«Московский художник» — многотиражка. В киосках она не продается. Поэтому я надеялся, что широко ее не прочтут. Но кто-то находчивый разослал номер от 26 мая по всем редакциям центральных газет и журналов. Это было руководство к действию. Отныне в столичной периодике меня не печатали. До сих пор остается загадкой, почему обошли стороной издательства — основные мои гонорары шли от них. Во всяком случае, это нужно было использовать.
Я трудился вовсю, торопясь, пока передо мной не захлопнули все двери. В сентябре 1967 года впервые полетел в Ташкент. Мне чудилось, что чем в больших местах я буду брать переводы, тем устойчивей будет подо мной почва. И еще был расчет. Зная, что неизбежна расплата за выставки и за постоянную домашнюю экспозицию, я спешил по возможности максимально расширить коллекцию, включая в нее все достойные имена, и, конечно, купить кооперативную квартиру. В одной комнате и не развернешься, и соседи ворчат, что, мол, за музей устроил, с утра до вечера чужие люди шляются, а среди них вдобавок иностранцы.
Ко мне зарубежные корреспонденты и дипломаты начали наезжать с весны 1967 года, то-есть с появлением коллекции. Да и я бывал у них часто.
Мои активные контакты с иностранцами обеспокоили Лубянку, и там подстерегали лишь удобный случай, чтобы прицепиться. Он вскоре представился. 9 октября мы с Майей отмечали годовщину свадьбы. Среди гостей был и американский дипломат Джон, очень молодой, очень веселый и непосредственный. Он извинился, что без жены, ей пришлось остаться с ребенком, так как няня, наша соотечественница, напилась. И, понизив голос, с огорчением добавил:
— За мной хвост. Не смог оторваться.
Велика новость!
— А банджо с тобой?
— А как же!
Никто из нас не сообразил, что американцы привыкли пить виски с содовой, а на столе — семидесятиградусная домашняя грузинская водка — чача. Джон чувствовал себя хорошо, вместе с нами пел, подыгрывал на банджо, но вдруг ни с того ни с сего поднялся и отчетливо произнес:
— Кажется, я пьян! — и упал. Его уложили, и он уснул. К двум часам ночи все гости, кроме Оскара и Вали, разошлись, а Джон спит, как младенец. Будим — не просыпается. Может, под холодный душ его и кофе покрепче приготовить? Не помогает. Американец пьет кофе и жалобно посматривает на кровать. Глаза у него слипаются. И, как нарочно, он начисто забыл русский. Упрашиваем позвонить домой, предупредить жену, что задерживается. Не понимает. Позвонили бы сами, да английского не знаем. В 6 утра стук в дверь. За дипломатом приехал его коллега. Оказывается, уже в третий раз. Жена Джона беспокоилась и послала приятеля на поиски. Ночью он не достучался. Протрезвевший Джон выглядел подавленным.
А в 11 ко мне пришли двое из органов госбезопасности. Один помоложе, отъевшийся битюг. Второй постарше, поинтеллигентней.
— Что это вы, Александр Давидович, такой сабантуй устроили? Ваши соседи нам позвонили, мол, всю ночь иностранные машины спать не давали.
Не считая происшествия в Тбилиси, я с КГБ никогда носом к носу не сталкивался. Не оступиться бы!
— Как же соседи в темноте с четвертого этажа могли разглядеть, чьи машины на улице? Всем известно, что вы за каждым дипломатом ездите. Чего зря хитрить?
Заходят с другого конца.
— У вас ночевал американский дипломат?
— Да.
— Напился, что ли?
Я простодушно:
— Нет, не напился. Всего рюмку чачи выпил. Но она крепкая. Вот я его и не отпустил. Еще разобьется на машине.
— А с какой стати он вообще у вас был?
— Так у нас же семейный праздник! Вот и пригласили. Свой парень. На банджо здорово играет.
— А все-таки соседи видели, как его с трудом спускали по лестнице.
— Честное слово, ерунда! Утром он был трезвей нас с вами.
Встрепенулся:
— Выходит, что вечером был пьяный?
Осторожней, осторожнее с ними надо! И сухо:
— Он одну рюмку выпил.
Мой «следователь» с остервенением что-то пишет. Потом протягивает бумагу:
— Прочитайте и подпишите.
— Ничего подписывать не буду.
— С ваших же слов записано!
— Все равно.
— Но почему, если это правда?
— Потому что я против своих гостей показаний не даю.
Отступился. А начальник:
— Мы вам советуем американских дипломатов к себе не пускать. Они шпионы.
— У меня же не секретный завод. Люди картины смотрят.
Веско:
— Вы не забывайте про идеологический шпионаж.
Лавирую:
— А французов?
— Французов, пожалуйста! Они же наши друзья.
— А завтра приедет бразильский посол в сопровождении американского дипломата.
— С послом пустите.
Он, кажется, верит, что убедил меня.
— Я так не могу. Всех принимать, а американцев нет. Что за дискриминация?
— Вы им и не отказывайте. Они же, прежде чем ехать, звонят. Объясните, что сейчас заняты. Освободитесь, тогда позвоните. Сами же не звоните. Дипломаты народ вежливый. Второй раз напрашиваться не станут.
Строю оскорбленную мину:
— Значит, они вежливые, а я должен быть хамом? Лучше вы изложите мне письменно, чтобы американцев не пускал.
Он резко отодвигает стул, на котором сидел:
— Мы вам дружеский совет даем. А вы поступайте, как хотите.
Молодой многозначительно:
— До свиданья. Мы еще зайдем… — И к выходу друг за другом, как волки. Сущие волки!
До чего ж они американцев невзлюбили! Как хотели заполучить мою подпись! Подходящий был бы для них документик. Пристроили бы в прессу, дескать, какой позор! Приехал дипломат США в советский дом, вдрызг напился и набуянил. На черную краску не поскупились бы!
С американской корреспонденткой и похуже поступили. Подошел к ней на улице скромный юноша. Попросил выслушать. Присели в кафе, взяли лимонад. Очнулась она уже у себя в постели. Ничего не помнит. А произошло вот что: юноша подкинул ей в лимонад снотворное (это позже показал анализ), отвез заснувшую женщину в вытрезвитель, кинул рядом с пьяными проститутками, сфотографировал, а потом позвонил в американское посольство:
— Приезжайте и посмотрите на вашу журналистку!
К счастью, провокацию во-время разоблачили, и гебистские попытки опубликовать дискредитирующие фотоснимки в западных газетах оказались несостоятельными.
Первая встреча с посланцами Лубянки не привела к каким-либо видимым последствиям. Скорее всего в ту пору гебисты полагали, что живописцы не первостепенный объект для подавления. Коллекционера чуть-чуть приструнили, и достаточно. Они даже припугнули меня еще и окольным путем. Вызвали на допрос по какому-то поводу Эдика Штейнберга и будто между прочим: «Вы — художники. Вы должны продавать свои картины. Поэтому иностранцев принимаете и к ним ходите. А Глезеру что надо? Пропагандой занимается? Мы, кстати, недавно установили, что все его переводы — плагиат». Глупость, конечно. Зато меж художниками поползет слушок, достигнет ушей Глезера, и сообразит он, что с нами лучше не связываться. Но меня эти акции только раззадорили. Все шире и шире я показывал коллекцию и, мало того, стал собирать материал для книги о неофициальном искусстве.
Наступил 1968 год. Десять лет назад затравили до смерти Пастернака, и не раздалось ни одного протестующего против этой гнусности писательского голоса. Слишком свежа была в памяти сталинская эпоха, не исключалась вероятность возвращения к ней, и среди писателей считалось геройством уже не прийти на собрание-судилище, не подписаться под осуждением великого русского поэта, под крикливым настоянием выгнать его из России.
«…Наша общественная жизнь, — писал в 1836 году в письме к Чаадаеву Пушкин, — грустная вещь… Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циническое презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».
Сто с лишним лет спустя никому не пришло бы в голову поверять бумаге подобные самоубийственные мысли. За гораздо меньшие грехи совсем недавно людей арестовывали и уничтожали. В пушкинской России была неполная свобода. В Советской — полное рабство. Пастернак не мог рассчитывать на поддержку общественного мнения. Такового не существовало. Но уже в 1965 году власти с неудовольствием и страхом обнаружили, что, казалось бы, навсегда стертое с лица русской земли, оно возродилось.
Так как общественность выступала с правовых позиций, обвиняя власти в нарушении собственной конституции и ими установленных порядков, то ради того, чтобы поставить преследования диссидентов на рельсы законности, в «Уголовный кодекс СССР» еще 16 сентября 1966 года были внесены новые статьи — 1901 и 1902. Первая из них гласила: «Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания — наказывается лишением свободы на срок до одного года или штрафом до ста рублей». Вторая предупреждала: «Организация, равно активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти, или повлекших за собой нарушение работы транспорта, государственных, общественных учреждений или предприятий, — наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей».
Весьма удобные, с туманными формулировками статьи, которые сильные мира сего способны толковать, как им заблагорассудится.
Наряду с судебными преследованиями, венчающимися отправлением наиболее активных инакомыслящих в концлагеря, тюрьмы и психбольницы, в 1968 году начинают широко применяться и внесудебные. Подписантов, привязанных к определенной службе, — редакторов, научных сотрудников, журналистов, учителей — выгоняют с работы. Нашей знакомой, талантливому биологу, не дали защитить уже подготовленную докторскую диссертацию, уволили из научно-исследовательского института. Несмотря на высокую квалификацию, ни на какое другое место не принимали. Вынудили пристроиться где-то в Туле, и каждый день около пяти часов она проводила в дороге.
Подписантов писателей и ученых поодиночке привлекают на беседы в кабинеты с тяжелыми плотно прикрытыми дверями, требуют публичного раскаяния, преграждают доступ к издательствам. По два, по три года маринуют уже набранные книги.
Эта тактика имела успех. Легальная оппозиция среди писателей и ученых быстро таяла. В 1969 году вместо сотен протестующих остались десятки. И как раз тогда оживился наш локальный фронт. Для надзирающих за художниками это было полной неожиданностью.
В 1967 году после выставки в клубе «Дружба» горком партии состряпал инструкцию, по которой все выставки должны были предварительно просматриваться и одобряться МОСХом. Ни одной экспозиции модернистов Союз художников допустить не мог. А без его разрешения никто из директоров клубов организовывать выставку не дозволял. У всех перед глазами была судьба Лидского. Его вышвырнули из «Дружбы» с волчьим билетом, иными словами, с запрещением пребывать на самом ничтожном руководящем посту. Наверху представлялось, что гайки закручены намертво. Однако однажды сорвать их удалось. В феврале приезжают ко мне гости из Института мировой экономики и международных отношений:
— Хотим устроить выставку.
— Опасно же!
— Знаем.
И откуда они взялись, такие храбрецы! Не сдрейфят ли в последнюю минуту? Но в нашей ситуации подолгу размышлять не приходится. Рискнем. А экономисты-международники нацелились показать пять художников.
— Больше не поместится. Зал у нас маленький.
Отобрали Рабина, Свешникова, Немухина, Плавинского и Льва Кропивницкого. 10-го марта утром выставка открывается. Институтские на нее валом валят. И знакомые художников, в том числе и зарубежные корреспонденты, тут. Проходит сорок пять минут, и влетает секретарь организации.
— Прошу срочно очистить зал и унести картины! Мы проводим партийное собрание-.
Стандартная оговорка. О чем же ты раньше думал, незадачливый парторг? Тебя же заранее уведомили о выставке. Прошляпил! А твой же подчиненный позвонил, куда следует, и сейчас ты должен выкручиваться, из кожи вон лезть, чтобы отделаться всего лишь партийным выговором. А мы не унываем. Мы и не рассчитывали, что экспозиция продлится на много дольше. У нас другая в запасе, которую не закроешь. Я говорю о выставке в день новоселья, у меня на дому, на кооперативной квартире, которую мы все-таки нашли.
Конечно, хоть и первый этаж, без приплаты, без взятки начальнику одного из строительных управлений не обошлось. Принимая деньги, он как бы оправдывался:
— Это не все мне. Я с председателем вашего кооператива делюсь.
А дом-то у нас композиторский, а председатель романсы на слова Пушкина пишет. Да романсы нынче не ходкий товар, вот он и прирабатывает. Ну, Бог с ним! Очень уж мы в этот дом стремились попасть. Он ведь в одном дворе с Оскаровым, на Преображенке.
Мы перебрались сюда в апреле, а в начале мая я устроил новоселье-вернисаж, на который пришло двести с лишним человек — художников, поэтов, зарубежных дипломатов и журналистов. Во дворе дежурили сумрачные гебисты. Близок локоть, да не укусишь! Иностранцы хай поднимут.
Только через три месяца, и то в чужом обличье, наведалась тайная полиция. Ни свет ни заря, как полагается, двое, мужчина и женщина, разбудили меня звонком.
— Мы фининспекторы.
И за вопросом вопрос: — Сколько у вас картин? Какова их стоимость! Откуда у вас деньги для покупки?
Поясняю. Предъявляю справки о гонорарах.
Мужчина враждебно:
— Не могут картины так дешево стоить!
— А вы проверьте у художников.
Подает голос и баба:
— Народу много у вас бывает?
— Много.
— Вы, случайно, не берете деньги за вход?
— Случайно, не беру.
— И картины не перепродаете?
Я уже раздраженно:
— Спекуляцией не занимаюсь!
Мужчина, спуская на тормозах:
— Зачем нервничать? Мы на службе. Мы обязаны учесть ваши возможные доходы. — И после паузы: — Телефона у вас, кажется, нет. Через кого же вы со зрителями договариваетесь, о времени их приезда уславливаетесь? Тут-то вы себя и разоблачили!
— По-моему, этот вопрос не входит в компетенцию фининспектора. Видимо, вы из более солидной организации.
Вячеслав Калинин «Поминки».
Валентина Кропивницкая «Белая лошадь».
Борис Свешников «Соглядатай».
Эрнст Неизвестный «Голова».
Владимир Немухин «Незаконченный пасьянс».
Дмитрий Краснопевцев «Натюрморт».
Анатолий Зверев «Портрет Александра Глезера 2 января 1975 года».
Михаил Шемякин «Воспоминание о Петербурге».
Юрий Жарких «Беременные».
Владимир Янкилевский. Из цикла «Анатомия чувств».
Илья Кабаков «Разбитое зеркало».
Эдуард Штейнберг «Композиция».
Лидия Мастеркова «Композиция».
Евгений Рухин «Композиция».
Николай Вечтомов «Две скалы».
К такому выпаду он не подготовлен:
— Я вас не понимаю… — И, словно кот, закидывающий свое дерьмо песком, спешит загладить промах и быстро о другом:
— Вам придется составить для нас список картин с ценами.
— У меня для этого времени нет. Сами картины перепишите, а стоимость укажу.
Убрались они, а я вспомнил. К художнику Боруху Штейнбергу тоже под видом фининспекторов двое товарищей в штатском не так давно заходили.
— Картины продаете?
— Продаю.
— А почему налоги не платите?
— Вы мне разрешите повесить на дверях табличку: «Здесь живет и работает художник-абстракционист Штейнберг», тогда все официально будет. Тогда и платить начну.
Лжефининспекторы ретировались. А как им из положения выбираться? С одной стороны, и впрямь непорядок — неофициальные художники не обложены налогами. С другой — разве можно им позволить вывешивать вывески? Это же означает легализацию модернистского искусства! Нет уж! Пусть лучше не платят. Это на гнилом Западе деньги превыше всего, а у нас во главе угла идеология. По этой линии уступок никаких! Никогда! Никому!!!