Следующий день Николай посвятил чтению книг. Начал с пособия по психоанализу для любителей. Но и это чтиво оказалось достаточно мудреным для неискушенного дилетанта. Все же кое-что он для себя уяснил – ну, не дурак же набитый, в конце-то концов! На другие книжки времени уже не оставалось. Пришла пора ехать на встречу с писателями.

Пинский за рулем своей иномарки как всегда выглядел этаким невозмутимым денди. Сразу и не догадаешься, кто он такой – то ли рекламный деятель, то ли музыкальный продюсер… По дороге обсудили, какой из возможных стилей поведения лучше всего выбрать Гордееву. Остановились на «свойском парне».

Поспели они как раз к самому началу. В актовом зале Правления Союза писателей народу было предостаточно – человек тридцать-сорок. Стол президиума пока пустовал. Лишь ведущий – невысокий шустрый толстячок, этакий Винни-Пух – с сияющим лицом прохаживался вдоль трибуны, переговаривался с кем-то сверху вниз, посмеивался… Увидев входящую в зал группу мужчин, он встрепенулся и громко возвестил:

– А вот и наши знаменитости!

– Садимся, – шепнул Николаю Пинский. – Туда, поближе, пока первые ряды свободны.

Сели. Гордеев сразу же выделил пятерых искомых – весь их вид свидетельствовал об авторитете в своей среде. Несомненно, это и были лидеры местного фэндома.

– Просим, господа! – ведущий подпрыгнул как мячик. – Давайте поприветствуем гостей, – обратился он к залу и первым зааплодировал пухлыми ладошками.

Зал вяло поддержал призыв: недружные хлопки раздались там, сям, и смолкли.

Писатели расселись за столом президиума, шумно задвигали стульями.

Николай приклонился к уху Пинского:

– Слушайте, а кто такой этот ведущий?

Тот лишь плечами вздернул:

– Понятия не имею.

– Слово предоставляется лицу официальному, – с елейной улыбкой проворковал толстячок.

Встал один из пяти – дородный молодой мужчина в костюме и при галстуке.

– Алексей Леонтьев-Филимонов – ответственный секретарь Союза, – шепнул спутнику Пинский.

Леонтьев вышел на трибуну, произнёс какие-то незначащие приветственные слова. А затем повел речь о литературной ситуации в регионе и в целом по стране. Упор сделал на молодых авторов-остросюжетников – фантастов, детективщиков, создателей триллеров.

Гордеев старался слушать очень внимательно и с удовольствием отмечал, что всё воспринимает, это для него никакая не диковина. Да и говорил Леонтьев, надо сказать, складно и увлекательно, чувствовался в нем ораторский талант. Вместе с тем Николай не забывал рассматривать и прочих, которые секретаря не очень и слушали, переговаривались друг с другом, и довольно шумно.

Чем-то привлёк его внимание один, самый ближний к докладчику. У него было тонкое, одухотворенное лицо, высокий лоб умного интеллигента-очкарика, и в то же время живая мимика, энергичная жестикуляция… Подтянутая мускулистая фигура, черные глаза, резкие средиземноморские черты лица дополняли его портрет. Про таких говорят: живчик. Казалось, его нервная натура, пропуская через себя массу разнообразных впечатлений, готова в любой момент ответить взрывом жизненной энергии. Такой человек может быть силен духом, крепок телом, вынослив и… чрезвычайно опасен.

Николай вновь побеспокоил Пинского. Шёпотом:

– Вот тот… ближе к трибуне, это кто?

– Барков, – отшепнул Александр Яковлевич. – А затем, слева направо – Глухаревский, Ягодкин, Шарапов.

Николай кивнул.

Леонтьев своей полнотой, степенностью и добродушием напоминал безобидного пингвина – простоватого, но очень умного. Представить его в роли убийцы – то же самое, что подозревать папу римского в серийных изнасилованиях с садистским наклоном.

Владислав Глухаревский – мощный крепыш; наметанным глазом Николай подметил профессионально накачанные руки, плечи, торс. С виду – спокойный как танк, но, чувствовалось, себе на уме. На лице – маска вежливо-холодной отстраненности, не проникнуть, не заглянуть в душу. Типичный эстет-формалист. Производит впечатление тихони, но, как известно, в тихом омуте водятся бесы, и еще какие!..

Шарапов. Ратмир. Странное имечко… Колоритный тип! Николай припомнил все то, что говорил ему Пинский, попытался охарактеризовать психологический тип этого персонажа… и сразу же его нашёл. Порывистый, несдержанный, экзальтированный – одним словом, нервозный малый. Говорит быстро, на повышенных тонах, все время вскакивает, перебивает собеседников, подавляя их… В уме и сообразительности, впрочем, как и в начитанности, и ему не откажешь. Чувствуется, творчески одаренный человек, но чересчур много в нем ребячливости, детского стёба. Даже председатель группы – Роман Ягодкин сделал ему несколько замечаний типа: «слишком много шума от тебя, Ратмир!..»

Вот последний-то, а именно председатель Ягодкин, и заинтересовал Николая больше других.

Весь такой аккуратный и какой-то обтекаемый Ягодкин косил то ли под интеллигенствующего гопника, то ли под культурного братка (вот уж нонсенс!). Круглая голова, короткая стрижка, трескучий голос, черные очки. Когда он их однажды снял, Николай увидал внимательный, с искорками недоверия взгляд. А уж глаза… Ягодкинские очи могли напугать не только ребенка или суеверную старушку. Желтые, с каким-то оранжевым отливом – подобное Гордеев встречал впервые, и не подозревая до этого, что такие могут существовать в природе. Вампир какой-то! Или удав, гипнотизирующий свою жертву.

«Этот во сто крат опаснее, нежели остальные, вместе взятые», – решил про себя молодой человек. Такой запросто ткнет в тебя нож с испанским поворотом, а потом со спокойной совестью будет отвечать на вопросы детектора лжи и ни разу не проколется.

Одним словом, главный подозреваемый, – наметил себе «ассистент».

Между тем заседание продолжалось.

Ведущий опять подсуетился:

– Прошу уважаемую публику задавать вопросы! Не стесняйтесь, не стесняйтесь, дамы и господа, наши гости готовы ответить на любой ваш вопрос.

– На любой?.. – Глухаревский иронично ухмыльнулся.

Но никто не ответил ему.

Гордеев продолжал с интересом разглядывать писателей.

Все, кроме Шарапова, сидели спокойно, хотя и по-разному. Леонтьев как-то насупился, с серьезным видом смотрел в свой блокнот, что-то чиркал там ручкой. Ягодкин, наоборот, откинулся на спинку своего стула, сидел гордо, прямо, поводил по залу прищуренным надменным взглядом. Барков потеребил Глухаревского за рукав пиджака, что-то заговорил шепотом, тот слушал, кивал, а ирония все не сходила с его лица.

«Сноб», – неприязненно подумал Николай.

Шарапов же, как сел, так ни секунды спокойно не высидел, все ерзал, крутился, точно в стуле у него торчало шило.

– Смелее, смелее, господа, ну что же вы?.. Господин Шарапов, – вдруг сунулся ведущий к непоседе, – вы что-то хотели сказать?

– Я?! – тот так и подпрыгнул. – Нет, ничего.

– Мне показалось, вы просите слова.

– Н-нет, это я так…

– А! Ну, тогда позволите, я сам вам вопрос задам?

Шарапов кивнул, улыбнулся неуверенно. Лоб заблестел – вспотел от волнения что ли.

– Прекрасно, – ведущий ванькой-встанькой качнулся с пяток на носки. – Скажите, откуда у вас такое редкое имя?

В зале кто-то громко хмыкнул.

Николай тоже приподнял брови: никак не ждал этого вопроса. Ему показалось почему-то, что ведущий нарочно так спросил, чтобы Шарапова в краску вогнать.

Тот, однако, ничуть не смутился.

– Откуда? Да из Пушкина. Из «Руслана и Людмилы». Один из Людмилиных женихов, помните: «…младой ногайский хан Ратмир…» Мама у меня фанатка Пушкина была, вот и назвала.

– Пушкин – это прекрасно… – ведущий хохотнул каким-то стеклянным смехом. – Но почему, скажите на милость, именно этот персонаж? Не Евгений, не Дубровский… тот Владимир, кажется? И не Герман… не Руслан, наконец!

– На Руслана он не тянет, – насмешливо обронил Ягодкин.

Бог весть, что этим хотел сказать писатель-мистик. Никто не обратил внимания на его слова, разве что Леонтьев поднял сумрачный взгляд, покосился несколько секунд на Ягодкина, да опять вернулся к своему блокноту, прошелестел страницей.

– Ну, я уж не знаю, – Шарапов пожал плечами. Отвернулся, посмотрел в окно.

В это момент чья-то рука в передних рядах вытянулась над головами.

– Пожалуйста! – обрадовался ведущий.

Поднялся смущенный юноша в очках – типичный «ботаник», отдернул куцый пиджачок, из которого давно вырос.

– У меня… – здесь он старательно откашлялся, – у меня вопрос к господину Глухаревскому.

– Слушаем вас.

– Скажите, пожалуйста… – Николаю видно было, как покраснели уши молодого человека, – вот я, читая ваши вещи, не вижу в них ничего собственно фантастического… то есть, от классической фантастики… ну, я хочу сказать…

Здесь его уши заалели совсем уж рубиново, он сбился окончательно, но Глухаревский прекрасно понял его мысль. Так и сказал:

– Я понял. Когда человек слышит слово «фантастика», ему представляются следы на пыльных тропинках далеких планет, звездолеты, космонавты, биороботы, пришельцы из других миров… на худой конец – гоблины, тролли, драконы и чудо-юдо-рыба-кит, не так ли?..

Юноша кивнул так, что чуть не уронил очки.

– Так, – Глухаревский выпрямился, и Николаю вновь бросилась в глаза круглая покатость его рук и плеч под пиджаком, явно знакомых со штангой. – А в книгах Глухаревского ничего этого нет. И почему тогда он называет себя фантастом, так?..

Тут писатель пустился в длинное рассуждение, смысл которого Гордеев упустил, так как отвлекся, рассматривая писателей, всех пятерых – ведь очень может быть, что кто-то из них убийца, да не просто убийца, а хладнокровный жестокий монстр, чудовище в человечьем облике!..

И сколько Николай не всматривался, ровно ничего чудовищного ни в одном из них не видел. Более того, что-то неприязненно-снобистское, почудившееся ему в Глухаревском, улетучилось, тот говорил серьезно, искренне, и теперь Николаю подумалось почему-то, что таким должен быть, наверное, школьный учитель литературы – хороший, ценимый начальством учитель…

Тут Гордеев спохватился: прослушал, раззява! Он вернул внимание, и, как оказалось, к самому концу. Но главную, кажется, мысль успел поймать – Глухаревский сказал, что фантастика вовсе не где-то за тридевять планет и галактик, а везде, она рядом, подстерегает нас в самых укромных закоулках, в гуще городской дворняжной жизни, в изгибах улиц, в окнах первых этажей… словом, в каждой, самой прозаической точке пространства-времени кроется то самое, таинственное, жутковатое – надо его только увидеть.

Николай посмотрел на Глухаревского с одобрением – идея понравилась. Вновь побеспокоил Пинского.

– Да? – любезно молвил тот.

– Скажите, вы что-нибудь читали у него, у Глухаревского, я имею в виду?

– Да, разумеется.

– И как?

– Неплохо, – кивнул Пинский.

Переговаривались, разумеется, вполголоса.

– Еще вопросы! – бодро выкрикнул ведущий.

Поднялось сразу несколько рук.

– Так, так, – запульсировал толстячок, – дискуссия расширяется, очень отрадно… Ну, давайте по очереди. Вот вы, молодой человек… Да-да, в джинсовой куртке, прошу!

Беседа и вправду разгорелась. Первое смущение прошло, читатели ожили, зашевелились, в зале стало шумновато, руки тянулись уже наперебой.

Николай следил и слушал с интересом. Вопросы, правда, все были какие-то уж очень специальные, но все равно было любопытно.

– Скажите, пожалуйста, – смущалась худенькая сутулая барышня, – это, в общем-то, ко всем… Вот что, по-вашему, значит – современная литература? Ее как бы основные тенденции… Заранее спасибо! – и она села.

– Хороший вопрос, – похвалил ведущий. – Кто ответит?

– Пусть Леонтьев, – распорядился Ягодкин. – Он у нас как бы теоретик, ха-ха!

Опять-таки неясно было, шутит создатель триллеров или всерьез говорит. Никто, во всяком случае, не засмеялся.

Ведущий подскочил к Леонтьеву:

– Алексей Ларионович! Ответите?

Леонтьев двинул бровями, словно сказал: ну что ж… Положил ручку.

– Почему бы и нет, – спокойно молвил он.

Помолчал.

– Тенденции… Сразу хочу сказать, что не знаю, связаны ли они с социальной динамикой. Такие рассуждения, мне кажется, для поверхностных умов…

– А вы считаете себя умом глубоким?! – ведущий так и раскатился мелким дребезгом хохотка.

– Стараюсь быть таковым, – Леонтьев усмехнулся холодно, одним уголком рта.

– И получается?

– Со стороны виднее, – на это раз Леонтьев даже не улыбнулся. – Но мы, прошу прощения, говорим о тенденциях или о глубокомыслии?

– О нет, нет! Просим.

– Просите – даем, – Леонтьев и не моргнул. – Тенденции, на мой взгляд, такие: современная проза должна быть сжатой, динамичной… да, именно взрывной, как динамит – и при том стилистически богатой, без всяких послаблений, без примитивизма.

– Не слишком ли большие требования! – выкрикнул кто-то из публики. В зале засмеялись.

– Нет, не слишком, – серьезно ответил Леонтьев. – Только так и можно сделать что-то качественное. Кстати, считаю, что начало этому в русской прозе положил Достоевский. Если вы вспомните его книги, то вспомните и то, что действие его романов происходит в очень сжатые сроки. «Преступление и наказание» – так и вовсе несколько дней, если не считать эпилога. Потом Чехов… Ну, словом, бешеный темп и мощная мысль – так я бы это назвал. К тому и призываю авторов, хотя, конечно, и сегодня есть всякое, есть и нечто вялое, унылое, длинное… Между прочим, я приветствую сокращение объема текстов: триста, триста пятьдесят страниц в таком темпе – это максимум. Больше – тяжело, утомляет. У классиков, в девятнадцатом веке, – здесь он улыбнулся, – все-таки темп был поспокойнее…

Николай заметил, что во время леонтьевского монолога Барков задумчиво кивал головой, как бы молча поддакивал. И ведущий заметил. Когда Леонтьев умолк, он сразу к Баркову:

– Эрик Аркадиевич! Вы, кажется, тоже что-то хотели сказать?

Тот кашлянул, поправил очки:

– Если позволите…

– Позволим, позволим, и еще как! Нам интересно. Ведь, правда, очень интересно? – вдруг повернулся он к залу.

По толпе прошло неясное движение, шумок, что при желании можно было истолковать, как – да, мол, интересно.

– Ну вот, – ведущий остался доволен. – Слушаем, Эрик Аркадиевич.

– Я согласен и не согласен с Алексеем Ларионовичем, – начал Барков. – Согласен в том, что – да, писать нужно, в самом деле, так. Жесткий, стремительный, мужской стиль. Стиль именно мужчины, воина, бойца! Но беда в том, что я ныне вижу совсем другое. Вот… – он запнулся, прервал себя. – Нет! Вот скажите, слышал кто-нибудь о таком писателе – Жан Парвулеско?

– Это что за зверь такой? – крикнул кто-то из задних рядов.

– Вот именно – зверь! – Барков энергично кивнул. – Француз румынского происхождения. Так вот, он утверждает, что современная литература почти забыла ярких, сильных личностей в качестве главных героев. Описываются люди самые заурядные, серые, скучные… Это, собственно, не такая уж беда, – поспешил сказать он. – Всякий миг земной истории ценен и неповторим, и с этой точки зрения жизнь клерка ничуть не менее интересна, чем жизнь конкистадора или там астронавта. Но все дело в том, как ее описать! А сейчас вот преобладает стиль, который и делает из персонажей таких вялых и унылых личностей, как Алексей Ларионович выразился. Этот стиль – так называемый постмодернизм. Ну, об этом-то наверняка слышали?

– Слышать-то слышали, – проявился тот же невидимый эрудит сзади. – Только понять невозможно, что это такое, один туман.

– Согласен! – Барков рассмеялся. – Действительно, копий вокруг сломано немало.

– И все впустую, – презрительно скривился Ягодкин.

– Не берусь судить, – Барков увлекся разговором. – Но я, кажется, для себя сделал вывод. Все очень просто. Постмодернизм – это усталость, душевная опустошенность автора… творческая импотенция, короче говоря. А по библейски – тот самый грех уныния, вот так. И я это вижу… вижу и вижу вокруг.

– Грустная картина, – вроде бы удивился ведущий.

– Что делать, – писатель пожал плечами. – Но есть и кое-что интересное, на мой взгляд.

– Например?

– Например, саспенс. В приближенном переводе с английского – тревожная неопределенность. Это когда повествование обрывается как бы на полуслове, пусть, дескать, читатель додумывает. Приемчик не новый, однако, выглядит даже свежо… Грешен, сам пользуюсь.

– И как? – вновь выкрик из зала и смешок следом.

– Нормально…

…По окончании заседания все разошлись, а пятерка неразлучных друзей навострилась продолжить встречу возлиянием на квартире у Ягодкина. Пригласили и Пинского со товарищи. Те, разумеется, не отказались. На двух машинах поехали к предводителю писательской ватаги. Перед этим Николай успел со всеми перезнакомиться. Восприняли его на удивление дружелюбно, даже подозрительный вожак стаи литературных волков позволил себе ободряюще-заинтересованно улыбнуться.Добрались, посидели, выпили. Пошли разговоры – один другого интереснее. Всё-таки, когда собирается группа интеллектуалов-гуманитариев – это очень даже впечатляет.Вечер с водочкой еще больше сблизил гостей с «великолепной пятеркой». Пинский почти не пил – все же за рулем, пришлось Николаю отдуваться за двоих. От Ягодкина он вышел, порядком набравшийся. Оставшиеся продолжили веселье, собираясь гужбанить до утра.«Горазды они квасить!» – с уважением подумал поддатый Гордеев, усаживаясь в «Тойоту» аналитика. А в целом нормальные ребята, свои в доску! Никакой тебе кичливости, высокомерия, снисходительности гениев. Особенно ему понравились улыбчивый Барков и жизнерадостный Леонтьев-Филимонов. Да хотя и остальные тоже ничего… Больше всего импонировал их юношеский задор, а ведь каждому уже за тридцать.Одурманенный спиртными парами рассудок начисто отказывался видеть во вновь приобретенных знакомцах сбрендившего на психосексуальной или какой иной почве маньяка. Да разве ж способен серийный убийца… впрочем, стоп машина! – одернул себя Николай. Как говорила одна известная героиня: подумаю об этом завтра – на свежую голову.Пинский любезно подвез его к самому подъезду. Распрощались, договорились о встрече назавтра. Гордеев благополучно достиг своего жилища. Наскоро разделся, принял душ. Выцедил кружку холодного молока и повалился на постель – спать хотелось до жути. Через минуту уже похрапывал.