1

13-го декабря Иван Матвеевич Муравьев-Апостол приказал будить себя поутру в необычайно ранний час – его сын Ипполит отправлялся, наконец, на юг, к новому месту службы. Следовало проводить, как положено – с напутствиями, слезами, объятиями и благословениями.

В глубине души сенатор недолюбливал Ипполита. Из его памяти так и не изгладился тот весенний день, когда пятилетний Полька стал невольным виновником смерти матери. Хотя – все к лучшему в этом лучшем из миров – вторая супруга принесла Ивану Матвеевичу гораздо больше счастья и покоя, ибо была дамой простой, без амбиций, книжек, как бедная Аннета, не писала, не отличалась особливо яркой внешностью, но зато мужа боготворила и вела хозяйство отменно. К тому же, она принесла сенатору еще троих детей; и они были ему гораздо больше по сердцу, чем старшие.

Ипполит же вырос упрямым и своенравным: терпеть его дальше около себя сенатор не желал. Уже полгода, с тех пор, как Ипполит окончил училище и надел офицерский мундир, он бросил читать книги, и проводил дни в кампании молодых повес, не знающих, чем занять свободное от службы время. Друзья-офицеры то и дело приезжали в гости, пили, ходили в грязных сапогах по начищенному паркету, играли в карты. Иногда и сам Ипполит приходил домой под утро, пьяный и хмурый, и на расспросы не отвечал – молчал или дерзил…

Сенатору сие казалось вопиющей дикостью. Он твердил, что человек образованный, наделенный от природы чувствами, должен самосовершенствоваться, помогать ближнему своему, служить Отечеству – но Ипполит пропускал мимо ушей все отцовские наставления. Пришлось похлопотать о переводе сына из столицы в Тульчин, в штаб второй армии – поближе к старшим братьям.

Церемония проводов началась еще за завтраком, когда сенатор, припомнив все подходящие к случаю цитаты из древних авторов, увещевал Ипполита верно и честно служить отечеству, избегать дурных людей и особенно – дурных женщин. Выкушав чашку кофею, сенатор вошел в раж и начал цитировать свои собственные сочинения, чувствуя, что слезы умиления уже готовы покатиться из глаз. Сие было весьма кстати – никакого особенного горя от расставания с сыном Иван Матвеевич не испытывал и даже несколько смущался из-за этого. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Нелюбимый сын, впрочем, тоже не выглядел огорченным. Напротив: казалось, что ему не терпится отправиться в путь.

Семейство уже заканчивало завтракать, когда лакей доложил о приезде князя Трубецкого.

– Князь, вы? В такой час? Чему обязан столь раннему визиту? – засуетился Иван Матвеевич, отметив, что Трубецкой выглядит дурно. От природы смуглое лицо князя было почти серым, румянец на скулах – чересчур ярким, а кончик длинного носа – почти белым, что выдавало необычайное волнение. Впрочем, в последние дни многие жители Петербурга выглядели не лучше – неопределенность власти порождало смуту в умах и сердцах.

– Прошу извинить меня за столь ранний визит, дело спешное. У меня письмо срочное… в Киев. Хочу воспользоваться оказией, передать его с сыном вашим… Ипполит, позволь, на два слова…

Полковник отвел молодого человека в сторону – Иван Матвеевич увидел, как он передал сыну запечатанный конверт.

– Сие письмо, – сказал Трубецкой Ипполиту, – ты должен передать брату своему Сергею. Оно весьма важно… От успеха твоего предприятия зависит не только моя жизнь. Судьба брата твоего в твоих руках…

– Не беспокойтесь, князь, я выполню все, о чем вы просили.

– Главное – не задерживайся нигде. Времени мало…

– Я сделаю все, что в моих силах, князь! – Ипполит браво щелкнул каблуками, отвесил поклон и спрятал письмо в карман. Важное поручение князя подействовало на него, как глоток шампанского – глаза засверкали, кровь забурлила.

– Лошади поданы, – доложил лакей.

Сенатор приложил к слезящемуся глазу батистовый платочек, обнял сына, облобызал его в обе щеки – чуть ли не первый раз в жизни. И передал его в объятия сестры Кати – тридцатилетней красавицы с копной рыжих волос, заплетенных в косу. Сестра не плакала, но лицо ее было грустно. Она тоже обняла молодого человека и погладила по голове:

– Как быстро ты вырос… Езжай, братец, и не забывай нас. Пиши как можно чаще. Помни, что я за тебя тревожусь… Да, я велела тебе в чемодан положить – конфеты, те самые, как ты любишь…

Молодой человек кивнул, стараясь не заплакать. Забота сестры растрогала его куда больше, чем наставления папеньки.

– Прощай, Катя…

Сестра, всхлипнув, перекрестила его.

Нервное и сосредоточенное лицо Трубецкого маячило за ее круглым теплым плечом. Полковник крепко пожал руку Ипполиту.

– Помни, – сказал он тихо, чтобы никто не слышал. – Не задерживайся нигде. Времени мало.

– Ну, где же ты? Поехали!

Попутчик Ипполита – кавалергардский корнет Пьер – с нетерпением выглядывал из кибитки. Лошади переступали копытами по рыжему снегу, налетевший с Невы ветер был пронзительно холоден и свеж.

– Я готов! Едем!

Ипполит, последний раз поцеловав сестру, сел в кибитку.

– Трогай! – закричал он кучеру. – Пошел быстрее!

Тройка лошадей бодро двинулась с места. Молодой человек, высунув голову из кибитки, смотрел на родительский дом, пока он не скрылся за поворотом. Странное чувство овладело им: показалось, что он видит все это в последний раз. Однако предчувствие сие не было ни грозным, ни страшным: напротив, оно словно бы прибавило света хмурому петербургскому утру, заставив Ипполита увидеть в знакомых улицах и набережных нечто, чего он не замечал раннее.

– Согласись, Ипполит, – сказал Пьер, когда они миновали заставу. – Все-таки хорошо одному путешествовать. Куда хотим, туда и поедем. Москва – город веселый, гостеприимный. Хочешь – на бал, хочешь – к девочкам. А хочешь еще куда-нибудь. И, заметь, никто ничего не скажет.

Кавалергардский корнет Петр Николаевич Свистунов был старше на три года и считал себя взрослым и опытным человеком. Ипполиту он покровительствовал.

– Да… хорошо! – отвечал Ипполит улыбаясь. – Но только не могу я в Москву. Дело важное у меня. Не могу.

– Да брось ты, ей-богу! Что значит «не могу»? Вот в Москву приедем – отдохнем! Ты разве права отдохнуть не имеешь?

– Не могу. Письмо у меня к брату. Срочное, от Трубецкого. Нельзя мне в Москву. Доберемся вот до нее вместе – и я дальше поскачу.

Ехали медленно: стояла теплая и сырая погода, дорогу развезло и лошади тонули в грязи. На второй день приехали в Тверь.

– О вольность, вольность, дар бесценный! Позволь, чтоб раб тебя воспел, – весело продекламировал Пьер, дразня Ипполита. – Пошли обедать, карбонарий!

За трактирным обедом, тема вольности продолжилась:

– Я ж разве не понимаю чего? Я же тоже – за общее дело. За крестьян, за солдат я горой. Ты же знаешь. Тебя вот когда в общество приняли? Полгода, наверное, как? Да и тех нету… А я почитай четыре года уже в заговоре. Вольность дело святое. И благодарность отечества заслужить хочется. Но и заговорщику отдохнуть надобно. Мы же молоды с тобой. Вон Трубецкой погулял, небось, в свое время, повоевал, теперь есть что вспомнить. Как, ты уж прости меня, и брату твоему. Самое время им тайные письма писать и революции делать. А тебе есть что вспомнить?

– Мне? – Ипполит грустно задумался. – Училище вот только.

– Училище, эка невидаль! Кто из нас не учился? Я так вот даже в Пажеском корпусе, и тоже вспомнить нечего. Скука одна и немецкие глаголы в придачу. А ты говоришь – в Москву не поеду. Как же можно не ехать?

– Не могу, письмо у меня. На один день только разве…

Ипполит любил Москву, в детстве он подолгу жил здесь. Особенно хороша была Первопрестольная зимой: белый снег на низких крышах московских домов, румяные лица крепостных девок, катание на санях по Москве-реке. Еще Ипполит помнил, как болел в Москве золотухой. Рядом были братья, Сережа и Матвей. Они лечили его, купали в соленой воде, давали микстуру и мазали какой-то вонючей мазью. И доктор в круглых очках смешно цокал языком, ощупывая его шею.

Ипполиту вдруг очень захотелось в Москву. «Ведь всего на один день, – уговаривал он себя. – Вот взгляну на дом наш – и уеду. Сразу уеду. Может, и дня не пробуду. Я в чертову глушь еду, когда еще вернусь сюда? Только на один день, клянусь честью. И потом – ведь я взрослый. Почему Трубецкой должен мною распоряжаться, когда даже папенька не приказывал в Москву не ехать? Я потом нагоню, быстро поеду».

– Вот и молодец, – сказал Пьер, когда они вечером 17 декабря миновали Петровскую заставу, – теперь я вижу, что ты взрослый, а не молокосос какой-нибудь.

По приезде друзья остановились в самой дорогой московской гостинице. Едва передохнув с дороги, отправились с визитом к бабушке Пьера, коренной москвичке, всю жизнь прожившей в Охотном ряду.

– Нельзя не пойти, – говорил Пьер по дороге, – бабушка узнает, что я приехал и еще не был у нее, и обидится. Ведь ты же не хочешь, чтобы бабушка на меня обижалась?

– Не хочу, – признался Ипполит. – Зачем огорчать бабушку?

Два дня пролетели незаметно. Родственники и знакомые Пьера оказались сплошь милыми и хлебосольными людьми. Ипполит ни на минуту не оставался один. На третий день, с утра, пока Пьер еще спал, Ипполит поехал к Никитским воротам, к дому тетушки Екатерины Федоровны. Старый дом, который в детстве казался ему таким большим, оказался вовсе маленьким. Подойдя к дому, Ипполит зажмурился: ему показалось, что сейчас дверь откроется и на крыльцо выйдет маменька. Но на крыльцо никто не вышел.

Ипполит подошел к забору. За забором был – он точно помнил – маленький сад. В саду росла старая яблоня, под которой он, едва научившись читать, часами просиживал с книгами. В детстве ему казалось, что эта яблоня – самое большое и самое красивое дерево в мире. «Только одним глазом посмотрю на нее – и уйду», – подумал он, открывая калитку. Яблоня стояла на прежнем месте, большая и красивая, запорошенная снегом.

Потом Ипполит долго еще гулял по московским улицам, вспоминая детство; в гостиницу вернулся продрогший и усталый. Пьер ждал его в гостиничном номере.

– Я в саду нашем был, дом наш видел, – сказал Ипполит, переступая порог. – И знаешь, я подумал…

– Плевать мне, что ты подумал. Где письмо? – грубо перебил его Пьер. Тут только Ипполит заметил, что его друг был явно не в себе.

– Какое письмо?

– То, что Трубецкой тебе дал перед отъездом.

Ипполит покраснел: все три московских дня он не вспоминал о письме.

– У меня. А на что оно тебе?

– Сжечь его надобно. Немедля.

– Сжечь? Но зачем? Оно для брата, и я не могу…

– Черт тебя побери, вместе с твоими родственниками! Я погибну через тебя! И зачем я только взял тебя в Москву?

– Да что случилось-то, Пьер? Объясни, будь любезен.

– Изволь. Вот, читай.

Пьер бросил на стол газету. Ипполит читал и не верил глазам: в Питере был бунт, полки вышли из повиновения, отказались присягать, по ним палили картечью. В глазах у него потемнело.

– И еще говорят, – Пьер понизил голос, – что зачинщик всего этого – Трубецкой. Что на площадь он не явился, но все равно арестован и посажен в крепость. И что многих убили из черни и солдат. Отдай письмо, дурак! Ежели его найдут у нас – мы пропали.

Ипполиту показалось, что еще немного – и Пьер заплачет.

– Погоди, я прочитаю.

Когда письмо было прочитано и сожжено, друзья несколько успокоились. Ипполит засобирался в дорогу.

– Ладно, пора тебе и вправду ехать, – на этот раз согласился с другом Пьер. – Но позволь напоследок сделать тебе маленький подарок. Это не займет много времени, всего пару часов.

Дом, в который Пьер привел Ипполита, стоял на Кузнецком мосту. Фасад был обшарпан, каменные ступени, ведущие к парадной двери, местами провалились. Из-за приоткрытой двери доносился запах нечистот и протухшей капусты. Ипполит поморщился.

– Рекомендую, – весело сказал Пьер. – Гостиница Шора. Место, конечно, не весьма приличное. Но ведь и мы с тобой либералы, а? Заговорщики. К тому же, тут одна моя хорошая знакомая живет. Она тебе понравится, вот увидишь. Я посылал к ней вчера: она обещалась быть дома, – Пьер подмигнул Ипполиту.

В гостинице корнета, по-видимому, давно знали: лакей у дверей низко поклонился ему, слуги забегали, принимая на руки шпагу и верхнюю одежду. Небрежно скинув плащ, Пьер остался в белом парадном мундире, с золотыми эполетами и, гордо расправив плечи, направился по лестнице на второй этаж.

Взойдя по лестнице, Пьер решительным движением постучал в дверь десятого нумера и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. В просторной комнате было светло от множества свечей, аромат благовоний перебивал царившие в гостинице запахи.

В глубоком кресле, напротив двери, сидела молодая женщина. Она показалась Ипполиту образцом совершенства: белые локоны обрамляли ее тонкое лицо, темно-серые большие глаза были широко раскрыты, широкий вырез простого платья подчеркивал точеные плечи и пышную грудь. Увидев мужчин, она порывисто вскочила и, подбежав, обвила руками шею Пьера.

– Ну, здравствуй, Жанетта, – Пьер небрежно потрепал ее по щеке. – Привет, моя красавица, давно с тобою не видались. Соскучилась? Ничего, милая, вот я тебе подарок привез.

Он достал из кармана коробочку; в ней лежало колечко с блестящим камушком. Женщина сразу же надела его на палец.

– Ты балуешь меня, Пьер, – сказала она, улыбаясь и мило картавя. – Я-то думала, ты уж давно забыл свою маленькую Жанетту. Целый год вестей от тебя было.

– Ну, вот я и приехал. И позволь представить тебе моего приятеля. Его зовут Ипполит.

Жанетта изящно присела в реверансе.

– Ипполит… Какое красивое имя. Вы француз?

– Нет, я русский, сударыня, – сказал Ипполит, целуя ее руку.

– Жаль. Я подумала, что, может быть, встречу в вас соотечественника. Однако пойдемте к столу, друзья мои.

Жанетта повела их в соседнюю комнату, поменьше первой. Здесь было полутемно, зато в самой середине стоял большой стол, уставленный бутылками с шампанским, сырами и фруктами.

– Вот, Пьер, я ждала тебя сегодня и купила все, что ты любишь, – щебетала Жанетта. – Хотела угодить тебе. Давайте же выпьем, господа! Сегодня у меня хороший день.

Она разлила шампанское по бокалам. Друзья выпили.

– А скажи, Жанетта, – произнес Пьер, развалясь в кресле и расстегивая сюртук, – хранила ли ты мне верность? А то злые языки доносят мне, что другой кавалергард оказался счастливее меня…

– Молчи, молчи, – Жанетта положила тонкий палец ему на губы. – Разве можно так думать? Что бы там ни было, нынче – я твоя, милый, и кроме тебя мне никто не нужен.

– Прекрасно… Ты обворожительна… – Пьер крепко поцеловал Жанетту в губы. Золотой кавалергардский эполет блестел и делал красивого стройного корнета еще прекраснее. Ипполит брезгливо посмотрел на свой зеленый мундир, а потом – с плохо скрываемой завистью – на друга. Пьер что-то прошептал на ухо Жанетте. Она, улыбнувшись, кивнула. В дверь постучали.

– Пьер! – лукаво сказала Жанетта. – Не будешь ли ты и твой друг против присутствия здесь одной моей подруги? Она милая и скромная девушка. Да, кстати, Пьер, ты ее знаешь. Помнишь Натали?

– Помню, – сказал корнет, и по выражению его лица было видно, что он не помнит. – Ты не против, Ипполит? Пусть войдет.

Девушка, вошедшая в комнату, была совсем не похожа на Жанетту. Она сразу не понравилась Ипполиту: круглое лицо было раскрашено белилами, пухлые руки унизывали кольца с фальшивыми камнями. Она молча села на стул у стены.

– Не стесняйся, Натали, – обратилась к подруге Жанетта. – Это мои друзья. Они хорошие люди и не обидят честную девушку. Иди к столу.

Натали подошла к столу и села.

– Милая девушка, – сказал изрядно захмелевший корнет. – Жанетта напомнила, что мы с вами встречались. Но на всякий случай представляюсь. Я – Пьер, а это, – он ткнул пальцем в Ипполита, – мой друг Ипполит.

Девушка кивнула и неестественно улыбнулась. Жанетта дала ей бокал с шампанским, и она залпом выпила. Под белилами проступил здоровый рязанский румянец.

– Натали, на правах хозяйки дома я прошу тебя показать господину Ипполиту мою скромную обитель. Он здесь в первый раз и ничего не знает. Я прошу, Натали, – настойчиво произнесла Жанетта.

Ипполит с неохотой встал и пошел за Натали. За ширмой, в глубине комнаты, оказалась дверь, ведущая в еще одну, потайную, комнату.

– Фи, Жанетта, – сказал Пьер, когда они вышли. – Это что еще за страшилище? Где ж ты взяла эту, с позволения сказать, Натали? Мой друг из очень хорошей семьи, а она, по-моему, совсем не образована.

– Ну, любимый, ты же ее совсем не знаешь. На вид, может, она и неказиста, но это лучшее, что могла предоставить мне на сегодня моя Луиза. Она опытна – и это главное. По-моему, это как раз то, что сейчас нужно твоему другу. Впрочем, – она игриво вспрыгнула на колени к Пьеру, – я могу их вернуть…

– Не надо, – глухо сказал корнет, целуя белоснежную шею Жаннеты.

– Погоди, – женщина высвободилась из объятий корнета. – Ты должен мне денег, за Натали… Ты же, кажется, хотел сегодня сделать подарок не только мне?

Пьер торопливо вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию, бросил ее на стол.

– Надеюсь, для Натали этого будет достаточно?

– О, конечно, даже много… Иди ко мне, мой милый.

Когда через час Ипполит со своей новой знакомой вернулись, Пьер, совсем пьяный, спал в креслах. Жанетта сидела рядом и поглаживала его по руке. Она встала навстречу Ипполиту:

– Ну, как вам мое скромное жилище?

– Оно… замечательно, – покраснев до ушей, сказал Ипполит.

– Ну вот видите! Я говорила Пьеру, что вам понравится! А как вам моя подруга?

– Натали… Она такая… такая добрая. А где она? – спросил Ипполит, озираясь.

– Она ушла. У нее много дел сегодня. Впрочем, если вам понравилось ее общество, завтра мы можем пригласить ее снова.

Ипполит закивал головой, на глаза его то и дело наворачивались слезы. Жанетта заметила это.

– Милый мальчик, – сказала она, и голос ее дрогнул, – все пройдет. Вы так еще молоды и так чисты… Как бы я хотела встретить вас тогда, пять лет назад, когда я приехала в эту страну нищая, без друзей, без связей. Впрочем, тогда вы были совсем ребенком. А в вашей хорошей семье на таких, как мы с Натали, смотрят с презрением. И он, – она кивнула в сторону корнета, – презирает меня.

– Пьер? – не понял Ипполит. – Но он же любит вас…

– Любит? – Жанетта тихо рассмеялась, – О чем вы? Это не любовь. Да и я его не люблю…

Ипполит внимательно посмотрел Жанетте в глаза: взгляд ее был холодный и умный. Дальше задавать вопросы он не решился.

– Помогите мне, – сказала Жанетта уже совсем другим тоном. – Ваш друг пьян, ему нельзя здесь оставаться. Я позову извозчика, отвезите его домой. И вот еще что…

Она сунула в руки Ипполита мятую ассигнацию.

– Это друг ваш забыл у меня. Отдайте ему, когда он придет в себя.

Извозчик приехал скоро. Ипполит с трудом растолкал Пьера и довел его до саней, куда слуга бросил шпагу и плащ корнета. По дороге Пьера растрясло, и выйти из саней самостоятельно он уже не смог. Извозчик, за отдельную плату, помог Ипполиту дотащить Пьера до комнаты, раздеть и положить в кровать.

Когда все успокоилось, Ипполит вышел на балкон и закурил трубку. «Вот оно, счастье, – подумал он радостно. – Ради сего стоит жить. Завтра еще побуду здесь, схожу к Натали. Она так красива… Жанетта не права. Я скажу ей, что Пьер любит ее. Но вечером точно уеду». Он почувствовал что-то вроде укора совести: в Петербурге был бунт, друзья в оковах, а где-то далеко, его ждет брат. Ипполит поспешил успокоить свою совесть: «Всего еще один день! Ведь это недолго. Как там еще все получится? Всего один день! Я же не в чем не виноват. Я ничего дурного не сделал. А письмо… Сережа поймет меня. Я приеду и все ему расскажу – ведь Натали так красива…».

Размышления его прервал громкий стук в дверь. Ипполит вошел в комнату: Пьер крепко спал, лежа на спине и смешно шевеля во сне пухлыми губами. На его щеке алело пятно женской помады. Смятый белый сюртук с золотыми эполетами валялся под кроватью. Стук раздался снова. Ипполит открыл дверь: на пороге стоял жандармский майор и два солдата.

– Ваше имя, сударь? – громко спросил майор, входя в комнату. Солдаты вошли следом.

– Квартирмейстерской части прапорщик Муравьев-Апостол. Чем обязан?

– Имею высочайшее повеление арестовать находящегося здесь корнета Свистунова. Это он? – спросил майор, указывая на кровать.

Ипполит кивнул и сглотнул подступивший к горлу комок.

Майор наклонился к Пьеру и взял его за плечо:

– По высочайшему повелению вы арестованы, корнет. Извольте встать.

Пьер махнул рукой и, не просыпаясь, повернулся к стене. Майор снова взял его за плечо и стал трясти:

– Вставайте, корнет. Вы арестованы. Проснитесь.

Жандармы подошли к кровати и грубо, без церемоний, подняли Пьера. Один из жандармов взял его под руки, а другой принялся обыскивать постель. Пьер мотал головой, не понимая, что происходит. В расстегнутой грязной рубахе до колен и с остатками помады на щеке, он был жалок. Обыскав постель, жандармы усадили Пьера на стул, и начали обшаривать комнату. Вытряхивали чемоданы, открывали ящики комодов.

Через полчаса обыск кончился. Жандармы с трудом натянули на Пьера грязно-белые кавалергардские лосины и, держа под руки, выволокли из комнаты.

– В сани его, да в шинель заверните, чтоб не замерз. Ничего, на холоде быстро протрезвеет, – деловито распорядился майор и обратился к Ипполиту:

– Простите, прапорщик, что потревожили вас в неурочный час. Сами понимаете – служба.

Майор учтиво поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. Ипполит огляделся: под кроватью по-прежнему валялся белый с золотыми эполетами сюртук Пьера, никому теперь не нужный. Ипполит поднял его, отряхнул, положил в карман отданные Жанеттой двадцать пять рублей и аккуратно повесил на стул. Потом, быстро собрав в чемоданы разбросанные вещи, позвал служителя и велел немедля искать извозчика.

 

2

Поручик Кузьмин мчался к Трилесам, не глядя по сторонам: лошадь и сама прекрасно знала путь с ротного двора в Васильков и обратно. Но сегодня привычный путь казался поручику длиннее обыкновенного: время словно застыло между черным лесом и белой луной, за каждым новом поворотом открывался старый вид, словно дорога шла по кругу, морочила горячую голову поручика с заледеневшими от ветра ушами. Фуражку он обронил, еще выезжая из Василькова. С батальонным случилась беда, надо было выручать. Пришпоривая коня, поручик постарался припомнить события последней недели…

Двадцать пятого декабря, на Рождество, в полку была присяга императору Николаю, на коей подполковника не было – сказывали, что уехал он вместе с братом в Житомир, просить отпуска для Мишки своего, ибо в Москве у Мишки умерла мать. Кузьмин, узнав о сем, гневался на батальонного: когда два года тому у него в Рязанской губернии умер отец, никто и пальцем не пошевелил, чтобы об отпуске похлопотать. После присяги Кузьмин отпустил свою роту с фельдфебелем в Трилесы, а сам остался в Василькове – вечером командир полка давал рождественский бал. Балов поручик не выносил, но на этот остаться следовало: Гебель требовал присутствия всех своих подчиненных.

На балу играл полковой оркестр, было многолюдно: окрестные помещики внимательно следили за офицерами, присматриваясь к возможным женихам для своих перезрелых дочерей. Кузьмин считал минуты до того момента, когда можно будет уехать вслед за ротой. Ближе к концу бала, часа в три пополуночи, в залу вошли жандармы…

Отозвали Гебеля, о чем-то шепнули ему на ухо. Он ушел вслед за ними, махнув рукой оркестру: «Продолжайте». Тревога поселилась в сердце Кузьмина. Едва дождавшись конца бала, он, прихватив с собою друзей-товарищей, отправился на квартиру подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Сердце подсказало. На квартире их встретил Мишка, спокойный и сосредоточенный.

– Приказ у Гебеля, об аресте Сережином, обыск делали жандармы и бумаги увезли… – сказал он коротко, застегивая сюртук и натягивая шинель. – Я еду перехватить его по дороге, предупредить. Ждите здесь, может быть, он в Васильков вернется. Если нужно мне будет, я напишу. Денег дайте только, денег нет…

Кузьмин тогда даже и не удивился властному тону Мишкиному, понял, что выполнит все его приказы – лишь бы с батальонным ничего не случилось. Вывернув карманы, отдал Мишке всю свою наличность, друзья-товарищи – тоже.

Два дня прошли в тоске и неизвестности.

На третий день солдат привез из Трилес записку: подполковник ждал в его ротной квартире, просил приехать. На сборы ушло не более пятнадцати минут: и он, и Соловьев, и Сухинов с Щепиллою давно уже держали коней наготове. Немедля отправились в путь. Но сейчас поручик намного опередил своих товарищей: он уже понял, что дело требует скорых решений. Ждать более было невозможно.

Дорога же все морочила и крутила его – луну скрыли тучи, поднялась метель. Поручик выругался – и, словно испуганный крепким словцом, морок закончился: ротный двор вынырнул из-за поворота. Кузьмин сдержал лошадь и огляделся: сквозь темноту ночи он увидел освещенные окна своей хаты, служившей одновременно ротным штабом. У дверей хаты стоял караул… «Не успел!», – с яростной досадой подумал поручик, чувствуя, что сердце колотится уже не в груди, а во всем теле. Спрыгнул с коня, бросил поводья выбежавшему денщику, не оглядываясь, пошел к двери.

– Стой, ваше благородие! – солдат с ружьем преградил ему путь. – Подполковник Гебель приказали не пущать никого.

– Сволочь… – сказал Кузьмин как бы про себя. – Ротного не пускать? Запорю…

Поручик ударил солдата по уху. Тот оторопел и отошел от двери.

В сенях Кузьмин нос к носу столкнулся с Гебелем.

– Куда? – спросил Гебель хрипло. – Нельзя сюда.

– Отчего же? Я хочу войти к себе на квартиру – погода не летняя, – сказал поручик, растирая ладонью замерзшие уши.

– Арестованные здесь. Извольте выбрать для ночлега другое место.

Кузьмин выскочил на крыльцо: на двор уже въезжали Соловьев, Сухинов и Щепилло. Соловьев протянул Кузьмину подобранную фуражку, Щепилло – фляжку с ромом. Сделав большой и жадный глоток, Кузьмин перевел дыхание и сказал громко и внятно – так, чтобы солдаты во дворе тоже слышали:

– Муравьев арестован. Добром его Гебель не отпустит.

– Что ж теперь делать, Анастас? – растерянно спросил Соловьев, перехватывая из рук поручика флягу.

– Я решился: или сдохну, или его выручу. – Кузьмин отряхнул с фуражки снег, надел ее. – Кто со мною, господа?

Щепилло первым подал ему руку, за ним – Сухинов и Соловьев.

– Ну, пошли! – отрывисто приказал поручик.

Все вместе они вошли в дом. Кузьмин ногою отворил дверь из сеней в хату. Гебель сидел за его собственным столом и мирно пил чай из стакана; рядом с ним на столе стоял еще один стакан, полный. Не обращая на Гебеля внимания, Кузьмин взял второй стакан, обхватил его, сжал, чтобы согреть руки. Полковой командир вскочил.

– Что вы себе позволяете? У меня приказ из Петербурга…

Увидев за спиной Кузьмина еще троих, добавил, изменившимся голосом:

– Что вы задумали, поручик?…

– Дайте поговорить с батальонным – тогда уйдем, – мирно произнес Кузьмин, ставя стакан на стол; озябшие пальцы его согрелись.

– Но я не могу… Приказ у меня, поймите…

– У нас, – задумчиво произнес Кузьмин, – свой приказ… Вот…

Он сжал кулак и показал его полковому командиру.

– Это бунт! – задыхаясь, крикнул Гебель.

Кузьмин почувствовал, как кровь прилила к вискам.

– Так точно, господин подполковник!

Замахнувшись, он ударил кулаком в зубы Гебелю. Удар получился отменный: командир отлетел к стене, задев плечом Щепиллу. Тот уже вытаскивал шпагу из ножен.

– Анастасий Дмитриевич… не надо… я безоружен… – невнятно забормотал Гебель. – Спасите!

Последнее, что отчетливо увидел Кузьмин – это был предусмотрительно ретировавшийся на улицу жандармский офицер в высокой каске с гербовым медным орлом. Дальше пространство вокруг поручика сдвинулось, сложилось, превратившись в темную нору с одним единственным выходом к свету – и выход сей преграждала фигура полкового командира. Его непременно надо было убить – или остаться в темной норе навечно. Поручик выхватил шпагу, со всего маху ткнул ею в Гебеля. Удар, как показалось ему, не достиг цели. Он методично начал колоть – еще и еще, пока кто-то не схватил его за руку.

– Уймись, Анастас, довольно…

Кузьмин увидел Соловьева, вытер шпагу о рукав, отдышался.

– Уходит, подлец! – раздался с улицы голос Щепиллы. – Сюда, ребята!

– Пошли! – Кузьмин увлек за собою Соловьева.

На ротном дворе офицеры били полкового командира кулаками, кололи шпагами и штыком солдатского ружья. Молчали, только дышали тяжело, как во время трудной работы. Молчали и солдаты, издали наблюдавшие драку. Молчание прервал треск разбитого стекла – все обернулись на звук.

В тесной комнатушке, спальне Кузьмина, где запер братьев Гебель, было тепло и душно, пахло угаром. Сергей очнулся от обморочно-тяжелого сна. Голова болела. Матвей тряс его за плечи:

– Сережа, проснись, твои офицеры Гебеля бьют!

За покрытом изморозью окном метались неясные тени, доносились звуки ударов. «Боже мой… убьют ведь… Зачем?», – подумал Сергей и, вскочив, толкнул дверь плечом – она не поддалась. Не раздумывая, Сергей схватил табурет, вышиб окно и как был – босой, в одной рубахе – выскочил на улицу, на снег. Матвей, вскрикнув, бросился за ним.

Избитый, окровавленный человек загребал снег скрюченными пальцами, изо рта его шли кровь и пена. Слипшиеся волосы стояли дыбом, глаза закатились – видны были только белки с красными прожилками. Подойдя, Сергей увидел: офицеры опустили кулаки и шпаги, расступились почтительно, пропуская его вперед.

– Приказывай, батальонный… – руки Кузьмина были забрызганы кровью его врага. – Ты свободен, приказывай…

Сергей хотел укорить офицеров, распорядиться, чтобы оказали раненому помощь. Но Кузьмин поднял глаза – и в них Сергей прочитал преданность и восторг. Слова укоризны, готовые сорваться с губ, ушли куда-то, забылись, растворились бесследно. Поручик был похож на охотничьего пса, гордо притащившего своему хозяину только что убитую крысу. Медленно, как будто в лунатическом сне, Сергей забрал из чьих-то рук ружье, перевернул штыком вниз… «Миши нет со мною… слава Богу», – подумал он.

– Опомнись! Не надо… – Сергей узнал голос брата.

Отмахнувшись со злобою от Матвея, он ударил штыком лежащего на снегу человека. Удар был сильный: Гебель захрипел и замер.

– Ты доволен, Анастас? Пошли в дом.

В первой комнате, где Гебель сидел давеча, охраняя арестантов, остался недопитый стакан чаю. Кузьмин схватил его, выхлебал залпом.

– Прости, батальонный… Спать… хотя бы десять минут.

– Иди, – Сергей жестом отпустил его. – Мундир свой заберу только.

Кузьмин ударил плечом в запертую дверь, дерево хрустнуло, на затоптанный сапогами пол полетели щепки. Поручик покачнулся.

– Анастас, рука-то… – заботливо поддержал его Соловьев.

Сергей поглядел на руки поручика: костяшки были разбиты, кровь заливала ладони.

– Не заметил даже, как раскровянил…

– М-да… а водка у тебя есть? – поинтересовался Соловьев.

– Нема горилки. Ром только. Там… – лениво откликнулся поручик, показав рукою на буфет.

Сергей вошел в комнату, взял со стула скомканный сюртук, нагнулся под стол, доставая сапоги. Бросив взгляд на лежавшего на кровати и уже храпящего Кузьмина, он вспомнил войну, горящий мост через Березину: пламя, пожирающее сваи, несущийся по черной воде лед… У толпящихся на мосту, как и у него, не было дороги назад…

Пока офицеры занимались Кузьминым, его кулаком и ромом, Матвей неотрывно смотрел на брата. Сергей быстро оделся, застегнул рубаху и сюртук на все пуговицы, поправил эполеты, повязал шарф. Не смог только обуться: правая ступня его была в крови. Из окна прыгнул он прямо на осколки стекла, и каждый шаг оставлял теперь на грязном полу кровавый след.

– Перевязать дай… – еле слышно шепнул Матвей брату.

– Потом.

Матвей глядел в лицо Сергея – и не узнавал его. От всегдашней его неуверенности не осталось и следа; глаза горели. Он, казалось, вовсе не замечал собственной окровавленной ступни, хотя – Матвей знал – порезы такого рода были весьма и весьма болезненны.

– Рома мне! – приказал Сергей.

Соловьев налил полный стакан, почтительно подал Сергею. Сергей выпил его весь, залпом, как Кузьмин – чай.

– Господа офицеры! – обратился он к присутствующим, и голос его звучал звонко. – Я прошу… я приказываю всем вам запомнить – именно я, своей волей, решился на выступление. Я принимаю на себя командование Черниговским полком…

– Значит – начали? – робко спросил Соловьев.

– Вы о Четырнадцатом слышали? – отрывисто спросил Сергей, вытирая губы рукавом.

– На Рождество у Гебеля только об этом и говорили… – откликнулся Соловьев.

– Сергей Иванович, правда, что тыщу с лишком трупов в Неву сбросили? Правда? – жадно поинтересовался Щепилло.

– Не знаю. Но неудача питерская сильно ослабила дело наше.

– Вы… лично знаете мятежников сих?

– Лично – мало кого. Но все они друзья мне… и вам, господа. И дело не проиграно, пока мы с вами живы. Мы начинаем, как Риего в Испании, с одним батальоном… Никто не устоит против нас… И от сего загорится пожар, который дойдет до Москвы, до Питера… Мы освободим друзей наших!

Матвей увидел, как брат поморщился и сел – видимо, боль в ноге давала себя знать.

– Мы можем твердо рассчитывать на поддержку ахтырских гусар, – голос Сергея зазвучал уже не так звонко, – на поддержку Полтавского, Саратовского, Алексопольского, Пензенского полков, александрийских гусар, артиллерийской бригады… Остальные полки, естественно, тоже присоединятся к нам.

– Ну и слава Богу! Сколько ждали-ждали, а как начали – не заметили… – пробормотал Щепилло, наливая ром себе в стакан. Руки у него тряслись, на костяшках тоже были видны свежие ссадины.

Меж тем во дворе избитый полковой командир начал шевелится – крепкий утренний мороз привел его в себя и остановил кровотечение. Гебель встал на четвереньки, пополз к плетню, ухватился за прутья, встал. Глаза видели плохо, в голове мутилось, но он слышал, что кто-то едет по улице, понял – вот оно, спасение!.. Взглядом затравленного зверя оглянулся на окна хаты – там было тихо.

По кривому проулку старая кобыла покорно тащила телегу, груженную всякой рухлядью. Возница, дурачок Гершеле, с утра пораньше собрался выполнить поручение своего хозяина и благодетеля – балагулы Абрама-Лейба из Фастова. Гирш должен был заехать в несколько местечек – отдать должок там, получить деньги здесь… Сам Абрам-Лейб не рискнул в такую пору, в православные праздники, пускаться в дорогу – а Гершеле был известен по всей округе как глупый, но кристально честный малый…

– Сережа, ноги… – взмолился Матвей.

Сергей отошел к окну, где было посветлее, сел на табурет, послушно протянул брату правую ступню; рана была небольшой, но довольно глубокой. Матвей вытащил осколок, принялся протирать ступню чистым полотенцем, смоченным ромом. Нагнувшись к ногам Сергея, он прислонился к ним лицом, вздрогнул.

– Что с тобою, брат?

– Зачем… – горячо зашептал Матвей, – зачем ты ударил его? Ты повязал себя кровью с ними… с этими… Кто они тебе, Сережа?..

– Уезжай отсюда, Матвей, – Сергей решительно поставил ногу на пол. – Они ради свободы ни себя, ни тебя, ни меня не пожалеют. Они – мятежники, а я предводитель инсуррекции сей. Ты не понял разве?

– Я не уйду… – Матвей снова взял его ногу, стал протирать ступню полотенцем. – Некуда мне идти.

Когда нога была перевязана, а сапоги надеты, Сергей выглянул в окно.

– Смотри… – подозвал он Матвея тихо.

За окном вставший на ноги Гебель остановил жидовскую форшпанку, что-то тихо сказал сидевшему на козлах тощему вознице. Тот послушно кивнул головою.

Из хаты по нужде вышел Кузьмин с помятой физиономией, увидел Гебеля, уже забравшегося на телегу, выскочил в проулок. Но возница хлестнул лошадь, она побежала быстро. Кузьмин остался стоять посреди проулка, сжимая кулаки и что-то крича вслед форшпанке.

– Живой… слава Богу! – Сергей обнял Матвея за плечи. – Бог за нас, Матюша… Вот увидишь!

В комнату вошел Кузьмин, увидел Сергея.

– Ушел, мерзавец, донесет а дивизионную квартиру…

– Ничего, Анастас! Все равно в секрете уже ничего не удержать. Роту собирай – я говорить с солдатами буду.

 

3

Две черниговские роты – пятая мушкетерская Кузьмина и вторая гренадерская – шли в Васильков. Настроение у Сергея было приподнятое: события предшествующих дней почти изгладились из памяти. Матвей, из деликатности, не вмешивался в дела, ушел в обоз. Рядом с Сергеем постоянно был Кузьмин. Он ни на шаг не отходил от батальонного, ловил каждый его взгляд.

Особенную гордость вызвало у Кузьмина присоединение второй гренадерской роты: командир ее был в отпуску, должность его исполнял поручик Петин, принятый в общество Кузьминым две недели назад. Узнав о происшествии в Трилесах, юный розовощекий Петин засмеялся, поклялся выполнять приказы батальонного и со значением пожал руку Сергею.

– Ты храбрец, милый, – восклицал Кузьмин, весело целуя Петина. – Но помни, что с меня, с моей роты все началось. И, верно, зачтется мне сие… в будущем.

Грубое лицо его, с глубоко посаженными глазами, светилось счастьем.

Кузьмин был нетверез. Кроме той бутылки рома, то была выпита после избиения Гебеля, в хате нашлась еще одна бутылка и она была захвачена с собой, в поход. Кузьмин предлагал Сергею, как он говорил, подлечиться, но Сергей отказывался, рассудив про себя, что трезвый ум нужен ему ныне как никогда. Впрочем, и без рома он чувствовал себя совершенно здоровым, нога совсем не болела, голова была ясной. На лошади он намного обогнал идущие пешком роты, остановился, глядя в небо.

Казалось, сама погода благоприятствовала черниговцами: метель улеглась, ярко, по-весеннему, светило солнце, дорога была наезженной, копыта лошадей почти не проваливались в снег. По обочинам дороги лежали чистые и блестящие сугробы. «Какой, однако, хороший человек – Кузьмин, – думал Сергей. – Я не ценил его… Когда победим мы, отметить заслуги его надобно…»

Впрочем, Сергей с трудом представлял себе, что будет, когда они победят. Будущее представлялось в виде неясных картин всеобщего ликования, музыки и братания. Сергей ощутил вдруг прилив счастья, дотоле неведомого, огромного, затмевающего собою всю грязь и неудачи прошлой жизни. «Верно, Кузьмин чувствует то же…» – подумал он.

Из лесу на дорогу, навстречу ему, выехал еще один всадник. Издали увидев Сергея, всадник остановил лошадь, спешился. Сергей, вглядевшись в него, спрыгнул с лошади и побежал, задыхаясь:

– Миша… Ты жив… ты вернулся…

Мишель кинулся ему на шею. Сергей горячо обнял его – и сразу почувствовал, что тот дрожит от холода и усталости. Привычное, принадлежащие только им двоим счастье, заполнило его сердце. Оно было теплое и живое, как морская волна, смывающая в один миг песчаный замок…

– Погоди, – сказал Сергей, отстраняясь. – Ты слыхал о событиях наших?

– Да откуда? С тех пор, как мы виделись с тобою у Артамона, три дня прошло, я не ел почти, не спал… К славянам доехать не сумел, жандармы искали меня, едва ушел. У графа Олизара статское платье одолжил, сюртук и шпагу по дороге бросил…

– Миша, дело началось …

Мишель вскрикнул весело и снова попытался обнять друга.

– Послушай, – Сергей, помрачнев вдруг, решительно отодвинул его от себя. – Офицеры мои… избили, изранили Гебеля. И я в сем участвовал. Подумай, прошу тебя. Может, уехать тебе, скрыться, переждать…

– Ты… мне говоришь сие? Мне – уехать и бросить тебя?

Мишель почувствовал, как запылали его щеки.

– Но руки мои в крови, я повязан кровью. Ты не понимаешь, что это значит… Я не тот, что прежде. Подумай…

– Не о чем думать. Поехали.

Мишель вскочил на лошадь.

Первое, что увидел он, когда они с Сергеем подъехали к ротам, был полный ненависти взгляд Кузьмина. Поручик позвал Сергея, тот наклонился к нему с лошади. Кузьмин что-то тихо сказал, указывая рукою на него, Мишеля. Сергей вспыхнул и начал отвечать ему быстро, волнуясь, будто оправдываясь…

Днем восставшие роты вошли в Васильков. Перед ротами как из-под земли вырос вдруг майор Трухин, с несколькими, по-видимому, сохранившими ему верность солдатами.

– Стойте! – крикнул майор. – Что вы делаете?

Сергей доскакал до него и спрыгнул на землю.

– Господин майор, извольте отойти… Я приказываю вам, слышите?

– Ты не имеешь права приказывать мне! – лицо майора стало красным от напряжения. – Бунтовщик! Что сделал ты с Гебелем? Ты – убийца, и с тобою по-другому разговаривать надобно! Взять его! – крикнул он солдатам.

Солдаты молча придвинулись к Сергею.

– Отставить! Извольте отойти, майор! Сие до вас не касается!

Трухин оттолкнул Сергея, подошел совсем близко к ротам.

– Солдаты! Вас обманывают! – громко крикнул он. – Батальонный ваш – бунтовщик! Не верьте ему!

– Ах ты, сволочь! Ну, погоди у меня…

Сергей увидел, как подбежавший Кузьмин бросился на майора и ударил по лицу кулаком. Из носа потекла кровь, майор затравленно огляделся по сторонам. Кузьмин вынул из-за пояса пистолет, взвел курок.

– Не смей! – сказал ему Сергей. – Хватит с нас Гебеля. Я арестую его.

– Нет! Убить собаку!

– Стреляй! – вдруг по-прежнему громко крикнул майор. – Пусть все видят! Пусть солдаты увидят, с кем дело имеют!

– Увести! – распорядился Сергей.

Солдаты пятой роты Кузьмина окружили майора и увели от строя.

– Ты видишь, Миша? – сказал Сергей Мишелю, когда они вошли в город. – Видишь, что происходит? Уезжай, прошу тебя. Предоставь меня моей участи.

Мишель молчал, устав отвечать на эту странную просьбу Сережину.

– Хорошо. Ежели не хочешь – жди меня на квартире моей. Верно, и Матвей придет туда. Ты – чужой в полку, без мундира, и присутствие твое ненужные вопросы вызывает. Я пришлю за тобою… когда можно станет…

 

4

В Василькове Сергей велел созвать к себе, в штаб всех офицеров. Офицеры пришли, но не все: Трухин сидел на гауптвахте, несколько человек сказались больными, кто-то и вовсе предпочел спрятаться. Но и тех, кто пришел, было много. Пятнадцать человек.

Офицеры были ошарашены. Избитый командир полка вернулся в город, скрыть происшествие не было никакой возможности. От батальонного, принявшего командование полком в отсутствии законного командира, ждали объяснений.

Сергей вышел на середину единственной в штабе большой комнаты, в иное время служившей полковой канцелярией.

– Господа, – начал он твердо. – Вы, верно, узнать желаете, что значат события последние? Скажу вам: в России началась революция, подобная той, что была в Испании. Мне прискорбен случай с Густавом Ивановичем. Однако пути другого не было: он пытался остановить революцию нашу, действие же сие, как учит пример Риего, неостановимо… Ныне я командую Черниговским полком, и, конечно, желал бы содействия вашего…

Сергей вновь принялся рассказывать о силах, готовых поддержать революцию, вспоминать примеры испанской истории.

– …впрочем, – закончил он свою речь, – принуждать я никого не буду. На подчинение приказам моим должно быть добровольное ваше согласие. Прошу высказываться, господа.

– Господа, – Кузьмин, во время речи Сергея сидевший как на иголках, вскочил, – это дело чести. Я лично почту бесчестным того, кто не пойдет с нами. Тебе же клянусь, подполковник, – он оборотился к Сергею, глаза его блистали, – клянусь, что не отстану от тебя. Ежели неудачей окончится поход наш, клянусь – пулю в лоб пущу!

– Ты слишком красноречив, Анастас, – сказал с места, не вставая, Соловьев. – Мы решились, и мы пойдем. И да будет проклят тот, кто нам изменит.

– Я согласен, – сказал Петин, – я с вами, подполковник. Можете располагать мною.

Кузьмин бросился обнимать Соловьева и Петина.

Сергей глядел в лица офицеров и видел в них по большей части сочувствие себе и делу.

– Стойте, господа, – из угла вдруг встал штабс-капитан Антон Роменский. – Что вы делаете, опомнитесь?

С трудом пробираясь между собравшимися, он подошел к Сергею.

– Сергей Иванович, что вы делаете? – повторил он. – Вы разве не понимаете, что это …нельзя?! Солдаты… Они вас не послушают… Тут кругом люди… Мирные…

– Нет, – сказал Щепилло, вставая и подходя к Роменскому. – Мы беспорядка не допустим!

– Поручик Щепилло прав, Антон Николаевич, – сказал Сергей, стараясь говорить твердо. – Это не бунт крестьянский, а революция военная. Крови и насилия не будет, обещаю вам.

– Я подал в отставку, приказа жду… – снова начал Роменский. – Я ротою более не командую… Я бесполезен вам. Но… солдаты те же крестьяне, только… вооруженные. Их только кулаками…и батогами… можно остановить… Вы не сможете… Они убьют вас… Когда из повиновения выйдут.

– Да от чего же выйдут? – Кузьмин подошел к Роменскому. – Ты считаешь… ты боишься, наверное? Я не знал, что ты труслив, Антоша…

Сергей увидел, как Кузьмин угрожающе положил руку на эфес шпаги. Роменский словно не заметил этого.

– Сергей Иванович, – сказал он, едва не плача, – я уважаю вас и люблю… чтобы не компрометировать вас, я в отставку выхожу… и при других обстоятельствах никогда бы сего не напомнил… Ныне же прошу вас: сдайтесь, сложите оружие… Прошу вас…

Сергею вдруг захотелось немедленно уйти отсюда, пойти на квартиру свою, к Мише, к брату… Он поймал себя на мысли, что многое бы отдал, чтобы событий последних двух дней просто не было.

– Господин подполковник, – Роменский искательно заглянул ему в глаза, – езжайте немедля в корпусную квартиру, смирите гордыню свою, признайтесь во всем, покайтесь… Вас любят там, вас простят. А ежели и не простят, встретьте судьбу вашу достойно, как офицеру подобает. Не губите других, вам самому потом жить нельзя будет… Вы сами себя осудите.

Сергей увидел, как Кузьмин подошел сзади к Роменскому и грубо, в спину толкнул к двери. Роменский едва устоял на ногах, но продолжал говорить, впрочем, совсем бессвязно:

– Прошу вас… я прошу вас… положите оружие, пока можно еще… Пока первая кровь только…

Кузьмин решительно взял Роменского за руку и вывел из комнаты.

– Трус, – сказал он, когда дверь за Роменским закрылась. – Не обращай внимания, батальонный… Я после с ним разберусь.

– Он не трус, – вступился за Роменского Щепилло, – я в деле видел. Ты не знаешь его, Анастас.

– Оставьте, господа. Он имел право высказаться. Впрочем, – Сергей тряхнул головою, пытаясь отогнать невеселые мысли, – ты прав, Кузьмин. Может быть, он и не трус, но поведение его недостойно. Путь наш не будет усыпан розами, но… мы победим, мы не можем не победить. Господь с нами, и я постараюсь доказать это и вам, и солдатам нашим…

– Скажи, – спросил Сергей у Кузьмина, когда все вышли, – куда людей мы поведем?

Кузьмин с удивлением поглядел на него.

– Я думал… Ты знаешь …

– Да знаю я, знаю, обсудить хотел просто. Гляди…

Сергей раскрыл на столе карту.

– …вот Киев. Город большой, убежищем нам служить может… в случае необходимости. Понимаешь?

Кузьмин кивнул, и на лице его обозначилось напряжение мысли. Сергей вновь вспомнил Испанию, Риего, Кадикс… Оттуда, из провинциального Кадикса, началась настоящая революция, и Киев мог стать таковым же и для России.

– Но в городе верных людей нет у меня. Трубецкой уехал… если б только он не уехал…

– Я не знаю офицера сего, но он уехал – что теперь говорить. В Киеве вóйска много, артиллерия. Можно тайно войти в город… попробовать. Там заставы на дорогах только, а ежели через поле войти…

– Но солдат наших в городе не спрячешь, гарнизон сопротивляться станет. Бой в городе знаешь что такое? Нет, в Киев пока идти не надобно, можно вот на Житомир попробовать. Славяне там, обещали содействие. Связи нет… отписать бы им, письмо передать… Миша ездил неудачно.

Сергей увидел, как нахмурился Кузьмин при упоминании Бестужева.

– Ну, ежели Мишка твой не доехал, не значит еще, что вообще доехать нельзя. Разреши, я… попробую.

– Нет, ты здесь мне нужен. И потом – далеко до Житомира. Может, на Белую Церковь? Там 17-й егерский… в нем друзья…

– Сергей запнулся, но все же договорил, – друзья Мишины. Поддержку обещают.

Кузьмин оторвался от карты, выпрямился.

– Знаешь, подполковник, думаю я… зачем со мною тебе советоваться? Призови Мишку своего, он совет тебе подаст.

– Да отчего ты так не любишь его? Что сделал он тебе?

– А ты будто сам не понимаешь…

Сергей понял, но сделал вид, что смысл речей поручика не дошел до него.

– Объясни мне…

– Изволь… чудной ты становишься, когда он рядом. Разговаривать сложно с тобою. В иное время терпел я его, ради тебя терпел. Как и братца твоего, если правду говорить. Ныне же не время сантиментам предаваться. Бесполезны они нам, отошли их.

– Не хотят они меня покинуть, сколько не прошу.

– Может мне попросить, батальонный? А? По-хорошему… – Кузьмин сжал пальцы в кулак, на несвежей перчатке вдруг проступило пятно крови, поручик поморщился, верно задел ссадину.

– Нет, этого не надобно, – коротко произнес Сергей, – Руку перевяжи, – ведь болит…

– Пустяк, пройдет… Кузьмин вздохнул, с трудом развел опухшие пальцы, – Пусть остаются… только не лезли бы ни во что.

– Обещаю тебе… лезть ни во что они не будут, я не позволю им, – сказал Сергей грустно. – Скажи лучше, чем солдат довольствовать?.. Суммы полковые Гебель спрятал, найти не могут. Жалованье раздать надо, а денег нет…

– Что значит найти не могут? Я душу из него вытрясу, я перетряхну дом его, в перины залезу, я найду…

– Ежели ты тронешь его… – тут уже Сергей оторвался от карты, – я тебя… от полка отлучу… Пойдешь своею дорогою…

– Да куда ты без меня денешься, батальонный? – Кузьмин насмешливо поглядел на него. – С кем советоваться будешь? С Мишкою? С Соловьевым и Щепиллою? Так они все еще меньше меня в деле военном смыслят… И Роменский придет, смущать тебя станет. А так велел я караул выставить, никого без разрешения моего не пускать.

Тут Кузьмин, как показалось Сергею, понял, что наговорил лишнего, он покраснел.

– Прости меня, Сергей Иванович… Уже три часа, ты с пяти утра на ногах, не обедал, поди… я распоряжусь, принесу тебе. Я мигом…

Кузьмин убежал. Сергей же понял, что он и вправду не знает, что делать. «Артамон… он должен помочь мне», – Сергей вспомнил кузена, всего три дня тому обещавшего поддержку.

26 декабря они с братом были у Артамона, в Любаре.

Тот уже знал все: вести дошли. Кроме газет пришли письма, а в них – страшные, поражающие душу, подробности.

Катиного мужа побили восставшие солдаты. Если бы не счастливый случай – погиб бы, замерз, ибо били до потери сознания и бросили в сугроб… Хорошо, что сердобольный прохожий вытащил его оттуда и отвез на извозчике домой…

По восставшим били картечью, с близкого расстояния.

Много убитых и раненых.

Трубецкой арестован.

– Говорят, что Пестель застрелился, – добавил Сергей, завершив череду смутных новостей.

Артамон вздрогнул.

– Правильно сделал, – сумрачно произнес Матвей, – душу свою погубил, но многих спас…

Сергей взглянул на брата с ужасом.

– Я слово дал и его сдержу, – с надеждой обратился он к кузену, – мы выступить должны…

– Я своему слову хозяин, – осторожно начал Артамон, – ты знаешь сам… но… После того, что случилось в Петербурге? Можем ли мы рассчитывать на успех?

– У Риего меньше нашего было… Он тоже революцию в новый год начал, – Сергей не сводил глаз с Матвея, видя, как тот мрачнеет все больше, все ниже опускает голову…

– Там же тепло… И по ихнему стилю, – растеряно пробормотал Артамон, – впрочем, я от слов своих не отказываюсь… и тебя поддержу, ежели ты сам выступишь… Выступишь?

Сергей не успел ответить: заскрипело обледенелое крыльцо, запоздалый путник вбежал в сени, и, почти сразу же распахнулись двери в гостиную…

– Сережа! Слава Богу, ты здесь! – Мишель сбросил шинель на пол, рухнул в кресло, – прости, устал смертельно, торопился… плохие новости.

– Что?

– Приказ в полк пришел… об аресте твоем… Гебель бумаги твои забрал… И твои тоже, – повернулся он к Матвею, – тебя тоже арестовать велено…

Матвей поднял голову, заметил встревоженный вопрошающий взгляд Сергея, улыбнулся ему только им двоим понятной улыбкой. Сергею стало страшно, он понял, о чем думает брат…

– Спасибо тебе, Мишель, за новости, – спокойно произнес Матвей, – теперь понятно, что нам только одно осталось… Пестель нам пример показал… Мы погибнем, но многих спасем…, – он с надеждой взглянул на брата, – Многих… Тех, кто в обществе недавно и ни в чем не замешан… Выпьем, брат, и застрелимся весело!

Веселый и решительный Артамон тогда не изменил себе: рассмеялся на мысли Матвея о самоубийстве, сказал, что все образуется и ахтырские гусары не подведут.

Сергей уехал от него в полной уверенности, что в нужный момент кузен не отступится от обещаний своих. Из Трилес он отправил Артамону записку, прося поддержки, да записка, верно, не дошла… Впрочем, могло быть и так, что Артамон уже выступил, только он, Сергей, об том не знал. Следовало подождать.

Через полчаса Кузьмин вернулся, гордо неся на тарелке дымящуюся картошку.

– Ешь, подполковник… Силы тебе беречь надо. Не обижайся ты на меня, глуп я, заносчив. Выпить хочешь?

Кузьмин открыл флягу, протянул ему.

– Пей.

Сергей сделал глоток; в дверь постучали.

– Войдите.

В комнату вошел унтер-офицер Прокофий Никитин, из второй гренадерской роты.

– Ваше высокородие, – Никитин переминался с ноги на ногу, – не извольте гневаться… Солдатики мои послали меня… Просить вас… Ныне время жалования… поиздержались мы…

Сергей молчал, потупившись.

– Будут деньги, будут, – сказал Кузьмин поспешно. – Сегодня же. Не все, конечно, сам понимаешь… Видишь же, что происходит?

– Как не видеть, вижу… И солдатики видят, за свободу стоять готовые… Может, разрешишь нам… того…

Никитин совсем смутился.

– Да что надобно тебе?

– Пограбить маленько позволь… если свобода ныне. Жиды, шинкари богатые, кровососы… деньги есть у них…

– Вон!

Сергей вскочил; тарелка с недоеденной картошкой упала на пол. Никитин скрылся за дверью, Сергей опустился на стул, краска залила лицо его.

– Не кручинься, подполковник, – быстро сказал Кузьмин, собирая картошку с пола. – Найду я денег, дай два часа сроку… Я знаю, где взять.

Мишель долго раздумывал, прежде чем пойти в штаб. Сереже он мешать не хотел, понимал, что если нужен будет – позовет. Но грызла обида: Сережа не взял его с собою, решил один, сам возглавить мятеж, в то время как он, Мишель, все последние месяцы бредил делом, жить без того не мог. Получалось, что какой-то Кузьмин в решающий момент оказался ближе, во всяком случае – нужнее.

Раньше ежели и бывал Сережа им недоволен, то сие проходило быстро. Стоило только изобразить обиду, и друг сдавался, ибо боялся, что останется один. Зная за другом слабость эту, Мишель, ко стыду своему, нередко ею пользовался, добиваясь своего. Ныне понимал он, что с обидою предстоит справляться самому… Отчего так вышло – Мишель понять не мог. Для того-то он и хотел ныне увидеться с другом – чтобы задать ему этот единственный вопрос.

– Не ходи, – сказал ему Матвей, так же, как и он, бесцельно проводивший часы на квартире Сергея. – Добром поход твой не кончится. Ежели не хочет он видеть нас, не принуждай его.

Мишель не послушался, пошел, надеясь на чудо.

У входа в штаб ему преградил дорогу караульный.

– Пускать не велено, – отрезал он.

– Доложи: подпоручик Бестужев желает видеть господина подполковника.

Солдат по-прежнему стоял на месте.

– Не приказано беспокоить, их высокоблагородие заняты…

К двери подошли запыхавшиеся Щепилло и Кузьмин; в карманах у них Мишель разглядел толстые пачки денег.

– Прочь, щенок! – рявкнул Кузьмин.

Щепилло отодвинул Мишеля плечом и встал между ним и караульным.

– Как вы смеете?.. – жалобно спросил Мишель.

Кузьмин вытащил шпагу.

– Давай поговорим с тобою, подпоручик… Если хочешь.

– Идите отсюда, подпоручик! Идите! – Щепилло развернул Мишеля и толкнул его в спину, – вы в штатском платье, вам в штаб не положено. Идите!

– Откуда деньги? – спросил Сергей, когда Щепилло и Кузьмин вошли в канцелярию.

– От них… от жидов… – Кузьмин замялся. – Да ты не думай, мы не тронули их… Мы расписку дали. После победы революции нашей все заплатим, сполна.

Сергей смотрел на принесенные пачки денег, вспоминал Мишеля, Тизенгаузена, Лещинский лагерь. Тогда Сергей искренне думал, что деньги как-нибудь, да найдутся. Теперь же понял, что вопрос этот сам собою не решается.

Сергей представил, как Кузьмин и Щепилла договаривались с евреями. Кулак в зубы – и готов договор. Сергей этого не хотел, но… Солдаты ждали жалованья, начинался ропот, который мог привести к неповиновению. И оттого, говорил ему разум, следует взять принесенные деньги и сказать господам офицерам спасибо. Но, отвечало сердце, евреи тоже люди, собственность их так же неприкосновенна, как и любая другая… Но солдаты, ждущие жалованья, солдаты… Тем более, что Кузьмину – слава Богу – не пришла в голову мысль казначейство васильковское грабить, как Мишелю в Лещине…

– Ну, если с распискою, тогда хорошо. Благодарю вас за службу, господа. Ныне же раздайте деньги в роты. И позовите ко мне… – Сергей взял со стола ротное расписание, – прапорщика Мозалевского, старшим по караулам назначу его.

Двадцатидвухлетний прапорщик Александр Евтихьевич Мозалевский с виду был почти ребенок – а по сему никто в полку не помнил его мудреного отчества, все офицеры называли его запросто – Сашей. Впрочем, Мозалевский не обижался, понимая, что обращение по имени-отчеству надобно заслужить. И что заслуживать придется долго, ибо учиться ему не довелось. Отец его – бедный и скупой до крайности – не дал денег на учебу сына, в 17 лет отправил его в полк – чины выслуживать. Служил он уже пятый год, а выслужил только первый офицерский чин.

Придя утром в полковую канцелярию, Саша с удивлением услышал рассказ о происшествии в Трилесах. Самым удивительным для него оказалось, что происшествие сие учинено человеком, которого прапорщик привык не просто уважать – боготворить. Сначала чувство сие возникло в нем из подражания, ибо видел он, как относятся к Муравьеву-Апостолу другие офицеры. Потом подполковник обратил на него внимание, стал давать книги, беседовал с ним о загранице, о Франции…

Беседы были редкими, и оттого – вдвойне приятными: человек занятой, старший офицер, командир батальона уделял время ему, простому сельскому неучу. Подполковник Муравьев-Апостол всегда казался Саше верхом образованности, приличия, храбрости и рассудительности.

Выслушав мнения офицеров, перебранку с Роменским – которого Саша не любил за излишнюю и, как казалось ему, недостойную воина сентиментальность – он решил для себя не отставать от батальонного, не задавая ненужных вопросов…

Мозалевский вытянулся во фрунт.

Сергей почувствовал стыдливую жалость к нему.

Рыжий юноша, с веснушками и смешно оттопыренными ушами, всегда ловил каждое его слово – а Сергей едва помнил, как его зовут. Пару раз он дал Мозалевскому какие-то книги – ему самому, впрочем, давно не нужные. Еще дважды или трижды, выпивши, рассказал истории из жизни. Теперь Сергей собирался потребовать от рыжего юноши безоговорочной преданности…

Подполковник понимал, что пользоваться сей преданностью грешно.

Но отказываться от помощи прапорщика предводитель мятежа права не имел.

– Александр… – Сергей забыл его отчество, – Саша… наперед спросить хочу у вас: согласны ли вы идти за мною? Готовы ли вы, пожертвовать всем, что дорого вам, для нашей победы? Помните, что дело, которому ныне служу я, – опасное. Если я проиграю – пощады не будет…

Прапорщик посмотрел в глаза ему с щенячьей преданностью:

– Приказывайте, господин подполковник.

– Хорошо, – Сергей опустил глаза. – Я был уверен в вас, прапорщик. На ночь я назначаю вас в караул, на заставу. Возьмите солдат… самых преданных, самых верных. Через главную заставу васильковскую без вашего ведома никто проехать не должен. Если кто въехать вздумает, ко мне приводите незамедлительно. Я ночевать здесь, в штабе, останусь.

– Слушаюсь, – Саша снова вытянулся во фрунт.

– И еще… прежде сего. Я напишу записку, отнесите ее на квартиру мою… знаете? – Саша кивнул. – Там друг мой, подпоручик Бестужев, ему отдадите. Но так, чтобы никто кроме него не видел ни записки сей, ни вас в квартире моей.

– Слушаюсь.

Была почти полночь, но Мишель и не собирался ложиться спать. Он курил, пытался читать, пил чай – и выпил уже четыре с половиною стакана. Мишель чувствовал – скоро Сережа призовет его, ибо судьба их быть в сей решающий момент вместе, несмотря ни на какого Кузьмина.

Судьба явилась к нему в образе незнакомого рыжего прапорщика с оттопыренными ушами. Прапорщик молча протянул ему записку и тут же исчез, растворился.

Развернув бумагу, Мишель увидел всего одно слово: «Приходи». Без плаща и фуражки, в одном сюртуке Мишель бросился в штаб.

Когда Мишель вошел, Сергей встал к нему навстречу, обнял, поцеловал в лоб, как маленького.

– Не сердись на меня, – сказал он, предупреждая вопросы. – Не могу я ныне по-другому. Не оттого, что тебе не доверяю… Не хочу я, чтобы замарался ты… Я начал, мне и отвечать.

– Но я… я сам хочу. Я хочу рядом быть, разделить участь твою…

– Не надо, Миша…

– Ты не можешь мне запретить, – Мишель почувствовал внезапное раздражение против друга. – Я… как и ты имею право. Мне Поль разрешил…

– Поль мертв. И это в лучшем случае. В худшем же – под арестом он, и приказывать мне не в силах.

– Но разве Кузьмин более, чем я, дружбы твоей достоин?

– Кузьмин? – Сергей недоумевающее посмотрел на Мишеля. – При чем тут Кузьмин? Я не желаю, чтобы ты… вмешивался в дела мои… без приказа моего.

– Так вы, господин подполковник, приказывать мне изволите?

– Да. И ежели ты не желаешь подчиниться, прошу тебя немедля уехать… господин подпоручик.

Сергей застегнул ворот сюртука, расправил плечи, и Мишель увидел, как пламя свечей заиграло в тяжелой бахроме эполет. От обиды он только шумно вздохнул; так друг его не разговаривал с ним уже скоро пять лет.

– Прошу простить меня, господин подполковник, готов исполнять приказы ваши… – Мишель вытянулся, но тут же сгорбился, готовясь разрыдаться. – Только не гони меня, Сережа…

– Не плачь. Тяжело мне видеть слезы твои, не могу я сейчас. Садись, помощь твоя нужна мне будет. Бумагу возьми.

Мишель с готовностью сел, взял бумагу, придвинул чернильницу. Сергей же открыл свою походную шкатулку, достал книги и выписки – те самые, которые Мишель видел у него в Лещине.

– Возьми, – сказал Сергей тоном, не терпящим возражения. – Сделай из этого бумагу… чтобы солдатам читать можно было. Союзниками мне они стать должны.

Мишель склонился над листом, написал название – «Православный Катехизис», подумал немного.

Идея действовать на солдат Священным Писанием не нравилась ему, ибо и сам он иногда позволял себе сомневаться в существовании Божественного промысла. Но ныне не время было для споров.

Через полтора часа Сергей взял из его рук листы, прочитал, подправил. Позвонил в стоявший на столе колокольчик, вошел караульный солдат.

– Писарей буди, живо…

Караульный вышел.

– А ты, Миша, иди на квартиру… Мне с мыслями собраться надо, распоряжения нужные отдать.

В последний день старого года, в час пополуночи, от киевской городской заставы отъехала почтовая кибитка. На козлах сидел ямщик, в кибитке же – закутанный в теплый плащ Ипполит. Сзади к кибитке был прикручен большой деревянный чемодан.

Путь от Москвы до Киева занял чуть больше недели. Он ехал почти без остановок, платя тройные прогоны. Когда сидеть было уже невозможно, Ипполит становился в кибитке на колени. Он очень торопился.

Не отъехав от Киева и пяти верст, он высунулся в окно и умоляюще проговорил, обращаясь к ямщику:

– Прошу тебя, быстрее… При эдакой езде мы и к новому году не доедем.

– Никак нельзя, ваше благородие, – угрюмо ответил ямщик. – Сами извольте видеть: лошадь едва с ног не валится.

Ямщик говорил правду: впряженная в кибитку худая и усталая лошадь с трудом передвигала ногами.

– Я денег дам… Пять рублей. Прошу тебя, милый мой, пожалуйста.

– Пять рублей? Разве попробовать…

Ямщик взмахнул кнутом. Лошадь побежала быстрее.

До Василькова доехали за четыре часа. Было темно, и лошадь едва не напоролась грудью на опущенный шлагбаум. Кибитку окружили солдаты.

– Вылазь, барин, приехали, – невежливо сказал пожилой унтер, открывая дверцу. – Нельзя дальше.

Ипполит вышел на дорогу. С неба сыпалась острая ледяная крошка.

– Ничего, барин, – усмехнулся унтер. – Знамо дело – изморозь. А к нам зачем пожаловал? Да еще ночью. Может, шпигон ты?

– Как ты смеешь?! – вспыхнул Ипполит. – Я спешу! Не имеешь права задерживать! У меня подорожная, следую по казенной надобности к месту службы.

– По казенной? Ужо погоди, барин, офицер придет. Пущай и разберется, что за надобность такая ночью.

К кибитке подошел рыжий прапорщик в черниговском мундире.

– Следуйте за мной, – холодно сказал он, не представившись. – Живо. И вещи его доставьте ко мне, – приказал он солдатам.

В нескольких шагах от шлагбаума стояла покосившаяся деревянная избенка, в которой помещалась караульня.

Не дожидаясь приглашения, Ипполит скинул плащ и протянул прапорщику свои бумаги. Прапорщик взял подорожную, прочел и удивленно поднял глаза. От его взгляда Ипполит поежился.

– Скажите, что здесь происходит? Почему вы не пускаете меня? Я еду к месту службы, в Тульчин. Заехал повидать брата. Вы ведь знакомы с моим братом? Он служит здесь, в Василькове, в Черниговском полку.

Прапорщик усмехнулся.

– Я знаком с вашим братом, сударь. Только для начала мне придется обыскать вас и отобрать оружие.

– Зачем?

– Это приказ.

– Чей приказ?

– Вашего брата.

– Моего брата?

Ипполит, решив более ничему не удивляться, выложил на стол пистолет, снял шпагу и вывернул карманы. Пистолет прапорщик тут же спрятал себе за пазуху, шпагу поставил в угол, а содержимое карманов, осмотрев, вернул.

– Следуйте за мной.

Вокруг полкового штаба, большого двухэтажного здания грязно-красного цвета, было тихо. У дверей стоял одинокий караульный, которому прапорщик что-то прошептал на ухо. Караульный открыл перед ними дверь.

– Сюда, – сказал прапорщик.

В коридоре штаба не было ни души. Открытые настежь двери комнат тихо скрипели, качаясь на петлях. Прапорщик подвел Ипполита к единственной плотно прикрытой двери.

– Сюда, – повторил он.

Он попустил Ипполита в комнату и вошел следом. У окна, спиной к вошедшим, стоял человек. Сюртук его был небрежно наброшен на плечи. Человек, сильно сутулясь, опирался головой об оконную раму. Казалось, он внимательно разглядывал что-то в темноте. На столе чадила свечка в простом оловянном подсвечнике.

– Господин подполковник! – отрапортовал прапорщик, вытянувшись по форме. – Согласно вашему приказу, этот офицер был задержан на городской заставе. Он просил встречи с вами. Он утверждает…

Ипполит не стал дожидаться окончания доклада и сделал несколько шагов вперед. Прапорщик схватился за пистолет:

– Стой!

Человек у окна выпрямился и обернулся: Ипполит узнал в нем своего старшего брата.

– Сережа!

– Ипполит! Нет… не может быть…

Прапорщик молча поклонился и вышел.

Сергей понял: Господь, верно, решил покарать его за грехи, и покарать тут же, на месте. Иначе в этот час он не привел бы сюда Польку… Все, кто был в прежней жизни дорог ему, словно сговорившись, собрались ныне около него. Высший смысл сих странных совпадений Сергей постигнуть не мог.

– Уезжай! – он выпустил брата из объятий и подтолкнул к двери. – Безо всяких разговоров.

– Уезжать? Но я ведь только что приехал. Я десять дней от Москвы ехал, не останавливаясь почти… Я хотел видеть тебя. У меня письма от отца, от Катрин…

– Молчи, – прервал его Сергей. – Тебе нельзя здесь оставаться. Уезжай! Уезжай отсюда!

– Но, Сережа… Почему?

– Потому что скоро рассвет, сюда придут и тебя могут увидеть.

– И что с того? Пусть видят. Разве я плохо поступил, заехав сюда? Да что же происходит, Сережа? Солдаты на заставе сказали мне, что я шпион. Я не могу понять. Все так странно…

– Здесь происходит бунт, – жестко сказал Сергей, снова отворачиваясь к окну. – Я тебя не звал и не желаю, чтоб тебя здесь видели.

– Бунт? Как в Петербурге? И… я забыл сказать. У меня было письмо к тебе. От Трубецкого. Он отдал мне его 13 декабря, когда я из Питера выезжал.

– Из Питера? От Трубецкого? – Сергей резко повернулся к брату. – Где письмо?

– Я сжег его. Я боялся, что его у меня найдут. Слухи носятся, что Трубецкой, там, в Питере… Он арестован.

– Я знаю. Но что было в письме? Ты хотя бы прочел его?

– Да.

Сергей взял лист бумаги и подал Ипполиту.

– Пиши. Все, что вспомнишь.

Через полчаса Сергей держал в руках листок бумаги, исписанный крупным, еще детским почерком брата.

Письмо было странным.

На первом листе князь пространно рассказывал о слухах столичных: о том, что говорят повсюду о насильственной, якобы, смерти государя, но сам он, Трубецкой, не верит сему. О том, что цесаревич Константин не примет престола и на 14-го декабря назначена новая присяга, Николаю Павловичу. О том, что гвардия не любит Николая и, верно, присяга не пройдет гладко, может случиться беда. И что для того, чтобы избежать эксцессов он бы, на месте правительства, вывел бы гвардию за город. Про себя же писал князь, что нынче здоров, но грустен.

«Зачем с письмом Польку отправлять было надобно? – подумал Сергей. – Можно было и по почте послать. Или он запомнил плохо…»

– Ты хорошо помнишь, что написано было? – спросил он у Ипполита.

Тот кивнул.

– Да, Сережа. На память свою не жалуюсь. В училище хвалили …

– Нет, ты, я думаю, не все запомнил. Там не могло быть только про смерть государя и присягу… Зачем? Он думал, что я о сем прежде письма его не узнаю?

– Так это он, верно, тебя предупреждает и о помощи просит… – без тени сомнения, как о чем-то, само собой разумевшимся, ответил Ипполит. – И думал князь, что не на один день мятеж поднимает, что время у тебя есть… Я так мыслю.

Сергей с удивлением поглядел на брата: ему такое объяснение и в голову не пришло; меж тем, оно было единственно возможным.

– Вот дальше гляди, – Сергей показал пальцем на строки. – Пишет он, что гвардию надобно за город вывести. Зачем мне это знать?

– Я слышал об этом… – протянул Ипполит задумчиво, – от Пьера, он с Трубецким разговаривал накануне. Только говорил он, что князь сам сие сделать собирался, и переговоры вести… с правительством.

– Пьер? Какой Пьер?

– Да ты не знаешь его… – Ипполит махнул рукою.

– Спасибо… Уезжай теперь.

– Погоди, Сережа. Ты еще второй лист не прочел, – сказал Ипполит, беря со стола еще один листок. В голосе его Сергею почудилась насмешка. – Хочешь, скажу тебе, о чем пишет князь?

На втором листе Трубецкой просил Сергея, ежели в скором времени он надеется быть в Киеве, передать привет господину Щербатову. Трубецкой рассыпáлся в комплементах своему начальнику, писал, что только на его благородные чувствования в сей тревожный момент полагаться следует, просил письмо сие показать Щербатову. И еще раз, в самом конце, сетовал на неумелость правительства, на то, что новая присяга может нарушить спокойствие и поднять солдат на возмущение.

– В Киев тебе надо ехать, брат. К этому, как его…

– Молчи! – рассердился вдруг Сергей. – Я все понял.

– Я могу остаться? Я заслужил?

– Нет.

Сергей увидел, как изменилось лицо Польки, как дернулись его губы.

– Ну в таком случае… я сам в Киев поеду, я помню, что в письме написано… Я разыщу Щербатова, попрошу о помощи и с ним приду к тебе… Клянусь, ныне же к нему поеду, если прогонишь меня…

Сергей позвонил в колокольчик.

– Мозалевского ко мне, – коротко приказал он вошедшему солдату.

Через несколько минут в комнату вошел давешний прапорщик. Теперь Ипполит разглядел его лицо, скуластое, с маленькими рыжими бакенбардами и падавшей на лоб рыжей челкой. Лицо было совсем детское, но очень серьезное. Глаза прапорщика были воспалены и горели нездоровым блеском.

– Саша, – сказал Сергей, – брат мой Ипполит привез важные сведения. Вы переоденетесь в статское и немедля поедете в Киев. Я дам вам адреса верных людей, которые могут помочь. И вот еще…

Он взял со стола несколько листков бумаги.

– Это «Православный Катехизис», прокламация. Постарайтесь распространить ее в Киеве.

– Слушаюсь!

– Не могу скрывать, прапорщик, что опасность велика. Брат приехал слишком поздно, в Киеве обо всем уже знают, и вас, скорее всего, арестуют. Вы будете без оружия и без мундира, и может случиться все что угодно. Постарайтесь выполнить мои просьбы до ареста. Ежели же сие будет невозможно… уничтожьте бумаги. И прошу молчать при допросах сколько хватит сил. Впрочем, вы можете отказаться…

– Приказывайте, господин подполковник, – прапорщик потер кулаками красные глаза.

– Подождите. О миссии вашей никто не должен знать… даже из наших. Завтра я скажу им, что вы… что вы по своей воле оставили полк. Что вы изменили делу нашему.

Прапорщик поднял глаза.

– По-другому никак невозможно?

– У меня нет выбора… Простите меня… Вы можете отказаться…

– Приказывайте.

Сергей перекрестил его и поцеловал. Прапорщик смутился.

– Храни вас господь.

– Зачем ты так?.. – спросил Ипполит, когда Саша вышел. – Он же на ногах не стоит от усталости. Почему от моей помощи отказался? Думаешь, не справлюсь? Напрасно …

Сергей слышал голос брата, доносящийся будто издалека. Поглядел на свои руки, совсем недавно сжимавшие ружье со штыком, повернутым вниз… Вспомнил ложь об присоединении других полков, деньги в карманах Кузьмина. Ныне на погибель был отправлен рыжий прапорщик, только от того, что Польке приехать вздумалось…

Сергей понял, что ему теперь все равно: останется Полька или уедет.

– Так я могу остаться? – настойчиво спросил Ипполит.

– Оставайся, – равнодушно ответил Сергей. – Одно к одному. Оставайся. Только…

– Что?

– Слово дай слушаться меня. И не обсуждать приказов моих.

– Я даю слово, честное слово… слово офицера, – Ипполит радостно заулыбался.

– Тогда вот что надобно…

Наутро Матвей проснулся рано, сердито выпил два стакана кофею, выкурил трубку.

– Вставай, сбор уж трубят. – Он потряс за плечо мирно сопящего на диване Мишеля. – Сережа просил быть в десять на площади. Восемь уже, собраться надобно.

Мишель в ужасе вскочил, начал суетливо одеваться. Матвей, искоса поглядывая на него, складывал в чемодан свои и Сережины вещи и письма – поход предстоял долгий.

– Давай твое, уложу, место есть.

– Нет вещей… Как был из Бобруйска приехал… Бумаги только.

Мишель протянул Матвею перевязанную грязной ленточкой пачку писем; Матвей уложил их в чемодан.

– Пошли.

В полдесятого на плацу перед штабом выстроились роты – теперь их стало пять. На крыльце у штаба собрались офицеры. Матвей не решился подходить к ним, встал невдалеке, за деревом, оглянулся, ища глазами Мишеля. Но тот исчез бесследно. «Странно, – подумал Матвей, но тут же улыбнулся сам себе. – Верно, Сережу ищет».

Матвей смотрел вокруг себя: и плац, и штаб, и стоявший на горке, рядом с плацем Феодосиевский собор он видел десятки, если не сотни раз. Но во всем нынешнем пейзаже было что-то новое, то, чего раньше не было – по крайней мере, он раньше того не замечал. Подумав, он понял: другими – веселыми, полными надежды – были лица присутствующих. Солдатское море колыхалось радостно, офицеры обнимались, что-то возбужденно обсуждая. Вокруг плаца стояли толпы черни, нарядной, одетой по-праздничному.

Небо было высоким и отчаянно голубым; полковые знамена бились на ветру. Матвей чувствовал, как утреннее раздражение отходит, как просыпаются радость и надежда. «Верно, Сережа прав, что дело начал… Господь за нас», – подумал он.

Меж тем ни в пол-одиннадцатого, ни в одиннадцать Сергей не вышел. Все ждали, нетерпеливо переговариваясь и поглядывая на плотно закрытые двери штаба, у которых по-прежнему одиноко стоял караульный. Матей начал волноваться, хотел было пойти за ним – но раздумал. В половину двенадцатого в штаб вошел Кузьмин, и тут же выбежал назад, радостно размахивая руками:

– Идет, сейчас будет!

Солдаты смолкли; раздались резкие команды унтеров. Сергей вышел из штаба, у плеча его как-то незаметно оказался Мишель. Сергей пожал руки офицерам, сошел с крыльца и встал перед строем.

– Солдаты, друзья мои! – начал он. – Мы идем на святое дело! Мы идем освободиться от рабства, за веру и вольность!

Матвей увидел брата и удивился: вид его и голос никак не соответствовали общему настроению. Голову Сергей наклонил к правому плечу, смотрел на всех искоса, рукою то и дело потирал лоб. В этих жестах была неуверенность… робость… страх…

Речь Сергея явно была выученной наизусть. В глазах брата Матвей явственно прочитал не подходящую к месту скорбь. Радостное настроение Матвея тут же улетучилось, вернулись раздражение и меланхолия.

– … и не будет больше крепостного права, и срок службы солдатской уменьшится…

– Ура! – крикнул кто-то в рядах, возглас этот подхватили, заглушая слова Сергея.

– Господь посылает нам свободу и спасение!.. – провозгласил Сергей, и вдруг тяжело, шумно закашлялся. – Российское воинство грядет восстановить правление народное… – добавил он, уже гораздо тише.

На крыльцо вышел полковой священник в рясе, с крестом в руке – Матвей увидел, что рука его мелко трясется. Перекрестив собравшихся, он вынул из-за пазухи какие-то бумаги, развернул их, что-то прочел – но что, Матвей не расслышал.

– Громче! – закричали в рядах.

Священник начал сначала, чуть громче:

«Для чего бог создал человека?»

«Для того, чтоб он в него веровал, был свободен и счастлив».

«Что значит веровать в бога?»

«Бог наш Иисус Христос, сошедши на землю для спасения нас, оставил нам святое свое Евангелие. Веровать в бога значить следовать во всем истинному смыслу начертанных в нем законов…»

«Что за чушь?.. – подумал Матвей тоскливо. – Верно, Мишка вчера написал и священника читать заставил…». Последнюю фразу священник снова прочел тихо, едва слышно.

– Громче!

Матвей видел, как Сергей взошел на крыльцо, взял из рук священника бумаги, что-то сказал ему.

– Что значит… – громко начал он, и вновь закашлялся, закрывая рукою рот и ища глазами кого-то. Мишель подскочил к Сергею, встал рядом, взял из рук его бумаги.

Голос Мищеля зазвенел над плацем.

– «Что значит быть свободным и счастливым?»

«Без свободы нет счастия. – Святый Апостол Павел говорит: ценою крови куплены есть, не будите рабы человеков».

«Для чего же руский народ и руское воинство несчастны?»

«От того, что цари похитили у них свободу».

– Вольность, вольность теперь! – неслось по рядам. – Вольность!

Пока Мишель читал. Сергей стоял, опустив глаза. Что происходило в душе его, понять было сложно.

Мишель закончил. Сергей кивнул ему в знак одобрения, взмахнул рукою, будто желая дать знак полковому оркестру… Оркестр, однако, молчал – ибо в сию минуту на площадь вылетели запряженные сытой, крепкой тройкой сани. Сани остановились точно между офицерами и солдатским строем, в санях же стоял, вытянувшись, будто на параде, юный прапорщик в зеленом мундире. На груди его сверкал золотой свитский аксельбант.

– Полька! – в ужасе закричал Матвей, хватаясь рукою за дерево.

– Это брат мой меньшой… – срывая голос и превозмогая кашель, крикнул Сергей. – Он из Варшавы, от цесаревича… адъютант его. Константин Павлович приветствует русское воинство, грядущее восстановить его престол прародительский! Присяга ваша незаконной была! Ура, ребята! За волю и цесаревича!

Строй рассыпался, солдаты бросились брататься с чернью. Барабанщики забили гренадерский поход.

«Плохо вам, сударь?» – спросил у Матвея какой-то мещанин в тулупе, стоявший рядом. «Нет… ничего», – ответил Матвей, глядя на братьев. Он увидел, как со лба Сергея скатились крупные капли пота, а в глазах мелькнул ужас; Сергей пошатнулся, сделал шаг назад, к штабу… Лицо же Ипполита светилось неподдельным счастьем; офицеры окружили его плотным кольцом, обнимали, целовали. Ипполит вынул из-за пазухи пистолет, приложил к губам, протянул кому-то… «Этого не может быть…» – подумал Матвей и, прокладывая себе путь локтями, направился к братьям.

 

5

В новогоднюю ночь в Киеве тревожно били колокола. Обыватели выбегали на улицы, удивленно смотрели друг на друга, кричали и махали руками. На Подоле, возле трактира, толпился народ.

– Хранцузы пришли, – сказал мастеровой в зипуне. – Ишь, напасть какая…

– Не может того быть, с хранцузами мир у нас, – возразила барыня в расшитом красной тесьмой салопе. – Турка ближе. Турка пришел.

– Эх, – вмешался в разговор низкорослый солдат. – Нашему брату все едино. С туркой ли, с хранцузом воевать. Начальство прикажет: ать-два – и вперед. Мы народ подневольный. А ежели что – выпорют и не заметят…

– Нет войны, – к беседовавшим подошел молодой шляхтич в овчинном тулупе. – Армия бунтует. За волю крестьянскую выступила против царя самого. Солдатам срок службы уменьшить обещают. Я наверное знаю.

– Уменьшить? – солдат недоверчиво посмотрел на шляхтича. – Да кто ж о нашем брате и думает-то? Дела-то до нас никому нету.

– Нет, служивый. За вас армия выступила. Ты сам какого полку?

– Я? Курского пехотного. А что?

Вместо ответа шляхтич сунул в солдатскую ладонь смятый листок бумаги и отошел от толпы.

– Эх, читать-то я не обучен. Степан, – обратился солдат к мастеровому. – Прочти что ли. Ты почитай полгода грамоте учился.

Мастеровой развернул бумагу.

– «Во и-мя От-ца и Сы-на и Свя-то-го Ду-ха», – прочитал он. – Кажись, молитва какая-то. Читать дальше-то?

– Читай.

– «Хри-стос ска-зал: не мо-же-те Бо-гу ра-бо-та-ти и ма-мо-не, от то-го то рус-кий на-род и рус-кое во-ин-ство стра-дают, что по-ко-ря-ются ца-рям».

Мастеровой замолчал, удивленно взглянул на солдата.

– А знаешь, мил человек, что за эдакую бумажку быть может? Ежели выпорют, скажешь еще спасибо. А то и в каторгу пойдешь. Вот ведь лях поганый – народ православный мутит…

Солдат оглянулся: фигура шляхтича в тулупе все еще была видна.

– Держи его!

Мастеровой и солдат бросились вслед за шляхтичем. Тот оглянулся, увидел погоню и попытался бежать, на ходу засовывая в рот клочки бумаги. Перепуганный народ валил ему навстречу, толкая и не давая пройти. Из переулка вдруг выехал конный полицейский разъезд.

– Держи его! – закричал солдат разъезду. – Шпигон! Народ мутит!

Полицейский наехал на шляхтича лошадью, тот упал, судорожно глотая куски полупрожеванной бумаги.

Саша Мозалевский очнулся в тюремной камере. Он с трудом вспомнил, как полицейские вязали ему руки, как он вырывался и уже было совсем вырвался, но потом чей-то кулак заехал ему в лицо. От обиды и боли он лишился чувств.

Теперь сознание медленно возвращалось к нему. Саша попытался пошевелить руками: они были связаны за спиною, затекли и ничего не чувствовали. Из разбитого носа на дощатый пол капала кровь, возле образовавшейся лужицы суетились два жирных черных таракана. Саша дунул на тараканов – насекомые даже и не попытались скрыться.

В камеру вошли люди. Один из вошедших сел на стул возле узника.

– Поднять его! – приказал он.

Сашу взяли за связанные руки, подняли и усадили на соседний стул. От резких движений у него закружилась голова, и он с трудом удержался, чтобы не упасть.

– Здешний полицмейстер полковник Дуров, – отрекомендовался вошедший. – Прошу простить излишнюю ретивость моих людей. Ведь вы офицер, не так ли?

Саша кивнул, борясь с подступившей к горлу тошнотой.

– Мои люди не знали этого, вы были без мундира. К тому же вы пытались сопротивляться. И вот результат. Сожалею, весьма сожалею. Развязать! – приказал Дуров.

Полицейские развязали прапорщику руки. Он хотел вытереть рукавом стекавшую из носа кровь – но только размазал ее по лицу.

– Назовите чин свой и имя.

Саша представился.

– Зачем прибыли в Киев?

– Я сбежал от мятежников и хотел явиться к начальству.

– Вы лжете. Извольте взглянуть.

Полицмейстер держал в руках бумагу, которую прапорщик так неосторожно отдал солдату.

– Откуда у вас это?

– Подобрал… на улице….

– Ладно, – сказал Дуров примирительно, – не хотите отвечать, и не надо. Следствие разберется, что вы за птица. Сейчас вы пойдете со мною: вас хочет видеть лично его сиятельство генерал от инфантерии князь Щербатов.

Мозалевский всегда боялся большого начальства. Поэтому, входя в генеральский кабинет, он инстинктивно вжал голову в плечи.

Генерал, однако, показался не страшным. Встав с тяжелого дубового кресла, он подал прапорщику руку. Не поднимая глаз, Саша пожал ее. Щербатов удивленно поглядел на ладонь его, распухшую и расцарапанную веревками:

– Мне жаль вас, молодой человек. Поверьте, искренне жаль. Как жаль и вашего предводителя. И я плáчу обо всех вас.

Прапорщик удивленно посмотрел на генерала. Тяжелое золото эполет с царским вензелем. Увешанный орденами мундир. Слезы на глазах.

– Мне жаль вас, – повторил Щербатов. – Я не буду спрашивать, зачем вы здесь и к кому шли. Я это знаю. Но вы опоздали.

– Но… но ведь помочь можно и сейчас. Вы – можете.

Прапорщик густо покраснел, поняв, что выдал себя.

– Нет, сейчас поздно. По тревоге поднят не только Киев. Против вас выступил корпус генерала Рота. Готова к выступлению вторая армия. Ваш полк окружен. Вам подполковник обречен…

Генерал тяжело опустился в кресло.

– Ваше сиятельство, – произнес Саша, – Может, еще не все потеряно. Может, Сергею Иванычу еще удастся…

Щербатов очнулся, глаза его мгновенно высохли. Он позвонил в колокольчик – и в комнату вошел полицейский конвой.

– Уведите, – бросил он небрежно. И, обращаясь к Саше, добавил: – Вам сделают формальный допрос. Советую отвечать чистосердечно и без малейшей утайки.

Полицейские, больно схватив прапорщика за плечи, вывели из генеральского кабинета.

 

6

Богатое село Мотовиловка приветствовало восставших. Погода по-прежнему была хороша, новогодняя ночь была теплой, почти весенней. Крупные звезды светили на небе, над ними безраздельно властвовала луна.

В эту ночь никто в Мотовиловке не спал: узнав о приближении мятежного полка, жители высыпали из домов, с любопытством разглядывали войско. Полковой квартирмейстер Антон Войнилович, совсем недавно определившийся в полк и горевший желанием заслужить доверенность Сергея, в полчаса определил солдатам и офицерам квартиры.

– Ваше высокоблагородие, господин подполковник, – сказал он Сергею после доклада об удаче с квартирами, – пан Руликовский, помещик здешний, просил вас пожаловать в гости к нему. Дом у него большой, просторный и чистый… Там вам спокойно будет.

Дом Руликовского стоял на крутом холме, у подножья которого блестел затянутый пруд. Холм был засажен фруктовыми деревьями: ветки их склонялись под тяжестью подтаявшего снега. Между деревьями, около дома, видны были очертания костела.

На крыльцо выбежал хозяин, пан Иосиф Руликовский. Сергей знал его и раньше: видел на балах в Киеве. «Либерал… Поляк… Крепкий еще, вон, как бегает…» – подумал Сергей.

Иось Бродский, корчмарь из Мотовиловки, никогда не знал, чего ждать от православных праздников – прибыли или погрома. Чаще все-таки получалась прибыль, но и неприятности тоже бывали: пьяный человек имеет право побушевать в свое удовольствие. Иось относился к таким вещам с пониманием. Как положено правоверному иудею, он напивался один раз в год, на Пурим, и тогда давал себе волю: ругал последними словами свою сварливую жену, пилившую его все остальные дни в году, плакал горькими слезами над участью своей бедной кривой дочки, потому что никак не мог найти ей подходящего мужа. А один раз, потеряв последние крохи разума, разбил тарелку из парадного сервиза.

После случая с тарелкой Иось думал, что прекрасно понимает всех пьяниц и умеет с ними обращаться.

Но то, что происходило новогодней ночью в его корчме, не было похоже ни на один праздник из тех, что ему довелось видеть ранее. Корчму заполонили солдаты. Пока они вели себя смирно, но разговоры у них были странные. Бродскому таких сроду слышать не приходилось:

– Веселись, душа! Теперь вольность!

– Константиново войско, говорят, под Бердичевым стоит…

– Царь Константин вольность объявил, а Николай назад отобрать хочет.

– Батальонного не выдадим!

– Слышь, а слышь? А поручик-то наш… того…

– Убег?

– А… такая…!

– Праздник слышь ты, сегодня, народ гуляет!

– Седня – вольность!

– Расшумелись… Тут сурьезное дело… поход зимний, а они… небось в 12-м не ходили…

– Тулупчик-то есть…

– Ростепель теперь, да ты не думай – завтра мороз будет… Я чую.

Пока солдаты платили исправно, требовали водки, кислой капусты на закуску, соленых огурцов. Корчмарь едва успевал доставлять требуемое, с тревогой замечая, что платят солдаты с каждым разом все неохотнее…

А разговоры в корчме становились все более и более странными. Настолько, что Иось, улучив свободную минуту, позвал жену и тихо велел ей упаковать и спрятать столовое серебро.

– Вольность… Я-то знаю, паря, че такое вольность… Я с Оренбурхской губернии… У нас Пугач гулял… Вот кто вольность понимал… Дал волю людишкам – все дозволял делать, чего душа пожелает… А кто несогласный – того – головой в петлю, да на виселицу! И пра-а-а-влно! Не иди поперек вольности!

– А моя б воля была… я в на штык нанизал бы… десяток панов, да десяток жидов…

– Ох, как же нехорошо это все пахнет, – бормотал про себя Иось, выкатывая солдатам очередной бочонок горилки, – ох, чем же это пахнет?!

– Водки давай! – пьяный солдат стукнул ладонью по столу.

– Извольте гроши платить, пан солдат, – вежливо попытался объяснить Бродский, втайне уповая на то, что сей странный праздник еще может закончиться хорошо.

– Нема грошей, жид, – ухмыльнулся солдат, – так давай! Вольность у нас!

Схватил Бродского за грудки, потряс маленько, оттолкнул. Иось отлетел к стене, сильно ударился локтем. Острая боль мгновенно освежила его историческую память:

– Понял я чем это пахнет! Хмельницким!

Бродский вскочил, пулей метнулся в погреб, вытащил бочонок самой лучшей, самой крепкой горилки, водрузил на стол посреди корчмы.

– Угощайтесь, панове! Грошив не треба! За ради праздника и вольности! Прошу!

Солдаты с радостным гоготом столпились вокруг бочонка. Иось, вытирая о жилетку вспотевшие от страха ладони, поспешил к жене и дочке.

– Уходите отсюда, быстро! К вдове сапожника! – крикнул он им, хватая со стола сверток со столовым серебром и пряча его за пазуху, – я вслед за вами – только выручку соберу! Ох, горе, горе…

Жена Бродского попробовала было открыть рот, чтобы сказать мужу что-то, но он замахал на нее руками и грозно выкрикнул: «Хмельницкий!» Одного этого слова хватило, чтобы супруга корчмаря более не спрашивала ни о чем: схватив за руку дочь, она выскочила из дома в грязную, теплую, пьяную новогоднюю ночь…

Бродский же торопливо вернулся в корчму, собрал выручку, помирая от страха, проклиная про себя собственную жадность: «Я же не для себя стараюсь, – бормотал он, – это все для Хавы. Кто возьмет в жены кривую без денег?» Солдаты допивали дармовую горилку. Бродский стараясь остаться незамеченным, выскользнул из корчмы.

Уйти далеко он не успел. Сильный удар по затылку сбил его с ног. Бродский плюхнулся лицом в раскисшую грязь и потерял сознание. В этом ему повезло: он не чувствовал, как забирали его добро и не слышал пронзительных криков жены и дочери. Пьяные солдаты догнали женщин возле соседнего дома – и не стали с ними церемонится.

Когда Сергей, наконец, проснулся, был уже светлый день. Выйдя в гостиную, он обнаружил чету Руликовских, мирно сидящую за столом. Пани подала ему чашку кофе на серебряном подносе. Сергей залпом выпил кофе – и почувствовал себя вполне здоровым.

Пан Иосиф был с утра настроен на разговор.

– Долго ли вы прогостите у нас, подполковник?

– Рассчитывал дня два… праздник ведь ныне, надо дать отдых солдатам.

Руликовский закивал с пониманием:

– Отдых солдату нужен, да и офицеру тоже не помешает. Только… арендаторы мои с утра мне жаловались… Солдаты ваши пьяными напились, корчмаря ограбили, жену и дочь его насилию подвергли… Как с этим быть, пан подполковник?

– Пан Иосиф, – сказал Сергей, – уверяю вас, я сделаю все, чтобы не допустить беспорядков. Но вы, верно, не понимаете, с кем дело имеете. Мятежники мы, и принимая нас, вы рискуете…

– Я знаю, оттого и принимаю. Я поляк, сударь, и судьба моей несчастной родины небезразлична мне. Русский царь столь же ненавистен мне, как и вам.

При этих словах пани Елена тяжело вздохнула.

– Прошу покорно господ офицеров пожаловать ко мне на ужин, – вежливо произнес Руликовский, – а что до жалоб арендаторов моих, то я уверен, что пан подполковник бесчинства остановит…

Сергей вышел на крыльцо и огляделся. При дневном свете местность казалась еще живописнее, чем ночью. Слева от господского дома, под холмом, ютились крестьянские мазанки с церковью посередине, справа – еврейские домишки. Удивляло только странное для этого времени суток безлюдие.

Мотовиловка спала, приходя в себя после ночных происшествий. Но отсюда, с холма, село казалось теплым, уютным и спокойным – так же, как дом у пана Иосифа…

Сергей вспомнил Хомутец, отца, гостей, глядевшего со стены одноглазого гетмана. «И все же хорошо бы частным человеком стать, уехать в деревню, мундир скинуть, – подумал он. – Что бы кто ни говорил…» Подумал – и сам испугался; ощущение радости ушло, как не бывало. «Все, что дано мне было, потеряно ныне. Жизнь вот только осталась. Да кому она нужна, жизнь моя?.. Всего четыре дня прошло… странно»

От размышлений его оторвал Кузьмин.

– Пошли, подполковник, – сказал он сухо. – Мародеров поймали, твоего суда ожидают они.

Он повел Сергея на край деревни, туда, где выделена ему была под постой квартира. В чистой и светлой горнице на полу сидели два солдата, руки их были связаны, а лица – опухшие. На лицах была написана видимая мука – не столько от осознания содеянного, сколько от похмелья. Вид измученных людей болезненно подействовал на Сергея.

– Развяжи их, – коротко приказал он. И, заметив недоверчивый взгляд Кузьмина, еще раз повторил: – Развяжи немедля.

Кузьмин мигнул охранявшему караульному с ружьем; он быстро развязал преступников.

– Да мы что… мы не хотели вовсе… ваше высокоблагородие, помилуйте, – начал один из них, высокий и черноволосый.

– Что случилось? – спросил Сергей у Кузьмина.

– Пойманы были мною у жидовской хаты, добро выносили, жида прибили.

Второй, ниже ростом, с белыми, похожими на паклю волосами, перебил его:

– Да что ты, ваше благородие, креста на тебе нет. Не выносили мы… Забирали для дела вольности, поход ведь долгий у нас. А что прибили – так на то он и жид. Что делать, ежели он добром не отдавал?

Глаза Кузьмина сверкнули нехорошим блеском.

– Убью! – сказал он и вынул пистолет.

– Оставь их, – Сергей взял его за руку.

– Оставить? Как же можно?! Пойдем, Сергей Иваныч, я скажу тебе… Сторожи! – крикнул он караульному.

На улице, отойдя от хаты, Кузьмин вопросительно поглядел на Сергея.

– Оставь… – повторил Сергей.

– Преступники они; расстрелять их нужно, в пример другим… Иначе не совладать нам… с солдатами.

– Расстрелять? Да отчего решил ты, что жизнями распоряжаться право имеешь? – Сергей повысил голос и тут же понял, что говорить почти не может. Он перешел на шепот: – Они преступники, но и мы с тобою – тоже… Они жида прибили, мы – Гебеля. Чем же мы лучше их?

Кузьмин, округлив глаза, смотрел на Сергея; видно было, что такая простая мысль не приходила ему в голову. Меж тем дверь из хаты отворилась, и две тени проскользнули мимо них.

– Стоять! – крикнул Кузьмин, бросаясь в погоню.

Мародеры, однако, бежали быстро. Через пять минут Кузьмин вернулся, тяжело дыша.

– Ушли… Я не спросил даже, какой роты они, – он виновато развел руками. – Не мои – я и не стал спрашивать.

– Зачем тебе знать? Не найдешь ты их – в лес уйдут…

Они вошли обратно в хату; караульный сидел у стены, и по виску его стекала кровь. Ружья при нем не было. Кузьмин подошел к караульному, осмотрел рану.

– Я унтера позову, пусть перевяжет. Неопасная рана, выживет. Вот ведь дурной народ! Ничего не понимают! Им свободу дали, а они – жидов грабить…

Погода резко переменилась. Похолодало, вчерашняя грязь замерзла. Редкие снежинки летели с неба наискось, пересекая поднебесное пространство, словно торопясь укрыть от его глаз то, что происходило в Мотовиловке. Идиллическая картина, что привиделась утром Сергею, исчезла.

Село казалось хмурым и взъерошенным. Прямо перед ним улицу перешел солдат в расстегнутой шинели; одной рукой он крепко держал курицу, другой же – гуся, со свернутой шеей.

Сергей слышал горестные вскрики женщин, оплакивающих свое добро, им отвечали хриплые, угрожающие голоса. В одной хате раздался пронзительный женский вопль. Сергей повернулся и пошел на крик…

В крестьянской семье Зинченко первый день нового года был печальным – накануне отдал Богу душу дед Пахом. Деду было без малого сто лет, но закончил дни свои он почти в полном здравии. Помер легко: присел с правнуками вечерять, потянулся за куском хлеба, охнул – и упал головою на чисто выскобленный стол. Теперь он, в чистой рубашке и портах, со свечкою в узловатых руках, лежал на том же столе. В хате осталась только его дочь, старуха лет семидесяти, да деревенский дьячок, читающий над покойным. Остальные члены семьи отправились в соседнюю деревню – собирать на похороны многочисленную родню.

Когда солдаты – человек десять, с ружьями наперевес – вломились в хату, старуха поначалу и не заметила их. Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, стояли, глядя на покойника.

– Бабка, водки давай… На помин души покойника… – сказал один из них.

Старуха взяла с окна бутыль, дрожащей рукою разлила в стаканы.

– Помяните, помяните батю моего, солдатики, – прошамкала она. – Без малого сто годков прожил, царство ему небесное.

Солдаты выпили, сочувственно кивая.

– А чегой-то опять войско в поход пошло? Неужто опять, прости Господи, с хранцузом война? Али с туркой? – полюбопытствовала старуха.

– Царь Константин вольность объявил! Нынче всем полная воля – шо хочешь, то и робишь! – бодро объяснил ей коренастый солдат в заляпанной птичьим пометом шинели. – Нынче, бабуля, последние дни настали! Наше войско, слышь, Христово, а идем мы сражаться с Антихристом!

– Ох, ты, грехи наши тяжкие! – запричитала бабка.

– Ты наливай еще, бабушка, наливай! Не сумлевайся – мы Антихриста поборем! Нам сила свыше дана! У нас в войске кажный солдат может, ежели захочет, чудеса творить. Хошь – я батю твоего воскрешу? Че ему так лежать? Нехай выпьет с нами!

Солдат подошел к лавке, вынул свечку из рук покойника, задул ее.

– Эй, батя, вставай, горилка есть! Пойдем выпьем, батя!

Наклонился, обнял покойника под мышки, поднял его со смертного ложа. Старуха заохала, дьячок, захлопнув «Псалтырь», опрометью метнулся за печку – от греха подальше.

– Танцуй, батя, танцуй! Теперь вольность! – весело закричал коренастый и устремился прочь из хаты, волоча за собою мертвого старика. Остальные солдаты повалили за ним, прихватив попутно бутыль самогона, каравай хлеба и кое-какое тряпье.

На улице бутыль тут же была опорожнена, после чего коренастый принялся танцевать с мертвецом в обнимку. Он топал сапогами по замерзшей грязи, откалывая замысловатые коленца, подпевая сам себе:

– Танцуй батя – нынче вольность! Танцуй батя – нынче вольность!

Остальные солдаты одобрительно смеялись и хлопали в ладоши.

Старуха закричала в голос.

Сергей добежал, остановился, чувствуя, как сердце колотится на последнем пределе. Набрал в грудь воздуха, крикнул:

– Прекратить!

Крик получился хриплым, тихим, отчаянным, но пьяные все-таки услышали его. Пляска остановилась. Коренастый, узнав батальонного, вытянулся во фрунт, отпустив мертвое тело.

– Что вы делаете? Нельзя так… – напрягая из последних сил остатки голоса, заговорил Сергей. – Вы же люди, не звери. Зачем?

Солдаты угрюмо молчали, слышно было только пьяное сопение.

– Я прошу вас… молю всем, что свято для вас… прекратите безобразия. Иначе не будет нам победы.

– А ты зачем совестишь нас? – сказал вдруг один из солдат, с подбитым глазом. – Ступай своею дорогою. А то можем мы, нечаянно… того. Ты уж не обессудь, Сергей Иваныч.

Сергей понимал, что наглеца проучить следовало, на виду у всех. Но рука не поднималась, сделалась вдруг тяжелой, ноги же будто приросли к мерзлой земле.

Еще один солдат, совсем пьяный, едва ворочая языком, обратился к нему:

– Ты думаешь… офицер ты, командир нам? Никак нет… Командир царем поставлен, ты же против царя удумал…

– Оне хочут наказать нас… – поддержал их третий. – Выпороть, может, приказать изволют? Ныне воля, братцы! Никого слушать не хотим!

Коренастый повернулся к нему:

– Так ты приказов их высокоблагородия слушать не желаешь?

– Нн-е желаю… вольность ны-нче… Никого слушать не желаю!

– Получай! – заорал коренастый и набросился на своего товарища.

Мгновенно завязалась пьяная, бессмысленная драка. Мертвый дед валялся под ногами дерущихся. На его бесцветных устах застыла улыбка праведника. На крыльце хаты тихо причитала старуха.

Из-за плетня вдруг выскочил Кузьмин с обнаженной шпагой.

– Пррекратить, вашу мать! – зычно проорал он во всю силу своих легких. Мельком глянул на побледневшего, растерянного Сергея – и обрушил на головы пьяных безобразников замысловатый набор матерных слов. Драка мгновенно прекратилась.

– Что с ними делать прикажешь? – тихо спросил Кузьмин.

– Прогони, – с усилием ответил Сергей, – пусть идут на все четыре стороны… Мне они не нужны.

Повернулся и на негнущихся, деревянных ногах пошел обратно, к дому пана Иосифа. Там, в окнах за розовыми шторами, уже горел свет.

– Скоты пьяные! – грозно заорал Кузьмин. – Идите, проспитесь… и убирайтесь на все четыре стороны! Подполковник велел таких, как вы гнать из войска!

– Куды ж мы, ваше благородие? – жалобно проговорил коренастый.

– Не мое дело! Убирайтесь! Чтоб духу вашего здесь не было! – Кузьмин вытащил пистолет, нацелил его на коренастого. – Вы весь полк позорите, мерзавцы! Увижу вас тут еще – пристрелю! Пшли вон!..

Офицеры собрались у Руликовского. Пан отослал слуг. Сам наливал вино в бокалы, жена же его раскладывала по тарелкам кушанья. Стол ломился от изобилия блюд: огромный осетр стоял посередине стола, куски жареной баранины лежали на тарелках. Большой пирог с капустой, только что из печи, дымился, пахнул призывно. Вино было сладким и тягучим: как объяснил пан, родной брат его, ныне путешествующий по Франции, прислал ему оттуда дюжину бутылок.

Разговор был общий; вспоминали прошлое, кампанию с Францией, говорили о политике.

– Цесаревич Константин, господа, правильно сделал, отказавшись от русской короны, – заметил, отпивая вино из бокала, пан Иосиф. – Молва доносит, что долг свой он видит в служении Польше. И ежели сие правда – то цесаревич дни свои закончит в почете и славе. Поверьте, мы, поляки, умеем ценить благодеяния, даже в том случае, если оказаны они человеком другой веры.

– Цесаревич поведением своим вселил смятение в сердца подданных, – буркнул в ответ Матвей. – Из-за него мятежи… В Питере, и здесь, у нас…

– При чем тут Константин? – возразил Кузьмин. – Цесаревич – для нас никто. Имя его нужно нам для поддержания духа солдатского. А для меня, к примеру, что Александр, что Константин, что Николай – один черт… Всех их надобно до корня извести…

– Анастас прав! Извести до корня, – поддержал его поручик Щепилло.

– Нет, вы не правы, молодые люди… – Руликовский с сожалением посмотрел на них. – Ежели в мыслях Константина Павловича процветание Польши, то я, хоть и стар уже, первый встану под его знамена.

– Не ссорьтесь, господа, не нужно… Выпьем лучше за здоровье хозяйки дома сего, прекрасной пани Елены! – воскликнул штабс-капитан Соловьев.

Сергей молча наблюдал за происходящим. Он чувствовал себя одиноким и всеми покинутым. И он знал – откуда взялось сие чувство. Днем, объясняя Кузьмину, отчего нельзя расстреливать мародеров, он вдруг понял, то, в чем раньше боялся себе признаться: он стал преступником…

Ему казалось, что сидящие за столом люди, хоть и были товарищами преступления, но все же не столь виновны, как он. Они были достойны снисхождения хотя бы потому, что подчинились его приказу. Он же никакого снисхождения достоин не был.

Сергей поймал на себе полный отчаяния взгляд Мишеля. Друг его выполнял обещание: без приглашения не приходил, ныне и вовсе боялся проронить слово. «Миша столь же преступен, как и я… – подумал Сергей. – От него все началось, от речей его… Он единственный, кто поймет меня». Встав со своего места, Сергей подошел к Мишелю, наклонился.

– Пойдем отсюда… – сказал он шепотом. – Здесь красиво и чисто, а мне сего не надобно… К тебе пойдем.

Мишель улыбнулся радостно.

Дойдя до дверей хаты, где квартировал Мишель, он толкнул дверь вошел в сени.

В горнице теплилась свеча. Вглядевшись, Сергей увидел сидящего за столом человека: тот спал, уронив голову на стол…

– Кто вы, сударь? – спросил Мишель дрогнувшим голосом.

– Штабс-капитан… Грохольский… господин под…полковник…

Сергей в изнеможении опустился на стул. Грохольский был пьян. На нем был старый, потрепаный сюртук, с воротом и обшлагами Полтавского полка и криво прикрепленными обер-офицерскими эполетами.

– Простите, Сергей Иванович, – пробормотал он. – Не знал я, что вас здесь увижу… Хотел вот… с господином подпоручиком побеседовать. А что мундир полтавский – так то ничего… Вот победим мы, я другой себе сошью… черниговский!

– Уходите, – нервно произнес Мишель, – Я не звал вас.

– Так я об этом и говорить пришел, подпоручик… Мне отлучится ныне нужно, в Васильков, к даме одной. Уходили когда, не успел попрощаться… Волнуется она обо мне.

Еще вчера днем двое офицеров покинули полк. Третий, штабс-капитан Карл Маевский, командир 4-й мушкетерской роты просил отпустить его в дивизионную квартиру. Сергей разрешил…

– Дмитрий Петрович, я прошу вас остаться, – сказал он Грохольскому. – Я вам роту дам. Мне такие офицеры, как вы… очень нужны… Вы своих солдат… к победе приведете…

– Слушаюсь! – на губах Грохольского появилась пьяная довольная улыбка. – Только вот осмелюсь спросить… господин подполковник… А будет она, победа-то наша?

– Как не быть… будет, – неуверенно сказал Сергей. – Непременно будет. Как можно сомневаться в сем?

– Да я б и не сомневался… Но солдат я, а это так… для куражу, – Грохольский показал глазами на свои эполеты. – Дворянства я лишен. За участие в предприятии вашем знаете, что может быть со мною? Подумать страшно…

– Все… все хорошо будет, поручик! – взвизгнул Мишель, – Я знаю! Я уверен! Поздравляю вас!

Сергей застегнул ворот мундира.

– Пойдемте со мною, господин поручик. Я представлю вас господам офицерам.

– Слушаюсь! – радостно вскрикнул Грохольский.

Сергей застегнул сюртук, набросил плащ и вышел на улицу.

В доме пана Иосифа офицеры встретили Грохольского радушно, Кузьмин расцеловал даже.

– Я всегда знал, что ты достоин лучшей участи!

Минут через пятнадцать Мишель вошел назад, в залу и, отозвав Грохольского, протянул ему толстый сверток. Тот в ответ с чувством пожал ему руку.

– Что это? – спросил Сергей, когда Мишель вернулся за стол.

– Пустяки… ничего особенного. Ложки серебряные, вилки, ножи… Пусть отошлет даме своей, в Васильков. Служить нам лучше будет.

– Да откуда ложки у тебя?

Мишель смутился.

– Унтер дал… знакомый. Честным словом уверил, что не грабленое… Я заплатить обещал… после победы…

Сергей почувствовал приступ тошноты; гостиная поплыла перед глазами. Пелена враз окутала лица офицеров, Мишеля, пана Иосифа. Он откинулся на стуле.

– Что с тобою, Сережа? Я что-то сделал неправильно?

– Нет… все правильно. Все так и должно было быть…

Спустя час, когда на дворе была уже глубокая ночь, а офицеры начали расходиться, пан Иосиф подошел к Сергею.

Сергей с трудом заставил себя приподняться. Он был пьян.

– Господин подполковник…. Сергей Иванович, я не хотел… при всех… Арендаторы доносят мне, что беспорядки в Мотовиловке неостановимы… Мне очень жаль, но прошу вас… покинуть селение по крайней мере утром завтра. Я боюсь, пан подполковник… За жену и детей боюсь.

– Я понимаю вас, – Сергей густо покраснел. – Завтра с утра я выведу солдат. Простите меня, пан Иосиф…

 

7

Полк пришел в село Пологи днем; вечером же Ипполита вызвал к себе ротный, штабс-капитан Веня Соловьев. За два дня, что Ипполита был прикомандирован к его роте, он успел искренне полюбить Соловьева. Но на этот раз Веня был строг.

– Сергей Иваныч зовет, – сказал он. – Возьми с собою свои бумаги.

Когда Ипполит вошел к брату, офицеры уже сидели вокруг большого неструганого стола. Увидев Ипполита, Сергей нахмурился – но тут же отвел взгляд.

– Господа, – сказал он совсем тихо. – Не стану скрывать от вас: разведка доносит, что мы окружены…

Ипполит внимательно глядел на брата. Сергей был не похож на себя, такого, каким он был еще два дня тому назад. В глазах его не было усталости, но черты лица заострились, подбородок покрыла щетина. Руки дрожали. Сюртук застегнут на все пуговицы.

– Но что же теперь делать-то? – прервал молчание ротный.

Сергей разложил на столе карту. Офицеры склонились над ней.

– Вот, – сказал он, показывая пальцем направление. – Я принял решение поворачивать на Житомир.

– Опять поворачивать?

– Но зачем? Ведь везде войска…

– А ежели попробовать? А ежели на Киев?

– На Киев нельзя, – возразил Сергей, – оттуда нет известий. Значит, поддержки не будет. Штурмовать город неполным полком – самоубийство.

– А куда можно?

– Почему на Житомир?

Лица тонули в полутьме, и Ипполит с трудом различал голоса. Ему казалось, что обшарпанные стены беленой крестьянской хаты падают и накрывают всех присутствующих белой пылью. Жарко топилась печь, и Ипполиту было душно.

– Мы пойдем степью, – вдруг услышал он отчетливо голос брата.

Вглядевшись, он увидел Сергея и напротив него, через стол – ротного. Оба они стояли выпрямившись.

– Степью идти нельзя, – говорил ротный. – Всех погубим!

– Нельзя иначе!

– Пойми, подполковник, – горячился Соловьев, – невозможно пехоте на пушки идти степью. Пехота должна искать естественное прикрытие. Это же закон тактики!

– Ты хорошо учился, Веня, – улыбнулся подполковник. – Тактику вот знаешь… Из тебя вышел бы неплохой полковой командир.

– Из меня, – сказал глухо ротный, – каторжник выйдет. Или расстреляют завтра картечью.

– Прости, я не хотел тебя обидеть. Но они будут стрелять и в деревне. Погибнут ни в чем не повинные люди. Мы пойдем степью, и это не обсуждается. Это приказ.

– Слушаюсь, господин полковник.

Ипполит увидел, как ротный сел на место и сжал кулаки.

Потом офицеры жгли в печи бумаги. Бумаг было много, и на это ушло минут сорок. Жгли молча, не глядя в глаза друг другу. Затем, не прощаясь, выходили за дверь – и растворялись в темноте. Ипполит подождал, пока все вышли.

– Сережа, милый, позволь мне остаться с тобой. Я должен поговорить, мы так давно не виделись…

– Уходи. Я хочу быть один.

В эту ночь Ипполит ночевал с Матвеем. Лежа на расстеленной шинели, Матвей внимательно слушал Ипполита, сидевшего перед ним на стуле.

– Что ж делать, друг мой? Такова наша судьба, – сказал он философически, выслушав жалобу на то, что Сергей не захотел с ним разговаривать. – Ты должен его понять.

– Но он не пускает меня к себе. Я двух слов не сумел с ним сказать после приезда. Он не хочет меня видеть. Почему?

– Ты несправедлив… Завтра – решающий день…

– Но ведь скоро может быть уже поздно. Я не успею. А у меня письма – я говорил ему. И мне многое надо ему рассказать.

– А мне ты уже не доверяешь? Кстати, Сережа приказывал все письма сжечь…

Ипполиту стало стыдно: все эти дни он, всецело поглощенный событиями, почти не вспоминал о Матвее. Хотя, это тоже – старший брат… Малознакомый, но близкий.

Ипполит вытащил из-за пазухи письма и протянул брату. Матвей развернул одно письмо и принялся читать. Прочтя, аккуратно сложил и задумался. И после некоторой паузы произнес с прежней философической интонацией, глядя в потолок:

– Катрин помнит нас, но те такими: озлобленными, потерявшими облик человеческий… Жаль… Жаль, она скоро все узнает. Проклянет нас, наверное…

– Катрин? Быть сего не может…

– Может. Не люди против нас – Бог. Я говорил ему, говорил… Нельзя было противится, нельзя выходить из круга, в который Господь поставил человека. Он не послушал меня…

Ипполит бросил пачку писем в огонь.

– Зачем ворошить прошлое? Все равно не вернуть!

Глядя в огонь на исчезающие листы, Ипполит почувствовал, что брат вдруг стал ему неприятен. Но тут же отогнал от себя несправедливые мысли.

– Вот что, Полька, – сказал Матвей. – Ты все же уезжай, пока не поздно. Может, успеешь еще лесом проскочить…

– Опять? Ты опять?

– Ты глуп, брат. Глуп, потому что молод. Ежели останешься, тюрьма тебя ждет, понимаешь? Ты видел тюрьму когда-нибудь? Узников видел?

– Нет, – честно ответил Ипполит.

– Оттого-то ты и смел, что не знаешь сего…

– А что будет с тобою?

– Со мною… На все воля Божья… Ежели судьба – в тюрьму, в каторгу пойду, – Матвей сказал это просто и буднично. – Что такое жизнь, чтобы оплакивать ее?

– И я так думаю.

– Но я видел жизнь, а ты нет.

– А с Сережею что будет?

Ипполит сразу же пожалел, что задал этот вопрос. У Матвея надулись жилы на шее. Левый глаз дернулся в нервном тике, потом еще и еще раз. Он отвернулся, не желая демонстрировать младшему брату свою слабость. Прошло несколько минут, пока он овладел собой.

– Не знаю, – выговорил Матвей с трудом. – Я о сем даже думать себе запрещаю… и тебе не советую. Одно скажу: я молю Бога, чтобы завтра его в бою убили… моего брата… и единственного друга. Кроме него у меня никого нет, понимаешь ты?

Матвей накрыл голову шинелью, показывая, что разговор окончен.

Ипполит выскочил на улицу. Легкий мороз заставил двигаться быстро, и он побежал к хате, где – он знал – должен быть Сергей. Оттолкнул оторопевшего часового, распахнул дверь.

Сергей сидел, уронив голову на руки, за тем же самым неструганым столом, за которым офицеры недавно обсуждали поход. Перед ним стояла полупустая бутыль с горилкой и лежал обгрызенный ломоть черного хлеба.

– Полька? – без удивления и даже как-то радостно сказал он, – заходи, брат. Выпить хочешь? Отличная горилка, крепкая… Да ты не пьешь, поди? Молод еще …

Ипполит стоял посреди комнаты, растеряно глядя на брата. Сергей был сильно пьян – он понял это сразу. «Он… в такую минуту… Как можно?» – подумал он и вдруг, совсем неожиданно для самого себя, упал перед братом на колени.

– Прости, прости меня… – кричал он, обнимая сапоги Сергея. – Я один виноват во всем, я один. Ты погибнешь из-за меня, я мог бы приехать раньше… Но я там, в Москве, с публичными женщинами… Это он, Пьер, он виноват, кавалергард этот… Он уговорил меня в Москву ехать… Что мне делать теперь, Сережа, как искупить? Я не знаю, не могу, – его душили рыдания.

– Женщины? Какие женщины? Какой Пьер? Встань, пожалуйста, ты бредишь… – бормотал Сергей растеряно, пытаясь подняться.

Дверь отворилась, в хату вошел Матвей. Властно поднял Ипполита, как котенка, выкинул в сени, задвинул кованый засов, запирая двери изнутри. Ипполит знал, что физически Матвей слабее, но противиться брату не посмел.

– Говорил я тебе, барин, не ходи к нему, – назидательно сказал часовой. – Потому как их высокоблагородие приказывали не пущать никого. Посуди сам: ежели каждый будет ходить – то когда ж им и отдохнуть-то? Вот братцу Матвей Иванычу завсегда войти можно, но они с пониманием – не ходют почти. А рука у Матвей Иваныча тяжелая – на себе чувствовал.

– Но я ведь тоже… тоже брат.

– А кто тебя знает, барин. Брат – не брат. Не наш ты. Да и пущать не велено никого. А их высокородие все об нас думает, все об нас… Эх…

Солдат безнадежно махнул рукой.

Ипполит стоял один посреди деревенской улицы. Кругом было тихо: деревня спала. Только изредка тишину нарушали крики часовых и топот конных разъездов. Сверху на все происходящее смотрела луна, похожая на головку голландского сыра.

Ипполит внимательно посмотрел на луну, повернулся и пошел прочь: он знал теперь, что в тюрьму не сядет.

– А… вот и ты ко мне, Матюша, – сказал Сергей, когда за Ипполитом закрылась дверь. – Зачем ты выгнал его? Он, может… Может, выпить хотел со мною… напоследок. А ты не позволил.

– Встань, – сказал Матвей резко. – Я хочу говорить с тобою.

– Но я не могу, Матюша, я очень пьян.

Матвей пнул ногой дверь в сени.

– Воды! Живо!

Сергей опустил голову на руки – он не слышал ничего, кроме тихой, бесконечной жалобы невидимого существа, что сидело у него в сердце. Он не понимал: сам ли он жалеет кого, его ли кто-то оплакивает? Это было неважно: мир растворился, превращаясь в сон, и ему хотелось, чтобы этот сон был вечным.

Перепуганный денщик поставил ведро на стол. Матвей закрыл дверь и сердито потряс брата за плечо. Сергей вздрогнул, с трудом открыл глаза. Брат стоял рядом – трезвый и злой. Ледяная вода еще колыхалась, выплескиваясь из ведра, капли падали на стол, скользили, расплывались. В одной из них Сергей вдруг увидел лицо – свое, и словно бы чужое, ненужное… Матвей наклонил ведро – ледяной ручей перелился через край, смыл зеркальную каплю, хлестнул холодом.

– Что ты делаешь, брат? – испугано спросил Сергей. – Оставь меня!

Матвей безжалостно выплеснул воду в лицо брата. Сергей отшатнулся, вытер глаза рукавом.

– Чего тебе нужно?! – крикнул он. – Что ты хочешь?!

Брат перегнулся через стол, жестко сжал плечи Сергея, заговорил шепотом:

– Я хочу знать, куда ты ведешь людей. Мы на походе пятый день – ты уже трижды сменил направление. Ты обещал помощь, ее нет. Твои люди грабят деревни и насилуют девок. Ты губишь офицеров и солдат. Ты губишь Польку… Он мальчишка, он сам не понимает, зачем за тобой идет!

Сергей молчал, глядя в пол. Ледяные струи стекали с его волос, текли за ворот рубахи, растворялись в грязи под ногами. Повисло молчание.

– Не мучай меня, Матюша, – наконец произнес Сергей. – Я не Кутузов, не Барклай. Я делаю все, что могу. И не моя вина, что изменили все, кто помощь обещал… что Артамон изменил. Уходи, – Сергей попытался встать, на его щеках резко обозначились скулы. – Уйди, я не хочу тебя видеть! Я отвечу за все. Перед Богом отвечу – не перед тобой. Уйди! Не доводи до греха!

Матвей сильно нажал брату на плечи, заставил сесть.

– Сережа, я должен сказать… Я скажу и уйду, обещаю. Победы не будет.

– Нашел чем удивить, – усмехнулся Сергей. – Я без тебя сие знаю.

– Они же тебя… они тебя расстреляют перед полком. В клетке будут возить, как Пугачева, на потеху толпе, – Матвей внезапно отпустил брата, сжал руки в кулаки, уронил на мокрый стол. – Они могут… бить могут, пытать… Я не могу сие допустить… Не могу.

Матвей вытащил из-за пояса пару пистолетов, положил перед братом.

– Выбирай… Пойми, этот выход – единственный. И для меня тоже.

Сергей налил горилки в кружку, залпом выпил. Налил еще, подвинул к Матвею.

– Пей!

– Нет, не хочу.

– Тогда я сам, – Сергей поднес кружку к губам, сделал жадный глоток, словно не горилку пил, а воду, уронил голову на руки.

– Я не могу… – забормотал он. – Знаю, что ты прав, но не могу, слышишь… Даже не попрощавшись… с Ипполитом… с офицерами. А Мишка мой бедный? О Господи, что с ним-то будет?… не могу… не могу…

– Ты столь высоко свою жизнь ценишь, брат? – с иронией сказал Матвей, заряжая пистолеты.

Прошло несколько минут. Сергей лежал головою на столе; пьяное забытье отступило, жалоба в сердце умолкла, словно испугавшись чего-то. Матвей, взяв голову его за подбородок.

– Потерпи, милый, сейчас… Сейчас все закончится для нас с тобою… Ты только не просыпайся, не просыпайся, спи, – зашептал Матвей.

Сергей испуганно схватил брата за руку.

– Матюша, – пьяным голосом сказал он, – быстрее… Не хочу казни… От твоей руки хочу… Глаза вот только… глаза мне закрой… Страшно.

Сергей чувствовал на своем лице теплые влажные пальцы Матвея, голова его кружилась. Тело вдруг стало невесомым, все отступило, замерло, и вновь зазвучала тихая жалобная песня. Она становилась все громче, и громче… Он радостно вслушивался в нее, понимая – еще мгновение и он услышит всю – до конца.

– Молись, если можешь… – сказал Матвей. – Прости меня.

– И ты… ме. ня… – пробормотал Сергей.

Матвей, шатаясь, вышел за дверь. Ноги его двигались с трудом, руки дрожали, в горле словно застрял комок сухой глины. Остановившись посреди двора, он закрыл глаза. Как в модном английском калейдоскопе, перед ним мелькали картины детства, Парижа, лица отца и маменьки. Потом всплыло лицо брата, пьяное, покорное… Матвей почувствовал дрожь в правой руке и явственно увидел перед собой мокрую щеку, висок, родинку на виске, пистолетное дуло, влажные темные волосы… «Господи, за что мне это?.. Господи, за что?..» – сказал он, обращаясь куда-то в темноту ночи.

Очнулся Матвей от сильного толчка в спину. Обернувшись, он увидел бешеные глаза Мишеля.

– Что ты наделал! – крикнул Мишель, хватая его за галстух. – Подлец! Ненавижу тебя, слышишь! Убью, сейчас на месте убью!

Мишель попытался схватить его за горло.

– Пошел прочь, щенок! – Матвей ударил Мишеля в лицо.

От боли Мишель взвизгнул и отошел на полшага назад.

– Зачем ты? – произнес Мишель, держась за щеку. – Там пистолеты твои, рядом с ним, на полу… А ты – живой…

– А, вот ты о чем, – Матвей беззвучно рассмеялся. – А я-то не видел даже, как ты туда вошел. Задумался… Он жив, не бойся. Он просто пьян… мертвецки. Но… – Матвей подошел к Мишелю вплотную, – я хотел убить его, слышишь? Я стрелял, пистолет осекся. И не тебе меня судить.

Матвей заглянул в лицо Мишеля, с плохо скрываемым удовлетворением отметил гримасу ужаса. Мишель повернулся, собираясь бежать обратно в хату.

– Подожди, – Матвей цепко схватил его за руку. – Уж если ты сам начал, я тебе скажу. Подлец – это ты. Связь с тобою погубила моего брата. Ты – единственный, кто мог остановить это безумие. Но ты уехал… Ты оставил его…

– Он сам просил меня письма отвезти, – жалобно сказал Мишель. – Ты же знаешь…

– Ты мог остаться, и он не посмел бы отказать тебе. С письмами отправить можно было любого солдата. Кого угодно. Он любил тебя, он без тебя жизни своей не мыслил, он спасти тебя хотел… но ты… ты – не умеешь любить. Для тебя эта связь была способом выйти в свет, свести знакомства. Ты, мерзавец, карьеру делал, если не по службе, так в этом проклятом тайном обществе, – Матвей стиснул пальцы Мишеля как тисками, скрутил, почувствовал: еще секунда – и вывернет их из суставов.

– Что ты говоришь, Матвей? Пусти… Не надо… Больно! Пусти! – вскрикнул Мишель. Матвей ослабил хватку, но руку не выпустил.

– Нет, уж дослушай. Ты надеешься выжить, да? Когда он… когда его… Нет. Ежели я жив останусь, первым выдам тебя. Ты как собака сдохнешь, я тебе обещаю!

Мишель молчал, потупившись.

– Убей меня теперь, – продолжал Матвей. – Хочешь – сам, а хочешь – Кузьмина позови и остальных. Расскажи им, как я его застрелить хотел. Пусть в грязь меня втопчут, как давеча Гебеля. Ну! Зови их!

– Пусти, Матвей… Я к нему пойду… Пусти…

– Иди, – Матвей разжал онемевшие пальцы.

Сергей по-прежнему лежал на полу. Все – стол, упавшие стулья, грязный пол, – было залито водой.

Мишель взял Сергея под руки, с трудом дотащил до кровати. Обмякшее тело казалось неживым, и Мишель решил было, что Матвей солгал – и Сергей на самом деле мертв. Уложив друга на кровать, он услышал ровное дыхание – и немного успокоился. Засуетившись, он принялся раздевать Сергея, но одежда намокла, пуговицы не поддавались. Отчаявшись, Мишель с силой оторвал пуговицы и стащил мокрую рубаху с плеч.

Сергей открыл глаза.

– Миша?.. Ты…

– Господи, Сережа… Что здесь было?

– Не… не по…мню. За…чем …ты здесь?

– Я? Я помогу тебе раздеться. Если ты позволишь …

Сергей глубоко, прерывисто вздохнул.

– Оставь ме. ня.

– Но позволь хотя бы сапоги… Все же мокрое. Нельзя так.

– Я… пьян. Смо. треть… не на. до.

Мишель встал на колени возле постели друга, прижал к груди мокрую рубаху.

– Сережа… Я не смотрю… Я помочь хочу…

Глаза Мишеля наполнились слезами. Сергей с трудом повернулся на бок, положил руку ему на голову.

– Не… плачь. Иди.

– Куда мне идти?

– Куда хо. чешь! Ты сво. бо. дный чело. век. Иди! – Сергей пьяной, расслабленной пятерней оттолкнул друга.

– Я не уйду. – всхлипнул Мишель, – Здесь останусь… Как цепной пес, сторожить буду. Никто не взойдет, клянусь… Мне без тебя жизни нет. Не гони только…

Ползком добрался до двери, сел, привалился к ней спиной.

– Вот так, хорошо. Теперь точно никто не взойдет, – пробормотал он, – никто, даже Матвей. Я его ненавижу, ненавижу, он тебя погубил, я знаю, знаю… Все знаю. Все расскажу. Всем расскажу. Пусть даже потом умру, но все узнают. Ты – ангел, Сережа, а они все – ничто…

Через полчаса в дверь постучали. Мишель сильнее прижался к двери. Стук повторился снова – резко, нетерпеливо. «Не пущу», – одними губами произнес Мишель, вставая и наваливаясь на дверь изо всех сил.

– Мишка, пусти, не дури! – Мишель узнал голос Кузьмина. В голосе не было угрозы, одна только добродушная удаль.

– Зачем тебе?

– Надобность имею до господина подполковника!

– Спит он.

– Да пусти ты, черт!

Кузьмин с разбегу ударил в дверь плечом, и Мишель не удержался на ногах, упал. Дверь открылась.

– Ну вот, пжалста, – пробормотал Кузьмин, входя и потирая ушибленное плечо. – Руку давай.

И он протянул Мишелю руку, помогая подняться. От протянутой руки пахло банным веником. Мишель разглядел его красную, распаренную физиономию и чистую рубаху.

– Чего тебе нужно? – проговорил Мишель, вставая.

– Мне? Ничего… Проведать вот решил. Матвей сказал, что, может, помощь моя нужна будет. И горилка, сказал, есть… О, не соврал.

Кузьмин подошел к столу, решительно взялся за горлышко бутыли.

– Убирайся! – сдавленным голосом сказал Мишель. – Бери что хочешь – и убирайся!

– Фи… Как вы невежливы, господин подпоручик, – Кузьмин беззлобно рассмеялся и отхлебнул из бутыли. – Эх, Мишка, тебя бы в роту ко мне – я бы научил тебя со старшими разговаривать…

Матвей вошел в хату вслед за Кузьминым, в руках его был саквояж. Он неторопливо поставил его на стол, открыл, достал несколько склянок, налил их содержимое в кружку, смешал. Потом, словно не замечая Кузьмина и Мишеля, сел на кровать рядом с братом, коснулся лба, пощупал пульс. Приподняв голову брата, поднес кружку к его рту.

– Стой! Не смей! Анастас, он отравить его хочет!

Мишель протянул руку к кружке, намереваясь вырвать ее из рук Матвея. Кузьмин схватил его за плечи, придержал.

– Охолонись, подпоручик. Давай вот лучше выпьем с тобою.

– Это рвотное, – спокойно произнес Матвей, ставя кружку на стол, – давайте ведро, его сейчас тошнить будет.

Мишель затравленно огляделся. Эти люди, суетившиеся около Сергея, никак не хотели понять, что они – лишние здесь, не хотели оставить их вдвоем. Они отбирали у Мишеля то, что ему было дороже жизни. Ему вдруг захотелось немедленно увезти отсюда Сергея, спрятать, отогреть. Куда-нибудь на далекий остров, где есть место таким же отверженным, как они…

– Оставьте нас, – тихо попросил он. – Не мучайте его… Не надо.

Лицо Кузьмина стало вдруг сосредоточенным.

– Ты словно бедная Лиза, ей-богу, – сказал он сурово. – Что голосишь-то? Оставьте… А полк кто поведет? Ты что ли? Так не пойдут солдаты за тобою… Мятеж здесь, а не сентиментальные забавы.

– Дайте ведро! – страшным голосом выкрикнул Матвей, – Живо!

Сергей приподнялся, лицо его исказилось, губы побледнели… Кузьмин схватил ведро, оттолкнув Мишеля, придвинул к кровати. Матвей обхватил брата за плечи, наклонил, чувствуя, как тело Сергея охватывает очистительная судорога.

– А что, правду говорят, что немцы горилкой мышей травят? – примирительно поинтересовался Кузьмин, отхлебывая из бутыли.

– Ничего подобного не слышал, – пробормотал Матвей, – Мишель, принеси чего-нибудь, его укрыть надо… И прикажи самовар поставить… Надо кофей, крепкий… Тогда в себя придет…

Мишель схватил с лавки шинель, набросил на трясущиеся голые плечи. Сергей поджал ноги в так и не снятых сапогах, вздохнул судорожно, зарылся лицом в подушку.

– Простите меня, господа, – сказал он еле слышно. – Не удержался… Виноват.

– Эка невидаль, – крякнул Кузьмин, ставя пустую бутыль на стол, – со всяким случиться может. Эх, при такой-то жизни…

Матвей ласково потрепал взъерошенные волосы Сергея.

– Ничего, ничего… все хорошо, брат. Теперь все будет хорошо…

– Может, горилки надо? – сочувственно поинтересовался Кузьмин, – Можно еще достать… потому как я ее выпил всю.

– Не надо горилки, поручик, – неожиданно ясным и трезвым голосом произнес Сергей, – довольно. Собери роту – через два часа выступаем.

– Слушаюсь, господи подполковник!

Кузьмин щелкнул каблуками и вышел.

Сергей взял за руку Мишеля, притянул к себе. Взглянул на Матвея умоляющим взглядом.

– Матюша…

– Ухожу уже, – угрожающе прошипел Матвей, собирая пузырьки, – ухожу…

Когда дверь за Матвеем захлопнулась с сердитым скрипом, Сергей упал лицом в подушку, закрыл глаза. Мишель обнял его плечи, прижался холодным лбом к спине друга, вздохнул так, словно душу из него вынимали:

– Сережа…

Ощупал тонкими пальцами его лоб, словно пробуя – нет ли жара. Сергей вздрогнул, дернулся.

– Что?

– Пустяки…

Мишель откинул темную прядь волос: на правом виске Сергея был ожог, крапины пороха горели под воспаленной кожей. Пальцы Мишеля задрожали, правая рука сама собой взлетела к лицу; Мишель коснулся своего виска…

– Болит… Он убить тебя хотел?…

Сергей снял руку Мишеля со лба, поцеловал, прижал к груди, под левым соском – там замирало и вновь билось, отдавая болью в левую руку.

– Времени мало у нас… Прошу тебя… Слов только не надобно… Может в последний…

Договорить не успел; Мишель бросился целовать его плечи и спину. Губы его были обветрены, сухи и шершавы, как осенние листья.

– Нет, нет, не говори так, не говори, – шептал Мишель, – я спасу тебя, спасу, спасу… Я все на себя возьму, ты ни в чем не виноват… А меня помилуют, у нас на Руси дураков любят и милуют, а ведь я – дурак, дурак, дурак… Я ничего не понимал раньше, я только сейчас главное понял… только сейчас… Сережа, родной мой, милый, не отчаивайся… я всех спасу, всех… И тебя, и братьев твоих… Ты жить должен… Должен… Должен…

 

8

Дорога завернула вправо, и через полверсты началось поле: стерня торчала из-под свежего снега. За полем ютилась деревня. Над полем как волна поднимался холм, увенчанный лесом. Там явно кто-то был, не лесной, не деревенский, чужой – сквозь стволы сосен сверкал металл.

Заглядевшись на лес, Матвей не заметил предательской рытвины на разбитой дороге. Проломив копытом хрупкий белый лед, лошадь резко осела на правую ногу и упала, чуть не придавив всадника – Матвей едва успел высвободить ногу из стремени. Лошадь билась на дороге, пыталась встать. Матвей увидел обломок кости, пропоровший кожу, кровь…

– Эй, Никитенко! Пристрели! – бросил идущий мимо Кузьмин.

– Стой! – донеслось от головы колонны.

Офицеры совещались, стоя у обочины.

– С утра семеро трусов ушло… мерзавцы, мать их, – Кузьмин презрительно сплюнул, растер сапогом. – Разыскать бы их, да поговорить как следует… Не офицеры – тряпки…

– Брось ты, Анастас, – отозвался Сухинов задумчиво. – И без того забот полно. Я бы все же через деревню пошел… Спокойнее…

– Да ладно тебе осторожничать, Ванька! – Кузьмин сбросил с рукава приставшую сухую веточку. – Бог не выдаст, свинья не съест!

– Артиллерия там. А как стрелять будут? – поинтересовался Грохольский.

– Они не будут стрелять, – Мишель отчего-то понизил голос. – Разведка доносит: там пятая конная рота, ею полковник Пыхачев командует. Он наш…

– Коли будут стрелять – пушки отобьем, – спокойно произнес Кузмин.

Сергей молчал, смотрел на поле и лес, на прояснившееся вдруг небо, на бьющуюся посреди дороги лошадь. Из леса показался всадник в мундире мариупольских гусар – голубом с желтым прибором. Проехал несколько шагов по опушке и скрылся в лесу.

– Братец! Господин прапорщик! – Сергей услышал голос Матвея и обернулся.

Ему показалось: братья ссорились. Матвей решительно схватил за повод лошадь Ипполита. Повернувшись, Сергей пошел к ним.

– Сережа, он лошадь у меня отнимает… – начал жаловаться Ипполит.

Сергей обнял Матвея за плечи, отвел в сторону. Заговорил тихо, торопливо:

– Матюша, уйди, Христом Богом заклинаю, уйди… Раз лошадь упала – значит судьба…

– Не уйду я никуда, – Матвей устало улыбнулся. – Поздно. Прости…

И добавил просительно:

– … может, все-таки через деревню пойти? Людей жалко.

Сергей обнял Матвея, уткнулся носом в его плечо.

– Нет, Матюша, решение принято. Сдаюсь я… И полк сдаю.

Матвей отступил на шаг:

– Сережа… Как же?..

Сергей вытащил пистолет, отдал брату.

– Возьми, отнеси в обоз куда-нибудь. Мне без надобности.

– Но…

– Мне без надобности, – повторил Сергей. – За вину мою эта смерть слишком легкая. Я погубил всех, кого любил, всех… Осмотри карманы мои – ничего не должно остаться. Смотри внимательно, я рассеян ныне.

Матвей дрожащими пальцами вывернул карманы сюртука Сергея. Достал из внутреннего кармана письмо, подал брату. Сергей поглядел на письмо.

– Мишино, случайно осталось… Уничтожь.

– Вот еще… платок. Больше нет ничего.

– Платок оставь.

Не прощаясь, Сергей пошел прочь, к своей лошади, на ходу поправляя вывернутые карманы. Мишель догнал его.

– Сережа, я с тобою! Позволь…

– Уходи.

Забрался в седло и поскакал к голове колонны, пряча лицо от ветра в ворот шинели, стараясь не глядеть на лица солдат.

– Господа, прошу в строй, – сказал он, проезжая мимо толпившихся у обочины офицеров.

Обогнав колонну шагов на пятьдесят, Сергей сдержал лошадь и отпустил поводья. Приближавшийся лес манил и пугал его.

«Господи, – молился он, – ты все знаешь, ты сердце мое ведаешь. Прости мне прегрешения мои, вольные и невольные. Отведи беду от Миши, от братьев моих, от всех, кто мне близок и дорог… Пусть я, только я один, отвечу за все». Лес приблизился, навис темной волной. Сергей остановил лошадь. Пушки были рядом, в ста пятидесяти шагах.

Вестфальский барон Фридрих Каспар Гейсмар, он же российский генерал-майор Федор Клементьевич, войны не любил… Двадцати лет от роду он – по настоянию отца – приехал в Россию искать богатства. Отец генерала был знатен, но беден, и достойно содержать семейство не мог. Трем дочерям на выданье необходимо было приданое, жена болела, младший сын учился в корпусе. Отправляя старшего сына в далекую и страшную Россию, отец плакал. Слухи же о несметных богатствах российских оказались сильно преувеличены. Фридриху пришлось несладко. Дальние гарнизоны, служба в обер-офицерах, ежедневные учения… Но вестфалец крепился, откладывал из жалованья скудные копейки. Посылал отцу. Рос в чинах, получал благодарности, отличался на полях сражений – но все равно мечтал о возвращении домой. Яблоневый сад, уютный домик….

Прищурясь, генерал смотрел в подзорную трубу. Он видел впереди, в поле, приближавшуюся колонну мятежников. Изображение расплывалось: труба была новехонькая, обращаться с ней генерал пока не научился. Ясно было только, что идут – и идут быстро.

В кармане у Гейсмара лежал приказ начальника армейского штаба, генерала Карла Толя, гласивший – никаких переговоров… Выполнять приказ генерал не хотел, он был человеком мирным. Но и не выполнить его он тоже не мог.

У генерала давно все было готово – пушки заряжены картечью, орудийные расчеты на своих местах. Артиллеристы ждали только его приказа, мерзли, переминались с ноги на ногу. За своей спиной генерал слышал тихие разговоры:

– Петро, глянь, швидко идут!

– Говорят, Мотовиловку сожгли, да пограбили…

– Мерзкое дело, господа!

– Мерзкое дело…

Генерал еще раз глянул в подзорную трубу: колонна приближались. Покрутил латунное кольцо: в окуляр попал главарь мятежников.

Подзорная труба позволяла увидеть запачканные грязью перчатки подполковника, поднятый от ветра ворот шинели, надвинутую на глаза фуражку. Генерал глянул на свои руки: перчатки сияли ослепительной белизной.

Федор Клементьевич знал Сергея Муравьева-Апостола. «Что же с ним произошло? – подумал генерал, – Исправный офицер, и у начальства на хорошем счету…» Он поймал себя на мысли, что – ежели все обойдется – любопытно будет спросить у подполковника, отчего все так вышло? И тут же отбросив эту мысль как несущественную, он опустил трубу. Взмахнул рукой:

– Пли!

Раздался визг картечного снаряда, за ним последовал глухой удар, послышались крики. Сергей натянул поводья, отпрянувшей было лошади, оглянулся назад. Увидел, как впереди колонны упал офицер – он не мог разглядеть, кто именно – и как к упавшему подбегают люди. «Господи, спаси их всех!» – сказал Сергей внятно, шевеля губами. Достал из кармана платок, встал в стременах, высоко, что было сил, поднял платок над головою. «Не стрелять! Сдавайтесь!» – крикнул он своим, не зная, услышат ли они его голос.

И пустил лошадь прямо на пушки.

Федор Клементьевич разглядывал в подзорную трубу эффект, произведенный выстрелом. Несколько мятежников упало, в том числе один офицер. Мятежное войско остановилось, Муравьев же, выхвативши белый флаг, скакал на лошади к лесу. Подполковник явно хотел сдаться.

За спиной Гейсмар опять услышал разговоры артиллеристов:

– Столько хлопот из-за нескольких подлецов и изменников!

– По какому праву вы так говорите, поручик? Я Муравьева знаю – это человек чести!

Стрелять по противнику с белым флагом было неблагородно, и генерал хорошо понимал это. На размышления генерал он отвел себе десять секунд.

Ипполит, ехавший на лошади в хвосте колонны, вдруг почувствовал, как кто-то крепко схватил лошадь под уздцы.

– Лошадь! Лошадь давай! – Мишель, бледный, с перекошенным лицом, грубо выдернул его из седла.

– Но я…

– Прочь!

Мишель оттолкнул его, вскочил на лошадь и бешено ударил ее в бока сапогами. Лошадь едва не сбросила седока и снялась с места галопом.

Гейсмар увидел одинокого всадника, мчавшегося к лесу наперерез Муравьеву. Одет он был в статское платье. «Кто знает, что на уме у этих безумцев?» – подумал генерал тоскливо. К тому же в кармане лежал приказ: никаких переговоров! И домик, домик в родной Вестфалии… Он поднял руку, разговоры за спиной смолкли.

– Пли!

Последнее, что увидел Сергей, был Мишель, стремительно мчавшийся через поле к нему наперерез. В следующую секунду из леса сверкнуло ослепительная бесшумная вспышка. Земля поднялась дыбом и дала ему пощечину.

– Сережа! – Мишель, доскакав, упал на колени рядом с ним. – Что? Что случилось? Боже, ты умер? Нет… Не стрелять! Не стрелять!

Мишель кричал что есть сил, срывая голос, обращаясь и к своим, и к чужим. Взяв из руки Сергея платок, поднял над головой.

В колонне белый платок наконец увидели.

– Предатель! Веня, что это?

– Должно быть, так надо, Анастас!

– Нет! Щепилло убит! Зачем?!

Ипполит стоял на том самом месте, где Мишель отобрал у него лошадь. По левому рукаву зеленого квартирмейстерского сюртука стекала кровь, эполет сорвало выстрелом. Но контузия не давала почувствовать боль.

– Поля! – Матвей подбежал к нему. – Перевязать надобно.

Разорвав рукава сюртука и рубахи Ипполита, он принялся осматривать рану. Кровь текла сильно, и Матвей, оторвав рукав до конца, свернул его и стал накладывать повязку.

– Потерпи. Перевяжу и фельдшера сыщу. Должен же быть у них фельдшер?

Среди бушующего солдатского моря вдруг раздался крик:

– Батальонного убило!

Рука Матвея дрогнула, он замер.

– Поля, милый, погоди, ну одну минуточку… Я – к нему, я скоро, я вернусь… Погоди, держи вот… Стой здесь и никуда не отходи, ладно? Крепче только держи…

Он сунул в руки Ипполиту конец повязки и побежал на крик.

К Сергею медленно возвращалось сознание. Он открыл глаза, провел ладонью по лицу Мишеля.

– Ты жив… Слава богу. Братья мои где? Где Матвей?

Надвигались сумерки. Наблюдать за картиной боя становилось все труднее: Федор Клементьевич смотрел в подзорную трубу, то и дело закрывая левый глаз. Еще со времен Кульмской битвы, где он получил контузию в голову, левый глаз генерала видел хуже правого и уставал намного быстрее. Муравьев упал, возможно, был убит. Подъехавший же к нему всадник в статском не представлял угрозы: в руках его генерал рассмотрел все тот же белый платок.

Мятежный строй начал рассыпаться, солдаты сбивались в группы. Офицеры метались по полю, пытаясь собрать и построить их. К лежавшему на земле Муравьеву подбежал еще кто-то, снова в статском. Генерал поднял руку:

– Пли!

Потом подозвал к себе адъютанта:

– Левернштерну передайте, пусть атакует немедля.

Через несколько минут из-за леса выскочил на рысях гусарский эскадрон во главе с подполковником Левенштерном.

Матвей подбежал к Сергею, подбородок его трясся, зубы громко стучали.

– Сережа! Живой!

Матвей склонился над раненым братом. Хотел посмотреть в глаза, но глаз не увидел: лицо было залито кровью. Матвей наклонился совсем низко, вытер рукою кровь с лица брата. Чуть приподнявшись на локтях, Сергей прошептал одними губами, так, чтобы только Матвей мог слышать: «Страшно мне… пристрели…».

Матвей сглотнул комок в горле, вынул пистолет – и почувствовал сильный удар по руке. Пистолет упал на землю, в грязную лужу. Матвей обернулся.

– Не позволю! – хрипло прошипел Мишель, – Не смей! Он живой!

– Дурак! Ты понимаешь, на что его обрек?! Дурак! – крикнул Матвей. И бросился бежать – туда, где остался раненый Ипполит.

Сумерки кончились, ночь упала на землю. Федор Клементьевич опустил подзорную трубу: теперь ему оставалось только ждать исхода событий. На всякий случай, для закрепления одержанного успеха, он в последний раз скомандовал:

– Пли!

Картечь разорвала темноту.

Мишель не сразу разглядел нескольких черниговских солдат, с ружьями наперевес. Солдаты медленно, будто никуда не торопясь, приближались к ним. Постепенно солдатское кольцо замкнулось вокруг них с Сергеем.

– Вставай, что ли, Сергей Иваныч! – сказал один из солдат, самый смелый. – Отгулял ты свое. Пора и честь знать.

– Пошел прочь! – Мишель взмахнул кулаком.

Солдат поймал его руку, отвел ее в сторону.

– Полегче, барин! А то, как бы свинца не пришлось испробовать.

Солдаты заговорили разом:

– Ты не серчай, Сергей Иваныч…

– Сам понимаешь – нету нам спасенья…

– А так… зачтется нам, небось, а тебе все одно помирать.

От солдат сильно разило водкой.

– Миша, руку дай!

Опираясь на руку Мишеля, Сергей встал на колени.

– Братцы, помилосердствуйте… Моих пощадите… – сказал он внятно.

– Да нечто мы нехристи, Сергей Иваныч? Как можно?

Солдаты подняли его, и повели к обозу, туда, где уже сновали гусары. Мишель, не разбирая дороги, поплелся следом, как побитая собака за жестоким хозяином.

Подбегая к тому месту, где оставался Ипполит, Матвей увидел негустую толпу солдат. Мелькнула мысль, что убьют, ограбят. Ранен Полька сопротивляться не сможет. Обернулся: командир гусарского отряда, знакомый ему подполковник Левенштерн, скакал к нему.

– Помогите! – отчаянно крикнул Матвей, – помогите, там моего брата убивают!

Не говоря ни слова, Левенштерн направил свою лошадь прямо на солдат, угрожающе поднял над головой саблю.

Солдаты мгновенно разбежались, исчезнув в вечернем сумраке – только стерня захрустела под сапогами.

Матвей увидел: Ипполит лежал, опрокинувшись наземь. Открытые глаза, скошенные к переносице, залитый кровью подбородок, зажатый в руке пистолет, лужа крови под головой… Рядом валялось солдатское ружье.

– Полька, ну зачем, зачем?! – простонал Матвей. – Тебе – зачем?!

Нагнулся над Ипполитом, закрыл ему глаза.

Левенштерн спрыгнул с лошади, подал Матвею руку.

– Вы ранены?

Матвей отрицательно покачал головой.

– Я цел.

– Но одежда ваша в крови.

Матвей закрыл лицо руками.

– Это их кровь… Ипполита и… Сережи… Братьев моих.

– Пойдемте.

Взяв лошадь за повод, он свободной рукой обнял Матвея за плечи и повел к обозу. Пройдя несколько нетвердых шагов, Матвей остановился и оглянулся.

– Пойдемте, – настойчиво проговорил Левенштерн. – Вы ему уже ничем не поможете.

 

9

Гейсмар был вне себя от ярости. В Трилесах, куда он лично привез пленных мятежников, объявился вдруг корпусный командир, генерал-лейтенант Рот, собственной персоной.

– Федор Климентьевич, – сказал он с порога, даже не здороваясь, – благодарю вас за службу. Ныне собираюсь я государю рапортовать, доложить о полном покорении мятежа. Я действовал успешно, сила моя и твердость, надеюсь, будут вознаграждены. И я уверен, что и действия отряда вашего не останутся незамеченными… Сам напишу рапорт, никому не доверю.

В ответ Гейсмар сухо поклонился, и Рот ушел от него, сопровождаемый толпою адъютантов.

Гейсмар понял: Рот желает присвоить себе честь покорения Муравьева, и за то награды получить. Сие было страшной несправедливостью, и Гейсмар хотел о том сказать Роту прямо в глаза. Но, зная вздорный нрав корпусного, остерегся. «Хорошо же… – подумал он злорадно. – Я тоже отпишу государю, расскажу, как все было. Думаю, разберется его величество, не обойдет меня вниманием своим».

От грустных размышлений Гейсмара оторвал адъютант Рота, штабс-капитан Докудовский. Просунув голову в полуоткрытою дверь хаты, он сказал сконфужено:

– Господин корпусный командир велел не тревожить его. Но в корчме, у мятежников, выстрелы слышны, крики…

Гейсмар со всех ног бросился в корчму. «Не зря я не доверял Муравьеву и белому флагу его, – думал он на бегу. – Неужели сумел он опять взбунтоваться? Но ведь ранен, и тяжело… Что тогда?» Все свои обиды генерал мгновенно позабыл, думая лишь о том, как спасти голову свою. На крыльце корчмы толпились солдаты и офицеры – никто из них не решался открыть дверь.

– Трусы, канальи! – выругался Гейсмар. И распахнул дверь.

Посреди комнаты на полу лежал офицер. Половина черепа его была снесена, правая рука судорожно сжимала пистолет. На полу, возле трупа, сидел другой офицер – в мундире штабс-капитана. Он, не останавливаясь, кричал в голос, причитал. Статского, что поднял белый платок из рук Муравьева, тошнило в углу.

Сам же главарь мятежников лежал на лавке, со скатанной шинелью под головою, не двигался – видимо, был без сознания. Второй статский, наклонившись, что-то шептал ему на ухо, гладил по голове.

– Кто?! – крикнул Гейсмар, оборачиваясь к своим. – Кто допустил?!

Вперед вышел офицер, чина его Гейсмар не разглядел от ярости.

– Я… начальник караулов…

– Я отдам вас под суд, вас разжалуют в рядовые, – сказал Гейсмар, чувствуя, как кровь приливает к лицу. – Как пистолет у него оказался? Я же приказывал обыскать…

Сидевший на полу штабс-капитан перестал причитать, поднял голову:

– Он сам… он пистолет в рукаве спрятал… он ранен был… запрещал перевязывать. Я знал, я должен был предвидеть… я знал, знал…

– Кто сей? – спросил Гейсмар, указывая на труп.

– Поручик Кузьмин.

– Веня, что это? – Гейсмар увидел, как Муравьев поднял голову.

– Он… покончил с собою…

– Кто?

– Анастас.

Муравьев застонал и вновь потерял сознание. Гейсмар же почувствовал, что успокаивается – ибо пленники никакой реальной угрозы не представляли.

– Обыскать их, – обратился генерал к начальнику караулов. – Тщательнейшим образом, всех. Вынести… этого… прибрать все. Головой отвечаете! …За спокойствие.

И, не глядя больше ни на кого, вышел.

С того самого момента, как их втолкнули в корчму, Матвей не отходил от брата. Он осмотрел рану Сергея: она была неопасна, но кровь текла сильно. Нужно было срочно перевязать рану, перевязывать же было нечем. Мишель дал ему черный от грязи платок, Матвей приложил его к ране. От потери крови Сергей то и дело терял сознание.

После выстрела Кузьмина он вновь лишился чувств. Когда же, придя на мгновение в себя, узнал, кто застрелился, полчаса был недвижим, не открыл глаз, даже когда обыскивали его. С трудом Матвей поднял его с лавки, усадил, положил голову себе на плечо – надеясь, что так Сереже будет легче.

Но Сергей очнулся только тогда, когда дверь широко распахнулась, с улицы повеяло холодом, а в комнату ворвался колеблющийся свет, вошли люди.

– Встаньте, господа, – строго произнес один из вошедших, в полковничьем кавалерийском мундире. – Его превосходительство генерал Рот хочет вас видеть.

Мишель покорно встал. Соловьев поднялся с трудом: был контужен выстрелом. Раньше Матвей совсем не знал Соловьева, ныне же удивлялся выдержке ротного: еще полчаса тому он кричал от ужаса над трупом Анастаса, по-видимому, хорошего друга своего. Ныне же, видя, что Сергей плох, взял себя в руки, только в движениях своих нетверд был.

На требование кавалериста Матвей не ответил: продолжал сидеть, прижимая к груди голову брата.

– Встаньте, – нетерпеливо выговорил кавалерист. – Его превосходительство ждать не любит.

– Я не могу, – тихо сказал Матвей, указывая на брата.

– Поднять! – приказал кавалерист солдатам.

Солдаты, грубо разжав руки Матвея, подняли Сергея. Матвей встал.

– Вот и хорошо, – сказал кавалерист.

В корчму вошел генерал Рот.

Не глядя ни на кого, Рот подошел к Сергею, взял его за подбородок, заглянул в глаза. Отступил назад, трясущейся рукою сорвал с сюртука залитые кровью эполеты, бросил в лицо. Сергей отпрянул, обвис на солдатских руках.

– Подлец! – прошипел Рот, и лицо его стало пунцовым.

– Не трогайте его! – Мишель вдруг рванулся к Роту. – Вы не смеете! Он ранен!

Матвей понял: еще мгновение, и он бросится на генерала, забыв обо всем. Матвей обхватил Мишеля за плечи, прижал руку к его губам.

– Ради Бога, молчи, молчи, – прошептал он. – Ему хуже сделаешь.

Рот, оставив Сергея, подошел к ним. Долго всматривался в лица, словно изучая. Матвей отодвинул Мишеля к стене, загородил.

– Простите его, ваше превосходительство, – тихо произнес он, опуская глаза, – подпоручик не в себе… Он контужен…

– Не в себе? – Рот презрительно усмехнулся. – Я здесь еще полчаса пробуду. Подумайте, не хочет ли кто-нибудь из вас рассказать мне что-либо… приватным образом.

Он круто повернулся и вышел. Солдаты отпустили Сергея. Матвей подхватил брата и усадил на лавку. Кавалерист вернулся.

– Его превосходительство велели ордена забрать, – сказал он, обращаясь к Матвею. – Я должен выполнить приказ.

– Позвольте, полковник, я сам… Не рвите сюртук, прошу вас, ему не во что переодеться. Зима ведь…

Матвей склонился над братом, осторожно, словно чего-то опасаясь, провел ладонью по плечам: там, где раньше были эполеты, теперь зияли дыры величиной с кулак. Дотронулся до орденов – и инстинктивно одернул руку.

– Не могу, – произнес он, задыхаясь. – Пусть другой кто…

– Нет, ты… – Сергей коротко посмотрел ему в глаза. – Нельзя другому.

– Быстрее, – поторопил кавалерист, – я же сказал, генерал ждать не любит.

Матвей взялся пальцами за владимирский крест, принялся снимать, укололся о крепление, тихо выругался.

– Игрушки пустые…отдай, – сказал Сергей.

Матвей отрицательно покачал головой.

– Медаль… за 12 год. Не игрушки, Сережа. Жизнь наша кончена.

Медаль, однако, никак не хотела поддаваться.

– Что там? – поморщился кавалерист.

Матвей дернул крепление; ткань треснула.

– Ничего… Все правильно, Матюша, – снова улыбнулся Сергей.

Сняв ордена, Матвей отдал их кавалеристу. Тот, не глядя, положил в карман.

– Погодите, полковник, – Мишель, шатаясь, подошел к нему. – Дайте мне руку. Я хочу пожать вашу руку.

– Я мятежникам руки не подаю, – брезгливо отрезал кавалерист. Не оглядываясь, он вышел за дверь, подняв с пола эполеты с тяжелой бахромой.

– Подпоручик, вот моя рука, – сказал штабс-капитан с аксельбантом, стоявший у самой двери.

– Вы благородный человек, – сказал Мишель, пожимая протянутую руку. – Благодарю. Как имя ваше?

– Штабс-капитан Докудовский, – отрекомендовался он. – Сожалею, но больше я ничего не могу сделать для вас.

– На кой ляд тебе его рука? – вяло поинтересовался Соловьев, когда дверь захлопнулась и комната вновь погрузилась во мрак.

– Я не… не знаю… Тепло человеческое… Тепла захотелось.

– Ты, верно, с ума сошел, Мишка. Тепла человеческого… Теперь тебе долго не видать его, тепла-то…. Повезло вот тебе, что ты в статском. Сейчас надо вот что…

Снял свой сюртук, отстегнул эполеты.

– Хорошо еще, что орденов не выслужил, – спокойно произнес он, кидая эполеты под лавку. – Все. Нехай забирают. А Ванька Сухинов молодец – ушел все же… Мундир бросил и ушел…. В одной рубахе…

Натянул сюртук обратно, удивленно пошевелил плечами.

– А ведь легче без них!

Тронул остывшую печку.

– Тепла человеческого захотелось… Чудной ты, Мишка. От огня тепла больше…

Сел на пол, привалился спиной к ускользающему печному жару.

– Сюда иди – тут тепло.

Мишель не слышал слов Соловьева – в голове звенело, словно там порвалась басовая струна. Пальцы заледенели – рукопожатие капитана не согрело их. Он сунул ладони под мышки, замахал согнутыми руками, как крыльями, встал, сделал два шага по грязному полу и, споткнувшись впотьмах о лавку, кубарем полетел на пол, прямо в кучу сена.

Часовой распахнул дверь в чуть освещенные сени. Наставил на них ружье.

– Что такое?! – грозно крикнул он. – Опять?

– Света дай… Тьма египетская, шагу не ступишь…

– Не приказано света давать.

– Да ты человек или нет? – Соловьев с усилием оторвался от остывающей печки, встал и пошел к двери, – раненый тут у нас! Не приказано ему! А помирать впотьмах приказано? Может, он до света не доживет! Совесть есть у тебя?

– Ну, ты потише, ваше благородие, – проворчал часовой, рявкнул: – Не приказано!

Захлопнул дверь, с грохотом заложил засов. И с таким же грохотом отпер дверь через минуту, сунул в темноту огарок свечи:

– Держи, ваше благородие! Тока огня не зароните…

Ощупью Соловьев пробрался обратно к печке. Мишель шумно возился в углу: он попытался встать, но вновь задел лавку и с грохотом повалил ее.

Нащупав в кармане сюртука чудом уцелевшую ассигнацию, Соловьев вытащил ее, осторожно перекатил на бумагу несколько угольков из печки, дунул. Поджег от горящей бумажки фитиль огарка – пространство вокруг него наполнилось слабым светом.

Мишель поднял лавку, сел на нее и принялся вытряхивать из спутанных волос соломинки. Вытащил одну, поднес к пламени. Огонь легко пожрал сухую ломкую траву, Мишель затушил соломинку пальцами, вытащил следующую, опять поднес к свечке…

– Не надо, Миша, не делай этого, – тяжело пробормотал Сергей, не отрывая головы от плеча Матвея, – не надо…

– Мне не больно, Сережа, честное слово, совсем не больно!

– Мне больно… Прошу – не надо…

Мишель притих. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает криво скрученный фитиль огарка. Тишина давила на голову, мешала сосредоточиться. «Наверное, я и вправду ума лишился, – подумал Мишель, ежась. – Боже, тишина какая невыносимая… Который час теперь? Господи, за что?…».

Сергей застонал, вновь теряя сознание:

– Пусти меня, – попросил Мишель, вставая. – Я хочу поговорить с ним.

– Он плох, не услышит. Сядь, успокойся, Бога ради.

Мишель сел, но тут же снова поднялся и решительно направился к двери.

– Куда ты? – поинтересовался Соловьев.

Не отвечая, Мишель ударил в доску кулаком. Часовой открыл засов.

– Чего еще?

– Офицера зови. Надобность имею до господина генерала Рота.

Дверь закрылась.

– Хм… – проговорил Соловьев. – Тепла человеческого от его превосходительства получить хочешь? Только ежели не тепла получишь, а сапогом в рожу, не обижайся тогда. Добрый совет тебе: не ходи. Успеешь еще.

– Мне непременно нужно, – со стороны Мишель казался спокойным. Он повернулся спиной к бедному свету, зажмурился, мысленно повторил про себя то, что собирался сказать его превосходительству: «Наш обширный заговор охватывает все области и учреждения, в наших руках – сила! Все нити сего… сего… злодейского… да, так и надо сказать… все нити, все цели, все имена этого злодейского заговора мне ведомы, так как я – один из главных членов оного, остальные… остальные – только послушные орудия рук моих… да, точно – послушные орудия рук моих… В том числе и подполковник Муравьев…»

В комнату вошел начальник караулов.

– Пойдемте, подпоручик, генерал ждет вас.

– И вправду ума лишился. Жаль… – вяло отметил Соловьев, когда они вышли.

Хата, в которой остановился генерал Рот, была самой большой и чистой в Трилесах. Вокруг хаты стояли часовые, в воротах стояла развернутая в сторону дороги пушка.

Офицер привел Мишеля в сени, поставил часового рядом, вошел внутрь. Через несколько минут вышел назад, держа кусок толстой веревки.

– Руки, подпоручик!

Мишель покорно дал себя связать.

В первой, маленькой комнате, толпилась генеральская свита. Мишель зажмурился: после мрака в корчме и полутьмы на улице свет множества свечей почти ослепил его. Впрочем, вошел он незамеченным; свита была занята обсуждением недавних событий.

– Господа, я ведь Пестеля видел, – сказал Докудовский, и Мишель напряженно вслушался в слова его. – Его превосходительство в Бобруйск послал меня, сего Бестужева арестовывать, но не нашел я там его… Обратно ехав, на почтовой станции офицера встретил, полковника, об имени спросил. «Пестель, – говорит, – Павел Иванович. Ныне в Петербурге следую. Да вы позавтракайте со мною…». Завтракаю я и вижу: фельдфебель незнакомый волком на меня смотрит, косится… Потом уже узнал я, что арестован он…

– И что, вы не заметили сожаления на лице его? Хотя бы об участи своей? – спросил полковник в кавалерийском мундире.

– Ни малейшего… Не то что кузен мятежника нашего, ахтырских гусар командир Артамон Муравьев. Сего тоже видел, арестованного – высокий, дебелый. Плакал, как баба, и клялся мне, что не виновен ни в чем. Хотя я и не спрашивал.

– Да… – протянул кавалерист. – Уж три недели как просыпаюсь я с утра и думаю: что сегодня еще стрясется? Мятеж будет, или присягу новую назначат?

– Господин штабс-капитан! – Мишель подошел к Докудовскому, расталкивая связанными руками присутствующих. – Вы точно Пестеля видели? Он жив?

– Точно, – ответил Докудовский и с удивлением поглядел на Мишеля.

Отворотившись, адъютант отправился к генералу – доложить, что пленный мятежник доставлен.

Пока Докудовский был у Рота, генеральская свита внимательно, в упор рассматривала Мишеля. Среди них был страшный злодей. Впрочем, бояться его не следовало: злодей был связан и вид имел жалкий. В разодранном статском платье, с растрепанными волосами, в которых застряли соломинки – шут гороховый, да и только.

– Пойдемте.

Докудовский взял Мишеля за руку, повыше локтя.

Рот сидел за столом, в расстегнутом мундире. Перед ним стояла чашка с крепким кофе, лежала белая булка. От запаха Мишель едва не потерял сознание и вспомнил, что сутки не ел.

– Ну-с, – спросил Рот расслаблено, отпивая из чашки, – зачем пожаловали?

Мишель сглотнул комок в горле, ему стало страшно, опять предательски похолодела грудь. Он смешался: заготовленная для генерала речь забылась.

– Я слушаю вас.

– Генерал… позвольте мне сказать, нет, просить вас… Вы – честный человек, я знаю. Я знаю… Вы не откажете мне в просьбе.

– Ну?

– Напишите государю… Правду напишите. Это я, я один во всем виноват. Он слушал меня, я его уговаривал.

– Кто – он?

– П…подполковник Муравьев.

– Он не виноват? Вы виноваты? Интересно… – Рот отодвинул чашку и внимательно посмотрел на Мишеля. – Может, это вы командовали давеча в поле? В статском платье?

– Нет, в поле… он. Но весь план – мой! Напишите государю, молю вас. Вы же хотите награжденье получить от его величества? Есть способ…, – Мишель перешел на шепот, – я расскажу все, что знаю – а я много знаю, поверьте! Я фамилии назову всех, кто в заговоре! Я расскажу о Польше, о Малороссии, о Финляндии! Тайных обществ много, ваше превосходительство, наш заговор огромен! Он охватывает все члены и учреждения… Я – один из главных! Я все вам расскажу! Вы преуспеете в расследовании. Вы только – напишите, что мятеж задумал я… что он не при чем….

Рот с сомнением посмотрел на Мишеля.

– А вы в уме ли, подпоручик? Ежели в уме – тогда на что вам это? Кто он вам?

Мишель густо покраснел. Зажмурился на мгновение. Потом открыл глаза и выпалил:

– Он – только послушное орудие рук моих! Ваше превосходительство!..

– Вы больны, подпоручик, – устало произнес Рот и позвонил в колокольчик. – Увести!

– Господин генерал! – выкрикнул Мишель. – Вы должны написать, ибо это правда! Он не виноват, поймите!

– Увести! – повторил Рот строго.

В сенях Докудовский самолично распутал веревку на руках Мишеля. Тот порывался объяснить ему что-то важное, но штабс-капитан не слушал, только кивал головой, пропуская мимо ушей торопливый шепот арестанта. Капитану было не до его откровений. Что дельного может рассказать нещасный мальчишка в статском платье? Если уж и генерал его слушать не захотел, то к чему сие штабс-капитану? Но Мишель, видя, что его слушатель кивает, вошел в раж, почувствовал азарт, возвысил голос:

– Он не виноват, понимаете, он ни в чем не виноват!..

– Не горячитесь так, подпоручик, – успокоительно сказал Докудовский, – кто прав, кто виноват – без нас разберут… Скажу одно только: лучше бы я вас в Бобруйске арестовал.

Набросил Мишелю на плечи шинель, подтолкнул к двери, где уже ждал часовой.

– Проводи!

После запаха генеральского кофе и свежего холода улицы воздух в корчме показался Мишелю омерзительно спертым и душным.

Огарок расплылся в восковую лужицу, посреди нее плавал черный от сажи кусок фитиля. За этот жалкий обрывок жадно цеплялся почти несуществующий огонек.

Соловьев спал, прижавшись спиной к печке, свесив голову на грудь.

Мишель опустился на лавку, впился глазами в умирающий огонь, сгорбился, закрыл руками уши: звон в голове прошел, и не было сил слышать хриплое, тяжелое дыхание Сергея.

– Что так долго? – тревожно спросил Матвей, – он о тебе спрашивал…

– Как он?

– Без памяти. Пусть. Легче так. Помоги мне – не могу больше, рук не чувствую…

Мишель присел рядом с Сергеем на лавку, Матвей бережно переложил голову брата на плечо Мишеля. Рана была закрыта платком с черными пятнами крови. Мишеля затошнило от ее резкого металлического запаха, он отвернулся и вновь начал смотреть на крохотный, едва мерцающий во тьме огонек. Наощупь обнял Сергея за плечи, прислонился вместе с ним к стене.

Матвей встал, выпрямился, потянулся, захрустел суставами.

– Поговорил с генералом? – спросил он хмуро. – Когда лекарь будет?

– Не знаю… Я … не об этом.

– А о чем же?

– О том, что я – самый главный тут. Все нити в моих руках… Все это я придумал и свершил – мне и отвечать. Одному. А вы здесь не при чем… Ты так и говори им, ладно? И Соловьеву надо сказать…

Сергей с трудом приподнял безвольно лежащую на коленях руку, скользнул пальцами по рукаву Мишеля.

Матвей ошеломленно покрутил головой.

– Ну и как его превосходительство? Неужто поверил?

По-прежнему глядя на огонь, Мишель помог Сергею утвердить руку на сгибе своего локтя, и твердо произнес:

– Нет. Не поверил. Но если ты подтвердишь…

– И никто не поверит! – перебил его Матвей. – Так что ты лучше молчи!

– Но ведь – сие правда. Все так и есть… Ты сам говорил – я во всем виноват…

– Молчи, – взорвался Матвей, – ты своей болтовней всех погубил, словами своими бесстыдными, речами дурацкими! Ты ничего не сделал… за слова и песни невелик спрос. Посидишь в крепости, в солдаты разжалуют – велика беда! А ему, – он кивнул на Сергея, – ему всерьез отвечать придется! Что ты все отворачиваешься, Мишка? Ты посмотри на него, посмотри! Может, в последний раз… – Матвей осекся, понизил голос до шепота. – Вот они – твои слова, идеи, революция, свобода – вот до чего сие доводит! Вот она – свобода твоя, смотри!

Мишель молчал, не вслушиваясь в ожесточенный шепот Матвея. Голова Сергея лежала у него на плече, дыхание раненого вдруг стало ровнее, будто он просто уснул. Запах крови исчез, растворившись в общем смраде. В сумраке кровавых пятен не было видно, и Мишель на мгновение поверил в то, что Сергей просто спит, что ничего не было, да и быть не могло. Потому что – если все было, тогда откуда эта странное счастье, это тепло человеческое, что наполнило вдруг его сердце?

Сергей застонал. Его пальцы зашевелились, перебирая складки на рукаве странными, машинальными движениями, напомнившими Мишелю об агонии умирающих. Счастье мгновенно сменилось ужасом, захотелось крикнуть, но не было сил.

– Господи, да тут же задохнуться можно! – Матвей ударил кулаком по грязному стеклу единственного оконца. Стекло треснуло, выпадая из ветхой рамы, ледяной ветер всколыхнул последний огонек свечки, но не потушил его. Мишель глубоко вздохнул – ужас не проходил, пальцы Сергея продолжали так же бессмысленно перебирать его рукав. Он обнял его крепче, прижал к себе, зашептал, забыв обо всем:

– Сережа, только не умирай, не умирай, пожалуйста… Не оставляй меня здесь одного, без тебя, в темноте, холоде… Я без тебя не смогу, Сережа. Меня никто, кроме тебя, не любит. Я без тебя – ничто, пустота, нуль… медь звенящая, кимвал звучащий… Не оставляй меня здесь, одного, без тебя, не оставляй…

Пальцы Сергея замерли, глаза открылись, холод привел его в себя.

– Прочитай… все… если помнишь… – тихо попросил он, – ты помнишь?

– Помню, конечно, как не помнить! – обрадовано воскликнул Мишель. И начал читать наизусть, не отрывая глаз от странного неумирающего огонька, что давно вроде бы должен был угаснуть, но вопреки всему все еще теплился на горелом обрывке фитиля.

– «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…»

Матвей подошел к окошку, просунул руку сквозь разбитое стекло, зачерпнул горсть снега, вытер им лицо, прогоняя сон. Трилесы спали беспокойно – слышно было, как брешут по дворам собаки, растревоженные незваными гостями. Небо на востоке из черного сделалось пепельным, на его фоне стали заметны ветви деревьев. Наступало утро 4-го генваря.