Чьи-то голоса вывели меня из задумчивости. Петра в шикарном сине-зеленом костюме шла ко мне в сопровождении какого-то незнакомца. Она взяла меня под руку и с воодушевлением сказала:

— Эстер, позволь представить тебе Гая Симеона.

Мы пожали друг другу руки. Этот француз был смотрителем музея или историком-искусствоведом, насколько я могла заключить из его разговора и манеры держаться в музее как дома. Только работники музея и художники могут достигнуть определенной непринужденности, находясь среди великих полотен. Это был подвижный и немного беспокойный человек. На нем была классическая одежда музейного смотрителя: твидовый пиджак и плотные шерстяные брюки. Из кармана торчала какая-то старая книга в обложке из красной кожи.

— Гай работает в Лувре и специализируется на французской живописи девятнадцатого века. Как удачно, не правда ли?

У Петры был талант находить нужных людей. И мне понравилась ее интонация. Я сразу поняла, что она строит какие-то планы — не связанные с искусством.

— Это очень кстати, — ответила я. — Может быть, вы расскажете мне что-нибудь о таинственной Викторине Меран?

Гай казался не намного выше меня: его рост чуть больше пяти футов. У него высокий лоб, оливковая кожа, густые черные волосы средней длины, которые он не особо тщательно расчесывал. Гай пожал плечами на французский манер.

— Я буду рад помочь вам, если смогу, — ответил он, обаятельно и смущенно улыбаясь.

Мы повернулись к картине. Я старалась сосредоточиться. Я думала над тем, значил ли готовый портрет что-нибудь для Викторины, или же она воспринимала Мане с той пренебрежительной скукой, которую вызывают постоянные клиенты? Платил ли он ей больше или меньше за то, что рисовал ее, а не спал с ней? Но я не могла сконцентрироваться из-за своей неожиданной компании — невозможно пытаться понять Викторину, разглядывая ее с кем-то еще. Я решила следующим утром вернуться сюда одна.

Мы вышли из музея и, свернув на следующую улицу, прошли под предводительством Гая в какой-то скрытый дворик, где находилось «Литературное кафе». Там стоял запах старых книг, свежего кофе и горячего шоколада.

— Ты поставила передо мной сложную задачу, — пожаловалась Петра, после того как мы сделали заказ.

Гай охотно кивнул:

— Что она может для вас сшить?

Они были правы. Нагота Викторины казалась труднопреодолимым барьером. Но я твердо решила, что хочу представить ее как Олимпию.

Гай зажег мне сигарету, внимательно глядя в глаза. Я затянулась. Ему за сорок, подумала я. Неужели Петра специально все подстроила?

— Вы должны черпать вдохновение в изображении ее тела, — тихо сказал он. В его словах содержался некий подтекст, и я почувствовала, что краснею.

Гай оказался настоящим кладезем знаний, и мы с Петрой расспрашивали его о подробностях, пока пили кофе, а я курила одну его сигарету за другой. Сначала я спросила о левой руке Викторины, которая казалась нарисованной с другого человека — настолько она выглядела непропорциональной и безжизненной.

— В то время изображать волосы на лобке считалось непристойным, — ответил Гай, глядя то на Петру, то на меня, — и Мане понимал, что Салон такого не примет. Он не собирался идеализировать Викторину, но также не хотел, чтобы его обвинили в попрании приличий.

Гай обладал удивительным чувством юмора и теперь развлекал нас, рассказывая о роли волос на лобке в искусстве. Например, как полиция запретила выставку Модильяни в 1917 году, потому что у полулежавших обнаженных женщин «были волосы», и отнюдь не на головах. Но существовали и более ранние исключения, как, например, Курбе и его «Сотворение мира» — картина, которая тоже, — сказал Гай, — висит в музее д’Орсэ.

— Сначала она находилась в частной коллекции некоего любителя эротики и в течение века оставалась неизвестной для широкой публики, — доверительным тоном сообщил Гай. — На картине изображено обнаженное женское тело с раздвинутыми ногами.

— То есть ее можно считать порнографической? — спросила я, увлеченная рассказом.

Он кивнул, многозначительно подняв брови.

Мы гуляли вдоль Сены, наслаждаясь послеполуденным солнцем, а когда дошли до собора Нотрдам, небо уже порозовело и оранжевый шар солнца клонился к закату. Петре кто-то позвонил. Она извинилась, сказав, что должна встретиться с японцем, который приехал в Париж на один день и продает шелковые шали девятнадцатого века. Петра заявила, что намеревается найти среди них копию шали Викторины. Я не поверила ей, но не стала спорить. Может, этот японец действительно сейчас в городе. Гай пригласил меня в небольшой ресторан рядом с Пляс-де-Вож. Я была рада поговорить с кем-то о Викторине. Поэтому я приняла приглашение, и мы не спеша направились к Бастилии.

Мы поужинали в маленьком, хорошо знакомом Гаю ресторане. Он жил в том же доме наверху, и ресторан служил ему кухней. Мы заказали красное вино и, по рекомендации официанта, огромный горшок тушеной рыбы. Пока мы ели, Гай незаметно перевел разговор на меня. Он был хорошо осведомлен о моей жизни, знал куратора моего следующего проекта, так же как и имена других агентов лондонского рынка произведений искусства. Я пообещала встретиться с ним в следующий приезд, хотя и знала, что его присутствие может стать обременительным — я имею в виду в личном плане. Но сейчас мне не хотелось говорить о моей жизни, у меня было непреодолимое желание узнать как можно больше о Викторине. Она завладела моим сознанием, и я не хотела терять ни минуты. При первой же возможности я вновь перевела разговор на нее. Гай не стал возражать.

— Жизнь Викторины окутана тайной, — сказала я. — Для меня оказалось невозможным найти какие-либо сведения о ней. Словно общество не только отвергло Викторину, но и заставило ее голос навсегда умолкнуть.

— Вы совершенно правы, но существует все же несколько забавных историй, — ответил Гай, — не знаю, насколько они достоверны. Якобы в пожилом возрасте она выходила с обезьяной на плече на Монмартр, умоляя подать ей хоть один су, в то время как ее портрет стоил уже тысячи, — он с грустной иронией покачал головой.

— Никто никогда не говорил, что отношения между искусством и деньгами справедливы, Гай, — резко ответила я.

— Будем надеяться, что в вашем случае это будет не так, Эстер. Как бы там ни было, у меня есть собственная теория о том, почему Мане написал Викторину столь откровенно на своем холсте. — Его познания завораживали. — Думаю, он был знаком с ней по фотографиям, — продолжал Гай, — так же, как и лично.

— Он, должно быть, рисовал ее с натуры, — перебила я. — Я читала, что Мане чуть ли не пятнадцать раз перерисовывал ее, пока не добился точного оттенка кожи.

Гай не опроверг этих сведений, но объяснил, что карьера Викторины не ограничивалась позированием Мане.

— Она общалась с художниками, фотографами, шансонье и музыкантами, а также нашла новый способ заработка. Она не только пыталась рисовать сама и играла на гитаре, но и позволяла фотографам делать с себя порнографические снимки.

Я была заинтригована. Гай с готовностью выкладывал свои знания, рассказывая быстро и уверенно.

— Викторину также писал Делакруа. Когда вы видите «Завтрак» или «Олимпию», вообразите, насколько ранние фотографии уменьшали настоящие размеры и искажали перспективу. Сначала люди смотрели на отображенную реальность сквозь линзу, затем воссоздавали увиденное на холсте.

Я была поражена этими новыми фактами. Гай заметил мою реакцию:

— У моего друга, владельца частной коллекции эротического искусства, есть две редких фотографии Викторины. Я, возможно, поговорю с ним и попрошу показать их вам.

Гай отклонился на спинку стула и улыбнулся. Я поняла, что лекция по искусству окончена. Должно быть, интересно, подумала я, быть его студенткой. На его лекциях, без сомнения, всегда высокая посещаемость.

Гай попросил принести счет. Мой ум напряженно работал. Я буквально видела свое будущее представление Викторины. Она являлась произведением искусства и объектом физического обладания — во многих смыслах.

— Эстер, ты готова идти?

Я вновь посмотрела на Гая. Викторина спала со своими клиентами, и те платили ей. Я задумалась над тем, чем сейчас занимается Эйдан в Лондоне, проводит ли он вечер с Жаклин. Гай был очень любезен и многое рассказал, сделав ощутимый вклад в мой проект, а также он полезный человек и привлекательный мужчина. Мне захотелось пойти с ним. Я чувствовала себя одиноко без Эйдана, и его холодность действовала угнетающе. Но я знала, что должна хранить верность ему и нам обоим, иначе все теряет смысл. Поэтому, с легким сожалением, я поблагодарила Гая за ужин и взяла такси до дома Петры. На лице Гая отразилось разочарование, но как только мы расстались, я поняла, что поступила правильно. В кармане зазвонил телефон, и я услышала голос Эйдана:

— Я лишь хотел пожелать тебе спокойной ночи, — мягко проговорил он.