потребует налицо этого молодчика. А где его возьму? Тут никакие увертки не помогут. Что ж, объясню, как есть. Ведь им с примадонной важно, чтоб Обласов уцелел от расстрела. Но все же надо предупредить контрразведку. Пускай установит наблюдение за дорогой на Белорецк». — Дегтярев занялся бумагами.

Но связаться Дегтяреву ни с Верхне-Уральском, ни, с Белорецком в те дни не пришлось: там уже был отряд красных казаков под командованием Ивана Каширина. Трое беглецов — Василий Обласов, Калтай и его новый дружок Фарит благополучно пробрались в Верхне-Уральск.

Дегтярев запил. Пьяный вызывал на допрос захваченных в бою за Троицк командиров и комиссаров, жестоко избивал и всячески глумился над ними. Порой запирался в своем кабинете, ощупывал оконные задвижки, припадал ухом к замочной скважине, прислушивался к голосам дежурных казаков. Заглядывал в ящики письменного стола и долго не подходил к телефону, несмотря на звонки. Начались галлюцинации. Ему казалось, что комнату наполняют какие-то кровавые маски вместо лиц, сжимая кулаки, бесшумно надвигаются на сидящего в кресле Дегтярева. Дико вскрикнув, он метнулся в угол комнаты, но и там не было спасения. Трепещущие руки тянулись к нему, вот-вот они схватят его за горло, и тогда конец.

— А-а, вам меня не взять. — Он выхватывает пистолет, нажимает на курок. Раздается выстрел, звон разбитого графина на столе. Видения исчезают. Вбегает дежурный.

Дегтярев, махнув на него рукой, шатаясь, идет к креслу и бессильно валится в него. Через некоторое время слышится стук в дверь, настойчивый, упорный. Капитан проводит рукой по лбу. Сознание начинает возвращаться. Стук продолжается.

— Войдите.

В дверях вновь появляется дежурный.

— Господин капитан, вас спрашивает какой-то человек.

— Скажите, что я занят.

— Он просит принять его незамедлительно.

— Ну черт с ним, пускай войдет. — Спрятав револьвер в стол и убрав остатки разбитого графина в корзину, Дегтярев стал ждать.

Вошел некто в штатском, но наметанный глаз Дегтярева сразу узнал в нем военного.

— Господин капитан Дегтярев?

— Да, я. Что вам угодно?

Пришелец плотно закрыл за собой дверь.

— Я начальник штаба отряда Каширина Енборисов. Бывший, конечно, — криво усмехнулся Енборисов. — Не желая служить красным и для того, чтобы внести свой вклад в дело спасения России от большевиков, передаю вам секретный план военных действий отряда. — Енборисов подал бумаги.

Дегтярев окончательно протрезвел. «Такая удача! Надо немедленно сообщить Строчинскому. Нет, пожалуй, я лично доставлю этого офицера в разведывательный отдел армии. Синяя птица сама залетела ко мне».

— Садитесь, — любезно предложил он Енборисову. — Итак, вы говорите, что каширинцы поспешно оставили Верхне-Уральск и вошли вновь в Белорецк? Первоначально они хотели идти на соединение с регулярными частями Красной Армии через Екатеринбург. Почему они изменили план?

— Были получены сведения, что Екатеринбург уже занят белочехами и войсками Временного правительства.

— Так. Понятно. На последнем совещании командиров Верхне-Уральского партизанского отряда, на котором вы присутствовали, было, очевидно, решено избрать другой вариант отхода?

— Да. Было решено идти из Белорецка в горы на Авзяно-Петровский, Кагинский и Богоявленский заводы и далее на соединение с регулярными частями Красной Армии в районе Кунгура.

— Хорошо, — пристукнув пальцами по столу, сказал Дегтярев, — Вам придется провести несколько часов в не особенно удобном помещении, но сами понимаете — служба, — деланно вздохнул он и вызвал дежурного. — Поместите этого господина в одиночную камеру. — И, повернувшись к Енборисову, сказал со скрытой усмешкой: — Общество красных для вас сейчас небезопасно.

— Понимаю, — кивнул тот.

В Челябинске Строчинский встретил Дегтярева сухо.

— Плохо работаете, капитан. Троицк наводнен шпиками и лазутчиками из Бухары. А вы ловите мелкую рыбешку, не замечая крупной. В бухарском эмирате активно действуют сейчас панисламисты. С помощью англичан они готовы объявить газават — священную войну красным. Нужно умело направить действия своих агентов, а вы занялись контрабандистами. Ну какая беда, если бухарец продаст на базаре несколько цветных халатов или корзину кишмиша? Подумаешь, преступление, — пожал плечами Строчинский. — Нам сейчас важно настроить азиатов против большевиков. А потом можно будет говорить с ними о юридических правах на самоопределение. Кстати, как у вас дела с командиром партизанского отряда Обласовым.

«Сказать или не сказать о побеге Обласова? Если говорить правду, то только сейчас», — и мысленно перекрестившись, Дегтярев произнес неохотно:

— Сбежал.

— Как сбежал? — полковник приподнялся в кресле. — Прошляпили, — уже зло сказал он.

— Часовые наказаны, господин полковник.

— Что мне ваши часовые! Вы понимаете, сбежал важный преступник, красный командир, из которого я бы, на вашем месте, все жилы вытянул. Что у вас еще? — недобро спросил Строчинский.

— Господин полковник, я задержал перебежчика от красных — бывшего начальника штаба отряда Ивана Каширина Енборисова.

— Где он?

— Ждет в приемной.

— Позовите.

Дегтярев вышел из кабинета и вернулся с Енборисовым.

— Бывший хорунжий Оренбургского казачьего войска Енборисов, — вытянувшись в струнку, отчеканил тот.

Допрос Енборисова продолжался недолго. Выпроводив перебежчика, Строчинский обратился к Дегтяреву более мягко:

— Эта птица, пожалуй, не менее важна, чем Обласов. Я имею в виду те сведения, которые мы получили от Енборисова. Но перевертыша этого, прежде чем отправить в штаб генерала Ханжина, я еще не раз пощупаю. Ваше счастье, Дегтярев, что вы его заполучили. Отпускаю вас с миром, — произнес Строчинский уже довольным тоном.

Закрыв за собой дверь, Дегтярев вздохнул с облегчением: «Пронесло. Сходить разве на радостях в «Островок»? — подумал он и направился к мосту.

 

ГЛАВА 14

В штабе полка Прохору дали направление к бунчужному второй сотни Кургузову. Разыскать его было нелегко.

— Он проверяет посты, — объяснил Черепанову дневальный. — Лучше посиди здесь у ворот. В караульном помещении посторонним находиться нельзя.

— Но ведь я не посторонний. У меня направление от штаба.

— Так-то оно так, но ты пока не самостийник, а вообще не отвлекай разговорами, выйди, — заявил решительно дневальный.

Прохор вышел. Наружный часовой оказался более словоохотливым, чем первый, и Черепанов узнал от него, что сотник Лушня, его будущий командир, не особенно ласков к своим подчиненным.

— Да вот он и сам едет, должно, пьяный, — сказал часовой и торопливо отошел от Черепанова к воротам.

Показался немолодой, тучный всадник. У него было полное, багровое лицо с модными в то время английскими усиками, толстые, мясистые губы, невыразительные темно-карие глаза. Папаха с желтым шлыком, белой кистью на конце была сдвинута на затылок. Из-под расстегнутой чумарки виднелась кривая сабля с инкрустациями. В правой руке всадник держал нагайку. Черепанов встал во фронт.

— Шо за чоловик? — спросил сурово Лушня.

— Пан атаман направил меня к бунчужному второй сотни для зачисления в курень.

— Кажи пану атаману, шо кроме бунчужного есть сотник Лушня. Дэ твоя бумажка? — Пробежав глазами направление, Лушня вернул его Черепанову. — Иды до писаря, кажи, шо сотник приказав зачислыть тэбэ к отделенному Мартынюку. Поняв?

— Так точно, пан сотник, — лихо козырнул Прохор. Повернувшись четко по-военному, бодро зашагал к казарме.

Следом за ним, слегка раскачиваясь в седле, напевая вполголоса, ехал Лушня.

— Куда ты пишов, бисов сын! — неожиданно заорал на Прохора Лушня, видя, что тот взялся не за ту дверь. — Иды в кинец казармы! — передавая лошадь выбежавшему навстречу ординарцу, гаркнул он.

«Ну и собака», — подумал Черепанов про своего сотника и прибавил шагу.

В казарме он нашел писаря и своего отделенного командира Максима Мартынюка, бывшего семинариста Челябинской учительской семинарии, вступившего в курень «добровольцем» по заданию подпольного комитета. Выбрав удобный момент, Прохор передал Мартынюку условный пароль, и тот зачислил Черепанова в одну из «пятерок».

Начались похожие один на другой казарменные дни. Ежедневные строевые учения под наблюдением сотника, сидевшего на своей рыжей кобыле в конце плаца.

До позднего вечера гонял свою сотню Лушня. Как-то осенью, принимая парад, генерал Ханжин сказал своим близким штабистам:

— Челябинский гарнизон держится на трех китах. Это курень атамана Святенко, части Каппеля и полк Курбангалеева.

То, что говорил Ханжин в отношении Каппеля, сомнений не вызывало. Карательные части Каппеля, состоящие из отъявленных головорезов, не щадили стариков, детей и женщин. Где они прошли, оставались сожженные дома партизан и трупы повешенных людей. Курень Святенко, конный полк Курбангалеева считались опорой генерала Ханжина и ревностно несли караульную службу при его штабе.

Казарменная жизнь начала тяготить Прохора. Вечерами, когда начальство расходилось по своим квартирам, Черепанов порой слушал украинские песни, полные лирики. Так и на этот раз. На нижних нарах под звуки домбры чей-то молодой голос напевал речитативом:

Тихо звенели струны. Певец продолжал:

Грустный, задушевный напев был так близок его настроению, что он решил познакомиться с певцом. Спустился с верхних нар, поздоровался и предложил свой кисет. Разговорились. Новый знакомый Черепанова, Дмитрий Черненко, оказался земляком — из деревни Кучегун, недалеко от Косотурья.

— Ты что, по мобилизации здесь?

— Ні, пришов добровольцем.

Это обстоятельство сразу охладило Прохора:

— В каком взводе?

— Пулеметчик я.

— Что из дома пишут? — продолжал расспрашивать Прохор.

— Плохо, карательный отряд половину Кучегуна сжег. Отца выпороли.

— За что?

— Старший брат у мэнэ в партизанах.

— Значит, твой брат партизан, а ты, стало быть, доброволец белой армии, гайдамак? Так, так, — Прохор потушил цыгарку и отодвинулся от собеседника.

— Можа, так трэба. — Черненко пытливо посмотрел на Прохора. — Можа, совисть привела мэнэ в курень?

— Как же так? Отца выпороли, дом сожгли, а ты рад стараться — айда в курень. Козлиная у тебя совесть, вот что, — невольно вырвалось у Прохора.

К удивлению Черепанова, пулеметчик не обиделся.

— Якая у мэнэ совисть, кажу потом, — произнес он загадочно.

Прошло несколько дней. Однажды при вечерней проверке Черненко не оказалось. Не появился он и в следующие дни. В казарме поползли слухи: пулеметчик Дмитрий Черненко арестован контрразведкой, как большевик, и после зверских пыток умер, не выдав своих товарищей.

Прохор несколько раз проходил мимо нар, где сидел когда-то Черненко, и каждый раз останавливался перед одиноко стоявшей в углу домброй, вспоминая песню на слова великого поэта Тараса Шевченко, над памятью которого надругались националисты, присвоив его имя белогвардейскому полку.

Позднее Черепанов узнал, что Дмитрий Черненко состоял в одной из «пятерок» и во время свидания с подпольщиками города был выдан вместе с ними провокатором. Руководителям «пятерок» со стороны подпольного комитета полка был дан наказ сменить пароль и усилить конспирацию.

 

ГЛАВА 15

На следующий день после вечера в офицерском клубе Галя Крапивницкая встретилась с Соней Кривой, которая передала ей деньги для нуждающихся семей партизан и красногвардейцев.

— Думаю, на первых порах хватит. Дело в том, что с деньгами у нас плоховато, и это до некоторой степени тормозит нашу работу. Но все это поправимо, — убежденно сказала Соня. — Расскажи, как у вас дела в Павловске?

— Я почти ничего не знаю, — призналась Галя. — Выполняю лишь отдельные поручения.

— Кстати, ты где остановилась?

— В семье Высоцких.

— А-а, знаю. Высоцкий — типичный приспособленец. Дочь, правда, я знаю мало. Но об этом хватит. Вот что, Галя. Перед твоим отъездом мне хотелось бы еще раз встретиться с тобой. Когда уезжаешь?

— Завтра, с ночным поездом.

— Хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Завтра часов в десять утра мы увидимся здесь. За час до ухода поезда возле дома Высоцкого тебя будет ждать военный в форме гайдамака, высокого роста, брюнет. Подойдешь к нему, спросишь, как пройти на вокзал, он тебе скажет пароль, который я тебе назвала, проводит тебя до вокзала и поможет сесть в вагон.

— Спасибо, Соня, — Крапивницкая с благодарностью пожала руку Кривой. — Завтра в назначенное время я буду здесь.

Захватив саквояж с деньгами, Галя вышла.

Вернувшись к Высоцким, прошла в отведенную ей комнату и поставила саквояж под кровать. Сусанны дома не было. Выпив наскоро чашку чая, Галя легла в постель и забылась тревожным сном.

Проснулась от какого-то неясного беспокойства. Ночную тишину прервал резкий стук входной двери.

Послышался голос Сусанны:

— Проходите, господа, в гостиную. Я сейчас вернусь.

Вскоре раздался стук в дверь и голос Сусанны:

— Галя, Галя! Это я, открой. Ты оденься и выходи, — заговорила Сусанна, когда Крапивницкая открыла дверь. — У меня гости — поручики Карцев и Халчевский. Папа на целую ночь засел за преферанс в офицерском клубе. Прислугу тревожить не будем. — От Сусанны пахло вином. — Они очень милые, интеллигентные люди, из хороших семей. — Видя нерешительность Гали, начала расхваливать своих приятелей Сусанна.

Галя молча оделась и в сопровождении Высоцкой вышла в гостиную. Из-за стола поднялись два молодых офицера.

— Знакомьтесь, господа, — весело сказала Сусанна, пропуская впереди себя Крапивницкую.

— Поручик Карцев, — пристукнув слегка каблуками, поклонился первый.

— Поручик Халчевский, — легкий наклон головы и вежливо поданный стул. — Садитесь, пожалуйста.

На столе появилось вино и закуска. Затем после оживленного разговора о городских новостях Халчевский поднялся из-за стола и подошел к пианино. Взял несколько аккордов, и Галя закружилась в вальсе с Карцевым.

После танцев вновь сели за стол. Рассказывая Карцеву о Павловске, Галя не заметила, как Сусанна исчезла со своим кавалером из гостиной. Спохватилась, когда Карцев вплотную подвинул к ней свой стул и бесцеремонно взял ее руку. Вспыхнув, девушка поднялась и сказала сухо:

— Извините, но мне пора.

Пошатываясь, Карцев поднялся на ноги.

— Вас проводить?

— Нет, нет, — испуганно заговорила Галя и повернулась к дверям. В тот же миг почувствовала, как руки Карцева обхватили ее стан. — Что вы делаете!? — с возмущением крикнула Галя, пытаясь развести его руки. Но Карцев только сильнее прижал ее к себе. Началась борьба. Крапивницкой с трудом удалось вывернуться из его объятий, и она забежала за стол.

Карцев кинулся за ней.

«Если бежать в свою комнату, этот негодяй может меня нагнать. Что делать?» Взгляд Гали упал на фужер, наполненный шампанским. Не раздумывая, она выплеснула его в лицо Карцеву. Тот остановился и стал вытирать глаза. Воспользовавшись этим, девушка убежала в свою комнату и повернула ключ. Прижалась к дверному косяку и положила руку на сердце. Казалось, оно вот-вот выскочит из груди.

Остаток ночи она провела без сна. Наконец наступил мутный рассвет, предвестник ненастного дня.

У подъезда послышался стук открываемой двери. Галя выглянула в окно. Со ступенек крыльца спускались Карцев и Халчевский. Офицеры постояли у подъезда, поговорили о чем-то и разошлись. Крапивницкая с облегчением вздохнула.

Утром пошел густой снег, затем выглянуло солнце. Не дожидаясь, когда проснутся хозяева, Галя, захватив саквояж с деньгами, ушла на конспиративную квартиру.

Ждать Соню пришлось недолго.

— У тебя такой усталый вид, — здороваясь с Крапивницкой, сказала она озабоченно. — Наверное, плохо спала?

— Да, неважно. — Рассказывать о ночном происшествии не хотелось.

— Вот что, Галя. Есть предложение поручить тебе Красный Крест в Павловске. Правда, эта работа сопряжена с опасностью. Тебе придется много ездить по селам и деревням, помогать деньгами, а где и добрым словом семьям партизан и красноармейцев. Комитет считает, что ты с этой задачей справишься. В больнице, где работаешь, обстановка для тебя благоприятная?

— Да. Главный хирург относится ко мне хорошо. И если нужно, допустим, выехать куда-то, замену всегда найдет.

— Хорошо. — Помолчав, Соня спросила: — Тебе нравится Челябинск? — И, не дожидаясь ответа, мечтательно заговорила:

— Посмотреть бы на него лет через десять-пятнадцать. Представляешь, каким он будет. Это будет город без полиции, без фабрикантов и купцов. Хозяевами станут те, кто трудится, кто будет его строить. И какой же они воздвигнут город! Красивый, свободный. И такие же будут в нем жить люди. Но это все пока мечта. Сколько еще предстоит нам бороться и пережить, чтоб она сбылась! А как хочется дожить до этих дней. — Соня вздохнула. В комнате наступила тишина, только стенные ходики выводили однообразное «тик-так, тик-так». Как бы очнувшись от своих мыслей, Соня поднялась и, взглянув на ходики, сказала: — Мне пора идти. Желаю тебе, Галя, успеха. Без провожатого на вокзал не ходи. До свидания.

...Вечером, попрощавшись с хозяевами, Галя быстро вышла из дома, перешла улицу и, увидев стоявшего на углу высокого военного в гайдамацкой форме, подошла к нему и спросила:

— Как пройти на вокзал?

В ответ услышала пароль. Военный говорил по-русски с легким акцентом. Дорогой он рассказал о себе. По национальности венгр, он попал в плен и был отправлен в далекое Зауралье — в Павловск. Там и женился. В полк Шевченко вошел по заданию подпольного комитета.

— А кто еще у вас в курене есть из павловцев? — поинтересовалась Галя.

— Федор Колчук. Одно время он жил в батраках у хмелевских мужиков.

— Хмелевка — это пригород Павловска, — сказала Галя.

Уштванг — так звали ее спутника — живо повернулся к Гале.

— Как вы знаете?

— Я из Павловска.

— Значит, вы мне землячка, — обрадованно заговорил Уштванг, а я писем от жены давно не получаю. Найдите, пожалуйста, ее и передайте, что я жив и здоров. — Уштванг назвал улицу и дом в Павловске, где жила его жена. — С письмами стало плохо, — пожаловался он, — очевидно, перехватывает военная цензура. Да, чуть не забыл: не так давно во вторую сотню куреня поступил добровольцем Афанасий Курочка из Косотурья. Вы, очевидно, знаете это село. Оно не так далеко от Павловска.

— Из Косотурья? — в удивлении спросила Галя. — Какой он из себя.

Уштванг, как мог, обрисовал наружность Курочки.

— Афанасий Курочка, — протянула в задумчивости Крапивницкая. — «Теперь понятно, почему молчит Прохор». — Передайте, пожалуйста, Курочке мой привет. Я Крапивницкая Галя, дочь лесничего.

— Хорошо, передам.

— Скажите ему, что в следующую поездку в Челябинск я постараюсь увидеть его.

— А когда вы думаете приехать? — поднявшись на ступеньку вагона, спросил Уштванг.

— Не знаю, как позволят обстоятельства, — торопливо сказала Галя, услышав звон вокзального колокола, и, крепко пожав руку Уштванга, вошла в тамбур.

Поезд, набирая скорость, отошел от перрона.

 

ГЛАВА 16

...В балке было тихо. Обласову не спалось. Рядом мирно похрапывал Калтай. Недалеко в кустах лежал Фарит и зорко следил за дорогой.

«Не то облако, не то пыль? — Фарит стал пристально вглядываться в дорожную даль. — Однако чей-то конный отряд. Надо разбудить своих». Увидев, что Василий лежит с открытыми глазами, сказал ему тихо:

— Дорога отряд едет. Белый, красный — не знаем. Маленько смотрим, потом говорим тебе. Латна?

Василий устало кивнул головой. Проснувшийся Калтай исчез вместе с Фаритом. По дороге на Верхне-Синарку шел конный отряд. Впереди двое: командир и знаменосец. Но знамя зачехлено. Враги или друзья? Конники приближались. Зоркие глаза Фарита заметили две тачанки. На вооружении белых их в то время не было.

— Должно, наши, — сказал он Калтаю. — Что делать?

— Иди к Василь. Я выйду на дорогу. Если белые, у меня бумажка от Курбангалеева. Красные — скажу: наш командир Облас троицкой каталажки бежал, шибко плохой, лошадь сидеть не может.

Калтай вышел на дорогу и стал ждать. Из отряда отделились два всадника и, пришпорив коней, помчались к стоявшему спокойно у обочины Калтаю.

— Кто такой? — осадив круто коня, спросил один из всадников.

— Уфимский горный стрелка. Командир нада.

— Беляк? Обыскать! — Передав повод, второй всадник начал обшаривать Калтая. Обнаружив письмо Курбангалеева, пробежал его глазами и спросил сурово: — Зачем тебе понадобился партизанский командир?

— Айда твой начальник, с ним калякам, — ответил с достоинством Калтай.

— Шагай. — Окружив с двух сторон «уфимского стрелка», кавалеристы доставили его к начальнику, отряда. Выслушав Калтая, тот спросил живо:

— Где твой друг?

— Лежит в кустах. Шибко худой, ай-ай, не знаем, Как ташшить.

— С ним есть кто-нибудь?

— Фарит, уфимский горный стрелка.

— Понятно. Савельев, Воскобойников, следуйте за мной, — распорядился командир и в сопровождении двух красноармейцев, следуя за Калтаем, начал спускаться в балку.

Завидев незнакомых людей с красными бантами на груди и спокойно шагавшего с ними Калтая, Василий выпрямился. Из груди вырвался вздох облегчения: «Наконец-то!»

— Партизан? — приблизившись к Обласову, спросил один из конников.

— Бывший командир Павловского партизанского отряда.

— Как вы оказались здесь?

— Бежал из троицкой тюрьмы.

— Документы?

— Какие вам документы, повторяю: я с помощью вот этих людей, — Обласов кивнул головой в сторону стоявших недалеко от него Калтая и Фарита, — бежал из тюрьмы.

После обстоятельных расспросов командир отряда предложил Обласову занять место в тачанке.

— В седле едва ли вы сможете ехать. Да и путь нелегкий. Возможна стычка с беляками.

— Какие события за последние дни? — спросил Обласов. — За время ареста в Троицке я ничего не знаю, что делается на фронте.

Придерживая своего коня рядом с тачанкой, командир отряда начал не спеша:

— Фронта по сути нет. В оренбургских степях вновь подняли голову дутовцы. В Челябинске и других городах и селах свирепствуют чехи и белогвардейцы. Регулярные части Красной Армии от нас далеко, и сейчас наша задача пробраться в рабочие районы, в Белорецк. По слухам, там стягиваются отряды Николая Томина и Ивана Каширина.

— Николай Дмитриевич Томин — мой земляк, — заметил Обласов. — Он родом из Казак-Кочердыкской станицы, недалеко от Косотурья. С Томиным мы вместе дрались за Троицк.

— А смелые, однако, твои друзья, — помолчав, продолжал командир. — Одеться в форму егерей, заручиться у капитана Курбангалеева нужной бумагой, вывести вас из тюрьмы — тут, брат, требуется, кроме отваги, большая смекалка, — взглянув на Калтая и Фарита, похвалил он их.

— Молодцы, — поддакнул Василий.

Минуя населенные пункты, сторонясь больших дорог, где могли быть заставы белых, отряд до Белорецка дошел благополучно.

На следующий день после прибытия в город Обласов разыскал Николая Дмитриевича Томина и попросился к нему в отряд.

— Сейчас у нас организуется сводный Южно-Уральский партизанский отряд. Его командиром на военном совете выбран Василий Константинович Блюхер. Придется похлопотать за земляка, — улыбнулся Томин. — Схожу в штаб. Но учти, что из Белорецка нам придется идти в арьергарде, прикрывать основные силы сводного отряда. Как у тебя со здоровьем? Может, пока в лазарете побудешь? — Томин внимательно посмотрел на Обласова.

— Нет. — Василий плотно сжал губы. — Я здоров, — после короткого молчания ответил он. — Могу хоть завтра в поход.

— Смотри, парень, не хвались. Путь предстоит тяжелый: через таежные места, горы и реки, а вид у тебя неважный, — покачал он головой. Помедлив, сказал: — Ну что ж, Баймакский отряд можешь принять?

— Могу.

— Об остальном договорюсь с командующим.

...Отход партизан из Белорецка проходил планомерно. Когда авангардные части полностью вышли из города, вслед за ними потянулись на Стерлитамакский тракт обозы. Отряд Обласова, в котором находились Калтай и Фарит, батальон интернационалистов под командой венгра Сокача оставили Белорецк последними.

 

ГЛАВА 17

Осенью 1918 года при активной помощи Антанты адмирал Колчак был провозглашен «Верховным правителем России». Офицерство ликовало: наконец-то избавились от эсеровских словоблудов, представлявших большинство в прежнем правительстве.

Уменьшилось влияние «Комитета народной власти» в Челябинске. Его правители Щулов и Милованов, дожидаясь аудиенции, подолгу просиживали в приемной генерала Ханжина.

Лопнули, как мыльные пузыри, и правительства во Владивостоке, Томске, Екатеринбургская областная дума и Самаро-Уфимская директория. Сошло на нет и влияние на военные дела чешских «велителей» Богдана Павлу и Чечека. Отпала грызня между Яном Сыровым и Рудольфом Гайдой — претендентами на титул спасителей России.

В пахнущих нафталином шинелях с красной подкладкой разгуливали по тротуарам Челябинска откуда-то появившиеся старички-генералы склеротического вида.

Вчерашние подпоручики стали чином выше.

Получил чин капитана и Алексей Крапивницкий. Возвысился и его шеф Арун Курбангалеев, вошедший вновь в доверие Ханжина после инцидента с Миловановым в клубе офицерского собрания.

Воспрянули духом и коммерсанты. Павел Матвеевич Высоцкий начал сколачивать компанию по добыче золота в Миассе.

На балах — ослепительные наряды дам, запах тонких духов, аромат японских сигарет и томные звуки танго.

В кафедральном соборе был слышен рык протодьякона, возвещавшего на земле мир и в «человецех благоволение».

В полузашторенных будуарах бежавших в Челябинск от красных вместе с мужьями знатных дам то и дело раздавались восторженные голоса: «Господи! Как хорошо, что кончилась власть большевиков!» Не беда, если на фронтах гибнут обманутые, насильно мобилизованные в армию Колчака солдаты, если болтаются на перекладинах тела коммунистов, пылают огнем пожарищ села и деревни. Пускай на некоторых участках западного фронта, как это было под Самарой, чехи отказываются выполнять приказы своих командиров, — с нами бог и адмирал Колчак! Ну что особенного, если русскую землю топчут сапоги американских, английских, французских и японских солдат. Не беда, если золото России, захваченное нами в Казани у большевиков, уплывает за границу, если чешские офицеры женятся на наших девушках, затем при отступлении собирают их воедино в пульманский вагон, закрывают его снаружи и, загнав в железнодорожный тупик, оставляют обманутых женщин без воды и пищи. Да ведь это просто милая шутка со стороны господ чешских офицеров, этих рыцарей без страха и упрека, с увлечением поющих: прапоре наш рудо-били — красно-белое наше знамя.

Атаман куреня имени Шевченко чинов не ищет, но свое желтое знамя из рук не выпустит до тех пор, пока оно не займет почетное место в Белой Церкви, где обосновалось правительство Виниченки, провозгласившее полное отделение от москалей и организацию «трудовых рад».

«Вот только козаки за последнее время здесь, в Челябинске, что-то косо стали поглядывать на меня и сотников. Надо собрать командиров», — решил Святенко.

В тот же день вечером он говорил в кругу своих офицеров:

— Господа! Вы все знаете про случай с пулеметчиком Черненко. Кроме этого, в курене обнаружены большевистские листовки, призывающие к преступным актам против существующего строя. Эти листовки подписаны от имени Челябинского подпольного комитета партии большевиков. Отсюда я делаю вывод, что в курене среди личного состава есть коммунисты, которые будоражат умы козаков. Кто желает высказаться? Сотник Лушня, ваше слово.

Тучный Лушня начал с обычной хрипотцой:

— Среди моих козаков случаев невыполнения приказов не было. Дисциплина на высоте. Не нравится мне только бунчужный первой сотни Пацик Степан. Либеральничает с козаками. Дальше, не всегда отдают мне честь козаки: Дьяченко Михаил, Орловский Василий, Мартынюк Максим и Талан Роман. Замечаю, что нет должного уважения ко мне, как вашему заместителю, со стороны Колчука Федора, Уштванга, Лебединского Дионисия и Тура Адама.

— Так, — Святенко пристукнул карандашом. — Пан Халчевский, докладывайте.

— В отношении дисциплины и порядка в моей сотне благополучно, хотя во время одной из бесед на политические темы. один из козаков спросил: «Правда ли, пан сотник, что ваш отец имел пятьсот десятин земли и хутор в Байгарах Кустанайского уезда?» — Спрашивают «Откуда знаешь?» — «Так народ болтает», — уклончиво ответил козак. Я взял на заметку. Дальше, при моем выходе из казармы кто-то крикнул: «Куркуль!» Я вернулся и спрашиваю: «Кто крикнул мне в спину «куркуль»? Козаки молчат, так и не выдали крикуна.

— Садитесь. Сотник Белоконь, ваше слово.

— У меня в сотне все в порядке, — ответил тот равнодушно.

— Сотник Капштык. Как у вас дела?

— Однажды вечером, во время обхода казармы, я заметил группу козаков, сидевших вокруг Афанасия Курочки из второй сотни, рассказывавшего басни Крылова.

— Ну и что в этом предосудительного? — пожал плечами Святенко.

— Я считаю, — продолжал Капштык, — это один из методов легальной пропаганды большевиков.

— Установите наблюдение за Курочкой.

В тот же вечер на другом конце города на конспиративной квартире собрались члены подпольного комитета полка имени Шевченко. О работе «пятерок» докладывал председатель комитета Степан Пацик.

— ...Вам, товарищи, известно, что наша подпольная организация насчитывает в своих рядах восемьдесят человек, стойких, выдержанных партийцев. — Пацик обвел глазами собравшихся и продолжал: — Некоторые члены комитета высказывали мысль о том, что восстание солдат нашего полка можно начинать незамедлительно здесь, в Челябинске. Доводы: нас поддержат рабочие железнодорожного узла, завода «Столль» и мельниц. Все это так, но я выскажу мнение большинства членов комитета, которые считают выступление преждевременным, можно заранее сказать — обреченным на неудачу. Фронт еще далеко. В самом Челябинске находится много отборных частей Каппеля и дутовцев. Нельзя сбрасывать со счета и татаро-башкирский полк Курбангалеева, укомплектованный из ярых последователей панисламизма. Правда, мы можем рассчитывать на помощь воинской части, которой командует Семен Прилепский. Но для успеха дела этого недостаточно. Думаю, что представитель Челябинского подпольного комитета Рита Костяновская, которая присутствует на нашем собрании, поддержит мнение большинства, членов комитета. — Глаза Пацика остановились на скромно одетой девушке.

— Да, я согласна с доводами товарища Пацика. Начинать восстание пока не время. Военная обстановка для нас сейчас неблагоприятна. Другое дело, если фронт приблизится к Челябинску, тогда наша помощь Красной Армии будет ощутима. Таково мнение городского комитета партии. Но это не значит, — продолжала Рита, — что мы должны сидеть сложа руки. Необходимо усилить пропагандистскую работу среди солдат, разъяснять пагубность политики Колчака и его игру в демократию. Нужно крепить, товарищи, веру в скорейшую победу над врагом, а она близка, — вдохновенно закончила Рита.

За воротами дома раздался условный свист.

— Расходитесь, товарищи, спокойно. Риту Костяновскую я провожу, — распорядился Степан и подал знак хозяину.

Квартира опустела.

 

ГЛАВА 18

Тихо падают на холодную землю пожелтевшие листья. Не слышно птиц. Небо неласковое, сумрачное. Стоят, как завороженные, прислушиваясь к чему-то, молчаливые сосны. Одиноко на голой ветке дрожит осиновый лист. Кажется, и ветра нет, а он все крутится, крутится без устали и никак не свалится.

Опираясь на толстую суковатую палку, медленно идет по лесу старый Крапивницкий. Муторно стало жить ему в Павловске. Новая власть не жалует старика. Не ко двору он ей пришелся. Теперь Олимпий Евсеевич Веньчиков, бывший таксатор, стал лесным делом управлять. Из кожи лезет, чтобы заслужить похвалу от власть имущих. Наговорил он на старого Крапивницкого, что мужикам поблажку дает, переводит строевой лес на сухостойник, отпускает его по дешевке деревенской голытьбе. «Стукнул» в колчаковскую разведку насчет его активности во время власти большевиков. Караулит каждый шаг лесничего.

Иван Михайлович сначала терпел. Но однажды взорвался. Как-то рано утром Крапивницкий зашел в свой служебный кабинет и неожиданно увидел Веньчикова. Он торопливо рылся в ящиках письменного стола. Заметив Ивана Михайловича, молчаливо стоявшего в дверях, Веньчиков, зажав бумагу в руке, как бы замер в полусогнутом положении.

— Вам что здесь угодно? — нахмурив брови, спросил Крапивницкий.

— Так-с, ничего, — пробормотал тот в растерянности. Оправившись от испуга, Олимпий Евсеевич, приняв петушиный вид, заговорил: — Но, позвольте, я обязан проверять содержимое столов своих подчиненных. Да-с, проверять! — стукнул он себя кулаком в тощую грудь.

— Извольте выйти вон! — Рука Ивана Михайловича властно указала Веньчикову на дверь.

Съежившись, как от удара, Олимпий Евсеевич боком пробрался мимо Крапивницкого и уже в коридоре выкрикнул:

— Милостивый государь, о ваших антигосударственных настроениях я незамедлительно сообщу властям!

— Сообщайте, — махнул рукой Крапивницкий и устало опустился в кресло. «Дрянь, подлый человечишка, — подумал он про Веньчикова. — Шпионит за мной и Галей. Ежедневно расспрашивает прислугу: куда ушла или уехала Галя, не бывает ли кто у хозяев из бывших советчиков? Мерзость! — Крапивницкий углубился в свои думы. — Надо сказать Гале, чтобы меньше разъезжала по деревням. Как бы не попала в лапы контрразведки».

Для Ивана Михайловича не было секретом, что Галя помогает большевикам. В этом она призналась отцу, когда тот после ее очередного приезда из Челябинска, разыскивая какую-то вещь в шифоньере, нечаянно уронил ее саквояж. Тот раскрылся, и перед глазами изумленного Крапивницкого оказались аккуратно перевязанные пачки денег. На вопрос: «Откуда деньги?» — Галя рассказала правду, не называя ничьих имен.

Выслушав дочь, Иван Михайлович пожурил ее за неосторожность и затем произнес с теплотой:

— Ты уже взрослая, прекрасно отдаешь себе отчет в своих поступках. Но я хотел бы попросить тебя, чтобы ты как можно реже бралась за опасные поручения. Пусть во мне говорит чисто отцовское чувство, но ведь у тебя совершенно нет опыта подпольной работы. А этот Туркин! — всплеснул руками Крапивницкий. — Считался лучшим другом и скрывал свои политические убеждения. Ну и ну, — покачал он головой. — Признаться, одно время я был удивлен, с какой легкостью он — главный хирург больницы дает тебе отпуска. Помню, он говорил, что ты его лучший ассистент, что без тебя он не может провести ни одной операции. Вот так друг. А, впрочем, Туркина можно и понять: конспирация — закон подпольщиков. — Помолчав, добавил: — Как жаль, что Алексей оказался по ту сторону. Ну что ж, как говорил мне однажды лесник Леонтий: «У каждого своя планида». Кстати, на днях думаю съездить к нему на кордон. Мне крайне необходимо отдохнуть, особенно от Веньчикова.

Внешне суровый, лесник уважал Крапивницкого за его любовь к делу, особенно после того, когда лесничий несколько лет тому назад привез из-под Уфы однолетние сеянцы дуба и, выбрав площадку недалеко от жилья Леонтия, высадил их.

— Не будут они расти у нас, Иван Михайлович, — говорил тогда убежденно лесник. — Слыхано ли дело, чтоб в Зауралье, можно сказать, в Сибири, рос дуб? Время только тратим попусту.

— Испытаем. Почва здесь хорошая, да и защита от ветров есть, — продолжая копать ямы для посадки сеянцев, говорил Крапивницкий. — Ты вот только позаботься шубу для дуба найти.

— Не пойму что-то, — Леонтий воткнул лопату в землю.

— Дуб любит солнце и не выносит верхушечного затемнения, зато нуждается в боковой тени, или, как говорят лесоводы, дуб любит расти в шубе, но с открытой головой.

— А-а, теперь понял. Кустарника здесь много, подсажу к дубкам и пускай растут. — Леонтий вновь взялся за лопату.

Шли годы. Дубовая роща стойко выдержала суровые морозы и весной радовала взор своей необыкновенной в этих краях листвой. Оберегал, лелеял ее старый лесник. Радовался вместе с Иваном Михайловичем, глядя на молодые, крепкие дубки. Оглаживая ствол, говорил:

— Вот это дерево так дерево, не чета сосне или осине. А ловко мы нынче весной одурачили Веньчикова. Ишь чо выдумал: вырубить дубки на жерди. Помнишь?

— Помню, — слабо улыбнулся Крапивницкий.

— Ну-ко посуди сам, — продолжал Леонтий. — Приезжает ко мне на кордон мужик из Косотурья с бумажкой от Веньчикова. «Разрешаю, — пишет, — рубить на жерди дубовую рощу, так как она нам ни к чему». Думаю, ладно тебе, болотная жаба, ни к чему. А народу будет потом эта самая роща нужна. Да, может, нас добрым словом с Иваном Михайловичем помянут. Говорю мужику: «Сколько тебе нужно жердей?» — «Воза два». — «Хочешь, три воза горелого сосняка дам?» — «Мне, — говорит, — еще лучше. На огород хватит и стог сена загорожу. Только чем доплачивать?» — «Ничего не возьму, — знай помалкивай».

...Ходит по лесу старый лесничий, смотрит на затихшие под хмурым небом деревья — и осенняя умиротворяющая тишина как бы снимает с его души тяжесть.

 

ГЛАВА 19

Незадолго до выхода партизан из Белорецка в свой исторический поход, собрались командиры отрядов: Троицкого — Николай Томин, Верхне-Уральского — Иван Каширин и Уральского — Иван Павлищев. По предложению Василия Блюхера, который прибыл в Белорецк с дутовского фронта, был создан сводный отряд.

На этом же совещании главнокомандующим вместо тяжело раненного во время неудачного похода на Верхне-Уральск Николая Каширина был избран Блюхер.

Еще ранее, когда Блюхера в Белорецке не было, там произошли драматические события, повлекшие за собой гибель одного из замечательных ленинцев — Павла Варфоломеевича Точисского. Об этом рассказал Обласову командир Белорецкого полка Пирожников.

— О Точисском можно писать целую книгу, — начал он. — Это был образованнейший марксист, прекрасный организатор. К моменту приезда из омской ссылки Точисского в 1917 году большевистская организация завода насчитывала буквально единицы. К октябрю она уже имела в своих рядах пятьдесят с лишним человек. Резко упало влияние эсеров и меньшевиков Среди рабочих завода. Теперь Белорецк имеет крепкий заслон из рабочих отрядов, которые в свое время успешно сражались с врагом под Златоустом, Юрюзанью и на других участках фронта.

Все это вызывало лютую злобу против Точисского у скрытых эсеров и анархистов, засевших в штабе Ивана Каширина во главе с начальником штаба бывшим офицером царской армии Енборисовым. О заговоре штабистов Иван Каширин не знал.

Во время совместного заседания ревкома завода, которым руководил Точисский, и штаба Верхне-Уральского отряда последний потребовал от ревкома передачи им всего продовольствия и оружия. Заседание прошло бурно. Эсеры из штаба стали угрожать расправой. В полночь ватага пьяных казаков ввалилась во двор дома, где жил Павел Варфоломеевич, и стала ломиться в дверь. Точисский, взяв револьвер, встал у окна. Проснувшись от шума и не зная его причины, жена Точисского включила свет. В этот момент в окно, у которого продолжал стоять Точисский, раздался выстрел, и сраженный насмерть пулей Павел Варфоломеевич упал. В ту ночь заговорщики также убили большевиков Ульянова и Овсянникова.

Но и мертвого Точисского враги боялись. Они завернули труп в рогожу, вывезли из поселка, облили дегтем и сожгли. — Помолчав, Пирожников сказал: — Однако нам пора в путь. Горнист играет подъем.

Сводный партизанский отряд ко времени выхода из Белорецка насчитывал около 8 тысяч бойцов, 13 орудий, 46 пулеметов.

В первых числах августа партизаны Блюхера вышли из города в свой исторический рейд по тылам вражеских войск. Путь лежал через труднодоступные горы, глубокие ущелья, угрюмые шиханы, редкие долины, где были расположены старинные уральские заводы, и дальше по Стерлитамакскому тракту. Сначала по выходе из Белорецка путь лежал через Серменево, Узян, Кагу, но от Стерлитамака пришлось взять направление на Петровский и Богоявленский заводы.

В середине августа партизаны подошли к Трехречью: Сим, Инзер и Зилим. В авангарде шел отряд Ивана Каширина, в который входил кавалерийский полк верхнеуральских казаков под командованием Семена Галунова и другие подразделения. За ним двигался отряд, в составе которого был Белорецкий полк из рабочих-добровольцев во главе со своим командиром Пирожниковым. В Белорецке примкнули Баймакский и Стерлитамакский отряды.

В середине сводного отряда, казалось, нескончаемым потоком двигались обозы с беженцами, полевым лазаретом и подсобными службами.

Последним из Белорецка выступил отряд Николая Томина.

Вскоре арьергарду Николая Томина пришлось отражать ожесточенный натиск белогвардейцев. Ружейные выстрелы, пулеметные очереди, лязг клинков привели в замешательство обозников, и там началась паника. Крестьянские телеги, легкие колышки бывших рудокопов, тяжелые арбы — все смешалось в кучу. Узкое ущелье наполнилось отчаянным криком женщин, плачем детей и ревом мечущихся коров.

Пулеметный огонь томинцев заставил противника залечь за придорожные камни. Развернуться кавалерии Томина для обхвата неприятеля с флангов было невозможно из-за горных теснин. Противник продолжал вести интенсивный огонь. Обласову было приказано со своей ротой обходным маневром зайти в тыл врага. Привыкшие к лазанию по горам татары и башкиры из его роты начали подъем на скалистые кручи. Рядом с Василием полз Калтай. Неожиданно он сунулся лицом в землю и, пытаясь подняться, стал судорожно скрести ее руками. Обласов повернул Калтая на спину.

— Иди, Василь, иди, — с трудом заговорил Калтай. — Тебе надо партизан вести, а я... умирайт.

На какое-то время его друг затих, и только по движению губ Обласов понял, что Калтай еще жив. Наклонился к нему ниже и напряг слух.

— Будешь шестой аул, найди мой малайка, скажи: Калтай умирайт большевик. Иди, Василь.

В тот день в ущелье погибло немало с той и другой стороны.

Передав команду своему заместителю и приказав двигаться вперед, Василий подошел к братской могиле у обочины и, сняв фуражку, долго стоял в раздумье. Здесь, вдали от родных степей, лежал в горах Урала его верный друг Калтай, с которым он делил горести батрацкой жизни в Камагане.

— Фарит, коня! — И когда связной подъехал, Обласов вскочил в седло, еще раз посмотрел на дорогую могилу и, тяжело вздохнув, тронул коня за повод.

Сводный отряд Блюхера продолжал свой путь. Белочехи и дутовцы «сидели на плечах» томинцев, измученных дальними переходами, не давая им покоя ни днем ни ночью. У отряда не было продовольственных баз, чувствовался недостаток огневых средств защиты.

Василий за эти дни еще больше осунулся, резко выступали скулы на когда-то округлом лице.

В редкие дни затишья стучали топоры, шваркали пилы.

— Давай, давай, ребята! Чем больше будем оставлять за собой завалов, тем дольше простоят здесь беляки и мы скорее выберемся из гор, — говорил Томин своим отрядникам. — А хорошее, однако, место выбрали, — оглядывая окрестность, продолжал Томин. — С одной стороны, отвесная скала, с другой — крутой обрыв. За ним тайга. Заяц не проскочит. Молодцы, ребята, — похвалил он партизан Обласова, занятых валкой леса. — Теперь можете спокойно двигаться день-два под прикрытием конного эскадрона.

Августовское солнце высоко поднялось над уральской тайгой, ярко освещая узкую полоску дороги, по которой двигался сводный отряд партизан. Жара. Покрытые яркими цветами белоголовика и нежно-голубыми колокольчиками, склоны гор, казалось, молча прислушивались к стуку телег, тачанок, ржанию коней, говору обозников и резкому металлическому звуку колесных лафетов. Впереди, опустив свободно поводья, шла конница Ивана Каширина, за ней устало шагали партизаны Уральского отряда. Замыкали томинцы, в хвосте которых шли интернационалисты и рота Обласова. Жара не спадала. Ноги от долгой ходьбы ныли, хотелось пить.

Из ущелий несло прохладой, запахом багульника, прелыми травами. Порой было слышно, как там, внизу, шумел на камнях быстротечный ручей.

— Дойдем до распадка и станем на отдых, — говорил Василий, глядя на изнуренные походом лица своих бойцов.

Белые упорно наседали на арьергард Николая Томина, стараясь отсечь его от главных сил и уничтожить.

В середине августа после одной из стычек с белогвардейцами Обласов потерял своего ординарца Фарита. Случилось это так. Сводный отряд проходил мимо одной из башкирских деревень. Как и всегда, Фарит находился возле своего командира. Когда исчезла из вида деревня, Обласову нужно было послать Фарита с донесением к Томину. Василий поискал взглядом ординарца. Вблизи его не было. Спросил конников, те сказали, что его не видели.

«Куда он мог запропаститься? — с тревогой подумал Обласов. Сбежать из отряда Фарит не мог — в этом Василий был убежден. — Возможно, задержался в деревне?» Обласов послал к Томину другого человека.

Наступил вечер. Сводный отряд Блюхера, выбрав неширокую долину, выставил заставы и, расположив секреты, остановился на отдых. От ближних к лагерю гор легли сумрачные тени, потянуло прохладным ветерком. Ночь скрыла угрюмые шиханы, ущелья и долину, где горели костры. Высыпали звезды.

Завернувшись в шинель, Обласов пытался уснуть, но сон не шел. Мысли о Фарите перекинулись на недавние события в отряде. Как-то раз, проверяя вместе с командирами частей порядок движения партизан, Василий Константинович Блюхер обратил внимание на баймакцев, в состав которых входила рота Обласова. Шли они нестройно, сложив винтовки и подсумки с патронами на подводы. На ногах болтались обмотки, некоторые из отрядников, связав ботинки, перекинули их через плечо. Блюхер перевел глаза на Обласова.

— Ваша часть?

— Так точно, — ответил по-солдатски Василий.

— Сразу видать ее боевую готовность, — усмехнулся Блюхер и неожиданно подал команду: — В ружье!

Толкая друг друга, баймакцы кинулись к телегам и начали разбирать оружие.

— Николай Дмитриевич, — обращаясь к сопровождавшему его Томину, заговорил командующий, — у вас в отряде политическая работа среди бойцов поставлена, как я знаю, неплохо, но чем объяснить подобное явление? — Блюхер кивнул на продолжавшихся толкаться возле телег баймакцев.

— Эта часть пришла в Белорецк накануне выхода из города. Боевой выучки не имела. Конечно, я не одобряю их командира, — Томин взглянул на Обласова. — Но в бою эти ребята — молодцы.

Это воспоминание беспокоило, мешало уснуть. Василий поднялся и подошел к обочине дороги, у которой ярко горел костер. Возле него сидела группа незнакомых партизан, среди которых он увидел своих из Павловска.

— Что, товарищ командир, не спится? — тепло спросил один из них и подбросил хвороста в огонь.

— Да-а, — неопределенно протянул Василий и, сложив ноги по-казахски, стал бездумно смотреть на костер.

Вспыхнувшее пламя осветило по-разному одетых людей: в крестьянской одежде, в шинелях, иные были в английской форме цвета хаки — перебежчики из белой армии.

— Есть вопрос к вам, товарищ командир. Ребята, которые перебежали к нам от белых, слышали, будто наш главком Василий Константинович Блюхер — немец из какой-то Пруссии? — спросил знакомый Обласову партизан из соседней с Косотурьем деревни.

— А ты как думаешь? — пытливо посмотрел Василий на своего земляка.

— Я так думаю: кто бы он ни был, а ежели стоит за революцию, за советскую власть — значит, наш человек.

— Правильно. Только Василий Константинович Блюхер — русский, из рабочего класса.

— А почему тогда носит немецкую фамилию?

— Его прадед был крепостным крестьянином у помещика из Ярославской губернии. Мужик был со смекалкой, как говорят, умом и статью не обижен. Помещик дал ему прозвище Блюхер в честь прусского фельдмаршала времен Наполеона. Прозвище перешло к отцу Василия Константиновича и закрепилось по паспорту как фамилия.

— Белые пишут и говорят, что большевики предали Россию немцам и будто бы поэтому послали командовать Красной Армией Блюхера.

— Давно знакомая трепотня, — усмехнулся Обласов. — Что же так сидеть, споем, что ли? — И, поджав рукой щеку, Василий начал медленно:

Сидевшие у костра негромко подхватили:

Вблизи послышался конский топот. Круто осадив коня, всадник слез с седла и подошел ближе. В отблесках костра показалась фигура Томина. Не выпуская повод из рук, Николай Дмитриевич, опустился возле Обласова и сказал:

— Давайте, давайте!

Василий продолжал, затем в хор партизан влился голос Томина:

Неумирающая песня о Ермаке захватила всех.

Шагая вместе с Обласовым к штабу, Николай Дмитриевич, посмотрев на своего спутника, заметил:

— Не обиделся?

— Нет, — отозвался Василий. — Справедливо поругали меня за расхлябанность баймакцев.

 

ГЛАВА 20

Как рысь, спрятавшаяся в густых ветвях дерева, следит зорко за добычей, так и генерал Тимонов не спускал глаз с большой карты движения партизан Блюхера. Передвигал ежедневно флажки по направлению Сим, Инзер, Зилим — горных рек, впадающих в многоводную Белую.

«Местность для полного обхвата партизан вполне благоприятна. С севера река Сим. Дальше — болота, мелкие речушки, с востока — горные хребты. Давайте, господа лапотники, подходите ближе, — думал со злорадством Тимонов. — Не беда, что вышли из Уральских гор. Тут я вам преподнесу гостинец. — Генерал самодовольно потер руки. — Теперь задача обеспечить обхват красных и зажать их в долине Трехречья — Ирныкши. Возможно, Блюхер начнет переправу через Сим в районе Бердиной поляны, значит, надо усилить этот плацдарм артиллерией; с тыла ударит наша конница и пехотные части. Красные окажутся в окружении. Гм, — генерал вновь уставился на карту. — Удар, пожалуй, лучше нанести со стороны Ирныкши. Прижимаем противника к берегу — и Блюхера со своими партизанами прихлопнем. Чудесно. — Тимонов быстрыми шагами прошелся по кабинету. Попросил у дежурного адъютанта десятиверстку и углубился в нее. — Да, это, пожалуй, лучший вариант. Хотя не надо забывать участок Иглино, где партизаны могут пересечь железную дорогу. Но им поражения не избежать. Для завершения успеха не лишне послать в район Бердиной поляны полк Курбангалеева и отряд «Святой чаши».

Сформированный накануне нового года из семинаристов и кулацких сыновей отряд «Святой чаши» был верной опорой генерала Тимонова. Командовал отрядом «отец» Иеремий, мужчина огромного роста, с увесистыми кулаками, которые в пьяном виде нередко пускал в ход. В отряде было немало фанатиков, люто ненавидевших красных. Они только ждали момента, чтоб поставить и свою «чашу» на весы истории. И наконец свершилось: приказом генерала Тимонова «Святая чаша» была отправлена на фронт.

...Белогвардейцы открыли огонь в районе Бердиной поляны, где партизаны Блюхера наводили мост через бурливый Сим. Отряды Томина успешно отражали натиск противника в распадке рек Белой и Зилим. Навести мост долго не удавалось. Артиллерийский обстрел усиливался. Снаряды падали почти вплотную, окатывая строителей водой. Порой летели в воздух остатки бревен и досок. С тыла наседали отборные части каппелевцев и конница Курбангалеева.

В разгар боя под Блюхером была убита лошадь. Падая, командующий успел освободить ноги от стремени.

В местах ожесточенных схваток черной молнией мелькал на своем вороном коне Томин.

Отряд «Святой чаши», ощетинив штыки, шел на позиции партизан сомкнутым строем. «Отец» Иеремий вел своих людей в психическую атаку.

Рота Обласова залегла в наспех вырытых окопах. Неприятель приближался. Бойцы Обласова начали беспокойно поглядывать друг на друга. Прошло несколько минут. Держа в руках парабеллум, Иеремий, как бы бравируя опасностью, шел с высоко поднятой головой.

— Огонь! — властно подал команду Василий и первым выскочил из окопа.

— Ура-а-а! — Партизаны пошли в контратаку. Началась свалка. Здоровенные семинаристы начали теснить башкир из роты Обласова. Василий с помощью томинцев пробирался к Иеремию, который, разрядив пистолет, бил рукояткой наседавших партизан.

— Положим животы за други своя!.. — выкрикнул Иеремий, продолжая отбиваться.

На помощь ему пришли семинаристы. Слышалась отчаянная ругань, стук прикладов, выстрелы. В распадок, где проходил бой, неожиданно ворвалась конница Курбангалеева. Со страшным визгом и криком «алла!» она кинулась на партизан.

Положение было критическим. Казалось, вот-вот партизаны дрогнут и попятятся к реке, где артиллерия белых усилила огонь. От удара прикладом в плечо бессильно повисла левая рука Василия.

— Коммунисты вперед! — с зажатым в правой руке клинком Обласов врезался в самую гущу свалки. Дотянулся до Иеремия. Взмахнул клинком. Ловким движением Иеремий отвел удар и обхватил Обласова руками. Началась борьба. Но что это? Почему за спиной у Иеремия образовалась пустота и семинаристы, бросая на ходу оружие, бегут к невысоким холмам, поросшим лесом? Почему конница Курбангалеева, несмотря на ругань своего командира, устремилась обратно к исходной позиции? Чем объяснить, что Иеремий, бросив Обласова, понесся что есть духу следом за своими отрядниками?

Поднявшись с земли с помощью партизан, Василий увидел, как по дороге от села к месту боя мчались во весь аллюр кавалерийские эскадроны верхнеуральских партизан. С небольшими интервалами спешил на конях интернациональный батальон.

Высланная Блюхером сотня всадников под командой Вандышева в это время форсировала с ходу реку Сим и обрушилась на батарею белых. Орудия замолчали. От неожиданного налета партизан с тыла артиллерийская прислуга разбежалась. Переправа через Сим пошла уже более спокойно. Через некоторое время сводный партизанский отряд Блюхера, казалось, вышел из окружения. Партизанам осталось только преодолеть последний водный рубеж — реку Уфу.

Здесь белые снова навязали им бой. Отвлекая отборные части корпуса Каппеля от Красного Яра, где уже шло ожесточенное сражение за переправу, Блюхер принял на себя основной удар белых. Обозленный неудачей в Трехречье, противник сосредоточил у Красного Яра большое количество артиллерии, пехоты, там же был и основательно потрепанный полк мусульман и отряд «Святой чаши».

Здесь судьба вновь столкнула Василия Обласова с неистовым попом Иеремием. На этот раз командир «Святой чаши», расположившись на небольшой высоте, вел интенсивный огонь по «богохульникам».

В бой включились и обозники из сводного отряда партизан. Центр сражения переместился на правый фланг, поближе к реке. Кавалерийский полк под командованием Галунова и Вандышева повторил обходной маневр у реки Сим и, переправившись вплавь через Уфу, ударил с тыла по артиллерии белых. Батальон интернационалистов и рота Обласова сдерживали натиск пехотных частей полковника Каппеля.

Патроны у партизан были на исходе. К довершению беды замолк выдвинутый вперед пулемет; возле него на открытой площадке лежали два трупа и несколько коробок с пулеметными лентами. Ни та, ни другая сторона не могла подойти к пулемету, оказавшемуся на «ничейной» территории. Неожиданно внимание партизан привлек ползущий к пулемету человек. Держа в зубах кривой кинжал, он энергично работал локтями, порой припадал к земле и вновь полз к своей цели. Казалось, он играл со смертью. До пулемета оставалось несколько шагов. Вдруг незнакомец дернулся всем туловищем и затих.

— Пропал парень, — вздохнул кто-то с огорчением.

— Нет, живой. Опять ползет. Да ведь это Фарит, — услышал Василий недалеко от себя радостный голос партизана. — Откуда он взялся?

Обласов пригляделся. Сомнений нет: к пулемету ползет Фарит. Надо отвлечь от него противника. Василий подал по цепи команду «огонь!». К винтовочным выстрелам присоединился оживший пулемет. Пряча время от времени голову за щиток, Фарит яростно поливал пулеметным огнем белогвардейцев.

Обласов поднял цепи: «В атаку! Ура!». Партизаны бросились к возвышенности, где засели беляки. И снова рукопашный бой. И снова, завидев Василия, Иеремий с рыком набросился на него.

— Христопродавец!

— Врешь, не убьешь!

Со звоном скрестились клинки. Обласов отлично владел холодным оружием еще со времен империалистической войны, и отец Иеремий, как бы образуя вокруг себя сверкающий полукруг, лишь яростно отражал удары Василия. Короткий поединок закончился неожиданно. Фарит всадил свой кинжал в командира «Святой чаши». Падая, тот посмотрел помутневшими глазами на небо.

— Господи, прими мой дух на лоно свое!

В тот день от отряда «Святой чаши» остались одни «черепки».

Трагически закончилось сражение у Красного Яра и для Аруна Курбангалеева. Видя, как отдельные части его полка, несмотря на угрозы, стали с оружием в руках переходить на сторону красных партизан, Курбангалеев застрелился на глазах у своих солдат.

В тот день фортуна изменила и Алексею Крапивницкому. После безуспешных атак на отряд Каширина Крапивницкий бежал с жалкими остатками своего эскадрона в горы Южного Урала.

После боя у Красного Яра во время отдыха в избу, где находился Обласов, зашел Фарит. Остановился у дверей и, опустив голову, заявил своему командиру:

— Василь, сади меня каталажка.

— За что?

— Тархан резал.

Обласов поднялся с лавки.

— Ты расскажи толком, что случилось?

— Тархан наша деревня Мадина давно сватал. Большой калым сулил. Мадина не шел, Мадина говорил: «За Фарита пойду, за тебя не пойду, шибко старый». Тархан силой ташшил в свой дом Мадина. Тапир Мадина бабой стал. Когда я узнавал, шибко болел. — Фарит прижал руку к сердцу и с мольбой посмотрел на Обласова. — Что делать? Мадина жалко, себя жалко. Кинжал брал, роту бросал. От тебя свой деревня бежал, ночью тархан резал. Мадина не резал, Мадина шибко ревел, на коленях ползал, сапог мой целовал. Ай-яй, — покачал он сокрушенно головой, — что тапирь делать, не знам. Драчка белым был, глядел, пулемет ни тут ни там. Думал, псе равна пропадайт. Надо Василь помогайт, маленько локтем работал, потом пулемет стрелял, пуля меня не брал. Потом шибко думал, сказал: пойду к Василь, пускай каталажка садит.

— Успокойся. Какая тебе каталажка в походе, — выслушав Фарита, мягко заговорил Василий. — Вот что, посиди пока здесь, а я схожу к товарищу Томину, посоветуюсь насчет тебя.

— Латна, — вздохнув, Фарит опустился на лавку.

Обласов вышел из избы. Рассказал Томину о Фарите. Николай Дмитриевич поднял глаза на Обласова.

— Ты как бы поступил в этом случае?

— Жаль, конечно, парня, в бою он показывает пример остальным, с дисциплиной у него до этого случая все было в порядке. Но то, что он рассказал, — это уголовное преступление. Придется отдать под суд военного трибунала, — закончил Василий.

— Да, — кивнул головой Томин. — Очевидно, мы скоро выйдем на соединение с Красной Армией и тогда окончательно решим судьбу твоего связного. А пока отошли в обоз. — Помолчав, Николай Дмитриевич спросил полушутя:

— Ну а ты по своей «Мадине» не скучаешь?

— Как не скучаю, все мы люди, все человеки.

— Правильно, товарищ комрот, — хлопнув Обласова по плечу, сказал уже с оттенком грусти Томин. — Я свою Анну Ивановну частенько вспоминаю. Ну ничего, придет время — вернемся и мы под родные крыши. А теперь давай поговорим о порядке движения на Кунгур.

Командиры углубились в изучение карты. Обсудив с Томиным предстоящий поход, Обласов вернулся на свою квартиру. Фарит все еще сидел в избе, дожидаясь решения своей судьбы.

— Товарищ Томин разрешил тебе остаться в отряде ездовым в обозе.

— Спасибо, Василь. — Парень долго тряс руку Обласова. — Когда кончайт война, Мадина к себе берем, тебя в гости зовем. Кумыс пьем.

Но мечте Фарита не удалось сбыться. Во время похода тяжелый снаряд противника попал в обоз, где был Фарит. На земле остались разбитые телеги, трупы лошадей, отброшенные взрывной волной тела обозников. Среди них был и Фарит.

В средних числах сентября 1918 года сводный Южно-Уральский отряд партизан под командованием Блюхера, проделав полуторамесячный переход от Белорецка до Кунгура через таежную глухомань, горные кручи Урала, топкие болота возле деревни Тюйно-Озерская, был переформирован в 30-ю дивизию. Василий Обласов получил назначение в 269-й Богоявленский полк.

 

ГЛАВА 21

У начальника разведывательного отдела штаба Западной армии полковника Строчинского осведомитель номер один был на особом счету. Он принимал его только у себя в квартире.

— Если у входных дверей будут звонить с короткими перерывами три раза, открывай в любое время дня и ночи, — сказал он Глаше.

Человек, который должен так звонить, появлялся редко, но все же Глаша хорошо запомнила его. Это был выше среднего роста, слегка сутулый старик, одетый, как и все рабочие, в изрядно поношенную одежду. У него были тонкие, бескровные губы, острый подбородок, заросший густой щетиной. Взгляд серых колючих глаз из-под нависших бровей был угрюм и недоверчив.

Не снимая головного убора, на котором отчетливо были видны пятна от мазута, он проходил в кабинет хозяина, но долго там не задерживался. И каждый раз при выходе из дома бросал ястребиный взгляд по сторонам улицы, торопливо пересекал ее и исчезал в безлюдном переулке.

Попросив у хозяйки разрешения якобы повидаться с родственницей, недавно приехавшей из деревни, Глаша поспешно направилась в Заречье к сапожнику.

Выслушав ее, Иван Васильевич пожал плечами:

— Кто же это может быть? В железнодорожных мастерских вроде такого нет. Может быть, он с плужного завода? Кепка, говоришь, у него в мазуте?

— Ага, и ватник поношенный.

— Вот что, Глаша. Ты посиди пока у нас, я к ребятам сбегаю, посоветуюсь насчет старика. Похоже, он большая птица, ежели сам Строчинский ведет с ним беседы, да еще у себя дома.

Шмаков вскоре вернулся. Из подпольщиков никто не знал таинственного посетителя шефа разведки.

— Ты, Глаша, не перепутала что-нибудь, рассказывая о старике? — спросил ее Шмаков.

— Нет. Какой есть, таким и описала.

— А других примет у него нет?

Женщина задумалась.

— Вспомнила, — заговорила она оживленно. — Правый глаз у него полузакрыт, но когда старик откидывает голову, то смотрит, как и все. Только поглядка у него недобрая, — закончила она.

— Это очень важная примета. Ты продолжай наблюдение за ним. Что узнаешь нового, — сейчас ко мне.

— Ладно. — Глаша ушла.

Мысль о «старике» не оставляла Шмакова в покое, и он решил поговорить о нем с Соней Кривой.

Соблюдая предосторожность, Иван Васильевич несколько раз прошел мимо дома, где была конспиративная квартира Сони, оглядел улицу и, подойдя к дверям, постучал условным стуком. Дверь открыла хозяйка дома. Назвав пароль, Шмаков прошел в комнату.

— Видимо, это опытный провокатор и важный для Строчинского агент, — заметила Соня и, помолчав, добавила: — Надо во что бы то ни стало установить личность старика. Если старик действительно находится в среде рабочих, то он опасен вдвойне. Ведь почти вся наша работа связана неразрывно с рабочими. Провокатор, очевидно, имеет возможность, не вызывая подозрений, бывать на собраниях. И вполне понятно, для Строчинского он представляет большую ценность. Ты говоришь, что Глаша ведет наблюдение за стариком?

— Да.

— Надо подобрать человека для надзора за домом Строчинского. Листовку принесли?

Иван Васильевич достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок и передал Соне. Пробежав глазами текст, Соня с довольным видом вернула листовку Шмакову.

— Передай дяде Мите большое спасибо.

Подпольная типография в то время находилась на квартире Шмакова. Печатал листовки «дядя Митя», он же и доставал шрифты.

— Листовки нужно направить сначала в железнодорожные мастерские. Пускай Поля передаст их товарищу Зыкову. Часть их пойдет, на плужный завод и в военные казармы. Это сделает Рита Костяновская. Бумаги для печатания хватит?

— Думаю, что достаточно, — отозвался Иван Васильевич.

— Хорошо. — Соня поднялась от стола. — Знаешь что, Иван Васильевич, у меня сейчас такое настроение — взяла бы в руки красный флаг, вышла бы на площадь и воскликнула: «Люди! Ведь скоро будем праздновать первую годовщину Октябрьской революции!» Иван, Васильевич! А как это здорово, что мы несем в такое трудное время слова правды народу, глубокую веру в светлое будущее — да ведь это замечательно!

— Любо мне глядеть на тебя, Соня. Какая ты сильная и смелая.

— Ну что ты, Иван Васильевич, зря ты расхваливаешь меня. Я этого не заслужила. — Соня прошлась по комнате. — Сегодня мне хочется помечтать. Послушай, — вновь усаживая Шмакова на стул, заговорила более спокойно Соня. — Надела бы я, как в сказке, шапку-невидимку, прошла бы через колчаковские кордоны, явилась бы к товарищу Ленину и сказала: «Дорогой Владимир Ильич! Мы, челябинские большевики, перетерпим любые муки для великой цели — освобождения Урала и Сибири от врагов. Клянемся тебе: мы не пожалеем своей жизни для того, чтобы будущее поколение челябинцев и всей страны могло жить счастливо, нет, не в Колупаевке с Сибирской слободкой, Порт-Артуром, а в новом светлом городе, о котором писал триста лет назад Кампанелла. Я верю, такой город будет!

Иван Васильевич не спускал глаз с одухотворенного лица Сони. Ее пылкость, казалось, передавалась ему напомнила собственную молодость. Размышления Шмакова прервал голос девушки.

— Помечтали и хватит, а теперь поговорим о деле. Тебе, Иван Васильевич, надо прийти сегодня на заседание городского комитета. Будет обсуждаться вопрос о подготовке к празднованию годовщины Октября. Расскажешь подробно о типографии, ее нуждах. Договорились?

— Да. — Шмаков взялся за кепку.

— Чуть не забыла. Скажи о собрании Васанову. Пускай он договорится с товарищами из полка Шевченко, чтобы они делегировали на заседание человека от своей организации.

— Ладно. Я пошел, — ответил Шмаков и, простившись с Соней, толкнул дверь, огляделся и вышел.

Холодный осенний ветер гнал по тротуарам опавшие листья, сметал их в кучи возле заборов, стучал оконными ставнями и стремительными вихрями носился по пустынным улицам города. Порой пролетал снег, однотонно гудели провода, в конце глухого переулка чей-то пьяный голос выводил:

Шмаков прошел Уфимскую, поднялся на мост и свернул к своему дому на Горшечной. Послышался цокот копыт. Надвинув папахи на лоб, проехали казаки. Проводив их взглядом, Иван Васильевич прибавил шагу.

* * *

Вечером в последних числах октября на одной из конспиративных квартир собрались представители подпольных организаций Челябинска.

Собрание открыла Соня. Окинув взглядом сидевших в небольшой комнате людей, сказала с теплотой:

— Скоро, товарищи, первая годовщина Октябрьской революции. Говорить о ее значении здесь не буду. Все вы об этом знаете, повторяться нет смысла. Хотелось бы только сказать, что наши сердца и думы в предстоящие дни будут наполнены душевной радостью за вечно живое дело построения социализма в стране. Товарищи, есть мнение городского подпольного комитета партии отметить годовщину Октябрьской революции однодневной политической забастовкой!

Среди собравшихся началось оживление.

— В день седьмого ноября надо поднять челябинский пролетариат и надежные воинские части на вооруженное восстание, — раздался чей-то молодой голос.

— Нет, этого делать нельзя! — ответила спокойно Соня. — Восстание заранее будет обречено на неудачу. Во-первых, фронт от Челябинска далеко и Красная Армия не сможет прийти нам на помощь. Во-вторых, у рабочих мало оружия. Восстание можно начинать тогда, когда фронт приблизится к Челябинску и боевые дружины рабочих будут обеспечены оружием. Есть еще предложения? Нет. Членов городского комитета прошу остаться, остальные свободны. Расходиться, товарищи, поодиночке.

Утро седьмого ноября выдалось морозное. На деревьях и кустах городского сада и палисадников лежал куржак.

Торговый центр Челябинска еще спал, когда со стороны железнодорожной станции раздался гудок. Ему вторили гудки паровозов и завода «Столль». Как всегда, рабочие направились в цехи, но, не приступая к работе, собирались вокруг импровизированных трибун. Открылись летучие митинги. Ораторы свои, близкие люди, ярко, немногословно рассказали о праздновании годовщины Великого Октября и предложили участникам митингов разойтись по домам. Рабочие в праздничном настроении вышли из цехов. Слышались песни, смех, кто-то, прихватив с собой гармонь, с увлечением играл «Подгорную».

В деревообделочном цехе остались несколько молодых рабочих. Заглянув перед уходом в цех, мастер Деревянин, укоризненно покачав головой, сказал:

— Что же вы, ребята, все бастуют, а вам доли нет, что ли, праздновать?

— А мы, дядя Ваня, остались только покурить, сейчас догоним своих. — Соскочив с верстака, парни вышли из цеха.

В тот день молчаливо стояли станки во всех железнодорожных мастерских. Не работал плужный завод. Погасли паровозные топки, замерли на путях товарные поезда. Безлюдно было на мельницах, бастовали на кондитерской фабрике Высоцкого.

Хозяин фабрики примчался к Строчинскому. Сбросив на ходу пальто, он торопливо постучал в дверь кабинета.

— Виктор Николаевич, да что это такое?! — произнес он взволнованно и в изнеможении опустился в кресло.

— Знаю, знаю, дорогой, — развел руками Строчинский. — Делаю все зависящее от меня. Думаю, что рабочие образумятся.

Но в тот день забастовщики на работу не вышли. Не помогли и угрозы военного командования о предании суду всех, кто не явится к своим рабочим местам.

Рабочий класс Челябинска и на этот раз доказал свою революционную сплоченность. Но враги не дремали.

Проводив. Высоцкого, Строчинский быстро вернулся в свой кабинет и, схватив телефонную трубку, выкрикнул яростно:

— Немедленно соедините с Госпинасом. Госпинас?! Какого вы черта там спите?! Рабочие бастуют, понимаете, бас-туют! А вы благодушно взираете на это безобразие! Найдите немедленно старика и доставьте его ко мне. Что? Он был уже у вас? Алло, не слышно. Ага, понимаю, значит, список зачинщиков он принес? Хорошо, — переходя на более спокойный тон, заговорил Строчинский. — Выдайте ему дополнительно вознаграждение в размере месячного жалованья. Оформим позднее. Что? Для ареста активистов маловато людей? Хорошо. Позвоню Агапову, и он пришлет. — Полковник повесил трубку и отошел к окну. Побарабанил пальцами по стеклу. «М-да, первая крупная трещина в тылу. Если не заделать вовремя, последствия могут быть плохие», — подумал он. Строчинский повернулся к дверям. — Глаша! Достань из буфета бутылку. Ну, знаешь, ту, что с золотым ярлыком, из закуски что-нибудь.

Глаша поставила все, что просил хозяин, и вышла.

«Пожалуй, съезжу к Госпинасу, посмотрю, что за список принес старик, — наливая рюмку, продолжал размышлять он. — Как бы от избытка усердия не вспугнули главных организаторов забастовки. Старик советует пока их не трогать. Ждут большую «птицу» из Омска. Вот тогда мы их, голубчиков, и прихлопнем». — Выпив наскоро вторую рюмку, полковник поднялся из-за стола. — Глаша! Скажи жене, что я уезжаю по делам, вернусь не скоро. Пускай гости обедают без меня.

— Ладно.

Когда за Строчинский захлопнулась дверь, Глаша заметалась по комнате. Она слышала телефонный разговор хозяина с Госпинасом — начальником контрразведки железнодорожного узла, видела его не раз, знала, что сегодня бастуют рабочие, отчетливо представляла, какая грозит им опасность со стороны этого проклятого старика. Что делать? Оставить квартиру без присмотра, бежать к Шмакову, — уволят. А она должна работать у Строчинского. Глаша уже понимала, что нужна Шмакову, нужна людям, которых называют большевиками. Она должна им помочь даже потому, что Вася тоже большевик. Как же быть?

Размышления прервал звонок у парадного входа. Вошла хозяйка в обществе офицера.

— Виктор Николаевич дома? — спросила она Глашу.

— Уехал по делам. Велел обедать без него.

— И кстати. — Строчинская лукаво переглянулась со своим гостем. — Вот что, Глаша, ты собери на стол и можешь быть свободна до вечера.

Стараясь скрыть радостное волнение, Глаша торопливо принялась за посуду.

Через некоторое время, протискиваясь через группы людей, читавших у газетных витрин приказ, начальника гарнизона, она уловила несколько фраз:

— ...те, кто не выйдет на работу, будут преданы военно-полевому суду...

Глаша прибавила шагу.

Шмакова она застала празднично одетым, вся семья сидела за столом. Глаша рассказала Ивану Васильевичу о разговоре хозяина с Госпинасом.

— Хорошо. Надо будет предупредить кое-кого о возможном аресте. Тут дело, конечно, не только в одном старике. — Иван Васильевич вышел из-за стола и, одеваясь, спросил Глашу: — Леонтий ничего не пишет? — напомнил он про лесника.

— Нет. Когда уезжала с кордона, договорилась, что писать друг другу не будем. Упаси бог, перехватит письма Лукьян.

— А ты все еще побаиваешься? Здесь не Косотурье. Живо управу на него найдем.

— Не шибко найдешь. Лукьян за эту власть крепко держится, а власть — за него, — отозвалась Глаша.

— Оказывается, ты хорошо начинаешь разбираться в политике, — улыбнулся Шмаков, разыскивая, кепку.

— Ага. Я, Иван Васильевич, мало видела в жизни хорошего. Вот и вся тут политика. И по книжкам учусь, которые Поля дает, — взглянула она ласково в сторону дочери сапожника.

— Давай, давай. Учиться никогда не поздно. — Иван Васильевич взялся за дверную скобу и посмотрел на жену, сидевшую за самоваром.

— Там ты все прибрала? — спросил он многозначительно, показав глазами на верстак, под которым был ход в подполье, где стоял печатный станок с кассой для букв.

— Спрятала, — спокойно ответила женщина.

На следующий день, восьмого ноября, белогвардейской контрразведкой было арестовано тридцать девять забастовщиков. Все они были посажены в арестантский вагон и отправлены в уфимскую тюрьму для расправы.

В день отправки на станции Челябинск собралась толпа провожающих. Пришла и Глаша со Шмаковым. Раздавались выкрики:

— Товарищи, не унывайте, победа над врагом близка!

— Мы здесь будем продолжать борьбу за советскую власть.

Толпа прибывала. Она заполнила перрон и ближайшие к нему пути, где стоял вагон с арестованными. Какой-то человек, взобравшись на ступеньки ближнего вагона, говорил с большим подъемом:

— Товарищи! Вчера мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции! Сегодня мы провожаем в тернистый путь тех, кто вместе с нами ковал победу над классовым врагом. Пускай беснуются тираны! Скоро настанет час их гибели. Товарищи! Мы приложим все усилия, чтобы переломить хребет белогвардейщине и водрузить знамя свободы над родным городом.

Напуганный начальник гарнизона выслал на помощь конвойной команде сотню «самостийников» из куреня имени Шевченко. Прибыв на место, пан сотник Лушня беспокойно заерзал в седле. Вид толпы был внушителен и ничего доброго не предвещал. Пану Лушне стало как-то не по себе. Перевел взгляд на бунчужного Кургузова, который растерянно вертелся возле него. Жалкий вид помощника вызвал у пана сотника презрение, и он выругался.

Лушня по опыту семнадцатого года знал, чем может кончиться стычка с воинственно настроенными участниками стихийного митинга, и огня не стал открывать.

Из окон арестантского вагона полились звуки «Варшавянки»:

— Да здравствует и живет во веки Великая Октябрьская революция! — выкрикнула страстно какая-то женщина и, поднявшись на дрезину, взмахнула рукой: — Да здравствует товарищ Ленин!

В толпе раздалось дружное:

Стоявшая недалеко от перрона Глаша, вздрогнув, с силой сжала руку Шмакова:

— Смотри, вот там «старик».

— Где? — живо спросил ее спутник.

— Там, возле будки стрелочника.

Высокий, тощий старик в зимней ушанке молчаливо наблюдал за движением толпы.

Шмаков сделал попытку подойти к нему поближе, но в это время раздался гудок паровоза, толпа хлынула, к арестантскому вагону, увлекая за собой старика, который как бы растворился в ней.

На вокзальной площади раздалась команда пана сотника:

— Кру-гом!

Вскинув винтовки на плечо, «самостийники» направились к своим казармам.

Толпа молчаливо растекалась по улицам и переулкам города. Вернутся ли те, кого увезли неизвестно куда?

 

ГЛАВА 22

Пан Лушня запил. Закрылся в комнате, вынул из заветного шкафчика бутылку вина и, опорожнив, запел басовито:

Поведав, как у мужика проходившие мимо девушки спрятали торбу с пирогами, пан Лушня схватился за бока и долго колыхался от утробного смеха. Затем настроение быстро изменилось. Пошатываясь, он подошел к двери, открыл ее энергичным пинком и гаркнул дневального:

— Бунчужного ко мне!

Придерживая на ходу шашку, полусогнувшись, вбежал Кургузов и, лихо козырнув, замер в положении «смирно»:

— Честь имею явиться.

— Садись, — мрачно сказал Лушня, продолжая расхаживать по комнате.

Бунчужный с собачьей преданностью следил за каждым движением пана сотника. Тот молча вынул вторую бутылку, подвинул Кургузову стакан:

— Пей.

— Премного благодарен, пан сотник. — Кургузов с опаской выпил.

— Налить еще?

— Не смею отказаться.

Лушня усмехнулся:

— Попробуй откажись. Я тебя так взгрею, что всем чертям будет тошно.

— Так точно, — с готовностью ответил Кургузов и подвинул к себе стакан.

— Ты скажи, кто я? — тяжелый взгляд Лушни остановился на бунчужном.

— Вы есть храбрый командир, пан сотник куреня имени Шевченко.

— Ладно, — мотнул головой Лушня. — Скажи, за что ты борешься?

— За самостийну Украину, трудовые рады, универсалы о земле и воле, — отрапортовал Кургузов.

— Нет, мы с тобой оба ландскнехты.

Услышав незнакомые слова, Кургузов захлопал главами и, не зная, что отвечать, выпалил:

— Так точно! — Поразмыслив немного, гаркнул: — Никак нет! — и с надеждой посмотрел на Лушню: угодил или не угодил ответом?

— Ну и хитрый же ты, Кургузов, хитрее теленка. — И, помолчав, спросил: — А Святенко кто?

— Пан атаман куреня, — отчеканил бунчужный.

— Правильно! Такой же наймит, как и мы с тобой. — И, отвернувшись от собеседника, пробормотал: — Гетман Мазепа перевернулся бы в гробу от зависти к нашему пану атаману. Кургузов! — Осоловевшие глаза Лушни вновь остановились на бунчужном. Пошатываясь, он поднялся на ноги и шагнул к своему собутыльнику.

— Слушаю, пан сотник. — Кургузов попытался подняться с сиденья, но тяжелая рука Лушни вновь придавила его к стулу. — Сиди. — Сотник оперся обоими кулаками о стол. — Ты бунчужный?

— Так точно.

— Нет, ты халява. Почему теряется оружие на центральном складе?

— Не могу знать.

— А кто будет знать, я, что ли? — распаляясь, заорал пан сотник. — Надо шевелить мозгами, — постучал он пальцем по лбу Кургузова. — Ни к черту не годится твоя агентура. А впрочем, черт побери. Что нужно сделать? — пан сотник уставил взгляд на пустую бутылку.

— Сбегать в лавку и купить.

— Наконец-то догадался! Сходи.

Оставшись один, Лушня подпер щеку кулаком и задумался. Заметив бунчужного в дверях, он спросил:

— Принес?

— Так точно, — ставя на стол новую бутылку, ответил

Кургузов.

— Пан сотник, — показавшийся в Дверях следом за бунчужным дневальный козырнул: — Вам бумага из штаба куреня. — И подал Лушне пакет.

— Убери бутылку в шкаф и можешь идти, — сказал сердито пан сотник дневальному и открыл пакет.

«Командиру 2-й сотни поручику Лушне.

Капитан Святенко .

Обращаю ваше внимание на плохую постановку караульной службы козаками вашей сотни на постах: центральном складе оружия и боеприпасов, где отмечены случаи хищения со стороны неизвестных лиц; в гараже бронемашин штаба армии, где зафиксирована порча моторов. Начальник гарнизона предупредил, что в случае халатного отношения к служебным обязанностям ваших часовых, он будет вынужден довести до сведения командующего Западным фронтом об освобождении куреня от несения караульной службы на важных в военном отношении объектах и его переводе на охрану второстепенных постов. Примите надлежащие меры.

Адъютант Недоступа ».

По мере чтения хмель из головы Лушни улетучивался.

— Доигрались в демократию! Посты не стали доверять. — И, рассвирепев, он завертел зажатой в кулак бумажкой под носом бунчужного. — На-ко понюхай, чем пахнет, тараканья душа. Дровяной склад скоро пошлют охранять. Взять бы плеть да перепороть всех вас. Распустил козаков. Кто стоял на охране оружейного склада последние дни?

— Рядовые Афанасий Курочка, Назарчук и Феодосий Романенко.

— Вызвать!

Зная крутой нрав пана сотника, бунчужный быстро сбегал за козаками. Лушня сидел у стола и на приветствие козаков не ответил. Лицо сотника все еще было багрово от гнева.

— Сонные тетери! — Заплывшие жиром глаза Лушни зло уставились на козаков. — У вас под носом выносят из склада оружие, а вы, как слепые, ничего не видите. Вы осрамили курень, — входя в раж, повысил голос Лушня, — вам не козаками быть, а поводырями у бандуристов. Что молчите? Забор вокруг склада плохой, а глаза у вас где? Твоя фамилия — Курочка? — переходя на язвительный тон, спросил Прохора Лушня.

— Так точно.

— Понятно. — Пан сотник повернулся к бунчужному. — Так как курочки ночью видят плохо, сидят больше на насесте, посадите его дня на три на гауптвахту.

— Слушаюсь, — с готовностью ответил Кургузов.

— А чтоб курочка не скучала, пускай и эти два петушка посидят с ней. Кру-гом! — резко скомандовал Лушня. — Шагом марш! На глаза мне больше не попадайтесь, бисовы дети, а то не так еще взгрею, — бросил им вслед.

Шагая на гауптвахту, Прохор думал: «Не иначе кто-нибудь из городских донес насчет пропажи». В курене конспирация была на высоте, Черепанов не допускал и мысли, что кто-то из его «пятерки» мог донести в контрразведку. Обычно во время своего дежурства Прохор заранее предупреждал подпольщиков через Васанова. Темной ночью они появлялись с условным паролем и, погрузив оружие, часть боеприпасов на стоявшую невдалеке телегу, закрывали добычу соломой, и исчезали. Правда, Прохору не нравился один из них — молодой парень залихватского вида, одетый всегда щеголевато, в модной венгерке, в серой папахе набекрень. Несколько раз он пытался узнать у стоявшего на «часах» Прохора, много ли коммунистов в курене. При очередной встрече с Васановым Прохор рассказал ему о молодом человеке в венгерке.

— А-а, знаю, это Николай Образцов, — ответил Иван Харитонович. — Он у нас старшим в группе по добыче оружия. Он недавно порвал с партией левых эсеров и вместе с отцом помогает нам в работе.

— Но какое дело Образцову до нашей организации?

Васанов пожал плечами.

И вот теперь, вспоминая свою последнюю встречу с Васановым, Прохор решил после гауптвахты сходить еще раз к Ивану Харитоновичу. Мысли перенеслись к Лушне: «Толстый боров, ну за что посадил? Улик нет. Злость сорвать на нас надо да еще поиздеваться захотел. И этот гусь хорош, — подумал он и посмотрел на шагавшего рядом с ним бунчужного. — Все вынюхивает, прислушивается, полицейская ищейка. Скорее бы на фронт. Давно уже у ребят чешутся руки схватиться с беляками». Мысль об отправке на фронт не оставляла Прохора ни на день. О восстаний куреня в самом Челябинске не могло быть и речи. Положение на фронте ухудшилось. Пала Уфа, за ней Самара, колчаковцы почти без боя заняли Пермь. Надо было терпеливо ждать своего часа. К этому призвал свои «пятерки» подпольный партком куреня.

Спаянные крепкой дисциплиной, члены подпольных «пятерок» терпеливо ждали отправки на фронт. Штаб Западной армии не торопился вводить в действие полк имени Шевченко, считая его надежным резервом на случай военных неудач на фронте.

Под Новый год Прохор зашел к Васанову. Иван Харитонович только вернулся из служебной поездки в Омск.

Принял он Прохора радушно. За чаем долго расспрашивал о полковых новостях и, поднявшись из-за стола, сказал гостю:

— Посмотри, что я привез из Омска, вернее со станции Куломзино. Вышел в соседнюю комнату и вернулся, держа бережно в руках что-то аккуратно завернутое в бумагу. Развернул.

Черепанов увидел газетную вырезку с небольшой фотографией Владимира Ильича Ленина.

— Случилось так, — начал он не спеша. — Наш поезд Челябинск — Омск прибыл на станцию Куломзино на рассвете. Там пришлось задержаться, так как накануне нашего прибытия было подавлено восстание омских и куломзинских рабочих. На станции возле товарных вагонов лежали неубранные трупы куломзинских повстанцев. Нам пришлось помочь рабочим, которые переносили их в санитарный поезд. Когда мы положили на носилки одного из убитых, из внутреннего кармана его пиджака выпал бумажник. Раскрыли, и в нем оказался небольшой портрет Ленина. Один из рабочих подал мне его со словами:

— Возьми с собой и передай челябинцам, что мы не сложим оружия до тех пор, пока не покончим с колчаковцами.

Отдавшись воспоминаниям, Васанов замолчал.

Прохор не спускал глаз с портрета. Имя Ленина он услышал впервые от Кирилла Панкратьевича Красикова. Имя Ленина звучало и в далеком немецком городе Аугсбурге, где был лагерь для военнопленных, из которого освободила его Октябрьская революция. И сейчас Прохору казалось, что он связан незримыми нитями с тем куломзинским рабочим, который до последней минуты хранил портрет Ильича и, как эстафету, передал его живым. Вздохнув, Прохор поднялся на ноги.

— Спасибо, Иван Харитонович, за все. Мне пора в казармы, — и, посмотрев еще раз на портрет Ленина, вышел.

 

ГЛАВА 23

С тех пор как белые взяли власть в свои руки, Лукьян пошел в гору. Не лишенный мужицкой смекалки, он еще ранней весной начал скупать по деревням телят и отправлял их на Камаганскую заимку к Февронии.

— Пускай пасутся у тебя в степи. Травы тут добрые, воды хватит, а пару пастухов завсегда найдем, — говорил он дочери. — С деньгами-то у меня плоховато стало, — намекнул он Февронии на взятые ею деньги для выкупа Василия из троицкой тюрьмы. — Хошь, в компанию возьму? Дело прибыльное, бумага от военных властей насчет закупки скота у меня есть.

— Кто ее составлял? Поди, твой крючкотвор Каретин? Похоже, немалую долю барыша себе отхватил.

Лукьян развел руками:

— Не знаю, неграмотный я. Одно известно — пришлось на подмазку военных чиновников раскошелиться. Без этого в нашем деле никак нельзя.

— Войти в пай можно, — ответила Феврония, — но сначала надо бумагу поглядеть и посоветоваться со знающим человеком.

Осторожность дочери пришлась Лукьяну по душе. «А может, в самом деле объегорили меня? — промелькнула беспокойная мысль. — С Каретиным да чиновниками дружи, а камень за пазухой держи, — продолжал размышлять Сычев. — Пожалуй, без Февронии не обойтись. Как ни говори, родная дочь и деньги у ней есть, и торбаков немало пасется в степи, пускай берет бумагу себе», — решил он и передал Февронии договор с интендантством на поставку скота.

Новая власть вернула ей заимку, пахотные земли, луга и пастбища, лесные колки, входившие в прежнюю нарезку; но крупный рогатый скот Феврония отбирать у мужиков не стала. Боялась — спалят заимку. Наладились отношения с отцом. Правда, привязанности к нему, как и раньше, у нее не было, но, следуя народной поговорке «свой своему поневоле друг», Феврония стала мягче относиться к отцу. Оба чувствовали, что нужны друг другу в торговых делах.

Феврония с головой ушла в хозяйство. Но каждый раз, проезжая летом мимо степного шалашика, где провела несколько сладостных минут с Василием, охваченная воспоминаниями, она долго стояла, не спуская с него глаз. Затем горестно оглядывала степь и, опустив бессильно руки, медленно брела к своему тарантасу. Приближаясь к заимке, Феврония становилась спокойнее, лицо стало, как обычно, надменным. Порой ночью она просыпалась от чувства тревоги за судьбу Василия; оно не оставляло ее и днем. Стараясь забыться, она все чаще и чаще оставляла заимку на попечение старого Изосима и уезжала в Челябинск.

Так и на этот раз. Подрядив гуртоправов гнать скот до станции, она уехала с отцом в Челябинск. Пока Лукьян занимался покупкой сена, обивал пороги ветеринарного надзора, Феврония объезжала магазины и, выбрав себе платье из кашемира, заглянула к ювелиру и, к его удивлению, не торгуясь, заплатила солидную сумму за изящный кулон с бриллиантом.

Приехала она в гостиницу под вечер. Лукьяна, занимавшего соседний с ней номер, не было. «Уехал, с каким-то господином, похоже, оба выпивши», — на вопрос Февронии об отце ответила горничная.

«Кто это может быть с ним? Скоро скот прибудет, а он в гулянку ударился, в ресторан закатился. Съездить надо, поискать. Деньги при нем большие, как бы не вытащили у пьяного».

Феврония сначала заглянула в городской сад, где был ресторан, прошлась между столиками, посмотрела отдельные кабинеты. Лукьяна не было. «Куда утянулся?» И, подойдя к ожидавшему ее извозчику, спросила:

— Есть еще в городе ресторан?

— Есть, на острове, справа от моста через Миасс.

— Поезжай.

Как и все челябинские извозчики, тот ехал не торопясь, жалуясь на дороговизну овса и сена. Февронии надоело его слушать, и, уткнув нос в муфту, она отдалась воспоминаниям. После бегства Василия из троицкой тюрьмы прекратились деловые встречи с Крапивницким, и она уехала в Камаган. Потекли однообразные дни. Правда, как-то под осень, направляясь в Троицк, на заимке сделал остановку казачий отряд. Вечером пьяный командир хотел, по выражению стряпки, подсыпаться к хозяйке, но получил такой отпор, что тут же приказал седлать коней и выехать с заимки.

Шли дни. Февронию начала одолевать скука. Когда Лукьян предложил вступить в компанию по закупке скота для армии, она охотно согласилась. Наделенная от природы холодным, расчетливым умом, грамотная Феврония оказалась хорошей помощницей в его торговых делах. Как она и предполагала, договор с интендантством был для отца невыгодным.

— Стало быть, объегорили, говоришь?

— Похоже, — коротко ответила дочь. — Вся разница в цене между живым и чистым весом скота идет военным чиновникам и ветеринарам. Немалые проценты получает и твой дружок Каретин.

— Ишь ты, — поскреб затылок Лукьян. — Ничего, отыграемся на кишках да коже. Съезжу как-нибудь на днях в Троицк, договорюсь с кожевниками и салотопами. — Помолчав, добавил: — Тут какой-то благородный господин у меня прошлый раз был. Уговаривал насчет хлебного дела. Шибко, говорит, выгодно. Мельницы арендовать, зерно молоть и опять же на армию сдавать по доброй цене. Положительный господин. Одет богато. Из себя такой благообразный, с кольцами на руках, в черной тонкого сукна тройке. Пай, говорит, не такой уж большой. А прибыли за год можно взять в три, четыре раза больше.

— Хватит нам и своего дела, — оборвала его Феврония. — Не гляди, что другой господин хорошо одет, может, он самый настоящий жулик.

— Што ты, што ты, — замахал испуганно рукой Лукьян, — да у него кондитерская фабрика в Челябинске есть, да исшо он вместе с Губкиным, Кузнецовым чай из Китая получает для развески. Нет, што ни говори, господин положительный.

И вот, вспоминая последний разговор с отцом, Феврония подумала: «Не затащил ли этот господин его в ресторан?» Из раздумья ее вывел голос извозчика:

— Приехали. Теперь надо идти бережком, а там и ресторан. Дожидаться или нет? — получая деньги, спросил он.

— Подожди, — бросила Феврония и направилась к острову.

Лукьяна она нашла в ресторане в отдельной, наглухо задрапированной комнате в обществе пьяных господ и вызывающе одетых женщин. Не замечая дочери, стоявшей в дверях, он держал на коленях визжавшую от щекотки какую-то толстушку. В табачном дыму трепетала в танце цыганка, и слышался звон гитары. Феврония молча подошла к отцу, рывком отбросила женщину и, резко сказав Лукьяну: — Одевайся, — повернулась к выходу.

— Позвольте, позвольте, сударыня, кто вы есть такая? — загородил ей дорогу господин с холеной бородой и глазами навыкат. Он был во фрачной паре, белой манишке с модным галстуком-бабочкой.

— Вам какое дело? — властно спросила Феврония незнакомого господина.

— Феврония, не шаперься, потому это мой лучший друг, значит, Павел Матвеевич Высоцкий, — проговорил заплетающимся языком Лукьян. Опираясь на накрытый столик, он с трудом поднялся со стула. — Потому как он городской, а я деревня, значит, гарнизуем мы опчество по скупке хлеба. — Шатаясь, Лукьян повернулся к Высоцкому: — Не обессудь, выпьем еще по маленькой. А это моя вдовая дочь. — Лукьян с трудом поднял отяжелевшие глаза на Февронию.

— Хватит, — решительно сказала Феврония и отставила рюмку от отца. — Поехали домой.

— Вы, может быть, составите компанию и посидите с нами немножко? — склонив красивую голову перед Февронией, произнес вкрадчиво Высоцкий.

— Спасибо, не желаю. — Подхватив отца под руку, вышла. Помогла одеться: и усадила с помощью извозчика в сани.

Доро́гой Лукьян, куражась, говорил:

— Матери даже обязательно куплю граммофон. Пущай музыку да песни слушает под свою лестовку, а?

Феврония укоризненно покачала головой.

— Теперь, значит, все перемешалось. Кто старовер, кто мирской, не поймешь.

— Это правильно, господин купец, — отозвался со своего сиденья извозчик и задергал вожжами. — Ну ты, халудора, передвигай клешнями.

— Значит, выпил я сегодня. А кто не пьет? Татары, и те нынче водку пьют, своего Махомета признавать не стали.

Февронии надоело слушать пьяную болтовню отца. Откинувшись в глубь саней, она с наслаждением вдыхала морозный воздух, любуясь звездами и круторогим месяцем, висевшим над городом. Думать ни о чем не хотелось.

Утром спросила отца:

— С чего это ты загулял?

— А так, дурость, — досадливо махнул рукой Лукьян и отвел от дочери глаза. — Господин Высоцкий меня сманил.

— У тебя свой-то ум есть или нет?

— А ты што с отцом так стала разговаривать? — повысил голос Лукьян. — Хозяин я себе или нет?

— Хозяин, а какие деньги есть, давай сюда.

— Это почему?

— Потому, что пристрастие стал иметь к вину. А напьешься — болтаешь много лишнего.

— Что я сболтнул? — уже тревожно спросил Лукьян.

— Насчет нашей веры: мать хотел заставить под граммофон молитвы читать.

— Неуж? Господи, прости меня, грешного, — перекрестился он. — Чисто бесовское наваждение вчерась напало. Возьми ты их, окаянных, — вынимая бумажник с деньгами, заговорил он. — Через них опять в вертеп попаду.

Феврония оставила деньги отцу на покупку сена и расчет с гуртоправами, остальные положила в свою шкатулку.

— Вот што, — одеваясь, продолжал Лукьян, — мирские послезавтра будут Новый год справлять, а до нашего еще три месяца осталось. Пойдешь на ихний праздник? Главный инде... индетант — фу, лешак его возьми, не выговоришь скоро, — значит, два билета прислал.

— Схожу, — подумав, ответила Феврония.

Окрыленное успехом на фронтах, колчаковское командование решило встретить Новый год с помпой. Зал офицерского собрания был украшен яркими гирляндами, разноцветными китайскими фонариками. Всюду зеркала, цветы к до блеска начищенный паркет. В буфете появилось «Клико» и японские сигареты. У парадного подъезда пестрели флаги — русский и чешский.

Феврония появилась на новогоднем балу в платье из светло-серого тяжелого шелка, расшитое черным стеклярусом. Слегка полную, как бы выточенную из белоснежного мрамора, шею украшала золотая цепочка с кулоном, который покоился на высокой груди. Голову Февронии украшала сложенная короной толстая коса; строгие черты лица дышали спокойствием и той величественной красотой, которая свойственна кержачкам.

На встречу Нового года Лукьян явился в новом из тонкого сукна частоборе, в шелковой косоворотке и хромовых на мягкой подошве сапогах. На груди — медаль за благотворительность, полученная еще в царское время. К негодованию Митродоры, Лукьян еще до поездки в Челябинск подстриг бороду на городской лад.

— Что ты понимаешь в моем торговом деле? Сидишь со своим Апокалипсисом, гадаешь, когда кончина мира будет. А мне надо с городскими людьми встречаться, копейку наживать, — отвечал сердито Лукьян на ее придирки.

Митродора всплеснула руками:

— Совсем обасурманился. Сраму теперь не оберешься.

— Посрамят да перестанут. Дело не в личности, а в наличности. Разумей.

И вот. сейчас, пригладив стриженные под кружок волосы репейным маслом и выпив для начала рюмку рябиновки, он вошел к дочери.

— Ты готова?

— Пожалуй, пора, — взглянув на часы, ответила Феврония.

Появление Февронии на новогоднем балу не осталось незамеченным. Первым подошел к ней Высоцкий. Поцеловал руку. Стоявший неподалеку Лукьян захлопал глазами от изумления: «Такой важный господин и целует руку у бабы, как у мирского попа. Диво».

— Господа! Я имею честь представить вам дочь нашего уважаемого Лукьяна Федотовича, — обратился к окружающим мужчинам Высоцкий. — Позвольте узнать ваше имя? — повернулся он к Бессоновой.

— Феврония, — певуче отозвалась женщина.

— Очень красивое имя, — произнес он сделанным восхищением. — Вы знаете, господа, это имя мне напоминает времена древней Эллады, где женщин с царственной красотой, наподобие Февронии Лукьяновны, — почтительный поклон в сторону Бессоновой, — было значительно больше, чем сейчас.

— Ну, брат, понес наш Павел Матвеевич, теперь не скоро удержишь, — шепнул на ухо какой-то господин другому.

— Ба! Феврония Лукьяновна! — бесцеремонно растолкав окружавших Февронию мужчин, полупьяный Крапивницкий припал к ее руке. — Кого я вижу! Лукьян Федотович! — обнимая Сычева, восторженно воскликнул Крапивницкий и повернулся к штатским: — Извините, господа, что я завладел вниманием вашей дамы, — кивнул он в сторону Высоцкого и его компании, — но это мои старые друзья, — похлопал он Лукьяна по плечу. — Господа, я похищаю у вас Февронию Лукьяновну вместе с отцом. Прошу. — Крапивницкий галантно поклонился им обоим и повел в банкетный зал.

Появился Крапивницкий в Челябинске еще с осени. После разгрома мусульманского полка возле Ирныкши он с остатками своего эскадрона долго скрывался в горах между Большим и Малым Кылом. Продовольствие добывали набегами на таежные деревни, и когда его отряд растаял в горах, он со своим ординарцем с трудом добрался до станции Миасс и явился в штаб Ханжина. Там ему предложили вновь заняться формированием татаро-башкирского отряда. Он набрал сотню ярых валидовцев и был назначен их командиром.

Встреча с Февронией и ее отцом Крапивницкого обрадовала. Расспросив про павловские новости, он усадил их за банкетный стол рядом с собой.

Появление Крапивницкого с Февронией вызвало оживленное перешептывание дам и заметный интерес мужчин.

Феврония, к удивлению Крапивницкого, держалась с достоинством, не выказывая и тени смущения в новом для нее обществе.

Стрелка часов приближалась к полночи. Участники банкета стали оживленнее, в зале стоял гул голосов и хрустальный звон бокалов. Прикрыв лицо веером, жена Строчинского шепнула мужу:

— Узнай, что это за особа сидит с Крапивницким.

Мадам Строчинскую не без основания беспокоило появление интересной незнакомки рядом с Крапивницким.

Господин Строчинский молча кивнул головой и поманил к себе сидевшего недалеко от него Дегтярева, бывшего начальника троицкой контрразведки, теперь следователя по особо важным делам.

— Вы как-то говорили мне, что знакомы с Крапивницким, узнайте, пожалуйста, что за дама сидит рядом с ним.

— Хорошо. — Наполнив бокал вином, Дегтярев подошел к Крапивницкому, вежливо поклонился и учтиво произнес: — Позвольте поздравить вас с наступающим Новым годом.

Взглянув на часы, Крапивницкий ответил с улыбкой:

— Немножко рановато, без десяти двенадцать, но не беда. Выпьем.

— Надеюсь, я могу быть представленным вашей даме?

— Думаю, что Феврония Лукьяновна возражать не будет? — Крапивницкий посмотрел на Бессонову.

— Нет, конечно. Я буду только рада.

— Знакомьтесь: господин Дегтярев.

Феврония слегка наклонила голову, но руки не подала.

— Госпожа Бессонова — дочь крупного коммерсанта, кстати, сидящего здесь.

Дегтярев поклонился и Сычеву.

Обменявшись несколькими фразами с Февронией и Крапивницким, Дегтярев вернулся к своему начальнику.

— С Крапивницким сидит некто Бессонова Феврония Лукьяновна — дочь крупного поставщика мяса для армии.

— Благодарю. — Строчинский передал жене слова Дегтярева.

— Замужняя? — спросила та.

Супруг пожал плечами:

— Не знаю. Да и удобно ли спрашивать об этом?

Заняв свое место, Дегтярев бросил пытливый взгляд на Февронию и, охваченный внезапной догадкой, прихлопнул себя по колену: «Не эта ли дама хлопотала об освобождении партизанского командира Обласова, бежавшего потом из троицкой тюрьмы? Надо узнать у Крапивницкого. Хотя эта история для него, разумеется, неприятна. Так что едва ли он скажет». Дегтярев налил себе вина, выпил и погрузился в свои мысли: «Обласов родом из Косотурья. Это недалеко от Камагана, где, видимо, живет Бессонова. Вывод: не исключена возможность близкого знакомства Обласова с Бессоновой, иначе, чем было вызвано желание освободить его из тюрьмы? Такова логика. Итак, тайна этой дамы в моих руках. — Дегтярев посмотрел в сторону Февронии, как кот на мышь, и потер тонкие пальцы рук. — Но пока на эту золотую рыбку сети закидывать еще рано», — решил он.

Раздался мягкий звон настенных часов. Наступил 1919 год.

Новогодний тост произнес генерал Тимонов:

— Господа! Позвольте поздравить вас с Новым годом! Пусть он явится для нас годом военных удач, глубокой надежды закончить его в матушке Москве.

Раздались дружные хлопки. Генерал продолжал:

— Друзья, выпьем за наших братьев чехов, за победу!

Военный оркестр грянул туш. Послышались аплодисменты и звон бокалов.

Феврония чокнулась с Крапивницким.

— С праздником! Пусть Новый год будет для нас счастливым. И тебя, отец, поздравляю... — Феврония беспокойно посмотрела по сторонам: Лукьяна не было. «Куда он утянулся? Наверное, в буфет». Извинившись перед Крапивницким, Феврония пошла разыскивать отца.

Нашла она его в небольшой комнате рядом с буфетом в обществе Высоцкого и его приятелей. Лукьян сидел с каким-то обрюзглым господином, который, судя по жестикуляции, что-то горячо доказывал Сычеву. Завидев Февронию, Высоцкий поднялся со стула.

— О королева, как я рад видеть вас! — изогнувшись перед Бессоновой, произнес он льстиво. — Милости прошу к нашему шалашу, — он сделал театральный жест в сторону двух столиков, за одним из которых сидел респектабельного вида господин.

— Спасибо, — бросила на ходу Феврония и подошла к отцу.

— Без меня не уезжай в гостиницу.

Лукьян поднял пьяные глаза на дочь.

— Ладно, — мотнул головой он и занялся со своим собеседником.

Феврония повернулась к выходу. До ее слуха донеслись слова Высоцкого:

— Господа, нам нужно во что бы то ни стало перехватить инициативу у англичан на концессию медной руды в Кыштыме. Для этой цели...

«Как бы не втянули отца в свою компанию», — подумала Феврония и, перешагнув порог, неожиданно столкнулась с Дегтяревым.

— Феврония Лукьяновна! Я вас ищу. — Было заметно, что Дегтярев «под мухой». — Приглашаю вас на тур вальса.

— Я не танцую.

— Такая роскошная женщина и вдруг не танцует! — удивился он.

— Не учили. Мы ведь деревенские, люди темные, городских обычаев не знаем, — затаив усмешку, певуче, по-старообрядчески ответила Феврония. «И с чего это он липнет ко мне?» — подумала с беспокойством Феврония.

— Пройдемте в зал, посмотрим на танцы, — предложил Дегтярев и, взяв под руку Февронию, вышел с ней к танцующим. В ритме плавного танца проплывали нарядно одетые пары.

— Вам нравятся городские танцы?

— Нет.

— Почему?

— По-нашему, плясать так плясать, чтоб половицы ходили.

— Вы, очевидно, из Зауралья. Там я наблюдал темпераментные пляски.

— Вы были в Зауралье? — в свою очередь спросила Феврония.

— Не только был, но и жил одно время в станице Звериноголовской.

— Знаю. Это не так далеко от Косотурья.

— Бывал и там. Встречался с крестьянами. Некоторых знаю лично.

— Например?

— Обласова. — И тут же бросил внимательный взгляд на вспыхнувшее лицо Февронии. «Ага, — подумал он со злорадством, — рыбка плывет в сети».

— Обласовых в Косотурье много, — оправившись от минутного замешательства, спокойно сказала Феврония. И тут же пронеслось в голове: «Не об этом ли офицере из Троицка говорил мне Крапивницкий? — И сказала вслух: — Народ в селе я уже перезабыла. — И перевела разговор на другую тему: — Вы не знаете даму, которая танцует с Крапивницким?

— Это жена видного офицера, Строчинская.

— Вы знакомы с ее мужем?

— Да, по службе в Троицке.

«Теперь ясно, — пронеслось в голове Февронии. — Этого человека надо опасаться».

«Рыбка лавирует, в сети не идет. Что ж, подождем». — и Дегтярев как можно беспечнее обратился к Бессоновой: — Завтра, как вы знаете, праздничный день. У вас нет намерения покататься на тройках?

Знавшая толк в лошадях и любившая быструю езду, Феврония охотно согласилась и в свою очередь спросила:

— Кто едет? »

— Крапивницкий, Строчинская, еще один офицер — некто Халчевский со своей дамой и, с вашего позволения, преданный вам слуга, — поклонился Дегтярев.

«Подальше бы от твоей преданности», — подумала Феврония. — Хорошо, завтра буду ждать. — И молча стала смотреть на танцующих.

— О чем задумались? — Дегтярев осторожно взял Февронию за локоть.

— Думаю, не пора ли мне домой, — освобождая свою руку, ответила Бессонова.

— Вас проводить?

— Спасибо. Я еду с отцом. — Феврония холодно простилась с Дегтяревым и направилась к Лукьяну, который продолжал бражничать с коммерсантами.

Швейцар помог им одеться и вызвал извозчика.

Закрыв лицо от резкого ветра муфтой, Феврония думала: «Дегтярев догадывается о моей попытке освободить Василия. Что делать? Отец в этих делах не советчик, — взглянула она на дремлющего Лукьяна. — Крапивницкий — пока единственный человек, который может помочь. Если Дегтярев станет домогаться чего-либо, скажу Крапивницкому. А вообще надо поторопиться с выездом из Челябинска. Не глянется мне в городе... Да и на заимке одна скука. Дождаться бы только Васю».

В полдень, гремя бубенцами, к гостинице, где остановились Лукьян и Феврония, подъехали на двух тройках Крапивницкий и Дегтярев с дамами. Феврония была уже одета для поездки. Когда спускалась с лестницы вместе с Крапивницким, она чуть не вскрикнула от неожиданности: у подъезда, кроме троек, стояли две оседланные лошади, их держал под уздцы одетый в форму гайдамака Прохор Черепанов. Навстречу шел незнакомый офицер, приложив руку к сердцу, он попросил прощения за опоздание и за то, что явился один.

— Знакомьтесь. Пан Халчевский из куреня имени Шевченко — большой жуир и повеса, — представил его Крапивницкий.

Бессонова подала руку и, поклонившись дамам, сидевшим в кошевках, посмотрела в сторону Прохора. Глаза их встретились. «Подойти к нему, спросить о Васе? Нет, сейчас не время», — решила она и заняла место в кошевке рядом со Строчинской, которую ей представил Дегтярев. Затем она услышала голос Халчевского, обращенный к Прохору:

— Курочка! Отведи лошадей на манеж и передай своему сотнику Лушне мое спасибо.

— Слушаю, пан поручик, — ответил молодцевато Прохор.

Тройки под звон колокольцев двинулись по Уфимской улице на Варламовский тракт. Ошеломленный неожиданной встречей с Февронией, Прохор провожал глазами две тройки до тех пор, пока они не скрылись из вида. Вот где пришлось встретиться с дочерью Лукьяна, которую знал по Косотурью еще девушкой. Неужели выдаст? Богатая купецкая дочь. Не диво, если и брякнет в контрразведку. В душевном смятении Прохор вернулся в свою сотню. Поделился тревожными мыслями с отделенным командиром Дионисием Лебединским, который по заданию подпольного комитета тоже пошел «добровольцем». Рассказал подробно, что знал о Февронии.

— Не думаю, что она донесет на тебя, — выслушав Прохора, сказал Дионисий. — Мне кажется, наоборот, зная, что ты друг Обласова, к которому неравнодушна, Бессонова будет искать встречи с тобой, чтоб узнать, где Обласов. Продолжай спокойно свою работу, — закончил он.

Между тем тройки неслись по Варламовскому тракту. Откинувшись на спинку кошевки, Феврония вся отдалась безмятежному чувству быстрой езды. Местами кошевку встряхивало, относило на раскатах. Там, где была гладкая дорога, ямщик лихо покрикивал на коней, и, развевая на ходу пышные гривы, изогнув красиво шеи, выбрасывая снег из-под копыт, пристяжные, как птицы, неслись над белым безмолвием варламовских равнин.

Вид бескрайнего поля, убаюкивающий звон колокольцев, мелодичный звук ширкунцов — все это напоминало Февронье степной Камаган. Там с Василием, пускай на короткое время, но она была счастлива. Промелькнуло это, как быстрая тройка. Вернется ли?

— О чем, Феврония Лукьяновна, задумались? — услышала она голос Крапивницкого.

— Так, ни о чем. Просто дремлется после вчерашнего бала.

— Рано уехали, даже не простились со мной.

— Вы были заняты, и мешать вам не стала.

— А почему не танцевали? — спросила Строчинская.

— Не было кавалера. Да хотя бы и был, все равно бы не пошла.

— Не любите танцы?

— Городские.

— Феврония Лукьяновна считает их холодными, так сказать, без экспрессии, которая свойственна, по ее мнению, лишь народным танцам, — заметил сидевший рядом со Строчинской Дегтярев.

— А-а, теперь понимаю. Пожалуй, Феврония Лукьяновна в какой-то степени права. Мы недалеко ушли от менуэта с его поклонами и реверансами. Я, например, сама сторонница настоящей русской пляски.

Проехав низину, тройки поднялись на бугор, с которого начинался варламовский бор. Дорогу обступили рослые, с пышной кроной деревья. После светлого простора полей стало сумрачно и тихо. Ямщики пустили коней шагом.

— Господа, — послышался голос Дегтярева, — скоро покажется кордон. Не заехать ли нам к леснику?

— Да, пожалуй, я немножко замерзла, — отозвалась Строчинская.

— Халчевский! Вы и ваша дама не замерзли? Есть предложение заехать к леснику.

— Не возражаем.

Просторный дом лесника стоял почти у самой дороги. На лай собак вышел хозяин, бородатый коренастый мужчина. Увидев офицеров, он сорвал с головы шапку.

— Погреться чайком у тебя можно? — спросил Дегтярев.

— Милости прошу, заезжайте, — лесник поспешно открыл ворота.

Расторопная хозяйка живо собрала на стол. Появились соленые грибы, пирог с рыбой, хлеб и миска с пареной калиной. Крапивницкий достал из дорожного саквояжа две бутылки вина, его примеру последовали Халчевский и Дегтярев. В просторной горнице стало шумно. Хозяин принес откуда-то гармонь и передал одному из ямщиков, сидевших на кухне:

— Сыграй господам что-нибудь повеселее.

— Я, кроме «Подгорной», больше ничего не умею. — Ямщик поднял глаза на лесника.

— Дуй «Подгорную».

Сдвинули столы. Ямщик заиграл на гармони.

— Наша, «Подгорная», — встрепенулась Феврония и вышла на середину горницы. Образовался круг. — А ну-ко разведи меха пошире, — властно сказала гармонисту Феврония и, притопывая дробно каблуками, как бы неохотно прошлась по кругу. Остановилась перед лесником, игриво повела плечом. Тот погладил бороду, низко поклонился и шагнул на круг. Взмахнув платком, Феврония, казалось, неслышно поплыла мимо восхищенных зрителей. За ней, грохая сапогами, выделывая коленца, в упоении кружился лесник. Гармонист, перебирая лады, сосредоточенно прислушивался к их переливам. Но вот на какой-то миг Феврония замерла, затем в звуки гармони влилась стройная дробь, и порозовевшее лицо Бессоновой стало одухотворенным.

— Эх-ма! — Встряхивая стриженной под кружок головой, лесник, то и дело приседая, отчаянно замолотил руками по голенищам сапог.

пропела с чувством Феврония и, подбоченившись, вновь поплыла, как лебедушка, по кругу.

— Это просто захватывающая пляска, — не спуская восторженных глаз с Февронии, сказала Строчинская рядом стоявшему Крапивницкому. — Так только может плясать женщина с сильной натурой, которая может любить по-настоящему и глубоко ненавидеть. Я обязательно приглашу ее к себе.

Уставший гармонист свел мехи, и пляска кончилась.

— Голубушка, как вы темпераментно пляшете. Позвольте вас поцеловать. — Строчинская припала к щеке Февронии. — Завтра я буду рада видеть вас у себя. Алекс, — повернулась она к Крапивницкому, — надеюсь, вы поможете Февронии Лукьяновне нанести мне визит?

— Конечно, с разрешения Февронии Лукьяновны, — Крапивницкий поклонился в сторону Бессоновой.

Поблагодарив за приглашение, Феврония заметила:

— Не пора ли нам, господа, домой?

Посидев еще немного, гости стали собираться в обратный путь.

— Хотя вы и пели, что про вашу любовь никто не знает, а может быть, не так? — многозначительно заметил Дегтярев, подавая Бессоновой шубку.

— Ну и пускай. Мне какое дело. Из песни слов не выкинешь.

«Золотая рыбка уходит в глубь, — подумал с досадой Дегтярев. — Но ничего, подождем удобного случая...» — успокоил он себя.

 

ГЛАВА 24

На следующий день за утренним чаем Строчинская заявила мужу:

— У меня сегодня будут гости. Ты не располагаешь временем принять их вместе со мной?

— Кто?

— Из мужчин Крапивницкий, Дегтярев и Халчевский. Дамы — Феврония Лукьяновна Бессонова, между прочим, весьма богатая женщина из Камагана.

Глаша, перетиравшая посуду в буфете, чуть не выронила тарелку из рук и вся превратилась в слух:

— А-а, Бессонова? Помню, помню. Это та дама, которой ты интересовалась на новогоднем балу? Что ж, не возражаю. А еще кто?

— Высоцкая. Я не хотела приглашать, взбалмошная девчонка, — продолжала Строчинская, — но поручик Халчевский — ее жених — иногда бывает тебе нужен.

— Высоцкая, кажется, дочь местного коммерсанта?

— Да.

— Не возражаю.

Закрывая дверцу буфета, Глаша думала: «Что делать? Встречи с бывшей золовкой не миновать. Феврония ненавидит меня за Васю. Может что-то сказать хозяйке, и меня тут же выгонят. Но я должна быть здесь, у Строчинского, выполнять, что мне поручено Иваном Васильевичем и его товарищами. А может, Феврония и не подаст вида, что знает меня. Богатая, гордая». Размышления прервал голос хозяйки:

— Глаша, вот тебе деньги. Сходи на базар.

— Хорошо.

Оставшись вдвоем с мужем, Строчинская продолжала:

— Бессонова — интересная женщина. Если бы ты знал, как она зажигательно пляшет, чудо. Это какая-то цельная натура, не похожая на наших городских дам. Правда, у нее нет культуры, но она умеет держать себя с достоинством.

— Помню, помню. Еще на балу генерал Тимонов обратил на нее внимание, даже сожалел, что уже не молод. Мне кажется, что Крапивницкий имеет на нее виды?

— Не знаю, не знаю, — рассеянно ответила Строчинская.

— Ну хорошо, Крапивницкий образованный молодой человек, умен, тактичен, но я не пойму, как мог оказаться в твоем обществе Дегтярев?

— Он мне нужен.

Муж пожал плечами. Немолодой, сухопарый, с продолговатым, узким лицом аскета, впалыми щеками, резко выраженными скулами, с уныло свисающим носом над тонкими, бескровными губами, он ни в чем не перечил своей миловидной, привыкшей повелевать жене. На увлечения своей супруги он смотрел как на что-то временное. «Все эти женские хитросплетения, черт о них ногу сломит», — подумал Строчинский и, поцеловав руку жены, вышел из столовой.

Приготовления к приему гостей так увлекли хозяйку, что она не заметила встревоженного вида Глаши.

Вечером у парадного входа раздался звонок. С бьющимся сердцем Глаша пошла открывать. В Дверях стояла Феврония с Крапивницкий. Увидев бывшую сноху, Бессонова на какой-то миг растерялась, лицо ее вспыхнуло, она хотела что-то сказать Глаше, но, заметив идущую к ней с распростертыми руками хозяйку, с усилием улыбнулась Строчинской.

— Милочка, да как вы разрумянились, ну просто картинка, — целуя Февронию, затараторила хозяйка. — Глаша, помоги раздеться Февронии Лукьяновне! Алекс, раздевайтесь, — обратилась она к Крапивницкому.

Принимая от Февронии шаль, Глаша почувствовала на своей руке легкое пожатие Февронии, глаза их встретились. В одних отражались испуг и волнение, в других — спокойствие человека, умевшего владеть собой.

Снова послышался звонок. Вошли Сусанна, Халчевский и Дегтярев.

— Проходите, господа, — пригласила Строчинская своих гостей и провела в большую комнату, где уже был накрыт стол.

Вошел хозяин. Офицеры поднялись с мест. Приветствуя поочередно каждого из гостей, Строчинский остановился перед Февронией.

— Я очень рад познакомиться с вами как с исполнительницей ярких народных плясок, выражающих, так сказать, дух народа, — произнес напыщенно Строчинский.

— Ну, какая я плясунья, — улыбнулась Феврония, — так себе.

— Жена мне рассказывала о вас. Она в восторге от вашей пляски.

— Господа, прошу к столу, — послышался голос хозяйки.

Гости чувствовали себя непринужденно. Лишь Дегтярев держался особо, он в душе побаивался хозяина.

Феврония, заметив Глашу в коридоре, извинилась и, вышла якобы за платком. Сказала ей торопливо:

— Приходи завтра в полдень к городскому саду. Встретимся у главного входа. — И поспешно вернулась обратно.

Глаша вздохнула с облегчением. «Должно, переменилась характером-то. А может, застыдилась, что сноха в прислугах живет. Про Васю, похоже, забыла. Ишь как возле нее офицерик крутится», — заметив Крапивницкого с Февронией, подумала она.

Ночь спала неспокойно. Тревожила мысль о предстоящей встрече с золовкой. «Подвоха со стороны Февронии ожидать еще можно. Если не признала меня при хозяйке, стало быть, есть на это причина. Хитрая баба. Сычевская порода. Должно, вся в отца». Глаша долго ворочалась на постели и уснула уже перед утром.

На следующий день отпросилась у хозяйки на часок, в полдень вышла из дома. Прошла стороной кладбище и быстро зашагала к городскому саду. Февронии еще не было. Глаша тихо побрела по заснеженной аллее, посмотрела на опушенные изморозью деревья. Взглянула на тусклое солнце, зажатое в «рукавицы», на облака, края которых переходили с ярко-оранжевых на нежно-розовые тона. Тяжело вздохнув, она направилась обратно к выходу из сада.

«Одна в большом городе, никому не нужная, всеми забытая. Нет! — Глаша вскинула голову. — Не одна. Разве плохо ко мне относятся Шмаковы? Какой Иван Васильевич душевный человек, и люди, с которыми я встречалась у него, всегда скажут доброе слово».

Послышались торопливые шаги и скрип снега.

— Давно ждешь? — Феврония подошла вплотную к Глаше. — Ну здравствуй, сношка, — поздоровалась она суховато. Пытливо посмотрела в глаза Глаше. — Не думала тебя встретить в Челябинске, да пришлось. Давно из Косотурья?

— С лета. Я ведь жила на кордоне у дяди Леонтия.

— Никого из наших здесь не встречала?

— Нет, — Глаша отрицательно покачала головой, — не приходилось.

— А мне кажется, я видела Прохора. — Помолчав, добавила: — В какой-то не нашенской форме.

— Не знаю, не встречала.

Обе женщины оттягивали мучительный для них разговор о судьбе Обласова:

— А про Василия ничего не слыхала? — после длительного молчания спросила Феврония.

— Нет. — Глаша опустила голову. Вновь наступило тяжелое молчание. — Похоже, на войне он, — устремив сглаза на верхушки деревьев, промолвила задумчиво Глаша.

— У красных или у белых?

— Не знаю.

— Ну а ты как думаешь дальше жить?

— Как жила, так и буду жить. Деваться мне некуда. В Косотурье, сама знаешь, показываться нельзя. У дяди Леонтия тоже боязно жить, да и в лесу тошнехонько.

— Может, пособить тебе деньгами?

— Нет, не надо. Хозяйского жалованья хватает. Правда, чужой-то кусок порой в рот нейдет, но что поделаешь, война, жить чем-то надо. А как там, в Косотурье? — перевела Глаша неприятный для нее разговор.

— Я живу на заимке в Камагане. В селе бываю редко. Чуяла, что летось свата и Андриана Обласова камышинцы шибко избили, а за что, не знаю.

Глаша свела брови. Она знала, что зачинщиком избиения отца и Андриана был Лукьян. Но промолчала. Ссориться с Февронией ей не хотелось: «Неизвестно, что у ней на уме. Сегодня ласкова, а завтра может сказать хозяевам, что прислуга не в ладах с новой властью, и что тогда?..» Обратилась к Февронии:

— Взамуж не собираешься?

— Найдется жених — выйду. Ты поищи-ка мне его здесь в городе, — уже с улыбкой сказала Феврония.

— Искать не надо. Вчера поглядела на одного офицерика, шибко он вертелся возле тебя, фамилию его забыла.

— Крапивницкий. Избави бог от таких женихов. А хотя, с кем бес не шутит, особенно в нашей вдовьей доле. Ну ладно, — перешла она на серьезный тон, — перед отъездом увидимся. Буду у твоей хозяйки, дам знать. — Круто повернувшись, Феврония зашагала из сада.

 

ГЛАВА 25

В начале марта 1919 года к перрону станции Челябинск подошел, пассажирский поезд Уфа — Челябинск. Из классного вагона показался богато одетый мужчина в шубе на лисьем меху с енотовым воротником и круглой бобровой шапке, которую обычно носят купцы и крупные чиновники из гражданского ведомства. Крикнув носильщика, пассажир передал ему увесистый чемодан и огляделся. Заметив пожилого железнодорожника, приезжий обратился к нему:

— Скажите, пожалуйста, как мне найти дом Толтыжевского, я слышал, что он живет где-то в районе депо.

— А-а, Михаил Адамович, знаю, знаю, — приветливо заговорил железнодорожник. — Вы идите к депо, а там справа от путей на усторонке увидите домик с палисадником и голубыми наличниками. В нем и живет Толтыжевский.

Сдав багаж и получив квитанцию, приезжий направился по указанному адресу.

Дверь открыл сам хозяин — представительный старик — и вопросительно посмотрел на незнакомца. Тот попросил разрешения зайти в комнату и назвал условный пароль. Через полчаса, сидя за чаем, гость рассказал о себе.

— Для колчаковских ищеек я коммивояжер одной из солидных фирм Сибири Борис Яковлевич Голубев, приехавший с образцами изделий в Челябинск. Побывал уже в Уфе, о чем имеется отметка в плацкарте, для нашего же с вами общего дела я Залман Иудович Лобков, командированный Урало-Сибирским бюро ЦК РКП(б) для работы в Челябинске. Кстати, насчет «образцов», которые лежат у меня в чемодане. Не мешало бы взять их сегодня из камеры хранения. Пожалуй, я пойду, — отодвигая порожний стакан, сказал Лобков.

— Может, еще стаканчик выпьете?

— Спасибо. Тороплюсь. Да и документ надо заранее достать. Ножа у вас не найдется? — спросил Лобков. — Думаю посапожничать немножко, — снимая ботинок с ноги, улыбнулся он.

Толтыжевский вышел на кухню и вернулся с ножом. Распоров подошву, Лобков с осторожностью извлек из него свернутую трубочкой бумажку и переложил во внутренний карман пиджака.

— Мандат, — объяснил он коротко хозяину. — Прошу вас, Михаил Адамович, вызвать кого-либо из членов городского комитета партии. Кто у вас представляет коммунистов железнодорожного узла?

— Иванов, Зыков, Соня Кривая, Черных и Зайковский.

— Попросите товарищей, чтобы пришли ко мне.

— Хорошо.

Лобков вышел из дома, осмотрелся и направился на станцию. Получив чемодан, он вышел на перрон. Там было безлюдно. Лишь на третьем пути, где стоял товарный состав, работал осмотрщик вагонов. Возле газетного киоска, взяв под мышку толстую суковатую палку, рассматривал журналы какой-то старик. Лобков направился к дому Толтыжевского. Старик как бы неохотно отошел от киоска и не торопясь последовал за ним. «Не шпик ли?» Лобков завернул за угол деповского здания, поставил чемодан и начал закуривать.

Старик, отбрасывая палкой попадавшие ему под ноги небольшие куски каменного угля, поравнялся с Лобковым, окинул его безучастным взглядом, прошел мимо и свернул в переулок, ведущий в Колупаевку.

Вечером, когда на город спустились сумерки, у входа в квартиру Строчинского раздался трехкратный звонок. Глаша открыла дверь и, увидев старика, без слов впустила его. Посетитель вошел в кабинет хозяина. Взяв веник, Глаша, осторожно ступая, подошла почти вплотную к полузакрытой двери и, сделав вид, что подметает в углу, стала прислушиваться. До слуха донесся скрипучий голос старика:

— Птица прилетела.

Затем послышался звук отодвигаемого кресла, и заговорил хозяин:

— Трогать ее пока не будем, очевидно, он соберет большинство коммунистов для выработки плана действия, и мы тут их прихлопнем. Только заранее, примерно за день, сообщите час и место сбора. Как «Маруся»?

— Работает. Продолжает доставать для подпольного комитета оружие и боеприпасы.

— Ну и что?

— Операции проходят успешно. На охране оружейного склада и бронемашин у них иногда стоят свои люди.

— Из полка Шевченко?

— Ага.

— Черт подери! Вот это новость! Не менее важная, чем птица из Сибири. — Строчинский, как бы забыв про старика, углубился в мысли: «Никак не ожидал подобного, атаман куреня заверил меня в благонадежности своих солдат. Придется доложить в штаб армии. Поручить Дегтяреву расследование, когда и кто стоял на часах во время хищения оружия на складе». — И, как бы вспомнив про сидевшего у него агента, обратился к нему: — Следи за приезжим особенно тщательно. Что узнаешь, сейчас же ко мне.

— Постараюсь. — Поднимаясь со стула, старик как бы замялся, не решаясь сказать что-то.

— Ну?

— Господин полковник. Не мешало бы мне оборону иметь. На всякий случай.

Строчинский вынул из письменного стола револьвер и две пачки патронов. Передавая, спросил:

— Стрелять умеешь?

Старик издал звук, похожий на смех.

— Унтером был при конвойной команде. За револьвер спасибочко.

Глаша едва успела отскочить от дверей. Посмотрев на нее исподлобья, старик вышел. Утром, собираясь на рынок, она зашла к Шмакову и рассказала о старике.

— Видать, опытный шпик. Наши ребята подряд несколько суток дежурили у дома Строчинского, но старик не показывался.

— Он бывает редко, — заметила Глаша. — Сегодня поминал какую-то Марусю.

— Знаю. Это не девушка, а парень. Партийная кличка одного товарища.

— Толком я не поняла. Рассказывал, будто «Маруся» достает оружие для большевиков.

— Ага. Это очень важно. Оказывается, старик хорошо осведомлен о нашей работе, — взволнованно заговорил Иван Васильевич. — Надо поговорить с товарищами.

После того как Глаша рассказала об очередном посещении стариком полковника Строчинского, Шмаков пошел к Зыкову, но столяра в цехе не было.

— Должно, у Толтыжевского он. Недавно Михаил Адамович приходил к нему зачем-то, и ушли вместе, — сказали ему в деревообделочном цехе.

Иван Васильевич направился к Толтыжевскому. Для предосторожности прошел мимо его домика раза два и, убедившись, что в переулке, где он жил, безлюдно, постучал. Дверь открыл сам хозяин.

— Давай проходи.

— Александр у тебя? — переступая порог, спросил Шмаков.

— Заходи, заходи, я здесь, — послышался из комнаты голос Зыкова.

Иван Васильевич перешагнул порог. В комнате находилось несколько знакомых подпольщиков и среди них, очевидно, приезжий.

«Это и есть, наверное, тот человек, о котором говорил старик Строчинскому. Как он успел его выследить?»

— Знакомьтесь. Это товарищ Лобков, — представил Шмакову своего гостя Толтыжевский и добавил веско: — из Урало-Сибирского бюро.

— Уже знаю.

От удивления Лобков приподнялся на стуле:

— Каким образом?

Иван Васильевич подробно рассказал о последнем визите старика к Строчинскому.

— Это, видимо, опытная ищейка. Я думаю, не лучше ли перевести товарища Лобкова сегодня же на квартиру Ивана Васильевича, — заговорил Зыков. — Это тем более нужно, что местопребывание представителя Урало-Сибирского бюро уже известно контрразведке. Квартира товарища Шмакова пока вне подозрения. Продолжайте, товарищ Лобков, — обратился он к приезжему.

— ...На чем мы остановились? Да, — вспомнил Лобков и окинул взглядом собравшихся. — Еще тринадцатого декабря прошлого года Владимир Ильич Ленин, учитывая тяжелую обстановку на Восточном фронте, вместе со Свердловым дали категорические указания Реввоенсовету республики о принятии неотложных мер для обороны Перми. Но Троцкий игнорировал указание Ленина, и двадцать четвертого декабря Пермь пала. Началось поражение Третьей армии. Положение в районе Перми и Вятки создалось угрожающее. По предложению Владимира Ильича Ленина была создана авторитетная комиссия по расследованию пермской катастрофы. — Лобков на какое-то время замолчал. Посмотрел на затянутое морозными узорами окно и, вспоминая события в Перми, продолжал: — Товарищи! Урало-Сибирское бюро ЦК РКП(б) направило вам, челябинским большевикам, для ведения более успешной работы значительную сумму денег. Они находятся в чемодане. — Лобков показал глазами на стоявший в углу чемодан. — Кто у вас ведает партийной кассой?

— Соня Кривая. Сейчас она в Екатеринбурге, но скоро должна вернуться, — отозвался Зыков.

Вечером Лобкова перевели на квартиру Шмакова.

 

ГЛАВА 26

На центральных улицах Челябинска, вновь, как и в первые дни чехословацкого мятежа царило оживление. По тротуарам под руку с военными расхаживали нарядно одетые дамы и накрашенные девицы, не торопясь чинно шли епархиалки — ученицы епархиального училища. Шмыгали бойкие торговцы сигаретами и прочим заморским товаром.

В один из воскресных дней в праздной толпе можно было заметить старика в одежде рабочего, спешившего к вокзалу, а в некотором отдалении от него — молодую женщину, одетую в обычную душегрейку и пуховую шаль, под которой она старалась скрыть свое лицо. Старик прошел Уфимскую улицу, поднялся к Народному дому и, оглянувшись, ускорил шаги. Женщина, соблюдая дистанцию, продолжала следовать за ним. Вот и вокзальная площадь. Старик поднялся на виадук и, опираясь на перила, стал наблюдать за движением поездов. Заслышав шаги, повернулся и косо посмотрел на закутанную в платок женщину, проводил ее глазами и, когда незнакомка скрылась за железнодорожной постройкой, он поспешно спустился с виадука и, поминутно озираясь, направился в ближайший переулок. Остановился возле небольшого домика и постучал в окно. На стук вышел рослый парень в накинутой на плечи венгерке и молча открыл калитку. Старик еще раз внимательно оглядел переулок и вошел в дом.

Постояв за углом постройки и проследив, куда зашел старик, женщина торопливо направилась обратно в город. Через некоторое время она уже была в квартире Шмакова. Дверь открыла Поля.

— Глаша! Заходи, заходи. Тебе, наверное, папу? Его дома нет. Ушел по заказам.

— А товарищ Лобков?

— Сейчас позову.

Глаша несколько раз встречала Лобкова у Шмакова, знала, что он руководит подпольной работой большевиков.

— А-а, Глаша, ну здравствуй, здравствуй. Рассказывай, что у тебя нового? — здороваясь, заговорил Лобков. — Да ты садись, — предложил он стул.

Отдышавшись от быстрой ходьбы, Глаша начала подробно рассказывать:

— Сегодня в полдень к хозяину зашел старик, о котором я говорила вам раньше. Самого дома не было. Старик постоял в коридоре, раздумывая о чем-то. Потом посмотрел на меня волком и вышел. Я знала, что хозяйка не скоро будет дома, и подумала: «Послежу, куда пойдет старик. Если он днем показался у нас, стало быть, у него какое-то неотложное дело». Закрыла квартиру и вышла. Сначала он шел по Исетской улице, затем свернул на Уфимскую. Думаю, петляет, старый заяц. Иду за ним скрытно. Он к вокзалу. Я за ним. Он — на переход, потом спустился и пошел к Сибирской слободке. Я не отстаю. Остановился возле небольшого домика, постучал. Калитку ему открыл парень, похоже, сын старика. Тут я ахнула: этого парня я видела здесь, у Ивана Васильевича.

— Погоди, погоди, — заволновался Лобков. — Ты хорошо приметила дом?

— В потемках найду.

— Вот что. Сегодня вечером ты покажешь этот дом нашему товарищу. Приходи сюда, как стемнеет.

— Ладно. Отпрошусь у хозяев. — Глаша вышла.

Вечером она была уже у Шмакова.

— Пойдешь вот с этим человеком, — сказал ей Лобков, показывая на рослого мужчину с военной выправкой, но в штатском.

Дорогой разговаривали мало. Прошли виадук. Маленькие домики железнодорожников, казалось, потонули во мраке. Огней почти не видно. Но зоркие глаза Глаши сразу разыскали нужный им домик.

— Вот здесь, — подтолкнула она своего спутника и кивнула головой на слабо освещенные окна.

— Спасибо. Теперь можете идти.

Простившись с Глашей, Алексей, так звали ее попутчика, стал медленно прохаживаться мимо окон. Но то, что он увидел через некоторое время, заставило его поспешно спрятаться за угол какой-то амбарушки. К дому старика подошли трое и энергично постучали. Свет в окнах усилился, и Алексей заметил, что стучавшие были в военной форме. Дверь открыл старик, молчаливо пропустил их в дом. В домике стояла тишина. Но вот дверь открылась, и свет упал на вооруженных людей, окруживших человека в штатской одежде. «Кого-то арестовали», — пронеслось в голове Алексея. Выждав, когда конвойные с арестованным прошли виадук, он поспешно зашагал в Заречье к Лобкову.

— Дом старика видел, — начал рассказывать Алексей. — Но что странно, после того как ушла Глаша, через некоторое время возле домика показались трое военных. Хозяин пропустил их в дом, и оттуда вскоре они вывели, судя по походке, молодого человека. Его лицо разглядеть мне не удалось.

— Да-а, загадка, — протянул Лобков. — Если там живет провокатор, то с какой целью он допустит арест, ну, скажем, квартиранта или своего сына? Странно. Чей домик? Не выяснил?

— Нет, — ответил Алексей. — Не успел, я торопился сюда.

— Что ж, оставим до утра, а там все прояснится, — решил Лобков.

На следующий день к Шмакову пришел встревоженный Алексей.

— Оказывается, сегодня ночью контрразведка арестовала Николая Образцова. С ним еще пять человек наших активистов.

Лобков со Шмаковым вскочили с места.

— Надо немедленно известить Зыкова, Соню Кривую и других членов комитета, — решительно заявил Лобков. — Кого пошлем? — Вопрос относился к Шмакову.

— Очевидно, контрразведка рыщет теперь повсюду, и, возможно, часть наших явочных квартир им известна. Появление возле них одного из нас может послужить провалом. Я считаю, что на этот случай лучшим связистом будет Вася. — Шмаков привлек к себе стоявшего возле него подростка. — Вася выполнял уже не раз наши поручения. Думаю, что и с этим заданием он справится. Ты знаешь, где живут Зыков, Соня и Рогозинский? — обратился он к сыну.

— Знаю, папа.

— Мне кажется, — продолжал Иван Васильевич, — появление Васи у явочной квартиры едва ли вызовет подозрение беляков. Обычное явление: на улице играет мальчик. А он затем перелезет через забор и, выждав удобный момент, передаст наше поручение. Давай, сынок, сбегай. Скажи, чтоб немедленно пришли ко мне.

— Ладно. — Одевшись, тот поспешно вышел.

Лобков продолжал:

— Если Николая Образцова взяли в доме отца, то с какой целью старик посещал Строчинского? Отвести от себя подозрение в предательстве? Дескать, пострадал: у меня у самого арестовали сына. — Лобков горько усмехнулся: — Так сказать, полное алиби, — покачал он головой. — Да-а, это для нас тяжелый удар. Только что налаживалась работа по подготовке вооруженного восстания, и вдруг арест Николая Образцова. Ведь в его руках адреса лиц, у которых хранится оружие, добытое у колчаковцев. Он знает почти все наши конспиративные квартиры. А что, если яблочко упало недалеко от яблони?

Совещание подпольного комитета было коротким. Лобков кратко изложил суть дела, было предложено разъехаться недели на две из Челябинска. Но едва участники совещания успели разойтись, как начались облавы. Все руководство подпольного городского комитета и значительная часть активистов за исключением Хотеенкова, Рогозинского, Иванова и Александра Зыкова, выехавших почти в момент облавы из города, были арестованы и под усиленным конвоем посажены в вагоны и отправлены в уфимскую тюрьму.

Через несколько дней контрразведка выпустила молодого Образцова на свободу.

 

ГЛАВА 27

Военная обстановка все еще оставалась напряженной. Вслед за Уфой белые овладели Стерлитамаком и Бугульмой. При отходе частей Красной Армии образовался разрыв около ста километров с лишним. В эту брешь хлынули колчаковские части.

В середине апреля в районе Бузулука по направлению к реке Боровке выступила 73-я бригада 25-й стрелковой дивизии и отбросила белых к верховьям реки Кинельчик. Армия генерала Ханжина, в особенности ее левый фланг, оказалась под угрозой разгрома. В конце апреля Красная Армия под командованием М. В. Фрунзе начала контрнаступление по всему фронту. Это и стало началом конца колчаковцев.

В марте полк имени Шевченко направили на фронт.

Накануне «казаков» сводили в баню, выдали новое обмундирование и винтовки с меткой «Made in USA».

Прохор еще до отправки на фронт подружился с отделенным командиром сотни Дионисием Лебединским, бывшим библиотекарем Челябинского отдела народного образования, Черепанов вместе с ним осторожно «прощупывали» козаков своей сотни. В полку были люди разных политических убеждений: анархисты, ярые самостийники, максималисты и часть насильно мобилизованных переселенцев с Украины. Во время одной из бесед с самостийниками в чайной, расположенной недалеко от казармы, полупьяный козак в горячем споре заявил сидевшему за столиком Прохору:

— Наша Украина только для украинцев. Пановать москалям не дадим. Ты кто — москаль? Москаль. Так, будь ласков, тикай до своей хаты!

Прохор оглянулся на бунчужного Кургузова. Тот, казалось, мирно дремал за своей бутылкой.

— Ха! — пристукнул козак по столику. — Штоб в Запорожье гулял москаль?! Этому не бывать! — грохнул кулаком по столу самостийник.

— А если Украину топчет немецкий сапог, это можно, — заговорил спокойно Прохор. — Если ваши гетманы Винниченко, Скоропадский, Петлюра насаждают в сельские рады куркулей, — это правильно? — Увлекаясь, Прохор поднялся из-за столика, — Если Центральная рада помещикам имущество и земли возвращает — это справедливо?

Самостийник покрутил в воздухе пальцем:

— Э-э, — протянул он уже с хитринкой в глазах. — Це треба разжувати.

Прохор не заметил, как во время разговора Кургузов вышел из чайной.

Утром Черепанова вызвал к себе сотник Лушня.

— Ты вчера в чайной что за разговоры вел? Опять к следователю контрразведки захотел?

В начале марта еще до ареста подпольного комитета Строчинский дал распоряжение Дегтяреву выяснить, кто из козаков стоял на посту в ночь, когда была похищена часть оружия на центральном складе, и передать виновных военно-полевому суду. Прохор хорошо помнит зуботычины Дегтярева. Он и его товарищи не забудут разъяренного молчанием козаков контрразведчика, неоднократно пускавшего в ход кулаки. Только приказ об отправке на фронт спас Черепанова и других подпольщиков от расстрела. И вот теперь допрос у Лушни.

— Не тебе решать, кто будет на Украине. Твое дело воевать, а думать за тебя будет пан атаман. — Израсходовав весь запас ругательств, Лушня продолжал: — Радуйся, что на фронт идешь, а то бы... — Пан сотник выразительно прижал большой палец к столу и промолвил: — К ногтю, понял? Иди.

В тот же день курень погрузили в вагоны и отправили в Уфу. Станционные пути были до отказа забиты вагонами, солдатскими теплушками, комфортабельными пульманами штабников, платформами, где стояли зачехленные орудия. Всюду чувствовалась близость фронта.

Штаб генерала Ханжина из Челябинска переместился в Уфу. На вагонах стояли хвастливые надписи краской, а где и мелом: «Уфа — Москва». На одном из них Прохор прочел дописку, сделанную чьей-то рукой: «Не видать вам Москвы, как своих ушей!». Черепанов подтолкнул локтем идущего рядом с ним Дионисия Лебединского:

— Видел? — показал он взглядом на вагон.

— Да, — кивнул тот, — правильная дописка. Белякам скоро крышка.

В Уфе полк долго не задерживали и отправили маршем через Чишму на станцию Сарай-Гир. Перед выходом пан атаман Святенко произнес напутственную речь:

— Козаки! Наступает грозный час расплаты с большевиками. В грядущих боях мы пробьем себе путь штыками до родной Украины и установим там знамя свободы! Гимн!

Пан атаман Святенко с группой офицеров запел:

Козаки подхватили:

Под звуки оркестра сотни одна за другой молодцевато прошли по улицам поселка и растянулись вдоль линии железной дороги.

Стояли теплые дни апреля. Только что сошел снег и наступила распутица. В глубокой дорожной колее стояла вода, от недавно прошедшего артиллерийского полка весь тракт был превращен в одно грязное месиво.

По сторонам изредка виднелись сваленные под откос вагоны, покореженные взрывом рельсы и разбитые шпалы — следы работы диверсионных групп из отряда красных партизан.

От Чишмы шли проселочными дорогами, двигаясь все дальше и дальше на запад. Шли днем и ночью с короткими перерывами на отдых. Сотни растянулись. За длинную дорогу козаки измотались, послышались голоса:

— Куда ведут в такую темь? Под ногами ничего не видно, — сказал «самостийник», идущий сзади Прохора.

— Что?! Кому тут темно? — багровея, сотник Лушня повернул своего коня к мрачно шагавшим козакам. — Спрашиваю, кому здесь темно? Могу посветить. — Лушня начал расстегивать кобуру револьвера. Задние козаки наступали на передних. Ряды нарушились. Образовалась толпа, в ее молчании чувствовалось что-то грозное. Казалось, еще миг — грянет выстрел и ненавистный сотник будет снят с седла. Втянув шею в плечи, Лушня торопливо сунул револьвер в кобуру и резким движением рванул повод. Прохор вздохнул с облегчением. Еще при выезде из Челябинска подпольный комитет полка предупредил руководителей «пятерок»: до прибытия на фронт соблюдать строжайшую дисциплину, не допуская стихийного восстания, которое могло плохо кончиться.

Через несколько дней курень вступил на станцию Сарай-Гир Самаро-Златоустовской железной дороги.

Отдых, короткое совещание офицеров и очередное напутствие начальника штаба 11-й дивизии. Прохору удалось узнать, что фронт находится недалечко от Сарай-Гира и, возможно, завтра они двинутся на передовую, Там свои братья по оружию, там пока ничейная, но скоро будет советская земля. Приподнятое настроение было у «пятерок».

Подпольный реввоенсовет полка предупредил: по прибытии на фронт не распыляться и во время остановки быть как можно ближе к винтовкам, которые во время перекура обычно ставились в козлы. Сигналом к восстанию будет два винтовочных выстрела, которые дадут Федор Колчук и Иван Уштванг. Главное — увлечь за собой колеблющихся, а их было немало.

Наступила последняя ночь апреля. Несмотря на тяжелый дневной переход, спалось плохо. Завтра — в день Первого мая — решится судьба полка. В прифронтовом селе Кузькино, куда он направляется, прозвучат два выстрела — сигнал к восстанию. А сейчас надо попытаться уснуть. Поправив вещевой мешок, Прохор лег на спину. В ночном небе ярко светили звезды. Вот одна из них скатилась куда-то, оставляя за собой едва заметную полоску света. Где-то в выси перекликались гуси. Ночь была теплая, полная запахов земли и прелых трав. Мысли Прохора унеслись в Косотурье, к своим старикам: живы ли? Вспомнил дружка Василия. Где он теперь? Словно подернутый легкой пеленой тумана, возник образ Гали Крапивницкой, и Прохор вздохнул. Он чувствовал разницу в воспитании, понимал, что он ей не пара, но в то же время его влекло к ней какое-то сильное, не испытанное чувство. Казалось, он видит ее лицо, слышит голос, полный теплоты и нежности, как в Павловске, когда он лежал в больнице. Охваченный воспоминаниями, уснул, лишь когда стало светать. Разбудил его отделенный Лебединский.

— Вставай. Пора в поход.

Утро первого мая выдалось ясное, на небе ни облачка. Накануне прошел небольшой дождичек и обмыл первую весеннюю зелень. Вышли из Сарай-Гира с песней и бодро направились в село Кузькино, расположенное в десяти верстах от железнодорожной станции. На сельскую площадь вышли стройно, чеканя шаг. Остановились, составили ружья в козлы, закурили. Младшие офицеры группами расположились особо от козаков; штабники отправились в поповский дом, где уже были офицеры 41-го и 46-го пехотных полков, изрядно потрепанных в боях с красными. Их присутствие в Кузькино осложнило план восстания, но подпольный комитет, не меняя своего решения, приказал руководителям «пятерок» быть ближе к оружию и ждать сигнала к восстанию. В довершение столь сложной обстановки в селе стоял еще батальон егерей генерала Каппеля.

Оставив надежных людей возле оружия, Прохор и Лебединский вошли в избу крестьянина попить воды. Там было несколько солдат. Неожиданно появился, судя по погонам, полковник в сопровождении младшего офицера. Лебединский, как старший по чину, увидев полковника, скомандовал:

— Встать, смирно!

Солдаты вскочили на ноги. Полковник остановился посередине избы и обвел взглядом присутствующих.

— Солдаты! Вы должны сказать, кто стрелял сегодня ночью и убил взводного офицера?! Отвечайте.

Молчание.

— Ну?! — Вновь гнетущая тишина. — Не желаете отвечать? Вы что, думаете так и пройдет? Шалишь, это вам не семнадцатый год! Самоуправства не позволим! Поняли? — Круто повернувшись, полковник вышел.

После ухода офицера Прохор спросил:

— Что случилось?

Сидевший у окна солдат ответил:

— Так, была маленькая заваруха, и прикончили офицера.

Солдаты явно были настроены враждебно к своему командованию.

Прохор с Лебединским вышли из избы на площадь. Там их уже дожидался Орловский — член подпольного комитета полка.

— Хлопцы, внимание! — Взглянув на ручные часы, он продолжал: — Минут через двадцать дадим сигнал к оружию. Первым делом нужно ликвидировать офицеров. Затем снимем заставы белых. Реввоенсовет назначает руководителем восстания Пацика Степана. Слушать его команду. А теперь — ближе к винтовкам. — Орловский направился в расположение остальных сотен.

Солнце стояло в зените, отражая его лучи, ярко блестел церковный крест. Над сельской площадью кружились галки. Казалось, ничто не предвещало грозных событий. Нервы Прохора и других козаков, посвященных в план восстания, были натянуты до предела. Скоро прозвучит призыв — к оружию!

В напряженной тишине неожиданно послышался голос командира третьей сотни поручика Белоконя:

— Становись!

Козаки неохотно начали строиться в ряды. Руководитель одной из «пятерок» Василий Король вопросительно посмотрел на стоявшего невдалеке Орловского. «Не допускать увода сотни», — промелькнуло в голове Орловского, и он подал условный сигнал Колчуку и Уштвангу. С короткими интервалами прозвучали два выстрела — сигнал к восстанию. Третьим был убит пан сотник Белоконь. Козаки схватились за оружие. На площади началась беспорядочная стрельба, слышались выкрики: «Бей золотопогонников!»

От поповского дома с двумя офицерами выскочил на площадь пан сотник Лушня. Отчаянно ругаясь, размахивая револьвером, все еще не понимая происходящего, он заорал: — По местам! — И тут же упал сраженный пулей. Такая же участь постигла и других офицеров. Показался встревоженный пан атаман Святенко, с ним — штабной офицер Недоступа. Узнать причину стрельбы им так и не удалось. Восставшие быстро разделались с ненавистным им атаманом и его приближенными.

Группа козаков окружила дом, где засели штабные офицеры 41-го и 46-го полков и егерского батальона. Началась перестрелка. Прячась за оконные косяки большого кулацкого дома, осажденные вели интенсивный огонь. Надо было что-то предпринять. Брошенная ловкой рукой граната заставила их замолчать.

Спастись во время восстания удалось немногим офицерам.

Бежал, как заяц, и пан Халчевский. Бунчужный Кургузов, пронюхав каким-то образом настроение солдат и предчувствуя недоброе, «заболел» лихоманкой и остался в Сарай-Гире.

К восставшему куреню примкнули остатки двух изрядно потрепанных в боях белых полков и часть егерского батальона. Более ярые каппелевцы были уничтожены вместе с офицерами.

Выстрелы начали утихать. Неожиданно с колокольни по восставшим застрочил пулемет и прижал взвод второй сотни к стене полуразрушенного церковного амбара. Ликвидировать колчаковского пулеметчика вызвался Прохор.

Проникнув на лестничную клетку, он стал подниматься по узким каменным ступеням. Увлеченный стрельбой колчаковец не заметил появления Черепанова, который, обойдя осторожно большой колокол, резким броском опрокинул пулеметчика на спину. Противник не растерялся и отбросил Прохора от себя. Завязалась борьба. Оба они незаметно откатывались к невысоким перилам колокольни. Не давая дотянуться колчаковцу до револьвера, Прохор плотно прижал его руку, пытаясь второй дотянуться до перил, чтобы столкнуть пулеметчика с колокольни. Но тот, как железными клещами обхватив его туловище, не давал подняться на ноги. Еще одно усилие. Прохор напружинился, и голова противника оказалась за перилами. «Как оторвать его от себя? Падая, он может потянуть и меня».

Почуяв неладное, один из повстанцев бросился на выручку Прохору. Он вбежал на верхнюю площадку колокольни в момент, когда борющиеся свисали с перил, готовые вот-вот сорваться. Удар кинжала, и Черепанов скорее почувствовал, чем увидел, как пальцы колчаковца разжались, и он полетел с колокольни. Тяжело дыша, Прохор опустился возле пулемета и посмотрел вниз. Сельская площадь все еще кишела солдатами, отдельные группы их начали строиться повзводно, создавая стройные ряды и квадраты. Кое-где слышались выстрелы. Восставшие вылавливали прятавшихся по огородам и дворам офицеров.

Черепанов с помощью своего товарища спустил пулемет на площадь. Там уже шел митинг. Говорил Степан Пацик — первый красный командир полка имени Шевченко:

— Товарищи! Сейчас мы с вами стоим на небольшом клочке великой советской земли. Это надо понять, прочувствовать. Где бы она ни была — в Сибири, Башкирии, на берегах Волги, Дону, Украине — это наша земля, и мы должны очистить ее от белогвардейской скверны. Это главная задача, которую поставил перед нами вождь Всероссийского пролетариата Владимир Ильич Ленин.

Как мощный поток, прорвавшийся через плотину, над сельской площадью прозвучало солдатское «ура!».

— Да здравствует наша родная Коммунистическая партия! — Пацик энергично потряс фуражкой над головой. — Да здравствует Ленин!

Запели медные трубы полкового оркестра.

На душе Прохора было светло и радостно.

После митинга конная сотня устремилась на юго-западную окраину села снимать колчаковские заставы. Впереди мчался Степан Пацик. Увидев скачущих во весь опор всадников с тыла, крупные заставы белых растерялись и, бросая оружие, стали прятаться в ближайших кустах ракитника. Справа от застав, на возвышенности, покрытой мелким березняком, стояла батарея из трех орудий со значительным запасом снарядов. Смелым обходным рейдом Пацик со своими кавалеристами принудил батарею сдаться без выстрела. Путь к частям Красной Армии был открыт.

В ночь на второе мая восставшие вышли на Кузькино и на рассвете прибыли в село Бакирово, где находились красноармейские части бригады Ивана Каширина. Отдых. Совещание командиров, митинг. Под дружные возгласы, крики «ура» принимается решение: переименовать полк имени Шевченко в стрелковый полк имени В. И. Ленина и присоединиться к славному отряду Каширина.

Возвращаясь с митинга, Прохор заметил человека в солдатской шинели, который, прижимаясь к палисадникам, пробирался к околице. Черепанов снял винтовку с плеча и ускорил шаг. Незнакомец юркнул в узкий переулок между огородами, пытаясь скрыться в мелколесье. На крик «стой!» человек поднял руки и повернулся лицом к Прохору. От изумления Черепанов забыл поставить винтовку на боевой взвод: перед ним стоял пан Халчевский. Без головного убора, в запачканной грязью шинели, с огромным синяком под глазом, он умоляюще смотрел на бывшего козака.

— У меня есть золото. Я отдам все, только отпусти. — Его глаза ничего не выражали, кроме животного страха.

— Поворачивай, гад! — зло скомандовал Черепанов.

В штабе полка у Халчевского нашли список козаков для передачи контрразведке. В нем были бунчужный Пацик, Орловский, в числе многих других были Прохор и Лебединский. По приговору военного трибунала Халчевский был расстрелян.

Полк отвели в резерв и летом 1919 года включили в состав Чапаевской ударной группы и отправили под Уральск. С ним ушел на фронт и Прохор Черепанов.

 

ГЛАВА 28

В один из июльских дней, рано утром, когда еще не всходило солнце и над полями висел легкий туман, с винокуренного завода братьев Покровских вышел на дорогу человек. Оглянулся последний раз на ветхие домишки заводских рабочих и, забросив через плечо узелок, висевший на батожке, бодро зашагал в сторону Челябинска.

Это был Александр Зыков.

Неожиданно за спиной путника послышался стук колес. Оглянувшись, Александр увидел возчика, ехавшего на порожней телеге.

— Дядя, подвези. Я заплачу, — когда подвода поравнялась с ним, попросил Зыков.

— Садись. Ты что, на заработки идешь? — оглядев пешехода, спросил он.

— Ага.

— Пожалуй, не скоро, паря, найдешь теперь работу. Чуял, будто наши управители сматываются дальше от Челябы — в Сибирь. — И, посмотрев по сторонам дороги, сказал вполголоса: — Бают, красные уже Златоуст заняли. То и гляди, что нагрянут сюда.

— А как мужики? Ждут? — спросил Зыков.

— Как тебе сказать? Кто ждет, а кто и анафему шлет. У каждого свое на уме. — Возчик задергал вожжами.

Когда показались городские постройки, Зыков поблагодарил его, слез с телеги и зашагал к окраине города. Вышел на Горшечную улицу, постоял на углу, наблюдая за домом, где была квартира сапожника Шмакова. Зайти побоялся. «А может, там засада? Нет, лучше подожду до вечера, а когда стемнеет, посмотрю за домом еще раз». Зыков вышел на окраину города и углубился в лес. Пролежал до сумерек, вновь направился в город. Вот и знакомый дом. Огней не видно. Александр подошел вплотную и встал за угол. Тишина. Только в конце улицы пролаяла собака, и снова тихо. Не заметив ничего подозрительного, Александр с короткими перерывами стукнул три раза в окно. «Если Ивана Васильевича взяли, то Поля должна знать, что стучат свои».

Увидев Зыкова, дочь Шмакова, не зажигая огня, провела неожиданного гостя в комнату.

— Александр Николаевич! Вы живы?! Даже глазам не верится, — заговорила она тихо.

— Посторонних дома нет? — перебил ее Александр.

— Нет. Только вчера сняли засаду с нашей квартиры. День и ночь дежурили шпики. Папу арестовали в первый же день облавы. Где он сейчас, не знаем. — На какое-то время Поля замолчала. — Слышала, что арестовали около шестидесяти человек и отправили в Уфу. Мы все думали, что и вас забрали.

— Нет, я успел выбраться из города к сестре.

— Вот и хорошо. Ведь вы единственный оставшийся на свободе член подпольного комитета. Теперь будем продолжать работу.

Поговорив еще немного с Полей, Зыков взялся за кепку.

— Пожалуй, мне пора идти. Ночевать у вас опасно. Беляки еще могут заглянуть. Передай привет матери и Васе.

Зыков вышел. Дома на Горшечной, казалось, потонули во мгле. Только в центре на улицах Челябинска было светло и людно. Но это была не празднично настроенная толпа беспечно дефилирующих людей, как. год тому назад. Наоборот, лица нарядно одетых прохожих были озабочены. Изредка, громыхая колесами, по булыжной мостовой проходила артиллерия, поспешно двигались какие то воинские части. Из открытых дверей ресторана неслись пьяные голоса колчаковцев. Зыков прошел виадук и остановился в раздумье. Куда идти? К отцу? Там, наверное, все еще шпики. Решил зайти к Марии Андреевне Антроповой, у которой иногда собирались подпольщики.

Она оказалась дома. Контрразведка, к счастью, не знала о квартире Антроповой. Александр Николаевич решил собрать на ее квартире оставшихся на свободе подпольщиков. От них и узнал тяжелую весть о гибели Лобкова, Сони Кривой и других товарищей. Рита Костяновская была арестована в Омске, куда она приехала по заданию подпольного комитета РКП(б). Она погибла после страшных пыток в колчаковском застенке. Каждый из собравшихся у Антроповой мысленно дал себе клятву продолжать борьбу за правое дело. Зыков посмотрел поочередно на своих товарищей и сказал:

— Что ж, будем продолжать работу. Приближается день открытого выступления на помощь Красной Армии. Давайте посоветуемся. Я предлагаю боевые десятки свести в одну дружину, организовать подрывные группы, оружие и боеприпасы нам поможет достать Семен Иванович Прилепский. — Глаза Зыкова остановились на молодом статном офицере с погонами поручика. — Теперь о деталях...

Подпольщики разошлись поздно. По просьбе Зыкова у него остался для беседы один из боевиков.

— Все продумано в отношении рабочих, занятых на ремонте подвижного состава? — спросил его Зыков.

— Видишь ли, Александр Николаевич, тут какое дело. С бригадирами я договорился. Ты ведь знаешь, в каком положении они находятся. С одной стороны, работа сдельная, значит, выполнять ее надо качественно и к сроку. Иначе заработок упадет. С другой стороны, классовое сознание заставляет выпускать паровозы и вагоны с затяжкой и большими недоделками.

— Что придумали?

— Остается одно: приписывать. Правда, это дело рискованное. Колчаковские ищейки повсюду, могут пронюхать, и тогда в первую очередь возьмутся за бригадиров. Они подписывают документы приема и сдачи. А в некоторых случаях приходится помогать из профсоюзной кассы. Вот еще что хочу сказать. У Строчинского прислуга — наш человек, зовут Глаша. Позавчера она передала мне подслушанный разговор полковника Строчинского с Дегтяревым — офицером из контрразведки. Ему предложено при отступлении белых остаться в городе и организовать в тылу банду под названием «Амба», пароль — «Черная галка». Ясно? Да, не забудь зайти завтра в деревообделочный цех к бригадиру Деревянину. К нему уже поступают заказы от колчаковского командования на ящики для нужд эвакуации. Так пусть договорится с рабочими цеха, чтобы при укладке, скажем, оборудования и разных, там деталей они сделали бы все, что нужно.

 

ГЛАВА 29

Тринадцатого июля 1919 года после взятия Златоуста Красная Армия, ломая сопротивление колчаковцев, приближалась к Челябинску. Город был объявлен на военном положении. По улицам сновали усиленные патрули и конные разъезды. К станции тянулись подводы с первыми беженцами.

В недобрый час прибыл в Челябинск Лукьян Сычев. Оставив гурт в Сосновке, он зашел в интендантство. Там царил полный хаос, всюду стояли наспех сколоченные ящики, на полу валялись обрывки бумаг и старых газет, на столах, сдвинутых вкривь и вкось, лежали клубки шпагата. Как ошалелые сновали чиновники и на вопрос Лукьяна: «Где начальник?» — сердито отмахивались: Перешагивая через хлам, Лукьян добрался до кабинета интенданта — генерала Попова, сухонького старичка, сидевшего в глубоком кресле.

— Здравия желаем, ваше превосходительство, — бодро поздоровался Сычев и, сорвав с головы картуз, приблизился к столу.

— А? Что? — как бы спросонья спросил генерал и уставил бесцветные глазки на Лукьяна.

— Быков пригнал, ваше превосходительство, деньжат бы получить.

— Гоните скот в Петропавловск. Там примем, — проскрипел старичок и поднес платок к сизоватому носу, собираясь чихнуть: — Э-э-э, — заэкал он и, набрав в легкие воздуха, издал какой-то противный звук.

— Во здравие чишете, — поклонился Лукьян. — Да как же насчет деньжат?

— Я вам, милейший, объяснил: скот нужно гнать в город Петропавловск.

— Несподручно, ваше превосходительство, далеко. Прогон большой, быки вес потеряют.

— Господи, неужели вы не понимаете, что нам сейчас не до быков? Да-с, — поднимаясь с кресла, интендант стукнул кулачком по столу, — не до бы-ков! — произнес он раздельно.

— А как же насчет деньжат? У меня бумага есть. Платить вам придется неустоечку.

— Вон, вон! — топая ногами, выкрикнул фальцетом старичок и в изнеможении опустился в кресло.

— Как же насчет неустойки?

Старичок дотянулся до колокольчика, стоявшего на столе, и позвонил. Вошел рослый интендант.

— Разберитесь с этим господином, — сказал генерал устало и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

— Пошли, — кивнув головой Лукьяну, промолвил чиновник и вышел вместе с Лукьяном из кабинета.

— Что тебе нужно?

— Насчет деньжат за скот. Полагается в случае отказа в приеме неустойка.

— Хорошо. Иди за мной. — Чиновник подошел к входной двери, распахнул ее настежь. — Спускайтесь по лестнице осторожно.

Не подозревавший подвоха Лукьян стал лицом к дверям. Чиновник дал ему пинка и спокойно закрыл дверь.

«Вот черт, ловко поддал, — поднимаясь на ноги и почесывая ниже спины, подумал Лукьян. — Выходит, по-ихнему, это самый правильный расчет? Лешак с ними, продам быков на мясо татарам», — успокоил он себя и вышел на улицу. Шагая по Уфимской, неожиданно встретил Павла Матвеевича Высоцкого,ехавшего вместе с дочерью, по всем признакам, на вокзал.

— А-а, приятная встреча, — поправляя на возу сползший чемодан, заговорил Высоцкий. — Вот отправляюсь с дочкой, так сказать, в турне по Сибири, а когда вернусь, одному аллаху известно, — криво усмехнулся он.

— Далеко бог понес? — удивленно спросил Лукьян. Павел Матвеевич развел руками:

— Пока до Омска, а там на волю провидения. А вы не собираетесь уезжать?

— Куда я поеду? Мне надо сначала быков продать. Чиновники-то отказываются их принимать.

— Желаю успеха. — Кивнув Лукьяну, он тронул возчика за плечо: — Езжай.

К вечеру Сычев добрался до Сосновки, недалеко от которой паслись его быки и, поговорив с гуртоправами, начал укладываться спать у костра.

Перед утром до слуха Лукьяна и погонщиков донесся слабый звук орудийного выстрела. Приподняв голову, Сычев стал прислушиваться. Быки мирно дремали, пережевывая жвачку.

Начинался рассвет. На востоке показалась пурпурная полоска, постепенно расширяясь, она охватила полнеба. Затем стала постепенно блекнуть, и яркий сноп лучей брызнул в голубую даль неба. И, как бы приветствуя солнце, недалеко от Лукьяна цвикнула синичка. Посмотрела черными бисеринками глаз и, раскачивая хвостиком, торопливо поскакала прочь. Костер уже потух, и один из погонщиков, подбросив хвороста, повесил чайник.

Гул артиллерийской канонады нарастал. Лукьян беспокойно повертел головой по сторонам. Быки лежали спокойно. Погонщики сидели молча и, казалось, целиком были заняты разгоравшимся костром. «Молчат. Поди, рады, что красные наступают».

— Съезжу, однако, в город, узнаю, далеко нет идет пальба. Да и с быками заканчивать надо.

Лукьян напился чаю, оседлал коня, поговорив с гуртоправами насчет пастьбы, уехал.

— Сам видишь, чо диется, — говорил Лукьяну пожилой мясник. — Не токмо за бычьи животы, за свои боимся. Гони их от греха подальше домой. Больше будет пользы.

— Пожалуй, оно так. Придется вертаться.

Сычев с трудом выбрался из города и, оказавшись на окраине, стал поторапливать коня. Подъехав к Сосновке, приподнялся на стременах и оглядел местность, где должны пастись его быки. Не видно. Подъехал к березовому колку, куда их загоняли от жары, — и там нет. Сычев забеспокоился. Погонщики были наняты с «бору по сосенке», деревенская голытьба. «Неуж угнали за Челябу? Похоже, возле озера какой-то скот пасется. Не мой ли?» Сычев погнал лошадь к видневшемуся стаду. Нет, не его быки. Под тенью старой ветлы сидел старик — сосновский пастух и на вопрос Лукьяна, не заметил ли он чужой гурт, ответил:

— Видел, гнали быков в сторону города. А может, его влево пройдут. Места там глухие.

«Сам ты глухой черт, — выругался про себя Лукьян. — А ведь могут, варнаки, спрятать на время быков в бору, потом, значит, перегнать к красным. Ну и черти, прости меня господи. Где таперича искать? К кому сунуться? Все как ровно ошалели. В городе чистый содом. Похоже, пропали мои хлопоты, плакали денежки. Язви их, угнали под самым носом», — подумал он про гуртоправов и медленно направил коня на Сибирский тракт.

 

ГЛАВА 30

В июле девятнадцатого года грозы с ураганным ветром были частым явлением в Челябинске и его окрестностях. Днем яркое, по-летнему ласковое солнце внезапно закрывалось налетевшей откуда-то тучей, и на город обрушивался ливень. На потемневшем небе зигзагами сверкали молнии, раздавался оглушительный гром, и шквальный ветер срывал порой крыши жилых построек.

В один из ненастных вечеров к домику Марии Андреевны Антроповой, где скрывался от белогвардейских ищеек Александр Зыков, начали стекаться по одиночке какие-то люди. Условный стук, короткий пароль — и в небольшой комнате дома Антроповой стало тесно.

Собрание открыл Зыков. Окинул взглядом собравшихся и произнес глухо:

— Товарищи, все вы знаете, что в уфимской тюрьме зверски зарублены Лобков, Соня Кривая и ряд других борцов революции. На днях контрразведка арестовала Зайковского и Плеханова, оба они из партячейки паровозного депо. Как стало известно, товарищ Плеханов после мучительных пыток расстрелян. Судьба Зайковского пока неясна. Предлагаю почтить память павших минутой молчания.

Участники собрания поднялись с мест. Зыков продолжал:

— Уходя из жизни, они завещали нам еще крепче держать в руках красное знамя революции и беспощадно бить врагов. Час расплаты с колчаковцами настал. Красная Армия взяла Златоуст и двигается к Челябинску. Мы должны помочь ей овладеть городом. Для этого нужно поднять рабочих железнодорожного узла и заводов города на вооруженное восстание, — произнес он веско и, выдержав паузу, спросил: — Все ли готово?

Послышались голоса:

— Ждать нечего, завтра с утра надо начинать.

— Боевая дружина сформирована. Ждем сигнала к выступлению.

— Чьи десятки в нее вошли, я уже знаю, — заметил Зыков. — Давайте сейчас обсудим план выступления.

Собравшиеся сгруппировались вокруг стола у карты Челябинска.

— Завтра по сигналу паровозного депо поднимайте дружинников на борьбу. Проверьте, все ли готово у вас, товарищи, — подняв от карты голову, сказал Зыков. — Задача ясна? Еще раз повторяю: колчаковцы должны быть ослаблены до прихода частей Красной Армии. Я получил сведения, что ее передовые части приближаются к Челябинску. А теперь расходитесь по одиночке. Товарищей Комарова, Рупасова, Башкирова и Рослова прошу остаться, — заявил он руководителям боевых десяток.

Утром 23 июля город был разбужен ружейной и пулеметной стрельбой. На подступах к окраине «Порт-Артура» ухнула пушка. Заканчивалась заключительная страница героической борьбы за освобождение Челябинска.

Стремясь во что бы то ни стало удержать город в своих руках, командующий третьей колчаковской армией генерал Сахаров свел отдельные части в один сводный отряд, но все было напрасно. Дружинники повели решительное наступление на белых. Особенно упорный бой развернулся на окраине железнодорожного поселка. Колчаковцы вели там усиленный огонь. Они знали, если будет сломлено сопротивление железнодорожников, разбить отдельные группы рабочих заводов и мельниц будет уже легче.

Дружинники стойко продолжали держаться, но численный перевес был на стороне колчаковцев, и кое-где повстанцы начали отступать. Положение осложнялось еще и тем, что вражеский бронепоезд, маневрируя, не прекращал огня. В железнодорожном поселке начались пожары. Вдруг страшный грохот потряс станционные постройки и зловещим эхом пронесся над городом. Стрелочник Курмышкин во время очередного маневра бронепоезда пустил его по главному пути вразрез стрелок. Произошло крушение. Создалась пробка, остановились поезда с воинскими частями и боеприпасами, идущими на помощь колчаковцам. Задержалась эвакуация ценного оборудования. Среди белых началась паника. Ее усилили толпы беженцев, заполнившие привокзальную площадь и подходы к ней. Подрывная группа Рослова разобрала железнодорожные пути в районе разъезда Шершни и тем самым значительно ослабила оборону колчаковцев. Двадцать четвертого июля на помощь восставшим рабочим в город вошли с боем, 243-й полк и отдельные части 242-го полка. В тот день в руки красноармейцев и рабочей дружины попало два бронепоезда, 32 паровоза, три тысячи вагонов с углем и военным имуществом и полторы тысячи пленных. Победа за Челябинск была полной.

* * *

Путь от уездного города до Косотурья не близок, и только через три дня на четвертый Лукьян подъехал к своему дому. Расседлал коня и привязал на выстойку. Поднялся на высокое крыльцо и пнул подвернувшуюся под ноги кошку. Долго плескался у рукомойника и, пригладив волосы, уставился на Митродору:

— Ну!

Женщина торопливо стала собирать на стол. Налила щей, нарезала хлеба, поставила гречневую кашу и, подперев щеку рукой, встала у опечка. Лукьян истово перекрестился и взялся за ложку.

— Поправить стол, — сказал он сердито и посмотрел на жену исподлобья.

Митродора пошарила глазами по столу.

— Восподи! Солонку забыла поставить, — хлопнула себя по бедру и принесла соль.

Насытившись, Лукьян вылез из-за стола и долго крестился на медный восьмиугольный крест, висевший в переднем углу.

— Как съездил? — робко спросила Митродора.

— Не корыстно, — зевая, Лукьян выпустил протяжный нечленораздельный звук и почесал пятерней затылок. — Гуртоправы скот угнали к красным, и те то и гляди явятся сюда.

— ...Да расточатся врази его... — зашептала Митродора молитву.

— Чем читать чичас Ефрема Сирина, лучше бы золотишко припрятала.

— А куда его деть, Лукьян Федотович?

— Положи в «чертов» ящик.

— Что ты, что ты, — испуганно замахала руками Митродора. — Даже близко не подойду.

Еще прошлой зимой в бытность в Челябинске пьяному Лукьяну пришла в голову шальная мысль купить граммофон.

— Вот это диво так диво, — прослушав пару пластинок в магазине, произнес он довольным тоном и попросил завернуть покупку.

Собрал в дом стариков соседей. Ничего не подозревавшая Митродора помогла мужу установить граммофон на столик. Лукьян покрутил ручку инструмента, и неожиданно для гостей и Митродоры в горнице из большой трубы раздался бас:

Митродора испуганно заморгала и дико вскрикнула:

— Бесовское наваждение! — Схватила граммофон и махнула его за дверь. Там еще успело прогреметь: «Я враг небес...» — Затем что-то звякнуло.

Старики, толкая друг друга, торопливо выбрались из горницы.

— В доме враг небес! Враг небес! — истерично выкрикнула Митродора и упала на пол.

Струхнул и сам хозяин.

— Лешак меня хватил его купить. Ишь чо наделал. И как это мне подсунули «врага небес», просто диво. Когда покупал, приказчик играл на граммофоне какую-то городскую музыку. Привез домой, а в граммофоне нечистый дух оказался. Надо, пожалуй, святой водой окропить, поди, все еще там сидит. — Лукьян с опаской поднял отлетевшую при падении ящика граммофонную трубу и поставил в угол. Взял бутылку со святой водой, побрызгал на ящик, приложил к нему ухо — не слышно ли там какой-нибудь возни, — и, подхватив его под мышку, унес в саманницу, положил вместе с трубой на вышку.

И вот теперь на предложение Лукьян а спрятать золото в граммофонном ящике Митродора замахала руками:

— Боюсь я, Лукьян Федотович. Когда исшо выбрасывала в сенки, он возопил: «Я враг небес». Поди, сам чуял?

Лукьян сплюнул; с бабой говорить, что в стену горох лепить.

— Тебе говорят, дура ты стоеросовая, что эта городская машинка сама поет. Принеси лучше деньги, — распорядился он.

Золото было спрятано в граммофонный ящик. К вечеру приехала встревоженная Феврония.

— Красные идут. Что будем делать?

— Сам не знаю, — хмуро ответил Лукьян. — Похоже, отторговались мы с тобой. Быков угнали. То и гляди за домашностью явятся.

Феврония поняла, что дельного совета от отца не получить, и, посмотрев бесцельно в окно, сказала:

— А если уехать?

— Куда?

— На первых порах в Омск, а там видно будет.

— Да как это так? — развел руками Лукьян. — Бросить все, что нажито и ехать за тридевять земель. Да ежели я каждую копеечку сколачивал, ночи недосыпал, а таперича, выходит, отдай все бесплатно товаришшам? — произнес он зло. — Не отдам — и все.

— Тебя спрашивать не будут, — не отводя глаз от окна, ответила бесстрастно Феврония. — Возьмут и так.

— Да ты што, как вещая птица гамаюн, заладила одно: возьмут, возьмут! — сердито заговорил Лукьян. — Да я все машины сожгу, скот прирежу, — пристукнул он кулаком по столу.

— Посадят в тюрьму, — продолжала тем же тоном дочь.

— Феврония! Ты меня не заводи. Не ровен час, хлестну чем-нибудь. Ндрав мой знаешь.

— Знаю. — Феврония устало махнула рукой и повернулась от окна к отцу, — Я приехала к тебе за советом, а от тебя, как от дряблой репёны, никакого толку. Так, хорохоришься только. А я вот решила все отдать красным, — заговорила она решительно. — Остаться в одной становине. Но уж дождусь своего часа — тогда им не поздоровится. Я их, милых, распотешу. — Глаза прищурились, как у злобной рыси, крылья носа затрепетали, вся она была воплощением ненависти. Лукьян с нескрываемым восхищением посмотрел на дочь.

— Что надумала? — после короткой паузы спросил он.

— Заберу все ценное, уеду в Челябинск. Там меня никто не знает. А если кто и знает, не выдаст.

— А может, и мне податься с тобой? Наймусь к новой власти базарную площадь подметать или караулить что-либо. А может, двери открывать перед новыми восподами в лесторане?

— Борода у тебя коротка, — усмехнулась дочь.

— Говорила ведь: не стриги бороду, так нет, не послушался, — вмешалась в разговор Митродора.

— Не керкай, не твоего ума дело! — прикрикнул Лукьян на жену.

— Сиди здесь. Красные — тоже люди, не съедят. Ну поприжмут маленько, стерпим, — сказала уже равнодушно дочь.

Феврония уехала. Закрывая за ней ворота, Лукьян оглядел улицу. Со стороны чистовцев на Камышное, где стоял дом Сычева, двигалось небольшое облачко пыли, вскоре Лукьян увидел скачущих во весь опор на конях всадников с красными звездами на фуражках. «Начинается», — Лукьян почувствовал, как засосало под ложечкой, и плотнее закрыл ворота.

В сумерках пришел Каретин — управский секретарь.

— Что будем делать, Лукьян Федотович? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Сижу, значит, седни в комитете, работаю, как всегда. Гляжу, входит красный командир, молодой такой, бравый на вид. С ним еще несколько человек. Спрашивает: «Кто тут у вас верховодит?» Отвечаю: «Власть у нас народная, не единоличная, а я, значит, секретарь». — «Вот что, — говорит он мне, — ты голову мне не морочь, народная власть, ишь пузо как отростил, — и черенком нагайки ткнул мне в живот. Остальные в хохот. — Ты что, из беднейшего класса?» — «Живу, мол, помаленьку». — «Ладно, твоих коров считать мы сейчас не будем, а вот овса нашим коням достань. Покормить надо, без овса беляков не скоро догонишь. Драпают крепко». — «Что ж, можно, товарищи хорошие». Достал у мужиков овса, они покормили коней и уехали. А как же нам быть? Теперь вроде как не у власти?

— Поставят своих, а нас с тобой вот так, — Лукьян раскрыл широченную ладонь и дунул на нее. — Вроде как экс... экс... экс... пло-таторов, — с трудом произнес он незнакомое слово и, выдержав короткую паузу, продолжал: — Значит, кто был ничем, тот станет всем, вроде Андриана Обласова.

— Диво, — покачал головой Каретин. — Стало быть, справных мужиков по шапке из комитета.

— Отгарцевали, — как бы подтверждая слова собеседника, сказал убедительно Лукьян. — Таперича притихнуть до поры до времени надо. Недаром говорится: тихая вода берега подмывает.

Выпроводив гостя, Лукьян вместе с Митродорой, взяв порожние мешки, зашли в саманницу, насыпали пшеницы и, как только заиграли Кичиги, Лукьян отвез хлеб в Грачиный колок и закопал в землю.

 

ГЛАВА 31

Лето 1919 года было жарким. По ночам играли сполохи, переливаясь и дрожа разноцветными огнями. Порой они внезапно охватывали полнеба и, меняя краски, переходили на слабое мерцание. Часто грозы с мощными раскатами грома пугали обывателей, и, прячась по углам, торопливо крестясь, они беззвучно творили молитву.

Через Павловск шли и ехали воинские части колчаковцев, стремясь закрепиться на берегах Тобола.

Зима и начало лета девятнадцатого года для Гали Крапивницкой прошли неспокойно. Городская больница, где она по-прежнему работала медсестрой, была до отказа забита ранеными в последних боях колчаковцами. От них Галя узнавала о событиях на фронтах. Иногда заходила к Кириллу Панкратьевичу Красикову, который, скрываясь от белых, жил в доме горшечника на одной из окраин. За последний год Красиков заметно состарился, голову посеребрила седина, но он все еще был полон энергии и жизнерадостности. Как-то на замечание Гали о годах заметил полушутя:

— Нет, я не состарюсь долго. — И перешел на серьезный тон: — Что значит старость? Для иных — обуза, для других полна оптимизма. — Кирилл Панкратьевич на какое-то время умолк, затем спросил: — Ты, кажется, давненько не была со своей аптечкой у наших ребят?

— Ездила на прошлой неделе. Все у них в порядке, больных нет, продукты им, как и раньше, доставляют сельчане. Вот только с оружием плоховато.

За последнее время приток дезертиров из колчаковской армии усилился и значительная их часть скрывалась в кочаринских и столбушенских лесах. Там же прятались от мобилизации и некоторые новобранцы. «Лесная докторша», так звали они Галю, по заданию подполья обслуживала «кустарников» медицинской помощью и часто бывала у них.

— Я сказала им, что Златоуст занят Красной Армией и ее передовые части подходят уже к Челябинску, — продолжала Галя и, помолчав, улыбнулась: — Ребята там нетерпеливые. При мне выпросили у Елены Ивановны, жены одного партизана, красный материал, сшили флаг и на нем сделали надпись: «Свобода! Да здравствует революция!» — теперь только ждут момента выйти с этим флагом из лесов. Верховодит там, как вы знаете, Даниил Волков, помощником у него Коля Аксенов.

— Ну что ж, Галя, пока наших сил маловато для серьезных операций, будем продолжать свое дело и помогать скорейшему приходу Красной Армии, — закончил Красиков.

После того как Челябинск был занят частями Красной Армии, поток белогвардейщины, отступая, захлестнул небольшой зауральский городок. На базарной площади, улицах, в жилых домах — всюду были видны колчаковцы. Беспрерывной лентой тянулись с запада на восток беженцы. Прошел через город Павловск и отряд мусульман Крапивницкого. Поручив командование одному из офицеров, Алексей подъехал к своему дому. Поспешно поднялся на крыльцо, толкнул дверь.

Старики с дочерью сидели за столом. После обычных объятий, поцелуев с родителями Крапивницкий повернулся к сестре:

— Здравствуй, красная гвоздика, — полушутя сказал он ей и протянул руку. — Цветешь? — оглядывая стройную фигуру Гали, заметил он.

Слабо улыбнувшись, Галя поздоровалась с братом.

За чаем Алексей говорил:

— Наше отступление временное. Сейчас в ставке верховного главнокомандующего разрабатывается план массированного удара на красных. Он начинается от берегов Тобола.

— На кого вы рассчитываете? — спросил отец.

Младший Крапивницкий пожал плечами:

— У нас есть резервы.

— Какие?

— Обширные территории Сибири, Дальнего Востока с богатыми людскими ресурсами.

— Эти ресурсы прячутся по лесам, оврагам и не хотят идти в армию Колчака, — заметила сидевшая за столом Галя.

— Прошу не вмешиваться в разговор с отцом, — холодно произнес Алексей.

Мать тревожно посмотрела на Галю и перевела взгляд на сына. Иван Михайлович поднялся из-за стола и заходил по комнате.

— Я считаю, что Галя права, — после некоторого раздумья сказал он.

— Папа, вы очень многое недооцениваете.

— Например?

— За нас крестьянство. Ведь вы хорошо знаете, что по своей натуре, укладу жизни, наконец, психологии, мужик всегда был и будет собственником, против чего и борются красные. Так за кем же он пойдет. Разве для того он пашню холил годами, свою лошадь, которую вырастил жеребенком, чтобы отдать ее лодырям?

— Неправда! — Галя вскочила на ноги. — Неправда, — повторила она еще раз. — Крестьянин никогда не откажется, если к клочку земли, которую он обрабатывает, советская власть даст ему обширное поле пахотной земли, где бы он мог приложить свои трудовые руки. Собственник? Да, до поры до времени. Когда ему будет предоставлена полная свобода быть хозяином своей земли, понятие о собственности будет иное и его психология изменится.

— А-а, — махнул рукой Крапивницкий. — Это одни лишь красивые слова, рассчитанные на простаков. Каждому своя рубашка ближе к телу.

— На простаков, говоришь? — Лицо Гали вспыхнуло. — Ты хорошо знаешь, что эти простаки, полуголодные, полураздетые, гонят вас, одетых в чужие мундиры, с чужим оружием в руках, все дальше и дальше с родной земли. И что эти простаки гибнут в колчаковских застенках во имя светлого будущего.

— Молчать! — Алексей сделал резкое движение к Гале.

— Ты здесь не на ротном ученье, русский офицер в английской форме! — Хлопнув дверью, Галя ушла в свою комнату.

— Нельзя так, Алексей, — заговорил мягко отец. — Галя уже взрослый человек, и надо считаться с ее мнением, уважать его.

— Зачем меня упрекать в том, что я одет в английскую форму? Я на военной службе, и у меня свой взгляд на политику.

— Тем более, значит, ссориться не надо. Есть выражение: Юпитер, ты сердишься, значит, не прав!

— Папа, я повторяю, у меня свой взгляд на политику, — отозвался Алексей и повесил голову. — Мне пора, — Алексей поднялся на ноги. — Прощайте. — Обнял мать, отца. Постоял в раздумье у дверей Галиной комнаты и, глубоко вздохнув, вышел.

Старики приникли к окну. Алексей подошел к коню, потрогал подпругу, обвел глазами дом, постройки и, вскочив в седло, рванул коня за повод.

Старая Крапивницкая, уронив голову на плечо мужа, затряслась от рыданий. Иван Михайлович нежно погладил ее седые волосы и, превозмогая душевную боль, произнес с усилием:

— Может, вернется.

На землю спускался сумрак. В его мягкой полутьме были видны две старческие фигуры, молчаливо стоявшие у окна.

В соседней комнате за закрытой дверью, уткнув голову в подушку, плакала Галя. Она жалела брата.

 

ГЛАВА 32

В августе командование включило бывший полк имени Шевченко, или, как он теперь назывался, полк имени В. И. Ленина в состав Чапаевской ударной группы. В бою под селом Вознесенским на Актюбинском фронте Прохор Черепанов был ранен и эвакуирован в полевой госпиталь на станцию Ак-Булат. Там заболел тифом и провалялся целый месяц на больничной койке. Когда пришел в сознание, услышал тяжелую весть, что командир полка Степан Пацик был убит в бою и похоронен в Оренбурге. К огорчению Прохора, его признали негодным к военной службе. Придерживая на перевязи кисть левой руки, он уехал в Косотурье. Дня через два встретился с Красиковым. После взаимных объятий и расспросов, о здоровье, Кирилл Панкратьевич сказал:

— Галя уехала в Москву учиться, на днях получил от нее письмо, в котором она пишет, что учится на врача и спрашивает о тебе. Правда, ответом я задержался. Теперь могу сообщить твой адрес. А может, ты сам напишешь?

— Нет, лучше подожду ее письма. — Прохор отвел глаза от собеседника и тяжело вздохнул.

— Почему такой пасмурный? — участливо спросил Красиков. — Ага, понимаю, ничего, брат, не кручинься. Все образуется, Галя — девушка самостоятельная. А ваши отношения были более чем дружественные.

— Плохо я верю, Кирилл Панкратьевич, в возвращение Гали, но поживем — увидим, — закончил Прохор более бодро.

В Косотурье все еще правили колчаковские ставленники Сычев, Каретин и другие кулацкие прихлебатели. Пришлось с помощью Андриана Обласова и другой бедноты устанавливать советскую власть.

Через некоторое время Прохор вместе с комиссией пришел к Лукьяну. Хозяин встретил настороженно.

— Что полагается, берите, не супорствую, — заявил он членам комиссии. Покосился на Черепанова. — Ежели разобраться, то я и сам пострадал от белой контры.

— Каким образом? — скрывая усмешку, спросил Прохор.

— Деньги за быков не получил, когда гонял их в Челябу. Пришлось попуститься и перегнать гурт красным войскам на пропитание.

— Ишь ты, какой благодетель, — сдерживая гнев, заговорил Черепанов. — На пропитание, говоришь? Да что мы — нищие, что ли? — возвысил голос Прохор. — А? Отвечай! — Здоровой рукой он схватил Лукьяна за грудь. — Кулацкая сволота, еще смеяться над нами вздумал! Мы кровь на фронте проливали, а ты капитал наживал. — Прохор энергично потряс Сычева. — Приспосабливаться, гады, стали?!

— Я что, я ничего, — уставив испуганные глаза на Прохора, заговорил Лукьян. — Ежели чо неладно сказал, прости Христа ради.

Прохор опустился на крылечко дома и, махнув вяло рукой членам комиссии по переписи имущества, сказал:

— Приступайте. — Порыв гнева постепенно проходил. Услышав из саманницы голос молодого паренька, члена комиссии, звавшего его зачем-то, Прохор поднялся на ноги и вошел в кладовую.

— Прохор Савельевич, Лукьян не дает мне лестницу слазить на вышку.

Прохор огляделся. В углу обширной саманницы двое перевешивали зерно на весах. Возле стены у входа Николай — так звали парня — тянул к себе один конец лестницы, Лукьян — второй.

— На кой ляд полезешь на вышку, еще упадешь. Ничего там, кроме старых хомутов да Митродориных кросен, нет, — уговаривал Сычев Николая.

— Если ничего нет, слезу обратно.

— Отдай лестницу, — сурово сказал Черепанов Лукьяну. — Лезь, Коля.

— Ну чево там не видали, — покачал сокрушенно головой Сычев и с заметным беспокойством стал следить за Николаем.

Из потолочного люка послышался голос:

— Прохор Савельич! Тут лежит граммофон, труба снята, ящик лежит отдельно, заводной ключ, похоже, погнут. Может, возьмем в красный уголок? Починка небольшая, — свесив голову, заговорил Коля.

— Трубу спускай. Я приму. Ящик забери с собой, — распорядился Прохор.

Спустив трубу, сияющий Коля положил граммофонный ящик у дверей саманницы. — А тяжелый он. — Паренек еще раз поднял инструмент. — На вышке видел только одну пластинку, и та сломана.

— Какая вам корысть его брать? — вмешался Лукьян. — Все равно не робит.

— Починим, а пластинки в городе купим. На граммофон тебе расписку дадим, — сказал Прохор и обратился к Николаю: — Отнеси в сельсовет.

Переписав скот и машины, члены комиссии разошлись по домам. Ночью граммофон исчез из сельсовета.

— Пролетели мы с тобой, Коля, в эту самую трубу крепко, — поглядывая на одиноко стоявший в углу раструб, сказал с досадой Прохор. — Перехитрил нас Лукьян. Теперь понятно, почему тебе лестницу не давал и граммофон ночью стащил. Похоже, что-то прятал в нем.

— Прошляпил я, — вздохнул сокрушенно Коля. — Ведь сразу было видно, что ящик не по размеру тяжел. Только бы посмотреть. Может, золото он там прятал.

— Не горюй. Заставим отдать. Ты вот что. Оседлай коня, возьми винтовку. Поедем в Камаган к Февронии Бессоновой. Понял?

— Так точно, — сказал по-военному Николай и вышел из дома сельсовета.

Феврония встретила Прохора на крыльце своего дома.

— А-а, Афанасий Курочка, — заговорила она с натянутой улыбкой. — Заходи, заходи, косотурский хохол. Поставлю самоварчик, хоть и двоеданка, но чайком и водочкой не брезгую. Пожалуйте, — поклонилась она наигранно Прохору.

Феврония провела нежданного гостя в горницу. О цели его приезда она догадывалась. Собрала на стол, внесла самовар, поставила графин водки. Николай ел на кухне.

— Я приехал не один, прошу пригласить и моего друга к столу.

— Ничего, посидит на кухне, — наливая две рюмки, ответила хозяйка. — Итак, со свиданием, — чокаясь с Прохором, сказала она и, поглядев внимательно на гостя, спросила: — Поди, не забыл, встречу в Челябинске у гостиницы?

— Нет, — сдержанно,ответил Черепанов.

— Если бы я сказала Халчевскому, что эта курочка не из нашего двора, мог бы ты сегодня быть здесь?

— Возможно, не пришлось бы.

— Ну, а теперь давай по второй.

— Спасибо. Пить я больше не буду. — Прохор поднялся из-за стола. — Николай, возьми двух понятых и сейчас же с ними сюда. Феврония Лукьяновна, — обратился он к Бессоновой, — придется вам сдать комиссии золото. Оно нужно государству.

— Оно нужно и мне. Но я его истратила на выкуп из тюрьмы одного партизанского командира. Понятно? — Феврония в упор посмотрела на Прохора.

— Это ваше личное дело.

— Тебя не выдала — тоже личное дело? — И, не дожидаясь ответа, заговорила: — Лошадей, хлеб, землю — берите. Против этого никуда не денешься, но дайте мне бумажку, что с советской властью я в расчете, и быть мне свободной птицей, куда хочу, туда и лечу.

— Ладно, обсудим на Совете.

— И на том спасибо. — Феврония поднялась из-за стола и вплотную подошла к Прохору. — Вот что, — заговорила она раздельно, — нанимать человека, чтоб хлопнул тебя из-за угла, не буду. Но если я захочу, то так тряхну, что всем чертям будет тошно.

— Как это понять?

— А как угодно. Я тебе сказала все. — Феврония круто повернулась от Прохора и ушла в свою горенку.

«Ну и баба, — покачал головой Черепанов. — Пожалуй, с ней будет потруднее, чем с Лукьяном».

Вечером, закончив перепись, Прохор с Николаем собрались обратно в Косотурье. Феврония так и не вышла к ним. Акт о сохранности имущества подписал Изосим.

 

ГЛАВА 33

В конце августа 1919 года в тяжелых, боях за Тобол воинская часть Крапивницкого потеряла половину личного состава и была переброшена в Зимино для борьбы с партизанами Мамонтова. Там ее разгромили. Потеряв артиллерию, с жалкими остатками своего отряда Крапивницкий оказался в Бийске, где на одном из офицерских собраний в городском клубе встретился со старым знакомым — штабс-капитаном Юрием Токтамышевым. Сын богатого зайсана Токтамышев учился сначала в миссионерской школе при Челушманском монастыре, затем в Бийской гимназии и по ходатайству власть имущих был зачислен в юнкерское училище. Там и подружился с Крапивницким. В германскую войну оба они были на фронте. Один в составе «дикой дивизии», другой — в чине хорунжего в частях Сибирского казачьего корпуса. Потерпев крушение своих планов, друзья сидели за бутылкой вина, вспоминая события последних лет.

— Что думаешь дальше делать? — поведав другу свои сомнения в успехе «святого дела» борьбы с большевиками, спросил Токтамышев.

Крапивницкий пожал плечами:

— Не знаю.

— Может, двинемся к старику Унгерну? Я слышал, что барон находится недалеко от Кяхты, — продолжал собеседник Крапивницкого, не забывая о стоявшей перед ним бутылке.

— Хорошо. Допустим, к Унгерну. А потом?

— В Китай. Кстати, у отца в Харбине есть большие друзья в торговых кругах и китайской администрации. Так что без дела не останемся. Что задумался? — спросил он, заметив, что Крапивницкий, опустив голову, слегка барабанил пальцами по столу.

— Александру Васильевичу, похоже, скоро каюк. Братья чехи предали нас, а на господа бога, сам знаешь, надежда плохая. — Не дожидаясь ответа, произнес с усмешкой Токтамышев.

— Но ведь есть еще начальство. Да и как оно посмотрит на наш переход к Унгерну?

Токтамышев не спеша допил вино и пригладил стриженные на английский манер усики.

— Дорогой мой, начальству теперь не до нас. У них в голове одно: как бы самим благополучно ретироваться за границу. Надо на вещи смотреть здраво. Ось у нашего шарабана лопнула, и никакой ее кузнец не сварит. Кончено! — Токтамышев стукнул широкой ладонью по столику и подвинулся ближе к Крапивницкому. — Одно время я думал отсидеться на каком-нибудь глухом стойбище в горах, хотя бы в Бешпельтире, где пасутся овцы моего отца. Но вся беда в том, что алтайцы знают меня по каракуруму, в особенности помнит беднота, — криво усмехнулся Токтамышев. — Ну, если тебе не хочется оставлять «мать родину», — с явной издевкой продолжал собеседник Крапивницкого, — я могу тебе помочь. Напишу отцу в Яконур, и он тебя спрячет так, что никакая красная ищейка не найдет. Если тебе понадобится мой харбинский адрес, обратись к моему отцу. Впрочем, лучше съездим к старику вместе. Это не так далеко от Бийска. Кстати, маленько потрясу родителя насчет золотишка. Оно мне будет нужно в Китае. Итак, решено? Завтра едем?

— А с документами?

— Я все сделаю, не беспокойся. Начальник Бийского гарнизона — мой друг. Попрошу командировку на твое и свое имя в Улалу. — И, видя недоумение Крапивницкого, объяснил: — Улала — уездный город, столица горного Алтая, Улу-улу — значит, великий из великих городов в представлении моих собратьев по крови, — вновь усмехнулся Токтамышев. — Между прочим, Улала одно время, была в центре внимания одной из особ царствующего дома, которая, желая разгрузиться от мирских грехов, построила на окраине Улалы женский монастырь и мирно скончалась там. Теперь от монастыря осталось одно лишь предание да несколько старых монашек, доживающих свой век. Однако я заболтался, — взглянув на часы, Токтамышев поднялся со стула. — Итак, завтра в полдень я подъезжаю к тебе в гостиницу, и двинемся в горы. С завтрашнего дня ты уже военный топограф, изучающий горы Алтая. Кажется, у тебя в училище с топографией было неплохо?

— Да, — грустно улыбнулся Крапивницкий и в раздумье покачал головой. — А славно пожили мы с тобой, Юрий, в старом Петербурге.

— Еще поживем, — ободряюще ответил Токтамышев.

— Нет... «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей...» А провались все к чертям. Жаль, что бутылка пуста, — с грустью произнес Крапивницкий.

— Закажи еще. Тебе торопиться некуда, а у меня назначено деловое свидание. Итак, до завтра. — Токтамышев вышел.

Оставшись один, Крапивницкий попросил официанта принести еще бутылку и, опершись локтями о столик, задумался. Как все получилось нелепо. Он, когда-то блестящий офицер, вынужден воевать в Кулунде с мужиками и, битый ими, бежать в предгорья Алтая. А может быть, прав был отец, советуя перейти к красным? Нет, подчиняться какому-нибудь сиволапому командиру из унтеров, ему, окончившему с отличием юнкерское училище, да ведь это неслыханно! — пристукнул он кулаком и подвинул к себе вторую бутылку.

На следующий день, получив нужные документы, они выехали из Бийска в Улалу. Пара лошадей бежала бойко, Крапивницкий, перекидываясь редкими фразами со своим спутником, с интересом наблюдал природу Алтайского предгорья. Проехав неширокую Бию, они оказались в лесу. Сосны в нем были лохматы, низкорослы. Затем пошли поля, хлеб на которых был уже убран, и недалеко от дороги виднелись лишь зароды соломы: чем ближе они подъезжали к Улале, тем отчетливее менялся рельеф местности. Сначала стали попадаться невысокие холмы, но на горизонте уже отчетливо были видны лесистые горы. Начались подъемы и спуски. Лошади пошли тише. Пришлось сделать остановку в русском селе, покормить лошадей. Только на следующий день поздно вечером они добрались до Улалы, или, как она называлась официально, Ойрот-Тура. Огней на улицах не видно. Городок, лежавший между гор в глубокой котловине, спал.

— Вот он, великий из великих, черт бы его побрал, — запнувшись о ступеньку крыльца на постоялом дворе, выругался Токтамышев.

На стук вышел хозяин — благообразного вида кержак и, низко поклонившись, пригласил в просторную избу.

На столе появился начищенный до блеска пузатый самовар.

— Исшо чо? — расставив посуду и снедь, спросил хозяин.

— Утром нашему ямщику отпусти две пудовки овса, а сейчас можешь идти спать, — распорядился Токтамышев.

— Выспаться завсегда можно, — зевая, кержак испустил протяжный звук, похожий на короткий вой. Перекрестил волосатый рот и неторопливо поскреб под рубахой ниже пупа. — Охота послушать добрых людей, чо диется на свете.

— Все хорошо, прекрасная маркиза, — Токтамышев слегка улыбнулся Крапивницкому.

— Ну дай бох. А то народ болтает, что красные вот-вот заявятся сюда. Кушайте на здоровье. Моя баба потом приберет со стола. От тараканов чистая напасть, — пожаловался он и ушел в горенку.

Наскоро выпив чашку чая, Крапивницкий и его друг улеглись на лавках и накрылись шинелями. Утром они выехали через Майму в Яконур.

— Отец сейчас живет в Яконуре — там хорошие пастбища для овец и лошадей. На зиму переезжает в Теньгу, где у него двухэтажный просторный дом и маральник, от которого он получал немалый доход. Я говорю получал. Теперь от маральника остались лишь одни жерди. Для того, чтобы маралы не достались красным, отец выпустил их на свободу, и они разбрелись по тайге... Скоро Шебалино. Небольшой отдых — и двинемся дальше. Крапивницкий с интересом разглядывал покрытые лесом и богатым травостоем Алтайские горы. Они напомнили ему Урал. Вспомнил Челябинск. Где теперь Строчинские? Наверное, укатили за границу. Феврония сидит в своем Камагане. Возможно, ее заимку отобрали и она уехала к отцу. Дегтярев, наверное, скрывается где-нибудь от красных так же, как и я. Курбангалеев? Жаль, погиб. Война проиграна. Пепеляеву с Унгерном не повернуть уже колесо истории. Ненужные лишь потери. Армия? Ее уже нет. Офицеры бегут кто куда. И мне пора подумать о своей судьбе. Допустим, осень и зиму я проведу в горах Алтая. А дальше? Явиться к красным, заявить, что я капитан Крапивницкий — бывший командир из «дикой дивизии», затем татаро-башкирского полка, при Колчаке с оружием в руках боровшийся против советской власти, осознаю свои ошибки и сдаюсь на ее милость. Скажут: пожалуйте в чека, там вас профильтруют и, в лучшем случае, дадут пять лет тюрьмы или лагеря. Нет, подобная перспектива меня не увлекает. А впрочем, не все еще потеряно. Есть надежда на Лукьяна Сычева и ему подобных. Пойду к ним. Может, родится новая, русская Вандея и я займу прежнее положение. Все равно я не сдамся! Нет! — Охваченный порывом, Крапивницкий стегнул коня. Тот рванул вперед.

— Что с тобой, Крапивницкий? Ты бьешь лошадь, рискуя свалиться в Катунь, — заговорил Токтамышев и внимательно посмотрел на своего спутника. — Чем взволнован?

— Так, разные мысли лезут в голову, — ответил неопределенно Крапивницкий и, желая избавиться от тягостных дум, спросил, показывая на видневшееся невдалеке от дороги конусообразное строение из жердей, покрытое корой лиственницы. — Что это такое?

— Аил — летнее жилье алтайца. Но иногда старики живут в нем и зимой, хотя и строят из бревен шестигранные юрты. Между прочим, не так уж холодно в аиле и зимой. Одно неудобство — нет дымохода, но его заменяет отверстие вверху аила.

Подъехав к жилью, спутники увидели старуху, теребившую шерсть. Нечесаные волосы, заплетенные в косичку, напоминали плохо скатанный войлок. Лицо женщины было в струпьях. Крапивницкий молча перевел взгляд на Токтамышева.

— Раньше кам внушал, что мыть лицо, голову, стирать белье нельзя, зачем смывать свое счастье, и старуха крепко держится древних обычаев. Не беспокойся, — уже насмешливо заговорил он, — у моего отца этого не увидишь. Кроме двухэтажного дома, есть настоящая русская баня, где ты можешь не только помыться, но и попариться. Правда, в Яконуре, куда мы едем, бани нет. Отец в глазах своих чабанов и табунщиков крепко держится старых традиций. Признает злого духа Эрлика, поклоняется Ульгену — богу добра, вместе с тем держит в теньгинском доме образ Николая Мирликийского, Серафима Саровского и жертвует большие деньги на Челушманский монастырь, где я учился.

Всадники начали подниматься на Бешпельтирский перевал. С его вершины была видна неширокая долина, на ней — алтайское стойбище.

— Яконур, — показывая плеткой на аилы, разбросанные в беспорядке между невысокими холмами, сказал Токтамышев и начал спуск.

Через час они сидели в просторной избе, построенной для приема русских гостей. Сам зайсан, представительный старик, как и все алтайцы, жил летом в аиле. После обильного угощения младший Токтамышев заявил отцу:

— Вероятно, ты знаешь, что красные скоро будут здесь?

Старый Токтамышев молча кивнул головой.

— Я думаю ехать в Китай. Адреса сохранились?

— Не только адреса, но и векселя за проданные панты.

— Отлично. Вторая просьба, отец. Мой друг Алексей Крапивницкий, офицер русской армии, нуждается во временном приюте где-нибудь в одном из глухих мест.

— Можно спрятать, — приподняв отяжелевшие от араки веки, произнес старый Токтамыш. Помолчав добавил: — Дам тамгу, проводника, лошадь с седлом, табаку, соли. Пускай едет к Уктубаю, человек надежный. Еще что? — спросил он сына.

— Об остальном поговорим наедине.

Утром, перед отъездом Крапивницкого, младший Токтамышев говорил своему другу:

— У меня к тебе будет единственная просьба: если из Китая явится человек с паролем «Над Харбином прошел тайфун», — сделай, что он попросит. Между прочим, биография моего связного интересная. Одно время он был платным агентом контрразведки Западного фронта у полковника Строчинского.

— Как он попал к тебе?

— По рассказам он и его папаша немало поработали для нас. Но после взятия Челябинска красные отправили родителя к всевышнему, а сынок успел сбежать. Сейчас он в Бийске и собирается со мной в Китай.

— Кто он?

— По документам Самойлов, а настоящее имя и фамилия, как он признался однажды, Николай Образцов.

— Хорошо. Если будет надобность, присылай, — ответил безучастно Крапивницкий.

Токтамышев поднялся на ноги.

— А теперь давай простимся. Я еду далеко. Кто знает, может, и не встретимся.

Друзья обнялись. Пожав руку старого Токтамыша, Крапивницкий вскочил в седло.

 

ГЛАВА 34

В Челябинске и его окрестностях участились диверсии. На паровых мельницах, принадлежавших до революции Степанову и Толстых, в вальцах и других механизмах находили обломки железа. В вагонные буксы чья-то вредительская рука насыпала песок. На разъезде Шершни сгорел склад сена. В селе Варламово неизвестные подожгли общественные амбары с хлебом. Во всем этом чувствовалась опытная рука диверсанта, хорошо знавшего город и его окрестности. Где находится банда, велика ли ее численность, неизвестно.

Между тем фронт отходил все дальше и дальше в глубь Сибири. Город принимал мирный вид. Налаживалась работа транспорта, городских учреждений и кустарных предприятий. Оживилась торговля.

Как-то в воскресенье Глаша вместе с Полей Шмаковой пошли на городскую толкучку. Работала Глаша теперь в детском приемнике на станции Челябинск и жила у Шмаковых. Протискиваясь через толпу, Глаша заметила представительную даму, державшую в руках пышную горжетку для продажи. Эту женщину она встречала не раз у Строчинских, обычно та приходила в обществе видного военного в иностранной форме, который держался с хозяином с подчеркнутым превосходством. Глаша обратила внимание на то, что женщина, несмотря на толчки, продолжала упорно стоять на одном месте и на вопросы покупателей горжетки заламывала неслыханную цену.

«Похоже, ждет кого-то, — подумала Глаша. — Может, тот военный, с которым она приходила к хозяевам, связан по работе со Строчинским? — пронеслось в голове Глаши. — Интересно, почему эта дама не уехала вместе с белыми из Челябинска, что ее заставило остаться?» — Подтолкнув локтем Полю, Глаша сказала ей, показывая глазами на женщину с горжеткой:

— Подойди и спроси, нет ли в продаже еще чего-нибудь. Если скажет, чтоб ты зашла к ней на дом, запомни адрес.

— Зачем тебе? — вполголоса спросила девушка.

— Нужно. Потом скажу.

Поля подошла к женщине, повертела в руках горжетку и несмело спросила цену.

— А у вас, может, еще что-нибудь найдется к продаже?

— Что нужно?

— Из посуды хотя бы.

— Зайди под вечерок. — Дама назвала свой адрес.

Поля отошла. Глаша продолжала наблюдать за хозяйкой горжетки. На вопросы покупателей та отвечала неохотно и заметно оживилась при виде мужчины, одетого в черную барнаулку с опушкой из серого каракуля. Энергично расталкивая толпу, мужчина в барнаулке приближался к даме. Затем глаза их встретились. Подойдя к ней вплотную, он для вида повертел в руках горжетку и спросил цену. Стоявшая неподалеку Глаша напрягла слух.

— Дорого. Цена вашей горжетке не больше, чем черной галке.

Глаша вздрогнула: незнакомец произнес пароль, который она подслушала во время разговора Строчинского с Дегтяревым. Но это не Дегтярев — кто-то другой. Глаша продолжала наблюдать. Женщина вынула из меховой муфты свернутую трубочкой бумажку и передала мужчине.

— Адью! — Козырнув, незнакомец стал пробираться к выходу с толкучки.

Стараясь не потерять его из виду, Глаша последовала за ним.

Мужчина вышел на площадь, взял извозчика и поехал к центру города. Глаша успела лишь разглядеть последние две цифры номера извозчицких саней. Вернулась обратно на толкучку. Но женщины с горжеткой там не было. Потолкавшись еще немного среди людской толпы, Глаша направилась домой. Город в этот сумрачный предвечерний час, одетый в изморозь, казался каким-то призрачным. Наутро Глаша пошла к товарищу Кречету, который работал в губчека, и рассказала о вчерашней встрече на барахолке.

Знакомство с Кречетом у Глаши состоялось раньше, на квартире одного из бывших подпольщиков.

— На санях извозчика ты заметила только две последние цифры? — выслушав Глашу, спросил Кречет.

— Ага. Ноль четыре. А первую разглядеть не успела.

— Хорошо. — Кречет записал цифру. — Женщина с горжеткой часто бывала у Строчинского?

— Она приходила не одна, а с каким-то военным, который плохо говорил по-русски, он разговаривал с хозяином на непонятном для меня языке.

— Ну что ж, возьмемся за розыск. Если будут новости, заходи. От Василия ничего нет? — спросил он про Обласова.

Глаша опустила голову.

— Сергей Петрович, — обратилась она к Кречету, — я думаю уехать домой, в Косотурье. Власть-то теперь наша, и бояться свекра мне уже нечего.

— Не возражаю. Только не забудь сняться с партийного учета, — улыбнулся он.

— Не-ет, — Лицо Глаши просветлело. Вскоре после того, как прогнали белых из Челябинска, Глаша вступила в партию. Теперь она чувствовала себя, как в большой семье. — Не забуду. Перед отъездом я к вам еще раз зайду.

Как только закрылась за ней дверь, Кречет взял трубку телефона и вызвал к себе помощника.

— Вот что, Константин. Тебе придется обойти все стоянки легковых извозчиков, их не так уж много в городе. Если увидишь извозчика с указанным номером, садись в его сани и кати ко мне, — сказал он своему помощнику Замиралову.

Ждать пришлось недолго. Но беседа с извозчиком ничего не дала. Ничего не узнала и Поля о женщине с горжеткой. Дом, который она назвала, занимали другие люди.

— Стреляная птица, — выслушав своего помощника, усмехнулся Кречет. — Но ничего, не уйдет. Телеграфиста из Козырево допросил?

— Да. Рассказал, что во время его дежурства на полустанке в служебное помещение вошли двое вооруженных людей. Под угрозой оружия, они заставили сообщить по телеграфу начальнику станции Челябинск: если он не задержит воинский эшелон, идущий на восток, путь будет взорван. Подпись на телеграмме: «Амба».

— Угроза, рассчитанная на дезорганизацию железнодорожного транспорта, — выслушав помощника, сказал спокойно Кречет и повернул голову к двери, в которую кто-то постучал: — Войдите.

Вошла Глаша. По ее сияющему лицу было ясно, что она пришла с хорошими вестями.

— Что нового, Глаша? — подвинув ей стул, спросил Кречет.

— Вчера, когда я возвращалась с работы, я шла мимо церковной ограды и увидела ту женщину с горжеткой, которую встречала на барахолке. Она поднялась на паперть и вошла в церковь. Я за ней. Как только служба кончилась, женщина вышла из церкви. За церковной оградой она остановилась возле сгорбленного нищего, открыла сумочку и передала ему какой-то предмет. Нищий выпрямился и, придерживая кошель, бодро зашагал в сторону вокзала. Женщина направилась на Исетскую улицу. Миновав гимназию, прошла несколько домов и, оглянувшись, поднялась на крыльцо одного из них. Тут я и вспомнила, что Строчинская как-то раз посылала меня с запиской к хозяйке этого дома. Ее фамилия Паруцкая, Софья Львовна. Она сестра бывшего жандармского офицера Паруцкого и не раз бывала у хозяев. Я узнала, что она работает в «Хлебопродукте» машинисткой.

— Замечательно. Спасибо, Глаша, за новости. Не раздумала ехать в Косотурье?

— Нет.

— Что ж, ниточка в наших руках, а клубок распутаем. Кстати, будешь в Косотурье — передай от меня привет Прохору Черепанову. Ведь мы с ним в германскую вместе были на фронте. Да и твоего Василия я хорошо знаю.

Простившись с Кречетом, Глаша выехала в тот же день в Косотурье.

 

ГЛАВА 35

Проводником Крапивницкого оказался молодой охотник Амыр.

— Ехать до стоянки Уктубая, где будешь жить, не близко, — предупредил проводник. — Придется ночевать в тайге. Потом едем к вершине Бешпельтира, спускаемся, маленько еще едем, и когда солнце спрячется за перевал, будет стоянка Уктубая.

— Ты давно его знаешь?

— Давно, давно. Хороший человек. Дочка у него есть, Эркелей. Уй, шибко баской девка! — Амыр прищелкнул языком.

— Почему не женишься на ней?

— Моя бедный. Калым платить чем буду? Зимой колонок, белка стрелял, купец сдавал, соль, порох брал. Купец толстый книга смотрел, говорил: Амыр, ты за прошлый год мне должен за ситец, нитки, сахар. Давай еще белок. Вот так и ходим тайга, — покачал сокрушенно головой Амыр. — Надо искать маленький полянка, лошадь кормить, самим ашать, — посмотрев на закатное солнце, закончил Амыр и начал поторапливать коня. Выбрав небольшую лужайку с высоким травостоем, Амыр расседлал лошадей и привязал их на арканы.

Развели костер. Поев холодное мясо, взятое еще в Яконуре, и напившись чаю, Крапивницкий с Амыром улеглись у костра.

Ночь. Казалось, все спит: молчаливые деревья, на которые падал слабый отсвет костра, хлопастый бадан. Царит какая-то настороженная тишина и в густых зарослях акации.

Вдруг спокойно поедавшие траву кони враз подняли головы и, втягивая ночной воздух, беспокойно стали поводить ушами. Где-то ходил крупный зверь. Почуяв его близость, они стремительно кинулись к костру. Первым проснулся Амыр. Вскочил на ноги и, схватив ружье, подошел к лошадям. По их телу пробегала нервная дрожь. Поглаживая, он начал их успокаивать.

«Однако медведь или росомаха бродит. Надо покараулить», — подумал проводник. Вернулся к костру и подбросил сучьев. Сноп искр взметнулся вверх. Положив ружье на колени, Амыр начал дремать. Где-то в горах прокричал марал. «Скоро гон. Ишь, зовет маралух...»

Проснулся Крапивницкий:

— Кто кричал?

— Жених, — ответил лаконично Амыр и, заметив недоуменный взгляд русского, объяснил: — Марал кричал. Невест искал. Скоро у них свадьба.

— А-а,теперь понятно.

— Здесь марал есть, — продолжал Амыр. — Зайсан Токтамыш много-много марал загон держал. Из Шебалино пришел бумага передать марал в артель охотников. Токтамыш бумага рвал, жерди загона ломал, всех маралов тайга пускал. Ой-ей, много золота раньше брал. Монгол приезжал, тибетский монах приезжал, Китай купец панты покупал, золото зайсану платил. Шибко богатый человек был. Хитрый Токтамыш: овец, лошадь бедный родственник отдавал, бумагу писал, тамгу ставил, чтоб Совет не отобрал, а потом бумага обратно брал, теперь опять хозяин.

— Понятно. Закуривай. — Крапивницкий открыл портсигар.

— Моя табак такой не курит. Трубка листовой табак кладем, тогда курим, — вынимая в свою очередь из-за пазухи трубку, сказал Амыр и начал набивать ее махоркой. — Когда трубка курим, как с Ульгеном толмачим. Хороший бог, — затягиваясь, продолжал словоохотливый проводник. — Старый русский бог тоже хороший.

— Ты что, крещеный?

— Поп маленько водой брызгал. Андрейком звал. Теперь Ульгену и Миколке молимся. Однако светает. Кукша голос подает. Худой птица, — покачал головой Амыр. — Охотник в тайге — кукша над головой кричит: прячьтесь! прячьтесь! Охотник идет. Пойду лошадей седлать. — Амыр поднялся от костра и подошел к коням.

Всходило солнце. Через густую крону деревьев было видно, как за хребтом выплывал большой огненный круг. И чем выше он поднимался, тем наряднее казались сумрачные лиственницы. Хвоя, прогретая солнцем, наполнила воздух своим непередаваемым ароматом. В просветах между деревьями легли ковровые дорожки из разнотравья и поздних цветов.

Ехавший позади Амыра Крапивницкий, слушая гортанный напев проводника, смотрел по сторонам конной тропы, где изредка попадались огромные камни, поваленные бурей деревья, старые, обросшие мхом коряги, из высокой травы тянулись к солнцу сиреневые лепестки красавицы хохлатки, вьюнки и уже осыпающаяся горная ромашка. Слегка раскачиваясь в седле, проводник продолжал напевать свою бесконечную песню.

— О чем поешь, Амыр?

— Слушай маленько. — И, вобрав в себя воздух, он начал речитативом: — Вот стоит лиственница большая-большая. Мимо едет анчи Амыр. С ним русский человек. Скоро будет стоянка Уктубая, Амыр увидит Эркелей. Хорошо? — повернулся он в седле к Крапивницкому.

— Ты о чем думаешь, о том и поешь?

— Других песен не знаем. Хотя, постой, я слышал одну песню от одного слепого топшуриста, — оживился Амыр. — Он пел:

«И здесь большевистская пропаганда живуча», — подумал с досадой Крапивницкий и плотно сжал губы.

Тропинка, по которой ехали всадники, круто свернула вправо, и перед ними открылась небольшая, зажатая горами со всех сторон долина. На ней у подножья виднелись два аила и сложенная из бревен шестигранная юрта.

— Стоянка Уктубая, — показывая камчой на жилище, сказал Амыр. — Скоро спуск.

Крапивницкий слез с коня и взял его за повод.

Цепляясь за кусты таволги, Крапивницкий вслед за проводником начал спуск.

— Эй, Уктубай! — подъезжая к одному из аилов, крикнул Амыр. — Принимай гостей.

С трудом передвигая ревматические ноги, вышел старик. Прикрыл от солнца подслеповатые глаза и, узнав Амыра, произнес радостно:

— Эзен!

Охотник слез с коня и долго тряс руку Уктубая.

— Эзен, эзен, — повторил он приветствие.

— А это кто? — Уктубай повернулся к Крапивницкому, стоявшему возле коня.

— Это русский человек, большой начальник.

— А-а, латна, заходите аил, — пригласил он неожиданных гостей. — Мяса с утра не варил. Угощать буду чегенем.

— У нас все есть, — заговорил Амыр, — мясо, чай, соль и маленько араки.

— Латна. Зовем Ильгей, режем молодой баран,, еще едим.

Крапивницкий огляделся. Здесь, в этом нищенском, грязном жилье, ему придется провести неопределенное время. «Пожалуй, лучше бы пробраться в Зауралье и скрыться на кордоне Леонтия, — пронеслось у него в голове. — Впрочем, думать об этом уже поздно... Плыви, мой челн, по воле волн... — усмехнулся он горько. — До весны как-нибудь проживу, а там будет видно», — успокоил он себя.

Размышления Крапивницкого прервал голос Уктубая:

— Амыр, съезди к отаре, скажи Ильгей, чтоб шла сюда, а ты зарежь барашка и привези. Эркелей пускай пасет до вечера одна.

Охотник живо вскочил на ноги и вышел из аила.

Наступило молчание. Уктубай ковырял палочкой золу, разыскивая горячий уголь, чтобы разжечь потухший костер. Тревожные мысли не давали покоя Крапивницкому. «Если ехать в Камаган к Февронии, едва ли она живет там. Наверное, заимку отобрали. Да и положение Сычева ненадежно. Теперь в Косотурье другие хозяева. Отец? Ждать от него помощи сомнительно. Да и «Красная гвоздика» не потерпит моего соседства, — вспомнил он про Галю. — Уехать в Китай, куда звал Юрий? Нет, быть эмигрантом не хочу. Жить там на подачки «влиятельных кругов» — избави бог. Нет!.. Ладно. Поживем — увидим. Зачем унывать? Я военный топограф и только. Профессия вполне мирная. Инструмент и материалы съемок утонули при переправе через Катунь. Да и хозяин, кажется, чужд политики», — взглянув на занятого своим делом Уктубая, подумал Крапивницкий.

— Завтра бабы принесут коры лиственницы, покроют аил, приберут и ты будешь жить в нем, — заговорил Уктубай, обращаясь к гостю. — Раньше жил там мой сын Алмадак. Ушел партизан и кончался. Тапирь его баба Ильгей живет здесь вместе с Эркелей и со мною. Тебе тамга Токтамыш давал?

Крапивницкий вынул из кармана зайсанский знак.

— Латна. Пусть твой очаг будет крепким, пусть будут у тебя кучи пепла и толокна — так говорят наши старики доброму гостю.

— Спасибо, — Крапивницкий склонил голову.

Вошла рослая, полногрудая алтайка, одетая в юбку и короткую кофту, какие носят сибирские крестьянки, но с нагрудником, украшенным перламутровыми и стеклянными цветными пуговицами. Голову женщины украшала шапка, верх которой был из лапок сурка и с шелковой кистью на макушке. На ногах — сапоги с широкими голенищами, на мягкой козлиной подошве.

«Это, вероятно, и есть Ильгей», — разглядывая сноху Уктубая, подумал Крапивницкий.

Лицо монгольского типа, но слегка удлиненное, с чуть раскосыми глазами, красиво очерченным ртом, мягкими сочными губами. Ильгей произвела на Крапивницкого приятное впечатление. Бросив мимолетный взгляд на гостя, она почтительно обратилась к Уктубаю:

— Ты звал меня?

— Вскипяти чайник, приготовь казан для мяса, — распорядился старик и, вынув из-за пазухи трубку с табаком, закурил и молча передал приезжему. Крапивницкий незаметно обтер мундштук, сделав затяжку, передал трубку хозяину. После короткого молчания Уктубай спросил сноху:

— Где Амыр?

— Остался возле отары. — В глазах Ильгей блеснул лукавый огонек.

— А-а, — протянул неопределенно Уктубай и махнул рукой: — Пускай пасет, дело молодое.

Как только сварилось мясо, Ильгей сходила к отаре и позвала Амыра с Эркелей на обед.

Увидев незнакомого человека, девушка прикрыла в смущении лицо рукавом и опустилась возле очага, рядом с отцом.

Смуглая от загара, стройная, с широким овалом лица и ярко выраженными скулами, длинными косами из-под плотно сидевшей шапки, подвижная Эркелей была типичной алтайкой.

Первую ночь на стоянке Уктубая Крапивницкий провел в холодном аиле.

 

ГЛАВА 36

В бою под станцией Зима Василия Обласова ранило в глаз. Эвакуированный в Красноярск, он долгое время находился в госпитале и лишь в июне двадцатого года, получив бессрочный отпуск, вернулся в Косотурье.

Безмерна была радость Глаши при встрече с мужем.

— Вася, да неужто нас еще разлучат? — поправляя его черную повязку, спрашивала она.

— Нет-нет, теперь навеки с тобой. Хотя и здесь я нахожусь почти на военной службе. Ведь ты знаешь, что меня назначили командиром чоновского отряда. — И, желая переменить разговор, спросил: — Может, съездим в Камышное? Помнишь островок недалеко от берега?

Помнит ли Глаша небольшую полянку среди густых камышей, всю заросшую белой ромашкой? Да вовек ее не забыть, не забыть тех счастливых минут, где, прячась от Сычевых, она встречалась с милым.

Глаша прижалась к мужу. Долго смотрела на его лицо. Как он изменился. На лбу появились глубокие морщины, левый глаз закрыт черной повязкой, выросла коротко подстриженная бородка. Одет в кожанку, на широком ремне кобура с револьвером, на голове кожаная фуражка. И, не удержавшись, улыбнулась:

— Ты еще пригляднее стал.

Василий без слов обнял Глашу, ласково произнес:

— Поехали.

Вот и островок. За время их первой встречи там ничего не изменилось. По-прежнему плотной стеной рос камыш и цвела луговая ромашка; как и три года назад, гудели шмели над розоватыми головками клевера, и над озером летали чайки. Как будто сама природа радовалась за людей, тесно прижавшихся, друг к другу...

...Восторженно бурной была встреча Василия со своим дружком Прохором. Хлопая друг друга по плечу, не спуская друг с друга радостных глаз, они наперебой вспоминали минувшее. Счастлив был, глядя на них, и Кирилл Красиков.

«Вырастил смену боевую, надежную», — думал он. Отрадно было на душе старого большевика. Не напрасно жизнь прожита. Так не похожие друг на друга эти два когда-то деревенских парня выросли духовно, стали настоящими коммунистами.

Феврония несколько раз проходила мимо избы Андриана в надежде, что ее увидит Василий и выйдет. Но Обласов не показывался. Подолгу простаивала возле церковной ограды, мимо которой обычно проходил Василий, направляясь к Прохору в сельсовет. Правда, один раз он козырнул ей по-военному, но прошел молча. Хотелось догнать, обнять, прижаться, высказать все, что накопилось в душе. «Что ж, силой милому не быть, — с горечью подумала Феврония и, гордо подняв голову, зашагала к отцовскому дому. — Унижаться перед ним не буду». Дома целый день ходила пасмурной и рано ушла в свою горенку. Как подкошенная упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и не могла подавить в себе слез. Лукьян подошел к дверям горенки, приложил ухо и сокрушенно покачал головой.

— Должно, по Ваське Обласову кручинится, не может забыть фармасона. Теперь, бают, большим начальником стал, оболокся в кожанку, хромовые сапоги и леворвер сбоку, — говорил он Митродоре.

И вот сейчас, когда Василий с Глашей возвращались на лодке с острова, Лукьян наблюдал за ними из пригона. Погрозил им вслед кулаком, матерно выругался.

— Погодите, доберемся до вас, голубчики! «И где это Землин запропастился? — подумал он про главаря бандитской шайки, орудовавшей в Зауралье. — Ухлопал же он начальника милиции Макарова да исшо милиционера Кирилчика к земле пришил. Может, явится кто из наших».

Долгое время в доме Лукьяна никто из его единомышленников, за исключением бывшего писаря Каретина, не появлялся. В те дни чоновцы загнали банду Землина в степи Казахстана. Сычев ходил по опустевшему дому мрачнее тучи. Сын его Нестор, не попрощавшись с отцом, уехал на жительство в город. Советская власть забрала у Лукьяна не только хлеб и машины, но и лишнюю землю.

— Вот язви их, — ругал он сельсоветчиков, — все забрали; оставили только яловую корову, двух овечек и старого козла, — жаловался он своему другу Каретину.

— Хвали бога, что самого не тронули. Могли бы загнать, куда Макар телят не гонял.

— За что? — насупился Лукьян.

— Забыл, как Васькиного отчишка отхлестал при белых?

— Чево там поминать. Не я один бил, — намекнул своему собеседнику Лукьян о совместной расправе над активистами. — Одним миром мы с тобой мазаны. — И подвинулся ближе к Каретину. — Чуял, в Расее голод, а в Ишиме мужики начинают бунтовать против хлебной разверстки. Хозяина бы нам теперь доброго. — Сычев почесал пятерней бороду и пытливо посмотрел на своего приятеля.

— Может, найдется. — Каретин отвел глаза. — Опять же где силу взять? — продолжал он. — Оружие, к слову доведись.

— Все будет, — уверенно произнес Сычев. — Атаманствовать не возьмешься?

— Нет. Характер у меня не позволяет.

— Ишь ты, — усмехнулся Лукьян. — За чужую спину хочешь спрятаться, а? — Лукьян поднялся с сиденья и неожиданно загреб его рубаху в кулак. — Чернильная душа! — потряс он энергично своего дружка. — Может, к красным переметнуться захотел? Отвечай!

— Что ты, что ты, Лукьян Федотович, господь с тобой. Да в мыслях не имел, — заговорил испуганно Каретин, стараясь высвободить рубаху из цепких рук Лукьяна.

— Ладно, — тяжело выдохнул тот и грузно опустился на лавку. — Погорячился я, прости христа ради, да уж больно муторно стало жить, — как бы оправдываясь, сказал он.

Прошло несколько дней после разговора Лукьяна с Каретиным. Как-то под вечер, когда Сычев, загнав корову с овечками в пригон, принялся что-то мастерить под навесом, он увидел, как во двор зашел незнакомый человек. Поднялся на крыльцо дома, но, заметив хозяина, быстро спустился со ступенек, вошел под навес.

— Здравствуй, Лукьян Федотович! Не узнал?

— Что-то не признаю, — втыкая топор в чурку, хмуро ответил Лукьян и покосился на бородатого, одетого в грязный ватник пришельца.

— Я Крапивницкий.

— Восподи! Да неужто Алексей Иванович?! Вот радость-то! Да ты заходи в дом, — засуетился он и провел в боковую, с плотно зашторенными окнами, комнату.

Крапивницкий сбросил с себя ватник, разулся и, не откидывая одеяла, повалился в постель.

— Закрой дверь. Я спать хочу, — сказал он устало и, закинув руки под голову, с наслаждением вытянул ноги.

Лукьян на цыпочках вышел из комнаты, повернул ключ внутреннего замка, постоял немного и направился к Митродоре.

— Ты шибко-то не шабаркай. Там в боковушке человек спит, — кивнул он головой на комнату. — Феврония где?

— У соседки.

— Упреди.

— Скажу.

Крапивницкий спал неспокойно. Мучили сновидения, перемешанные с картинами недавнего прошлого. Ему казалось, что жизнь на стоянке Уктубая как началась, так и кончится спокойно. Пищу готовила сноха старика, Ильгей, она же делала приборку в аиле. Крапивницкий ходил на охоту и возвращался в сумерках. В аиле, сидя на корточках у огня с трубкой в зубах, его ждала Ильгей. Однажды вечером, когда догорал костер, женщина дольше обычного задержалась в аиле, сгребая в кучу горячие угли. Она изредка поглядывала на русского, занятого чисткой ружья.

— Баба у тебя есть?

— Нет, я не женат, — рассматривая на свет внутренность ствола, ответил Крапивницкий. — А тебе зачем, Ильгей?

— Так. — Женщина поднялась от потухшего костра. — Если в месяц малой жары марал зовет маралиху к себе, разве она откажется пойти с ним в густой тальник? Когда марал ходит по тайге один, стало быть, он стар или болен. Когда мужик баба не берет, это не мужик...

— Кто же, по-твоему? — откладывая ружье в сторону, спросил с улыбкой Крапивницкий.

— Сухой кедр. — Взявшись за дверную скобу, Ильгей продолжала: — Весной, когда стает снег, убей марала. Из его пантов я сделаю тебе отвар. Ты будешь сильный и шибко баба любить. — Дверь за Ильгей закрылась.

В тот год зима была снежной и стоянка Уктубая оказалась отрезанной от всего мира. Да ее обитатели особенно и не беспокоились. Корм у овец был. В солнечные безветренные дни они паслись на голых от снега северных склонах гор, разыскивая между камней жухлую траву.

За зиму Крапивницкий изменился до неузнаваемости. Вместо офицерской шинели, на нем была алтайская долгополая шуба, на ногах сапоги из мягкой кожи без каблуков, голенища которых обычно подвязывались ремешком. На голове шапка с шелковой кистью — подарок Уктубая.

— Носи. Зимой без шубы плохо, без шапки плохо, — говорил он.

Крапивницкий отсыпал ему пороху, дал свинца для отливки пуль, взятого еще с осени в Яконуре у Токтамышевых.

— Вот эта латна, — говорил довольный Уктубай. — Теперь мультук берем, горы, тайга идем, маленько стреляем. Глаз только плохой стал, — пожаловался он. — Белка плохо видим. Ильгей белка бьет. Уй баба, — зацокал языком старик. — Шибко тайга знает. Козла бьет, кабаргу бьет, колонок петля ставит. Ходи тайга вместе с Ильгей.

Но Крапивницкому в конце апреля навсегда пришлось оставить стоянку Уктубая. Случилось это так.

Возвращаясь с охоты, он заметил возле аила группу вооруженных всадников, которые, спешившись с коней, о чем-то разговаривали со стариком. Спрятавшись за ствол дерева, Крапивницкий продолжал наблюдать. Двое из приезжих были в солдатских шинелях, на голове островерхие шлемы-буденновки, остальные в шубах и шапках, с красными повязками на рукавах. Один из них Крапивницкому показался знакомым. Амыр, его бывший проводник! Это он привел красных на стоянку Уктубая! Бежать, бежать немедленно. Крапивницкий оглянулся. Сзади — полная опасностей тайга, впереди в долине — люди, которые наверняка его ищут.

Избегая проторенных троп, поминутно озираясь, Крапивницкий начал удаляться все дальше и дальше в тайгу и к вечеру достиг вершины Бешпельтирского хребта. Ночь провел, не зажигая костра, в небольшом углублении наподобие грота в скале, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Недалеко гукнул филин. От неожиданности Крапивницкий вздрогнул.

— А, черт бы тебя побрал, — выругался он и, обхватив ствол ружья, попытался заснуть.

Но сон не шел. Пугала неизвестность, на Крапивницкого нахлынуло тоскливое чувство одиночества. «До каких же пор это будет продолжаться? Бродишь по тайге, как сахалинский бродяга. Почему я не могу жить как цивилизованный человек?»

В эту ночь Крапивницкий впервые почувствовал душевную усталость. Его сознание неотступно сверлила мысль о бренности бытия. Тяжело вздохнув, он уронил голову на колени и закрыл глаза.

Проснулся от холода. Поеживаясь, вышел из укрытия и метнулся обратно. Недалеко между деревьями в предрассветном сумраке показался зверь. Он уставил на человека удлиненную, как у барсука, морду с маленькими свирепыми глазками. Затем зверь легко метнул свое грузное туловище, покрытое густой коричнево-бурой шерстью с рыжеватыми полосками на боках, и исчез в, полусумраке.

Крапивницкий знал по рассказам Уктубая коварность и злобу встреченного хищника. Это была росомаха.

Солнечный восход Крапивницкий встретил в одном из ущелий Бешпельтира, на берегу небольшой, но бурной речки. Сыро, сумрачно. Лучи солнца проникли в ущелье лишь в полдень. Развел костер и зажарил убитую накануне тетерку. Открыл вещевой мешок и пересмотрел свое имущество: коробка спичек, небольшой узелок с солью, десятка два ружейных пистонов, рог, полный пороха, и кусок твердого, как камень, овечьего сыра. Надолго ли хватит этих запасов? Недели на две, а дальше что? Крапивницкий огляделся. С северной стороны — голые скалы, напоминающие островерхие башни старинного замка или гладко срезанные столбы; на противоположной стороне, откуда он спустился, — стена сплошного леса; выше, где заканчивалась их граница, — корявые карликовые березы и редкий кустарник.

Весь день ушел на устройство шалаша из веток лиственницы.

Шла вторая ночь, как Крапивницкий ушел со стоянки Уктубая. Утром он увидел на солнечных местах фиолетовые соцветия бадана и голубые фиалки. Лиственницы, казалось, были пронизаны мягкими, полными света лучами. Где-то в верховьях прошел сильный дождь, и горная речка, гремя на перекатах, стала выходить из берегов. Крапивницкому пришлось перенести свое жилье выше к скалам.

Ночью проснулся от сильного шума. Речка несла подмытые деревья, кустарник, и на одном из ее поворотов образовался затор. Вода подступила уже к скалам. Собрав поспешно свое несложное имущество, Крапивницкий стал карабкаться вверх. Передохнул на одной из площадок, прислушался. Вода внизу продолжала бурлить, как бы преследуя человека. Ее уровень начал стремительно подниматься. Крапивницкий снял со спины мешок и вплотную прижался к скале. Темень, грохот взбесившейся реки, каскады брызг у ног заставили его в поисках выхода на ощупь обследовать площадку. Потрогав ее края, почувствовал, как рука повисла в черной пустоте, и он поспешно отполз к стене.

До утра не смыкал глаз, и когда на востоке показалась пурпуровая полоска света, Крапивницкий вздохнул с облегчением. Предметы стали отчетливее. Он взглянул на край площадки, и ему стало не по себе: там, где ночью его рука нащупала пустоту, зияла пропасть. Как отсюда выбраться? Огляделся еще раз и, заметив справа площадки выступ камня, поднялся на ноги. Над головой неширокая расщелина, в ней, спускаясь отростками вниз, толстый корень кедра. Почти рядом с ним — узкая полоска мелкой россыпи камней, тянувшаяся вверх.

«Если уцепиться за корень, переметнуться на россыпь и по ней выбраться из ущелья? А вдруг камни придут в движение и я скачусь в поток? Что же делать? Попытаюсь».

Подтянув потуже мешок, закинув ружье за спину, Крапивницкий уцепился за корень и с силой потянул к себе. Затем осторожно перебирая руками, начал подъем, поднялся шага на два. Посмотрел через плечо вниз и на какой-то миг закрыл глаза. Река шумела, пенилась на поворотах и, как разъяренный зверь, била волной о скалы. «Только бы не сорваться». Крапивницкий с усилием подтянулся еще на шаг. Вот мелкая россыпь камней, он занес ногу и пошевелил их носком сапога. Россыпь лежала спокойно. Значит, глубина залегания камней достаточна. Выше идет пологий скат. Не раздумывая, Крапивницкий переметнулся на россыпь и пополз на четвереньках вверх. Вот и спасительный кедр. Крапивницкий в изнеможении повалился на землю. Перед ним вновь была тайга.

В полдень Крапивницкий был далеко от коварной реки. Шел не торопясь к Ануйскому хребту. Под ногами мягко оседала прошлогодняя хвоя. Воздух был насыщен чуть уловимым запахом смолы, в ярких солнечных лучах в поисках нектара над головой путника пролетали шмели. К вечеру Крапивницкий набрел на полуразрушенную охотничью избушку. С трудом открыл повисшую на одной петле дверь и шагнул внутрь. В лицо пахнуло сыростью и тлением. У ног промелькнули две юркие сеноставки и скрылись за порогом.

Крапивницкий огляделся. Небольшие грубо сколоченные из тонких жердей нары, оконце, заткнутое давно высохшей травой. Слева, в углу, очаг из диких камней, над ним с потолка свисал железный прут для подвески котелка, стоявшего тут же с помятыми боками. Под нарами несколько сухих поленьев и тонко наструганные щепки.

Избушка, несмотря на ее убогость, обрадовала Крапивницкого. Все же это было жилье человека, в нем можно было спрятаться от непогоды и зверя. Крапивницкий выбросил затычку из оконца, открыл дверь шире, и затхлый воздух начал улетучиваться.

«Если здесь жил охотник, значит, где-то должна быть вода? Может быть, он растапливал снег? Но откуда тогда трава в отдушине? Пойду поищу родник».

Нашел он его под небольшой кучкой камней недалеко от своего нового жилья. Налил в котелок воды, накрошил мясо убитой накануне глухарки и начал разжигать дрова. Его занятие прервало сердитое цоканье маленького полосатого зверька. Потревоженный дымом, он выскочил из угла, где был сложен очаг, и, уставив но человека бисеринки глаз, продолжал что-то бормотать на своем языке. Крапивницкий хлопнул в ладоши, и забавный зверек скрылся.

Насытившись, Крапивницкий стал готовиться к ночлегу. Ночь провел спокойно.

Утром вскипятил воду в котелке. Вместо чая пошли листья бадана. С вечера оставалось несколько кусков вареной глухарки, кусок овечьего сыра. Закончив с едой, Крапивницкий, захватив ружье, решил обследовать ближайшую к избушке местность.

Прошла неделя, как Крапивницкий облюбовал себе жилье в охотничьей избушке. Однажды, поднимаясь на перевал, он заметил в долине Ануя свежий конский след, идущий с севера на юг.

Это вызвало у него тревогу. Настроение было испорчено еще тем, что кончилась соль и запас пороха подходил к концу. Стали опухать десны, и Крапивницкий перешел на дикий чеснок.

В один из дней его застала в тайге гроза. Спускаясь в ближнюю от избушки лощину в поисках дикого чеснока, он не заметил, как из-за Ануйского хребта выплыла большая туча. По вершинам лиственниц пробежал легкий ветерок. Умолкли птицы, и все живущее в тайге попряталось в укрытия.

Крапивницкий с беспокойством посмотрел на стремительно бегущие облака и повернул обратно к избушке. Клубясь,огромная туча продолжала переваливать через Ануй и закрыла полнеба. Рванул вихревой ветер. Заметались верхушки могучих лиственниц, где-то грохнуло упавшее дерево. Как неотвратимая беда, из-за хребта все еще ползла черная громада и, спрятав верхушки гор, медленно начала охватывать притихшие склоны. Пошел дождь. Сначала его крупные капли падали редко, затем усиливаясь, превратились в ливень.

Крапивницкий спрятался под лиственницу, надеясь, что дождь скоро перестанет. Но дождь и ветер усиливались. Они немилосердно хлестали прижавшегося к дереву Крапивницкого. Куда бы он ни поворачивался, потоки воды настигали его со всех сторон. За хребтом черное небо бороздили ослепительные молнии; постепенно нарастал гул таежной бури.

Недалеко рухнуло дерево, сверкнула молния. Раздался сухой треск, и Крапивницкого начал охватывать страх. Он безотчетно, как бы защищаясь, поднял руку и тут же бессильно опустил. Блеск молний, грохот грома, треск падавших деревьев, беспрерывные потоки воды. Казалось, над головой Крапивницкого разверзлись хляби небесные. Не выдержав, он бросился бежать. Перепрыгивая через поваленные деревья, спотыкаясь о камни, он добежал до спасительной избушки и в изнеможении повалился на нары.

Ветер начал утихать, дождь стал тише. Гроза проходила. Но небо по-прежнему озаряли молнии, и глухо рокотал вдали гром.

Крапивницкий приподнялся с нар, спустил ноги на пол и, обхватив голову руками, задумался. На душе было муторно, мысли перескакивали с предмета на предмет. Вспомнился отцовский дом, годы детства, отец, мать, Галя... Мысли унесли его в Челябинск, где он, блестящий офицер, был на виду у начальства, пользовался успехом у женщин. Но ни одна из них не запомнилась ярко. Нет, не любил он. Да и не мог. Слишком много было у него увлечений. Он и не успевал приглядеться к женщинам, с которыми был близок. И теперь, как сказала Ильгей, он ходит, как больной одинокий марал.

Крапивницкий тяжело вздохнул и поднялся с нар. Откинул дверь и вышел из избушки.

Солнце светило ярко, и только глыбы вывороченной земли вместе с корнями упавших деревьев напоминали о прошедшей буре. Возле порога на широком листе бадана, переливаясь разноцветными огнями, сверкала под благодатными лучами крупная капля дождя. Колыхнул ветерок, капля скатилась, и краски исчезли.

Крапивницкий долго стоял в тяжелом раздумье, не спуская глаз с бурелома. На душе было смутно. «Брожу по тайге, как затравленный зверь. Ради чего?» И не найдя ответа, вернулся в избушку.

Утром чуть свет, захватив с собой скудные запасы пищи, навсегда оставил ветхое жилище. К вечеру наткнулся на торную тропу, которая привела его на пасеку. Встретил его пасечник — небольшого роста сухонький старичок в полумонашеской одежде.

— В евангелии сказано: просящему дай, от хотящего не отвращайся, — заговорил он елейно. — Садись, добрый человек, поешь, что бох послал. — Разостлав возле омшанника скатерть, поставил чашку меда и положил хлеб. — Угощайся. — Зыркнув глазами на лежавшее возле пришельца ружье, слегка потянул к себе.

Уставший от блуждания по тайге, Крапивницкий почти не дотронулся до еды и, не одолев дремоты, уронил голову на грудь.

— Ложись отдохни в омшаннике, комаров там нет. Ты уж не обессудь, мил-человек, а избе-то у меня бочки с медом стоят, ну известно, пчелки залетают, покоя там не будет. — И как только за Крапивницкий закрылась дверь омшанника, старичок хихикнул и потер руки: — Теперь не уйдешь, варнак, посидишь до Гурьяна. — Напевая что-то церковное, не спеша направился к ульям.

Утром Крапивницкий проснулся от неясного чувства тревоги. Солнце уже взошло, и тонкая, как стрела, полоска света, пробиваясь через щель крытого травой омшанника, легла в дальнем углу. Тронул дверь. Она оказалась закрытой снаружи. Постучал сильнее. Молчание. Крапивницкий нажал на дверь плечом. Не поддается. Похоже, подперта колом. «Как же выбраться отсюда? Попробую еще раз постучу». — Крапивницкий забарабанил в дверь.

— Что стучишь? — сердито спросил хозяин пасеки.

— Выпусти.

— Ишь ты, — заговорил уже со злорадством старичок. — Может, ты убивец?.. Много вашего брата, разной шантрапы, шляется по тайге. Сиди, не шаперься. Скоро приедет Гурьян, тогда поговорит с тобой как следоват.

— Дед, я не бродяга.

— Ниче не знаю. На лбу у тебя не написано. Сиди. А станешь буйствовать, спичку к омшаннику поднесу. Чуешь?

Крапивницкий огляделся. Ружья не было. «Взял во время сна, старый хрыч, — выругался он. — С виду такой преподобный, а сжечь человека ему пустяки. Придется ждать этого Гурьяна». Крапивницкий отошел в глубь омшанника и улегся на свою убогую постель. До слуха донеслось пение старичка: «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся. Аллилуйя».

«Божий праведник», — зло усмехнулся Крапивницкий.

— Во Христа облекостеся, — послышался уже издалека дребезжащий голос хозяина пасеки.

Прошло часа два. Из состояния полудремоты Крапивницкого вывел стук двери. В яркой полосе света показался с ружьем в руках широкоплечий бородач.

— Выходи, — произнес он мрачно и направил дуло ружья на пришельца из тайги.

Крапивницкий вышел.

— Кто такой?

Скрывать то, что произошло с ним за последнее время, было бесполезно, но все же Крапивницкий повел с Гурьяном осторожный разговор.

— Я бежал с фронта.

— Утек, значит. — И, поразмыслив, бородач спросил: — От кого?

— От тех и других.

— Значит, таперича в зеленой армии числишься?

— Да, только без командира.

— Что ж, можно и ево найти. Тятя, — обратился Гурьян к стоявшему неподалеку старичку, — собери-ка поесть да на паровичок погляди, не накапало ли там.

Дня через два Крапивницкий со своим новым знакомым выехал в село Черный Ануй. Там Гурьян при помощи подкулачников, засевших в сельсовете, «обмозговал» ему документы на имя переселенца Перепелкина Филиппа Кондратьевича, ехавшего на старое местожительство в Рязанскую губернию.

Так Крапивницкий оказался в Косотурье у Лукьяна.

 

ГЛАВА 37

Через неплотно закрытые оконные ставни в комнату просачивался полусумрачный свет, и от этого предметы принимали мягкие, неясные очертания. Крапивницкий с трудом приподнял отяжелевшие веки, и смутные сны исчезли. Тяжело вздохнув, он поднялся с постели и начал одеваться. Распахнул двустворчатую дверь и, ослепленный дневным светом, на миг зажмурился. Затем, увидев Февронию, сидевшую у окна с пяльцами, подошел и, сделав учтивый поклон, поздоровался:

— Доброе утро, Феврония Лукьяновна. Скажите, где я могу умыться?

— Сейчас. — Женщина отложила работу и провела нежданного гостя на вторую половину дома, где была кухня. — Умывайтесь, а я займусь самоваром.

— Самоваром? — спросил с удивлением Крапивницкий. — Да ведь Лукьян Федотович, если не ошибаюсь, старообрядец и чай не пьет?

Феврония махнула рукой:

— Не только чай, один раз пьяный цигарку в рот взял. Правда, потом недели две четьи-минеи из рук не выпускал, утром и вечером поклоны бил. — Помолчав, Феврония продолжала: — Все теперь перемешалось. Не поймешь, кто двоедан, кто мирской. Да вот и отец идет, — взглянув в окно, промолвила она.

— Как спалось? — спросил с порога Лукьян и прошел к столу.

— Хорошо, — ответил Крапивницкий. — Вот только голова тяжелая, переспал, должно быть, лишку.

— Сейчас поправим. Феврония, собери на стол, да не забудь графинчик достать.

— Ладно.

За утренним чаем хозяин с гостем разговаривали мало. Лукьян понимал, что Крапивницкий еще «не очухался» с дороги, и старался почаще наливать ему самогона.

— Теперь вот вместо смирновской водки, приходится употреблять что попало, — наливая очередной стакан, говорил он собеседнику.

— Спасибо. Мне хватит. — Крапивницкий решительно отодвинул от себя стакан и повернулся к Февронии: — Вот чайку бы я попил.

— Опять же, — как бы не замечая отказа, — продолжал Лукьян, — пить чай раньше за грех считали, а теперь не разбирают, что нельзя, что можно. Старая вера пошатнулась, да и мирской не придерживаются.

— Как там в Павловске жизнь? — прервал разглагольствования хозяина Крапивницкий. — Не слыхал о моих стариках?

Лукьян неторопливо погладил бороду. Скосил глаза на дочь — говорить или не говорить? — и после короткого молчания произнес:

— Слышал, что ваша матушка умерла под самый покров. А Иван Михайлович скончался перед пасхой. Сказывали, что весь город его хоронил. Царство ему небесное! — Лукьян истово перекрестился. — Насчет вашей сестрицы чуял — выехала из Павловска, а куда не знаю.

Крапивницкий медленно поднялся из-за стола и, не сказав ни слова, ушел в свою комнату. Опустился на кровать и закрыл лицо руками.

Вошла Феврония. Прислонилась к дверному косяку и устремила задумчивые глаза к потолку. Крапивницкий приподнял голову и долгим взглядом посмотрел на женщину. Февронии стало мучительно жаль его и себя.

— Неприкаянные мы с вами люди, Алексей Иванович, — произнесла она с оттенком горечи.

— Как это понять?

— Лишние на земле... — Феврония медленно повернулась к выходу.

— Постойте! — Крапивницкий поспешно подошел к ней. — Нет, мы не лишние, — взяв ее за руку, горячо заговорил он. — Мы еще заставим кое-кого говорить о себе. Без боя не сдадимся!

— Так-то оно так, но что толку? — Опустив голову, Феврония вышла.

На следующий день Крапивницкий вместе с Лукьяном выехал в Павловск. Дорогой Сычев говорил:

— В городе есть и наши люди. Но какие-то они измыленные, худосочные, вздрагивают при каждом стуке. «Амба», значит. А верховодит там Веньчиков — бывший помощник вашего покойного батюшки. Сказывал мне Каретин — наш человек, что когда настала власть белых, написал он будто бы донос на Ивана Михайловича и вскорости занял его место.

Крапивницкий свел брови.

— Где он сейчас?

— Опять по лесному делу робит. Ну так вот эта самая «Амба» больше суесловием занимается, а коснись дела, все на попятки. Одним словом — болотные светляки. И то прошлой зимою чуял, что из Челябы приезжала одна барыня. Как же ее фамилия? Дай бог память... — Лукьян потер лоб. — Вспомнил. Паруцкая.

Крапивницкий живо повернул голову к Сычеву.

— Ну и что?

— Гостила у нас в Косотурье денька два у Каретина. Говорила, что все иностранные государства походом на советы собираются. Советской власти скоро конец.

Паруцкая... Крапивницкий хорошо помнит эту пышную блондинку — не раз встречал ее у Строчинских. Знал и мужа Паруцкой — сотрудника американской миссии при Колчаке Мак-Кормика. «Возможно, в Челябинске есть тайная организация и павловская «Амба» — ее филиал? А с Веньчиковым поговорю особо», — подумал Крапивницкий и повернулся к Сычеву.

— Вот что, Лукьян Федотович. Как приедем в город, найди Веньчикова и пригласи ко мне. Я буду ждать на опушке бора возле больницы. Мою фамилию не говори. Скажешь, что желает встретиться с вами нужный человек, и все. Если спросит, кто такой, скажи — от Землина.

— Ладно.

Оставив лошадь у знакомого горожанина, Сычев с Крапивницкий разошлись в разные стороны. Лукьян направился на «толчок» купить кое-что и послушать «добрых людей». Его спутник зашагал на окраину, где было лесничество, обошел кругом отцовский дом, посмотрел на окна и, заметив в одном из них женщину с ребенком, углубился в сад. Разыскал старую заброшенную скамейку под густыми кленами и опустился на нее. Но вскоре он, тяжело вздохнув, поднялся и зашагал к выходу. Пересек улицу и направился на кладбище. Постоял перед могилами отца и матери, поправил небольшой венок из искусственных цветов и, стиснув до боли зубы, поспешно вышел с кладбища.

В тот день встретился еще раз с Лукьяном, который передал ему, что Веньчиков будет в указанном месте на закате солнца.

Ждать пришлось недолго. Прохаживаясь возле опушки бора, Крапивницкий еще издали заметил тощую фигуру Веньчикова в потертом мундире лесного ведомства, в полинявшей фуражке, но без кокарды. Узнать в бородатом мужике Крапивницкого он не мог. В прошлом он встречался с ним раза два, когда тот был еще реалистом.

— Вы от Лукьяна Федотовича? — слегка приподняв форменную фуражку над лысой головой, спросил он.

— Да.

— Чем могу служить?

— Расскажите подробно о делах «Амбы».

— Какой «Амбы»? Я ничего не знаю. Собственно, кто вы такой и что вам от меня нужно?

— Я от Землина.

— А-а. Ну теперь понятно. Скажите, где он сейчас? Велика ли его армия?

Крапивницкий со слов Лукьяна слышал об этом бандите. Дезертир из Красной Армии, Землин сколотил шайку подобных себе и бесчинствовал в селах и станицах Зауралья.

— Сейчас Землин в степях Тургая. Но скоро должен появиться здесь. Численность его людей держится в секрете, — ответил сухо Крапивницкий. — Как у вас дела? Кто руководит «Амбой»? — спросил он в свою очередь.

Веньчиков пожал плечами, снял пенсне, не спеша протер стекла и, аккуратно сложив вчетверо носовой платок, поднял мутные глаза на собеседника.

— Как сказать... — развел он руками. — Дела идут ни шатко ни валко. В начале марта наша организация потерпела большой урон: чека напала на след и выхватила наиболее активных членов нашей организации.

— А вы как остались?

Веньчиков вновь пожал плечами:

— По воле провидения.

— Точнее.

— Послушайте, я не обязан отчитываться перед каждым встречным, — запетушился он.

— Да? — Крапивницкий шагнул вплотную к Веньчикову. — Я вас спрашиваю последний раз: как вы остались на свободе после разгрома «Амбы»? Отвечайте! Ну! — Крапивницкий схватил Веньчикова за грудь и энергично потряс его. — Иуда! За сколько сребреников ты продал в девятнадцатом году моего отца? Что молчишь, подлая тварь?

— Вы... Крапивницкий? — пролепетал он едва. Дрожавшие колени непроизвольно согнулись, и Веньчиков опустился на землю. — Алексей Крапивницкий, — повторил он как бы про себя и в смертельном страхе посмотрел по сторонам в надежде на помощь.

Но бор был молчалив и мрачен.

Хлопнул выстрел. Не оглядываясь, Крапивницкий направился к поджидавшему его Лукьяну.

 

ГЛАВА 38

В Косотурье приехали ночью. Крапивницкий, не раздеваясь, повалился на кровать. Разбудила его Феврония:

— Вставайте, у меня самовар готов, — сказала она ласково и слегка потрогала гостя за плечо.

Крапивницкий поднялся на ноги.

— Прошу прощения, Феврония Лукьяновна, что вчера лег не раздеваясь.

— Притомились за дорогу?

— Да, устал, да и впечатлений было много. — Крапивницкий свел брови.

Плескаясь из чугунного рукомойника, он услышал голос Лукьяна из соседней комнаты:

— Ему хлопнуть человека из леворвера — бара-бир — пустяки. Это настоящий командир, не чета тем, что из «Амбы». Характер твердый.

«С кем это он там разболтался? — подумал недовольно Крапивницкий и вошел в комнату.

— Как спалось? — спросил Сычев.

— Хорошо, — сухо ответил Крапивницкий и остановил взгляд на приятеле Лукьяна.

— Это мой дружок, бывший волостной писарь Каретин, — усмехнувшись, представил его Лукьян Крапивниц-кому.

Каретин поднялся со скамьи и, склонив голову набок, с собачьей преданностью посмотрел на Крапивницкого.

— Прослышаны мы о вас как о храбром командире, грудью защищавшем от внешних и внутренних врагов матушку Россию, — произнес он витиевато.

«Похоже, большой плут и мошенник», — подвигая свой стул поближе к Февронии, подумал Алексей и повернулся к Каретину: — Садитесь.

— Премного благодарен, ваше высокоблагородие.

Крапивницкий нахмурился:

— Учтите — благородий сейчас нет. Чинопочитание здесь неуместно.

— Справедливо. Теперь все товаришши, — заметил Лукьян. — Ты товарищ, я товарищ, — продолжал он, обращаясь к Каретину. — А вот Алексею Ивановичу даже язык не поворачивается сказать, что он нам товарищ.

— Ничего. Называйте по имени, — принимая от Февронии стакан, сказал Крапивницкий. — Есть поговорка: видать попа в рогоже, — добавил он.

— Правильно, — поддакнул Каретин. — Знать птицу по полету, а молодца — по речам.

Лукьян кивнул дочери и показал глазами на буфет. Феврония достала графин с самогоном и оставила мужчин одних. Ушла в горенку, взялась за пяльцы. Не работалось. Задумалась. То, что было у ней с Обласовым, казалось светлым облачком, безвозвратно уплывшим вдаль. И когда вошел Крапивницкий и привлек ее к себе, Феврония не сопротивлялась. Сильная, здоровая женщина, она соскучилась по мужской ласке. Слегка отстранив Крапивницкого, с затуманенными глазами, неверной походкой подошла к дверям и повернула ключ.

Прошло несколько дней. По вечерам к дому Лукьяна, крадучись возле заборов, по одиночке шли люди.

— Господа, нам нужно как можно больше завербовать единомышленников, запастись оружием и ждать развития событий в Ялуторовске, Ишиме и в восточных районах Зауралья, — говорил собравшимся Крапивницкий. — Большую помощь может оказать отряд Землина, который двигается сейчас на Березово. Правда, навстречу ему вышли чоновцы Обласова, но надеюсь, что Землин сумеет сманеврировать и стычка едва ли будет возможна. Итак, терпение.

«Господа», опустив головы, расчесывали пятерней бороды, шумно вздыхали и степенно приглаживали стриженные под кружок волосы.

«Воинство, черт бы их побрал», — глядя на них, думал с неприязнью Крапивницкий.

Бородачи продолжали молча скрести бороды и каждый раз, встретившись с Крапивницкий взглядом, отводили глаза. Вечером Крапивницкий жаловался Февронии:

— Разве это люди? У них нет убеждений. Ни капли патриотизма. Они ненавидят советскую власть за то, что отняла у них имущество. Ненавидят ее по-звериному и только.

— Но ведь и ты не любишь, — резонно заметила Феврония.

— Да, не люблю. Но у меня есть идеалы. Я знаю, за что борюсь. Я чужд духу торгашества, наживы. Я прежде всего офицер.

— Что ж из этого. У красных немало служит офицеров царской армии. Слышала, будто есть и генералы.

— Бросим спорить, Феврония, — устало махнул рукой Крапивницкий. — Надоело мне все это. Ты пойми, что я не могу служить у красных. Мне нужна совершенно другая жизнь. Балы, езда на тройках, блеск театральных огней. Наконец, мое положение офицера, перед которым преклонялась молодежь. А сейчас, кто я? Отверженный и только.

— Но жить как-то надо? — вырвалось у Февронии.

— Да, надо. Но как жить? Уехать с тобой в Камаган на твою заимку, ходить за плугом, откармливать свиней? Это выше моих сил. Да и опасно, меня здесь могут узнать, хотя я, конечно, очень изменился, да и документы надежные. Бежать за границу? Она на замке. Да и что толку, если бы я перешел этот рубикон? Служить клерком в какой-нибудь банкирской конторе или лакеем в ресторане? Я лучше пулю в лоб себе пущу, чем униженно кланяться кому-то. Во мне еще живет сознание того, что я русский офицер. Пойми это. Не сердись и прости!

Крапивницкий опустился перед Февронией на колени и уткнул голову в складки ее платья.

Женщина тяжело вздохнула. Она понимала, как тяжело Крапивницкому. Не раз видела его среди ночи лежащим с открытыми глазами. Феврония пыталась узнать, о чем он думал.

— Так, ни о чем, — отвечал Алексей вяло. — Да ты спи, — успокаивал он Февронию. — У меня, вероятно, бессонница.

Нет, это было непохоже на него. Потом частые поездки с Каретиным в Павловск не могли не встревожить женщину.

— Что у тебя там за дела в городе? — пыталась она узнать.

— Чисто мужские, — отвечал неохотно Крапивницкий, поглаживая подстриженную бородку.

— Может, сударку завел, — не скрывая раздражения, спросила женщина.

— Феврония, — укоризненно покачал головой Крапивницкий, — ты одна у меня теперь и ни на кого тебя не променяю.

— Но ты одно время ухаживал за Строчинской?

— Ну и что? То было минутное увлечение. Да и зачем трясти прошлое? Ведь я тебя не упрекаю за Обласова, которого ты хотела выручить из тюрьмы. Не будем ссориться, — сказал он примирительно. — Я не безгрешен, и ты не святая. Но об этом хватит.

Но Февронию, что называется, «понесло».

— Сравнивать меня с распутной бабой? Нет! Этого я не стерплю! — пристукнула она кулаком по столу. — Обласов, если хочешь знать, лучше тебя!

— Вот как? Ну хорошо, я тогда уйду. — Крапивницкий взялся за фуражку.

— Нет, ты не уйдешь! — Феврония стремительно шагнула к двери. — Не уйдешь, — прерывающимся голосом повторила она. Губы ее задрожали, из глаз покатились крупные слезы. — Прости меня. Мы оба погорячились. Пойми — без тебя жизнь не в радость, я так привыкла к тебе. — Шагнув к Алексею, Феврония обхватила его голову и с мольбой посмотрела в глаза.

 

ГЛАВА 39

Забот у Прохора было много. Упродком крепко нажимал на хлеб. А где его взять? У кулаков, казалось, все выгребли, а беднота сама сидела на одной картошке.

У Столбушинского колка, где была когда-то церковная земля, чья-то вредительская рука сожгла хлеб на корню. Тяжело вздохнув, Прохор поднялся из-за председательского стола, поправил сползшую давно не стиранную скатерть и подошел к окну.

Улица была безлюдна. Только на завалинке противоположного дома, прислонившись спиной к стене, грел свои кости дед Митяшка. Прохор давно знал этого старика, потерявшего двух сыновей в гражданскую войну. Да и сам Митяшка претерпел немало бед от карателей. Шрамы на спине, ягодицах тому свидетели. О чем думает сейчас дед, греясь на солнышке?

Посмотрев еще раз на задремавшего старика, Прохор вновь уселся за стол. Машинально перебрал несколько бумаг и отодвинул их в сторону. Не работалось. Мысли метнулись к Гале. Первое письмо от нее Прохор получил через два месяца после прихода с фронта. Галя писала:

«Милый Прохор! Наконец-то получила весточку о тебе. И сразу меня охватила безмерная радость. Вспомнила первую встречу с тобой в клубе, наш дом, где ты бывал у папы, и тревожную поездку на пчельник, где ты лежал раненый, думы обо всем этом так захватили меня, что чуть не опоздала на лекции. Тебя, может быть, удивит, почему я захотела стать врачом. Когда я была «лесной докторшей» у партизан и перевязывала им раны, я тогда поняла, что медицина — мое призвание. Уже два года, как я учусь в Москве. За это время я не забывала и сейчас не забываю тебя. Но сейчас мне надо учиться. И в этом шумном городе, среди человеческой толкотни грезы о былой юности порой уносят, меня в тихий провинциальный Павловск, где в совместной борьбе за светлое будущее родины зародилась наша дружба. Я буду рада получить от тебя весточку.

Галя ».

С тех пор, как Прохор получил первое письмо от Крапивницкой, прошло немного больше года. Постепенно письма от нее стали приходить реже, в них уже не было былой теплоты. Прохор чувствовал, что Галя отходит все дальше и едва ли вернется к нему.

В последующих коротких письмах Галя сообщала о своей большой занятости и что ей некогда даже подумать о Павловске. Правда, в одном письме она вспомнила, что было ей дорого там, в родном городе, где встречалась с Прохором.

«Я восхищалась твоим мужеством в борьбе с врагами, больше: я преклоняюсь перед твоей беззаветностью, глубокой верой в наше общее справедливое дело за счастье трудового народа. Общение с тобой и тебе подобными привели меня в ряды партии. Милый Прохор, не обижайся на мои короткие, порой, может быть, суховатые письма. Я уважаю тебя, как товарища, друга тех тревожных, героических лет, которые никогда не забудутся. Судьба, может быть, вновь сведет нас.

Галя ».

На возвращение Гали Прохор начал терять надежду. Теперь в селе новая школа, о которой они мечтали когда-то вместе, но нет Гали. Недавно приезжал его дружок Василий Обласов с Глашей, она, как заметил Прохор, стыдливо закрывала живот широкой шалью.

— Ты что, навек хочешь остаться холостяком? — спросил его однажды Василий.

— Моя невеста еще в люльке качается, — попытался отшутиться Прохор.

— Ты, брат, не отвиливай от прямого вопроса, — наступал на него Обласов. — Хочешь, мы с Глашей живо тебе невесту найдем? Приезжай к нам в Павловск, смотрины устроим.

— Как при боярах, — улыбнулся Прохор. — Что ж, собирайте невест со всего Павловского уезда. Приеду посмотрю, авось, какая-нибудь понравится. Эх, Вася, Вася. Сам все знаю, но забыть Галю не могу. Говорят, что время лучший лекарь. Поживу — увижу.

— Может, вернется, — пытался утешить своего друга Василий. Прохор отрицательно покачал головой. — Едва ли.

— А как Феврония? — как бы невзначай спросил Обласов.

— Если выразиться по-двоедански, блюдет себя. А ты что глаза-то отвел? — спросил Прохор.

— Так, просто хотелось узнать.

— Встречал ее не раз на сельской улице. Строгая такая. Вся в черном, на голове шашмура. Голову несет высоко, куда тебе, не подходи. Не поймешь ее. Еще при колчаковщине, когда я служил в полку Шевченко, она узнала меня и могла стукнуть в контрразведку. Так нет. Промолчала. А в прошлом году, когда приехал в Камаган изъять у ней имущество, заявила мне: «Будет время, я тебя так тряхну, что всем чертям станет тошно!»

— Сильная натура. Вместе с этим... — Василий на какое-то время задумался, подыскивая определение характера Февронии: — Вместе с этим дика, как степная кобылица, — так назвал ее когда-то Калтай, с которым мы батрачили у Бессоновой.

— Как живет Кирилл Панкратьевич? — спросил Черепанов про Красикова.

— Болеет, что-то с сердцем у него неладно.

— Неудивительно, — отозвался Прохор. — Ссылка, подполье, напряженная работа в годы гражданской войны. Все это отразилось, да и года.

Друзья помолчали, отдавшись воспоминаниям.

— Сделаем так, — вновь заговорил Василий. — Когда ты будешь в Павловске, зайдем к Кириллу Панкратьевичу. Договорились?

— Да. Вспомним былые годы.

Поговорив немного о делах, приятели расстались.

— Приезжай непременно, — уже с крыльца крикнул Обласов и подошел к коновязи. Отвязывая повод, увидел идущую по дороге Февронию.

— Здравствуй, Василий Андрианович. Что-то редко стал бывать у нас в Косотурье?

— Дела, — выправляя у лошади челку, ответил с деланной озабоченностью Обласов.

— Гликерия как живет?

— Спасибо, здорова.

— Что-то неохотно разговариваешь со мной. Начальником стал, боишься с кулачкой встречаться. Что ж, поезжай, поезжай, я не задерживаю.

— Феврония Лукьяновна, мне сказывали, будто при белых ты хотела освободить меня из троицкой тюрьмы?

— Было время. Но если бы ты попал сейчас, на три замка бы велела закрыть.

— Что ж, и на этом спасибо, — криво усмехнулся Василий и занес ногу в стремя. — Только, Феврония Лукьяновна, от вас я не заслужил этого. Судьба наша такая, что врозь пришлось жить. До свидания! — Обласов легко взметнулся в седло. — Не поминай лихом! — крикнул он и скрылся за поворотом.

Феврония, сдерживая готовые хлынуть слезы, медленно подошла к коновязи и, положив на нее руки, опустила голову. «Эх, Вася, Вася, боль моя, да за что же бог меня наказывает?!» — Не выдержав, заплакала. Заметив спускавшегося с крыльца Прохора, торопливо вытерла слезы и зашагала к дому.

...Появление Крапивницкого в Косотурье не осталось незамеченным.

— Гоню лошадей в Камышное на водопой. Одна из них забежала в открытые ворота к Сычеву. Я туда, — рассказывал Черепанову Сережа Чижов. — Гляжу, по двору расхаживает какой-то дядька. Одет в косоворотку, плисовые шаровары заправлены в яловые сапоги. По обличию, как деревенский мужик, по походке — не наш брат. Голову держит высоко, засунул руку за тонкий ремешок с набором, а у нас их не носят. Стало быть, чужой. Говорю: «Дяденька, помоги мне выгнать лошадь из-под навеса, мне с вершны слазить неохота». А он как зыркнет на меня. Взял хворостину, хлоп по коню, тот стрелой из-под навеса.

— А Лукьяна видел?

— Не-ет. Только Феврония в окне стояла.

— Так. — Прохор побарабанил пальцами по столу. — Вот что, Сережа. Ты посторожи-ка пока этого человека, а я съезжу в город, посоветуюсь с товарищами. Похоже, это важная птица, — закончил он в раздумье.

На следующий день Черепанов выехал в Павловск. Зашел к Замиралову, который в то время был старшим следователем уездного чека.

— Ты не вызывал его в сельсовет? — выслушав Прохора, живо спросил Замиралов.

— Нет.

— Хорошо. — Замиралов с облегчением вздохнул. — За этим субъектом мы следим давно. Он главарь колчаковских последышей «Амбы» и, возможно, причастен к загадочному убийству Веньчикова. На днях все прояснится. В будущее воскресенье у «Амбы» назначено собрание под видом пикника у Галкинской горы — там, где обрыв. Его проводит незнакомец из Косотурья. Готовим облаву. На всякий случай, когда мы будем проводить операцию по ликвидации остатков «Амбы», тебе не мешало бы устроить засаду возле дома Сычева. Хозяин наверняка тесно связан со своим квартирантом.

— Хорошо. Это я сделаю, — согласился Прохор и, вернувшись, домой, вызвал к себе Чижова.

— Сергей, тебе придется взять трех-четырех ребят и в ночь с субботы на воскресенье покараулить возле дома Сычева. Оружие будет выдано накануне. Предупреждаю: об этом пока никому ни слова.

— Понимаю, — кивнул Чижов головой. — Когда и где собираться?

— Накануне придете в сельсовет. Я там буду.

 

ГЛАВА 40

...Крапивницкий вместе с Каретиным выехал из Косотурья для встречи с участниками «Амбы», как и было условлено, в воскресенье рано утром. Оставили лошадь в городе и направились в бор к Галкинскому обрыву.

— Оружие у вас в порядке? — спросил он шагавшего рядом с ним Каретина.

— Да. Патроны в нагане полностью.

— Явка членов «Амбы» обеспечена?

— Известил всех.

— Конспирация?

— Думаю, будет надежной.

Навстречу попадались гуляющие парами и в одиночку горожане.

День обещал быть ясным, солнечным. Недалеко от обрыва слышались звуки гармошки, отрывки песен и смех. Не доходя до обрыва, Крапивницкий и его спутник свернули влево, прошли мелкий сосняк и оказались на небольшой поляне, где возле раскинутого наподобие скатерти пиджака сидела группа молодых людей. Они непринужденно разговаривали. Невдалеке от них валялись пустые бутылки из-под самогона. При появлении Крапивницкого с Каретиным компания дружно поднялась и устремила на них глаза.

— Садитесь, господа. — И когда участники «пикника» уселись в круг, Крапивницкий обратился к ним со словами: — Господа! В России сейчас наступает новый этап борьбы с большевиками. Более сложный, чем война 18—19-х годов. Мы в подполье. Это обстоятельство накладывает на нас историческую миссию — вести борьбу с узурпаторами-большевиками иными методами, которые в основном сводятся к следующему...

Из сосняка, что окружал поляну, послышались нестройные голоса, звуки гармошки, и из-за деревьев вывалилась группа парней.

— Павловской антиллигенции сорок одно с кисточкой! — вскрикнул гармонист и, наигрывая «Подгорную», почти вплотную подошел к Крапивницкому.

— Что вам здесь угодно? — спросил сердито Крапивницкий.

— Угодно посидеть с вами, а ежели угостите, не откажемся, — с ухмылкой произнес гармонист и сделал условный знак своим.

Парни разомкнулись и встали за спиной участников «пикника».

— Дайте им пару бутылок и пусть уходят, — распорядился Крапивницкий.

— Зачем сердиться, гражданин хороший. — Один из «парней» приблизился к Крапивницкому и слегка прижал его плечом. Оказавшись между двумя парнями, Крапивницкий бросил тревожный взгляд на поляну. Каретин куда-то исчез, лица участников «пикника» были бледны. И, не успев крикнуть «Расходись!», Крапивницкий почувствовал, как его схватили за руки с двух сторон. Остальные события промелькнули быстро. Участники «Амбы» почти не сопротивлялись. Правда, двое пытались бежать, но их тут же прижали к земле.

Крапивницкий резким движением отбросил своих противников. Раздумывать было некогда и, перебежав сосняк, он кинулся к обрыву.

— Костя! Стреляй, уйдет контра! — крикнул один из преследователей.

Раздался выстрел. Крапивницкий, скатившись кубарем с обрыва, оказался на берегу мелководистой речушки и бросился в воду. Вслед за ним спрыгнул с обрыва Замиралов и его помощники.

«Если уйдет в камыш, считай, что пропало», — промелькнуло в голове у Замиралова. В тот же миг он почувствовал, как обожгло ухо. «Стреляет, гад!» Увязая в тине, Замиралов не отставал от Крапивницкого.

— Стой!

Но Крапивницкий упорно двигался вперед. До камышей оставалось метра два... а там спасение.

— Стой!

Хлопнул выстрел. Перед глазами Крапивницкого завертелось небо, камыши, берег, и он упал. Через какие-то секунды на водной поверхности показалась его рука и, судорожно, хватая воздух, исчезла.