1968 год

В выпускном году Макс поступил на университетские подготовительные курсы в Андовере, на которых вполне успевал, но не слишком-то выделялся, особенно по факультативным дисциплинам. В итоге он сосредоточился, занимался серьезно, подал заявления в несколько учебных заведений, не забывая и о плотских утехах.

Поступить в колледж по своему выбору для него не составило труда. Макс получил несколько писем о зачислении и решил попробовать тот, что при Йельском университете. Тем временем у него сложились немногословные, но на редкость симпатичные отношения с пятнадцатилетней Лиззи. С ней он познакомился на танцах в эксклюзивном кантри-клубе. В тот вечер Макс уже успел станцевать с несколькими разодетыми, разбитными старлетками. Лиззи не походила ни на одну из них. На вопрос, какая у нее любимая книга, она ответила: «Кэнди» — на редкость смелый, без малого порнографический роман, ходивший в то время в бестселлерах.

Макс оказался заинтригован. Ишь ты, такая молоденькая, а уже смелая! И глаза вон какие загадочные, и фигурка очень даже ничего. А улыбка! В общем, в тот же вечер он решил за ней приударить.

От ее дома до жилища Макса было рукой подать. Он в основном пропадал в Андовере, поэтому встречи у них приходились по большей части на каникулы. Тем не менее роман процветал.

Они подолгу гуляли или же пробирались в спальню Макса, расположенную над гаражом, куда как нельзя кстати вел отдельный вход, и там могли как следует уединиться.

Их отношения можно было назвать бессловесными. Наедине они были немногословны. Поцелуи, петтинг, вглядывание друг другу в глаза — этим они могли заниматься часами. Но при этом оба были девственниками и не спешили чересчур быстро перейти на углубленный уровень интимности.

Это полузаочное ухаживание длилось у Макса столько же, сколько и занятия на подготовительных курсах. Летом перед его отъездом в университет они как-то провели выходные в Нью-Йорке, остановившись в пустующей квартире отца на пересечении Восемнадцатой улицы и Ирвинг-плейс, что через дорогу от «Таверны Пита». Тогда они с Лиззи и решили довести свое знакомство до истинно глубокой физической близости, со всеми подобающими ощущениями и эмоциями.

Занявшись единожды любовью, они уже не останавливались. Хитом сезона тогда как раз была песня «Почему бы не заняться по дорожке?» с битловского «Белого альбома», и Лиззи с Максом этому девизу безусловно следовали во всех подходящих местах.

В сентябре парень приступил к учебе, видеться с Лиззи получалось уже реже, но он ей регулярно писал. С ответами она была не особо пунктуальна, так что Макс какое-то время пребывал в блаженном неведении, прежде чем ему стало понятно, что он ей больше не нужен. В конце концов, ей было всего шестнадцать, а зачем, скажите, старшекласснице ухажер-студент, с которым они тем более видятся через пень-колоду? В общем, Лиззи отослала Максу прощальное письмо, которое он получил как раз на свое девятнадцатилетие, двенадцатого декабря шестьдесят восьмого года и, разумеется, расстроился дальше некуда, можно сказать, впал в депрессию.

Уныние усугублялось еще и тем, что университет ему особо не приглянулся. Парню не нравилось ни общежитие с окнами на дорогу, по которой, не давая ни заснуть, ни выспаться, ночь напролет жужжали грузовики; ни то, что с подругой теперь ни увидеться, ни тем более обняться; ни то, что в аудитории набивается по полтыщи студентов, которых профессура даже не знает по именам.

Математика была у Макса профилирующей дисциплиной, но ему не особо хотелось посещать занятия, где доцент-австралиец использовал иную систему символов, чем та, к которой он привык в школе. Накладывала свой безумный отпечаток и война во Вьетнаме, и легкие наркотики, которыми напропалую баловались и сокурсники, и даже преподаватели. В общем, до профилирующей ли тут дисциплины, до математики ли?

Не особо утешали его и другие предметы. Скажем, на занятиях по психологии выяснялось, что, согласно стадиям развития личности, детский ум неспособен выявлять и изучать абстрактные понятия. Вот так да! Куда же в таком случае девать реальность ощущений и впечатлений собственного детства?

А тут еще политическая нестабильность: убийство президента Кеннеди, «Черные пантеры», Эбби Хоффман и, наконец, убийство Мартина Лютера Кинга. Тут, ясное дело, и лошадь рассудком тронется, что уж говорить об эмоционально нестабильном первокурснике?

Той осенью Герберт с Джейн переехали из нью-йоркского пригорода в Гринвич, штат Коннектикут. Так что к Максу они теперь были ближе, всего в сорока пяти минутах езды.

В ту пору в ходу было понятие «консолидация», а потому Герберта навязчиво обихаживала «Литтон индастриз» — одна из серьезных компаний, решивших интегрировать издательский бизнес в более крупный холдинг СМИ. Проще говоря, началась скупка издательств поменьше, и Герберт получал одно предложение за другим. Параллельно поступали предложения от конкурентов. Цены были высокими. Наконец одному из покупателей удалось-таки сломить сопротивление строптивца. «Перфект филм» — фирма по моментальным фотоснимкам — предложила Герберту стать главой издательского отдела. Он же, в свою очередь, мог использовать деньги «Перфект филм» для покупки других издательских фирм.

Продавать свое собственное издательство Герберту не хотелось, но уж очень велик оказался соблазн возглавить солидную организацию, и он не устоял. Для начала надо было переехать из штата Нью-Йорк в Коннектикут, где в шестьдесят восьмом был гораздо более низкий налог на прирост капитала, а подоходный налог штата отсутствовал вовсе.

Так Макс в одночасье лишился и своей комнаты над гаражом, и вообще какой-либо базы, в том числе эмоциональной, когда на Рождество приехал навестить родителей, так сказать, домой. Мать то спала, то была нетрезвой. Отец, в свою очередь, так плотно занимался переоформлением своей компании, что его толком и дома нельзя было застать.

Макс оказался полностью заброшенным.

Время стояло неспокойное. Многие его сверстники боялись загреметь в армию и угодить во Вьетнам, где становилось все горячее. Максу призывная повестка пока не светила, но и в колледже оставаться его тоже не тянуло.

— Мама! — сетовал он в разговорах с Джейн. — Ну зачем он мне сдался, в самом деле? Преподаватели там хуже тех, что были на подготовительных курсах, и в Испании, и даже в Хекли. Пара-тройка факультативов, а в остальном занятия — тоска смертная.

— А ты не сдавайся. Наладь как-то контакт с сокурсниками и преподавателями, и все у тебя переменится, вот увидишь, — увещевала мать в минуты просветления. — Главное, не опускать руки. Нет ничего важнее образования.

— Ладно, останусь, раз уж тебе так хочется, — шел Макс на попятную. — Только кажется мне, все это напрасная трата и времени, и денег.

— Ты поверь мне в главном, — убеждала мать. — Во взрослой жизни ты очень укрепишься, пройдя все это и дойдя до диплома. И вот увидишь, эта сила тебе по жизни ох как пригодится. А потому, сыночек, обещай мне, что обязательно останешься и дойдешь до диплома. Прошу тебя! Ну?

Не желая разочаровывать мать, он обещал.

Несмотря на некоторую отстраненность Макса, друзья в колледже у него все же были: Арчибальд Бенсон, знакомый еще по вояжу в Барселону, и Крис Гарви с Карлом Бекером. В начале десятидневных весенних каникул Крис с Карлом для прикола предложили Максу хапнуть колес. А и вправду, убудет с него, что ли?

В шестьдесят восьмом году множество студентов экспериментировали с наркотиками. В колледжах это была своеобразная часть культуры, наряду с прог-музыкой и авангардной модой.

К восторгу приятелей, Макс заглотил колеса, что говорится, со свистом. Как ни странно, при этом он впал не в эйфорию, а в глубокий сон, продлившийся двое суток кряду.

Парень проснулся полным сил и взбодренным новыми идеями. За тот десяток каникулярных дней он жадно проглотил пособия за все пять учебных курсов. При этом ему совершенно не требовалось сна — ну разве что откинуться на полчасика, не больше.

Возвратившись в кампус, он за ночь перед экзаменом по философии написал проект курсовой, предписанной профессором Робертом Фоксом, с которым, кстати, у них было внешнее сходство. Задание профессора гласило: «Написать критику на йельскую систему образования, руководствуясь “Моделями мысли” Уайтхеда». Альфред Норт Уайтхед считался лидером в области мирового системного мышления. Он обоснованно утверждал, что все знание сосредоточено в пределах и возможностях систем, в которых взаимодействуют меж собою люди. Макса в минуту озарения осенило, что главное ограничение здесь — рамки человеческой сущности.

До него дошло и то, что человек достигнет полного понимания сути, лишь полностью став человеком и допустив живые эмоции и чувства в аналитическую среду научных изысканий.

«Йельский же университет, само собой, с этой задачей не справляется, — делал вывод Макс. — Каждую дисциплину он членит на обособленные предметы и аспекты, разделяет на специальности, которые преподаватели и лекторы мусолят лишь меж собой, но никак не со всеми теми, кто находится вне этой замкнутой системы».

Парень писал, что студенты чем дальше, тем больше изучают лишь мелочи. Они отдаляются от цели Уайтхеда, суть которой заключена в понимании понимания. Готовясь к написанию курсовой, Макс параллельно закончил читать «Душу на льду» Элдриджа Кливера — историю движения «Черных пантер» и ярости ее темнокожих активистов, притесняемых ограничениями и несправедливостью законодательной системы США первой половины двадцатого века. Местами язык у Кливера был особо едкий, если не сказать буйный. Разумеется, Макс не преминул использовать в своем двадцатистраничном философском опусе и едкие софизмы, и вкрапления описаний собственного состояния, приступов бессонницы, постепенного упадка духа и того, как эти факторы помогли ему осуществить прорыв в понимание понимания.

В общем, вышло мастерски. Макс прошелся по целям и практическим установкам Йельского университета. Девиз заведения «Lux et Veritas», то есть «Свет и правда», был, по его мнению, выбран удачно и вполне соответствовал критичному подходу Уайтхеда к образованию. Человек, способный понять понимание, по убеждению великого философа, мог понять все.

Как математик, Макс считал, что этого можно достичь, единственно выйдя за пределы человеческой системы, и развил этот тезис в своей работе.

Кульминацию он завершил формулировкой, что «“А” является, но не равняется “А”» — краеугольное уравнение в объяснении, как проникнуть в непроницаемую интеллектуальную сферу понимания понимания, эквивалент алхимического философского камня, обращающего свинец в золото, а невежество в знание.

Уайтхед считал, что в любой из моментов познания обучаемые и обучающие должны предельно сосредотачиваться на максимально достижимом опыте обучения. Так что лично для Макса и его сокурсников максимально достижимым опытом обучения было бы зачитать эту прорывную по сути курсовую перед аудиторией, с дальнейшим обсуждением.

Впрочем, вначале не мешало бы обсудить это с профессором Фоксом, возглавляющим в колледже кафедру философии. А вдруг он попросту от всего отмахнется и перенесет экзамен?

С этой мыслью Макс рано поутру зашел в экзаменаторскую, ступил на деревянное возвышение, остановился у кафедры и оглядел просторную аудиторию. Из-за внешнего сходства с куратором — каштановые вихры, очки, небрежного вида стильный пиджак и штаны, рубашка без галстука — кое-кто из студентов путал Макса с профессором Фоксом. Двое-трое подошли и стали его расспрашивать насчет экзамена. Макс как ни в чем не бывало попросил их занять места и не суетиться.

— Экзамена как такового может и не состояться, — таинственно изрек он.

В результате к тому моменту, как в аудиторию за пару минут до экзамена вошел профессор Фокс, по рядам побежал немолчный гул. На глазах у озадаченных студентов Макс с победным видом вручил куратору свое эссе «“А” является, но не равняется “А”».

— Вот, всю ночь писал, — непринужденно пояснил парень. — И мне кажется, достиг-таки главной цели Уайтхеда, понимания понимания. По-моему, для всех собравшихся больше будет толку прочесть это эссе, чем сдавать экзамен, — продолжал он, давая профессору возможность пролистать курсовую.

— Хм, — сказал, помолчав, куратор. — Возможно, мысли ваши и революционны. Но ознакомиться с вашей работой у меня пока не было возможности. Если вы следуете постулату Уайтхеда насчет максимального стремления индивида к наивысшему моменту познания, то позвольте и мне устремиться к проведению экзамена.

Честно говоря, Макс на такой ответ не рассчитывал, но воспринял его с должным хладнокровием и сказал:

— Я понимаю. Возможно, как-нибудь в другой раз. Я просто хотел предложить вам возможность.

— Что ж, давайте и впрямь перенесем ваш экзамен на другой срок, коль вы того желаете. Ваше эссе по объему намного превышает необходимые требования. Учитывая, что вы, по вашим же словам, из-за этого всю ночь не спали, то вам не мешало бы восстановиться.

— Да я, собственно, в порядке, — заметил Макс. — Могу сдавать и сейчас. Я же с ног не валюсь.

Тем не менее, отходя от кафедры к своему месту, он вдруг подумал, что для соответствия уайтхедовским мыслительным моделям ему и впрямь не мешало бы повторно поразмыслить над концепцией понимания понимания, а не тратить время попусту, талдыча зазубренные ответы насчет Спинозы и Канта ради того лишь, чтобы хорошей оценкой выпендриться перед остальными.

Макс повернулся к профессору и сказал:

— А знаете, вы, пожалуй, правы. Может, мне действительно лучше повременить со сдачей. Благодарю вас.

И вышел из аудитории.

_____

На выходе из здания Макс все еще размышлял о деталях своей курсовой, и энтузиазм все более окрылял его.

Случайно столкнувшись в дверях с преподавателем социологии Эугенио Родригесом, он принялся с жаром и не совсем связно выкладывать ему свои откровения.

— Я тут только что просчитал мыслительные модели Уайтхеда и раскрыл наконец секрет понимания понимания! — увлеченно излагал студент.

Интригующий энтузиазм молодого человека передался и Родригесу, который взял на себя роль адвоката дьявола.

— А понимание это сможет доставить нас на Луну или позволит решить текущие социальные проблемы? — полушутя полюбопытствовал он.

Макс чуточку помедлил, опустился на землю с запредельного уровня абстракций, внушающих, что людям, не желающим вписываться в рамки человеческой системы, посильно все, и с оптимизмом отрапортовал:

— Над этим не мешало бы поразмыслить, но думаю, мое открытие напрямую соотносится с этими вопросами, и не только с ними!

— Что ж, поразмыслите, — не стал возражать профессор. — И поставьте меня в известность, чего вы там надумаете.

С этими словами он двинулся в глубь вестибюля.

Впечатленный предложением преподавателя, Макс решил прогуляться на свежем январском воздухе и как-то разобраться с обилием мыслей, бередящих ум. Так, под хруст снежка под ногами, он принялся варьировать всевозможные вариации насчет «“А” является, но не равняется “А”» и что в итоге понимание понимания сулит всем живущим на планете.

«А что, практическое применение и вправду возможно. Закон непроницаемости, гласящий, что два предмета никак не могут существовать одновременно в одном месте, можно фактически оспорить. Это изменило бы природу физики, дало бы толчок развитию новых технологий, преодолевающих ограничения скорости света, что увенчалось бы небывалым прогрессом космических путешествий и освоения иных миров. Мой постулат в корне меняет параметры логики и вообще всяких умозаключений, которые дает логика как теория. Это уяснение меняет аксиомы, на которых зиждется вся общая математика, рубит гордиев узел всех запутанных научных изысканий.

От таких мыслей голова парня шла кругом.

«Что, если это и есть ответ самому нашему существованию, нашим жизненным целям, — вдохновенно размышлял Макс. — Мы все взаимосвязаны, причем отнюдь не поверхностным образом».

За этими глобальными рассуждениями его и настиг профессор Фокс. Оказывается, он уже какое-то время разыскивал Макса.

— Молодой человек, ваша работа великолепна, — сказал профессор с уважением и вместе с тем с некоторой тревогой. — Только я не уверен, что досконально ее понимаю. Признаться, я попросил Гордона Хауэлла, заведующего вашей секцией философии, ознакомиться с ней. Он еще студент, но как-никак без пяти минут выпускник. Как раз сейчас Гордон сидит в деканате и хочет незамедлительно с вами встретиться.

— Сумбур какой-то, — с ходу в штыки начал Хауэлл. — Никак не могу взять вашу работу в толк. Вы почему-то упорно твердите, что чувства — это продукт аналитики левого полушария мозга. Это нелогично, да и непрактично. — Он сердито сверкнул глазами. — А еще в вас непомерно много негативизма. Вы с неприязнью относитесь не только к нашему университету, вашим наставникам и сокурсникам, но и к человечеству в целом.

— Вы не улавливаете сути, — запальчиво возразил Макс. — Я недоволен лицемерием университетского уклада, а не самим университетом. В нашем вузе полно и хорошего, но я рассуждаю лишь о высших уровнях истины. Вам бы перечитать мою работу, и в соответствии с Уайтхедом вы увидите, что я лишь руководствуюсь истиной: «“А” является, но не равняется “А”».

В эту минуту в кабинет вошел его непосредственный хозяин, декан Бриджес, и с порога протянул Максу какой-то бланк.

— Мистер Дофф, — нейтральным тоном сказал он. — Я имел разговор с профессором Фоксом и вашим коллегой мистером Хауэллом. Они высказали мнение, что вам не мешало бы отдохнуть и от текущей сессии, да и вообще от занятий. — Он со значением кивнул на бланк, который растерянно держал Макс. — Проще всего вам было бы подписать вот это заявление на академический отпуск. После отдыха вы сможете восстановиться на курсе в любое время.

Макс нерешительно помолчал, но вскоре понял, что познание софизма «“А” является, но не равняется “А”» можно, собственно, продолжить и самостоятельно, да еще в практическом применении к людям, и с вновь обретенной уверенностью взглянул на декана.

— Где я должен поставить подпись?

Секунду спустя он был официально отчислен из Йельского университета.

Вскоре в деканате появился крупный курчавый брюнет, представившийся как доктор Вайнстайн из университетской неврологической службы. Максу он сказал, что для него уже все готово в уютном университетском стационаре-изоляторе — и койко-место, и седативные препараты. Медик втолковал ничего не понимавшему парню, что через его руки прошло вот уж сколько балующихся наркотиками студентов с неадекватным поведением и вынужденной бессонницей из-за передозировки психотропных веществ. Мол, все это издержки подготовки к экзаменам. Не вы первый, не вы последний, а в стационаре можно будет хорошенько отоспаться. В общем, это для него — случай классический.

Так что Макс без излишней суеты и проволочек сел к Вайнстайну в машину и проехал в изолятор, где ему дали снотворное. Через полчаса он позвал медсестру и спросил, нельзя ли ему заказать книги из библиотеки. В ответ прозвучало, что такая возможность исключена, надо спать, и все тут!

— Тогда хоть ручку с бумагой дайте, — попросил Макс. — Мне край как надо записать кое-какие мысли. Я через это лишь крепче засну.

Медсестра отреагировала без особого энтузиазма, но просьбу все-таки выполнила.

Так что следующие четыре часа он кропотливо записывал и анализировал, как и через что понимание понимания способно изменить в совокупности людские поступки и мысли. Свои идеи он экстраполировал на природу человеческих взаимоотношений. Если «“А” является, но не равняется “А”», то и все взаимоотношения в совокупности являют собой не совсем то, что являют. Скажем, сын для родителей может и не быть сыном. Жена не обязательно должна быть женой. А студент может являться и одновременно не являться студентом.

Такие утверждения, поначалу казавшиеся самоочевидными, постепенно раскрывали свой истинный смысл, который, пожалуй, никто, кроме самого Макса, до сих пор не постиг. Для него же это значило, что вся человеческая программа, как видно, основывалась на ложных предпосылках и аксиомах, что нередко приводило к подлогу понятий и упущенным возможностям для самого что ни на есть высшего и наилучшего взаимодействия между людьми.

Он теперь видел, как понимание понимания могло бы помочь в улаживании политических и экономических противоречий и конфликтов. Стоило изобличить и развеять ложные предпосылки, как выстраивались совершенно иные, новые структуры, не нуждающиеся в иерархических определениях.

Он продолжал фокусироваться на посылах для математики и философии. Постулат «“А” является, но не равняется “А”» распутывал фундаментальные философские узлы, устранял парадоксы и открывал путь к более высоким уровням абстрагирования для все более сложных математических систем.

Макс пребывал в своем, созданном лишь им мире, восхищенный своими математическими формулировками и пленительностью идей. Все это не давало ему заснуть, несмотря на уже принятое сильнодействующее снотворное.

Доктор Вайнстайн заглянул проведать подопечного и выписал усиленную дозу. В конечном итоге она сработала, и через двадцать минут после его визита Макс уже находился в бесчувствии.

Наутро он проснулся и уже одевался, собираясь покинуть изолятор, когда его остановила медсестра.

— Мне надо вначале позвонить доктору Вайнстайну, — сказала она испуганной скороговоркой. — Нельзя без его одобрения вот так взять и уйти.

— Как! — вскинулся Макс. — Но ведь я чувствую себя в полном порядке. Отдохнул, и теперь мне надо в библиотеку. Как говорится, проверять теорию на практике.

Медсестра сказала, что знать ничего не знает, и горе-пациенту, чтобы ее не расстраивать, пришлось, так или иначе, возвращаться в кровать. В самом деле, не надо усугублять и без того нелегкое положение.

Доктор Вайнстайн по прибытии сообщил, что в изоляторе Максу придется задержаться до тех пор, пока его родители, которые сейчас в Европе и через пару дней вернутся, не заберут его отсюда самолично. В противном случае у него есть указание тех же родителей удерживать его в изоляторе всеми способами, вплоть до помещения в психиатричку, для его же блага и безопасности.

— Именно так и произойдет, если вы попытаетесь отсюда вырваться, — тоном, не терпящим пререканий, удостоверил доктор Вайнстайн.

Макс был, попросту говоря, ошарашен.

— Мои родители? Да они никогда себе такого не позволят! — только и нашелся он.

— Почему же? — невозмутимо откликнулся доктор. — Так что не ставьте меня перед невозможностью иного выбора. — И добавил уже более мягким тоном: — Ничего, парень. Надеюсь, до психушки дело не дойдет. У тебя просто обычный нервный срыв. Как ни странно, по печальной иронии он нередко бывает как раз у лучших наших студентов. Дисциплина в университете, сам знаешь, жесткая, так что пусть тебя это не огорчает, но ты сам должен идти нам навстречу и не мешать себя лечить. Тебе дают торазин и кое-какие другие антистрессовые препараты, — продолжал он. — Они нормализуют сон и помогают перебороть психотическое состояние. Ты должен идти нам навстречу, — еще раз подчеркнул он. — К следующей осени придешь в норму и сможешь восстановиться как ни в чем не бывало и продолжить обучение. Никто ничего и не заметит.

Тем не менее Макс никак не мог смириться со своим заточением.

— Но как же так? Если бы я бредил, а то… Я же просто достиг понимания понимания, и такая несправедливость!.. — все не унимался он.

Тем не менее ему было понятно, что разговор окончен. Прежде чем уйти, доктор посмотрел на него как-то искоса, и до Макса дошло, что его и в самом деле считают психически не вполне вменяемым.

Макс кое-как принял свое положение и начал размышлять о проблемах психического свойства, связанных с родней. Помнится, младшая сестра матери, Мириам, по молодости как-то попадала в психиатрическую лечебницу. Как иной раз подстраивает судьба, именно в ней она повстречала своего будущего мужа Майкла, тоже обретавшегося там в качестве пациента. Того признали психически нестабильным, что, впрочем, не помешало ему впоследствии купить в Нью-Джерси, под самым Нью-Йорком, огромное болото, на котором он нажил миллионы, перепродав его компании, построившей там впоследствии стадион.

Прабабушка Макса по отцовской линии покончила с собой, выбросившись из окна своей бруклинской квартиры, когда обнаружила, что ее зять, дедушка Макса, кушает трефное и по субботам тайком проносит на ее кухню ветчину.

Неуравновешенными считались и какие-то дальние родственники, хотя, кроме тети, в психушку из них никто вроде не попадал.

В свете своих размышлений Макс взвесил ситуацию и задумался. А может, он и впрямь умственно неуравновешенный? Так вроде и не скажешь. Но если вдуматься, то в теореме «“А” является, но не равняется “А”» действительно есть что-то шизоидное, напоминающее контролируемое безумие. А безумие — оно безумие и есть, хоть контролируемое, хоть какое.

За три дня своего пребывания в изоляторе Макс ощутил в себе вялость и прочие побочные эффекты медикаментозного воздействия. Он все дольше спал, хотя энтузиазм по отношению к потенциалу этого уравнения окончательно в нем не иссяк.

Наконец за ним прибыл отец. Едва он зашел в палату, как Макс поделился с ним своим революционным открытием, но у того оно, судя по всему, не вызвало интереса.

— Иди за мной в машину, — тусклым голосом сказал он, кивком указав на манатки сына. — И давай поскорей отсюда.

Дома Макса с теплом и любовью встретила мать, сказав потом, что с доктором Вайнстайном обговорено, чтобы они сводили сына на прием к местному психотерапевту. Был дан инструктаж и насчет того, чтобы ни Джейн, ни Герберт не заводили с Максом разговор насчет понимания понимания или других каких-либо философских головоломок. Это только расшатывает психику. Обсуждать его революционный прорыв было доверено только психиатру, доктору Остину.

От всех этих условностей Макс приуныл, но из нежелания расстраивать родителей на все согласился, после чего поднялся к себе обживать комнату.

Назавтра Джейн отвезла Макса на встречу с доктором Остином, плотным коренастым мужчиной с седой шевелюрой и в очках. Его сын, как выяснилось, был профессиональным музыкантом, игравшим с Джерри Уокером на том самом альбоме, где помещалась одна из любимых композиций Макса, «Мистер Боханглес». Один лишь этот факт установил между доктором и пациентом контакт, которого ничто другое обеспечить бы не смогло.

Доктор Остин был автором книги, положительно оцененной критикой, о психологических силах, сотворивших Адольфа Гитлера, что тоже впечатляло Макса. Еще доктор гордился тем, что его дом в Территауне когда-то принадлежал Марку Твену, который, получается, часть своих шедевров создал, конечно же, в теперешнем кабинете медика.

Он поведал, что и прежде уже имел дело с грандиозными мыслителями. По его мнению, Макс страдал так называемым синдромом грандиозности.

Первые пять сеансов великий философ пытался объяснить доктору тонкости уравнения «“А” является, но не равняется “А”», растолковать, в чем состоит его революционность, однако тот на поводу не шел.

Он все увеличивал дозировку торазина, пока ум Макса в итоге не начинал плыть. А посещать доктора парень должен был пять раз в неделю, до последующего назначения.

Лишь в конце мая доктор Остин отметил у пациента существенное улучшение и сократил количество сеансов до трех в неделю. Прогресс чувствовал и Макс. Он приноровился отвечать на вопросы таким образом, что доктор Остин больше не улавливал каких-либо отклонений или того, что пациент страдает синдромом грандиозности. О своем предсмертном состоянии, как и о тех двенадцати цветах и именах, Макс ни разу не заговаривал, просто не видя в этом необходимости. Макс знал, что доктор находится на одной с ним мыслительной волне, и это было для него абсолютно приемлемо. Ведь далеко не все знакомые парня могли на нее настроиться.

Во всяком случае, так он ощущал.

Несмотря на явное улучшение и адаптивность, философ втайне по-прежнему считал, что «“А” является, но не равняется “А”» — несравненное в своей гениальности уравнение, а его внутренние озарения революционны, способны изменить судьбы мира. Макс в самом деле полагал, что делиться этими идеями ему надо более осмотрительно. Вместе с тем это не уменьшало значения самих открытий.

К сентябрю студент был восстановлен в Йельском университете с одним лишь ограничением. Он не мог посещать курсы философии.