Авотия

Всё разползалось, трещало по швам, разбегалось в разные стороны. А, в общем, всё было тривиально и банально. Невеста сбежала к другому, более удачливому – банально, как в плохом кино. Пригрозили уволить с работы, – не сумел достойно отстоять интересы фирмы на переговорах. Так ведь фирма и без его титанических усилий сама качается на грани краха, скучно и стараться, утопленника живым не вытащить. Лучший друг взял большую сумму в долг и исчез, ищи-свищи его – тоже не новость в этом мире. Полный обвал, и барахтаться уже неохота. Наверное, устал. Жуткая апатия и ровно никаких желаний. Приятель Дан советует идти к психоаналитику. Что, аналитик деньги вернет, невесту, и заодно устроит директором Дженерал Моторс? Но Дан занудный, не отстает, висит на телефоне: – «Ты всё киснешь? Я тут кое-что для тебя нашел… да нет, не работу, работу ты и сам найдешь, если постараешься. Слушай сюда: «Избавлю от депрессии, помогу обрести новую жизнь, заряжу оптимизмом и верой в будущее, сниму тяжесть с души…».

-         Хватит, что за бред! Не верю я ни в какие наговоры-уговоры!

-         Знаю, знаю… это неважно… Тут такая красотка нарисована, не

захочешь – поверишь. Имя странное… И телефончик есть. Я пришлю тебе эту страничку по факсу.

Факс выплюнул листок. Рядом с объявлением, с не очень четкой фотографии смотрело большими темными глазами женское лицо, в ореоле густых черных волос, с мягкой улыбкой на губах. Даже с этой некачественной картинки можно было понять, что лицо слишком красиво, чтобы существовать в реальности. Имечко, действительно, странноватое: «Авотия». А где ударение ставить? Да какая разница? Хоть два ударения подряд! Не пойдет он, нечего там делать!

Дан снова позвонил: – «Ну как, прочитал? Рассмотрел? Красота и талант часто соседствуют, я в этом не раз убедился. Звони, не откладывай!»

Ну, теперь крышка – не отстанет, жутко занудный характер. Может, действительно сходить, с него не убудет. Деньги, правда, убудут, зато потом расскажет Дану, посмеются вместе.

…Он вошел в полумрак маленького холла, едва освещенного двумя синими электрическими светильниками на стенах. Прошелестев темной одеждой, смутное существо с плоским китайским лицом мягко взяло его за руку и провело по узкому, так же плохо освещенному коридору, в какую-то комнату. Остро и незнакомо пахнуло, то ли травами, то ли специями, и заколебалось пламя единственной свечи на высоком треножнике в углу. Повинуясь нажиму невидимой руки, он сел на что-то мягкое, и руки сами легли на удобные подлокотники. Шелест одежды удалился, и он остался один. Неожиданно узкий направленный луч света ослепил его и, задержавшись на несколько секунд, ушел в сторону и высветил напротив него ЛИЦО. Он никогда не видел подобного лица, и никогда не смог бы описать его. Он не мог бы назвать это лицо красивым – подобное определение было бы слишком мелким и обычным. Это лицо превосходило все его понятия о красоте. А голос… у него озноб прошел по телу, когда он услышал голос и увидел, как это ЛИЦО говорит…

Он забыл обо всем: о нескладывающейся жизни, о мелких и крупных неудачах, о никчемной суетности, оставшейся там, в другом и скучном мире, он только слушал и тихо, севшим голосом отвечал на редкие вопросы, и снова завороженно слушал…

Это продолжалось два часа, – он на улице глянул на часы и был поражен: казалось, он пробыл там не более десяти минут. В последнюю минуту луч света снова ударил ему в глаза, и на этот раз задержался подольше, и он почувствовал – его р а с с м а т р и в а ли.

Он ходил в эту комнату целый месяц. Он истратил немалую сумму – существо с плоским лицом аккуратно выдавало ему квитанции.

К концу месяца он работал в престижной фирме, исчезнувший друг появился и отдал долг, невеста позвонила и, рыдая в трубку, попросилась обратно, но всё это было уже неважно. Свои удачи он вовсе не связывал с посещениями комнаты, он как был скептиком, так и остался. Но он больше не мог жить без этого лица, без этого голоса. И ему хотелось увидеть б о л ь ш е – продолжение лица и голоса. Порой пламя свечи разгоралось ярче, и тогда он с трудом мог рассмотреть черное бархатное одеяние на фоне черного, с искорками, занавеса, – и это всё. ОНА знала о нем всё, а он о ней ничего, кроме странного имени, в котором так и не знал, куда поставить ударение. Он даже не знал, о чем можно спросить. И решил в следующее посещение подойти и протянуть руку… Возможно, она тоже подаст свою руку и, возможно, что-то переменится, возникнут другие отношения. Он жаждал отношений!

Дану он твердо сказал, что никуда не ходил и не пойдет, – он не мог этим ни с кем делиться. Да и какими словами об этом можно говорить?

…Только он пошевелился, чтобы встать и шагнуть вперед, как услышал:

-         Я чувствую, в вашей жизни всё наладилось, вы обрели прежнюю

стойкость и веру в свои силы. Да вы их и не теряли, это вам только показалось… Возьмите на столике деньги, они мне не нужны. Я счастлива, если чем-то помогла вам. Прощайте.

-         Постойте! – ошеломленно воскликнул он и вскочил на ноги. – Я хочу…

я давно хочу познакомиться… в том смысле, что я хочу… общаться с вами, не обязательно здесь… даже совсем не здесь, я… – он запнулся и умолк.

-         Я знаю… Но… мне кажется… что это невозможно… сейчас.

Тут он впервые услышал, что ее голос может быть совсем другим, в нем не было прежней силы и прежнего спокойствия, он явственно почувствовал ее волнение, колебание, испуг…

– Вы… замужем? – осторожно спросил он, боясь услышать утвердительный ответ.

-         Нет. Дело не в этом…

Ну да, с какой стати она должна ответить ему согласием, одно то, что он имел счастье видеть целый месяц ее лицо, разве с него не довольно этого?

-         А в чем же? – спросил он, не желая отступать. Он чувствовал в её

отговорках, в ее голосе, что еще минута – и она ответит ему иначе, он шагнул вперед и протянул руку, с замершим сердцем ожидая, что сейчас, через секунду возьмет и ощутит в ладони ее пальцы.

-         Нет-нет, – торопливо шепнула она, – не сейчас, не сегодня. Я дам вам

знать… скоро, я надеюсь…

Луч света, освещавший ее лицо, погас, и тут же погасла свеча в углу. Он бросился вперед и нащупал только плотную бархатную ткань. Тишина и мрак обступили его. Он попятился… промчался по знакомому коридору, выскочил на улицу и зажмурился от яркого света. Ничего, он будет звонить ей, звонить каждый день, пока она не ответит. Пока китайскому секретарю не надоест, и тот позовет её.

Но ее телефон не отвечал, а по почте пришли его деньги. Но она ведь сказала: «скоро». Он подождет.

* * *

Авотия в детстве была очень худой. Лет в девять она чем-то серьезно заболела, ее долго лечили, может быть, несколько лет – она плохо помнила этот период своей жизни. Пока она болела, умерла ее мать, за ней стала ухаживать старая тетка, иногда приходила какая-то бабка и поила ее чем-то горьким, а об отце она и вовсе ничего не знала. Самое яркое воспоминание о матери – ее рассказ о том, что, когда мать родила ее, то услышала такой громкий и требовательный крик, будто новорожденная хотела заявить всему миру о своем появлении на свет, и ее крик означал: «А вот и я!»

Вот мама и назвала дочку – «АвОтия».

Когда Авотия выздоровела, то есть, встала на ноги (говорили, что помогла эта самая двоюродная бабка, вытащила ее с того света), из зеркала на нее глянуло бесформенное широкое существо на толстых ногах, и оно стало отмахиваться от отражения пухлыми пальцами-сосисками. Над этим безобразием на высокой белой шее торчала пышноволосая голова, и громадные темнофиолетовые глаза возмущенно разглядывали в зеркале нелепо-красивое лицо. С таким лицом хотелось жить, а с таким телом – нет.

А дальше не стало лучше, только еще хуже – к двадцати годам полнота увеличилась, бюст, талия, живот – всё почти слилось в одну большую белокожую массу. Может быть, всё было не так ужасно, но ужасным представлялось ей. Она совершенно терялась при знакомствах с молодыми людьми и стала редко выходить из дома. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы на нее смотрели. И влюблялись. Но, чтобы смотрели только до плеч и влюблялись в то, что выше плеч. В конце концов, совсем замучив себя своими страхами, Авотия решила искать свой, особенный путь в жизни. Она стала учиться всему, что доступно. Ей хотелось узнать людей изнутри, их скрытую сущность, их поведенческие мотивы, все те тайные пружины, что управляют людьми, их поступками и мыслями. В какой-то момент она поняла, что именно для этого и родилась, чтобы п о з н а т ь людей. Окончив факультет психологии, Авотия продала свой домик в поселке и поехала в Тибет, к ламам, и три года училась у них.

К тридцати годам Авотия знала и умела очень много. Она поселилась в большом городе и стала прорицательницей, быстро завоевав успех на этом поприще. Она помогала людям – тем, кто верил ей, и была вполне удовлетворена, но втайне все-таки продолжала мечтать о любви. Подходя к зеркалу, она смеялась над своими мечтами, но преодолеть себя не могла, женское начало в ней не желало смириться.

Те, кто обращались к ней за помощью, были слабыми, неуверенными в себе людьми, они будто на жизненном пути потеряли себя, в них сломался тот душевный стержень, на котором зиждется сила и власть духа над невзгодами, они готовы были утонуть, погибнуть, и Авотия спасала их, вытаскивала из пучины тяжких сомнений, неверия, слабоволия и упадка.

Но… пришел мужчина, который в ней не нуждался. Он пришел и всё. Его сильное, твердо очерченное лицо с волевым, слегка выдающимся подбородком и любопытными глазами привлекло ее мгновенно. Хотя, конечно, не всё у него в тот момент ладилось, но он бы справился сам. Ему нужна была не помощь, а у ч а с т и е. Когда она говорила с ним, с ней что-то происходило, ей хотелось плакать. Она чувствовала его скептицизм, но ясно ощущала и его интерес к себе. Она скоро поняла, зачем он приходит, и была безумно счастлива. Когда пришло время расстаться, – она и так увеличила количество встреч, но бесконечно это не могло продолжаться, – Авотия знала, что ей делать дальше.

Она поехала в поселок, где родилась, и где прожила свои несчастные годы. Если жива еще ее двоюродная бабка – ей, должно быть, уже за девяносто, она поможет. К бабке всегда ходили толпами – за советом, за чудодейственным снадобьем, она видела всё и всех насквозь и, если хотела, предсказывала судьбу. Если только бабка жива…

Авотия возвратилась через пять месяцев. Когда последняя, пятая, темная непрозрачная бутылочка опустела, – как раз тогда бабка умерла, тихо и спокойно, сложив иссохшие маленькие руки на плоской груди и с удовлетворением глядя сквозь щелки пергаментных век на Авотию. Авотия осторожно провела по векам рукой, закрывая их, и поцеловала бабку в остывающий лоб. Погладила сверху вниз свое тело и счастливо вздохнула. Выходя, выбросила в ведро у порога темную бутылочку, зазвеневшую в ведре осколками…

Авотия позвала соседку, сказала ей, что бабка скончалась, и уехала. Она забыла, что бабка просила похоронить ее с о б с т в е н н о р у ч н о.

* * *

Авотия долго провозилась с замком на входной двери своей квартиры, казалось, он отчего-то проржавел. В комнатах был тот же порядок, что она оставила, уезжая, но на мебели лежал изрядный слой пыли, и воздух был такой затхлый, что пришлось сразу открыть все окна.

Она несколько часов провела перед зеркалом, доставая из шкафа и примеряя одно платье за другим, и, смеясь, бросала их на пол. Ее фигуре нужен другой гардероб! И белье другое, и туфли. Ай да бабка! Пять месяцев Авотия преданно ухаживала за ней, и каждый месяц выпивала назначенную бабкой очередную горькую бутылочку. А ели они с бабкой одну и ту же еду: кашу из какой-то странной крупы и пили травяной чай или молоко от козы, пасшейся во дворике. Коза была необычная, она имела два вымени – белое и коричневое с белыми пятнами. Из белого пила молоко бабка, из пятнистого – Авотия. В день, когда бабка умерла, коза из дворика исчезла.

Бабка сказала Авотии: – «Ты должна пробыть здесь ПЯТЬ ВРЕМЕН. И в конце каждого ВРЕМЕНИ ты будешь пить то, что я тебе дам. После мы расстанемся». И поставила на комод пять темных бутылочек. Календаря в ветхом домике не было, Авотия каждый день ставила в своем блокнотике палочки. Когда кончилась последняя бутылочка, кончилась и бабка. Авотия сосчитала палочки – ровно пять месяцев.

…Авотия не могла отвести глаз от своего отражения. Какой же красивой она стала! ВСЯ! Она отыскала среди вороха вещей на полу одежду, в которой можно было дойти – добежать! – до магазина, и в спадающих с ног туфлях вышла из квартиры. Возвратилась через два часа со свертками, и еще посыльный нес за ней большую коробку.

На другой день она с замирающим сердцем набрала номер телефона. Авотия услышала е г о голос, но не смогла ничего сказать, расплакалась от волнения и бросила трубку. Успокоившись, она нашла среди старых записей клиентов его адрес и решила подойти к его дому – выходной день, может быть, он выйдет за чем-нибудь. Он же ее сразу узнает в лицо!

Авотия гуляла напротив подъезда, иногда присаживалась на скамейку, и не сводила глаз с входных дверей. И он вышел! Пропустил вперед какую-то очень полную, невысокую, с приятным миловидным лицом, женщину с толстым щекастым ребенком лет трех, и шел некоторое время позади них, потом поравнялся с ними, и тут Авотия подошла к нему. Он скользнул по ней безразличным взглядом и взял женщину под руку. Авотия слегка опешила, но тут же обогнала их и попыталась что-то ему сказать, но он вежливо обошел ее, не задев, и лишь глянул мельком н и к а к и м взглядом. Но всё же в его взгляде Авотия успела заметить что-то, если не совсем узнающее, то искорку узнавания, или просто интереса, не могло ей это показаться! Авотия замерла на месте и смотрела троице вслед. Женщина была очень полна и переваливалась как утка. Ребенок громко хныкал и упирался, пытаясь вытащить свою руку и усесться на тротуар обтянутой красными штанишками круглой упитанной попой. А он на ходу склонился к женщине и обнял ее за широкую талию, которой, собственно, у нее не было. Из глаз Авотии брызнули слезы. Как ей хотелось уверить себя, что это не тот мужчина! Но это был о н, ее мечта и любовь. Как скоро он нашел себе утешение! И какое! Разве не такой, как эта женщина, она была сама совсем недавно, и побоялась ему показаться!

Авотия подняла вверх голову, смаргивая слезы, и ее взгляд упал на большой круглый циферблат городских часов на башенке старинного здания. Эти часы всегда показывали не только время, но и число, месяц и год. Авотия протерла глаза… что это они показывают?.. Чепуха какая-то! Она обратилась к прохожему и попросила сказать сегодняшнюю дату. Он глянул на ходу на наручные часы и сказал время. Авотия схватила его за рукав и повторила просьбу: «число, месяц и год!». Мужчина с любопытством посмотрел на нее, и в его взгляде она прочла, что она очень красива, но безумна. Он мягко высвободился и указал на городские часы. Пошел дальше, оглянулся и повертел пальцем у виска.

Что же это значит? Значит… что прошло не пять месяцев… Прошло ПЯТЬ ЛЕТ! ПЯТЬ ЛЕТ!!! Бабка обманула ее! Потому она улыбалась себе провалившимся тонким ртом, когда замечала, что Авотия в своем уголке что-то чиркает карандашом. Бабка посмеялась над ней! Злая коварная старуха! Если бы она предупредила, что понадобится целых пять лет, разве Авотия согласилась бы! Бабка сказала: «пять времен». По палочкам в блокнотике вышло ровно пять месяцев… Вдруг Авотии вспомнилось, что она обещала похоронить бабку…

Она брела по улице, то останавливаясь, то нехотя шла дальше. Надолго застряла у стеклянной витрины. Красивая женщина с изумительной фигурой и погасшим лицом смотрела на нее из чисто вымытого блестящего стекла, и в нем отражались проходящие за ее спиной люди. Многие задерживались и смотрели на застывшую женщину необыкновенной красоты, что-то шепчущую горестно и безнадежно…

 

Пересадка

Тяжелее всего было примириться с мыслью, что его нет нигде . Пусть бы он был хоть где-нибудь, пусть без нее, где-то в другом месте, в другом городе, в другой стране, где-нибудь там, откуда все же мог вернуться. Хотя бы через год или через годы, неважно, главное – когда-нибудь. Тогда можно было бы мечтать, жить в ожидании и надежде, что эта встреча обязательно случится, и она увидит его дорогое, единственное и совершенно удивительное лицо. Ни у кого на свете не могло быть такого лица, таких бровей, прочерченных через весь лоб и смыкающихся двумя пушистыми ершиками на переносице… такие смешные брови… и очень черные короткие волосы, торчащие густой щеткой надо лбом, и длинный, с четкой горбинкой нос, обещавший к старости, как смеясь, предрекала ему она, дорасти до самого рта. Губы… разве могли быть у других такие губы, умеющие целовать так, что хочется немедленно отыскать любой подходящий уголок, где никого нет… А глаза… у него были особенные глаза. Удлиненные почти до висков и иссиня-черные как спелые оливки, жадные и какие-то стремительные, будто он хотел охватить ими сразу весь мир, все увидеть, быстро рассмотреть и опять вернуться к ней, чтобы утопить ее в своей сине-черной страстности…

Было от чего терять голову и как сладостно иногда совсем ее терять. Конечно, он не был красавцем. Не очень высок, не идеально строен. Но на него почему-то оглядывались женщины, и она ревновала. И кто встречал его хоть однажды, запоминал навсегда, такое лицо у него было притягивающее, такой взгляд. Но нет больше этого лица. Его похоронили и даже не позволили посмотреть в последний раз. Сказали: нельзя. Спеленутого с головой в белый саван, Гая, под молитвенные песнопения, опустили вниз, в серую бетонную коробку, быстро закидали землей, обхлопали лопатами продолговатый холмик и снова прочитали нараспев молитву. Положили в изголовье камешки. Много камешков – людей было много. И каждый вдавливал свой камешек в свежую рассыпчатую, смешанную с песком землю, и Герде казалось, что каждый приговаривал про себя: «Лежи тут. Не вставай». Мол, раз умер, то не суетись. Ведь каждый рад, что не его туда, вниз, опустили и присыпали сверху, очередь, слава Богу, не подошла еще, и каждый втайне надеялся вопреки рассудку – может, и не подойдет… Придет-придет, с непонятным самой злорадством думала Герда, рассматривая опухшими, но бесслезными глазами лица окруживших могилу родственников, знакомых, приятелей и приятельниц. Слез у нее не было с утра похорон, наверное, накануне кончились, слишком много их вылилось, вот и кончились. Ну что они тут стоят, пора бы и разойтись, оставить ее одну, с Гаем. Он никому не нужен был, кроме нее. Даже его родителям. Они не понимали его. Его стремления к независимости, выражавшемся в холодноватой отчужденности. Тем более не понимали его нелюбви к дальним путешествиям, поскольку сами вечно отсутствовали. А уж тем более не понимали его страсть – строить домики. Он строил их всегда, сколько помнил себя. Из картонок, из спичек, из камешков, из всего, что под руку попадалось. Но только не из «Лего» – цветных кирпичиков детского конструктора. Гай рассказывал, что с детства их презирал, потому что готовое . Ему нужно было сделать всё самому, добыть, найти и построить своими руками. Придумать дизайн, подобрать подходящий материал, собрать, склеить, в конце сделать дверь и прикрепить на крышу флажок. Если флажок отсутствует, значит, домик еще не готов, предстоят еще доделки. Готовые домики с разноцветными флажками на крышах стояли в квартире повсюду: на камине, на полках, на подоконниках, на специально сделанном Гаем стеллаже. Когда домиков накапливалось слишком много, Гай укладывал их в большой сундук на террасе, в сундуке он тоже сделал внутри полочки.

Друзья-приятели слегка подсмеивались над странным пристрастием Гая, но с самого начала, как только Гай снял эту небольшую квартиру, и они стали жить вместе, Герда выразила свое восхищение его «строительством», и такое счастье отразилось на лице Гая – его поняли. Странно ей было, что другие не понимали. Просто у Гая никогда не было своего дома. Родители археологи всегда были в разъездах по миру, маленького Гая подкидывали к разным родственникам по очереди и всегда получалось, что надолго. Они будто временами забывали о существовании сына и переезжали, перелетали из одной страны в другую, из одной точки земного шара в другую точку, где-нибудь по пути отправляя денежные чеки на содержание Гая. А однажды, вернувшись из очередного отсутствия и внимательно разглядев своего выросшего сына, уже заканчивавшего школу и готовящегося поступать в университет на математическое отделение, удивились его образованности, начитанности и еще большей замкнутости и не прошедшей страсти к домикам. Откровенно посмеялись и отправились в очередное путешествие. Откуда уже не вернулись. Где-то в египетской пустыне на экспедицию напали грабители и перестреляли всю группу археологов, которые изучали найденные в раскопках очередной гробницы золотые и серебряные изделия.

Гай получил в наследство приличную сумму денег в банке и кучу соболезнующих родственников, от которых постарался как можно дальше отстраниться.

Однажды на студенческой вечеринке Гай и Герда случайно увидели друг друга и больше не захотели расстаться. Через месяц они были женаты. Через год их совместной жизни Герда предложила Гаю купить дом. Пусть у них будет небольшой аккуратный красивый домик, свой домик. Гай резко отказался. Объяснил, что в собственном доме нисколько не нуждается. «А крыша, – засмеялась Герда, – ты на ней флажок поставишь. Большой флажок!». Гай шутки не принял. Сказал, что хочет поменять специальность, а пока оставляет учебу и скоро отправляется в археологическую экспедицию. Он увидел слезы в глазах Герды и отвернулся. Конечно, подумала она, археологу дом не нужен. Гай уедет и не вернется, как не вернулись его родители. Если с ним что-нибудь случится, она не сможет спасти его. Когда они только познакомились и их мгновенно притянуло друг к другу, окружающие смеялись: «Вы как в той сказке про снежную королеву, Герда, ты спасла его, ты растопила его ледяное сердечко!». Растопила. Но не до конца, раз он задумал уехать от нее. Родителей не может забыть. Собрался им жертву принести. А многим они жертвовали ради него? Вслух Герда, конечно, ничего не сказала. Только решила про себя, что в следущее путешествие, если Гай не успокоится на одном, они поедут вместе.

Но он даже в это не поехал. Гай погиб, а она его не спасла. Её даже рядом не было. Гай сел в свою белую «Мазду», приобретенную не так давно на «наследственные» деньги, и поехал что-то купить из экипировки для экспедиции. Был туман, было скользко. Машина, перевернувшись несколько раз, разбилась вдребезги. Гай получил внутренние повреждения, «несовместимые с жизнью». Врачи всегда так говорят, когда не могут ничего сделать. Кто-то, заглядывая в ее невидящие и ничего не понимающие глаза, просил подписать какую-то бумагу. Ей, видимо, в десятый раз, стали объяснять, что на какие-то действия требуется ее согласие, она, кивая и не очень пытаясь вникнуть – какая разница, что они хотят, ей всё равно, – подписала. «Ну дайте увидеть его», – взмолилась она. Ее повели в какую-то комнату, уставленную приборами, она увидела под прозрачным колпаком тело и лицо с закрытыми глазами – живое, совсем нетронутое смертью и неповрежденное, только лоб с правой стороны рассечен; лицо выражало удивление и, как ей еще показалось, испуг. «Он жив», – сказала она. «Нет, – ответили ей, – он умер». Герду почти силой вывели под руку, ей хотелось остаться, лечь у дверей этой комнаты и ждать. Ждать, когда он встанет и выйдет.

После она не раз думала: это родители принесли его снова в жертву. Они соскучились по нему и забрали к себе. Разве они не виделиоттуда , что он счастлив, и что она его любит? Видели, но им всё равно, как было всегда. Герда понимала абсурдность таких мыслей, но упорно продолжала в это верить, назло своему слабо протестующему рассудку.

Это случилось с ней где-то в середине зимы, через полгода после смерти Гая. Она спала. И вдруг во сне почувствовала что-то страшное. Ужас охватил все тело, мозг, ужас был внутри и снаружи, он не давал вздохнуть, тот самый, смертельный ужас, от которого можно вдруг умереть не только наяву, но и во сне. Герда, с усилием вытаскивая, выволакивая себя из кошмара, проснулась и с колотящимся сердцем, хватая открытым, пересохшим ртом холодный воздух спальни, ощутила как ужас последней судорогой пробежал по телу до самых кончиков пальцев ног и ушел.

Герда лежала до утра на спине, боясь повернуться на бок. На спине она никогла не засыпала., только на боку. Ей казалось, что если она уснет, ужас опять накинется на нее и задушит, задавит, и она не проснется никогда. Она стала думать о Гае. И вообще о всех людях, которые умирают внезапно. Что они чувствуют в последний миг? Что почувствовал Гай, когда увидел, что машину заносит на повороте и она стала переворачиваться несколько раз перед последним падением? Такой же ужас? Может быть, он оцепенел и некому было вытолкнуть его из машины? Почему она не поехала с ним? Потому что он ее не взял… Он никогда не брал ее с собой, если чувствовал, что будут неприятности, а их он предчувствовал всегда. Ну и не поехал бы никуда. Вообще никуда. Как же, они ведь позвали . Он их всегда слушался, даже когда не хотел. Сознание какого-то невыполненного долга мучало его, запоздалое раскаяние за свое отчуждение – он что-то говорил ей об этом. И поэтому он бросил свою учебу, свою специальность, которую заранее любил, и решил поехать туда, в те раскопки, на то место, где погибли его родители, и продолжить… Что продолжить, там всё разграблено и заброшено, он сам узнавал. Эти мучительные сборы, мучительные для нее… И поездка на машине, когда он не взял ее с собой, а она просилась… Боже мой, когда же она избавится от этих навязчивых мыслей… Увидеть бы его, на секундочку, и больше ничего в жизни не надо, тогда она успокоится.

Герда несколько дней ходила под впечатлением страшного сна и думала, что непременно что-нибудь случится. Или с ней или с окружающим миром. Но окружающий мир продолжал жить как жил, и с ней тоже ничего существенного не происходило. И даже постоянно сосущее чувство тоски и ненужности самой себе, к которому она уже привыкла, притерпелась, почти отступило, наверное, она потихоньку начала если не примиряться с чувством потери, то как-то с ним сосуществовать.

Но вдруг в одну минуту мир пошатнулся.

У Герды заболел зуб, она записалась по телефону к врачу, и ей повезло – визит назначили в тот же день, во второй половине дня. Потом она не раз думала, что не случайно всё так сложилось, и зуб, и время визита к врачу, это судьба ей дала подарок… Она снова встретила своего Гая, и бегала за ним, и просила о любви…

Герда приближалась к поликлинике, оставалось еще несколько шагов… Она споткнулась и упала бы прямо на молодого мужчину, если бы тот не подхватил ее. Из-за него она споткнулась и теперь не сводила с него глаз. Мужчина смешался от ее взгляда и пробормотал какие-то извинения, хотя извиняться следовало бы ей, она по своей неловкости чуть не растянулась у его ног на гладком асфальте. Герда продолжала стоять перед ним, и ему пришлось ее обойти. Она повернулась и как загипнотизированная пошла за ним. Мужчина пошел быстрее, видимо торопился, он свернул за угол большого дома, Герда тоже свернула за ним. Он подошел к подъезду, нажал кодовые кнопки и, уже закрывая за собой дверь, видимо, машинально оглянулся и увидел ее бледное лицо с совершенно ненормальным взглядом. Дверь захлопнулась. Этого не могло быть, но это было. Лицо молодого мужчины осталось перед ее глазами, словно он и не зашел за эту дверь. Лицо Гая! Не просто похожее, но именно еголицо . Она же не сумасшедшая, чтобы спутать, обознаться. Но у Гая не было близнеца брата, вообще никакого брата не было. Это в индийских фильмах близнецы, братья или сестры подменяют друг друга и попадают в разные передряги. Но она видела своего, родного Гая, будучи вполне здоровой и не сумасшедшей даже чуточку. Она похоронила его, пережила его смерть и, хотя не примирилась с нею, но твердо поняла, что изменить ничего нельзя и надо жить дальше. Как получится, так и жить. А теперь что делать, что, что, что?.. Мысли, совершенно безумные, беспорядочно метались, наезжая, перебивая и уничтожая одна другую, ноги ослабели и очень хотелось сесть, о зубе она забыла, он перестал болеть.

Герда оглянулась по сторонам и увидела скамейку… нет, слишком далеко от подъезда. Он выйдет (кто – он, ГАЙ?.. но это невероятно, это даже чудовищно), он выйдет, а она может не увидеть, на улице много людей, они ходят туда и сюда, она пропустит его, или не успеет догнать, потеряет в толпе. А вдруг он здесь живет и выйдет только завтра. А если даже и не живет здесь, может сегодня не выйти. Нет, она все же действительно сошла с ума, потому что в нормальной жизни при нормальном сознании ничего подобного не может произойти, просто не бывает. Хотя… она где-то читала, очень давно, что природа создает двойников. Редко, но такое случается. Шутит она так, природа, над людьми. Ей придется ждать у этих дверей, пока он не выйдет. Если она не убедится, что он не Гай… но Гай умер… если она не убедится, что у этого парня другое лицо, как ей дальше жить? Совсем сойти с ума? Значит, надо ждать.

Не прошло и часа, как парень вышел из подъезда. С замершим сердцем и растерявшись, Герда отступила в сторону, он прошел мимо и ее не заметил. Или сделал вид. Герда шла за ним, не зная, не понимая, как поступить, что делать. Вдруг он остановился и резко повернулся, Герда опять чуть не налетела на него, точно как в первый раз. Теперь они смотрели глаза в глаза, он сердито, даже со злом, а она… перед ней стоял Гай. Его лицо, его брови, его нос и губы, и цвет глаз… только взгляд был не его – чужой, холодный и отстраняющий, ее Гай ни разу в жизни так не посмотрел на нее. И что-то еще… Лицо у этого парня будто моложе, словно слегка разглажено, и вместо вертикальной резкой морщинки над сросшимися бровями только малозаметная черточка. Как он часто моргает… и левый угол рта дергается… Гай так не моргал, и у него не было тика. А может, она забыла. Забыла, как Гай выглядел. Мелочи разные забыла. Разве у Гая был шрам на лбу, справа… Но его взгляд она хорошо помнит. А этот смотрит иначе, совсем по-другому…

Парень кашлянул и недружелюбно спросил:

– Что вам нужно?

– Вы… вы… вы похожи на моего знакомого… очень похожи, – тихо сказала Герда. И заплакала. – Вы похожи… на моего мужа, – с трудом выдавила она и вытерла ладонью слезы. – Но он… умер.

– Вам показалось, – холодно ответил он. Герда не отводила от него глаз и заметила, что на лбу парня выступил пот, крупными каплями, казалось, он был испуган.

– Мало ли похожих лиц бывает, – после паузы добавил он, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, как ему хотелось уйти. – Не идите за мной! – вдруг выкрикнул он. – Оставьте меня! Оставьте!

Он повернулся и пошел быстрым шагом, потом побежал. Герде очень хотелось побежать за ним, она напряженно смотрела, как его спина удаляется и вот, уже скрылась в толпе, а она все смотрела в ту сторону. Гай бегал не так . Гай был выше и худее. У Гая глаза теплые, не такие как у этого странного парня. Да, в нем что-то странное. И не моргал же Гай так часто, и не… не было у него тика. Или был. И он так же моргал. Герда с ужасом поняла, что не помнит. Лицо Гая и лицо незнакомца она теперь не могла различить, разделить на два лица… Как же она позволила ему уйти?

Герда побежала… Она бы, конечно, уже не догнала его, но ей просто необыкновенно повезло – он стоял у витрины книжного магазина и разговаривал с каким-то представительным пожилым мужчиной. Они пожали друг другу руки и мужчина, разминувшись с замедлившей шаг Гердой, вскользь глянул на нее, как часто скользят глазами по встречным, не запоминая их и не интересуясь ими. Мужчина уже почти миновал Герду, но она успела заметить, как его брови слегка приподнялись, он будто вспомнил ее, или хотел вспомнить. Герде тоже показалось, что где-то она его видела. Но тут она приблизилась к своему незнакомцу, он рассматривал книги в витрине и сразу увидел Герду в отражении, но продолжал стоять, не оборачиваясь. Может, надеялся, что она пройдет мимо. Он ведь не знал, что Герда не могла ни пройти мимо, ни просто уйти. Она стояла молча и смотрела на его затылок. Он медленно повернулся.

– Я не знаю, что мне делать… – беспомощно сказала Герда. – У вас лицо… ваше лицо…

Он мрачно смотрел на нее. Герда была рада, что он не уходит, больше не убегает. Видно, понял, что бежать бесполезно, она не оставит его в покое.

– Пойдемте, – с той же мрачностью и какой-то безнадежностью сказал он и жестом показал, что надо перейти улицу. Через через пару минут они сидели на скамейке в скверике перед каменной чашей небольшого фонтана.

Некоторое время они молча смотрели на искрящиеся в солнечных лучах, взмывающие и плавно опадающие водяные струи. С Гаем можно было сидеть вот так сколь угодно долго, наблюдать за игрой струй и молчать, но сейчас молчание рядом с этим чужаком, непереносимо похожим на Гая, держало Герду в тоскливом напряжении, ну скажет он, наконец, что-нибудь, он же сам позвал ее…

– Что случилось с вашим мужем? – нехотя, пересиливая себя, спросил он, продолжая смотреть на фонтан.

– Он погиб в автокатастрофе, – быстро ответила Герда. Она была готова к любым словам, к любому вопросу и не знала, что теперь еще сказать, чтобы еще раз вслушаться в его голос. Вот если бы она услышала его голос по телефону… тогда бы точно поняла. Что за безумные мысли опять лезут в голову. Того голоса нет и уже никогда не будет, так какая разница, как говорит этот парень. Лишь бы говорил, лишь бы объяснил, если может, откуда это сходство, а вдруг и вправду у Гая есть неизвестный брат… Но вряд ли такое возможно, жизнь не кино. Тогда пусть он сидит рядом как можно дольше. Если он уйдет, она опять потеряет его лицо и больше уж не увидит. Все равно, что потерять Гая еще раз.

Незнакомец снова молчал. Как-то тяжело молчал. Он несколько раз открывал рот, но ничего не произносил. Он от чего-то явно мучился и не решался высказаться. Герде стало страшно. Может, ей лучше уйти, пока он еще ничего не сказал… Нет, у нее не хватит сил уйти.

Наконец, он решился и заговорил. Медленно, с долгими паузами, он рассказывал про пожар в своей мансарде под крышей, про обгоревшее (он сказал: сгоревшее) лицо и обожженные руки… он показал ей рубцы на руках, про свою девушку, которую ему удалось вынести, и она почти не пострадала, потому что он завернул ее в одеяло. Но она раздумала выходить за него замуж, потому что… потому что… у него стало другое лицо, и даже глаза другого цвета, у него были голубые глаза, но роговица пострадала необратимо… И он теперь другой. Всё, чтонужно … он снова запнулся. Всёчтонужно было ему, и роговица, и… он провел рукой по лицу, всё … перешло к нему от одного погибшего парня, потому что всё подошло по медицинскимпоказаниям , так сказали врачи. И он не виноват, что похож на ее погибшего мужа. Она ведь самаразрешила . Она всё разрешила. Тот человек, с которым он только что разговаривал, один из врачей, самый главный. Он сказал… еще тогда, при выписке из клиники, он сказал, что лучше уехать куда-нибудь. В смысле, мало ли что, вдруг встретятся родственники… погибшего. Он уедет, обязательно уедет, вот только ему нужно убедиться, что его девушка разлюбила, она говорит, что он чужой ей, но этого не может быть, ведь он такой же, какой был всегда…

Он говорил негромко, но уже окрепшим голосом, почти все время смотрел на фонтан, текущие струи будто успокаивали его. Он покосился на Герду и еще раз повторил, что ни в чем не виноват перед ней.

Герда опустила голову, чтобы не смотреть на него. Она самаразрешила . Она самаподписала . Теперь она вспомнила, как подписывала, даже вспомнила цвет пластмассовой ручки, что ей дали – красный. А цвет пасты синий. Она не хотела больше смотреть на этого человека, вот сейчас еще глянет один раз и уйдет от него… Но как же, как же это может быть, это Гай сидит рядом, это Гай смотрит на нее черными, как спелые оливки глазами и говорит тихим голосом. И голос у него похож. Нет, не знает она, не помнит сейчас голос Гая, все сейчас так перепуталось. Она не может оторвать глаз от него, не в силах, лучше умереть, но не расстаться с ним опять. Нет, нет, ни за что. Нет!

– Ваша девушка вас оставила. Она больше вас не любит. Не думайте о ней, забудьте ее. Я буду вас любить. Я буду тебя любить, я всегда любила тебя. Я никогда тебя не оставлю, Гай!

Я безумна, в какую-то секунду подумала она, и на эту секунду опомнилась, но не дала себе осознать до конца, что происходит, ее неудержимо и вслух понесло по волнам воспоминаний о не закончившейся любви, о незабываемом прекрасном времени, о построенных им красивых домиках.

Парень смотрел на нее с ужасом и страданием. Вот точно так же страдание отражалось на лице Гая, когда ему было плохо, когда он переживал. Герда, счастливо улыбнувшись, погладила его пальцами по лицу и парень отшатнулся.

– Гай, дорогой, мы больше не расстанемся, пока смерть не разлучит нас…

– Смерть уже разлучила вас, – с горечью сказал он. – Меня зовут не Гай, мое имя Даниель. А как вас зовут?

Герда удивленно смотрела на него. Его слова были непонятны, в ее сознание проникла только последняя фраза. Он забыл ее имя, забыл свою Герду. Он разлюбил ее.

– Герда… меня зовут Герда. Неужели ты забыл?

Она отвернулась, скрывая слезы, но не в силах была не видеть его лица и снова повернулась и жадно рассматривала его, догадываясь, что придется расстаться, и это лицо уйдет от нее, она больше никогда не увидит его, не найдет в толпе других лиц.

Он встал со скамейки.

– Герда, мне очень жаль, но… мне пора. Не идите за мной. Да-да, не идите! Зачем все это? Я не Гай, не Гай, я другой человек!

– Да, да, конечно, – пробормотала она и закрыла лицо руками. И почти сразу ощутила не только тишину, но и пустоту. Да, он ушел. Пока она так сидела, он ушел.

Мимо проходили люди, некоторые обращали на нее внимание, на ее потерянный и горестный вид, Герде было все равно, она терзалась своей мыслью, своим отчаянием. Как она найдет его? Почему она позволила ему уйти? Уйти вот так, не объяснившись. Надо опять искать его. Ни за что, ни за что она не откажется от счастья его видеть. Пусть он не Гай, пусть Даниель, пусть называет себя как хочет, ей абсолютно неважно. Но он взял себе лицо Гая, и она хочет это лицо видеть. У него глаза Гая, он моргает как Гай, у него тик как у Гая. Он принадлежит ей, пока они живы. Она растопит его холодное сердечко, как растопила уже когда-то.

Герда побежала в ту сторону, откуда они вместе пришли. Какой-то немолодой седой мужчина остановил ее, схватил за руку. Он будто поджидал ее и, продолжая удерживать, смотрел укоризненно и сожалеюще, и Герда ответила ему враждебным взглядом. Это был тот, что у книжной витрины, тот врач…

– Я видел его, – без предисловий начал говорить мужчина, но Герда сразу прервала его.

– Вы знаете, где он, куда он пошел? Скажите! – потребовала она. Он покачал головой и вздохнул.

– Не в этом дело, куда он пошел. А дело в том, что он не ваш муж и вы должны твердо это себе уяснить.

– Я знаю, – вдруг спокойно согласилась Герда. – Но я не успела сказать ему что-то очень важное. Я прошу вас, – добавила она умоляюще.

– Но что вы хотите от него, ведь вы что-то хотите, – он явно не верил ее словам.

Любви – могла бы сказать она. Она хочет его любви. Ей уже не важно, что у него другое имя, она будет называть его Гаем. Может, не вслух, но все равно Гаем. Но сказать такие слова этому человеку было нельзя.

– Нет, я ничего не хочу от него. Мне только нужно ему сказать… Дайте мне его адрес. Если не дадите, я все равно найду… Даниеля.

Герда шла по улице, сжимая в руке бумажку с адресом и светилась от счастья. Теперь ей незачем было бежать, спешить, и она вернулась к фонтану, к скамейке. Там он ее и нашел. Он держал в руках две порции мороженного и задумчиво смотрел на нее.

– Вы любите мороженое? – он подумал и поправился. – Ты любишь мороженое?

– Почему ты спрашиваешь? – радостно улыбнулась Герда. – Ты прекрасно знаешь, что люблю. Я люблю всё, что ты делаешь. И тебя. И всегда буду любить.

Он слушал, склонив голову набок. Он поэтому и вернулся. Она будет его любить. Что бы ни случилось. И он согласен вступить в эту игру. Ее игру.

 

Миссия

Гарольд (не Чайльд-Гарольд, но чуть-чуть, но почти, он же Дон-Хуан, он же Печорин-Тригорин, он же Казанова и Сад и т.д. и пр. и пр. – короче, мужчина, любимый женщинами), итак, просто Гарольд, как обычно, как всегда или почти обычно и почти всегда раз в месяц посетил своего врача. Ни за чем, просто так, раз в месяц. Есть лишнее время, есть врач, надо его посещать. Даже, если особо незачем. Ибо, если каждый, или почти каждый, или каждый второй, третий и даже четвертый решит, что врача посещать незачем, то врач будет сидеть часами в кабинете наедине с компьютером, в конце концов, его уволят, а один компьютер, как бы хорош и умен он ни был, не с каждым больным и его здоровьем или нездоровьем справится, если не будет рядом того, кто кнопки нажмет на клавиатуре. Гарольд уважал своего врача, а врачебный компьютер уважал еще больше. Потому что ничего в современной многообразной технике не понимал. Чем и был доволен. Каждому овощу своя грядка. Гарольдова грядка была не совсем обычной. Хотя, как на это дело посмотреть и с какой стороны разглядеть. Гарольд ЛЮБИЛ женщин (а не только они его, как было замечено в первых строках). Подумаешь новость, скажете. Да, конечно, любить женщин не новость. Но как любить? Для чего? Гарольд любил юных, но совершеннолетних (он не Гумберт какой-нибудь, сначала возрастом интересовался), незамужних, и не лишь бы каких, недомерок к примеру, и страхолюдок, а только красивых и никому не принадлежащих (последнее понятно, почему: разборки, выяснения, ревность, драки – всего этого добра не надо). Ну, а красивые – тут и объяснять нечего. Он их обожал, боготворил, целовал следы их босых ножек на песочке, когда девушки это видели, и сами босые ножки в затененном синим шелком алькове, когда, увлеченные туда, они уже больше чувствовали, чем видели. Альков был его маленьким убежищем для двоих, его маленькой тайной от сурового и слишком правильного, обремененного всякими условностями и законами внешнего мира, он устроил это убежище из маленькой комнатки в своей малогабаритной квартирке. Когда девушка входила в незаметную дверь, скрытую плотной бархатной портъерой, точнее, ее вводили в эту дверь, девушка (любая девушка) – ахала! Синий, переливчатый шелк занавесей, скрывающих большое (и сто лет немытое) окно, мягкий полусвет от голубых абажурчиков, расшитых золотыми птицами, синий же потолок разрисован звездочками и теми же райскими птицами, а посередине комнаты – кровать с резными деревянными спинками (если присмотреться, то старыми и потертыми), синим шелковым пологом и набросанным ворохом шелковых подушек. Кровать занимала практически всю комнату, заходи и сразу падай на нее, так как ногами ступить уже, можно сказать, и некуда. А потому не ступали, а сразу падали, побежденные и очарованные. Синим светом, синим шелком, абажурчиками, птицами, самим Гарольдом, а потом и блескучими в полумраке звездами на потолке…

Девушек на свете много, а Гарольд один. Всех не охватишь. Всех не обнимешь. Надо, конечно, стараться. Но, когда стараешься , получается не очень. И иногда даже, да-да, это ужасно, но иногда – даже не то чтобы скучно, а несколько утомительно, и видится впереди вереница девушек, и нет у вереницы конца… Но ведь всё не просто так, как можно с налету подумать и вообразить, не маньяк он, Гарольд, вовсе не маньяк, не сексуальный и никакой другой, и в записную книжечку ничего не записывает. Хотя однажды подумалось: записывать надо бы, согласно полученному результату , хоть известно будет количество . Припомня прошлое – близкое и уже не очень, все аккуратно стал записывать, но в итоге только переживания получил: мало ! Опять не подумайте как-нибудь не так. Гарольд не развлекался с девушками, во всяком случае, не только развлекался и получал удовольствие, это было бы слишком просто и даже примитивно. У Гарольда имелась некая МИССИЯ . И не некая, а вполне определенная. В смысле определенных результатов , по прошествии опять же определенного времени вполне видимых и даже осязаемых. Правда, видеть эти результаты Гарольд не стремился, а уж осязать – тем более. Ему достаточно было знать, что всё прошло, ну и, будем надеяться, и дальше будет проходить успешно , то, что должно было случиться – случилось, то есть, его усилия потрачены не напрасно и доведены до результата. А что окончательный результат будет получен в его отсутствие, точнее сказать – в его неприсутствие, то так и задумано. И Гарольд выполнял свою задачу или, если выразиться более значительно и даже высокопарно – миссию с энтузиазмом, достойным в будущем всяческой похвалы и признательности потомков, которые, правда, не узнают даже имени своего зачинателя. Именно так, ведь он самоотверженно выполнял свою задачу именно как зачинатель – Гарольд всех своих девушек беременил . Тут, конечно, просится аналог со словом осеменял , но не будем так грубы и так точны в глаголах, девушки все же не коровы, а просто девушки. Обязательно красивые девушки (и забудем о коровах, коровы редко бывают красивыми).

Гарольд сам красивый парень, даже очень: фигурой, статью, глазами и всеми другими местами, какими положено быть привлекательными у настоящего мужчины. И в самом начале своей молодой взрослой жизни Гарольд, любуясь собой, загорелым и великолепным в предбаннике сауны в большом зеркале, твердо решил, что на земле должны жить только красивые люди, и их должно быть много, очень много, как можно больше. А они, в свою очередь, дадут красивое потомство, и этот процесс протянется вперед, в необозримые века… И, хотя этих необозримых веков ему увидеть не дано, он, Гарольд, поспособствует этому процессу, он приложит все усилия, чтобы так всё и произошло. Чтобы множество маленьких гарольдчиков потом произвели других гарольдчиков, те еще, а те еще… Дух захватило у Гарольда, когда он представил эту необозримую цепочку прекрасных гарольдчиков, ну и гарольдин тоже. Пусть другие строят, ваяют, сеют или просто слоняются без дела по земле, а его святое дело – беременить, беременить и беременить девушек (прошу вас, не вспоминайте о коровах, это так некорректно) и переносить свои замечательные хромосомы далеко-далеко в светлое (или какое там будет) будущее.

И, можно сказать, что миссия Гарольда успешно продвигалась (совершалась, исполнялась, семенилась … тьфу, опять! – скоро коровы преследовать будут, всё, забудем про них, иначе рассказа о будущих трагических событиях просто не получится). Красивые девушки (да нет же, не телочки!) слетались на Гарольда как бабочки на огонек, но не сгорали, нет, ну разве крылышки чуть подпаливали и, помахивая обгоревшими краями крылышек и стряхивая с них пепел любви, летели дальше, слегка отяжелевшие драгоценной ношей, но совершенно не несчастные. Потому что Гарольд умел красиво расставаться (о, самая трудная наука для многих и многих). Потому что Гарольд обещал, обещал, обещал… Нет, не жениться он обещал, таких слов он не произносил никогда, потому что таких чуждых слов не было ни в его голове, ни в его словарном запасе. Он обещал помнить, любить и помнить, помнить и любить, и когда-нибудь, когда-нибудь состоится прекрасная встреча, и он обещал жить и не очень страдать ради этой будущей встречи. Иногда он почти плакал, рассказывая об этой замечательной встрече и вслух предаваясь мечтам о ней. Девушки верили, жалели его и тоже плакали (и совсем не почти). И Гарольд верил. Так как в будущем был бы не прочь посмотреть на новых гарольдчиков. Много-много новеньких красивых гарольдчиков и гарольдин. Правда, родители девушек почему-то всегда были против этих будущих херувимчиков, но кто интересовался их мнением? Уж не девушки-бабочки, побежденные и очарованные навсегда, и твердо уверовавшие в будущую замечательную встречу.

Вступление про Гарольдову миссию изрядно подзатянулось, а всё потому, что миссия непростая и не настолько легкая, как кое-кому может почудиться. Даже совсем нелегкая, потому что всё, абсолютно всё на этом свете имеет тенденцию к износу, особенно при интенсивной эксплуатации. И, чтобы износа не случилось, во всяком случае, раньше положенного и отпущенного на энное количество трудов времени, и, чтобы организм функционировал бесперебойно (да-а, не каждому такое счастье дано), следует время от времени посещать своего доктора. Можно сказать, очень личного доктора. Он прощупает-измерит-проверит молодой организм, давление там, лейкоциты и прочие тельца, витаминчики назначит и так далее (подробности при вашем личном посещении). И Гарольд исправно своего доктора посещал. Чтобы держать в порядке и здравии свою драгоценную функцию. Ну, когда все точки над И расставлены, можно выразиться уже вполне определенно: детородную функцию – и ведь как благородно звучит!

Войдя в поликлинику, Гарольд поднимался по эскалатору на второй этаж, сворачивал направо, проходил мимо двух небольших магазинчиков, и рядом с витриной второго магазина находилась дверь в кабинет врача. Почему и каким образом эти магазинчики проникли сюда, в поликлинику и обосновались здесь, совершенно непонятно и простым смертным неизвестно и не будет известно никогда. Гарольд проделывал этот небольшой путь до двери врача множество раз и обладал хорошей зрительной памятью, поэтому, даже не очень рассматривая, хорошо знал содержание витрин обоих магазинов. Магазин, который возле самой двери врача – музыкальный. Экспозиция на витрине практически никогда не менялась: в середине две изящные лаковые скрипки, кокетливо опираясь спинками на подставки, стояли в обрамлении двух сумрачных гитар по бокам; за скрипками, как бы поддерживая их хрупкую тонкострунность, громоздились друг на друге три разновеликих и разноцветных барабана, в правом углу томно изогнулся блестяще-гордый саксофон, в левом – высился торжественно контрабас, устало опираясь коричневым плечом на задрапированный черным материалом задник витрины.

Гарольд мало разбирался в музыке, предпочитал легкую и романтическую, барабаны и контрабас были ему чем-то неприятны и чужды, саксофон тоже своим излишним блеском слегка отпугивал, только душещипательные гитары и тонкозвучные скрипки были ему по душе, он обожал слушать романсы, исполняемые под эти изящно выгнутые как женские фигуры, инструменты. И, проходя мимо музыкальной витрины, Гарольд каждый раз думал, что давно он не посещал концертов и вздыхал: некогда!

Ну, а витрина, мимо которой он проходил сразу после эскалатора, занимала его еще меньше, чем музыкальная. Мало того, она ему совсем не нравилась. Хотя для кого-то она могла представлять интерес и, быть может, даже большой. Зависит от того, кто и с какой целью ее рассматривает. Гарольд хоть и не рассматривал ее подробно ни разу, но всё равно знал определенно, что в ней находится. Или кто. Полу-кто или полу-что. Однажды Гарольду пришла мысль, что манекены, это не совсем предметы, не абсолютно предметы, у них есть руки, ноги, тела, и рот с глазами. На картинах у нарисованных людей тоже всё это есть, но на картинах люди плоские и неподвижные, а манекены имеют объемы, выпуклости и впадины в нужных местах – всё как у живых людей. Их можно потрогать, взять за руку, поправить прическу и даже переставить на другое место. Ну, почти как людей. К тому же их можно переодевать. Вот этих двух манекенов в центре витрины Гарольд бы переодел. Однажды он даже приостановился от этой внезапной мысли. И поймал себя на давнем желании, тайно и быстро посещавшем почти в каждый момент, когда он проходил или пробегал здесь: ему всегда хотелось здесь остановиться и смотреть внутрь. Смотреть снисходительно, слегка презирая, но смотреть долго и подробно, постепенно проникаясь страхом. Поэтому он и не останавливался, боясь этого страха. Боясь, что и его когда-нибудь заставят, вынудят стоять вот так же, всем на обозрение, вызывая жалость, сочувствие или легкое презрение, и та, кто будет стоять рядом, станет неловко – и всем будет видна эта неловкость – драпировать впереди складки своего наряда, и мерзкие улыбки будут блуждать по лицам зрителей. Еще ужаснее представлять, что будет потом . Жить, есть, спать с одной и той же, смотреть ежедневно и еженощно на одну и ту же, да еще и носиться с маленьким вопящим свертком по ночам, то есть, разрушить свою жизнь навсегда и бесповоротно.

И Гарольд однажды уже не только приостановился, а встал перед витриной, чтобы всмотреться хорошенько в этих двоих и убедить себя, что с ним ничего подобного не случится, хотя бы потому, что он не собирается в обозримом будущем прерывать свою миссию .

Девушка была идеальна. С идеально красивым гладким розовым личиком, с большими синими глазами под черными игольчатыми ресницами, приоткрытый в улыбке алый пухлый рот показывал ряд мелких белоснежных зубов, и невероятно тонкая талия. От одной талии, такой непорочно-тонкой с ума можно было сойти. На пышной золотистой головке была несколько небрежно водружена белая шляпка с сеточкой-вуалью, белое, низко декольтированное на высокой розовой груди платье облегало талию и бедра и потом уж спускалось пышными каскадами до кончиков остроносых белых туфелек.

Вот это белое платье, да и всю эту белую одежду Гарольд бы снял и переодел девушку во что-то другое. Короткую юбку, открытую маечку, спортивные тапочки и кепочку на голову, а не эту шляпу. Ей бы очень подошло. И замуж бы расхотелось. Но не переоденешь. Во-первых, он в этом магазине не работает, во-вторых, это свадебный салон. Поэтому рядом с девушкой прочно стоит жених. Высокий, в традиционно черном костюме, со смуглым, четко вырезанным и квадратным как у Шварценегера подбородком и короткой стрижкой ежиком, тоже как у него, а в лацкане пиджака белый цветок.

У Гарольда время еще оставалось, и он продолжал стоять у витрины. Он почувствовал, что ревнует. И смотрел на жениха почти с ненавистью. Такая девушка, такая идеальная девушка, он бы не решился дотронуться до нее, не то, что делать маленьких гарольдчиков. Вряд ли подобную встретишь в жизни. Если ее переодеть – совершенство! А этот охламон уже руку к ней протянул. Да и она к нему, их руки почти соприкасаются… Вот-вот схватятся за руки и побегут… куда? В постель, конечно, куда же им еще бежать, все туда бегут, еще до свадьбы. Но постели-то здесь нет, злорадно усмехнулся Гарольд и отправился к врачу, мимо музыкального магазина, который он в этот раз даже не заметил. На мгновение ему почудились за спиной странные нестройные звуки, как будто настраивали сразу несколько инструментов, но Гарольд уже открыл дверь и вошел в кабинет.

Когда Гарольд через час вышел от врача, то, как всегда, сразу свернул налево, к эскалатору, который спускал вниз и, как обычно, уже о витринах не помнил.

Через две недели Гарольд снова направлялся к личному доктору – бумагу с только что полученным анализом крови следовало показать врачу, и перед свадебной витриной на минутку приостановился. И улыбнулся своим прошлым глупым мыслям. Но девушка была прекрасна, даже еще прекраснее, чем в прошлый раз. Хотя в ней ровно ничего не изменилось. Вот только… Гарольд не мог вспомнить, они тогда держались за руки, или еще нет… Но ведь какая-нибудь служащая салона могла их подвинуть друг к другу. Он быстро прошел мимо этих коротеньких мыслей и мимо неподвижных фигур в витрине – врач не любил, когда пациенты опаздывали.

Потом Гарольд оказался перед витриной через два месяца. Поясницу прихватило ни с того ни с сего, наверно, от нервного переутомления, не иначе. Девушка попалась слишком любящая, хотела играть в папу-маму и семейное счастье, родителей на помощь позвала. Но Гарольду родители не закон. А закон есть вполне нормальный: сама пришла, сама пожелала, никто не заставлял и никто ничего свадебного не обещал. Но до закона дело не дошло. Гарольд объяснил родителям, что из него муж не получится. Он всех любит. И их дочь тоже… любил. И еще – ВСЕХ! Понимаете? Они почему-то побледнели, но поняли и ушли, вместе с девушкой. Но не сразу. И время на всё это тоже ушло. Поднимаясь по эскалатору, Гарольд осторожно потрогал правую челюсть: еще было больно. Достижение консенсуса с родителями девушки далось непросто, особенно с отцом. С людьми вообще трудно, то ли дело манекены, думал Гарольд, стоя перед витриной. От этих никаких неприятностей и неожиданностей. Вот на такой девушке даже жениться можно. Идеал! Совершенство! Но таких не бывает на земле, только вот здесь – одна-единственная. А этот болван-шварценегер, на него даже смотреть не хотелось. Гарольд уже почти повернулся, уже шаг сделал в сторону, уже почти ушел, но запнулся и оглянулся. В витрине что-то было не совсем так. Будто всё так, но… не так! Они не только крепко держались за руки, они стояли очень близко, совсем близко, вплотную друг к другу. И были такие устремленные вперед, словно и вправду собрались немедленно жениться. Вот сейчас сорвутся с места и побегут. Но даже не в этом дело. Гарольд пристально смотрел на фигуру девушки, на место пониже талии (кажется, уже и не такой тонкой), там явственно обозначалось утолщение, некая округлость, которую не могли скрыть пышные сборки, начинавшиеся только от середины бедер.

Гарольд бросил взгляд на большие круглые часы на заднике витрины, видимо, предполагаемый свадебный подарок всем молодоженам, и быстрым шагом пошел к кабинету, отметив про себя, что часы, как и в прошлые разы, идут верно. Значит, по ту сторону стекла время идет точно так же, как и по эту. А еще что там делается?.. Подумать дальше времени не хватило, Гарольд уже стоял перед доктором и тот, большой и уютный, как добрый снисходительный папочка, мягко выговаривал ему, что за здоровьем надо следить лучше, и давно пора сделать полное обследование, со всеми анализами, что-то вид бледноват и вообще… не депрессия ли у него? Такой интересный молодой человек, такой красивый, но почему-то нервный и беспокойный. Эти современные девушки все слишком распущенные, до добра не доведут, а до разочарований и депрессии очень могут, и быстренько. Врач ласково гладил Гарольда по плечу и не убирал руку. Гарольду приятны были внимание и сочувствие, но он плохо понимал слова доктора. Потому что в его ушах все еще стоял тот странный звук за спиной, когда он, торопясь, проскакивал мимо витрины музыкального салона: звук был сложный: на низкий полу-вздох, полу-стон наложился резкий звук оборванной струны и, еще вибрируя и дрожа в тишине, прервался. Гарольд не успел оглянуться, он уже был в открытых дверях кабинета, но услышал как бы вслед тихое «а-ха-ха…».

Минут через сорок Гарольд с пачкой рецептов, направлений и ласковых напутствий вышел в сумрачный коридор, пустой и малоосвещенный, с уже закрытыми всюду дверями врачебных кабинетов. Повернув, как обычно, налево к эскалатору, он на ходу оглянулся: в темных витринах ничего не проглядывалось, только… колыхнулось что-то белое, словно взмахнули белым подолом – он мог поклясться, что видел это колыхание… Эскалатор не работал, ступени равнодушно застыли, пропадая в темном низу, пришлось спускаться по ним пешком.

На все процедуры, анализы, физиотерапию и хождения по разным кабинетам ушло почти два месяца и, наконец, закончив и проделав все, что требуется, Гарольд, поднявшись по эскалатору, стоял перед свадебным салоном в полной прострации… У девушки явственно выпирал округлый животик, еще пару-тройку месяцев, и она будет держать на руках младенца. Но это же невозможно! Гарольд перевел взгляд на жениха. Тот ухмылялся своей квадратной шварценегерской улыбочкой. Они больше не держались за руки! Девушка попрежнему улыбалась, но смотрела несчастными глазами. Подонок! Негодяй! Такой идеал испортить! Гарольд с омерзением и ненавистью смотрел на жениха, на его наглую усмешку. Уничтожил бы мерзавца. Гарольд вдруг опомнился. Что же это с ним, не настоящие же они! А как же тогда её живот? Вот он, четко виден, скоро будет как арбуз. О, Боже! Она моргнула! Она протягивает к нему руку, словно за помощью! Гарольд бросился к эскалатору и, перепрыгивая через движущиеся ступени, выбежал на вечернюю, ярко освещенную неживым неоновым светом, улицу…

Только к концу следующего дня Гарольду удалось достать предмет, в котором он нуждался. Почти все его сбережения были потрачены, но он совсем не жалел, он даже не думал об этом.

Вечером, когда он поднялся наверх, в коридорах было пусто и тихо, но на потолке горели лампы, и обе витрины были ярко освещены. Гарольд застыл, недоумевающий и потрясенный: его золотоволосой девушки НЕ БЫЛО, на ее месте стояла другая … Стояла как ни в чем не бывало, в белых коротких шортах, розовой маечке, с кокетливо надетой набекрень белой кепочкой на темных волосах и теннисной ракеткой в руке. Девушка улыбалась и казалось, сейчас взмахнет своей ракеткой и примется с кем-нибудь играть. Ну да, ту девушку убрали куда-нибудь, с глаз долой, и лежит она где-то в подвале, в пыльном углу, в измятом белом платье. А этот кретин… Он тоже держал в руке ракетку и тоже был переодет в спортивную одежду, но почему-то не до конца. На нем были белые шорты, на ногах кроссовки и… черный пиджак с цветком в петлице и расстегнутыми пуговицами. Не успел еще. Торопился. У него жизнь сначала теперь начинается! Так нет же!

Гарольд медленно поднял пистолет и прицелился в белый цветок, ему хотелось попасть в середину цветка… В этот короткий момент ему привиделось, будто черный пиджак пошевелился и подвинулся вбок, и что-то там с рукавами… Сбежать хочет! Гарольд выстрелил. Грохот выстрела, звон обрушившейся витрины, нелепые взмахи черных рукавов и стук падающего тела – все слилось для Гарольда в одну шумную ужасающую картину, и он еле устоял на ногах. Если до выстрела он был почти спокоен, то, от того, что он увидел сейчас внутри витрины, стало очень страшно. Девушка стояла так же, только половину ракетки как будто чем-то острым отрезало, а парень… он стоял с голым торсом, в торсе виднелась сквозная круглая дырка, а у его ног, на полу, корчился молодой мужчина, сжимая в обеих руках черный пиджак. И еще часы… Часовая стрелка отсутствовала, а минутная кружилась, кружилась по циферблату с неимоверной скоростью.

У Гарольда в голове что-то сверкнуло и щелкнуло, будто он переключился на другую волну, как переключается радиоприемник, он услышал беспорядочные музыкальные звуки, которые тут же перестроились и слаженно заиграли вальс Мендельсона. Гарольд дернулся и посмотрел на соседнюю витрину, в ней неподвижно застыли инструменты, но музыка исходила оттуда. Гарольд упал и забился головой о холодный пол. Он больше ничего не видел и не слышал. Не видел, как сдвинулся задник витрины, и молодого мужчину стали осторожно поднимать, не слышал его объяснений сквозь стоны, как он хотел снять пиджак с манекена и одеть ему тенниску, но не успел, что-то грохнуло и…

Его унесли. Попозже пришли двое полицейских, потом появились носилки, и Гарольда тоже унесли.

Он пришел в сознание через сутки. В тюрьму его не посадили, но долго лечили и потом выпустили. Он стал молчалив и задумчив. Девушек он не замечал, а когда случайно смотрел на них, все они были одеты в пышные белые платья, и ему тогда хотелось купить черный пиджак, чтобы жениться на них.

Об одном Гарольд жалел остро и мучительно: не смог, не успел он сделать много маленьких гарольдчиков и уже, как он понял, не сделает. Может быть, пойти к своему врачу, посоветоваться? Он был так ласков с ним. Но Гарольд не мог вспомнить, где находится кабинет врача.

Однажды он случайно забрел в какое-то здание, поднялся по эскалатору, повернул направо по коридору… и застыл. Такой замечательной девушки он не видел никогда. И такого шикарного белого платья тоже. А этот, этот, кретин пошлый в костюме уже руку к ней протянул. Убил бы!

А начиналось все так легко и славно: синий шелк, абажурчики, девушки…

Бедный, бедный Гарольд. Наверно, он будет вынужден опять помочь девушке в витрине. Если успеет… пока с ней ничего не произошло.

 

Послание

Сати лениво ползала в дебрях интернета, скользя равнодушно глазами по цветным картинкам и бегающим по экрану призывам купить то и это, послать перевод туда-то и тому-то, позвонить этой сияющей красотке или вот этой, познакомиться с лучшим мужчиной на свете, или вот с другим, тоже лучшим …

Она никогда раньше не прельщалась таким бесполезным созерцанием, но Арик просиживал у экрана много часов, что-то находил в этом занимательного, он даже книги и газеты с некоторых пор перестал читать и перестал покупать – зачем, когда в этом чудесном ящичке все можно найти, узнать, посмотреть, прочитать, а иногда и поиграть в «стрелялки», – прекрасное средство от усталости, говорил он.

Сати тоже любила читать, не спеша и вдумчиво, но процесс обязательно должен был сопровождаться перелистыванием бумажных страниц или подробным рассматриванием модных одеяний гламурных красавиц в глянцевых журналах. Теперь книги покрывались нетронутой пылью на полках, толстую пачку журналов она выбросила и новые перестала покупать. Зато пристрастилась просиживать вечера после работы перед экраном. Тянуло как магнитом сесть в кресло, на котором сидел Арик, жать на клавиши, которых касались его руки, играть «мышкой», покручивая пальцем ее послушное колесико – точно так, средним пальцем, как крутил Алекс. В такие тихие, никем и ничем не нарушаемые минуты ей казалось, что муж стоит у нее за спиной и тоже смотрит на цветные картинки.

Зачем он умер, зачем он умер… крутилась, словно вращаемая невидимым колесиком, неотвязная мысль, иногда Сати начинала плакать, сквозь пелену слез продолжая смотреть на экран и водить послушной «мышкой» по синему коврику. Почему эта ужасная болезнь совершенно неожиданно набросилась именно на него и сожрала молодое и энергичное тело за считанные месяцы. А как же дети, которых они собирались родить, двое детей, они непременно должны были у них быть, где они теперь… нет и не будет. Ничего не будет, ни радости, ни счастья, ни внимания, ни заботы, ровно ничего, только пустота, как в сущности, пуст этот мелькающий картинками экран.

Вдруг из безнадежной экранной пустоты выплыли буквы. Глазами Сати их видела – еще не понимая смысла, но в мозг они уже проникли, уже запечатлелись там, и вдруг буквы – всего несколько строк – пропали с экрана, их закрыла какая-то глупейшая цветная реклама. Сати лихорадочно крутила колесико мышки, нажимала «Back» – обратно, всё было бесполезно, она разочаровано откинулась на спинку кресла, и тут буквы вдруг снова появились! Сати впилась глазами в черную надпись, возле которой возник прямоугольник с адресом.

«НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ ОТПРАВИТЬ ПОСЛАНИЕ НА ТОТ СВЕТ УМЕРШЕМУ РОДСТВЕННИКУ ИЛИ ДОРОГОМУ ДЛЯ ВАС ЧЕЛОВЕКУ?». И шрифтом помельче: «Стоимость услуги 7 долларов».

Безумство. Чья-то неумная выходка. Неужели кто-нибудь способен откликнуться и пошлет деньги? Хотя, разве это деньги? Мелочь.

Сати глянула на адресную строку вверху экрана, но что там поймешь – набор буковок и цифр… Но вдруг эта странная «акция» завтра или еще сегодня вообще перестанет существовать? Ну и пусть пропадет, все равно это неуместная шутка. Конечно, найдутся такие, кто поверит и пошлет семь долларов, и некто другой с радостью и хихиканьем потратит их на пиво… много пива, если много раз по семь…

Сати почувствовала стеснение в груди и нарастающее волнение. Она подумала, что надо пойти и вскипятить себе чаю или кофе, но не могла оторваться от кресла… Есть ТОТ СВЕТ или нет, ведь никто точно не знает. Нет оттуда весточек, нет ни писем, ни голосов. Нет ОТТУДА. Может потому, что нет ОТСЮДА? Боже мой, ну что ей стоит послать эти жалкие семь долларов? Ей, такой всегда трезвой и разумной. Да ничего не стоит. Пусть пиво пьют и смеются, пусть что хотят делают… Вот тут надо свой обратный адрес указать… так может, кто-то ответит, хоть два слова. Типа: спасибо, дурочка. Или… или послание дойдет все-таки до адресата… Как бы ей хотелось, чтобы он получил от нее хоть несколько слов… что она любит его, что ей тяжело без него, и она не знает, уйдет ли эта тяжесть когда-нибудь…

Сати написала короткое письмо, потом свои координаты и послала семь долларов со своего счета по указанному адресу. Она проделала нужные операции быстро, изгнав все мысли, но со слезами на глазах. И письмо свое Арику даже не перечитала, это было свыше ее сил.

Вдруг отключилось везде электричество, на целых два часа. Наверное, из-за бушующей грозы. Когда гроза утихла, снова включился свет, зажужжал холодильник в кухне, но компьютер не заработал, в темном экране только холодно отражались блики от потолочного светильника.

На следующее утро Сати вызвала мастера. Она даже на работу не пошла, позвонила и сказалась больной. Она действительно не чувствовала себя здоровой, плохо спала ночью и встала с тупой головной болью. Отправленное накануне письмо, о котором ей хотелось бы забыть, как о несусветной глупости, не давало ей ни на чем сосредоточиться: кофе сбежал на белую, накануне вымытую плиту, чашка Арика, из которой он всегда пил, а теперь стала пить она, выскользнула из рук и разбилась, телефонная книжка нашлась только после долгих поисков…

Но зато мастер, пожилой и угрюмый, обросший щетиной мужчина, пришел быстро. Осмотрел кабели и розетки внутри дома, потом вышел во двор и надолго пропал. Сати видела в окно мелькание его фигуры, потом он через открытое окно попросил приставную лестницу. Наконец, вернулся и включил компьютер. Экран засветился, заголубел, вспрыгнули на свои места «иконки», мастер пояснил с удовлетворением в голосе: «По причине грозы перегорел в наружном кабеле один проводок. Всего один, но я его нашел!». Он явно ожидал похвалы, но Сати только нетерпеливо переминалась, не читая, подписала счет, и мастер начал собирать в сумку инструменты, став еще более угрюмым. Сати видела, что ему хотелось поговорить, все равно – о компьютере или о чем другом, может быть, он ждал, что ему предложат кофе, но ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел.

Сати тут же присела, сначала проверила почту – пусто, потом стала искать вчерашнее объявление. Но его адрес, как и еще несколько несколько незначительных адресов, исчез и отыскать его теперь не было никакой возможности. Тем более что Сати была не сильна во всей этой премудрости и сама себя называла «чайником», с чем Арик всегда охотно соглашался. Да она при нем только письма подругам писала и читала ответы, этим и ограничивалась, ей не требовалось больше.

Как она узнает, дошло ее письмо или нет. Нет, это действительно безумство: послать письмо – куда?! – и деньги, и еще ждать ответа… откуда?

Сати никогда не узнала, кто получил ее послание, она только могла догадываться, что деньги кому-то дошли.

Само собой, деньги дошли и были получены. Много денег, даже больше, чем требовалось. Если бы Сати узнала, НА ЧТО пошли ее семь долларов, она бы только порадовалась. Но есть вещи, которые знать не дано.

**

… На открытой солнцу веранде сидела в легком плетеном кресле молодая женщина и, любуясь цветущей лужайкой, поглаживала свой высокий живот. Иногда она поглядывала на фото в рамочке, стоящее на круглом чайном столике возле кресла. С фотографии ей улыбалась светловолосая кудрявая девочка, и женщина при каждом взгляде на нее тоже улыбалась в ответ.

Девочки этой больше нет, она попала под машину вместе со своим велосипедом и котенком в привязанной сзади корзинке. Котенок в последний момент успел выскочить – животные всегда чувствительнее и быстрее на реакцию, чем люди, а девочки не стало.

Пережить это было нельзя, да женщина и не пережила бы, если бы не муж. Ведь просто родить другого ребенка она не хотела. Ей казалось это предательством по отношению к своей девочке. Муж подсказал ей выход.

Они продали свой большой красивый дом и купили другой, значительно меньше. Продали на интернет-аукционе бриллиантовое колье – подарок родителей на свадьбу – за хорошие деньги. Сумма получилась немалая, но и ее не хватало. Муж долго обдумывал разные варианты, он готов был пуститься в любые авантюры. И пустился. Пришли деньги. Все в маленьких незначительных суммах – семь долларов – что за деньги! Но переводов пришло так много, что теперь денег хватило на оплату всех процедур.

Скоро уже девочка появится снова. Точно такая. Нет, не клон. Женщина не хочет употреблять такое противное слово. Будет та же дочка, только с другим именем. Говорят, нельзя прежнее имя давать. Какое счастье, что она сохранила локон своей девочки. И все ее гены в точности повторятся.

**

Сати через год после совершенной ею глупости получила по электронной почте странное письмо. Неизвестный выражал ей свою безмерную признательность за посланные деньги. Сати пожала плечами и печально улыбнулась. Вот чудак. Ну выпил пива и выпил. Или лишний раз в «Макдональдс» сходил. Получил, наверно, пару-тройку переводов, теперь от нечего делать, когда все давно о своих семи долларах позабыли, рассылает благодарности. Сати нажала команду «Удалить» и смешное письмо исчезло.

 

Званый Ужин

На семейный совет пришли все. Давид жестким тоном объявлял по телефону: «Срочно! Ко мне, в воскресенье вечером, в шесть! И попрошу без опозданий!». Поскольку он был старший в семье, не учитывая, разумеется, Сарру – кто будет считаться с женщиной под восемьдесят, пусть и приходившейся Давиду и Рону матерью, и бывшей когда-то отцу женой – ее и пригласили только потому, что невежливо как-то было не позвать, пусть себе поприсутствует, вряд ли вообще поймет, о чем речь. Сарру привезла на специальном такси из дома престарелых сопровождающая медсестра, и сверкающая никелированными частями коляска с шумом въехала в просторную гостиную, где уже все собрались и расселись на диванах и креслах. Коляску придвинули к большой кадке с цветущими розами – пусть старушка нюхает себе в радость – на самом деле получилось, что задвинули в угол, но на это никто постарался не обратить внимание. Медсестру отослали в кафе-кондитерскую, снабдив некоторой суммой денег – к ее нескрываемому удовольствию. Деньги, разумеется, дал Давид собственноручно.

Проводив медсестру до самых дверей раздевающим взглядом – девушка была соблазнительно фигуристой – Давид повернулся к присутствующим. Как бы не заметив насмешливое выражение на лице жены – у, стерва, мимо нее ничего не пройдет! – он обвел неожиданных для самого себя гостей. Уж очень редко они собирались все вместе, пожалуй, что за последние года два-три ни разу, и, не садясь на свое место возле курительного столика, остался в центре гостиной и начал говорить своим привычным, адвокатским менторски-убедительным тоном, слегка раскачиваясь при каждом неспешно произносимом слове. После первых же его фраз лица гостей вытянулись, кто-то заерзал, словно заноза впилась в седалищное место, кто-то даже привстал, только Сарра, полуотвернувшись в своем кресле, продолжала нюхать ветку с двумя роскошными желтыми розами, прикрыв в экстазе глаза тяжелыми морщинистыми веками.

Давид умолк, прошел к своему стулу с высокой спинкой и резными подлокотниками – на этом стуле и возле этого столика когда-то любил сидеть Глава этой, давно разросшейся семьи, но уже многие годы место, как и набор многочисленных трубок, принадлежали старшему сыну, но… сейчас кое-что могло измениться… Нет, это просто немыслимо! – с ужасом опять подумал Давид. Теперь, когда он всё им сказал, ему стало тоскливо и беспокойно, стало даже хуже, чем в эти два дня, когда он всё носил в себе и ждал воскресного вечера. Он даже жене ничего не сказал заранее, только на миг представив себе, как Эмма начнет удивляться, восклицать, бегать вслед за ним и задавать глупейшие вопросы, выпытывая подробности… А подробностей тут нет никаких. Деньги кончились – вот и все подробности.

Давид раскурил погасшую трубку и с холодком рассматривал молчащих родственников. Переваривают. Он пригласил не всю семью – все эти престарелые тетки и дядьки, разболтанные племянники и племянницы с их то и дело меняющимися женами и мужьями – увольте, ни за что, дело касается только самых близких, без которых вопрос не решить, вернее, не решить без их согласия. Конечно, он не пригласил ни свою дочь, ни Арика – шестнадцатилетнего сына Рона, парень учится в колледже в другом городе, да и несовершеннолетние они оба. Он сам бы решил вопрос, и быстро, но у него нет права, и брат, и двоюродные сестры – члены Компании, они деньги немалые в нее вложили. Ну не глупость ли – продолжать платить неизвестно за что! А кто дальше платить должен? Ну да, эту почетную обязанность они уступят ему, как старшему, уж тут без сомнения!

– Что-то я не поняла! Дедушка жив, что ли? – громко и изумленно воскликнула Эля, вылезая вдруг из-за спинки кресла матери. Давид поморщился. Ну предупреждал же Эмму, сказал определенно, что не стоит пускать сюда дочку, все равно не ей решать такую проблему, она еще в куклы играет, в пятнадцать лет сущее дитя.

Эмма, обернувшись, цыкнула на нее, и Эля исчезла за креслом. Теперь не гнать же при всех, неудобно, пусть уж сидит там, решил Давид, но с осуждением посмотрел на жену. Перевел взгляд на брата.

Рон, Рони – как его называли с детства и до сих пор, поскольку он младший сын – заметно располнел за последнее время и, несмотря на свои тридцать семь лет, уже обзавелся брюшком, вторым подбородком и заметной лысинкой на макушке. Он лениво развалился в кресле и с обычной ленцой в голосе всегдашним тоном избалованного мальчишки – даже голос у него был тонкий, как бы сохранившийся с детства, недоверчиво сказал, растягивая слова:

– Н-ну ка-а-к же это… Ведь сумма, оставленная папой кли-и-нике, была-а рассчитана на пятьдесят л-е-ет, а прошло только три-и-дцать четы-ыре…

– Инфляция… Всё за прошедшие годы подорожало, и медицинские услуги крионического депозитария тоже, естественно, – спокойно ответил Давид, но внутри начиная злиться. «Папа». Да Рон совсем не помнит отца, три года ему было, когда «папу» заморозили. А он, поскольку старше на пять лет, отца помнит. И помнит, как тот мучился.

Отец, начитавшись про новейшие технологии, решил, что через пятьдесят лет обязательно найдут лекарство от его болезни, от которой он уже умирал, а умирать не хотел, кто же в сорок четыре года лет захочет умирать. И в девяносто не хотят, и в восемьдесят… Давид покосился на мать. Сейчас ей семьдесят восемь. Они с отцом ровесники. Но она уже одряхлела. Если отец… если отец вдруг вернется… хотя этого не может быть. Но если вдруг… Ему-то не будет семьдесят семь… Ему будет сорок четыре, как и было… Эта мысль Давида очень поразила. За два дня она ни разу не пришла ему в голову. Он думал только о том, где взять лишние деньги – как будто они когда-нибудь бывают лишними – и каким образом они сложатся с Роном, ну и с матерью, если она сумеет проблему понять, чтобы оплачивать дальнейшее «пребывание» отца в клинике. У матери есть приличные деньги, но она много не даст – дом престарелых очень дорогой, высокого уровня, она сама платит за себя, и говорит, что собирается жить еще долго. Слава Богу, что хоть она не сидит на шее у семьи, мать всегда была состоятельной и независимой, все свое богатство получила еще в юности в наследство от скончавшегося папы-миллионера. Да и сестры двоюродные должны что-нибудь дать, они в завещании отца неплохо отмечены и знают об этом.

…Что-то все молчат. Стоит ли сообщать, что клиника предлагает какой-то эксперимент, будто бы найдено, или почти найдено лекарство, которого не дождался отец при жизни, и можно попробовать… Но предложили не очень уверенно. И назвали за эксперимент очень большую сумму, мол, риск. Нет, еще в эту проблему он влезать не намерен. Изымать деньги из Дела, или продавать ценные акции – нет. Можно всё потерять в одночасье, а за что? Почему он должен рисковать благосостоянием семьи, тут и Рон в деле, и двоюродные сестры. Эля может без приданого остаться, единственный его ребенок.

– А я… а я всё поняла! – Эля опять вылезла из-за спинки кресла. – Когда дедушка проснется, он опять молодой будет. Как здорово! Я в одном рассказе про такое читала…– Эля, увидев лицо отца, стушевалась и сползла вниз.

– Дети шутят, – мрачно сказал Давид. – А мы будем смотреть реально, без фантастики. Нужны деньги еще, по меньшей мере, на двадцать лет. Или…

– Или что? – Рон встрепенулся, а его жена, кукольная красавица Сати даже приоткрыла ярко накрашенный пухлый ротик.

Давид обвел всех взглядом. Эмма сидела в кресле, опустив глаза и с безразличным видом рассматривала свой маникюр – ее право голоса давно и во всем было отдано мужу; незамужние двоюродные сестры, старые девы Кати и Мини склонились на диване друг к дружке и о чем-то зашептались, бросая настороженные взгляды на Давида; Рон продолжал смотреть выжидательно, с немым вопросом в больших голубых глазах; Сати, так и не закрыв рта, нервно накручивала блондинистый локон на палец; мать сидела в своей коляске неподвижно, слегка отстранив лицо от желтых роз и смотрела куда-то в пространство.

– Или всё это прекратить за неимением достаточных средств. – С твердостью в голосе, как ему казалось, сказал Давид.

– То есть как?.. Каким образом?… А это возможно?… – загалдели все разом.

– Ну, вы все взрослые и вполне образованные люди, чтобы понять… понять, что институт крионики занимается, по сути, экспериментами, за тридцать лет в этой области мало что сдвинулось, деньги уходят, можно сказать, в никуда, в пустоту… Во всяком случае, никого еще успешно не разморозили, это я знаю точно, я узнавал. Одну женщину пытались – договор с институтом еще не закончился, но дальше платить семья отказалась, так, будучи при жизни видной красавицей, при попытке оживления получили сдувшийся на глазах сморщенный мешок с костями…

Раздались женские вскрики, Рон подбежал к столу с напитками, налил в стакан воды и принес жене, вернулся, поспешно налил себе виски и выпил. Кати и Мини тоже потянулись к столу и тоже налили себе виски.

– А сколько лет пробыла та дама в клинике? – неожиданно для присутсвующих раздался негромкий, но четкий голос из угла с цветочной кадкой. И все туда повернули головы. Сарра ни на кого не смотрела, она держала в руке и нюхала желтую розу на коротком стебле – каким-то образом отрезала или отломала цветок от колючего куста.

– Ммм… кажется, около десяти лет, или больше… не помню, – смешался Давид. Меньше всего он ожидал вопросов или мнения из угла, да и все остальные тоже.

– Вот видишь, – с явной укоризной сказала мать. – А Яков уже тридцать лет там. Я надеюсь, что он не превратится в сморщенный мешок. – Она обвела всех ясным и уверенным взглядом, Давид уже позабыл, когда она в последний раз так смотрела – во всяком случае, очень давно, – и остановила взгляд на старшем сыне.. – Я думаю, что он будет не хуже тебя. Тебе сколько? Сорок два? А ему только сорок четыре будет! – с явным удовольствием сказала Сарра. – Он ведь не изменился, раз заморожен? – полуутвердительно добавила она и понюхала желтую розу.

– Но, мама… – Давиду очень хотелось сказать, что ты, мол, мать, уже совсем старая, и твой муж уже не воспримет тебя как жену, но как, в какие слова облечь эту мысль, он не нашелся. Ели до нее самой это не доходит, тут ничего не сделаешь.

– Да знаю, знаю я, что ты хочешь мне сказать, да боишься! – воскликнула Сарра тем прежним громким голосом, которого все когда-то побаивались. – Старуха я, и не понадоблюсь ему. Ну и что? Как я его любила, так и сейчас люблю. Поэтому хочу, чтобы он живой был, чтобы тут был, а я на него хоть насмотрюсь, прежде чем умереть!

В гостиной наступила такая тишина, что прервать ее никто не посмел бы, казалось, никогда.

– Бабуля! – Эля выскочила из-за кресла и помчалась к углу. – Бабуля, я так люблю тебя, я знала, что ты такая! – Эля обсыпала поцелуями морщинистое лицо Сарры, та замерла, не шевелилась.

– Какая – такая? – ворчливо спросила она, отстранившись и рассматривая внучку, будто раньше ее не видела и не знала.

– Ну вот такая! – радостно сказала Эля. – Ты дедушку любишь, ты хочешь, чтобы он был с нами, и я тоже хочу дедушку!

– Но ты ведь его не знаешь, никогда не видела! – изумилась Сарра.

– Ну так что? Это не важно! Я знаю, что он хороший, ты столько мне рассказывала про него… или ты забыла?

– Забыла… – Сарра покачала головой, прикрыла веками глаза и впала будто в прострацию.

Эля села у ног Сарры на ковер и поглаживала ее опущенную неподвижную руку, глядя с ожиданием на отца..

У матери было просветление и опять ушло, – подумал Давид. – Ну и к лучшему… Он положил погасшую опять трубку на столик и встал со стула.

– То, что сказала Сарра… Я думаю, вы прекрасно понимаете, что это невозможно… и вы знаете, в каком она состоянии… она не отдает отчет своим словам… – сбивчиво произнес Давид и вдруг совсем некстати вспомнил про эксперимент, корорый ему предлагали врачи, и твердо и окончательно решил ничего об этом не говорить, эсперимент совсем ненадежный, только деньги выбросить на ветер. Тут ему представилось, что в дверь входит отец, молодой, сорокачетырехлетний, он берет Компанию в свои руки и задвигает его, старшего сына, и тем более, Рони, в угол… подобный тому углу, в котором сейчас сидит полубезумная мать.

– Поскольку я вижу, что никаких предложений не поступает, я выскажу свое мнение, – начал Давид.

– Давай! – махнул рукой Рон, и остальные облегченно и согласно закивали.

– Я предлагаю… этот процессс… этот эксперимент прекратить. Поскольку ничего реального, ничего обнадеживающего ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем, не предвидится…. – Тут Давид кое-что вспомнил и решил подставить под свою позицию подпорку. – По имеющимся у меня сведениям, или, точнее, по неофициальным данным, небезызвестные вам Дисней и Сальвадор Дали тоже, среди нескольких десятков прочих, уверовавших в крионику, себя заморозили… Но они оба велели себя заморозить на сто лет! – Давид по очереди посмотрел на всех и добавил, постепенно повышая голос, как привык делать в конце своих адвокатских речей. – И отвалили на эту глупость невообразимую кучу денег!

– Они могли себе это позволить, – хихикнула Сати, красиво тряхнула локонами и резким движением закинула ногу за ногу, тут же поменяла ноги местами, высоко сбив при этом легкое платье, и одарила Давида манящим взглядом. Чертовка, кокетка, даже сейчас, на глазах у Рони, пытается с ним заигрывать! За ее беленьким лобиком совсем нет мозгов, одни желания. Но как чертовка хороша… Сегодня, завтра он стоик, как герой Драйзера, а послезавтра… Давид тряхнул головой, отгоняя соблазнительное видение раздевающейся Сати.

– Они могли, а мы нет, – уводя глаза от ног Сати, – парировал Давид. – Лично я не вижу в этой безумной фантастике никакого реального смысла. Сто тысяч долларов уже ушло за эти тридцать с лишним лет, это те деньги, что положил на счет клиники отец… А теперь они хотят еще почти столько же, еще на двадцать лет. Но эти деньги, которые у нас просят – это уже наши деньги, деньги нашей компании…

– Короче! – сказал Рон, поглядывая в сторону стола с напитками.

– Да-да, – пискнули хором Кати и Мини и оглянулись на дверь: оттуда уже явственно доносились запахи жареного мяса – ужин, видимо, совсем готов. Давид ведь пригласил всех не только на совет, но и на ужин с жаренными на гриле уткой и цыплятами.

– Я уже заканчиваю, – заверил Давид. – Я полагаю, что ненужный и бессмысленный эксперимент должен быть немедленно прекращен. Мы похороним отца, мы предадим его тело земле, как положено. И будем чтить его память всегда.

Давид закончил говорить с таким чувством, как будто произнес некролог. Да так, в сущности и есть, – успокоил он себя. Просто этот некролог маленький, предварительный, а другой, более длинный, он скажет на похоронах. Заранее напишет текст, достаточно трогательный и проникновенный.

– Папа, – громко спросила Эля, не вставая с ковра и продолжая держать бабушку за руку. – А где дедушкины деньги?

– Какие деньги? – Давид поднял брови. – Те, что он оставил клинике на свое содержание, закончились, но я уже об этом говорил…

Тут Давид заметил, поскольку смотрел в сторону Эли, что Сарра снова очнулась и смотрит пристально на него. Кто знает, как давно она пришла в свое сознание, он ведь не наблюдал за ней. Надо же, она совсем пришла в себя, склонилась к Эле и что-то говорит ей на ухо…

– Деньги, что оставил дедушка в наследство… всем нам! – сказала Эля так же громко.

– А-а-а… Деньги вложены в Компанию, ВСЕ. А тебя, кстати, в те времена еще на свете не было.

– Значит, мне ничего дедушка не оставил? – смутилась Эля.

– Ну почему же.. – улыбнулся Давид и обстоятельно, своим обычным значительным адвокатским тоном, продолжил: – В завещании есть пункт, который гласит, что будущим внукам он выделяет определенную сумму… – Давид кашлянул. – Я бы сказал, довольно значительную. Так что, ты и твой двоюродный брат Арик всё, что положено, получите на свой счет… по достижении совершеннолетия. И то при условии, что он… не сможет распорядиться сам, то есть… «вернуться».

– А если дедушка вернется?

– Если обстоятельства изменятся и ваш дедушка… – Давид резко запнулся и оборвал свою «адвокатскую» речь. – Не морочь мне голову! – вспылил он и перевел взгляд на Рони, как бы ожидая от него поддержки. Но Рони только сделал кислую мину, мол, сам разбирайся со своей дочкой.

– Она не морочит, – раздался из угла голос Сарры. – Внучка желает знать, на что она может рассчитывать. Это ее право.

– Я уже всё на эту тему сказал! И о своих правах она сможет заявлять только по достижении совершеннолетия. …Я предлагаю всем перейти в столовую, – уже более спокойным тоном предложил он.

Кати и Мини тут же подхватили свои юбки и встали с дивана. Сати покачивала ногой и призывно-насмешливо смотрела на Давида. Рон тоже встал и беспокойно оглядывался в угол на мать – что она еще вдруг выскажет. Но Сарра молчала. Она снова опустила тяжелые коричневые веки. Эля прижималась к ее ногам и снизу заглядывала ей в лицо.

Давид уже хотел двинуться к выходу, но резкий голос матери пригвоздил его к полу.

– Давид! Я отдаю часть своих денег, чтобы Якова привели в чувство сейчас! Пусть его разморозят! И будь что будет! – торжественно заключила Сарра и молитвенно подняла глаза вверх. И через маленькую паузу добавила: – Но я надеюсь на лучшее. Я надеюсь, что теперь его вылечат. И ты надеешься, не правда ли, дружок? – наклонилась она к внучке.

– Да! И я тоже надеюсь! – вскочила Эля и в восторженном порыве обняла бабушку, потом повернулась к отцу. – Дедушка к нам вернется, такой же красивый и веселый, как на фотографии! – и захлопала в ладоши.

Присутствующие в немом столбняке смотрели на них обеих.

Давид, чувствуя, что не в силах стоять на ногах, опустился на стул. Глядя на него, все обратно заняли свои места. Наступила тишина, напряженная до звона в ушах. Во всяком случае, Давид этот звон явственно ощущал. Вместе с этим противным звоном на него надвигалось видение: отец, веселый и красивый, такой как на фотографии, входит в бесшумно распахнувшиеся двери, приближается и сталкивает его со своего стула… садится на свое место… раскуривает свою трубку и объявляет, что приступает немедленно к своим обязанностям Главы Компании.

Раздался глухой стук, будто что-то свалилось, и все одновременно вздрогнули. Давиду даже почудилось, что это он упал со стула, как ни странно было ему такое предположение, поскольку он все еще ощущал себя прочно сидящим. Взгляды устремились в угол – так как все вдруг поняли, откуда произошел звук.

Сарра лежала, скрючившись, на полу, а Эля тормошила ее, пыталась приподнять неподвижное тяжелое тело… потом бессильно опустила руки, положила на бабушку голову и тихо заплакала.

Все молча наблюдали эту картину.

– Она увидела дедушку…– поднимая голову, сквозь прерывистые всхлипы сказала Эля. – Она сказала мне, что увидела его… Бабушка хотела встать, чтобы пойти навстречу… и упала… и больше не встает, – Эля разрыдалась.

Открылась дверь и молодая розовощекая кухарка в белоснежном передничке громко провозгласила, играя блестящими коричневыми глазками в сторону хозяина:

– Кушать подано! Пожалуйте в столовую!

В гостиную из-за спины кухарки хлынула волна аппетитных запахов. В противоположном от кадки с розами углу мелодично стали бить напольные старинные часы. Шесть раз. Именно на шесть был назначен семейный ужин. Который должен состояться в любом случае.

 

Не выходи из дома в плохую погоду

Жили-были старик со старухой. Неплохо жили. Может быть, даже хорошо. Старуха была невредная, да и старик с характером положительным. Детей у них не случилось, по причинам не очень понятным. В молодости некогда было этим вопросом заняться, по врачам ходить, и полагалось как-то: всё само собой произойдет, как-нибудь, авось. Но как-нибудь и авось не получилось, а после уж годы не те пошли, одно увядание тела и духа. Старуха ни теперь, ни раньше вслух не огорчалась по данному поводу, что старику странно иногда казалось, особенно в прежние годы, потому что он сам сильно переживал – конечно, когда-то, давно, а теперь что переживать, смешно будет. Хотя, и сейчас он порой печально задумывался и становился тогда мрачный. Вот был бы у них сын, или дочка, как им хорошо-то жилось бы, и поговорить и посоветоваться, и на внуков радоваться… В такие минуты старик уходил в себя, и не очень хотел разговаривать со старухой, хотя и понимал, что нет ее вины, женский организм – это такое таинство, в котором даже врачи не всегда разберутся, а всё же… кого-то же виноватить надо в ихней беде. А старуха… что ж, она и старухой себя считать не желала, следила за собой, одевалась нарядно и даже немного подкрашивалась, и шутить любила: «Я женщина непреклонного возраста». Старик был не против, пусть себе, если ее это веселит и развлекает. Старик любил свою Мару и считал, что женскую душу он понимает. Он ведь не мог заглянуть в глубины ее сердца и увидеть, что в них, глубинах, и что душа – это бездна, в которую лучше не заглядывать, этого он, конечно, не знал. Как не знал, чего на самом деле хочется милой и ненаглядной Марочке.

Так что, со стороны поглядеть, жили они хорошо. Года три, как хостель им дали, две комнатки, маленькие, правда, но всё, что необходимо, помещалось. В одной диван бежевый, почти новый, столик на колесиках – чай пить перед телевизором, две полки книжные, шкафчик узкий высокий для красивой посуды – раньше «горка» назывался. И спаленка с приличной кроватью под узорным покрывалом, двумя тумбочками по бокам, и двустворчатым платяным шкафом. А над кроватью бархатный синий гобелен с оленями – раритет по нынешним временам, и нисколько не поблек и не износился, не чета современным скоротечным вещам. И еще ведь кухонька имелась, и рядом, за белой сдвижной перегородкой, «сан-угол» – как называла это место Мара, то есть – небольшие, но полные хоромы и удобства. Этот хостель был из лучших в стране, им повезло необыкновенно, что туда попали, а то ведь есть такие дома… что лучше о них и не говорить. И соседи по хостелю подобрались приятные, вежливые, есть с кем поговорить, когда потянет в общество.

Но человеку всегда маловато, всегда еще чего-нибудь хочется, вот эдакого, необыкновенного и недостижимого. Такими желаниями больше грешны женщины, мужчины несравненно реалистичнее, им бы сейчас было удобно и всё на месте, включая жену, ну и хорошо, чего еще желать. А старухи… они добьются в конце концов, что останутся у разбитого корыта и будут соображать, как его получше и надежнее заклеить, чтобы еще послужило. Но это вообще о старухах, не о нашей. Нашу зовут Марина – молодежное такое имя, но уж какое есть, а старика зовут попроще – Алон, что означает дуб. Он и похож на дуб – основательно и крепко скроенный, с прямой спиной и все еще темноволосый, почти не седой. Друг друга они называли несколько по-другому, он ее Марочка, или просто Мара, она его Аликом, а когда недовольна им бывала, то Алоном.

*

Однажды, ближе к вечеру, когда тьма быстро падает на дома, улицы, скверы и на весь маленький городишко, и погода к тому же выдалась промозглая и туманная, Мара спешила домой из клуба пенсионеров, где по четвергам она пела в хоре. Спешила так, что упала, и сильно ушиблась о низкий бордюрчик. Стала подниматься и почувствовала, что ей помогают встать. Перед Марой, крепко придерживая ее под локоть, стояла высокая женщина в длинном темном плаще и пристально смотрела из-под надвинутого на лоб капюшона. Возраста она казалась непонятного, да и темно было, только большие глаза пугающе сверкали на бледном, по контрасту с черным капюшоном, лице. Неизвестная вонзилась взглядом в Мару, как прострелила. Наклонилась ближе и заговорила глухим голосом: «Знаю я, чего ты хочешь, о чем думаешь ночами…». «Ночью я сплю», – пискнула Мара, ощущая, как дрожь уже пробирает ее то ли от страха, то ли неясного предчувствия восторга. «Спишь-то ты спишь, но и во сне желаешь этого, страстно желаешь, меня ты не обманешь, не старайся». От жути происходящего Мара молчала. Глядела под черный капюшон выжидающе. Незнакомка опять грозно полыхнула глазищами и прошептала Маре в самое ухо: «Будет тебе, будет, исполнится твое желание, уже скоро, совсем скоро ты вернешься туда… верь мне!». Мара задрожала. Смутная надежда заползала в самое сердце. «Только чтобы по-другому всё было, по-другому», – сказала она громким шепотом, не помня себя и зажмурила глаза, чтобы не видеть ужасного белого лица со сверкающим взглядом. Неизвестная подтолкнула ее, хихикнула злобно-радостно и заявила: «А теперь позолоти ручку!». Мара нервно пошарила в сумке, вынула кошелек и протянула ей хрустящую бумажку, та схватила, отпрянула резко от Мары и пошла как полетела, будто не касаясь асфальта, и Мара только услышала удаляющийся и тающий в тумане смех. «Вот цыганка-то, обдурила как, я ведь, кажется, большую денежку отдала», – придя в себя только у своего дома, сокрушилась Мара. А по телу всё еще ползли последние мурашки. Она взялась рукой за холодную железную калитку и… калитка уплыла из-под рук Мары, исчез хостель со светящимися окнами, исчезло всё.

*

Цыганка или не цыганка то была, но всё сделалось, как она предсказала и как мечтала втайне много лет Мара. Но всё как-то не так, будто навыворот, будто посмеяться над Марой она хотела.

Потому что оказалась Марина в том месте и в том времени, о котором тайно мечтала, но не одна. То есть, она и хотела, чтобы не одна, иначе к чему мечтать было, но рука, которая придерживала ее ласково за талию, была рукой Алона, а вовсе не… А где же тот, другой… А если он сейчас подойдет, а она уже замужем?.. Вдруг всё для Марины настолько перепуталось, обуял страх, что они оба окажутся рядом, одновременно, и что делать тогда, как быть с Алоном? Марине никак не удавалось посмотреть на правую руку Алона – есть там кольцо или еще нет. Но все же она исхитрилась, взяла как бы рассеянно его ладонь, перебирая пальцы… кольца не было. Она прислушалась к себе, словно просветила внутрь себя рентгеном. Высвободилась из рук Алона – нет, не мужа, еще не мужа! – и сказала холодно: «Ты иди… мне тут кое-куда надобно…». Алон удивился. Видно, до сих пор она себе не позволяла такого обращения. «Мариночка, ты куда это? Мы же договорились везде вместе. В конце концов, я тебе жених или кто?». Он был молодой и глупый. Марина тоже была молода, даже юна, и она стремилась не в замужество с Алоном, а совсем в другое место, точнее – к другому… Ей хотелось, ей нужно было к тому, другому, и выйти бы замуж за него… Но если она сейчас скажет ему прямо, что любит его без памяти, что только с ним хочет быть, и что… время не терпит. Но ведь… так уже было, она ему эти слова и сказала, что любит, и что время… А что вышло?.. Только унижение и обида. Как же глупа она была… Что простительно было ей тогда ввиду крайней юности и безопытности. Сейчас она догадалась, что надо говорить совсем иначе и действовать ровно наоборот. Твердить: «Да, теперь я уже точно решила – уезжаю! Ходит тут один, Алоном зовут, пристает, жениться тащит, надоело! Куда еду? Далеко-далеко! Куда-куда, тебе не все равно? Что, замуж? С чего вдруг? За тебя?! Даже не собираюсь! Ну да, говорила, что люблю… Но замуж не хочу, не хочу! Как это, почему же не поеду? Не пустишь? Потерять боишься… Ну, хорошо, я подумаю… до завтра…». Вот такой диалог должен был бы тогда состояться, а не слезы, рыдания, да еще жалкое заявление между рыданиями о том, что случилось ужасное и непредвиденное, что время не ждет… и он ведь тоже ответственен… в какой-то степени… Одно слово об ответственности бросает юношу сначала в дрожь, а потом в искреннее негодование. Увольте, девушка! Ты сама, ты сама, я прекрасно помню, к себе позвала, и мамы с папой почему-то дома не оказалось… И… и… может, и не со мной… ну, конечно, у тебя же воздыхатель Алон имеется, так что ты, дорогая, на два фронта… ну конечно, как это я сразу не догадался!

Марина в тот раз перепугалась до смерти. Забыла про любовь, про нечестного юношу, один страх владел ею, и она через несколько дней, тайком от родителей, накупила через опытную подругу нужных таблеток и избавилась от последствий опрометчивого приглашения в гости. Уже после поняла, что могла бы и не спешить. Алон так донимал ее своей любовью, так настаивал на немедленном «союзе на всю жизнь», что надо было побежать с ним жениться, да и всё. Он был бы настолько счастлив, что и не понял бы ничего… Нет, глупа была, не догадалась. Союз все равно состоялся, ведь ее надежды на продолжение страстной любви окончательно испарились. Хотя несколько тайных встреч еще случились, а одна даже после заключения «союза», но уже ни к чему хорошему эти встречи не привели, только еще большую горечь оставили. А потом они с Алоном уехали в другие места, достаточно далекие от проживания предмета страсти, и так и жизнь прошла, пролетела… почти вся.

Мара первые несколько лет надеялась, но бездетность не отступилась от нее. Что-то было повреждено в организме, невозвратимо, невосполнимо. И душа тоже была повреждена. Мара знала, что одна любовь на всю жизнь – не пустые слова, на себе ощутила. И у Алона одна, и у нее одна. Но Алон счастлив, а она нет, никогда. Он с ней, любящий и нежный, а она не с ним, у нее душа повернута назад, и нежность его и любовь часто досадны ей. Хотя этого не видно. Тот кто любит, слеп, обычное дело. Тем более, что притворство у женщин в крови. У лучших, у худших, не важно – у всех.

*

… Калитка уплыла из-под руки Мары, и…

… Счастью Марины не было предела. Она незамужем, она свободна, она беременна, она влюблена… сейчас, сейчас она найдет его, и скажет, что им нельзя расставаться, просто он еще не понимает этого, он не знает еще ничего о настоящей любви, а она знает всё. Знает, что любовь не проходит. Всё проходит, а любовь нет. И ребенка надо непременно родить, потому что другого может не быть. Она оттолкнула от себя руку Алона и ушла, не оглядываясь.

Марина скоро нашла его, своего любимого, и они стояли и смотрели друг на друга. «Я так счастлива, – сказала она тихо. – Я скоро рожу ребенка. Но ты не беспокойся ни о чем. Я сама, сама буду любить его». «То есть как? – изумился он. – А как же я? Ты говорила, что любишь меня, а теперь бросаешь? А? А ребенок разве не мой? А?». «Он мой будет. Я могу даже уехать, если ты этого хочешь». «Ты за кого меня принимаешь? Чтобы я! Я!? Отказался от своего ребенка?! Ни-ког-да. Мы поженимся! Да! Что ты так смотришь на меня? Ты мне не веришь? Или ты меня просто испытываешь, и никакого ребенка нет и в помине?..». «А если ребенка нет, то мы не будем жениться? Но он когда-то ведь будет, потом…». «Ну, потом, это потом, это другое дело». И он облегченно улыбнулся.

«Ты слишком переменчив, – сказала она. – И ненадежен. Ты зависишь от слов, которые тебе скажут. А не от сути. Пожалуй, я не выйду за тебя замуж. Но я буду любить тебя всегда. А Алон женится на мне, даже если я сто раз буду беременна».

Ей не хотелось с ним расставаться. Но пришлось. Выбора не было. С виду выбор вроде был, но на самом деле не было. Пусть этот ребенок будет у счастливого Алона.

Но Марина упала, когда побежала искать Алона, чтобы выйти за него замуж. А ребенок… он был еще крошечным комочком, уязвимым от любых сотрясений, нервных и физических, он не выдержал сильного удара и… он успел почувствовать только, что летит куда-то в пропасть, и уже не вернется.

Марина маленькой смерти еще не ощутила, она нашла Алона, выслушала в который раз его признание в любви и шепнула, что тоже ждать не в ее женских силах, и пусть они утром проснутся в райском саду, то есть на его даче.

Через неделю, все еще не зная о маленькой смерти, пребывая словно в полусне в предсвадебных хлопотах, Марина вышла замуж за Алона, чтобы прожить с ним в союзе много лет.

И однажды, ближе к вечеру, когда тьма быстро падает на дома, улицы, скверы и на весь маленький городишко, Мара спешила домой из Клуба пенсионеров, где по четвергам она пела в хоре. Спешила так, что упала, и сильно ушиблась о низкий бордюрчик. Стала подниматься и почувствовала, что ей помогают встать… Женщина в черном капюшоне, сверкая глазами, наклонилась близко, почти прижалась к Маре и спросила: «Ну что, упала? Хочешь попытаться еще раз? А вдруг получится? Ведь всё зависит только от тебя. Не станешь избавляться… Не упадешь… У тебя будет выбор…. между двумя возможностями…», – она захохотала ужасным смехом и глаза на бледном лице сверкали и манили… Мара тонула в ее призывном гипнотическом взоре и хотелось, тянуло сказать: «Да. Да! Я согласна, я хочу! Только, чтобы ребенок у нас был, чтобы он сохранился…».

Но женщина в черном капюшоне не дала ей слова сказать, погрозила длинным пальцем. «Не обманывай себя! Не ребенок тебя волнует, а совсем другое. Вы, женщины, лживые все до одной… Так хочешь, или нет?».

«Нет», – Мара, сопротивляясь исходящей от женщины силе, резко качнула головой и с трудом отступила назад. Их разделило пространство. Ветер закрутился между ними белесым свистящим вихрем, в котором незнакомка растаяла, словно никогда ее и не было на пути Мары.

Мара дошла почти до ворот своего дома, но неожиданно остановилась… и повернула назад. Бегом добежала до того места, где… Там было пустынно и холодно, ветер гонял по асфальту кучки мусора, крутил ими и шелестел сухими обрывками мятых бумаг. Еле светили желтые фонари и на всем свете не было ни души. Наползал сырыми вязкими волнами промозглый туман, завертывая по пути всё в свои серые пелены – и мусор, и тусклые желтые фонари, и безнадежно сгорбившуюся жещину.

И кругом была только тьма, упавшая на дома, улицы, скверы и на весь маленький городишко.

Мара не помнила, как добралась до дому. Алон помог ей снять сырое тяжелое пальто, удивившись при этом, ты что, Марочка, под поливальную машину попала, на улице ведь дождя нет. И вообще, что с тобой, бледная ты…

Мара, не отвечая, подошла к окну. Как это странно… Высоко на темносинем бархате мерцали звезды и идеально круглая луна сияла среди них как королева.

– Скажи, Алон… Тебе никогда не хотелось вернуться?..

– Куда? – не понял он.

– Обратно, в нашу молодость. Там ведь хорошо было, гораздо лучше, чем сейчас… в этом противном хостеле, среди стариков и старух… Перемывают косточки! Кого нет рядом, того и перемывают. А в глаза любезничают!

– Не злись, Мара. И мы такие же, все одинаковы…

– Нет! – Мара обернулась к Алону, в светло-карих и по-прежнему красивых глазах Мары метались гневные искроки. – Они вечно жалуются, и дети не такие, и внуки равнодушные, и…

– Завидовать нехорошо, – тихо сказал Алон.

– Я? Завидую?! – Мара даже задохнулась от возмущения. Но как-то быстро сникла и пробормотала, отвернувшись и снова глядя в окно. – Но там было действительно лучше… Там были надежды…

Алон подошел к жене и тоже глянул на звезды.

– Знаешь, дорогая… я читал у одного умного писателя, что книгу жизни можно листать вперед, а если попытаешься листать назад, то… найдешь там только диббуков.

– А кто это такие?

– Я их сам не видел, конечно, но они могут исказить твою жизнь необратимо, так что ты останешься…

– У разбитого корыта? – с горечью усмехнулась Мара.

– Ну да, вроде того…

– Да, ты прав, – прошептала Мара, – лучше и не пробовать…

– Что? – переспросил Алон, так как уже давненько был туговат на одно ухо. А может, уже и на оба, только не признавался в этом. – Ты про свой хор говоришь?

– Да, – рассеянно ответила Мара. – У меня сегодня петь не получилось… фальшивила я.

Алон потоптался возле нее и отошел. Ему не хотелось говорить, что он звонил туда, в клуб, непонятное беспокойство владело им весь вечер, но ему ответили, что Мара почти сразу ушла. Значит, она в другом месте была. Что ж… так уже бывало когда-то. Женщины уходят вдруг, отодвигаются в сторону, но потом все равно возвращаются. Мара ведь тогда вернулась.

– Не стоит уходить из дома в плохую погоду, – глухо сказал он. – Можно заблудиться в тумане. Лучше подождать, пока прояснится.

– Да, – печально кивнула Мара. – Не стоило мне сегодня выходить.

– Марочка! – глаза Алона странно заблестели. – Забыл сказать, наш мальчик звонил, сказал, что прилетит на Песах, чтобы вместе праздновать! Какой же он у нас умница, хоть и хроменький, но как много достиг, ученым стал… ох, что это я говорю? Прости! Это же мне сон приснился… я тут без тебя вздремнул… Совсем из ума выжил! Но сон был, как явь… Я, когда ты ушла, к окну подходил, был туман как молоко, и какая-то женщина мимо прошла, вся в черном. Посмотрела на меня, прямо сверкнула глазами… мне даже неприятно стало. И что-то мне спать захотелось, прилег и вздремнул, на минуточку всего. И этот сон приснился… Прости меня, прости…

Мара не обернулась. Она продолжала смотреть в окно на сияющую луну. «Может, и мне только сон приснился? Но не было ведь луны, точно не было. Только туман и плохая погода».

 

Моя дорогая...

или, страдания души

Я умер. Но я вернулся. Я видел свои похороны. Они мне не понравились. Хотя пришло много людей, и принесли много цветов. Было жалко Элен. Она так отчаянно рыдала. Всю косметику смыло. А может быть, на ее лице и не было косметики – по случаю траура по мне. Давид держался прилично. Он всегда умел взять себя в руки. Лучший друг последние десять лет. В тот незабываемый день, почти шесть лет назад, когда мы с Элен поженились, он был шафером на нашей свадьбе. А потом очень часто занимал Элен в своих спектаклях. Я не думаю, что Элен такая уж хорошая актриса, просто Давид хороший друг. Он режиссер, а жена его друга актриса, почему бы её не взять в спектакль, когда есть подходящая роль. Пожалуй, он и сделал из нее приличную актрису.

Хотя все женщины, по моему убеждению, склонны – одни более талантливо, другие менее – к притворству, я видел, что рыдания Элен искренни. Мы же с ней любили друг друга! И потом, она ведь не знала, что я её вижу ! Мы с ней такие убежденные материалисты! Но, оказалось, что истин на свете много, но ни одна недоказуема. Я был там, на своих похоронах. Я все видел. А меня никто. Глядя на Элен, я даже готов быть заплакать. Но моя душа плакать не умела. Или еще не научилась.

Конечно, Элен ничего подобного не ожидала. А разве я сам ожидал? Ну, сердце покалывало последний год. Дальше – больше, как шилом! Врачи ничего не находили. Разве – переутомление. Но я продолжал много работать – стоять во главе крупной фирмы и мало работать невозможно. А вечерами частенько выпивал. С сослуживцами в баре, но чаще дома, втроем – я, Элен и Давид. Или – Дуд, как мы его звали. Случалось, выпивали много. Они допоздна обсуждали новую пьесу, а я уже, как правило, дремал в кресле. Иногда им нужно было порепетировать, тогда мы почти не пили, только по рюмочке, и я удалялся в свой кабинет поработать с документами, а они оставались в гостиной. Когда до меня доносились слишком громкие выкрики, или театральные стоны Элен, я морщился – переигрывает! Но никогда не выходил и не делал своих – дилетантских – замечаний. Им лучше знать, как следует играть ту или иную сцену.

Только не надо считать меня лопухом! Я такой же ревнивый, как и все мужья. Как любящие мужья. Но здесь я не видел повода. Потому что слишком хорошо знаю их обоих. Не будет Элен рисковать. Своей обеспеченной жизнью со мной, возможностью красоваться на всевозможных приемах великолепными нарядами и драгоценностями – для нее я ничего не жалею. Не жалел. А Дуд – молодые, ха, эти режиссеры всегда «молодые» – не имеет больших денег, выпустил спектакль, получил свое, и зачастую вбухал почти все в новый проект, и снова на мели – обычное дело. Я как-то предложил себя в «спонсоры», но Дуд резко отказался.

-         Хотя ты мне и друг, – сказал он с гордо-самолюбивым выражением на

некрасивом, но чем-то привлекающем всех к нему лице (режиссеры – те же артисты. Яд лицедейства пропитывает их лица, манеры и всю их жизнь), – всё

равно твои деньги будут «чужие». Я не люблю «чужих» денег.

– Тогда женись на богатой, – засмеялся я, – и все деньги будут твои.

Так что циничные сомнения и беспочвенные рассуждения (я в этот момент отбрасывал наши взаимные с Элен чувства и незыблемую веру в мужскую дружбу) вовсе не одолевали мою голову. Один раз удосужился поразмышлять на эту тему, разложил ситуацию на составляющие и – всё. Больше об этом не думал. Элен достаточно умная женщина, чтобы не совершать глупостей. А Дуд безоговорочно и слишком давно предан мне. И я отбросил от себя эту тему и больше к ней не возвращался.

Конечно, жаль, что я умер. Столько еще было впереди – неосуществленного. Расширить фирму. Съездить с Элен в те страны, где мы еще не были. Даже была еще надежда на ребенка. После двух неудачных беременностей Элен еще надеялась. Хотя в последнее время уже об этом не говорила, но я то хорошо знаю свою жену. Когда она молчит, значит, чего-то ждет. И я тихонько ждал, вместе с ней. Хотя она и не догадывалась об этом. Элен сильно была увлечена ролью в новой пьесе. Роль была большая и очень выигрышная для нее – для ее внешности и ее вокальных данных – Элен неплохо поет, а в пьесе героиня то и дело напевает – между слезами, любовными клятвами и страстными поцелуями, – мне довелось увидеть кусочек репетиции, когда я заехал за ней в театр. Жаль, что я уже не увижу Элен в этой пьесе. Всего жаль. Себя. Элен. Не успевшего родиться нашего ребенка. И такая тоска после увиденных похорон охватила мою душу, тоска всё ныла и ныла, и душа моя не выдержала. Я опять вернулся – еще раз, последний. Очень хотелось – нестерпимо! – посмотреть на Элен. Утешить её мне не под силу, но дать хоть какой-то знак…

Я с печалью слонялся по пустой квартире, полюбовался своим портретом в траурной рамке на письменном столе в своем кабинете. Вспомнил, что я оставил в ящике стола страховку в солидной сумме на имя Элен. Интересно, она уже нашла её? Я не успел (или не захотел) сказать ей об этой страховке. Ей еще причитался пай из моей фирмы – очень приличный пай, можно жить безбедно и долго не беспокоиться о будущем. Как неожиданно я умер, сумеет ли она во всем этом разобраться – совершенно ничего не понимающая в финансах женщина. Если только Дуд ей в этом не поможет. Должен помочь.

Наконец, я услышал шум и увидел из полуоткрытой двери кабинета её – Элен! Мою Элен! Какая же она красивая! – с болью отдалось во мне. Как идет к её нежному лицу и синим глазам этот изысканный светло-голубой наряд, что я купил ей… Синяя шляпка с белым цветком – я не помню её… Шляпка – после меня. Какой приятный голос у Элен. Я всегда любил её голос… О чем это она беспокоится?.. Дуд ей что-то говорит, успокаивает… Но я его не слышу, я слушаю только её любимый голос…

-         Да, страховка хорошая… даже очень. Он не знал , что я знаюо

страховке… Пай в фирме должны выплатить… Правда, они очень недовольны, говорят о каких-то вещах, в которых я ничего не понимаю, каких-то сложностях… но я уже наняла адвоката… Да-да, ты совершенно прав… Конечно, адвоката, которого ты посоветовал!

Молодец, Элен! Не растерялась. Даже не ожидал. Ну не в слезах же ей все время утопать. Дуд тоже молодец, помогает. Теперь я могу успокоиться. Хотя все равно больно. Что ей, такой непрактичной и неприспособленной, приходится всем этим заниматься. Надо же было мне так нелепо, так вдруг умереть, почему судьба оказалась немилостива к нам обоим… Но, оказывается, она знала о страховке… Наверное, как-то забыл запереть ящик… Женщины так любопытны.

Дверь вдруг закрылась. Кто-то из них закрыл её. А мне хотелось, чтобы она вошла в кабинет, я бы посмотрел на нее совсем близко, может быть, почувствовал бы запах её духов… Если душа чувствует запахи…

Мне слышно было позвякивание бокалов, даже шуршание ледяных кубиков – когда их достают из стеклянной вазочки серебряной ложечкой, они всегда издают ледяные прозрачные звуки…

– За успех! – сказал Дуд.

– За успех! – повторила Элен.

Новая пьеса. Наверное, скоро премьера. Я бы мог быть сейчас с ними и тоже выпить за успех. Потом Дуд ушел бы, а мы остались вдвоем… Далеко не всегда он задерживался допоздна, и мы оставались и любили друг друга…

Я отвлекся от звуков в гостиной. Моя душа пребывала некоторое время в прошлом, которое было таким замечательным, таким неповторимым теперь для меня…

Из гостиной доносился смех, звуки поцелуев – слишком громкие звуки – такие издают, когда репетируя, чмокают воздух… страстные вскрики, постанывания… Элен всегда на репетициях переигрывает.

-         Это прекрасно! Ты очаровательна… – донесся глухой голос Дуда.

Наверное, держит возле губ бокал. Как бы мне хотелось, чтобы дверь снова открылась, и я увидел Элен…

-         Нет, дорогая, не сегодня… Я должен вернуться в театр. Завтра у меня

свободный день, и вечер и…

Дальше я не расслышал. Было тихо. Потом я снова услышал голос Дуда.

-         Ты мне так и не рассказала, как все-таки это… случилось. Как-будто все

еще чего-то боишься…

-         Завтра, завтра расскажу.

-         Нет, сегодня. У меня есть немного времени. И, потом, ведь это я тебе…

Ты сама бы никогда не решилась…

-         Ну… я так всё и делала… Вместо тех таблеток, что прописал врач, я

давала другие… они ухудшают сердечную деятельность… Ах, я не желаю об этом говорить! Если хочешь знать, мне его жаль…

Где-то со стуком распахнулось окно, и моя дверь от сквозняка тоже открылась настежь. Я увидел, как Элен подбежала к окну и закрыла его. Вернулась и подошла к Дуду… очень близко…

-         Завтра… – шепнула она. И вскрикнула: – Что это??

Я прошел между ними и понял по их лицам, что их обдало холодом. Я сам чувствовал вокруг себя ледяной холод.

-         У ВАС НЕ БУДЕТ ЗАВТРА , – шепнул я. Кажется, мой неслышный

шепот показался им громовым раскатом. Окно снова распахнулось, и я ушел в него. Некоторое время смотрел снаружи – на перевернутое лицо Элен, любимое и дорогое, на побледневшего Дуда. Жаль, что душа не может ненавидеть. Она может только страдать. А мстить?.. Это тоже ей не дано?.. Не убий.

Дуд вышел на улицу и направился к своей машине. Мои минуты здесь истекали… Дуд сел в машину. Завел её. Как обычно, не пристегнулся. Тронулся с места. Разогнался… Вдруг лобовое стекло застлало смутной дымкой… Он протер рукой глаза… Слишком большая была уже скорость. Его машина на полном ходу резко вильнула и врезалась в бетонный столб у тротуара. От удара Дуд вылетел вперед через лопнувшее со звоном стекло и распластался на асфальте. Прежде чем отключиться, он увидел туманное облако перед собой…

-         ПРИСТЕГИВАТЬСЯ НАДО, – услышал он. Сколько раз я говорил

ему эти слова…

Элен стояла в гостиной перед большим зеркалом в красивой дорогой раме. Это зеркало мы выбирали вместе… Ей оно тогда очень понравилось, «перед таким зеркалом хорошо репетировать», – сказала она. Я смотрел на неё. Элен была прекрасна. Элен было две – другая в зеркале. Элен по эту сторону плакала, в зеркале – нет. Такое это было зеркало – в нем даже морщинок не было видно. За это Элен его и полюбила. Истекала моя последняя минута… Больше я не увижу Элен. Моя дорогая Элен…

Элен вскрикнула и отшатнулась – зеркало, как от невидимого удара, громко треснуло, зазмеились от центра трещины… Что-то, невидимое и почти неощутимое пролетело мимо её испуганных глаз.

– НИЧЕГО… - услышала она, – КУПИШЬ ДРУГОЕ… СТРАХОВКА БОЛЬШАЯ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…

-         Я тоже тебя люблю! – закричала Элен. – Я очень жалею…

Она потеряла сознание и упала на пол под разбитым зеркалом. Но я уже

был далеко и не увидел ее уже никогда. Душа видит то, что хочет видеть. Собственно, я всегда видел то, что хотел видеть.

Я умер. Теперь окончательно. Душа, если очень захочет, оказывается, тоже умирает. Так что я не встречусь с Элен больше НИКОГДА.

 

Свеча

В антикварном магазинчике, куда они зашли спрятаться от сильного дождя, на полках стояло множество статуэток, шкатулок и других любопытных вещиц.

Её взгляд упал на свечу в замысловатом серебряном подсвечнике. Свеча горела ровным голубоватым пламенем, и она почему-то не могла отвести глаз от огненного язычка. Продавец показался ей странным – маленький и худой, с узким лицом, на котором, казалось, едва помещались и поэтому теснились к длинному хрящеватому носу грустные черные глаза под нависшими мохнатыми бровями. Глаза скользнули по вошедшей паре. Ей почудилось, что продавец едва заметно усмехнулся, однако его лицо ничего определенного не выражало, он вдруг пронзительно глянул на нее. Ей очень захотелось купить свечу. Она уже не могла уйти без этой свечи и беспомощно взглянула на своего спутника. Тот только пожал плечами, мол, как хочешь.

– А она… дорогая? – спросила она со страхом, но и с тайной надеждой, что у нее, да и у спутника не найдется столько денег.

– Нет, не очень. – Он назвал сумму. Она открыла кошелек – именно столько там и было. Продавец положил подсвечник со свечой в черную глянцевую коробку и сказал, глядя грустными глазами:

– Свеча погаснет, если вы умрете от неизлечимой болезни… или сами захотите умереть. А если с вами что-нибудь случится… я имею в виду насильственную смерть, то она будет гореть… для него.

Он умолк и больше ничего не добавил. Она не очень поняла последнюю фразу, спутник опять пожал плечами, и они ушли, сразу за порогом забыв о чуднОм продавце и его странных словах.

Случилось так, что ее спутник, ставший через некоторое время ее мужем, прожив с ней семь лет, убил ее. Убил совсем нечаянно, в пылу ссоры. Он безумно ревновал ее, потому что она была очень красива, и только в этом была ее вина – нельзя быть слишком красивой и ходить, привлекая к себе все взоры. Всё, что слишком – опасно.

Он всего лишь запустил в нее пепельницей, тяжелой пепельницей, выточенной из благородного камня – яшмы.

Она упала с разбитой головой. Было совсем немного крови на голубом ковре.

Он испугался, засуетился, но помочь ей было уже нельзя. Он сел в кресло и растерянно огляделся. Надо обставить всё так, что она сама упала и ударилась головой… вот об этот столик, – подумал он. На высоком черном овальном столике с резными ножками горела свеча в серебряном подсвечнике. Она горела здесь всегда, и он привык и не замечал ее. А теперь заметил. Смутное воспоминание всплыло в мозгу. Свеча! Она умерла, и свеча должна была погаснуть. Так сказал тот неприятный тип в магазине, – его лица он уже не мог вспомнить. Тот тип сказал еще что-то… Вот! – он еще сказал про «насильственную смерть»…

Он подошел к столику и стал дуть на свечу. Голубоватое пламя лишь слегка поколебалось.

Он стал дуть сильнее – она горела. Он принес кувшин с водой и вылил на язычок пламени. Оно заметалось, зашипело, приникло, но тут же воспрянуло и опять горело ровно и ярко. Он понял, что ему никогда не загасить эту свечу. Явится продавец и укажет на свечу пальцем, а потом тем же пальцем на него. Почему он решил, что продавец явится – он не понимал, просто знал это. Теперь он отчетливо вспомнил лицо продавца… А ведь в этом странном лице было что-то… когда-то хорошо знакомое – он только сейчас понял это. Много лет назад, еще в юности, у него был друг… Он предал его, в результате друг оказался опозоренным и застрелился…

Он пошел в свой кабинет и достал из ящика пистолет… Заглянул в пустое черное дуло. Оно манило, оно затягивало, оно было избавлением от ее смерти, от свечи, от тягостных воспоминаний. Оно обещало всё это…

Пламя свечи при звуке выстрела вздрогнуло и погасло.

 

Назад в прошлое

или злая сила любви

«Краса ее заманит

Тебя в пучину вод,

Взгляд сладко одурманит,

Напев с ума сведет.

От песен и от взгляда

Спеши уплыть скорей,

Спастись от водопада

Златых ее кудрей».

( старинная баллада )

Героиня моего рассказа… Ну почему именно героиня? Никакого подвига ни разу не совершала, жизнью своей ни ради кого не рисковала, но непременно автор должен назвать (обозвать) свой персонаж героем, и этим придать ему изначально некий возвышенный статус, хотя представленный миру образ чаще всего ничего достойного или необычного в себе не содержит, и подвига не сделал, а если что-то такое и сделал, то отнюдь не то, за что его можно причислить к лицам героическим. Так что лучше сразу назвать свою героиню… назову ее Лора – вполне современное имя и даже красивое. Но на самом деле ее звали Лорелея – так звучит еще красивее. Но ее и вправду так звали. Муж – когда он еще пребывал в действительных мужьях и даже был еще временами приятен и не был еще задвинут в угол, в те времена она еще пела ему свои любимые песни, называл Лорой и Лорочкой. Любовник… ну, любимый мужчина – в интимные минуты, шепотом и с придыханиями Лелечкой, а в обычные полным именем – Лорелея, очень ему нравилось ее полное имя, но в страстную минуточку оно звучало бы слишком длинно, пока выговоришь, может и пыл пропасть. Ну и автор уже к своему персонажу прикипел, неизвестно пока за что, может, за красивое пение, и будет также называть ее полным красивым именем, за исключением тех самых тайных мгновений ее жизни, о которых хочешь – не хочешь, придется рассказывать, и называть ее соответственно то Лорой, то Лелечкой, автор ведь любить своих героев… то есть, персонажей, обязан, какие бы они ни вышли из-под его пера. Без любви ничего не выйдет, сколько угодно царапай пером или барабань по клавишам.

Итак, она звалась Лорелеей. И вполне соответствовала своему имени. Волосы пышные и белокурые, фигура не то что тонкая, как любят писать в романах, но даже преизящная, глаза большие и… голубые, разумеется – у блондинок редко бывают иные глаза, и вообще тут набор невелик: голубые, сероголубые, светлоголубые… карие тоже бывают, но редко. Голубой ген, он силен на самом деле, хотя многие полагают иначе и, хотя родитель её и был кареглаз, с сильным коричневым геном, но родительница нашей героини приложила усилия и родила себе дочку с глазами и с лицом один в один в себя. Оттого и безумно любила. А от сильной любви дети почему-то спешат скорее удалиться подальше, чтоб не давило на сердце, на темечко, и на другие тонкие органы. Поэтому Лорелея рано вышла замуж – из дома, из дома! – и мужа себе нашла вполне достойного, достаточно хорошего роста и собой симпатичного, работящего и усердного лабораторного химика, да не просто химика, а завлабораторией, и уверенного в том, что вот-вот ступит он на ступеньку повыше – начальником всего отдела. Очень долго он на нее ступал, но так и не ступил, и уже не ступит – годы те прошли-улетели, когда карьеру делают и шагают – взлетают по ступенькам. И всё вверх, конечно, вверх, но муж все же оказался не орел, или недооценили (как он был уверен), и в результате многих и многолетних и разнообразных усилий (вплоть до распития «Наполеона» и «Мартеля» с сильными и полусильными мира) не только не взошел повыше, а и… несколько, но чувствительно для престижа и кармана спустился, уж не знаю, на сколько ступенек. Чем сильно разочаровал Лорелею. По сути, разочаровал он ее давно, когда – ей уже точно и не помнилось. Может, тогда, когда ей так хотелось родить себе сына, а родилась дочка, притом вся в отца оказалась, и круглым лицом с маленьким подбородком, и тяжелой неуклюжей походкой, и коричневыми глазами. А может, тогда, когда она впервые Георгия встретила, на вечеринке у сослуживицы, и мгновенно влюбилась, и он тоже, хотя сослуживица чуть ей голубые глаза в прихожей не выцарапала и белокурую копну волос, старательно взбитую и налаченную тремя слоями, мгновенно превратила в разоренное птичье гнездо. Лорелея ведь не знала о ее чувствах, хотя все в их конторе знали, а она вот нет, разве так не может быть, работой она всегда, почти всегда слишком занята, и в курилку не ходит, потому что не курит, и в фотки интимные, показываемые вроде тайком, но по очереди, не смотрит. И потом… он ее, как в первый раз встали из-за стола, сразу пригласил на танец, он ее сразу заметил и выделил, а на сослуживицу и не глядел, зато Лорелея видела, как та сверлит его спину злыми глазами, хотя не предвидела еще таких тяжких последствий для своего налаженного внешнего вида. И вот, в ту самую первую минуту, чувствуя на себе, на талии, новые мужские руки, собственный супруг – не поднявшийся к тому моменту на желанную ступеньку, но и не скинутый еще вниз – и был отставлен в сторону, и уже насовсем, ну не считать же те моменты, что иногда и только по его великой просьбе, можно даже сказать, мольбе, происходили в их спальне – чем-то существенным, могущим хоть на йоту изменить ее чувства к Георгию. Муж – и любимый мужчина для Лорелеи существа разные, понятно, что и разное к ним отношение. Чтобы скрасить свой домашний «быт», Лорелея решила украсить пустые стены. Повесить ковер? Это давно не модно, модно вешать на стены картины и фотографии своей семьи в рамочках. Лорелея повесила в спальне, а после и в гостиной несколько картин – на вернисаже купила, и весьма даже недорого, пейзажи морские, красивые, засмотришься, она вообще море любила. Вот фотографии развешивать ни к чему, в них всегда время прошедшее. А оно ее и так мучит часто, тревожит, царапает своей прошедшестью и невозвратностью. Чем дальше назад отодвигается, тем больше царапает. И не конкретностью какой, а именно что расплывчатостью, не поймешь, не уловишь, что за картинка там неразборчивая едва проглядывается… Одну из картинок Лорелея смутно, всегда уже на грани сна, на стыке сознания и бессознательности видит четче, и почти знает, почти понимает, что там , но явственно об этом ни думать, ни помыслить хоть на миг, совсем не хочет. Ну, мало ли что там было, так это давно прошло.

Однажды приснилось… почти четко. Лорелея вся потная, с рвущимся к горлу сердцем, рывком села среди ночи на кровати. Ну было это, случилось, так у многих было, и лоб мокрый, и боль тянущая, и все такое, и что теперь, во сне терзаться? Было-то давно-о-о. Плата за счастье. Лорелея упала в подушку и опять, притом мгновенно, уснула. Теперь сон пришел поначалу хороший, море тихое, гладенькое, под солнцем искрится… а она в нем вдруг тонуть начинает, в голове помутнение, глаза красным заволокло, и голос в ухо шепчет, мол, давай, иди в глубину, и не возвращайся, проверь, узнай, каково это не жить . Голос стих, вода в уши заплеснулась, шумит… и уж голову совсем накрыло… но чьи-то руки тащат ее наверх, вытаскивают… и она знает, чьи это руки. А потом снова вернулся хороший сон, под самое утро – волна теплая, соленая, солнце слепит, и он, её любимый, купается в высоких волнах, уже далеко заплыл, хочет Лорелея крикнуть, позвать, а голоса нет… Лорелея вздрогнула во сне и проснулась. Сколько лет она не была на море, хотя всегда хочется. Поехать бы с Георгием… Пусть он своей половине толстопятой наплетет что-нибудь, симпозиум-мапозиум… Лорелея чуть задремала, совсем немножко, оказалось – уснула накрепко и подскочила от трезвона будильника, чтоб его! Она встала, позевывая, тело отчего-то ломило, словно ночью она тяжести таскала, сна своего она не помнила, ни первого, ни второго. Смутное что-то и занудно-тяжелое, наверно, одеяло толстое на грудь давило. А потом… да, утром море снилось, точно море, сверкало, аж в глазах резало.

Лорелея улыбнулась себе в зеркале… красивая, несмотря ни на что. В смысле, несмотря на свои сорок плюс… Почти нет морщин… слово какое противное. А продается ведь «Крем от морщин», так и написано на коробочке. Как-то мужчина на ее глазах покупал такой крем, причем, с продавщицей советовался. Значит, принесет он этот крем своей жене… ха-ха, может и подруге, пользуйся, мол, уничтожь свои морщины. Бегемоты толстокожие. Ни один в женщинах ни черта не понимает. А потом женщины мстят, а они недоумевают – за что? Сколько угождал, крем от морщин покупал, налево почти не ходил, а она… А сейчас мужчины вокруг как с цепи сорвались. Вот именно – с цепи. Брачной. Чем выше поднимается по ступеньками, тем большая вероятность, что поменяет старую жену на молоденькую. Идет тотальная смена жен. Политики, писатели, артисты – все с новенькими женами. Абсолютно ясно, почему. Им тоже страшно стареть, еще страшнее, чем женщинам. Вот они и находят себе новеньких, гладеньких, чтобы как вампиры, напиться молодости и здоровья, потенцию убывающую восполнить. Не зря ведь восточные ханы обкладывали себя в постели юными девами, знали, чем себя омолаживать.

Георгий тоже уже не тот, что прежде… нет, не холоден, хотя, конечно, не как раньше… красив и импозантен по-прежнему, но живот вырос, и лысина на макушке… Мужики все равно всегда будут моложе, потому что их к молодости тянет. Они никогда не будут смешны, пока совсем не превратятся в стариков, а женщины… Недавно ей соседка – моложавая и сильно за собой следящая Белла сказала… Посиделки у них были, на кухне, просто так, без повода, почирикать о жизни, не в первый раз… Белла постарше года на три-четыре, всего-то, и вдруг такие речи… подобного Лорелея в своей жизни не слышала. «Да я мечтаю об одном – скорее состариться! Чувствую, что зависла где-то между – не молода, но еще и не старушка. Самый противный возраст. Переходный. Не поймешь, чего ты хочешь, или уже пора ничего не хотеть. Надоело бороться, хочется перестать краситься, отпустить седину, забрать волосы в хвостик, выбросить все эти дорогие кремы, толку от них ноль, купить туфли без каблуков… Перестать ограничивать себя и наесться наконец пирожных со взбитыми сливками… ах! И не думать, выгляжу ли я сегодня хорошо, или так себе. Не ждать комплиментов: ну, ты сегодня прямо помолодела, что ты делаешь со своим лицом? Ничего не делаю, потому что боюсь. Хотела «ботокс» сделать, но подумала, что через полгода снова надо колоться, потом еще, и еще… так и подсядешь, а если денег не будет? – лицо сразу обвалится. Нет, лучше скорей туда, в старость, в золотой, хо-хо! – возраст, где все переживания отпадут сами собой!». Лорелее тогда вспомнилось… Ехала она в автобусе, что редко случалось, но машина в ремонте была, через проход сидела компания из четырех женщин. Тех, которых прямо называют старушками. Нарядные все, веселые, щебетали, по смыслу щебета понятно было – в гости едут. И Лорелея ощутила, что им завидует. Они уже не разглядывают в зеркале свои морщины и не считают их – все уже рассмотрено и пересчитано, и теперь они не беспокоятся о том, как выглядит лицо или шея, и что о них подумают и что скажут, они свободны! Они старые и поэтому свободны. Лорелее тогда так захотелось сразу, в одно мгновение, перейти к ним, в их возраст, а не двигаться туда мелкими ежедневными шагами, а вот сразу бы… перескочить и успокоиться, перестать переживать. Но это минутное было, не желание даже, а так… мимолетное.

Старушки забылись. И вспомнились только при том разговоре с Беллой. Нет, у нее не такой еще плохой возраст. Она выглядит прекрасно! Иначе Георгий ушел бы. К другой, молодой. Вот родить уже нельзя, поздновато, да и зачем? Она свое женское назначение выполнила. Родила и вырастила дочь, Верочка жива-здорова, и муж есть, и квартиру недавно купили, живут в покое и достатке. Именно, что в покое. И в тишине. Детей нет, потому и тихо. А Верочке тридцать на носу. Но всё же это их проблемы, не ее. Говорят, Бог наказывает детей за грехи родителей… Да ладно, кто такой этот «бог», его никто не видел, ученые пишут, что это разум такой, коллективный, и он всё увеличивается, увеличивается, потому что люди ведь умирают… Ну, а на живых этот разум влиять не может, ясное дело. Собирается и собирается… где-то там… наверху, где же еще, и неизвестно, для чего собирается, а нам что от этого, ровно ничего не прибавится и не убавится. Хотя, кто знает… может, он влияет на людей как-то, только люди не осознают…

Да-а… если бы это «разум» существовал на самом деле, может ей удалось бы выпросить у него… всего ничего, только вернуться назад, на минуточку. Нет, не на минуточку, а на какое-то время. Чтобы снова почувствовать себя молодой, свежей, еще незамужней… ха, она бы тогда себе другого мужа выбрала, точно, да и вообще не торопилась бы, что хорошего в замужестве, только поначалу интересно, а потом скукота. Хорошо бы в детство попасть на несколько годиков, там полная беззаботность… или на собственную свадьбу, когда так весело было, и платье как белая пена, всё в кружевах… кругом цветы, цветы… Да, как здорово было бы попасть в хорошее, незамутненное времечко, порадоваться, напитаться тем молодым счастьем, или детством, когда все прекрасно и весело, и знать не знаешь, что впереди будет… но еще лучше попасть туда… где берег, на горячий песок, снова, на минуточку, увидеть радужные капельки на мокрой гладкой коже…

Лорелея сидела в кухне с чашкой кофе, уже и пар над ней не дымился, и бутерброд из тостера остыл и присох, а ей уж ничего не хотелось. Надо на работу ехать, тексты чужие вычитывать и править, к двенадцати должно все быть готово для вечернего выпуска газеты. Если бы жизнь свою можно было так же вычитать с самого начала и править – в том месте, где захочется. Вот уж мужа она точно бы «поправила», и чего ей вдруг на свою свадьбу захотелось попасть, да провались она, эта свадьба, вместе с тем, что за ней последовало… ребенок, заботы, измены… И что осталось? Вот эти крошки на пластиковой скатерти и лужица пролитого кофе, никогда ведь за собой не уберет, сволочь, некогда ему. А чего некогда, это раньше он был каким-никаким начальником, а теперь… тьфу! – мелочь такая, стыдно кому признаться. А всё спешит, трепыхается, на что-то надеется. Ночью приставал… и тут неймется – Лорочка моя! Конечно, не просто она уступила, еще чего! Поклялся, что машину ей сменит на новую, прямо на днях! Пусть только попробует не сменить, уж позор на такой рухляди ездить, вот сегодня в последний раз! Ну, до конца недели. И не ее дело, кредит-не кредит, как хочет, его забота. Когда-то своим любовницам сережки-бусики дорогие покупал, в ресторанчики водил, теперь пусть платит по полной за утехи, но не им – где они, молоденькие потаскушки, ау! – теперь пусть законной жене. За все, говорят, платить надо.

Лорелея приободрилась, заглотнула быстренько остывший кофе и пошла собираться на службу. Напевая – она любила петь и пела неплохо, – модный, уже с неделю в ушах застрявший нехитрый попсовый мотивчик, одеваясь в легкое платье – тепло, наконец, пришло! – она думала о вечернем свидании с Георгием, у него дома, конечно, прямиком возле его работы. Толстопятая отправилась на десятидневный отдых в Турцию – устала, притомилась бедная хозяйка кафетерия, деньжат у нее не то чтобы немерено, но есть, однако Георгия ее доходы не касаются, он и сам имеет немало при владении солидной турфирмой. Доходы у них раздельные, а кровать как? До сих пор Лорелея ничего об этой стороне не знает, сначала и довольно долго не интересовалась, а попробовала как-то вызнать, да Георгий вопрос пресек, сказал коротко «не лезь». «Везде успеваешь?» – попыталась съехидничать Лорелея, но вышло ей это боком, Георгий разозлился и они не пошли, как собирались, в хороший ресторан, а потом на квартирку, которую он тогда снял – надоели номера в отелях, всегда разные и в то же время одинаковые как близнецы, никакого уюта. Вместо всего этого они крупно рассорились. Лорелея даже испугалась – не насовсем бы, но Георгий позвонил через три дня как ни в чем не бывало, и на какую-то презентацию позвал, чего там презентовали, уж не упомнить, но было весело и необыкновенно вкусно, а после презентации в квартирку, конечно, и там уже Георгий распинался, только постанывал, Лелечка да Лелечка… Куда он денется, подумала тогда Лорелея, у них все прочно, не так легко разорвать. Еще решила: нет у него с толстопятой ничего, наверно и спальни давно раздельны. Может, так давно, как у них с Георгием роман начался, не настолько он силен, чтобы на двух бабах валяться. А теперь тем более. Возраст мужской у него на излете, век мужчины тоже короток, просто по иному, чем женский.

Иногда Лорелея задумывалась: а зачем ей Георгий, нужен ли? Или всего лишь привычка, чтоб уж шло, как заведено столько лет: свидания, цветочки у него в руке при встречах – не всегда, но бывает, и тем приятнее этот момент, когда она видит букет, и квартирка уютная, и приятно, что денег он не жалеет снимать ее, чтобы раз в неделю, а то и реже им встретиться, а в другие дни квартирка пустует. И вообще, без Георгия скучно стало бы. Как жить без мужской любви? Если бы не Георгий, она бы с мужем совсем рассталась, не стала бы терпеть эту постылую нудятину. А так, ну и черт с ним, у нее есть своя жизнь, да и ему порой чуть перепадает от супруги – чтобы вовсе не зачах, и не думалось ему, что она в других местах и другим обходится, имеет свое независимое женское счастье и удовольствие…

И всем Лорелея была бы довольна, если бы не точило нечто время от времени, внутри, то ли там, где говорят, душа находится, то ли в голове, или возле сердца, или в середке, под ложечкой, нельзя понять… сидит там червячок вредный и скользкий, и вертится, и щекочет, и подкусывает, покоя не дает. Когда возле сердца, то сжимается оно, и стучит неровно, и тягостно становится, когда в голове, то мысли странные, беспокойные… Одна мысль на самом деле, и одно желание. Вернуться. На час, на день, ну на сколько нибудь, чтобы пережить опять ту любовь, ту страсть, чтоб накрыло снова пылкой безумной волной, которая обрушилась на нее только однажды, раз в жизни. Как обрушивает на берег безудержную волну море. Возле которого всё и случилось. И ни о чем она не жалеет. Значит, так судьбе было угодно. Или тому «разуму», что где-то там, наверху… Так почему бы этому уму-разуму не вернуть ее туда, на минуточку…

Но есть вещи невозможные.

Как-то вечером Лорелея прогуливалась в скверике неподалеку от дома со своей собачкой Орхидеей. Кто-то из друзей Георгия привез собачку из Питера и подарил ему на день рождения, присовокупив родословную и сопроводительный рассказ о том, что собачку зовут Тяпой, и что она редкой, новой породы под названием «петербургская орхидея», и что обращаться с нею надо очень бережно и аккуратно. Длинношерстная шатенка, с круглыми блестящими пуговицами глаз, с бородкой и усами, размером не более тридцати сантиметров – она выглядела очень забавно. Друг явно отвалил за собачку немалую сумму, и позже проговорился, что эта малютка покусала жену, и потому после скандала он был вынужден… и надеется на хороший уход и прочее…

Малютка покусала и толстопятую. Георгий предложил Лорелее принять Орхидею на жительство, она согласилсь и ни разу не пожалела. Она и переименовала ее, что это за «Тяпа», тяпка, что ли? – не подходит такой принцессе нисколько. Лорелея очень дорожила Орхидеей, но не за породу, а за отношение. Это четырехлапое смешное существо преданно любило хозяйку, ревновало ко всем заходящим в дом и тявкало на них, не осмеливаясь на глазах у хозяйки прямо выразить свое неприятие – то есть, укусить. Из всех приходящих Орхидея признавала только соседку Беллу, чем та сильно гордилась. «Собака, хоть и маленькая, чует, где хороший человек». Белла не забывала угостить Орхидею крошечным пирожным, специально их покупала в кондитерской. «Вот за это она тебя и признает», – подшучивала Лорелея.

Орхидея обожала прогулки со своей хозяйкой, гордо, с независимым видом вышагивала рядом на поводке, принципиально не обращая никакого внимания на стремящихся к знакомству кобелей, чем удивляла Лорелею. Георгий этот странный факт разъяснил: толстопятая устроила ей маленькую операцию-стерилизацию, очевидно, в отместку за покусанную ногу. Получив за это «противоправное», как выразился Георгий, действие нагоняй от мужа, толстопятая огрызнулась: «Почему у этой кусачей дряни должны быть детки, когда не у всех людей они есть!», – имея, конечно, ввиду, в первую очередь, себя.

«Зато ты теперь свободна от беременностей», – смеясь, как-то сказала Лорелея, и ласково погладила собачку, за это Орхидея лизнула ее в нос.

…Лорелея присела на скамейку, на которой сидела обычно, если было свободно. Орхидея устроилась рядышком, наблюдая блестящими коричневыми глазами за веселой собачьей возней и игрой в догонялки тех, кого хозяева отпустили с поводков на волю. Иногда ее бородка и усы возбужденно подергивались, но слезть со скамьи она даже не делала попыток, очевидно, сознавая, что при ее породе и при ее безразлично-высокомерном отношении к этим беснующимся малопородным шавкам нет никакого резона волноваться всерьез.

Гораздо более неспокойна была отчего-то ее хозяйка. Последнее время она часто задумывалась. Слишком часто. А когда много думаешь, и всё об одном, то откуда взяться душевному спокойствию? Лорелея думала о том, почему она никого не любит. Сейчас не любит, или уже давно? Странные мысли для женщины. Может, для любой другой они странные, но не для Лорелеи. На нее часто находили некие, необъяснимые обыкновенному человеку, странности. Например, она стала даже думать, что не приносит никому счастья. Вряд ли какая женщина станет так о себе думать. Все женщины полагают, что осчастливливают всякого, на кого упадет их избирательный взор. Конечно, Лорелея тоже так считала, особенно в прежние времена, в ранней юности, да и позже, в нахлынувшей зрелой молодости. Но теперь пришло, подступило вкрадчиво время, когда призывно взирать уже не тянет, и настоящее мало чем радует. Лерелея страдала, когда погружалась, против воли сопротивляющегося сознания, в дни давно прошедшие, и страдала, находясь в дне нынешнем. В дне нынешнем присутствовали муж, неудавшийся карьерист, и Георгий, стареющий и лысеющий на глазах любовник. За обоих Лорелея цеплялась, оба были зачем-то необходимы. В дне прошлом… там всё было ужасно. Сначала замечательно, а потом ужасно. И в ту половину, где замечательно, Лорелею невыносимо тянуло. В последнее время с такой силой, что она иногда столбенела, бросала всё, чем занималась и застывала в болезненном ступоре. Это было похоже на психический припадок. Или на волну невыносимого счастья, накрывающую с головой. Но счастья недоступного никоим образом.

Ну так… отправим же нашу Лорелею туда, куда ей так хочется попасть, куда она так стремится… то есть, назад в прошлое. Но вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное, вроде «назад в будущее». У нас же не кино, у нас жизнь.

***

… Лорелея вдруг ощутила, что скамейка закачалась, будто на волнах, и стала из-под нее уплывать… Она испуганно схватила Орхидею и прижала к себе, та тонко тявкнула. Землетрясений в их области никогда не случалось. Лорелея зажмурила в страхе глаза. Когда открыла, всё вокруг было тихо, спокойно. Горячий песок и жгучее солнце грели вытянутые ноги, а плечи и спину прикрывал сверху большой полосатый зонт. Никита пытался искупать в море маленькую собачку, но она брыкалась и стремилась выскочить из его рук. Он принес ее, мокрую и жалобно скулящую, и кинул на большое расстеленное полотенце. «Не хочет купаться твоя Хризантема, или как там ее зовут…». «Ор… Орхидея», – с запинкой произнесла она. «Ну и имечко ты выбрала! В словаре цветов что ли, нашла?», – засмеялся Никита и улегся рядом, холодя мокрым бедром ей ногу. «Слушай, Лорка, а где ты ее вообще взяла? Сначала ведь у тебя никакой собаки не было. Да вчера еще не было!». Лорелея пожала плечами, провела медленно ладонью по спине Никиты, прижалась к влажной коже губами… «Пойду, искупнусь», – она пробежала по обжигающему песку, высоко вскидывая ноги, и бросилась в воду. Собачка кинулась вслед и храбро поплыла за ней. Но быстро стала тонуть, однако упорно не хотела повернуть обратно… а Лорелея плыла вперед, разбрасывая в стороны руки и отфыркиваясь от соленой волны. Когда устала плавать и вернулась на берег, Никита лежал навзничь, прикрыв голову широкополой белой шляпой, Лорелея слегка толкнула его босой ногой, он сбросил шляпу и сел. «А где же…» – Лорелея осматривала усеянный телами пляж. Никита поднялся, тоже огляделся вокруг. «Убежала, – хмыкнул он, – другую хозяйку нашла». «Не может быть… мы с ней так подружились… – Лорелея, склонив голову набок, отжимала руками густые светлые волосы, капли воды стекали на песок и утопали в нем мокрыми дырочками. – А она, случайно, не побежала за мной?». «Она ж воды боится!», – сказал Никита, глядя на прозрачные капельки на полуоткрытой груди подруги. Она перехватила его жадный взгляд, потянулась вперед… Они свалились на полотенце, долго обнимались и целовались. Потом подхватили свои вещички и побежали, совсем недалеко – в старый, снятый задешево щелястый сарайчик в пяти минутах бега, с маленьким окошком, большой широкой никелированной кроватью и красующимся на столе в стеклянной банке громадным букетом белых лилий. Воздух в сарайчике густо насыщен запахом цветов и любовью двух горячих от впитанного солнца молодых тел.

Собачку уже в сумерках нашел на берегу, почти бездыханную, какой-то дядька, он с полчаса возился с ней, массировал, поворачивал и, в конце концов, оставил свои усилия и ушел. Через недолгое время она зачихала, со вздохами поднялась на дрожащие тонкие ножки и, волоча по песку концы мокрых свалявшихся прядей, поплелась в одном ей известном направлении.

Но все ведь кончается, как быстро вянут и сворачиваются лепестки лилий, так и страсть убегает… в другие края, к другим душам, к другим телам, любовно купает их в других волнах. И признание явилось некстати – страсть еще не совсем ушла, только направилась ветреным прохладным утром, не спеша, к щербатому порожку, и после слов: «ты представляешь… кажется, я попалась…», – вздохнув грустно, через порожек перескочила. Поднявшийся ветер швырнул в открытое окошко изрядную горсть песка, видно, начинался шторм, увядшие головки лилий жалко поникли, хотя были сорваны в саду еще только вчера.

– Ну милая, ну, дорогая, разве я в чем-то виноват?.. Вот, сама говоришь, что нет, не виноват. А вообще, Лорка… я не говорил тебе… Женат я. Двое детей у нас… Что ты удивляешься? Рано женился. А разве ты не замужем? Нет? Не расстраивайся, всё ведь поправимо еще…

– Что ты имеешь ввиду? – жалко спросила Лорелея, завязывая поясок пестрого халатика и ища в его глазах искорку вчерашнего обожания.

– Милая, будет у тебя еще всё – и дети, и муж. В другой раз, понимаешь, не сейчас.

«Не сейча-а-ас», – пропела шепотом Лорелея.

По утрам люди легче расстаются. Постель застелена. Хочется позавтракать, да еще нужно глянуть, высохли ли во дворе выстиранные вечером его рубашка и шорты, взгляд между тем блуждает от полочки с бритвенными принадлежностями до брошенного небрежно на спинку стула легкого светлосерого пиджака, минуя в голубых цветочках сарафанчик, так же небрежно кинутый на кровать, и сверху нежнорозовые трусики, и останавливается на скукожившейся под столом красной дорожной сумке… Он возьмет эту сумку, кинет в нее пиджак, трусы, майки и бритву и уйдет… Когда? Завтра, послезавтра? Пусть тогда уйдет поскорее…

Она надела купальник, а сверху сарафанчик в голубых цветочках, с оборочками вместо рукавов и круглыми кармашками, отороченными такими же оборочками, открыла скрипящий узкий платяной шкаф, покопалась в своих вещичках, щелкнула замочком белой плетеной сумочки… Очень больно будет расстаться… больно, больно…

– Пойдем позавтракаем, а потом искупаемся, – предложила Лорелея. – Одень плавки, не забудь, – и вышла в уборную в крошечном дворике.

Завтракали, как и каждое утро, неподалеку в кафе, наблюдая с веранды вздымающиеся темнозеленые волны, их белые кудрявые верхушки яростно обрушивались на мокрый тугой песок густой шипящей пеной и, успокоенные, мягко откатывались назад, чтобы набраться сил и тяжелой массой вновь ринуться на приступ.

– Принеси мне еще булочку, – попросила она. – И себе возьми, у тебя кофе недопитый…

Она мгновение смотрела в его спину в полосатой рубашке… и чувствовала на языке гладкую загорелую, солено-сладкую кожу… Он почему-то, уже у самой стойки, обернулся… Лорелея задумчиво и тщательно вытирала пальцы своим платочком. Засунула платочек небрежно в плетеную сумочку.

– Глянь, как красиво, – сказала Лорелея, надкусывая принесенную свежую булочку, – неужели ты не искупаешься? Ты же волн не боишься…

– Ммм… – замялся он. – Ведь почти шторм… Черные флаги вывесили.

– Подумаешь… Если бы я плавала как ты, то не пропустила бы такой случай, купаться в шторм. Спасатель спасет, ха-ха, он на вышке, видишь, чай пьет. Давай, допивай кофе и пойдем…

Он никого не увидел, трудно было отсюда что-то разглядеть, да он и не старался и, допив свой остывший и уже не очень приятного вкуса, даже сильно горчащий кофе, пожал плечами, встал и направился к берегу, на ходу снимая шорты и рубашку. Лорелея, размахивая сумочкой, медленно шла вслед, присела на песок возле брошенной одежды и пристально смотрела, как темная голова прыгает с волны на волну, то пропадая совсем, то появляясь снова.

На пляже было почти пусто, поотдаль несколько подростков играли в карты, и пожилая женщина сидела на расстеленном синем полотенце… На вышке никто не маячил, во всяком случае, если смотреть снизу, сидя на песке.

Волны подымались все выше и с ревом обрушивались на пляж, докатываясь уже до вышки… на которой по-прежнему никого не было видно. Убежали подростки, за ними побрела пожилая женщина, волоча по песку синее полотенце. Последней покинула пляж девушка в голубом в цветочках сарафанчике, ветер разметывал светлые длинные волосы по накинутой поверх на голые плечи полосатой рубашке. Черные флаги полоскались над вышкой.

Что ж, случается, что молодые парни неожиданно пропадают в море, и не только рыбаки. В шторм находиться в море опасно, сердце может вдруг подвести, даже молодое сердце, и вроде ни с того ни с сего, или судорога схватит, тоже вдруг, молодость – еще не спасение от разных неприятностей, даже чашка крепкого кофе вполне может повредить…

Комнатка в сарайчике в тот же день опустела. Исчезли все вещи, только красная сумка неприкаянно валялась на щелястом полу, открыто показывая пустое нутро.

Лорелея перед отходом поезда позвонила из телефонной будки, сверяясь с записями в коричневой записной книжке. «Вы мама Никиты?.. А жена?.. Нет жены? А дети, дети есть?.. Нет… Да ничего не случилось, я просто его знакомая… Уехал в отпуск на море? Каждый год… Ну, значит, плавает…».

Лорелея, выйдя из будки, со злостью, не глядя, пнула ногой приблудную встрепанную собачонку, та взвизгнула и поползла вслед на брюхе, глядя круглыми жалкими глазами вслед красивой девушке, которая мгновенно скрылась в привокзальной толпе. «Никогда больше не поеду в отпуск на море, никогда… Лучше в горы, в пустыню, к верблюдам, к пирамидам…».

Когда Лорелея с закрытыми глазами лежала, распятая, в ожидании действия наркоза, она видела и чувствовала море, оно было внутри, оно плескалось вокруг, обволакивая тело теплыми душными волнами, она скользила в них, задыхаясь, так и уснула, вдохнув напоследок острый и свежий морской запах.

А проснувшись, ощущала уже только боль, боль внутри, боль везде, во всем свете… И уже никогда не смогла от нее избавиться. Даже во сне. Хотя Никита ей никогда не снился, не снился и нерожденный мальчик, выкинутый насильно из ее нутра.. Снилась только боль. Иногда снилось море, и от него тоже исходила боль. А потом уже, много позже, от моря в снах исходило только счастье и ощущение гладкой соленой кожи на губах.

***

… Скамейка дрогнула, и Лорелея очнулась. Что это было? Где она была? Что-то просто почудилось, не иначе. Она протянула руку к Орхидее, но рука нащупала только гладкие дощечки… В глазах стоял туман, ей показалось, что она отсутствовала много времени, и весь мир теперь изменился. И почему-то она явно чувствовала себя счастливой. Она только что, минуту назад лежала на горячем песке и прикасалась губами к гладкой загорелой коже, а потом… потом они бегали друг за другом по пляжу, а за ними пушистая маленькая собачка… Фиалка. Потом сильно пахло в комнате цветами… белыми. Почему они расстались? Почему он хотел уйти от нее, от нее – красивой и молодой? Они вдвоем так счастливы были. А еще потом, потом был шторм… и он купался, несмотря на черные флаги… Он ведь хотел уйти от нее… И зачем она пнула собачку?

Лорелея вскочила, заметалась вокруг скамейки… вот же она! Орхидея, какая-то встрепанная, сидела на дорожке и преданно смотрела на хозяйку. Когда же она успела слезть да еще вываляться где-то? Лорелея взяла ее на руки и, поглаживая грязноватую спутавшуюся шерсть, журила собачку и одновременно просила у нее прощения. Орхидея лизнула ее в заплаканную щеку.

Счастливая Лорелея направилась домой. Она была наполнена только что испытанными снова, как когда-то у моря, ощущениями, и теми же молодыми чувствами, и этому не было во всем свете цены. Она этого жаждала, и она это получила. Теперь она переменит свою жизнь, все будет заново… Ей же последние годы просто нехватало счастья. И все будут счастливы рядом с ней, и муж, ах бедный, зачем она его так затюкала, и Георгий, он просто не узнает ее, совсем новую.

Лорелея не заметила или не поняла удивленных взглядов соседей, когда подошла к своему дому, и еще в подъезде на нее изумленно воззрился знакомый мужчина с верхнего этажа, и даже что-то воскликнул. Она отперла дверь и вошла в пустую и словно нежилую квартиру. Оглядевшись, подошла к телефону и позвонила. Женский сытый голос, с явными нотками всегда и всем довольной толстопятой, бросил ей в ухо несколько странных слов и захохотал, в трубку влез чей-то густой бас, он отослал Лорелею куда-то далеко…

Как оказалось, Лорелея отсутствовала не минуту, не мгновение, и даже не несколько дней, а некое, совсем другое время, провальное, ничем уже не восполнимое и не прощающее ничего. И не возвращающее ничего назад. Но она этого не поняла, даже если бы ей и попытались объяснить. Да объяснять же некому. Разве бессловесная Орхидея всё обо всем понимала, и это было написано в ее круглых коричневых глазах, глядящих на хозяйку с сочувствием. Правда, смысл собачьего взгляда люди не понимают.

Но о последствиях своего безумного отсутствия Лорелея, конечно, очень скоро узнала.

Муж искал Лорелею всюду, и не найдя, от тоски повесился. Она была смыслом его жизни, хотя об этом не знала.

Георгий попал в психушку – толстопятая в припадке уже беспочвенной, ввиду непонятного исчезновения Лорелеи, но всё равно неизбытой ревности – огрела его тяжелой сковородкой по лысине с такой силой, что внутри черепа образовалась обширная гематома, захватившая важнейшие участки мозга, операцию делать было опасно, и гематома повредила его разум совершенно. В психушке он был вполне безобиден, провожал выпученными глазами медсестер и называл каждую Лорелеечкой. Медсестры удивлялись – еле слова простые выговаривает, а такое сложное имя без запиночки. Но иногда Георгий начинал шумно дышать и звал громко: «Лора! Лорочка!», и пытался схватиться руками за белый халат, медсестра с визгом отскакивала и бежала жаловаться начальству. Георгия наказывали – оставляли без ужина. Но такое случалось редко, последний раз после визита в психушку Лорелеи. Она принесла ему яблоки и погладила по лысине. Георгий, однако, отдернулся, может, вспомнил предательский удар толстопятой. А после ухода визитерши набросился на новую молоденькую медсестру и успел обхватить ее сильными руками. За что и лишился обеда вместе с ужином.

Несмотря на все произошедшие перемены, Лорелея не чувствовала себя несчастной. Она переехала жить к морю, и теперь часто сидела на песке, обхватив руками колени и негромко пела, наблюдая игру волн. Рядом примащивалась на полотенце чистюля Орхидея, недовольно ворча, если песок сыпался ей на лапы от неловкого движения хозяйки. Многие засматривались на эту парочку, особенно мужчины, и прислушивались к ее пению. И не одному хотелось подойти – уж очень хороша была женщина, и призывно блестели на солнце ее светлые волосы, и нежно звучал ее голос… Такая женщина должна приносить счастье.

На камне дева сидела,

Прекрасна, словно из грез.

Как злато, струились пряди

Чудесных ее волос.

Мелодии нежной звуки

Плавно лились над водой.

И к небу тянулись руки

Красавицы чудной той.

Забыв о коварных рифах,

Моряк ее песне внимает,

Тот голос, словно из мифов,

Мечтать его заставляет.

Воды не пожалеют

Ни моряка, ни челн.

Всему виной Лорелея.

Жестокая дева волн.

( старинная баллада)

*** «Петербургская Орхидея», маленькая собачка с длинной шерстью, бородой и усами, родилась в одном из питомников на брегах Невы лет 10 назад, длина около 30 см, вес не более 4 кг. Раскрашена во все возможные цвета, кроме чисто белого, стрижка у нее специальная – по типу кокер-спаниэля. Не пахнет, не линяет. Всегда веселая и дружелюбная. Очень преданная.

 

Кукла или неотвратимость крушения

Я кукла Вуду, плакать не буду

Но запомни я ничего не забуду

Мой рот забит а глаза зашиты

Но никто не забыт и ничто не забыто.

/Гр. СЛОТ/

Мартин проснулся рано, посмотрел новости по телевизору, и перед завтраком прогуливался по палубе второго класса, любовался искрящимся в солнечных лучах морем и всё еще с трудом верил, что это происходит с ним наяву. Каким чудом свалился ему в руки билет, каким чудом его богатый дядюшка Шарон, так редко вспоминающий о племяннике, вдруг вспомнил о его грядущем через месяц сорокалетии (которое почему-то остерегаются праздновать), и прислал экспресс-почтой билет в одноместную каюту. Оставалось только вписать в нужную графу имя, что Мартин и сделал незамедлительно, и помчался в магазины купить приличный чемодан, спортивный костюм и прочие необходимые вещи, без которых до этого счастливого момента как-то вполне обходился. Для взятия недельного отпуска пришлось уже отправлять в свою редакцию факс, так как времени до отплытия практически не оставалось, каких-то несколько часов, и Мартин вдруг, ни с того, ни с сего, подумал: «А куда я так спешу… сколько раз в жизни вот в такой спешке происходили со мной не слишком приятные вещи». Он даже холостяком остался из-за того, что спешил к невесте на помолвку, опаздывал на поезд, и сел не в том направлении, а Стелла, его невеста, вместо того, чтобы посмеяться и пошутить, не простила и вскоре вышла за другого, его лучшего друга, который только того и ждал.

Мартин, пребывая в отчаянии, пришел потом в ее брошенную, опустевшую, выставленную на продажу, квартирку, и, отыскивая среди всякого ненужного хлама что-нибудь на память, нашел в углу небольшую куклу, одетую в синюю рубашку и брючки, подробности он в вечернем полумраке не рассматривал, заметил только, что кукла была проткнута толстой иглой. Мартин невольно прижал куклу к своей синей рубашке, к сердцу – это была ЕЁ вещь, может, кто-то подарил, или нашла, а теперь оставила, забыла… Его сердце пронзила в тот момент острая боль. «Я виноват, я всегда спешу и попадаю в неприятные ситуации», – снова он осудил в тот момент себя. И это не единственный случай в жизни, когда спешка приводила его совсем на другие пути и в другом направлении и в другое место. Не из-за рассеянности или глупости, а как-будто всё так и происходило как должно, а не иначе…

Эти несвоевременные мысли и воспоминания слегка расстроили Мартина, и он опять едва не опоздал, влетел на трап чуть ли не последним из пассажиров, ворча про себя, что дядюшка мог бы и пораньше прислать билетик, раз уж решил порадовать ценным подарком. Неделю пробыть на таком корабле – полугодовой заработок без вычета налогов. Билет с опцией «всё включено», то есть ешь-пей-развлекайся и ни за что не плати.

Мартин, с помощью вышколенного стюарта, нашел свою каюту, оставил вещи, с любопытством побродил по коридорам, заглядывая по пути в открытые каюты, лазил по трапам, чуть не заблудился, и вышел на свою палубу. Как раз заиграла громкая прощальная музыка, с берега замахали руками провожающие, Мартин тоже, улыбаясь, усердно махал, хотя лично его никто не провожал. Тут он заметил на причале одну девушку – не заметить ее было нельзя, ореол золотых волос вокруг бледного узкого лица и яркое зеленое платье, она стояла не в самой толпе, а в стороне, ближе всех к борту. Мартина поразило выражение ее лица – суровое и даже жестокое, казалось, она никогда не улыбается, или забыла, как это делается. Ему показалось, что он уже видел это зеленое платье… Ну да, когда блуждал по кораблю, это платье выскочило из одной каюты… убежало по коридору и скрылось за поворотом. Но прежде девушка успела заметить Мартина и полоснула по нему взглядом, как уколола. Он тогда прочитал табличку на захлопнувшейся двери: «Старший помощник». Любопытство – это была его черта, совсем притом не лишняя в его главном занятии – Мартин работал журналистом в крупной газете, а дома, ночами, писал свой очередной детективный роман, третий уже. Романы пока не публиковали, но Мартин надеялся…

После отплытия он обошел все залы и палубы и пришел к выводу, что второй класс практически не отличается от первого – такие же салоны, бассейны, танцплощадки и солярии, и попутно ознакомился с ресторанным распорядком. Уже можно было по времени обедать, и он направился к трапу, чтобы спуститься с первой палубы на вторую. Заметил, что у него на одной туфле развязался шнурок, остановился и присел… Почти рядом двое мужчин в форме что-то негромко обсуждали. Мартин долго завязывал свой шнурок – его поразили некоторые услышанные фразы, хотя суть их он до конца не понял, сколько потом ни обдумывал.

«… я не жалею, что расстался с ней…». «… но она такая красавица…». «… главное не в этом… она очень злая, мне казалось, она никого не любит, и от нее всего можно было ожидать, каждую минуту…». «А твоя новая…». «Нина… она другая… Она мягкая… Она добрая, в конце концов. На такой можно жениться и никогда не пожалеть». «Ну, в таком случае, жди какой-нибудь мести от …». «Ты не поверишь, а я ведь жду… чего-то такого…». «Нестандартного», – хохотнул второй голос, они оба засмеялись и ушли.

После очень вкусного и обширного обеда Мартин прогуливался по палубе, смотрел в синюю безбрежную даль и думал… Услышанное час назад не давало ему покоя. Он любил разгадывать загадки. Ну, конечно, та девушка на пирсе… это о ней говорили! – осенило Мартина. Это она выскочила из каюты старшего помщника. Что она там тайно делала? Подложила ему бомбу? Очень даже может быть… Он ведь ее бросил. Если не бомбу, то что-нибудь другое. Что?.. Что можно подложить из мести?..

Конечно, Мартину ничего не оставалось делать, как найти способ проникнуть в каюту… Кажется, старший помощник забывчивый господин… он тоже всегда спешит, и не придает значения таким мелочам, как незапертая дверь. Мартин толкнул дверь и убедился в этом. Чисто, пусто. Ничего лишнего. Мартин пригнулся. Встал на колени и заглянул под койку. У стенки что-то лежало, небольшое, продолговатое… и не очень понятное. Он услышал шаги, приближающиеся голоса, и в испуге залез под койку. Кто-то зашел – Мартин увидел черные начищенные туфли, и почти сразу вышел. «Только бы дверь не запер… Кажется, нет…». Он решил больше не искушать судьбу и вылез. Но перед этим повернул голову и всмотрелся в лежащий у стенки предмет. Что-то знакомое почудилось ему в нем… Но, хорошо, что не бомба, и этот чудесный кораблик не взлетит на воздух посреди океана.

Вечером, лежа в своей каюте, Мартин напрягал свою память. Тот предмет, что он увидел под койкой, напоминал ему… нет, это было бы слишком странно. Даже невероятно. Он ведь тогда, в прошлом году, не взял ее. В последний момент почему-то передумал и положил куда-то, даже не вспомнить, куда. Ушел и никогда о ней не вспомнил… вот только сейчас. Но этого просто не может быть, с какой стати? И эту девушку в зеленом он видел в первый раз, а сестры у Стеллы не было, даже двоюродной, которой Стелла могла бы отдать… к тому же она оставила, не взяла с собой. Так как же «она» попала к этой девушке?..

Мартин заснул и увидел странный сон. Он снова стоял в той комнате, но понимал, что невидим. Вошла тихо Стелла, направилась к кровати, «что-то» взяла там, и так же неслышно вышла. Мартин следом. Это «что-то» она передала на улице рыжеволосой девушке. И обе исчезли.

Мартин проснулся среди ночи со стесненным сердцем. Он будто увидел во сне нечто запретное, не предназначенное для него. Но теперь он точно знал, какой предмет лежит под койкой старшего помощника. А что в этом такого, особенного? Амулет? На память? Пусть себе лежит. А это ведь вовсе не «та», это другая. Одежда у нее другая. Как ни темновато было под койкой, он успел заметить – что-то похожее на морскую форму. Кто же «её» переодел? Смешно.

Он снова заснул и чуть не проспал завтрак. А после завтрака решил зайти в интернет-кафе. Собираясь в поездку второпях, даже не прихватил свой ноутбук. А, может, и сознательно не взял, а то редактор вполне мог прислать задание написать какую-нибудь глупую статью – он любил, чтобы сотрудники были всегда заняты, даже в отпуске. На всякий случай всё же следовало заглянуть в свою почту. Мартин сел у свободного компьютера, ввел свой пароль и открыл почту… Письмо было одно. «Сходи с корабля в ближайшем порту. Твой дядя Шарон», – прочитал он.

То есть как? Он и сутки не проплавал на этом прекрасном судне и должен почему-то его покинуть? Дядя на старости сошел с ума. Девяносто лет, чего удивляться. Дядя всегда жаден был, и вдруг подарил билет. Теперь передумал и велит сойти. Вообразил, что деньги назад получит. Полный маразм! А откуда у него адрес? Да дядя не знает, с какого боку к компьютеру подойти! И знать не желает, сам сказал, когда с полгода назад Мартин звонил ему, поздравлял с днем рождения. Мартин пребывал в полном недоумении. Мало того, что письмо было загадочным, и вместо обратного адреса непонятные символы, так послание являлось к тому же бессмыслицей. Только безумец может удрать с корабля ни с того ни с сего, и поездом добираться обратно. Мартин себя безумцем не считал. Скорее всего, это приятель Карл подшутил, – решил Мартин, ну, он ему задаст, когда вернется.

Никогда прежде Мартину не были доступны удовольствия и развлечения в таком количестве: спортзал с тренажерами, теннисный корт, бассейны на каждой палубе, бары с напитками, кинозалы, казино, дискотеки, даже хор с музыкальным сопровождением для желающих попеть – чтобы обойти всё это и во всем поучаствовать, хотя бы частично, не хватало дня, Мартин валился в постель глубоко затемно, уставший и довольный. Засыпал и видел странные сны, о которых утром забывал напрочь, разве смутные отрывки проносились в голове, пока он чистил зубы в роскошной ванной… Вода, много воды, но никто не купается – в воде полно крокодилов. Детские игрушки – и тоже в воде, почему-то красной. Люди, все голые, играют в теннис, вместо мячика перебрасывают что-то непонятное. Но что именно – не запомнилось, или не увиделось.

На четвертую ночь Мартин проснулся о неприятного ощущения – «кто-то навалился ему на грудь и душил». Наверно, выпил вечером в баре лишнего. После ужина он на палубе познакомился с симпатичной молоденькой пассажиркой, и они пили в баре шампанское. Она ему очень понравилась своей живостью и непосредственностью, и необычностью в поведении – быстрые движения тонких рук и резкие повороты головы, словно хотела всё вокруг сразу разглядеть, к тому же Лола оказалась весьма неглупой, что, в сочетании с легкомысленным именем и хорошеньким личиком его даже позабавило. После бара они около часа гуляли, любовались яркими звездами, и только он собрался пригласить девушку в танцзал, но тут Лолу грубо дернули за руку и какой-то здоровенный мордастый нахал с возгласом «Вот ты где!», буквально оттащил ее, она только беспомощно оглянулась и улыбнулась извинительно, взмахнув прощально тонкой ручкой. Проходящий неспешно мимо пожилой господин в смокинге и с тросточкой, пробурчал: «А нечего заигрывать с чужими невестами, парень». И Мартин, сильно огорченный, отправился снова в бар… Чем больше он пил, тем больше злился. «Дать бы ему в рожу, чтобы знал, как с девушкой обращаться!», – громко сказал он и, воображая наносимый удар, взмахнул рукой… недопитый бокал скатился с барной стойки и разбился. После чего ему вежливо предложили идти спать, и уже знакомый темнокожий стюарт Якоб проводил его под руку в каюту. «Слушай, Яки, мне поговорить надо кое с кем, пойдем со мной, ты покажешь мне каюту, и я ему накостыляю, а хочешь, вместе!», – предложил Мартин. Якоб кивал курчавой головой и ловко помогал ему раздеться.

Надо же так было напиться… Мартин глянул на светящийся циферблат часов – три часа ночи. Полежал, закрыв глаза. Заснуть больше не удавалось, он оделся в спортивный костюм и вышел в коридор. Где-то близко послышался шум и крики. Дверь каюты напротив распахнулась, оттуда вышел врач в белом халате, он нес на руках маленькое тельце, на ковровую дорожку текла тонкой струйкой кровь из маленькой разбитой головки, следом выскочила рыдающая молодая женщина, за ней мужчина с перекошенным лицом. Мартин успел еще заметить в каюте сжавшуюся в углу дивана светловолосую кудрявую девочку лет трех, с открытым ртом и расширенными, то ли в страхе, то ли в недоумении, глазами. Подбежавший стюард взял девочку на руки и хотел унести ее, заметил застывшего Мартина и, остановившись, сказал быстро несколько слов… «…очевидно, приняла своего братика за игрушку… разбила ему голову…». От услышанного Мартин пришел в оторопь. Все ушли, а он всё стоял в коридоре, уставившись на кровавую дорожку. Он и раньше видел эту супружескую пару с двумя детишками, они выглядели такими счастливыми и довольными жизнью. И вот… это представить себе невозможно… но он попробовал представить, как это было. Родители заснули, а старшая девочка проснулась и захотела поиграть с куклой. Она приняла своего братика за куклу – видно, не до конца очнулась ото сна, а может и прежде считала его куклой, и рассердилась, что «она» пищит… Девочка вынула «куклу» из кроватки и ударила головой об спинку. Возможно, что не один раз…

Ужасно расстроенный, Мартин вышел на палубу. Яркая и равнодушная ко всем происшествиям на свете, упиваюшаяся свои свечением, луна холодно взирала с вышины, так же холодно мерцали звезды, лайнер, рассекающий с равномерным шумом темные воды, несся в ночь.

Мартин заметил поотдаль тонкую фигуру в светлом плаще, опершуюся на перила и склонившую вниз голову, словно пытающуюся рассмотреть что-то в несущихся назад, к корме, волнах. Фигура выпрямилась, сбросила резким движением с головы капюшон… «Лола!» – Мартин узнал ее по этому движению и светлым волосам, и двинулся к ней… Тут ему показалось, что внутри у него всё задрожало… Это дрожала под ним палуба, сначала чуть-чуть, потом сильнее, и вдруг весь корабль дернулся и затрясся, как самолет, попавший в турбулентность. Раздался глухой взрыв… Мартин кинулся к светлому плащу, но тот уже быстро приближался, и он схватил Лолу в объятия. «Что это?.. – шепнула Лола, – мне страшно…». Палуба под ногами начала ощутимо крениться влево, и они с усилием, кое-как перебрались по уходящей из-под ног твердой опоры на противоположную сторону и стояли, прижавшись к поручням и вцепившись в друг друга. Сначала была тишина, но через мгновение она взорвалась криками, плачем, топотом множества людей, хлынувших на палубу, страшно было смотреть на начавшееся людское сумасшествие. «Судно непотопляемо, я читал проспект», – сказал Мартин Лоле на ухо, и почувствовал аромат, исходящий от ее открытой шеи и волос… Ему захотелось зарыться лицом в эти чудные волосы и так остаться… Неожиданно Лола поцеловала его в щеку, потом в губы и шепнула: «На всякий случай…». Мартин крепче прижал ее к себе, и они стали целоваться как безумные, среди беготни, криков и толкотни.

Дальше всё происходило как в страшном сне. Но из сна можно «выплыть», даже усилием воли, а из холодной воды, в темноте… Оказалось впоследствии, это удалось далеко не всем.

Шлюпок на всех не хватало, к тому же две оказались негодными. Сначала люди сыпались в них горохом, но старший помощник распоряжался мгновенно и жестко: «Прекратить панику! Женщины и дети, только женщины и дети! Все остальные потом!». В одной руке он держал пистолет, которым размахивал, другой рукой прижимал к груди какую-то вещицу. Мартину показалось, что это кукла… Вдруг старший помощник схватился за сердце, и стал клониться вниз, хрипя: «Это она, всё она мстит… зачем я оставил её…». Подбежал врач, и сгустившаяся толпа заслонила от Мартина эту картину… Капитана не было видно, кто-то сказал, что дверь капитанской каюты заклинило, и ее ломают. В черное небо взлетали красные ракеты, подавая сигналы бедствия, но, видимо, скоро они закончились…

Мартин попытался протолкнуть Лолу вперед, к толпе кричащих и рыдающих женщин, которых одну за другой сажали в шлюпки, но она упрямо цеплялась за него и мотала головой. «Нет, нет, я боюсь, я с тобой…». По палубе бегали матросы и раздавали спасательные жилеты. Внизу, в спустившихся на воду шлюпках и возле них, творилось невообразимое. Спрыгнувшие сами в воду люди цеплялись за борта лодок, где-то их втаскивали, а где-то отпихивали веслами. Мартин выхватил у пробегавшего матроса с охапкой оранжевых жилетов два и заставил Лолу надеть, второй надел сам. И практически силой оторвал ее от себя и втолкнул в возбужденную толпу женщин, быстро двигавшуюся к висевшей у борта на тросах еще неполной шлюпке, через несколько минут Лола уже сидела в ней и смотрела снизу на Мартина, и вдруг она рванулась, пытаясь протиснуться меж людей и выбраться обратно, но шлюпка сильно качнулась, и Лола упала назад в гущу тел, ее с сердитыми возгласами впихнули на место. Шлюпка стала уходить вниз, Лола неотрывно смотрела на Мартина, он махал ей рукой и улыбался. Сердце сжалось – увидит ли он ее когда-нибудь… Он отвернулся и заметил на палубе маленькую куклу в морской форме, похоже, ее держал раньше в руке старший помощник, пробегавшие люди топтали её. Мартин нагнулся и поднял куклу, сунул в руку плачущей маленькой девчушке, но она вскрикнула, будто укололась обо что-то, и выронила на палубу, чья-то нога отшвырнула маленького морячка, и тот упал за борт.

Некоторым корабль казался безопаснее раскачивающихся на тросах шлюпок, и они не решались ступить в них, матросам пришлось иных дам заставлять силой. Жены цеплялись за мужей и те отрывали их от себя, одна супружеская немолодая пара в вечерних нарядах, прочно уселась в палубные кресла и молча наблюдала за суетой. Женщина, уже сидевшая в спускающейся шлюпке, вдруг стала плакать и рваться обратно – к мужу, прощально махавшему ей с палубы, и её с трудом водворили на место. Другая, перебираясь с палубы на шлюпку, ступила мимо и уже падала вниз, но один матрос успел схватить ее и втащил на борт.

Мартин увидел в одной, уже спустившейся на воду, но неполной шлюпке мужчину в спасательном жилете, назвавшего Лолу невестой. Он прижимал к груди небольшой чемоданчик и не смотрел вверх, только прямо перед собой. Мартин усмехнулся – пробился, сволочь, и на девушку ему наплевать. Хотя, какое время было усмехаться, когда всё вокруг кричало, толкалось, обезумевшие люди топтали друг друга, и не замечали этого. Однако, окрики появившегося капитана отрезвили многие ошалевшие от страха головы, и как-то человеческое движение упорядочилось. Мартин заметил стюарда Якова, тот сажал в шлюпку ту самую супружескую пару с девочкой, из каюты напротив, точнее, только мать с ребенком, мужа он отодвинул властной рукой, она уже села, тут шлюпка сильно качнулась, уходя вниз, ребенок выскользнул из материнских рук и упал в воду… А она… она с искаженным лицом отвернулась в другую сторону… Ей бы хотя бы руки протянуть, или самой следом… а она знала, видно, что не простит никогда… даже свою дочь.

Если бы у Мартина осталось в жизни время, чтобы описать те драмы, которые он увидел воочию… Они мелькали перед ним страшными мгновениями, как в ужасном, быстро меняющем картинки, калейдоскопе…

Мартин услыхал сильный грохот: как будто что-то не выдержало нагрузки и рухнуло. Корабль резко накренился влево, и большая часть бегущих людей была отнесена к левому борту, где образовалась огромная куча человеческих тел, наклон палубы сделался настолько крутым, что стоять на ней и удерживать равновесие уже не было никакой возможности. Мартин понял, что медлить нельзя, перелез через леерные ограждения и присел на корточки на борту судна. Светало, небо на востоке розовело. Всё еще держась за поручень, он глянул вниз. Шлюпки, одна за другой, отплывали от судна, и матросы гребли изо всех сил, стремясь отплыть как можно быстрее и дальше от тонущего корабля. Мартин прыгнул и холодная вода обожгла кожу. Он плыл в ночном океане, ни на что не надеясь, и стараясь только сохранять присутсвие духа. С какой-то шлюпки ему крикнули: «Давай сюда!». Мартина втащили на борт в ту минуту, когда ему казалось, что силы кончились, и тут же завернули в одеяло. Ему повезло – шлюпка была заполнена только наполовину, а то бы его вряд ли взяли. Небо на востоке над водой уже золотилось, а выше голубело, обещая хороший день. Мир мог бы показаться прекрасным, если бы не уходящий на глазах под воду лайнер. Корма поднималась всё выше, а нос уже погрузился в океан. На верхней палубе еще светился длинный ряд окон кают, а на корме виднелась толпа отчаявшихся людей – все шлюпки уже отвалили. Многие стали прыгать вниз, но их уже некому было подбирать… Вдруг, практически в течение двух-трех минут, корабль ушел в воду целиком, почти вертикально, увлекая за собой в воронку тех несчастных, что не успели отплыть подальше. Еще мгновение из-под толщи воды пробивался свет, и всё вокруг затихло… К тому времени шлюпка Мартина отплыла на приличное расстояние и почти заполнилась – на борт втащили всех, кто сумел доплыть. С начала трагедии прошло около трех часов, и какие это были часы…

Когда крики тонущих затихли, пришла неестественная тишина. Исчез лайнер, исчезли мучительная напряженность и страх смерти. Потрясение от того, что случилось, осознание того факта, что навсегда ушли из жизни родные и друзья – все эти чувства навалились на чудом спасшихся людей. Многих охватило равнодушие и оцепенение. Мартин почувствовал себя безмерно одиноким. Придется ли еще увидеть Лолу?..

Океан был почти гладкий, словно прогулочное озеро. Два матроса размеренно гребли, один вдруг сказал громко: «Нам повезло, что волнения нет. Я как-то с девушкой так катался… но тогда не было так холодно…». Он покосился на пожилую женщину в одних чулках, снял кроссовки и отдал ей. Она с изумлением посмотрела на парня. – Они совсем свежие, я вчера только их обновил», – успокоил он женщину. Мартин мрачно усмехнулся. Матрос сказал «повезло». По отношению к кораблю это слово никак не годилось. А по отношению к спасшимся… ну да, конечно.

Все шлюпки разбрелись в океане в разные стороны, некоторые дрейфовали небольшими группами, ожидая помощи откуда-нибудь, ведь с лайнера запускали ракеты, да и радист, наверно, послал сигнал о бедствии, значит, помощь придет. Другого способа сообщить о крушении не было – мобильные телефоны у всех пассажиров и персонала отключились все, как по команде, как только лайнер вышел в открытый океан. И это тоже была загадка, которую безуспешно пытался решить Мартин. Он рассматривал шлюпки, находившиеся в пределах видимости, пытаясь и надеясь увидеть Лолу, но это было бесполезное занятие – виднелись только силуэты, а ближние лодки Мартин уже изучил.

В шлюпке неподалеку молодая женщина захлебывалась в рыданиях и звала мужа: «Гарик, ты здесь? – то и дело кричала она в океан, – отзовись, дорогой, я умру без тебя!». В той же шлюпке неожиданно зазвенел то ли будильник, то ли музыкальная игрушка. Кто-то засмеялся, и обстановка немного разрядилась. В некоторых лодках у матросов были фонарики, да и луна светила с безоблачного предутреннего неба. В другой, приблизевшейся шлюпке Мартин увидел стюарда Якова – тот держал на руках двух маленьких девочек. Одна девочка была похожа на ту, светленькую, от которой отвернулась мать. Хоть что-то могло порадовать в этом перевернутом мире. Сидевший возле Мартина, средних лет мужчина, закутанный в женский полушубок, был пьян, и собирался еще отхлебнуть из своей бутылки, как дама, получившая кроссовки, выхватила у него бутылку и пустила по кругу: «Всем надо немного согреться, не всё вам одному», – упрекнула она, и тот недовольно скривился. «А наш капитан утонул, – сказал он с вызовом, будто этот печальный факт мог оправдать его скупость. – Он заявил, что уйдет вместе с кораблем, я сам слышал». Никто не откликнулся. Сидевший на дне лодки матрос в запачканной маслом и порванной на плече робе, глухо промолвил: «Котел взорвался, меня отбросило, и я выскочил… А ведь всё было в порядке… колдовство какое-то», – он всхлипнул. Тишину нарушал только мерный плеск весел.

Было четыре часа утра. Вдруг все увидели отдаленную вспышку света и приближающийся рокот. Вспышка повторилась. Вскоре в том направлении появились огни, ряд огней. Большой корабль приближался на полной скорости, и с него запускали ракеты. Над водой разнеслись радостные крики. Ночная тьма рассеялась окончательно и великолепный рассвет рацветил небо нежными розово-голубыми красками. Увы, не всем пассажирам лайнера довелось увидеть наступление рассвета…

Когда всех спасшихся подняли на борт, Мартин, несмотря на пробиравшую всё тело дрожь, не утратил своей профессионально-журналисткой наблюдательности. С самого начала он старался заметить и запомнить происходящее вокруг, с тайной, и почти неосознаваемой надеждой описать случившееся и выдать своему любезному редактору потрясающий материал. Глядя на несчастных, измученных людей, он представил, что и сам со стороны смотрится, наверно, не лучше, хотя на нем больше одежды, чем на некоторых. Одна дама была завернута в большое полосатое махровое полотенце – видимо, выбежала из душа и кинулась бежать спасаться; на другой, молоденькой, красивой и очень бледной девушке узкое вечернее платье было разорвано почти до пояса, а на голых плечах болталась меховая, съежившаяся от пребывания в соленой воде, накидка, – Мартин вспомнил, что видел, как эта девушка сама прыгнула в море; пожилой мужчина в смокинге растерянно оглядывался и всё поправлял на шее перекосившуюся черную бабочку; одеяния многих выглядели, словно на удивительном карнавале: пижамы, халаты, вечерние наряды, тапочки с помпончиками, или туфли на каблучках. Кто откуда выбрался, соответственно и выглядел. Людей стали уводить внутрь корабля, но одна немолодая, закутанная в плед, женщина упиралась и кричала: «Оставьте меня в покое! Мой муж утонул, и мне ничего не надо!..». Другая вслед за ней забилась в истерике, выкрикивая: «Я видела, наши мужья ушли вместе с проклятым кораблем!.. Им не хватило шлюпок! Почему, почему?!». У кого-то потерялись дети, и они расталкивали толпу в надежде найти их живыми. Мартин искал глазами Лолу, но не видел ее. Он не знал, что Лолу подняли на борт одну из первых, в бессознательном состоянии, и унесли в медицинский пункт, а после погрузили в санитарную машину, которые во множестве ожидали на берегу. Об этом ему позже рассказал всё видящий и всё знающий стюард Яков.

… Сколько раз Мартину казалось – на улице, в торговом центре, во многих людных местах, что он видит в толпе Лолу, он бросался туда, и каждый раз ошибался. С корабля, который подобрал уцелевших пассажиров, Мартина увезли в больницу – у него поднялась температура и начался бред. Через две недели он оттуда вышел и бросился почти сразу узнавать что-то о других пассажирах – его интересовала Лола, но концов он не нашел. Как и не узнал, отчего случилась катастрофа – этого не знал никто. Замечательный пятипалубный лайнер погубила неизвестная причина.

Но было еще, нечто невидимое или незамеченное простым человеческим глазом, зачастую не очень внимательным и поверхностным по отношению к мелочам. Этим «нечто» была маленькая кукла, одетая в одежду, напоминавшую морскую форму, расшитую по воротничку голубыми корабликами, и еще один кораблик, грубо проткнутый толстой вышивальной иглой, находился прямо против сердца странной куклы.

Когда всех – живых и безжизненных подобрали, на море наступило безмолвие, только волны перекатывались над местом недавней трагедии, и ничей глаз уже не мог увидеть куклу, колебавшуюся беспомощно в воде, и она то появлялась среди волн, то исчезала, словно никак не хотела тонуть… Волны относили ее всё дальше, и настал момент, когда она исчезла. Или утонула, или еще долго волны таскали ее по морю… может, кто-то ее и нашел, и пожалел, посушил – кукла была одета в намокшее красивое платьице, вынул из тельца иголку, и отдал молодой красивой пассажирке, а та своей маленькой дочурке, и она прижала ее к сердцу… и тогда зашитые глаза куклы открылись и полыхнули… Девочка испугалась и выбросила куклу в море. И та снова понеслась по волнам… постепенно приближаясь к длинной белоснежной яхте… На палубе находилась, только что помирившаяся после очередной ссоры, пара, – девушка оставила своего, разорившегося от неудачного бизнеса парня и вышла замуж за его богатого приятеля, и теперь она постоянно вовлекала молодого мужа в ссору. Они склонились над перилами, наблюдая за двумя резвящимися дельфинами. Дельфины вдруг резко ушли в глубину, а девушка ахнула, указывая пальцем в воду… «Достань!» – воскликнула она…

Зло никуда никогла не исчезает, оно переходит от одного уколотого сердца к другому.

*

Мартин не написал ни репортажа, ни даже очерка. Он решил, что напишет, когда найдет Лолу. Это будет потрясающий людские сердца роман. Он ведь не узнал никогда, что Лола, в конце концов, вышла замуж за своего жениха. Который уверил ее, что долго плыл, пока его, измученного и отчаявшегося, не подобрала шлюпка. И с тех пор он ужасно боится воды и ни за что не войдет ни в какую воду, даже в бассейн. Лола никогда не задалась вопросом: «Умеет ли он вообще плавать?». Ей просто не пришло в голову спросить, что вполне естественно.

 

ЗА ЧТО?

рассказ – фантом

Я постоянно боюсь. Я даже чувствую место, где сидит этот страх – глубоко внутри, в районе солнечного сплетения (какое странное название, или обозначение места), там, где порой что-то щелкает, вот так: щелк! А бывает дважды: щелк-щелк! В зависимости от обстоятельств. Все, конечно, чего-то боятся, но я боюсь больше других – я так полагаю. И порой стыжусь своего страха. Хотя ничего ужасного за сорок девять лет жизни не натворил. Так, мелкие грешки, они у каждого есть. К тому же я атеист. Так получилось. Так воспитали. Никто не виноват. Так чего же я боюсь? Если Его нет, то и нет. Для меня нет, а для кого есть, те и будут ответ держать. Перед кем – меня не касается.

Так я старался думать всегда. Но, чем дольше жил, тем больше начинал задумываться, особенно, когда перевалило за сорок. Иногда даже глаза поднимал вверх и подолгу рассматривал небеса. Но, кроме облаков, ничего не находил. Летал на самолете – то же самое, только облаков больше. Я сам себе был смешон. Потому что смешно было представлять кого-то в образе доброго или злого дедушки с белой бородой, смотрящего на тебя сверху и регистрирующего в большой амбарной книге каждый твой шаг. Я человек образованный и в сказку про небесного дедушку не верю. Если и существует некто или нечто, то в виде некоей субстанции, распространенной всюду – вокруг нас, внутри нас, – в смысле, этакий вселенский разум, но это всё никем и ничем не доказуемо, во всяком случае, в наше время. Однако, лучше бы нашли, открыли, доказали или твердо заявили: НИЧЕГО НЕТ.

Почему-то мне все тревожнее жить. Сделаю что-нибудь не совсем приличное, думая при этом – никто ж не видит, а внутри щелчок раздается. Даже подумаю что-либо очень скверное (мало ли о ком или о чем можно плохо подумать, мысленно обмануть, в морду дать, а то и убить – но только же в мыслях!), щелчок – раз! А то и дважды – раз-раз! В последний год совсем меня защелкало. А год для меня был тревожный, последний перед юбилейной круглой цифиркой. Надо же, в следующий раз пятьдесят грядет, а жил-то – всего ничего. Перед самым первым юбилейным днем рождения мне ворожея нагадала, что доживу я до пятидесяти лет и умру плохо. Я только усмехнулся тогда. У меня на носу 25-летие, друзья-товарищи созваны, и девушка моя придет, а скоро и свадьбу, наверное, играть придется, так что предсказание меня позабавило. Какая разница, что там будет через столько лет, в старости? В тот момент предстоящие еще двадцать пять лет до пятидесяти были равны для меня все равно что ста годам, или двумстам. Я не удосужился прикинуть, что вот я уже прожил 25 лет и, можно сказать, даже не заметил их, так и следующие 25 могут так же быстро пролететь.

Я забыл на следующий день и ворожею и предсказание, и окунулся с головой в празднование своего первого юбилея. Друзья пожелали мне еще много юбилеев впереди, много раз по двадцать пять, я смеялся и согласно кивал, но вдруг заявил: «Э нет, братцы, стариком я быть не хочу! Старость – это большая мерзость и гнусность, мне на стариков смотреть не хочется – противно». Тут я всего на мгновение, увидел перед собой своего отца в коляске, доживающего свой век в приюте ( а как же иначе, я навыками санитаров и медсестер не обладаю), и этот момент внутри что-то щелкнуло – впервые. Тут я почувствовал себя плохо, тошнота подкатила к горлу, я стал падать, друзья подхватили и поволокли меня в ванную. Слишком много выпил, вот и результат.

На другой день я поссорился со своей девушкой. Я заявил ей, что она вчера кокетничала с моими друзьями направо и налево и простить ей такого поведения я не могу. Не могу и всё! Я знал, что она беременна, и вовсе не собирался ее бросать, хотя и зудело-подзуживало каким-либо чудесным образом освободиться, но она восприняла мои запальчивые слова слишком всерьез, убежала в слезах, и больше я ее никогда не видел. Она той же ночью прыгнула с моста в холодную осеннюю воду… бр-р-р… Как в плохой пьесе.

После тридцати я женился, даже дважды, но все как-то неудачно. Не везло мне с женщинами, вздорные были и глупые, и ужасно надоедливые, ну всегда им что-нибудь надо, всегда! Тряпки, шубы, колготки, туфли, дети. Первая мне даже ребенка родила (хотя я и не просил), но ушла вместе с ребенком к другому и, по-моему, как раз во-время: сильно устал я от нее, с утра до вечера о чем-нибудь болтала, и ребенок тут же пищал… уже не мог я терпеть. Счастье, что сама ушла. А вторая… исчезла куда-то, не знаю. Утром вышла, вечером не вернулась – заявил я в полиции. Я так и знал, что им не до меня будет, как раз в городе случилось несколько убийств подряд, и мое несчастье никого не взволновало. «Придет», – сказали мне, и я их больше не беспокоил.

Время шло, я переехал в другие места и, поскольку без женщин прожить нельзя, я женился в третий раз. Года четыре мы с Лусинцией прожили дружно, Лусинция была женщиной моей мечты – красивая очень, молчаливая и нескандальная. Луськой я зову ее, или еще Лусиндой – ей нравится. Раньше нравилось, а теперь ей уже ничего не нравится, разве только эта квартира. Наши хорошие отношения давно в прошлом. И всякие другие отношения там же.

Когда мне стукнуло сорок девять, пришла ко мне ворожея – во сне. Я не узнал ее сначала, стала она старой и седой, но, чем дольше она говорила, тем больше молодела на моих глазах и ушла, исчезла совсем молодой, как тогда. Проснувшись утром, я силился вспомнить, что она сказала, но вспомнил только несколько слов. «Оглянись, – сказала она, – потому что мало осталось». И после этих слов исчезла. Я встал с постели и почему-то подошел к зеркалу. Под глазами темные мешочки, вдоль щек залегли неприятные складки, на подбородке седая щетина (недавно, ну буквально вчера черная была), зубы желтые от табака, вкус во рту мерзкий… Я высунул зачем-то язык… бр-р-р! Всё отвратительно. И печень разболелась. Вчера в ресторане все перепились, и я, пока еще на ногах держался, громко объявил, что полтинник в следующем году праздновать не стану, мне эта цифра не нравится, а потому праздную сейчас, пока еще молодой! Не знаю, не помню, как домой попал. Луська, наверно, на такси доставила.

Вот так, по-свински напившись, в полном забытьи, я встретил свои сорок девять, и еще сон этот приснился… Мысленно я дал себе обет больше не напиваться, подлечить печень, разобраться с Лусиндой и вообще улучшить качество своей жизни со всех сторон. Стерва. Ей только моя квартира нужна. Сейчас пойду к ней и… 

Я вошел в Луськину спальню (она давно вытребовала себе отдельную комнату). Разлеглась, разоспалась, Лусинда-дурында… Я с неудовольствием рассматривал ее отечное, но все равно красивое лицо, размазанную помаду, остатки синей краски на выпуклых веках. Неужели все жены по утрам такие? Или только мои? Ну, первую я уже почти забыл, вторую… и вспоминать про это не хочу, тошнило меня тогда двое суток. Когда что-то происходит, тяжелое и ненужное, меня всегда тошнит. Моя – или уже не моя? – Луська тоже уже почти бывшая. Стерва, завела у адвоката дело, чтобы эту квартиру продать и деньги поделить. Как только я подал заявление на развод, так и ринулась к адвокату. Может, не разводиться, остановить процесс? Я ведь по – хорошему хотел, мирно развестись, и чтобы она ушла к своему хахалю, а она не хочет уходить, ее всё устраивает. И будет устраивать. Приведет своего хахаля сюда, и что, втроем будем жить? Я ведь совсем от Лусинды отказаться не могу, пока она здесь. Тянет, сука магнитная. Лежит сейчас как ангелица. Если умыть. Вот положить сверху… нет, сначала изнасиловать, потом на личико подушку и подержать так, минут пять-шесть… Но чтобы не до конца… следить надо. А потом в ванну отнести и опустить в воду, на дно, никакая экспертиза не определит, что и от чего. Принимала пьяная ванну (алкоголь в крови найдут), уснула и захлебнулась. Квартиру делить не надо, хахаля пускать не надо. Жить-поживать, да добра наживать, как в сказках говорится. А мне и добра не надо, просто жить-поживать.

Насладившись всем этим вволю, я пошел на кухню варить кофе. Сварил на двоих и крикнул: «Лусинда, Луся, иди кофе пить!». Сидел, терпеливо ждал. Явилась на запах, а как же. Я глянул на нее, умытую и свежую, в коротком шелковом халатике и, не говоря ничего, потащил в нашу бывшую супружескую спальню. Но не дотащил, повалил в коридоре на ковровую дорожку, заложил ей руки за ее же спину и предался бурному соитию, не обращая внимания на сопротивление и на нечленораздельные вопли…

Потом мы пили кофе, и Луська с красными пятнами на щеках и избегая меня взглядом, сказала, что я ее изнасиловал, и она об этом факте доложит в суде. «Изнасиловал, и еще изнасилую, – пообещал я, – но не сейчас, чуть попозже». Я смотрел на нее, на красные пятна и был собой недоволен. Не задушил, не утопил, только изнасиловал. Сделал то, что смог, а что не смог – так не злодей же я. Но если бы она не сказала, я бы и не понял, что изнасиловал. Поскольку подобное и раньше у нас случалось. Правда, тогда она мне женой была, и хахаля не было еще. Черт возьми, во-о-т почему сейчас я по-другому всё почувствовал, потому что уже не жена. И она что-то поняла с моей стороны, потому и злая сидит, словно ее действительно изнасиловал посторонний мужчина. Но глазами, глазами-то бегает и личико всё такое… довольное.

– Понравилось? – спросил я тихо, заглядывая ей в глаза.

Луська запустила в меня чашкой, а в ней еще половина кофе, правда, остывшего. Но я увернулся, чашка ударилась об стену, осколки брызнули на пол, коричневые струйки поползли по серебристо-голубому кафелю. Я усмехнулся и, не допив свой кофе, ушел в ванную. Как что-нибудь случается такое… нестандартное… так меня тошнит. И щелкает внутри, щелкает.

Так и жили. Живем. Хахаль приходит, уходит, иногда ночует. Я его не замечаю. Пустое место. Пустое место проходит по коридору. Пустое место пьет в кухне чай, кофе, виски. Если бы я его заметил, пришлось бы с ним что-то делать. А с пустым местом что делать? Даже мысленно неинтересно. Но может быть, мне его заметить и поэтому убить? Я бы его убил. Задушил же я Лусинцию и в ванне еще утопил. И хахаля, как только замечу, так и убью. Только чем? Пистолета у меня нет, шпаги тоже. А как еще мужчина может убить другого мужчину? Молотком по голове? Противно. Душить Луську и топить тоже было противно. Меня потом тошнило в ванной. У меня такая реакция, подумаю: хорошо бы было сделать так и так, и тошнить начинает. Если не сразу, то попозже. Наверное, потому, что на самом деле не делаю, но в мыслях всё переживаю очень ярко. Я думаю, все так. Мысленно рады убить и еще много разного сделать, но в действительности не делают. Боятся. Если человек будет точно знать, что наказания не последует, он перестанет бояться.

Многие думают, что наказание может настигнуть если не здесь, то в другом месте. Где оно, другое место – наверху, что ли? Глупости. Только люди наказывают людей. А те, кто наказывают, сами идеальные, что ли? Судят, сроки дают, в тюрьму сажают, а сами, сами-то?.. Внутри у них не щелкает, как у меня?

В прошлом году я украл. Спер в магазине очки с прилавка. Там одна тетка мерила-мерила, штук пять перед ней уже лежало, с разными цветными стеклами. Я взял незаметно одну пару и вышел из магазина. С виду спокойно, а внутри все сжалось, вот сейчас крикнут: «А ну вернись и положи на место!». Очки я подарил Луське, она сказала: «Дешевку купил». Какая разница, главное, я украл, и ничего мне за это не было. Щелкнуло внутри, так я уже привык. А немного позже курицу стащил. Продавца не было видно, а они чистенькие, упитанные, развратно-розового цвета, горой передо мной лежали, и я взял одну. Положил себе в сумку и вышел, спокойненько так и независимо. Когда Луська сварила ее, мне показалось, ничего вкуснее этой курицы я не ел. Грех сладок, – подумал я. Сладок, когда нет наказания. Внутри чувствительно щелкнуло, я поежился и мысленно огрызнулся: «хватит!».

Но какая ерунда все это: очки, курица. Если бы наверху кто-то был, он бы просто плюнул мне в макушку, тем бы дело и кончилось. Какой идиот накажет за такие мелочи? Никого не задушил, не утопил, сейф не взломал, ни один банк не ограбил. Живу, работаю, даже сына от первого брака иногда навещал, пока тот маленький был. И приличные деньги дарил в день рождения, бывшая жена всегда была довольна. Хотя порой думал, что возможно, ребенок не мой, но возиться с экспертизой не хотелось, да и дорого. Я в те времена, когда супруга, не согласовав со мной, вдруг забеременела, часто по командировкам ездил, и чем она занималась в мое отсутствие, не знаю. Может это ребенок соседа (очень удобно) или хахаля, то есть друга семьи, что тогда в наш дом ходил (ушла-то ведь к нему, сосед был слишком многодетным).

Так что жизнь моя вся прозрачна как стеклышко незачерненное. А если местами помутилось стеклышко, пятнышки там или сколы нечаянные, так это от возраста. Все-таки уже пятьдесят… Стоп! Пятьдесят ведь так и не исполнилось. А хотелось всё-таки отпразновать грандиозно. Но не вышло. Потому что Лусинция хахаля завела, и я Лусинцию убил. Или еще нет? Я ведь ее уже убил много раз, много раз…

Я вошел в Луськину комнату. Луська лежала на кровати, красивая, чистенькая после ванны, с пушистыми, уже высушенными моим феном волосами, я зачарованно смотрел на нее. Мне показалось, что в дверь позвонили. Я открыл. Хахаль стоял на пороге и смотрел нелюбезно. «Сгинь отсюда, – глядя поверх его головы, сказал я. – Это ты ее довел. Она меня так любила, а ты мешал. Она не могла разорваться между нами, но сердце ее разорвалось, не выдержало. Легла в горячую ванну и – всё. Сгинь!». Хахаль сгинул, будто сдунуло его. Через час я открыл дверь на звонок и увидел его. Он вошел, вытащил что-то из-под плаща и… больше я ничего не помню.

Очнулся я через неизвестный мне промежуток времени, непонятно где. Помнил не памятью, а каким-то другим чувством дивный, стремительный пролет через сияющее пространство, успел заметить мою дорогую Лусинду в нежно-воздушном одеянии, она послала мне ручкой поцелуй, и я, счастливый и тоже воздушно-невесомый, свалился куда-то и очутился в странном месте, где не было ни пола, ни стен, ни потолка, но я стоял на ногах, как обычно, хотя и не ощущал, где верх, где низ, но почему-то это меня не беспокоило. Просто я был «где-то», но постепенно это «где-то» оформилось в привычные образы, появились стены, словно наспех слепленные из больших воздушных кусков сладкой ваты, которую я ел в детстве, хотелось ткнуть в них пальцем и палец облизать, но пока не до того было. И пол будто определился под ногами, но потолка все еще не было, вместо него клубилась наверху светлая, меняющая оттенки, дымка и уходила ввысь как в воронку, я догадался – в бесконечность. Я почувствовал вдруг, что я не один и не ощутил уже того счастья, с которым летел, и твердо сказал, опережая вопрос:

– Это не я.

– Хм… – услышал я, непонятно с какой стороны.

– Она легла в слишком горячую ванну и уснула, – пояснил я.

– Может быть, – не слишком уверенно произнес невыразительный голос.

– У нее было слабое сердце, ей нельзя было в ванну, только душ… а душ  сломался, – пробормотал я.

– Ну, – сказал голос.

– Я не умею чинить технику! – закричал я.

-   Знаю, – подтвердил голос. – А ломать?

– Что ломать?

– Технику. А еще воду холодную перекрывать.

– Это не я. Это водопроводчик внизу в подвале работал. Совпало так. Она в ванну, а он перекрыл. Раз ты всё знаешь, то и это должен знать…

В ответ я услышал вздох. Помолчали.

– Ладно, – согласился голос. – А очки? А курица? А…

Дальше пошло перечисление разных моих поступков, о многих из них я давно позабыл.

– Ну и что? Ерунда, мелочь.

– Потому что не поймали, – будто согласился голос. – А вторая жена? – без уверенности спросил голос, но чуть оживился.

– А что такое? Она сама выпрыгнула ночью в окно и разбилась. А я испугался, что будет следствие и заявил, что она пропала. Ну ты же видел, или… нет?

Голос не ответил, только опять послышался тяжкий вздох.

– Ну так… это всё, – сказал я, – больше ничего за мной не числится. Верни меня обратно, я полтинник отпраздновать хочу. А его, хахаля, накажи, ведь это он меня убил, а не я его.

– Убил, – согласился голос без выражения. – Ты хотел, а убил он.

– Чего я хотел? – запротестовал я. – Если бы я хотел, то я…

– Убил бы его? Мужчину? Нет, не убил бы, ты ведь трус. Так что там с водопроводом?

– Сам знаешь, – буркнул я.

– Знал бы, не спрашивал. Заснул я на один час. Раз в десять лет я сплю один   час. И некоторые в это время… – в голосе проявилась досада.

– Так, – сказал я. – Ты заснул, а я виноват. Так выходит? Лучше казнить   десять виноватых, чем одного невиновного. Кстати, а какое наказание?

– За что? – недовольно спросил голос. Похоже, я начал его доставать, эмоций   прибавлялось с каждым мгновением.

– Ну, за убийство хотя бы.

– Но ты же не убил. Так что и знать тебе не нужно. Но грехов у тебя и других хватает.

– Грешков, – уточнил я, веселея.

– Ну да, ну да. Сейчас я тебя отведу к Лусинции, и ты с ней встретишься, помилуешься…   

– Какой Лусинции? К Луське, что ли?.. Не-е-т!!

«Н-е-е-т!!» – продолжал кричать я, уже проснувшись. Сел на постели и огляделся. Лусинция смотрела на меня из рамки с черной лентой. В дверь звонили, звонили. А внутри что-то щелкало, щелкало без перерыва.

Я открыл дверь. Хахаль вошел и вытащил что-то из-под плаща. Я опустил глаза и увидел в руке у него блестящий молоток.

– Накажут, – прошептал я. Он усмехнулся и занес молоток. Но прежде я от страха рухнул на пол без сознания.

Теперь я лежу в комнате с белыми стенами и смотрю все вверх, вверх. Внутри больше не щелкает. Когда не лежу, тоже смотрю, до боли в шее. А чего туда смотреть? Вверху пустота. Я иногда плюю туда, но плевок падает вниз, и я ни разу не успел увернуться. Хахаль меня навещает по субботам. Каждый раз он говорит одно и то же, что я скоро выздоровлю, просто у меня случилось временное затмение после смерти любимой жены Лусинции.

– Кого-кого? – переспрашиваю я.

Он не отвечает и отводит глаза в сторону. Однажды мне это надоедает, и я говорю ему:

– Вот если бы я… Ну, допустим, если бы не она сама, а я ее, мне бы дали большой срок, правда?

– Правда, – сказал хахаль.

-А больше никто, нигде не наказал бы, правда?

– Правда, – кивнул он. – Если ты атеист, – уточнил он.

– А если не атеист?

– Тогда ты был бы наказан… там, – он посмотрел в белый потолок, – после смерти.

– Как? – спросил я, и тут увидел его взгляд, темный и пронзающе глубокий, обращенный прямо внутрь меня, и сладкий страх-ужас затопил меня всего, и я ощутил в том месте, куда он смотрел, болезненный щелчок. Неужели он посланец оттуда и явился проверить меня до конца? Откуда – оттуда? Я что, на самом деле решил с ума сойти?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся я. – Там, – я поднял глаза вверх, – нет ничего и никого. Атеист ты или нет, все равно. Если и есть там кто или что, то оно спит. И не час, а спит всегда.

– Что? – не понял он.

– А то, – ответил я. – Иди, я спать хочу. И больше не приходи, ты мне надоел.

Внутри опять щелкнуло, и я умер. Немного не дожив до пятидесяти.

Всего чуть-чуть. Но я ведь собирался жить еще долго.

«Инфаркт», – последнее, что я услышал. За что?

 

Второе путешествие Арнольда

маленькая мистическая фантазия о настоящей любви

«Как после вековой разлуки

Гляжу на вас, как бы во сне

И вот – слышнее стали звуки,

Не умолкавшие во мне…»

Ф. Тютчев.

Лучше бы он ее не встречал. Не видел никогда. Морщины, от крыльев носа к увядшему рту, опущенные плечи, тусклые равнодушные глаза. Правда, ее глаза несколько ожили, когда она узнала его, даже блеснуло в них что-то прежнее, живое. Даже одна слезинка скатилась по бороздке ко рту, бледному и ненакрашенному. Все-таки растрогалась. Хотя никогда не любила его. Какие были у нее глаза – этого не забыть. Большие и удлиненные к вискам – как на изображениях Нефертити, – цвета потемневшей листвы перед осенью, а когда она радовалась, они светлели и становились ярко-малахитовые, радовалась она часто и беспричинно, словно ждала ежеминутно прекрасного подарка от судьбы. Тем горше было видеть ее сейчас такую, невозвратимо и безобразно увядшую. Так скоро! Ей всего-то около сорока. Многие женщины в этом возрасте выглядят потрясающе. Так оденутся и раскрасятся, грудь вперед, каблуки чуть ли не в полметра – невольно голову свернешь вслед. На Тине же и следов косметики нет. А одежда – Бог мой! – на каком складе для бедных она ее подобрала!

Конечно, он всё понял – после всего того, что она ему рассказала, когда он пригласил ее в первый попавшийся, но довольно стильный бар на чашку кофе.

До косметики ли ей и внешнего вида, когда муж – опустившийся алкоголик (эх, Витька, Витька!), сын, уже шестнадцатилетний, – даун, помещенный, наконец, с большими затратами недавно в клинику. Взвоешь от такого расклада. Ах, Витька, мразь ты и сволочь, такую женщину загубил…

Арнольд (Нолик – называли его в детстве, в школе, и в институте тоже) смотрел на Тину, как она сидела не слишком удобно на краю стула и всё оглядывалась по сторонам – видно, давно не бывала в таких местах, как, нагнувшись над тонкой фарфоровой чашечкой, вдохнула аромат свежесваренного кофе и прикрыла глаза с густыми темными ресницами – только ресницы и остались от прежней Тины.

Он чувствовал, что, после того, как она ему всё рассказала о себе, ей тягостно сидеть перед ним, но встать и уйти – невежливо, а ему тоже не хотелось так сразу оборвать эту нечаянную встречу, и Арнольд заказал еще две чашки кофе и пирожные. Тина не возразила.

Он смотрел, как она пьет маленькими глотками кофе и аккуратно откусывает пирожное, стараясь почти не открывать рот. Думает, он не заметит, что сбоку у нее нет двух зубов. Наверное, супруг выбил, а вставить – где ж ей деньги взять. Тина, Тина… что с тобой жизнь сотворила. Да не жизнь – сама, своими руками устроила себе такое «счастье».

А всё потому, что не верила ему, когда он убеждал, что с Витькой у нее ничего хорошего не выйдет, что красивое лицо, спортивная фигура и широкая обаятельная улыбка – один внешний обман, что на самом деле Витька, хоть ему и друг, но он безнравственный тип, волокита и пьянчуга, и не может устоять перед рюмкой водки.

Тина и слушать не хотела! «Люблю его! И всё не так, как ты стараешься представить!».

Да, конечно он преувеличивал, особенно насчет «волокиты», а что ему оставалось делать. Но, что Витька любитель выпить, тут он не врал нисколько.

– А меня? – спросил он, конечно, зная ответ, просто от отчаяния.

– Тебя нет. – Она даже не отвела малахитовых глаз, смотрела безжалостно

и улыбалась при этом, явно думая сейчас не о нем, а о своем Витьке. Но он знал, чувствовал седьмым, десятым чувством, что тоже нравится ей, но вот тянуло ее к этому красивому шалопаю, флюиды, биополе, черт его знает, что!

Ну вот и получила своего Витьку – позёра и алкоголика. Ведь всё тогда еще четко просматривалось! К тому же Витька вовсе не умирал за ней, польщен был, не более того, за Тиной ведь многие приударяли. Но влюбленная женщина – это танк, бульдозер. Всё сметет на своем пути, но добьется. Добилась. Сияла от счастья. Сверкала малахитовыми глазами. И вот, считай, она уже на жизненном и безрадостном финише.

Арнольд не злился на нее сейчас. Просто было жалко, что пропала такая великолепная женщина. С ним у Тины выпала бы совсем другая карта.

Он уже давно не тот Нолик, наивный и непосредственный, но весьма успешный школьник, а потом студент, влюбленный с детства в зеленоглазую девочку и преданный ей до безрассудства. В его теперешнем окружении никто и не подозревает, что его могли когда-то так называть – Нолик. Слабак был в спорте, не умел кулаками отстоять свое мнение, а это тогда, и в школе, и в институте было так важно. Потом оказалось – в жизни это вообще не нужно. Чтобы чего-то добиться, нужна только голова и способность ею соображать и избегать лишних препятствий, или вовремя устранять их.

Он – руководитель большой лаборатории по изучению ВРЕМЕНИ и ПРОСТРАНСТВА. На самом деле название лаборатории гораздо длиннее, но так он всегда говорит малоразбирающимся в сложных временных процессах людям.

Через неделю, самое большее, через десять дней, он отправится в БУДУЩЕЕ – пока на 20 лет ВПЕРЕД, это всего лишь первый эксперимент, и право провести его на себе никто не посмел оспаривать, даже Первый заместитель – источник весьма ценных идей и соавтор конструкции временной установки. Арнольд только посмотрел на него жестко, и Первый зам. отступил и стушевался. Разумно, ведь у него семья, а у Арнольда никого. Жена была когда-то, красивая женщина, но очень неуравновешенная, со временем неуравновешенность переросла в психический сдвиг на почве необоснованной ревности, пришлось поместить ее в больницу, и там она, несмотря на надзор, умудрилась выпить два флакона снотворного, и ее уже не смогли спасти. Какая ревность, к кому? Он знал только работу, но ведь к работе не приревнуешь, вот она себе и выдумала таинственную несуществующую женщину. Ну, была у него одно время лаборанточка, готовая хоть на столе, хоть на стуле, но давно вышла замуж и уволилась, больше он ее и не встречал. И это его единственный грех перед женой. Как уж она прознала, Бог ведает. Только Первый и был слегка в курсе. Но мужики друг друга обычно не предают.

Тина допила вторую чашку кофе и Арнольд готов был заказать еще, но она отрицательно покачала головой. Как не идет ей эта короткая стрижка. Волосы были – пышные, падали на плечи густой медно-рыжей копной… Арнольд отвел глаза. Говорить стало не о чем, но и расстаться с ней было почему-то тяжело. А она ведь ни о чем его даже не спросила. Неужели ей не интересно? Или боится услышать, как у него все здорово и замечательно? И кусать локти, что не использовала шанс. Если бы она знала тогда, если бы хоть чуточку предчувствовала, наверное, не поступила бы так опрометчиво… Все-таки женщина всегда выберет другую карту, более счастливую, если будет догадываться о последствиях…

Тина подняла глаза от пустой чашки.

– Ты думаешь, я жалею?.. Нет. Это бессмысленно. И… я все равно люблю Витьку. Это сильнее меня, сильнее разума. Мне пора… Я ничего не спросила тебя… Но я и так вижу, что у тебя всё хорошо.

Тина встала. Он шел за ней и смотрел на стройные ноги в стоптанных босоножках. Ноги и теперь были ровные, гладкие, слегка тронутые уличным загаром, но на правой икре явственно вспучились два синих бугорка. Они скоро превратятся в некрасивые узлы. Врет она, что ни о чем не жалеет. И про любовь врет. Чушь! Как можно любить никчемного, спившегося мужика? Самолюбивая она всегда была и гордячка. Предложил бы ей помощь, и немалую, так ведь язык не повернется. Гордячка!

– Я подвезу тебя, – сказал Арнольд, не слушая ее тихих возражений.

Он привез ее на улицу, которую она назвала, почти на окраине, и подкатил к самому подъезду обшарпаного, сто лет не ремонтированного двухэтажного дома. Он и не предполагал, что такие дома еще существуют в столице.

– Да, вот здесь я живу, Нолик, – усмехнулась Тина, глянув на его хмурое

сосредоточенное лицо. Даже не сказала «мы живем». Видно, на самом деле, Витька уже мало что значит для нее. Какая тут любовь, одно самолюбивое притворство.

…Он все еще для нее Нолик. Она никогда не догадывалась, как он ненавидел это уменьшительное имя. Никто не догадывался.

«Тинка-Тинка», – твердил он вслух всю обратную дорогу. Ну, что он может сделать для нее? Денег – не возьмет. На хорошую работу устроить – кому она нужна со своим высшим филологическим, кроме как в своей школе, где и тянет лямку за жалкую зарплату. Как уговаривал он ее в десятом классе – иди в экономисты, или в юридический. Так нет же, уперлась, к литературе и языку у нее, видите ли, тяготение. Тяготение было к Витьке, который уже закончил школу и учился на первом курсе в этом занюханом «педе», потому что в стоящий вуз не надеялся поступить. А Тина так боялась, что он ускользнет от нее в другие ручки, что пошла бы учиться куда угодно, лишь бы рядом с Витькой, чтобы на глазах был.

Так что же можно сделать? Сегодня, сейчас? Она до сих пор дорога ему. Хотя, конечно, он не ожидал увидеть ее такую. Если бы он давно забыл ее и не вспоминал постоянно все эти годы, то, наверное, сейчас был бы вполне равнодушен и нисколько не мучался. Когда она вышла за Витьку замуж, он отрезал ее от себя. Думал, что отрезал, потому что очень хотел этого. Он хранил фотокарточку Тины в дальнем, всегда запертом ящике письменного стола и иногда доставал ее – маленькое цветное фото, где Тина улыбалась во весь рот, и пышные волосы кольцами вились вокруг круглого веселого личика.

Арнольд ворочался всю ночь, несколько раз вставал, бродил по большой роскошной квартире, курил в кухне и представлял… Тина могла бы жить здесь, с ним, они пили бы вечером чай в этой прекрасно обставленной уютной кухне, и как хорошо могло бы быть им вдвоем. Но не с этой Тиной, которую он видел несколько часов назад, а с той, которую он помнит и любит до сих пор. Если бы все прошедшие годы она прожила с ним, не изменилась бы так, он бы ей создал замечательную жизнь, от которой женщины не стареют долгие годы. Ей было бы доступно всё: прекрасный отдых, путешествия, самые современные методы омоложения – всё лучшее в этом мире было бы брошено к ее стройным ножкам. Она и знать не знала бы, что такое венозные узлы и морщины на лице. Он был бы с ней счастлив.

К утру Арнольд принял решение.

– Всё меняется. Я отправляюсь не на двадцать лет ВПЕРЕД, а на двадцать лет НАЗАД.

Сотрудники уставились на него, словно увидели перед собой безумца.

– А как же…

– Вы же так хотели посмотреть на…

– Почему? – задал трезвый и единственно правильный вопрос Первый заместитель.

Арнольд молчал, взвешивая заготовленные слова.

– Вы там что-то забыли? – опять спросил в полной тишине Первый заместитель и

в его тонком визгливом голосе звучало скрытое ехидство, словно он что-то подозревал, или догадывался.

Арнольд молча прошел в свой кабинет за стеклянной дверью, сел за стол и уткнулся в Проект. Он никогда не снисходил до ответов на никчемные вопросы, даже если они исходили от Первого. Прохиндей. Знает всё и обо всех. Слишком много себе позволяет. Не может смириться, что не он отправляется в «Путешествие». Конечно, вклад Первого велик, но Главный-то не он. Дорасти надо до Главного. Но, какая сейчас разница, что он там о себе думает? Главный решает – когда, куда и зачем. А эти все, включая Первого, пусть и способного, они кто? Пешки! Которые никогда не превратятся в ферзей, пока он, Арнольд (ха-ха – Нолик!) здесь Главный. А Тина? – тоже маленькая глупая пешка, сделавшая неверный ход и проигравшая свою партию. Он подскажет ей верный ход, он заставит ее. Но сначала необходимо обдумать все свои ходы…

Надо срочно пройти быстрый процесс омоложения, новый, еще никому не известный, который недавно изобрел Первый заместитель. Ведь не может он, Нолик, появиться ТАМ постаревший и с сединой на висках. Он должен стать таким, как прежде. Не для себя, для нее. Тогда всё у него получится. Должно получиться.

***

– Что ты так смотришь на меня? – поежился Арнольд. – Давно не видела?

Тина разглядывала его элегантный синий (всегда любил синий цвет) спортивный костюм, легкие туфли из светлой замши, черную сумку с блестящими молниями на длинном ремне через плечо.

– Откуда это?

– Из загранки папаша привез, – быстро ответил Арнольд. Он все продумал…

Если он попадет в то, прежнее время, может так случиться, что он опять ничего не будет знать о будущем, и значит – ничего о Тине, о ее печальном будущем. Ведь неизвестно, что произойдет с человеческим мозгом в результате временнОго перехода – еще ни один человек этого не знает. Как же он тогда ей поможет? И Арнольд исписал убористо два листа бумаги и положил листы в сумку. Шпаргалка, как в студенческие годы.

Он стоял перед Тиной и вдруг осознал, что всё знает. Всё помнит – именно теми словами, что записал на бумаге – всё отпечаталось в его мозгу.

– Я давно тебя не видела, – задумчиво сказала Тина.

– Я уезжал с группой на практику. Я ненадолго приехал, родителей навестить.

– Ах, да… Я забыла… Ты знаешь, Нолик… я выхожу замуж…

– Когда? – спросил Арнольд.

Всё, всё повторялось. И число он знал, теперь знал.

Тина назвала это число.

– Пойдем, – сказал он. – Пойдем в парк, прогуляемся. Я должен тебе что-то сказать.

Он рассказал Тине ВСЁ. Нисколько не щадя ее самолюбия, рассказал, что с ней будет, и какая она будет. Яркими красками изобразил другую жизнь, которую она получит, если выйдет замуж не за Витьку, а за него, Арнольда.

– Нолик, – изумилась Тина, – как ты можешь об этом знать? Откуда?

Арнольд беспокойно оглянулся. Самое страшное могло бы произойти сейчас, если бы вдруг появился тот, сегодняшний и настоящий Арнольд. Хотя он должен находиться сейчас на практике, всё просчитано. Но всё равно было тревожно – вдруг произойдет какой-нибудь непредвиденный зигзаг в этой «игре» со ВРЕМЕНЕМ…

– И вообще… странный ты сегодня… Фантазии какие-то… Бредбери начитался? – Тина засмеялась.

– Знаю. Так будет. Ну поверь мне, поверь хотя бы раз! Ты погубишь себя, если выйдешь за Витьку! Не веришь?.. Да стань хоть на минуту серьезной! У тебя будет… у тебя будет сын даун!

Это был последний и самый веский аргумент, он держал его на самый крайний случай.

Тина вздрогнула и побледнела.

– Нет! – вскрикнула она. – Ты врешь, ты всё выдумываешь! Вот на какую гадость

ты оказался способен! – она с отвращением смотрела на него, сузив гневно потемневшие глаза.

– Тина!! Я тебя прошу, я умоляю…

Арнольд встал на колени, с мольбой глядя снизу ей в лицо.

В какую-то секунду на ее лице отразилось сомнение, словно она на мгновение поверила ему и представила всё, что он ей сказал. Но это мгновение прошло, и лицо стало злым и упрямым.

– Встань, Нолик, – сказала Тина насмешливо. – Брюки испачкаешь. Ты же чистюля.

Она повернулась и пошла по дорожке. Дорожка поворачивала к выходу из парка, и скоро ее высоко поднятая голова с пышной гривой падающих на плечи темнорыжих волос скрылась за зелеными кустами.

Арнольд поднялся с колен. Это было поражение. Полное и безнадежное. Он для нее – Нолик. Ноль. Как всегда!

Он всё просчитал. Но даже в голову не пришло, что Тина ему не поверит. Почему он решил, что она поверит, сразу и безоговорочно? Даже если он скажет, что явился из будущего, она расхохочется ему в лицо. Он совсем не задумался об этом, когда всё просчитывал. Неужели нет выхода… Он любит ее и будет любить всю жизнь. Но теперь он не согласен любить ее без нее. Он должен найти выход. Должен что-то сделать за то время, что у него есть. ВРЕМЯ еще есть. Немного, но кое-что можно успеть. Витьку надо… убрать. Не станет Витьки, и Тина выйдет замуж за Арнольда… того, который сейчас на практике и у которого будет железное алиби. А Тина… Тина встретит Арнольда, когда он вернется с практики и даже не вспомнит об этом разговоре. Не до того ей будет… А возможно, что она небудетничегопомнить .

Выходя из парка, Арнольд увидел знакомую высокую фигуру. Витька шел не спеша, насвистывал и держал в руке погасшую сигарету.

– О! Нолик! Привет, пропащий! Огонек есть? Спички кончились…

– Есть…

Арнольд поднес ему красивую золотую зажигалку, Витька удивленно покосился на нее… Арнольд посмотрел по сторонам: никого.

– Пошли в парк, поговорить надо…

– Пошли,– охотно согласился Витька. – Там шашлычная есть, выпить можно. Знаешь, где она?

– Да знаю, знаю… Идем!

* * *

Арнольд слышал гудение. Тело сильно тряхнуло. Гудение прекратилось. Он потер почему-то онемевшее лицо, снял с себя датчики и вышел из кабины. Все смотрели на него с немым ожиданием.

– Ну, что?.. Вы были ТАМ? – не выдержал Первый заместитель, впиваясь в него маленькими черными, горящими от нетерпения и жгучей зависти глазами.

– Был. – Кивнул Арнольд. – Но… я потом расскажу… мне надо кое-что проверить…

Он быстрыми шагами вышел из лаборатории. В голове мелькали, наплывая одна на другую, смутные картины: дорожка в парке, злые малахитовые глаза, ярко одетая женщина в зеленом, которая стремилась во что-то вмешаться… Срочно, срочно поехать домой…

Машина мчалась, презрев все дорожные правила. Вот, вот его дом. Он взбежал по лестнице – к черту лифт! Нажал на кнопку звонка. Она должна, она должна быть там, за дверью. «Тина!» – крикнул он. За дверью было тихо. Загудел поднимающийся лифт. Кто-то за его спиной вышел из кабины.

Арнольд обернулся. Красивая рыжеволосая женщина в зеленом ярком шелковом костюме улыбалась ему… Да-да, с этой женщиной он должен был прожить много лет. У нее такие же волосы, и глаза – как потемневшая листва в конце лета… Он вышел из лаборатории и в голове была такая путаница. Ведь он побывал в прошлом… Зачем он туда отправлялся? Зачем?

Женщина приблизилась и поцеловала его в щеку, овеяв ароматом знакомых духов… Это Тина? Или это другая женщина? Да! Вот зачем он отправлялся в прошлое – за Тиной! Пусть скажет свое имя… или что-нибудь, он по голосу узнает…

Но женщина ничего не говорила. Она открыла своим ключом дверь и вошла первой, не оглядываясь. Арнольд шагнул за ней в прихожую и увидел себя в большом настенном зеркале. Осунувшееся лицо с заметными мешочками в подглазьях, седые виски… Ну да, ну да, он снова прожил свою жизнь, но теперь несколько по-иному… Надо только всё вспомнить поподробнее.

Женшина стояла в дверях комнаты и с усмешкой смотрела на него.

– Ну, проходи, что ты там застрял? Нолик, у нас не так уж много времени! Через

два часа я должна быть дома, мой муж вернется! И начнет ныть – Тинуля, когда будет готов ужин? – она зло рассмеялась.

Арнольд рухнул на кресло в углу прихожей и закрыл руками лицо.

Значит, это Тина. Он все-таки получил ее. Он сделал что-то в прошлом, но теперь не помнит – что. Но сейчас это неважно. Он потом, наверное, всё вспомнит. Главное, что он получил Тину. Но не так же он хотел ее получить…

– Послушай… – глухо сказал он. – Как зовут твоего мужа?

– Вот новости! Ты что, не выспался сегодня?.. Тогда напоминаю: мой муж, известный тебе Леонид Аркадьевич, твой приятель, и опять же известный всем как писатель детективных романов, скоро явится домой вволю пожрать и… Кажется, Нолик, ты не в настроении, поэтому я лучше уйду! Да, не забудь, ты мне что-то обещал ко дню рождения! Целую авансом! Пока!

Она прошелестела мимо него шелковой юбкой, снова овеяв знакомым запахом. Дверь захлопнулась с громким стуком.

Арнольд смотрел на закрытую дверь. Смысла ни в чем не было. Что бы он ни сделал ТАМ, все оказалось напрасным. Эту женщину он точно не любил. И вспоминать, что он сделал, он даже не желает. Он вообще не желает ничего.

Арнольд прошел в комнату, отпер дальний ящичек и достал фотографию. Долго смотрел, потом засунул руку подальше и нащупал холодную гладкую рукоятку. Снова посмотрел на фото. На круглое веселое личико наплыло другое лицо… бледное, увядшее, с неулыбающимся ртом. Оно было ему еще дороже того, полудетского лица… Но он не хотел, чтобы она стала такой . Как и не хотел, чтобы она стала той дорогой шлюхой, что вышла за дверь.

Арнольд оттолкнул рукоятку. Нет. Не сейчас… Этот шаг всегда в его руках.

Арнольд запер ящичек. Он знает, что ему делать, и что отдать взамен. Потому что просто так Первый не отдаст. Небось, мечтает о единоличной Нобелевской премии.

Через двадцать минут быстрой езды он вошел в лабораторию. Кивком позвал Первого заместителя в свой кабинет.

Они говорили не менее часа. Первый иногда что-то переспрашивал и, получив ответ, согласно кивал. Такого сотрудники давно не видели и с любопытством поглядывали на стеклянную дверь.

Первый встал, вышел в лабораторию, отпер свой персональный шкаф, достал маленькую серую коробочку и отнес в кабинет. Написал что-то на бумажке и отдал вместе с коробочкой Арнольду. Они пожали друг другу руки – это было невидано…

Арнольду снова пришлось пройти тот же процесс подготовки – это не заняло много времени.

* * *

– Я давно тебя не видела, – задумчиво сказала Тина.

– Я на практике, приехал повидать родителей, и снова уезжаю.

– Ты знаешь, Нолик… я выхожу замуж…

– Поздравляю.

Да, она выйдет за Витьку замуж. А Нолик, вернувшись с практики, узнает об этом, и больше не захочет ее видеть. Отрежет ее от себя навсегда. Они никогда больше не встретятся, до того самого случая, который вдруг столкнет их через много лет. Так было и так опять будет . Только та встреча уже под большим вопросом…

– Возьми. – Арнольд протянул ей маленькую серую коробочку и бумажку.

– Что это? Подарок? – улыбнулась Тина.

– Это лекарство. Очень сильное. – Он стал говорить быстро и настойчиво. – Ты сама знаешь, что у Витьки есть большая проблема. Когда увидишь, что совсем плохо, ты почувствуешь это… будешь давать лекарство вот по этой схеме, как написано. Это средство уникальное, его пока нигде в мире нет. Ты спасешь его… и себя. Ты должна мне поверить, ты должна это сделать!

– Ты всегда всё преувеличиваешь, – неохотно проговорила Тина. – Витька вовсе не так уж…

– Возьми, Тина, – прервал ее Арнольд. Он сам открыл ее сумочку и положил туда коробочку с бумажкой. – Только сделай это. – Он заглянул в недовольные малахитовые глаза. – А теперь извини, я спешу. У меня мало времени… Прощай.

– Почему прощай? – удивилась Тина.

– Так… Я люблю тебя. – Последние слова он сказал тихо, уходя от нее быстрыми шагами. ВРЕМЕНИ почти не оставалось. Да оно ему уже было и не нужно. Он успел. Они с Первым обо всем договорились. Первый сказал: «При таком раскладе, личном, так сказать, извини, больше ВРЕМЕНИ дать не могу. Оно нам нужно самим для исследований». Он не попрощался с сотрудниками. Первый им все скажет. Теперь он будет Главным. У него даже глаза засверкали. Что ему теперь эта коробочка? Отдал и глазом не моргнул. У него идей полная голова, на Нобелевскую хватит. Наконец он будет делать всё сам, и делать, что он хочет. А Нолик найдет себе другое занятие, у Нолика тоже голова не пустая.

* * *

Слева сильно щемило. Арнольд потер рукой грудь. Возле обшарпаного двухэтажного дома он остановил машину и вышел. У подъезда на покосившейся лавочке одиноко сидела старушка. На макушке смешно торчал тощий узелок седеньких волосиков. Она выжидательно глядела на Арнольда маленькими блеклыми глазками.

– Здравствуйте… Я ищу одну женщину… Её зовут Тина. В вашем доме нет такой?..

– Какой-такой? – сварливо ответила старушка. – Не знаю никакой Тины! Не живет! –отрезала она, но продолжала с любопытством смотреть на Арнольда.

Арнольд сел рядом, вынул из кармана большую шоколадку в яркой обертке и протянул сердитой бабуле.

– Да я и не укушу, зубы уж слабые, – сказала бабуля смягчившимся голосом, – внучку внучку разве отдам… Дак какая она из себя, твоя зазноба?

– Такая… красивая… Глаза зеленые!

– Нет, не знаю такой. Тут, милок, одни старики остались… Да и нам всем скоро новые квартиры обещали, во-он, в тех домах, возле школы. Дома новые, и школа новая. Обещали! Виталий Павлович – директор школы, – пояснила она, – у него мой внучек учится, сказал, что непременно дадут! А он всё знает!

– Виталий Павлович?.. А… скажите, бабушка, вы не знаете, как зовут его жену?

– Жену? Видала ее разок с директором – красавица! А как зовут, не знаю. А сынков директорских знаю. Их все тут знают, уважительные они, всегда сумку до подъезда поднесут, а то и до квартиры дотащат. Путаю я их – близняшки они. Уж выросли, и подались куда-то… странничать.

– Странствовать?

– Ну! Мода такая пошла, мир глядеть. А чего его глядеть, он везде, чай, одинаков. Или нет? – старушка уставилась живыми глазками на Арнольда и явно ждала разъяснений по поводу мира.

Арнольд молчал. Он смотрел в сторону высоких домов.

– А где живет директор?

– Да там и живет, в новых домах. Только я не знаю, в котором. Да ты езжай, поспрашивай, если надобность есть, чай, не пешком ходишь, не труд…

Арнольд раскланялся с бабулей и сел в машину. Снова потер грудь. Никогда в жизни там не болело. Никогда за всю жизнь так не волновался.

Большая синяя машина, сверкая на солнце стеклами, медленно въехала в просторный двор, обсаженный цветущими клумбами.

Водитель протянул руку к дверце, но не открыл ее, а наклонился вперед, лег грудью на руль.

Длинный, непрекращающийся гудок рвался в окна, в открытые двери подъездов, и все другие звуки во дворе смолкли.

Открывались окна, сбегались жильцы, заглядывали в закрытые стекла синей машины. Кто-то уже набирал номер «скорой» на мобильнике…

На третьем этаже отдернулась кружевная занавеска, и красивая рыжеволосая женщина выглянула в окно. Посмотрела вниз, на суету, на подъезжавшую белую машину с красными крестами, и ее лицо погрустнело. Она покачала головой и вздохнула. Кружевная занавеска задернулась.