В тот день по окончании четырех уроков они привычно гомонили в коридоре. Сберегая секунды, они уже изготовили полуфабрикат строя так, чтобы после команды «становись!» каждому достаточно было сделать шаг, много — два и общая неразбериха превратилась бы в четкий строй. Однако сегодня их приготовления оказались преждевременны: еще перед командой им приказали разобрать головные уборы. В бескозырках строй сразу построжал и притих. И когда вместо того, чтобы вести их в столовую, дежурный офицер повернул роту вниз, Митя ощутил безотчетный страх.
Он поглядел в пролет: вдоль латунных перил по всем этажам парадной лестницы спускались в напряженном молчании накрытые бескозырками роты. Офицеры, словно у всех было сегодня дежурство, были при пистолетных кобурах. Митя почувствовал, как что-то сдавило его изнутри. «А вдруг это… из-за меня?» — подумал он. Он не мог вспомнить за собой ничего такого, ради чего надо было собирать не то что все училище, но даже их взвод, однако страх почему-то не проходил. Митя посмотрел на своих соседей по строю. У всех на лицах можно было прочесть то же, что сейчас чувствовал он. Роты, шаркая подошвами, безмолвно втягивались в актовый зал.
Озирая прибывающие роты голубыми старпомовскими глазами, посреди зала стоял начальник строевого отдела. Он тоже был перепоясан ремнем с кобурой. Показывая, как расставлять роты, он нетерпеливо и резко отмахивал рукой. За его спиной у барабанов, стоящих на паркете бочком, переминались двое матросов из музкоманды.
— Ро-ты! — выдохнул начальник строевого отдела, и во рту у него приглушенно блеснул металлический зуб. Училище замерло. — Равняйсь!
Когда Митя повернул голову, чтобы, как требовал того устав, увидеть грудь четвертого человека, то кроме груди этого четвертого человека он увидел строй «зерен», которые стояли перпендикулярно строю их роты. Среди «зерен» Митино внимание привлек один парень. Строй неприятной Мите роты, как и все остальные, повернул головы направо, все подобрались и подтянулись, лишь один этот воспитанник стоял ослабив ногу и усмехаясь и не только не тянул подбородка направо вверх, а вообще голову не поворачивал.
Это неповиновение команде, о степени которого Мите страшно было даже подумать, гипнотически приковало его. «Да это же Куров», — изумленно понял он. Курова узнать было трудно. Что-то непонятное, даже жалкое было в развязной стойке Курова. Но начальник строевого отдела, который должен был немедленно пресечь неповиновение наглеца, почему-то совсем Курова не замечал.
— Смир-рна! Равнение на…
В широко распахнутые двери актового зала входил начальник училища в сопровождении заместителей.
— …середину! — допел начальник строевого отдела и, вскинув руку к козырьку, отпечатал несколько шагов навстречу вошедшим.
Митя опять невольно скосил глаза на Курова. Тот еще ужасней, еще наглей усмехался. И хотя он по-прежнему стоял в строю, но, будто уже совсем забывшись, одну руку засунул в карман. Носок его ботинка приплясывал. «Сумасшедший», — подумал Митя. Ему стало еще страшней. Вот, значит, с кем он тогда связался. Да это ж бандюга просто какой-то…
— …по вашему приказанию построено! — доканчивал рапорт начальник строевого отдела.
Начальник училища молча опустил руку от козырька.
— Все тут? — спросил он неприязненно, хотя никакого смысла в таком вопросе не было: зал был набит ротами до отказа. Начальник строевого отдела поспешил подтвердить. Начальник училища хмуро кивнул, упрямо отводя глаза от окружающих его со всех сторон шеренг.
Наступила тишина. На парадной лестнице звякнули склянки, на Неве коротко гукнул буксир, а начальник училища все стоял и стоял, ничего не произнося. Наконец он все же поднял глаза и тут же вскинул взгляд выше — поверх их голов, так, чтобы не видеть впившихся в него глаз.
— Позор, — тихо произнес он. — Позор, какового еще не имели.
Он сказал именно «какового», и угловатое это слово из старых уставов, неловко кувыркаясь, полетело сейчас над ними, неведомым образом внушая им ужасность причины их сбора.
«Какового еще не имели!» Митя замер не дыша.
— Когда-то за подобное — руки рубили. И вот ныне являем собой…
Начальнику училища никак было не высказаться. Произносил фразу, останавливался. «Каковой», «подобное», «являем»… Слова-тяжеловесы, сцепляясь, боролись друг с другом.
— Чего, скажите, ну чего вам не хватает?! — вдруг крикнул начальник училища. — Деревня недоедает, город недосыпает, а вам — все лучшее, все новенькое! Мундирчики к параду шьем! Утром — каждому французскую булочку! Лучшие преподаватели города вас учат! А вы? Вы сами-то? Память ваших отцов, которые в бою погибли, как вы бережете? Уступили бы место тем, кто рвался в училище попасть, да не попал! А таких ведь тут… набережная была забита, к подъезду не подойти!
Лицо начальника училища налилось краской.
— Ну, ладно, шалость. Разберемся, пожурим. Ну, подрались по горячности — накажем, но, наказав, простим. Ну, самовольство — куда деваться, не все еще повзрослели, не все еще поняли, что такое военная служба…
Митя слушал, все больше цепенея. Каждое из слов, которое произносил начальник училища, все больнее, все глубже отдавалось в нем.
— Мы прощали многое, пока можно было прощать, — продолжал начальник училища, — но холодное, замышленное, заранее обдуманное воровство…
Мите показалось, что пол под ним поехал.
Пять лет назад, когда Митя с бабушкой были в эвакуации, Митя совершил кражу.
У трактористки тетки Шуры, их соседки по дому, на валенках были галоши красной резины. Ближе к весне к этим галошам начинали присматриваться все окрестные мальчишки. Замысел был общим, но выполнять его должен был один Митя, поскольку жил с теткой Шурой в одном доме. Тетка Шура оставляла не всегда нужные ей валенки между двойными входными дверями и, чтобы совсем уж их замаскировать, надевала на них сверху пустое ведро. С перепугу Митя стащил с валенок лишь одну галошу, и ее тут же пустили в ход. Но взрослые по одной галоше не воруют, и тетка Шура подстерегла появление на улице первой же рогатки из красной резины. Как бы нечаянно идя мимо, она вдруг защемила ухо обладателю рогатки своими машинно-тракторными пальцами и так быстро поволокла его за собой, что тот, визжа, сразу же указал на Митю.
Митю и его бабушку тетка Шура дома не обнаружила и отправилась на дежурство в МТС, где всю ночь ремонтировала свой тяжелый гусеничный трактор С-60, накаляясь все более и более. Возможно, что если бы трактор у нее был полегче или хотя бы не гусеничный, то злость тетки Шуры не казалась бы ей таким праведным гневом. Однако лязганье гусениц, под которое проходила основная часть жизни тетки Шуры, внушило ей мысль о том, что она практически танкистка, и, видимо, поэтому, вломившись на рассвете в комнату Нелидовых, они и закричала о «злостном хищении обмундирования». Кулаки ее, которыми она размахивала в воздухе, были похожи на две черные кувалды.
Бабушка Мити вскочила, и, ничего со сна еще не понимая, принялась скорее одеваться, чтобы бежать за теткой Шурой кому-то помогать. Однако по мере того как она понимала, зачем тетка Шура к ним влетела, голос бабушки становился все холодней.
— Да вы ошиблись, милочка! — наконец сказала она. — Ошиблись, Митя не мог этого сделать!
— Чего не мог-то?! А это что?
И тетка Шура выхватила из кармана комбинезона рогатку. На рогатку бабушка даже не посмотрела и повторяла, что Митя сделать такого не мог. Тетка Шура еще больше рассвирепела. Но чем громче она орала, тем спокойнее становилась бабушка.
— Сергеевна, да ты что? Ты сама у него спроси! — кричала тетка Шура. — Вон, змееныш, глазами водит! Ну, говори сам! Брал?
И две черные кувалды нависли над одеялом, под которым лежал омертвевший Митя.
Но сухонькая Митина бабушка в ту же секунду оказалась между кроватью и теткой Шурой. И Митя увидел — в первый и единственный раз в жизни, — как бабушка топнула ногой. Тетка Шура еще долго кричала и махала руками, пока бабушка не сказала, что сейчас вызовет помощь.
Когда бабушка с Митей остались одни, он хотел признаться бабушке, но бабушка не стала его слушать.
— Ты не мог этого сделать, — очень спокойно и ровно сказала она. — Я не верю.
— Но это я…
— Ты не мог этого сделать. Бедной женщине, конечно, надо помочь, но это уже другой вопрос…
Красной, замечательной, довоенной резины, из которой были склеены галоши тетки Шуры, в городке достать было невозможно. Через некоторое время тетка Шура сообщила, что согласна и на черную, но не достать было и черной. Когда Митя с бабушкой уезжали в Ленинград, тетка Шура, уже не смевшая обвинять Митю и почему-то начавшая бояться бабушку, все же произнесла, что теперь-то уж галоши ее точно плакали, но бабушка посмотрела на нее строго, и та сразу притихла. И хотя Митя не только знал о том, что бабушка отсылала какую-то посылку тетке Шуре, но и сам эту посылку относил на почту, однако сейчас, когда перед строем училища пролетело слово «воровство», он начисто забыл об этой своей посылке и с ясной простой очевидностью решил: раз «воровство», то это — о нем. В городке, конечно, узнали, что Митя теперь нахимовец, и тетка Шура решила ему отомстить. Митя сейчас забыл даже то, что нет-нет, а пропадет кое-что в их роте — то перочинный ножик, то три рубля, то кожаные перчатки, а однажды пропали даже коньки на ботинках.
Начальник училища — Митя впервые так близко его видел — заканчивал свою негладкую речь. И вдруг Митя увидел, что брюки у начальника училища немного коротковаты. И рукава коротковаты. И шея торчит из высокого воротника кителя как-то по-птичьи. И совсем не по-строевому этот человек сутул. И вот еще говорит так странно… Но в следующее же мгновение Митя поднял взгляд и посмотрел в глаза капитана первого ранга, и до него опять не через прямой смысл произносящихся слов, а словно помимо них дошло то напряжение, в котором капитан первого ранга держал сейчас весь зал. Честь. Бесчестье. Доброе имя. Позор. Пожилой человек в коротковатых брюках произносил отрывистые слова, и от этих слов мальчишки бледнели.
«Пусть только в этот раз, в этот единственный раз мне простится, — думал он, — я знаю: ворам нет прощенья, но мне было всего семь лет, я ничего не понимал, ну пусть же мне простится один разочек… И я на всю жизнь, сколько бы не прожил, клянусь никогда ничего чужого… И еще обещаю, да, да, обещаю совершить что-нибудь очень хорошее, такое, чтобы… Спасти! Да, спасти кого-нибудь! Обещаю, что спасу! Пусть только на этот раз мне простится!»
В измученной ожиданием душе Мити начался какой-то отлив. Промелькнула надежда, что сбор все-таки не из-за него. Если в его преступление не поверила бабушка, то неужели так легко поверит этот грозный, особенный и, конечно, справедливый человек, который, подобно древнему богу, мечет сейчас над ними свои сверкающие молнии? И Мите вдруг почудилось с несомненностью, что, встреться капитан первого ранга с его бабушкой, они сразу бы поняли друг друга. Да, да, без объяснений, без долгих разговоров — сразу. И если бабушка считала, что Митя не способен сознательно украсть, а значит, произошло просто недоразумение, то разве капитан первого ранга, посмотрев Мите в лицо, не поймет того же?
— Читайте приказ! — сказал начальник училища.
Конец. Больше уже бабушка ни от чего его не спасет.
— Училище… Равняйсь! Смир-рна! Слушай приказ!
Старший офицер строевого отдела выдвинулся вперед и, раскрыв черную папку, поднял ее к глазам.
Никакого отношения к Мите и к красным галошам приказ не имел.
В приказе говорилось о воспитаннике Курове. Несколько дней назад Куров был пойман на воровстве. В роте давно пропадали деньги и личные вещи воспитанников, но неоднократно подозреваемому Курову удавалось запугать тех, у которых он эти деньги и вещи крал. Пойманный старшиной, который давно за ним следил, на воровстве нового бушлата, Куров пытался спастись ложью, но был уличен. Дальнейшим дознанием было установлено, что бушлат он намеревался продать и что предыдущие пропажи денег и личных вещей воспитанников также дело его рук. Кроме того, Куров, пользуясь физической силой и угрозами, систематически отбирал у воспитанников пищу, которую те приносили из города или получали в посылках. За совершенные поступки, которые могут быть определены как преступные, воспитанник Куров отчисляется из училища. В воинскую часть, где до училища Куров служил юнгой, будет сообщено о причинах его отчисления.
В зале стояла синяя ледяная тишина.
Снова раздалась команда «равняйсь!». Замечая все новые приметы чего-то ужасного, что сейчас должно произойти, смотрел Митя на совсем извихлявшегося в строю, теперь уже несчастного Курова. Куров продолжал усмехаться, но если бы он закричал или застонал, это и то было бы не так страшно. Казалось даже, что сейчас Куров рванется из строя и убежит. Наверное, это показалось не одному Мите, потому что начальник строевого отдела вдруг резко повернул голову к входным дверям, и стоявший около дверей матрос бесшумно их притворил.
В центре зала продолжали идти приготовления. Выдвинутые на середину барабанщики по команде надели через головы брезентовые лямки барабанов. Потревоженная движением, тугая ослиная кожа барабанов испустила в зал тревожно-гнетущее ворчание. Перед барабанщиками встал с ножницами в руке здоровенный, щеголевато одетый сверхсрочник, и начальник строевого отдела — мол, все готово — повернулся к начальнику училища.
И опять наступила страшная тишина.
— Приступайте, — сказал начальник училища.
Начальник строевого отдела повернулся к строю, и Митя Нелидов опять увидел, как мутно блесну у него во рту металлический зуб.
— Воспитанник Куров, десять шагов вперед из строя ша-агом… марш!
То, что он сделал не десять шагов, а лишь столько, сколько надо было, чтобы дойти до сверхсрочника с ножницами, было последним геройством Курова. Но видно, огромный старшина, который будет с ним что-то делать, уже примагничивал внимание Курова. Впившись глазами в ножницы, Куров подходил к старшине, как лунатик, каким-то заплетающимся шагом.
— Училище… смир-рна!
Куров вздрогнул и остановился.
И в это время грянул барабанный бой. Барабаны ударили не маршевую ритмическую дробь, к которой Митя Нелидов стал уже привыкать. Сейчас весь воздух наполнился каменной крупой — она сыпалась как град. Зажать бы уши и убежать, а барабаны все рычали, и невыносимый момент все длился и продлевался и никак не мог дожить до своего конца.
Наконец дробь смолкла.
— Да давайте же скорей! — вдруг резко выкрикнул начальник училища.
— Снять с бывшего воспитанника Курова знаки отличия нахимовца, — приказал начальник строевого отдела.
Вот для чего, оказывается, были нужны ножницы. Ленточки с бескозырки можно было спокойно снять, но сверхсрочник их срезал. Затем сверхсрочник взял погончик на плече Курова в пясть и рванул так, что дыбом встали лопнувшие нитки… Митю начала бить дрожь, а старшина содрал с Курова синий воротник и напялил на голову Курова бескозырку, которая без ленты сразу стала арестантской.
— Бывший воспитанник Куров, марш из зала! — скомандовал начальник строевого отдела.
Куров сорвал обесчещенную бескозырку и побежал. Вдогонку ему снова грянула барабанная дробь.
Все было кончено.
Однако их почему-то никуда не вели. Роты стояли и стояли в зале. Начальник училища глядел в пол и не давал команды. Потом он тяжело сошел с места и приблизился к строю четвертой роты. Он посмотрел им в глаза, посмотрел, кажется всем, пройдя от одного конца строя к другому, а потом и назад. Четвертая рота стояла как каменная.
Начальник училища остановился перед серединой их строя.
— Эх вы, — сказал он. — Сами-то… Сами-то где были? Куда смотрели? Он что, в вакууме существовал? Своего же и не уберегли… А? Своего!
И, махнув рукой, пошел в дверь. Уходил из зала вовсе не бог, а старый человек, почти старик, и ему сейчас горше было, чем всем им, а уж радость какую-нибудь испытать от своей власти или просто удовлетворение… Куда там!
— Нелидов! — крикнул над ухом Мити дежурный по роте. — Заснули?
Их рота уходила из зала.
Потом их отвели к вешалке, распустили на тридцать секунд положить бескозырки, снова построили и повели в столовую. И Митя вместе со всеми делал то, что нужно: поднимался по лестнице, выходил из строя, снова вставал в строй, — но был он сейчас как во сне.
Лишь позже, может быть через несколько дней, у Мити в памяти в связи с тем, что произошло, стала всплывать еще одна картина. Она накладывалась на первую. Нечаянным образом он запомнил, как тогда в зале вел себя Толя Кричевский. Толя стоял в строю рядом с Митей. Услышав в приказе фамилию Курова и поняв, что Курова гонят из училища, Толя форменным образом побелел, потом покраснел и задышал так, словно одним махом взлетел на десятый этаж. Глаза Толи побежали по строю четвертой роты, он словно хотел им что-то крикнуть, крикнуть так, чтобы все училище слышало… Губы Толи шевелились, он несколько раз дернул плечами.
Однако ни в тот день, ни в следующий Толя опять ничего Мите не объяснил, а случилось это лишь через много месяцев, когда они оба оказались ночью в лесу и понимали, что, если заснут, они проспят то, ради чего их в эту «разведку» и послали.