1

На следующее утро история получает исчерпывающее освещение в СМИ. Заголовки варьируются от истеричных типа «КРОВАВАЯ БАНЯ» до рассудочно-информативных типа «Трое убиты, двое ранены в бандитской междоусобице». В одной из утренних программ министр юстиции объявляет войну криминальным структурам и наркобаронам. Эксперты необъяснимо солидаризуются: разборка между бонзой преступного мира и бывшим парламентским активистом, уходящая, возможно, корнями в далекое прошлое. Также всем совершенно очевидно, что бойня не планировалась: ситуация неожиданно вышла из-под контроля. Информация о происшествии, как выясняется, поступила в полицию из анонимного источника. Репортажи с места происшествия шокируют, но, как обычно, настоящую жесть освещают только таблоиды.

Имена убитых: Терри Стэк, Мартин Фитцпатрик и Шей Мойниан. Имя одного из раненых — оба еще в реанимации — Юджин Джойс. Личность другого пока не установлена.

Ведется расследование.

— Это же не люди! — восклицает Мириам. Одной рукой она выключает радио, другой наливает мужу свежесваренный кофе. — Это звери какие-то!

— Да, — отвечает Нортон, — звери, животные чистой воды.

Лед между ними начал таять только вчера вечером, поэтому сейчас он ни делом, ни словом не хочет ставить под угрозу наметившееся сближение. Не хочет перечить ей разговорами типа: «Милая, вообще-то, один из убитых бывал на этой кухне, сидел на стуле, на котором сидишь сейчас ты, и, возможно даже, пил из чашки, которую ты сейчас держишь».

Нортон смотрит на чашку.

С тех пор как он впервые услышал новости — утром по радио, как все, хотя, пожалуй, раньше, чем многие, — он пытается представить, как все было, воссоздать картину во всем ее неоспоримом ужасе. Пытается, но не может. Попытки постоянно прерываются мыслями более насущного характера.

Он поднимает чашку, отпивает кофе. Мириам увлеченно чистит апельсин.

Взять хотя бы этих двоих в реанимации. Один из них, чья личность не установлена, вполне может оказаться Марком Гриффином… В таком случае остается только надеяться, что засранец не выкарабкается.

Плюсы от этой ситуации тоже имеются. И немалые. Например, смерть Терри Стэка. Данное обстоятельство вдохнуло новую жизнь в первичную стратегию Нортона, по которой вся история должна была смахивать на околобандитские разборки. Да и то, что с Фитцем покончено, тоже неплохо. Он, конечно, оказался напрочь безмозглым типом и сам по себе угрозы не представлял, но оставался единственным звеном, напрямую связывавшим Нортона со всем, что приключилось.

Конечно, имеются и переменные значения. Известные и неизвестные. Что, если Марк Гриффин все-таки выкарабкается? Какой след оставил Фитц после себя в «Хай кинге»? Документы? Записи? Расшифровки? Возможно. Но Нортон не слишком беспокоится. Вряд ли «Хай кинг» пойдет на разглашение конфиденциальной информации, касающейся своего главного клиента.

Нет, самая переменная из переменных, наименее предсказуемая неизвестная среди известных — это Джина Рафферти. Ее нигде не упоминают, значит… где она? С грузом на шее на дне реки? В багажнике автомобиля? Не слишком ли оптимистично?

Мириам кладет ему в тарелку несколько долек апельсина.

— Вот, — произносит она, — витамин С.

— Спасибо, дорогая.

Толчком к вчерашнему сближению стало письмо их дочери из Чикаго. В конце письма она упомянула, как будто это было что-то второстепенное, что приедет на Рождество домой. Такого потрясающего известия хватило, чтобы настроение Мириам повернулось на сто восемьдесят градусов. За каких-нибудь несколько секунд она из прохладной стала теплой, а от односложных изречений, произносимых сквозь стиснутые зубы, перешла к потоку болтовни. Последний раз Патрисия приезжала больше двух лет назад, и тогда у них совсем не заладилось. Сейчас матери и дочке выпадает новая возможность возвратить утраченные позиции.

Что же до Нортона, он испытал — и до сих пор испытывает — облегчение. Хотя по опыту он знает: теперь у Мириам появится идефикс. Она начнет переделывать комнаты, не требующие переделки; займется подготовкой ланчей, коктейлей, погрязнет в бесконечном шопинге. Он знает ее способность зацикливаться на чем-то. Он также по опыту знает, что, спустившись с трапа самолета, Патрисия сразу же начнет задыхаться от чрезмерного внимания. А оказавшись дома, сразу же сядет на телефон, выясняя, нельзя ли перенести обратный билет на пораньше.

Ну и пусть. Зато Мириам перестанет пилить его и его предполагаемую зависимость от болеутоляющих.

Витамин С?

Благодарствую.

Через полчаса он выруливает с Пемброук-роуд, но, вместо того чтобы ехать прямо в офис на Бэггот-стрит, поворачивает у канала направо и едет вниз — на набережную.

Звонит секретарю, предупреждает, что задержится.

— Но, пожалуйста, не слишком, — говорит она, — у вас встреча в…

— Я помню, помню…

В одиннадцать у него встреча с «Амканом». Нужно довести до ума последние мелочи арендного контракта. Вчера вечером он уступил Рэю Салливану в отношении дополнительных мер безопасности. Так что сделку можно скоро закрывать: в начале следующей недели или даже завтра.

— Я успею, — добавляет он, глядя на часы. — У меня еще море времени.

Стоит прохладное утро. Такие часто выдаются поздней осенью. Вчерашние ветры разметали непогоду: на улице тихо и ясно. Проезжая по Саут-Лоттс-роуд, Нортон поворачивает голову влево: на горизонте возвышается Ричмонд-Плаза. Она теперь определяет облик города. Потом он смотрит вправо. Прежде, где бы ты ни находился в Дублине, ты мог всегда рассчитывать, что трубы-близнецы электростанции Пулбег укажут путь. Для многих две красно-белые полосатые мачты, стоящие на берегу залива, служили сентиментальным ориентиром. Они задавали тон городу; они первыми бросались в глаза на подлете к дублинскому аэропорту. Теперь все изменилось. Теперь первым бросается в глаза здание, выросшее над доками. Здание, намного более высокое. Здание из стекла и металла. Как символ оно все равно больше подходит для города. Уж лучше офисы, торговля, гостиница и квартиры, чем пара уродливых индустриальных труб.

На Пиэрс-стрит он останавливается перед светофором и лезет в карман за налпроксом. Вчера что-то не разобрался. Новый препарат показался ему слабее наролета, но вместе с тем… сильнее, что ли. Возможно ли такое? Иная дозировка? Непонятно. Но ничего другого нет. Он достает две штуки, отправляет их в рот, секунду колеблется, отправляет в рот третью. Чтобы скорректировать дозировку.

Машины трогаются, и он сворачивает на Тара-стрит. Здесь пробка: до следующего светофора он тащится как черепаха. Протягивает левую руку и открывает бардачок. Чуток выжидает, потом заглядывает туда. Вон он — серый ствол: выглядывает из-под пакета с пенсионными документами. Перед выходом из дому он пошел в свою гардеробную, открыл сейф, забрал оттуда эту штуку. Он ее ни разу не использовал, лицензии у него, конечно, нет, но он как ребенок радуется тому, что у него есть пушка. Фитц приволок ее несколько лет назад после серии ограблений в их округе.

Фактически о ней никто не знает.

Включается зеленый. Нортон захлопывает бардачок. Переезжает реку, сворачивает направо к набережной Кастом-Хаус.

Джина Рафферти обитает где-то здесь. Она сама ему сказала. Наверное, в одном из этих новых жилых домов.

Фитц подсказал бы адрес.

Ну и что? Будь у него хоть расточный адрес и уверенность, что она жива, велика ли вероятность, что он увидел бы ее, заметил бы, как она спешит по тротуару или выходит из подъезда?

Прямо скажем, невелика.

Движение нежданно набирает обороты, и в считаные секунды он пролетает мимо цели. Он объезжает Ричмонд-Плазу. Сворачивает направо и заезжает на платный мост. Он крутанет на Рингсенд, вернется к противоположному концу набережной и начнет все сначала.

Нортон нервно барабанит по рулю.

А что еще прикажете делать?

Ларри Болджер заходит в душ и задумывается: не похерит ли эта задержка все к чертовой бабушке? Не упустят ли они момент?

Он берет себя в руки, пускает холодную воду.

План родился вчера вечером в душной нервотрепке, когда Болджер с коллегами сидел на телефоне, пытаясь получить поддержку. И вдруг на тебе — в последний момент появляется осложнение.

Хотя так всегда и бывает.

В начале третьего как гром среди ясного неба долбанули новости о жуткой бандитской расправе на западе города. Три трупа и раненые. Они сразу же решили подвесить план. Соседствовать с такой историей — безумие. Она как минимум на сутки станет лидером всех новостей, оставив позади любой сюжет, особенно политический.

Он регулирует температуру, начинает мыться.

Он в некотором смысле даже рад. Несмотря на то что он почти у цели, к которой шел все эти годы, душа Болджера находится в раздрае. Он так и не успел навести справки об обстоятельствах, сопутствовавших смерти брата, но он обязательно это исправит. Во всяком случае, съездит к отцу в дом престарелых в Уиклоу. Если получится, то сегодня. Потому что когда еще представится возможность? А сегодня она есть.

Надо проверить график на день.

Мочалкой он соскребает с себя тревоги и напряжение долгой ночи. И понимает, что не все так уж плохо: слава богу, он министр предпринимательства, торговли и занятости, а не, скажем, здравоохранения или юстиции. Конечно, при нынешнем экономическом подъеме его должность может восприниматься как пустячная. Во всяком случае, его новыми приятелями с верхнего этажа отеля «Уилсон». И он не ищет легких путей: он готов к сложностям. Просто когда вокруг творится столько всякой хрени, хорошо, что хотя бы его ведомство вызывает только положительную реакцию: тысяча новых рабочих мест там-то и там-то, прорва иностранных инвестиций тут-то и тут-то.

«Работенка что надо, если только найдешь такую».

Он кладет мыло обратно в мыльницу, закрывает глаза и подставляет шею и спину под струи горячей воды.

Легкость, с которой он вроде бы расправился с недавним «скандалом», тоже вселяет надежду. Интрижка с Аврил с самого начала была дохлым номером: в посткатолической Ирландии не осталось охотников до подобных разбирательств. Что же касается игровых долгов, они в итоге были восприняты как частные финансовые затруднения, которые при всем желании нельзя было отнести ни к ненадлежащим «статьям расхода», ни к чему-то хоть мало-мальски намекающему на конфликт интересов. В результате, хоть СМИ и чавкали, вкушая эту байку, и требовали добавки, оппозиция свернула боевые знамена довольно быстро.

Он выключает воду, выходит из душа, заворачивается в полотенце.

Кроме того, как это часто случается в политике, история дала плоды. За сорок восемь часов она мутировала в полноценный парламентский мятеж. Одного бесхребетного поведения премьера в парламенте во вторник не хватило, чтобы разразился так долго ожидаемый кризис власти. Но если к нему прибавить информацию об истинном источнике, спровоцировавшем болджеровский скандал, — а они ее неминуемо сольют, — вот тогда премьеру наступит конец.

Чиновник в министерстве самого премьера? Слишком глубокая ирония.

Болджер смотрит на свое отражение.

Вот как родился план.

Они решили, что если скормить медийщикам старую байку под новым соусом, и предпочтительно сегодня утром, то старшие фигуры партии настоят на том, чтоб тишек вышел из игры и отдал власть. Кому же еще, как не министру собственной персоной? Обошлись бы без распрей и тендеров на лучшего премьера.

Он казался совершенным. Этакий бескровный переворот.

Но затем кто-то решил послушать радио.

Болджер выбирает рубашку, и, пока он надевает ее, звонит телефон. Он смотрит на экран — Пола. Он прижимает телефон плечом к уху и начинает застегивать рубашку.

— Пола? В чем дело? Я устал.

Пока она не ответила, Болджер успевает представить, как она сидит там и думает: Ларри, какого черта, мы все устали.

— Ты слышал подробности этой фигни?

— Нет, какой? Стрельбы?

— Скорее, отстрела. Это чертов криминальный беспредел. Спорим на пятьдесят центов: хоть один из помредов так и напишет в заголовке.

— А участники уже известны?

В раннем выпуске новостей передавали только число жертв. На тот момент имен еще не называли.

— Да. Главными там, похоже, были Терри Стэк и некто по имени… мм… Мартин Фитцпатрик.

Болджер замирает; рука застывает на очередной застегиваемой пуговице. Он опять смотрит в зеркало. Эти имена… напоминают о чем-то, отзываются…

— Ларри?

— Это не Мартин Фитцпатрик — владелец «Хай кинг секьюрити»?

— По-моему, он, — отвечает Пола. — Они пытаются придать этому какой-то парламентский оттенок. Не знаю, он состоял в Ирландской национал-освободительной армии, какая-то такая лабуда. Два подонка, торгующие герычем, от которых не остается мокрого места, — это для них недостаточно вкусно… Но я тебе одно могу сказать, — продолжает Пола, — мы были правы, когда решили придержать коней, потому что эта штука перекроет все; они теперь круглые сутки будут ею кормить.

— Понятно, — произносит Болджер, застегивая последнюю пуговицу. — Ясно. А знаешь, — телефон перебирается от уха в руку, — мне эта заминка даже кстати. Мне нужно сегодня кое-чем заняться.

— Да? — В голосе Полы звучит подозрение. — И чем же?

Он рассказывает ей, что собирается проведать отца в Уиклоу. Но по мере того, как он рассказывает, не отрываясь от зеркала, раздрай усиливается.

Что он рассчитывает там найти?

Непонятно. Может, ничего. А может, объяснение. Если повезет.

Ответы.

Хотя он не уверен, что старик способен что-то рассказать, а главное… хм… вообще хоть что-то вспомнить. Оба пункта под большим вопросом.

Джина просыпается и не сразу соображает, где она. Ей приходится напрячься, чтобы вспомнить. Она приподнимается на локте, оглядывает окрестности.

Гостевая комната новой квартиры Софи.

Но…

О боже! Конечно. Вчера…

Она шлепается обратно на подушку и принимается за изучение потолка.

Образы набрасываются на нее с неимоверной силой; удержать их нет никакой возможности. Через тридцать секунд она откидывает одеяло, выпрыгивает из кровати и начинает босиком кружить по комнате. Но это не помогает, поэтому она сдается. Выбирает узелок на половице, концентрируется на нем и начинает представлять случившееся во всех подробностях, смотрит ему, так сказать, в лицо…

Потом подходит к окну и снова старается выкинуть из головы навязчивые картинки.

Она раздергивает занавески. В окно довольно нещадно светит солнце, но это, как ни странно, помогает. Дом Софи выходит на спортивное поле местной школы.

Она отворачивается от окна. Она в той же одежде — черные джинсы, белая футболка. Куртка лежит на краю кровати, аккуратно сложенная.

Она прислоняется спиной к подоконнику и закрывает глаза.

Вчера вечером, пройдя развязку, она сразу же поймала такси и приехала сюда. Ничто не заставило бы ее вернуться домой. Едва переступив порог, она дала понять, что на вопросы отвечать на будет. Софи приняла это как должное. Она предложила Джине выпить, но Джина отказалась. Следующим пунктом программы был валиум.

Джина открывает глаза.

Наверное, поэтому она такая квелая, поэтому чувствует тяжесть во всем теле, поэтому заспалась. Она просто взяла то, что дала Софи, не посмотрев и не проверив дозировку. А Софи, видно, дала ей не транквилизатор, а чертово снотворное.

Она идет к двери. Сразу попадает в гостиную, где на кожаном диване сидит Софи. Она одета на выход. Подруга смотрит на Джину, и чувствуется: ей слегка не по себе.

— Привет, — говорит Софи.

— Привет. Сколько времени?

Софи смотрит на часы, висящие на смежной кухне.

— Четверть десятого.

— Чет… блин. Я так долго не спала уже целую… целую…

— Мне кажется, тебе нужно было поспать.

— Соф, что за фигню ты мне выдала? Она меня просто срубила.

— Ты попросила дать тебе что-нибудь. Ты хоть помнишь, в каком ты была вчера состоянии? Ты была…

Джина качает головой:

— Не помню, но, знаешь, я… я пойду. У меня…

— Ты была на грани истерики, Джина. — Она склоняется вперед. — И ни за что не хотела рассказывать, ты…

— Извини меня, Соф, я не хотела тебя впутывать. Просто ты единственный чело…

— Да какая мне разница! Ты правда идиотка. Я просто переживаю за тебя. Я подумала, а вдруг ты… — Тут она останавливается и поднимается с дивана. — Послушай, Джина, — произносит она таким тоном, будто собирается сделать официальное заявление, — сегодня появились новости…

Джина смотрит на нее. О господи! Конечно появились. Новости в прессе, ей даже в голову не приходило.

— И что же говорят?

— Говорят о какой-то бандитской разборке. Где-то на складах. Трое погибших, один из них был на похоронах твоего племянника.

— Трое?

— Да.

Значит, кенгурушечник выкарабкался.

— Что-нибудь еще?

— Что-нибудь еще? Господи, Джина, ты разве не слышала, что я сказала?

— Софи, я слышала, — отвечает Джина. — А теперь хочу знать, говорили ли что-нибудь еще?

— Ладно. Ладно. Дай подумать. — Она переступает с одной ноги на другую. — Так, еще сказали, что двое лежат в реанимации.

— Что?

— Да, одному проткнули ногу ножом, а другому выстрелили в спину. Кошмар! Мне даже рассказывать страшно.

Джина уставилась в пол. Двое. Три плюс два равняется пяти. Но это невозможно. Не складывается.

Если только один из них не Марк Гриффин. Но где же он был?

Она же все обыскала, она…

Софи делает шаг вперед:

— Ты была там вчера, скажи мне?

Джина смотрит на нее и молчит.

— Да ладно тебе, — продолжает Софи, — ты приехала так поздно и в таком жутком состоянии! — Она замолкает. — У тебя кровь была на туфлях.

У Джины глаза сейчас на лоб полезут.

Софи указывает куда-то:

— Вон они, на кухне. Я их почистила.

Джина кивает. Потом подходит, садится на край дивана. После долгого молчания спрашивает:

— Тебе на работу не надо?

— Не беспокойся, я взяла больничный.

Софи снимает пиджак и вешает его на спинку стула. Потом разворачивает стул, садится лицом к дивану.

— Я и так-то не хотела уходить, а потом заглянула посмотреть, как ты, и заметила туфли. — Она вздрагивает. — И… мм… учитывая то, что я услышала по радио…

Джина снова кивает. Потом начинает рассказывать, пытаясь в мельчайших подробностях и в логическом порядке донести все, что случилось. Начиная с самых первых подозрений и до вчерашнего.

К концу рассказа Софи белеет как мел.

— Господи помилуй, Джина. Это же ад кромешный! Ты должна срочно обратиться в полицию.

— Нельзя, я ведь…

— Но ты все еще…

— Понимаешь, это я втянула Терри Стэка в историю: я ему позвонила, я его подначивала… чтобы он допрашивал этого мужика. Понимаешь?

Софи склоняется вперед:

— Но, Джина, ты все еще… по-моему, ты все еще в опасности.

— Наверное. — Она пожимает плечами. — Пожалуй. Слушай… у тебя кофе найдется?

Софи кивает. Она вскакивает, идет на кухню и начинает методично, точно медсестра, готовящаяся обработать рану или ввести инъекцию инсулина, наполнять чайник, а затем кофейник.

Джина встает, идет обратно в гостевую. Садится на край кровати, берется за куртку. Обшаривает карманы и достает оттуда все, что не ее. Мобильный Марка Гриффина. Мобильный Фитца. Пушку Фитца. Три фотографии.

Раскладывает все это на кровати.

Гладит фотографии.

«Я их наконец-то увидел. Впервые за… увидел их. Увидел, какие они были. Моя семья. Я и теперь на них смотрю. Люси была такая маленькая, она…»

Джина отворачивается и смотрит в пространство.

Господи! Бедный Марк! Он только увидел их… их лица, после стольких лет и сразу…

И сразу с ним что-то стряслось. Подстрелили…

Хотя теперь она в недоумении: где это случилось, когда? А может?.. Марк так странно говорил по телефону. Словно не в себе. Почти бредил. А может, его подстрелили до их разговора?

Потом она переключается на новую тему. Софи права: она действительно в опасности. Смерть Фитца ничего не решает. И если она продолжит задавать вопросы в том же духе, то все закончится весьма плачевно.

Если до этого она не узнает ответы.

— Я в шоке.

Джина отрывается от размышлений. Софи стоит в дверном проеме, оперевшись о косяк. Руки сложены на груди.

— Извини, что?

Софи вертит головой:

— Джина, я в полном шоке.

— Понимаю тебя. Я тоже.

Джина подтягивает к себе куртку и накрывает предметы, разложенные на кровати.

На кухне чайник свистком возвещает, что он вскипел, и отключается. Софи отходит от двери.

— Ну и, — бросает она уже из-за спины, удаляясь на кухню, — что ты намерена делать теперь?

Джина поднимает куртку. Разглядывает темно-серый пистолет. Массивный, четкий: серьезная вещь. Мобильники выглядят рядом с ним бирюльками. Она поднимает пистолет, сжимает его в ладони, пытается осмыслить ощущения.

— Не знаю, — чуть громче произносит Джина, — наверно, буду делать то же, что и раньше.

И что же это?

Джина, прикрывает глаза, поднимает пистолет и целится в стену:

— Задавать вопросы.

 

2

На выходе из лифта Нортон ощущает легкое головокружение. Секретарша встречает его списком людей, которым непременно нужно перезвонить. Но он первым делом набирает клинику доктора Уолша.

А доктор Уолш, оказывается, занят.

Говнюк.

Тогда Нортон принимается за список, выданный секретаршей. Неохота никому перезванивать. Что у нас со временем? До встречи с «Амканом» двадцать минут. С ними тоже неохота встречаться. Охота только достать из кармана таблетки. Охота опять испытать это чувство, прожить этот маленький ритуал с сопутствующим предвкушением…

Но он уже принял таблетки: в этом-то все и дело. Принял меньше часа назад. Три долбаные штуки. Они там, внутри. Он чувствует их, но не так, как раньше. И это весьма печально.

Не менее печальной оказалась его попытка найти Джину Рафферти. Он исколесил всю набережную вдоль и поперек четыре раза, потом запарковался и еще пятнадцать минут погулял. Но ее и след простыл.

Встреча с «Амканом» проходит как в тумане. Он, по сути, соглашается со всеми пунктами и предлагает подписать контракт завтра. Чем сбивает с толку главного переговорщика, сорокалетнего бостонского Бобби Кеннеди для бедных. А Нортону плевать. Ведь это то, чего он хочет. Зачем теперь бодаться с ними боданья ради? «Амкан» участвует в проекте; их участие официально зафиксировано в названии здания. Это ли не гарантия успеха? А те, кто предсказывал, что минимум тридцать, если не сорок этажей останутся без арендаторов, тем самым высмеивая амбициозные планы Нортона… что же, теперь они могут пойти на три буквы.

Вскоре по окончании встречи Нортону звонит Рэй Салливан из Вены. Он завтра прилетит в Дублин на подписание контракта.

Новости радуют Нортона.

— …И более того, мой друг, — продолжает Салливан, — зацени. Мистер В. сейчас в Лондоне, поэтому он тоже поучаствует в визите. Неофициально и строго конфиденциально. Он хочет поглядеть, что как. Приехать, так сказать, с экскурсией.

Данная информация нежданно вдохновляет Нортона. Джеймс Воган? Собственной персоной? Конечно, все будет неофициально и строго конфиденциально. Но черт возьми, все, кто надо, об этом узнают.

Нортон кайфует. Но возбуждение быстро угасает, сменяясь размышлениями на тему, куда запропастилась сучка Джина. Подалась в бега? Залегла на дно? В двенадцать тридцать он включает «Ньюз-ток», прослушивает заголовки новостей. Без изменений.

Потом, пока он думает, что делать дальше, прибывает курьер с пакетом из «Хай кинг секьюрити». Нортон вскрывает пакет, вытряхивает содержимое на стол.

Он представляет, в какой они, должно быть, панике. Тем выше ценит их решение не уничтожать бумаги. Через минуту он уже находит телефон и адрес Джины Рафферти.

Однако однозначного ответа на вопрос, что делать дальше, не находит.

Телефонный звонок может завести его не туда. Он может просто спугнуть ее. И спровоцировать на неверный шаг.

Дался ему тогда на крыше Ричмонд-Плазы гребаный самоконтроль! Вот жалость-то! Он бы отвертелся, придумал бы историю. Она была, по всей видимости, очень расстроена из-за смерти брата, и даже, я бы сказал, подавлена. Короче, ее поведение меня насторожило, заставило действовать… я попытался ее схватить, но…

Его поражает: доведи он тогда дело до конца, не пришлось бы так сейчас терзаться.

В час он опять включает радио и слышит новость дня. В эксклюзивном репортаже специально для Ар-ти-и утверждается, что информацию о частной жизни Ларри Болджера слил прессе некто из офиса премьер-министра. Конечно, этой новости далеко до бойни в Черривейле, но для любого уважающего себя газетомана она имеет колоссальное значение.

Нортон берет телефон, пытается набрать Болджера, но звонок сразу переключается на голосовую почту. Он звонит в министерство, но ему говорят, что министра нет на месте. Тогда он набирает номер Полы Дафф.

— Мистер Нортон?

— Пола, как дела? Я пытаюсь дозвониться до Ларри? Вы не знаете, где он?

Она отчетливо вздыхает:

— Ох, не спрашивайте. Он весь день на автоответчике.

— Вы шутите! Мне показалось, тут целая заваруха…

— Вот именно, не сыпьте соль на рану. Мы пытались подержать историю до завтра, но она каким-то образом просочилась. Утечка об утечке утекла, черт бы ее побрал. Вы когда-нибудь такое слышали? Так или иначе, Ларри почему-то решил, что для него сегодня важнее поехать и наладить отношения с отцом. — Она задумывается. — Где-то в Уиклоу.

— Он поехал в дом престарелых?

— М-да. По-моему. Я точно не…

— Зачем? Он что-нибудь говорил?

— Ничего он не говорил, мистер Нортон. — Она останавливается. — Но последние несколько дней он пребывает в страннейшем настроении. Не знаю, может, это из-за…

Нортон прерывает ее:

— Можно попросить вас, как только он выйдет на связь, передать, чтобы позвонил мне?

— Без проблем, конечно.

Он медленно кладет телефон на стол.

Откидывается на спинку и делает несколько глубоких успокаивающих вдохов.

После кофе и душа Джина звонит в Би-си-эм. Несколько минут болтает с секретаршей, в основном о Ноэле, а потом спрашивает, можно ли взять телефон вдовы Дермота Флинна.

— Конечно, Джина, сейчас. Где-то он у меня тут был.

— Спасибо. Как ее зовут?

— Клер. Чудесная женщина. Бедняжка. Кстати, завтра отпевание.

— Понятно.

— А, вот и он. Я уверена, она вам будет очень признательна за звонок.

— Спасибо.

Но Джина не торопится звонить Клер. Сначала они с Софи долго сидят, пьют кофе в больших количествах. Обмусоливают раз за разом всю историю, но только ходят по кругу. Когда Джина снова подносит к уху мобильный, на часах уже почти одиннадцать. Пока набирается номер, она выглядывает из окна. Небо затягивается.

— Алё?

— Клер? Здравствуйте. Меня зовут Джина Рафферти. Мм… мой брат работал с вашим мужем…

— Да-да, я знаю, — прерывает Клер. — Здравствуйте.

— Еще раз здравствуйте.

— Простите, Джина?

— Да. Надеюсь, я… не помешала.

— Нет. Итак, — она прочищает горло, — чем обязана? Чем я могу помочь?

— Я бы хотела с вами встретиться, если возможно. И чем скорее, тем лучше. Мне нужно кое-что у вас спросить. Это важно. Я понимаю, что сейчас не…

— Что вы хотите спросить?

Джина прикрывает глаза:

— Знаю, это может показаться бредом сумасшедшего, но я не верю, что мой брат стал жертвой несчастного случая. Хочу узнать, не чувствуете ли вы чего-нибудь… подобного. В отношении смерти вашего мужа. — Она открывает глаза, переводит взгляд на пол и ждет.

Проходит десять секунд, а может, пятнадцать — сложно сказать. Потом Клер Флинн медленно, шепотом выдыхает:

— Боже!

Джина ждет продолжения, но напрасно. В итоге ей самой приходится продолжить:

— Клер?

— Д-д-да.

— Мы можем увидеться?

— Д-д-да.

— Сейчас? — Еще одна длинная пауза. — Может, сегодня в удобное для вас время?

— Хорошо. Сегодня. Мне нужно… мм…

— Ничего страшного. Когда получится.

— В три тридцать, в четыре? Здесь?

— Да. А…

— Эшлиф-драйв, сорок семь. Сэндимаунт.

Джина собирается что-то добавить, но Клер уже повесила трубку.

Ближе к полудню Джина выходит на улицу за ранним выпуском «Ивнинг геральд». По пути обратно она забредает в Блэкрок-парк, садится на скамеечку у пруда, просматривает газету. Ничего нового, кроме того, что второй мужчина, лежащий в реанимации, — имя они до сих пор не раскрывают — оказался владельцем склада, где произошла резня.

Джине и этого достаточно.

С другой стороны, его состояние по-прежнему остается критическим, хотя что именно означает данная формулировка, Джине невдомек. Надо бы выяснить. Хотя бы позвонить в больницу и спросить. Надо бы. Да только что-то ее удерживает. Кошмарное чувство вины.

Она уставилась на пруд.

Не будь ее, Марк не лежал бы сейчас в реанимации на волосок от смерти. Поэтому, наверное, меньше всего ему хочется видеть ее.

И разве можно его в этом винить?

Джина откладывает газету.

Через некоторое время она достает два мобильных. Просто чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Роется в них. В телефоне Фитца на Пэдди Нортона указаны три номера. А в телефоне Марка есть ее мобильный. Но больше ничего узнаваемого или полезного. Через несколько минут она встает, проходит мимо пруда и осторожно роняет туда телефон Фитца. Иначе его найдут, обнаружат. Теперь же вроде умеют…

По поводу второго телефона она решает: вдруг есть хоть малюсенькая надежда вернуть его владельцу? Пусть лучше полежит.

Вернувшись к подруге, Джина под давлением Софи впихивает в себя что-то, кроме черного кофе. Она съедает пол-апельсина, яйцо всмятку и тост.

Потом включает радио и слушает часовые новости. Почему-то с каждой минутой ощущение отрыва от реальности растет. Несмотря на то что два основных сюжета выпуска подаются строго отдельно, Джина чувствует, что в чем-то самом важном они связаны. И потом, в поезде до Сэндимаунта, ей приходит в голову, что эти ощущения страшно напоминают хрестоматийные симптомы паранойи. Ты видишь логику, не замечаемую другими, интерпретируешь новости, подлаживаешь их под себя. И они начинают пересекаться с твоими личными обстоятельствами и горестями.

Но теперь ей наплевать. После вчерашнего вечера ей хоть кол на голове теши. Она знает, что делает. И потом, она ведь не одна. Такое ощущение, что Клер Флинн тоже о чем-то догадывается.

На въезде в ворота дома престарелых «Гленальба» Болджер вдруг вспоминает, что больше трех лет не приезжал сюда. Отца он, конечно, видел — дома у Уны. Сестра живет в Брее и забирает его на Рождество, на дни рождения и тому подобные праздники. Ларри обитает в Фоксроке: оттуда и дальше, и состояние у отца уже такое аховое, что… Да что там говорить. Он никогда не видел в этом смысла.

К тому же они со стариком не очень ладили. Ларри всегда был на вторых ролях. В политику он тоже пришел вторым. После смерти Фрэнка старик конкретно надавил на него, потом тренировал, отформовывал. И Ларри не ударил в грязь лицом. Он оказался молодцом, но напряжение никуда не делось. Он обижался на отца, потому что тот подчинил его своей воле, а отец так и не смог простить его, что он не Фрэнк. К моменту, когда Ларри вошел в кабинет министров, влияние отца внутри партии уже давно угасло, как и его интерес к политике. Причем до такой степени, что Ларри чувствует: отцу его успехи безразличны.

И снова обижается. А это уже совсем нелепо: помимо всего прочего, отец угодил в лапы какой-то поразительной формы маразма. Не совсем Альцгеймер, но и ничего такого, что врачи могли бы обозвать по-человечески. Он витает между собой и отсутствием себя. То он все тот же едкий старикан, готовый в любой момент поставить тебя на место, а то развалится в кресле и бессмысленно таращится в стену. А хуже, если на тебя. И в воздухе между вами — кошмарные десятилетия невысказанного и невообразимого.

На улице Болджера приветствует директор заведения миссис Каррен, суровая матрона лет пятидесяти пяти. Поднимаясь на крыльцо, они обмениваются парочкой слов. Первое, что замечает Болджер, войдя в помещение, — это запах: гремучая смесь постоянно включенного отопления, кухни, ковровых покрытий и — как ни крути — старости.

Миссис Каррен проводит его по коридору в гостиную. Это большая комната с дюжиной диванов и кресел расставленных в свободном порядке. Здесь есть камин, телевизор на высокой полке и отдельная зона с четырьмя карточными столами.

Миссис Каррен указывает Болджеру на кресло в дальней части комнаты.

Старик сидит в одиночестве лицом к окну, выходящему на холмистую лужайку и на такие же холмистые окрестности.

Миссис Каррен, которая до этого премило беседовала, делает неожиданный финт ушами:

— Должна предупредить вас… Лайам в последнее время пребывает в очень… мм… изолированном состоянии. Он хорошо себя чувствует и вроде бы весьма спокоен, но он совсем ушел в себя.

Молчаливой гримасой Болджер дает понять, что услышал ее.

Он пробирается сквозь лабиринт диванов, половина из которых занята. Здоровается со стариками, не будучи уверен, что его замечают. Не как известного политика, а в принципе. Когда он подходит к окну, отец поднимает глаза и кивает ему, как бы говоря: «Привет». Делает он это так, как будто они не виделись ну, скажем, полчаса.

Лайаму Болджеру скоро восемьдесят, и он вдруг начал выглядеть на свой возраст. Он, как обычно, в костюме, при галстуке, но сегодня заметно, что старый костюм ему велик. В нем он выглядит маленьким, скукоженным, даже по сравнению с их последней встречей, которая была… когда там… два-три месяца назад? У Уны. На дне рождения.

Болджер приносит кресло и ставит его так, чтоб видеть отца и пейзаж. Присаживается:

— Папа, как ты?

Ноль эмоций.

Болджер выглядывает из окна. Там мрачно: уныло и облачно. Картинка чудесная, но мертвая. Чтобы ожить, ей нужно хотя бы несколько солнечных лучей. Но сегодня их ждать бессмысленно.

— Я говорил на прошлой неделе с Уной, — произносит он и сразу же чувствует себя дебилом: тоже мне новости!

Не говоря уже о том, что это неправда.

Старик поворачивается к нему, и взгляды их встречаются.

За несколько следующих секунд Болджер регистрирует быструю смену эмоций: его обвиняют, упрекают и даже высмеивают. Ему хочется спросить: «За что?»

— Они в шкафу, — шепчет старик.

Болджер-младший так резко подается вперед, будто ему подкинули спасительную соломинку, что-то, что может помочь.

— В шкафу? Что в шкафу, папа?

Слезящиеся глаза старика расширяются, обнажая красные сосуды. Он вовсе не выглядит спокойным. Он выглядит испуганным.

— Ты все поймешь. — Он качает головой. — Ты считаешь меня идиотом? Это они хотят меня таким представить.

Болджер вздыхает. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Он разглядывает лицо отца и видит частичку себя, частичку Фрэнка. Он думает о тех вопросах, которые собирался задать, и вдруг понимает, что это будет так же целесообразно, как требовать объяснения теории струн у двухлетнего ребенка.

Он все равно решает их задать. Решает сделать свой собственный финт ушами. Может, и жестокий, а может, способный встряхнуть старика, заставить его очнуться.

— Отец, — говорит он и склоняется к старику, — хочу спросить тебя об одной вещи. Тем вечером… когда погиб Фрэнк, виноват был он? Из-за него произошла авария?

Вот так. Сказано.

Все так же склонившись, он напряженно ждет ответа.

Старик смотрит на него не мигая.

Болджера посещает странное чувство освобождения. Они никогда об этом раньше не говорили. По правде, если они вообще о чем-то говорили на протяжении долгих лет совместной деятельности, то либо о вопросах конституции, либо о севере, либо о гэльском футболе.

Но секундные стрелки тикают, и Болджер начинает подозревать, что ничего не произойдет. Ему начинает казаться, что взрывоопасные «Фрэнк» и «авария» так и останутся на дне отцовского сознания невзорвавшимися.

— Отец?

— Они в шкафу, ты слышишь, кусок дерьма? Я же сказал.

Болджер вздыхает. Он покорно откидывается на спинку кресла. Его терпение на исходе.

— Кто они, отец?

— Парашютисты.

Слово произносится так громко, с таким значением и таким отчаянием, что Болджер начинает всерьез тревожиться. Но что он может?

Примерно через двадцать минут, которые по большей части проходят в молчании, он встает. Прощается, пытаясь сделать вид, что все нормально. По пути от окна до двери, ведущей в коридор, старается не смотреть старикам в глаза.

Он шагает по коридору к приемному покою, расстроенный и смятенный, и вдруг слышит, что кто-то зовет его по имени.

— Здравствуйте, Джина, входите.

Клер Флинн ждет Джину у открытой двери. Впускает ее в узкий коридор. Из него женщины попадают в гостиную. Клер берет куртку Джины, приглашает ее присесть, предлагает ей чай, кофе. Все очень официально и нескладно. Из другой части дома доносятся голоса — детские голоса. Наверное, девочки?

— Честно говоря, весь день пью кофе, — отвечает Джина. — Можно воды?

— Конечно.

Клер удаляется. Джина опускается в кресло и оглядывается. Симпатичная комната: деревянные полы, камин под старину, низкий столик и очень удобная кожаная мебель — диван и два кресла. К тому же сразу видно, что в доме есть дети. На полу несколько кресел-мешков, в нише — книжные полки, в углу — домашний кинотеатр. На первый взгляд в коллекции преобладают диски с пиксаровскими и диснеевскими названиями.

Двустворчатая дверь ведет в соседнюю комнату, но она закрыта.

Клер возвращается: в одной руке стакан воды, в другой — чашка чая. Джина протягивает руку и берет воду. Клер отходит, присаживается на диван, устраивается в уголочке, поставив чашку на край.

— Итак, — произносит она.

Джина кивает и легонько улыбается. Делает глоток. Только сейчас ей удается рассмотреть Клер Флинн. Наверное, ей столько же лет, сколько Джине, но выглядит она немного старше. Возможно, из-за чуточку большей серьезности и зрелости, которые связаны — тут Джина может только предполагать — с браком и детьми? А теперь еще со вдовством? Очень даже может быть. Как бы там ни было, она рыжая, бледная, веснушчатая и зеленоглазая. Исключительная внешность. Джина готова биться об заклад: одна из дочерей ее точно унаследовала. Дермот Флинн, насколько помнится, хотя вспоминать об этом неприятно, был довольно бесцветный и невыразительный.

— Спасибо, что согласились встретиться, — говорит она.

— Честно говоря, после того, что вы сказали, у меня уже не оставалось выбора.

Джина кивает:

— Я сочувствую вашей утрате. Примите мои соболезнования.

Она ненавидит эту фразу: ненавидит произносить сама, ненавидит, когда ее произносят другие, но это барьер, через который нужно перемахнуть.

— Спасибо.

— Как ваши девочки?

— Нормально. Они, по правде говоря, еще не поняли. Я стараюсь, чтобы у них все шло в обычном режиме. Пока получалось. Но завтра отпевание. А потом похороны. А что потом, не знаю. Но думаю, что будет трудно.

— Конечно.

Повисает неловкая пауза.

Наконец Клер говорит:

— Я сожалею о том, что случилось с вашим братом.

Джина утыкается в стакан.

— Спасибо, — говорит она. — Я так и не смирилась с этой утратой. Даже не начинала. Дело в том, что, как только это случилось, мной овладело жуткое подозрение, о котором я заикнулась по телефону. Теперь это больше чем подозрение, намного больше. Поэтому-то я и решила с вами поговорить. — Она поднимает голову. — Но я забегаю вперед. Давайте я сначала все по порядку объясню.

Клер согласно кивает. Она обхватывает кружку руками и держит ее перед собой.

Джина автоматически проделывает то же самое со стаканом воды, потом замечает и меняет позу.

Она рассказывает.

Она выдает отредактированную версию того, что рассказала Софи, — только со смещенными акцентами. Марка Гриффина и Пэдди Нортона она из повествования выкидывает, как и большую часть вчерашнего вечера. Сосредоточивается на Терри Стэке, на двух Ноэлях, на Фитце, на Би-си-эм. Вот ключевые моменты, вот контекст.

— Понимаете, Клер, — завершает она, — я не знаю. Если у вас есть основания для подозрений, пусть самые мизерные, мы можем добраться до сути.

Клер протягивает руку с кружкой вперед и ставит чай, все так же нетронутый, на низкий столик. Потом она распрямляется. В глазах у нее появляются слезы. Она издает звук, похожий на первобытный вой, и вот уже она рыдает.

Джина сидит и смотрит. Чувствует себя кошмарно, но понимает, что помочь ничем не может. Свое сочувствие она выражает тем, что ничего не делает: ни лишних движений, ни фальшивых слов. Ей тоже безумно хочется присоединиться к Клер и поплакать, но она держится. Пьет воду, от избытка эмоций умудряется опустошить стакан за один присест и ставит его на столик.

В конце концов рыдания стихают. Из рукава свитера Клер достает платок, высмаркивается. Закончив, переводит взгляд на Джину:

— То, что вы рассказали… ужасно.

— Знаю.

— Я пытаюсь понять… неужели такие вещи действительно происходят? — Голос ее до сих пор подрагивает, но она старается унять эту дрожь. — Мне, конечно, сейчас не до скепсиса, но это же… ад кромешный.

Джина пожимает плечами, будто говоря ей: знаю, такая же фигня.

— Клер, — говорит она и подается немножко вперед, потому что куда еще идти ей с этим вопросом? — Ваш муж мертв. Нет ли у вас оснований предполагать, что это не был несчастный случай?

— Теперь есть, — сразу же отвечает Клер. — Без сомнения. — Она шире раскрывает глаза. — В свете того, что вы мне рассказали. Просто, видите ли, я думала… в общем, я сама не понимала, что я думала. Но держала при себе. И никому не говорила.

— Не говорили — чего?

— В последние две недели перед аварией, перед тем как… — она отмахивается от горя, — перед тем как Дермота не стало, он сделался сам не свой. Он странно вел себя, стал каким-то экзальтированным, отдалился, начал уклончиво разговаривать. Я даже было решила, что у него… я даже было решила, — повторяет она уже надтреснутым голосом, — что у него роман. Хотя это курам на смех. — Она издает смешок, быстрый и безрадостный, видимо, чтобы продемонстрировать, как смеются куры. — Джина, я Дермота любила, но он не из тех. Женщины пугали его. Он бы даже не знал, с чего начать. В общем, не важно. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он чего-то боялся. И мучусь, потому что не смогла ему помочь. Потому что он не смог мне рассказать. А ведь мы все друг другу рассказывали…

— Чего боялся? — вмешивается Джина в попытке предвосхитить грядущую бурю эмоций.

— Не знаю. Господи. Если бы. Но…

— Да?

— Еще одна странность, хотя, может, я сейчас все валю в одну кучу… дело в том, что появились… — слово как будто не дается ей, — наличные. В коробке на дне шкафа с одеждой. Девяносто с чем-то тысяч евро. — Она делает паузу. — Я вчера их нашла. Еще я нашла ювелирные украшения: серьги и золотую цепочку. Все еще с чеком — дороже двух штук.

Это повисает в воздухе. Джина пытается как-то втиснуть эту информацию в таблицу ее собственных сведений.

Но не может.

— А что по поводу смерти, — произносит тогда она, — фактическое… хм…

— Тут тоже все странно, — отвечает Клер. — На первый взгляд он переходил дорогу и попал под машину. Но простите. Во-первых, что он там делал? В этом проулке? Он этой дорогой никогда не пользовался. Выходил оттуда на Бристол-Террас? Чтобы попасть домой? Это нелепо.

— Свидетели были?

— Нет, только водитель. Он сказал, что Дермот бежал. — Она останавливается. — Но зачем ему было бежать? Он никогда не бегал. Он вообще никогда не бегал.

— А что на работе? В Би-си-эм? Он не говорил ни про какие внештатные ситуации?

— Нет. Он о работе вообще не много рассказывал. Он там выполнял сугубо техническую работу. Болтали мы обычно о другом. Хотя…

— Что такое?

— Мне показалось, что в последний месяц или где-то так у него появилось много дополнительной работы. Вне офиса. На дому. — Она указывает на закрытую двустворчатую дверь. — Вон там.

Она встает с дивана, подходит к двери, открывает ее. Джина тоже поднимается.

— Тут раньше была столовая, — объясняет Клер. — Но мы сделали из нее кабинет. Для Дермота.

Они заходят.

Комнатка маленькая и захламленная. Везде книги, на полу — кипы журналов. Стол — старомодный секретер, над ним — плакат с какой-то выставки дизайна.

На столе ноутбук.

Джину оторопь берет от этого зрелища.

— А его… — говорит она Клер, указывая на компьютер, — его ноутбук вы проверяли?

Клер быстро мотает головой. Видно, что ей здесь очень неуютно.

— В таком случае, — говорит Джина, — можно ли мне посмотреть?

Клер поворачивается к ней и хмурится:

— Зачем?

— Клер, в Би-си-эм что-то происходило. Это их и связывает, Ноэля и Дермота. Это ключ к разгадке. Я не знаю, но, может, я там что-нибудь отыщу — зацепку, значимую информацию. — Она вздрагивает. — Я умею обращаться с компьютерами. Я программист.

Клер думает — и кивает. Показывает рукой:

— Пожалуйста.

Потом резко разворачивается и выходит из комнаты.

Джина колеблется. Она чувствует себя немножко навязчивой, но все равно идет к столу, садится и открывает ноутбук.

Болджер оглядывается.

К нему по коридору катится мужчина в инвалидном кресле.

— Я прав, — произносит мужчина, — или нет? Передо мною Ларри Болджер?

Болджер, как истинный политик, кивает и протягивает руку. И только тут он узнает:

— Роми?

Мужчина в электрокресле энергично трясет руку Болджера и не отпускает ее.

— Господи, Ларри! — улыбаясь, восклицает он. — Дай хоть посмотреть на тебя! Ты долгий путь проделал, верно?

Джером Малкаи. Отцовский соратник.

Болджер тоже улыбается.

— Да, — говорит он. — Долгий путь, так точно.

— Я только что слышал новости, — продолжает Роми. — За ланчем. У тебя недурные шансы. — Он перестает улыбаться и начинает хмуриться. — Как жаль, — говорит он и кивает в сторону гостиной, — как жаль, что его ум больше не в состоянии оценить это.

— Действительно жаль.

Болджер старается высвободить руку, но безрезультатно.

— Понимаешь, какая штука, — продолжает Роми, — я в физическом смысле конченый человек, но ум у меня в полном порядке. А у него все наоборот. Жестоко, не правда ли?

— Да, но должен заметить, хватка у вас что надо.

Улыбка возвращается. Рука Болджера освобождается.

— Он может гулять, есть, пользоваться сортиром, но собственного имени не назовет. Я заложник этой упряжки, есть я могу только овощное пюре, и к жопе у меня привязан мешок. Зато я повторю все разговоры двадцатилетней давности, причем, мать твою, со стенографической точностью.

Болджер таращится на него во все глаза:

— А двадцатипятилетней давности слабо?

— А ты попробуй.

Болджер совсем забыл, а ведь это место, «Гленальба», считалось неофициальным домом престарелых для партийцев особого калибра, в основном для старой гвардии с Талбот-роуд. Многие из них уже миновали это временное пристанище. Роми и его отец, по предположениям Болджера, последние из могикан. Он помнит их обоих с детства. Там были и другие, в том числе его дяди. Все встречались у них дома, лето проводили в Лахинче, вместе ходили на парады в День святого Патрика, на финал ирландского чемпионата. Они действительно были гвардией. А позже, когда он вернулся из Бостона, оказалось, что они, во всяком случае на местном уровне, еще и эффективная партийная машина.

— Роми, мы можем пойти куда-нибудь в другое место? — спрашивает Болджер, оглядывая коридор.

— Туда, — отвечает Роми. Со стрекотаньем разворачивает кресло и едет к двери, расположенной справа от Болджера. — До запрета здесь была курительная комната. Уже смешно. — Они заходят в помещение, которое, скорее, напоминает приемный покой в зубоврачебной клинике. — Так ничего в ней и не соорудили. Прямо мавзолей, мать его за ногу.

Болджер осматривается. По центру комнаты стоят несколько низких столиков с пепельницами. Он проходит мимо и усаживается на пластиковый стул, приставленный вместе с еще несколькими такими же к задней стене. Роми следует за ним и размещается на своей колеснице прямо перед Болджером. Несмотря на очевидную слабость и ограниченные возможности передвижения, этот бледный усохший мужчина неугомонен и полон невротичной энергии.

— Итак, — произносит он с ухмылкой; глазки бегают, как маленькие зверьки по клетке. — Что тишеку хотелось бы узнать?

Болджер едва заметно кивает в знак благодарности. Ему нравится, как звучит название этой должности, или, скажем так: убедившись в полной заброшенности этой комнаты, он позволяет себе на полсекунды порадоваться звучанию этой должности.

Он откашливается.

— Когда умер Фрэнк… — начинает он с места в карьер и понимает, что дальше говорить не нужно. — Мм…

— Что именно тебя интересует?

Повисает пауза, во время которой поведение Роми меняется. Близость к власти, неожиданный всплеск эмоций, связанных с прошлым, какая-никакая компания — в общем, что бы там ни воодушевляло его до этого, теперь испарилось.

Болджер произносит очень спокойно:

— Мне никогда не рассказывали, что произошло на самом деле.

— Ты никогда не спрашивал.

— Я спрашивал, но, по-моему, мне говорили неправду.

Роми корчит гримасу:

— Правду? А не пошел бы ты на хрен?

— Роми, вы были с ними. Не я. — Он склоняется вперед. — Это Фрэнк был виноват в аварии? Все разговоры про то, что парень во второй машине был пьяным, — это просто… просто туф…

— Господи Исусе, ты не в своем уме, что ли?

Болджер качает головой:

— Роми…

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? И почему сегодня? Может, в наше время, Ларри, и не существовало профессии манипуляторов сознанием, но могу тебе точно сказать, что за такой вопрос…

— Роми, я же вас спрашиваю, не писаку какого-нибудь. — Он обводит рукой окружающую обстановку: пустую комнату, незанятые стулья. — Я не собираюсь выкладывать это в чертов интернет. Я хотел спросить отца… но он, похоже…

Предложение на этом затухает.

Роми несколько секунд пытливо его разглядывает и потом спрашивает:

— Разве теперь это важно?

— Кто знает, может, все было бы…

— Нет, Ларри, и еще раз нет. Теперь это совсем не важно. И позволь объяснить тебе, почему я так считаю. Я не знаю, что там случилось, правда не знаю. Я не был на месте аварии. Можешь заглянуть в… как его бишь… токсикологический отчет. Но даже если бы оказалось, что пьяным был Фрэнк, это никого не вернуло бы из мертвых; это ни хрена не изменило бы.

— Меня могли бы не выбрать.

— То-то и оно.

— Не факт, что это было бы плохо.

— Да ради… — Роми разводит руками, типа не верит. — По-моему, если кто-то здесь и пьян, так это ты. Причем в зюзю.

Болджер набирается терпения и продолжает:

— Понимаете, я знаю, что смерть Фрэнка убила отца. Я знаю, что все его настоящие надежды, идеалы умерли вместе с Фрэнком, а я был лишь… — Его останавливает взгляд Роми. — Что такое?

Роми качает головой:

— Я не понимаю, о чем ты.

Болджер останавливается; он уже не так уверен в собственной правоте.

— Мне казалось…

— Конечно, смерть Фрэнка расстроила его, — сообщает Роми, — несомненно. Еще бы, умер сын. — Он медлит. — Но, Ларри, дело в том, что… Фрэнк расстроил отца задолго до этого…

Через пятнадцать минут Джина выключает ноутбук и закрывает его. Она вынимает все провода, поднимает его и переносит в гостиную. Там пусто. Проходит в коридор: там тоже пусто. Из задней части дома по-прежнему доносятся голоса. По коридору она подходит к полуотворенной двери, легонечко толкает.

За столом над раскрасками ссутулились две маленькие… копии Клер. Они поднимают глаза. Одна улыбается, другая нет. Клер стоит за ними — она прислонилась к высокому столу. Рядом с Клер еще одна копия — только уже с седыми волосами, а не с рыжими.

— Привет, — кивает всем Джина. — Клер, можно вас?

На выходе из комнаты Джина замечает, что старшая девочка смотрит на нее подозрительно. Потом она слышит, как девочка шепчет:

— Это же папочкин компьютер.

А бабушка говорит:

— Ш-ш-ш, котик, все в порядке.

Как только Клер выходит, Джина сразу переходит к делу — прямо в коридоре. Она приподнимает ноутбук.

— Действительно, много всего технического, как вы и говорили. Бумаги, чертежи, статьи. За много лет. И вот какая интересная штука: я проверила журнал активности, и такое ощущение, что Дермот ничего особо не выкидывал… это похоже на него? Привязывался к…

— Ко всему: к мейлам, письмам, журналам. Стопроцентный барахольщик. Вы же видели пол в его кабинете.

— Так вот, на следующий день после смерти Ноэля… Дермот, похоже, что-то удалил.

— Да что вы!

— Ну, как минимум несколько файлов. И несколько электронных писем. Возможно… это ни о чем, но… странное совпадение по времени, вы не находите?

— Действительно.

Джина медлит, но потом спрашивает:

— Клер, если вы позволите мне взять его с собой, возможно, я смогу восстановить удаленную информацию.

— Правда?!

— Да.

Самой ей, конечно, с этим не справиться. Придется попросить одного из ребят из дальней комнаты. Но это Клер знать не обязательно.

— Компания, в которой я работаю, как раз на этом специализируется, — продолжает Джина. — Там никаких чудес. У нас в офисе есть специальные программы, приложения, с помощью которых…

— Хорошо. Берите.

Джина смотрит на нее:

— Вы уверены?

— Да. Если вдруг там что-то есть… что ж. — Глаза ее уже нехорошо поблескивают. — Нужно ведь это найти.

— Нужно.

Когда Клер стоит так близко, видно, что ей очень тяжко. Джина протягивает руку, легонько пожимает ей запястье.

Из поезда она звонит в офис и разговаривает с одним из парней — со своим любимцем Стивом, долговязым, немногословным программистом из Корка. Спрашивает, не окажет ли он ей любезность.

— Допустим, — немного уклончиво отвечает он. — Наверное, окажу. А в чем она заключается?

Джина смотрит в мрачное, затянутое тучами небо, прижимает к груди ноутбук и говорит, что ровно через двадцать минут она будет в офисе и все ему объяснит.

— Как? — спрашивает Болджер после затянувшейся паузы. — Я не понимаю, о чем вы. Расстроил его чем?

— Ну… — выдыхает Роми. — Понимаешь, все случилось так давно, и, может…

— Нет-нет, теперь уж говорите. Объясните, что вы имели в виду.

Роми слегка меняет позу. От этой манипуляции он морщится. Видно, что движение ему в тягость, но он явно тянет время.

— Ладно, слушай, — в конце концов произносит он. — У нашей партии есть принципы, так? И ты их придерживаешься. А Фрэнк не придерживался. Вот и вся арифметика. Он хорошо начал, у него все выходило органично, в нем был природный шарм, он нравился людям, но очень скоро он стал для партии обузой. Он изменил свой взгляд на вещи. Подцепил, как бы их получше охарактеризовать, неудобные идеи. Он стал слишком часто использовать слова «окружающая среда». В те годы подобные вещи считались чуть ли не радикальными. Не знаю, что он там читал и с кем разговаривал, но одно я знаю точно: если бы он остался в живых, его не то чтобы не переизбрали, его бы даже не выдвигали на следующих выборах. И, будь он жив сейчас, он бы в растянутом свитере агитировал за зеленых, будь они неладны.

Болджер смотрит теперь мимо Роми — на противоположную стену.

Это решительно противоречит его пониманию вопроса, но он ни на секунду не сомневается в правдивости услышанного. Потому что в голосе Роми есть нечто такое… уставший, вышедший на покой авторитет, а главное, убедительное отсутствие необходимости врать или лицемерить. То, что он сказал, странным образом перекликается с детскими воспоминаниями Болджера о Фрэнке. Брат и вправду был своевольным маленьким засранцем. Все переиначивал, чтобы было, как он хотел. Но это сходило ему с рук, потому что он был звездой.

— Знаешь, — продолжает Роми, — когда ты вернулся из Штатов, у тебя еще молоко на губах не обсохло; ты был абсолютно растерян. Что правда, то правда. И я говорю это тебе в открытую, потому что завтра ты можешь стать тишеком, черт тебя подери. Но тогда ты не имел ни малейшего представления о том, что тут происходило, пока ты был в Америке. Времени разобраться тебе, честно говоря, тоже не дали. Потому что в тот момент было важно двигаться вперед. Тебя сразу бросили в кампанию, заставили стучаться в двери, бродить под дождем по домам и квартирам. — Он останавливается. — Думаю, это сильно тряхнуло тебя после бостонского спокойствия.

Болджер кивает. Он все еще смотрит мимо Роми, все еще молчит.

— Так или иначе, — продолжает Роми, — последние несколько недель перед смертью Фрэнка прошли весьма бурно. Он угодил в заваруху, связанную с переводом в другой вид собственности куска земли сразу за аэропортом. Он стал угрожать; утверждал, что представит общественности выписки со счетов некоторых советников, которые выступали за перевод земли. Тем самым, понятное дело, намекая, что они брали взятки. — Он закатывает глаза. — Думаю, после десяти лет заседаний проектного трибунала в Дублинском замке уже даже малые дети знают, как работает эта машина, но в те годы об этом вообще не говорили. Партию обуял ужас. С этими советниками твой отец заседал, он знал их по двадцать-тридцать лет.

К этому моменту Болджер белеет как мел.

— И он обмер от страха. Потому что ничего не мог с этим поделать. — Роми останавливается и затем вздыхает. Он неожиданно превращается в изможденного человека с полупрозрачной кожей, похожей на рисовую бумагу. — Поэтому если у тебя со стариком, как выражаются теперь, есть нерешенные вопросы… подумай лучше не о себе, а о том, что у него есть нерешенные вопросы с самим собой.

Болджер наконец-то поворачивается к Роми:

— Что вы имеете в виду?

— Понимаешь, это непросто, — шепчет Роми. — Лайама мучило чувство вины, поскольку… ты прав, он обожал Фрэнка, но ему пришлось жить с сознанием, что, когда пришли новости о смерти сына, он где-то испытал облегчение. Это избавило его от партийного позора. Он чувствовал это. Я знаю. Я был с ним тогда. Я видел это в его глазах. Я видел, как он пытался похоронить это чувство. Но так никогда и не смог. Я видел, как оно мучило его потом всю жизнь.

Болджер поднимается, пересекает комнату. Встает как вкопанный и пялится на бежевую стену, осмысливая только что услышанное, успокаивая нервы, сердцебиение, вереницу неожиданных химических реакций.

Несколькими секундами позже Роми произносит:

— Твой старик о тебе тоже думал, знаешь ли. Это правда. Просто не показывал. Возможно, из страха. Из страха, что это будет выглядеть нелепо — в его собственных глазах. Из страха, что, показав, опять предаст тебя.

Болджер громко вздыхает и оборачивается.

— Боже мой! — восклицает он и качает головой. — Нам кажется, что мы знаем, что происходит, а мы ни хрена не знаем. Ведь так?

— Так, да не так. — Роми регулирует кресло, чтобы видеть Болджера. — Знаешь, Ларри, все это просто вывалилось из меня. Прости уж старика. Еще десять минут назад я пытался решить, что мне больше нравится: турнепс или пастернак. Я отвык от нормального общения.

Болджер качает головой:

— Я поставил вас в неловкое положение. Это вы меня простите.

Роми пожимает плечами.

Потом Болджер делает глубокий вдох. Он медлит, перед тем как заговорить.

— В аварии погибло еще три человека, Роми.

— Знаю, конечно знаю. Это был сущий кошмар. И паренек выжил.

Болджер смотрит на него пристально, тут же вспоминает, проводит связь.

— Да-да… конечно.

— Мы сбросились на него, так это называется? Сами — внутрипартийно. Основали что-то типа фонда. Присматривали за ним. Кстати, старик все это и организовал.

Болджер кивает.

Через некоторое время он смотрит на часы:

— Пожалуй, мне пора. — Голос его при этом слегка дрожит. — Спасибо, что поговорили со мной.

— Всегда пожалуйста, — отвечает Роми. — Удачи тебе. — Возникает неловкая пауза. — Держи хвост пистолетом, ты понял меня?

— Я постараюсь. — Болджер направляется к двери, но на полпути останавливается. — Так, любопытства ради, — говорит он и смотрит на дверь. — Что случилось с участком, о котором вы говорили? Который должны были перевести?

— Ну?

— Что с ним случилось?

Роми фыркает:

— Ну, тишек, а ты как думаешь?

— Понятно. — Болджер оборачивается. — А где, вы говорите, он находился?

Роми прищуривается:

— Где-то за аэропортом. Антикварная куча дров. Размером примерно в сто акров. Подозреваю, что там сейчас очередное гольф-поле, будь оно неладно, или чьи-то владения.

Теперь прищуривается Болджер.

— Подождите-ка, — наконец соображает он. Пристально смотрит на Роми. — Не о Данброган ли Хаусе идет речь?

— Хм… о нем.

Все сразу же читается на лице Роми: пока лишь намек на растерянность, лишь проблеск сомнения. Ему кажется, он что-то выдал, но пока не понимает что, и чувство это столь же незнакомо, сколь и неприятно.

Пульс Болджера учащается.

— Да, — повторяет Роми уже тише, — Данброган-Хаус. Он самый.

 

3

Программист из Коркам — один из тех одержимых придурков, которые могут часами просиживать у компьютера без малейших признаков жизни. Ни один мускул не шевельнется, кроме, может, двух или трех, и те — в глазах или в кончиках пальцев. Такому уровню концентрации Джина искренне завидует. Она наблюдает за ним через открытую дверь и удивляется, как это ему не хочется вертеться, ерзать, вытягиваться, зевать — в общем, делать все то, чем она беспрестанно занимается с того самого момента, как села на стул.

Она оглядывается. Все ушли, и в офисе неестественно спокойно.

Уже стемнело.

Джина, конечно, поступила слегка нахально, завалившись в офис с ноутбуком под мышкой, учитывая, что она фактически не ходит на работу, прикрываясь горем. Но больше ей обратиться некуда. За это она схлопотала скомканный и немного прохладный прием от Шивон, но обрадовалась, узнав, что Пи-Джей уехал в Белфаст. Она сразу же отправилась на зады к рабочему месту Стива. Когда она извинилась, что отрывает его от того, «над чем он там сейчас корпеет», он пожал плечами и заявил: «Мне без разницы», конечно подразумевая, что для него это действительно без разницы, все равно ведь компания того и гляди развалится. И возможно, сказал правду, но Джине сейчас не до дискуссий. Вместо этого она дала ему ноутбук и объяснила, что нужно сделать. Сначала он как-то не воодушевился, потом присмотрелся и раньше, чем она успела ойкнуть, с головой ушел в работу. Она знала, что так и будет.

Джина тоже попыталась заняться делами: стала раскладывать бумажки, отвечать на письма, но не смогла нормально сосредоточиться, поэтому вскоре погрузилась в праздное наблюдение за тем, как работает Стив.

Она смотрит на часы, и её осеняет.

Она оборачивается, лезет в карман куртки, висящей на спинке стула. Достает три фотографии, найденные на складе, кладет на стол. Включает сканер, сканирует их. Потом пересылает их себе по электронной почте во вложении. Откидывается на спинку стула, переводит взгляд на Стива.

— Ну как у нас там? — спрашивает Джина.

— Нормалек. — Не поднимая головы. — Близки, как никогда.

— Не помню его таким, — говорит Пола, задумчиво пожевывая нижнюю губу. — По-моему он струсил. Или что-то в этом роде.

— Нет, с ним все в порядке, — отвечает Нортон. — Он справится. Скорее всего, устал.

— Тогда пусть зарядится кофеином. Следующие несколько часов будут решающими.

У Нортона болит голова. Голос Полы скрипит и тянет жилы. Они стоят в коридоре правительственного здания у кабинета Болджера. Перед ними двое, трое уже внутри — разместились в секретарском кабинете. За ними — по коридору — разметались группки. Шепчутся, эсэмэсят, шушукаются, ждут. Каждый надеется, что у министра найдется минутка.

Этим вечером атмосфера вокруг правительственных зданий, в Лейнстер-Хаусе и даже на Килдер-стрит, накалилась. Пока все только рассуждают, но перемены не за горами: тут уж ничего не попишешь.

Тишека вывели за скобки. Цифры складываются. Приз ждет победителя — нужно лишь взять его.

Так в чем же дело?

Нортон услышал тревожный звоночек, когда Пола передала, что Болджер хочет видеть его у себя в кабинете. Прямо сейчас, сегодня вечером, и чем скорее, мать твою, тем лучше. Это показалось ему странным: обычно у них не так. Ларри не вызывает Нортона. Может, он пытается пометить новую территорию, установить новые правила? Возможно. Но что-то Нортон сомневается. Ему кажется, это скорее связано с поездкой в Уиклоу.

Открывается дверь секретарского кабинета; по коридору прокатывается легкая волна предвкушения.

Выходит Болджер. Рукава рубашки закатаны, галстук болтается. Он весь какой-то измочаленный. Кивает Пэдди — входи, мол. Стиснув зубы, Пэдди следует за Болджером в кабинет секретаря, а потом в святая святых — в кабинет министра. Они минуют страждущих чиновников и государственных служащих. У двери Болджер разворачивается. Впускает Нортона, а Поле в допуске отказывает.

— Десять минут, — бросает он не глядя и захлопывает дверь.

У Болджера просторный кабинет, декорированный панелями из красного дерева и мебелью из красной кожи. Нортон был здесь всего пару раз. Опять-таки потому, что все их совместные проекты обычно происходят на условиях Нортона и на его же территории.

— Боже мой, — восклицает Болджер, расхаживая взад-вперед перед столом. — Не понимаю, как я с этим справлюсь. Это же стервятники, черт возьми, не люди.

— Перестань, — говорит ему Нортон и выжимает улыбочку. — В один прекрасный день ты будешь рассказывать об этом внукам.

Болджер оставляет это без внимания.

Улыбка сходит с лица Нортона. Пульсация в голове не унимается. Он собирается что-то сказать, и тут Болджер останавливается и поворачивается к нему лицом:

— Пэдди, я ездил сегодня в «Гренальбу».

— Я понял. Как он?

— Атас. Кошмарно. Он не узнал меня. Он… он безнадежен.

— Да ты что!

— Да.

Нортон не знал, что состояние старика настолько плачевно, поэтому качает головой. В то же время новости не противные. Еще одной проблемой меньше, еще один канальчик перекрыт.

Но Болджер, похоже, не закончил. Он делает шаг вперед:

— Зато я наткнулся на другого человека.

— Неужели? И на кого же?

— На Роми Малкаи.

Черт!

— Так ты его помнишь? — спрашивает Болджер.

— Конечно помню. Еще бы! — Нортон медлит. — Ясно. Значит, старый хрыч еще не сыграл в ящик?

— Нет, как раз наоборот: живее всех живых. — Болджер стучит пальцем по голове. — Во всяком случае, наверху. Мы ворошили дела давно минувших дней.

— Ясно.

Роми Малкаи и Лайам Болджер. Целая банда. Нортон опять качает головой. Они были среди первых, с кем он вел дела. По странному стечению обстоятельств он в некотором роде до сих пор ведет с ними дела.

— Он рассказал мне парочку занятных историй, Пэдди.

— Неужто?

— Представь себе. Парочку очень занятных историй.

Болджер уходит на паузу. Но Нортон срывается. С него достаточно.

— Ладно, Ларри, — произносит он, — переходи уже, мать твою, к делу. Мне не очень нравится, что ты меня сюда затащил. Ты не единственный занятой человек на земле, так что давай. В чем дело?

— Дело во Фрэнке, — говорит Болджер и становится пунцовым. — Дело в Данброган-Хаусе. И в тебе.

— О чем ты?

— Я сделал пару звонков, — Болджер указывает на стол, — поговорил с людьми, сверил кое-какие факты. Фрэнк не считал, что участок, на котором размещалось поместье Данброган-Хаус, нужно было переводить в другой вид собственности, так ведь? Он же из-за этой земли хай тогда поднял. — Болджер приостанавливается. — И стал конкретной проблемой, — он опять делает паузу, — для владельца стопятидесятиакрового участка. А владельцем был не кто иной, как ты.

Нортон закатывает глаза.

Болджер поднимает вверх палец:

— Нет-нет, Пэдди, не торопись. Ты купил его у отца Мириам за пару тысчонок, а после перевода в другой вид землепользования перепродал за четверть, на хрен, миллиона. На этой сделке ты сколотил, блин, состояние. Она тебя вывела в люди, она…

— И что с того, мать твою?.. — взрывается Нортон.

— Она…

— Она была совершенно законной. Это все, что можно о ней сказать. Банальная сделка по продаже земли. У меня таких были сотни. Что в ней?..

— Фрэнк разбивается за считаные дни до заседания окружного совета по этому вопросу — заседания, которое он обещал сорвать? Ну же!

— Ларри, не пошел бы ты куда подальше! Честно! У тебя совсем уже крыша поехала.

У Нортона раскалывается голова.

— Не поехала, — говорит Болджер. — Не поехала. — Он разворачивается и хлопает ладонью по столу. — Тогда случилось нечто странное, Пэдди, и сейчас происходит то же самое. Тот паренек, который подкатил ко мне на днях в «Бусвеллзе», — я знаю, кто это. Это ребенок, переживший катастрофу. Марк Гриффин. Это мог быть только он. Я было подумал, что это журналист какой-нибудь пытается сварганить очередную байку, но пару часов назад, — он указывает на телефон, — мне позвонили. И знаешь откуда? Из полиции. Ребята установили личность второго парня, который лежит в сент-фелимовской реанимации. После этой вчерашней бучи — заварухи в Черривейле. В девять часов уже объявят в новостях. — Он снова делает паузу, видимо, чтобы информация лучше усваивалась. — И знаешь, кто это? Сказали, что он очень плох и может не выжить, но это он, Пэдди. Марк Гриффин.

Нортон долго и пристально смотрит на Болджера.

— Что говорят полицейские? — в итоге произносит Пэдди.

Болджер отвечает столь же пристальным взглядом. Он медлит, а потом отвечает:

— Говорят, что этот склад принадлежал ему. Что у него свой небольшой бизнес. Говорят, что, возможно, ему просто не повезло. Оказался не в то время не в том месте.

— Типа случайная жертва?

Болджер кивает:

— Типа того.

— Но не вспоминают… кто он такой, что он…

— Нет.

— Хорошо, — говорит Нортон. Он пялится в пол, соображает. — Хорошо. Да и с чего бы? Это же случилось так давно. Если он сдохнет, никому и в голову не придет связывать эти истории, ведь так?

— Эй, Пэдди, погоди-погоди… ради всего святого, что ты там бормочешь?

Нортон все так же пялится в пол.

— А даже если кто-то попытается связать их, — говорит он практически самому себе, — даже если какой-нибудь пытливый репортеришка докопается… Что выйдет? Очередной любопытный фактец с приятным желтоватым привкусом? — Он приостанавливается. — Без смысла и дальнейшего развития… если только не…

Нортон слышит за спиной деликатное постукивание, скрип и затем подобострастный мужской голос:

— Мм… господин министр, простите, но…

— ВОН!

И дальше снова скрип — в обратном направлении.

Болджера бьет дрожь; он отступает на несколько шагов и опирается о стол:

— Если только не?..

— Успокойся, Ларри.

— Если не что?

Нортон вздыхает:

— Если только ты не перестанешь задавать вопросы о смерти Фрэнка.

Комнату заполняет тишина. Она растекается, как ядовитые пары, залезая в каждую щель и каждый угол.

— Но, Пэдди, — в итоге умудряется выговорить Болджер; он подается вперед, он умоляет, — ты забываешь: он был моим братом.

Нортон морщится, подносит руку к голове. Потом без объяснений встает, пересекает комнату. Проходит за стол и начинает по очереди открывать все ящички. Роется, что-то ищет.

Болджер, по-прежнему стоящий перед столом, разворачивается и восклицает:

— Пэдди, что ты делаешь?

— У меня голова раскалывается, — отвечает Нортон. — Мне нужно…

Он вытаскивает из ящика пачку панадола. Подходит к полке со стаканами и «Баллигованом». Открывает одну бутылку. Возится с панадолом, закидывает в себя сразу четыре таблетки. Запивает их долгим и мощным глотком. Ставит бутылку на полку и несколько раз крутит головой. Закончив, возвращается в центр комнаты и поворачивается к Болджеру.

— Значит, так, — произносит он и на секунду закрывает глаза. Потом сразу открывает их. — Перед тобой стоит несложный выбор. Ты можешь либо продолжить в том же духе и задавать вопросы. Что случилось тем вечером, пил ли он, заставили ли его выпить и так далее. Можешь пойти по этому пути, нарыть говна двадцатипятилетней давности и преподнести его СМИ на тарелочке. — Он задумывается. — Или можешь выбрать другую дорогу: для этого нужно будет всего лишь выйти через эту дверь и принять свою судьбу. Ты сможешь прийти во власть и управлять страной лет пять, а может, десять. Сможешь дать стране перемены, сделать мир лучше, наладить систему здравоохранения, расширять инфраструктуры. Ты будешь вхож на Даунинг-стрит и в Брюссель, будешь заседать в Совете Безопасности ООН, угощаться ужинами в гребаном Белом доме, да мало ли что еще. Но поверь мне, Ларри, — он угрожающе качает пальцем, — и то и другое не получится.

Болджер таращится на Нортона. Из него как будто выпустили пар. Тишина почти мучительна; она длится целую минуту.

Нарушает молчание Нортон.

— Ладно, — произносит он спокойным размеренным голосом. — Я пошел. — Он разворачивается и направляется к двери. — Кстати, — добавляет он уже из-за спины, — я завтра обедаю с Джеймсом Воганом. Он прилетит из Лондона. Я представляю, как ты занят, но, может, получится втиснуть нас в твой напряженный график?

Он останавливается у двери и оборачивается.

Болджер не шевелится.

— Боже правый, Ларри! — восклицает Нортон. — Ты посмотри, в каком ты состоянии! Поправь хоть галстук, что ли.

Он качает головой, разворачивается обратно к двери, открывает ее и уходит.

— Ты жива?

От неожиданности Джина подскакивает. Полусонная, она в деталях прокручивала вчерашние события и где-то на полпути потерялась.

Стив откинулся на спинку стула и удовлетворенно потягивается.

— Готово, — сообщает он, чуть-чуть зевая.

Именно такая встряска ей и требовалась. Она мгновенно просыпается.

— Отлично, — говорит она. — Ты гений. — Делает паузу. — Так что там?

— Понятия не имею. Два пэдээф-файла, один длинный, другой покороче, и пять мейлов. Я все скопировал и переслал тебе. — Он кивком указывает на ее стол.

— Спасибо. Не знаю, как тебя благодарить.

Он пожимает плечами:

— Счет кому выставлять за переработку?

— О господи, Стив, я знаю, что сейчас не самое…

— Джина, — он ее прерывает и поднимает руку, — остынь. Я пошутил. — Он оборачивается, снимает со стула куртку. — Угостишь меня как-нибудь выпивкой.

— Договорились, спасибо.

Когда он уходит, Джина варит кофе, выключает почти весь свет и усаживается обратно за стол. Когда она собирается открыть один из пэдээфов, звонит мобильный. Неизвестный номер.

— Алло?

Молчание.

— Алло?

Опять молчание, и потом:

— Джина?

— Да.

Щелчок, звонок прерывается. Она смотрит на телефон, таращится некоторое время, словно надеется, что он заговорит и объяснится. С недобрым чувством выбирает функцию «Перезвонить абоненту». Звонит. Ответа нет. Голосовой почты тоже. Гудки заканчиваются, и все.

Внутри у Джины все сжимается.

Она проводит рукой по волосам, вздыхает.

Подумав, возвращается к компьютеру.

Значит, жива.

Нортон стоит в телефонной будке. Все еще держит трубку. Последний раз он пользовался этой штукой лет десять-пятнадцать назад. Потом настало время, когда большинство гребаных аппаратов все время были сломаны.

Рука соскальзывает с трубки, и он задком-задком выбирается наружу через стеклянную дверь.

Значит, жива. И к телефону подходит.

Он оглядывается. Лонг-Майл-роуд. Панадол подействовал, когда он подошел к машине. Поэтому Нортон решил немного покататься — дать таблеткам возможность раскрыться. К тому же ехать домой совершенно не хотелось. Через полчаса по указанию Болджера позвонила Пола. Застывшая драматургия начала разыгрываться. Три старших министра засели с тишеком в его кабинете, и, если предположить, что они не подерутся, что маловероятно, вскоре его кабинет выпустит заявление об отставке. За этим последует заявление генштаба партии. Все закончится максимум через час, сказала Пола. Так он вернется? Будет праздник. Шампанское.

Нортон отклонил предложение. Хотя новости его успокоили. Просто как объяснить Поле, что ничего не закончится, пока он не разберется с совершенно отдельным, и хочется надеяться последним, пунктом?

Вот он и разбирается. Начинает с телефонного звонка.

Минут десять или пятнадцать он собирался с духом. И только в самую последнюю секунду ахнул: звонить с мобильного было бы полнейшим идиотизмом.

Поэтому, заметив будку, сразу же остановился.

В будке сначала замешкался, потому что искал бумажку с ее номером. Потом замешкался, потому что искал монетки. В итоге дозвонился. Произнося ее имя, попытался изменить голос. Она свой, конечно, не меняла. Из того, что он услышал, сложно было понять, в каком она состоянии, но определенно жива. Что и требовалось доказать.

Когда он выходит, в будке звонит телефон. Он не оборачивается. Звонок постепенно сливается с уличным шумом. Нортон припарковался на другой стороне. Он пропускает машины. Переходит дорогу.

Дистанционно открывает машину.

Жива.

Вот сука!

Болджер видит это. Читает по их глазам. Пока всего лишь зачатки. Не то чтобы паники — до нее еще далеко, хотя все к тому идет. Они как будто только что проснулись и растерянно оглядываются по сторонам, ни в чем более не уверенные. Ни в том, кто они, ни в том откуда, ни в том, что сделали.

А для Болджера это освобождение.

Напротив него в кабинете сидят три министра: финансы, транспорт, образование. Их уже окрестили «бравой троицей», и теперь они собрались на совет по выработке быстрой стратегии перед грядущей пресс-конференцией.

Снаружи все замерли и ждут. Коридоры забиты; на ступенях Лейнстер-Хауса спонтанная мини-пресс-конференция; Ар-ти-и стоят на подхвате, готовые в любую секунду выйти с экстренным выпуском новостей.

Что же до назначенного, но еще не вступившего в должность тишека, он не торопится.

После того как Пэдди Нортон вышел из кабинета, Болджер несколько секунд стоял не шелохнувшись. В мозгу его — по очереди, по команде — взрывались нортоновские намеки и недосказанности. Потом открылась дверь, и в кабинет ворвалась ревущая толпа помощников, советников, китайских болванчиков всех мастей, функционеров, дармоедов. И только тут до него дошла чудовищная истина. Ему действительно придется выбрать. И то и другое не получится.

Хотя решение в некотором смысле и так созрело. Слишком уж все стало очевидно: с моральной, этической, с какой угодно, на хрен, точки зрения. Он несколько раз почти озвучил его, но, как выяснилось, только в своем воображении. Потому что никому и ни о чем он даже не заикнулся. Наоборот, позволил Поле поправить галстук. Принял от секретаря кипу документов. Кивал, когда говорили, что снаружи его ждет тот-то и тот-то. Надел пиджак. Обошел стол, налил воды. И делал все это с чувством, ему доселе незнакомым и оттого немного стесняющим. С ощущением спокойствия, ощущением тихой значимости, не требующей доказательств. Собственно, он чувствовал, как с каждой секундой, с каждым движением и каждым жестом превращается в нового, другого человека.

А сейчас он сидит перед тремя мужчинами, озадаченными словами «кабинет» и «перестановка», и начинает потихоньку догадываться, каким станет этот человек.

— Что ж, — говорит министр финансов, — я не знаю, но, может, все-таки не стоит торопиться?

— Абсолютно с вами согласен, — поддерживает его Болджер. — Но я однозначно буду вносить изменения.

Я.

Ввиду отсутствия конкурса и в связи с тем, что заявление уже сделано, ратификация не более чем формальность, но все равно нужно быть осторожным.

— Хорошо, — исправляется он, — вы правы, пресс-конференция важна. — Он останавливается. — Но вы же понимаете: они об этом спросят.

Министр транспорта ерзает. Совершенно очевидно: ему не терпится узнать, какие перемены напланировал Болджер, но он боится продавливать вопрос. Министр образования, как обычно, сидит с каменным лицом. Болджер прямо чует: этот в ярости оттого, что вопрос возник так скоро.

— Мы не должны позволять СМИ диктовать, как нам действовать, — продолжает министр финансов, — и я не…

— От нас ждут перестановки в кабинете, повторяет Болджер. — Люди ее жаждут и получат. Кроме того, такой перестановкой можно объяснить отлучку на медовый месяц. Министры скинут пару килограммов и вернутся на телеэкраны красивыми и бодрыми. — Он пожимает плечами. — Все от этого только выиграют. Мы довольны. Луи Коупленд доволен. Все довольны.

Просто удивительно, как изменилась расстановка сил. Еще несколько минут назад эти четыре человека были коллегами — конспираторами, равноправными членами заговора, а теперь разделены: они — создатели короля, а он — король. И ничего тут не поделаешь. Такова природа данного процесса.

Болджер встает и застегивает пиджак.

— Ладно, — произносит он. — Чтобы потом не было разночтений. Там мы должны продемонстрировать единство. Во время пресс-конференции и после нее: при разговорах с журналистами. Таков наш план, и давайте его придерживаться. Полностью, безоговорочно, на все сто. — Он бросает взгляд через комнату на дверь, поверх их голов. — Если кто-то продемонстрирует нечто меньшее, прольется кровь. Сразу же.

Десять минут спустя Болджер уже сидит за другим столом в другой комнате. Разглядывает собравшуюся прессу и ждет, пока на него не обрушится град вспышек. И тут его пронимает. Несмотря на события сегодняшнего вечера, несмотря на впечатляющее владение ситуацией, он не чувствует ни триумфа, ни прорыва. Ни нервов, ни подъема, ни даже мало-мальской радости. Он смотрит на бумажку с заявлением, на золотые запонки, на свои наманикюренные пальцы и чувствует только усталость, пустоту и онемение. И больше ничего.

В том пэдээфе, который длиннее, пятьдесят четыре страницы. У него нет ни названия, ни оглавления. На первый взгляд он такой же невообразимо технический, как и большинство документов на Флинновом ноутбуке.

Джина выхватывает по абзацу то тут, то там, но, продираясь через дебри незнакомых терминов, очень скоро перестает что-либо понимать. Она тупо пялится в экран. В документе есть также графики, таблицы, цифры, формулы. Несмотря на очевидные затруднения, в целом Джина понимает, что это. Похоже на исследование или отчет, касающийся одного из аспектов проектирования конструкций Ричмонд-Плазы. И что тут странного? Ведь этим Флинн и занимался.

В этом состояла его работа.

Более краткий файл очень похож на предыдущий. Это просто черновик более длинного.

Приунывшая и уставшая Джина окидывает взглядом пустой сумрачный офис; смотрит на окна, в которые с улицы льется оранжевый свет.

И тут она кое-что вспоминает.

Поворачивается обратно к компьютеру.

Клер сказала, что в последнее время Дермот работал больше, чем обычно, — причем дома, в кабинете. Не над этим ли отчетом он трудился? Может, и над ним. А что тут странного? Да то, что Ричмонд-Плаза почти закончена. Она лично поднималась на сорок восьмой — последний — этаж. Зачем на поздней стадии строительства заниматься вопросами проектирования конструкций?

Какая-то бессмыслица.

Если только они не обнаружили ошибку.

Джина чувствует, как внутри у нее все переворачивается.

Так вот о чем говорил ей Ноэль! Он сказал: «Поверь мне, ни к чему тебе. Обыкновенная рабочая жопа, возникшая из-за всякой инженерной белиберды; жуткий, нечеловеческий бардак…»

Она делает глубокий вдох и открывает первое письмо. От Ноэля. Послано в среду, 24 октября.

Привет, Дермот. Получил твое сообщение. Все еще изучаю отчет. Я буду в офисе во второй половине дня, и мы поговорим. Пожалуйста, никому ни слова, пока мы все подробно не обсудим. Н.

Джина моментально открывает следующее письмо. Оно от Дермота. Двумя днями позже.

Ноэль, учитывая ситуацию, может, нужно что-то сделать, показать это кому-нибудь? Я очень беспокоюсь. Пожалуйста, держи меня в курсе. Дермот.

Следующее письмо — ответ Ноэля. Датировано тем же днем.

Дермот, я уже показал это кому нужно как раз сегодня утром. Так что будь ко мне снисходителен. Это не должно выплыть наружу, пока мы не будем на сто процентов уверены в наших выводах. Поговорим позже. Н.

Но что именно не должно выплыть наружу? Ясно, что Джина нашла что-то стоящее. Но она сколь рада, столь же расстроена, поскольку вообще не понимает, о чем идет речь.

Открывает четвертый мейл. Теперь от Дермота. Отправлен после выходных, в понедельник — в тот самый понедельник.

Ноэль, тебя не было в офисе ни в пятницу, ни сегодня утром. Я оставлял сообщения на автоответчике. Мне не кажется разумным то обстоятельство, что мы до сих пор ничего не предприняли. Если, конечно, оно не продиктовано особыми причинами. Разве не очевидно, что чем дольше мы тянем, тем тяжелее потом будет объясняться? Дермот.

Последний мейл Ноэля, отосланный тем же днем, принципиально отличается от всех прочих. Это фактически служебная записка.

Дермот.

Настоящим сообщаю, что завтра в десять утра состоится телефонная конференция с Ивом Баладуром из парижского офиса. Целью этого звонка является официальная презентация результатов твоего исследования. На два часа дня я запланировал следующую телефонную конференцию с Даниэлем Лазаром. Н. Р.

Ив Баладур? Джина не совсем уверена, но вроде это глава всего Би-си-эм. А вот в отношении второго имени — Даниэль Лазар — у нее сомнений нет. Это архитектор, спроектировавший Ричмонд-Плазу. Она закрывает глаза. Итак, Дермот Флинн отдал отчет Ноэлю и ожидал, что тот передаст его куда следует, то есть наверх. В головной офис, находящийся в Париже. Архитектору. Хоть кому-нибудь. Ноэль некоторое время колебался, придумывал отговорки, но потом капитулировал.

И подписал себе тем самым смертный приговор.

Джина открывает глаза.

Потому что существовал некто, кто не хотел, чтобы отчет увидели. И этот некто — тот же человек, которому Ноэль, как следует из письма, уже показывал отчет. Теперь совершенно ясно, кто он. Хотя на данный момент у нее по-прежнему никакой конкретики: ей нечего предъявить, не на что опереться, ни тебе улик, ни доказуемых связей…

Но затем она снова поднимает глаза на экран — на последний мейл — и находит то, что искала.

Сначала она не заметила, а теперь вот видит.

Наверху — в шапке письма — рядом со всем остальным, с именами отправителя и получателя, с датой и темой…

В цифровом неистребимом формате.

Копия: Пэдди Нортону.

Он припарковался на набережной, недалеко от ее дома, достаточно близко, чтобы увидеть, когда она войдет или выйдет оттуда.

Он смотрит на часы.

Может, еще раз позвонить? Но что он скажет, если дозвонится? Не хотелось бы спугнуть ее.

На улице холодно и ветрено. Почти пусто, разве что случайный прохожий мимо пройдет или проедет какая-нибудь тачка. Но тоже случайная. Как эта грохочущая фура.

Нортон переключает радио. Через пять минут начнется выпуск новостей.

Он потирает грудь.

Десять минут назад он вышел из машины и прогулялся до входа в ее дом. Нашел табличку с именем и позвонил в звонок. Подождал, но ответа не последовало.

Тогда он вернулся к машине.

Он снова озирается. Снова смотрит на часы.

Брат Джины был опасным типом — человеком принципа. А какая она? Он уже знает, что упрямая и решительная, но умная ли, прислушается ли к разумным доводам?

По размышлении он делает вывод, что нет. Он думает об этом целый день. Судя по тому, что говорил Фитц, ее разработческая компания испытывает финансовые трудности. Он мог бы спасти их от банкротства — вложился бы в капитальные активы или просто отдал ей деньги, обещанные Фитцу.

Но картина почему-то не вырисовывается.

Что, если вечером она примет предложение, а с утра передумает?

Слишком высокая степень риска для такого смутного времени.

Вот и новости. Восторженный, почти истеричный репортаж из Лейнстер-Хауса. Он слушает, но почти не чувствует ни удовлетворения, ни ликования, которые в данной ситуации были бы так естественны. В разряде «другие новости» сообщают, что полиция установила личность последней жертвы вчерашней бандитской разборки. Это тридцатиоднолетний дублинец Марк Гриффин. Однако полиция не видит связи между бизнесменом, все еще пребывающим в критическом состоянии, и преступным миром, поэтому полагает, что он просто — и с трагическими для себя последствиями — оказался не в том месте и не в то время.

Нортон тяжело вздыхает.

Как поведет себя Джина Рафферти, когда узнает об этом?

Он оглядывается, осматривает улицу. Пустынно. Лучше и не придумаешь. Появилась бы она сейчас.

Он тянется к пассажирскому сиденью — туда, где лежит пистолет. Вернувшись в машину пару минут назад, он начал нетерпеливо подбрасывать его — от нечего делать.

Он поднимает пистолет, переворачивает, разглядывает со всех сторон, взвешивает на ладони.

Куда она, черт возьми, запропастилась?

Такси сворачивает направо с моста О’Коннел на набережную Иден.

Джина возвращается домой главным образом потому, что хочет переодеться. Софи пыталась уговорить ее остаться хотя бы на ночь, но Джине кажется: отказывать себе в доступе к собственному гардеробу — недопустимо, к тому же нелепо.

Анонимный звонок говорит о том, что за нею кто-то следит. У них есть номер ее мобильного и наверняка ее домашний адрес. Но Джина отказывается бояться.

У нее есть пушка Фитца.

Такси едет дальше, под мостом Батт и мимо Кастом-Хауса. Через секунду, остановившись на светофоре, водитель замечает:

— Чего-то того… ветрено.

— Да, — откликается Джина из глубины своих мыслей и потом прибавляет: — Жуткий вечерок.

— Но не такой уж плохой для этого, Ларри Болджера.

— В каком смысле?

— Вы разве не слыхали? В новостях сказали. Он приходит на смену старому. Дворцовый переворот — так они его величают.

Джина в шоке. Этого следовало ожидать, но почему-то она удивлена. Каждой клеточкой она чувствует нарождающиеся, пока еще скрытые уровни активности. Пока еще слабые толчки, не воспринимаемые сейсмодатчиками, но усиливающиеся с каждой секундой.

Она кладет руку в карман куртки.

— Простите, — говорит она и подается вперед, — а про другое в новостях не говорили? Ничего про историю в Черривейле не было?

Водитель присвистывает.

— Да, дела! — восклицает он. — Жуть, согласитесь! — За долю секунду до того, как зажигается зеленый, он втапливает педаль газа. — Да, кстати, они назвали этого, который в больнице лежит, последний. Кажется, плохи его дела. Внутреннее кровотечение, повреждение органов, полная грядка.

— А вы случайно не запомнили его имя?

Джина отлично помнит, что недавно уже задавала этот же вопрос.

— О-о-охх, — протягивает водитель так, будто ему больно, — ну давай же, вспоминайся… Марк какой-то, мне кажется. Да, точно.

Джина прикрывает глаза.

— По-видимому, случайный пассажир, — продолжает водитель. — Сказали, что ему не повезло. — Он издает смешок. — Вот я на прошлых выходных проиграл в очко сто евро. Вот это называется «не повезло». А этому бедолаге? Пуля в спину? Не повезло, блин. Хрена себе!

Джина открывает глаза.

Реальность бьет ее сильно и с размаху, потом догоняет и добивает неизбежным выводом: эта пуля почти наверняка — во всяком случае, с большой долей вероятности — вылетела из пистолета, зажатого сейчас в ее руке.

Такси притормаживает.

— Где-то здесь слева, да, киска?

Джина смотрит по сторонам, в окно. Впереди ее дом. Как обычно, в это время суток здесь пустынно. Один-два прохожих, несколько припаркованных машин, и баста.

— Мм… да, — произносит она и ослабляет хватку. — А знаете? Поезжайте, пожалуйста, дальше. Если вы не против. План изменился.

— Без проблем, — соглашается он и снова набирает скорость.

Они проезжают ее дом.

— Итак, — спрашивает водила, — куда?

Джина чувствует себя идиоткой и даже думает, не попросить ли его развернуться и отвезти ее обратно, но в итоге заявляет:

— Не могли бы вы поехать на платный мост, а оттуда в Блэкрок?

 

4

От вида картофеля в перышках укропа, от парового лосося, от желтоватого соуса его слегка мутит. Впрочем, как и от всего остального, расставленного на большом круглом столе… От серебряных приборов, от витиеватых соусниц, супниц, подносов, не говоря уж о давящем малиновом пятизвездочном интерьере…

Во всем появился легкий галлюцинаторный оттенок.

Сидящий напротив Джеймс Воган, сосредоточенно направляющий вилку ко рту, выглядит как помудревший столетний младенец. А седовласый Рэй Салливан, в поблескивающем сером костюме, напоминает Железного Дровосека.

Нортон изможден. Наверное, сказывается недостаток сна и то, что он как минимум со вчерашнего завтрака ничего не ел.

А ел ли он вчера вообще? Не помнит.

Вчера он до двух ночи караулил у дома Джины Рафферти. А чертовка так и не появилась. Придя домой, он лег в кровать и не мог заснуть. Целую вечность. Хотя в какой-то момент все-таки вырубился, потому что, когда в шесть тридцать прозвенел будильник, он проснулся. С бредовыми воспоминаниями и дикой головной болью.

Он сразу же принял три таблетки налпрокса — его новая стандартная дозировка.

— А что пресса? — интересуется Воган, пока несут следующее блюдо. — Как прокатят: с огоньком или со свистом?

— Я еще не читал сегодняшних газет, — отвечает Нортон, — но совсем недавно они так старались его распять, что я не удивлюсь, если на этот раз они решат его канонизировать.

— Вот это я называю сменой курса.

— Да, но Ларри непотопляемый. Потом, в нем много человеческого, к примеру ранимость, а людям это нравится. Что бы ни происходило, он никогда не терял поддержки общественности — а это, по-моему, главное.

Господи, какая пустая трата времени! Он с большей бы пользой пошел сейчас куда-нибудь и лег.

— Рэй, дружище, — говорит Воган, касаясь губ салфеткой, — налей мне еще вина, будь добр.

Салливан выказывает свою доброту, а Нортон сонно наблюдает, как золотая жидкость, громко булькая, переливается из бутылки в стакан.

Ему, наверное, не помешала бы чашка кофе, но он боится, что его стошнит.

— Ты точно не будешь есть, Пэдди?

— Нет-нет, я не хочу. Спасибо.

Он уже собирается похлопать себя по животу и произнести нечто маразматическое типа: «Слежу за фигурой», но, слава богу, сдерживается.

День будет длинным. После завтрака они поедут с блицэкскурсией на площадку, а потом Нортон с Салливаном приступят к официальному подписанию договора аренды. Затем они еще немного потусуются в новоиспеченном Амкан-билдинге, а дальше отправятся в клуб «Кей»: Воган с Салливаном хотят поиграть в гольф.

Сегодня Нортон — принимающая сторона, поэтому с другими делами придется повременить.

Он собирается задать Вогану вопрос, и тут чувствует сзади суматоху.

— Ах! — восклицает Воган и поднимает руку. — Вот и он, первое лицо.

Нортон разворачивается. Как римский император, в окружении свиты в ресторан вплывает Ларри Болджер. Он подходит к столу, протягивает руку по очереди Вогану и Салливану. Кивает Нортону, но в глаза не смотрит.

Официант подсовывает стул, и Болджер садится. Его свита, состоящая из Полы и разнокалиберных прочих — секретарей, советников, — мелькает на заднем плане. Они поглощены своими телефонами, смартфонами и производят впечатление очень занятых людей.

— Как приятно снова видеть вас, Джеймс, — произносит Болджер. — Надеюсь, вам у нас нравится.

Джеймс.

Мать твою…

Нортон знает доподлинно, что Вогана называют либо мистер Воган, либо Джимми. Никаких Джеймсов.

— Ах, отлично, тишек, отлично. Расскажите нам лучше, как вы?

— Я хорошо, спасибо, но давайте не будем опережать события. Все-таки еще предстоит ратификация.

Воган отмахивается — экая, мол, ерунда.

Нортон откидывается на спинку стула и переводит дыхание. Он почти не слушает дальнейшую беседу, но по мимике видит: они в основном жонглируют хорошим чувством юмора. С навыком и профессионализмом. Нортон в паршивом настроении — что правда, то правда, — но он не может отрицать, что Болджер держится очень достойно. Он также осознает, что именно к этому они оба стремились — теми или иными путями — долгие-предолгие годы. Эта мысль немножко поднимает ему настроение. Он даже на секунду обольщается, будто Джина Рафферти не представляет серьезной угрозы… будто она не выяснила ничего существенного, или слишком тупа, чтобы действовать на основании того, что выяснила, или боится.

Примерно через десять минут Болджер встает; Воган и Салливан тоже поднимаются. За этим следует очередная волна официальных рукопожатий. После чего императорская процессия освобождает ресторан от своего присутствия.

Воган не садится. Он берет салфетку, вытирает рот, бросает ее обратно на стол.

— Ладно, парни, — командует он, — давайте-ка выдвигаться.

Они перемещаются из ресторана в холл. Там у мраморной колонны Салливан останавливается и говорит по телефону. Нортон с Воганом ждут. У конторки портье, возле большого растения в горшке, стоит крепкий мужчина в сером костюме и темных очках. Он якобы просматривает брошюру или руководство. Телохранитель Джимми Вогана. В холле довольно многолюдно. У конторки толкутся несколько журналистов-одиночек. Подбирают крохи информации насчет неожиданного визита Болджера.

— Надо отдать тебе должное, Пэдди, — произносит Воган. — Хорошая работа. Жалко, в Лондоне с этим не так легко.

— Неужели?

— Ох! — Воган на пару секунд кривит лицо. — Умоляю. Разве с англичанами можно иметь дело? Это тяжкий труд, уж поверь мне. Язык вроде тот же, так-то оно так, но нужен переводчик. И я не о разнице в словах: мобильный, сотовый — такого плана вещи, — ну там фильм, картина. Я о разнице в подходе. Вот в этой стране я чувствую, что мы понимаем друг друга.

Нортон согласно кивает. Как бы там ни было, ему все равно приятно. Такие слова вселяют надежду.

— Конечно же, — отвечает он, — мы пятьдесят первый штат и все такое прочее. Вот если бы вы нам еще с погодой помогли!

— Да, — смеется Воган, — это было бы нечто. Но знаешь? Я помню, Джек Кеннеди мне как-то сказал, что если ты…

Он замолкает.

— Пэдди?

Нортон вылупился в другую сторону. Только было поднявшееся, настроение начинает стремительно падать. У входа стоит Джина Рафферти. Она озирается. Крутящаяся дверь еще не кончила крутиться. Она, подобно рулетке, останавливается медленно и постепенно.

Джина замечает его.

И прежде чем он успевает что-либо предпринять, она уже идет к нему.

Когда она подходит ближе, то видит, что рядом с Пэдди пожилой мужчина. Он невысок и немножко сгорблен. Она бы предпочла, чтобы Нортон был в одиночестве, но для начала и это сойдет. Она хотела огорошить его и видит, что это получилось.

— Моя дорогая! — восклицает Нортон, когда она подходит к ним. — Как я рад тебя видеть!

Улыбка. Безусловно, вымученная. Не сочетается с глазами. Пожилой мужчина тоже улыбается, только вот его глаза искрятся.

— Мистер Нортон, — произносит Джина без тени улыбки, — мне нужно с вами поговорить.

— Пэдди. Пожалуйста. Называй меня Пэдди.

Она уже выбрала тактику. Оставаться спокойной и провести это в несколько приемов.

— Пэдди, — говорит она, — мне нужно с вами поговорить.

— Ну конечно, но…

— Мне нужно сейчас поговорить.

— Хорошо-хорошо. Но… как ты узнала, где я?

— Я только что с Бэггот-стрит. Мне сказали, что вы здесь.

— Понятно.

Это ему не нравится.

— Итак, мм…

Пожилой мужчина, стоящий справа от Джины, откашливается, Она поворачивается к нему. Он протягивает руку.

— Джимми Воган, — представляется он. — Очарован, просто очарован.

Джина пожимает протянутую руку:

— Мм… — Она отвлеклась и теперь не вполне уверена, что правильно расслышала; он сказал «очарован»? — Джина Рафферти.

Рука у него гладкая как шелк.

— Джина, — объясняет Нортон пожилому мужчине, — сестра нашего, мм… — да уж, не самый удачный способ сформулировать то, что он хочет сказать; видно, что Нортону не по себе, — мм… она сестра нашего главного инженера-конструктора Ноэля Рафферти…

— Да ты что!

— …Который, к несчастью, несколько недель назад погиб — разбился.

— Боже мой! — восклицает Воган и снова поворачивается к Джине. — Мне очень жаль. Примите мои глубочайшие соболезнования.

Американец.

— Спасибо.

— Джина, могу ли я спросить, сколько лет было вашему брату?

— Ему было сорок восемь.

— Ох, это ужасно. — Он качает головой. — Знаете, мой брат тоже погиб. Много лет назад, в Корее. С этим невозможно до конца смириться — с утратой единоутробного существа. Ведь так? В том смысле, что это меняет вашу личность… по-своему перестраивает ее. — Он протягивает руку и мягко похлопывает ее по запястью. — Я надеюсь, что не сказал лишнего.

— Нет, ну что вы! — отвечает Джина. — Вы очень проницательны.

Кажется, ей морочат голову. Что это еще за старикан? Такой любезный и в то же время такой значительный. Нужно сосредоточиться на том, зачем она пришла.

— Пэдди?

Она опять обращается к Нортону, но он уже смотрит вправо. В следующую секунду к нему подходит некто высокий седовласый в сером костюме.

— Пэдди, — произносит тот и берет Нортона под руку, — подойди сюда, мне нужно тебя кое о чем спросить…

— Мм… — Нортон поворачивается к Джине и Вогану. — Я только… мм…

— Иди, — говорит старик, — иди. Доставь мне удовольствие побыть несколько минут наедине с очаровательной юной леди.

Он сияет.

Уходя, Нортон оглядывается. Джина видит, что он крайне взволнован. Она не знает, как поступить, и думает: может, пойти за ним? Но потом задается вопросом: а вдруг причина его взволнованности, хотя бы частично, в том, что она осталась наедине с этим стариком?

Джина поворачивается к Вогану. Он по-прежнему лучезарно улыбается.

— Привет, — говорит она и улыбается в ответ.

— Привет.

— Итак, поведайте мне. Кто вы такой на самом деле?

— Кто я? О боги! — Он так тяжко вздыхает, что кажется, ему и дня будет мало, чтобы ответить на поставленный вопрос. — Ну, для начала я председатель правления частной инвестиционной компании под названием «Оберон капитал груп».

«Оберон»?

Название знакомое: оно встречалось Джине в списках, рядом с другими такими же гигантами типа «Карлайла», «Халлибертона», «Бехтеля», «Чипко». Старикан явно пытается определить, впечатлилась ли она и насколько.

— Ух ты!

— Да, у меня много интересов, много жизней, если позволите. Я консультирую правительства, посредничаю в сделках.

Она молча кивает.

— В начале восьмидесятых, — продолжает он и заглядывает ей прямо в глаза, — я работал заместителем директора ЦРУ. А до этого в числе прочего состоял заместителем министра финансов при Джеке Кеннеди.

— Не может быть!

— Очень даже может!

Полная чума. Он и вправду пытается произвести на нее впечатление. А ведь ему уже под восемьдесят. Хотя в определенной харизме ему не откажешь.

— Интересные были времена, я вам доложу.

— Не сомневаюсь.

В другое время она с удовольствием порасспрашивала бы его о тех временах, но только не сейчас.

— А что вы делаете здесь? — спрашивает она. — Откуда вы знаете Пэдди?

— Ах это! — Он направляет на нее палец, как бы подразумевая, что это ее точно заинтересует. — Ричмонд-Плаза. У меня в ней приличная доля, — и не ошибается, — вот я и приехал, чтобы, в общем-то, посмотреть на нее.

— Понятно.

— Мы, кстати, туда сейчас и направляемся.

Джина переводит взгляд на Нортона: он стоит футах в тридцати, слушает человека в сером костюме, но смотрит на нее.

— Я была наверху, — говорит она и поворачивается к Вогану. — Всего один раз. Но впечатления колоссальные. Мой брат очень гордился своей причастностью к этому проекту.

Последнюю фразу она произносит с легким надломом — возможно, намеренным. А может, и нет. Сложно сказать. Она нервничает, смущается, но все же немножко играет.

— Послушайте, — обращается к ней Воган. — Если вы вдруг сейчас свободны, может, присоединитесь к нам?

Она секунду раздумывает. Хотя, учитывая обстоятельства, о чем тут думать?

— Да, мистер Воган, — отвечает Джина. — С удовольствием. Спасибо.

— «Мистер»? Ну перестаньте, Джина, — журит ее старик и кивает на Нортона. — Если уж он для вас Пэдди, то я Джимми. Я настаиваю.

— Хорошо, Джимми.

— Чудесно. — Он снова улыбается. — Тогда пройдемте. Нас ждет автомобиль.

Он протягивает руку, и Джина принимает ее.

— А теперь, юное создание, — произносит он, — вы должны рассказать мне о себе.

— Ах, конечно. Ну, с чего начнем? Я возглавляла Госдепартамент при Рузвельте…

Воган смеется, и, пока они перемещаются к выходу, Джина оглядывается на Нортона.

— В чем дело, Пэдди? Ты меня не слушаешь.

— Слушаю, Рэй, но давай уже, поехали.

— Да-да, — отвечает Салливан. — Одну минуту. Расслабься, ладно?

Нортон видит, как Воган что-то шепчет своему телохранителю и затем они вместе с Джиной исчезают за крутящимися дверями.

Телохранитель подходит к ним и сообщает Салливану, что мистер Воган встретится с ними в Ричмонд-доке через двадцать минут.

— Хорошо, Фил, — говорит Салливан. — Спасибо.

Телохранитель разворачивается и уходит.

— Да, так, собственно, мм… это два процента или два с половиной, максимум три, но фишка в том, что это реально.

— Рэй, как скажешь. Теперь мы можем ехать?

— Ладно, угомонись. Мы едем.

Уже в машине Салливан спрашивает про девушку.

— Это просто… сестра, мм… коллеги, — отвечает Нортон. Он не хочет вдаваться в подробности.

Хотя что-то с этим делать придется.

Салливан смеется, и Нортон поднимает на него удивленный взгляд:

— Что такое?

— Да Джимми. Неисправимый сукин сын. Гоняется за юбками, в его-то возрасте. Не может устоять перед симпатичной мордашкой. Четыре жены и бог знает сколько романов.

Они выезжают на Нассау-стрит.

Нортон смотрит в окно. Вторая машина не могла их намного опередить.

О чем они там, интересно, разговаривают?

Когда «мерседес» выплывает на Колледж-Грин, грудь и желудок начинает бить дьявольская дрожь. Он привык к тревожным состояниям, но чтобы так сильно, почти паника, — такое с ним впервые.

— Знаешь, Рэй, — начинает он и смотрит при этом строго вперед. Он совершенно не знает, что говорить, и тем больше удивляется, когда изо рта выходят следующие слова: — Мне кажется, она опасна.

— О, как раз такие ему и нравятся. Он кажется жутким консерватором, но, поверь, в душе он настоящий…

— Нет-нет, я не про то. Она может представлять реальную угрозу безопасности. Я не уверен в ее… стабильности. — Теперь его несет. — Старая история. Она… она, можно сказать, преследовала меня, предъявляла претензии, всякий бред…

— Что? Господи помилуй! — восклицает Салливан. Он вытаскивает мобильник. — Она психованная, что ли? Да кто она такая, черт возьми?

Нортон объясняет. Рассказывает про Ноэля, добавляет, что, видимо, с горя у нее теперь случаются галлюцинации, временные расстройства, паранойя. Это максимум, на что он способен в плане упреждающего удара.

Салливан подносит телефон к уху:

— Фил? Да. Женщина, которая с вами. Не спускай с нее глаз, ладно? Когда прибудете на место, не выпускай их из виду. Не отходи от старика ни на шаг. Мы приедем буквально через пару минут после вас.

Он закрывает телефон.

— Господи, Пэдди! — восклицает он. — Если эта сука что-нибудь выкинет, клянусь, я… — Он вздыхает. — Боже! Как же ты допустил это?

— Ты же увел меня, — оправдывается Нортон. — Ты меня и отвлек. Но в общем-то, это со мной у нее проблемы; я не думаю, что…

Но Салливан не слушает.

— Эй, водитель, — произносит он, — давай подбавь газку!

Они сворачивают на набережную Кастом-Хаус.

Нортон гадает, вооружен ли Фил.

— …И вот мы в люксе отеля, «Плазы», если не ошибаюсь. Мне остается только стоять и ждать. Передо мною Бобби: рукава рубашки закатаны, говорит по телефону. Ходит из угла в угол. За столом позади него — пять или шесть помощников: сортируют предвыборные листовки. Один — на телексе. В углу телевизор.

Джина по ходу истории кивает. Это не чума, это уже черт знает что! В 1960 году ее родители только переехали в Доланстаун, тогда еще новый район. Ноэль был совсем младенцем; сестрами еще не пахло. До ее рождения оставалось целых пятнадцать лет.

— В дальнем конце комнаты закрытая дверь. Она приотворяется, совсем чуть-чуть, и возникает Джек. Медлит у двери, поправляет галстук. Выглядит он так, будто продолжает разговаривать с кем-то, находящимся в комнате, откуда он только что вышел. Затем к нему подходит Бобби — трубку все так же прижимает к груди. Покуда они разговаривают, дверь еще немножко приотворяется, и кого я там случайно замечаю? Кто там сидит перед трюмо? Разглядывает себя в зеркале и подкрашивает губки? — Воган заливается смехом. — Моя чертова женушка — вот кто.

— Вот это да!

— Моя первая женушка. — Он качает головой. — И скоро, конечно, бывшая.

Джина всматривается в Вогана, заинтригованная рассказом. И все же: удастся ли ей когда-нибудь вставить словечко, а если удастся, то что она скажет?

— В общем, скоро до них доходит, и Бобби начинает размахивать руками. Через секунду дверь захлопывается, и меня вышвыривают из комнаты. — Он опять смеется. — И через шесть месяцев я в министерстве финансов.

— Невероятно!

— Да, теперь-то я смеюсь, а тогда… ох!

Шанс предоставляется через несколько секунд, когда на горизонте показывается здание.

— Итак, — произносит она, указывая вперед, — каков размер вашей доли?

— Простите?

— Вы сказали, что владеете долей в Ричмонд-Плазе. Вот я и спрашиваю: каков размер вашей доли?

Воган напрягается. Джина видит, что огорошила его прямотой вопроса. Он поворачивается к ней, внимательно смотрит, что-то там взвешивает, но взгляда не отрывает.

Джина нервничает: не стоит забывать, что впереди сидят двое здоровых мужчин.

Но вроде проехали.

— Пятнадцать процентов, — в итоге отвечает он, по-прежнему не отрывая от нее взгляда — Конечно, вдобавок мы еще владеем «Амканом», якорным арендатором.

— Ясно.

— Здесь разместится их европейская штаб-квартира. — Он делает паузу. — Рэй Салливан. Высокий тип, который был с нами в гостинице, помните? Президент компании. Большой молодец.

— Ясно, — повторяет она и кивает.

— Не знаю, в курсе ли вы, — продолжает Воган, перейдя на шепот, будто обсуждает что-то интимное, — но мы и название меняем.

— Да что вы? — восклицает она, тоже переходя на шепот. — Не знала. И на какое же?

Он взмахивает рукой в воздухе, как маг, чародей и волшебник:

— Амкан-билдинг.

— Ну разумеется, — отзывается Джина. — Амкан-билдинг, как же еще?

Это ее так бесит, что она даже не может скрыть раздражение.

Воган снова напрягается:

— Ну, нам пришлось принять это решение из стратегических соображений.

— Ни секунды не сомневаюсь, — прерывает она его. — Ни единой. Но объясните, Джимми, что происходит? Почему вы здесь? И этот Рэй Салливан?

— А что в этом такого?

Она пожимает плечами:

— Просто интересно: зачем такие большие шишки посетили наше захолустье?

Почти что мысли вслух.

— Хм, я об этом ничего не знаю, Джина. Я бы не сказал, что…

— И все стараются им угодить, показывают только самое лучшее.

Воган хмурится. Теперь настала его очередь раздражаться. Это видно. Он сбит с толку ее тоном и в то же время недоволен тем, что их маленький флирт сошел на нет.

Надо с ним быть поосторожнее.

Как сделать так, чтобы он не вышвырнул ее из машины, прежде чем они пересекутся с Пэдди Нортоном?

— Мне просто жаль, — произносит она и поворачивается к нему, — что брат не с нами.

Ей стыдно: она прямо чувствует, как краснеет.

— Ну конечно, конечно.

Забавно, думает Джина, что можно врать и одновременно говорить правду.

Автомобиль останавливается у Ричмонд-Плазы.

Не успевает серебристый «мерс» затормозить, как Рэй Салливан уже тянется к ручке дверцы.

Он выбирается наружу.

Нортон ждет. Он видит Джимми Вогана с Джиной Рафферти на мощеной площадке у подножия здания. Фил в нескольких шагах от них. Воган указывает вверх, Джина кивает. Выглядит это так, будто они спокойно, обыденно беседуют. Просто не очень понятно о чем. Особенно его волнует, что говорит она.

Нортон проскальзывает по заднему сиденью к открытой дверце. Вылезает. Водитель захлопывает дверцу.

На улице холодно и немного ветрено, но не противно. Нортон стоит на тротуаре и наблюдает, как Рэй Салливан торопится присоединиться к маленькой группке у подножия небоскреба.

В отдалении, у входа в Ричмонд-Плазу, ожидает второй небольшой коллективчик, состоящий из двух мужчин и женщины. Это приветственный комитет, организованный Нортоном по случаю приезда высоких гостей. Он состоит из управляющего проектом, директора по развитию и исполнительного директора «Винтерленд пропертиз». На всех желтые каски и защитные куртки. Слева у деревянного забора несколько рабочих-строителей глазеют на происходящее.

Единственное, что выбивается из общей картины и наводит Нортона на мысль, будто он в плену тревожного сновидения или, того хуже, ночного кошмара, — это присутствие Джины Рафферти.

Он направляется к центру мощеной площадки. Его слегка шатает, будто он выпил. Слава богу, бешеная тревога, охватившая его перед этим, схлынула. Возможно, из-за того, что на подъезде к Ричмонд-доку, пока Салливан возился со своим «блэкберри», он втихаря закинулся еще тремя таблетками налпрокса.

— А, Пэдди! — восклицает Воган и протягивает руку, как бы приветствуя Нортона. — Подходи сюда, давай. Я как раз рассказывал Джине… знаешь, какие у меня в детстве были герои?

Нортон мотает головой.

— Не Бэтмен, не Супермен, не Бак Роджерс, нет-нет. Рабочие, которые построили Эмпайр-Стейт. Их называли «парни с небес». — Он взмахивает рукой. — Мальчишки в комбинезонах, ну, понимаешь, о ком я. Они работали, стоя на обыкновенных балках, в тысяче футах над тротуарами Манхэттена.

— Так вот кто?

— О да. Бог мой, эти ребята были великолепны!

Нортон кивает, а сам думает: как старому засранцу это удается? Мне бы хоть половину его энергии…

Он осматривает диспозицию.

Очень близко к Вогану, в сущности рядом с ним, стоит Рэй Салливан. Фил тоже подтянулся ближе.

Джина стоит немного в стороне в своей кожаной куртке — такая беззащитная, ранимая.

Он пытается привлечь ее внимание, но она намеренно не смотрит на него.

О чем, интересно, она думает?

— Видите ли, мне кажется, проблема частично заключается в том, — рассуждает Воган, — что люди больше не чувствуют этой романтики — романтики небоскреба.

— Разве?

— Во всяком случае, в Штатах. Мы пресытились, мы это уже прошли.

— Что значит «прошли»? — спрашивает Джина нейтральным тоном.

— Ну как же! — отвечает Воган. — Мы построили Вулворт-билдинг, так? Ригли-билдинг. — Он начинает загибать пальцы. — Трибьюн-Тауэр, Крайслер, Эмпайр-Стейт и так далее. Центр всемирной торговли, Сиэрс, можно перечислять до бесконечности. И теперь, что бы они ни предприняли, всем наплевать. Зато дублинская затея — вот это, — он взмахивает рукой, словно говоря «вуаля», — в каком-то смысле прилаживает истории новые крылья. Это как возврат в те прежние дни, в… как там у Фицджеральда? В «нетронутое зеленое лоно нового мира»?

— Хотя на самом деле, — подхватывает Джина, — это возврат назад.

— Простите?

— Это, безусловно, новый рубеж. Только теперь вы устремились на Восток — обратно через океан. — Она приостанавливается. — И остается лишь надеется, Джимми, ради вашего же благополучия, что разочарование не будет слишком сильным.

Воган слегка вздергивает голову:

— Что это означает?

— Почему бы вам не спросить вашего друга Пэдди?

У Нортона внутри все сжимается.

— Спросить о чем? Я не…

Он замолкает.

Повисает долгая напряженная пауза, не прерываемая ничем, кроме гула проезжающего транспорта, отдаленных звуков пневмосверла и непрерывного посвиста ветра, дующего с Ирландского моря.

— Умоляю, Джина, — восклицает Нортон, прерывая молчание, — ради бога, тебе не надо в таком состоянии выходить на улицу!..

— Простите?

— Тебе нехорошо, ты же знаешь и…

— Что?!

— Врачи сказали, что…

Она подается вперед:

— Пшшшшел в жопу!

— Ладно, ладно, — произносит Рэй Салливан, выступая вперед с вытянутой рукой, — все, мисс, проваливайте, кто бы вы ни были.

Джина отшатывается от него:

— Отстаньте от меня!

Салливан останавливается.

— Фил, — тихо произносит он, даже не оборачиваясь.

— В чем дело? — спрашивает Воган. — Что происходит?

На первый план выходит Фил. Салливан разворачивается и встает прямо перед Воганом, перегораживая ему обзор.

— Все в порядке, Джимми, — отвечает он. — Сейчас мы все исправим.

Нортон смотрит в упор на Джину.

— Не устраивай сцену, — заявляет он. — Это того не стоит.

Фил подходит к ней.

— Давайте, дамочка, — произносит он и протягивает руку, — пройдем в машину.

Она опять отскакивает:

— Не прикасайтесь ко мне!

Нортон мнется. Салливан оглядывается. Здесь они как на ладони, но…

Дальше все происходит очень быстро. Фил бросается к Джине. Как на перехвате в регби. Попадает куда-то в район талии. Пытается усмирить ее: сжимает обе руки в своих и придавливает ее к земле. Но Джине удается высвободить руку и стукнуть его по башке, причем несколько раз. От неожиданного перекоса Фил теряет равновесие. Увлекая ее за собой. Они валятся на землю.

Нортон в ужасе.

Все еще пытаясь блокировать обзор Вогану, Салливан ловит происходящее урывками.

— Пэдди! — восклицает он. — Да сделай же что-нибудь!

Но Нортона словно парализовало. Он наблюдает за возней Фила и Джины, уже катающихся по земле; слышит кряхтение, сбивчивое дыхание; видит краем глаза, что сцена насторожила окружающих. Вот уже парочка рабочих несутся к ним, а приветственный комитет пришел в неожиданное замешательство.

Потом слышит резкий и громкий треск. За которым следует одиночный и быстрый взвизг. Рабочие-строители отшатываются, будто от взрывной волны. Два тела разнимаются. Фил откатывается в сторону, но остается на земле. Он держится за левую икру. Джина откатывается в другую сторону, но быстрее и с большей решительностью. Потом она встает. Отступает на пару шагов. Руки расставлены в стороны.

В правой руке пистолет.

Салливан причитает:

— О боже, о боже!

Воган стоит бледный и растерянный.

Нортон делает несколько осторожных шажков к Филу, склоняется, будто желает проверить, в порядке ли тот.

— Послушай, — шепчет он охраннику, — у тебя оружие есть?

Фил кивает; лицо его искажается болью.

— Тогда стреляй.

Джина безумно озирается. Нортону ясно: она не ведает, что творит.

— В голову, — говорит он Филу, — и поскорее.

Он отходит.

— Объясни… — требует Воган у Салливана, — объясни мне, что происходит?

— Я не знаю, Джимми, не знаю. Давай просто посадим тебя в машину, хорошо?

Салливан начинает медленно маневрировать вместе с Воганом.

— Ни с места! — вскрикивает Джина. — Стоять!

Они останавливаются.

Краем глаза Нортон замечает, как Фил пытается вынуть что-то из кармана, затем поворачивается и поднимает руку.

Но в этот самый момент Джина кидается к нему и вскидывает ногу. Ей удается выбить из рук Фила пистолет, тот летит через всю площадку.

Фил еще раз вскрикивает от боли и валится обратно на землю.

Джина хватает Вогана за руку и приставляет к нему пистолет. Рэй Салливан отступает с поднятыми руками.

— Нет, — просит он. — Ради всего святого.

Нортон тоже отступает. Он не верит своим глазам.

Стоит, наблюдает, но чувствует полную отстраненность от происходящего.

Двое рабочих, стоящих поодаль, замирают в нерешительности, в ужасе и в осознании полной бесполезности.

Джина двигается и тащит за собой Вогана.

— Ты тоже, — командует она, обращаясь к Нортону, — давай пошевеливайся.

— В каком смысле?

— Пошли.

— Куда?

— Внутрь.

Нортон следует за ними.

Они идут по мощеной площадке к зданию. Воган стар, поэтому идут они медленно и трудно. Когда доходят до арочного стеклянного входа, приветственный комитет расступается: кто направо, кто налево. Нортон чувствует, как за ними идут остальные — на благоразумном расстоянии. Он замечает, что один из рабочих разговаривает по мобильному.

Они минуют автоматические двери и входят в просторный атриум.

Несмотря на бледность и легкую дрожь, Воган вроде бы держится. Он очень сосредоточенно смотрит вперед и молчит. Джина выглядит измученно и тревожно, будто знает, что данный акт тупости и отчаяния может закончиться для нее только плохо.

Как оно, конечно, и произойдет.

Потому что очень скоро здесь появятся вооруженные спецназовцы и морпехи. Как только они увидят, что она уже кого-то подстрелила и взяла двух заложников, один из которых на ладан дышит, шансов у нее особо не останется.

Нортону остается лишь надеется, что они сделают это быстро, качественно и навечно.

Они проходят огромный атриум, отмытый с тех пор, как он здесь был. Помещение сияет девственной чистотой и прямо просит, чтобы его немедленно наводнила армия покупателей и офисных сотрудников. Но сейчас здесь мрачно и неуютно.

Джина останавливается и оглядывается.

— Эти, — она поворачивается к Нортону и кивает на лифты, — работают?

— Джина, послушай, это безумие. Чего ты…

— Они работают?

Он поражен и несколько встревожен спокойствием, с которым она это произносит.

— Да.

— Хорошо.

Они двигаются к лифтам.

Нортон оглядывается. Прямо у входа в атриум стоят сейчас пять человек: трое строителей, Рэй Салливан и нортоновский директор по развитию Лео Спиллейн.

Они молчат и не шевелятся.

Джина окидывает быстрым взглядом лифтовые кабины. Нортон чувствует: она в растерянности. Перед каждой кабиной тач-панель, которая управляется цифровой системой, действующей по специальным схемам движения. Но поскольку эти схемы еще не заданы, система не запрограммирована. Она подходит к одному из терминалов, набирает цифру, но ничего не происходит. Только она собирается разозлиться и обратиться к Нортону, как замечает, что у последней кабины терминала нет. Сбоку в стене торчит простая серебряная кнопка, на которой написано «Экспресс».

Она делает шаг и нажимает кнопку.

Дверь моментально открывается.

Сердце Нортона уходит в пятки. Это может очень осложнить ситуацию.

— ДЖИНА!!!

Нортон оглядывается.

Вперед вышел Лео Спиллейн. Он работал в тесном контакте с Ноэлем и, видимо, познакомился с Джиной на похоронах.

— Джина, — умоляет он, — пожалуйста… причины могут быть какие угодно, но…

— Назад!

Спиллейн останавливается.

Джина заводит Вогана с Нортоном в лифт.

Она подпирает дверь спиной и не дает той закрыться. Наполовину в кабине, наполовину снаружи, она поднимает вверх руку — ту, которая с пистолетом.

— Передайте полиции, — говорит она, обращаясь конкретно к Спиллейну. И снова Нортона настораживает ее сдержанность. — Скажите, я хочу поговорить с Джеки Мерриганом. Старшим инспектором Джеки Мерриганом.

Потом она исчезает в лифте. Дверь с шуршаньем закрывается.

Она нажимает кнопку.

Воган откашливается.

— Джина, — начинает он, — послушайте, я не…

— Заткнись.

Воган колеблется, как будто размышляет, стоит ли продолжать, но, видно, передумывает.

У Нортона выпрыгивает сердце. Вспотели ладони. Когда кабина начинает быстро и приглушенно подниматься, он закрывает глаза.

Они выходят из лифта где-то в середине сорок восьмого уровня. Джина оглядывается и пытается сориентироваться. Основные шахты лифтов расположены в центральном ядре. Но в прошлый раз, две недели назад, они поднимались сюда с Нортоном на служебном лифте, расположенном в дальнем крыле, выходящем на север.

Сейчас оно за ними.

Джина рукой подгоняет Вогана и Нортона.

Воган медлит.

— Я не уверен, — говорит он, обращаясь к ней, — что вы до конца понимаете, кто я.

Джина поднимает руку и направляет пистолет ему в голову:

— Я же сказала заткнуться. А теперь пошевеливайтесь.

— Хорошо. — Он поднимает морщинистую руку. — Ладно.

Она идет за мужчинами и внимательно смотрит налево, направо, вперед, назад. Кроме них, здесь вроде бы никого. Она видит, как много работы проделано с ее прошлого визита. Все окна, полы и потолки выровнены и прилажены. Помещение больше не напоминает строительную площадку. Это по-прежнему открытое пространство, но в нем уже проступают приемная, офисы и конференц-залы — черты экосистемы, в которую оно вскоре превратится.

Дойдя до конца, они останавливаются рядом с высокой грудой материалов, напоминающих сборные конструкции или перегородки. Окна тут от пола до потолка, а вид, как и раньше, очумительный.

Но он же и отвлекающий.

Джина оборачивается. Она прислоняется затылком к стеклу и сразу же задается вопросом, насколько оно толстое и как быстро опытный снайпер, подсаженный на секцию подъемного крана, подстрелит ее. Хотя зачем так париться, размышляет она, если отсюда это сделать в сто раз легче. Можно подняться на служебном лифте и спрятаться по обеим сторонам от центрального ядра или за любой из ближайших колонн.

Как ни крути, времени у нее не много.

— Ладно, — говорит она и поворачивается к Нортону, — так на чем мы остановились?

Нортон, видимо, решил испепелить ее взглядом.

Воган ворчливо вздыхает:

— Я не помню.

— Тогда, — произносит Джина, — позвольте мне напомнить. — Она топает правой ногой. — Вам принадлежит большой пакет акций этого здания, и вы приехали его проинспектировать. Так? А я говорила вам, что, надеюсь, вас не постигнет слишком большое разочарование после этой инспекции.

Воган смотрит на Нортона и пожимает плечами:

— О чем она?

— Я не знаю, Джимми. Она помешалась. Ты только взгляни на нее. Жалко сучку.

Джина молчит. За этим следует длинная пауза.

— Господи, да в чем дело, черт возьми? — в итоге восклицает Воган. — Послушайте, я больной человек. У меня кровь не в порядке. — Он смотрит на часы, потом на Джину. — Мне нужно принимать лекарства. Мы не можем перейти к сути, пожалуйста?

— Конечно, — отвечает она и кивает на Нортона. — Ему слово.

— Пэдди?

Нортон качает головой:

— Я же сказал, Джимми, она не в себе. Она не может смириться со смертью брата. Предъявляет бредовые обвинения. Но все это… полная херня.

— Какого рода обвинения?

— Да не знаю я. Ей кажется, что ее брата убили, но…

— Почему?

Нортон останавливается:

— Прости, что… почему ей так кажется?

— Нет. Почему кому-то нужно было убивать ее брата?

— Да в том-то все и дело, понимаешь. Она…

— Нет-нет. Постой. Он был главным инженером этого проекта, поэтому если у кого-то имелась причина убить его, наверное, мне лучше об этом узнать. Ты не согласен?

Только Джина собирается что-то сказать, до них доносится отдаленный вой сирены. Она замирает, боится даже посмотреть, но все-таки отворачивается и выглядывает в окно. Три полицейские машины, вспыхивая синими маячками, несутся по набережной.

Отсюда, с верхотуры, они кажутся крохотными.

Она поворачивается обратно.

Ни один из мужчин не шелохнулся.

Воган стар и немощен, но Нортон? Он бы с легкостью мог наброситься на нее, вывернуть руку и отнять пистолет. Так почему он этого не сделал? Может, решил не рисковать. А может, надеется, что спецназовцы не будут мелочиться и просто вычтут ее метким выстрелом в голову.

— Пэдди, — говорит она, поглядывая поверх его плеча в окно, — почему бы вам не рассказать ему об отчете?

Впереди, за центральным ядром с лифтами и лестницами, наметилось движение. Один человек, а может, больше.

Но это не полиция, пока еще нет.

Она смотрит Нортону в глаза и видит в них зачатки паники.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — произносит он.

— Хорошо, — отзывается Джина. — Как скажете. — Она опять выглядывает поверх его плеча в окно, всего лишь на секунду, а затем поворачивается к Вогану. — Ладно, слушайте внимательно, мистер Воган. Человек по имени Дермот Флинн, который работал вместе с моим братом в Би-си-эм, подготовил отчет о здании, в котором мы сейчас находимся. Так? Он показал этот отчет брату, а брат — ему. — Она машет пистолетом на Нортона. — Теперь дальше. Я не знаю, о чем конкретно идет речь в этом отчете, поскольку там слишком много технических подробностей. Я ничего не поняла. Но почему-то мистер Нортон не хотел, чтобы его увидел кто-нибудь еще. В итоге мертвы мой брат и Дермот Флинн.

— Это бред, — произносит Нортон. — Я же говорил, она сумасшедшая. Они оба погибли в авариях. Никакого отчета нет и быть не может.

Сирены замолкают.

Воган вылупился на Джину. Он теряется, не знает, что и думать.

— Хотите почитать? — спрашивает она.

— Что почитать?

— Отчет.

— Господи, Джимми!

— Заткнись, Пэдди!

Джина лезет в карман куртки и достает мобильник.

— Какой у вас мейл? — спрашивает она.

Наступает короткая пауза. Воган называет свой адрес.

— Джина, — с отчаянием взывает Нортон, — что ты творишь?

Она задумывается. Нервничает.

— Посылаю ему по почте копию отчета, — отвечает она. — Иву Баладуру и Даниэлю Лазару я ее уже с утра отправила.

— Что?!

— Я извлекла ее вчера из ноутбука Дермота Флинна…

О боже!

— …И сохранила в своем почтовом ящике.

Она помахивает телефоном прямо перед его носом.

Он люто смотрит на нее.

Она еще секунду изучает экран и потом сообщает Вогану:

— Вот. Ну все. Ушел. Теперь он и у вас есть.

Воган поворачивается к Нортону и достает мобильный:

— Пэдди, ты мне можешь объяснить, что это за чертовщина?

Нортон молчит.

Воган окидывает свой телефон подозрительным взглядом, что-то нажимает и ждет.

Джина уже видит Рэя Салливана: он стоит в отдалении рядом с лифтом. За ним есть кто-то еще.

Она отворачивается к окну и выглядывает. Надо узнать, что там творится на улице. Движение остановлено; набережную перекрыли блокпостами. Везде народ. Некоторые показывают наверх, другие разговаривают по телефону.

Нервная дрожь подступает все ближе.

Она снова отворачивается от окна.

Нортон не двигается, уставился в пол.

— Хорошо, — произносит Воган. — Пришло.

Он захлопывает крышку телефона и убирает его.

Свой телефон Джина держит в опущенной руке.

— Я, конечно, не знаю, Пэдди, — произносит Воган и качает головой, — но, по-моему, она взяла тебя за яйца. — Он останавливается. — Так что, может, расскажешь, что в отчете? — Он чувствует, что за спиной наметилась какая-то активность, и оглядывается. — И наверное, лучше поторопиться.

Джина отмечает, что Рэй Салливан исчезает из виду, а на его месте появляется человек в форме. Потом второй, а затем третий.

Она сама слегка сдвигается — поближе к куче перегородок.

— Пэдди?! — взрывается Воган. — Ты, похоже, хочешь, чтобы я прочел эту чертову штуку? Или чтобы мне кто-нибудь другой рассказал?

Нортон поднимает глаза. Он бледен. Качает головой.

— Все это чистая теория, — произносит он очень медленно, почти шепотом. — Флинн произвел эти нелепые расчеты, исходя из чисто теоретических условий. Ты сам увидишь, когда ознакомишься.

— Что ты подразумеваешь под условиями? — нетерпеливо спрашивает Воган. — Какие условия? Погодные?

— Да.

— Так, о чем мы говорим, о ветре?

— Да, но о встречном, тропическом. О таких вещах, каких здесь не бывает; о том, что непринципиально.

— Дьявол! — восклицает Воган. — Мне это не нравится.

Джина переводит на него взгляд:

— Почему?

— Потому что это самые главные расчеты. Ветровая нагрузка, которую может воспринять здание. Но я не понимаю. Ведь испытания дают исчерпывающий результат. Они проводятся в управляемых туннелях. Все моделируется компьютером. Тысячу раз перепроверяется. — Он поворачивается к Нортону. — Какого черта? Ты хочешь сказать, что где-то произошла ошибка?

— Не совсем.

— Так что же тогда?

Нортон переводит дух, он борется с собой.

— Проект системы ветровой связи, разработанной Ноэлем, включал диагональные стальные брусы. Так? И по какой-то никому не ведомой причине Флинн заметил, что стыки этих брусов скреплены болтами, а не приварены друг к другу, как запроектировал Ноэль.

— Боже!

— Нет-нет, они были нормально скреплены. Даже очень. Конечно, приваренные узлы были бы еще прочнее, спору нет, но подрядчик решил, причем на законном основании, что сварка — дело дорогое, кропотливое и, главное, необязательное. В данном случае. Но Флинн пошел дальше и произвел все эти дополнительные расчеты нагрузок, опираясь на то-се, пятое, десятое. Что произойдет, если нагрянет тропический циклон; если налетит ураган. Полная дичь. Чистые умозаключения. Поэтому не надо строить иллюзий: здание соответствует всем требуемым стандартам и нормам…

— Но?..

Нортон мнется, оглядывается, громко дышит.

Джина уже присела — телефон на одном бедре, пистолет на другом — и смотрит снизу вверх на двоих мужчин. Теперь, за кучей перегородок, она больше не может отслеживать движения полиции, зато и они ее не видят.

— Он обнаружил, что повышение ветрового напряжения, возникающее в результате замены сварки на болты, ничтожно, если брать в расчет местные погодные условия… но только не встречные ветры.

— А что такое встречные ветры? — спрашивает Джина.

Воган опускает на нее взгляд:

— Это ветры, которые дуют под углом сорок пять градусов сразу с двух сторон.

Она кивает, хотя с трудом понимает значение отдельных слов, не то что фразы в целом.

— В такой ситуации, — продолжает Нортон, — разница уже становится существенной, а дальше… увеличивается по экспоненте.

Воган прикрывает глаза.

— Простое увеличение на двенадцать-пятнадцать процентов может перерасти в… сто тридцать-сто сорок процентов.

— Кошмар!

— Но только при невероятных условиях. Дело-то вот в чем. Это все равно что снять с домашней кровати автомобильную подушку безопасности. Зачем она там? Флинн использовал при расчетах умозрительные данные, основанные на сценариях изменения климата и гипотетических долгосрочных последствиях глобального потепления. Это же смехотворно!

Джина поднимает голову и окидывает его испепеляющим взглядом.

— Да что вы ведете себя как ребенок, черт побери? — восклицает она. — Пытаетесь отболтаться от неприятностей? Если отчет был так нелеп, в чем проблема? Зачем было его хоронить?

Нортон пожимает плечами:

— Проблемы как таковой не было, в том смысле, что можно было действительно…

— Знаете, — говорит Джина и поднимает пистолет, — с меня довольно. — Она направляет ствол прямо на него. — Я ведь могу и в вас выстрелить. Прямо в эту гребаную башню.

— Ну ладно, ладно. Была проблема. Он рекомендовал немедленно произвести ремонт и приварить ко всем тремстам стыкам здания стальные усиления.

Воган присвистывает:

— Это обошлось бы дорого.

— Да. Очень.

— И при самом лучшем раскладе вылилось бы в… хм… в проволочку от шести до девяти месяцев?

— Легко. И в огромные штрафы за задержку согласованных сроков сдачи. Плюс мы упустили бы возможность налоговой компенсации.

— Уже не говоря о том, что с точки зрения пиара это была бы просто катастрофа.

На секунду воцаряется молчание.

— А если не ремонтировать? — спрашивает Джина.

Нортон смотрит на нее сверху вниз с нескрываемым презрением:

— Ты ведь не отстанешь. Ты же как собака, учуявшая кость. Такая же, как Флинн, как твой брат. — Он делает паузу. — Чего ты хочешь — докопаться до сути, ты этого хочешь?!

Она кивает.

— Ладно. Пожалуйста. — Он делает глубокий вдох и держит его пару секунд. — Ладно. Согласно расчетам, без ремонта и в условиях шторма, настолько редкого, что он обрушивается на эту страну лишь раз в столетие, существует пятидесятипроцентная вероятность, что здание, скажем… выдержит напряжение.

Джина качает головой:

— Нет.

— Что — нет?

— Не так это должно звучать. По-другому. Уж раз начали откровенничать, давайте до конца.

Едва заметным жестом она напоминает ему про наличие оружия.

Нортон закатывает глаза и резко выдыхает:

— Хорошо, давайте. В определенных экстремальных погодных условиях это здание под названием Ричмонд-Плаза имеет пятидесятипроцентную вероятность обрушения. Теперь довольна?

— Пятидесятипроцентную?

— Согласно этим расчетам — да.

— И, учитывая потенциальные людские потери и ущерб близлежащей собственности, вы считаете это допустимым уровнем риска?

— Абсолютно. Я совершенно не обеспокоен. — Он переводит дух. — Потому что я не признаю вводных, с которыми он работал. Я не верю, что подобные условия у нас возможны. Но мои соображения не имели бы никакого значения, если бы отчет увидел свет. Восприятие — это все.

— Восприятие?

— Разумеется. Эффектная реплика. Пятидесятипроцентная вероятность обрушения. Думаете, кто-нибудь стал бы разбираться дальше?

Джина прижимается затылком к стеклу:

— И это оправдывает убийства? Сроки сдачи, налоговые льготы, гребаный пиар?

Нортон вскидывает руки в раздражении или отчаянии.

— Опять ты с этим бредом! — восклицает он. — Я никого не убивал. За кого ты меня принимаешь? — Он оборачивается к Вогану. — Джимми, послушай…

— Уймись, Пэдди. Мне неинтересно.

— Что?

— Все… я даже не представлял, что такое возможно. Я просто… — Он смотрит на часы. — Я просто хочу успеть на следующий чертов самолет и улететь отсюда.

— А как же…

Воган угрожающе приподнимает руку.

Нортон останавливается. Его отчаяние практически осязаемо.

Пока мужчины молча смотрят друг на друга, Джина что-то проверяет в телефоне. Потом переводит взгляд на Вогана. Указывает на него пистолетом:

— Уходите.

— Что?

— Уходите. Давайте. Пейте лекарства. Бегите на самолет.

Воган уходит. Через пять минут у Джины звонит мобильный.

— Алло?

— Джина? Вы в порядке? — Приятный акцент, мягкий голос, моментально успокаивающая интонация. Кто бы это ни был, он изрядно натренировался тонкому искусству переговоров об освобождении заложников. — Послушайте, может быть, мы…

— Я же сказала. Я буду говорить с Джеки Мерриганом. Лично.

— Да, Джина, мы его искали, и он направляется сюда. Но может быть, чтобы не терять времени…

Она дает отбой.

Нортон нетерпеливо вздыхает.

Она смотрит на него:

— Что такое?

— Ты очень глупая девчонка, ты знаешь это?

— Я не девчонка, Пэдди. А кто тут глупый, мы еще посмотрим.

Поскольку она сидит на корточках за грудой перегородок, обзора у нее никакого. А у Нортона обзор отличный, вот он и пялится по сторонам. В какой-то момент она замечает, что он пытается кому-то дать знак или что-то показать.

— Поворачивайтесь к окну, — командует Джина. — Сейчас же.

Он выполняет.

— Там целая, блин, армия собралась, — докладывает Нортон. — В бронежилетах, с пулеметами и укреплениями.

— Я поняла, но у меня тоже кое-что есть. — Она тыкает пистолет прямо в него. — Один раз я его уже использовала. Использую и второй. Не сомневайтесь.

Нортон молчит. Через некоторое время он интересуется, можно ли ему достать кое-что из кармана.

— Что?

— Таблетки.

— И вы туда же? Валяйте.

Он достает пачку, возится, глотает две, а может, три таблетки.

— От чего они?

— Тебе какое дело?

Она вздыхает:

— Вы правы. Никакого.

И набирает что-то на мобильном.

— Знаешь, Джина, — вдруг произносит Нортон, — я тебе могу одно сказать: для тебя это добром не кончится. — Он откашливается. — Если раньше тебе и доверяли, то теперь можешь забыть об этом. Тебя никто не будет слушать. И если ты думаешь, что отчет — твой козырь, ты ошибаешься. Сейчас они все залягут на дно: Лазар, Баладур, Воган, подрядчики — все. А на первый план выйдут пиарщики-манипуляторы. Если бы отчет пришел от Ноэля, он имел бы вес. Это был его проект. К нему им пришлось бы прислушаться. А теперь все. Теперь его никто не поддержит.

Она поднимает на него глаза:

— И что, никто не признает того, что вы сами признали несколько минут назад?

— Разумеется, нет. Никто и не обязан. Все соответствует нормам и правилам. Доводы, приводимые в отчете, можно стереть в пыль за считаные секунды. Так они и сделают. Потому что никому не захочется, чтобы его ассоциировали с такой историей.

Она пожимает плечами и возвращается к своему мобильнику.

— СМИ тоже не воспримут это серьезно, — продолжает Нортон. — Во-первых, они элементарно не поймут. А если ты продолжишь упорствовать в том, что я имею отношение к смерти Ноэля, то даже ойкнуть не успеешь, как я уже пришлепну тебя запретительным судебным приказом. — Он качает головой. — Уж поверь мне. Я прольюсь на тебя вселенским потопом. Ты завязнешь в судебных тяжбах на долгие годы. — Он усмехается. — Хотя какая тебе разница? Ты все равно будешь уже в тюрьме.

Джина не обращает на него внимания.

За спиной раздается слабый, но с каждой секундой усиливающийся гул вертолета.

— Понимаешь, главной фигурой во всем этом станешь ты. Не какой-то там идиотический отчет. Их заинтересует, — он кивает на вертолет, — только чокнутая бабенка, прострелившая ногу бедному невинному ублюдку и взявшая двух заложников. Ты станешь пищей для таблоидов надолго. Они растянут удовольствие на несколько недель. — Он опять усмехается. — Как я уже говорил, все дело в восприятии.

— Господи, Пэдди! — восклицает Джина, не отрываясь от мобильника. — Ты когда-нибудь заткнешься?

Через пятнадцать минут у Джины снова звонит телефон.

— Да?

— Джина, это Джеки Мерриган.

— Где вы?

— Я здесь, у лифта. Хочешь, чтобы я подошел?

— Да, только один.

Опираясь затылком о стекло, она с удовольствием распрямляется и встает. Из-за края перегородок ей видно: к ним медленно приближается Джеки Мерриган. Спецназовцы везде, их море.

Она оглядывается к окну, смотрит, что там внизу. Движение вообще остановилось. По краю мощеной площадки выстроились пожарные машины и полицейские фургоны. Есть еще парочка больших грузовиков — наверное, передвижные студии. Набережная в оба направления перегорожена. За ограждениями собралась приличная толпа.

Вертолет на позиции — отслеживает ситуацию. Периодически подлетает к зданию и кружит прямо над ним. Гул в эти моменты становится просто оглушающим.

Она разворачивается.

Нортон в паре футов от нее — смотрит в пустоту.

Мерриган останавливается перед кучей перегородок:

— Здравствуй, Джина.

Она кивает.

Вроде он. Да. Высокий, сутулый, седой. На нем теплое пальто. Что у него с руками, непонятно. Но ведь он был близким другом Ноэля. Не будет, наверное, вынимать пушку и стрелять.

— Спасибо, что приехали.

Нортон оборачивается. Мерриган переводит на него взгляд:

— Как вы?

— А как вы думаете? С этой психованной сучкой…

Джина поднимает руку:

— Заткнись!

— Успокойся, Джина, — произносит Мерриган. — Давайте все успокоимся, договорились?

И только теперь Джина замечает. Мерриган нервничает. Да и кто бы не нервничал в его положении? Ситуация, прямо скажем, щекотливая и явно для него непривычная. Потом, ведь он ее толком не знает…

— Ладно, послушайте, — спешно произносит она. — Не буду тянуть. Просто… вы можете предоставить мне некоторые гарантии?

Он кивает.

— Во-первых, я заметила камеры видеонаблюдения. У входа. Одна из них смотрит на площадку перед входом. Не знаю, работают ли они, но если работают, то на записи вы увидите, что сначала напали на меня. Мой выстрел был ответом на нападение. В любом случае тому есть свидетели: у забора стояло несколько строителей, если я не ошибаюсь.

— Хорошо, конечно. Проверим.

— Во-вторых, я хочу, чтобы вы занялись дорасследованием смерти Ноэля. Обстоятельствами. Проверили его мобильный. Куда он поехал от Катерины. Проверили тормоза на его машине.

В лице Мерригана мелькает тень сомнения.

— Хорошо, Джина. Я… я постараюсь.

— В-третьих…

Она поднимает пистолет. Мерриган вздрагивает.

— Вот это, — произносит она, — заранее сообщаю, о’кей? — не мое.

Мерриган переводит дух:

— Я и не предполагал, что он твой.

— Понятно. Но руку даю на отсечение, вы не можете предположить, чей он.

Он качает головой.

— Он принадлежал Мартину Фитцпатрику.

Мерриган удивлен:

— Тому самому Мартину Фитцпатрику?

Она кивает и опускает руку:

— Я не на сто процентов уверена, но подозреваю, что из этого пистолета он стрелял в Марка Гриффина.

— Что?!

Мерриган замирает. И только сейчас его отпускает. Только сейчас его внимание переключается. У него это на лице написано.

Он начинает связывать события.

— Перед тем, — продолжает она, — как меня арестуют, я хочу донести до вас: это очень запутанная ситуация. Пообещайте, что меня выслушают.

— Обещаю.

— О, за это можешь не переживать, — встревает Нортон, — у тебя будет масса возможностей эффектно выступить, если это то, чего ты жаждешь.

Она переводит взгляд на него:

— А чего жаждешь ты?

— Я? А что я, котик? Это же не я с пистолетом разгуливаю.

— Да, но…

Она задерживает взгляд на нем, затем переводит на Мерригана:

— И последнее, хорошо? Мне нужно послать мейл. — Она показывает ему телефон. — Можно?

Он кивает.

— Мейл с вложением, — продолжает она. — Я посылаю его в Ар-ти-и, в «Скай-ньюз». И еще… на «Ю-Тьюб».

Она нажимает кнопку и ждет.

— Отлично. Ушел.

— Что это было? — спрашивает Нортон и смотрит на телефон так, будто сейчас спалит его.

— О, это совсем короткий ролик, всего на десять-двенадцать секунд. Но по-моему, ты выступил вполне эффектно.

Она поднимает телефон высоко, чтобы обоим мужчинам было видно. На экране Нортон. Он снят с нижней точки. Сначала слышен голос Джины. Звук дребезжит.

«Раз начали откровенничать, давайте до конца».

После паузы идет голос Нортона.

«Хорошо, давайте. В определенных экстремальных погодных условиях это здание под названием Ричмонд-Плаза имеет пятидесятипроцентную вероятность обрушения. Теперь довольна?»

Мерриган в шоке.

«Пятидесятипроцентную?»

«Согласно этим расчетам — да».

— О боже!..

«И, учитывая потенциальные людские потери и ущерб близлежащей собственности, вы считаете это допустимым уровнем риска?»

«Абсолютно. Я совершенно не обеспокоен».

Джина захлопывает телефон и опускает руку.

Нортон кидается на нее:

— Дьявол, да я тебя…

Рука Мерригана уже выброшена вперед. Он отстраняет Нортона:

— Полегче.

Секунду-две Нортон сопротивляется, потом отступает и качает головой. Он разворачивается и отходит.

Джина смотрит на Мерригана. Ну вот, немного полегчало. И в то же время — себе-то она может в этом признаться — она действительно ощущает легкое безумие, приятную эйфорию психического расстройства. Мышцы свело. Мысли расползаются. Как будто она три недели прожила на задержке дыхания.

Она отдает Мерригану пистолет.

За считаные секунды полицейские наводняют помещение и берут его под полный контроль.

Джина прислоняется затылком к стеклу и медленно выдыхает.

В то же самое время за несколько миль от Ричмонд-Плазы в отдельной палате реанимационного отделения больницы «Сент-Фелим» выдыхает и Марк Гриффин. И тоже очень медленно.

Шестнадцать вдохов-выдохов в минуту — это сейчас его средний показатель.

Тридцатиоднолетняя жертва недавней бандитской разборки по-прежнему не приходит в сознание, но состояние его стабилизировалось. Он подключен к аппарату искусственного дыхания. Прочие машины, расставленные вокруг кровати, отслеживают сердцебиение и кровяное давление. Еду ему вводят внутривенно. К полоске на шее прикреплены еще три капельницы: одна — для обезболивания, вторая — для поддержания уровня жидкости в организме, а третья — для ввода успокоительных. Чтобы он не нарушил эту идиллию резким случайным движением.

Как только его привезли в среду вечером, ему сразу же сделали рентген, который показал проникающее ранение от пули со срезанной головкой, покоящейся теперь в его брюшной полости. Его тут же помчали в операционную на диагностический разрез. Там выяснилось, что у него серьезно повреждены печень и селезенка. Затем врачи занялись остановкой внутреннего кровотечения и стабилизацией кровяного давления.

С тех пор ему сделали две операции: по восстановлению функции жизненно важных органов и по закрытию входного отверстия. И хотя доктора по-прежнему не исключают возможности инфекции вплоть до воспаления легких, к этому моменту основные жизненные показатели демонстрируют заметное улучшение.

Тетя Лилли просидела у постели Марка почти весь вчерашний день и пару часов сегодня утром. Но это обернулось для нее таким изматывающим стрессом, что один из докторов осмотрел женщину и заявил, что лучше-ка ей идти домой. Лечь в свою кровать, пока он не положил ее в одну из больничных.

После ланча дежурная медсестра позвонила Лилли и заверила ее, что ситуация не изменилась и состояние Марка стабильно.

Эта медсестра, ветеран реанимации с десятилетним стажем, давно оценила стабилизирующее влияние слова «стабильно».

Да и вообще, лучше так — без посетителей. Они мешают. Здесь вам не что-то. Здесь — реанимация.

Она глядит на Марка и не впервые задается вопросом, осознает ли он ее присутствие. Его веки то и дело подрагивают, но не поднимаются. Такого нет. Поэтому нет и уверенности.

Одна из вечных загадок ее работы.

Но она все равно разговаривает с ним.

— Привет, — начинает она, — вот и снова я, Хелен. Как у вас дела? — Она улыбается. — Сейчас я измерю вам температуру, если вы не против.

В коридоре на скамейке перед комнатой сидит круглосуточный дежурный охранник. Эта деталь может показаться скучной, но не такая уж она и маловажная.

Медсестра выходит из палаты и улыбается охраннику — он улыбается в ответ. Потом она уходит — он смотрит ей вслед.

Через некоторое время он вставляет в ухо наушник. Настраивает карманный радиоприемник на «Ньюз-ток». Хочет послушать новости в начале часа.

Глубокомысленно разглядывает пол.

Убойные новости, разящие его в самое сердце.

Он окидывает взглядом дремотный больничный покой и закатывает глаза.

Из выпуска следует, что пока он торчит здесь, там — в какой-то новой высотке где-то на набережной, прямо сейчас, прямо в эту минуту — разворачивается настоящий, полномасштабный кризис с заложниками…

 

5

Не проходит и суток после так называемого кризиса, как мир уже облетел видеоролик с умопомрачительным признанием некоего ирландского девелопера. Видео было заснято во время этого самого кризиса на камеру мобильника. Ролик смотрят на компьютерах, мобильных телефонах, в теленовостях. Событие воспринимается как очередное доказательство прогресса, пришедшего с цифровыми технологиями в сферу создания, формирования и подачи современного новостного контента. За пределами Ирландии история вызывает такой же ажиотаж, как, например, крушение поезда. Мультипликаторы и юмористы вообще не способны устоять перед ее чарами. Но в Дублине, конечно, не до смеха. Поскольку в глазах общественности и вопреки многочисленным заверениям в обратном эта сияющая сорокавосьмиэтажная стеклянная байда, цитируя слова одного придурка, «просто ждет подходящего момента, чтобы рухнуть».

Поэтому стоит ли удивляться, что события развиваются стремительно. В субботу днем башню и окружающие территории эвакуируют и оцепляют. Проводят экстренные совещания с разными инженерными компаниями. Обсуждают характер и стоимость ремонта. Составляют графики, по которым работы должны начаться без промедления.

Далее — в воскресенье утром — в газетах, блогах и на радио начинается бесконечный разбор происшествия с культурологической и социологической точек зрения. История становится символом всего, что в стране не так, площадкой для чванливых поисков национальной идентичности, сосудом народного гнева, вызванного ощущением тотального бесправия и отсутствия гражданских свобод.

В дневных новостях ожидающий утверждения в должности новый тишек Ларри Болджер заявляет, что, несмотря на полученные им лично заверения, будто непосредственной угрозы здание не представляет, он видит в случившемся проявление чудовищной халатности.

Лицо, замешанное в данном инциденте, должно понести ответственность, резюмирует Болджер.

И конечно, именно на это «лицо» обрушивается основная волна внимания СМИ. Откуда он взялся? Какие еще здания построил? Где живет? Сколько у него денег?

Джине, напротив, достаются лишь крошки с барского стола. «Кризис с заложниками» длился меньше часа, поэтому, по сути, история не успела раскрыться. Только ее начали освещать, как она уже закончилась. И переросла в историю с видеороликом.

С точки зрения закона у Джины тоже все лучше, чем можно было ожидать. В воскресенье вечером она узнает, что оба, Пэдди Нортон и Фил Маньон, сняли свои обвинения. Маньон, чье ранение оказалось не столь серьезным — пуля лишь царапнула голень, — уже покинул страну с Джеймсом Воганом и Рэем Салливаном. В итоге в понедельник утром Джине предъявляют только незаконное владение оружием.

И отпускают под залог.

Она выходит из здания суда под конвоем Ивон и Мишель и умудряется уйти, не замеченная ни единым журналистом. Три сестры заходят в бар отеля, и Джина прилагает все усилия, чтобы как можно яснее объяснить им суть случившегося. Но это не так-то просто. Ивон с Мишель настроены скептически. Мало того, им стыдно. Это похоже на время, когда она была подростком, а им было уже за двадцать.

Только теперь все по-другому.

Теперь все вообще не так.

Когда примерно через час Джина выходит из гостиницы — уставшая, в расстроенных чувствах, — у нее звонит мобильный. Джеки Мерриган. Где она? Можно ли с ней встретиться? Поговорить? Она отвечает, что сначала ей нужно домой, потому что она уже четыре дня не переодевалась, но потом да, давайте встретимся.

Попозже? Около часа?

Они договариваются на два.

Примерно в это же время в одном из правительственных зданий Ларри Болджер готовится к партийному совещанию, на котором, согласно ожиданиям, коллеги изберут его новым лидером. Это будет автоматически квалифицироваться как назначение на должность премьер-министра. Тишека. Тогда он отправится в Арас-Уйхтеран в Феникс-парке и получит от президента должностную печать.

Он сидит за столом в своем лучшем костюме и чувствует себя как перед первым причастием. Взволнованно в предвкушении многих радостей и в то же время настороженно и даже немного смиренно.

С каким удовольствием он бы сейчас выпил!

Секретарь звонит по внутреннему телефону и сообщает, что на первой линии Пэдди Нортон. Болджер колеблется, но потом говорит, что примет звонок. На сей раз. Он не отвечает на звонки Нортона, начиная с пятницы.

Нужно же с ним когда-то поговорить.

Он поднимает трубку:

— Пэдди?

— Лицо, замешанное в данном инциденте? Лицо, замешанное, мать твою, в данном инциденте? Вот кем я стал?

Болджер закатывает глаза:

— Позволь, Пэдди, а чего ты ждал?

— Чего я ждал? Какой-никакой лояльности, вот чего…

— Ну перестань, давай будем реалистами. Ты видишь, что творится? Какими все задаются вопросами? Ни один общественный деятель в здравом рассудке не стал бы…

— А что означает «должно понести ответственность»?

Болджер секунду задерживает взгляд на папке, лежащей на столе. Потом отвечает:

— По-моему, Пэдди, все очевидно. Разве нет? Эта история породила недетскую истерию и озлобленность. Даже если все это полная чушь, через год у нас выборы. Людям нужны решительные меры. Мы не сможем просто сидеть сложа руки.

— И в качестве одной из этих мер ты решил преподнести им на блюде мою голову, так я понимаю?

— Не я. — Болджер усмехается. — По-моему, ты сам этого добился.

Наступает пауза.

— Пошел ты, Ларри!

Болджер молчит.

— Предатель — вот ты кто. Двуличный ублюдок.

— Как скажешь.

— Да если бы не… Господи, где б ты сейчас был?

— Несомненно. — Болджер откашливается. — Послушай, мне пора. У меня совещание, и, между прочим, довольно важное.

— Что ж, не общайся, не отвечай на мои звонки, отсеки меня, веди себя по-мудацки. Не важно. Только я ведь могу разрушить тебя, Ларри. У меня же на тебя финансовое досье имеется. Накопилось за долгие годы. Займы, долги и прочее. И это только на закуску. — Он останавливается. — Могу и разрушу.

Болджер крутится в кресле.

— Знаешь что, Пэдди? — говорит он. — А мне насрать. Делай что хочешь. Я меньше чем через час стану в этой стране главным, а этого у меня уже никто не отнимет. Мое имя войдет в список премьер-министров, а оттуда в учебники истории. Поэтому что бы там ни случилось после… скандалы, расследования, трибуналы… — Он пожимает плечами. — Мне насрать. В наши дни это уже стало в некотором роде в порядке вещей. Чем больше власти, тем больше скандалов. — Он делает паузу. — Так что… как хочешь. Увидимся, Пэдди. — Он кладет трубку. — Министр?

Он поднимает глаза. Секретарь стоит в дверях, указывает на часы.

— М-да.

Болджер встает из-за стола. Немного встряхивается: приводит в форму костюм. Поправляет галстук. Откашливается.

— Спасибо, — произносит он. — Я иду.

И направляется к двери.

Часом позже в реанимационной палате больницы «Сент-Фелим» открывает глаза Марк Гриффин.

В голове пустота, которая сохраняется еще несколько секунд.

Потом… кровать.

«Я в кровати».

Он концентрируется.

В больнице… а это медсестра.

Она в изножье кровати, сосредоточенно заполняет медкарту.

Он смотрит на нее. Она поднимает глаза и вздрагивает.

— Ух ты! — восклицает она. — Марк!

Потом прикрепляет карту к краю кровати и подходит к нему сбоку.

Он следит за ней взглядом.

Она низко склоняется и светит ему в глаза маленьким фонариком. Сначала в левый, потом в правый. Отходит.

— Я Хелен, — сообщает она. — Меня зовут Хелен. Как вы себя чувствуете?

Он слегка кивает, потом хмурится.

Он растерян.

— Вы под воздействием успокоительного, — произносит она, считывая его замешательство. — Все движения будут медленными. Некоторое время. Не беспокойтесь. Это нормально.

Он приоткрывает рот, хочет что-то сказать, но из губ не вылетает ни звука.

Снова кивает, все так же растерянно.

— Сейчас понедельник, — рассказывает Хелен, — середина дня. Вы здесь уже пятый день.

Голова опять пустеет.

Пятый день? Он правильно расслышал? Ладно. Как скажете.

И тут до него доходит.

Пятый день?

Как будто дали по башке бейсбольной битой. Видимо, паника моментально отражается на его лице.

— Знаете что? — произносит сестра. — Я сейчас… я позову кого-нибудь из специалистов. Надо бы им вас осмотреть.

Он провожает ее взглядом, а затем таращится на дверь. Пятый день?

То есть… узенькая дорожка, склад и все, что раньше… случилось четыре дня назад?

О боже!

А что же произошло с тех пор?

Он озирается, пытается разобраться. Борется с наркотическим одурением. Рядом с кроватью — машины. Они жужжат и пикают. В стене — телевизор.

Окон нет.

Что же произошло?

Он замирает от страха. Снова пялится на дверь.

Что происходит сейчас?

— Девочка… тебе просто повезло.

Джина прикусывает губу, сдерживается. Она умирает от усталости. Она практически не спала с тех пор, как проснулась в пятницу утром в квартире Софи. На выходных в полицейском отделении она честно пыталась несколько раз прилечь и закрыть глаза, но ни разу не проваливалась ниже порога сознания.

— Что-то я этого не чувствую, — после заминки произносит она.

Мерриган поднимает чашку с кофе и подносит ее ко рту.

— Поверь мне, — произносит он, — тебе могли бы предъявить намного больше, чем незаконное хранение оружия.

Он отхлебывает кофе, дует и делает еще глоток.

— Я знаю, — говорит она. — Знаю. Просто думаю, что удача тут ни при чем.

— В каком смысле?

Она оглядывается. Они сидят в «Ниэриз» на Четем-стрит за столиком в конце зала. В заведении практически пусто. По центру барной стойки два упитанных гражданина среднего возраста нянчатся со своими пинтами и разговаривают. То и дело от их беседы отскакивает словечко или фраза и проносятся по комнате «сокращение директора», «салатная заправка», «гигабайты».

— Ну, — спокойно произносит Джина, — начнем с того, что это он должен предстать перед судом. Не я.

— Он и предстанет, причем неоднократно.

— Но не за то.

— Джина, послушай. — Он ставит чашку на стол и откидывается на спинку. — Ты уничтожила его репутацию. Сделала посмешищем. Разрушила его карьеру. Ему больше не возвести ни единого здания, В прямом смысле слова. Но все остальное… Электронные письма, что ты нам показала. Звонки. Его связь с Мартином Фитцпатриком. То, что сказал Терри Стэк. Это все побочные обстоятельства.

— А как же…

— О кроссовере Ноэля можешь забыть. Пустой номер. Нет улик.

Она внимательно смотрит на него:

— А вы сами как думаете?

Он громко вздыхает:

— В свое время я расследовал немало убийств. И научился относиться к ним спокойно. Нет улик, проехали. В этом вопросе нельзя основываться на личных ощущениях. Нельзя, если, кроме них, у тебя нет ничего. Нельзя, если нет даже уверенности, что убийство вообще имело место.

Она кивает. Теперь она смотрит на низкий столик, стоящий между ними, и на спонтанный натюрморт, образовавшийся из кофейника, ее чашки с нетронутым кофе, его чашки, молочника и сахарницы. Через несколько секунд — не стоит забывать, в каком она изможденном состоянии, — натюрморт приобретает вычурно-фантасмагорические черты и начинает походить на шахматную доску с фигурами.

— Кроме всего прочего, я научился быть бесстрастным, — продолжает Мерриган. — Хотя что я говорю! Ноэль был моим добрым другом. Я знал его почти двадцать лет и боюсь даже мысль допустить, что…

Он отмахивается, будто избавляется от мысли, отгоняет ее.

Джина снова поднимает взгляд:

— Нет-нет, говорите, продолжайте. Вы боитесь даже мысль допустить, что кто-то мог его убить? Ведь так?

Он секунду молчит. Потом говорит:

— Ладно, признаюсь… история нехорошая.

— Неужели она сойдет ему с рук?

— Хм, не совсем верная формулировка. — Мерриган барабанит пальцами по краю стула. — Юридически он не сделал ничего такого, что может сойти ему с рук. Понимаешь, он не…

— Ой, ну перестаньте.

— Знаешь, Джина, мне это нравится ничуть не больше, чем тебе! Но я не могу пренебрегать своими профессиональными навыками, знани…

— Хорошо. И как тогда мне с ним бороться?..

— Вот. — Он делает паузу. — Это-то меня и беспокоит.

— О чем вы?

Мерриган вздыхает. Похоже, он тоже выдохся. Но не от недостатка сна. Он весь в морщинах. Выжат, высосан и готов уйти пенсию.

— Ты мне очень напоминаешь Ноэля, — произносит он. — Такая же цепкая. Такая же стойкая. И очень безрассудная. Это ты нам с успехом продемонстрировала. Поэтому я беспокоюсь. Боюсь, что если ты продолжишь натиск, то можешь очень и очень поплатиться — гораздо серьезнее, чем сейчас.

— Но если он виновен…

— Даже если виновен, Джина. В этой стране существуют законы против клеветы. Ты не имеешь права огульно обвинять людей. Он богат. И может сильно усложнить твою жизнь.

— Получается, если у него есть деньги, то ему все можно? Так, что ли? Боров-убийца!

Она отворачивается и раздосадованно трясет головой.

Мерриган тяжело вздыхает. Наклоняется к ней.

— Хорошо, — произносит он. — Давай на секунду предположим, что он и в самом деле виновен. Что все такие предположения — правда. Ты хоть понимаешь тогда, с каким опасным типом мы имеем дело? Понимаешь, как ты его уже достала? Кто сможет защитить тебя от такого?

— Никто.

— То-то и оно. Я не смогу. Полиция не сможет. По объективным причинам. Тебе придется разбираться самой.

— Я и так сама все время разбираюсь.

Мерриган откидывается на спинку стула и пожимает плечами:

— Прислушайся ко мне. Нортон получил по полной, причем по самому больному месту. Удовлетворись этим.

— Не могу. Это ничто по сравнению с уроном, который он причинил. — Она вздыхает. — Он уничтожил человеческие жизни. Я не говорю уже об остальных… один Марк Гриффин чего стоит: он сам даже дышать, блин, не может — подключен к аппарату! — Она останавливается. — И если честно, я не знаю, как там было и почему. Не знаю подноготной той истории, но Пэдди Нортон там явно наследил. Его почерк. — Она снова задумывается. — Жаль, я не спросила, когда была возможность.

Мерриган пристально смотрит на нее.

— Ладно, Джина, — произносит он. — Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь. — Он приостанавливается. — Поэтому прошу тебя и, как офицер полиции, приказываю: перестань. Не приближайся к Пэдди Нортону и не пытайся с ним связаться. Договорились? Как друг Ноэля, я чувствую, что должен сказать тебе это… ради него.

Первое поползновение Джины — возразить. Но какой смысл? Ровным счетом никакого. Она знает все доводы. И не хочет их слышать. От него. А тем более от самой себя.

Ведь это ничего не изменит.

Мерриган наблюдает за ней.

— Договорились? — повторяет он.

После недолгой паузы она кивает.

— Ну ладно. — Она как будто возвращается к жизни и улыбается. Впервые за долгое время. — Так вы целых двадцать лет дружили с Ноэлем?

— Да.

Ее улыбка производит поразительный эффект. Джина даже начинает слегка переживать за старшего инспектора. Мерриган принимается шуршать, ерзать, только что не извивается.

Она снова улыбается — не может удержаться.

Она как будто пускает по нему слабенькие электрические разряды.

— Да, — повторяет он и энергично кивает, — целых двадцать лет.

— Тогда, — просит Джина, — поговорите со мной о Ноэле.

Нортон поворачивает направо с Эглинтон-роуд на Дюал-Керриджвей. Он уже довольно долго катается, час или два, и останавливаться не собирается. Домой он тоже не собирается, как и в любое другое место. Хотя устал и чувствует себя нехорошо.

С утра он поехал в офис, но продержался там всего двадцать минут. Потом отключил мобильный. После разговора с Болджером. В любом случае ему звонило слишком много неприятного народа: Даниэль Лазар, Ив Баладур, Рэй Салливан, некто из министерства окружающей среды, банкиры, инвесторы, журналисты… Мириам…

Он проезжает студию Ар-ти-и в Монтроузе.

Эти уроды, начиная с пятницы, в каждом выпуске гоняют один и тот же ролик. В нем он поднимается по ступенькам клиники Фейрли. Снято несколько месяцев назад. Он перемахивает сразу через две ступеньки, причем бесчисленное количество раз. Ролик стал уже анекдотичным. Один умник заметил сегодня по радио, что после такой зарядки мистер Нортон должен хоть немного похудеть.

Какое унижение!

Коробка и рваная упаковка — вот и все, что осталось от налпрокса. Он закидывался таблетками без счета все выходные, поэтому скоро придется озадачиться повторным рецептом.

Нортон включает компакт-диск.

Режущие слух, нестройные духовые и помешавшиеся струнные. Переключает на следующий трек. Этот вроде бы помягче: кларнет. Но через минуту все равно выключает.

Он без конца прокручивает события пятницы.

Он просто не подготовился, не думал, что такое возможно.

Не ожидал от нее такого коварства. Хитрая сучара! Он останавливается на светофоре и лезет в бардачок. Если бы в пятницу этот гребаный пистолет был с ним, он бы им воспользовался. А уж потом разбирался бы с последствиями.

Но нет же. Он лежал в машине, собирал пыль.

Все равно хочется из него выстрелить. Он так и сделает, когда появится возможность.

Пусть только попробует хоть раз подойти к нему… Въезжая на дорожку, ведущую к дому, он вдруг на мгновение отлетает. Как следствие, уходит немножко влево; царапает крыло о железные ворота; заезжает на клумбу, выложенную камнями; давит крокусы. Довольно неуклюже выезжает с клумбы и паркуется перед домом.

Выходит из машины и делает глубокий вдох. Поднимает глаза к небу. Оно серо и облачно. Потом осматривает крыло, тихо матерится, качает головой. Собирается зайти в дом и замечает, что у ворот стоят двое.

У одного в руках камера.

— Пошли к черту! — кричит он и показывает им кулак.

Он не заметил их, когда въезжал.

Мириам встречает его у подножия лестницы. В последние три дня она прямо выдохлась, сохраняя хорошую мину при плохой игре. Но внутреннее противоборство усложняет ее задачу. Одной ее половине хочется быть благосклонной и поддерживать мужа. А второй, похоже, хочется оскорблять и унижать его.

В итоге максимум, на что она способна, — быть натянуто беспристрастной: жесткой и невыразительной. Никаких цыплячьих нежностей.

— Где ты был?

— Нигде. Катался.

— Ясно. Почему не подходил к телефону?

— Не хотел.

— А сообщения прослушивал?

— Господи, Мириам…

Он проходит в гостиную к бару и наливает большую порцию «Бушмилза».

Потом стоит, смотрит в никуда, пьет. Стоит к двери спиной, поэтому не знает, там Мириам или нет.

Но ей не обязательно говорить. Ее голос у него в мозгу.

Виски? Боже правый, Пэдди, ведь день на дворе.

Он разворачивается.

Ее там нет.

По-прежнему таращась на дверь, Марк пытается срастить в мозгу отдельные фрагменты. Но они то отскакивают, то деформируются. Там — на складе — в конце что-то стряслось, но он не помнит что. Потому что был уже не в том состоянии, чтобы запомнить. Он только знает, что должна была приехать Джина. А вместо нее приехал кто-то другой. И этот кто-то знал, что он там… а потом, по истечении некоторого времени, началось, похоже, настоящее светопреставление…

Что же случилось с Джиной? Где она? Как она?

Надо попытаться выяснить. Надо спросить медсестру, — может, она знает. Или, может, купит ему телефон или газету или хотя бы включит телевизор.

Если, конечно, ей можно доверять. Если вообще кому-то можно доверять.

Что это был за тип на складе? А тот, что раньше, в парке? Тот, что стрелял в него?

Раз есть они, наверняка найдутся и другие.

Марку становится жутко.

О полиции можно забыть. Они, конечно, захотят его допросить. Но, учитывая, что он собирался напасть на министра… что говорить… разве он может довериться полиции?

Затем, как по сигналу, резко отворяется дверь и в комнату входит высокий мужчина в голубой врачебной двойке.

Марк вздрагивает и отворачивается, готовясь к худшему.

— Итак, мистер Гриффин, — гудит мужчина, — сестра утверждает, что вы решили вновь примкнуть к нашим рядам.

Марк поднимает на него глаза.

Мужчине около пятидесяти и выглядит он как бывший регбист.

Сестра притаилась за ним.

— Генри Диллон, — представляется он и достает из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки. Щелкает им. — Приступим?

Затем он тщательно осматривает Марка: тычет, щупает, переворачивает с боку на бок, проверяет реакции.

Регулирует многочисленные капельницы.

Марк все еще волнуется, но вместе с тем, хотя бы ненадолго, успокаивается.

— Значит, — произносит специалист и складывает на груди руки, — пуля. Такое ощущение, что она у вас именная.

У Марка расширяются глаза.

— Что вы имеете в виду?

— Да только то, что она может остаться с вами на всю жизнь. Мы не можем достать ее. То есть можем, но игра не стоит свеч. Операция по ее извлечению принесет больше вреда, чем если пуля останется внутри. Причин для беспокойства нет. Не такое уж это редкое явление. Люди, бывает, выходят из больниц с инородными предметами в теле.

Марк пялится на него с нескрываемым удивлением. Инородные предметы? Это что — тайный шифр? Ему угрожают? Или предупреждают?

Он молчит.

— Что ж, у вас прекрасная динамика, — резюмирует специалист и направляется к двери. — Мы, наверное, сегодня к вечеру или завтра переведем вас на постоперационное отделение. Кстати, с вами кое-кто жаждет пообщаться, так что я пойду и разрешу им заглянуть на минутку — поболтать. Вы не против?

Марк тяжко вздыхает.

Кое-кто? Поболтать?

— Ладно, но… кто это?

Дойдя до двери, доктор оглядывается:

— Как — кто? Разумеется, полиция.

Всю дорогу от Графтон-стрит через Колледж-Грин до набережной Джина слышит голос Мерригана.

«Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь».

И ведь нельзя сказать, что он не прав.

Она чувствует, что находится во власти наваждения. Она его не понимает и пока не способна ему сопротивляться ввиду отсутствия энергии. Она было подумала, что после событий минувшей пятницы наваждение рассеется. Что она смирится с тем, как все вышло, стерпит усеченное правосудие.

Однако наваждение странным образом только усилилось.

А вчера вечером, когда сообщили, что Нортон снял обвинение, Джина вообще взбесилась. Ей все вдруг стало ясно. Она четко поняла, что должна во что бы то ни стало засудить его.

Теперь ей это представляется несбыточной мечтой. Что делать дальше? Как подобраться к нему после всего случившегося? Как подступиться?

Она идет по набережной и видит Ричмонд-Плазу. Ей кажется, она все еще там на сорок восьмом этаже, держит в руке заряженный пистолет. Или, если на то пошло, все еще в промзоне — втыкает ломик в череп мужика, переступает через лужи крови и ручейки мочи…

В сравнении с такими мощными переживаниями все остальное, начиная со смерти Ноэля и до ее прибытия на склад, меркнет. Отходит на задний план, сдвигается в область нереального.

А вот то, что предстоит, слишком реально и слишком осязаемо. Счет идет на дни, а может, на часы, которые — и это уже понятно — будут полны неистовства, беспорядочного и хаотичного.

«Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь».

Она поднимается по лестнице, заходит в квартиру и сразу же направляется в противоположный угол — к столу.

Снимает куртку. Вынимает ключи, кошелек, мобильный.

Можно, конечно, позвонить ему на мобильный, но не слишком ли это в лоб? А вдруг он не подойдет? Вдруг предупредит полицию?

Нужно загнать его в угол, чем-нибудь спровоцировать.

Джина присаживается. Она представляет себе Марка в реанимационной палате — на искусственном жизнеобеспечении. Ей снова приходит в голову, что она никогда не проводила связи между ним и Нортоном. Это вообще единственный пунктик во всей истории, который не складывается и неясен.

И вот, с тошнотворной одержимостью игрока, мечтающего сделать еще одну, якобы последнюю ставку, она стукает по центру клавиатуры и включает компьютер. Открывает файл. Врубает принтер.

Смотрит на часы.

16:25.

Потом берет мобильный и звонит в местную службу курьерской доставки.

Медсестра моментально вспоминает, кто такая Джина Рафферти. Она сообщает Марку, что Джина не только в порядке, но и еще и порядком засветилась — попала в новости, потому что наделала шуму…

Марка эта информация сначала тревожит, а потом обескураживает. Какой-то бред!

Что такое Ричмонд-Плаза? Кто такой Пэдди Нортон?

Ему становится легче от сознания, что с Джиной все в порядке, что она жива. Но он не понимает, что она творит, он не…

И тогда медсестра говорит, что постарается найти какую-нибудь вчерашнюю газету — «Индепендент» или «Трибьюн». Все воскресные газеты только об этом и писали. У кого-нибудь из пациентов наверняка завалялся номер.

Как только у нее появится минутка, она разведает ситуацию.

Но может, пока суд да дело, Марк посмотрит телевизор?

— Скоро будут новости.

— Да, — отвечает он, — конечно. Спасибо.

Сестра включает телевизор и отдает ему пульт.

— Мм, сестра, — произносит Марк, — нет ли у меня возможности каким-то образом получить доступ к мобильному телефону?

— Думаю, есть. Можете пока воспользоваться моим, если уж так приспичило позвонить… или…

— А внизу их не продают, в приемном покое? Там нет магазина? Может…

Она кивает:

— Да-да, не беспокойтесь. Я что-нибудь придумаю.

После ее ухода Марк некоторое время пялится в экран, но сосредоточиться не получается.

Поэтому он переводит взгляд опять на дверь.

Когда появится полиция? И что они у него спросят?

Задумывается.

Посмотрим на вещи здраво: будут ли они его вообще о чем-то спрашивать? Разве в их интересах, чтобы он им что-то рассказал?

Нет, только в его. И больше ни в чьих.

Допустим, физически Марк уже не представляет угрозы. Но он все равно остается угрозой, просто иного характера. Само по себе то, что он жив и может кое-что порассказать, угрожает не только карьере Болджера, но и репутации, а также стабильности партии в целом.

У него такое чувство, будто он выбирается в ясный день из плотного тумана. Наверное, потому, что доктор что-то подкорректировал в капельницах. К тому же адреналин ударил в голову. В общем, он дико взволнован и не уверен, что долго протянет в лежачем состоянии.

В бездействии и ожидании…

Чего?

Он смотрит на дверь, потом опять на телевизор.

Начинаются новости.

Зловеще отыгрывает музыкальная заставка и затихает.

Он пытается настроиться.

Звонят в дверь.

Нортон не шевелится.

Он не собирается подходить к домофону. Это явно журналисты, которые терлись у ворот. Они уже пытались проделать этот трюк несколько раз за последние дни.

Он пьет кофе, и сердце стучит как бешеное. От виски, выпитого раньше, ему стало дурно. Сначала все пошло путем, он даже слегка захмелел — наверное, от смеси алкоголя с таблетками, — но потом его стало тошнить и вырвало. Тогда он перешел на кофе: сначала чувствовал себя прилично, но теперь ощущает тревогу, волнение и сдавленность в груди.

Надо бы поесть, но… пожалуй, попозже.

Телевизор включен, но он почти не смотрит.

Звонит телефон. В прихожей.

К нему он тоже подходить не собирается.

Пусть себе звонит. Или пусть Мириам отвечает. Телефон уже не первый раз звонит. Кто-то же к нему подходит. Наверное, она. А если подходит, почему ничего не передает? Несколько звонков явно предназначались ему. Он не перезванивает людям уже несколько дней, не прослушивает голосовую почту, не проверяет эсэмэски, не читает мейлы — послал всех к черту.

Нет настроения.

Через несколько секунд на лестнице раздаются шаги.

Он настораживается: общаться с Мириам у него тоже нет настроения. Она открывает наружную дверь. Он слышит, как она выходит на гравийную дорожку.

Он ждет, прислушивается.

Что она там, интересно, делает?

Неужели разговаривает с журналистами? Это было бы полнейшим идиотизмом. Хотя, если подумать, вряд ли Мириам на такое сподобится. Для нее это все равно что нарушить религиозное табу.

Она возвращается и хлопает входной дверью. Заходит в гостиную. Молча подходит к дивану, где сидит Нортон. В руках у нее большой коричневый конверт. Она бросает его на колени мужа.

— Что это?

— Не знаю, Пэдди. У меня нет привычки открывать чужие письма.

Разворачивается и уходит.

— Спасибо.

Нортон тупо разглядывает конверт секунду-другую и швыряет его на диван.

Переключается на телевизор. В эфире — шестичасовой выпуск. И представьте себе, впервые за все время, начиная с пятницы, Пэдди Нортон не главная новость.

Все внимание теперь приковано к Ларри Болджеру.

Нортон бурчит. Надо бы вырубить ящик или переключить на другой канал, но нет сил. Он сидит и пялится: картинка его завораживает, гипнотизирует и в равной степени бесит. Не столько потому, что его место там — на заднем плане, в лучах их общей славы, это ясно, — сколько потому, что он сражен беспардонностью Ларри. Если тот думает, что можно просто взять и разорвать старые связи, он сильно заблуждается.

Показывают, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнстер-Хаус и — на этом месте Нортон отключает звук — произносит обращение к парламенту. После чего дается сжатый обзор его карьеры. На экране фотографии разных лет: школьник на фоне серого школьного здания, Лайам Болджер с сыновьями, искореженный автомобиль, предвыборный плакат… Ларри с лентой народного избранника, Ларри за столом в кабинете министров, Ларри перед сценой на ежегодном собрании партии… и так дальше. Весь путь от стройного юноши с невероятной копной иссиня-черных волос, с которым когда-то познакомился Нортон, до седеющего упитанного мудилы, в которого тот превратился.

Тишек Ларри Болджер.

Умереть не встать!

Марк ждет от новостей чего угодно, но только не того, что видит. О Джине Рафферти и Ричмонд-Плазе все уже забыли — он особо на это и не рассчитывал. Зато теперь рассказывают про Ларри Болджера и про то, что он стал новым…

Тишеком?

Брр, но…

Как-то слишком быстро. В прошлую среду тот был еще министром и пытался погасить скандал. Конечно, молва не дремала, но чтобы…

Марк глазеет на экран, и ему кажется, что с ним сыграли нечеловеческую шутку.

Его колотит.

Он прямо как долбаный Рип ван Винкль.

Не веря собственным глазам, он смотрит, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнстер-Хаус и обращается к парламенту. После этого рассказывают, как развивалась его карьера, показывают архивные фотографии — старые, черно-белые. Ребенок в школьной форме, отец Болджера и по бокам два сына, а потом…

Марк вздрагивает и в ужасе отшатывается.

…Раздавленная искореженная машина на обочине пригородного шоссе.

Он хватает пульт и вырубает телевизор.

Пропадите все, сгиньте, черти!

Он делает несколько глубоких вдохов, понимает, что не готов держать в голове картинку, и, не совладав с искушением, снова включает телевизор.

Болджер на пресс-конференции, подпираемый с боков старшими министрами.

Невероятно!

Теперь за его, Марка, шкуру никто и ломаного гроша не даст. Теперь он представляет угрозу не только для лидирующей в государстве партии, но и для самого государства.

Глядя на Болджера, Марк испытывает тошнотворное ощущение собственной неуместности, как будто он чей-то недорешенный вопрос. Это его убивает. Двадцать пять лет назад его семью стерли с лица земли — физически. Но «им» этого показалось мало: «они» раздавили Гриффинов еще и эмоционально. А теперь человек, ответственный за эти деяния, пытается извести и его — единственного, кто пережил трагедию, последнего из всей семьи. Но зачем? Чтобы покончить с этим раз и навсегда?

Ну, значит, так тому и быть.

Марк скидывает одеяло.

Так тому и быть.

Он передвигает ноги к краю кровати, спускает их и медленно садится.

Хочет с этим покончить — пожалуйста, на хрен, нет проблем.

Неожиданно до Марка доходит, что он прикреплен к катетеру, а тот, в свою очередь, к мешку для сбора мочи, свисающему с кровати. Что делать? Отцепить? Потом он дотрагивается до полоски на шее: от нее к мешкам, стоящим на мобильной установке, тянутся капельницы. Их тоже отцепить?

Сначала попробуем встать.

Он снова переводит взгляд на телик. Там уже показывают студию: монотонные голоса бубнят на тему важного события, большого дня в истории.

Он спускает ноги на пол и только тут впервые ощущает тупую боль в спине. С каждой секундой усиливающуюся.

Он хочет сорвать полоску с шеи. Вдруг глаза его наполняются слезами.

Он вообще соображает, что делает? Совсем рехнулся? Он что, надумал ворваться в государственное учреждение в больничной пижаме, а потом задушить нового премьер-министра трубкой от катетера?

Да уж, картина не для слабонервных!

Он приваливается к кровати и постанывает. Боль усиливается.

Открывается дверь.

Сестра, пятясь задом, вкатывает в палату тележку. На полпути ее кто-то отвлекает: охранник или другая сестра, и она останавливается.

— Э, да ладно тебе, не он первый, не он последний!

Марк кое-как подтягивается и оказывается на краю кровати. Морщась от боли, возвращается на исходную позицию.

— Знаешь, я бы на это рассчитывал.

Натягивает одеяло, опускает голову на поднятые подушки и закрывает глаза.

— До скорого.

Он слышит, как медсестра вкатывает тележку в дверь и проезжает с ней по палате.

Сердце бешено стучит, глаза прожигают слезы.

Через секунду сестра уже у кровати. Она берет пульт и выключает телевизор.

Потом Марк чувствует: она бросила что-то на кровать.

Когда она уходит, он открывает глаза.

В ногах у него номер «Санди трибьюн».

Чтобы отвлечься от телевизора, Нортон берет конверт и рассматривает его. Почерк незнакомый. Вскрывает конверт. Внутри — всего один листок глянцевой фотобумаги. На нем — три фотографии.

Мужчины, женщины и маленькой девочки.

Сначала он приходит в замешательство. Заглядывает еще раз в конверт, находит там карточку. Достает ее, изучает.

Имя на карточке — Джина Рафферти.

У него екает сердце… не раз и не два.

Пусть только попробует приблизиться ко мне…

Он переводит взгляд на фотографии…

Кто бы сомневался!

Вот это да, ну и нахалка! Что она задумала? Как это понимать — как закодированное послание, сулящее угрозу? Он решил, что, отказавшись от обвинений, хотя бы ее из уравнения вычеркнет. Подумал — она отвяжется и оставит его разбираться с последствиями, разгребать дерьмо, которое сама же навалила… но нет, теперь еще вот это…

Он наклоняется вперед, задыхаясь, кладет фотографии на низкий столик. Берет мобильный и откидывается на спинку дивана. Включает телефон, вводит ПИН-код и ждет.

Потом ищет номер, находит, звонит.

Пошли гудки.

По телевизору реклама: через пустынный лунный пейзаж несется серебристый автомобиль.

— Да?

— Это вторжение в личное пространство, домогательство. Я позвоню в полицию, и они тебя заберут.

— Пожалуйста. Звоните. Они знают мой адрес.

Он медлит, опять косится на фотографии: три лица с нездешним далеким выражением.

— И что прикажешь делать с этими фотографиями? К чему они?

— К чему? — Она почти смеется. — К тому, что пока еще никто не заметил связи. — Она делает паузу. — Но заметят. Рано или поздно обязательно заметят, и, думаю, ждать осталось недолго.

— Связи с чем?

— Да ладно вам. Это же проще простого: журналист увидит фотографии и сразу же вспомнит фамилию человека из недавней заварухи. Или недавний телефонный звонок.

Он скрежещет зубами. Встает.

— Я не понимаю, о чем ты, — произносит он.

Но как-то вяловато произносит — он и сам это слышит.

— Разве нет?

— Нет.

Он ждет. Она молчит. Молчание длится и длится. Он подходит к окну. Шторы приподняты. На улице темно. Горят только фонари на лужайке, уличные фонари в отдалении да городские огни — совсем далеко. Подброшенные в небо, отразившиеся в нем и падающие на землю, словно снег.

— Понимаете, — наконец произносит Джина, — погибли три человека. Умерли оболганными. Тони Гриффин не был виноват, а всем сказали, что был. Естественно, доказать я это не могу. Да и никто не может. Включая Марка Гриффина. Но, вашу мать, может настало время во всем признаться, а?

— Господи! Я вообще не понимаю, о чем ты. Я не… — Он больше не в силах сдерживать гнев. — Что ты имеешь в виду? Данброган-Хаус?

Она молчит.

— Подготовилась, сука? — Он потирает грудь. — Ладно, — продолжает он и морщится. — Хочешь об этом поговорить, не так ли? О Фрэнке и Ларри? Об аварии? Давай поговорим.

— Да… давайте.

— Но не по телефону. — Это он произносит уже жестко: справился с интонацией, перешел почти на шепот. — Где-нибудь. На нейтральной территории. Сейчас.

Пусть только попробует ко мне еще раз подойти…

— Идет, — мгновенно соглашается Джина. — Говорите где.

Почти вся первая полоса «Санди трибьюн» отдана Ларри Болджеру и его надвигающейся коронации. Однако внизу затесалась статейка, а внутри, на странице восемь, еще две — про Ричмонд-Плазу.

Марк читает. Сначала просто внимательно, потом с растущим интересом.

Прямо нигде не утверждается — вообще прямых утверждений не видно, наверное из-за строгих законов против клеветы, — но если читать между строк, то получается, что обнаруженный Джиной отчет мог служить мотивом для убийства ее брата.

Или того, что она считает таковым.

На этом девелопере, Пэдди Нортоне, похоже, сосредоточилось все ее внимание. Пишут, что Джина преследовала его просто с лютой решимостью и потом…

Марк ненадолго опускает газету. Таращится на противоположную стену, слушает, как монотонно пикают мониторы, и тут его осеняет.

Она ведь собиралась ему что-то сказать.

Во время их последнего разговора. По телефону.

Она уже говорила, а он перебил ее.

Что же она говорила?

Он пытается вспомнить. Он тогда…

«Мне кажется, я пошла по ложному следу».

Вот что.

«С Болджером».

Он прикрывает глаза.

«Мне кажется, я пошла по ложному следу. С Болджером. Просто как-то не склады…»

Он снова открывает глаза.

Но что? Что не складывается?

Не складывается, что Болджер…

Он обескуражен. Он снова поднимает газету и вчитывается в последние абзацы.

Пэдди Нортон… Пэдди Нортон…

Слова почти что расплываются.

«…Начал карьеру больше двадцати пяти лет назад… на стыке бизнеса и политики… вскоре зарекомендовал себя как ведущий… принадлежность к партии… братья Болджер…»

Марка начинает мутить.

Значит… Значит, он всю дорогу был не прав? Всю свою жизнь?

Он перелистывает страницы и возвращается к другой статье — о Болджере. Внимательно перечитывает ее.

«…Вызван из Бостона… когда шла уже подготовка к похоронам… не хотел выдвигаться…»

Марк закрывает глаза.

Он в шоке, равном по силе религиозному прозрению.

Когда произошла авария, Болджера даже в стране не было…

К моменту его возвращения из Штатов обо всем уже позаботились. Процесс был запущен.

Вот это да!

А он-то думал…

Это имя… это имя — Ларри Болджер — всю жизнь нависало над ним, как грозовая туча.

Ларри Болджер… Ларри Болджер…

А он ни разу не спросил, ни с кем не говорил. И с ним никто не говорил об этом…

Марк качает головой. Теперь в нем закипает ярость.

Он должен узнать.

Он должен выяснить.

Пэдди Нортон.

Девелопер-миллиардер.

Имя, конечно, на слуху, но ни с каким лицом оно не ассоциируется. И тут же Марку приходит в голову, что, учитывая местечковость здешней строительной индустрии, он мог спокойно пересекаться с Нортоном по работе или хотя бы встречаться с ним на приемах или выставках.

И уж конечно, он знает тех, кто знает Нортона. Хотя бы этот девелопер из Корка. Он вроде заикнулся, что разговаривал с Нортоном.

Ну и дела!

В этом мире разве скроешься? Уж точно не в этом городе.

А иногда так хотелось бы!

Политик Болджер всегда казался Марку далекой фигурой — застывшей и недосягаемой. Но этот… этот близкий до неприличия.

Слишком близкий…

Они могли пожимать друг другу руки.

Марк словно ощетинился: сердце наполнилось гневом, а теперь еще и отвращением. Он старается сосредоточиться, пытается сконцентрироваться.

«Винтерленд пропертиз». Офис у них на Бэггот-стрит, но у самого Нортона… какие-то гектары в районе… Фоксрока.

Номер его наверняка найти не сложно. Может, он есть даже в справочнике.

Медсестра возвращается. Она еще в дверях, а он уже зовет ее.

Ее это настораживает, и она сразу же подходит к постели:

— Да, милый, в чем дело?

— Что там с телефоном?

— Ах да, я не… мм… я сейчас…

— Можно воспользоваться вашим? Вы говорили, что разрешите. Можно? Я только на минутку. Я просто… позволите? Это важно.

Перед дверью Джина оборачивается, выключает свет, выходит на лестничную площадку. Закрывает квартиру. Спускается пешком, чтобы пройтись.

Что она творит? Совсем рехнулась.

«Не вздумай приближаться к Пэдди Нортону…»

Но нужно выяснить.

Она должна услышать это от него. Если его удастся разговорить, может, он расколется…

На улице холодно и неприятно. Обычный ноябрьский вечер. Они договорились встретиться на пляже в Сэндимаунте. На скамейке. На нейтральной территории, подальше от всего. И естественно, от всех. Особенно в такую непогоду. Ведь там, кроме случайного прохожего, выгуливающего собаку, закутанного в пальто, дрожащего, глядящего только перед собой, ушедшего в собственные мысли, — ни души…

Но ей насрать.

Если Нортон готов обсуждать с ней братьев Болджер, может, он и о ее брате поговорит.

Она достает из кармана мобильный, проверяет, не пропустила ли чего, переключает его на пейджер и кладет обратно в джинсы.

Смотрит, что с движением на набережной. Теперь с этим объездом фиг такси поймаешь.

Шагает по направлению к центру — к Ай-эф-эс-си. Там больше машин.

Нортон надевает пальто. Сворачивает лист с фотографиями в трубочку и опускает его в карман.

Надевает шарф и перчатки.

Смотрится в зеркало. Лицо приобрело сероватый оттенок.

Как он мог такое ляпнуть? Зачем-то сказал про Данброган-Хаус. Ведь сразу понял: она об этом слышит в первый раз.

Но к чему тогда фотографии? Блеф? Сентиментальный задвиг? Он всегда говорил, что она ни хрена не знает. И, как всегда, был прав.

Но ведь не отступает, стерва.

Нортон протягивает руку к двери, собирается открыть.

И тут звонит домашний телефон.

Как и раньше, он не намерен отвечать, но почему-то не выходит, слушает. Телефон еще немного звонит. Потом неожиданно замолкает.

Мириам.

Он почему-то медлит. Как будто ждет чего-то.

Разворачивается.

Мириам стоит на лестнице. В руке у нее трубка.

В глазах странное выражение. Едва ли только потому, что он уходит без предупреждения. Скорее всего, упрек, а имеете с ним презрение уступили место чему-то новому, чему-то более глубокому, чему-то, что он не может постичь.

Она спускается на несколько ступенек. Протягивает трубку.

Тихо говорит, почти что шепчет:

— Это Марк Гриффин.

— Алло?

Марк делает глубокий вдох.

Такой глубокий, будто он всю жизнь ждал именно его и будет за него держаться до последнего. Слова готовы. В каком они порядке встанут, безразлично. Они все тут и были с ним всю жизнь. Застыли, ждут. Есть что-то удивительно мистическое в краткой паузе, предшествующей их атаке.

Слова как мост, уже объятый пламенем. Мост между будущим и прошлым.

— Это же ты сделал, — произносит Марк. Голос кажется ему чужим. — Ведь так?

И ждет ответа. Боится упустить фразу, слово, слог. И прижимает трубку к уху что есть сил.

Не отрывая глаз от двери.

Сердце громко бьется.

На другом конце провода — Нортон. Стоит в прихожей, у подножия лестницы. И думает: не снится ли ему все это? Что за банальщина! Какая связь между простейшим действием — взял в руки телефонную трубку — и чем-то столь огромным и важным, как…

Разговор с Марком Гриффином.

С маленьким засранцем Марком Гриффином.

И что ему сказать? Как ответить? Слова в данных обстоятельствах могут оказаться не только неадекватными, не только малоубедительными, но еще и губительными. Кто знает, сможет ли он их контролировать? Даже если начать спокойно: с разумного и вполне лицеприятного «Извините» или «Прошу прощения, с кем имею честь», — кто знает, не последует ли за этим поток менее лицеприятных выражений? Кроме того, не стоит забывать — здесь Мириам. Стоит все так же на ступеньке, слушает. Чего она ждет? Тоже слов? Сложившихся в ответ на свой вопрос? Вопрос двадцатипятилетней давности? Который она тогда не задала? Который так и остался незаданным, непроизнесенным — завис в пространстве между ними? Остался на всю жизнь барьером, стеной из радиоактивных пылевых частиц, иногда проглядывающих, а иногда — не очень?

Пока не поздно, нужно бросить трубку. Сказать ей, что это очередной репортеришка в погоне за наживой, но…

— Ведь так, Нортон?

Возможность ускользает.

Он быстро проходит через прихожую и возвращается в гостиную. Ногой захлопывает дверь.

Слова, слова…

Он с ними был всегда на «ты». Умел договариваться, путать, отрицать, отбиваться.

— Простите… не расслышал, как вас?

— Боже мой!

Марк оглядывает комнату. Ему жарко, душно. Он качает головой.

— Нортон, умоляю, давай без этого, — шепчет он и переводит взгляд на потолок, — я умоляю тебя.

Теперь мозг Марка опустел. Как будто все сто вариантов продолжения разговора улетучились.

Остался только гнев.

— Ты же знаешь, кто я. — Он тяжело дышит. — Это из-за тебя я такой.

— Перестаньте, успокойтесь. Расслабьтесь. Я… я думал, вы еще в реанимации. Я читал, что…

— Я тут, не переживай. — Марк слегка поворачивает голову. И чувствует, как тянут трубки капельниц. — Но это… — продолжает он, — это все фигня. Главное — я всю жизнь винил его. Все эти годы. А оказалось, был не прав. Я был не прав. Это сделал ты.

— Что сделал?

— Ну хватит! — Марк наклоняется вперед. Он хочет рассмеяться, но понимает, что звук и отдаленно не напомнит смех. — Тогда ты отмазал Фрэнка Болджера, — произносит он, — теперь кого? Себя? Только все оборачивается против. И ты приссал.

— О чем вы? Это… это какая-то нелепость!

Нортон останавливается в центре гостиной. Смотрит на телеэкран, висящий над камином. Видит свое отражение в сером стекле: состоятельный мужчина средних лет, в пальто и шарфе, говорит по телефону.

Как всегда, по работе.

— Никого я не отмазывал.

И все-таки он обескуражен. И слегка взбешен. Новизна ощущений стирается. Он лезет в карман за новой дозой.

Ему немножко жаль, что разговор происходит по телефону. Хотелось бы стоять лицом к лицу. Или хотя бы представлять себе, как выглядит Гриффин. Но это невозможно. Возможно только собирать по крохам картинки из далекого прошлого, надерганные из отчетов, обрывков разговоров, снов.

Образы пятилетнего мальчика с лицом в крови и ошарашенным, отсутствующим взором. Мальчика, бредущего по битому стеклу… бредущего на него, на Нортона…

Хотя Нортона там даже не было.

— Послушай, — продолжает Марк, — ты, видимо, считаешь меня дебилом и придурком, и черт с тобой. Я только вот что скажу тебе.

Марк понятия не имеет, что это за «вот что» и во что оно выльется, но ему уже не остановиться. Это так же непреодолимо, как рвотный рефлекс.

— Я выжил и буду выживать, усек? Авария, выстрел в спину, мне насрать, я буду жить. Мне нужно, чтобы рано или поздно ты заплатил за то, что сделал с моей семьей… — на последних словах в нем поднимается уже не рвотный рефлекс, а праведный гнев, — и что продолжаешь с ней делать. — Он вдруг вспоминает о трех фотографиях. Что с ними? Где они? — Но теперь все, — продолжает он. — С этим покончено. Я больше не потерплю издевательств. Теперь я здесь, Нортон, здесь, и тебе от меня не скрыться.

Он прижимает трубку к уху с таким остервенением, что уху становится больно.

Другую руку он поднимает вверх. Она дрожит.

Нортон пока молчит. Но уже чувствует приближение новой стадии: сосредоточенность превращается в нетерпение, вина — в негодование. Вот тут-то нужно собраться и не растерять эти ощущения.

Как смеет этот пидорасеныш так с ним разговаривать? Уж если на то пошло, как он вообще смел позвонить ему? И куда — домой!

Это просто возмутительно.

Нортону удается вытолкать из пузырька одну таблетку, но она падает на ковер.

Дерьмо.

Марк сидит на кровати и вслушивается. Он силится истолковать молчание. Но не находит объяснения.

— Поэтому, если ты еще хоть раз кого-нибудь пришлешь, — продолжает он, — в больницу: копа, посетителя, не важно… — Он медлит, прекрасно понимая абсурдность следующего заявления и все равно не в силах промолчать. — Я задушу их собственными руками. Ясно? А потом приду по твою душу.

Нортон пытается нагнуться и поднять с полу таблетку. Не выходит. Он сопит, пыхтит, пытается достать из пузырька замену.

Молчи, не говори ни слова.

— И кстати, — продолжает Марк. Он сдерживается, хотя его снедает почти непреодолимое желание добить противника, — сейчас я не могу до тебя добраться — будем реалистами, — уже, наверно, слишком поздно… Но ведь мы оба знаем, что я не одинок. И если меня еще можно сбросить со счетов — хрен, мол, с ним, этот клоун все равно рано или поздно сойдет с дистанции, — то ее нельзя. — Он замолкает и ждет. Глаза широко раскрыты. — Да уж, — произносит он, — никак нельзя. Надеюсь, она не подведет. Я искренне надеюсь, что она тебя, на хрен, четвертует.

Боже, спаси и сохрани…

Нортон подносит ко рту таблетку. Он чувствует — финита; знает, что любые попытки апеллировать к силе воли и сдержанности окажутся теперь бесплодными. Он отпускает тормоза. Это неминуемо.

Сейчас его прорвет…

Но это ладно. Он не против. Он даже где-то рад. Кладет таблетку на язык, глотает.

— А знаешь, говнюк засратый, — произносит он, — ты совершенно прав. И я не допущу этого. По-моему, я с ней уже достаточно дерьма нахавался.

Намекает на то, что Марка как угрозу он вообще не рассматривает. Не слишком ли тонкий намек для… кого? Для ребенка? Но его собеседник давно уже не ребенок. Отнюдь. Да и какие, к черту, тонкости!

— Слушай, Марк, кончай валять балду, — говорит он и откашливается, — ты меня затрахал уже. Думаешь, чего я сейчас спешу к ней на встречу?

Марк вздрагивает:

— Что?!

Его мозг автоматом перепроверяет последние несколько секунд.

— То самое. Думаешь, обсудить, кто войдет в состав нового кабинета министров? Ой вряд ли!

Потом разговор прерывается серией коротких замыканий, кодировок и обрывов. Марк слышит, как Нортон набирает дыхание, готовится ответить. Видимо, Марк ему что-то сказал, повторил вопрос, что ли…

Потому что…

— То, что слышал, мать твою!..

Понял, не дурак.

Теперь Нортона не достать.

Что же делать?!

В этот момент все предметы вокруг Марка оживают: кровать, стенд с капельницами, стены, палата. Они, как тектонические плиты, сдвигаются и расползаются в разные стороны…

Зачем он вспомнил о ней? Зачем затеял разговор?

Он закрывает глаза — все гонит прочь. Но резкая неистовая темнота оказывается даже хуже: в ней тошнотворным калейдоскопом мелькают разноцветные картинки.

Зачем вообще открыл свой гадкий рот?

Он проклинает себя, но повторяет попытку. Однако голос срывается:

— Я…

Как будто он устал, пытаясь перебраться через мост, пока тот не обрушился. И вдруг зачем-то развернулся и несется сломя голову назад… через бушующее пламя… обратно туда, откуда начал, обратно в прошлое — на безутешные и до боли знакомые просторы вины, стыда и самобичевания.

— Что-что? — спрашивает Нортон, смотрит на часы и на дверь. — Так что там? Что ты сделаешь? Прости, я не расслышал. — По пути к двери. — Кстати, Марк, позволь тебе напомнить о малюсеньком нюансе. — Он на секунду замолкает. — Ты в больнице.

Он закончил.

За этим наступает тишина. Чудовищная. Невыносимая.

И просто нестерпимая.

Марк открывает глаза.

Предпринимает последнюю — корявую и жалкую — попытку высказаться и обнаруживает, что Нортон повесил трубку.

«Давай поговорим об этом?»

Джина переходит улицу, шагает по тротуару.

Поговорим о чем? О Данброган-Хаусе? Она понятия не имеет, что это за хрень. Когда говорят, что нет доказательств, имеют в виду, что есть что доказывать. А у нее почти ничего.

Она блефовала.

Темные воды реки поблескивают и быстро утекают вдаль. Неся облака, покрытые рябью.

Дома она подумала: может, прихватить с собой какое-нибудь оружие? На всякий случай. Нож, ножницы, шпажку. У ящика со столовыми приборами почувствовала себя по-идиотски.

Что за бред! Что там такого может приключиться?

И все-таки в последнюю секунду с ключами от квартиры умыкнула со стола стеклянное пресс-папье столетней давности. Звезда с цветочным узором миллефьори. Венецианское стекло. Увесистая, остроконечная.

Опустила ее в карман куртки.

На мосту Мэтта Талбота она замечает такси. Поднимает руку. Останавливает. Садится.

Некомфортно.

— Пожалуйста, в Сэндимаунт. К пляжу.

Машина трогается.

— Там сейчас не жарко…

— Прошу вас, — произносит Джина. Рука вцепилась в пресс-папье. — Давайте без разговоров.

Она выглядывает в окно.

Нортон кладет трубку, выходит из дому. Садится в машину, выезжает на гравийную дорожку, пультом открывает ворота и вылетает на шоссе.

Через несколько секунд сворачивает на Дюал-Керриджвей.

Японский городовой!

Марк Гриффин.

Кто бы мог подумать! Хотя чем больше он об этом размышляет, тем четче понимает, что Марк Гриффин ни хрена не знает и угрозы не представляет. Разве что для общества. Неуравновешенный, истеричный и абсолютно чокнутый засранец.

Если судить по этой беседе.

Но совершенно неопасный.

Его никто не будет слушать. Даже если спустя все эти годы имя Марка вновь всплывет в общественном сознании, раскапывать начнут связи между ним и Ларри Болджером. Начнут задавать вопросы, увидят параллели. Так же как сам Гриффин.

Но Нортону на это наплевать.

Поскольку правда им неведома. Неведомо, что там произошло.

Никому. Кроме него. А он рассказывать не собирается.

Он постукивает пальцами по рулю.

Конечно, он не врал, говоря Гриффину, что никого не отмазывал. К этому он не имел никакого отношения. Об этом позаботились партийные лошадки: старший Болджер, Роми Малкаи. Насколько ему известно.

Это не в его стиле.

И все же… все же…

Кое в чем Гриффин был прав.

Пусть это покажется иррациональным и нелогичным, однако Нортон чувствует нутром: уж если кто и смог бы выманить из него правду о тех событиях, достать ее, разбередить и разглядеть в дыму небытия, то только Джина. А с Данброган-Хаусом, который он ей выдал на тарелочке с голубой каемочкой… Теперь она от него точно не отстанет.

Она его и вправду, на хрен, четвертует.

Он переводит взгляд на бардачок.

Она ему не оставляет выбора.

Он входит в крутой поворот. Под ним раскинулся город — во всем блеске, во всем сиянии. Вдали, у гавани, величественно, горделиво, как росчерк пера, как знак, застыла Ричмонд-Плаза.

Нортон чувствует несвоевременный прилив гордости. Ему кажется, не все потеряно. Пусть «Амкан» выходит, пусть другие арендаторы вышли, пусть она простоит какое-то время пустой. Пускай! Зато когда истерия схлынет, ремонт закончится и дальнейшие исследования покажут, что никакой опасности не было и в помине, они вернутся. У здания появится второй шанс. И у него. Он восстановит репутацию, закончит карьеру на пике.

Он останавливается на красный.

Но все это только при условии… Только при условии, что она не будет дергать его…

Левой рукой он тянется к пузырьку. Всего пять штук осталось. Выстукивает три, глотает без запивки. Включает компакт-диск: кларнет или гобой? А может, английский рожок? Он пялится в торпеду, вслушивается.

Ему сигналят.

Он поднимает глаза. Зажегся зеленый. Он в среднем ряду, по бокам все уже рванули вперед.

Черт знает что!

Он жмет на газ, и сердце тоже ускоряется.

Так как же быть сегодня…

Ум его блуждает.

Да так же, как тогда…

Забавно. Дома, взяв у Мириам телефон, он испытал необычные эмоции: раздражение смешалось с любопытством, а явный страх — с не менее отчетливой тоской и грустью…

Справа пролетает отель «Стиллорган-Парк».

Так бывает по возвращении домой после долгого отсутствия.

Вот уже и Бутерстаун-авеню.

Ведь происходит что-то в этом роде…

Он включает поворотник, сворачивает. Отсюда до Рок-роуд рукой подать. А там уже и Меррион-Гейтс.

Внутри у него все сжимается.

Она ему не оставляет выбора.

Он опять бросает взгляд на бардачок.

«Она была на диком вздрюке… совсем лишилась рассудка. Надо было ей полечиться, попить препараты, что ли…»

Он пытается нарисовать картину… Джина на скамейке рядом с ним, они беседуют… холодно и ветрено, на заднем плане шумит дорога. Народу мало, почти никого. Перед ними море — мрачное, необъятное, вздымающееся. Он осматривается, выбирает момент, поворачивается к ней, приставляет пистолет прямо к виску и спускает курок.

Потом поправляет ее, насколько позволяет ситуация, усаживает и вставляет в руку пистолет. Уходит.

Это не его выбор, просто другого она ему не оставила.

В конце Бутерстаун-авеню он сворачивает налево, на Рок-роуд, в голове полный винегрет: он крутит, вертит, представляет и так и сяк…

То, что он сделает сегодня.

То, что он сотворил тогда…

Марк снова отбрасывает одеяло, передвигается к краю кровати, спускает ноги на пол. С трудом садится, со скрипом привстает. Берет мобильный, кладет его в карман пижамы. Дальше, не раздумывая, отрывает от себя катетер. Становится дико больно, но он старается не думать. Хватается за мобильный стенд с капельницами и медленно катит его по палате к выходу.

Дойдя до двери, он замечает капли крови — на полу и на ногах.

Но надо идти, иначе…

Как можно быть таким кретином?

Он открывает дверь.

Охранник на посту, цедит свой кофе или чай. Он моментально вскакивает, восклицает:

— Вот это да!

Ставит чашку, бежит на помощь.

— Господи! Что это вы вдруг? — Оглядывается. — Сестра!

Марк на секунду принимает руку помощи, потом отталкивает.

Смешно: охранник так забеспокоился, что Марку стало легче. Он понимает: этот не за мной.

По коридору прокатывается волна: люди видят непорядок и реагируют. Каждый в меру сил и возможностей. Первой к финишу поспевает его медсестра.

Как ее там? Хелен?

— Боже мой, Марк, что вы творите?!

Она протискивается перед охранником, берет Марка под локоток. Подводит его к скамейке, другой рукой придерживает стенд с болтающимися мешками. Усаживается рядом с ним. Замечает капли крови, но храбрится.

— Ничего-ничего, — медленно уговаривает она, — нужно вас обратно отвести. — Сейчас мы…

— Нет.

— В каком смысле?

— Нет.

Он поднимает глаза. Вокруг охранник, сестра, несколько докторов — все стоят и смотрят.

— Мне нужно найти номер — номер мобильного. — Он еле шепчет, морщится от боли. — Мне нужно…

— Да, Марк, конечно, мы сделаем все, что вы хотите, но вам нужно обратно — в кровать…

— Я сказал — нет.

На первый план аккуратно выходит охранник.

— Расслабьтесь, дружище, договорились? — произносит он. — Все нормально. Все нормально.

Марк окидывает его взглядом. Неожиданно ему становится дурно и душно.

— Знаете, — продолжает охранник, — через несколько минут сюда прибудут следователи. Они уже в пути, — он помахивает рацией, — и во всем разберутся, так что не парьтесь.

Следователи…

Марк рыщет взглядом по коридору.

Все наблюдают за ним. Не двигаются. Свет резкий и неуютный, обстановка мертвенно неестественная.

— Нет! — повторяет он.

Он подносит руку к шее и, не раздумывая, начинает отдирать полоску.

— О боже, прекратите! — кричит сестра, хватая его за руку. — Да что же вы творите?! В самом деле! Вы же… вы же порвете себе яремную вену.

Марк прекращает, не сопротивляется. Она склоняется так близко, что между ними считаные сантиметры.

— Нельзя так просто взять и…

Медлит.

Он смотрит на нее:

— Так что нельзя?

— Эти трубки, — произносит она. — Их нельзя просто взять и снять. Начнется кровотечение. Уже началось. Может произойти закупорка сосуда. От этого можно умереть.

Он кивает.

Он уже чувствует: по шее струится теплый ручеек.

— Что ж, Хелен, — шепчет Марк, — либо так, либо вы достанете мне номер.

— Марк, — умоляет она, еще сильнее сжимая его кисть, — не делайте этого.

— Нет, — произносит он, — сделаю. — Свободной рукой он дотягивается до мобильного стенда и толкает один из мешков с жидкостью. Мешок рвется, жидкость с хлюпом проливается на пол.

Все ахают.

Сестра в ужасе выпускает руку Марка, отшатывается. Воспользовавшись свободой, Марк тянется к другому концу скамейки, хватает чашку. Размахивается и фигачит ее о стену. Осколки разлетаются в разные стороны. То, что осталось в руке, — острый керамический черепок — подносит к шее.

— Прочь… пошевеливайтесь.

Народ подчиняется — медленно и неохотно. Даже сестра, хотя она в полном замешательстве. Тянет руки вперед, отчаянно взывая к остаткам благоразумия:

— Марк, не надо!..

— Пошевеливайтесь! — Он дергает голову вбок. — А не то я всажу его прямо в вену.

Она быстро кивает, отходит еще на пару шагов.

— А ты, — говорит вдруг Марк, обращаясь к охраннику, — останься.

Охранник замирает.

Над коридором повисает жутковатая пауза; только из мешка все капают и капают остатки драгоценной жидкости.

Марк упирается затылком в стену. На пижаме — пятна крови.

— Ладно, — обращается он к охраннику, кивая на рацию. — Теперь узнай мне номер. Приступай.

Джина просит таксиста остановиться на Стренд-роуд. Трясущимися руками расплачивается. Мужик небось потом припомнит ее добрым словом.

А! Это та надменная сучка, что не хотела разговаривать.

Выходит из машины, бредет вдоль низкой каменной стены. Собачий холод. Ветер дует немилосердно. Справа — ровный поток машин. Слева — залив. Завернутый в похоронно-оранжевую темноту, точно в саван. Начался прилив. Хоуфа и Данлери почти не видно.

Ей плохо.

Стена заканчивается. Начинается парковка — небольшая и пустынная. Джина выходит на набережную.

Навстречу пожилой мужчина с собакой, кивает, проходит мимо.

На первых нескольких скамейках — никого.

Отчего она дрожит: от нервов или от холода?

Отчего сейчас не так, как в пятницу? Тогда она тоже нервничала. И пистолет оттягивал карман. Но как-то удавалось сохранять спокойствие. Плана никакого не было, и в этом был весь план. Все шло само собой, раскручивалось секунда за секундой, один непредсказуемый шаг вслед за другим.

Сегодня все не так. Сегодня она чует — быть беде. Развязка близится. И хочет прыгнуть в воду с головой, покончить с этим. Пусть даже голову придется размозжить. Ее или его. Теперь не важно.

На следующей скамейке — несколько подростков. Сгрудились, курят, ржут.

Она проходит мимо, краем уха слышит комментарий.

Потом опять скамейки. Опять пустые. За ними башня Мартелло. За башней набережная продолжается. Он будет ждать ее там. Они не договаривались, но она уверена. Ведь он идет оттуда.

Поэтому она идет туда.

К нему, в его владения.

Джеки Мерриган спросил, неужели ей недостаточно того, что репутация Нортона разрушена. Она ответила, что репутация — ничто в сравнении с разрушениями, которые он принес людям.

Только сейчас ей открывается, что в числе «людей» — она сама. Что в организме поселился вирус Нортона и от него лекарства нет. Ей с каждым шагом все яснее… он влиял на ее поведение, манипулировал эмоциями, подавлял порывы… выставлял ее психованной бабой, чокнутой неистовой сукой…

Сражаясь с ветром, она минует башню Мартелло. Сейчас все это не важно. Сейчас она боится другого. Боится его страшной исповеди и кошмарных откровений. Боится уйти туда, откуда нет возврата, боится перестать существовать.

Она глядит вперед — на остаток набережной — и вспоминает о двух Ноэлях. О Дермоте Флинне, о родителях Марка и о его сестричке. Об их утраченных, украденных жизнях.

Думает о Марке, о его бестолковой жизни, о своей. О том, что с каждым часом надежд все меньше. Она вскидывает глаза к небу и, словно уповая или молясь, громко просит о спасении.

То, что он сотворил тогда…

Нортон подъезжает к переезду. Загорается красный, шлагбаум опускается.

Он ждет. Вдруг на него наваливается: дурно, тяжело дышать.

Теперь ему кажется, этого не было. Слишком давно все произошло. Теперь ему кажется, это был сон, а не реальность. И сон-то… такой, что не упомнишь, а если вспомнишь, то не так.

Он пялится поверх шлагбаума на Стренд-роуд.

Но ведь он делал то, что должно… защищал свои интересы, свою семью, свой бизнес. Так же, как сегодня. Так же, как несколько недель назад — на пару с Фитцем.

Из ниоткуда, подобно взрыву, появляется поезд, проносится мимо бешеной зеленой молнией: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, тыдым… Он напирает, как боль, неожиданно сдавившая грудь.

Нортон прикрывает глаза, боль стихает.

В тот вечер к нему зашел Фрэнк Болджер. Домой на Гриффит-авеню. Он ехал на встречу в Дрохеде и по пути заскочил к Нортону обсудить предполагаемый перевод в другой вид землепользования поместья Данброган-Хаус. Еще с порога заявил, что хочет разъяснить свою позицию. Прямо, по-мужски, без тайн и экивоков, свойственных местной политической манере того времени. Ему показалось, что Нортон — умный человек и оценит, если Фрэнк изложит свою точку зрения корректно и честно. Нортон пригласил его войти. Он был один. Мириам ушла в театр. Они прошли на кухню, сели. Фрэнк нервничал, но раз пришел вот так поговорить — мужик.

На самом деле Нортон восхищался им.

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

Ни о каком компромиссе и речи быть не могло. Потому что в хваленой «позиции» Фрэнка не было ничего нового. Данброган-Хаус — наше наследие, твердил он; шар-баба разрушит не только здание, но и частичку нашей культуры. И так далее в том же духе. Потом слегка дрожащим голосом добавил, что не потерпит запугивания и угроз. Он понимает, что отец тоже не в восторге от его взглядов, но для него это дело принципа. Поэтому он намерен, во-первых, продолжить кампанию против изменения вида землепользования; во-вторых, обнародовать сомнительные результаты голосования за некоторых депутатов; а в-третьих, публично отчитать отца Мириам за то, что он вообще продал этот участок. И извиняться он не собирается.

Нортон посмотрел на него с сомнением.

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

Он вроде бы тогда сказал — не знаю даже, мол, плакать мне или смеяться.

Но засмеялся Фрэнк, и засмеялся нервно. Потом перевел взгляд на часы.

— Ладно, — подытожил он. — Я просто хотел, чтобы вы были в курсе. Во избежание дальнейших недоразумений. — Он откашлялся, начал подниматься. — Что ж, мне пора. Не хочу опаздывать.

Нортон небрежно махнул рукой.

— Успеете, — проговорил он. — На дорогах сейчас пусто. Долетите как миленький.

К горлу, как рвота, подступила паника. И тут ему приходит в голову.

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

А что, если попробовать?

— Знаете, — сказал он, — Фрэнк, спорить я с вами не стану. Вижу, это бессмысленно. Но хочу поблагодарить за визит. Я уважаю вашу честность. — Он задумался. — Могу я предложить вам выпить на дорожку? Мировую, так сказать?

Фрэнк засомневался, потом сказал:

— Ладно, почему бы и нет?

— Отлично. Я… я сейчас.

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

Нортон вышел из кухни. Бар находился в гостиной. Но он сначала поднялся наверх, в спальню, подошел к тумбочке Мириам, взял бутылку снотворного, открыл ее, вытряхнул на ладонь одну таблетку. Потом спустился вниз, в гостиной приготовил два коктейля: виски с каплей содовой. Раскрошил таблетку между пальцами и высыпал ее в бокал Фрэнка. Она мгновенно растворилась. Он толком не знал, что делает; сработает или нет; и если сработает, то как. Но делал, потому что находился в отчаянном положении. Фрэнк Болджер был порывист и наивен, но популярен. Было что-то в нем такое, что влекло людей: его слушали, ему внимали…

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

Нортон принес бокалы на кухню, передал один из них Фрэнку и поднял свой:

— Будем здоровы.

— Будем.

Через несколько минут Фрэнк Болджер ушел. Сел в машину. Выехал на шоссе в сторону аэропорта.

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

По шоссе на север. Через некоторое время — в глазах уже двоилось, они закрывались и засыпали — вошел в резкий поворот, а оттуда навстречу другая…

Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…

Нортон открывает глаза.

И столь же внезапно, как появился, поезд исчезает, а он продолжает пялиться на Стренд-роуд поверх шлагбаума.

Теперь уже бессмысленно, безумно.

Он так давно не вспоминал об этом: ни в целом, ни в деталях. Никак.

Шлагбаум поднимается, боль возвращается…

Как просто было бы сейчас смириться, вырубиться, потерять сознание…

Но правая рука и кисть нечеловечески напряжены: они прижимают к шее острую черепушку. И сознание не теряется.

В нескольких футах от него охранник: подпирает стену, пожевывает губешку, подергивает ногой, ждет.

Сначала он лихорадочно передал указания Марка по рации, поднял ее, прислушался и изрек:

— Ждем несколько минут. Две-три. Не больше.

А как насчет того же самого в секундах? Сто восемьдесят.

Целая, блин, вечность.

Прошло уже больше.

Чуть-чуть подальше люди. Стоят и смотрят. Расплываются.

Теперь у него все расплывается перед глазами.

Струйка крови от ног пробирается к лужице, натекшей из разорванного инфузионного мешка, и скоро они смешаются.

Марк обращается к охраннику:

— Скажи, пусть поторопятся.

Теперь болит не только грудь; теперь болят плечо и левая рука.

Он с трудом опускает ручник, с трудом берется за ручку передач. Придурок сзади достал сигналить. Нортон собирается и худо-бедно сдвигается с места — через пути и налево.

Вот он уже на коротком трехполосном участке дороги, откуда до моря рукой подать. Но боль усиливается. Временами она становится невыносимой. Перед глазами лишь слепящий белый свет.

Он снова собирается.

Справа, перед большим серым домом, замечает стоянку. Не включая поворотника и не поворачивая головы, делает резкий и неизящный вираж, паркуется.

Машина сзади опять сигналит и проезжает мимо.

Нортон закрывает глаза. Вздыхает — долго и тревожно.

Джина доходит до конца набережной, разворачивается, идет обратно к башне Мартелло. За ней маячит другая башня — Ричмонд-Плаза. Мерцает в тумане, призрачно поблескивает белыми точками, как будто она лишь мираж. Как будто Джина не знает, что там уже наяривают сварщики: трудятся круглые сутки, ремонтируют.

Она отворачивается. Ей дурно при мысли, что она все это заварила. Как в кошмарном сне, непостижимым и невероятным образом влезла в дела брата и послала ко всем чертям мощный инженерный проект. Ох, лучше бы это было кошмаром.

Она окидывает взглядом залив.

Опускает глаза на часы.

Но это не сон.

Останавливается у скамейки, садится.

В отдалении сигналит машина — несколько нетерпеливых гудков.

Она достает из кармана звезду, держит на ладони, разглядывает.

Миллефьори.

Тысячи цветов. И что она надумала? Жахнуть его по башне тысячью цветов?

Боже мой, сокрушается Джина.

Безнадежно. Безумно.

Всматривается во вздымающуюся мглу моря.

Встает, убирает пресс-папье в карман, шагает обратно к концу набережной, переходит на тротуар, идущий вдоль шоссе.

Нортон открывает глаза, пытается разглядеть, что вокруг.

В нескольких футах от него стоит машина, за нею — еще несколько. Дальше уже идет набережная.

И…

Он подается вперед и всматривается.

И… Джина…

Она от него ярдах в ста, не больше, там, где кончается променад. Шагает в его сторону.

Это она, кто ж еще.

Черт!

Он тянется к бардачку, открывает его.

Если удача хоть немножко подсуетится, он сможет выстрелить, не выходя из машины. А потом только его и видели, никто не успеет даже…

Он нажимает кнопку, окно с легким жужжанием открывается.

Он смотрит вперед. Она приближается, медленно, но верно.

Он прижимает руку к груди.

Мать моя женщина, ну сколько можно!

Раздается треск, охранник подносит рацию к уху:

— Слушаю?

Марк дернулся вперед, он силится услышать, нервы на пределе.

Охранник роется в кармане, извлекает книжку, ручку.

Марк в нетерпении.

Он поворачивает голову.

В дальнем конце коридора, за серией дверей, наметилась активность. Но далеко — не разобрать.

Марк смотрит на охранника:

— Давай.

Охранник вырывает из книжки страницу, делает шаг вперед. Он нервничает, руки расставил в стороны. Будто собирается просунуть мясо льву сквозь прутья клетки.

Свободной рукой Марк хватает листок и кладет рядом с собой на скамейку.

Той же рукой вылавливает из кармана мобильник. Оглядывается и быстро набирает номер.

Куда запропастился чертов Нортон?

Он вроде должен идти отсюда.

Она шагает дальше.

Впереди припаркованные машины, но чем-то они ей не нравятся.

В кармане джинсов вибрирует мобильник.

Вдруг Нортон?

Она вытаскивает телефон.

Однако номер незнакомый.

Блин!

Не знает, отвечать, не отвечать. Ну почему сейчас? И все равно подносит трубку к уху:

— Алло?

— Джина?

Не может быть!

— Марк?! — Она поворачивается лицом к морю; внутри у нее тоже что-то сдвигается. — Слава богу, ты в порядке.

«Ой ли?» — размышляет он, буквально ввинчивая в ухо телефон. Конечно, не в порядке, настолько не в порядке, что он и слова из себя не может выпихнуть.

А надо. До сих пор он произнес лишь только «Джина».

А надо больше.

— Слушай, — произносит он. Каждый слог дается ему с превеликим трудом; он не уверен в том, что сдюжит. — Держись подальше от Пэдди Нортона. Не ходи на встречу с ним…

Он ошарашил Джину — не столько тем, что знает о происходящем, сколько тоном. Приказным. С недавних пор она, кроме приказов, ничего не слышит. Причем с частицей «не»: не делай то, не делай се…

Она не мазохистка. Это ей не по душе.

И все же… все же…

Разве его приказ не отличается от прочих? Разве его приказ не должен от них отличаться? Разве из всех людей он не единственный, к кому ей следует прислушаться?

Марк, еле живой, тоже недоумевает: вдруг его сбили с толку, вдруг он сошел с ума, вдруг опоздал? Последнее подозрение усугубляется, когда на том конце линии раздается резкий глухой хлопок… звук бьющегося стекла и вой автомобильной сигнализации…

Он замирает.

Ждет.

Она там? Пожалуйста. Пусть будет там, пусть скажет, что…

— Джина? — зовет он, не в силах дольше терпеть. — Что там у тебя?

Проходит целая вечность, хотя, наверное, только несколько секунд. В них — ничего, кроме приглушенного, вычищенного воя сигнализации.

Сейчас он закричит.

Потом спокойным тоном Джина отвечает:

— Я не знаю.

Она развернулась обратно к дороге. Она в недоумении. Это что-то прямо перед ней.

Она не знает, что и думать, пытается понять.

— Марк, не волнуйся, — говорит она и трогается с места. — Со мной все хорошо. Правда. Давай я тут разберусь и перезвоню тебе на этот номер через несколько минут.

Нортон наваливается на руль; он ничего не чувствует.

Не может пошевелиться.

Очень странно: вот она подходит, вот уже в пределах досягаемости, потом зачем-то… что она делает?

Замедляет шаг? Останавливается?

Какого черта она отворачивается?

Это уже ни в какие ворота не лезет.

Момент упущен. Он начинает раскачиваться из стороны в сторону, колошматить руками по рулю, орать: «Давай пошевеливайся, пошевеливайся!» Оказывается, он не поднял ручник: машина едет, катится вперед, всего на пару футов, но въезжает во впереди стоящую машину, разбивает задние фары и включает сигнализацию.

Еще она включает боль и белый свет… боль становится еще сильнее, свет еще ослепительнее…

Но это теперь не важно. Боли он теперь не ощущает.

Больше не ощущает.

Кроме, конечно, боли иного характера.

Ведь всем известно, что боль бывает разная.

К примеру, боль воспоминаний.

Ведь он тогда, конечно, знал, что делает. Но никто и никогда не подтвердил его вины: ни разу не использовалось слово «вскрытие» или «токсикология». В те годы не существовало отдела по расследованию несчастных случаев с тяжкими последствиями. А партийцы — у них на то имелись свои причины — тоже не жевали сопли: быстренько свалили вину на второго водителя. Так что прошло всего ничего, а Нортон уже убедил себя: не факт, что это он… не факт, что таблетка и авария — связанные вещи.

Таблетка и авария.

Часть мозга всегда отказывалась их соединять…

Но только не теперь.

Таблетка и авария, таблетка и авария… таблетка… авария… таблетка, авария, таблетка, авария…

Два слова и пронзительный вой сигнализации сливаются в его сознании воедино и становятся чем-то новым — довольно монотонным звуком, который может никогда не отпустить, никогда не смолкнуть…

Краем глаза он регистрирует движение, тени, очертания. Тут кто-то есть? Я умоляю, выключите звук или хотя бы сделайте потише, всего лишь ненамного, чуть-чуть…

Он пытается сказать, пытается изо всех сил, пытается издать хоть звук, но тщетно.

Тщетно.

Марк прислоняется головой к стене, расслабляет руку, медленно отрывает ее от шеи.

Бросает осколок на пол.

Его рука в крови.

Охранник мнется на приличном расстоянии; он как-то не торопится помочь. Хотя такое впечатление, что уже сообразил: рассказу в пабе недостанет красок, если он будет сидеть на жопе ровно.

Но вдруг ему приказано не помогать?

Как, впрочем, и всем остальным?

Марк смотрит влево, хочет рассмотреть, что там. Он изнурен без всякой меры. Вон они — те двое: спешат, чеканят шаг. Доктора, сестры, администрация, охрана — все расступились.

Марк смотрит на пол: лужица прозрачной жидкости из капельницы смешалась с кровью. Теперь покрасневшие ручейки и красные струйки потекли к противоположной стене.

Покрасневшие ручейки и красные струйки крови. Его крови.

Он не доставит им проблем. Любое оружие — и они у цели.

Недолгая возня, малейший толчок, возможно просто пуля.

Он начинает опадать, уходит в себя.

Он сделал все, что мог. Он попытался.

Он опускает голову, ждет, прислушивается.

Закрыл глаза. Чувствует: они рядом.

Давайте. Кончайте уже.

— Марк? Как вы себя чувствуете, Марк? — Спокойный, озабоченный голос. — Марк? Посмотрите на меня.

Он смотрит.

Прямо перед ним стоит высокий ссутуленный мужчина с серебристо-белыми волосами.

— Марк, — произносит он, — нам надо поговорить. Я старший инспектор Джеки Мерриган.

Джина моментально узнает автомобиль.

Это его.

Она подходит медленно, с опаской.

Сигнализация по-прежнему фигачит, но из-за воя ветра звучит уныло, траурно. Уже и люди собрались: кто из соседних домов, кто из машин, застрявших на переезде.

Машина Нортона — одному Богу известно, как это произошло, — воткнулась в зад впереди стоящего автомобиля.

Джина подходит ближе, видит, как из дома слева выходит мужчина. Протягивает руку к припаркованной машине.

Сигнализация смолкает.

По крайней мере на несколько секунд воцаряется тишина, величавая и полная смысла.

Но непродолжительная.

Народ прибывает. Джина уже у машины, но людей так много, что ей ничего не видно.

Только слышно.

Да, мертв, говорит кто-то, без вопросов мертв — наверное, инфаркт…

Она прислоняется к садовой ограде, оглядывается.

Вскоре появляется «скорая». Пока та катит от переезда к стоянке, Джина слышит еще одну реплику — пацана, с дружком на пару заглядывающего в окно машины Нортона.

«Блин, — слышит она, — смотри, что у него в руке? Блин, по-моему… по-моему, это пистолет…»

Весть выпархивает из окна как искра и так же, наполовину осязаемо, передается от человека к человеку, пока не охватывает все место происшествия пожаром.

Пистолет… пистолет… пистолет…

Джина напрягается.

Она раскачивается из стороны в сторону, мягко, ритмично, — ждет, когда подъедет «скорая».

«Скорая» подъезжает, народ в момент рассасывается. Джине удается одним глазком взглянуть на тело.

Картина, правда, странная. Жалкая и вместе с тем зловещая. Нортон просто распластался на руле. Все залито оранжевым и синим: свет уличных фонарей смешался с медленно вращающимся проблесковым маячком.

Интересно, фотографии у него с собой? Хотя какая разница! А если их найдут и установят личности? Кто знает, что там может обнаружиться?

Надо рассказать об этом Марку. Объяснение будет не из легких, но теперь оно хотя бы будет.

Один из санитаров отворяет дверцу машины, и очень скоро называют имя: Пэдди Нортон. Неясно, кто сказал; оно как будто прилетело. Само.

Погодите-ка… это не… не тот ли мужик… не… Пэдди Нортон…

И тут же вспоминают Ричмонд-Плазу.

Джина мгновенно отклоняется назад — на всякий случай — и смотрит вправо. В этом месте дорога делает вираж, и ей немного видно здание. Вдруг от него отскакивает крошечная вспышка, как римская свеча. Наверное, сноп искр от сварки. И растворяется в ночи.

Как будто здание, подобно раненому зверю, зализывает раны, восстанавливается, стремится выжить.

И возвращается к задумке Мастера. Конечно Ноэля.

Она вдруг это понимает, и ей становится легко. Ведь это значит, что и ей пришла пора остановиться. Наконец остановиться.

И приступить к зализыванию ран, к восстановлению.

Она на секунду закрывает глаза.

Открывает их и видит полицейскую машину. Уже на прибрежном участке Стренд-роуд.

Джина не ждет, пока они припаркуются. Она без сожаления оставляет позади машину Нортона и самого Нортона. Проходит сквозь толпу зевак, шагает к переезду.

Тянется в карман за телефоном. Она слегка дрожит. Находит номер, нажимает «Позвонить». Ждет, завороженная бодрым криком чаек и мерным шумом прибоя, набегающего на Сэндимаунт-Стренд.