Первый Тюремщик Франции

Я могу сказать, что осуждение Месье Фуке лично мне вернуло мою свободу, поскольку находиться в моем положении или быть заключенным — это почти одно и то же. Месье Кольбер вознамерился, однако, продлить мое заточение, отправив меня вместе с Месье Фуке в Пиньероль, но едва я прослышал об этом, как я с ним поговорил и ничуть не поколебался сказать ему, что, по меньшей мере, если в этом нет абсолютной необходимости для службы Его Величества, я попросил бы его избавить меня от проведения моей жизни в качестве тюремщика; существует тысяча людей, что сочтут себя счастливцами от положения, вроде этого, свидетель Бемо, кто так всем этим доволен, что я сильно сомневаюсь, будто бы он захотел променять свою должность на жезл Маршала Франции; эта любовь исходила, без сомнения, из того, что здесь недурно обделывали свои делишки; сказать по правде, я совсем неплохо поправил здесь и мои собственные, но так как я не рожден заинтересованным, я гораздо больше предпочту честь служить Королю, как я это делал когда-то [358] в Гвардейцах, в качестве простого солдата, чем как Первый Тюремщик Королевства. Месье Кольбер вовсе не был доволен моим ответом и сказал мне поговорить об этом с Королем. Я тотчас же это сделал и держал перед ним те же самые речи.

Король принялся смеяться над манерой, в какой я с ним говорил; поскольку я делал это от чистого сердца, и как человек, кто не менее страдал, занимаясь этим ремеслом, чем сам узник, кого я охранял. И так как он любил людей, кто совсем не лукавили с ним, лишь бы они делали это со всем должным к нему почтением, он ответил мне, насколько он был счастлив узнать, что я не любил копить деньги, и он только больше меня за это уважал; однако я должен был ему сказать, мог ли он положиться на Сен-Мара в охране моего заключенного; я ему уже говорил, что это был человек мудрый и обязательный в службе, но так как порой случается, что он таков при исполнении приказов другого, тогда как становится иным, когда все дела зависят лишь от него самого, он хотел бы, чтобы я сказал ему откровенно все, что я об этом думал. Я думал о нем только хорошее; итак, когда я подтвердил ему все, что уже говорил по этому поводу, Сен-Мару было поручено препроводить заключенного в Пиньероль и охранять его там. Ла Морезанн, родственник Месье дю Френуая, одного из первых служителей Маркиза де Лувуа, был там Интендантом. Они женились на двух сестрах служителя, и так как у него была еще и третья на выданье, и он увидел Сен-Мара на пути к обретению достояния, он ее предложил ему в жены, если тот пожелает об этом подумать. Сен-Map оценил это предложение; итак, дело было вскоре сделано, он тоже стал родственником Месье дю Френуая и сделал себе из этого опору, что не могла ему повредить при случае. В остальном, он пользуется в настоящее время множеством благодеяний Его Величества, не считая дохода от его заключенных, разумеется, более значительного, чем он сумел бы получить в каком-либо ином месте. [360]

Когда это огромное и долгое дело было вот так завершено, многие рассматривали кару Месье Фуке, как в тысячу раз худшую, чем смерть. Они рассматривали ее также, как справедливое воздаяние неба за все его кокетства в те времена, когда судьба ему благоволила. Он развратил бесконечное число высокородных девиц при помощи своих денег, и когда он был арестован, нашли журнал, в какой он заносил их одних за другими, по именам и по титулам, как персон, чьими милостями он попользовался. Он не забыл даже занести туда, сколько ему стоило их добиться, так что, либо этот журнал содержал правду, как оно и было, по всей видимости, или же он делал это, дабы уверить тех, кто сможет увидеть его однажды, что он был человеком удачливым; эти девицы оказались обесчещенными навсегда, без того, чтобы кто-либо взял на себя труд прояснить, так ли это было. Там обнаружилась даже одна фрейлина Королевы-матери, кто была изгнана, поскольку она была вписана в его книгу красными буквами.

Опала Герцогини де Навай

Любовь Короля к Мадемуазель де Ла Вальер не мешала тому, что он походил на многих других, кто покидают порой доброе застолье у себя, дабы отправиться отведать дурного. Человеческое непостоянство склоняет нас подчас к такого сорта вещам, и вполне достаточно быть мужчиной, чтобы попадаться на это чаще всего. Он загорелся на один момент страстью к некой фрейлине Королевы, его жены, кто была дочерью старшего сына одного Маршала Франции, и когда каждый это заметил, Герцогиня де Навай стала во главе, дабы помешать их дальнейшему сближению, если, тем не менее, этого уже не случилось. Она избрала такие пути, дабы добиться цели, какие были неприятны Королю; а так как он подозревал, что она уже подавала советы Королеве по поводу полученного ею письма, он изгнал ее из своего Дома. Ее муж был причислен к ее опале, и они оба получили команду отделаться от их должностей. А они стоили немалых денег, [361] поскольку он обладал должностью Лейтенанта рейтаров Гвардии с Наместничеством над Авр де Грас, независимым от Наместничества над Нормандией, а она имела должность Статс-Дамы молодой Королевы. Но Король определил цены, какие им будут выплачены, так что она получила всего лишь пятьдесят тысяч экю за ее должность Статс-Дамы Королевы, тогда как могла бы иметь все четыреста тысяч франков, если бы Его Величество оставил ей свободу извлечь из нее все, что она бы пожелала. Что до него, то он тоже и по тому же резону получил только пять сотен тысяч франков за свое Лейтенантство над рейтарами и сто тысяч экю за свое Наместничество. Маркиза де Монтозье, чей муж был вскоре сделан Герцогом, заняла ее должность у Королевы. Граф де Сент-Аньан, кто подобным образом был возведен в это достоинство, получил Наместничество, а Герцог де Шольн — Лейтенантство над рейтарами. Герцог де Навай одолжил эти деньги Мадемуазель и добавил к ним еще пятьдесят тысяч франков, дабы заключить на них контракт на пятьдесят тысяч ливров ренты. Месье ле Телье уже имел таких один или два из тех же доходов, не считая множества других, что были поменьше. Так как он был большим экономом, жил, как простой горожанин, его должность никогда ему ничего не стоила, и уж не знаю, с какого времени, он был осыпаем благодеяниями Короля, из каких он составил крупный доход; он подбирал потихоньку су к денье и был невероятно богат.

Опала этих двух персон была определенным предвестием, что ничуть не меньшее случится с теми, кто написал письмо, о каком я неоднократно говорил. Однако, так как они были пока еще слепы и не предвидели надвигавшейся на них грозы, они подбрасывали стишки в комнату Короля, где еще и издевались над его любовницей почти в той же самой манере, в какой они это уже делали. Они ставили ей в упрек, кроме того изъяна, что она хромала, вдобавок и тот, что она была худа до последней [362] степени. Она действительно была такой, она даже была такой с тех пор, как явилась ко Двору, так что, можно сказать, это зло было у нее издавна. Однако еще и несчастный случай вмешался в ее естество — так как она уже имела двух детей от Его Величества, какие полноправно могли бы сойти за детей любви, поскольку они оба были один красивее другого, это еще увеличило ее худобу, в том роде, что она чуть ли не зачахла.

Месье Кольбер создает Компанию Индий

Незадолго до осуждения Месье Фуке, Месье Кольбер, кто сформировал Компании для распространения коммерции до Индий и до других частей Света, по примеру наших соседей, постоянно напрягая мысль к величию Государства, предпринял завоевание одного места у Варваров, дабы способствовать мореплаванию торговых судов, когда они будут преодолевать Пролив. Замысел был велик и достоин такого Министра, но он был не без трудностей — атаковать Место, окруженное отъявленными и тайными врагами, а кроме того, вне доступности для снабжения, когда оно будет взято, из всего этого было не слишком-то легко выйти с честью. Отъявленными врагами были Варвары, у кого и намеревались его отвоевать; тайными врагами — Испанцы, в чьих руках была Сеута и несколько других городов на этом побережье, и кому, следовательно, наше соседство было подозрительно. Герцогу де Бофору, кто был Адмиралом Франции вместо своего отца, было поручено это предприятие, хотя он и не был слишком к нему способен; ничего бы еще, если бы он осознавал свою безграмотность, и это побудило бы его обратиться за советом к более опытным, чем он; но только и делая, что хвастаясь, потому как он имел честь быть дядей Короля и командовать его Морской Армией, он начал ссориться с Гаданем, кого ему придали, как человека, способного его научить тому, чего он не знал. Гадань оставил его делать по-своему, поскольку тот желал действовать собственной головой, и ни о чем не рапортовать ему; по мнению Гаданя, нельзя было отправляться из Прованса, [363] откуда они имели приказ отплыть, пока они не заберут с собой припасы, чтобы быть в состоянии ждать, по крайней мере, пять или шесть месяцев, когда им доставят другие. Он рассудил, что когда город будет взят, враги тотчас же обложат его, дабы отрезать им всякий проход в страну, откуда обычно добывают себе пропитание, когда ничего не приходит морем. Но Герцог был другого мнения; подняли якорь и девятнадцатого Июля прибыли под Жижери, то есть, к цели вояжа.

Провал под Жижери

Так как первая атака нашей Нации опасна, Варвары не смогли ей сопротивляться. Место было взято, но когда Гадань ввел туда войска, ступившие на сушу, все, что он предвидел, случилось в точности. Варвары расположились вокруг своих стен вне досягаемости пушечного выстрела, и, бросив пиратов в море, они вознамерились морить их голодом со всех сторон. Их гарнизон, действительно не имевший припасов, начал страдать с первых же дней, потому что потребовалось сократить рацион каждого на основании того, что было неизвестно, когда доставят зерно для изготовления другого. Во всякий день положение становилось все хуже и хуже, поскольку, по мере того, как пустели магазины, постоянно урезались рационы. Месье де Бофор не знал, что на это и сказать, и прекрасно видел, насколько он был неправ, не поверив Месье де Гаданю. Он бранил, однако, Морского Интенданта Прованса, обвиняя того в неисполнении его приказов, в соответствии с какими тот должен был незамедлительно после их отплытия отправить конвой, достаточный для предотвращения зла, что их терзало в настоящее время; но это была не столько ошибка Интендантства, как он об этом думал. Чума и голод обрушились на эту страну и помешали перевозке зерна. Большая часть домов, где находились магазины, была заражена этой опасной болезнью; так что не осмелились ничего перевозить, из страха распространить ее еще и среди войск, как она уже охватила этих обитателей. Наконец, целых три месяца [364] прошли в ожидании этого конвоя, а они так и не увидели его прибытия; нужда становилась все более и более нестерпимой, и собрали военный совет, вовсе не для решения, оставаться ли по-прежнему в городе, поскольку это было невозможно при таком положении дел, но для обсуждения средств отступления с наибольшей безопасностью.

Это было совсем нетрудно, поскольку морские ворота были открыты, и вся опасность ложилась на тех, кто погрузятся последними. В самом деле, враги могли разведать об их намерении и войти в город, когда большая часть наших войск будет уже на кораблях. Итак, дабы избежать подобной случайности, Герцог де Бофор пустил слух, якобы он хотел отослать больных в Прованс и, по крайней мере, когда они уплывут, это сбережет немало припасов. А больных там было множество, и ничего удивительного после стольких-то страданий. Однако под этим предлогом погрузили не только госпиталь с больными, но еще и множество людей, находившихся в добром здравии. Таким образом избавились от многих дел, какие все равно пришлось бы сделать впоследствии. Неверные искренне поверили всему, что распространялось об этой погрузке. Тем временем, когда это было сделано, едва наступила ночь, как Гадань велел погрузить всех, кто остался в городе; вот так он был и брошен 31 октября, через три месяца после взятия. В довершение несчастья, несколько ветхих суденышек развалились на обратном пути, в том роде, что войска, переправлявшиеся на них, потонули вместе со всеми экипажами.

Враги Месье Кольбера не были слишком огорчены этим несчастным случаем, точно так же, как и сомнительным успехом этого вояжа, потому как, хотя он и стоил огромных потерь Государству, они затаили надежду, что лично его все это лишит добрых милостей Его Величества. Итак, они старались насколько возможно распространять в свете слухи о некоторых ошибках, допущенных в этой экспедиции, дабы и ему что-нибудь от этого перепало; но так как не было спешки говорить вслух против Министра, [365] может быть, Король никогда бы об этом ничего и не узнал, если бы не позаботились известить его обо всем записками, что подбрасывались к нему в комнату после его отхода ко сну, дабы на следующее утро, вставая, он мог бы заметить их сам, или, по меньшей мере, их заметил бы его первый Камердинер, кто там же и ночевал. Должно быть, рассеивал их какой-нибудь большой сеньор, потому как не всем на свете позволено входить туда; но это не произвело того эффекта, на какой так надеялись; Король, кто был рассудителен и справедлив, удовлетворился сожалением о тех, кто погиб в этом кораблекрушении, безо всяких упреков по этому поводу к своему Министру. Король рассудил, что вовсе не он был повинен в допущенной ошибке — переправлять войска на паршивых судах, но Интендант, сидевший там же, на месте; итак, он по-прежнему продолжал относиться к нему так же хорошо, как он привык это делать, чем и поверг его врагов в большой конфуз.

Слава Короля

Король очень хорошо ответил Бюсси Рабютену, когда тот передал ему о своем желании написать его Историю, что он еще не сделал ничего достойного быть записанным; но он скоро наделает ему столько хлопот, точно так же, как и тем, кто загорится таким же желанием, как и он, что им всем найдется, чем заняться — действительно, никогда Принц не имел более возвышенных чувств, чем у него. Он стремился ознаменоваться великими предначертаниями, какие он тут же приведет в исполнение.

Свершенный труд и великие предначертания

Он совсем недурно преуспел до сих пор. Он взошел по смерти Кардинала Мазарини (так как я отсчитываю его правление лишь с этого дня) на трон, весь утопленный в долгах; на трон, говорю я, по правде самый древний и самый прекрасный из всех, какие только есть в Европе, но столь замараный слабостью этого Министра, предприятиями Парламентов и отсутствием повиновения Вельмож, что можно сказать, не боясь погрешить против правды, что он нашел его с несколькими мэтрами, тогда как он должен иметь лишь одного — никакой дисциплины, не где-нибудь, но среди его войск, никакого порядка [366] в его финансах, а это две вещи, способные нанести смертельный удар Государству. Однако, едва только он появился, как, подобно Солнцу (какое он незря избрал своей эмблемой), он рассеял все эти тучи. Он рассчитался со своими долгами, не развязывая кошелька, ввел Высшее Могущество на место слабости Кардинала, заставил Парламенты вернуться к исполнению их функций, естественно им присущих, без позволения отклонений, в какой бы то ни было манере, под предлогом присвоенного ими прежде великого титула Посредников между ним и народом, сделал Вельмож такими же послушными, какими они были непокорными, установил превосходную дисциплину в войсках и, наконец, так хорошо реформировал Финансы, что там столько же порядка в настоящее время, сколько было злоупотреблений на протяжении Министерства Кардинала Мазарини. Но всего этого было слишком мало для него, все это, говорю я, попахивало скорее мирным Принцем, чем Принцем-завоевателем, каким он желал стать; он нисколько не сердился, что его соседи ссорились одни с другими, потому как, пока они имели дела между собой, они были не в состоянии воспротивиться его великим предначертаниям.

Англия была ему подозрительна отвращением, какое она питала, он знал, к Французской Нации; кроме того, он смотрел недобрым взглядом на то, что ее морские силы превосходили его собственные. Соединенные Провинции занимали его ничуть не меньше, что ему вполне простительно, поскольку в тысяче обстоятельств он признавал, как его процветание нагоняло на них страх, как если бы они уже догадались, что настанет день, когда он употребит против них все свои силы. Ему даже отрапортовали, якобы они веселились по поводу того, что приключилось в Жижери. Они действительно ревниво наблюдали за тем, как он по их примеру устраивал Компанию в Индиях и все другие вещи, имевшие к этому отношение.

Наконец, либо Его Величество верил, что эти [367] Народы действительно ревнивы к его славе, и они из-за этого были способны воспротивиться его предначертаниям, или же он по политическим соображениям пожелал опробовать их силы, никак не вступая в игру со своей стороны, утверждают, якобы он втихомолку взбудоражил кое-какие недовольства Короля Англии против них, дабы, объявив им войну, он смог бы смутить их покой и их коммерцию. Утверждают также, будто бы он сделал то же самое по поводу Бернарда ван Галена, епископа Мюнстера, кто обладал скорее качествами, требующимися от Генерала армии, чем от Прелата — ничего бы еще, если бы он имел и те, и другие вместе, поскольку он равно носил и митру, и шпагу, как делают все церковные Принцы Германии; но правда в том, что он гораздо лучше разбирался в построении армии к бою, чем в произнесении проповеди. Он намного больше любил кирасу, чем стихарь, и одним словом, никогда человек не был менее пригоден к церковному сану и более пригоден носить шпагу.

Войны между соседними Могуществами

Так как он был соседом Соединенных Провинций и человеком предприимчивым, у него неоднократно руки чесались объявить им войну. Ему надо было кое в чем разобраться с ними, но он не осмеливался на этот шаг, потому как не столько полагался на собственные силы, чтобы отважиться потягаться с ними; но либо происходившее со стороны Англии придало ему больше смелости, чем он когда-либо имел, или же он действительно заручился поддержкой Короля, как уверяют, но он больше не колебался порвать с ними. Прежде чем перешли к враждебным действиям, как с одной, так и с другой стороны, Король, как ловкий политик, предложил свое посредничество обеим партиям. Он знал, дабы сделаться авторитетным среди своих соседей, у них ничего не должно было происходить такого, о чем он не имел бы известий, либо путем посредничества, либо, как заинтересованная партия. Однако, так как он знал также и то, что одно из этих двух качеств предпочтительнее другого, он не преминул избрать наилучшее. Он отправил Герцога де Вернея в Англию [368] вместе с Месье Куртеном предложить Его Величеству Британскому все, что зависело от него, дабы полюбовно завершить спор, вынудивший того объявить войну. Этот Принц пожаловался на множество вещей, приключившихся в Индиях, по его мнению, к его невыгоде, и так как они имели важное значение, он не прекратил вооружаться на море, хотя и принял посредничество Короля, дабы добиться удовлетворения силой оружия. Может быть, эти Послы не слишком настойчиво отговаривали его от схватки, потому как не в интересах Его Величества было бы покончить с этим делом без боя. Это должно было истощить силы обеих партий, точно так же, как их вооружение уже истощило их кошельки; так что подняли якоря, как с одной, так и с другой стороны, и пустились на поиски друг друга.

Голландцы со времени Мира, какой они заключили с Испанией, не предвидели, что Король должен был сделаться столь могущественным, а, следовательно, они настолько завистливыми; потому они расформировали большую часть войск, имевшихся у них на суше. Они рассчитывали, что если у них снова разразится война с Его Католическим Величеством, Король им поможет, как он уже это делал. Итак, дабы еще более упрочить тесный Альянс, какой они имели с ним, они сохранили несколько французских полков, что были на их службе, тогда как они распустили большую часть полков их Нации. Д'Эстрадес имел там один и был теперь Послом у них. Отрив командовал другим, и некоторые другие Французы меньшего положения, чем эти двое, также имели каждый по одному. Итак, война была объявлена между этими Могуществами, и Епископ Мюнстера, кто уже одержал несколько побед над Голландцами, не пожелал сложить оружия по требованию Его Величества; либо об этом существовало соглашение между ними, как желают заявлять, или же он был достаточно неблагоразумен и осмелился отказать в ответ на просьбу столь великого Короля, но Голландцы были принуждены испросить у Его Величества отправить им помощь. [369]

Они, без сомнения, нуждались в ней, поскольку этот маленький Принц громил их повсюду, где находил. Так как у него войска были отлично дисциплинированы, а их от долгого безделья были не более воинственны, чем недавно набранное ополчение, существовала такая разница между ними, что одни постоянно преследовали, а другие не прекращали отступать. Это удивило все соседние Могущества, что придерживались иного мнения о силах этих Провинций. Они не были, впрочем, этим особенно огорчены, потому как это Государство имело то общее с Королем, что его могущество породило множество завистников. Наконец, либо Его Величество им уподобился, и в этом качестве он был счастлив также и их беспорядками, но он отправил им помощь только тогда, когда они были немного унижены кое-какими потерями.

Наказание виновных

Прежде чем все это произошло, Король раскрыл, кто написал, и кто додумался написать письмо Королеве, о каком я говорил выше. Он раскрыл, говорю я, что все это было сделано из-за ревности Графини…, и что подозрения Маркиза де Лувуа не были безосновательны. Она тотчас была сослана, вместе со своим мужем, в одну из их земель, не особенно удаленную от Парижа. Вард был посажен в Бастилию, а Граф де Гиш (против кого Король был в большем гневе, чем против кого бы то ни было, потому как те делали это, как заинтересованные партии, тогда как он сделал все исключительно по просьбе своих друзей) был изгнан из Королевства. Маршал де Граммон, кто был тонким куртизаном, вместо того, чтобы вступиться за него, сказал Его Величеству, якобы он его еще помиловал, и тот дешево отделался. Он поверил, будто сотворит этим чудеса, и Король, увидев, насколько он сочувствует его негодованию, смягчится в его пользу. Но Король был настолько оскорблен, что эта хитрость ни на что ему не послужила. Приговор остался в силе, и хотя сын и вернулся во Францию пять или шесть лет спустя, но на таких суровых условиях для него, что легко было увидеть, как и такой долгий отрезок времени не был способен стереть из памяти его [370] преступление. Этим условием было сложить с себя свою должность, смертельный удар для его отца, кто был бы в восторге сохранить ее в Доме. Но Король не пожелал, чтобы он сложил ее с себя в пользу Графа де Лувиньи, его младшего брата, кто был намного лучше скроен, чем он, но кто и близко его не стоил. Он сделался, однако, последней надеждой этого могущественного Дома, потому как Граф де Гиш не только не имел никаких детей, но даже не вступал никогда в любовную связь со своей женой. Она была, однако, весьма прелестна, и ее происхождение не могло опозорить его собственного. Она, точно так же, как и он, была дочерью Герцога и Пэра, и даже Герцога и Пэра более древнего рода, чем его отец; но так как вовсе не красота и не происхождение оказывают влияние на сердце, его оставалось бесчувственным к ней, тогда как другие предрекали им добрую судьбу и даже одну из самых наилучших, что сделалось для него предметом полного безразличия.

Его поведение в отношении к этой Даме, очень добродетельной, приводило в отчаяние его отца, кто не был, и вполне резонно, такого же доброго мнения о своем младшем сыне. Он видел гибель своего Дома по вине его старшего сына, и что бы он ему об этом ни говорил, не производило на того никакого впечатления. Наконец, дело, о каком я только что сказал, окончательно добило его, как удар дубиной, от какого он никак не мог оправиться; он послал Графа де Гиша в Голландию, повинуясь приказам Короля. Он хотел, чтобы тот сражался там в качестве добровольца вместе с войсками, какие, Его Величество заявил, он отправит туда незамедлительно. Эта помощь состояла из шести тысяч человек, среди них должен был находиться и отряд от Дома Короля. Я вызвался туда пойти, потому как я достаточно долго оставался домоседом в Бастилии. Но Месье Кольбер де Молевриер попросил об этом точно так же, как и я, а так как я довольно-таки хорошо воздавал себе по справедливости и не намеревался тягаться с братом Министра, я отказался от моих претензий, как только узнал о его собственных. [371]

Две роты Мушкетеров

Едва Месье Кольбер де Молевриер объявился во главе второй Роты мушкетеров, как вся Франция, дабы угодить его брату, разумеется, скорее, чем ему самому, постаралась пристроить своих детей в его Роту. Одни только Маркизы да Графы были теперь мушкетерами, из каких она состояла, тогда как те, во главе которых я имел честь находиться, выглядели по сравнению с ними, так сказать, старыми козлами. Но большие Сеньоры, кто вступили туда поначалу, дабы подольститься к Королю, удалились оттуда с течением времени; итак, если и есть там еще люди высокого [372] происхождения, они далеко не из первых Домов Королевства, как это было вначале, но всего лишь из тех, что зовутся добрым дворянством. Желание, каким был обуреваем Месье де Молевриер, меня опередить и утвердиться на моих развалинах в сознании Его Величества, приводило к тому, что он изобретал тысячу сортов расходов, каких, по его мнению, я не смог бы выдержать, ни я сам, ни мои мушкетеры. Я говорю — мои мушкетеры, хотя прекрасно знаю, что я не должен был бы говорить таким образом, поскольку они были мушкетерами Короля, а вовсе не моими — но если я это и делаю, то только потому, что это наиболее естественный язык, чем какой-либо другой, хотя он и не соответствует всем формам. Пусть же меня не упрекают в этом, хотя я и ущербен с этой стороны, поскольку это небольшая ущербность, когда сам признаешь свою ошибку и когда не прибегаешь к уловкам, лишь бы себя ни в чем не обвинить.

Супружеские несчастья или безумие жениться

Мне еще повезло, при том намерении, какое имел Месье де Молевриер вот так сыграть со мной шутку, иметь любовницей богатую женщину, испытывавшую ко мне достаточно дружбы, чтобы разделить свое состояние с моим. Поскольку, наконец, я нашел себе совсем новую, и хорошо бы мне кое-что рассказать о ней, прежде чем пойти дальше. Я женился, как и другие, потому что, кажется, если это и безумие, так как на самом деле я полагаю его таковым, и даже очень большим, а именно — жениться, это, по меньшей мере, безумие, какое позволено сделать один раз. Я женился на женщине чрезвычайно ревнивой, и каковая изводила меня до такой степени, что если я куда-нибудь выходил, она в то же время пускала тысячу шпионов по моим стопам. Она довольно дурно проводила свое время за подобным занятием и заставляла меня не менее дурно проводить мое. Я не тот человек, чтобы сносить обвинительные речи, с какими она обращалась ко мне всякий раз, когда я ходил в такое место, какое ей не нравилось. Мы частенько затевали вместе [373] перебранки по этому поводу. Я высказывал ей об этом мои скромные ощущения с полной свободой. Она не желала получать выговоры, какие я ей делал. Вот так отношения все больше и больше обострялись между нами обоими, так что, когда я однажды спросил, будет ли хуже мне увидеться с Мадам такой-то, чем ей навестить Месье де…, она воспользовалась удобным случаем, дабы удалиться в монастырь. Так как все на свете смеялись над ее ревностью, вплоть до ее подруг, среди каковых не нашлось ни одной, кто не бросила бы в нее камень, она была счастлива уверять, будто бы это я был ревнивцем, а вовсе не она. Итак, она распространила повсюду тот упрек, что я ей сделал, приговаривая при этом, что, дабы не подвергаться больше моим злобным настроениям и не выслушивать больше такие упреки, она предпочитала лучше сразу отказаться от мира, чем жить в нем столь несчастной.

Как преуспеть в браке

Слухи о таких речах тотчас же дошли до меня, и так как я обладал большим рассудком, чем она, и я побоялся, как бы, желая себя оправдать, она не уверила весь свет в таких вещах, каких никогда не было, я сказал ей вернуться, потому как самые короткие помешательства всегда наилучшие. Я слишком хорошо знал свет, чтобы не понимать, чем дольше она будет вести эти разговоры, тем скорее склонность к злословию на своего ближнего заставит принять эти мечтания за правду. Но быть женщиной и быть разумной далеко не всегда одно и то же; итак, она отвергла мое предложение, как если бы я собирался принести ей огромный вред. Я сожалел о ее ослеплении, и это все, что я мог сделать в том положении, в каком пребывал, поскольку она не желала прислушаться к голосу разума. Я оставил ее в монастыре, раз уж ей там так сильно понравилось. Я не знаю, впрочем, так ли это было, но так ли это или же не так, мне хорошо известно, что она все еще там, а у меня не возникало больше желания ее оттуда извлечь. Она выказала себя гордой со своей стороны, в том роде, что, не захотев просить меня ее [374] оттуда забрать, она осталась у нее, а я у себя. Вот так удается большая часть браков в этом мире, потому как частенько случается, когда женятся, как случилось и со мной самим при женитьбе на ней, люди скорее заботятся или о своем интересе, или о своей страсти, но не о характере персоны, с какой собираются связаться на всю жизнь.

Любовная записка

Между тем, пора вернуться к моей любовнице, хотя мне и пришлось необходимо выложить все то, что я только что сказал, прежде чем говорить о ней; через несколько дней после этой эскапады, то есть, пятью или шестью неделями позже, и когда узнали, что мы не должны больше съехаться вместе, я получил записку, написанную неизвестной рукой, но по почерку я прекрасно догадался, что наверняка это была рука Дамы; и тот, кто мне ее передал, назвал Мадам Маркизой де Виртевиль ту, кто попросила его вручить мне ее в руки. Это имя мне было точно так же неизвестно, как и почерк, но так как тот, кто мне ее принес, был молодым дворянином доброго вида, и кто, чувствовалось, был уверен в себе, я не пожелал сразу же сказать ему, будто бы я не знаю, откуда он явился, до тех пор, пока не увижу, что же содержалось в этой записке. Итак, я ее тотчас открыл и нашел там объяснение в любви, что не было мне вовсе безразлично. Она содержала вещи, о каких я буду помнить всегда так хорошо, что если я и не передаю ее в тех же самых словах, то все равно смысл ее от этого мало изменится. Она содержала, говорю я, что вот уже бесконечное время испытывают уважение ко мне, потому как называют бесконечным все, что необычайно досаждает; эта досада проистекала из того, что у меня была жена, и проявляли достаточную деликатность, не желая разделения сердец; но теперь, когда узнали, что моя жена рассталась со мной, а я с ней, были готовы засвидетельствовать мне, насколько ценят меня; если я пожелаю оказаться на следующее утро к десяти часам на Улице двух су, у ворот Отеля Суассонов, я увижу наемную карету, что остановится по другую сторону [375] улицы, в десяти шагах оттуда; пусть же я изволю подняться внутрь, и там я найду Даму, кто пишет мне в настоящий момент; в остальном, пусть же у меня не сложится дурного суждения об услужливости кавалера, подателя этой записки, она мне откровенно скажет, что никогда не видела его до того, как ему ее передала; она услышала, как он говорил в театре, будто бы хочет познакомиться со мной, дабы вступить в первую Роту мушкетеров; она поймала его слово на лету и предложила ему дать рекомендательное письмо ко мне.

Ее рекомендация так мне понравилась, что я тут же сказал этому дворянину, что буду рад оказать ему услугу. Я спросил его, однако, кто и откуда он был, дабы, когда я представлю его Королю, я мог бы сказать об этом Его Величеству и не предлагать ему подданного, недостойного Роты, какую он почтил своим особым уважением. Тот мне ответил, что он был сыном одного Советника Бретани, и его отец имел двадцать добрых тысяч ливров ренты. Это мне весьма понравилось, потому как мне требовались люди, вроде него, дабы противостоять Месье де Молевриеру, то есть, чтобы содержать Роту, какой я имел честь командовать, в таком же состоянии, в каком он начинал содержать свою. Однако, как если бы я не знал, что он никогда не видел, за исключением этого раза, так называемую Маркизу де Виртевиль, я ему сказал, дабы попробовать выведать о ней новости, что он не мог бы найти лучшей подруги подле меня, кроме этой Дамы, и я теперь намереваюсь быть его командиром, пока он будет оставаться в Роте. Он мне простодушно ответил, что я не должен приписывать ему достоинства знакомства с нею, поскольку он никогда ее не видел, кроме одного раза в комедии. Он рассказал мне об этом в то же время все, что она мне уже поведала сама, а когда он добавил к этому, что никогда не видел ни столь красивой, ни столь обаятельной женщины, он возбудил во мне такую влюбленность, что ночь длилась для меня тысячу лет, настолько я желал уже [376] увидеть себя на свидании, какое она мне назначила.

Дворянин спросил меня, однако, где она жила, дабы сходить поблагодарить ее за любезность, какую она ему оказала, потому как он не осмелился спросить об этом у нее самой ради сохранения приличий. Он не смог также спросить об этом у ее лакеев, потому как она не пожелала позволить ему подать ей руку, дабы проводить ее до кареты, притворившись, будто она собиралась зайти к комедиантам, кому ей якобы нужно было что-то сказать. Он не захотел показаться нахальным, и, от чистого сердца поверив всему, что она ему сказала, он прямо оттуда явился ко мне, настолько его разбирало желание стать мушкетером. Он не обратил никакого внимания, был ли это удобный час меня повидать или же нет; красота Дамы уверила его, что я не придам этому особенного значения, больше того, ему доставило такое удовольствие получить что-то из столь прелестной ручки, что когда бы даже была полночь, он счел, будто бы я буду еще слишком счастлив предстать перед ним.

Сдержанность и предосторожность

В то же время, как он расспрашивал меня вот так о ее жилище, он рассыпался передо мной в величайших извинениях за свое столь вольное обращение со мной. Он мне сказал, что прекрасно знал — это не придаст ему особенной чести, но слова сами срывались с его губ, прежде чем он успевал их обдумать, настолько он желал выразить признательность столь прекрасной Даме. Я ему ответил, что ему нечего так заботиться извиняться передо мной, поскольку, далеко его не порицая, я благодарю его за рвение; однако ему не выпадет удовольствия сходить ее повидать, потому как у нее очень ревнивый муж, на кого все нагоняет страх, вплоть до его собственной тени; такова уж обычная участь красивых женщин; но, хотя она от этого частенько страдала, она, однако, меньше достойна жалости, чем какая-либо другая, потому как она терпела все это с ангельской кротостью; и только лишь я один пользуюсь [378] привилегией ее видеть, потому как я старинный друг ее супруга; сам не знаю, из-за чего, просто не сумею сказать, я не был ему более подозрителен, как если бы ему нечем было рисковать со мной; а я находил это весьма занятным, будто бы у меня не было глаз, как у другого.

Я выдумал это вранье, дабы он не настаивал больше, чтобы я ему сказал о жилище Дамы, о каком я знал не лучше, чем он. Однако, дабы его утешить по поводу моего отказа, я пообещал ему передать этой Даме его признательность за ее доброту. Я устроил его дело двумя днями позже. Я представил его Королю, и когда Его Величество его одобрил, он стал мушкетером, как и желал им быть; но он ненадолго задержался в Роте. Так как он имел достояние и любил свои удовольствия, местная болезнь овладела им моментально. Я был от этого в восторге, потому как время от времени он выражал мне огромное желание повидать так называемую Маркизу де Виртевиль. А это меня вовсе не устраивало, потому как если бы он явился ее навестить, он бы немедленно узнал, что это не было ее настоящим именем. Итак, он мог бы вывести из этого кое-какое подозрение в ущерб своему покою, да и моему тоже. Он мог бы даже заподозрить, якобы я ее любил; а я не желал, чтобы такое случилось, потому как невозможно было уважать ее больше, чем я это делал, и это непременно нанесло бы ей какую-нибудь обиду.

Совершенно необычное свидание

Я оказался на свидании, какое она мне назначила, как легко можно рассудить, безо всякой необходимости для меня в этом клясться. С ней была одна из ее подруг, что меня сильно поразило, потому как после того, что она мне сообщила, я имел все основания надеяться, как мне казалось, что она должна была предпочесть беседу с глазу на глаз. На лице ее была маска, точно так же, как и на лице подруги, и когда они не сбросили их, ни одна, ни другая, увидев меня, едва я приоткрыл дверцу их кареты, как я счел, что это вовсе не та персона, какую я искал, [379] поскольку обнаружил ее в подобном облачении, да еще в компании со свидетельницей. Итак, когда я пожелал удалиться после легкого комплимента насчет моей ошибки, одна из них взяла слово, дабы сказать мне, что я действительно ошибся, но совсем не в том, о чем я подумал; если я изволю присесть в карете вместе с ними, она мне откроет, в чем я ошибался на самом деле.

Если я был немного раздосадован, увидев двух Дам вместо одной, еще большую досаду во мне возбудил этот комплимент, какого я никак не ожидал. Я даже невольно от него покраснел. Однако, когда я поднялся в карету и пристроился спереди, потому как они обе сидели сзади, та, кто со мной заговорила, сказала мне, если я пожелаю признаться в истинной правде, я соглашусь с ней, что явился сюда, как на верное завоевание; надо бы, — продолжала она, — чтобы я признался ей, якобы я был полностью убежден, будто бы она не будет стоить мне ни малейшего вздоха; вот в этом-то я как раз и заблуждался, скорее, чем поверив, будто бы это не она мне написала; именно она сама это и сделала и пока еще в этом не раскаивалась, хотя такое действие было бы весьма смелым с ее стороны, и даже как бы и невозможным, когда бы у меня сложилось от этого дурное мнение о ее персоне; но она намеревалась столь хорошо исправить этот дерзкий демарш той манерой, в какой она отныне будет со мной обращаться, что я буду обязан частенько говорить самому себе — нет ничего более обманчивого, чем видимость; она мне писала в своей записке, что прониклась уважением ко мне; она признается мне в этом еще и в настоящий момент и даже в присутствии одной из ее подруг; но она мне скажет в то же время, что это уважение никогда не заставит ее сделать что-либо недостойное высокородной персоны, какой она и была, и еще менее персоны, придерживавшейся добродетели, какую она исповедовала; если я был способен к прекрасной страсти, она предложит мне сердце, чьи достоинства я, может быть, [380] оценю, когда узнаю его получше; но если я не был к этому способен, абсолютно бесполезно для нас завязывать хоть какое-то знакомство.

Совершенство, а не любовница

Я нашел этот комплимент столь необычайным после полученной мной записки, что если бы я был заядлым читателем романов, я бы тотчас ощутил себя одним из этих героев, с какими во всякий момент случаются приключения, еще более поразительные, чем это. Но так как они никогда не были моим чтением, а кроме того, я был более материален, чем нам описывают этих героев, этот комплимент вовсе мне не был приятен. Я действительно ждал, как она очень здорово сказала, всего лишь наклониться и взять. По меньшей мере, меня подготовила к этому ее записка, не считая того, что я питал к этому достаточную склонность. И предложить мне теперь, как она это делала, закрутить платоническую любовь — было делом, какое никогда и ни в каком виде не было бы мне по вкусу. Тем не менее, так как я был довольно опытен и знал, что женщины, прикидывающиеся обычно самыми добродетельными, частенько оказываются наибольшими кокетками, я отделался от первого впечатления, произведенного на меня ее речами, и сказал самому себе — после того, что она уже сделала, эта женщина не удержит больше свою смелость. Итак, притворившись, будто бы я и есть ее мужчина, и она найдет меня всегда готовым сделать все, что она пожелает, я собирался попросить ее после этого заверения соизволить снять ее маску, когда она предупредила комплимент, какой я хотел было сделать ей по этому поводу. Она сбросила ее сама и сказала мне, делая это, что при таком условии она очень хотела показаться мне, дабы я смог рассудить, ее увидев, достойна ли она каких-либо жертв ради нее.

Она была права, говоря таким образом, и даже веря, что было таким удовольствием ей повиноваться. Это была наверняка одна из самых прекрасных персон света, а ее обаяние, по крайней мере, равнялось ее красоте, Итак, я сделался как бы [381] околдованным при виде ее; отлично это разгадав, она мне сказала, что ей приятно мое изумление, и оно понравилось ей в тысячу раз больше всего, что я смог бы ей сказать, дабы уверить ее, будто я сделаю все, что она пожелает. Ее подруга тоже сняла маску, когда увидела, как мы оба привыкали друг к другу. С этой я был знаком, я часто видел ее в свете, но что до другой, то я просто не знал, где она могла прятаться до сих пор. Поскольку, наконец, хотя Париж и очень велик и даже напоминает большой лес, где встречаются лишь те, кто этого хочет, это хорошо, во всяком случае, только для обычных людей. Но что до высокорожденных особ, то или их видишь в Комедии, или на общественных гуляниях, или при Дворе, или же в Церкви; итак, хотя их и не знаешь сам, тотчас же узнаешь, кто они такие, потому как невозможно, чтобы у них не было интрижки с кем-нибудь, Кто был бы в какой-то близости с ними, или кто не был бы каким-нибудь другом, кто смог бы отдать о них отчет. Однако, оказалось, это я был тому причиной; с тех пор, как она меня увидела, она не показывалась больше ни в каких других местах. Она мне призналась, что, увидев меня однажды в Нотр-Дам, где она была с одной из своих подруг, у кого она спросила, кто я такой, она нашла меня настолько по своему вкусу, что, дабы не лишать себя первых впечатлений, какие она составила обо мне, она не пожелала меня больше видеть; итак, она избегала меня так, как только могла, но это ей ни к чему не послужило; она сделала в конце концов то, что сделала, когда узнала, что мы расстались с моей женой. Она состояла в браке, точно так же, как и я мог в нем быть, и она тоже не была больше со своим мужем. Это был тип какого-то буйнопомешанного, кого вынуждены были запереть в Бастилии из-за его глупостей, без всякой надежды для него когда-нибудь оттуда выйти. Он там действительно и умер, что освободило ее от огромного груза, поскольку не может быть ничего тяжелее, как являться половиной такого человека. Она была из гораздо лучшего дома, чем [382] он, но зато он был намного богаче ее, и ее родители выдали ее за него замуж вопреки ее собственной воле. Она жила совсем недурно в настоящее время, потому как он был заперт, и у нее от него осталась одна дочь. Один укрыл ее от его выходок, от каких ей пришлось немало пострадать до тех пор, пока он не оказался там; другой предоставил ей право распоряжаться всем его достоянием, с каким она делала все, что хотела, без всякой обязанности отдавать в этом отчет — поскольку ей его отсудили, все равно, как если бы она была вдовой, в чем, тем не менее, больше обратили внимание на влияние ее родственников, а не то, что это обычно практикуется.

Резоны любви

Наше первое свидание прошло в таком роде, и я прекрасно признал впоследствии, что все, сказанное ею тогда, было выражением истинных чувств ее сердца. В самом деле, хотя она меня любила, если я осмелюсь сказать, до безумия, я никогда не видел такой мудрости посреди такого порыва. Она никогда не позволила мне поцеловать и кончика ее мизинца, и этим обратила меня в такого влюбленного, что просто не знаю, любил ли я кого-нибудь наполовину так, как полюбил ее в самое короткое время. Я люблю ее еще и сегодня все так же страстно, как только возможно любить, потому как ничто не воспламеняет больше, чем добродетель. Я ей, впрочем, еще и бесконечно обязан. Ее кошелек был для меня постоянно открыт, как если бы он был мой, и она ни единого раза не пожелала получить ни отчета, ни расписки. Я совершенно уверен, что она вбила себе в голову, будто бы я на ней женюсь, если моя жена умрет; но так как я не тот человек, чтобы питаться иллюзиями, и я знаю, что у нее еще лучший аппетит, чем у меня, хотя и у меня не слишком дурной, я оставил ее верить во все, во что ей заблагорассудится, не разделяя и наполовину ее слабости. Не то чтобы я хотел сказать, будто я этого не сделаю, если такое случится. Я знаю, что это мне будет доброй удачей со всех сторон. Я знаю, говорю я, жениться на [383] женщине, вроде этой, да мне и не снилось никогда большего счастья.

Честь командовать Первой Ротой

Как бы там ни было, ее помощь мне была далеко небесполезна, как я сказал выше, дабы иметь возможность следовать за Месье де Молевриером в том огромном расходе, в какой он вогнал свою Роту. Он пожелал снабдить ее позолоченными камзолами, что стоили, уж и не знаю, сколько денег; и так как было бы несправедливо, когда бы он утер мне нос, мне, кто имел честь командовать отрядом, составленным из самых высокородных людей Королевства, тогда как в его роте не было никого, кроме сволочи, я сделал все, что мог, лишь бы ему в этом помешать. Однако, так как и мне было бы несправедливо разорять моих людей из-за его тщеславия, я пришел на выручку тем, кто были не в состоянии делать все, что требовалось, дабы выглядеть, как другие.

Я делал все это за счет Дамы, кто вместе со мной прониклась нуждой тех, кому мне необходимо требовалось помочь или же решиться подать в отставку. Итак, того, на что претендовал Месье де Молевриер, не случилось; его Рота никак не затмила мою, хотя, правду сказать, ему это легче было бы сделать, чем другому, из-за бешенства, с каким старались к нему попасть, добиваясь милости его брата; и нельзя было вдоволь надивиться тупости тех, кто вот так бросались туда, очертя голову, как если бы они должны были бы чувствовать себя там лучше, оказавшись под командованием брата Министра. Им не хватало разума понять, что как раз из-за этого самого им там будет гораздо хуже, потому как он видел, как весь свет сгибается перед его старшим, он претендовал на то, что тот же свет обязан выкидывать такие же штуки и перед ним самим. Итак, он брезговал общаться с кем бы то ни было, кто не был бы Герцогом и Пэром, или Маршалом Франции, или, самое меньшее, Кавалером голубой ленты. Что до других, то если он с ними и разговаривал, так исключительно со спесивым видом, что наносило ему больше вреда, чем он и не думал, не только в их [384] сознании, но еще и в сознании Его Величества. Потому, если Король и имел какое-то уважение к нему, не следовало бы ему вовсе этим кичиться. Это было самое большее ради почтения к его брату. Он так же точно обходился и со всеми Вельможами, и те терпеть не могли его спеси и его гордыни. Мушкетеры его Роты получили немало унижений из-за него; у большей их части все заблуждения на его счет рассеялись, бешенство поступления к нему длилось не дольше огня в соломе; и когда это дошло до ушей Месье Кольбера, кто в глубине души был не менее надменен, чем тот, но кто вел совсем другую политику, он сделал тому выговор. [385]

Кампании Короля