Поезд остановился.

Когда она вошла в купе, я еще спал, держа в руках книгу из ее сумочки. Это был учебник геометрии "Свет и Точки". 6-7 классов. Автор А.Л.Ресницы. Издание 1987-го года.

Только Катя могла взять в дорогу такой бред. Я заснул, дочитав до того момента, когда главный герой, рядовой ВВС Митя готовится прыгать. Парашют раскроется сам, Мите надо только выпрыгнуть. Перед его лицом несколько спин его сослуживцев. За ними близко-близко дергается молочное небо в открытом люке самолета. Митя видит, как у его ног бьются лучи, словно он наступил на солнечных прозрачных змей. Очередь дохла. Доходила до него. Все ближе. Как капля молока.

Катя закурила. Солнечные блики дергались на столе. Она заполнила миску с лапшой кипятком из кастрюли, накрыла миску бумажной тарелкой.

Катя выглядела из рук вон плохо. Из глаз у нее текли непонятные слезы, майка была в крови, из набухших сосцов сочилось молоко.

- Ну как? Покормила?

- Коля... у меня были очень жесткие галлюцинации...

- Да? Какие?

- Тебе и не снилось...

- Да? Зато мне снилась эта хрень, которую ты читаешь. Ты ему это на ночь читаешь?

- Он опять упал вчера. "Как с веточки", говорит. Разбил губу.

- Иди сюда, Катенька...

Я обнял ее. Поцеловал груди. Молоко.

- Ты в крови...

Она не шелохнулась. Она не говорила. Просто молча курила у меня на коленях. Я думал о том, что он сейчас спит, в нем ее молоко. На ее майке его кровь. В нем наши с ней сны.

- А чья кровь?

- Девушки... проводницы... Она застрелилась... я помогла перетащить ее и запачкалась.

Катя переодела майку. Села рядом.

- Что... правда? Застрелилась?

- Тебе не грустно?

Я промолчал.

- А тебе?

Она нахмурилась. Пересела.

- Оставь покурить...

- На.

Дала покурить. Легла, поджав ноги.

Бумажная тарелка набухла от пара. В окне виднелась часть мутно-желтой цистерны, похожей на брюхо огромной неправильной осы, также я видел рельсы и кусочек синего неба. Какой-то мальчик ползал там под вагонами. Катя дышала, я слышал это, выдавливая пальцами сон из закрытых глаз. Надо мной кто-то громко чихнул. Это был Бэвэлиус, наш сосед, странный худой человек в черной мексиканской шляпе.

Странное чувство покоя, когда поезд, несшийся со скоростью пули, вдруг останавливается и стоит среди леса.

Бэвэлиус медленно слез с верхней полки. Его лицо взрывало меня необъяснимой радостью, граничащей с восхищением и одновременно с диким ужасом, как если бы его лицо явилось ко мне в кошмаре, после которого я лишился бы разума. Бэвэлиус попросил у меня листок и авторучку. Он хотел записать что-то из только что увиденного сна, хотя он "вовсе и не спал", по его словам.

Катя села, поздоровалась с ним, взяла пластмассовую вилочку, и воткнув ее в миску, начала вращать, наматывая лапшу. Бэвэлиус положил листок на стол и попросил нас отвернуться на несколько секунд.

Катя протянула ко мне ладонь и закрыла мои глаза. Бэвэлиус писал с сухим скрежетом авторучки о бумагу. В соседнем купе послышались крики младенца.

На глазах у меня лежала теплая ладонь Кати, отчего темнота становилась теплой, словно дышала рядом с моим лицом и я перехватывал это дыхание. Чей-то маленький рот за стенкой купе вовсю звал кого-то прерывистым воплем в пустоту. Поезд качнулся, оторвав Катину ладонь от моего лица, и я увидел тусклый полузакрытый свет нашего купе. Он держал нас в своем кулаке, боясь примять, и нес куда-то, чтобы кому-то открыть, как я однажды принес Кате жука. Это был необыкновенно красивый майский жук, он царапал Кате спину, и если бы я не раздавил его, он разорвал бы ее на куски и улетел, взмахами крыльев расплющив ее тело, размазав ее тело в воздухе и растворив этот самый воздух до оглушающе черной пустоты. Когда от тебя не останется ничего, кроме крика.

Когда я открыл глаза, была тишина. За окном я увидел ночь. Поля, леса смешались в единый комок темноты, куски которого залетали с ветром в приоткрытое острое как бритва окно.

Тишина шипела. Я был один.

Я посмотрел на поцарапанную ладонь. Я облизал проступившую кровь. Но проглотил не сразу. Кровь растаяла на языке, но у нее не было вкуса. Она была теплой и жидкой, как свет.

Спальные полки пустовали. Мой чемодан лежал на сидении напротив, он был открыт, он был пуст. Он был огромен.

Обшивка чемодана из антропоморфных кривых узоров на тускло-зеленом фоне оказалась занавеской, отодвинув которую я залез внутрь. Чемодан оказался гораздо глубже, чем говорила моя жена.

Занавески открыли темный узкий туннель, похожий на кроличью нору из Алисы В Стране Чудес. Я забирался в него все дальше и полз, цепляясь локтями за стенки, пока свет купе не превратился в желтоватую точку позади меня. Света не было, но туннель расширился, так что я мог стоять в полный рост. Я стал танцевать, размахивая руками и ногами, которых не видел. Я только слышал свое учащенное дыхание, которое с каждым выдохом оказывалось вдали от меня. Оно было так далеко, что даже если бы я взял билет на поезд до него, то приехал бы через несколько тысяч лет. И я исступленно танцевал, пока из носа не хлынула кровь, пока громкий шорох где-то внутри моих ног не взорвался аплодисментами сотен рук, пока мои волосы не потекли вниз по вискам, по плечам, по груди и животу, став Катиным голосом, который пел, забираясь ко мне в рот и бурля, как вулканическая лава, то стекая в желудок, то выплескиваясь обратно.

В моем животе был ребенок, и он танцевал. Вокруг меня была пустая податливая темнота, которую я сжимал двумя пальцами и лепил, словно из пластилина, белого как оболочка Вселенной, из одного небольшого комочка, миллиарды вариантов лиц, стремящихся к самому Началу, безуспешно стремящихся к Катиному лицу, океан всевозможных лиц плескался между моих пальцев, но так и не становясь тем, что я задумал слепить. Я ослеп. И окончательно исчерпав треугольники танца, вращавшиеся по кругу, замкнутом в пересекающихся плоскостях двух перпендикулярных квадратов, я стал неподвижен.

Дыхание возвращалось ко мне со скоростью света, и вскоре я дышал на что-то твердое, что преградило мне путь. С дыханием пришли и руки, которыми я нащупал чертов выключатель и зажег свет.

Из лампочки потекло. Но первые несколько минут я чувствовал только боль, сжигающую глаза. Боль проснулась в колене, в ребрах. И мне снова пришлось танцевать. Танго с невидимой рекой, огромной как Волга или Амазонка, крохотный ручеек которой, размером с нейроновую нить, швырял меня от стены к стене, ломая каркас из костей, выворачивая раны, из которых кусками вылетало ненужное мясо и падало, засохнув, на пол, изъеденный термитами. Глаза как и все тело постепенно привыкли к комнатному освещению.

Вместе с болью в меня начали попадать различные мысли, вроде той, что в комнате находились еще люди, и они были возмущены моим танцем до того, что стали меня ловить, а также пинать и бросать в меня тяжелые предметы вроде стульев и ведер, наполненных снегом.

В какую-то секунду мне удалось скрыться от всех, я спрятался под столом. Скатерть закрывала меня, я видел множество мечущихся возле стола ног, иные были в домашних тапочках, что вызывало смех, иные босиком, иные в туфлях.

Следующей неприятностью стали мои губы. Они отпали. Вернее слегка отделились от лица и повисли на пружинах, дергаясь и издавая непонятные звуки с вопросительной интонацией.

В ушах, которые также слегка отделились от головы, звенел шум и тонули обрывочные фразы, вроде такой, произнесенной женским голосом: "Он высосал всю ртуть из градусника!!" или "Ищите его! Он выпил ртуть!!" или "У меня начались схватки!!" или "О, боже! Это просто кошмар!!" и т.д.

Пока недоумки носились по комнате, я пытался прикрепить свои губы обратно, на чем меня и застигло чье-то асимметричное лицо, нырнувшее под скатерть. Лицо, увидев меня, побледнело, шепнуло несколько матерных слов и прорвалось дичайшим смехом, не имеющим никакой осмысленности, вдобавок обдав мое лицо смачной порцией пропахших ртутью и хлоркой слюней.

Меня начало рвать. Губы снова отклеились и повисли, нелепо болтаясь на двух пружинах. Чья-то рука вытащила меня на свет, и я почувствовал, как быстро придя в себя, люди медленно сгущались вокруг моей эпилептической капсулы. Несколько человек окружили меня. Один из них, после напряженного молчания, резким движением убив комара у себя на затылке, воткнул в меня свой седой голос.

- Палитесь, товарищ Постлеев, палитесь. Ну и что нам с вами делать теперь? - скотина закатал рукава.

- Я не палюсь, само собой вышло... а что собственно происходит, товарищи? - сказал я, по-прежнему сидя.

- Давайте трахнем его! - послышался женский голос. - Раздевайся, малыш!

- Постойте... э... Я не буду... - оправдывался я.

- Как контору палить, так он первый!

Кто-то перднул.

Я нащупал в кармане револьвер. Женский голос обхватил меня с ног до головы, я оказался без одежды.

Какого хрена?!

- Закройте окно, а то выскочит!

Я оттолкнул от себя похотливую суку и выпустил по толпе идиотов несколько пуль. Стенка мудаков заметно поредела, покрывшись красными рваными пятнами и криками, от которых у меня из носа потек гной.

- ЗАКРОЙТЕ ОКНО!!! ЭЙ, ТЫ!! СУКА!!

Какой-то мудак пытался вылезть в окно, но в итоге растекся по подоконнику ржавой смердящей кашицей.

Раненые идиоты крючились на полу, как будто им было больно. Обнаженная женщина с дыркой от пули в бедре улыбалась. Я зажал ее стройную талию между ног.

Она посмотрела кислым мокрым от воплей личиком, снизу вверх. Я вспомнил метро. Когда поезд приближается, вот уже этот пропахший машинным маслом ветер режет всем стоящим у края головы, этот поезд как щелчок пальцев - и твоя голова прыгая с облака на облако скачет в преисподнюю, собирая на пути фрукты.

Я решил оставить их всех, выходя выключил свет. Стоны летели мне в спину, когда я спускался вниз, чтобы завести машину и уехать далеко-далеко, в страну, где можно ловить крабов и закидывать их в окна пассажирских поездов. Тысячи, миллиарды шевелящихся крабов, заполонивших вагон, в который ты вышел посреди ночи, чтобы заварить себе чай, но проводница спит... еще сладко спит...