По дороге домой обмозговываю ситуацию. Кажется, двух мнений быть не может. Необходимо контратаковать. Нельзя позволять гебистам вести себя безнаказанно, надо дать им понять, что все их действия немедленно станут широко известны. Поэтому звоню Андрею Дмитриевичу Сахарову и подробно передаю ему о случившемся.

На следующий день, когда группа журналистов приехала посмотреть картины, я встретил их на улице (подальше от прослушиваемых стен), уведомил, что организую у себя на квартире новую пресс-конференцию и попросил известить об этом других корреспондентов, но только не по телефону, а при личной встрече, ибо пресс-конференцию, посвященную их методам работы, КГБ не допустит. Пусть будет для них сюрпризом. Назначил встречу на два часа, 15-го ноября. А 14-го подбросили в суде новости. Прибыли мы туда втроем: Жарких, я и Алиса Р., знакомый адвокат, которая по доверенности выступала от уехавшего в Ленинград Рухина. Заходим к судье, и я еще с порога спрашиваю:

— Просветите меня, пожалуйста! Районный суд подчиняется городскому, а тот — верховному. И больше никому? Не так ли?

— Да.

— Почему же вы доносите КГБ о наших разговорах?

— Я? Кто вам сказал?

— Позавчера я был доставлен на Лубянку и там услышал, что шантажирую вас.

— А разве вы меня шантажируете? — неумело удивляется Алешин.

— По-моему, нет.

— И по-моему, тоже.

— Вы что думаете, что если мною занялось КГБ, то стану ручным? Ошибаетесь!

— Глезер, возьмите себя в руки. Лучше напишите, вы и ваши друзья, дополнительные объяснения к искам! Как все это происходило пятнадцатого сентября, причем поточнее и с деталями.

— Я больше ничего не должен писать! Вы имеете все материалы для судебного процесса и нарочно волыните. Подыгрываете хулиганам в мундирах. Сколько раз вы собираетесь нас гонять?

Тут Алиса и Юра меня чуть ли не выталкивают за дверь.

— Что ты, старик, завелся? — улыбается Жарких. — Не видишь, он тебя злит? Давай лучше по-быстрому напишем то, что он просит.

А я чувствую, и впрямь, нервы что-то шалят. Слишком много почти без передыха на них за три месяца навалилось. Вышел на лестницу покурить. Вернулся. Ребята уже закругляются. И я уселся сочинять. Юра занес дополнение. Алешин снизошел, принял. Следом Алиса. Только я подошел к двери, она кричит:

— Саша, Жарких забирают!

Смотрю, два человека в штатском прижали его к стене. Подбегаю.

— В чем дело?

— А вам чего надо?

— Моя фамилия Глезер. В здании суда вы напали на моего друга и гостя из Ленинграда художника Жарких.

— Никто не нападает. Мы просто хотим, чтобы он прошел на две минуты с нами.

— На каком основании? И откуда вы сами? Имейте в виду, силой ничего не получится. Вас двое и нас двое. Будем драться.

Здесь и Юра вступил:

— Я же просил предъявить документы!

Они переглянулись. Достали удостоверения. Один капитан Христофоров. Второй лейтенант Воронов. Оба из 120-го отделения милиции, того самого, что участвовало в бульдозерном погроме и расположенного в том же здании, что и суд. Христофоров большеголовый здоровяк. Его напарник плюгавый, с гнилыми зубами. Точь в точь Шариков из «Собачьего сердца» Булгакова.

— Можете подождать минутку, пока отдам судье бумагу? — спрашиваю.

— А зачем ждать? Мы пойдем. Догоните.

— Как бы не так! Кто вас знает, куда вы его затащите! Нет уж, разделяться не станем.

Поднимаемся на пятый этаж. Жарких заводят в какую-то комнату, а меня не пускают. Наконец врываюсь. Юра сидит за столом, а черемушкинский Шариков протягивает ему бумагу:

— Напишите, зачем вы в Москву приехали, когда и насколько.

Отзываюсь:

— Он приехал вчера ко мне в гости. Это что — преступление?

— Закон нарушаете. Живет у вас человек без прописки, а вы еще шумите.

— При чем же тут Жарких? Меня задержите и оштрафуйте. Я достаточно зарабатываю. И, кстати, откуда милиция узнала, что мы сегодня будем в суде? Какая организация вам об этом доложила?

Шариков растерялся, но капитан Христофоров в карман за словом не полез.

— В журнале «Крокодил» прочли! — и захохотал, довольный собственным остроумием.

Юра задумался, а парочка Христофоров — Воронов, склонившись над ним, повторяет:

— Пишите, на сколько дней приехали, пишите, на сколько дней приехали…

Это они явно по заданию КГБ хотят его, как человека активного, поскорее спровадить из Москвы.

— Юрочка, ты же не станешь меня обижать! Мы ведь договорились, что ты погостишь две недели.

— Конечно, конечно! — подключается Жарких.

— Ну, теперь-то вы можете идти, — миролюбиво говорит Христофоров. — Отдавайте бумаги судье. Ваш приятель через две минуты будет свободен.

Похоже, что так. Спешу к Алешину, а то еще уйдет. Едва выхожу от него, как ко мне бросается Алиса:

— Они его вниз только что повели!

— Ах, скоты, скоты! Обманули все-таки!

Хватаю тяжелый Юркин этюдник и бегу по лестнице с криком:

— Жарких! Жарких!

Этюдник бьет меня по ногам, со страшным шумом ударяется о железные прутья лестницы.

— Жарких! Жарких!

Не откликается. Выскакиваю на улицу. Справа милицейская машина. Заглядываю в нее. Пусто. Какой-то милиционер басит:

— Что вы ищете?

— Своего друга.

— Не спрятали же мы его в багажник!

— Можете и в багажник спрятать, и на части разрезать, на все способны!

Выбежавшая из подъезда Алиса смеется:

— Саша, перед тобой же отделение милиции! Юру наверное туда завели.

Слона-то я и не приметил. Юра и правда там оказался. В коридоре, налево от входа, огромная комната. Похоже, что дежурка. И через застекленную дверь вижу, он снова что-то пишет. Как потом выяснилось, двухнедельное пребывание Жарких в Москве кого-то не устраивало, и на него давили, чтобы дал расписку, что уедет в течение суток.

Вознамерился войти. Однако детина в мундире держит, дверь с обратной стороны. Все же удалось проникнуть. Но тот же детина хватает меня за плечи, за руки, пытается вытолкнуть в коридор. Отбиваюсь. Спрашиваю, почему хамит.

— Мне так нравится!

— Ваша фамилия?

— А ну иди отсюда!

Подбегаю к возвышающемуся над барьером дежурному:

— Кто этот хулиган? Почему он себе позволяет грубо со мной разговаривать?

— А кто вы такой?

— Гражданин Советского Союза. Писатель.

Последнее очевидно произвело на дежурного впечатление. Поднадзорных и бесправных граждан в СССР 250 миллионов. С ними церемониться нечего. А с писателем свяжешься на свою голову.

— Чего ты боишься назвать фамилию? — спрашивает собрата.

— Боюсь?! — оскаливается детина. — Сержант Никитин моя фамилия. Ясно? А сейчас покиньте помещение!

Алиса, молодец, сбегала за угол и позвонила Оскару. Теперь не потеряемся. Еще хорошо бы Уиллу Саттеру звякнуть, американскому дипломату, к которому мы с Юрой сегодня идем в гости. Он нас должен встречать на улице, чтобы провести беспрепятственно мимо милиционеров, следящих за каждым, кто вступает в запретный дом на Ленинском проспекте, где живут только иностранцы. Но наверное мы опоздаем. Впрочем, еще полчаса в запасе.

Из дежурки выходит усталый пожилой сержант и приветливо, даже с участием, говорит:

— Не волнуйтесь. Всего минут десять придется потерпеть. — И направляется к лестнице.

А коридор быстро наполняется милиционерами и дружинниками. С интересом поглядывают на нас с Алисой. Может, из любопытства, может, что-то замышляют.

— Вовремя, — говорю, — ты успела позвонить. Теперь отсюда и не выскочишь. Обратно, небось, не пропустят.

А минуты летят — десять, двадцать, тридцать… Возвращается пожилой сержант.

— Послушайте, уже все сроки истекли! Мы опаздываем. Нас ждут друзья.

— Позвоните и предупредите их об опоздании, — с достоинством советует он.

— Это американские дипломаты.

— Ну и что? Позвоните, только не рассказывайте, что вы в милиции. Придумайте что-нибудь.

— Нет, врать я не привык. Скажу, что есть.

С сержанта приветливость словно ветром сдуло:

— Антисоветчик, убирайся в Америку!

— Когда захочу, тогда и уберусь!

Черт возьми, где же отыскать телефон? Замечаю в конце коридора дверь с лаконичной надписью «Партком». О, тут-то телефон должен быть наверняка. И как забавно из парткома беседовать с Уиллом. Стучу. Раздается: (войдите!) За столом интеллигентного вида мужчина в штатском костюме. Вежливо спрашиваю:

— Разрешите позвонить?

Он удивлен, но не отказывает. Быстро набираю номер:

— Good evening, Will. I and Jura will come to your place later.

На этом мои познания в английском кончаются.

— Can I speak with Ell?

Его жена прекрасно говорит по-русски.

— Что случилось, Саша?

— Юру задержала милиция.

— Это ужасно!

— Нет, ничего страшного. Не волнуйся. Просто нижние чины хулиганят.

Парторг сжимает зубы. Надо же, попал в переплет! Но и не прервешь.

— Так вы не придете?

— Придем, только немного опоздаем. Пусть Уилл нас не встречает.

— Внизу же милиция!

— Неважно, с ней еще раз потолкуем. До скорого!

И парторгу:

— Благодарю вас.

Он уткнулся в бумаги, молчит.

Я доволен. Придется им отпустить Юру, коль американцы в курсе дела.

Алиса предлагает сочинить жалобу начальнику отделения на грубое поведение его подчиненных.

— Отличная мысль! Ты, как адвокат, и составляй челобитную.

Едва она ее заканчивает, появляется Юра. Но в кабинет начальника впускают лишь меня одного. Видно, им приятней беседовать без свидетелей. В комнате четыре человека: сам шеф, двое милиционеров, в том числе рекомендовавший мне убраться в Америку, и худой, как глиста, тип в штатском, который сидит за столиком чуть-чуть в стороне и делает вид, будто изучает какие-то материалы.

Начальник с кислой миной читает жалобу. Садиться не приглашает. Переживу. Сяду и без приглашения. Читает он долго:

— И что вы хотите?

— Там же написано. Чтобы вы наказали ваших хулиганов и проинформировали меня, как именно их наказали. — И, сокрушенно: — Наверное не проводите с подчиненными воспитательной работы?

— Послушайте, — вздыхает он, — известно ли вам, как сложна служба нашей милиции, как много забирает нервов? Иногда и сорвешься.

— Все равно не дозволено хамить, ругаться и заниматься рукоприкладством.

— Да, безусловно. Но вот вы поэт. Написали ли вы хоть одно стихотворение о милиции?

— Нет.

— О чем же вы пишете, позвольте узнать?

Ну, действительно, о чем же писать поэту, прозаику, драматургу, как не о доблестной советской милиции, которая, по словам великого пролетарского поэта Маяковского, его бережет, а по нашим, скорей, стережет.

— О любви пишу.

— Гм. А видели ли вы когда-нибудь работу милиции?

— Не раз.

— Например?

— В Кунцеве десять лет назад на моих глазах милиционеры арестовывали пятидесятников. Впечатляющее зрелище!

— Нет, нет, какую-нибудь большую, сложную операцию.

— Еще бы! Пятнадцатого сентября как раз ваши милиционеры под видом рабочих громили выставку.

— Н-ну, это не то…

— Почему же? Как раз то самое. Крупная операция при поддержке бульдозеров и самосвалов. Со сжиганием картин, арестом художников, избиением иностранцев. Разве не серьезная, не трудная операция?

Москва. 15 ноября 1974 года. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.

Москва, 15 ноября 1974 г. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.

Его лицо каменеет. Минута торжественного молчания. И не говорит он затем, а цедит:

— Я пришлю вам ответ на жалобу.

Естественно, ничего не присылает. Вернее, присылает через неделю, но не ответ, а жалобу на меня в местное Преображенское отделение милиции — у Глезера без прописки проживает художник Жарких.

А 15-го ноября в два часа открылась пресс-конференция. Приехали скандинавские, американские, немецкие, французские журналисты. Я рассказал о событиях 12-го ноября на Лубянке, о вновь испеченном указе Президиума Верховного Совета от 25 декабря 1972 года (кстати, никто из присутствующих о нем даже не слышал), зачитал протест против действий работников КГБ. Оскар говорил об акциях КГБ против участников Измайловской выставки и против меня, как ее организатора. Жарких поведал о наших злоключениях в суде и милиции, художница Светлана Маркова сообщила, что ее мужа, художника Александра Пеннойена, после Измайловской выставки поместили в сумасшедший дом, где он пребывает и поныне (любопытно, что назавтра его уже выпустили).

Только-только журналисты разъехались, а Оскар дошел до дому и разделся, как к нему заявилась незнакомая дама, назвавшаяся Ланской, представительницей Союза художников. Извинившись за неожиданное вторжение, принялась уверять, что художникам нечего волноваться, всех станут выставлять, кое-кого и в Союз примут. Тут гостья сделала многозначительную паузу:

— Вас мы купим. А Глезера — ликвидируем.

Ну и представительница Союза художников! Впрочем, может там, наряду с секциями живописи, графики и плаката, создана и террористическая секция? Под эгидой все того же КГБ, конечно. Тем более, что угрозы таинственной незнакомки оказались не пустыми словами.

Вечером того же дня пришли посмотреть картины два американских студента, изучающих русский язык. Мы засиделись в кухне до четырех утра. Болтали, пили чачу, слушали магнитофонные записи Галича. Я проводил гостей до Цветного бульвара и направился к стоянке такси. Сделал несколько шагов, и тут из-за угла вынырнула тройка парней. Вокруг — ни души.

— Дай закурить! — буркнул один из них.

Я порылся в карманах:

— Нету, ребята.

— У, жидовская морда! Сигарет пожалел! — прорычал другой и ребром ладони неожиданно и умело нанес мне удар по шее чуть выше кадыка. Я задохнулся и упал как подкошенный. Тогда «ночные любители пострелять сигареты» с остервенением начали избивать меня ногами (спасибо толстому тулупу, смягчавшему удары) и кричать:

— Жидовское отродье! Убирайся в свой вонючий Израиль!

Таким вот макаром я получил от властей первое предложение покинуть пределы СССР.

Кое-кто из читателей, особенно знающих нравы московского хулиганья, может возразить: «А откуда вы знаете, что это были гебисты или дружинники, а не хулиганы?» Вопрос резонный. Но прежде всего, внешне я на еврея абсолютно не похож, и надо заглянуть в паспорт ко мне, чтобы узнать мою национальность. И еще: если эти люди-нелюди — случайные прохожие, куда девались гебисты, чьи машины трогательно сопровождают меня на протяжении двух месяцев? Неужто спокойно наблюдали за происходящим, понимая, что во всех случаях подозрение в содеянном падет на них, и вполне вероятен скандал, которого столь не любит их «респектабельная» организация?

Увы, увы! В крике «жидовское отродье, убирайся в вонючий Израиль» я отчетливо слышал стальной голос родного государства.