Законопослушный капитан.

Остальные Маршалы Франции кивнули, одобрив его мнение, и я отнес эти двенадцать тысяч экю к Ле Ка, где Капитан не осмелился появиться, чтобы их принять. Это не помешало тому, что я отдал их нотариусу, а когда я получил в руки мою отставку, дело на этом бы и закончилось, если бы у нас не оставалось на сердце, у моего друга и у меня, все, что произошло. Мы хотели призвать его к ответу, вот почему мой друг нашел его на следующее утро, захватил его прямо в постели, так что тот не смог бы отрицать оскорбления, когда бы у него текла кровь в жилах. Но так как он был вовсе не таков и готов был выслушать любой комплимент по своему поводу, и когда даже мой друг сказал ему, что он навеки прослывет трусом, пока не даст нам удовлетворения, он ему ответил, якобы Богу не угодно, чтобы он когда-нибудь допустил такую ошибку; ему известно, что Сеньоры Маршалы Франции не только запретили нам подобные дела, но еще и заставили нас [261] обняться; итак, это означало бы сделаться виновным вдвойне, нарушив их приказы, поскольку, изменив тому, чем мы обязаны им, мы изменили бы и обязательству перед Его Величеством, и он поостережется сделать что бы то ни было вопреки его долгу. Мой друг был крайне настойчив; итак, абсолютно не жалея его после этого ответа и не жалея себя самого, он наговорил ему столько обидных вещей, что другой, наконец, сделал вид, будто почувствовал себя оскорбленным; итак, сказав моему другу, что он не будет сохранять никаких ограничений теперь, поскольку здесь задета его честь, он назначил ему свидание в Булонском лесу, где мы будем драться двое-на-двое. Мой друг явился рассказать мне обо всем этом, и насколько ему потребовалось унизить этого Капитана, чтобы привести его в чувство. Я не благословил бы ничего лучшего, но, сказав ему в то же время, будто меня посетило предчувствие, что все это пахло изменой, и что я бы ему не посоветовал оказаться на этом свидании; он мне ответил, что не помешает мне туда не ходить, если я чувствую хоть малейшее опасение; но он сам не преминет там появиться, когда бы даже от этого зависела сама его жизнь; его честь была ему гораздо дороже его жизни, а так как она пострадает, если он не явится на это свидание, так он просто примчится туда самым первым.

Говорить со мной в такой манере означало заставить меня забыть о моем обязательстве по отношению к нему. Никогда еще не говорили с мужчиной, как он это делал со мной, якобы если уж я так испугался, мне стоит всего лишь пойти да спрятаться. Правда, он не воспользовался совершенно теми же выражениями; он нашел кстати завуалировать мне свою мысль под другими, не настолько же грубыми, но имевшими все-таки тот же самый смысл для тех, кто хорошо знал французский; итак, я был настолько взбешен, что если бы мог, не выставляя себя на общее осуждение, тут же схватиться с ним, я бы сделал это от всего сердца. Однако, так как я боялся, как бы в свете не сказали, будто я оказался [262] просто-напросто неблагодарным, я обратился к нему тоном пониже. Я ему сказал, если разум позволяет мне видеть опасность в каком-нибудь деле, это вовсе не означает, что я вовсе лишился храбрости; пусть же он ведет меня, куда захочет, я последую за ним до конца, пусть он раскается в этом, быть может, точно так же, как и я, но мне это совершенно неважно, поскольку он так захотел.

 

Засада в Булонском Лесу.

Он сделал вид, будто не слышал того, что я ему сказал, и, вскочив в седло на следующее утро, мы пустились по дороге Добрых Людей, дабы въехать в Булонский лес через ворота, располагавшиеся с этой стороны. Назначенное им свидание должно было состояться между семью и восемью часами утра, но, подъехав к этим воротам, мы нашли их запертыми, что достаточно меня поразило. Правда, тогда стояли самые короткие дни в году, и это меня убедило после некоторого размышления, что всему виной лень привратника, еще не встававшего сегодня. Мы постучали, чтобы нам открыли эти ворота, и сей же час объявившийся привратник сказал моему другу, первым представившемуся ему, что он должен вернуться в Париж, не теряя ни одного момента времени, потому что он безвозвратно погибнет, если углубится всего лишь на четверть лье в лес; он весь был переполнен стражниками, явившимися его арестовать по доносу, что он намеревался здесь драться на дуэли двое-надвое.

Привратник был лакеем моего друга пятнадцать или шестнадцать лет назад, а так как он содержал кабаре, он проведал об этом от одного стражника, заночевавшего у него и рассказавшего ему все это дело после доброй выпивки, не подозревая о том, что тот был некогда на службе у моего друга. По этой-то причине он и запер ворота, из страха, как бы мы не проскочили без того, чтобы он нас заметил. Мой друг был необычайно удивлен его словами; он сказал мне, что я был гораздо более прав, чем он, теперь-то он поверил, что мы не сделаем особенно большого зла, вернувшись восвояси, и даже не [263] проявив любопытства оглянуться назад. Я был счастлив, что он принял это решение сам, и потому, что в этом заключалась наша безопасность, и потому, что это должно было заставить его раскаяться в нанесенном мне оскорблении. Мы повернули в Париж в тот же момент, и когда мой друг попросил у меня прощения по дороге за его срыв против меня, я ему ответил, что надо уметь и стерпеть кое-что от своих друзей, когда прекрасно знаешь, как я знал это о нем, что их намерения не могут быть дурными.

 

На славу вздутый капитан.

Капитан, подождав нас некоторое время в лесу, имел наглость заявиться прямо домой к моему другу вместе со своим так называемым секундантом, дабы спросить его, чему он был обязан тем, что нас не оказалось на лугу. По всей видимости, он претендовал снискать себе громкую славу, поймав нас на подобной ошибке; но мой друг, кто не мог стерпеть, когда я сказал ему одно слово, без того, чтобы не сорваться только потому, что оно пришлось ему не по вкусу, дал себе полную волю, едва лишь услышал, как тот начал разговаривать с ним в этой манере; итак, тотчас взяв в руку шпагу и не дав ему времени на более длинный комплимент, он упрекнул его, что тому недостаточно показалось быть только трусом, но понадобилось прибавить еще и предательство к своему отсутствию мужества. Тот сделал вид, будто не понимает, что он этим хотел сказать, и попросил у него объяснения, дабы быть в состоянии ему ответить. Мой друг не пожелал ему давать никакого другого объяснения, кроме того, что он ему уже представлял, то есть желания биться против него. Но так как, когда человек хоть однажды поддался слабости, ничто уже не способно побудить его к доброму действию, мой друг напрасно приставлял острие своей шпаги к самому его животу — тот так и не смог отважиться взяться за свою. Его секундант проделал совершенно то же самое передо мной; так что показалось, тот подобрал абсолютно равного себе, дабы им не пришлось делать никаких упреков друг другу. Я тоже держал острие шпаги у его [264] живота, но увидев, что он точно так же безразличен к этому, как и его товарищ, я начал подавать знаки моему другу, в какой манере мы должны разделаться с ними обоими. Мой знак превзошел все обычные знаки и даже простые демонстрации, поскольку я принялся отвешивать ему удары шпагой плашмя по голове, а он все это сносил с поразившим меня терпением. Происходило это, тем не менее, не без того, что сначала он сделал какое-то движение. Он пытался достичь двери, и, на свое счастье добравшись до нее, он захлопнул ее за собой, видимо, дабы избавить меня от труда провожать его и дальше.

Капитан был тотчас же отделан моим другом в той же самой манере и последовал примеру своего секунданта в малейших деталях. Он позволил себя бить, сколько угодно, не скорчив даже при этом мстительной физиономии и желая лишь поскорее удрать; как сделал другой, он старался опять открыть эту дверь. Ни от кого другого, как от моего друга, зависело просто-напросто проткнуть его насквозь. Тот повернулся к нему спиной и не мог предоставить ему для этого более удобного случая, но так как никогда не случается достойному человеку замарать свою руку в крови ничтожества, кто далеко не защищается, а пытается только спастись, мой друг сам открыл ему дверь, дабы тот мог спуститься по лестнице. Тот не заставил повторять себе этого дважды и покатился по лестнице с совершенно невероятным проворством, но конец его шпаги застрял между столбиками перил, так что он едва не сломал себе при этом шею. Он пересчитал носом ступени, а сверху на него еще свалились два обломка его шпаги. Домохозяин моего друга уже давно прислушивался к необычному шуму, а выяснив, в чем было дело, он приказал слугам очистить дом от непрошеных гостей.

 

Великодушие Его Преосвященства.

Последнее время Капитан и его деньги отвлекали меня от главной моей заботы. Как мне неоднократно напоминал Навай, я как можно скорее должен был поблагодарить Месье Кардинала за его личное [265] попечение обо мне. Потому, распрощавшись с моим другом, я поспешил к этому Министру. На этот раз комната Его Преосвященства была переполнена возбужденными людьми; видимо, что-то произошло в свете, тогда как я улаживал свои собственные дела. Месье Кардинал, мельком взглянув на меня, сделал вид, будто бы он меня больше не замечал. Я поискал глазами Месье де Навайя, но его почему-то не было в комнате; вместо него ко мне подошел Месье де Бартийак, это был довольно таинственный человек, кого Месье Кардинал обычно посылал с особенно секретными миссиями; впрочем, он тоже принадлежал к числу моих друзей. Он передал мне от его имени, что он не может переговорить со мной сейчас, и мне придется подождать. Ждать мне пришлось довольно долго, и у меня сложилось впечатление, будто он специально задерживал подле своей особы Куртизанов, так как время от времени он все-таки бросал в мою сторону косые взгляды. Но, наконец, и последний посетитель вышел, и Кардинал обернулся ко мне. Некоторое время он хранил молчание, а потом сказал, что ему известны все мои обстоятельства, но теперь ему бы хотелось обратить мое внимание на мою же собственную неблагодарность; как же я посмел после всех его благодеяний вознамериться продать должность и возвратиться домой, и это в тот час, когда в Государстве происходят беспорядки, и оно нуждается буквально в каждом преданном человеке; и потом, зачем мне потребовалось его обманывать, когда он посоветовал мне помочь себе самому, ведь вот я же нашел деньги в тот же день, когда у меня появилась в них необходимость. Здесь он остановился и пристально вгляделся в меня, но я не нашел, что ответить, лишь еще раз удивившись про себя, насколько быстро ему обо всем доносили. Убедившись в том, что я намерен и дальше молчать, он продолжил свою речь, сказав, что, к счастью, не все столь же неблагодарны, как я; в тот самый день, как я сочинял свою отставку, он решил послать меня по важнейшему делу в Ретель [266] и отправить меня туда в новом качестве, для чего он отнес на подпись Его Величеству эту бумагу. С последними словами он протянул мне документ — это был патент Капитана Гвардейцев.

 

Благодетели и искушения.

Не успел я наглядеться на эту бумагу и выразить в полной мере мою признательность Его Преосвященству, как он быстрым жестом убрал ее и сказал мне, что я получу этот документ ровно через сорок восемь часов, когда приду к нему за инструкциями, касающимися моей миссии. Я было начал рассыпаться в новых благодарностях, но он остановил меня и сказал, что я покуда могу быть свободен, и что у меня будет вполне достаточно занятий на ближайшие два дня. Тогда я откланялся и вышел, но не добрался я еще до дома, как меня нагнал Месье де Бартийак; он выразил желание проводить меня. Хотя я и был переполнен радостью, это не помешало мне задаться вопросом, зачем я ему понадобился; и еще одна мысль тревожила меня — почему бы Кардиналу сразу не отдать мне патент. Когда мы вошли в мою комнату, все мои худшие опасения подтвердились. Месье де Бартийак объявил мне, что Месье Кардинал дал мне сорок восемь часов для того, чтобы найти двадцать тысяч франков для уплаты пошлины на вступление в должность Капитана Гвардейцев. От подобной неожиданности я застыл, раскрыв рот и не зная, что ответить; Месье де Бартийак выразил мне свое сочувствие, уточнил, что без уплаты пошлины патент будет недействителен, заверил меня в своей неизменной дружбе и вышел. Я, даже не снимая сапог, повалился на кровать; никогда прежде не было слыхано о какой-нибудь подобной пошлине; без сомнения, поводом для этой новой уловки Кардиналу послужил тот факт, насколько быстро я нашел тысячу экю для Капитана. Я не знаю, сколько часов я провалялся так на кровати, тщетно ломая голову над тем, откуда мне взять столь огромную для меня сумму, но вывел меня из задумчивости мой лакей, сообщивший мне о прибытии сразу четырех записок. Все эти четыре записки были [267] посланы мне значительнейшими лицами Государства — Сеньорами де ла Базиньером, Сервиеном, д'Эрваром и де Лионом — и все эти люди, к моей величайшей радости, предлагали мне в случае денежных затруднений воспользоваться их кошельками. Но когда эта первая радость понемногу улеглась, я заметил, что все послания были написаны почти в одной и той же форме; кроме того, мне пришло на ум, что все их авторы были Ставленниками этого Министра, следовательно, одалживать деньги у них означало то же самое, что занимать у него самого. Я еще не разобрался с этими моими сомнениями, а лакей уже сообщал мне о появлении нового гонца и протягивал мне очередное письмо. Оно было от весьма известной в городе особы, молодой вдовы двух или трех покойных мужей. В своем письме она сообщала о своей давней симпатии ко мне, о том, что если бы не сложившиеся благоприятные обстоятельства, она, может быть, так никогда и не объяснилась бы со мной; потом она весьма откровенно писала, как рано она начала забавляться любовными интрижками, какое влияние в свете она приобрела, а стоило оно ей всего лишь небольшой любезности по отношению к определенным людям, к кому в глубине души она не имела большого уважения, но они столь щедро ее вознаградили, что она в этом не раскаивалась. Она имела более двадцати тысяч ливров ренты с великолепных владений в Париже, не считая множества ценной мебели и серебряной посуды; у нее еще имеется десять тысяч экю в звонкой серебряной монете в ее кабинете, и всего этого более чем достаточно для уплаты суммы, требуемой от меня Месье Кардиналом; и все это мне будет стоить всего лишь одного словечка «да», произнесенного перед священником, и хотя она предлагала мне только останки от двух крупных финансистов, эти останки показались столь прекрасными множеству Куртизанов Двора, что они без всяких затруднений предлагали ей руку для заключения такой же сделки, что она сама предлагала мне сегодня; она [268] чистосердечно признавалась мне в своей склонности к моей особе, она поведала мне также о своих делах, дабы, если я поймаю ее на слове, я не стал бы таким человеком, кто сказал бы ей впоследствии, будто она меня обманула.

 

Честная сделка.

Эта записка была бы более соблазнительна, чем четыре другие, для многих людей; Дама была очень обольстительна и находилась еще в самом расцвете ее возраста. Ей было не более двадцати пяти лет, но так как она принялась за свое ремесло очень рано, как она не нашла никакого затруднения сказать мне об этом, о ее репутации были настолько наслышаны в Париже, что она была там так же хорошо известна, как могла бы быть жена Первого Президента. Это послужило поводом к тому, что я ни одного момента не колебался, какое я приму решение. Однако, пожелав посмотреть, не способна ли будет эта склонность, в какой она сама призналась по отношению ко мне, уделить мне хоть какую-то часть из ее богатств без того, чтобы мне пришлось произносить то самое «да», о каком она меня просила, я сказал тому, кто принес ее записку, что я сам явлюсь к ней с ответом после обеда. Я не преминул так и поступить, и, понадеявшись на мои собственные средства, я постарался не только поддержать ее добрую волю по отношению ко мне, но еще и увеличить ее до той степени, когда она уже не сможет ни в чем мне отказать; она же сказала, когда увидела, как я начал делать ей великие заверения в признательности и любви, что все это было бы просто прекрасно для какой-нибудь дуры, но не для нее; она ничего не будет слушать без участия нотариуса и священника; она хотела получить меня в мужья, а вовсе не в любовники; вот почему она посоветовала мне, как добрая подруга, приберечь все мои комплименты, по крайней мере, если я не соизволю тут же облечь их в нужную для нее форму.

Этот ответ был совсем не глуп — но так как я считал себя не меньшим хитрецом, чем она, и надеялся незаметно привести ее к моей точке зрения, лишь бы [269] она пожелала дать мне на это время, я ей сказал, что было бы хорошо, как мне казалось, узнать друг друга поближе, прежде чем заключать ту сделку, какую она мне предлагала. Мадам де Мирамион мне так однажды сказала, как я, помнится, уже упоминал, когда я хотел сделать ее моей женой. Я не мог не воспользоваться ее примером, хотя и с совершенно другими намерениями. Я думал добиться, несмотря на всю ее проницательность, позволить мне с ней видеться, зная, что когда женщина хоть раз проявила к кому-либо склонность, надо только проявить побольше настойчивости подле нее и наговорить ей побольше нежностей, чтобы заставить ее зайти достаточно далеко в самое короткое время. Но она оказалась более лукава, чем я предполагал; итак, либо она разгадала мое намерение, или же она твердо решила начать с того, чем другие обычно заканчивают, она мне ответила, что ей незачем узнавать меня получше, ведь ее выбор уже сделан, правда, она не знала, что именно хотел предпринять я, но ей казалось, все, чего бы мог желать я, так это подтверждения, что она действительно обладает теми ценностями, о каких мне сказала; если в этом состоял резон, по какому я хотел ее узнать, она не может его не одобрить, но если я имел в виду нечто иное, вовсе не служившее к ее пользе, мне стоит только взять на себя труд вернуться еще раз ее навестить.

 

Любовь, почтение, бескорыстие.

Для меня было бы бесчестно воспользоваться предлогом, каким она сама же меня и снабдила, для достижения успеха в моем намерении. Мужчине никогда не подобает казаться заинтересованным, особенно в такого сорта положениях, когда идет речь о завоевании доброго мнения о своей особе — потому всегда и оставляют демарши такого рода своим близким или своим друзьям, тогда как сами лишь заверяют в любви, почтении и бескорыстии. Итак, я попал в сильное замешательство с ответом; в самом деле, что бы такое я мог ей сказать, что должно было бы ее удовлетворить. «А! — сказала мне она, заметив мое замешательство, — мне вас жаль, [270] нельзя же быть настолько искренним, вам бы и хотелось мне соврать, и вы не осмеливаетесь; это довольно оригинально для человека Двора, кому обычно ничего не стоит наговорить того, о чем он никогда не помышлял; что до вас, то я прекрасно вижу, что вы думаете, без всякой обязанности с вашей стороны мне это высказывать. Мое состояние чрезвычайно бы вас устроило, если бы я захотела вам его отдать, чтобы быть вашей любовницей, но если вы на меня похожи и сумеете разгадать, о чем мои мысли, вы отлично увидите, что у вас нет никакой надежды наложить на него руку иначе, чем на тех условиях, какие я вам предложила». Она меня тотчас спросила, за кого, я ее принял, когда вбил себе в голову заставить ее переменить намерение по этому поводу. Она мне сказала также, что я не слишком хорошо поразмыслил, когда попросил ее о каком-то времени; Месье Кардинал не даст его мне самому; весь Париж знал настолько же хорошо, как и она, что у меня лишь дважды по двадцать четыре часа на то, чтобы найти деньги; итак, если я хотел получить их от нее, мне не следовало терять ни единого момента. Так как я увидел ее столь ловкой и столь решительной, я счел, что мне не стоило терять драгоценного времени на дальнейшие беседы с ней. Она хотела жениха, я же не был готов стать ее человеком, потому я и удалился без звона труб и барабанного боя. Однако, поступая достойно и не подавая ей повода жаловаться на меня, не назвав ей резонов, по каким я не желал больше думать об этом деле, я сказал, что вскоре вновь загляну к ней. Я не знаю, поверила ли она мне от чистого сердца или же, скорее, сразу увидела, что все это оказалось неудачной попыткой. Как бы то ни было, но о чем я думал меньше всего, выйдя от нее, так это о том, как бы сдержать данное слово. Если мне и суждено было принадлежать к великому братству, как это случается с большинством тех, кто женится, я меньше всего на свете хотел бы, дабы такое свершилось по моей собственной воле. Я считаю недостойным честного человека идти на [271] такие поступки. Я был не в настроении подражать определенным людям, каких немало я видел в свете, и каковые подхватывали их шпагу и перчатки при виде прибытия поклонника их жен. Правда, я полагаю, и она была не в настроении подавать повод говорить о себе, когда она обзаведется мужем; я скорее верю, что в ее намеренье входило стать достойной женой. Но с меня было вполне довольно, что она не была таковой в то время, как была девицей, чтобы не иметь никакого сожаления о ее богатствах; итак, хотя я прекрасно знал, что упустил их только потому, что был гораздо более деликатен, чем множество других, если бы им предложили подобное состояние, мне понадобился всего лишь один момент, чтобы утешиться.

 

Кардинал несгибаем.

Между тем я полагал, что Месье Кардинал должен был бы оставить меня в покое; для него двадцать тысяч франков были, так сказать, каплей в море, тогда как для меня они представлялись чем-то вроде всех сокровищ Перу. Но так как он не считался ни с кем, когда вставал вопрос о его интересе, едва истекли сорок восемь часов, отпущенные мне им для уплаты, как он спросил Месье де Бартийака, позаботился ли я его в этом удовлетворить. Я думаю, он сделал это исключительно ради соблюдения формы, и ему было известно ничуть не хуже, чем мне, как обстояли дела. Люди, предложившие мне деньги, видимо, не преминули ему сказать, что я не захотел их взять, поскольку они исходили от него. Бартийак, кто был сердечным и добродетельным человеком, ответил ему, что я не внес положенной суммы и удовлетворился лишь тем, что зашел к нему, дабы продемонстрировать свое бессилие, поскольку я ничем не обладал в этом мире, кроме моей должности, а так как для таких вещей не существовало ипотеки, не существовало и толпы, готовой одолжить мне деньги.

Это не было правдой, будто бы я заходил к нему. Он сказал это исключительно из одолжения ко мне и не зная, что четыре персоны, о каких я упомянул, [272] предлагали мне их кошелек, или, скорее, кошелек Его Преосвященства; Месье Кардинал покачал головой, услышав, как тот заговорил с ним в такой манере. Он хотел таким образом дать ему понять, что его это вовсе не устраивало, и не так уж я был обделен друзьями, как он думал. Однако, боясь, как бы тот не оказался человеком, не понимающим намеков, он сказал ему совершенно открыто, что только от меня зависело ему заплатить; он узнал об этом из надежного источника, но так как мне недостало доброй воли, я отказался от предложенных мне денег. Он добавил также, дабы ввести того в заблуждение и проделать то же самое со мной, если тому доведется поговорить со мной при случае, когда он сказал тому, что знал это из надежного источника, он ничего не придумал; несколько Куртизанов говорили ему, что человек весьма счастлив, когда получает какую-либо милость от Двора, потому что лучшие кошельки раскрываются перед ним на выбор. Итак, либо человек что-то имеет, или же не имеет совсем ничего, он равно находит себе друзей; и я прекрасный тому пример, я, не имевший ничего, кроме плаща и шпаги, едва получил Роту в Гвардейцах, как четыре значительнейшие особы написали мне, что я могу черпать из их кошелька; я этим, может быть, не хвастался, из страха, что придется платить; вот почему, так как он не мог терпеть лукавства с моей стороны, было бы хорошо меня поправить, не теряя времени; итак, ему придется написать мне вторую записку, где он будет чрезвычайно рад замолвить мне одно словечко, а словечко это будет состоять в том, что он дает мне еще двадцать четыре часа для улаживания этого долга, а если я упущу и эту возможность, Король разберется, как ему лучше поступить; тому же, надо мне сказать, однако, дабы вызволить меня из моего напускного бессилия, что мне стоит только взять деньги из кошелька тех, кто мне это предложил; это, быть может, приведет меня в сильное изумление, потому что я, возможно, [273] и не подозреваю, что у него имеются еще и эти сведения.

Эти речи, переданные мне Месье де Бартийаком слово в слово, необычайно укрепили меня в моей мысли, что это именно он позаботился подыскать мне стольких друзей, кого мне, быть может, недостало бы при нужде в других обстоятельствах. Наконец, видя, что меня все равно будут преследовать вот так с ножом к горлу, и нет мне никакой, возможности парировать этот выпад, я решил пойти к Месье де ла Базиньеру, кто принадлежал к числу моих друзей. Я предпочел его трем остальным, чтобы одолжить у него эти деньги, поскольку знал, исходили ли они от него или от Кардинала, он не будет меня торопить с возвратом. Я заметил, что, несмотря на его большую заинтересованность, почти неизбежную черту большинства финансистов, он имел и еще одну и, пожалуй, даже большую слабость. Он любил лесть до такой степени, что если только с ним не скупились на комплименты, он бы охотно отдал за нее собственную кровь. Итак, поскольку мне ничего не должно было стоить обеспечить его ею, я рассчитывал заплатить ею проценты с той суммы, какую я возьму у него взаймы. Я довольно глупо поверил, что он будет в настроении этим удовлетвориться, а навело меня на такую мысль то обстоятельство, что немалое количество людей, усаживавшихся за его стол, один из самых лучших столов в городе, не расплачивалось с ним никакой другой монетой. Я прибыл к нему перед обедом, а так как его тщеславие служило поводом к тому, что он находил удовольствие приглашать к своему столу всех и каждого, он тотчас же сказал мне, что своих друзей узнают по тому труду, какой они принимают на себя являться составлять ему компанию за обедом. Я ответил, что это лишь частично привело меня к нему, у меня имелся еще и другой резон явиться его повидать, он сам предлагал мне деньги для уплаты пошлины, затребованной с меня запиской Месье де Бартийака; поначалу я просто его поблагодарил, поскольку верил, [274] что Месье Кардинал снизойдет к моему бессилию, но он выказал себя настоящим Турком по моему поводу, и я теперь обязан переменить тактику. Он мне весьма любезно заметил, что его кошелек открыт для меня в настоящее время, точно так же, как и тогда, когда он мне его предложил; он распорядится отсчитать мне эти двадцать тысяч франков после обеда; и, однако, он мне скажет, как он мне обязан за предпочтение его тем, кто сделал мне такие же предложения, как и он; он знал, что Сеньоры Сервиен, де Лион и д'Эрвар писали мне по этому поводу в тот же момент, как узнали о моей нужде, но, наконец, я воздал ему по справедливости, поверив, что он настолько большой мой друг, как ни один из этих Сеньоров.

 

Первый предполагаемый Кредитор.

Эти речи еще раз подтвердили мне, что все, сделанное этими четырьмя, было сделано только по приказам Месье Кардинала, если я и вправду сомневался в этом в какой-то манере. Однако, когда я упомянул Месье де ла Базиньеру, абсолютно не задумываясь, что это могло бы иметь для меня какое-нибудь значение, что ни он, ни другие три Сеньора не были единственными, кто предложил мне деньги, он так настаивал, чтобы я ему рассказал, кто бы это мог быть, что я счел себя не обязанным делать из этого тайну для него. Я без церемоний назвал ему ту особу, кто хотела мне их дать, и поведал ему в то же время, что я бы не устраивал никаких затруднений и принял ее предложения, если бы она не поставила при этом слишком жестких для меня условий; ему не потребовалось говорить больше, поскольку он тут же догадался, что это были за условия; он сейчас же и перечислил мне их, так что мне оставалось лишь согласиться с ним; тогда он снова взял слово и сказал, раз уж я сделал ему такое признание, он был бы не прочь поговорить со мной по этому поводу тотчас, как мы отобедаем. Он даже сделал бы это, не теряя времени, настолько он оживился, если бы ему не явились доложить, что стол накрыт, и к обеду собралась большая компания. Мы вышли из его [275] кабинета и оба прошли в зал, где его ожидали гости; мы уселись за стол и отведали столь великолепных блюд, будто находились у самого Короля, просто невозможно было нас лучше ублаготворить. Говорили о множестве новостей и среди прочих о Монтале, кто начинал заставлять говорить о себе по всей Шампани. Эрвар завязал этот разговор, и так как он был полностью предан Кардиналу, мне пришла в голову одна мысль, может быть, она была ошибочна, а, может быть, и совершенно правдоподобна. У меня промелькнула идея, будто Кардинал поведал ему о том, что я должен ехать в Ретель, и он скомандовал ему поговорить об этом Коменданте, дабы проверить, не буду ли я в настроении высказать какую-нибудь нескромность и открыться в слишком большом желании набить себе цену.

Мысль вроде этой была более чем достаточна, чтобы сделать меня мудрее, когда бы даже я был рожден большим болтуном, от чего, слава Богу, я довольно далек. Я воспринял с самой колыбели от моего отца, что никогда не раскаиваются в сохранении молчания, и, наоборот, почти всегда каются, когда его нарушают. Итак, у меня никогда не слетали с губ такие слова, каких бы я заранее не взвесил, что позволяло порой говорить моим друзьям, видевшим, насколько я был осторожен, что я был бы очень хорош в стародавние времена, когда в храмах поклонялись Идолам, поскольку я никогда бы не трактовал их оракулов некстати. Эрвар был сильно изумлен, увидев меня столь сдержанным; либо он действительно имел приказ меня разговорить, или же тема, о какой шла речь, касалась скорее военного человека, чем деловых людей, кем они преимущественно являлись, ему казалось особенно редким, что я хранил молчание по этому поводу, тогда как другие постоянно его нарушали, высказываясь и не зная, верно ли они говорили или нет.

 

Дружеский совет.

По окончании обеда Месье де ла Базиньер, который по моде Двора свободно обращался со всеми теми, кто являлся его повидать, сказал мне, что ему [276] есть что мне сказать, и не перейдем ли мы в его кабинет. Я рассчитывал, что он даст мне денег или, по крайней мере, приказ получить их у кого-нибудь из его служителей. Но после того, как он вновь вынудил меня рассказать ему о предложениях, сделанных мне Дамой, он мне сказал, что был слишком хорошим моим другом, чтобы не порицать меня за отказ от них; итак, дабы поставить меня в необходимость вернуться к ней, а, следовательно, заставить меня обрести состояние, у него не было больше для меня денег взаймы; он намеревался, однако, отказав мне таким образом, засвидетельствовать мне в тысячу раз лучше, что он был моим слугой, чем если бы из ложной угодливости он сделал меня мэтром всех сокровищ, находившихся в его распоряжении. Он хотел сделать еще намного больше ради меня, он поговорит об этом деле с Месье Кардиналом, дабы вместо двадцати четырех часов, данных мне на поиски денег, он дал бы мне столько, сколько мне понадобится, для завершения предложенного мне супружества.

Кто был страшно поражен, так это я, когда услышал от него такого сорта разговоры. Я ему ответил, уж не думает ли он, что я пожелаю жениться на Б… Я бесцеремонно бросил ему это слово прямо в лицо, придя в совершенный гнев от того, что он посмел предложить мне такую низость. Он принялся смеяться над моим ответом, заметив мне тотчас же, что я, наверное, на такой и женюсь, но, далеко не сделав меня богачом, как эта, она, быть может, будет такой же нищенкой, как и я сам. Он просил у меня прощения за вырвавшееся слово, но, наконец, надо было говорить откровенно со своими друзьями, потому что им льстить — это совсем не свидетельствовать, что на самом деле являешься тем, за кого себя выдаешь. Он мне наговорил еще множество других вещей, и все они были схожи с этими, так что я уже почти не знал, во сне я или наяву, и настолько я был потрясен его речами, что сказал ему в конце концов: если он хочет уверить меня, что он мне друг, как он [277] пытался меня в этом убедить, я умоляю его дать мне лучший совет, чем этот; все то, что нацелено на разрушение моей чести, не могло явиться ниоткуда больше, как из дурного источника, или, по меньшей мере, от людей, вовсе не заботившихся о потере всего, что я имел наиболее дорогого. Я собирался сказать ему намного больше, когда он меня оборвал, не желая терпеть от меня еще более длинных речей. Он мне сказал, как прекрасно он видел, что со мной надо поступать, как с теми людьми, кого приходится вязать, чтобы отрезать им руку или ногу, когда того требовала необходимость — итак, поскольку я на них похож, желая погубить себя вопреки совету моих друзей, со мной должны обходиться в точности, как с ними; если меня и не надо было связывать, потому что здесь не шла речь об отрезании мне ни ноги, ни руки ради спасения остального тела, все-таки надо было держать меня покрепче за руку, чтобы я обязан был делать то, чего требовали разум и моя судьба; я сам нашел возможность жить в достатке, так не следовало позволять мне упускать такой случай из-за глупой угодливости по отношению ко мне; так как было бы вовсе не по-дружески иметь их в случае вроде этого, он мне снова заявлял, что у него нет больше денег для меня взаймы, чтобы вытащить меня из этого дела; пусть я возьму из кошелька той, кто мне его предложила; пусть я не буду обязан их ей возвращать, и это лучший совет, какой он только мог бы мне дать. Он добавил к этому — если я и находил теперь его слова немного резкими, настанет время, когда, отказавшись от этой мысли, я превознесу и благословлю его за то, что, вопреки моей собственной воле, он вынудил меня избрать наиболее подходящее для меня положение. Вот и весь резон, какой мне удалось из него вытянуть, и, придя в жуткое негодование от его поведения, я не мог помешать себе сказать ему — если я и верил до сих пор, будто те, кого называют честными людьми, разделяли общие убеждения, как одни, так и другие, то после того, что я услышал от него в настоящее [278] время, я прекрасно вижу, в каком я пребывал заблуждении; должно быть, люди финансов имели абсолютно другую мораль, чем люди шпаги, поскольку я не верил в существование хотя бы одного-единственного человека со шпагой на боку, кто был бы в настроении последовать тому совету, что он мне дал; однако он давал его мне не только как сносный, но еще и расхваливал его, как чрезвычайно великолепный; а раз уж я придерживался совсем иного мнения, просто необходимо, чтобы кто-нибудь из нас двоих ошибался. Так пусть же он хранит свои деньги, поскольку он придавал им такое значение, что хотел убедить меня купить их ценой моей чести; я уже не попрошу их у него ни за что в жизни, главное, когда он пожелал назначить им цену вроде этой.

 

Угрозы.

Я вышел от него в таком безудержном гневе, что вместо того, чтобы отправиться к Месье Сервиену или другим, сделавшим мне такие же предложения, как и он, я пошел домой, дабы дать немного остыть моему негодованию. Там я хорошенько поразмыслил над случившимся, и так как я сожалел об обязанности платить эти деньги, то было поверил, будто смогу увернуться от этого, или, по крайней мере, отдалить уплату, возразив Месье Кардиналу или Бартийаку, когда он напишет мне еще какую-нибудь записку от его имени, что тот, о ком я только что сказал, не пожелал мне одалживать. Он мог бы спросить его самого, если бы засомневался, и Его Преосвященство, кто знал в назначенный момент, когда тот мне это предложил, мог бы знать еще более подробно, как тот изменил данному мне слову. Я вовсе не собирался молчать о том, что со мной произошло, как раз напротив, я намеревался растрезвонить об этом на весь свет. Не то, чтобы я был не в настроении стерпеть что бы то ни было от моих друзей при случае, но я нашел его манеры по отношению ко мне столь грубыми, по меньшей мере мне так показалось, что никак не мог решиться ему такое простить. Я не забывал также говорить всем подряд, [279] кто бы ни оказывался рядом со мной, все, что я думаю о его поведении, и так как он не был всегда услужлив по отношению к каждому, чем наживал себе врагов, а к тому же его огромные богатства и роскошь, в какой он жил, создавали ему массу завистников, все узнали менее, чем за двадцать четыре часа, по всему Парижу о том добром совете, какой он пожелал мне дать. Лишь Месье Кардинал об этом не знал или же прикидывался, будто бы ему ничего не известно, поскольку он отправил ко мне Бартийака собственной персоной сказать мне, что он не потерпит подобных насмешек над собой; в последний раз он предупреждает меня исполнить его приказы; если я пренебрегу ими и в этом случае, он сумеет так за меня взяться, что заставит себе подчиниться.

Эти угрозы нисколько меня не удивили, потому что они были достаточно обычны для него, когда он верил, что они могли быть ему полезны при отыскании денег. Я ответил, однако, Бартийаку, дабы он это ему передал, что я ходил занимать их у ла Базиньера, но, хотя он и предлагал мне их сам, он изменил данному мне слову. Я сказал ему в то же время, какой он выбрал предлог для извинения, предлог, показавшийся мне настолько неприемлемым, что я не мог не поверить в наличие какой-то дурной воли с его стороны. Бартийак ответил мне, что и ему этот предлог показался ничуть не лучшим, чем мне; он слышал разговоры в свете об этом деле, либо рассказал о нем я сам, или же это был ла Базиньер; он знал даже и об ответе, какой я дал тому по этому поводу, но хотя и он сам был деловым человеком, как и тот, он попросил бы меня отличать тех из них, кто любил деньги больше их чести; у него самого был сын, и он намеревался женить его как можно раньше, но чем женить его на женщине вроде этой, он лучше бы предпочел утопить его своими руками. Я пришел в восторг, услышав от него разговор такого сорта, и хотя всегда почитал его за человека чести, я был просто счастлив, когда он снова утвердил [280] меня в той мысли, какую я имел о нем со времени нашего знакомства. Он мне, однако, дружески посоветовал выпутаться из этого дела с Месье Кардиналом так скоро, как только мне это будет возможно. Он даже заверил меня, что поговорит с ним об этом в тот же день, якобы я смог сослаться на это извинение, и он сам его им позабавит, хотя он вовсе и не верит, что оно мне на что-нибудь сгодится; Его Преосвященство, казалось, настолько заупрямился в получении этих денег, как если бы это был миллион; должно быть, он раздул для себя из этого большое дело, раз уж так часто вспоминает о нем; так пусть же я приму какие только можно меры, потому что, чем раньше я от него отвяжусь, тем будет лучше для меня.

 

Второй Кредитор.

Его совет и скупость, какую я давно признавал за этим Министром, вынудили меня направиться к Месье Сервиену. Так как у него были ключи от казны, я счел, что мне лучше всего обратиться именно к нему для получения этой суммы. К тому же, он мне ее пообещал, так что, с большим доверием войдя в его кабинет, куда меня ввел один из его служителей, я сделал ему точно такой же комплимент, как накануне ла Базиньеру. Я поостерегся, однако, говорить ему о Даме в каком бы то ни было роде, из страха, как бы еще и он не вмешался в это дело с таким же советом, какой мне дал другой. Но так как ла Базиньер сам рассказал ему о ней, я нашел его не только прекрасно осведомленным, но еще и самодовольно разделяющим чувства этого последнего; либо они были для него естественны, или же они были внушены ему высшей властью и сопротивляться он ей не мог, но он бросил мне в ответ, что когда человек обладает источниками вроде моих, он не должен быть в тягость своим друзьям; конечно, двадцать тысяч франков сущая безделица, но ему подчас их труднее достать, чем крупную сумму; у него только одних задолженностей в настоящее время более, чем на пять миллионов, таким образом, теперь нет ни единого су в его доме. [281]

 

Третий Кредитор.

Он попросту бесчестно выпроводил меня точно так же, как это мог сделать и другой, он, сам предложивший мне деньги, впрочем, как и первый. Он даже продемонстрировал мне, что у него настолько же мало чести, как и у того, поскольку под этим словом — источники — он не мог подразумевать ничего иного, как предложенную мне женитьбу. Итак, столь же мало довольный как одним, так и другим, я явился к Эрвару, дабы посмотреть, не будет ли и он похож на тех двоих. Он сидел взаперти в кабинете со своим секретарем по имени Деби, кто был достаточно честным человеком, и кто всегда проявлял по отношению ко мне большую дружбу. Они работали, как мне сказали, над важным делом, потому, сочтя, что я не должен распоряжаться докладывать обо мне, из страха их прервать, я решил дождаться, пока они закончат. Я нашел кое-каких людей в зале и беседовал с ними о тех или иных вещах. Через полчаса или, самое большее, через три четверги часа Деби вышел, наконец, из кабинета своего мэтра, и, заметив меня, подошел ко мне и спросил, чем он может мне услужить. Я поведал ему мое дело настолько кратко, как это было для меня возможно, и хотя он был из страны, где не пугаются называть ту или иную особу Б…, конечно, если у нее имелось чем позолотить рога, что она приносила в приданое своему мужу, он не смог помешать себе поначалу пожать плечами от удивления. Затем он сказал мне, как необычайно он поражен, что люди с таким весом и значением, как те, о ком я ему рассказал, имели дерзость осмелиться мне даже посоветовать супружество вроде этого; что касается его, то, далеко не уподобляясь им, он весьма одобрял мое отвращение к этому; совершенно бесполезно меня в этом приободрять, поскольку я был человеком чести, а человек чести никогда не изменит тому, чем он обязан самому себе. Однако, так как не об этом шла речь к настоящее время, но о том, как найти мне двадцать тысяч франков, в каких я испытывал нужду, он мне окажет услугу, ни в коей мере не соперничая с его [282] мэтром; если я не найду их в его кошельке, он предоставит мне свой собственный; он даст мне, однако, добрый совет — займу ли я деньги у него или у кого-либо другого — я должен испросить Королевскую Грамоту на обязательное возвращение мне денег за мою Должность; я должен постараться, чтобы она была оценена в сорок или пятьдесят тысяч франков и даже больше, если я смогу этого добиться; это послужит мне в случае, когда мне понадобится что-нибудь другое, и, кроме того, это будет обеспечением для того, кто одолжит мне свои деньги.

Хотя я прекрасно видел, что он говорил в свою пользу в случае, если я приму его предложения, я не мог его за это порицать. Было бы вовсе несправедливо, когда бы он, пожелав доставить мне удовольствие, нанес вред самому себе. У меня не было ничего, кроме моей Должности, и так как она пропадала с моей смертью, было ясно — если я, к несчастью, буду убит или же скончаюсь в иной манере, тот, кто одолжит мне свои деньги, подвергнется большому риску их потерять; потому, не имея никакого настроения ставить моих друзей в опасное положение ради любви ко мне, я не захотел обращаться к нему, дабы вытянуть меня из того затруднения, куда я попал. Я счел, что сделаю лучше, обратившись к тем, кто предложил мне их помощь, как и он, но обладали достаточным влиянием, чтобы либо все себе вернуть, или же, по меньшей мере, заставить компенсировать себе затраты в случае, когда я неожиданно умру, не расплатившись; и так как мне осталось еще повидать двоих, а именно его мэтра и Месье де Лиона, я вошел в кабинет первого, дабы испытать, не сделает ли он мне того же комплимента, как ла Базиньер и Сервиен. Я и не должен был бы ожидать от него ничего большего, если дал бы себе труд немного поразмыслить. Он был швейцарцем по национальности, а так как людей этой страны обвиняют в крайней заинтересованности, нужно было бы, чтобы он совсем на них не походил, если бы он захотел оказать мне услугу. Но, наконец, сделанные мне [283] предложения отвлекли меня от дурных мыслей о нем, и едва я вошел в его кабинет, как тут же выложил ему повод моего визита. Он не мог бы мне сказать, как это сделал Сервиен, что у него не было денег; Деби только что отсчитал ему пятнадцать тысяч луидоров, и они лежали тут же, на виду, еще не убранные в их мешочки, хотя в обычае было их взвешивать, а вовсе не пересчитывать. Я не сумею сказать по правде, отчего он отступил от этого обычая. Как бы там ни было, не в состоянии, как я сказал, сослаться на это извинение для измены собственному слову, он ухватился за то же, чем воспользовался ла Базиньер, чтобы отделаться от меня. Он спросил меня ни с того, ни с сего и не предупредив меня каким-нибудь другим рассуждением — разве то, что делало человека рогоносцем или же просто удар мимо цели портили ему фигуру. Я тотчас же и прекрасно понял, к чему он хотел меня привести; итак, я дал ему такой ответ, каким он немедленно бы удовлетворился, если бы, по всей видимости, его не подталкивал тот же самый дух, что заставлял действовать и других. Я сказал ему, что ни удар мимо цели, ни отношения человека с женой не портили по правде фигуру тому, кто должен был бы иметь к этому интерес, но так как одно жутко затуманивало человеку мозги, тогда как другое не стоило ни малейшего размышления, да позволено будет мне ему сказать, что не существовало абсолютно никакого сравнения между одним и другим. Он мне возразил на это, что лишь дураки да люди с недостатком разумения затрудняются тем, что я здесь ему сказал; у рогоносца и руки и ноги в порядке, а жена его все равно забавляется; по его мнению, от чего действительно должна болеть голова — это когда имеешь на руках дело и не имеешь никаких денег, чтобы из него выпутаться; я мог бы сказать ему, правда это или нет, я, кто сейчас оказался именно в таком положении, о каком он говорил; он был совершенно уверен, что если бы я захотел, я бы признался ему, как на исповеди, что это был [284] поистине странный выбор; итак, заключение, какое он выводил из своей речи, состояло в том, что, поскольку только от меня зависело сегодня устроить себе жизнь в довольстве, я не должен был упускать удобный случай вроде этого; он советовал мне это, как мой друг, и в знак того, что он действительно им был, и даже будет им всегда вопреки мне, у него нет для меня в настоящее время денег взаймы; потому-то он и желает, чтобы я взял предложенные мне другой рукой, а не его собственной, и чтобы я зажил, наконец, в довольстве на весь остаток моих дней.

 

Обиженная Дама.

Я прекрасно понял по этому ответу, что они все втроем дали друг другу слово довести меня до бешенства. После того, как я выразил ему свое глубочайшее удивление, в какое я просто обязан был прийти, увидев его в таком настроении, я счел, что мне абсолютно бесполезно разговаривать с ним дальше — итак, не задержавшись у него надолго, я отправился к Месье де Лиону, и не застал его дома. Я спросил у его привратника, не вернется ли он вскоре, и когда тот мне ответил, что он не вернется до вечера, я решил обойти места, где у меня имелись дела, а заодно и провести время до тех пор. Я зашел и к себе, посмотреть, не являлся ли кто-нибудь меня навестить. Мой домохозяин сказал мне, что никто не приходил, за исключением одного лакея, у кого было для меня письмо, он оставил его у себя; и когда он сей же час сходил за ним, и едва я бросил на него взгляд, как увидел, что оно было от пресловутой Дамы. Я вскрыл его, дабы посмотреть, чего еще она от меня хотела после того, что я высказал в разговоре с ней самой. Мне казалось, что, не прибегая к резкостям, я достаточно ей наговорил и ясно дал понять, что ей не на что надеяться в отношении меня. Как бы то ни было, развернув письмо, я увидел, что она ничего больше и не ждала; вместо этого она осыпала меня упреками за мое поведение; она мне говорила — как это странно, что добрая воля, проявленная ею ко мне, навлекла на нее клевету с моей стороны; мне было позволено не ловить ее на слове, и она не [285] нашла бы этому ни единого возражения, но если я был свободен делать это или нет, я, разумеется, не мог быть свободен жестоко трезвонить об этом на весь свет.

Я увидел по стилю, в каком было составлено это письмо, что она не находила ничего хорошего в моей похвальбе теми предложениями, какие она мне сделала. Весь Париж действительно говорил об этом, а так как она ничего и никому об этом не сказала, и все это не могло стать общеизвестным иначе, как потому, что я доверился ла Базиньеру, а тот уже передавал каждому встречному, мне не потребовалось ничего большего для признания собственной неправоты. Я явился к ней, принес ей мои извинения и наивно признался ей, в каком состоянии духа я это сделал. Никогда бы это не было сделано из пристрастия к клевете, и я мог бы дать ей в этом такую клятву, какую бы она сама пожелала, но я был избавлен от трудов. Она никогда не хотела меня больше видеть; либо ей нечего было делать с моей вежливостью, или же она была оскорблена презрением, какое я засвидетельствовал ей, отказавшись от предложения, что она без каких-либо затруднений сделала мне сама.

 

Четвертый и последний.

Месье де Лион, кто оказался более достойным человеком, нежели другие, не пожелав изменять слову после того, как он мне его дал, сказал мне в тот же вечер, когда я к нему зашел, что у него вовсе не было денег, но он их непременно найдет для меня к следующему утру; он меня умолял, однако, не говорить никому, что именно он мне их дал; он ожидал от меня этой милости, гораздо более значительной для него, чем я мог бы подумать; итак, дабы я не загорелся ложным благородством и не распространялся о том, что это он доставил мне такое удовольствие, он потребует от меня клятвы, согласной с тем, о чем он меня просил; я не должен нагромождать трудностей по этому поводу, а просто удовлетворить его желание и тем самым оставить его душу в покое.

Клятва, какой он от меня просил, убедила меня [286] более, чем никогда, что это Месье Кардинал побудил их всех четверых к действию, когда они предложили мне деньги. Я уверился также, что это он наложил на него, как и на других, тот же запрет не давать мне взаймы в настоящее время, но имея больше чести, чем те другие, Месье де Лион не пожелал, чтобы я смог обвинить его в нарушении данного им мне слова. Я заверил его, что сделаю все, что ему будет угодно, и даже не побеспокою его больше с оказанием мне этой милости, стоит ему лишь засвидетельствовать, что он попадет из-за этого в неловкое положение; точно так же, поскольку у него не имелось денег, было бы совсем несправедливо, чтобы он занимал их ради меня; это меня крайне огорчало, и еще раз, стоит ему лишь высказать, насколько трудно ему исполнить обещание, как я тотчас оставлю его в покое. Он мне весьма достойно ответил, что это ему не составит никакого труда, он обладал таким кошельком, где никогда не видел недостатка денег, да когда бы даже это ему было и трудно, он все равно не преминул бы вытащить меня из того тупика, куда я попал; он не знал, сумел ли я, находясь на службе Месье Кардинала, изучить того так же хорошо, как он сам смог это сделать; он не знал, говорю я, достаточно ли я осведомлен о том, что тот не терпел никаких насмешек над определенными вещами. В остальном, так как моя нынешняя схватка с ним была именно такого рода, я должен вырваться из нее как можно раньше, по крайней мере, если не хочу подвергнуться странным последствиям; ему не надо было, как ему казалось, говорить мне об этом нечто большее, дабы дать мне понять, что я не могу сделать ничего лучшего как ему поверить; достаточно было одного-единственного слова, чтобы отправить меня обратно, в мою страну, а так как со мной никогда бы не могло приключиться большего несчастья, чем это, главное, сегодня, когда я начал ясно различать мое предназначение, не существовало ничего, на что я не должен был бы решиться, лишь бы найти себе укрытие. [287]

Он назвал ясным видением моего предназначения — возведение меня в Капитаны Гвардии. В самом деле, когда достигали Должности вроде этой, редко уходили с нее без Наместничества; а он рассматривал Наместника Провинции, как доброго Пастыря, в чем он не особенно ошибался. Как бы там ни было, назначив мне свидание на девять часов завтрашнего утра, чтобы я явился забрать мои деньги, он отправил кого-то просить Главного Казначея Бретани выслать ему эту сумму. Это был некий Аруис, кто был им тогда, и кто является им еще и сегодня. Никогда человек не был столь обязателен, как этот. Он никогда не умел отказать в чем бы то ни было достойному человеку; до того, что если его бы попросили отдать себя самого, я верю, что он бы пошел на это тотчас же. К тому же у него не было склонностей делового человека. Он, скорее, обладал всеми качествами Принца, настолько он был щедр. По-видимому, это передалось ему по наследству; поскольку каким бы финансистом он ни был, он был далеко не низменного происхождения, каковыми являются обычно все люди, отдающиеся этой профессии. Его отец был Первым Президентом Счетной Палаты Бретани, и его предки, происходившие из этой страны, всегда занимали там первые посты. Он отослал Месье де Лиону двадцать тысяч франков, какие он испросил у него запиской. Они только что прибыли, когда я там появился; найдя их еще совсем тепленькими, я не дал им времени остыть. Они были в прекрасных двойных луидорах; и когда я принес их с собой к Кардиналу, первое же слово, какое он сказал, увидев меня — исполнил ли я его приказ, переданный мне Бартийаком.

 

Необходимость обзавестись рогами.

Хотя он и обратился ко мне с этим вопросом, я был убежден, что он не верил, будто бы я смог это сделать, по той манере, в какой говорил со мной Месье де Лион, да еще и по той манере, в какой обстояли дела; было совершенно очевидно, что это он запретил ла Базиньеру и двум другим одалживать мне [288] деньги. Он, по-видимому, еще и распространил тот же запрет и на Месье де Лиона, и, по меньшей мере, именно такое суждение можно было бы вывести после того, как он потребовал от меня клятвы. Кардинал, без сомнения, хотел привести меня к необходимости обзавестись рогами; не то чтобы он был в настроении желать мне зла; так как я должен отдать ему ту справедливость, что, не учитывая его заинтересованности, он не желал мне ничего, кроме добра. Итак, я говорю, что далеко не желая мне зла, он, скорее, думал о том, как бы избавить меня от того, что, по его мнению, меня угнетало. Так как он знал о моей нищете, а он свято верил, что не существует большего горя, чем это, он был бы рад, когда бы я избавился от излишней деликатности. Он сам объяснялся со мной на эту тему, не довольствуясь тем, что объяснял мне это через других. И обратился он ко мне с этим требованием, по крайней мере, я так думаю, только для того, чтобы еще раз сказать мне, что я должен жениться на этой женщине, поскольку лишь она могла бы обеспечить мне Роту в Гвардейцах; он был порядком изумлен, когда я сказал, что принес мои деньги ему самому; я не захотел их нести к Месье де Бартийаку, как он мне приказал, потому что накануне прошел слух, якобы Его Преосвященство собирается в вояж; и он не мог запастись более прекрасными и более портативными монетами, чем те, что я ему теперь отдам. Это были двойные луидоры, совсем новенькие и такие блестящие, что сказали бы, не прошло и двух дней, как они были сделаны. Он меня спросил, кто мне их дал, и так как я остерегался ему об этом говорить после запрета, сделанного мне де Лионом, я ему ответил, что он спрашивал меня о такой вещи, о какой я не скажу даже моему Исповеднику, если ему случится когда-либо меня о ней спросить; особа пожелала остаться неизвестной, и минимальная вещь, какую я могу сделать для нее после того удовольствия, какое она мне доставила, это выполнить ее волю. [289]

 

Запах денег.

Такие речи заставили его поверить, будто эти деньги исходили от Дамы, что мне их предлагала. Он попросил меня показать ему эти монеты, и когда я высыпал их на стол, он пожелал узнать, пересчитал ли я их, прежде чем уложить в мешок. Я ему сказал, что да, и счет был верен. Он поверил мне на слово, потом захотел сам собрать их обратно, не потерпев, чтобы я приложил к этому руку; монеты не все еще были уложены, когда он поднес мешок к своему носу. Я не знаю, зачем он захотел это сделать, потому как никогда не слышал, чтобы нюхали золото или серебро. Я читал, однако, когда-то в Римской Истории, как Император Веспасиан заставил однажды понюхать монеты своего сына, потому что тот воспротивился Эдикту, налагавшему подать на мочевину; я читал, говорю я, что он ему сказал после того, как сын ответил, что деньги ничем не пахли, что это, однако, те самые, собранные благодаря тому Эдикту, о каком он говорил, будто бы у него очень дурной запах. Как бы то ни было, остерегаясь думать о том, о чем думал Кардинал, я не сделал почти никакого умозаключения из того, что он делал, когда, обнюхав мешок, он сказал и мне тоже его понюхать. Я тотчас счел, что он нашел там какой-то запах, но, не найдя там абсолютно никакого, после того, как я поднес его к моему носу, я сказал ему, что я об этом думал, потому что он спросил меня, не нахожу ли я, что он пахнет дурно. Между тем, едва я высказал ему мои ощущения, как прекрасно понял, что он читал Римскую Историю так же хорошо, как и я, и даже захотел применить ее ко мне. В самом деле, он мне тут же сказал, что поскольку эти деньги не имели никакого дурного запаха, все те, что я еще извлеку из того же места, откуда извлек и эти, не будут иметь более скверного аромата; он меня вовсе не спрашивает, отдала ли она мне их за обещание жениться или в вознаграждение за какую-нибудь уже оказанную услугу; я слишком скрытен для того, чтобы признаться ему в этом, но, [290] наконец, с какой бы стороны ни достался мне этот подарок, он радуется ему вместе со мной.

Он был в распрекрасном настроении, потому что ничто не могло привести его в такое расположение духа, как вид того металла, что я ему сейчас показал. Итак, после нескольких других шуточек он спросил меня, когда же я соизволю отправиться в Ретель; мой вояж был тем более спешен, что вся Шампань стонала от беспорядков, устроенных там Монталем; он заставлял платить себе контрибуции со всей страны вплоть до границы с Бри, и в самом скором времени его отряды принесут с собой и туда такие же опустошения, какие они натворили с другой стороны. Я ему сказал, что если ему будет угодно им в этом помешать, я вскоре раскрою перед ним один маленький секрет; это послужит даже удержанию наших войск в строгой дисциплине, от которой они уж чересчур отклонились. В самом деле, под предлогом рейдов, совершаемых гарнизоном Монталя, они же сами первые устраивали набеги, как если бы были на стороне Принца де Конде. Их не могли отличить от войск этого Принца, потому что все они принадлежали к нашей Нации. Его Преосвященство уже получил множество различных жалоб, но он считал это зло неодолимым, поскольку не знал, как надо за это взяться, дабы ему помешать.

Кардинал пришел в восторг, услышав оброненное мной слово, и сейчас же сказал мне, что если я смогу оказать Королю услугу столь великой важности, я должен вскоре ожидать себе вознаграждения. Я подумал было ему ответить, что не попрошу никакого другого вознаграждения, кроме возвращения мне тех двух тысяч пистолей, что я ему только что отдал. Но сообразив в то же время, что при том настроении, в каком он пребывал, он скорее даст мне жезл Маршала Франции, чем вернет эти деньги, я не уступил зуду, что так и подмывал меня с ним об этом поговорить. Итак, вместо речи вроде этой, я ему сказал, что добрый слуга Короля, каким я [291] стараюсь быть, вовсе не действует в видах личного интереса, он оставляет своему Принцу заботу о его вознаграждении, когда тому заблагорассудится, никогда не выклянчивая у него никакого условия для тех услуг, какие он сможет ему оказать; итак, не льстя себя надеждой на его обещания, я откровенно сказал ему о том, что полагал кстати предпринять, чтобы справиться с беспорядками, о каких мы недавно говорили; стоит только наполнить наши деревни военными людьми и укрепиться там настолько хорошо, чтобы их не смогли бы взять; во-первых, мы остановим этим рейды гарнизона Монталя и в то же время прекратим опустошения, наносимые нашими собственными войсками под предлогом устраиваемых этим гарнизоном рейдов. В самом деле, они не смогут больше выходить оттуда без приказа их Командиров; так как эти Командиры увидят опасность, в какой они будут постоянно находиться, быть взятыми, по меньшей мере, если они не организуют добрую оборону, они сами первые перейдут на передний край, дабы лично наблюдать за поведением солдат; они не делают этого сейчас, когда их Роты расквартированы в городах — зная, что те в безопасности в этих городах, они являются проводить время в Париже, потому что его близость их соблазняет, так же, как и распущенность, в какой они живут.

Между тем, эта распущенность была столь велика, что все, чем они занимались, не имело никакого отношения к военному искусству, каким они должны были бы заниматься; поскольку, хотя оно и требует ничуть не меньшего порядка и подчинения, что существуют в монастырях, каждый претендовал быть мэтром, так что если кто-то был Капитаном, он вскакивал в седло, и в голову ему не приходило спрашивать кого-либо об отпуске. Лишь подчиненных обязывали к какого-то сорта дисциплине, да и они от нее частенько уклонялись, потому что, оставаясь ежедневно всего лишь с одним Лейтенантом [292] на весь гарнизон, особенно когда они считали себя вне опасности нападения, другие Лейтенанты или Прапорщики полагали для себя постыдным снять шляпу перед человеком, кто имел над ними только то преимущество, что принадлежал к Полку, более высокопоставленному, чем их собственный. [293]

 

Миссия в Ретеле

Месье Кардинал нашел по вкусу то, что я ему предложил, и сказал мне приготовиться к отъезду в следующий четверг, сам же он отправит приказ моей Роте маршировать на Ретель вместе с Ротой Праделя. Прадель уже был Наместником Сен-Кантена и отбыл туда по специальной команде Его Преосвященства в связи с некоторыми беспорядками, проявившимися там в городском Гарнизоне. Итак, это было как раз то, что мне было нужно, чтобы получить командование над двумя Ротами. Приказ был отослан немедленно, и Его Преосвященство выразил мне свое желание, чтобы я посетил Интенданта Шалона. Это был Месье де Вуазен, кто является сегодня Государственным Советником. Он был единоутробным братом де ла [294] Базиньера, и я тотчас бы сказал, что он принадлежал к моим друзьям, если бы не боялся, как бы он не походил на того; после того, что сделал мне другой, мне казалось, что мне следует опасаться всех на свете, но так как в Магистратуре, по-видимому, больше чести, чем среди Финансистов, я нашел в нем человека прямого и неподкупного.

 

Занятие окрестных деревень.

Я имел приказ Его Преосвященства раскрыть ему план моих намерений, дабы он приложил к нему руку вместе со мной и помог мне привести его в действие. Он нашел по вкусу то, что я ему сказал, точно так же, как и Кардинал, и, задержавшись у него на четыре или пять дней, я направился на соединение с моей Ротой, расположившейся в Ретеле. Месье Интендант распорядился дать мне эскорт до самого города. Он действительно был нужен до тех пор, пока не был приведен в исполнение мой план; но с момента, когда войска вошли в деревни, в нем не было больше абсолютно никакой необходимости. Резоном к этому послужило то обстоятельство, что выставили дозорных на колокольни, и так как местность в этой стране была открытая, по меньшей мере, начиная от Ретеля и дальше, они предупреждали одни других и высылали в поле людей, пропорционально тому количеству, какое было замечено; ударом колокола больше или меньше они давали знать о числе неприятеля; так что они никогда не могли быть застигнуты врасплох, какие бы уловки ни изобретали враги. Месье Вуазен сказал мне, когда я прощался с ним, что в самом скором времени он явится повидаться со мной, поскольку, так как это я был автором задуманного предприятия, было бы хорошо, чтобы я приложил к нему руку, точно так же, как и он. Он действительно явился туда несколько дней спустя, и, воспользовавшись его эскортом и частью нашего Гарнизона, мы двинулись туда, где предполагали начать работы; мы обследовали передние части деревень, какие хотели укрепить. Я распорядился очертить линии обороны вокруг них, где должны быть палисады; приказано было также [295] возвести земляные форты повсюду, где я полагал, в них была необходимость. Однако все это не могло бы осуществиться без Королевского Указа, повелевающего всем Офицерам вернуться в их Гарнизоны, но вскоре такой Указ был прислан, и подчиняться ему должны были все под угрозой разжалования. Прибыл также приказ Казначеям по Чрезвычайным расходам и их Служителям не делать никаких выплат всем тем, кто мог бы найти там работу, пока они не получат сертификат Интенданта о том, что они явились к месту их расположения; благодаря этому средству не только обязали их самих участвовать в предпринятых работах, но они же еще и первыми позаботились об этом. Монталь посчитал себя обязанным тревожить нас в начале наших работ, но так как мы совершенно достаточно укрепили передний край и защитили его от всяких посягательств, он только напрасно проехался и вернулся восвояси, так ничего и не сделав.

Однако, дабы иметь предлог войти в переговоры с ним, я приказал пятнадцати из моих Солдат ускользнуть ночью из города, как бы выслав их на разведку. Я скомандовал всем им вернуться в Париж окольными путями, за исключением одного, кто должен был сделать то, о чем я сказал ему заблаговременно. Каждый из них пунктуально исполнил то, что от него требовалось; так что тот, кто не был из числа уехавших в Париж, возвратился на следующий день, как человек, перепуганный произошедшим с ним несчастным случаем — и тут он сказал мне в присутствии некоторого количества Офицеров, находившихся у меня, что все его товарищи были убиты одни за другими; они наткнулись на противника в числе более двух сотен человек, и те, заперев их в маленьком лесу, хладнокровно расправились с ними, ни за что не пожелали слушать их мольбы о пощаде; одному ему, по счастью, удалось вырваться из их рук, но все остальные пали там же, на месте. Один лишь Наместник да я знали, что это не было правдой. Однако, дабы приукрасить его ложь, [296] и на самом деле этой ночью выезжало более двух сотен человек из Рокруа. Я ему приказал перед уходом подобраться как можно ближе к этому городу и осведомиться там, не выезжали ли оттуда какие-нибудь отряды. Так как он вовсе не был глупцом, то разузнал о силе одного из отрядов, и даже о том, что он окружил какой-то лес по рапорту, сделанному им каким-то крестьянином, якобы одна из наших частей туда вошла. Я, казалось, раскипятился от этого рассказа, дабы все те, кто были там, передо мной, ничуть не усомнились в том, что он был правдив. Я спросил в то же время Наместника, что он решится сделать после этого, и, не ожидая его ответа, сказал, что по моим соображениям, поскольку враги не дали пощады Полку Гвардейцев, Полк Гвардейцев не пощадит и их. Приказ, что я привез с собой, наделял меня властью сделать это, не спрашивая его разрешения. Он указывал, дабы я мог делать все, что мне заблагорассудится, чтобы я следовал его приказам в городе, но в поле я имел право руководствоваться тем, что подскажет мне благоразумие. Это ему не слишком понравилось, хотя он и знал, что существовала некая тайна в том, как я укрупнял его Гарнизон. Он боялся, как бы Офицеры Гвардии не вознамерились организовать отдельный корпус от остальных Офицеров и не устранились от многих дел, находившихся под властью Наместников, и как бы их товарищи не пожелали воспользоваться их опасным примером. Однако, не осмелившись высказать все, что он думал, из страха, как бы ему не пришлось отвечать перед Двором за непунктуальное следование присланным ему приказам, он мне сказал поступать так, как я сочту нужным.

 

Пустая ссора.

Итак, я приказал одному барабанщику отправиться в Рокруа и дать знать Монталю, что сколько бы его людей мои ни встретили на их пути, они не позволят вернуться ни одному из них, если смогут. Он пожелал узнать причину моего гнева, и когда барабанщик рассказал ему все, во что он сам поверил, тот ему ответил, что я просто устраиваю ему ссору [297] на пустом месте; его возвратившийся отряд ничего такого не предпринимал, поскольку он в том лесу никого не нашел; он был сердит из-за того, что я вот так хладнокровно пожелал заняться кровопролитием, но уж если я сам того захотел, он мне отплатит той же монетой, когда представится случай.

Я сделал вид по возвращении барабанщика, будто пришел в гораздо больший гнев, чем прежде, от того, как после такого безрассудного поступка, вроде его собственного, он постарался еще его и отрицать. Итак, едва мой барабанщик отдал мне свой рапорт, как я сказал перед всеми, что Монталь хорошо сделал, отрицая подобные действия, потому что всякая гнусная выходка нуждается в замалчивании. Я выслал, однако, несколько отрядов в поле, и, не давая никакой пощады всем тем, кого они встречали, когда оказывались сильнее, они терпели такое же обращение с собой, когда, к несчастью для них, они оказывались слабее. У меня не было никакого желания, чтобы это длилось особенно долго. Меня бы замучили угрызения совести. Но так как при определенных обстоятельствах, по крайней мере на войне, позволено погубить нескольких человек, чтобы спасти большее число, я запасся терпением до того, как найду средство положить конец этому беспорядку. Однако, так как иногда надо выставить все волнующие вещи на обозрение, дабы как можно скорее привести их в естественный порядок, я начал примешивать других солдат к моим собственным, с молчаливого согласия Наместника. Монталь, имевший шпионов в городе, не замедлил об этом узнать — когда бы даже они ему не доложили, он бы вскоре выяснил это иначе. Его люди, схватывавшиеся врукопашную с моими, немедленно отдали бы ему в этом отчет. Им было так же просто отличить Гвардейца от солдата другого Полка, как нормального человека от хромого; если один был прекрасно одет, потому что Капитан был обязан его экипировать, то другой ходил, в чем мать родила. Как бы там ни было, Монталь был человечен, когда [298] нужно, и груб, когда того требовали обстоятельства; он захотел остановить продолжавшееся кровопролитие, которого, как ему казалось, не собирались еще прекращать; он написал Наместнику, дабы вместе с ним найти какой-то выход.