Старинная легенда повествует: Бог делил землю между народами. Каждый из них свое получил, а грузин нет как нет. За пиршественным столом умудрились они забыть о столь важном деле. Опомнились, прибежали, да поздно. Бог уже все роздал. Принялись опоздавшие просить-умолять:
— Дай, Всемогущий, хоть что-нибудь!
Сжалился Бог и из того райского куска земли, который предназначал себе, отделил долю, подарил грузинам. Эти божественные места исстари привлекали алчные взоры соседей, особенно мусульманских, которые жаждали не только захватить, но и обратить в свою веру крестившуюся в IV веке Грузию. Вал за валом накатывались на нее безжалостные полчища. Сжигались города и древние храмы, сотни тысяч людей гибли в сражениях и угонялись в рабство, плодородные нивы превращались в пустыню. Но крепкий духом народ не сдавался. И, как писал грузинский поэт, «в черных платьях качали вдовы колыбели, что тесались мечами погибших мужей. Дети росли, изучая родной язык по боевым кличам отцов». И вновь и вновь после кровавых турецких и персидских нашествий возрождалась к жизни многострадальная страна.
Грузины помнят свою историю. Они рассказывают о царе Давиде Строителе, который жил в первой четверти XII века. Он и объединитель Грузии, превративший ее в могущественное государство от Черного моря до Каспия, он и выдающийся деятель грузинского гуманизма, он и покровитель литературы и науки, и основатель Гелатской академии — новых Афин. И при всем величии, как он велел себя похоронить? Посетив Гелатскую обитель, вы увидите эту могилу. Она находится при входе, так что всякий неизбежно на нее наступает. Так и замыслил царь. Князь ли, пастух, виноградарь ли придут помолиться Богу, — пусть попирают прах земного владыки. Еще грузины вспоминают блистательную царицу Тамар. Женщина редкостной красоты, доброты и ума, она обладала смелостью и стойкостью воина. Ее боготворили. И когда Тамар умерла, то чтобы иноземцы не осквернили когда-либо священный прах, ее хоронили, согласно легенде, в восьми золотых гробах. Юноши, несшие их, добровольно умертвили себя, дабы не выдать тайну случайно или под пыткой.
Природа природой, история историей, а покорили меня в Грузии прежде всего люди. Испытания не сделали грузин суровыми и замкнутыми. Они славятся гостеприимством даже по отношению к незваным, случайно забредшим в дом путникам. Они щедры на чувства и деньги. Они могут сутки напролет пировать, веселиться, петь напевные грузинские песни. И еще они полны собственного достоинства и горды принадлежностью к своему народу. Где еще, кроме Грузии, встретишь такое:
Поэт Иордава приглашает меня в ресторан. Заходим. Гляжу, он удручен. Денег с собою нет, рассчитывал заказать в долг, так как здесь работает сосед, но у того, как на зло, сегодня выходной.
— Не расстраивайся, — утешаю. — Покутим в другой раз.
Нет, пытается уговорить незнакомого официанта отпустить ему в кредит.
— Да я же тебя не знаю, — отнекивается парень. — Если бы ты взял бутылку вина, дорогой, куда ни шло. А то и вино хочешь, и курицу, и сыр, и фрукты. Не могу.
— Но у меня гость из Москвы! Что он подумает о Грузии?
Убедившись, что этот довод не действует, направляется к выходу, пренебрежительно бросив:
— Ты не грузин!
Официант переменился в лице, ринулся за нами вдогонку, притащил к столику, и уже через минуту мы были обслужены. Эту палочку-выручалочку использовал как-то и я. Улетаю из Тбилиси. Вес моего багажа превышает допустимый. Надо доплачивать пять рублей. У меня же деньги на аккредитиве, а ближайшая сберкасса закрыта. Обращаюсь к начальнику аэропорта:
— Разрешите погрузиться. В Москве передам деньги вашим пилотам.
— Нельзя.
— Тогда одолжите пять рублей. Сегодня же вышлю телеграфом.
Отказывается. Выхожу из кабинета и с порога:
— Вы не грузин!
О, волшебство! Он бежит за мной, он вытаскивает пятерку и упрашивает ее принять.
Мой московский приятель приехал в Тбилиси. Взял такси, чтобы посмотреть город. Вылез полюбоваться местностью, а подъезжая к гостинице, обнаружил, что пропали очки. Расстроился — таких не достанешь. Водитель услышал, развернулся — и обратно. Напрасно. Не нашли. Наутро таксист стучится в номер:
— От чистого сердца приглашаю вас к себе. Посидите с нами, отведайте деревенского вина, послушайте наши песни.
Не мог его приятель обидеть. Принял приглашение. Едва вошел в комнату, видит на возвышении уставленного блюдами огромного стола, лежат его очки. Оказалось, что водитель накануне отправился на место происшествия и все-таки их отыскал. И пир устроил для гостя в честь удачи.
А с моим тбилисским другом, скульптором и чеканщиком Мито Кипшидзе, произошло вот что. Идет он по улице, а навстречу — бывший ректор Академии художеств. Когда — то он исключил Мито из Академии за формализм, и Кипшидзе поклялся отомстить обидчику. Сейчас подошел к нему, поднял могучими руками и хотел трахнуть о стенку, да пожалел. Позвал распить бутылку. Разлил белое имеретинское, поднял тост за здоровье ректора, а пить не стал. Выплеснул вино на пол и ушел. На другой день приходят к нему в мастерскую друзья. Дверь заперта, а оттуда грохот. Скульпторы, у которых рядом ателье, жалуются:
— Всю ночь стучит! Измучил!
Только в мастерской все поняли. Эмоции — не вино. Их из себя не выплеснешь. Потому Мито и закрылся в мастерской. Вычеканил лицо ненавистного ректора и кулак, бьющий его в челюсть.
— На старика рука не поднялась, — признается, — а душа горела. Теперь полегчало.
Приезжающие в Грузию туристы восклицают:
— У них там нет советской власти!
Ну, это слишком. Она, конечно, есть. А анекдоты типа: «С тбилисского вокзала отправляется поезд Грузия – Советский Союз» или вопроса грузина к русскому: «У вас в 1917 году была заварушка. Чем это кончилось?» тоже преувеличение. Советская власть с ЦК, КГБ и прочими прелестями стоит неколебимо и тут. Но по каким-то причинам эти анекдоты сочинены именно о Грузии, а не об Украине, Узбекистане или Молдавии. Почему?
У Шота Руставели есть строчки:
Ко всем годам истории Сакартвело можно их отнести, только не к советским. После того, как восставшую в 1924 году Грузию затопили в крови, она смирилась. А когда после смерти кремлевского диктатора страна начала медленно приходить в себя, то отталкивание грузин от советской системы выразилось не в вооруженном выступлении, но в нежелании жить по социалистическим принципам в области экономики. И под лозунгом: «Обогащайтесь!» в условиях обобществленного хозяйства расцвела, что и поражает туристов, пышным цветом частная инициатива. Возникали иногда под маскирующими вывесками, а иногда и без оных, собственные лавочки и даже магазины, собственные духаны, собственные сапожные и ремонтные мастерские. Жажда обогащения сплошь и рядом приводила к безудержному стяжательству и неприкрытому мошенничеству. Вдвое, а то и втрое больше официальных расценок брали парикмахеры и чистильщики обуви. В магазинах и такси забыли, что такое сдача. Наездил 70 копеек — гони рубль, наездил 30 — все равно рубль. Московский журналист Николай Филипповский не знал об этом. Протягивает водителю рубль и сидит, не выходит. Тот спрашивает:
— Чего ждешь?
— Сдачи.
— Ты же мне рубль дал, а на счетчике шестьдесят копеек. Какая сдача? Иди отсюда!
Коля устыдился, вышел. Таксист высунулся, швырнул к его ногам рубль и брезгливо:
— Если ты богатый, что о сорока копейках думаешь? Если бедный, зачем на такси едешь?
К середине 60-х годов в Тбилиси уже появились настоящие миллионеры. А чего им не быть? Вот директор тбилисской текстильной фабрики: выбросили в Москве на прилавок дефицитные импортные свитера из синтетики. За ними очереди с раннего утра. А он, пожалуйста, без согласования с министерством, без многомесячной утряски планов моментально скопирует у себя, произведет навалом, и пошла торговля! В магазинах — свои люди, ревизоры за деньги тоже своими станут. Кое-что государству перепадет, но львиную долю директор возьмет себе. Начальнику сосисочного цеха не хуже. Чего только в мясной фарш нельзя подмешать! Сколько лишних сосисок можно сотворить! И продать «налево». «При таком социализме — живи не тужи», — смеялись воротилы. И вот что поразительно: они вовсе не скрывались. Почти обо всех знали, что они миллионеры. В Москве им подобные ведут себя тише воды, ниже травы. А тут они гуляют, не таясь. Меценатствуют — надо же помочь скульптору, если у государства нет средств. Закатывают пиры — без этого что за жизнь? Разъезжают по лучшим курортам — как же без отдыха после трудов праведных? Приобретают по нескольку квартир, да еще и дома за городом — вкладывают капитал в недвижимое имущество. Швыряются немыслимой ценности подарками — знай наших!
При мне в 1968 году приходит на свадьбу миллионер. Все ахают — с пустыми руками явился. Он же небрежно бросает на стол ключи от новой «Волги».Машина под окном. Все снова ахают, но теперь восторженно. Купить в СССР автомобиль — проблема. Кто может выложить пять, семь или восемь тысяч рублей (напомним, что средняя заработная плата колеблется от ста до двухсот) и с этакой легкостью подарить?
Но куда смотрит в Грузии уголовный кодекс? Где судейские? Где неподкупные партработники? Неподкупные?! Скажите об этом в Тбилиси. Народ обхохочется. Взятки берут все. А взявши, ничего не видят, ничего не слышат, как и было уговорено. Мой тбилисский родственник, рабочий в колбасном цехе, напившись, отколошматил трех милиционеров. Такое карается в СССР долгосрочным заключением. Не миновать бы лагеря и нашему буяну. Но повернулось иначе. Его мать сразу же кинулась к шефу. Колбасник вместе с ней поспешил в отделение милиции.
И потом она рассказывала:
— Едем по городу. Постовые с ним почтительно раскланиваются, В отделении его приветствуют. Он заглядывает к какому-то начальнику. Из-за двери доносится: «Здравствуй, как живешь? Как жена, дети? — И потом. — Вчера у меня арестовали рабочего, хорошего парня. Жалко его!» А начальник: «Нет! Нет! Не нужно! Возьмите! Ничем помочь не сумею. Он ведь милиционеров буквально искалечил». А батоно Георгий, дай Бог ему здоровья, говорит: «Как тебе не совестно? Я разве за что — то тебе деньги даю? Это по-дружески, для детишек». И выпустили моего родственника на поруки дружного рабочего коллектива.
Однако в 1972 году грузин прижали. Пост первого секретаря ЦК партии республики занял недавний ее министр внутренних дел Шеварнадзе. Один за другим слетают с постов за взяточничество партийные и комсомольские работники, арестовываются директора вузов, в тюрьмы идут руководители предприятий, магазинов и торговых баз. В газетах, выходящих на грузинском Сна русском печатать стесняются — по стране разнесется и за границу угодит), ежедневно публикуются длинные списки репрессированных. Миллионеров не спасают миллионы. Даже тех, кто был предусмотрительнее, не высовывался, достает карающая рука хитроумного первого секретаря.
Два инженера создали в глухих горах фабрику хозяйственных сумок (грузинские декоративные, на манер импортных, сумки пользовались популярностью во всем Союзе). Одного арестовали, второй скрылся. Подследственный долго на вопросы не отвечал. Но как-то принесли ему из дома передачу, завернутую в вечернюю газету «Тбилиси». В ней короткая информация о том, что его напарник тоже арестован, признал себя виновным и начал давать показания. Что ж теперь отпираться? Все для облегчения участи надо сказать! А газета-то была фальшивая, в единственном экземпляре, чтобы его расколоть, сделанная. Некий кутаисский делец, едва Шеварнадзе пришел к власти, попытался упрятать концы в воду. И вроде успешно. Ничего у него не нашли. И вдруг вспомнили, что месяца за три до ревизии он широковещательно объявил, что внезапно тяжело заболел его отец, и привез из Тбилиси первоклассных профессоров, которые признали, что недуг неизлечим. Вскоре старик умер. Никому не показалось это странным, но острый нюх бывшего министра МВД на расстоянии почуял неладное. Распорядился он вскрыть гроб. Как всколыхнулся Кутаиси: «Да что за святотатство!» Как гневался сын: «Да что за кощунство!» А в гробу-то вместо трупа оказались золото, драгоценности, валюта.
Шеварнадзе добрался даже до жены своего предшественника Мжаванадзе. Она тоже обогащалась, да еще как! Под видом такси городского парка по Тбилиси разъезжало сто частных машин, владельцы которых пользовались покровительством мадам Мжаванадзе и отдавали ей большую часть выручки. Шеварнадзе мечтал отдать высокопоставленную мошенницу под суд, но Москва не позволила дискредитировать крупные партийные кадры. Все — таки Мжаванадзе был кандидатом в члены Политбюро.
Вначале та часть населения, которая не спекулировала, побочных доходов не имела, коммерцией не занималась, радовалась, что объявился такой борец за справедливость: теперь легче жить будет! А то в магазинах пусто. Воруют, продают своим клиентам. А на базаре цены рассчитаны на коммерсантов. Но через год пошел разговор иной: в магазинах не намного лучше. Раньше хоть у спекулянтов, что позарез нужно, купишь, а сейчас у них цены немыслимые. Оправдываются тем, что рискуют свободой. И вообще выяснилось, что не во имя блага народа старался ретивый секретарь, а двигал им самый заурядный карьеризм, стремление зарекомендовать себя ревностным защитником социалистической законности и государственных интересов и на этой лошадке въехать в Политбюро. Среди грузинской интеллигенции даже распространилось, что в каком-то западногерманском журнале воспроизведена карикатура: у двери с надписью «Политбюро» красуются часовыми Брежнев и Косыгин, отпихивая от входа рвущегося к нему Шеварнадзе. Мертвый Сталин и сталинизм это хорошо, а допусти к руководству второго Сталина, и собственные головы полетят.
Летом 1973 года я был в деревне в Западной Грузии. Крестьяне проклинали первого секретаря. Ради выполнения плана он потребовал невиданное: сдавать в колхоз виноград с личных участков. Когда же несознательные хозяева воспротивились, то бригады партийцев-активистов принялись обходить их участки и отбирать виноград силой. К тому же было запрещено вывозить виноград и вино из деревень. На выезде из каждого района соорудили шлагбаумы, рядом с которыми поставили сторожей. Все проходящие машины тщательно осматривались. Вскоре Шеварнадзе наложил очередное вето: грузины не имеют права ничем торговать за пределами республики, так как этим они, якобы, позорят свою нацию. Значит, азербайджанцы, узбеки, украинцы, русские не позорят, а грузины позорят. Обозленный народ придумал анекдот: «Приходит колхозник на радио: «Хочу выступить». «А что скажешь?» «Что хочу, то и скажу!» «Нельзя. Цензура». «Ну, три слова». «Нет» «Ну, два слова». «Нет». «Ну, одно!» «Ладно, одно скажи». И он завопил: — «По-мо-ги-те!!!»
Но грузины не только сочиняют анекдоты. В Тбилиси подожгли здание театра имени Руставели, где проводятся особо торжественные заседания в честь революционных праздников. Водитель Шеварнадзе, латыш, получил письмо с требованием завезти владыку Грузии в определенное место, где собирались с ним расправиться. Верный слуга отказался и был убит.
В ответ ли на это, или скорее всего в начале правления не осмелившись, а ныне решив, что пора, — Шеварнадзе ужесточил свой режим. В грузинских тюрьмах снова пытают. Сведения об этом просочились в Самиздат. Одного из палачей, в ходе пытки убившего человека, власти, не сумев замять происшествие, были вынуждены арестовать. Разъяренный тем, что ему обещали безнаказанность, но обманули, он исхитрился предать гласности имена тех, кто приказывал применять пытки.
Поэт Владимир Сергеев изливался мне: — «Ты любишь грузин. А за что? Живут, сучьи дети, так, словно о социализме отродясь не слышали. Не социалистическая республика, а республика черных полковников. Ничего, дай срок, доберутся до них! Всю эту торговую банду до конца изведут».
Ко перенесемся вновь в январь 1962 года, когда, приехав в Тбилиси, я первый раз попробовал переводить стихи грузинских поэтов и понял, что это занятие меня по-настоящему привлекает. Грузинская поэзия всегда отличалась самобытностью, глубиной и красотой. Недаром ее переводили большие русские поэты, в том числе и Борис Пастернак, который сказал, что грузинский язык словно нарочно создан для стихов. Словно музыка звучат, например произведения неповторимого Галактиона Табидзе, которого всю жизнь травили партфункционеры и послушные им критики и писатели, и который в 1956 году покончил самоубийством, выбросившись из окна. Молодые грузинские поэты, пришедшие в литературу после 1956 года, все, как один, испытали его влияние. В Москве их стихи печатали неохотно, так как посвящались они не кипучей действительности, не коммунистическим идеалам, а или вечным темам: жизни, смерти, любви, или общечеловеческим проблемам, или своей древней земле. В «Литературной газете» мне прямо отрубили:
— Неужели ничего иного вы в Грузии не нашли? Это все абстрактно-созерцательные сочинения, а это — национализм.
Короче, ни на переводы, ни, тем более, на свои стихи я спервоначала жить не мог. Надо было устраиваться на службу, и меня прибило в одну из многотиражных заводских газет на должность ответственного секретаря. Собственно, от меня зависело содержание номеров. И принялся я за старое — пропаганду литературы и искусства. Только опубликовал ранние стихи Маяковского, вызывает парторг:
— Что-то вы, товарищ Глезер, не то делаете. Нам нужно нацеливать людей на выполнение планов, на социалистическое соревнование, а тут стихи. Если бы еще о партии, о Родине, о труде, а то муть какая-то.
Уф! Куда лучше инженером работать. Чище, не пачкаешься, душой не кривишь. Так или иначе, переждал я чуть-чуть и выдал страницу о Пикассо. Может, сойдет благодаря тому, что коммунист? Партком взвыл:
— Подавайте заявление об уходе по собственному желанию! Все равно выгоним!
Тогда перебрался я в газету «Московский комсомолец». В штат меня не взяли, но предложили сотрудничать с отделом литературы и искусства. Это мне подходило. Писал я им статьи, а в свободное время корпел над стихами и переводами. Понемногу их там и сям печатали.
А личная моя жизнь опять не удалась. Наш с Аллой Кушнир «идеальный брак» не выдержал и первых испытаний. Не притерлись мы характерами и уже через несколько месяцев разошлись. Алла с матерью и братом как раз получили отдельную квартиру, а я остался в одиннадцатиметровой комнате на улице Димитрова в коммуналке с шестнадцатью соседями. Этот дом когда-то принадлежал богатому купцу. Второй этаж занимал зал с лепными украшениями на потолке, которые сохранились и посейчас. После революции его разгородили деревянными оштукатуренными стенками на клетки (каждую одарили нимфой или амуром) и заселили строителями социализма. Самую большую клетку превратили в общую кухню. Здесь соседи сплетничали, ругались и сбрасывали с плиты чужие сковородки. В узком коридоре располагалась уборная и напротив умывальник. По утрам и вечерам к ним выстраивались очереди, в которых успевали обмениваться мнениями об экономическом кризисе на Западе и кампании против модернизма в СССР. Она, взбулгачившая все население нашего отечества, заварилась в декабре 1962 года, когда, подталкиваемый сталинистами, Хрущев, как бык на красную тряпку, устремился, поводя лысой головою, на художников-формалистов. Совсем недавно поддержал он выпуск потрясшей страну повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а теперь, непутевый, обрушился на абстрактные полотна, словно они представляли большую опасность для режима.
Начатый с живописцев погромный поход, как и было задумано, распространился на литературу и музыку, театр и кино. Творческой интеллигенции втемяшивалось, что не может быть никакого сосуществования с Западом в области идеологии, то-есть, покупаем у капиталистов передовую технику и зерно, а их самих нещадно клянем, что линия развития литературы и искусства определена программой партии, то-есть много не размышляй — пиши, как указано. Секретарь ЦК КПСС по идеологии Ильичев и сам Никита собирали писателей, художников, кинорежиссеров и песочили проштрафившихся, как мальчишек.
В этот период отдел литературы и искусства «Московского комсомольца» крутился волчком. Кропались статьи, соответствующие требованиям дня, сочинялись памфлеты о заблудших поэтах, обрабатывались письма трудящихся, осуждающих очернителей советской действительности. Мне как-то удавалось держаться подальше от этой кухни, но я сознавал, что до поры, до времени.
Однажды в комнату вошел пожилой, но бодрый и воинственный человек. В руках у него были «Мемуары» Эренбурга. Он раскрывает книжку и обращается ко мне:
— Послушайте, что этот негодяй пишет: «Я снова во Франции, я вновь могу свободно говорить, мыслить, дышать». Да как он смеет?!
Спрашиваю:
— О каком времени Эренбург пишет?
Он фыркает:
— Неважно, о каком!
— А по-моему, есть разница, к тысяча девятьсот тридцать седьмому относятся эти слова или к тысяча девятьсот пятьдесят седьмому.
Заведующий отделом Евгений Сидоров, подтянутый, с безупречным пробором, как у всех работников ЦК и горкома комсомола (он из них, номенклатурных) подает мне знак: не горячись, не спорь.
А бодрячок уже нам обоим:
— Сегодня я возил товарища Ворошилова на выставку Фешина. Ему понравилось. Одобрил.
Надо бы промолчать, а меня не знаю, какая муха укусила:
— Разве маршал Ворошилов специалист по живописи?
Вскидывается, как боевой конь. Ноздри раздуваются:
— Молодой человек, вы знаете, с кем говорите? Я — Кацман!
А-а, враг современного искусства, академик-художник Кацман! Как же, как же. Наслышан о вас. Вы старый фаворит Ворошилова, который помогал вам еще в сталинскую эпоху уничтожать подлинных живописцев. Вы втаптывали в грязь Малевича. Вы проклинали Кандинского. Вы насмехались над импрессионистами. Вы всего лишь год назад обзывали с трибуны Эренбурга сволочью за то, что он портит вкусы советским зрителям, осмеливаясь расхваливать творчество Моне и Ренуара.
Многоопытный Кацман угадывает мою неприязнь. Он прощается с Сидоровым и выходит, но через секунду возвращается:
— И все-таки, у нас больше общего, чем разногласий.
— Не думаю.
Он дружелюбно:
— А хотите, я вам скажу, что у нас общего? — И таинственно понизив голос: — Наша советская власть.
После его ухода завотделом меня корит:
— Мог бы попридержать язык! Теперь пойдет жаловаться редактору.
Так и случилось. И обернулось тем, что Сидоров от имени редактора предложил мне выступить в газете со статьей о мемуарах Эренбурга. Раздолбать их!
Я на дыбы:
— Женя, тебе известно и мое отношение к этим мемуарам, и то, что я бываю у Эренбурга. Не буду писать статью!
— Чудак-человек! — добросердечно уговаривает он. — Кто же тебя заставляет своей фамилией подписываться? Спрячься под псевдонимом.
— Хрен редьки не слаще.
Сидоров не унимается:
— Не ты, так другой напишет, и похлеще тебя Эренбурга отлупит. Лучше соглашайся!
Все же отвертелся я от статьи о мемуарах. Обрадовался, да рано. Сует мне заведующий письма читателей — срочно подготовить подборку в номер. В первом же послании: «Эренбург — это старый петух, который силится отыскать в навозной куче своих воспоминаний жемчужное зерно». И подпись: «Александр Жаров». Жив, курилка, напористый комсомольский поэт 20-х годов. Откладываю письма в сторону. Пачкайтесь сами. Сидоров и не упорствует, но зато направляет меня к редактору. Тот раздраженно:
— Мы ваши стихи печатаем, ваши материалы публикуем, а когда редакция заказывает вам статью, вы становитесь в позу. Не много ли себе позволяете? Смотрите, придется нам с вами расстаться.
Видимо, ждет, что извинюсь. Но я безмолвно поворачиваюсь и — в отдел. Собираю вещи. Жаль терять заработок. Но выбор ограничен: либо идти в подлецы, либо нет.
Интересно, что драконя зловредные мемуары, Хрущев даже толком с ними не ознакомился. Позже он сам в том и признался их автору. Вот что рассказали мне в доме Эренбурга.
Примерно через полгода после мартовской баталии состоялся в Ленинграде европейский симпозиум писателей о современном романе. В советскую делегацию включили и Эренбурга, он же от этой чести наотрез отказался. Дескать, меня вовсю поносили, какими же глазами мне смотреть на зарубежных коллег, как им объяснить, что у нас происходит? Но и без него ехать несподручно. Выглядело бы так, будто настолько заклевали седовласого романиста, Государственного лауреата и борца за мир, что и на симпозиум не допустили.
Хрущев не погнушался пригласить Эренбурга к себе. Попросил в делегацию все-таки войти, обещал, что «Новый мир» непременно опубликует продолжение его мемуаров. И брякнул:
— Я в марте ваших мемуаров еще не читал (просмотрел выжимки из них, тенденциозно подобранные референтами), а теперь прочел, и в целом они мне нравятся. Будем издавать.
И затем первый секретарь принялся доказывать, что заграницей все прогрессивные писатели (то бишь писатели-коммунисты) поддерживают его мероприятия в области литературы и искусства. Лишь ренегаты типа Говарда Фаста и Сартра критиканствуют. Эренбург полюбопытствовал, почему Сартр ренегат.
— Как почему, — изумился Никита Сергеевич. — Он же вышел из компартии из-за венгерских событий!
— Он никогда не был членом партии, — сказал Оренбург.
Хрущев сослался на список отступников, который лежит у него на столе, Оренбург — на свое многолетнее знакомство с французским писателем. Тогда неугомонный Никита потребовал от референта представить документальные доказательства изменничества Сартра. Таковых не оказалось. Референт повинился, мол, напутал, Сартр в партии не состоял.
— Мы не святые, — пошутил Хрущев. — Мы тоже ошибаемся.
— Ото не ошибки, — ответил Оренбург. — Вас обманывают.
После ухода из «Московского комсомольца» я должен был обезопаситься от ярлыка тунеядца.
Знакомые посоветовали вступить в Профком литераторов при издательстве «Советский писатель». Эта профсоюзная организация — нечто вроде мини-Союза писателей. Она дает право не ходить на службу, заниматься творчеством, оплачивает писательские бюллетени, достает своим членам путевки в дома отдыха, проявляет о них иные мелкие заботы, и, конечно, и это самая главная ее функция, осуществляет надзор за их деятельностью. Ведь по Уставу профком объединяет единомышленников, проводящих в области литературы политику партии. Я подал заявление о вступлении в секцию художественного перевода, и вскоре бюро секции пригласило меня на заседание. Биография моя никаких подозрений не вызвала. В войсках царского и временного правительств по возрасту служить не мог, сдаться в плен гитлеровцам, будучи воином советской армии, по той же причине также. В наших лагерях не сидел. Чист человек! Есть предложение принять. Нет, зачем столь быстро. Кто-то просит меня прочитать свои стихи. Не в порядке недоверия, но все же, как не проверить молодого автора? Прочел. Переводчицу с венгерского, толстуху в три обхвата Бочарникову — возмутили строчки:
Она привстает:
— Почему вы, Александр Давидович, о Вагнере пишете?
— Потому что люблю его музыку.
— А отечественную музыку вы не любите? Почему посвящаете стихи немецкому, а не русскому композитору?
— С каких пор писать о немецком композиторе преступление?
— Если о немецком, почему о Вагнере, а не о Моцарте? — Ее мясистое лицо багровеет: — Музыку Вагнера любили фашисты!
Довод с ее точки зрения неотразимый.
— Мало ли что любили фашисты? Музыка в этом не виновата.
Она с грохотом отодвигает стул:
— Да знаете ли вы, еврей, что Вагнер был антисемитом?
— Знаю. Но это тоже к музыке отношения не имеет.
Бочарникова оглядывает собратьев по перу. Они соблюдают строгий нейтралитет. Они проголосуют за принятие, так как вздорных взглядов Бочарниковой не одобряют. Но они и открыто оспаривать ее мнение не отважатся. У Вагнера-то и впрямь подмоченная репутация. Всего лишь пять лет назад его считали воспевателем сильного человека — ницшеанской белокурой бестии, одним из идеологов культуры нацизма. А что будет еще через пять лет, никто не ведает. Бочарникова не успокоилась. Сигнализировала председателю профкома Прибыткову. Он приступил к расследованию.
— Вы, — говорит, — музыку Вагнера любите. Но, надеюсь, его философских концепций не разделяете.
— Мне, — отвечаю, — даже неизвестно, что он увлекался философией.
— Вот и хорошо, — успокаивается председатель. — А на Бочарникову не обижайтесь. Вы же понимаете, что бдительность не худшее качество.
О да, это я понимаю! Это понимает каждый наш человек, Бдительность так же необходима советским писателям, как и славным чекистам, как и доблестным пограничникам, как замечательным пионерам, которые, подобно легендарному Павлику Морозову, должны быть готовы донести на своих родителей, как… Ну просто нет такой профессии в родной стране, чтоб не нужна была ей бдительность.
А раз я это понимаю и философии Вагнера не разделяю, то почему бы меня и не принять в сплоченные ряды профкома? 23 апреля 1963 года я становлюсь ныне уже вполне официально профессиональным переводчиком художественной литературы. Дальше мне только переводить и переводить и заслуживать право на вступление в заветный для любого начинающего литератора Союз писателей СССР.