Глава 1

Беглец

Оставалось одно — бежать. Он не выполнил обещание, данное королю, и теперь его жизнь висела на волоске. 21 июня 1703 года темноволосый узник двадцати одного года от рождения проскользнул мимо ничего не подозревавших стражей и выбрался из замка туда, где его поджидал сообщник.

Торопливо попрощавшись, беглец вскочил на коня и, не оглядываясь, понесся по узким средневековым улочкам Дрездена. Он проскакал через укрепленные городские ворота, затем по длинному мосту через Эльбу, оставил позади бедные предместья с покосившимися домишками, и перед ним открылась плодородная равнина, окружавшая столицу Саксонии. Прежде молодой человек лишь однажды видел эти обширные поля, засаженные пшеницей, льном, табаком и хмелем, виноградники, гнущиеся под тяжестью плодов, — два года назад, когда его под охраной везли в тюрьму. С того дня он мучился страхом, что никогда больше не увидит свободы.

По мере продвижения на юг местность становилась все более изрезанной, а путь — все более опасным. Большак, размытый весенними ливнями и разъезженный тяжелыми подводами, сменила горная дорога над узкими ущельями. Беглец скакал вперед и вперед, подгоняемый мыслью, что едва его исчезновение заметят, за ним снарядят погоню. От короля так легко не скроешься; успех зависел от того, насколько ему удастся опередить преследователей. Если его поймают, то наверняка подвергнут пыткам и казнят.

Отчаянного беглеца звали Иоганн Фридрих Бёттгер. Последние два года он был узником Августа II, короля Польши и курфюрста Саксонии. В тюрьму Бёттгер попал не за убийство, не за кражу, не за измену, а за неосторожные слова: он утверждал, будто вплотную подошел к открытию, о котором мечтали едва ли не все европейские монархи, — формуле философского камня, чудесного состава, превращающего низкие металлы в золото. Август хотел первым заполучить человека, способного разрешить эту загадку и принести своему монарху неслыханные богатства. Бёттгер поклялся добыть золото — и клятвы не сдержал. Так что теперь он знал: пощады не будет.

Нам, людям двадцать первого века, кажется наивной древняя вера в то, что якобы можно с помощью несложного лабораторного оборудования, набора химикатов и нескольких магических слов превратить свинец в золото. К тому же нам известно, что для превращения одного химического элемента в другой его следует облучать нейтронами в ядерном реакторе — но тогда полученное золото не окупит и тысячной доли затраченных средств. Однако во времена Августа идея трансмутации — превращения одного металла в другой, более ценный — владела умами не только ученых, но и правителей Европы.

Алхимики искали неуловимый философский камень с тех самых пор, как эта наука зародилась в древних цивилизациях Месопотамии, Индии, Китая и Египта. Она процветала в Греции и арабском мире. Арабские тексты были в свою очередь переведены на латынь; в Средние века вера в алхимию охватила всю Европу.

В конце XVII века, когда уже забрезжила эпоха Просвещения и в естествознании совершались великие открытия, вера в философский камень была по-прежнему крепка. Основоположники современной науки не считали ее пережитком средневековых суеверий: Роберт Бойль, первый химик, собравший газы и сформулировавший закон, связывающий их давление и объем, а также сэр Исаак Ньютон, отец физики, всерьез занимались алхимией.

Средневековая алхимия основывалась на мировоззрении античных мыслителей, главным образом Аристотеля. Он учил, что материальное вещество слагают четыре стихии: воздух, вода, огонь и земля. Арабские алхимики, которым мы обязаны самим словом аль-кимия, развили тему: металлы образованы серой и ртутью в разных пропорциях. Чем желтее металл, тем больше в нем серы: золото состоит из нее почти целиком, а вот в серебре преобладает ртуть.

Представления о материальном мире были пронизаны мистикой и религией. Астрология утверждала, будто жизнью человека управляют звезды, отсюда логически следовало, что они важны и для алхимических штудий. Каждый металл связывали с небесным телом: золото с Солнцем, серебро с Луной, медь с Венерой и так далее. Верили также, что все сущее в мире живо и получает витальную силу от Создателя или от светил, что камни и металлы растут, подобно растениям и животным. Как детеныш зверя развивается в материнской утробе, а растение — в почве, так и минералы рождаются из семени металлов глубоко в недрах земли и под воздействием природных сил превращаются в залежи.

Из всех минералов, которые способна самопроизвольно порождать земля, самым желанным для этих первых экспериментаторов было золото. Философский камень, lapis philosophorum, или красная тинктура, был, по их мнению, той самой субстанцией, которая содержится в земле и преобразует растущий металл в золото. Таким образом, если отыскать или изготовить этот состав с помощью Создателя или светил и ускорить в лаборатории естественный процесс роста, всякий металл можно превратить в золото.

Считалось, что искомый секрет зашифрован в таинственных писаниях древних авторов, потому алхимики не только смешивали различные ингредиенты, но и искали ключ к толкованию творений далеких предшественников. Результаты собственных экспериментов они излагали столь же туманно. В их убористых письменах и на загадочных рисунках фигурируют красные львы, черные вороны, лилейные девы и золотые плащи. Смесям конского навоза, детской мочи, селитры, серы, ртути, мышьяка и свинца давались символические наименования, для записи открытий использовался сознательно замутненный эзотерический язык.

Все эти ухищрения требовались для того, чтобы результат удачного эксперимента не стал достоянием алчных профанов, не понимающих истинного значения алхимии. Ибо истинные адепты стремились получить золото не столько ради богатства, которое оно сулило, сколько ради его совершенства и стойкости, заключавших в себе ключ к бессмертию.

Однако влиятельных людей, готовых финансировать алхимические опыты, как уже убедился на собственной шкуре Иоганн Бёттгер, столь возвышенные материи, как правило, не интересовали. Августа и других европейских монархов занимала лишь собственная корысть. Но именно благодаря своей алчности они покровительствовали алхимикам в научных исследованиях, которые расширяли знания людей об окружающем мире, совершенствовали технологии, способствовали развитию торговли и ремесел, приносили августейшим патронам богатство и почет. Алхимики разрабатывали новое лабораторное оборудование, экспериментальные методы и технологические процессы, такие как стекловарение и производство стразов, и таким образом заложили основы современной химии.

Август прекрасно знал: финансируя алхимиков, недолго попасть впросак. Шарлатаны, разъезжавшие по европейским дворам, выманивали у легковерных монархов золото в обмен на посулы вернуть его в тысячекратном размере. Уличенных мошенников ждала суровая кара: инквизиция, пытки и позорная смерть, обычно на виселице, украшенной золотой мишурой, — однако любители легкой поживы не переводились.

Был ли Бёттгер жуликом? Очевидно, до его побега Август так не думал, потому что щедро выделял узнику деньги на оснащение лаборатории, помощников и материалы. Впрочем, теперь, когда алхимик ускользнул, у короля должны были закрасться сомнения.

Эта отрезвляющая мысль наверняка занимала беглеца, когда он скакал в ночи, останавливаясь лишь для того, чтобы дать роздых лошади. Четверо суток он пробирался на юг, пересек границу Австрии и по пути в Прагу решил заночевать в Энсе, рассчитывая надежно затеряться в его шумных деловых улочках.

Однако щупальца Августа протянулись далеко. Солдаты не оставляли погоню, и 26 июня 1703 года их упорство было вознаграждено: Бёттгера задержали в неприметной гостинице, где он надеялся восстановить силы перед дальней дорогой. Его вновь арестовали и под охраной отвезли назад, в Дрезден. Видя отчаянную решимость беглеца, солдаты не спускали с него глаз. У Бёттгера не было ни малейшей возможности сбежать, зато было вдоволь времени поразмыслить о своей грядущей участи.

В Дрездене Август, вынужденный решать, как быть с беглым алхимиком, обратился к людям, которые по его указанию надзирали за работой Бёттгера: Пабсту фон Охайну, смотрителю курфюрстших серебряных рудников во Фрайберге, и тайному советнику Михаэлю Немицу.

Большой знаток наук, особенно минералогии, фон Охайн оказался прекрасным куратором; он помогал Бёттгеру в экспериментах, снабжая его нужными материалами. А вот Немиц, напротив, сразу невзлюбил самоуверенного юношу и не скрывал своих чувств; его бы нисколько не огорчила казнь дерзкого алхимика.

По счастью, фон Охайн по-прежнему верил в своего трудного подопечного и с жаром за него вступился. Бёттгер не шарлатан, заверял ученый, «в нем скрыто нечто удивительное и необычное». Сам Бёттгер, осознавая грозящую опасность, умолял Августа о пощаде и дал письменное обязательство не предпринимать новых попыток к бегству. Отныне, поклялся юноша, у него будет одна цель: добыть золото для короля.

Август задумался. Он уже потратил на оснащение лаборатории и оплату помощников Бёттгера около сорока тысяч талеров — сумму немалую даже по меркам этого расточительного монарха. Бёттгер был по-прежнему убежден, что сумеет получить философский камень, к тому же он выказал должное раскаяние. Фон Охайн, к которому курфюрст питал большое уважение, не сомневался в своем подопечном. Август тоже в него верил, невзирая на побег: юноша явно обладал огромными научными познаниями и незаурядным талантом. После долгой беседы с советниками король решил не отправлять Бёттгера на виселицу, однако распорядился стеречь его пуще прежнего. Август не терял надежды, что тот когда-нибудь научится делать золото.

 

Глава 2

Трансмутация или трюк

В яркой жизни Иоганна Фридриха Бёттгера такие отчаянные эскапады случались вновь и вновь, и этот побег был далеко не первым. Он родился 4 февраля 1682 года в центрально-германском городе Шлейце. Его отец и мать родились в Магдебурге, в семьях, так или иначе связанных с золотом. Дед Бёттгера по отцу был золотых дел мастером, отец, Иоганн Адам, — чеканщиком и, по слухам, тоже баловался алхимией, дед по матери, Кристоф Пфлуг, директорствовал на магдебургском монетном дворе. Иоганн Фридрих, третий сын Иоганна Адама и Урсулы Бёттгер, родился через два года после переезда семьи в Шлейц, куда Бёттгера-отца пригласили заведовать только что открытым монетным двором.

Карьера Иоганна Адама в Шлейце была прискорбно короткой. По иронии судьбы (если иметь в виду будущие занятия его сына), монеты, отчеканенные под началом Бёттгера-старшего, содержали меньше золота и серебра, чем положено, и люди отказывались их брать. Монетный двор закрыли еще до того, как мальчику исполнился год. Бёттгер-отец лишился работы. Семья вынуждена была вернуться в родной Магдебург. Там Иоганн Адам внезапно заболел и вскоре умер, не дожив нескольких недель до рождения четвертого ребенка.

Мать Бёттгера, Урсула, осталась молодой вдовой с четырьмя детьми на руках и без всяких средств к существованию. Сколько-нибудь пристойную жизнь ей мог обеспечить только повторный брак, однако где сыскать человека, который решится взять на себя такую обузу?

Магдебург был разорен Тридцатилетней войной, население с тридцати тысяч уменьшилось до пяти. Однако город недавно вошел в состав Пруссии, и ко времени возвращения семьи Бёттгеров его наводнили прусские чиновники, многие из которых восстанавливали разрушенное войной. В их числе был Иоганн Фридрих Тиман, специалист по фортификации — он руководил восстановлением городских укреплений. Тиман после смерти жены остался с сыном и дочерью, и ему тоже надо было заново создавать семью. Удачный случай свел его с Урсулой Бёттгер, по-прежнему привлекательной, несмотря на перенесенные испытания. Тиман, инженер и архитектор по образованию, состоящий на надежной государственной службе, был для нее идеальной партией. Он сочувствовал горю молодой вдовы и, сам будучи отцом, хорошо относился к ее маленьким детям. Предложение руки и сердца, которое Тиман сделал через год после смерти ее мужа, возвращало Урсуле надежду на достойную жизнь для себя и детей, и она ответила согласием. В 1683 году вдовая Урсула Бёттгер и вдовый Иоганн Фридрих Тиман поженились.

Отчим Бёттгера принимал самое деятельное участие в воспитании маленького пасынка, который по совпадению оказался его тезкой. По мере того, как ребенок рос, все заметнее становился его природный ум. К восьми годам мальчик уже бегло читал и писал, и отчим начал учить его латыни, которую тот быстро усвоил, как и математику с геометрией. Правда, несмотря на интерес ко всем этим предметам, Бёттгер с ранних лет оказывал предпочтение химии. В числе его ближайших школьных друзей был Иоганн Кристоф Шредер, сын местного аптекаря. Чем больше Бёттгер узнавал от друга, тем заметнее становились его способности. Родители ясно видели, в чем призвание мальчика. Тиман, всегда старавшийся развить его таланты, сумел устроить пасынка (которому к этому времени уже исполнилось четырнадцать) учеником к знаменитому берлинскому аптекарю Фридриху Цорну.

Прилежный и даровитый от природы, Бёттгер с жаром принялся за учебу. Весь день он работал в аптекарской лавке на Ноймаркте, а вечерами допоздна засиживался над книгами. Другие ученики смеялись над его усердием, но жажда знаний была сильнее насмешек. Страсть к химии вскоре свела юношу с ведущими берлинскими учеными, в том числе с престарелым Иоганном Кункелем. В 1670-х годах Кункель был алхимиком при саксонском дворе, на свою беду он убедил курфюрста, что умеет получать золото из низких металлов, и тот отказался платить ему жалование: зачем деньги человеку, который может делать их сам? Кункель понимал, что алчные придворные, жаждущие выведать секрет, вот-вот добьются его ареста, и бежал в Виттенбергский университет. Оттуда ученого выманил в Пруссию Фридрих Вильгельм, курфюрст Бранденбургский, пообещавший ему достойное жалование и титул придворного аптекаря-алхимика.

Кункель интересовался алхимией в самом широком смысле и в ходе своих исследований открыл рецепт изготовления рубинового стекла. Талантливый юноша сразу пришелся ему по душе. Бёттгер старательно проштудировал научный труд Кункеля, «Полное искусство стекловарения», где излагались подробнейшие сведения о производстве стекла, глазурей и керамики. Старый придворный взял юношу под свое покровительство: приглашал к себе в загородную усадьбу, поощрял его растущий интерес к аналитическим опытам. Научные открытия, по мнению Кункеля, рождаются из экспериментов — этим-то путем Бёттгеру и надлежит следовать.

Однако чем глубже Бёттгер узнавал химию, тем сильнее увлекала его идея философского камня. Еще больше он поверил в нее, когда познакомился с таинственным греческим монахом по имени Ласкарис, который утверждал, что владеет секретом трансмутации. Бёттгер поддерживал тесную дружбу с Ласкарисом, и в конце концов тот подарил ему немного загадочного порошка, который называл философским камнем.

Теперь у Бёттгера была желанная субстанция и несколько туманных указаний, как ее производить. Не сомневаясь, что близок к открытию, он приступил к собственным опытам по трансмутации. Первые эксперименты проводились в лаборатории Цорна ночью, пока остальные ученики спали или развлекались. Однако вскоре Цорн узнал, чем занимается Бёттгер, и строго запретил тому продолжать опыты, в недвусмысленных выражениях объяснив, чем чреват этот путь. Алхимики много столетий безуспешно искали философский камень, и тех, кто хвастал умениями, которыми на самом деле не обладал, сурово наказывали. Бёттгер понапрасну тратит время; лучше бы ему озаботиться надежной профессией на будущее и вплотную засесть за изготовление лекарств.

Выговор не убедил Бёттгера: ему было куда интереснее заниматься алхимией, чем растирать порошки для пилюль. При помощи друзей и покровителей (в том числе местного бакалейщика Рёбера, финансировавшего часть его исследований) он тайно продолжал эксперименты в других местах и несколько раз убегал от хозяина. Обычно юноша пропадал две-три недели, потом возвращался, голодный и полный раскаяния, и молил взять его обратно. И каждый раз он клялся, что с алхимическими опытами покончено навсегда.

На пятом году жизни у Цорна, в 1701-м, девятнадцатилетний Бёттгер начал проводить тайные демонстрации для узкого круга друзей, которых убедил, что может превращать различные металлы в небольшое количество золота. Все участники собраний должны были поклясться, что сохранят увиденное в секрете, однако опыты Бёттгера так их потрясали, что многие вскоре пробалтывались. Поползли слухи. Теперь Бётггер мог собирать средства на все более впечатляющие эксперименты просто под обещание вернуть в несколько раз больше, как только он научится производить золото в серьезных количествах.

К этому времени юноша убедил даже самого себя, что разгадал великий секрет алхимиков. Он послал матери денег и написал, что она больше никогда не будет голодать. В том же письме содержалась просьба: приехать в Берлин и уговорить Цорна, чтобы тот отпустил ученика раньше срока. Фрау Тиман поверила сыну и убедила Цорна, что Иоганн Фридрих готов стать подмастерьем (это звание было средним между учеником и мастером; оно позволяло работать по найму, но не позволяло открыть собственное дело и брать на службу других людей). Несмотря на упрямый характер Бёттгера, его нетерпимость к критике и роковое увлечение алхимией, аптекарь и ученик пока друг другу доверяли. Впрочем, это продолжалось недолго.

Уже через неделю после получения звания подмастерья Бёттгер решил окончательно доказать, что умеет превращать низкие металлы в золото, и пригласил Цорна с женой стать свидетелями и участниками эксперимента. Демонстрация должна была состояться после обеда. Цорн по-прежнему не верил в успех опыта, но согласился прийти и привести друзей, которые гостили у него в доме.

Приглашенные собрались в назначенное время в назначенном месте. Для начала Бёттгер весьма театрально поставил на огонь пустой тигель. Помощник раздувал жар мехами, пока тигель не начал светиться. Один из гостей по указанию Бёттгера взял пятнадцать серебряных монет и положил плавиться. Тем временем Бёттгер передал другому гостю пакетик с таинственным порошком и велел всыпать его в расплав. Затем тигель накрыли, чтобы вещества смешались, сплавились и, если верить Бёттгеру, преобразились. Напряжение в комнате росло, из тигля валил дым. Наконец Бёттгер снял его с огня и вылил расплав в форму.

На глазах у свидетелей серебристо-белая струйка, лившаяся из закопченного тигля, остывала и становилась золотистым слитком — корольком.

На следующий день, когда металл затвердел, его подвергли самому тщательному анализу. Вопреки ожиданиям всех — кроме Бёттгера, — слиток оказался золотом очень высокой пробы.

Чтобы провернуть такой трюк, Бёттгер должен был на каком-то этапе подменить либо монеты, либо королек. Однако что именно он сделал и где раздобыл золото, остается загадкой. Ясно одно: все свидетели, включая скептически настроенного Цорна, ему поверили.

При всем своем неисправимом позерстве Бёттгер не был прожженным шарлатаном и честно верил в возможность трансмутации. Кроме того, он хорошо знал, сколь опасны такие игры. Сразу после демонстрации юноша раскаялся в своей опрометчивости и попросил Цорна и других свидетелей молчать об увиденном. Однако они, как и участники прежних демонстраций, были так поражены, что каждый шепнул словечко одному-двум надежным знакомым, и новость мгновенно распространилась по всей Германии.

Потрясенный Цорн писал лейпцигскому коллеге: «Мой бывший ученик в моем присутствии изготовил золотой слиток высочайшей пробы весом три лота… Золото прошло все испытания». Занятно, что к письму был приложен тайный рапорт для Августа Сильного. Слух об опыте достиг даже знаменитого философа и математика Готфрида Вильгельма Лейбница. Менее чем через месяц после демонстрации он писал курфюрстине Ганноверской: «Говорят, что здесь недавно обнаружился философский камень… Я не легковерен, однако не могу опровергать свидетельство стольких очевидцев». Вскоре далее иностранные газеты сообщили, что в Берлине осуществили трансмутацию.

Тем временем всего в нескольких кварталах от аптекарской лавки, при прусском дворе, тоже услышали новость. Фридрих I, только что получивший титул прусского короля, алчностью и честолюбием нимало не уступал саксонскому собрату, Августу II, и не меньше того мечтал о золоте для удовлетворения своих прихотей. Человек, умеющий делать золото, разом избавил бы короля от финансовых затруднений и сделал его объектом поклонения всей Германии. Фридрих немедленно призвал к себе аптекаря Цорна и велел тому принести изготовленное Бёттгером золото. Король подробно расспросил про эксперимент и, впечатленный сообщением очевидца, велел Цорну на следующий день вернуться с учеником. Золото монарх пока оставил у себя.

Как только Бёттгер услышал, что король требует его к себе, он понял: дела плохи. Фридрих славился своей жестокостью в гневе, и у Бёттгера, который знал, что не сможет повторить эксперимент под более тщательным надзором, были все основания ждать пыток и казни, едва обман будет раскрыт. Не желая приближать столь неприятный финал, Бёттгер, по обыкновению, решился на отчаянный поступок. Вместо того чтобы готовиться к встрече со своим королем (и со своим Создателем), он под покровом ночи выскользнул на улицу. Следующие двое суток он укрывался в доме друга, бакалейщика Рёбера, откуда послал Кункелю записку с просьбой о помощи.

Фридрих тем временем сообразил, что его обманули, и отправил солдат разыскивать алхимика, не явившегося на зов монарха. По всему городу зачитывали прокламации и расклеивали объявления: король пообещал тысячу талеров любому, кто схватит Бёттгера живым. Бёттгер понял, что в Берлине, где за его голову назначена такая награда, ареста не избежать, да и Рёбер, надо думать, желал поскорее избавиться от опасного постояльца. Спасти его могло только бегство из страны. На третью ночь Бёттгер уговорил одного из родственников Рёбера вывезти его из Пруссии в крытом фургоне. За помощь он заплатил два дуката и пообещал в придачу мешок золота — как только найдёт время его изготовить.

Спрятанного в фургоне Бёттгера вывезли из Пруссии в саксонский город Виттенберг. Здесь юноша был в относительной безопасности. Он записался студентом в университетскую медицинскую школу. У Кункеля, который некогда возглавлял колледж химических экспериментов, в университете сохранились кое-какие знакомства, а Бёттгер обещал прилежно учиться и вообще быть тише воды, ниже травы.

Тем не менее весть о его успешном побеге каким-то образом достигла прусского двора, и Фридрих, не привыкший к столь дерзкому неповиновению, вознамерился вернуть строптивого алхимика. Он призвал одного из самых своих доверенных людей, лейтенанта Менцеля, и, выделив ему двенадцать солдат, велел любой ценой разыскать и привезти беглеца.

Поиски не составили для Менцеля большой сложности. Граница с Саксонией проходила всего в тридцати милях к юго-западу от Берлина, и можно было не сомневаться, что Бёттгер направился именно туда. А вот дипломатические отношения между Пруссией и Саксонией оставляли желать лучшего, хотя страны в данный момент и не воевали между собой. Чтобы арестовать Бёттгера, прусскому лейтенанту требовалось разрешение королевского представителя в Виттенберге. Оставив солдат за городскими стенами, Менцель обратился к Иоганну фон Рисселю, местному судейскому чиновнику, и объяснил, что «по неким важным причинам» должен задержать человека, скрывающегося от прусского правосудия.

Такие просьбы поступали нечасто, и у фон Рисселя закрались подозрения. С какой стати за простым беглецом отрядили двенадцать прусских солдат? Прежде чем давать разрешение, в деле следовало разобраться.

Осторожный фон Риссель заключил Бёттгера под стражу и начал наводить справки. На несчастье Бёттгера в Виттенберге как раз находился Рёбер, и фон Риссель отчего-то догадался вызвать его для объяснений. Страшась за собственную шкуру, Рёбер тут же признался, за что на самом деле пруссаки хотят арестовать беглеца: он умеет делать золото.

Фон Риссель понял, что дело в высшей степени щекотливое, и немедленно отправил рапорт королю в Дрезден. Тем временем и сам Бёттгер сообразил, что ловушка вот-вот захлопнется, а с Августом Саксонским поладить будет все же легче, чем с Фридрихом, и сам написал королю письмо с просьбой защитить его от пруссаков. Однако король был не в Дрездене, а в Варшаве, в нескольких днях пути. Туда депеши и отослали.

Проходили дни и недели. Фридрих Прусский и лейтенант Менцель кипели злостью. Ничего загадочного в беглеце нет, уверял фон Рисселя лейтенант, это обычный убийца, совершивший целую череду преступлений, опасный отравитель. Из Берлина Фридрих угрожал военным вторжением, если фон Риссель не даст согласия на арест: неужто он хочет, чтобы из-за мелкой чиновничьей проволочки разразилась кровопролитная война? Фон Риссель стоял на своем: Пруссия должна терпеливо ждать ответа правителя Саксонии, а до тех пор любые действия будут незаконными.

В Варшаве Август был занят долгой и разорительной войной со Швецией, в которой проиграл почти все основные сражения. Он срочно нуждался в золоте для пополнения казны. Появление человека, способного получать вожделенный металл практически из ничего, должно было показаться ему подарком небес. Однако имелась одна загвоздка: Август не хотел ссориться с Пруссией. Малейшая неосторожность грозила вылиться в крупный дипломатический инцидент, и Август решил тянуть время. Через два месяца после приезда Бёттгера в Виттенберг фон Рисселю и прусскому послу наконец пришли указания: просьбу об экстрадиции беглеца надлежит адресовать лично королю, который проведет собственное расследование и лишь затем вынесет вердикт. Судьба девятнадцатилетнего подмастерья, вся вина которого состояла в демонстрации невинного фокуса, стала вопросом межгосударственной важности.

Тем временем Август лихорадочно искал предлог не выдавать Бёттгера пруссакам и наконец решил, что таким предлогом может стать место его рождения. Шлейц принадлежал не Пруссии, а одной из подвластных Августу земель, Рёйссу. Таким образом, постановил Август, Бёттгер его подданный, а не Фридриха. Однако даже этот веский аргумент не поколебал намерение пруссаков заполучить Бёттгера, и они отказывались уходить из Виттенберга с пустыми руками. Август решил пока не поздно вывезти алхимика в Дрезден. Штатгальтер Саксонии, князь Эгон фон Фюрстенберг, сам рьяный адепт алхимии, получил указания под стражей препроводить Бёттгера в Дрезден и ни в коем случае не отдавать пруссакам.

Судя по таинственности и скорости, с которыми была проведена операция, фон Фюрстенберг считал пруссаков вполне реальной угрозой. Солдаты Фридриха могли захватить узника по пути в Дрезден. Чтобы этого избежать, 24 ноября 1701 года Бёттгера разбудили в четыре утра, затолкали в карету и повезли окольными проселочными дорогами. Его сопровождал кавалерийский эскорт в шестнадцать человек, а на случай прусской засады впереди ехали дозорные. Чтобы пруссаки думали, будто Бёттгер по-прежнему в Виттенберге, караул не убрали и в опустевшую комнату еще два дня носили еду.

К тому времени как пруссаки сообразили, что их провели, Бёттгер был уже вне досягаемости. Он прибыл в Дрезден 28 ноября и был помещен в «Золотой дом» — крыло курфюрстского дворца, где отец нынешнего монарха оборудовал алхимическую лабораторию. Отныне, постановил Август, Бёттгер — узник Саксонии. Он не выйдет на волю, пока не раскроет секрет изготовления золота.

 

Глава 3

Августейший тюремщик

Даже в эпоху, не отличавшуюся умеренностью, Август Сильный, монарх, в когти которого угодил Бёттгер, заметно выделялся среди других правителей. Он унаследовал титул курфюрста Саксонского после смерти брата, Иоганна Георга IV, в 1694 году. Однако ему мало было править самым большим и едва ли не самым значительным из государств Германии, разделенной в то время на сотни маленьких княжеств. Август хотел быть абсолютным монархом, как Людовик XIV Французский, и мечтал затмить Короля-Солнце, став самым могущественным правителем.

Очевидный путь к этой цели состоял в расширении своих владений. Уже через три года после вступления на престол Август принял участие в выборах короля Польского. Чтобы повысить шансы на победу, он отрекся от протестантской религии предков и принял католичество — без всяких колебаний, несмотря на то, что и его подданные-саксонцы, и его жена были протестантами, а в искренность «обращения» никто не поверил. При поддержке русского царя Петра I, а также с помощью крупномасштабного подкупа, Август обошел соперников и в 1697 году был коронован королем Польши.

Куда менее успешными оказались его попытки расширить Польское королевство. Рассчитывая завоевать Ливонию, шведскую провинцию, некогда входившую в состав Польши, он заключил союз с Россией и Данией против Карла XII и вторгся в пределы Швеции. Так началась Северная война (1700–1712), обернувшаяся сокрушительными поражениями Польши и ее саксонского короля и даже вынудившая Августа Сильного в 1706 году временно отречься от престола.

Своим прозвищем он был обязан отчасти недюжинной физической силе, но главным образом — легендарному любвеобилию. Магнетически обаятельный высокий красавец, Август коллекционировал женщин, всячески поддерживая в глазах окружающих образ государя, чья мужская доблесть не знает границ. В те времена почти у всех королей были официальные фаворитки, но Август держал их столько и менял так часто, что через год после его смерти один из придворных, барон фон Пёльниц, даже написал книгу «Прекрасная саксонка», целиком посвященную любовным приключениям монарха. Книга пользовалась огромным успехом, и ее обсуждала вся Европа.

В молодости Август инкогнито путешествовал по Европе и всюду, где побывал, волочился за знатными дамами. По возвращении в Дрезден он женился на Кристиане Эбергардине, дочери маркграфа Байройтского, однако брак лишь ненадолго прервал длинную череду неверностей. В попытке смягчить политическое напряжение между Саксонией и Польшей Август последовал рекомендации советников, убеждавших его: «Поскольку у вашего величества два двора, один в Саксонии, другой в Варшаве, вам как справедливому монарху следует держать по фаворитке и там, и там, к удовольствию обоих народов».

Холопка или графиня (Август не брезговал никем), его пассия тут же обзаводилась роскошными нарядами и бесценными украшениями, в честь нее устраивались пышные забавы — до тех пор пока она не получала отставку. Король считал вполне уместным появляться на важных государственных мероприятиях в обществе нескольких фавориток. Прусской королеве даже польстило, что он привез на ее вечерний прием целых пять красавиц. Помимо единственного законного наследника Август, по слухам, произвел еще триста шестьдесят пять детей, хотя официально признал только девять отпрысков от пяти разных любовниц.

Из них наиболее громкую и печальную славу приобрела Констанция, графиня Козельская, бывшая жена королевского кабинет-министра фон Хойма. Любовницей Августа она стала из-за пьяного пари касательно ее исключительной красоты.

Король поспорил с князем фон Фюрстенбергом на тысячу талеров, что супруга фон Хойма, которую тот превозносит, не будет выглядеть столь уж поразительной в окружении всех придворных красавиц. Немедленно послали за баронессой фон Хойм и представили ее королю. Перед Августом стояла женщина «с утонченнейшими чертами. Когда она смеялась, ее лицо могло пленить самое бесчувственное сердце. Волосы ее были черны, а грудь вызывала общее восхищение»… Король, разумеется, тут же воспылал к ней страстью.

Леди Мэри Уортли Монтегю, отважная путешественница начала XVIII века, в 1716 году, по пути в Константинополь, куда ее муж был назначен послом, посетила двор Августа и записала некоторые подробности, которые, по-видимому, все еще были на языке у сплетников. Леди Мэри сообщает, что, по слухам, Август явился к баронессе фон Хойм, «неся в одной руке мешок с сотней тысяч крон, в другой — подкову, которую и сломал у нее на глазах». Подтекст был вполне ясен: его величество не только очень силен, но еще и щедр к тем, кого любит. «Не знаю, что больше ее пленило, — продолжает леди Мэри, — но она немедленно согласилась оставить мужа и всецело предаться королю».

После дорогостоящего развода с ошеломленным министром Август сделал Констанцию графиней Козельской и поселил во дворце Ташенберг, откуда имелся потайной ход в королевский дворец. Кроме того, он подарил ей замок Пильниц, очаровательное поместье на берегу Эльбы. Несколько лет графиня управляла и государем, и двором, держалась «как королева» и скопила огромные богатства, однако навлекла на себя ненависть многих ближайших советников Августа.

Со временем король остыл к Констанции и удалил ее от двора. В 1713 году она бежала в Пруссию, но была обменена на прусских военнопленных и привезена обратно в Саксонию. Здесь ее поместили в «унылую крепость» Штольпен, где она и скончалась в 1765 году, пробыв в заточении пятьдесят лет.

В глазах Августа обладание множеством женщин отражало его неограниченную власть, и он стремился укрепить этот образ, при всяком удобном случае демонстрируя пышность и привилегии королевского сана. Огромные деньги тратились на помпезные церемонии и многолюдные забавы. Еще одной страстью Августа были роскошные наряды, драгоценности и утонченные творения искусства. В число самых дорогих его приобретений входит изготовленная в 1702 году Иоганном Мельхиором Динглингером композиция «Двор Великого Могола Аурангзеба в Дели в день его рождения», занимающая площадь в квадратный метр и сделанная из золота, серебра, эмали, жемчуга и драгоценных камней. Она изображает индийский дворец со ста тридцатью фигурками в экзотических нарядах, несущих дары своему повелителю.

Когда Бёттгер прибыл в Саксонию, дрезденский двор был одним из самых больших и блистательных в Германии. В своих юношеских путешествиях Август посетил Версаль и был потрясен увиденным. Его целью стало преобразить Дрезден в подобие великолепного двора Людовика XIV. Была начата грандиозная программа строительства и благоустройства. Дрезден сильно пострадал от пожара 1685 года, а в 1701-м сгорел и королевский дворец. Теперь новые грандиозные здания росли как грибы, город заново отстраивали в камне, через Эльбу перекинули огромный мост, соединивший старую и новую части Дрездена. Маттеус Даниель Пёппельман, ведущий архитектор эпохи барокко, по заказу короля возвел Цвингер — роскошный амфитеатр, окруженный классическими галереями и павильонами, изысканный фон для пышных спектаклей и забав Августа, который мечтал затмить все когда-либо выстроенное в Германии, тем самым подчеркнув свое непревзойденное величие.

Дворцовый этикет тоже был позаимствован у Версаля. Невероятно сложная иерархия придворных включала более девяноста рангов. В нее входили лейб-медики, художники, историки, архитекторы, садовники, берейторы, солдаты, лакеи, повара и пажи, не считая государственных служащих всех разрядов. Высшие сановники должны были не только исполнять свои прямые обязанности, но и развлекать монарха, участвуя в бесконечных музыкальных и театральных представлениях. Имелся также целый штат карликов и шутов, которые забавляли двор своим уродством или остроумием, оперная труппа, балетная труппа из шестидесяти танцоров, женская театральная труппа и несколько оркестров. Почти все городское население так или иначе обслуживало двор, а общественная и культурная жизнь вертелась вокруг курфюрста и его семейства.

Однако Августа занимали не только показная пышность и чувственные наслаждения. Во Франции он также отметил денежную политику, проводимую интендантом финансов Кольбером, и как многие другие немецкие правители решил ввести у себя такую же. В начале семнадцатого века Саксония была одним из самых процветающих немецких государств. Ее плодородные почвы, богатые залежи полезных ископаемых и умеренный климат способствовали и промышленности, и сельскому хозяйству. Однако в правление Августа все еще сказывались губительные последствия Тридцатилетней войны. Фермы были разрушены, помещики выжимали из крестьян последние соки, промышленность почти исчезла. Август надеялся по французскому примеру поддержать внутреннюю торговлю и горное дело, науку и ремесла, чтобы вернуть стране былое благосостояние и таким образом укрепить свое могущество и пополнить казну.

Он взял на службу видного ученого Эренфрида Вальтера фон Чирнгауза и поручил тому исследовать месторождения полезных ископаемых, а также разработать новые промышленные технологии. Друг Лейбница, Чирнгауз долгое время занимался математикой и философией в Лейденском университете, затем в Парижской академии наук. В Саксонии он основал три стеклянных завода и красильную мануфактуру. Еще он изготавливал огромные фокусирующие зеркала и линзы по подобию тех, которые видел в Париже, и с их помощью получал куда более высокие температуры, чем позволяли все другие тогдашние методы. Впрочем, существовала область, в которой Чирнгаузу особенно хотелось преуспеть — изготовление фарфора.

Страсть Августа к изящному фарфору была так же ненасытна, как его страсть к хорошеньким женщинам, и он так же часто давал ей волю. Если бы Чирнгауз отыскал способ изготавливать этот бесценный материал, не только исполнил бы волю государя, найдя применение местным ресурсам, но и мог бы привлечь в Саксонию огромные деньги, уплывающие на Восток. И пока юный Бёттгер пытался в Берлине превратить свинец в золото, сидел под арестом в Виттенберге, а теперь продолжал алхимические исследования узником в Дрездене, Чирнгауз с не меньшим воодушевлением пытался раскрыть секрет, казавшийся в ту пору столь же неуловимым, — способ превратить глину в фарфор.

 

Глава 4

Китайский секрет

Август поручил Бёттгера надзору двух доверенных придворных: Михаэля Немица и Пабста фон Охайна, и приставил к нему трех помощников. Кроме этих пятерых, никому не дозволялось с ним разговаривать, всякое общение с внешним миром отсутствовало, и даже окна постоянно были закрыты ставнями, чтобы прусские шпионы не попытались его выкрасть.

В Варшаве король с нетерпением ждал вестей. Фон Фюрстенберг получил указание как можно скорее привезти образчик философского камня. Бёттгер с неохотой упаковал в дорожный ларец немного своего загадочного порошка, меркурий (ртуть), некоторые другие ингредиенты и оборудование, затем объяснил Фюрстенбергу, как проводить опыт. Однако когда Фюрстенберг 14 декабря 1701 года прибыл в Варшаву, королевский пес опрокинул ларец и часть склянок разбилась. Недостающие компоненты заменили, и две недели спустя под покровом ночи, в потайной комнате варшавского дворца был проведен эксперимент. В дрожащем свете свечей король и фон Фюрстенберг надели кожаные фартуки, разожгли огонь и постарались на память как можно точнее выполнить инструкции Бёттгера. После многих часов кипячения, помешивания и раздувания огня они получили твёрдую металлическую массу, которая была чем угодно, только не золотом. Однако неудача не остановила Августа; он велел юному алхимику продолжать исследования.

Заточение и работа из-под палки очень скоро подорвали душевное здоровье Бёттгера. У Цорна он привык, что может свободно (хоть и втайне) проводить собственные исследования и подстраивать чудесные трансмутации. Теперь и о свободе, и о тайне не приходилось даже мечтать, а угроза смерти висела над ним Дамокловым мечом. От страха и подавленности у Бёттгера начались приступы истерии, во время которых он, по красочным описаниям современников, напивался до непотребного состояния и ревел, как бык, скрежетал зубами, бился головой о стены камеры, плакал и трясся всем телом. Август, убежденный, что все это притворство и что Бёттгер просто не желает выдать свой секрет, велел перевести узника в мрачную, стоящую на высокой скале крепость Кёнигштейн — одиночество-де быстро его вылечит. Однако суровое обращение возымело обратное действие — приступы только усилились. Тюремщики рапортовали: узник впадает в такое буйство, что его приходится держать двум стражникам. Довольно скоро они отыскали лекарство: вино и пиво, которые Бёттгер готов был поглощать в любых дозах. Теперь у стражи было средство успокоить подопечного. Бёттгера такое лечение вполне устраивало: алкогольное забытье притупляло тоску одиночного заключения и страх смерти.

Наконец Август, регулярно получавший отчеты тюремщиков, понял, что если Бёттгер еще не сошел с ума, то суровое заточение лишит его последних остатков рассудка раньше, чем он получит какие-либо полезные результаты, и повелел вернуть узника в Дрезден. Здесь алхимика поселили в королевском дворце, в двух удобных комнатах с видом на сад, и предоставили ему некоторую свободу общения, правда, с ограниченным крутом лиц.

Теперь, в более мягких условиях, Бёттгеру было легче убедить Августа, что желанная цель близка. В июне 1703 года он писал королю: «Наконец-то усердием и прилежанием я достиг того, что к следующему дню апостолов Петра и Павла смогу представить Вашему Величеству 300 тысяч талеров и далее по 100 тысяч талеров ежемесячно».

Август на радостях назначил его директором монетного двора. Вот тогда-то, зная, что не сумеет выполнить свое опрометчивое обещание, Бёттгер и попытался бежать в Богемию.

На каком-то этапе экспериментов, возможно, еще до бегства и повторного ареста, алхимик познакомился с Чирнгаузом. Как-то раз они вместе обедали в замке князя фон Фюрстенберга. Бёттгер рассказывал о своих опытах, и старый ученый был потрясен глубиной его химических познаний. Возможно, обсуждалась и работа самого Чирнгауза. В следующие месяцы ученый регулярно навещал пленного алхимика. Они подолгу беседовали, и Чирнгауз мало-помалу посвятил Бёттгера в подробности своих исследований.

В начале восемнадцатого века настоящий фарфор производили только на Востоке, главным образом в Японии и Китае. Шелк, лаковые изделия и пряности доставляли по Великому шелковому пути еще в Средние века, а вот фарфор слишком хрупок, чтобы выдержать такое путешествие. Редкие образцы, все же попадавшие на Запад, вероятно, привозили арабские торговцы через Красное море или Персидский залив. Крупномасштабные поставки начались лишь после того, как в 1497 году морской путь в Китай открыл Васко де Гама.

С самого начала фарфор считался на Западе бесценнейшей восточной редкостью, таинственным образом соединившей в себе такие, казалось бы, несовместимые свойства, как исключительная хрупкость и феноменальная твердость (современные ученые утверждают, что древний фарфор был очень тверд — обычная сталь не оставляла на нем царапин).

Те редкие образцы, что попадали на Запад, обычно становились подарками папам и королям от восточных послов. Восторг европейцев усиливали ажурные ручки, крышки и подставки из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями. Такие редкие и дорогие экспонаты хранятся во многих королевских сокровищницах. В XIV веке венецианские дожи получали от египетских султанов вазы династии Мин; аналогичных подарков удостоились Карл VII Французский и Лоренцо Медичи. В описи сокровищ Генриха VIII мы читаем: «Чаша порцелинового стекла с двумя ручками, украшенная златом и серебром; крышка украшена камеями и гранатами». Вероятно, это был дар французского короля.

Как экзотический атрибут высших сил, символ художественного совершенства, сокровище, достойное самых могущественных владык, фарфор иногда появляется на живописных полотнах эпохи Возрождения. Сейчас в галерее Уффици можно видеть «Поклонение волхвов» Мантеньи: на этом полотне восточные мудрецы почтительно вручают Спасителю дары, заключенные в сосуд, напоминающий китайский фарфор. На картине Джованни Беллини «Пиршество богов», написанной в 1512 году для «камерино ди алабастро» Альфонса I д’Эсте в Ферраре, сатиры и нимфы подносят Вакху и его сотрапезникам фарфоровые чаши династии Мин, такие же, как во дворце Топкапы в Стамбуле, где художник лицезрел их собственными глазами. Так, медленно, но уверенно, фарфор проникал в общественное сознание, становился символом возвышенной красоты самого загадочного и неуловимого свойства.

После того как в шестнадцатом веке португальские купцы наладили судоходное сообщение с Японией и Китаем, спрос на фарфор вырос, и восточные ремесленники значительно увеличили объем производства (в том числе за счет качества). К середине столетия португальские карраки, нагруженные блюдами, вазами, чашами и мириадами других предметов из «порцелина», бороздили моря между Макао и Лиссабоном. Затем к выгодному промыслу присоединилась голландская Ост-Индская компания, и фарфоровые изделия буквально сотнями тысяч хлынули в голландские порты на потребу европейским любителям восточной экзотики.

Во второй половине семнадцатого века в Европу ввозилось все больше фарфора разного качества — поскольку он не боится сырости, торговцы размещали его в тех частях трюма, где нельзя везти чай и пряности, лаковые изделия и шелк. Мода быстро перекинулась и на другую сторону Ла Манша; по утверждению Даниеля Дефо, в Англии ее ввела королева Мария, дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. Он сетовал, что государыня утвердила «обычай, вернее сказать, причуду украшать дома фарфором, которым все в больших количествах уставляются буфеты, секретеры и каминные полки до самого потолка; для него даже ставят отдельные шкафы, не считаясь с расходами, нередко губительными для семьи и хозяйства».

Впрочем, Мария не ввела, а лишь усилила поветрие, охватившее Альбион задолго до ее вступления на престол в 1553 году. Королева Елизавета I советовала своим капитанам-авантюристам при любой возможности захватывать испанские корабли, груженые сокровищами Востока. Один из таких кораблей, португальский каррак «Мадре де Диос», захваченный в 1592 году, имел на борту, помимо прочего, «слоновьи бивни, фарфоровые китайские сосуды… кокосовые орехи, эбеновое дерево, черное, как гагат, кровати из него же, ткани из коры весьма диковинных деревьев…» Почти за три десятилетия до воцарения в Англии Вильгельма III Оранского и Марии II, в 1650 году, Уильям Уичерли написал свою бессмертную комедию «Деревенская жена», из которой видно, что английское общество уже тогда сходило с ума по фарфору. Он был таким желанным, манящим, доступным лишь для избранных, что Уичерли использовал это слово как эвфемизм для полового акта. Когда главный герой пьесы, распутник мистер Хорнер, появляется на сцене с замужней дамой, леди Фиддлер, другая влюбленная в него особа возмущается: «Почему это вы ей дарите фарфор, а мне нет? Я тоже хочу фарфор, пригласите к себе и меня». На это леди Фиддлер отвечает: «Неужто вы думаете, будь у него еще фарфор, я бы и это не забрала? Истинной ценительнице сколько ни дай фарфора, все будет мало», а Хорнер говорит: «Не сочтите за обиду, на всех я фарфора не напасусь, но вам тоже, в другой раз, презентую графин». Для искушенного зрителя тех времен эротический намек, связанный с вытянутой фаллической формой графина, был волне ясен.

Не весь фарфор, поступавший в Европу, был таким же грубым, как шутки лондонских комедиографов. В те годы, когда Бёттгер чах в дрезденском узилище, опасный морской простор между Кантоном и Амстердамом бороздили корабли, груженые фарфоровыми изделиями несравненной красоты и изящества — такими, о каких мечтал Август. Один из них, «Гельдермальзен», в 1752 году разбился о не нанесенный на карты риф и затонул в Южно-Китайском море. В восьмидесятые годы двадцатого века, когда «нанкинский груз» подняли и выставили на аукцион, он произвел среди собирателей фарфора настоящий фурор. Груз «Гельдермарзена» дает довольно точное представление о продукции, которая поставлялась в Европу на рубеже семнадцатого-восемнадцатого столетий — за пятьдесят лет ее состав практически не изменился.

На аукцион было выставлено более ста тысяч предметов китайского фарфора: вазы с длиннохвостыми, когтистыми драконами, многоярусными пагодами и распускающимися пионами, блюда с прудами, в которых плавают рыбы, растопырив веера плавников, бамбуковыми рощами, полными экзотических птиц, и каменистыми горными пейзажами. Для Августа такая роскошная посуда была окошком в фантастические края, дивный фарфоровый мирок, которым, как и своими любовницами, он никогда не пресыщался.

Правитель Саксонии скупал самые дорогие фарфоровые изделия, его представители внимательно следили, когда на продажу выставят очередную крупную коллекцию или груз только что прибывшего корабля. По непроверенным данным, только в первый год правления он потратил на приобретение фарфора около ста тысяч талеров. В письме своему фельдмаршалу Август сознается: «С фарфором как с апельсинами; если питаешь страсть к одному или к другому, ее невозможно насытить». Немудрено, что Чирнгауз называл Китай «тазом для кровопусканий, куда истекает кровью Европа».

Фарфор, которого так жаждал Август, производили в северной части Китая, в провинции Хэбэй, начиная с шестого века. Китайские мастера пришли к его рецепту не сразу — это был итог долгого и медленного развития белой высокотемпературной керамики.

Многие западные путешественники пытались выяснить, как изготавливают эту загадочную субстанцию, однако китайцы тщательно охраняли свой секрет, и первые отчеты крайне неточны, а то и просто ошибочны. Марко Поло писал, что «они добывают некий сорт глины, как из рудника, складывают в огромную кучу и оставляют на тридцать-сорок лет под ветром и дождем. В течение этого времени ее не трогают, по прошествии же указанного срока она становится пригодной для лепки сосудов». Гонсалес де Мендоса, посол Филипа II Испанского, подошел к истине куда ближе. Он сообщает, что фарфор изготавливают «из меловой глины, которую дробят и замачивают в воде, так что сливки оказываются наверху, а твердый осадок внизу; из этих-то сливок и делают самую тонкую посуду».

Другие авторы, пытаясь объяснить исключительную белизну фарфора, выдвигали более фантастические версии: он-де изготавливается из размолотой в пыль яичной скорлупы или панцирей омаров и из глины, которая пролежала под землей около ста лет. Ни один европеец не знал, что на самом деле секрет заключается в смешении двух основных компонентов: каолина и полевошпатовой породы (так называемого «китайского камня» или пе-тун-тсе (петунзии)) и обжиге при высоких температурах, когда полевой шпат плавится, заполняет поры в глине и образует микроскопические игольчатые кристаллы муллита, характерные для фарфора и некоторых огнеупоров. Китайцы называли глину костью, а полевой шпат — плотью фарфора.

В итоге получался безупречный материал, куда более прочный, чем вся известная керамика, и почти прозрачный на просвет. Немудрено, что западным путешественникам он напоминал раковины. Европейское название фарфора — «порцелин» — впервые введенное Марко Поло, происходит от португальского porcellana, означающего свинью, но также и эквивалент денег в некоторых странах Востока — раковину каури, отдаленно напоминающую свинью.

Чирнгауз не первым из жителей Запада бился над секретом фарфора — многочисленные попытки предпринимались и раньше. Венецианцы, которые благодаря своим торговым связям с Востоком, скорее всего, видели больше образцов раннего фарфора, чем их соседи по материку, пробовали изготовить фарфор еще в шестнадцатом веке, но получали только мутное стекло. Чуть большего успеха добился великий герцог Франческо Медичи во Флоренции, в том же шестнадцатом веке. Как и венецианцы, он предположил, что прозрачностью фарфор обязан некоему родству со стеклом. Медичи добавил к глине песок, стекло и размолотый горный хрусталь. Получившийся материал был тонок, однако блестел куда хуже настоящего фарфора. Значительная часть заготовок трескалась при обжиге, так что фарфоровый завод Медичи был в значительной мере дорогостоящей причудой. Он ненадолго пережил своего основателя, и его немногочисленная продукция мало повлияла на развитие европейского фарфора.

Тем временем росли и множились суеверия, связанные с «белым золотом». Утверждали, что фарфоровая посуда спасает и от ядов, таких, как мышьяк или аконит, и от ожогов, «поскольку они [фарфоровые чашки] не нагреваются выше уровня налитой в них жидкости». И тем не менее прошел еще почти век, прежде чем европейцы вновь попробовали сделать фарфор. В 1660-х годах в Лондоне Джон Дуайт из Фулема взял патент на способ его изготовления. Нет никаких документальных свидетельств, что из затеи Дуайта вышел какой-нибудь прок, однако недавно там были обнаружены черепки с муллитом — следовательно, определенного успеха он все же добился. В том же Лондоне герцог Букингемский, богатейший человек Англии, владелец нескольких стеклянных заводов, тоже пытался сделать фарфор. Сохранились две маленькие вазы в Бёргли-хаусе и еще две в Королевской коллекции Виндзора, но опять-таки до промышленного производства дело не дошло.

Тогда же во Франции были основаны две мануфактуры: в Руане и Сен-Клу под Парижем. Та, что в Сен-Клу (ее посещал Чирнгауз), оказалась более успешной. Фарфор там делали по простому рецепту, похожему на итальянский: смешивали белую глину, стекло, мел и известь. Такой материал теперь называют «мягким фарфором» или pâte tendre; изделия выходили полупрозрачные и тонкие (тоньше, чем удавалось добиться раньше), но сероватые, с мелкими черными вкраплениями. Другими словами, они все еще не дотягивали до настоящего фарфора.

В ходе своих исследований Чирнгауз посетил и другие центры европейской керамики: фаянсовые мануфактуры во французском Невере и голландском Делфте. Их продукция имела плотный мелкопористый черепок; она покрывалась непрозрачной белой глазурью на основе двуокиси олова и расписывалась в китайском духе — так называемый стиль шинуазри. Даже эти грубые, тяжелые подделки под восточное искусство, не имеющие ничего общего с оригиналом, успешно продавались как «фарфор» — столь велик был спрос на экзотику.

Все увиденное, а также исследования коллекции Августа и собственный опыт стекловарения убедили Чирнгауза, как прежде итальянцев и французов, что для получения фарфора надо сплавить глину и стекло. По возвращении в Германию он начал ставить опыты: с помощью огромных зажигательных зеркал и линз плавил образцы саксонских глин и стекла в надежде получить вожделенный рецепт.

Тем временем в своей тюрьме-лаборатории Бёттгер, исполняя данное королю слово, трудился над поисками философского камня — прилежно, однако без всякого видимого успеха.

Но терпение Августа было не безгранично. Когда политическая ситуация в Польше позволила королю вернуться в Саксонию, он потребовал от Бёттгера отчета. Поляки терпели в Швеции неудачу за неудачей, для финансирования кампании срочно требовались деньги. К весне 1705-го, на четвертом году жизни Бёттгера в Дрездене, наконец стало очевидно, что он и на шаг не приблизился к получению золота. Бесконечные оправдания и отговорки бесили Августа; он потребовал точно сказать, когда будет результат.

В ответ Бёттгер составил двадцатидвухстраничный документ, который засвидетельствовали фон Фюрстенберг, Чирнгауз и фон Охайн, а король подписал. Алхимик дал обещание «с Божьей помощью» получить первое золото в течение шестнадцати недель, и две тонны в следующие восемь дней. Однако Господь не спешил вмешиваться. Август был в ярости и уже раздумывал, не пора ли казнить обманщика. Останавливало одно: придворные бы рассудили, что король с самого начала допустил ошибку, поверив обманщику и согласившись его финансировать.

На счастье Бёттгера, когда гнев Августа уже готов был вылиться в угрожающие действия, рядом оказался Чирнгауз. Ученый напомнил, что Бёттгер чрезвычайно одарен и обладает глубокими химическими познаниями. Сам Чирнгауз был уже стар, а его опыты по производству фарфора до сих пор не дали существенного результата. Бёттгер мог бы продолжить его дело, не оставляя в то же время поисков философского камня.

Король согласился, обрадованный, надо полагать, что ему подсказали способ сохранить лицо и оправдать вложенные в алхимика огромные средства: не золото, так фарфор, ничуть не менее ценный. Теперь требовались новая, более просторная лаборатория и печи для обжига, а в «Золотом доме» места для них не хватало. В сентябре Бёттгера, как обычно под стражей, перевели в Альбрехтсбург, королевский замок, высящийся над очаровательным старинным городком Мейсеном, в пятнадцати километрах к северо-западу от Дрездена.

 

Глава 5

Надежда

Альбрехтсбург высится на каменистом склоне Бюргберского хребта в излучине Эльбы, окаймляющей его с трех сторон. С 926 года здесь стояла деревянная крепость, а в пятнадцатом веке зодчий Арнольд Вестфальский воздвиг на ее месте резиденцию саксонских курфюрстов. На строительство пошли средства от открытых неподалеку месторождений серебра. Этот величественный ренессансный замок словно вышел из волшебной сказки. Его шесть этажей, украшенных горгульями, решетчатыми оконными переплетами и каменной резьбой, соединяет винтовая лестница в островерхой башне, выступающей из фасада.

Чтобы попасть в замок, надо было пройти по мосту, затем через арку во двор, ограниченный собором, внешней крепостной стеной и средневековыми каменными домами. Внутри царило запустение; во времена Бёттгера Альбрехтсбург был заброшен. Почти сразу после завершения строительства саксонские курфюрсты перебрались в Дрезден, а во время Тридцатилетней войны шведские мародеры разграбили всю пышную обстановку. Прибывшему сюда Бёттгеру сказочное творение Арнольда предстало гулкой пустотой огромных залов и сводчатых комнат.

Новое спартанское жилье стало плохой заменой комфорту, к которому Бёттгер привык в Дрездене, где благодаря вмешательству Чирнгауза в последнее время ни в чем не ведал нужды. Комнаты были уютно обставлены, еду подавали на серебряной посуде, а рацион, по свидетельству современника, включал большое количество говядины, рыбы, масла, сыра, сладостей, телятины и яиц, а также вина и пива. Кроме того, ему дозволялось прогуливаться в ухоженном саду, сидеть прохладными вечерами в оранжерее, даже посещать небольшой зверинец, где он забавлялся, наблюдая за экзотическими животными.

В Дрездене Бёттгер не страдал от одиночества: он мог приглашать гостей на обед, беседовать с ведущими учеными и философами саксонского двора, которые не только не презирали пленного алхимика, но и, вслед за Чирнгаузом, уважительно обсуждали его идеи. В целом заточение было настолько мягким, что Бёттгер, наверное, почти забыл про отчаяние, толкнувшее его к бегству два года назад. Альбрехтсбург живо напомнил ему, что с узниками не церемонятся. Король снова досадовал на отсутствие результатов и не желал больше печься о его удобстве, а также умственном и телесном здоровье: пусть-де алхимик поживет в суровых условиях, где ничто не будет отвлекать его от работы.

Теперь все общество Бёттгера составляли пятеро помощников, назначенных королем, в том числе два плавильщика, которым предстояло сыграть важную роль в последующих событиях: Пауль Вильденштейн, оставивший об этом интереснейший отчет, и Самуэль Штёльцель, позднее один из главных работников Мейсенской мануфактуры. Надзор за исследованиями поручили Михаэлю Немицу, который по-прежнему относился к Бёттгеру враждебно, старому союзнику Пабсту фон Охайну и энергичному лейб-медику Бартоломею. Все они должны были регулярно посещать Альбрехтсбург и проверять, чего добился алхимик.

Все происходящее в лаборатории было окружено строжайшей тайной. Обсуждать результаты с посторонними запрещалось, в замок пускали только по особому разрешению, окна заложили кирпичом, чтобы никто не мог заглянуть внутрь и понять, над чем там работают. Для Бёттгера выстроили двадцать четыре печи, и король приказал, чтобы с каждого глиняного карьера в стране прислали по шестидесятипятифунтовой пробе.

Не только Бёттгер, но и его помощники, которые ничем не нарушили закон, оказались на положении узников. Здесь, в тюрьме-лаборатории, им надлежало трудиться над получением золота и фарфора.

Как ни досадовал Бёттгер, что вынужден отрывать время от своей главной страсти — поисков философского камня, он понимал, что работа над получением фарфора поможет ему вернуть расположение короля. Золото оставалось главной целью, но появилась новая задача, возможность раз и навсегда доказать, что он — не шарлатан. И, к удивлению самого Бёттгера, эта задача увлекала его все больше и больше.

Шли недели. Бёттгер последовательно и дотошно изучал свойства присланных минералов и глин. Чирнгауз наведывался регулярно, смотрел результаты, рассказывал о собственных исследованиях. Он уже получил маленькие шарики керамического материала, который считал фарфором, хотя, вероятнее всего, это было то, что сейчас называют опаловым стеклом. Кроме того, ученому удалось сделать твердый искусственный камень, напоминающий агат.

Одно из фундаментальных различий между фаянсом, каменной керамикой, мягким фарфором — тем, что уже умели делать европейские мастера, и настоящим твердым фарфором, рецепт которого пытался найти Бёттгер, заключается в температуре обжига. Лучший в Европе делфтский фаянс обжигали при сравнительно низкой температуре, так что черепок оставался пористым, и для водонепроницаемости его приходилось глазуровать. Однако Бёттгер понимал, что грубому фаянсу никогда не достичь тонкости и глянцевитости настоящего фарфора. Каменная керамика, известная в Германии со Средних веков, обжигалась при температуре 1200–1400 °C. У нее черепок был непористый, однако не просвечивал и значительно уступал фарфоровому по красоте.

Из путешествий по Франции Чирнгауз почти наверняка привез рецепт мягкого фарфора, в котором глину смешивают с исходными компонентами стекла и обжигают при температуре 1100 °C для получения непористого черепка. Знал он и недостатки мягкого фарфора: изделия часто лопались в печи, имели зернистую структуру и не обладали твердостью восточных образцов. И Чирнгаузу, и Бёттгеру было ясно: pâte tendre — не тот состав, который они ищут.

Со стекловарением Бёттгера познакомил в Берлине Иоганн Кункель, о том, как действует жар на различные минералы, он хорошо знал по своим алхимическим опытам. Видимо, Бёттгер понял, что выбранный Чирнгаузом путь — вести обжиг при более высоких температурах — правильный, и что именно так можно превратить глину в сплошной витрифицированный черепок. Он подошел к задаче и как ученый нового времени, и как средневековый алхимик. Чтобы получить стеклянистость настоящего фарфора, не нужно стекло; надо расплавить камень, преобразить его в нечто совершенно иное, так же, как, согласно его убеждениям, свинец превращается в золото. Но чтобы подобрать необходимые ингредиенты требовался систематический экспериментальный подход современной науки.

С обычной самонадеянностью, что сможет разрешить проблему, к которой другие не сумели даже подступиться, Бёттгер решил действовать иначе, чем предшественники: отбросил внешнее сходство фарфора и стекла как несущественное и начал последовательно плавить смеси разных глин и минералов при температурах больших, чем в обычном керамическом производстве.

Через год после перевода в Мейсен в результате долгой череды экспериментов он получил тонкие плитки совершенно нового материала. Кирпично-красные, твердые и непористые, эти образцы были куда тоньше немецкой каменной керамики и напоминали продукцию китайской провинции Исин. Однако они не просвечивали, и это был не фарфор.

Прежде чем Бёттгер успел превратить свое открытие во что-нибудь практическое или хотя бы пойти дальше первых опытных образов, в процесс безжалостно вмешалась политика.

Неожиданно приехал Чирнгауз в сопровождении пристава и сообщил тревожные вести: война со Швецией приняла оборот, которого никто не ждал. Карл ХII разбил Августа в Польше, вторгся в Саксонию и теперь шел на Дрезден. Даже в таком отчаянном положении король нашел время позаботиться о сохранности наиболее ценного имущества: старинные рукописные книги, ювелирные изделия и творения искусства отправлялись в самую неприступную крепость Саксонии, Кёнигштейн.

За четыре с лишним года Бёттгер так и не сделал ничего полезного, однако Август по-прежнему числил его важнейшим достоянием наряду с золотом и самоцветами. Шведский король интересовался алхимией не меньше самого Августа; он пощадил генерала Пайкуля, которого обвинял в измене, в обмен на обещание путем трансмутации изготовить миллион крон золотом. Если бы Бёттгер остался в Мейсене и попал в руки неприятеля, Карл наверняка заставил бы его работать на благо Швеции. Дабы не допустить этого, Бёттгера надлежало спешно вывезти в Кёнигштейн.

Лабораторию приказали закрыть. С Бёттгером отправлялись лишь трое подручных, остальным посоветовали спасаться от плена самостоятельно. Помощники торопливо уложили немногочисленные пожитки Бёттгера и бесценные записные книжки, с которым тот категорически не желал расставаться. Всё, сделанное за год, удачные образцы, лабораторное оборудование и личное добро замуровали в двух потайных комнатах Альбрехтсбурга. Бёттгер не знал, увидит ли их снова и сможет ли когда-нибудь вернуться к работе.

Для него эта внезапная перемена обстоятельств стала катастрофой. Он уже чувствовал, что секрет фарфора близок; теперь же дальнейшие опыты откладывались на неопределенный срок, а мысль о новом заточении в Кёнигштейне повергала в уныние. Впрочем, с прямым приказом Августа Сильного было не поспорить. Наконец Бёттгера и трех его помощников посадили в карету и под военным эскортом повезли в крепость. Остальные работники отправились во Фрайбург.

Даже в уединенном неприступном замке пребывание Бёттгера было окружено строжайшей тайной. В записях он и помощники значатся как безымянный «дворянин» и трое слуг — им, помимо прочего, вменялось в обязанности следить, чтобы алхимик не разговаривал ни с кем из обитателей Кёнигштейна.

Для молодого и деятельного Бёттгера следующий год стал пыткой. У него не было лаборатории, не было дела, чтобы скоротать бесконечные дни и ночи; ему не давали даже книг, чернил и бумаги. Месяц проходил за месяцем, не принося никакого улучшения условий. Доведенный вынужденной праздностью почти до безумия, Бёттгер с обычной своей изобретательностью отыскал способ войти в контакт с другими невольными обитателями крепости: когда ему чего-нибудь хотелось, самые бдительные тюремщики не могли его сдержать. Узники — по большей части политические заключенные — страшились за свою жизнь и лихорадочно искали путь к бегству.

Соблазн предпринять что-нибудь решительное после стольких месяцев бездействия был слишком велик. Бёттгер включился в заговор и помог спланировать побег — по этой части он безусловно мог считаться экспертом. Однако в последний момент, возможно, вспомнив свою клятву и боясь еще больше разозлить короля, Бёттгер бежать раздумал.

Он впал в глубокую депрессию. Ему наконец дали бумагу и чернила, так что в промежутках между приступами уныния узник строчил отчаянные письма королю — умолял выпустить его на свободу и дать возможность вернуться к работе, — а затем в ожидании ответа пытался заглушить тоску заточения усугубившимся пристрастием к вину.

Год спустя Август выторговал себе временную передышку: он отказался от польского престола, и шведский король вывел войска из Саксонии. Как только положение немного упрочилось, Август вспомнил про золото и фарфор. Он потерял Польшу и вынужден был выплачивать огромную контрибуцию, так что больше обычного нуждался в деньгах. Пришло время Бёттгеру показать, чего он стоит — по крайней мере, так полагал курфюрст.

Тем временем сам Бёттгер к слезным мольбам об аудиенции присовокупил новое обещание. «Надеюсь, что с помощью герра фон Чирнгауза я в течение двух месяцев смогу явить миру нечто великое», — писал он. Аппетит Августа немедленно разыгрался, и алхимика тут же вызвали в Дрезден на тайную встречу. В пять утра 8 июня 1707 года Бёттгер предстал перед курфюрстом и поведал тому свой план. Он уверял, что при наличии необходимого оборудования сможет быстро совершить прорыв и найти секрет фарфора, который в финансовом смысле будет не хуже золота.

Августа не пришлось долго убеждать. Он временно отослал Бёттгера назад в Кёнигштейн и приказал готовить новую лабораторию — на сей раз не в Мейсене, а в Дрездене, чтобы самому приглядывать за алхимиком. Через три месяца она была почти готова, и Бёттгеру, переведенному наконец из Кёнигштейна, разрешили взглянуть на свою новую тюрьму.

Лаборатория располагалась в Юнгфернбастае, «Девичьем бастионе», сыром и зловонном лабиринте внутри западной части городских укреплений, над Эльбой. Одно это название внушало дрезденцам страх — говорили, что оно происходит от машины, стоящей в мрачном сводчатом туннеле, стальной девы с вращающимися руками-лезвиями. Неугодных с завязанными глазами отправляли в туннель, где машина изрубала их на куски, после чего в полу открывался потайной люк, и еще трепещущее тело без следа исчезало в Эльбе.

Несмотря на гнетущую обстановку Юнгфернбастая, Бёттгер воспрянул духом. Переезд в Дрезден и возможность вернуться к работе придали ему сил. Да, его жизнь вновь стояла на кону, но тоска вынужденного бездействия наконец закончилась, и он верил в скорый успех.

Новая печь — вместительнее, чем в Альбрехтсбурге, и позволяющая получать более высокие температуры, — еще строилась, и Бёттгер пока использовал для опытов зажигательные стекла Чирнгауза. Они были такие мощные, что многие участники экспериментов повредили зрение. Вильденштейн позже писал: «Нам с Кёлером приходилось каждый день стоять рядом с зажигательными стеклами, под которыми плавились образцы. Так я испортил глаза и теперь очень плохо вижу вдаль».

Почти сразу, едва лаборатория заработала, Август нанес Бёттгеру визит. Золото по-прежнему остается главной задачей, напомнил курфюрст, и больше он никаких оправданий слушать не станет: если алхимик и на сей раз не справится, его казнят.

Помня про интерес Августа к фарфору, Бёттгер рассудил, что самый верный способ вновь обмануть смерть — оставить эти угрозы без внимания и целиком сосредоточиться на керамике. Через несколько недель ему удалось повторить успех с красной глиной и перейти к опытам по получению белого фарфора, в ходе которых он смешивал различные глины и минералы, а затем обжигал их разное время при разных температурах. Срочно требовались еще материалы, и Бёттгеру в виде исключения разрешили отправить за ними помощников.

Вскоре Бёттгер вплотную занялся опытами с каолином. Эту сероватую глину ему доставили из карьера в Кольдице, однако название ее пришло из Китая, от горы Каолин, где расположено одно из крупных месторождений. Каолин представляет собой продукт химического выветривания полевошпатовых пород, образующихся при разрушении гранита. По большей части он состоит из каолинита — водного силиката алюминия, сложенного микроскопическими чешуйками, которые скользят, придавая глине пластичность, нужную для формовки. Другое достоинство каолина заключается в том, что после обжига при высоких температурах он приобретает исключительную белизну — одно из главных свойств китайского фарфора.

Однако, размягчаясь при высоких температурах, каолин не плавится, а следовательно, не дает полупрозрачного, непористого черепка, характерного для настоящего фарфора. Чтобы получить сплошную стеклянистую массу, требовались какие-то добавки. Среди прочего Бёттгер пробовал подмешивать в глину различные виды алебастра. Опыты обнадеживали: особенно хорошие результаты дал алебастр из Нордхаузена.

К началу зимы исследования набрали темп, пробные образцы выглядели все более многообещающими. Даже король заразился общим волнением и внимательно следил за ходом работ.

Поворотный момент наступил в самом начале нового 1708 года. Сохранился датированный пятнадцатым января тысяча семьсот восьмого года листок, где рукой Бёттгера на причудливой смеси немецкого и латыни записаны семь рецептов:

№ 1 только глина

№ 2 глина и алебастр в пропорции 4:1

№ 3 глина и алебастр в пропорции 5:1

№ 4 глина и алебастр в пропорции 6:1

№ 5 глина и алебастр в пропорции 7:1

№ 6 глина и алебастр в пропорции 8:1

№ 7 глина и алебастр в пропорции 9:1

Итоги пробного обжига оказались лучше, чем он смел надеяться. После пяти часов в печи, согласно записям Бёттгера, первый образец стал белым, второй и третий треснули, четвертый сохранил форму, но выглядел блеклым. Последние три вышли на загляденье.

Эти маленькие, невзрачные плитки выдержали жар печи, сохранили форму и не треснули. Что более важно, они были «album et pellucidatum» — белые и просвечивающие. Бёттгер добился того, что никому не удавалось. Секрет фарфора, который тщетно искали все керамисты Европы, был почти раскрыт.

 

Глава 6

На пороге открытия

Бёттгер отнесся к своему открытию двойственно. С одной стороны, он был доволен, что разрешил загадку фарфора, над которой бесплодно бились столько людей, с другой — досадовал, что все еще не нашел рецепт философского камня и тратит свое дарование на низменные практические задачи. С характерной самоиронией он написал над входом в лабораторию: «Gott, wiser Schųpfer, hat gemacht aus einem Goldmacher einen Тųрfer» («Господь-Создатель сотворил из златодела горшечника»). Слова эти уже не видны, но легенда хранит их как насмешливое свидетельство о его великом открытии.

Как только прошло первое упоение успехом, Бёттгер осознал, что открытие ставит столько же вопросов, сколько дало ответов, и это лишь первая веха на долгом пути исследований. Достаточно ли прочен полученный материал, годен ли он для изделий, которые не уступят восточным образцам? Удастся ли изготовить такую же глянцевую глазурь?

Весной и летом 1708 года Бёттгер продолжал экспериментировать с разными смесями, тщательно наблюдая и записывая, как они ведут себя при обжиге. К июню успехи были столь явные, что Чирнгауз открыл мануфактуру по производству фаянса, наподобие делфтского. Она располагалась в Нойштадтском районе Дрездена, и руководить ею назначили двух керамистов, уроженцев Брауншвейга, Кристофа Рюле и его пасынка, Герхарда фон Мальцема, которым предстояло работать под началом Чирнгауза и Бёттгера. Создание мануфактуры преследовало две цели: доказать, что открытие имеет коммерческую ценность, и обеспечить Бёттгеру контакт с опытными ремесленниками — формовщиками, глазуровщиками, художниками, без которых производство фарфора невозможно.

И тут случилось несчастье: как раз когда победа была близка, серьёзно заболел ближайший соратник Бёттгера, Чирнгауз. Престарелый ученый, которого любили и уважали все: сам пленный алхимик, его помощники и даже курфюрст, — подхватил тяжелую форму дизентерии, возможно, через воду или еду. Теперь к трудам в лаборатории добавились новые хлопоты. Днем Бёттгер проводил эксперименты, ночами сидел у постели Чирнгауза. Август тоже волновался за ученого, требовал сообщать о его здоровье, отправил доктора Бартоломея осмотреть больного и прописать самые лучшие лекарства. Однако, несмотря на все заботы, в ночь на одиннадцатое октября Чирнгауз скончался.

Август скорбел об его уходе. Чирнгауз, естествоиспытатель и государственный муж, трудился над воплощением королевской мечты о расцвете саксонских ремесел, он же познакомил Дрезден с самыми современными научными и философскими теориями эпохи. Для Бёттгера ученый был наставником, другом, почти отцом и не раз защищал его от монаршего гнева. Теперь надеяться было не на кого, и его жизнь целиком зависела от переменчивых настроений Августа. Исследования помогали заглушить горе, и лишь их благоприятный исход мог умилостивить монарха. Так что работа продолжалась.

В печах Юнгфернбастая можно было обжигать лишь небольшие образцы, для настоящих изделий их жара не хватало. Теперь соорудили новую печь, однако и с ней все шло не гладко. Помощник Бёттгера Вильденштейн впоследствии писал: «Мы не могли добиться нужного жара; наши усилия были тщетны, огонь горел слабо. Приходилось то поднимать, то опускать задвижку, но и это не помогало, пока мы не обнаружили дефект в корпусе печи. Уголь не прогорал до конца, и его приходилось выгребать каждые полчаса».

Шесть дней и ночей Вильденштейн и другие помощники трудились в нечеловеческих условиях. Сводчатое помещение плохо проветривались: крохотные средневековые окошки, рассчитанные на защиту от вражеских стрел, были плохо приспособлены для вентиляции. Несмотря на трубы, жар в комнате был такой, что опалял волосы. Раскаленный каменный пол обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Позже Вильденштейн вспоминал, что самый свод помещения грозил не выдержать — так накалился воздух. Куски штукатурки становились серебристыми и падали с потолка большими оплавленными кусками, камешки выстреливали как пули. Все помещение заполнилось едким дымом. Дышать было почти невозможно, лица покрывала сажа, пот, стекавший со лба, слепил глаза.

Бёттгер словно ничего не замечал — его поддерживала надежда на близкий успех, а, может быть, боль от смерти Чирнгауза притупила остальные чувства. Он безжалостно подгонял работников. Шли дни и ночи, в печь раз за разом закидывали дрова, жар постепенно нарастал. Из печи валил едкий чад, тяга не помогала, дым окутал и само здание, так что казалось, оно вот-вот займется огнем. Городские чиновники тревожились за соседние здания. Над лабораторией располагались деревянная увеселительная беседка и оранжерея — не доставало только, чтобы они вспыхнули вместе с отдыхающими саксонскими придворными. Дрезденским караульным поручили снаружи окатывать стены водой, а тем времени внутри работники продолжали подкидывать дрова, и печь раскалялась все сильнее.

Курфюрст сказал, что хочет лично наблюдать за обжигом, как только все будет готово. Когда пламя в печи стало гореть ровнее, Бёттгер через посыльного сообщил во дворец, что наступило благоприятное время.

Прибывший вместе с князем фон Фюрстенбергом Август застал в бастионе адскую сцену. Жар был невыносим, но прежде, чем они успели отступить, черный от копоти, взмокший от пота Бёттгер пригласил их подойти к печи. Согласно красочному описанию Вильденштейна, «барон [Бёттгер] велел нам ненадолго погасить огонь и открыть печь, на что князь несколько раз подряд воскликнул: „О, Господи!“, а король только рассмеялся и сказал ему: „Это не чистилище“. Затем печь открыли, и от слепящего белого света все на время перестали видеть, однако король заглянул внутрь и крикнул князю: „Смотрите, Эгон, говорят, там фарфор!“».

Сперва никто не мог ничего разглядеть, но приоткрытая печь постепенно остывала; через некоторое время она уже светилась не белым, а красным, и посетители смогли наконец различить капсели — глиняные формы, в которые фарфор поместили для защиты от огня и копоти. Вильденштейну велели показать королю образец. Он вытащил капсель, открыл — внутри оказалась раскаленная докрасна чашка. Бёттгер тут же шагнул вперед, схватил ее щипцами и бросил в ведро с водой. По рассказу Вильденштейна, перепад температур был так велик, что вода вокруг чашки вскипела, а по сводчатому помещению раскатился звук, как от взрыва. «Она лопнула», — вырвалось у Августа. «Нет, ваше величество, она должна выдержать», — ответил Бёттгер. Он закатал рукава, выудил чашку из ведра и протянул королю. Удивительно! Она была цела, хотя глазурь выглядела неидеально. Король, на которого демонстрация произвела сильное впечатление, приказал Бёттгеру убрать чашку обратно в печь и ничего не трогать, пока обжиг не закончится и печь не остынет окончательно. Он хотел лично видеть результаты, поэтому распорядился без него изделия не вынимать.

Через несколько дней снова пришел Август, и печь открыли. Там стояли несколько изделий белого неглазурованного фарфора и «красного фарфора» — так Бёттгер с помощниками называли каменную керамику своего изобретения. Король забрал себе чашку, которую видел в середине обжига. Довольный успехом работ, он внезапно обратил внимание на то, в каких условиях трудятся Бёттгер и его помощники, и, обратившись к нему, отпустил на сей счет короткое замечание.

— Мои люди ради вашего величества готовы на все, — с чувством ответил Бёттгер, вероятно, гадая про себя, не стоит ли прямо сейчас попросить об освобождении.

— Что ж, этим они заслужат мое расположение и обеспечат себе средства к существованию.

На радостях Август расщедрился: вскоре алхимику и его подручным привезли новую одежду вместо прожженного, нестиранного тряпья, в котором они и работали, и спали несколько месяцев кряду. Отныне каждому из них положили скромное жалованье. Условия труда, впрочем, остались такими же суровыми.

Бёттгер продолжал эксперименты весь следующий год и лишь 28 марта 1709-го счел возможным написать королю, что научился делать «тонкий белый фарфор, а также прозрачную глазурь и роспись не хуже китайских, а то и лучше» и готов взяться за промышленное производство. Фарфор, напоминал он, сам по себе — вид золота, и раз король получил такое бесценное сокровище, значит, обещание выполнено и узнику пора даровать свободу.

Бёттгер по обыкновению выдавал желаемое за действительное. Он и впрямь нашел рецепт тонкого белого фарфора, но до китайских образцов ему было далеко. Немалая часть изделий лопалась в печи, глазурь блеском и прозрачностью по-прежнему уступала китайской, а синюю подглазурную роспись и цветные эмали еще предстояло изобрести. Впрочем, Бёттгер считал, что в сравнении с уже сделанным это — мелкие затруднения. Их несложно устранить, было бы время, деньги и опытные работники.

Однако Августа не так легко было убедить: он не спешил вкладывать средства в фарфоровый завод или отпускать Бёттгера на волю. Опыты по получению золота обошлись в целое состояние — и не дали никакого результата. На просьбу о свободе курфюрст ответил, что алхимик выйдет из тюрьмы не раньше, чем откроет секрет изготовления золота. Август потребовал, чтобы с первого декабря 1709 года Бёттгер начал выплачивать ему по пятьдесят дукатов в месяц, пока не наберутся обещанные шестьдесят миллионов талеров. До тех пор он останется пленником короля.

Тем временем Август размышлял, как лучше обратить изобретение в деньги. Исключительно щедрый во всем, что касалось его прихотей, курфюрст с большой опаской вкладывал средства в развитие промышленности, которая, по замыслу, должна была вернуть Саксонии былое процветание. Успехи в изготовлении фарфора его радовали, но он не до конца верил, что алхимик готов начать полномасштабное производство, и потому не спешил выделять из казны новые суммы. Прежде Август хотел знать, сколь обоснована затея. Откуда возьмется глина? Как ее станут доставлять? Будет ли фарфор Бёттгера дороже восточного? А главное, как сохранить рецепт в тайне?

Со смертью Чирнгауза Август лишился надежного советника, знающего практическую сторону вопроса, и потому назначил комиссию из пяти человек. В нее, помимо прочих, вошли недоброжелатель Бёттгера Михаэль Немиц и старый союзник Пабст фон Охайн.

Бёттгер подробно изложил свой замысел. Глина для красного фарфора есть в Цвикау и Нюрнберге; ее надо смешивать с глиной из Плауэна. На белую фарфоровую массу пойдут алебастр из Нордхаузена и глина из Кольдица. Он предлагал создать несколько подразделений в разных местах, чтобы каждый процесс — смешивание, формовка, обжиг и роспись — происходил отдельно. Таким образом работники будут знать лишь то, что делается в их подразделении, а не весь рецепт целиком, и это поможет сохранить тайну.

Касательно того, что делать из нового материала: Бёттгер всегда рассматривал фарфор как драгоценное вещество, наравне с золотом и серебром, имеющее мало общего с другими, утилитарными видами керамики. В представленном комиссии документе он объяснял, какой должна быть продукция его мануфактуры. «Во-первых, красота, во-вторых, редкость, в-третьих, польза. Вот качества, которые делают предмет желанным, ценным и нужным». Итак, ему виделось, что фарфоровые изделия должны быть, в первую очередь, изысканными творениями искусства; практичность, куда менее важная, лишь слегка дополняет красоту.

Внешний оптимизм Бёттгера резко контрастировал с его внутренней подавленностью. Доказывая комиссии, что производство фарфора будет успешным, он тем не менее помнил, что король требует золота. Эта мысль повергала Бёттгера в отчаяние. Он забросил поиски золота в надежде, что Август удовольствуется фарфором и отпустит его на волю, однако король явно не собирался забывать прежние обещания алхимика.

Тем временем печальная участь постигла одного из его собратьев в Берлине. После исчезновения Бёттгера прусский король Фридрих, понимая, что шансы поймать беглеца невелики, взял на службу неаполитанского алхимика Доменико Мануэля Каэтано, который с большой выгодой для себя (хоть и с немалым риском) демонстрировал трансмутацию во многих городах Европы. Фридрих не знал, что незадолго до того, в Брюсселе, Каэтано получил шестьдесят тысяч гульденов под обещание умножить их многократно и тут же загадочным образом исчез. Следующий раз он объявился в Вене, затем в Берлине, где убедил прусского короля, что нашел манускрипты неизвестного алхимика, в которых подробно изложен рецепт изготовления философского камня. Каэтано обещал получить золото в течение шести дней, и Фридрих вперед осыпал его деньгами, подарками и почестями. Прожив шесть дней в роскоши и довольстве, Каэтано вновь бежал — на сей раз в Гамбург. Однако Фридрих выслал за ним солдат; алхимика отыскали и вернули в Пруссию. К августу король окончательно убедился, что Каэтано — жулик, и велел, в назидание другим шарлатанам, обрядить его в яркий златотканый балахон и вздернуть на городской виселице, которую специально для этого случая украсили золотой мишурой, а также отчеканить в память о событии особую золотую медаль.

Хотя Бёттгер, как и Август, по-прежнему верил в возможность получить философский камень, он наверняка понимал, что сейчас не ближе к разгадке, чем десять лет назад в Берлине. Эта мысль повергала его в тяжелую депрессию, и позорная участь, подобная участи Каэтано, представлялась ему неизбежной. Лучше было честно сознаться в своем провале — а там будь, что будет.

На исходе 1709 года Бёттгер в приступе отчаяния написал королю письмо с трогательными стихами, в которых признавал, что пока не может получить золото. Взамен он предлагал Августу свою жизнь:

Впрочем, на счастье Бёттгера, мысли короля в это время больше занимала политика. В июле 1709 года Петр Великий разбил Карла XII под Полтавой. Поняв, что может получить назад польский престол, Август разорвал Альтранштедтский мирный договор, по которому признавал королем Станислава Лещинского, и заключил союз с Россией и Пруссией против Швеции. Теперь, из Варшавы, вопрос о том, что делать с несчастным Бёттгером, уже не представлялся таким значительным, как месяцы назад. Алхимик не сумел сделать золото, зато ему, по крайней мере, удалось получить фарфор, и если, как он обещает, производство окажется выгодным, вся Европа будет смотреть на Саксонию с завистливым восхищением. Кто знает, может быть, Дрезден еще поспорит с Парижем за звание столицы изящных искусств.

Однако войны обходятся дорого. Как ни хотелось Августу обогатиться на изобретении Бёттгера, денег хронически не хватало. Чтобы самому не входить в новые расходы, он решил привлечь внешних инвесторов: тогда весь риск ляжет на их плечи, а ему, в случае успеха, достанутся прибыль и слава. 23 января 1710 года к двери каждой церкви в Саксонии прибили прокламацию на четырех языках. В ней Август объявлял, что основывает королевскую фарфоровую мануфактуру и призывает вкладывать в нее средства, обещая значительную выгоду. Все желающие могли приобрести акции компании с доходом шесть процентов годовых в течение следующих двух лет, не считая дивидендов. В качестве дополнительного бонуса для акционеров доход этот будет выплачиваться фарфором по цене на двадцать пять процентов ниже продажной.

Однако осторожные саксонские купцы не очень-то верили в успех начинания. Дело было совершенно новое, ненадежное. Прокламация не вызвала бурного отклика, на который рассчитывал Август: желающих вкладывать средства в фарфоровую мануфактуру не нашлось. И вновь король был вынужден, скрепя сердце, финансировать Бёттгера из казны.

Покуда король ждал ответа на прокламацию и письма летали между Дрезденом и Варшавой, Бёттгер продолжал ставить опыты, ища более успешные рецепты фарфора. Незадолго до того он получил образцы чистого белого каолина из месторождения, принадлежащего богатому землевладельцу Гансу Шнорру фон Карольсфельду. Месторождение располагалось в Ауэ, городке в саксонской провинции Фогтланд. Шнорр наткнулся на глину при добыче железа и безуспешно пытался использовать ее на своей фабрике по производству синего кобальта. Пабст фон Охайн в качестве горного инспектора Саксонии посетил Шнорра в 1708 году и, приметив необычайно тонкую белую глину, тут же отправил в Дрезден образец.

В ходе опытов Бёттгер обнаружил, что глина Шнорра превосходит кольдицкую по двум важным параметрам: она была пластичнее и при обжиге получалась белее, потому что содержала меньше оксидов железа. А вот в качестве плавня он по-прежнему использовал алебастр, и это вызывало множество затруднений. Алебастр может служить плавнем только в узком интервале температур, который в печи поддерживать было невозможно, поэтому много посуды портилось при обжиге.

Дав добро на создание новой мануфактуры, Август установил строжайший надзор за Бёттгером, которого по-прежнему время от времени донимал напоминаниями о золоте. Для присмотра за его работой была создана комиссия из государственных чиновников. Вопреки желанию Бёттгера директором назначили Михаэля Немица, и теперь тот мог беспрепятственно отравлять отношения алхимика с королем. Зато две другие важные должности заняли его друзья: набор персонала поручили лейб-медику доктору Бартоломею, место смотрителя досталось Иоганну Мельхиору Штейнбрюку. Сам Бёттгер стал главным управляющим.

Рецепт белого фарфора все еще требовал доработки. Тем временем Бёттгер начал выпускать красную керамику на продажу, но и тут не обошлось без сложностей. В Юнгфернбастае выстроили новую печь, лучше и вместительнее прежних, и неожиданно возникло затруднение: не хватало опытных работников. Изобретенный Бёттгером материал надо было превратить в творения искусства, однако мастера, обладающие необходимыми навыками, не спешили ввязываться в это рискованное предприятие. Объявление о найме гончаров, вывешенное на двери дрезденской ратуши, не возымело действия: никто не пришел. В отчаянии Бёттгер прибег к своим знакомствам и уговорил придворного мастера Фишера заняться красным фарфором. Фишер прекрасно знал, что к Бёттгеру никто не идет работать, и не преминул этим воспользоваться. Он затребовал себе огромное жалованье. Бёттгер, не имея другого выхода, принужден был согласиться на все условия.

За несколько недель продукции изготовили столько, что для нее перестало хватать места. Доктор Бартоломей выделил под склад свободную комнату в своем доме, но это была лишь временная мера. Предстояло решить, как и где продавать готовые изделия. Новейшие предметы роскоши обычно везли на Лейпцигскую пасхальную ярмарку, куда съезжались богачи со всей Германии и даже из других стран. Для дебюта красного фарфора лучше места было не сыскать. Дирекция организовала внушительный стенд, на котором представили новый чудесный материал, а также продукцию фаянсовой фабрики. Белый фарфор, главное из всех достижений, тоже выставили, но не продавали.

Стенд привлек к себе большое внимание; по сообщениям прессы, он собрал множество посетителей, и все восхищались исключительной красотой выставленных предметов. Лейпцигская газета от 14 мая 1710 года в самых восторженных выражениях описывает «кувшины, чайные чашки, турецкие кофейники, бутыли и другие предметы, годные как для практического использования, так и для украшения стола… иные из них необычайно прочны и видом напоминают яшму… огранены и замечательно блестят… есть лакированный красный сосуд, не уступающий лучшим японским образцам».

Увы, как к своему огорчению убедился Бёттгер, мода на фарфор, как и на любой другой вид искусства, возникает не сразу. Дебют революционного красного фарфора не принес ожидаемого успеха. Было продано всего несколько изделий, заказов поступило меньше, чем Бёттгер рассчитывал, и в целом поездка на ярмарку обернулась значительными убытками.

Тем не менее дирекция решила не сдаваться. Наняли торговых представителей для продажи нового фарфора на других крупных ярмарках Германии и Европы. В июне продукцию мануфактуры выставили на Петропавловской ярмарке в Наумбурге на реке Заале. Не в силах побороть искушение похвастать открытием перед Пруссией, дирекция направила в Берлин торгового агента с лучшими образцами товара. Трудно вообразить чувства тамошних придворных, когда выяснилось, что изысканные чаши, вазы, блюда и статуэтки — прямой итог охоты на юного талантливого алхимика, которую десять лет назад устроил их король.

По мере того как производство расширялось, становилось ясно, что для полномасштабного выпуска белого фарфора нужно больше места. Вопрос был в том, где открывать завод. Альбрехтсбург, стоящий на неприступной скале и пустовавший с тех самых пор, как в 1705 году Бёттгера перевели в Кёнигштейн, подходил как нельзя лучше: замок несложно охранять, а значит, конкурентам не удастся выведать секрет. Близость к реке давала дополнительное преимущество — возможность доставлять дрова баржами по воде.

В июне 1710 года новый фарфоровый завод перенесли в Мейсен. Бёттгер, впрочем, по строгому указанию короля, остался узником в Дрездене.

 

Глава 7

Пламя случая

Несмотря на поддержку короля, успех давался с трудом. Весь первый год после переезда фабрики в Альбрехтсбург Бёттгера преследовали неудачи, а само ее существование постоянно было под угрозой.

Не хватало денег. Бёттгер как управляющий мануфактурой лично отвечал за ее долги. Химик он был талантливый, а вот управленец — никудышный; бухгалтерия велась из рук вон плохо, долги Бёттгера путались с долгами мануфактуры. Король положил ему жалованье, которое должно было покрывать издержки и личные расходы, но деньги либо вовсе не выплачивались, либо выплачивались не полностью. Враждебно настроенные биографы обвиняли его в махинациях; впрочем, скорее всего финансовая неразбериха была обусловлена неопытностью самого Бёттгера и двурушничеством таких, как Немиц, который не упускал случая воспользоваться просчетами неумелого администратора.

Август подолгу, иногда по несколько месяцев кряду, жил в Варшаве, и жалованье работникам мануфактуры постоянно задерживали. Даже когда король о них вспоминал и поручал главе казначейства погасить долг, выплаты обычно откладывались из-за отсутствия денег. В итоге возникали беспорядки среди рабочих, которые по-прежнему были на положении узников и не могли покидать замок, когда им вздумается. Вынужденные неделями, а то и месяцами трудиться бесплатно, они периодически выходили из повиновения и раз даже, нарушив запрет, отправились в Дрезден, где остановили короля во время утренней конной прогулки. Тогда жалованье выдали, однако не всякий раз дело заканчивалось так благополучно.

Михаэль Немиц, глава комиссии по надзору за мануфактурой, постоянно вставлял Бёттгеру палки в колеса: не передавал королю его писем и просьб, постоянно, с чудовищными преувеличениями рассказывал о его пьянстве и халатности. Из-за этого между Бёттгером и Августом возникали трения, а обстановка на фабрике накалялась.

Хотя Бёттгеру поручили управление мануфактурой, король, все еще надеясь получить золото, держал его в Дрездене под замком, а потому Бёттгер не мог изо дня в день руководить производством, не мог обучать работников. Насколько известно, он побывал в Мейсене всего пять раз — явно недостаточно, чтобы наладить совершенно новое дело. Первый раз он приехал в июле 1710-го, через месяц после открытия завода, второй раз — на следующий год, в августе 1711-го. К тому времени Бёттгер успел привыкнуть к относительному комфорту дрезденской жизни, поэтому захватил с собой декоратора, чтобы привести Альбрехтсбург в более человеческий вид.

С самого начала в Мейсене были серьезные проблемы с производством. Планировалось выстроить большую печь — для нее отвели пустующее помещение бывшего судебного присутствия. Доктор Бартоломей тщательно изучил устройство зарубежных печей, чтобы не повторить дефекты конструкции, допущенные в Юнгфернбастае: там температуру обжига регулировали на глазок, увеличивая или уменьшая подачу воздуха в топку. Недостатки метода проб и ошибок заставили Чирнгауза назвать дрезденские печи «котлами случая». Однако и здесь все упиралось в деньги: к 1711 году материальное положение мануфактуры стало настолько плачевным, что строительство печи в Мейсене полностью прекратилось.

Много хлопот доставляли разногласия с духовенством собора, который располагался по соседству с замком: у них были общая крепостная стена, общий вход и общий большой двор. Протестантские клирики с самого начала настороженно отнеслись к новой затее короля-католика — возможно, заподозрили, что это прикрытие для каких-то козней. И уж точно им не нравилось, что у них под боком разместили фабрику.

Несмотря на все препоны, Бёттгер кое-как сумел наладить ограниченный выпуск продукции. Изобретенный им красный фарфор был легче в изготовлении и не так требователен к условиям обжига, как белый. Бёттгер надеялся, что продажа изделий из нового материала даст средства, которых не удавалось добиться от короля, а значит, и возможность продолжить опыты по усовершенствованию белого фарфора.

Делать и обжигать красный фарфор на заводе уже умели, однако исключительная твердость и насыщенный цвет нового материала означали, что обычные формы и декоративные техники для него почти не подходят. Для такой тонкой и твердой керамики требовалось нечто совершенно иное: формы, которые подчеркнули бы преимущества материала, невиданный прежде декор, а главное — работники, которые справились бы с новаторской задачей. Гончары с фаянсовой фабрики делали что могли, однако для того, что задумал Бёттгер, нужны были мастера более высокого уровня.

Материал допускал самое разное применение, и Бёттгер добился, чтобы из него изготавливали изящные вещицы. Служащие мануфактуры разработали целый ряд оригинальных методов. Они смешивали несколько глин различного состава, так что получался мраморный рисунок, как у природного камня; украшали изделия рельефными цветами и листьями в китайском духе, а затем расписывали или даже инкрустировали драгоценными камнями. При правильном обжиге красный фарфор получался непористым и, следовательно, не нуждался в глазуровке; его можно было просто шлифовать, как мрамор. Дополнительный эффект достигался за счет того, что часть поверхности полировали до блеска, часть — оставляли матовой.

Однако успех этих многообразных способов декорирования зависел от искусства ремесленников, которых прежде надо было найти, проверить, взять на работу, обучить конкретным задачам и направлять в дальнейшем. Модели для рельефных украшений, которые приклеивались жидкой массой к уже отформованному изделию, заказывали скульпторам. Окончательную огранку, гравировку и полировку проводили опытные резчики из Богемии — по большей части в специально созданных мастерских на реке Вайсериц, притоке Эльбы, а также в шлифовальных цехах, где также обрабатывались агаты и другие полудрагоценные камни.

И все равно Бёттгер был не удовлетворен: он искал еще более новаторские решения, еще более привлекательные для глаз формы. Он был ученым-практиком, а не художником, поэтому не мог самостоятельно воплотить свои замыслы. Поворотным пунктом стала его встреча с придворным серебряных дел мастером Якобом Ирмингером. Творения Ирмингера так понравились Бёттгеру, что он пошел на беспрецедентный шаг: разрешил ювелиру посетить мейсенский завод и взять с собой для пробных работ образцы лучшей глины.

Эти работы привели короля в восторг, и он, к радости Бёттгера, тут же назначил Ирмингера художественным руководителем мануфактуры с наказом разработать ряд изделий, которые будут пользоваться успехом у ценителей роскоши, у среднего класса и у иностранцев. Как и Бёттгер, Ирмингер жил в Дрездене и здесь, в своей мастерской, создавал прототипы будущих изделий — из бронзы, а в Мейсене или Дрездене с них делали глиняные формы. Раз в несколько месяцев — куда чаще Бёттгера — он ездил на мейсенский завод и проводил там по несколько дней кряду, приглядывая за производством и объясняя новым работникам, как добиться желаемых результатов.

По мере того как уровень мастеров рос, Бёттгер старался выпускать все более разнообразную продукцию. В 1712 году он усовершенствовал некоторые крупные формы и, с обычной своей чрезмерной самоуверенностью объявил смотрителю фабрики Штейнбрюку, что теперь готов выпускать «камины, столешницы, колонны и пилястры, дверные косяки, лари большие и малые, античные урны, плиты для покрытия полов, шкатулки для украшений, колокола, хлебницы и шахматы». Другими словами, Бёттгер утверждал (по обыкновению, слегка преувеличивая), что изобретенный им материал годится практически для всего.

Из всей бёттгеровской красной керамики наиболее успешными стали чашки для трех напитков, к которым европейское светское общество приохотилось в семнадцатом веке: кофе, шоколада и чая.

В условиях плохой санитарии вода представляла большую опасность для здоровья. Помогало кипячение (хотя о бактериях тогда еще не знали), однако требовались какие-нибудь добавки, чтобы заглушить неприятный вкус. Чай, кофе и шоколад отлично справлялись с этой задачей, к тому же они содержат кофеин, благодаря которому те, кто их пил, получали приятный заряд бодрости без нежелательных последствий, которые влечет за собой употребление алкоголя.

Кофе завезли в Европу из Аравии, где он известен с четырнадцатого столетия. Какао обнаружили в Мексике испанские конкистадоры. Чай, как и фарфор, происходит из Китая; там его пили задолго до того, как европейцы услышали само это слово. На кантонском диалекте он называется «ча». Его впервые попробовали в Кантоне португальские купцы; в 1580-м они уже возили этот товар в Лиссабон. В 1613 году географ Самюэль Пёрчас, рассказывая о Китае, писал, что гостям там подают «чья, настой неких листьев, весьма дорогостоящих, от которого ни в коем случае нельзя отказываться, как и от других подношений». Век спустя чай, как и многие другие восточные товары, вошел в моду по всей Европе.

Во времена Бёттгера употребление этих трех напитков стало непременной частью светского ритуала, однако не существовало еще общих правил, как их подавать. Один из первых дошедших до нас сервизов для чая и кофе сделан между 1697-м и 1701 годами Динглингером, придворным ювелиром Августа, в честь его восшествия на польский престол. Массивную золотую пирамиду — подставку — венчает чайник, установленный на самом верху, словно священная реликвия. В сервиз входят великолепные золотые сахарницы, искусно вырезанные фигурки из слоновой кости, хрустальные вазы с изящной гравировкой — все усыпано тысячами алмазов и других драгоценных камней. Примечательнее всего в бесценном сервизе, что чашки сделаны из золота и покрыты эмалью, имитирующей восточный фарфор, ибо при всех своих, казалось бы, безграничных возможностях — невероятном мастерстве и таланте, обилии золота и самоцветов — Динглингер, как, впрочем, и любой другой ремесленник в стране, не мог представить королю настоящий чайный фарфор саксонского производства.

Разумеется, такая роскошь предназначалось лишь для украшения парадного стола. Если бы король собирался пить из этих чашек каждый день, Динглингер столкнулся бы с еще более трудной задачей. Чтобы прихлебывать горячий напиток, не обжигая губ, нужна посуда, которая выдерживает кипяток, но сама не нагревается. Серебро отлично подходит для чайников и кофейников, а вот для чашек не годится, потому что хорошо проводит тепло. Тоже самое относится и к любому другому металлу.

Иное дело керамика, ведь у глины коэффициент теплопроводности низкий. Предприимчивые жители Делфта в ответ на растущее увлечение кофе, чаем и шоколадом наладили выпуск фаянсовых чашек. Однако у керамики есть свои недостатки: она пориста и, следовательно, при малейшей трещине (а глазурь легко трескается) теряет водонепроницаемость.

На Востоке чай заваривали в невысоких сосудах с плотно прилегающей крышкой и наливали в фарфоровые пиалы. Пёрчас в 1613 году писал, как подают чай в Китае: «насыпают в фарфоровую мисочку совсем немного — не больше, чем поместилось бы в ореховой скорлупке, — и употребляют с горячей водой». Узнав, что европейские варвары предпочитают подавать восточный напиток в сосудах с носиком и ручкой, китайцы решили и тут не упустить свою выгоду: наладили выпуск чайников исинской керамики на экспорт, вероятно по образцу европейских серебряных или фаянсовых.

Увидев восточные копии европейских чайников, Бёттгер понял, что его материал еще тоньше китайского и точно так же способен выдерживать кипяток. Так происходило взаимное обогащение культур: идея, совершив полный круг, вернулась из Китая в Европу, где ее тут же приняли на ура.

Август по достоинству оценил подражания экзотической китайской керамике, выпускаемые его мануфактурой, и не замедлил пополнить ими свою коллекцию. Еще в больший восторг он пришел, когда Бёттгер презентовал ему «тончайший сосуд, ни в чем не уступающий Ост-Индскому красному фарфору, превосходящий мрамор и порфир тонкостью и красотой». Аппетиты короля росли день ото дня. По мере того как производительность фабрики увеличивалась, Август забирал себе все больше ее продукции. Для своего дворца он заказал Бёттгеру вазы шестьдесят сантиметров высотой и блюда полметра в диаметре. Всего для собственной коллекции Август приобрел восемьсот предметов — не считая того, что дарил заезжим князьям и сановникам в стремлении похвастать успехами своей новой мануфактуры.

Как покровитель завода Август мог покупать его продукцию с большой скидкой, но несмотря на эту привилегию, предпочитал не платить вовсе, считая, что имеет на это право. Крупные королевские заказы усугубляли и без того нелегкое финансовое положение Бёттгера. Производительность фабрики росла, а прибыли все не было. За полтора года со своего открытия Мейсенская мануфактура выпустила тринадцать тысяч предметов — они лежали на складе, готовые для продажи, а покупатели могли выбирать из образцов в специально отведенном помещении. Тем не менее, по расчетам Штейнбрюка, расходы за этот период на пятьдесят процентов превысили доход.

Главной причиной убытков, которую Бёттгер не мог видеть из своего дрезденского заточения, было повальное воровство, пронизавшее фабрику сверху донизу. Почти наверняка больше всех наживался Немиц, у которого для этого были самые благоприятные возможности. Он присваивал деньги, выделенные Августом на развитие мануфактуры, продавал лучшие образцы продукции в Дрездене и клал выручку себе в карман. Счетовод Матис был ничуть не лучше: его тоже ловили на продаже изделий в свою пользу. Из всего руководства в махинациях не участвовали только смотритель Штейнбрюк и доктор Бартоломей. Простые работники были также нечисты на руку, что ставило под удар само существование завода.

Открытие Бёттгера, которым так бахвалился король, вызвало зависть европейских конкурентов. Еще до того как первые образцы выставили на продажу, за рецептами фарфора и красной каменной керамики началась настоящая охота. Дрезден и Мейсен кишели лазутчиками, которые подслушивали разговоры рабочих на ярмарочных площадях и в трактирах, пытаясь по обрывочным фразам разгадать секрет новой технологии.

Август, сознавая эту опасность, попытался запугать рабочих: им объявили, что любые разговоры о фабрике за ее пределами будут приравнены к государственной измене. Кроме того, по-прежнему действовала предосторожность, которую с самого начала предложил Бёттгер; каждый рабочий знал лишь небольшую часть процесса, ту, которую исполнял сам, и понятия не имел, что делают другие.

Однако эти меры не помогли. Первым обратил свои знания в деньги некий Самуэль Кемпе, рецептурщик с нойштадтской фабрики. Его уже раз поймали с поличным и приговорили к двухлетнему заключению. Через год он написал Бёттгеру слезное письмо с жалобами на свою долю. Тот проникся сочувствием к товарищу по несчастью и, ошибочно полагая, что Кемпе усвоил урок, преподанный суровой тюремной жизнью, а значит, впредь такого не повторит, поддержал его прошение о помиловании. Кемпе освободили досрочно, после чего Бёттгер снова принял его на завод, более того, пригласил к себе в лабораторию помогать в опытах.

Теперь Кемпе своими глазами видел, что делает Бёттгер, и вскоре вызнал рецепт красного фарфора. Несколькими месяцам позже он без зазрения совести отплатил благодетелю. В один прекрасный день Кемпе не вышел на работу. Бёттгер сразу заподозрил худшее и отправил посыльного к нему на дом. Выяснилось, что Кемпе бесследно исчез. На фабрике немедленно устроили проверку и обнаружили, что он прихватил с собой изрядную порцию красной фарфоровой массы. Позже стало известно, что его сманили в Пруссию: пруссакам не давали покоя успехи давних соперников-саксонцев. Берлинский чиновник, тайный советник Горне, подкупил Кемпе обещанием высокого жалования. В 1713 году они вместе создали в Плауэ конкурирующую фабрику по производству красного фарфора.

Продукция Плауэ была куда хуже мейсенской: более грубой и довольно несуразной по форме. Однако курфюрст и его приближенные запаниковали: стало ясно, что сохранить рецепт в тайне будет куда труднее, чем они думали.

 

Глава 8

Белое золото

Теплой весной 1713 года посетители Лейпцигской пасхальной ярмарки замирали перед стендом Мейсенской фарфоровой мануфактуры польского короля. Разодетые в пух и прах аристократы, зажиточные купцы, дамы в подбитых бархатом накидках поверх пышных шелковых платьев здоровались, обменивались любезностями и принимались восторженно обсуждать выставленные диковины.

Модная публика привыкла к роскошным товарам — ими всегда славилась Лейпцигская ярмарка, — но даже на таком фоне изделия Мейсенской мануфактуры сразу притягивали взгляд. Ибо здесь представили нечто доселе невиданное: изящные чаши, хрупкие пиалы, тончайшие блюдца, затейливые тарелки, чайницы и курительные трубки — все из сверкающего белого фарфора, какого до того никто в Европе не делал.

Бережно приподнимая невесомые чашечки, посетители разглядывали их на просвет, восхищенно дивясь прозрачности материала, засматривались на кубки, обвитые натуралистическими листьями и цветами, с восторгом обсуждали блестящую глазурь. Все эти предметы стоили очень дорого, но искушенная публика отлично понимала, что в любой области искусства новизна ценится особенно высоко. Как-никак случай был воистину исторический: впервые в открытую продажу выставили настоящий европейский фарфор.

Лейпцигскую ярмарку не случайно выбрали для того, чтобы впервые явить миру саксонский фарфор: она притягивала к себе весь цвет тогдашнего общества. Ее посетители — беспечные отпрыски королевских семейств, богатые аристократы и зажиточные купцы — стекались сюда за модной мебелью, стеклом, изделиями из металла, керамикой, тканями и многим другим. Леди Мэри Уортли Монтегю описывала Лейпцигскую ярмарку как «одну из самых значительных в Германии, место скопления знати и купцов». Сама она покупала там «ливреи для пажей, золото для себя и все такое прочее».

На прошлых ярмарках публика могла видеть немногочисленные изделия белого фарфора, выставленные рядом с красной керамикой. Увы, эти образцы только дразнили взгляд: они не продавались. Теперь посетители могли не только любоваться белым фарфором, но и покупать его. Могли принести домой набор сверкающих пиал и попивать чай, радуясь мысли, что эта красота изготовлена в Саксонии, на фабрике, принадлежащей самому блистательному из европейских монархов. То, что продукция мануфактуры осенена именем короля, многократно усиливало ее притягательность в глазах модников и франтов. Неудивительно, что покупатели не устояли перед таким соблазном и, к радости Бёттгера, заказы на «белое золото» полились рекой.

Успех на Лейпцигской ярмарке 1713-го дался Бёттгеру нелегко. В 1711-м, всего через год с небольшим после открытия мануфактуры, ее плачевное финансовое состояние заставило короля собрать очередную комиссию. Бёттгера вызвали и потребовали объяснить, почему завод приносит только убытки. Комиссия была настроена весьма сурово. Бёттгера утешало лишь, что среди инквизиторов он видел дружеские лица безукоризненно честного смотрителя фабрики Иоганна Мельхиора Штейнбрюка и доктора Бартоломея, чья поддержка уже столько раз его выручала.

Бёттгер, не сробев, твердо выступил в свою защиту. По его словам, главная беда мануфактуры заключалась в недостаточном финансировании со стороны короля, который с такой помпой открыл ее двенадцать месяцев назад. Невозможно наладить серьезный выпуск продукции, пока не выстроена обещанная печь, а ее нельзя выстроить, пока нет денег. Кроме того, печь нельзя топить, если нет дров, а их поставляют нерегулярно и по чудовищно завышенной цене. И это еще не все: для успешного производства белого фарфора необходимо сырье, в первую очередь каолин. Глина из Кольдица оказалась очень ненадежна, и Бёттгер убедил Штейнбрюка заключить с Гансом Шнорром контракт на поставку глины из Ауэ, которая была гораздо чище и лучше показала себя при пробном обжиге. И какие могут быть прибыли, продолжал Бёттгер, если королевские заказы, истощающие все силы фабрики, не оплачиваются? Коль скоро на жалованье работникам и закупку сырья нет средств, завод не стоило и открывать.

Король должен пообещать, что впредь деньги за готовые заказы, а также на закупку сырья и выплату жалованья будут поступать бесперебойно. Кроме того, нужны вложения в развитие фабрики. И наконец, сказал Бёттгер, крайне важно, чтобы он сам, как первооткрыватель формулы и управляющий мануфактурой, распоряжался всем напрямую, а не через Немица и его присных, которые все указания переиначивают по-своему. Нынешняя система порочна и ведет фабрику к неизбежному краху.

Члены комиссии, слушая эту смелую речь, вероятно, с трудом верили собственным ушам. Как смеет алхимик-арестант, показавший свою полную неспособность вести дела, дерзко обличать руководство и требовать кардинальных перемен? И неужто этот человек, известный сомнительным поведением, думает, будто ему и впрямь доверят единолично распоряжаться столь важным для короля производством?

Однако, в отличие от Немица и других чиновников, занятых лишь собственным обогащением, Штейнбрюк и Бартоломей встали на сторону Бёттгера, видя, что тот искренне болеет за фабрику (чего нельзя было сказать о его критиках). Да, он не лишен недостатков (к тому времени о его пьянстве знали, конечно, все), и тем не менее ему можно доверять. Оба они поддержали требование реформ. Под их нажимом комиссия признала жалобы Бёттгера справедливыми и согласилась передать их королю вместе с предложениями по реорганизации.

Август, несмотря на политические треволнения, все так же страстно обожал фарфор и гордился своей уникальной, пусть пока и не очень успешной фабрикой. Отчет комиссии заставил его всерьез задуматься. Понятно было, что без надежного финансирования предприятие не выживет. Перемены назрели — это был вынужден признать даже король.

Деньги на выплату жалованья и завершение печи сразу нашлись. Бёттгер тоже получил некоторую сумму на текущие расходы и прожитие (хотя король и оставил его под домашним арестом). Что уже совсем удивительно, ему передали общий контроль над производством и продажей. И наконец, дабы выручка не утекала в карманы вороватых служащих, учредили отдельную оптовую компанию, которой отныне принадлежало монопольное право торговать продукцией Мейсенской мануфактуры.

Старую дирекцию распустили, однако Немиц ухитрился сохранить власть, а с ней и возможность вредить Бёттгеру. Он применил ловкий обходной маневр — вложил средства в посредническую компанию; теперь основной доход от изобретения доставался ему, частенько за счет непрактичного первооткрывателя.

Еще год, и долгожданную печь наконец достроили. До нас дошло мало сведений об устройстве первых печей; известно, что для высочайших температур, необходимых при обжиге фарфора, Бёттгер спроектировал совершенно новую конструкцию из огнеупорных кирпичей, состав которых тоже разработал сам. Первые печи были маленькие, цилиндрические, чуть больше метра в длину и всего тридцать сантиметров в ширину: там помещались только небольшие фарфоровые изделия. Следующие были в десять раз больше, но работали по тому же принципу. О гениальности Бёттгера явственно свидетельствует тот факт, что до девятнадцатого века никто не смог усовершенствовать его конструкцию.

Стали регулярно прибывать воловьи упряжки с каолином из Ауэ. Впрочем, и с этими поставками не все было гладко. Сын Шнорра, Ганс Енох, показал себя прожженным дельцом. Он довольно скоро научился пользоваться тем, что завод целиком зависит от его глины, и в следующие десятилетия попортил немало крови и Бёттгеру, и его преемникам на посту управляющего фабрикой. Шнорр постоянно взвинчивал цену на каолин — только за первые десять лет она выросла почти вдвое — и к тому же безбожно драл за доставку. А когда мейсенский управляющий выражал недовольство, Шнорр задерживал очередную партию глины, или высылал негодную, или даже продавал ее конкурентам, несмотря на письменный договор, закрепивший исключительные права Мейсена. Однако в 1712 году всем казалось, что вопрос с поставками каолина решен, и Бёттгер смог наконец приступить к долгожданному производству фарфора.

Штейнбрюк регулярно обходил с инспекцией растущий Мейсенский завод. Каждый из множества сложных технологических процессов требовал неусыпного надзора. Первая стадия превращения глины и камня в несравненной красоты предметы, достойные монарших дворцов, состояла в подготовке компонентов. Природный каолин представляет собой хрупкое комковатое вещество с зернами полевого шпата, кварца и других примесей, способных, если их не отделить, испортить ровную фактуру готовых изделий и придать черепку грязноватый оттенок. Итак, первым делом глину надо было очистить.

Очистка происходила в системе сообщающихся емкостей, через которую с постоянной скоростью протекала вода. В первом большом чане глину отмучивали — то есть взбалтывали с водой. При этом песок оседал на дно, а сама глина в виде взвеси поступала в соседний чан. После отделения механических примесей ее отжимали на фильтр-прессе: лишняя влага уходила, оставались тончайшие частички каолина. Тем временем алебастр толкли в огромных деревянных ступах, а затем истирали в валковых дробилках до консистенции сахарной пудры.

Затем наступала самая ответственная стадия процесса: смешивание. Тщательно отмеренные порции двух основных компонентов, каолина и алебастра, перемешивали веселкой в большом открытом чане до получения равномерной массы кремового оттенка. Затем рабочие вновь отжимали ее в фильтр-прессах, отделяя лишнюю влагу. Полученную плотную массу подмастерья относили в сырые подвалы Альбрехтсбурга, где она, как оставленное расстаиваться тесто, дозревала восемь недель, чтобы обрести пластичность. Потом ее вновь месили и отжимали, чтобы не осталось пузырьков воздуха, и лишь после этого она поступала к мастерам-формовщикам. Простые полые модели делали на гончарном круге, более сложные детали отливали в гипсовые формы, а потом собирали, используя вместо клея жидкую фарфоровую массу.

Отформованные и собранные изделия ставили на просушку, которая длилась до трех месяцев. При сушке и обжиге каждый предмет дает усадку примерно в 15 % за счет потери влаги, и очень существенно, чтобы это происходило медленно — при быстром высыхании фарфоровое тесто может пойти трещинами.

Теперь белые и слегка мучнистые на поверхности изделия подвергали первому обжигу при температуре 800 °C, чтобы они стали прочнее и лучше принимали глазурь. Она состояла из тех же компонентов, что и основная масса, но с большим относительным содержанием алебастра, таким образом при обжиге черепка и глазури происходил один и тот же процесс. Покрытые глазурью изделия для защиты от огня, копоти и неравномерного жара ставили в короба из огнеупорной глины, называемые капселями. Затем разжигали огонь и доводили температуру до 1450 °C, после чего дровам давали прогореть и дожидались, пока печь медленно остынет. При отсутствии термометров для определения температуры требовалась большая сноровка: слишком сильный или недостаточный жар мог сгубить бесценную продукцию. К тому времени Бёттгер значительно усовершенствовал конструкцию печей, и Штейнбрюк отмечает, что после 1713 года это было «совершенно новое, особенное изобретение… в котором воздух и огонь смешивались, так что из-за сильной тяги казалось, будто это бушующий воздух, а не огонь, какой мы привыкли видеть в печи». Штейнбрюк, возможно, не понимал, как жар преобразует глазурь в прозрачную расплавленную субстанцию, спекающуюся с фарфоровым черепком, — субстанцию, которая, остыв, образует твердый прозрачный слой на просвечивающем фарфоре. Однако ясно было, что изобретенная Бёттгером глазурь — это, образно говоря, кожа на «костях и мясе» фарфора: глине и камне.

Фарфор, если только в массу не добавляют специальных красителей, по своей природе белый. И тем не менее продукция разных стран, разных эпох и даже разных заводов различается оттенком. Если долго и пристально вглядываться в белое глазурованное блюдо, изготовленное Бёттгером, станет видно, что оно чуть желтее аналогичного китайского. Легчайшие оттенки перламутрового, серого, желтого и голубого определяются неизбежными колебаниями минерального состава глины и других компонентов фарфорового производства. Как специалисту по винам вкус, запах и цвет бургундского или бордо говорит о том, из какого виноградника вино, так для эксперта по фарфору малейшие оттенки изделия сразу указывают на его происхождение.

Восточный фарфор, как прекрасно видел Бёттгер, был чуть голубоватым. Причина этого отчасти заключалась в том, что японские и китайские мастера использовали в качестве плавня не алебастр, а полевошпатовую породу, так называемый «китайский камень» или петунзию. Фарфор, который Бёттгер делал с добавлением алебастра, обладал еле заметным лимонным оттенком. На современный взгляд это даже красивее холодной голубоватой белизны, однако Бёттгер и Август, для которых успехом стала бы полная имитация восточных образцов, хотели получить идеально белый черепок, как у китайских и японских изделий. Сравнение с Востоком ставило перед Бёттгером и другую, еще более сложную задачу — разработать технологию цветной росписи.

Керамику можно расписывать тремя разными способами. В первом и самом простом роспись, в том числе золотом, наносится на уже готовый глазурованный фарфор. Именно в этой технике были (довольно грубо) декорированы изделия, выставленные на Лейпцигской ярмарке 1713 года. Главный недостаток такого метода заключается в том, что краска, которую наносят холодной поверх глазури, непрочна и легко стирается. Вскоре и королю, и Бёттгеру стало ясно, что для успеха мейсенского фарфора нужны эмали, соединяющиеся с глазурью при обжиге.

Эмали для росписи керамики — будь то гончарные изделия или фарфор — состоят из пигментов (ими обычно служат оксиды металлов) и плавня. Они наносятся после основного высокотемпературного обжига, а затем изделие обжигают еще раз, при более низкой температуре, чтобы оксиды вплавились в прозрачную глазурь. Для Бёттгера главная трудность заключалась в том, что каждый пигмент имеет свой состав, а значит — каждый надо проверять при разных температурах, что само по себе было отдельной и очень трудоемкой задачей.

Куда богаче возможностями подглазурная роспись. Пигменты наносят на неглазурованный «бисквит», после чего изделие покрывают глазурью и обжигают. Подглазурная роспись самая устойчивая: какими бы тонкими ни были изображения экзотических садов или пышно разодетых придворных, они надежно защищены непроницаемой стеклянистой оболочкой — окном в изысканный нарисованный мир.

Однако этот метод чреват многими сложностями. Используемые пигменты должны быть устойчивы к высочайшим температурам, которым подвергается в печи помещенное в капсель изделие. Именно при таких температурах они приобретают нужный оттенок. Малейшая ошибка в составе смеси или температуре обжига — и цвет станет неразличимым, или роспись растечется в глазури, утратив четкость линий.

За четыре столетия до того, как Бёттгер начал свои опыты, мастера из округа Цзиндэчжэнь в восточном Китае освоили подглазурную роспись с использованием оксида кобальта, дающего при обжиге насыщенный синий цвет. Метод распространился в Корею и Японию, где в поселке Арита на острове Кюсю бело-синий фарфор производят с начала семнадцатого века. Во времена Бёттгера восточные мастера довели эту технику до невероятного совершенства, используя ее как отдельно, для создания характерной бело-синей цветовой гаммы, так и в комбинации с надглазурной росписью, позволяющей создать пышное многоцветье. Именно таким по большей части и был привозной фарфор — предмет вожделений Августа.

С точки зрения короля, пока Бёттгер не научился делать синюю подглазурную и цветную надглазурную роспись, его работа по созданию фарфора оставалась незавершенной. А эта задача, как оказалось, немногим уступала в сложности получению золота из свинца.

 

Глава 9

Цена свободы

Как писал Шелли, все на свете подвластно судьбе, удаче, случаю, изменчивости и времени. Невероятное сочетание исключительных обстоятельств и редкостной одаренности сформировало жизнь Бёттгера и слепило его характер, однако в попытке этот характер описать исследователь сталкивается с мучительно противоречивой картиной: человек переменчивого нрава, в котором непредсказуемо слились угрюмость и сентиментальность, холодный рассудок и отзывчивость. То отчаянно смелый, то нерешительный, тщеславный и слабый; обаятельный жизнелюб и опустившийся пьяница, но всегда — гениальный и прилежный ученый-химик.

Лицо Бёттгера на портретах и медальонах отражает трагическую противоречивость его натуры. Единственный известный прижизненный портрет сделан, когда изобретатель был уже тяжело болен. Мы видим изборожденный заботами лоб, суровый профиль с выступающим волевым подбородком, взгляд фанатика. На других, посмертных портретах нам предстает байронический герой: отчаянный кутила и франт с небрежными кудрями, алыми чувственными губами и огненным взором.

Так же двойственны и письменные свидетельства о личности Бёттгера. Одни рассказывают о человеке удивительно тонкой души, которого все, кому с ним довелось работать, безмерно уважали и любили. Вильденштейн, один из первых помощников Бёттгера, вспоминал, что даже во время самых трудных экспериментов в Дрездене «он говорил с работниками так просто и искренне, что мы были готовы трудиться для него день и ночь». Не раз доверие и сочувствие Бёттгера к сотрудникам оборачивалось кражей секретного рецепта. И все же он явно не был добрячком. По его приказу рабочих Мейсенской мануфактуры за один пропущенный день лишали недельного жалования.

Склонность к депрессиям, вызванная долгой неволей, нередко выражалась в слезливой жалости к себе, хотя с Бёттгером обходились совсем не как с рядовым арестантом. Да, его постоянно стерегли, но в последние годы заточения у него были удобные комнаты рядом с лабораторией в Дрездене. Король, чувствуя невольное уважение к пленному алхимику, окружил его всевозможными почестями. В 1711 году Август сделал Бёттгера бароном, и дальше тот жил как аристократ, пусть и на положении узника. Он принимал гостей, обсуждал свои замыслы с королем и придворными учеными, философами, художниками, напропалую бражничал. Ничто не мешало ему изливать королю душу, что Бёттгер и делал без всякого стеснения. В одном из писем Августу он писал: «Труды эти, так сказать, суть мои первенцы, и, надеюсь, Вы впредь не сочтете недолжным, когда я говорю, что люблю их нежной любовью».

Итак, барон Бёттгер не страдал от одиночества, лишений и отсутствия интеллектуального общества. Однако, изучая его жизнь, мы видим, что для этого страстного человека все недостижимое превращалось в род мании, а после открытия рецепта фарфора недостижимой для него осталась только свобода. Август, впрочем, не намеревался выпускать алхимика на волю, пока тот не выполнит обещания касательно золота. В 1713 году король по наущению Немица вновь стал требовать от Бёттгера, чтобы тот доказал свою состоятельность. Ему было приказано 20 марта осуществить трансмутацию в присутствии самого монарха, князя фон Фюрстенберга и Немица — либо ответить головой. И вновь Бёттгер вынужден был прибегнуть к фокусу, за который поплатился долгими годами заточения. На глазах у высоких зрителей он положил в один тигель медь, в другой — свинец и поставил оба на огонь. Как и прежде, когда металлы расплавились, он добавил в оба тигля загадочный порошок, накрыл их и дал содержимому время сплавиться. Когда тигли сняли с огня, на месте меди оказалось серебро, на месте свинца — золото. Ловкость рук очередной раз спасла Бёттгера от плахи.

Однако жизнь взаперти под неотступной угрозой смерти серьезно подорвала его здоровье. Сказывалось и злоупотребление алкоголем. Современники писали, что Бёттгер редкий день оставался трезв. Зрение его ослабело, почти наверняка из-за экспериментов с зажигательными стеклами Чирнгауза. Губительнее всего было воздействие на легкие ядовитых паров мышьяка и ртути, которые часто использовались в алхимических опытах. Доктор Бартоломей лечил Бёттгера всеми возможными средствами, но безрезультатно. К началу 1714 года болезнь обострилась. Ее симптомами стали эпилептические припадки, горячка и периоды глубокой тоски, близкой к умопомешательству.

Король, узнав о тяжелом состоянии Бёттгера, наконец смилостивился. 19 апреля 1714 года, после двенадцати с половиной лет заточения, тридцатидвухлетний Бёттгер получил свободу с условием, что до конца жизни не покинет Саксонию и будет продолжать поиски философского камня. Недуг стал для ученого куда более суровой темницей, чем та, в которой столько лет держал его Август. Услышав о своем освобождении, Бёттгер рассмеялся безумным смехом.

Его повседневная жизнь с обретением свободы изменилась мало, зато, когда болезнь немного отступала, он мог пользоваться теми радостями, которых был прежде лишен. Его отчим, Тиман, скончался в 1713 году, теперь Бёттгер получил возможность выписать к себе мать, младшую сестру и сводного брата. Он познакомил сестру со своим другом Штейнбрюком, и в 1716 году они поженились.

В неволе, под неусыпным надзором, Бёттгер вынужден был вести практически монашескую жизнь, что усугубляло его терзания. В одной из его ранних биографий говорится, что под конец жизни он, на манер аристократов, завел себе кучу любовниц; впрочем, документально это не подтверждено. Есть свидетельства, что он на протяжении нескольких лет был близок со своей экономкой, Кристиной Элизабет Клюнгер, хотя большого счастья ему эта связь не принесла. Штейнбрюк пишет, что Бёттгер сильно от нее зависел, и она этим частенько пользовалась. Правда, женить его на себе ей, несмотря на все усилия, так и не удалось.

Долгожданное освобождение не избавило Бёттгера от тревог о будущем фабрики. Невзирая на убедительные доводы, выдвинутые им тремя годами раньше, изменения к лучшему оказались такими же недолговечными, как чувства короля к своим любовницам. Казначейство вынудило поиздержавшегося Августа занять деньги на мануфактуру у частных банкиров. Когда пришел срок возвращать долги, король решил расплатиться не золотом, как было условлено, а фарфором. Каким бы престижным ни считалось «белое золото», выпускаемое под эгидой короля, практичные дрезденские банкиры сочли себя обманутыми и приостановили дальнейшее финансирование до тех пор, пока решение не будет пересмотрено.

В 1715 году в Дрездене открылся новый роскошный магазин мейсенского фарфора, где модная публика могла выбрать вещицы себе по вкусу. Торговля шла успешно, производительность фабрики росла. Однако над нею уже начали сгущаться тучи. Рабочие четыре месяца не получали жалованья, и ждать его было неоткуда: казначейство и банкиры платить отказывались, а король снова укатил в Варшаву.

Рабочие, потеряв терпение, побросали инструменты и ворвались в заводскую контору, которая располагалась в Альбрехтсбурге. Они объявили, что не вернутся на свои места, пока с ними не рассчитаются. Производство встало.

Отчаянная ситуация требовала экстраординарных мер. Бёттгер, который в то время немного оправился от болезни, готов был сражаться за фабрику до последнего. Неужто дело его жизни пойдет прахом из-за недостатка денег, которые король так щедро тратит на себя и своих любовниц? По обыкновению Бёттгер предпринял смелый и неожиданный шаг.

Он одолжил денег и нанял дрезденского адвоката Фольгардта с тем, чтобы тот отправился в Варшаву и подал прошение королю. Бёттгер представить себе не мог, что столь дорогостоящая затея останется без внимания, однако разгульный монарх был занят другими заботами и не находил времени на то, чтобы принять посланца. Безуспешно прождав аудиенции почти два года, Фольгардт вернулся в Дрезден ни с чем.

Тем временем к Бёттгеру приступили заимодавцы с требованием вернуть долги. Он вынужден был заложить свою роскошную мебель и занять денег под еще более высокий процент, полагая, что это лишь временная мера и вот-вот поступят средства от Августа. Скоро ему нечего стало закладывать и не к кому обратиться за кредитом. Заимодавцы подали в суд. Бёттгера объявили несостоятельным и с позором отправили в долговую тюрьму.

Весть, что управляющий угодил в долговую яму за кредиты, которые взял для спасения королевского завода, постепенно достигла двора, а затем и самого монарха. Август в гневе потребовал освободить Бёттгера и пообещал лично расплатиться по его долгам. Бёттгера выпустили, однако щедрое заявление Августа мало что изменило. Вопреки своим обещаниям, король так и не погасил основных обязательств. Доктор Бартоломей годами не получал жалованья; время от времени с ним «расплачивались» вазами, чашками и чайницами. Наиболее удачливые инвесторы иногда получали дивиденды партией фарфора, но в целом это был вопрос везенья. Долги Бёттгера так до конца и не покрыли. С бедственным положением завода Август разобрался обычным своим способом: назначил очередную комиссию.

Телесное и душевное состояние Бёттгера все больше сказывалось на его способности управлять фабрикой. Даже его новый родственник, смотритель мануфактуры Штейнбрюк, пожаловался комиссии, что ненадежность управляющего вредит делу. Бёттгер, видимо, понял, что упреки не лишены оснований, а может, у него просто не оставалось сил бороться с давним другом. Так или иначе, вместо того чтобы, как в 1711-м, дать страстный отпор критикам, он покаянно признал, что многие беды фабрики стали следствием постигшей его болезни.

На этой ноте он неофициально сложил с себя обязанности управляющего. Штейнбрюку пришлось оставить место смотрителя Мейсенского завода, переехать в Дрезден и заняться общим руководством. Сам же Бёттгер заперся в лаборатории и сосредоточил все силы на опытах с пигментами и получении золота из свинца.

Жорж Бюффон сказал, что гений — это терпение. Гениальное упорство, породившее первые открытия Бёттгера, начало ему изменять. Поиски философского камня и рецепта синей подглазурной росписи продвигались медленно, и (во втором случае, вероятно, из-за болезни) безуспешно.

Вдохновение, впрочем, не совсем его покинуло, и кое-каких успехов с эмалями Бёттгер всё-таки добился. Между приступами болезни он сумел получить золотую муфельную краску, куда более прочную и блестящую, чем та, что использовалась для керамики и наносилась холодным способом на уже обожженное изделие, такую же серебряную и очень насыщенный розово-фиолетовый люстр для монохромной росписи внутренней поверхности чашек и пиал. Кроме того, Бёттгер создал две-три новых эмали, в том числе темно-зеленую и темно-красную, но они по-прежнему не дотягивали до той сияющей чистоты тона, которая бы его устроила.

Были и другие успехи. Бёттгер взялся за стекловарение и усовершенствовал рецепт рубинового стекла, изобретенного Кункелем в семнадцатом веке и тоже почитавшегося большой редкостью. Рубиновый цвет возникает за счет добавления к исходной смеси золотого порошка и проявляется только под воздействием высоких температур. Вполне возможно, что изящные вазы рубинового стекла из собрания Августа — побочный продукт опытов по производству эмалей.

Однако секрет синей подглазурной росписи, которую требовал король, Бёттгеру по-прежнему не давался. Нетерпение Августа в значительной мере подогревалось тем, что недавно он пополнил свою коллекцию восточного фарфора новыми бесценными образцами.

В прусском дворце Шарлоттенбург Августа пленила обширная коллекция фарфора, собранная Фридрихом I. Однако Фридрих I в 1713 году умер. Его наследник, Фридрих Вильгельм I, презирал роскошь и любил только муштру: при нем прусская армия увеличилась вдвое и достигла численности в восемьдесят три тысячи человек. Август, видя, что Фридриху Вильгельму солдаты куда милее фарфора, отравил к нему своего агента с предложением о покупке коллекции. После долгого торга сделка была заключена: Август получил вазы и еще более ста фарфоровых предметов, Фридрих Вильгельм — деньги и шестьсот драгун из саксонских конных полков. Мнения самих солдат никто не спросил — они мало чем отличались от крепостных.

Итак, 19 апреля 1717 года полк из шести сотен поляков, русских, богемцев и силезцев, завербовавшихся в саксонскую армию, передали прусским чиновникам в Ютербоге, словно мешок с монетами. Далее представители Саксонии проследовали в Шарлоттенбург. Восемнадцать монументальных ваз, семь ваз поменьше, с крышками, пять кубков, двадцать цветных тарелок, тридцать семь больших мисок, шестнадцать белых тарелок с синей росписью и двадцать четыре таких же блюда — всего сто пятьдесят один предмет — тщательно упаковали в ящики и отослали в Дрезден, где их с нетерпением дожидался король. «Драгунские вазы», как и вся остальная коллекция Августа, находятся в Дрездене и по сей день.

Покупка только усилила недовольство короля, ведь «драгунские вазы» были украшены безупречной синей подглазурной росписью, а Мейсенский завод, несмотря на обещания Бёттгера, ничего подобного предложить не мог.

Бёттгер, уязвленный неуспехом, в письме умолял короля запастись терпением: «Кто знает, как долго индийские [то есть китайские; слово „Индия“ тогда нередко означало Восток в целом] мастера делали фарфор, прежде чем у них получилось изготовить для вашего величества столь прекрасные вазы».

На эти объяснения Август откликнулся по-своему: объявил награду в тысячу талеров человеку, который найдет рецепт синей подглазурной росписи. Желающие включиться в гонку за эту немалую сумму нашлись сразу. В их числе были и два помощника Бёттгера по мейсенской лаборатории 1705 года, Самуэль Штёльцель и Давид Кёлер.

Кёлер к этому времени зарекомендовал себя талантливым рецептурщиком, однако его маниакальный страх, что изобретение украдут, и нежелание сотрудничать со Штёльцелем сильно вредили делу. Тем не менее упорный труд вскоре принес плоды: в 1717 Кёлер сумел представить небольшое блюдце, расписанное синим пигментом, который не утратил цвета при обжиге. Однако это оказалось скорее случайной удачей, чем долгожданным результатом. То ли Кёлер не смог повторить свой успех, то ли что-то в пигменте его не устраивало, но за наградой он обратился лишь два года спустя. За это время Штёльцель успел объявить себя соавтором изобретения и потребовал долю.

Августу, как всегда, не хотелось раскошеливаться. Спор Кёлера и Штёльцеля оказался для него удобным предлогом, чтобы оставить деньги себе. Он объявил, что если те объединят усилия и продолжат работу вместе, оба получат «справедливую награду». Болезненно скрытный Кёлер и слышать не хотел о сотрудничестве, и в итоге обещанная тысяча талеров так никому и не досталась.

Зрелище чужих несчастий всегда привлекает любителей поживиться. По мере того, как здоровье Бёттгера слабело, вокруг него вилось все больше пронырливых людей, мечтавших погреть руки на слабостях ученого. Из этих искателей легкой выгоды самыми нечистоплотными оказались Иоганн Георг Мельхорн и Готфрид Меерхейм, так называемые «друзья» Бёттгера, которые сумели проникнуть в его ближайшее окружение, чтобы потом при первом удобном случае использовать бесчестно добытые сведения в своих корыстных интересах.

Мастер-краснодеревщик, Мельхорн забросил инкрустацию и маркетри ради более прибыльной работы с фарфором. Он не умел ни читать, ни писать, зато очень хорошо умел вкрадываться в доверие. Мельхорн убедил Бёттгера, что сможет разгадать секрет синей подглазурной росписи, и Бёттгер в ответ поделился с ним всеми предшествующими открытиями. Когда стало ясно, что Мельхорн лишь вытягивает сведения, ничего не сообщая взамен, дело было уже не поправить. Мельхорн объявил, что Бёттгер спьяну выболтал ему все тайны производства фарфора. Бахвальство возымело желаемое действие: дирекция испугалась, что Мельхорн продаст эти тайны конкурентам, и взяла его на должность вице-инспектора с жалованием триста талеров в год. Со временем «талантам» Мельхорна нашли достойное применение: его отправили шпионить за Самуэлем Кемпе, перебежчиком, организовавшим конкурирующую фабрику по производству каменной керамики в Пруссии.

Меерхейм был таким же беспринципным обманщиком. Выдавая себя за специалиста по металлам, он вместе с Бёттгером начал работать над созданием синего подглазурного пигмента и так себя зарекомендовал, что Бёттгер даже объявил его своим преемником. Правда, вскоре они поссорились, но к этому времени Меерхейм тоже убедил дирекцию фабрики, что владеет важными секретами, разглашение которых может ей повредить, и его взяли туда на теплое местечко с высоким жалованьем.

Несмотря на все трудности и разочарования, связанные с мануфактурой, Август по-прежнему с гордостью дарил лучшие образцы ее продукции иностранным правителям и сановникам, демонстрируя таким образом технологические и художественные достижения своей страны. Однако чем больше он трубил об успехах саксонского фарфора, тем больше политическим соперникам хотелось сбить с него спесь и тоже завести у себя такое выгодное производство. Для этого требовалось выведать секрет «белого золота».

Итак, монополия на выпуск европейского фарфора была под постоянной угрозой; опасаться приходилось как иностранных лазутчиков, так и просто ловких проходимцев. Забота о сохранении тайны вышла на первый план, особенно учитывая тяжелое состояние Бёттгера.

Было ясно, что ради будущего завода Бёттгер должен подробно рассказать, как изготавливать фарфор, но вот кому и каким образом? Всякий, ставший обладателем этого секрета, немедленно сделается мишенью наводнивших Дрезден шпионов, число которых росло день ото дня.

Тайна включала в себя не только рецепт смеси, но и технологию обжига, состав глазурей и эмалей. Очевидно, надежнее всего было сообщить ее по частям нескольким доверенным сотрудникам. Каждый знал бы только свой кусочек секрета, и никто, кроме Бёттгера, не понимал бы и не мог воспроизвести весь процесс целиком.

В 1711 году Бёттгер поделился тайной своего открытия с двумя так называемыми «арканистами»: аптекарем Вильгельмом Немицем, братом Михаэля Немица, и доктором Якобом Бартоломеем. Вильгельму Немицу он рассказал, как делать глазурь, а Бартоломею, который и без того был посвящен во многие подробности его работы, официально сообщил, как смешивать фарфоровую массу. Доктор Бартоломей оказался способным учеником. Он писал гордо: «В первый, 1708 год я приобрел такую сноровку… что изготовленные моими руками вещи вполне можно было выставлять на продажу».

Несмотря на уверения Бёттгера, что «это мои люди, они знают все, я ничего от них не скрываю», Август смертельно боялся, что тот сознательно утаил какую-нибудь важную деталь, дабы обеспечить собственную незаменимость, или что лазутчики выкрадут какие-нибудь важные записи. Чтобы такого не случилось, Бартоломею было поручено «записывать все полученные от Бёттгера сведения значками, которых никто не сумеет расшифровать».

Однако недовольство работников фабрики тяжелыми условиями труда и многомесячными задержками жалования вкупе с присутствием иностранных агентов, готовых сманить их в свои страны, вновь и вновь выливалось в утечку информации. В 1718 году дрезденский мастер Петер Эггебрехт по предложению Петра Великого сбежал в Россию, чтобы основать там мануфактуру наподобие Мейсенской. Затея успехом не увенчалась, вероятно, потому что Эггебрехт не владел секретом целиком, и Петр отправил в Мейсен русского шпиона. Тот, впрочем, тоже ничего выяснить не сумел и вернулся с пустыми руками.

Куда более опасная утечка произошла в 1717 году, когда австрийский военный комиссар Клаудиус дю Пакье переманил в Вену искусного мейсенского живописца и золотильщика Кристофа Конрада Гунгера и основал конкурирующую фабрику. Гунгер тоже уверял, будто Бёттгер (чье доверие он завоевал глубоким знанием свойств позолоты) спьяну открыл ему секрет фарфора. Дю Пакье соблазнил Гунгера обещанием солидного жалования, а также доли в будущем предприятии, и мастер не устоял.

Однако, как и другие перебежчики, Гунгер сильно преувеличил свои познания. Все его попытки получить обожженное изделие заканчивались провалом. Гунгер понимал, что дело в используемой глине и в конструкции печи, но не мог найти верного решения. Если бы ему удалось сманить других мейсенских работников, знающих состав смеси, и специалистов по обжигу, затруднения удалось бы преодолеть.

Гунгер связался с Мельхорном и предложил ему долю в прибыли плюс сто талеров на переезд в Вену, если тот согласится принять участие в создании новой фабрики. Мельхорн поначалу отвечал обнадеживающе, однако, получив подъемные, решил, что и в Мейсене устроился неплохо (а может быть, поостерегся ввязывать в новое производство, памятуя ограниченность своих познаний), и никуда не поехал, оставив денежки себе. Итак, успех венцам не давался, по крайней мере, на данном этапе.