Позади часовни я нашла водопроводный кран и принялась жадно пить. Я ничего не ела с утра, после очередного приступа рвоты, и чувствовала слабость. Я проголодалась, но поблизости не было ничего съестного. Поэтому я направилась к дому Джона. Вокруг сгущалась тьма, а я шла через лес, испытывая безотчетный страх, словно была Красной Шапочкой, спасающейся бегством от волка. Я ускорила шаг и вскоре обнаружила, что бегу, не разбирая дороги, с яростью продираясь через кусты. Когда я добралась до дома, стояла уже кромешная тьма. Полуденный зной сменился пронизывающим холодом. Но ведь сейчас май, погода постоянно меняется.

Эва, завернутая в большую сине-зеленую шаль, стояла на балконе, освещаемая лишь светом фонаря, и смотрела вниз. Я ускорила шаги, чтобы поскорее встретить ее, и она молча протянула ко мне руки. Мне вдруг вспомнилось утро в Икфилд-фолли после похорон Симеона. Все повторялось. Я крепко обняла ее, чувствуя себя опустошенной и обессиленной. Было уже довольно поздно для ужина, но Эва настояла, чтобы я съела тарелку супа. Джона все еще не было, и я не стала спрашивать, куда он ушел. Жак тоже отсутствовал весь день. Покончив с супом, я легла в постель.

Я засыпала, в полусне продолжая думать о Жасмин.

Проснувшись, я по-прежнему ощущала усталость, но теперь к ней добавилось и угнетенное состояние. Ноги болели от вчерашнего бега. Я спустилась, чтобы попросить Эву сделать мне кофе. Но от его запаха мне стало только хуже. Я выпила чашку травяного чая и съела кусок черствого хлеба с клубничным вареньем, потом еще один. Почувствовав себя лучше, я села рядом с матерью на балконе и стала смотреть вниз.

— То, что они говорят, — правда? — вдруг спросила она.

Я взглянула поверх чашки на Эву.

— У меня не было романа с Беном, — бесцветным голосом сказала я.

— Я не это имела в виду.

Я пожала плечами. Я понимала, о чем она меня спрашивает, но не могла произнести ни слова.

Эва выглядела встревоженной.

— Что ты собираешься делать?

Я посмотрела на луг, мысленно возвращаясь на холодные тропинки темного леса. Наша с матерью эмоциональная близость закончилась в тот день, когда она посоветовала мне избавиться от ребенка. Я все еще не могла простить Эву за то, что она тогда совершенно не сумела меня понять. Конечно, это было очень давно, но я ничего не могла с собой поделать и продолжала обвинять Эву в том, что она спровоцировала мой разрыв с Жасмин. Эва так уверенно говорила, что я должна беречь свою независимость, — и я действительно крепко держалась за нее обеими руками. Эва не подозревала, что результатом ее советов станет резкое ухудшение наших с ней отношений.

— Я хотела, чтобы у тебя все было.

Она обладала удивительной способностью читать мои мысли.

— Наверное, цена оказалась слишком высокой, — сказала я.

Эва не ответила.

— Мне жаль, что твой эксперимент потерпел неудачу, — произнесла я.

На ее лице отразилось неподдельное изумление:

— Эксперимент?

— Разве мы не являемся твоим экспериментом — мы, дети твоей революции?

Она печально улыбнулась.

— Возможно, нашей ошибкой является твой эгоцентризм.

Я почувствовала спазм в горле. Эва по-прежнему считает мое воспитание коллективной задачей, делом всей общины.

— Эва, мои произведения отражают эгоцентризм общества, а не мой собственный. Неужели ты этого не понимаешь?

Она задумчиво кивнула:

— Я многое способна понять, Эстер, как, видимо, и ты. Единственный, кто остается для меня непостижимым — это моя собственная дочь.

Эва всегда любила пожаловаться.

— Почему ты выбрала именно этот момент для разговора? — спросила я.

Она пристально смотрела на меня, в ее взгляде угадывалась твердость стали.

— Потому что, Эстер, я боюсь за тебя. И хочу тебе помочь.

После этих слов я громко рассмеялась:

— Мне казалось, что я должна твердо стоять на собственных ногах.

— Это то, чему я пыталась научить тебя. Но по иронии судьбы ты все время пряталась за миллионом чужих образов и к тому же стала зависима — как в сексуальном, так и в финансовом плане — от мужчин.

Прежде чем я успела ей ответить, раздался рев мотоцикла: приехавший плотник спас нас друг от друга. По крайней мере, на некоторое время.

Поскольку мой мобильный здесь не работал, а в доме телефона не было, я попросила Жака отвезти меня после обеда в деревню, чтобы я могла позвонить в аэропорт и заказать билет домой. Не знаю, может быть, Жак неравнодушен к моей матери, но он отказался мне помочь, мотивировав это тем, что у него нет запасного шлема. Он пообещал привезти шлем завтра. Так что мне пришлось примириться с тем, что я пробуду здесь еще сутки. Стояла сумасшедшая жара, но мне все еще нездоровилось. Наверное, я вчера простудилась. Мне ничего не оставалось, как вернуться в постель. По крайней мере, это единственный способ избежать продолжения разговора по душам с моей матерью.

Когда я проснулась, Эвы уже не было. Не видно было и мотоцикла Жака.

— Твоя мать взяла его, чтобы съездить за покупками, — сказал он со смешком.

Почему мне не пришла в голову мысль самой поехать на нем в деревню? Я провела время за чтением газетных вырезок. Мне придется поменять отношение прессы к себе. Они не имеют права распространять клевету обо мне и моих героинях, изображая нас символами сладострастия. Мы заслуживаем большего. Необходимо найти способ объяснить смысл всего проекта журналистам, себе самой и Жасмин.

К тому времени как Эва вернулась с переполненными и грозящими лопнуть корзинами, уже стемнело. Джон по-прежнему не появлялся, и я твердо решила ни о чем не спрашивать. Мне все безразлично. Эва изображала хорошее настроение и, не обращая внимания на мой угрюмый вид, болтала с Жаком на своем безукоризненном французском о рынке, на котором она побывала, о замечательных продуктах и низких ценах. Она убеждала Жака остаться на ужин, но он извинился и, к моему сожалению, уехал, грохоча мотором, снова оставив нас с Эвой наедине.

Эва ездила в город и купила спаржи, утиных консервов, свежей земляники и крепкого красного вина местного производства. Она накрыла стол светло-голубой скатертью и зажгла свечи. Я видела, что деваться некуда, но все еще дулась. Джон, сказала она, поехал к другу в Кахор и пробудет там несколько дней, чтобы «дать нам возможность побыть вдвоем». Я поморщилась, услышав о такой перспективе. Я решила уехать следующим утром, даже если мне придется пешком идти в деревню и просить местных жителей о помощи.

В середине ужина, как и ожидалось, Эва неожиданно положила вилку и нож на тарелку. Я знала, что мы не сможем дальше есть, пока не возобновим вчерашнего разговора. Но, к моему удивлению, в ее голосе звучали виноватые нотки.

— Прости меня, Эстер, — мягко начала она, — я раньше вела себя слишком резко по отношению к тебе.

— Я не сержусь, — холодно ответила я.

— Мне просто кажется, что ты не ценишь себя достаточно высоко и не понимаешь, на что ты способна на самом деле. Твоя работа заставляет тебя размениваться по мелочам.

— То есть? — я не поняла, что она имела в виду.

— Ты прячешься за другими лицами. Но они всегда менее значимы, чем ты сама.

Насчет этого я могла поспорить:

— На этот раз «другие лица» — мировые шедевры, Эва. Как же они могут быть менее ценными, чем я?

— Я подразумеваю не деньги. Твои героини мертвы, Эстер, неужели ты не понимаешь?

Я молчала. Мы подошли к основному вопросу о том, что важнее, эстетическая ценность произведения искусства или живой человек. Я всегда верила, что человек. Или, по крайней мере, мне казалось, что я в это верила.

— Почему ты подменяешь значимость своей жизни ценностью искусства? Это просто бегство от реальности?

Эва опять пыталась понять меня, проникнуть в закоулки моего сознания, и она двигалась в правильном направлении, только делала это не так, как надо.

— Бегство?

— Загляни в себя, Эстер. Пойми, кто ты и чего хочешь.

— Это не имеет значения.

Эва оценивающе посмотрела на меня. Она казалась очень грустной.

— Ты значишь гораздо больше, чем кто-либо из твоих героинь. Ты не можешь изображать других, если сама не знаешь, кто ты и чего хочешь. И ты в конечном счете уменьшаешь ценность своих героинь, если смотришь только в прошлое. Ты должна показать в своей работе, как ты умеешь смотреть в будущее — для всех женщин, которые живут сейчас, и для тех, кто будет после тебя.

Я вспомнила, как начиналась работа над проектом. Как я сказала себе, что хочу объяснить детям своей собственной революции, дочерям, которые последуют за мной — и, прежде всего, своей собственной дочери — что такое ценность искусства и уникальность женской натуры. Как ни досадно признавать, но Эва права. Я знала, что мои проблемы связаны как раз с тем, что я не могу почувствовать свою самоценность. Мне была ясна ценность искусства, женщин, портреты которых стали мировыми шедеврами. Они были моими героинями, и я надеялась, что, воплощая их, смогу полнее раскрыть значимость каждой из них. Но как мне найти свое собственное предназначение? Может быть, я должна жить ради будущего, которое женщина поддерживает, рождая новую жизнь? Это предположение было неоспоримо. Я так и не смогла по-настоящему простить себя за то, что сделала много лет назад. Поэтому я никогда не задавалась вопросом, кем являюсь на самом деле, и вместо этого создавала новые образы, воплощала их, боясь остаться наедине с собой. Интересно, что подумала Эва по поводу статьи в «Кларионе»? Догадывалась ли она?

— Нужно было сделать все возможное, Эстер, чтобы добиться равноправия. И тебе повезло, что ты была воспитана в атмосфере равенства полов. Но это не означает, что ты живешь по тем же принципам сейчас. Ты все еще не определилась.

Мне вспомнилась «Миссис Лейлэнд» Уистлера, смотрящая на что-то через плечо.

— Феминизм не является темой моего искусства. Он может служить лишь фоном.

— Но, Эстер, ты женщина, независимо от того, называешь ли ты себя феминисткой или нет. Ты сталкиваешься с теми же проблемами личной значимости и зависимости, с которыми столкнутся следующие поколения. В противном случае ты не стала бы заниматься таким дерзким и смелым проектом.

Ее похвала удивила меня.

— Дерзким?

Эва спокойно смотрела на меня, выражая взглядом такую любовь, какой я уже давно в ней не видела.

— Я очень горжусь тем, что ты сделала. Но не позволяй им это разрушить — прессе и твоим мужчинам. Реализуй идею проекта в жизни, сделай так, чтобы следующие поколения могли оттуда что-то почерпнуть.

— Чего я не могу понять, так это того, почему меня стараются сломать. Я ведь просто пытаюсь выяснить истинную суть проблемы.

Она засмеялась.

— Ты только что сама ответила на свой вопрос. Ты выше их всех на голову. И они пытаются сломить тебя из чистой зависти. Ты стоишь гораздо дороже их — журналистов и твоих агентов, и они хотят взять реванш. Самое печальное то, что, разрушив твою личность, они сами же будут ее оплакивать.

— Я не знаю, что мне делать дальше.

— Для начала тебе надо выспаться, — ответила Эва. — А потом ты можешь продолжить начатое.

Она была права. Я очень устала. Казалось, тошнота лишила меня последних сил. Но атмосфера между мной и Эвой стала спокойной и даже доброжелательной. Приятно было просто сидеть и разговаривать с матерью, со времени последнего такого разговора прошли годы. Возможно, это только начало новых отношений, — но, по крайней мере, мы сделали шаг навстречу друг другу. Тем не менее, я действительно нуждалась в отдыхе, поэтому решила последовать совету Эвы.

На ее лице появилась добрая улыбка.

— Ложись спать, — уже настойчивей сказала она. — Я понимаю, как ты устала.

Когда я испытала очередной приступ рвоты, Эва приложила к моему затылку смоченную в холодной воде тряпку.

— Сколько недель? — спросила она.

Я вопросительно взглянула на нее.

— У меня было то же самое, когда я вынашивала тебя, — продолжала она, — утром, днем и ночью.

После этих слов меня пронзила ужасная догадка, и сразу вспомнилось горькое клейкое ощущение во рту. Это случилось снова. Я поняла, что слова матери открыли мне правду.

— Ты читала о моей беременности? — спросила я.

Эва не ответила.

— Я имею в виду, о той, когда мне было шестнадцать.

Эва обняла меня за талию, и я посмотрела ей в глаза. Они были полны слез. Эва не могла говорить, и ее плечи затряслись.

Самое лучшее в моем положении — оставаться в постели. Двигаться не хотелось. Я была поглощена зарождением новой жизни внутри меня. Эва приходила шесть раз в день, принося легкую еду и уговаривая меня поесть. Каждый раз эта мысль вселяла в меня ужас. Мой желудок бунтовал, а в ногах ощущалась боль.

Неделя подходила к концу, и я постепенно рассказала Эве о Жасмин, о том, как я решила не делать аборт и в каком подавленном состоянии находилась после того, как отказалась от ребенка. Эва слушала меня с серьезным выражением лица, не прерывая ни осуждениями, ни комментариями, давая мне возможность подобрать слова, чтобы рассказать то, о чем я так долго молчала.

Так прошло шесть дней. На седьмой я проснулась со странным чувством и решила написать Жасмин. Я должна сообщить ей, где я нахожусь, на случай если она захочет меня увидеть. С каждым днем мне было все легче думать о ней, частично оттого, что после разговора с Эвой Жасмин словно стала реальностью, к тому же моя беременность вызвала во мне воспоминания о предыдущем опыте. До тех пор, пока я не узнаю, нуждается ли во мне моя дочь, я не смогу планировать свое будущее.

Я села за маленький столик в своей комнате и посмотрела в окно на молчаливый луг и на лес за ним. Солнечные лучи становились все ярче, начинался новый день. Эва возвращалась со своей утренней прогулки, зябко потирая руки. Она казалась старой, усталой и не соответствовала пейзажу вокруг нее. Я задумалась, сможем ли мы когда-нибудь снова доверять друг другу, настанет ли для наших отношений следующий, третий этап, основанный на взаимопонимании и общих ценностях — моих детях и ее внуках.

Я взяла ручку.

Дорогая Жасмин,

мне тяжело писать это письмо, но, несомненно, тебе еще тяжелее будет его читать. Меня зовут Эстер и я твоя настоящая мать. Я не знаю, известно ли тебе о том, что тебя удочерили, и я не знакома с твоими приемными родителями. Я также не знаю, хочешь ли ты все это знать. Но теперь, когда тебе шестнадцать, я чувствую, что должна сказать о том, как я люблю тебя, и, если тебе когда-нибудь станет одиноко или если ты захочешь узнать о том, как ты появилась на свет, я всегда буду ждать тебя.

Возможно, ты решишь, что не хочешь меня видеть, что у тебя и так полноценная и счастливая жизнь, которую обеспечивают тебе твои папа и мама и в которой для меня нет места. В этом случае я пойму тебя и буду рада, что они дают тебе все, в чем ты нуждаешься.

Когда ты родилась, я была очень одинокой шестнадцатилетней девушкой, которая недавно потеряла своего отца. Мое неожиданное положение очень напугало меня. Твой родной отец был моим первым парнем, — красивый, дерзкий молодой человек с диким огнем в глазах и беспокойным духом, помешавшим мне удержать его рядом. К тому времени, когда я обнаружила, что беременна, он уже исчез из моей жизни.

Пожалуйста, поверь, что я всем сердцем любила тебя и не хотела отдавать. Я просто не видела другого выхода. С тех пор как ты родилась, я вспоминала о тебе каждый день, постоянно думала о том, как ты живешь, счастлива ли ты, как относишься к себе.

Пожалуйста, если когда-нибудь ты почувствуешь, что готова встретиться со мной, позвони или напиши мне.

С любовью,

Эстер.

В полдень я спустилась вниз и, свернувшись на диване, наблюдала за ловкими движениями Жака, который работал не покладая рук. За прошедшие дни, выкраивая время между текущими поручениями, он почти закончил заказ Джона. С помощью тряпки, которую Жак аккуратно держал в незапачканных руках, он втирал масло в древесину. Жак выглядел умиротворенным. Я понаблюдала за ним и поняла, почему он так счастлив. В его движениях ощущалась легкость. Жаку доставляли удовольствие такие простые вещи, как цвет и структура дерева, его идеальные пропорции и совершенство. Жак стал мастером своего дела, и работа полностью поглощала его.

Когда он отложил инструменты, чтобы пойти пообедать, ход моих мыслей снова изменился.

Мне было необходимо вернуться в Лондон. У меня оставалось только пятнадцать дней до выставки, и нужно закончить серию «Обладание». Но меня ждет еще одна встреча. Я должна совершить заключительную поездку в Париж.