Убийство Монадески

Однако, если она и имела столь возвышенные чувства к нему, Король потерял вскоре все уважение, какое он мог бы питать к ней. Она распорядилась убить, находясь в Фонтенбло, Маркиза де Монадески, ее первого шталмейстера, за то, что он пренебрег почтением к ней, похваляясь, как утверждают, обладанием ее добрыми милостями. По всей видимости, все, что об этом говорили, было правдой, и он даже ожидал быть за это наказанным, поскольку, когда те, кому она поручила это убийство, явились его исполнить, они нашли его в кольчуге, так что первые удары, какие они нанесли, не причинили ему никакого вреда. Вся милость, какую она ему оказала, состояла в том, что предварительно она направила к нему священника, дабы его исповедовать. Он обратился к ее состраданию и вынудил ее исповедника пойти к ней попросить для себя прощения. Но так как ошибка, какую он допустил, не прощается, а если и видят кое-кого в том же роде безнаказанными, то это только потому, что те, перед кем они провинились, не имеют власти, какую она имела; она выказала себя беспощадной. Король поостерегся оправдывать действие, вроде этого. Он повелел ей сказать возвратиться в Рим, по меньшей мере, когда она не пожелает удалиться, куда ей угодно. Он даже не позволил ей продлить пребывание в его Королевстве, где он обнаружил, что она совершила такое, чего не должна была делать ни в какой форме. Итак, вместо проводов ее с подарками, как [442] сделал Соломон по отношению к Царице Савской, он выставил ее совершенно опозоренной и совсем не довольной тем комплиментом, какой он распорядился ей передать. Она настаивала, когда ей дали почувствовать, что она совершила здесь такое, что не в ее власти было делать, не подвергаясь всей строгости законов, и если она от нее избавлена, то только из уважения к ее достоинству, и одна мысль об этом уже злоупотребление; она настаивала, говорю я, хотя она и находилась в Королевстве другого, она все-таки оставалась Королевой, а, соответственно, вправе поступать независимо в отношении тех, кто был ей подвластен. Король не пожелал углубляться в подробности этого дела и удовлетворился тем, что сделал. Она в то же время удалилась в Рим, предоставив своим врагам полную возможность судачить по поводу ее поведения, какого они не щадили и до этих пор.

Посланник Великого Господина был, наконец, принят на аудиенции после довольно долгого ожидания. Он был совершенно поражен великолепием Версаля и еще более доброй миной Короля, каковая была еще и подчеркнута камзолом, полностью покрытым бриллиантами Короны. Но он поостерегся показывать свои ощущения, потому как это могло бы послужить опровержением мнения, какое он старался внушить здесь всем и каждому, будто бы все это было ничто в сравнении с богатствами Великого Господина. Но чем он обязан был восхититься, хотя он и опять ничего не показал, так это войсками Дома Короля, кого выставили на его проходе, и кто, конечно же, стоили в тысячу раз больше, чем все те спаги и янычары, каких когда-либо мог иметь какой-нибудь Великий Господин. Они были одеты во все новое, в чем, я не знаю, тем не менее, так ли уж хорошо поступили, потому как он мог поверить, будто бы все это сделано исключительно ради него, и не в их привычках было выглядеть столь великолепными. Он мог поверить, говорю я, что все золото и все серебро, сверкавшее на их одеждах, было [443] чрезвычайной затратой, и Король пошел на нее лишь для того, чтобы поразить его пустой видимостью. Его обязали при приближении к трону Его Величества проделать все те фигуры и все те приседания, какие заставляют делать в Константинополе наших послов, когда Великий Господин дает им аудиенцию. Наконец все эти церемонии были завершены, его отвезли обратно в Париж, откуда он уехал некоторое время спустя, дабы возвратиться в свою страну. Он не получил никакого доброго ответа на жалобы, какие он явился сделать по поводу помощи, отправленной в Канди. Но кроме того, что от этого бурного успеха его были способны успокоить, он был утешен еще больше, когда попал в Марсель и узнал там новость, что Султан, его мэтр, овладел в конце концов этим городом. По крайней мере, он узнал ее не от нас, мы не доставили себе удовольствия предоставить ему это удовлетворение; но так как там всегда находятся несколько судов Варваров, невозможно было им помешать ему ее сообщить. [444]

 

Трон Польши

Казимир, Король Польши из Дома Палатин, отрекся от Короны, точно так же, как и Королева Швеции. Они оба были к этому принуждены, хотя и старались, как один, так и другая, сделать себе честь их отречением. Поляки, кто являются людьми отважными и преданными воинскому ремеслу, никогда не имели о нем особенно доброго мнения, даже до того, как они избрали его их Королем. Но они сделали это по принципу чести, и чтобы их не упрекнули в том, как после того, как его Дом потерял Королевство Швеции, дабы явиться получить их Корону, по избрании Сигизмунда, они бы отняли ее в настоящее время у одного из его потомков, кто не подал им к этому никакого повода. Он был Иезуитом, потом Кардиналом, прежде чем стать Королем — два качества, что не так уж и противоположны, как полагают, сану [445] Короля, поскольку быть Иезуитом или Кардиналом означает обычно быть переполненным амбициями, а частенько и предрасположенным к разнообразнейшим интригам. Это даже означает быть чрезвычайно надменным, по крайней мере, если мы пожелаем поверить в этом одному человеку старого Двора, кто имел обыкновение говорить, что он всегда замечал, якобы существует в природе четверо животных, чрезвычайно спесивых самими собой, а именно — павлин, Кардинал, Иезуит и Президент. Я удивляюсь, как он не присоединил сюда пятого, а именно — медика, и даже шестого, а именно — брадобрея; по меньшей мере, он бы имел в доказательство своих слов поговорку, что гласит: «спесив, как Брадобрей». Казимир приобрел со временем, благодаря еще двум своим качествам, не славу, о какой я недавно говорил, поскольку он был удален от нее на сто тысяч лье, но определенную скаредность, делавшую его недостойным Королевства, и едва умерла Принцесса Мария, на ком он женился после смерти своего брата, как его народы заявили ему, что он совсем недурно сделает, когда последует примеру Королевы Швеции. Они бы не осмелились сделать ему такой комплимент при жизни Королевы, у кого билось сердце Короля под одеждами женщины, и кто, соответственно, была бы не в настроении такое стерпеть.

 

Иезуит, Кардинал и Король

Казимир, при чьем правлении произошло множество событий, сделавших его презренным для его народов, точно так же, как и для его соседей, и кто имел еще и то зло за собой, что он полюбил гризетку, был вовсе не прочь покинуть Королевство, переполненное заговорами, дабы суметь вести жизнь, согласную с его наклонностями. Он устроился таким образом, что Королева, его жена, находясь при смерти, утвердила своей главной наследницей Герцогиню д'Ангиен, кто была из ее Дома Палатин, впрочем, так же, как и он сам. Правда, Королева не сделала здесь ничего, что бы не отвечало законам природы, поскольку у нее не было никаких более [446] близких родственников, чем Мадам д'Ангиен и Герцогиня Гановерская, ее сестра; но так как не всегда делают то, что, казалось бы, предписано законами, о каких было сказано, главное, когда любят свое имя, как это естественно у персон высочайшего происхождения, Казимир, уверившись, будто Дом Конде должен быть ему обязан за то, что он для него сделал, попросил Месье Принца соизволить обеспечить ему прибежище во Франции. Принц де Конде со времен дела Конте не был более столь дурно принят при Дворе, как прежде; итак, он добился от Короля не только того, о чем просил его Казимир, но еще и два значительных Аббатства для него и среди них такое, как Сен-Жермен-де-Пре, что стоило никак не меньше восьмидесяти тысяч ливров ренты, и вот, наконец, увидели прибытие этого Монарха в Париж через несколько месяцев после его отречения. Однако он не замедлил приобрести здесь такую же отвратительную репутацию, какую имел когда-либо в Варшаве. Вместо размеренной жизни Короля или, по меньшей мере, его манеры жизни Аббата, он принялся посещать падших женщин, и когда это дошло до ушей Его Величества, он повелел ему передать, что для его здоровья тому было бы лучше переменить обстановку и уехать в другое его Аббатство, не задерживаясь больше в Сен-Жермен-де-Пре. Другое находилось в Эвре, на землях, принадлежавших Герцогу де Буйону, и Казимир, не сумевший избежать повиновения великому Королю, поскольку он распрекрасно подчинился своим народам, когда они дали ему почувствовать, что он должен отказаться от его Короны, отправился туда, не заставляя повторять себе этого дважды.

 

Принц де Конде отказывается от трона

Его отречение оставило, однако, Корону вакантной, и в первые ряды выдвинулись несколько персон высочайшего происхождения, дабы ее заполучить. Поляки предложили ее Месье Принцу, уверившись, так как они слышали, якобы он не слишком хорошо принят при Дворе, будто бы он будет во всех отношениях в восторге воспользоваться этим случаем от [447] него уехать. Месье Принц был весьма польщен их доброй волей, но либо он боялся, как бы Король, уже бывший свидетелем его амбиций, не нашел это предложение дурным, либо, что более правдоподобно, он был настолько преисполнен дружбой к Герцогу д'Ангиену, своему сыну, что предпочел бы лучше передать эту честь ему, чем принимать ее самому; он их поблагодарил за их добрую волю. Они не нашли в себе чувств столь же благонамеренных к Герцогу, как к нему. Он не имел еще и репутации своего отца, каковая и породила их желание увидеть его их Королем. Не то чтобы у него не было большого разума, не был он брав собственной персоной и превыше всего не обладал всеми качествами, дабы сделаться однажды великим Капитаном; но такова уж была политика Двора, содержавшего его, как необработанный алмаз, до тех пор, когда он будет проверен в деле, а пока его имя было известно в иноземных странах лишь как имеющее отношение к славе его предков. Как бы то ни было, Месье Принц увидел их явное нерасположение предоставить ее его сыну, но их предложение ему самому открыло двери множеству козней, лишь бы натянуть эту корону себе на голову; моментально увидели, как все соседние Могущества норовили выхватить ее друг у друга и опустить ее на голову приверженной им персоны.

 

Чувствительное сердце Принца де Лорен

Принц Шарль де Лорен, уехавший, как я говорил выше, в Италию, перебрался ко Двору Императора. Вдовствующая Императрица прониклась доброй волей к нему, и так как это был Принц отличных качеств, может быть, она бы и пожелала сделаться его женой, не обратив никакого внимания, насколько бы она уронила этим свое достоинство, если бы она не захотела соперничать с собственной дочерью. Эта юная Принцесса питала к нему те же чувства, какие могла испытывать и ее мать. Он тоже совсем недурно к ней относился. Однако побудило Императрицу менее горевать, уступая ей свои претензии, некое размышление по поводу ее лет, абсолютно не [448] подходивших к годам этого молодого Принца. Ему не было и двадцати пяти лет, у нее же их имелось гораздо больше; в том роде, что она лучше бы выглядела в роли его матери, чем его жены; к тому же, раскрыв чувства своей дочери к нему, она раскрыла в то же время, что он не только одолел половину пути, но еще и обязал Принцессу одолеть половину ее; та сама призналась ей, что стала госпожой его сердца.

Все это было весьма проворно после той великой страсти, какой он пылал к Великой Герцогине; итак, можно было бы поверить, будто бы здесь замешано столько же политики, сколько и искренности в их взаимных признаниях, если бы он не обладал столь чувствительным сердцем, что ему требовалось намного меньше времени, чем какому-либо другому, дабы излечиться и пораниться снова.

Политика, в какой можно было его заподозрить, состояла в том, что, прибыв ко Двору, чьего покровительства он явился требовать против Могущества, какое он обвинял в желании обогатиться за счет наследия, законно принадлежавшего ему, он, казалось, не мог лучше убедить его в правоте своих намерений, как отдав его сердце Принцессе, кто была способна, предположив, что ему пожелали бы в этом поверить, стать залогом его преданности. Как бы там ни было, мать и дочь прониклись его интересами с такой теплотой, как одна, так и другая, они настолько прекрасно предрасположили к нему сознание Императора, что он избрал его среди всех других Принцев, кого он мог почтить своим покровительством для предложения его Полякам, как претендента, достойного заполнить собой их трон. Он даже дал им понять, что они не могли бы доставить ему большего удовольствия, как возведя его в это достоинство. Между тем, так как он желал в случае, если это могло бы удасться, соединиться с ним как узами крови, так и теми, что порождает признательность, он заботливо поддерживал надеждой то [449] пламя, что Принцесса, его сестра, разожгла в своем сердце.

 

Утрата Короны…

В общем, присутствие предмета, что один был способен заставить его забыть всех тех, кто могли занимать его прежде, оказавшись еще и укрепленным надеждой на Корону, он окончательно изгнал из памяти Великую Герцогиню, предположив во всяком случае, что у него еще оставались о ней какие-то впечатления. Он более не думал о ней, ни больше ни меньше, как если бы никогда ее не видел; это начали прекрасно признавать по некоторым изъянам, в каких он начал ее обвинять. Это бесконечно понравилось Императору, точно так же, как и Принцессе, и теперь вопрос стоял только о том, как бы осуществить в Польше надежды, возлагавшиеся на него; Его Императорское Величество рассеял там множество денег, потому как он прекрасно знал, что именно в этом состоял камень преткновения всех Палатинов Королевства. Именно они имели наибольшую власть на этих выборах, а, следовательно, их и требовалось подкупить. Франция делала то же самое со своей стороны, потому как и нам было так же хорошо известно, что в этом-то и состояла слабость всех вельмож этой страны. Все это уравновесило дело; тем не менее, претензии Принца де Лорена казались основательнее, когда Посол Франции, из страха, как бы не увидеть крах намерений Короля, его мэтра, предложил втихомолку Епископам и Палатинам избрать какую-нибудь персону из среды их самих, дабы избежать зависти той из двух партий, что окажется отвергнутой. Это показалось совершенно невозможным, потому как эти народы согласились между собой, уже долгие годы назад, что они никогда не будут избирать никого, кроме иностранца. Но, наконец, перешагнув через это соглашение, хотя оно всегда служило им вместо закона, они избрали Михаила Вишневецкого, кто был представителем одного из самых именитых семейств среди их Знати.

Эти выборы сильно унизили Принца де Лорена, кто с утратой надежды на Корону очень боялся [450] потерять еще и свою любовницу. Так как он не имел абсолютно никакого достояния, ему казалось, и с полным на то резоном, что вряд ли пожелают в настоящее время отдать за него дочь и сестру Императоров, тем более что он рассорился со своим дядей, а Французы уже овладели лучшими Городами маленького Государства, что по правам справедливости должно было принадлежать ему.

 

…и потеря любовницы

Его подозрение оказалось даже слишком правдоподобным; все Принцы имеют то общее, одни наравне с другими, что политика регулирует все их действия; Император, дабы предрасположить к себе нового Короля и привязать его к своей партии, велел предложить ему свою сестру в жены. Тот поостерегся от нее отказаться, потому как во всей Европе не существовало более почетной и более выгодной для него партии, чем эта — Принц де Лорен, кто бы смирился с утратой Короны, если бы к ней не присоединили потерю его любовницы, казался безутешным после этого. Принцесса была таковой ничуть не меньше со своей стороны; не позволяя себя ослепить блеском достоинства, к какому ее вскоре должны были вознести, она находила, что бесконечно потеряла, поскольку будет принадлежать другому, а не ему. Она уехала, однако, в эту страну, и это обязало бы ее любовника покинуть Государство Императора, если бы он знал, куда ему податься в настоящий момент. Но Франция и Италия были для него закрыты после того, что с ним приключилось, а отправиться в Испанию, казалось бы, единственное место, где он мог бы найти себе прибежище, так об этом он даже и подумать не мог. Герцог, его дядя, ославил бы его по этому поводу, как фальшивомонетчика; память о Герцоге Франсуа, его отце, была там также нисколько не лучше утверждена, потому как он покинул партию этой короны, дабы принять сторону Франции, после заточения его брата. В этой растерянности, когда он почти не знал, куда же ему деться, совсем нетрудно было Вдовствующей Императрице уговорить его остаться. [451]

 

Голландцы, Англичане, Лотарингцы

Пока все это происходило, Король, кто не испытывал больше к памяти Кардинала той нежной любви, какую он выказывал в течение жизни этого Министра и некоторое время после его смерти, обязал его наследников, кто не казались слишком достойными тех больших должностей, какими они были облечены, сложить их с себя в пользу людей, более к ним способных. Герцог де Мазарини, к кому питали уважение, прежде чем он сделался его племянником и наследником, был самым бедным невинным созданием в мире, потому-то на него и не смотрели больше иначе, как на помешанного и нелепого человека. Он натворил бесконечное [452] число глупостей, увлеченный ложным рвением к религии или же приступами безумия, в каком каждый его громогласно обвинял. Однако, так как то, что кажется безумием перед людьми, часто является мудростью перед Богом, я лишь передаю все так, как оно есть, не беря на себя смелости что-либо об этом решать; можно сказать во всяком случае, что он был настоящим безумцем в отношении одной вещи, а именно — он без памяти любил свою жену, хотя и был ненавидим ею до смерти. Но в чем проявился предел его помешательства, так это в том, что хотя он и любил ее в самой страстной манере, о какой только можно сказать, он не позволял себе ей докучать, так что она была вынуждена в конце концов его покинуть. Король уже обязал его отделаться от его должности главного Мэтра Артиллерии. Затем он обязал его отделаться от множества теплых местечек, какими он обладал, и каких он, сказать по правде, абсолютно не был достоин. Потому, когда занимаешься каким-нибудь ремеслом, надо полностью ему отдаваться, а поскольку уж он хотел всегда пребывать с монахами, надо было сделаться монахом самому и, конечно же, никогда не жениться. В остальном, его набожность подстроила ему одну штуку, о какой много говорили в свете, и на какую он получил возражение; обнаружив, что жена Генерал-Лейтенанта де ла Фера вознамерилась посещать множество Офицеров, с какими она злоупотребляла своей свободой немного более разумного, он приказал лишить ее этой возможности и запереть в монастырь. Ее муж даже не позаботился идти его искать и требовать от него резона, потому как он очень сомневался, что тот мог бы ему его назвать; он обратился к правосудию и подал ходатайство в большой Совет. Герцог пожелал защищаться и сказал там все, что он высказал бы Генерал-Лейтенанту, если бы тот пожелал его выслушать, а именно, якобы следовало избегать всякого скандала; но все нашли, якобы он уцепился за столь мизерный повод, лишь бы дурно судить о своем ближнем, как он и сделал, он, кто [453] хотел, дабы все считали его святошей; и он был приговорен к уплате судебных издержек.

 

Капитан Мушкетеров

Вот так Герцог положил качало упадка Дома Мазарини, Главой какого он сделался, хотя он не имел к нему никакого отношения, разве что через свою жену, да и жена его, к тому же, была всего лишь младшей из племянниц, Герцог де Невер, кто был большим его управителем, чем он, подобно ему, также обязан был отделаться от своей должности. Король отдал ее мне, причем я не осмеливался ее у него просить, потому как, видя брата Министра во главе второй Роты Мушкетеров, я боялся, как бы он не предпочел мне одного из множества больших Сеньоров, кто выпрашивал ее у него с совершенно невероятной настойчивостью. Эта Рота уже сменила нескольких Офицеров после Кампании Лилля. Молодой Тревиль оставил свою должность ради полка Кавалерии, но либо он не отличался той же отвагой, что его отец, как его враги распустили об этом слухи, или же он проникся набожностью, как мы должны бы скорее себе вообразить, он распорядился выстроить дом для ордена Отцов Ораторианцев, что по ту сторону Картезианского монастыря, и сам туда удалился.

 

Приключение Комменжа-сына

Не только по поводу Должности, отданной мне Королем, большие Сеньоры проявили жадность и обращались к нему с просьбами, но еще и по поводу всего, что сделалось вакантным. Комменж, кто обладал Наместничеством над Сомюром, недавно умер, и сразу же человек тридцать сочли своим долгом выпросить его для себя; но первый же, кто заговорил об этом с Его Величеством, был им так дурно принят, что другие додумались не жужжать ему об этом в уши. Когда тот первый сделал свой комплимент Королю, Его Величество спросил его, а на что же, по его мнению, будут жить вдова и дети покойного, если он предоставит это Наместничество другому, помимо его старшего сына. Каждый восхитился добротой этого Монарха, кто вот так интересовался семейством человека, кто, умерев, казалось [454] бы, должен уйти в забвение, так как это почти всегда практиковалось при Дворе. Однако сын этого Наместника был очень близок к тому, чтобы не нуждаться больше ни в чем, поскольку бретеры едва было не отправили его на тот свет. Когда он завернул совсем один в дурное место с лакеем, шедшим позади него, эти канальи, явившиеся туда моментом позже и разглядевшие в нем молодого человека, каким он и был на самом деле, кого им будет нетрудно оскорбить; итак, ему было не более двадцати лет, да я еще и не знаю, исполнились ли ему и эти годы, поскольку все это произошло до смерти Королевы-матери. Первое, что они сделали, ища с ним ссоры, это обратились к нему с несколькими словами; но так как он не ощущал себя более сильным, он этим нисколько не возмутился. Такое не входило в их расчеты, потому как, если бы он оставался все так же мудр, они не нашли бы повода его хорошенько отделать, а именно таково было их намерение; самое меньшее, что они хотели бы с ним сделать — это отобрать у него его деньги, его шпагу и одежду, а, может быть, даже и жизнь, поскольку это не составляло для них никакого труда. Итак, не услышав от него ни слова в ответ на их обращение, они оскорбили его в другой манере, несколько раз щелкнув его по носу. Комменж позволил им это сделать, из страха, как бы с ним не случилось чего похуже. Между тем, затаив надежду высвободиться из их рук, он им сказал, что был галантным человеком, и он хорошо обойдется с ними, если они захотят так же отнестись к нему; у него совсем не было денег в кармане, но зато он пользовался неплохим кредитом в кабаре, тут же, неподалеку, и он сейчас же отправит туда за дюжиной добрых бутылок вина. Бретеры с сожалением выслушали, что у него не было денег, и приняли его предложение, скорее, чем подвергнуться риску не получить вообще ничего. Они согласились и на то, чтобы он подозвал своего лакея, лишь бы он отдал ему приказы громко и перед ними. Лакей был в то же время призван, и Комменж сказал ему пойти [455] отыскать дюжину бутылок вина, самого красного, какое он сможет найти, того самого, какое он привык видеть у себя за обедом, когда кто-нибудь бывает вместе с ним; лакей прекрасно понял, что под словом «красное» он подразумевал Гвардейцев Королевы, у кого были камзолы этого цвета; итак, отправившись на их поиски, тот тем более спешил привести их с собой, что ему показалось, будто бы его мэтр попался в руки настоящих головорезов. Бретеры были здорово удивлены, когда вместо бутылок вина они увидели прибытие этих Гвардейцев. Дар речи вернулся к Комменжу тотчас же, как только он их углядел. Он его потерял четверть часа назад, хотя, с его фальцетом, он имел его обычно больше, чем десятеро других, вместе взятых. Он даже тут же выхватил шпагу и несколько поисцарапал лица этих достойных людей за полученные от них щелчки, а потом, колотя куда попало, погнал их немного быстрей, чем бы они хотели, если бы он спросил об этом их мнения.

 

Замысловатая медаль

С тех пор, как Голландцы, поддержанные Англией и Швецией, обязали Короля заключить Мир, многие видели медаль, изобретение которой приписывали Ван Бенингу, и где было не меньше наглости, чем остроумия. С одной и другой ее стороны было изображено Солнце вместе с этими латинскими словами: «in conspectu meo stetit Sol». Так как он звался Иисус, было ясно видно, этим хотели сказать, ни больше ни меньше, что как Иисус, он остановил ход Солнца; то есть, он остановил ход завоеваний Короля, кого сравнивали с Солнцем, потому как он избрал себе его эмблемой. Итак, все это было тем более оскорбительно для Короля, что здесь имелась доля правдоподобия. Невозможно было поверить, будто бы его Мэтры дали согласие на такую медаль, предположив, что он достаточно забылся, чтобы распорядиться ее отчеканить; поскольку, может быть, он не больше задумывался над этим, чем я, так как и со мной бывает, что я не могу ничего найти, когда целую неделю подряд мечтаю о чем бы то ни было. Но [456] уж совершенно определенно то, что была отчеканена другая, и на этот раз с их согласия, чему Его Величество нашел не меньше возражений. На ней была изображена Голландия, отдыхающая на трофейном оружии; надпись на ней гласила: «post laborem requies». Однако из страха, как бы кто-нибудь не остался в неведении, что бы все это могло означать, позаботились объяснить всему свету, будто бы она покровительствовала Королям, каких пожелали угнетать, утвердила покой Европы, каковая была бы в большой опасности без нее, и сделала тысячу других прекрасных вещей, что были истинными на самом деле; но все это невероятно оскорбляло Короля, потому как она обвинила вот так его в желании сделать все то, чему, как она похвалялась, она помешала.

 

Принц и Пансионер

Непонятно, как она позволила себе опубликовать все это по собственной воле, поскольку она не могла сомневаться в том, что это неизбежно навлечет на нее врагов. У нее, однако, не было никакой надобности их иметь; кроме ее слабости, проявившейся в войне против Епископа Мюнстера, она была разделена в себе самой, что было для нее еще большим злом. Гийом де Нассау, Принц д'Оранж (так как он не француз, было бы логичнее назвать его, как у нас принято, Вильгельм Оранский — А.З.), потомок Гийома, Принца д'Оранж, и Марии Английской, вместо получения в Республике ранга, что Гийом Принц д'Оранж, Граф Морис и некоторые другие из его Предков, казалось, обеспечили ему их заслугами, был воспитан Голландцами без свиты и без экипажа, ни больше ни меньше, как если бы он был сыном простого горожанина. Этот юный Принц, отпрыск стольких великих людей, и кто насчитывал среди своих предков нескольких Императоров, не чувствовал поначалу никакой обиды, потому как он не был еще в том возрасте, когда мог бы знать, если можно так выразиться, ни кто он такой, ни зачем он явился в этот мир. Но его глаза открывались по мере того, как он формировался; он собирал, не вокруг своей персоны (поскольку этого бы ему не позволили) но, по меньшей мере, от раза к разу, и как бы [457] непреднамеренно, тех, кто были привязаны к его Дому. Они первые пожалели его в том, что он столь отличен от того, кем были его предки, и так как это достаточно тяготило его самого, они решили все вместе сделать все, что они только смогут, лишь бы вывезти его из страны, столь мало пригодной для персоны его происхождения, чьи предки оказали такие великие услуги Республике.

Она имела тогда в качестве пансионера, что является титулом первого министра Государства, некоего Жана де Вита, человека разума и рассудка, если и существовал когда-либо таковой. Он был рожден врагом этого Принца, потому как его отец был посажен в тюрьму замка Лувестейн, крепости при слиянии рек Рейна и Мезы, куда запирают государственных преступников. Он обвинял в этом покойного Принца д'Оранжа, вот здесь-то и зародилась ненависть, какую де Вит перенес в настоящее время на его сына. Вся Республика питала безграничную доверенность к нему, потому как он всегда прикрывал свои чувства предлогом публичного блага. Он, к тому же, всегда остерегался вызвать зависть к себе малейшей пышностью, какой слишком частенько позволяют увлечь себя люди, когда все им удается. Хотя он и имел карету, его никогда не видели в ней в городе, разве что по проезде, когда он отправлялся в деревню; кроме этого, вся его свита состояла из простых лакеев; расположенный к каждому, приветствовавший всех подряд на улицах, простой в меблировке и за столом, наконец, живущий, как человек без амбиции, хотя он и имел, быть может, больше, чем кто-либо другой.

Жан де Вит верил на протяжении какого-то времени, что этот Принц не причинит ему больших затруднений. Так как он всегда был очень болезненным в юности, до тех пор, пока, поскольку все медики Голландии ничего не понимали в его хворобе, Принцесса д'Оранж, его мать, не умолила Короля прислать к нему кого-нибудь из Парижа. Его Величество отправил к нему Дакена, кто вытащил его из [458] беды; либо он прописал ему лучшие снадобья, чем другие, или же, что более правдоподобно, его хворь дошла до того предела, до какого и должна была дойти, и его натура начала ему помогать. Как бы то ни было, настал 1670 год; Герцог де Лорен, чей беспокойный дух никогда не позволял ему пребывать в покое, постарался убедить Голландцев остерегаться Короля, кто только и думает, как бы им отомстить за то, что они остановили ход его завоеваний; едва Принц д'Оранж узнал об этом, как он воспользовался благоприятным случаем и потребовал от Республики восстановить его в должностях, какие имели его предки. А это были должности Штатгальтера и Адмирала, что давало бы ему всю власть над ее армиями на суше и на море (Штатгальтер означает Правитель Страны), но так как это не входило в расчеты Жана де Вита, он категорически этому воспротивился под тем предлогом, что война еще не готова разразиться; во всяком случае, если Короля разберет желание им ее объявить, они всегда будут иметь за себя Короля Англии, что помешает Его Величеству нанести им все то зло, какого, может быть, он им и желает.

Эта надежда была не слишком хорошо обоснована; Король Англии, кто частенько просил Республику сделать хоть что-нибудь для Принца д'Оранжа, увидев, как она не обращала больше внимания на его рекомендацию, как если бы он вообще ее не делал, задумал ей за это отомстить, когда представится удобный случай. Еще более его отдаляло от добрых желаний к ней то обстоятельство, что у них шли постоянные раздоры по поводу коммерции. Голландцы, кто чувствовали себя могущественными на море, не желали проявлять услужливость урывать что-то из своих интересов ради любви к нему. Они, напротив, поддерживали их с большим высокомерием; в том роде, что они опережали его во множестве вещей.

 

Предложения Королю Англии

Между тем, Его Христианнейшее Величество, кто за десять лет его самостоятельного правления Королевством добавил множество знаний к своим [459] естественным озарениям, постарался воспользоваться столь благоприятным для него случаем. Он счел, что сейчас или никогда — самое время показать все, что он имел на сердце против этой Республики, поскольку было бы невозможно, чтобы она когда-либо еще приобрела двух более опасных врагов. Его Величество не желал ей ничего хорошего с тех пор, как эта Республика вынудила его заключить мир помимо его воли; итак, когда он отправил в Англию предложения Его Величеству Британскому вступить с ним в наступательную и оборонительную лигу против нее, этот Принц поначалу не осмелился принять его предложения, потому как боялся, как бы его народы не нашли возражений его союзу с Могуществом, что было им чрезвычайно подозрительно.

 

Нравы Двора

Король Англии имел в настоящее время в качестве любовницы Графиню Кэстелмен (Кас{т}лмейн — А.З.), кого он сделал Герцогиней Кливленд; но он был ею столь мало доволен из-за постоянных неверностей, какие она ему устраивала, что хотя и примирялся с ней время от времени, было совершенно очевидно, что он ее полностью бросит, как только найдет что-нибудь по своему вкусу. Мадам, Герцогиня д'Орлеан, имела тогда одну из фрейлин, что была просто создана для этого Принца. Она была исключительно красива и не требовала ничего лучшего, как сделаться любовницей какого-нибудь Великого Короля; она даже явилась ко Двору единственно с этим намерением; она вообразила, тогда как еще находилась у себя, что ей будет совсем нетрудно заменить собой Мадам де Ла Вальер, чья красота казалась ей ничем по сравнению с ее собственной; эти надежды даже виделись ей тем более обоснованными, что распустили слух, будто бы Король начинал пресыщаться ею из-за ее необычайной худобы. Поговаривали даже, якобы одно из ее бедер не получало более питания со времени ее последних родов, а в этом не было большой пикантности для деликатного любовника; но кроме того, что Король не любил кокеток по [460] убеждению, какой и была эта девица, у нее не было при Дворе покровителей для превознесения ее, какими обладали другие, имевшие те же самые виды. Поскольку, хотя любовь входит скорее через глаза, чем через уши, надо было видеть, сколько мужей сами превозносили их жен Королю, сколько родственников превозносили ему своих родственниц, сколько друзей — их подруг, и даже сколько любовников — их же любовниц, потому как не было ни одного из всех этих, кто не имел бы высшей страсти ухватить фортуну за счет всего, что было им наиболее дорого. Вот так имелся здесь один Принц, кто, узнав, что Его Величество пожелал сказать два слова его дочери, а она не захотела его выслушать, сам отправился приносить ему извинения, как в неком деле, в каком он не принимал участия, и его дочь в этом вскоре оправдается, если она пожелает принять его совет. Но она оказалась слишком мудрой, чтобы это сделать, а ее муж слишком благоразумным, дабы позволить ей следовать столь дурным советам; итак, он покинул Двор, где он был очень хорошо принят и весьма уважаем, и перешел на службу Короля Испании под тем предлогом, что интересы его Дома его к этому обязали. Находились даже отцы, что поступали еще гораздо хуже, чем этот, если, тем не менее, можно еще добавить что-то к тому, о чем я уже сказал. Всем известно, что сделал Маркиз де…, кто явился сказать Королю, якобы он видел одну из своих дочерей совсем голой, и если Его Величество пожелает увидеть ее в таком виде, она, бесспорно, будет этим очарована; но он далеко не преуспел в этом; Король был этим настолько возмущен, что, хотя он никогда не испытывал уважения к этому Маркизу, тому пришлось еще хуже после его скверного комплимента.

Как бы там ни было, Мадемуазель де Кероваль (Керуаль — А.З.), именно так звалась фрейлина Мадам, пробыв некоторое время при Дворе, без того, чтобы Его Величество бросил на нее взор иначе, как бросают взгляд на прелестную особу, признавая ее красоту, но не [461] становясь, однако, от этого влюбленным, Мадемуазель де Кероваль, говорю я, увидев, как все ее желания не производили абсолютно никакого действия, начала уже тяготиться своим положением, когда Король счел, что ему не надо искать никакой другой, кроме нее, дабы пристроить ее подле Короля Англии. Он поговорил об этом с Мадам, с кем ему всегда было приятно, потому как она обладала бесконечным остроумием, и в ее обществе никогда не скучали. Мадам точно так же не скучала с Его Величеством, к кому она частенько обращалась в огорчениях, какие ей доставлял Шевалье де Лорен, кто овладел сознанием Месье. Он овладел им даже до такой степени, что она частенько находила повод чуть ли не для ревности к нему; итак, не прося ничего лучшего, как пожертвовать собой ради любви к Его Величеству, она вызвалась сама отвезти эту девицу в Англию и посмотреть, произведет ли она там тот эффект своей красотой, на какой имели все основания полагаться.

 

Совершенно специальная миссия

Между тем, так как сразу же перейти к цели, не имея к этому ни малейшего предлога, означало бы слишком, явно раскрыть свое намерение, Король предложил Королеве отвезти ее посмотреть французскую Фландрию, где он развернул большие работы. Он снес почти все города, какие взял, возвел Цитадели на местах большинства из них и распорядился тысячей другого сорта работ, говоривших лучше всего иного о его богатствах, поскольку требовалось быть настоящим Крезом, чтобы предпринять столько разнообразных дел разом. Он не мог выбрать более специального предлога, чем этот, поскольку не было ничего более естественного, как съездить посмотреть, достаточно ли надежно укрепляли границу Пикардии на те колоссальные деньги, что он на это выделил; итак, Его Величество выехал из Сен-Жермен-ан-Лэ к концу апреля-месяца; Мадам последовала за ним, как бы не имея никакого другого намерения, по всей видимости, как проделать тот же самый путь, что и Король. [462]

Двор расположился сначала в Аррасе, потом в Дуэ, и, посетив после этого работы, производившиеся в Турне, он явился затем в Лилль, дабы незаметно приблизиться к морю. Наконец Король, прибыв в Дюнкерк, направил оттуда приветствия Королю Англии, как бы не желая, чтобы тому сказали, насколько близко он подъехал к его Владениям, без соблюдения этого простого приличия. Мадам воспользовалась этой оказией и сделала то же самое, сообщив Королю, своему брату, что если бы он пожелал отправить ей яхту, она тотчас же пересекла бы море, дабы иметь удовольствие воздать ему свое почтение. Его Величество Британское был в восторге от ее намерения, он, конечно, предупредил бы его, сам отослав к ней яхту, если бы знал, что она пожелает взять на себя этот труд. И, так как он в то же время к ней ее отправил, Мадам перебралась в эту страну вместе со своей роскошной свитой.

 

Великолепная Демуазель

Но ничто не шло в сравнение в этой свите с Мадемуазель де Кероваль. Дабы ее убор еще подчеркнул ее красоту, Мадам сделала ей значительный подарок за несколько дней до выезда из Парижа, с условием, что та полностью истратит его на себя. Однако он исходил не из ее кошелька, но из кошелька более великого Сеньора, кто не был ее мужем, поскольку это исходило от Короля. Едва эта девица показалась при Дворе Англии, как Его Величество Британское, совершенно в нее влюбился. Он в то же время заявил об этом своей сестре, а также и о том, что ей надо оказать ему одолжение и не увозить с собой обратно персону, на какую он уже смотрел столь жаждущим глазом. Мадам ни за что не пожелала с этим согласиться, потому как хотела соблюсти приличия; она боялась, если проявит себя столь сговорчивой, как бы ее не обвинили в преднамеренном устройстве этого вояжа, дабы сыграть там роль персонажа, не соответствовавшего ни ее красоте, ни ее молодости, а еще менее вообще персоне ее ранга. [463]

Мадемуазель де Кероваль уже во всем пришла к согласию с Монархом. Я даже не знаю, не подала ли она ему уже знаков, что в ее намерения отнюдь не входило оставаться неблагодарной за доброту, проявленную им к ней. Как бы там ни было, эта девица ему пообещала, едва она прибудет в Пале-Рояль, что был Дворцом, в каком обитала Мадам в Париже, потому как Король отдал его своему брату, как она покинет свою службу и отправится его искать, Король Англии на это согласился, потому как, каким бы он ни был влюбленным, он прекрасно видел, что Мадам была права, желая поберечь свою репутацию. Мадемуазель де Кероваль дала ему слово честной девицы, хотя в том ремесле, каким она собиралась начать с ним заниматься, она скоро бы потеряла это имя; но так как она рассчитывала, быть может, принадлежать скорее к последовательницам Нинон Ланкло, кто никогда не изменяла своему слову, чем к ученицам Графини…, кого обвиняли в том, что все и всегда ею обещанное она неизменно не исполняла, но Мадемуазель де Кероваль действительно вернулась назад.

 

Смерть Мадам

Ей пообещали до ее отъезда из Парижа, что в пансионах у нее не будет недостатка, лишь бы она заставила Короля Англии сделать все, что от него желали. Она довольно недурно в этом преуспела; но Мадам, кому были обязаны этим началом доброй удачи, не смогла увидеть финала, потому как она умерла несколькими днями позже в столь странной манере, что заподозрили, будто бы ее смерть не была естественной. Месье имел своеобразный Версаль, точно так же, как и Король. Это был его Дом в Сен-Клу, подаренный ему Его Величеством. Итак, Мадам, с кем он имел несколько размолвок по поводу Шевалье де Лорена, прибыла туда вместе с ним, а когда она попросила пить, ей принесли стакан воды с цикорием и льдом. Она взяла его с блюдца и залпом выпила; но едва вода достигла того места, куда она и должна была дойти, как Мадам вскрикнула, что она больше не может, и что она была [464] отравлена. Сначала не поняли, шутит она или нет, потому как малый отрезок времени между выпитой водой и этими речами, казалось, не должен был произвести столь скорого действия; но она в то же время изменилась в лице, и ее глаза, что были естественно всегда сияющими, сей же час погасли; слишком хорошо признали, что либо она говорила правду, или же, по меньшей мере, если там и не было яда, все равно там было что-то не менее опасное. Со всех ног пустились предупредить Короля в Версале о том состоянии, в каком она находилась. Он явился без промедления и нашел ее совсем плохой. Она обменялась с ним несколькими словами, из каких стало ясно, что она по-прежнему убеждена, якобы кто-то сократил ее дни. Его Величество постарался избавить ее от этой мысли, потому как он рассудил, что она не была спасительной ни для ее тела, ни для ее души. Он проследил за тем, как она приняла несколько лекарств, что медики этой Принцессы ей предписали, но увидев, что они не надеялись ни на что хорошее, и не в силах больше видеть ее дальнейших страданий, он поднялся в карету и вернулся туда, откуда явился. Мадам умерла на следующий день, настойчиво повторяя до последнего вздоха, якобы ее враги явились причиной того, что она заканчивает свои дни в столь нежданной манере. Ей было всего лишь двадцать шесть лет, слишком юный возраст, чтобы умереть вот так и столь внезапно. Месье любил ее с безмерной страстью до того, как на ней жениться, но когда эта Принцесса нашла возражения дружбе, какую он питал к своему фавориту, это настолько изменило их собственную дружбу, если не считать кое-чего, произошедшего по иным поводам, что они ссорились подчас прямо в присутствии их главных слуг.

Король не мог поверить, будто бы нашелся кто-либо столь злобный, чтобы вот так покуситься на ее жизнь. Однако, так как она постоянно говорила, начиная с момента, когда она почувствовала себя плохо, вплоть до тех пор, как она отдала Богу душу, [465] якобы это было именно так, он решил все это прояснить, дабы покарать того, кто окажется виновным, если обнаружится, что она говорила правду; он повелел ее вскрыть в присутствии его главных медиков. Он распорядился даже вызвать туда Посла Англии, дабы рапорт, какой они составят в его присутствии, был бы менее подозрителен Королю, его мэтру, с кем Его Величество боялся, как бы это его не рассорило. Но, либо медики были подкуплены, или же действительно это была правда, будто бы она умерла всего лишь от колик, они засвидетельствовали, что после исследования всех ее благородных частей из конца в конец они там не нашли никакого признака яда.

Король не мог сделать ничего более рассудительного, как пожелать иметь свидетеля, вроде этого Посла, дабы отдать во всем отчет Королю Англии. Итак, этот Принц, хотя и тронутый зловещим концом его сестры, вскоре утешился в объятиях его новой любовницы и вскоре же поддался советам, какие она ему дала. Она его побудила присоединиться к Его Величеству и устроить войну Голландцам, чьи суда отказывались приспускать флаг, когда они встречались с его кораблями.

 

Наказание Герцога де Лорена

Едва Король уверился с этой стороны, как он не колебался больше покарать Герцога де Лорена за все заговоры, какие тот плел против него при большой части Дворов Европы и особенно у Голландцев. Однако к нему не слишком прислушивались, потому как, кроме того, что он жутко отрекался ото всего, что сделал в своей жизни, прекрасно знали, когда бы даже и заключили какой-нибудь договор с ним сегодня, это вовсе не означало, что он будет придерживаться его завтра. Между тем, так как к тому испытывали именно такие чувства, Король не находил больше затруднений к овладению его страной. Маршал де Креки вошел туда с армией в пятнадцать тысяч человек, сделался там мэтром в самое короткое время; никто не заинтересовался восстановлением там в правах того, либо по тем [466] резонам, какие я сейчас назвал, либо просто опасались иметь дело с молодым Принцем, чьим армиям стоило лишь показаться где-то, как все уже сгибалось перед ним. Что касается этого Герцога, то он взволновался ничуть не больше других, увидев себя обобранным, хотя уж он-то имел больше в этом интереса, чем кто бы то ни было. Его резон состоял в том, что он считал для себя лучшим жить в беспорядке, чем как порядочно устроенный Принц. Он провел всю свою жизнь без правил и, да позволено будет сказать, без рассуждений, поскольку, не беря во внимание положения его Владений, обязывавшего его к большому почтению в отношении к Его Величеству, он никогда не прекращал влезать во все козни, какие только ни устраивались против Франции со времен покойного Короля. Не успел еще покойный Месье, Герцог д'Орлеан, вступить в заговор против Королевства, как тот уже был или его советником, или его опорой. Это навлекало на него разнообразные опалы, из каких он никогда бы не смог вновь выбраться, когда бы не прибегал к милосердию Его Величества — но, едва только он заключал с ним мир, как снова возвращался на свою блевотину; в том роде, что сегодня он принадлежал к одной партии, а завтра — к другой. Однако, в какую бы сторону он ни повернулся, он всегда оставался тем же по отношению к одной вещи, а именно, он всегда давал волю своим войскам, дабы не быть обязанным что-либо им давать; при помощи этого средства он всегда клал в карман, не уделяя им ни малейшей части, все, что вытягивал из Принцев, на чьем содержании он состоял. Он сделался таким образом весьма могущественным в звонкой монете; но он был не так глуп, чтобы хранить деньги, не извлекая из них дохода. Наибольшая их часть находилась в Банке Франкфурта, откуда он получал кругленькие начисления. С потерей его Владений он утешал себя в этой манере, тем более что надеялся продолжать такую же жизнь и сделаться таким образом гораздо более богатым от этого беспорядка, чем мог бы [467] надеяться быть, веди он себя мудро. Он был в остальном бравым солдатом собственной персоной, и больше того, таким же великим Капитаном, какие существовали когда-либо в Европе. Эти два качества заставляли ему прощать великое множество дурных. Какие бы странные встряски он ни получал со стороны Франции, еще более грубые он имел от Испании; ведь, как я говорил выше, она удерживала его узником с 1654 года вплоть до Пиренейского Мира. Наконец, никто не пошевелился, как я только что сказал, дабы ему помочь; Король поставил гарнизоны в Городах, сохранение которых он считал выгодным для себя, и приказал разрушить остальные. [468]

 

Несчастья торговца Парижа

К тому времени или около того случилась с одним человеком, кто был некогда мушкетером, и кто был тогда Офицером в Гвардейцах, одна вещь, что тем более заслуживает рассказа, потому как сегодня он важничает. Я бы прятался, однако, если бы был на его месте, поскольку никогда приключение не должно было бы настолько обесчестить какую-либо персону, как он был обесчещен этим. Однако сегодня видишь его при Дворе Месье с прекрасной должностью, что является плодом его мошенничества. Больше того, видишь, как он задирает там нос, словно любой другой, будто бы ему не в чем себя упрекнуть. Я стал причиной того, что все, о чем я собираюсь рассказать, было признано. Наконец, вот что это такое, и как это случилось.

Существовал в Париже, на Улице Бурдоне, крупный торговец французским кружевом, некий Муази, если я верно припоминаю его имя. Он не [469] слишком удачлив в делах в настоящее время, и наш друг-мошенник пожелал еще тогда начать его разгром. Этот торговец, кто устроил из своего ремесла самую крупную коммерцию в Париже, имел мануфактуру кружева в Орийаке, что свернула шею кружевам Венеции и что вызвала одобрение Месье Кольбера, потому как этот последний объявил себя патроном и покровителем всех тех, кто заведет во Франции такого сорта вещи. И так как этот торговец считался Крезом и у него всегда были самые лучшие товары в Париже, некая родственница Месье ле Премьера, страшная интриганка, явилась к этому Муази и сказала ему, что ей поручили купить платок из французских кружев для одной высокородной особы, кто собиралась выйти замуж, а также и все другие вещи, какие обычно закупают в такого сорта обстоятельствах. Муази прекрасно знал, кто она такая, а, следовательно, должен был бы ее остерегаться; но так как ей действительно иногда кое-что поручали, и ему даже случалось иметь при ее посредстве кое-какую прибыль, он принял ее все равно, как если бы это была совершенно почтенная женщина. Он развернул перед ней свой товар, и после того, как она выбрала всего примерно на четыре тысячи франков, она сказала ему доставить все это к вечеру прямо к ней; он встретит там родственника названной Демуазель, и она была счастлива, что тот увидит сам все купленное ею, дабы рассчитаться в соответствии с собственным одобрением.

 

Важничающий дворянин

Муази явился туда и нашел там нашего друга, Офицера Гвардейцев, придававшего себе величественный вид, как это всегда было его обычаем, по крайней мере, с тех пор, как он сколотил себе состояние на игре, поскольку до этого он вызвал бы насмешки над собой, если бы только подумал представить из себя нечто подобное. Он едва ли мог тогда натянуть на себя одежку в десять экю. Муази, кто увидел его ладно скроенным и не менее ладно убранным, проникся к нему поначалу большим почтением, главное, потому как посредница не [470] преминула сообщить ему, будто бы у того имеется кошелек, из какого тот мог бы за все заплатить. Он развернул перед ним свои товары, точно так же, как он делал это перед Дамой, и когда важный подтвердил легким наклоном головы свое одобрение, оставалось лишь отсчитать деньги для завершения дела, как неожиданно посредница сказала Муази, что Месье Граф (поскольку именно так она назвала этого мэтра-мошенника) мог бы дать ему в уплату только заемное письмо; однако, так как оно было на более значительную сумму, чем стоил весь его товар, ему придется написать другое тому самому на весь остаток; оно было выписано на Мессиров ле Гутто, знаменитых банкиров Парижа, а значит, для него это было то же самое, что звонкая монета.

Либо Муази поверил, будто бы она сказала правду, или же двое или трое мужчин, с кем он повстречался, входя к ней, а они имели вид настоящих налетчиков, нагнали на него страху, но он принял предложение, какое она ему сделала. Заемное письмо, какое ему представили, было на семь тысяч франков. Так называемый Месье Граф его подписал в его пользу, и Муази выдал ему другое, в соответствии с тем, что предложила ему Дама. Месье Граф в то же время принял и его, и картонную коробку, где находились принесенные им кружева. Затем Муази вышел; но едва он поставил ногу в наемную карету, доставившую его туда, как он заподозрил, что его надули. Итак, он пребывал в огромном нетерпении вернуться к себе, чтобы посоветоваться с одним из его соседей, кто разбирался в крючкотворстве, дабы узнать от него, как ему следует себя вести в этом деле. Этот сосед сильно отругал его за то, что он оказался настолько безумным, что отдал и свой товар, и собственное письмо. Муази ему ответил, что он не мог поступить иначе, потому как, по всей видимости, его бы просто убили, если бы он отказался это сделать; то место, где он был, насквозь провоняло грабителями; в том роде, что и тот на его месте сделал бы не меньшее, чем он сам. [471]

Жилище, где он навестил Даму, действительно находилось за заставой, что в стороне Инвалидного дома; так что его могли бы убить тысячу раз, и никто бы не явился ему на помощь. Сосед ему заметил, поскольку это было так, значит, вся его ошибка теперь сводилась к тому, что он отправился в неурочный час к персоне, к какой он не должен был бы испытывать большого уважения; но поскольку дело было сделано, надо бы поискать ответные меры; во-первых, у него не было больше его товара, и он должен считать его как бы потерянным, поскольку она уже наверняка была далеко в настоящий момент; Месье Граф был, по всей видимости, человеком, кто нуждался в деньгах; итак, он должен вбить себе в голову, что тот его уже продал или отдал в залог; но что до заемного письма, какое он тому выдал, то он его вытащит назад, если пожелает ему поверить; пусть-ка он сходит опротестует это заемное письмо перед нотариусом, и тот вычтет его на самом деле, как сам сосед только что вычел его перед ним в настоящий момент; вдобавок, он сможет съездить завтра к утреннему туалету Дамы вместе с Комиссаром, лишь бы, во всяком случае, дом, где он ее видел, не оказался наемным домом; хотя сосед и был почти уверен, что она оттуда улизнула, но новости об этом он сообщит ему на следующий день; однако, дабы ничего не предпринимать опрометчиво, и в чем он мог бы впоследствии раскаяться, он должен прежде всего сходить сам или послать кого-нибудь к Мессирам ле Гутто, дабы выяснить, не было ли заемное письмо, какое ему дали, сомнительным, к чему имеется большая вероятность.

Муази нашел его совет весьма хорошим, за исключением того, что он не верил, будто какой-нибудь Комиссар пожелает поехать к Даме без постановления вышестоящего Судьи; так как она была женщиной высокого происхождения и принадлежала к значительным и влиятельным людям, здравый смысл ему подсказывал, что этот Офицер затруднится вмешиваться некстати. Он, должно быть, боялся, [472] как бы с ним не приключилось какого-нибудь мрачного несчастного случая, вроде убийства или, по крайней мере, палочной трепки; как бы то ни было, Муази сам направился к Мессирам ле Гутто; те, увидев заемное письмо, сказали ему, что вообще не знают, что это такое, и, очевидно, он был обманут. Когда он это увидел, он отправился к нотариусу, опротестовал там свое заемное письмо и вернулся затем к себе, не на шутку заинтригованный. Однако у него постоянно стоял перед глазами тот, кто его так здорово обдурил, почему-то ему пришло на ум, что тот был мушкетером; в том роде, что он заявился в полночь ко мне. Я еще не ложился спать, и мои люди доложили мне, что какой-то торговец французскими кружевами просит меня его принять по важному делу; я скомандовал им его впустить, дабы выяснить, что там было такое. Я тотчас же его узнал, потому как он частенько приносил свои товары ко Двору; итак, когда я у него спросил, в чем я могу оказать ему услугу, он обратился ко мне с просьбой удалить моих людей, потому как он не мог ничего мне сказать в их присутствии. Я сделал так, как он пожелал, и удалил их из моей комнаты, а он поведал мне о том, что с ним приключилось. Он мне сказал также, якобы призвав на помощь свою память, он вроде бы уверился, будто бы видел своего фальшивого Графа с плащом мушкетера на теле, исполняющим упражнения во дворе Лувра. Я ему ответил, что он мог бы, конечно, и обознаться, потому как я старался, как мог, подбирать себе лишь таких людей, за каких мне не придется стыдиться; тем не менее, так как я и не намеревался ручаться за каждого головой, ему стоит лишь сказать мне, что я могу по этому поводу сделать, дабы доставить ему удовлетворение. Он мне заметил, что бесконечно мне обязан; он и не ожидал ничего меньшего от моей честности, и он обеспечит мне благодарность и Принца такого-то, и Герцога такого-то; они оказывали ему милость, удостаивая его чести их покровительства, и вот почему он нисколько не похваляется, раздавая мне эти [473] обещания. После этих комплиментов он объяснил мне свое намерение, состоявшее в том, что, когда я соизволю приказать на следующий день, если у меня найдется свободное время, устроить упражнения мушкетерам на Пре-о-Клер часов в десять или одиннадцать утра, ему будет легко их увидеть одних за другими, дабы признать, ошибался он или же нет; он как бы случайно завернет туда в наемной карете, спустится поприветствовать меня, и так как он остановится рядом со мной, у него будет довольно времени всех их осмотреть, когда я им прикажу продефилировать передо мной.

 

Славно организованное дело

Я ему ответил, если только это потребуется от меня для его удовлетворения, я весьма охотно это сделаю; однако я был бы счастлив, когда бы все это произошло раньше, чем он хотел, потому как я желал присутствовать на мессе Короля. Он мне заметил, что назвал этот час только из-за того, что собирался предварительно съездить к Даме, что заманила его в ловушку; но поскольку это мне неудобно, он будет мне обязан назначить это на самый ранний час, какой только будет для меня возможен, дабы он смог поехать к ней потом. Я ему ответил, что не смогу этого сделать и с самого раннего утра, сказав ему при этом свой резон, а именно, что в настоящий момент было слишком поздно посылать оповещать всех мушкетеров, каких я на следующий день желал бы увидеть в строю; я легко мог бы это сделать, если бы они все находились в Резиденции Мушкетеров, но так как многие проживают в городе, потребуется некоторое время сходить их предупредить. Он внял моим резонам, и, приняв мое время между восемью и девятью часами утра, он за два часа до этого отправился к Даме, дабы пригрозить ей, что собирается погубить ее репутацию, и ее собственную, и ее Графа, если она не распорядится вернуть ему его товары и его письмо; якобы он сделает с ней даже нечто гораздо худшее, поскольку он передаст ее в руки правосудия, а от него ей будет очень нелегко [474] отделаться, потому как за ней уже были замечены грязные делишки.

Дама и не думала покидать свой дом, как он боялся, что она это сделает, и как боялся того же сосед, дававший ему советы. Поначалу ему не пожелали было позволить разговаривать с ней, под предлогом слишком раннего времени, но когда он додумался сказать, будто бы явился от имени Месье Кольбера и все равно распорядится открыть ему двери силой, если ему их не отворят по доброй воле, после этого было сделано все, как он захотел. Дама, разумеется, догадалась, кто это был, когда услышала, как открывали двери ее апартаментов, а так как после того, что она сделала, она должна была приготовиться к упрекам, с какими он мог к ней обратиться, едва он успел открыть рот, дабы сказать ей, что она его обворовала, как она его спросила, не сошел ли он с ума, позволив себе разговаривать с ней в подобном тоне. Она хотела было прикинуться не понимающей всего того, о чем он ей говорил, но Муази, выражаясь с еще более грубой откровенностью, чем он сделал это сначала, сказал ей, что Месье Кольбер с жаром принялся за ее дело, и если бы он не помешал тому действовать до тех пор, пока он с ней не переговорит, тот бы уже засадил ее в тюрьму.

Так как этот торговец разговаривал с Министром, когда только хотел, она испугалась, как только он упомянул его имя, как бы он не сказал правду. Итак, она сей же час перешла на другой язык и сказала ему, если она и хотела поначалу разговаривать с ним так, как она это сделала, то только, потому как она не была хозяйкой заемного письма, какое он потребовал возвратить ему вместе с его товарами; по правде, Месье Граф де… проделал здесь штуку, каких не принято делать; он был, однако, достойным человеком; но так как оказываются иногда в таком положении, что забываются помимо собственной воли, ему надо поверить, что тот действовал здесь, конечно же, помимо своей воли; она бы могла ему сказать единственное в его оправдание — тот [475] сам признался ей, якобы проиграл очень значительную сумму Большому Сеньору при Дворе, тот пожелал ее заплатить в двадцать четыре часа, как это принято между достойными людьми, и, очевидно, не зная, где взять первое су, тот тем более счел своим долгом воспользоваться этой уловкой, поскольку не желал ни на один день затягивать с уплатой.

 

Месье Граф был мошенник

Муази, услышав от нее такого сорта речи, понял, что его товары были у нее, а у ее мошенника — его заемное письмо. Это его утешило в каком-то роде, потому как его заверили, что заявленный им протест освободит его от уплаты, какую пожелают от него потребовать. Однако, не успокаиваясь до тех пор, пока он не узнает, хорошо или дурно он это уразумел, он по-прежнему потребовал у нее возвращения его товаров, в ожидании, когда его письмо тоже сможет к нему вернуться. Дама ему ответила, что она готова их ему вернуть, но под определенным условием, без исполнения какового она скорее подвергнется всяческому риску, чем передаст их в его руки. Муази пожелал узнать, какое это было условие, рассчитывая уже, что оно должно быть очень затруднительным, если он на него не согласится. Она ему ответила — ему придется принести ей клятву, что он никогда не вынудит ее ни прямо, ни косвенно раскрыть ему настоящее имя так называемого Графа. Он ей в этом поклялся, потому как ему не требовалось никакой более значительной рекомендации, нежели получить назад свои товары. Он рассчитывал, к тому же, если к нему и явятся с требованием заплатить по его заемному письму, он обяжет того, кто ему его принесет, сказать ему, от кого тот его получил. Он рассчитывал, говорю я, когда бы даже оно прошло через бесконечное число рук, все равно ему будет легко добраться до источника и вот так раскрыть тайну беззакония, какую она желала от него спрятать, после того как столь глубоко увязла в ней.

Так как он был гугенотом, а тот, кто придерживается этой религии, обычно сдерживает и свои [476] клятвы, он сохранял свою. Однако, когда она возвратила ему его товары, оказалось, что там недоставало платка из французских кружев, какой унес с собой Граф. Дама прикинулась, будто она ничего не знает, и еще настаивала, якобы она его и не заметила; она сказала Муази, что она ему заплатит за него, когда ей пришлют деньги. Это было для него весьма сомнительное заверение, но так как платок не представлял из себя ничего особенного и стоил самое большее тридцать пистолей, он был так счастлив получить обратно все остальное, что ушел оттуда еще и очень довольный.

 

Дефиле Мушкетеров

Прямо оттуда он явился искать меня на Пре-о-Клер, где я ему сказал, что буду в тот час, о каком мы с ним вместе условились. Я распорядился предупредить в Резиденции Мушкетеров, что хочу провести смотр Роты во всеоружии, и никто не должен там отсутствовать, даже мушкетер, кого обычно посылали за приказами, потому как я рассчитывал сам принять их от Его Величества. Я был просто обязан увидеть, ошибался торговец или же нет. Вот почему я так хотел всех их собрать на смотр. Он вышел из кареты, как ни в чем не бывало, как он мне и говорил; потом он обратился ко мне с комплиментом, и я увидел его столь веселым по сравнению с тем, каким я нашел его накануне, что отвел его в сторону и спросил, не получил ли он каких-нибудь добрых новостей по поводу его кражи. Он мне ответил, что да, а когда он мне рассказал, в какой манере прошла его встреча с Дамой, я ему заметил, что по тому поведению, какое упомянутая им Дама пожелала принять в разговоре с ним, можно было легко предположить, что вор был или ее добрым другом, или же, по крайней мере, другом ее дочери.

Я распорядился, однако, кое-какими перестроениями, какие мне им еще оставалось приказать, прежде чем им скомандовать продефилировать предо мной; когда же я это сделал, как Муази ни вглядывался в каждое лицо, одно за другим, он никак не мог обнаружить того, кого искал. Я пришел в [477] полный восторг, как легко можно этому поверить. Я поднялся в карету после этого и отправился на мессу Его Величества. Король, кто устроился на балконе, дабы осмотреть сотню Швейцарцев, одетых во все новое, увидел, как я прибыл из Парижа, и вышел из кареты у большой железной решетки, что находится перед Двором Версаля; Король, говорю я, кто привык наблюдать мое прибытие в лучший час, спросил меня, как только я поднялся наверх, чем же это я так забавлялся, что явился так поздно. Я ему ответил, что охотно обо всем ему расскажу, лишь бы ему было угодно дать мне аудиенцию на один момент. Он отошел в сторону, дабы выслушать то, что я имел ему сказать, и я ему поведал о приключении Муази, и как из-за его подозрения, будто бы это один из мушкетеров совершил у него кражу, я был просто счастлив его в этом разубедить. Его Величество заметил мне, что я очень хорошо сделал, и перед всем Двором он пересказал громким голосом все то, что я сообщил ему потихоньку, за исключением того, что он соблаговолил не называть Даму, оберегая достоинство значительных персон, к кому она принадлежала.

Муази снабжал Мадам де Ла Вальер, и когда Король сказал ей об этом деле, она послала за мной, дабы узнать всю историю из непосредственного источника. Я не смог сказать ей ничего такого, о чем бы не осведомил ее Его Величество, потому как я поведал ему обо всем от начала до конца, не упустив ни малейшей детали. Однако, какое бы расследование ни предпринимал Муази, он не мог раскрыть своего человека, потому как, по всей видимости, такое огромное количество их являлось к Даме и к ее дочери, что легко было их перепутать одних с другими.

 

Заемное письмо

Десять или двенадцать дней прошло таким образом, и он по-прежнему не мог ничего узнать; но по истечении этого времени к нему заявился некий Аббат, дабы потребовать от него уплаты по выданному им заемному письму; это был брат вора, кому Граф, [478] очевидно, доверился во всем, потому как этот Аббат, не найдя Муази в его жилище, ни за что не хотел сказать, по какому поводу он являлся. Однако на него сильно с этим наседали, потому как торговец отдал приказ, дабы если случайно принесут заемное письмо, когда его не будет дома, подателя могли бы тут же и задержать. Аббат возвращался еще два или три раза, и, не застав его, не желал ни о чем больше говорить. Наконец он стал навещать его столь часто, что в результате встретился с ним, и сказал ему, зачем он явился. Муази, не говоря ему о том, что передавший ему это заемное письмо был мошенником, попросил его позволения взглянуть на письмо, под тем предлогом, что он столько их выдавал, что теперь просто не припомнит, какое именно из них — его. Аббат ему ответил, что он не имел его при себе, но он принесет его ему на следующий день в тот же час; Муази послал проследить за ним, дабы узнать, куда тот пойдет. Тот шел пешком, и, оглядываясь время от времени назад, заметил, что за ним следовал шпик. Это заставило того обойти множество улиц, где ему нечего было делать, но шпик его не покидал. Наконец, после многих поворотов и обходов, тот достиг Нового Моста, где встретился со сводней или, по крайней мере, с женщиной, у кого была весьма похожая на то мина. Она того остановила, и они принялись вместе болтать. Шпик тоже остановился, и когда женщина, беседовавшая с Аббатом, проходила мимо него, после расставания с тем, шпик спросил у нее имя Аббата, как если бы он знал его в лицо, но совершенно забыл, как того зовут — женщина добродушно ему того назвала; шпик не стал больше, затрудняться за тем следить после этого. Его имя было так же известно, как имя какого-нибудь Маршала Франции. Его брат сделал его знаменитым своей игрой и кое-чем еще, о чем я промолчу; это и заставило шпика поверить, что он мог бы быть как раз тем, кого искал Муази. Он отдал рапорт Муази о своем открытии в то же время, как Аббат рассказал своему брату о сомнительном успехе [479] его вояжа. Он сказал этому мэтру-мошеннику, как его выследили; это заставило его проделать гораздо больший путь, чем бы он сделал без этого, дабы сбить с толку того, кто его преследовал; но он был столь несчастлив, что все его труды оказались бесполезными, потому как он встретил женщину, кто остановила его на Новом Мосту; он видел затем, как этот шпион остановил женщину, и, по всей видимости, она ему сказала, кто он такой.

Как только этот фальшивый Граф узнал эту новость, он понял, что ему бессмысленно в настоящий момент прятаться; он вызвал к себе сержанта и через него передал Муази вызов в Торговый Суд. Он имел нахальство самолично появиться на сцене, решившись обвинить Муази в обмане и потребовать от него еще удовлетворения за оскорбление, когда тот пожелает отказаться платить, выставив себя самого жертвой мошенничества. Он рассчитал, и на самом деле это было совсем нетрудно, так как он был Офицером Гвардейцев и подателем действительного заемного письма, Судьи не осмелятся ничего произнести против него, и вправду, они оказались в большом затруднении; в том роде, что они даже собрались было приговорить Муази, когда Герцог де Жевр вытащил его из этого скверного положения. После того, как он наведывался к нему несколько раз, дабы сделать какое-то понадобившееся ему там приобретение, и не заставал Муази, потому как тот был постоянно в бегах из-за своего процесса, Герцог явился, наконец, однажды между часом и двумя и нашел его совершенно разгоряченного, только что прибывшего из города. Герцог ему сказал, что никогда еще не видел столь большого бегуна, как он, он уже в четвертый раз является к нему в, дом и никак не может с ним встретиться; он не знал, что бы это все могло означать, но торговцу надо бы быть более усидчивым на своем месте. Муази тогда рассказал ему все, что послужило тому причиной, и назвал ему имя своего мошенника, а Герцог побеседовал об этом с Королем. [480]

 

Правосудие Короля

Его Величество припомнил, как ему уже об этом говорили, и сказал Герцогу, что он сам воздаст по справедливости этому торговцу. Он действительно тотчас же приказал Маршалу де Граммону сказать от его имени Офицеру Гвардейцев отделаться от его должности и вернуть Муази его заемное письмо. Он даже добавил к этому, что не знает, как это оно не привело еще его в руки Правосудия, дабы быть наказанным, как он вполне это заслужил.

Тот был принужден после этого оставить свой процесс и покинуть полк Гвардейцев; но так как он и не вспоминал больше об этой неудаче и о том, в чем бы могла упрекнуть его совесть по этому поводу, он ходит теперь, задрав нос, все равно как если бы он был самым достойным человеком в мире. Совершенно неизвестно, однако, как Месье смог принять его в свой Дом.

Знакомство, какое я свел с Муази, стало причиной того, что когда мне требуется белье, либо для меня самого, либо для некоторых моих друзей в провинции, что дают мне иногда поручение его им купить, я не хожу больше ни к какому другому торговцу, кроме него. И вот однажды, когда я к нему зашел около обеденного часа, он мне сказал, что у него имеется лучшее вино во Франции, а так как я, по всей видимости, еще не отобедал, и мне все равно придется куда-нибудь идти обедать, я бы оказал ему неизъяснимое удовольствие, позволив ему дать в мою честь застолье. Он уговаривал меня с такой доброй любезностью, что я совсем был готов согласиться от всего сердца, когда припомнил, что он был гугенотом, и сегодня пятница; итак, уверившись, будто ему нечего было мне подать, кроме мяса, я ему ответил, что и не подумал об этом, но хотя я и военный человек, тем не менее, я привык поститься во всякую пятницу и субботу. Он мне заметил, что не видит, с какой целью я говорил ему все это; у него нет ни малейшего желания вынуждать меня расставаться с моими добрыми привычками, и он подаст мне тюрбо и форель, лучше каких я не отведаю, [482] может быть, даже у самого Короля. Это было для меня знатное угощение, а эту последнюю рыбу я любил превыше всех остальных; итак, я сказал, что охотно останусь пообедать с ним; он все-таки угостил меня глотком вина, в ожидании, пока подадут на стол, потому как уже начинало темнеть. Между тем, явилась высокородная дама в его магазин, кто пожелала что-то приобрести, и один из его помощников заглянул объявить об этом в своеобразный зал, где мы расположились за этим магазином; он вышел туда и я вместе с ним, потому как эта Дама принадлежала к моим знакомым. Она и я завели там шутливую беседу, и время для меня текло незаметно, потому как она была весьма очаровательна, а я еще и выпил немного, и было уже довольно поздно, когда мы начали усаживаться за стол.

 

Нечистоплотный священник

Тем временем, пока мы находились в этом магазине, туда нагрянуло еще и несколько других женщин, как от Двора, так и из города, так что Муази и его жена выставили на обозрение почти все их коробки. Его жена, кто отнюдь не была неловкой, замерла, присматриваясь, потому как там еще кто-то был. Среди прочих там находился священник, кто явился повидать первого служителя, потому как они оба были из одной страны и знали друг друга с давних пор. Так как он являлся туда довольно часто и его почитали достойным человеком, его абсолютно не опасались; но жена Муази, случайно бросив взгляд на коробку, к какой он стоял совсем близко, увидела ее почти совершенно пустой. Это ее поразило, потому как, хотя и много людей заходило в этот магазин, они почти ничего не продали. Это заставило ее понаблюдать за священником, как ни в чем не бывало, и увидев, как он запустил руку в другую коробку, из какой ловко вытянул кусок кружева, она подошла потихоньку сказать об этом своему мужу. Она, видимо, не осмелилась сказать ему об этом вслух, потому как я был там, и она боялась, как бы, вынуждая выйти его из-за стола, она не нарушила благопристойности. Он рассудил, может быть, [483] точно так же, так что увидев их обоих совершенно растерянных, я был обязан спросить, что с ними приключилось. Они было хотели сделать из этого для меня тайну; но озабоченность, появившаяся на их лицах, выдавала их, помимо их воли; Муази признался мне в конце концов, в чем было дело. Я ему сказал, что он просто помешался, задумав хранить молчание по поводу вещи, вроде этой, и когда бы даже он сидел не со мной, но с Принцем крови, он должен был пойти навести порядок и заставить этого вора вернуть награбленное. Он мне ответил, что, по правде, его удержало от этого поначалу уважение ко мне, но потом к этому присоединилась еще и другая вещь, и вот по ее-то поводу он был бы счастлив услышать мой совет; он был гугенот, вор был священник, и так как мы живем во времена, когда опять начали устраивать войну, людям их религии, он боялся, как бы это не навлекло на него какое-нибудь неудовольствие со стороны Двора. Я ему ответил, если он продолжит со мной такого сорта разговоры, я потеряю половину доброго мнения, какое составил о нем с тех пор, как с ним познакомился; здесь не о чем рассуждать в деле, вроде этого, и я ему в том буду порукой, что бы он ни сделал в подобных обстоятельствах, никто не найдет тому возражений.

 

Гугенот торжествует над священником

Я так славно взбодрил его этими словами, а также и другими, какие я еще ему сказал, что он встал из-за стола, дабы пройти в свой магазин. Священника там уже больше не было. После того, как он наполнил свои карманы и штаны тем, что он нахватал, он распрощался со своим соотечественником с уверенностью, достойной скорее убийцы, чем человека его положения. Муази, не видя его больше, спросил у своих продавцов, куда тот вышел, потому как в его магазине имелось две двери: одна — на Улицу Бурдонне, а другая туда, где был прежде Дворец Виллеруа, и где находится теперь большая почтовая станция. Ему сказали, что тот вышел через дверь на Улицу Бурдонне, и, побежав за ним вместе с двумя [484] своими продавцами, кому он сказал его сопровождать, он нагнал того на углу первой же улицы, куда тот совсем уже приготовился свернуть. Он безо всяких церемоний ухватил того за угол плаща и безо всяких комплиментов сказал ему, что хотел бы подвергнуть проверке содержимое его штанов, потому как у него украли кружева, а его карманы кажутся ему здорово набитыми; священник начал возмущать против него народ под тем предлогом, что он был гугенотом. К счастью для Муази, он был в своем квартале, где он считался честным человеком — итак, хотя уже нашлись прохожие, не знавшие его и вставшие на сторону священника, их вскоре урезонили, когда соседи им сказали, что они готовы ручаться головой за Муази; каким бы он там ни был гугенотом или подозрительным, каким бы его хотели выставить, этот человек никого напрасно не оскорбит; больше того, все дело состояло только в факте, священнику стоило лишь позволить обыскать себя, дабы себя же и оправдать; это будет ему гораздо выгоднее, чем все, что он мог бы сказать в свое оправдание, потому как одно дело слова, тогда как другое послужит ему верным доказательством его невиновности.

Прохожим нечего было возразить на это; итак, перейдя внезапно со стороны священника на сторону его обвинителя, они первые пожелали, чтобы тот был обыскан. Они сделали намного больше, они сами обыскали его, помимо его воли, и, найдя у него на пять или шесть сотен экю кружев, или в его карманах, или же в другом месте, какое я не осмеливаюсь назвать, они его отвели к главному Шатле после того, как отпотчевали его, вроде ребенка из доброго дома.

Там нашелся ефрейтор, кто занес священника в тюремный регистр на имя Муази, не зная, сочтет ли он сам это добрым или же нет. Он поостерегся найти это добрым, поскольку не желал, чтобы процесс, пусть даже в его пользу, стоил бы ему хоть единого су. Он вернул себе все товары, они ему были честно возвращены теми, кто обыскивал священника; [485] итак, не имея больше никакого интереса к этому делу, едва он узнал, что ефрейтор ввел его в игру, как он ото всего отрекся.