— Что, черт подери, произошло? — кричал голос Эйдана в телефоне. Он шесть раз подряд набирал мой номер, так что я в конце концов ответила.

— Я не предвидела такой реакции, — сказала я.

— Но ты ее получила. О тебе говорят во всех новостях. Даже «NBC» поставил сюжет о тебе в выпуск утренних новостей.

— Черт!

Эйдан рассмеялся:

— Пути назад нет. Мы можем лишь ждать, что за этим последует.

Я выглянула в окно.

— Но ведь никто не знает, что я здесь, правда?

— Нет, милая, — ответил Эйдан. — Я говорил сегодня утром с Беном. Он выставил снаружи еще двух охранников, которые будут следить за тем, чтобы вокруг дома не было журналистов.

— Ты едешь к Вейцу?

— Конечно, — сказал Эйдан. — Я бы ни за что на свете не пропустил твой частный просмотр.

— Мне нужно знать, что происходит, — медленно проговорила я. — Бен упоминал о какой-то крупной сделке с Грегом.

Наверное, я затронула животрепещущую тему, потому что Эйдан сразу потерял интерес к разговору.

— Тут сейчас так много всего происходит, — сказал он. — Давай поговорим вечером, после твоего выступления.

Ситуация начала постепенно проясняться. Я знала, что Эйдан воспринял проект как вызов. Он не хотел, чтобы я за это бралась, и, как я поняла только сейчас, взял на себя ответственность за результат. Но какой ценой?

Я отправилась в галерею Вейца, стараясь сосредоточиться на образе Викторины. Ее представление было как нельзя кстати: в моем списке она являлась главной героиней, знавшей все о торговле искусством и о своей стоимости. Грег отсутствовал, но он оставил указания своему организатору выставок Карле, энергичной, правда, немного нервной жительнице Нью-Йорка, которая вилась вокруг меня, словно угорь. Для представления она заказала пурпурный шезлонг. Он был обтянут плисом и казался гораздо красивее того, к которому я привыкла в Лондоне, изображая «Обнаженную в росписи». Мою японскую ширму привезли сюда прямо из аэропорта JFK. Их профессионализм впечатлял. Все-таки во вмешательстве Эйдана и его нью-йоркских друзей есть некоторые преимущества.

Соня любезно предоставила нам два из трех залов галереи и временно убрала свои экраны. Сначала мы распечатали ширму. С десятью потайными смотровыми отверстиями, через которые зрители смогут наблюдать за мной, ширма выглядела очень эротично.

Выступление Викторины будет самым сложным в плане видеосъемки. Я установила две камеры: одну за ширмой, рядом со зрителями, а другую рядом с собой, чтобы полностью запечатлеть представление. Потребуется провести не один час за монтажом, прежде чем фильм будет готов.

Джо оставил в студии записку, в которой предлагал сопровождать меня в галерею. За полчаса до выхода я была уже готова, поэтому села на постель и позвонила Гаю.

— Думая о Викторине, я вспоминаю тебя, — призналась я ему. — И я хочу поблагодарить тебя, — продолжала я, — за то, что ты был так щедр ко мне и дарил свои знания и свою дружбу.

Гай добродушно засмеялся. Наверное, он ощущал себя несколько неловко из-за моей сентиментальности.

— Как у тебя дела, Эстер? — спросил он. — Все в порядке?

Я помолчала, раздумывая, стоит ли посвящать его в свои неприятности. Я не смогла сдержаться и рассказала ему обо всех сложностях, с которыми столкнулась в Нью-Йорке.

— Подумай о Викторине, о том, чему она подверглась, — убежденно говорил Гай, — и помни, что ты ни от кого не зависишь. Как художник ты можешь сделать все что угодно, такое, чего никто не ждет.

Гай всегда умел утешить. Я еще раз поблагодарила его и собиралась повесить трубку, когда он остановил меня:

— Эстер, еще одна вещь… — произнес он серьезным голосом.

— Что?

— Эйдан.

— Продолжай, — не зная, чего ожидать, ответила я.

— Я думаю, он очень сильно тебя любит, — просто сказал Гай.

Я села и в последний раз перед выступлением посмотрела на репродукцию с изображением Викторины. Неужели Гай прав? Неужели любовь ко мне для Эйдана важнее продажи моих работ? Я взглянула на Викторину и прочитала ее мысли, они были написаны в ее глазах: «Ты можешь обладать мною, но принадлежать тебе я не буду никогда». Возможно, долгие годы именно так я себя и вела и подобно Викторине больше всего берегла свою независимость. Викторину оскорбляли, как физически, так и морально, множество раз. Она словно рассказывает нам, что была здесь и занималась этим раньше, останется здесь и будет и дальше продолжать, но ничего нового мы не увидим, — ничего, что выходило бы за пределы этой сцены. Никаких тайн и ничего особенного. Надеюсь, в этом я не похожа на нее. Надеюсь, Эйдан увидит нечто большее.

Я не спеша оделась и стала воплощением Викторины: черные поношенные юбка и жакет фасона девятнадцатого века поверх серовато-белой блузки с высоким воротником, черные кожаные перчатки и трость. На голову я надела парик с растрепанными седыми волосами, собранными сзади в неаккуратный пучок. Я накрасила лицо так, что оно стало выглядеть на несколько десятилетий старше, и подчеркнула физическое увядание: размазанная малиновая помада, растекшаяся тушь. В уши я вдела сережки в виде колец. Джо был явно поражен переменой, происшедшей со мной. Я отчасти ожидала, что он будет смотреть, как я переодеваюсь, так как была уверена, что это он сидит по ту сторону камер Бена. Джо настойчиво спрашивал, кого я буду изображать, но я отказалась выдавать свой секрет раньше времени. Мне пришла в голову циничная мысль, что, возможно, Бен поручил своему помощнику разузнать подробности.

Я решила начать представление с конца жизни Викторины Меран и от него в обратном порядке продвигаться к тому великому периоду, когда она позировала для «Олимпии» Мане. Мне хотелось показать, как время постепенно разрушало Викторину по мере того, как картина с ее изображением неуклонно росла в цене.

К тому времени как мы приехали в галерею, я сильно нервничала. Джо превозмог свое отвращение к публичным мероприятиям, и теперь его молчаливая компания действовала успокаивающе. Возможно, это происходило от его невозмутимости и из-за того, что он относился ко мне как к обычному человеку. Большинство людей ищут во мне что-то необыкновенное, какие-то выдающиеся особенности, по которым они смогут составить понятие о моей личности — понятие совершенно далекое от реальности. Быть знакомым с Эстер Гласс или любой другой знаменитостью для таких людей — большая привилегия. Популярность — это валюта, постоянно растущая в цене, о чем мне недавно напомнило появление Кенни Харпера. Я чувствовала, что Джо готов потратить свое время и на дворника, если бы тому было что рассказать. Грег же, глядя на преуспевающего художника, буквально потирал руки; он старался ничего не упустить, и перед его глазами мелькали доллары.

— Ваше присутствие здесь большая честь для нас, — сказал он, протягивая для пожатия потную ладонь.

— Скорее, это большая честь для меня, — пользуясь талантом актрисы, ответила я нежным как сливки голоском.

Представление было назначено на семь. Грег провел меня в крохотную комнатку, вдоль стен которой стояли холсты. Карла предприняла попытку оборудовать ее под гримерку, поставив тут маленький столик с зеркалом и стул и прибив к двери пару крючков для одежды. В целях безопасности комната была оснащена экранами, показывающими галерею. Готовясь к выступлению, я краем глаза поглядывала на то, что происходит снаружи. Было довольно сложно сконцентрироваться на Викторине, когда на экране стали появляться будущие зрители.

Первой появилась Соня — как обычно в сером костюме, но на этот раз в сочетании с ярко-розовой блузкой, украшенной оранжевыми цветами. Она сразу направилась к Джо, и когда они обнялись, пространство между ними почти полностью сократилось. Они явно хорошо знали друг друга. Потом показались Бен и Сара. Бен выглядел не таким деловым, как обычно, на нем были джинсы и кожаная куртка, и он напоминал звезду Голливуда среднего возраста: привлекательный, но уже слишком зрелый, чтобы получать главные роли. За ним шла Сара в одном из своих нейтральных бежевых костюмов. Бен и Грег отошли в сторону, и я увидела, что они направляются в кабинет Грега. Затем появился Эйдан, рядом с ним шла Каролин. К моему удивлению, Соня кинулась к ней с распростертыми объятьями. Взяв Каролин под руку, Соня наклонилась, чтобы запечатлеть дружеский поцелуй на щеке Эйдана, и вскоре все трое увлеченно беседовали. Джо неторопливо подошел к ним и присоединился к разговору. Все вели себя крайне непринужденно. Затем я поняла, почему мне так кажется: все они были старыми друзьями Эйдана. Уверена, что он знаком с ними уже много лет. И до сегодняшнего дня он не собирался впускать меня в эту тесную компанию.

Вскоре начали приходить и другие зрители, — смешанная, дорого одетая толпа из молодежи и пожилых людей, в оригинальных нарядах и классическом черном. Некоторые казались мне знакомыми, наверное, я видела их на презентации «SO» во вторник. Настал звездный час Грега. Я смотрела, как он вновь появился и переходит от компании к компании, разводя руками в приглашающем жесте, затем, перекинувшись парой-тройкой слов, оставлял собеседников и направлялся к следующей компании. Тем временем Бен подошел к Эйдану. Я с интересом наблюдала, как он похлопал Эйдана по спине, а затем они крепко пожали друг другу руки.

Даже из своей дальней комнаты я чувствовала, как нарастает нетерпение гостей. Попасть на мой частный просмотр могли только привилегированные особы, всего тридцать человек. Грег спросил, могут ли прийти журналисты, и мы позволили присутствовать только «Вэнити Фейр». Их известный фотограф являлся не меньшей знаменитостью, чем все остальные. Он ходил по галерее и фотографировал богему, занимавшуюся болтовней и распитием шампанского.

Галерея Вейца состоит из трех сообщающихся между собой залов. Гостей сначала пригласили в «заднюю галерею». Мое представление должно было состояться в «средней галерее», где уже установили шезлонг и ширму. В 18.55 я увидела, как Грег с Карлой начали заводить гостей в следующий зал, где все еще висели Сонины экраны. Оттуда их будут по десять человек приглашать в зал, где состоится мое выступление.

Я повторю семиминутный спектакль трижды, чтобы каждый из присутствующих смог его увидеть. Как и предполагалось, Карла наугад открыла «интимный дневник» и положила его на большую пурпурную подушку в центре зала, где были гости. Надпись рядом с ним гласила: «Разрешается трогать руками». Приглашенные вернутся сюда после окончания просмотра.

Никем не замеченная, я пробежала в «среднюю галерею», зная, что зрители ожидают в соседнем зале. Я заняла свое место за ширмой перед шезлонгом, покрытым черным бархатом. Карла заглянула в дверь. Я кивнула ей. Она включила музыку, которую я подготовила для представления, и выключила свет. Теперь зал освещался только красными лампами.

Фортепианный цикл «Картинки с выставки» был сочинен Мусоргским в 1874 году, через год после создания «Олимпии» Мане. Он посвятил его утрате близкого друга, русского художника Виктора Гартмана. Цикл начинается с «Прогулки» — темы, которая повторяется четыре раза, соединяя остальные части в единое произведение. «Прогулка» перемежает десять музыкальных отрывков и навевает мысли о том, как зрители ходят по выставке, останавливаются у некоторых картин, переходят к следующим. Это послужит хорошим музыкальным фоном к выступлению Викторины Меран.

Музыка известила гостей о том, что я готова. Склонив голову, я слушала, как первые десять зрителей тихо входят в зал. Рядом с ширмой стоял маленький черный ящик с отверстием для пожертвований. Я слышала, как каждый из гостей бросает туда монеты и просовывает бумажные купюры. Когда дверь закрылась, я поняла, что зрители готовы к представлению, и почувствовала на себе сквозь смотровые отверстия их жадные взгляды.

Я изображала старую сгорбленную даму с бутылкой джина в руке, которая, нетвердо стоя на ногах, постукивает тростью и что-то невнятно бормочет. Передо мной на полу лежал поношенный французский берет с несколькими франками внутри. Я, шаркая, ходила вокруг, пытаясь двигаться в такт музыке. Это было гротескное изображение бедности и слабого здоровья.

Затем я остановилась, уронила трость, и она покатилась по полу. Я начала медленно выпрямляться: сначала ноги, потом спина и плечи. Наконец я подняла голову и пристально посмотрела на ширму, словно только что заметила ее — и зрителей за ней. Не отрывая взгляда, я потянула парик и сняла его; под ним был другой — волосы цвета меди, собранные на затылке. Я подняла берет и рассовала мелочь по карманам. Затем я начала двигаться очень быстро. Сначала я взяла зеркальце, стерла салфеткой макияж, заново обвела губы и накрасила тушью глаза. Потом накинула на голову японскую шаль, взяла с пола маленькую черную сумочку и принялась нервно ходить туда-сюда.

Вдруг я села на кровать, уронила сумочку, взяла гитару и начала рассеянно играть, словно чтобы успокоиться, — всего несколько аккордов, перекрывающих классическую музыку, служившую фоном. Затем засунула гитару под кровать, натянула черное покрывало, чтобы не было видно шезлонга с хлопчатобумажными простынями и подушками. Я встала перед ним, потом обернулась и со скучающим видом посмотрела на ширму, стараясь передать выражение Викторины на картине Мане. После этого я начала снимать одежду.

Раздевшись, я открыла сумочку, достала оттуда цветок и воткнула его в волосы за ухо, надела на пальцы кольца, а на правое запястье — золотой браслет. Потом я завязала на шее черную бархатную ленточку, расстелила шаль поверх белой простыни и легла в той позе, в которой изображена «Олимпия», положив левую руку на живот. И, наконец, я сделала так, чтобы с левой ноги соскользнул туфель.

Теперь музыка зазвучала приглушенно, и я заговорила хриплым шепотом:

— Меня зовут Викторина Луиза Меран. Я художница, музыкант, натурщица, проститутка. Я живу в Париже на Пляс Пигаль. 1872 год. Назовите цену, скажите свое желание. Фотографию? Картину? Музыку? — я играю на гитаре. — Я сделала паузу для большего эффекта. — Или вы просто хотите переспать со мной?

Неделями я совершенствовала взгляд Викторины перед зеркалом и теперь посмотрела им на ширму. Он был таким же бесстыдным и несказанно дерзким. Мой тон изменился, и теперь я говорила более резко.

— Месье Мане нравилось смотреть на меня и рисовать меня обнаженной. Он называл меня своей музой. Но Салон отказался признать его шедевр — пока не стало слишком поздно и Мане уже лежал в могиле. Я наблюдала, как растет слава моего портрета. Картины Мане стоят дороже бриллиантов.

Я расхохоталась демоническим смехом.

— Представляете? Когда я умерла, мое тело осталось гнить на улице Пигаль, в то время как люди выстраивались в очередь, чтобы посмотреть на мое изображение в музее. Но как бы они мной ни любовались, я всегда оставалась хозяйкой своих мыслей.

Через минуту огни погасли, и музыка затихла. Публика молчала по ту сторону ширмы. Потом их увели в третью галерею, и дверь закрылась. Зажгли свет. Я встала с кровати, взяла зеркало и одежду и стала готовиться к следующему представлению.

— Ты знаешь, как меня удивить, — сказал Бен, криво усмехнувшись.

Грег посмотрел на Бена, пытаясь скрыть свое удовольствие.

— Я рада, что мое выступление не вызвало такую же реакцию, как вчера в церкви Святого Марка, — призналась я.

— Здесь ты среди друзей, — сказал Бен со смехом. — А теперь не хочешь ли ты поужинать?

В моем мозгу еще сидела мысль о предстоящем разговоре с Эйданом. Я раздумывала над тем, не обижу ли Бена отказом.

— Знаешь, — бросила я пробный камень, — у меня совсем нет сил. Ты не возражаешь, если я не поеду?

К моему облегчению, Бен отреагировал спокойно.

— Конечно нет, — заверил он меня. — Главное, чтобы ты отдыхала после ежедневных представлений, а завтра — день особый. После «чая для друзей» мы отправимся в длительную поездку, так что я советовал бы тебе как следует выспаться.

У меня сложилось впечатление, что он не собирается рассказывать о том, куда мы поедем. Мне было известно лишь то, что последнее мое представление — «ужин на двоих» с «Юдифью» Климта — должно состояться за пределами Нью-Йорка.

На самом деле, отказываясь от ужина, я говорила чистую правду. Изображая Викторину, я совершенно вымоталась. К тому же я еще не пришла в себя после вчерашнего представления. По крайней мере, последнее мое выступление имело успех у публики. «Интимный дневник» пролистали от начала и до конца, и Бен потом спросил у меня, может ли он оставить «дневник» у себя. Я ответила, что он является неотъемлемой частью всего произведения. Этот вечер стал новым взлетом в моей карьере. Компания тонких ценителей искусства дала мне понять, что теперь я стала одной из них. Но мне еще нужно поговорить с Эйданом, и до этой беседы у меня не может быть стопроцентной уверенности в успехе. Эйдан уже ушел, оставив Каролин с Джо и Соней. Поэтому я вызвала такси и отправилась к нему.

Эйдан сидел с банкой пива в руке, прислонившись к спинке дивана и ослабив галстук.

— Что именно ты пообещал Бену и Грегу? — прямо спросила я.

— Твое выступление было потрясающим, — произнес он.

— Не уходи от ответа, Эйдан. Я хочу знать, что происходит.

Эйдан не любит, когда его загоняют в угол. Он поднялся и начал ходить по комнате.

— Ну что ж, перед аукционом имело место сотрудничество с Грегом, и я обсуждал условия с Беном. Мы знали, что он, скорее всего, сможет назвать самую высокую цену, но предложили заплатить 350 тысяч — сумму достаточную для твоего спасения. В обмен на это мы пообещали, что он будет первым в списке покупателей твоих новых работ.

— На особых условиях?

Тут у Эйдана зазвонил телефон. Он достал его из кармана, взглянул на экран, подумал и отключил его.

— Эстер, ничего еще не решено окончательно. Поэтому я и не обсуждал с тобой детали.

— Наверное, сумасшедшая сумма, которую выложил Бен, усложнила переговоры с Грегом и увеличила влияние Бена, — предположила я.

Эйдан посмотрел в окно и медленно ответил:

— В чем-то ты права. Мы не ожидали, что на аукционе он зайдет так далеко и это повлияет на наши будущие сделки. Конечно, это дало Бену определенную власть, и он хочет, чтобы со своей стороны Грег в дальнейшем продавал ему произведения искусства со значительной скидкой — не только твои, но и других художников. Не нужно забывать, что Бен Джемисон — крупнейший клиент Грега и, в некотором смысле, партнер. Они вместе не покладая рук работают, развивая рынок здесь. Поэтому мне нужно вести очень тонкую игру, чтобы заключить действительно выгодную сделку.

Я подошла и встала за его спиной.

— Разве моя безопасность не стоит таких больших денег?

Эйдан повернулся и мягко, но уверенно ответил:

— Я абсолютно на твоей стороне, Эстер, и отвечаю за твою безопасность. Но я стремлюсь к тому, чтобы мои художники завоевали международный рынок. Высокий доход — не главное. Я хочу, чтобы твои произведения стали культовыми для целого поколения. Этого не произойдет, если я буду сидеть в Лондоне, время от времени продавая отдельные работы в Германии и США.

— Но если моя продажа явилась началом сотрудничества вас троих, тогда моя цена как одного из художников галереи подразделяется на несколько пунктов, из которых только один является моей настоящей стоимостью, — предположила я. Теперь я начинала понимать.

— Сумма, заплаченная Беном, автоматически подняла твою стоимость. Ты должна этому радоваться.

— Да, но учитывая будущие приобретения Бена, я обесценена. Из-за чего, как мне кажется, будет очень трудно продать работы остальных, если цены поднялись настолько высоко.

— Именно поэтому мне нужно осторожно вести переговоры, и для этого я и приехал сюда на неделю. Это сложно, но мы решим этот вопрос.

— Мне только жаль, что ты не удосужился, прежде чем все это затеять, спросить меня, хочу ли я видеть в Бене постоянного покупателя своих работ, — сказала я.

Занимаясь исследованием истории искусства и женщин как предмета обладания, я только теперь, когда дело коснулось меня самой, поняла, насколько удушливым может оказаться чужое давление.

Эйдан, в свою очередь, был явно раздосадован.

— У самых признанных художников мира есть только один меценат, — произнес он. В его тоне чувствовалась нарастающая буря. — Почему тебе настолько неприятна эта идея?

Я не ответила.

— Ничего еще не решено, — попытался подольститься Эйдан. — Когда мы прилетим в воскресенье в Лондон, мы сможем обсудить все детали, а Каролин к тому времени подготовит необходимые документы.

— Каролин? — Час от часу не легче! — Адвокатская контора Каролин занимается вашими переговорами?

Он изобразил изумление по поводу моей неосведомленности.

— Конечно. Она профессионал самого высокого уровня.

— Но она же по закону не имеет права вести дела членов своей семьи!

— Работа ведется адвокатом одной из сторон. Она лишь контролирует процесс.

— Как великодушно с ее стороны, правда? Настоящее семейное дело.

Эйдан открыл рот, потом снова закрыл.

— Что?

— О, Эстер, ничего.

Он взял мою левую руку. Кольцо Викторины все еще оставалось на среднем пальце. Эйдан нежно погладил его своими тонкими перстами.

Когда я ехала в Нью-Йорк, я собиралась сосредоточиться на серии «Обладание», подразумевая под этим мои представления. Но теперь получалось, что эта сделка повлекла за собой много других, тесно переплетенных между собой последствий.

— Ну же, Эйдан. Расскажи мне все, — предложила я уже более спокойным тоном.

Эйдан сжал руки.

— Давай сядем, — сказал он, — и я постараюсь объяснить тебе суть дела.

Я подошла к дивану, Эйдан сел на стул. Наклонившись ко мне, он принялся рассказывать.

— Мы с Грегом хотим открыть агентство в Филадельфии — американской Мекке для британского искусства, — не спеша начал Эйдан, — и нуждаемся в капитале. Мы хотим использовать прибыль с аукциона как частичную инвестицию в его развитие. Конечно, ты не останешься с пустыми руками, но мы предлагаем сократить твою долю до 15 процентов, что составит приблизительно 100 000 фунтов, после того как Сотби вычтет свои комиссионные. Но зато ты станешь совладельцем нашей новой компании, а мы в свою очередь обязуемся финансировать определенное количество твоих работ в ближайшие пять лет. Бен Джемисон готов вкладывать деньги и по истечении этого срока, но с одним условием: мы даем ему право приобретать первым и со скидкой твои будущие работы.

Я смотрела на Эйдана, который изо всех сил пытался скрыть свое беспокойство и неуверенность в моем согласии сотрудничать и во мне самой. Его пальцы по старой привычке нервно постукивали по подлокотнику дивана, — единственное свидетельство смятения, вызванного желанием иметь то, что, как ему казалось, недоступно.

— Ты словно хочешь взять с меня обязательство работать в дальнейшем, ориентируясь на США.

— Ну, это один из факторов, Эстер, — мягко сказал Эйдан, взяв мою руку.

Я смотрела в его красивое серьезное лицо и видела, что намерения у него самые честные. Он хочет, чтобы все, что я создаю, высоко ценилось во всем мире. Темой моего искусства никогда не являлась я сама. У меня зародилось какое-то дурное предчувствие.

— Я хотел подождать и поговорить с тобой об этом в Лондоне, — продолжал он, — потому что это затрагивает наше будущее, но, думаю, нам лучше обсудить все сейчас.

Я молча ждала.

— Эстер, я хочу, чтобы мы переехали в Нью-Йорк и также хочу заняться этой новой компанией. Я хочу, чтобы наше будущее как-то определилось, чтобы оно было ясным и радостным. А больше всего я хочу, чтобы мы были вместе, занимались тем, что нам нравится, и чтобы я чаще виделся с Сэмом.

Я почувствовала, что над моей головой сгущаются тучи.

— Я не могу этого сделать, — сказала я. — Извини, Эйдан, но я никогда не уеду из Лондона.

Эйдан ошеломленно посмотрел на меня, потом закрыл ладонями лицо и судорожно вздохнул. Я не собиралась пускаться в объяснения, молча встала и вышла из квартиры.

Дойдя до проспекта, я услышала шум, затем возглас, за которым последовало еще несколько. Какой-то голос громко и четко выкрикнул:

— Еретичка! Сучка!

Остальные присоединились, скандируя:

— Эстер, вали домой! Эстер, вали домой! Эстер, вали домой!

Группа фотографов «желтой» прессы толпилась неподалеку от шумного сборища протестующих, размахивающих плакатами с изображением моего лица, перечеркнутого красным крестом. На одном из плакатов была сделанная красной краской надпись, каждое слово которой начиналось с заглавной буквы: «Богохульная Британская Сучка». Черт бы их побрал, подумала я, только этого мне сейчас не хватало. Я с трудом протиснулась сквозь толпу и нырнула в ожидавшую меня машину, надеясь, что они не последуют за мной. Я была страшно напугана, но затем с облегчением заметила, что никаких признаков погони не наблюдается.

Джо ждал у двери. Он быстро распахнул ее и втолкнул меня внутрь. В холле дежурили двое охранников. Несколько минут назад им сообщили по телефону об акции протеста, и они заверили меня, что ни один из протестующих не сможет пробраться в дом. Они также пообещали, что отныне будут охранять меня двадцать четыре часа в сутки.

Я пошла прямиком в спальню, легла на кровать и в темноте позвонила Эйдану. Он ответил не сразу, и его голос казался безжизненным. Я рассказала ему об инциденте, затем извинилась за свое поведение во время разговора и сказала, что мне нужно время, чтобы все обдумать.

— Мы встретимся в самолете в воскресенье, — спокойно ответил Эйдан. — И можем все обсудить там, или позже, когда вернемся домой в Сохо. Не надо так бояться будущего, Эстер. Все будет хорошо.

После того как он повесил трубку, я лежала темноте, прислушиваясь к раздававшимся то тут то там сиренам автомобилей, и вдруг поняла, что жду, пока одна из них прозвучит на нашей улице и машина остановится рядом с домом. Мне было неспокойно. Эйдан загонял меня в угол, требовал обязательств по слишком многим пунктам. Я оценила его предложение, и во многих смыслах оно являлось прекрасной моделью нашего будущего. Возможно, несколько лет жизни в Америке пойдут нам на пользу, позволят мне увидеть Эйдана на его территории и, наконец, сделают меня частью его мира. Он прав насчет того, что нам пора соединить свои судьбы. Проблема в том, что я не готова оставить Лондон, не говоря уже об Англии. Это мой дом, моя земля, и там мое сердце.