Поэты-романтики

Незамысловатый бытовой реализм, а так же псевдоинтеллектуальный формализм всё более и более завладевают новейшими стихотворцами. Или всё, как есть – до полного натурализма, или, как и быть не может – до полного абсурда. Читаешь такое и – пусто. Ни сердце, ни мысль не откликаются на подобную стихотворную продукцию. Продолжает существовать и поэзия, допускающая прочтение только вполголоса, без больших страстей и громких призывов – тихая. Она не будоражит, не увлекает, но оказывается умным, тактичным и тонким собеседником. Это «взрослая» поэзия, поэзия спокойных, взвешенных мыслей и остужённых опытом размеренных чувств.

Ничего такого у поэтов, чьи судьбы представлены в этой книге, не было, и быть не могло. Романтизм был не только их творческой особенностью, но, прежде всего, неотъемлемым свойством души. Поэтому высокий строй их поэзии является лишь отражением того неизбывно юного и благородного, чем дышала повседневность их мыслей и чувств. Принадлежа началу XX века, они, разумеется, имели мало общего с такими родоначальниками романтического направления в поэзии, как Джордж Байрон или Фридрих Шиллер. Но главное – порыв к возвышенному, идеальному – присутствовал и у них. Для Блока – это любовь к Прекрасной Даме, для Гумилёва – страсть к путешествиям, для Есенина – нежность к природе и всему живому, для Маяковского – служение Революции.

Романтика не терпит остуды возрастом, и в мире этом обычно не загащивается. Недолгое, но бурное и яркое цветение молодости! Полнота сил и чувств! Как такому задержаться среди отягощённых заботами обывателей, в большинстве своём неисправимых реалистов и циников? Попросту не дадут. Сживут со света. Уничтожат. Это не про мечтательных и ранимых душою романтиков сказано Пушкиным:

К романтикам можно отнести лишь строку, предшествовавшую этому отрывку: «Блажен, кто смолоду был молод…» Да, блажен и такой человек, но блаженство его слишком кратковременно и улетучивается с молодостью. А что же тогда остаётся? Стихи. Разумеется, если романтик был ещё и поэтом.

Александр Александрович Блок прожил несколько дольше, чем трое его ближайших наследников на ниве российского поэтического романтизма – Гумилёв, Есенин и Маяковский. И даже долее, чем это вообще получается у возвышенно настроенных людей. А посему под конец жизни стихов не писал, ибо молодость Александра Александровича уже отзвучала и, по его словам: «Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».

Все четыре поэта-романтика погибли и, вроде бы, каждый не похоже на прочих, по-своему: один умер от голода, другого расстреляли, третий повесился, четвёртый застрелился. Но эти смерти объединило общее чудовищное насилье, которое совершила над поэтами, да и над всей страной преступно-кровавая эпоха. Все они – жертвы и низменного подлого времени, и своих высоких благородных устремлений.

 

«Слушайте революцию!»

(Александр Александрович Блок)

Публичное чтение собственных стихов поэт обыкновенно начинал со стихотворения «На Куликовом поле». Этим шедевром Блока и мы откроем свой рассказ об его судьбе и творчестве.

НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

(отрывок)

Родился будущий поэт 28 ноября 1880-го. Год его появления на свет ознаменовался особенным чествованием Пушкина. В Москве на Тверской был открыт памятник Александру Сергеевичу работы Опекушина, сооруженный на добровольные пожертвования или, как тогда говорили, на народном иждивении. Наряду с другими крупными писателями, воздавшими хвалу величайшему нашему поэту, выступил со своей знаменитой речью Достоевский. И были им тогда сказаны прозвучавшие откровением слова о пророческом даре Пушкина и о всемирной отзывчивости русской души. Благодаря этой речи Федор Михайлович, прежде не избалованный славою, вдруг разом в одночасье узнал ошеломляющий триумфальный успех. И случилось это за полгода до его смерти.

А все-таки наибольшим событием, утвердившим в 1880 году величие Пушкинского гения естественнее считать рождение крупнейшего русского поэта XX века – Александра Александровича Блока. Недаром имя он получил Александр, недаром родителей его звали Александром и Александрой. Но главное, что сам Александр Сергеевич в своих надеждах на благодарную память потомков больше полагался на поэзию – памятник нерукотворный, чем на рукотворные, а посему написал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Отцом будущего поэта был человек полу немецкого происхождения – юрист, философ, профессор Варшавского университета Александр Львович Блок. Его первую книгу «Государственная власть в Европейском обществе», проповедующую анархизм, царская цензура приговорила к сожжению. Последний же труд, посвященный немного немало классификации наук, если и не подразумевал широкой эрудиции автора, то во всяком случае свидетельствовал об его амбициях. Двадцати лет, уделённых философом этой работе, оказалось недостаточно. Умер он так и не довершив задуманного. Сказались и грандиозность темы, и чрезмерная требовательность к форме изложения, ибо Александр Львович считал себя учеником Флобера, что для учёного было явно некстати.

Впрочем, его интересы не ограничивались наукой. Профессор превосходно играл на фортепиано и среди ближайших знакомых слыл незаурядным пианистом. Однако же всё, что успел сделать этот, безусловно, одарённый человек, увы, не принесло заметных плодов, а лишь обнаружило задатки, которым было суждено воплотиться уже в его сыне.

Собственная же несостоятельность не могла ни сказаться трагически на судьбе учёного и музыканта, усугубив его трудный деспотический характер. Так, женившись на Александре Андреевне Бекетовой, дочери крупного биолога, ректора Петербургского университета, он увез её к себе в Варшаву и буквально изводил молодую супругу своей скупостью и тиранией. Удивительно ли, что их первый ребёнок родился мёртвым. Не поберёг он свою жену и при следующей беременности. Отправившись осенью 1880-го в Петербург на защиту магистерской диссертации, Александр Львович прихватил с собою в неблизкую, а главное, тряскую дорогу и Александру Андреевну, находившуюся на восьмом месяце.

Неведомо чем окончился бы этот эксперимент. Не исключено, что преждевременными родами где-нибудь на обратном пути. Однако родители Александры Андреевны отнеслись к ней куда как бережнее; уговорили остаться дома и дожидаться родов под их заботливой опекой. Возвращение к мужу в Варшаву – уже с ребёнком – планировалось на весну. Однако видя, сколь губительно сказался этот брак на здоровье и душевном состоянии дочери, родители убедили её в необходимости бросить мужа. И она в письме сообщила ему, что не вернётся. Наибольшая заслуга в разрушении молодой семьи принадлежит, конечно же, отцу Александры Андреевны. Любивший всё французское, он с крайней антипатией относился к «бошам». Более того, немцы вызывали у него только иронию и презрение. Нужно ли говорить, какой простор получила германофобия Андрея Николаевича в его отношениях с мужем дочери.

Родился, рос и воспитывался Александр Блок в ректорском доме. Всеобщий любимец, а с годами и гордость высококультурной и добронравной семьи Бекетовых, имел он предостаточно примеров для подражания.

Андрей Николаевич, дедушка будущего поэта, был человеком выдающимся. Высшие женские курсы, именованные «Бестужевскими», обязаны своим возникновением его энергии и не названы «Бекетовскими» только потому, что правительство недолюбливало учёного за его либерализм. Друживший с такими корифеями отечественной науки, как Менделеев, Докучаев, Тимирязев, Сеченов, Мечников, Андрей Николаевич и сам обладал крупным научным именем, а вдобавок отличался взглядами, весьма созвучными неспокойному предреволюционному времени.

Понимая свои ректорские обязанности гораздо шире, чем принято, учёный частенько хлопотал перед полицейскими властями об арестованных студентах. Даже был случай, когда для четверокурсника, посаженного жандармами в крепость, Андрей Николаевич добился разрешения сдавать выпускные экзамены, и в университет юношу препровождали под конвоем.

Нужно сказать, что в семье Бекетовых существовал культ слова. Исходило это прежде всего от Елизаветы Григорьевны, бабушки поэта. Будучи женщиной высокообразованной, она свободно владела пятью европейскими языками: английским, немецким, французским, итальянским и испанским и ежегодно переводила до 200 печатных листов художественной и научно-популярной прозы.

Елизавета Григорьевна сумела привить интерес к профессиональному литературному труду своим дочерям – матери поэта и его тёткам. Они занимались не только переводами, но и пробовали сочинять. А всё же первенствовала бабушка. Её перу принадлежит едва ли ни целая библиотека переведённых шедевров Бокля, Брема, Мура, Бичер-Стоу, Теккерея, Диккенса, В-Скотта, жорж-Санд, Бальзака, Флобера, Мапасана, Руссо… Переводила она сразу набело и, даже не перечитывая, отправляла в типографию. Не только завидное мастерство, но и явный признак ремесленничества.

Неудивительно, что бациллами литературного творчества заразился и Саша Блок. Уже в шесть-семь лет мальчик писал стихи. А вот отцовского музыкального влияния избежал. Слишком уж редко, по большим праздникам, Александр Львович навещал сына. И, хотя при этом варшавский профессор неоднократно предпринимал попытки восстановить семью, Александра Андреевна оставалась непреклонна и требовала развод. Но Александр Львович всё ещё на что-то надеялся и развода не давал, пока не надумал жениться вторично.

Мальчику шёл десятый год, когда брак между его родителями был, наконец, официально расторгнут Синодом. Вскоре Александра Андреевна вышла замуж за гвардейского офицера Кублицкого-Пиоттуха и вместе с сыном переехала в казармы лейб-гвардии Гренадёрского полка.

Однако с семьей Бекетовых связь не прерывалась, и у Саши по-прежнему было сильно увлечение литературой. В 14-летнем возрасте мальчик начинает выпускать рукописный журнал «Вестник». Участвовали в нём и мать, и бабушка, и тётки, и двоюродные братья. Конечно же, и юный «редактор» поставлял на страницы своего издания стихи, прозу, всякого рода заметки. Сам же делал иллюстрации.

А летом по-прежнему вся родня съезжалась в Бекетовской усадьбе в сельце Шахматово. Окрестности чудные. Поля, луга, лес, речка. Прогулки верхом и пешие. А неподалеку, в восьми верстах – Боблово, усадьба Менделеевых, по-соседски, да и по духовной общности друживших с Бекетовыми. Странно ли, что Александру Блоку приглянулась дочь великого химика Люба. Оба и юны, и хороши собой. Но более всего сближало их общее увлечение театром. К тому же простота сельских нравов, прогулки на природе, иногда – вдвоём, тревожили воображение и способствовали дружбе, которая так легко перерастает в любовь.

Впрочем, было между ними и нечто сдерживающее. Очень воспитанный и подчеркнуто корректный Александр поначалу показался Любе «холодным фатом с рыбьим темпераментом». Но летом 1898-го её мнение переменилось. Как раз к этому времени Блок закончил гимназический курс и, естественно, почувствовал себя как-то серьёзнее, взрослее. На поведении Александра в эту пору, безусловно, сказался и недавно пережитый им курортный роман с Ксенией Михайловной Садовской, весьма красивой дамой, ровесницей его матери. Страстные, волнующие впечатления прошлогодней поездки в Бад-Ноутгейм. Любовная история с продолжением уже в Петербурге и разрывом, инициатором которого оказался Александр. Новое, интересное, что появилось в Блоке, разумеется, не в деталях, а в целом, Люба и заметила, и оценила.

В эту пору на Бобловской домашней сцене ставился «Гамлет». Александр играл принца датского, Люба – Офелию. Сценическая любовь между персонажами причудливо накладывалась на реальные чувства исполнителей и как бы подчёркивала их. При этом каждый из них уже осознавал свою влюбленность, а также имел возможность увериться во взаимности, высказанной пока ещё очень робко и не напрямую. Именно тогда, в неполные 18 лет, Александр Блок и начал писать стихи по-настоящему – от уязвлённого любовью сердца, а не для забавы, как прежде. И, конечно же, большинство из них были посвящены его юной избраннице – Любови Дмитриевне Менделеевой.

В том же 1898 году Александр Блок поступает на юридический факультет Петербургского Университета, может быть, не столько увлечённый юриспруденцией, сколько в бессознательном подражании отцу. Занимает же его в эту пору главным образом поэзия. Однако первая попытка напечататься, приведшая начинающего поэта в журнал «Мир Божий», оканчивается неудачей, столь обидной, что Блок уже подумывает об актёрской карьере и даже берёт уроки декламации в театральной школе М.М. Читау.

Но поэзия не отпускает. Блок, до той поры показывавший свои стихи только матери, теперь, усомнившись в собственных поэтических претензиях, начинает искать более объективных оценок. Отсюда и посещение университетского кружка изящной словесности, и участие в студенческом литературном сборнике. желание восполнить пробелы в стихотворной технике и научиться мастерству возбуждает в молодом авторе интерес к символистам – корифеям тогдашней поэзии. Он даже решается отправить свои стихи в московский альманах, редактируемый самым влиятельным из них – Валерием Яковлевичем Брюсовым. Впрочем, по назначению посылка не дошла.

Под впечатлением от Константина Бальмонта, Владимира Соловьёва, Фёдора Сологуба, которых в эту пору презрительно именовали декадентами, Александр Блок столь пылко и помногу говорит о стихах, что проницательная Любовь Дмитриевна заподозрила в нём тайного поэта. И в 1901 году, когда он уже в течение трёх лет сочинял стихи, в ответ на прямой вопрос Менделеевой юноша признался, что да, пишет. До этого держал в секрете, а тут стал приносить и показывать свежее, только что написанное, по большей части посвящённое ей.

Предчувствие не обмануло Блока. Ему и в самом деле предстояло пасть «и горестно, и низко, не одолев смертельные мечты». То ли Вечная женственность, к которой он обратился в этом стихотворении действительно изменит облик, и Александр однажды не найдёт и следа Её в телесной оболочке полюбившейся ему девушки, то ли Её там никогда и не было? Увы, иллюзии имеют свойство рассеиваться…

Именно 1901-ый год поставил Блока перед мучительнейшей загадкой – поэт он или не поэт? Впервые приобрело глубоко личный смысл прежде чуждое и абстрактное слово – призвание. Юноша спешит освободиться от почти машинальной, по инерции, учёбы на юридическом и подаёт прошение о переводе на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. А вскоре следует и вдвойне мучительное, уже в Петербурге, обращение к любимой – что она думает об его стихах? И неправдоподобно, сказочно щедрый ответ. Оказывается: Любовь Дмитриевна считает его поэтом не меньше Фета. Она так и сказала – «не меньше Фета». А ведь Фета они едва ли ни боготворили…

Каковы же в эту пору отношения Александра с самой девушкой, с Любовью Дмитриевной? Ведь его первые стихотворения – только неверная тень этих отношений, заведомо обречённая попытка выразить невыразимое. Отношения эти трудны и мучительны. Причём – для обоих. И причина – в нём, в его усложнённо-поэтическом мировосприятии. Особенно в силу воздействия символистской зауми и мистической фантасмагории поэта-философа Владимира Соловьёва. Катастрофическое искажение масштабов. Всё – с космическим размахом, всё – с прописной буквы. Реальное, земное становится исчезающе малым перед космогонией псевдо религиозного бреда. Такова главная сущность этого литературного течения, ибо символизм не что иное, как поэтический бунт против Бога, утверждающий иллюзорность реального и реальность мечты.

И уже предвосхищена трагедия молодой пары. Именно предчувствие этой трагедии то и дело удерживает их, останавливает в естественном любовном стремлении друг к другу. И, если Блок внутренне готов принять свою любовь с трагедией, и даже тем радостнее, что с трагедией, то Менделеева попросту пугается этого тумана, которым переполнен её возлюбленный, ждёт от него гораздо более простых слов и действий. А не дождавшись, мучается, да так, что уже и ждать долее не в силах. Да и стихи его при всей их красоте не очень-то понятны:

31 ДЕКАБРЯ 1900 ГОДА

И что это – «смерти давнее признанье»? Уж ни его, ни Блоковское ли, которое она так долго и так напрасно ждёт?

Только осенью 1902 года после бала в Дворянском собрании, когда Александр провожал Любу, произошло это столь долгожданное и столь запоздалое объяснение. Должно быть, поэтому, ввиду душевного потрясения девушки, оно запечатлелось в её памяти не слишком конкретно: «Как начал – не помню, но, когда мы подходили к Фонтанке, к Семёновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба – в моём ответе. Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом говорить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что, если прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь поможет. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала… В каких словах я приняла его любовь, что сказала – не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что, если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых». Развернув листок, ниже даты и Блоковского адреса Люба прочитала:

«В моей смерти прошу никого не винить. Причины её вполне «отвлечённы» и ничего общего с человеческими отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь, чаю Воскресения из мёртвых и Жизни Будущего Века. Аминь.

Поэт Александр Блок».

Примечательно, что ещё никем не признанный юноша определяет себя столь решительно – поэт. И другая любопытная деталь: двумя десятками лет позднее, уже незадолго до реальной смерти, Александр Александрович напишет одному из своих друзей, что «слов неправды никогда в жизни не говорил». Не говорил – может быть, но тут написал: «ничего общего с человеческими отношениями не имеет». Однако то, что было бы неправдой в юности, впоследствии, перебелённое жизнью, окажется истиной, ибо причиною гибели Блока станут его отношения… с Революцией, действительно – нечеловеческие.

И согласие, полученное от Любови Дмитриевны, и её ответное чувство – ещё более усилили восторженное состояние влюблённого поэта. Он уже попросту боготворит её: «Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чём-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, всё будет Твоё, от Тебя и к Тебе. Твоё имя здешнее – великолепное, широкое, непостижимое. Но Тебе нет имени. Ты – Звенящая, Великая, Полная. Осанна моего сердца, бедного, жалкого, ничтожного. Мне дано видеть Тебя неизреченную».

Из всех этих эпитетов реалистично мыслящая Любовь Дмитриевна, должно быть, сочла себя вправе и, конечно же, без особого восторга, единственно на определение – «полная», ибо была девушкой, что называется, в теле. Ну, а прочее – пардон. С таким словесным фимиамом и поклонением позволительно обращаться только к Господу Богу. Тут, разумеется, сказалось воздействие на Блока мистической философии символизма с его надуманными болезненными экстазами. Страшная отрава! Уже само это не в меру экзальтированное отношение к невесте было чревато будущим семейным разладом.

В декабре 1902 года поэт получил от Михаила Сергеевича Соловьёва, своего двоюродного дяди, сообщение, что он показал его стихи Брюсову и спросил – станет ли тот их печатать в своём альманахе. «О, да – и как можно больше», – так в дядином пересказе ответил Валерий Яковлевич. Тут и поразительная чуткость к новому, прозорливость мэтра, и его журналистская хватка.

Охмурённый символистским декадентством, Александр Блок, тем не менее, уже тогда в 1902 году творчески отталкивался от него. Так в одном из писем той поры, обращённом к невесте, поэт написал: «Я ведь не декадент, это напрасно думают. Я позже декадентов. Но, чтобы мне выйти из декадентства, современного мне, затягивающего меня бесформенностью и беспринципностью, нужно было волею Божьею встретить то пленительное, сладостное и великое, что заключено в Тебе».

1903 год, весьма знаменательный для поэта, начинается с предложения, сделанного им 2-го января Любови Дмитриевне Менделеевой, и полученного от неё согласия. Засим последовали: и начало переписки с Андреем Белым, знакомым пока ещё только заочно через троюродного брата – Сергея Михайловича Соловьёва, и встреча с Брюсовым, и завязавшаяся дружба с Евгением Ивановым, впоследствии наиболее близким Блоку человеком.

Весна этого года подарила молодому поэту первые публикации, прозвучавшие настолько мощным единым аккордом, что они были просто обречены на успех. Это и десять стихотворений в петербургском журнале «Новый путь», напечатанные по протекции Мережковских, с которыми Блок познакомился годом раньше, и три стихотворения в «Литературно-художественном сборнике» студентов Петербургского университета. И главное – поэтический цикл «Стихи о Прекрасной Даме», помещённый в «Северных цветах». С его героиней, Любовью Менделеевой, Блок и обвенчался в середине августа того же года.

Произошло это радостнейшее для молодых событие в церкви села Тараканово, расположенного неподалеку от Шахматово. На свадебный ужин, устроенный в Боблово, Дмитрий Иванович Менделеев, великий химик и отец новобрачной, единственный раз в жизни надел свои ордена, которые хранил в банке с гвоздями. Завершился этот обильный отрадными для Блока происшествиями год предложением издать его книгу, поступившим от Московского издательства «Гриф».

Александр Александрович и Любовь Дмитриевна выглядели сказочно-красивой парой. Вот, казалось бы, кому быть счастливыми. Оба – молоды, здоровы, умны, обеспечены, образованны… И чувство между ними – сильное, вольное, бескорыстное… Так нет же, не нашлось прочного верного мостика, чтобы перейти от выспренней, несусветной болтовни типа: «А сегодня буду Тебе о Тебе молиться», – к незамысловатым радостям обычной земной любви. Ядовитые флюиды символистского дурмана проникли в семейную жизнь Блоков, необратимым образом отравив и изуродовав её. Неосторожное пагубное увлечение мистической философией Владимира Соловьёва.

Некстати оказалась и дружба с племянником этого поэта-философа – Сергеем Соловьёвым, и переписка с Андреем Белым, полугением и полу-безумцем. Оба в один голос убеждали Блока, что Любовь Дмитриевна – воплощение Вечной женственности, что их пара призвана спасти Россию и весь мир, а для этого отношения между юными супругами должны быть чисто платоническими. «Теократическая горячка», как позже вспоминал Александр Александрович, более всего исходила от Сергея Соловьёва.

Если поэт, в силу своего возвышенного душевного склада, и оказался готов к проповедуемому его друзьями аскетизму, то Любовь Дмитриевна была самой обыкновенной здоровой и красивой девушкой и хотела простого человеческого тепла. Подмена ожидаемого ничего не значащими абстракциями причинила ей боль и сделала несчастной. Между молодожёнами возникло непонимание, постепенно приводящее к разобщению.

В 1904 году в Москве вышла книга поэта «Стихи о Прекрасной Даме». Тираж 1200 экземпляров. Вошедшие в книгу 93 стихотворения были отобраны автором из 750, написанных им к этому времени. Название же сборника перекочевало на книжный титул из Блоковской подборки, напечатанной в «Северных цветах», и честь его изобретения принадлежит Брюсову.

Александр Львович Блок очень резко отозвался о первой книге сына, обвинив его в саморекламе и эротизме. А вот сам автор, кажется, был к ней особенно пристрастен. Имеется свидетельство, как уже перед смертью поэт признался, что «мог бы сжечь все свои произведения, кроме «Стихов о Прекрасной Даме»». Да и прежде Блок указывал на некий, самому не до конца понятный, мистический смысл этих стихотворений, «открывшихся ему непосредственно и что он лишь проводник какой-то духовной интуиции, потом ему закрытой».

Ещё до выхода книги чета Блоков посетила Москву. Триумфальный приём, устроенный Андреем Белым и другими московскими символистами, покоробил поэта, не терпевшего всего, что было лишено благородной сдержанности, простоты и отдавало пошлостью. Да и общение с москвичами складывалось не лучше.

Обилие заумных разговоров и отсутствие подлинной сердечности, естественная отчужденность по отношению к людям, едва знакомым, и ещё неизжитая новизна супружества… Все это стесняло, конфузило и не доставляло никакой радости. Тем скорее молодожёны возвратились в Петербург.

Андрей Белый, теперь уже приятель Блока не только по переписке, попытался воспользоваться этой дружбой не слишком оригинально. После личного знакомства с женой поэта, а особенно после летнего посещения Блоков в Шахматовской усадьбе, Белый повёл себя отнюдь не платонически и предпринял самую решительную, самую страстную атаку на Любовь Дмитриевну.

Увы, молодая женщина, претерпевающая в семье высоко-пафосную сексуальную диету, не осталась равнодушной к безудержному напору влюблённого безумца. Разрыв казался неминуем:

Однако Любовь Дмитриевна, сбежавшая было к Андрею Белому, как-то уж очень быстро опомнилась и возвратилась домой в самый день побега. Должно быть, почувствовала, что существенной перемены не будет: ведь и этот – поэт, и этот – символист.

Влюблённость Андрея Белого в жену Блока, его истерические домогательства, конечно же, расстроили их «дружбу по переписке» и привели к вполне понятной размолвке. Заметим, что акт семейной драмы Блоков, посвященный Андрею Белому, пришёлся на время русско-японской войны, весьма позорной для Отечества, и на кровавую эпоху революции 1905 года. Политические катаклизмы, как это часто случается, накладывают отпечаток нервозности и на отдельные судьбы.

Между поэтами даже вырастает некий дуэльный призрак, и они обмениваются, но не выстрелами, а вызовами на поединок, причём с интервалом примерно в год. Сначала перчатку бросает Белый, потом – Блок. Но в обоих случаях эта деталь аристократического туалета не была поднята. Очевидно, дуэль, как институт дворянской чести, уже доживала заодно с самим дворянским сословием последние дни. Ну а вражда между Блоком и Белым, как прежде – чуть ли ни братская любовь, ограничилась словесными потоками, и затем примирение, не слишком искреннее, тоже было пышно обставлено словами… Поэты есть поэты.

И хотя от психопатии Андрея Белого удалось отделаться далеко не сразу, в целом 1906-й оказался позитивным. Оба супруга завершили с учёбой: Любовь Дмитриевна окончила Бестужевские курсы, а Александр Александрович – университет. Забавно, что на выпускном экзамене профессор-словесник не до чего лучшего не додумался, как спросить у Блока: «На что делится стихотворение?» Обескураженный поэт не сразу нашёлся, что ответить, и профессор ни без укоризны объяснил: «На строфы, молодой человек, на строфы!» А между тем этот «молодой человек» уже был включён Брюсовым в так называемую «семёрку лучших поэтов России». Более того, именно в эту пору Александром Александровичем было создано едва ли ни самое знаменитое его стихотворение – «Незнакомка».

Свой лирический шедевр Блок впервые прочитал на «Башне» Вячеслава Иванова. Этот крупный поэт-символист и теоретик поэзии только-только вернулся из-за границы вместе со своей женой Зиновьевой-Аннибал. Обширная квартира, снятая ими в шестом, верхнем этаже дома на углу Тверской и Таврической, получила среди Петербургской интеллигенции прозвание – «Башня». Каждую среду по приглашению гостеприимных и просвещенных хозяев или без такового сюда съезжались знаменитости литературного, художественного, научного и музыкального мира для салонного и творческого общения.

Услышав «Незнакомку», восхищенная публика потребовала от Блока новых и новых прочтений. В третий и четвёртый раз автор исполнил её уже на плоской крыше дома, куда имелся выход из «Башни». Поэт подошёл к металлической раме, к которой крепились телеграфные провода, поднялся на неё и, стоя над вечерним Петербургом на фоне закатного неба, своим несколько монотонным, но исполненным тонкой музыкальности и своеобразной выразительности голосом прочёл:

НЕЗНАКОМКА

Куда там – в семёрку: поскупился Валерий Яковлевич в своём табеле о рангах. Уже тогда среди современных поэтов Блоку не было равных. Между тем Александр Александрович пробует силы и на театре. По совету приятеля – Георгия Чулкова, поэт разворачивает свою лирическую миниатюру «Балаганчик» в условно-гротесковую трагикомедию с тем же названием. Причём, между её главными персонажами – Пьеро, Арлекином и Коломбиной – разыгрывается нечто похожее на только что пережитую Блоками вкупе с Андреем Белым драму, равно грустную и смешную. Грустную – их общей незащищенностью, смешную – отсутствием подлинных страстей.

Сцены из «Балаганчика» были тут же напечатаны в альманахе «Факелы», принадлежавшем Чулкову, по сути дела заказавшему эту пьесу. А вскоре драма была принята к постановке обновлённым театром Веры Федоровны Комиссаржевской.

Оформление спектакля поручается художнику Сапунову, музыка – поэту и композитору Михаилу Кузмину. Режиссуру осуществляет Всеволод Эмилевич Мейерхольд, исполняющий к тому же роль Пьеро. При подготовке спектакля происходит сближение автора с труппой. Особое внимание Александра Александровича привлекает актриса, играющая в его пьесе даму из «третьей пары влюблённых» – Наталья Николаевна Волохова.

За два-три дня до премьеры возникла мысль отпраздновать сие радостное событие, устроив вечер масок. Дамам было предложено явиться на этот сугубо дружеский карнавал в нарядах из гофрированной бумаги, закреплённой на шёлковых чехлах. И обязательно – в бумажных головных уборах.

Первое представление «Балаганчика», состоявшееся 30 декабря 1906 года, принесло успех. До этого спектакля театр, совсем недавно переживший своё второе рождение, оваций, увы, не собирал. Новшества Мейерхольда плохо ложились на Ибсеновскую драматургию, в основном составлявшую его репертуар. А тут – удача. Подчеркнутая условность режиссерского решения поразительно совпала по стилистике с балаганной ходульностью Блоковской драмы. А что касается актёров, так ведь это всегда марионетки, всегда – куклы. Получилось блестяще или, как выразился Александр Александрович, «идеально».

После успешной премьеры на вечере «бумажных дам» поэт окончательно влюбился в даму в светло-лиловом платье со шлейфом и в диадеме – Волохову. Высокая, несколько сухощавая актриса с осиной талией, отнюдь не кокетка, но по натуре строгая и даже властная, была выбрана Блоком безошибочно. Её непритворная, не наигранная неприступность только и могла увлечь поэта, стремящегося не столько к обладанию, сколько к самой возвышенной, а посему и неразделённой любви. Нет, она не оттолкнула Блока. Знаменитых поэтов не отталкивают. Слишком уж велик соблазн видеть у своих ног прославленного человека, особенно для ничем не примечательной актрисы, дамы «из третьей пары влюблённых». И, конечно же, верх удовольствия – получать от него посвящения, становиться героиней стихотворений, удел которых – бессмертье.

Ну а Блок закружился в своём чувстве, в своей любви, по-новогоднему безоглядно обвалившейся куда-то в снежные вихри январских вьюг. И всё-всё перепуталось: светло-лиловое платье, маски, шлейф, змейки на пряжках… Уязвленное прекрасной, но равнодушной к нему женщиной, сердце поэта упивалось своей отверженностью и… стихами.

С третьего по тринадцатое января наступившего года были написаны все 30 стихотворений, составивших книгу «Снежная маска». Отныне Блок становится послушным рабом, верным пажом этой по-зимнему холодной женщины, его Снежной королевы. И он счастлив. Он опять обрёл необходимое условие своих вдохновений – Прекрасную Даму. Однако теперь это не девушка, добрая, чистая и невинная, из соседней усадьбы, а женщина под тридцать, гордая и самолюбивая, умеющая играть чувствами. И окружение не прежнее, по-домашнему милое, а полубогемная актёрская среда.

Напрасно поэт попытался придать идеальность и своей новой Музе, оторвать её от земного, пошлого, культивируя в ней мистически возвышенное, религиозно-нездешнее. Наталья Николаевна упиралась, совсем как Любочка, но только ещё мучительнее – холодно и насмешливо. И не она поднялась на поэтические высоты Блоковских Эмпирей, опустился, вернее, рухнул сам поэт в тинистое, смрадное болото театральной богемы.

Всё более и более пренебрегаемая мужем Любовь Дмитриевна уже не желает быть пассивной жертвой его свободы. Андрею Белому удалось изрядно расшатать патриархальные устои её добронравия. Да и мужние внушения постепенно стали до неё доходить. Ведь уже не один год молодую супругу поэта уязвляли и мучили его рассуждения о том, что всё равно когда-то он уйдет от неё к другим. И на её отчаянный вопрос: «А я?» – его равнодушное: «И ты тоже»…

И вот, как всегда в таких случаях, первым «на выручку» приходит некто из ближайших приятелей мужа, безразличного к своей жене. Для Любови Дмитриевны таковым утешителем оказался Георгий Чулков, тот самый, который втравил Блока в написание пьесы «Балаганчик» и таким образом «свёл» с актрисой Волоховой. Отношения жены поэта с Чулковым и отдаленно не походили ни на истерический роман с Белым, ни на её сложную семейную драму. Всё было обывательски пошло, грязно. Однако же, и весело, ново, «и легкость, легкость, легкость…» В «Балаганчике», подсказанном Блоку Чулковым, нашлась роль и для самого «подсказчика», он оказался Арлекином.

За изменой Любови Дмитриевны, поступком не столько отчаянным, сколько беспечным, просматривается и её месть мужу, увлечённому актрисой, и неумное кокетство – может, обратит внимание, приревнует? Угадываются и омерзение, с каким она очнулась от этого ещё слишком нового для неё приключения, и желание поскорее вернуться к мужу, и горячая покаянная нежность к нему, обманутому… Однако Блок, хотя и поглощённый своей любовью к Волоховой, видел всё преотлично и наблюдал за падением своей жены почти безучастно.

Были открыты глаза и у Любови Дмитриевны. Видела и она, что её муж, её Сашура актрисою не принят. Видела и как страдает поэт, измученный холодной насмешливостью равнодушной к нему Натальи Николаевны. Видела, понимала и даже решилась вступить с этой женщиною в борьбу, чтобы – для неё ли, для себя ли – спасти мужа. И приехала к Волоховой для объяснения, и напрямую спросила, способна ли та принять поэта всерьёз? На всю жизнь? Стать его Прекрасной Дамой? Актриса ответила: «Нет!», – но оговорилась, что совсем отказаться от Блока пока не желает, хотя и влюблена в другого…

Бедная, наивная Любовь Дмитриевна, бывшая Прекрасной Дамой, увы, только до замужества. Понимала ли она, что теперь именно Волохова состоит в этом высоком романтическом чине и пребывает таковою единственно благодаря своей недоступности для влюбленного в неё поэта? И если в какой-то момент перестанет быть его Прекрасной Дамой, то лишь потому, что не выдержит и уступит его желанию… Пусть не страстно, пусть без той горячей взаимности, о которой мечтал Блок, но все-таки уступит…

О том, что это однажды произошло, можно догадаться и по стихам, посвященным актрисе, и по не слишком определенным свидетельствам современников. Но главное подтверждение их состоявшейся близости в том, что Александр Александрович постепенно охладел к своей возлюбленной и от неё отошёл. А тогда и для него, и для всех прочих Прекрасная Дама снова превратилась просто в хорошенькую брюнетку и посредственную актрису.

Вот они – не только волшебные, но и жестокие чары поэзии. Впрочем, далеко не сразу развеялась по ветру эта зимняя, метельная иллюзия Блока. Человеческие отношения и усложнили, и затруднили выход из неё. Да и потребовалось время, чтобы написалось всё, чему суждено было написаться. Поэт, всегда и во всем остававшийся прежде всего поэтом, к любви относился прагматически и ждал, и требовал от неё новых стихов. Натальи Николаевны Волоховой хватило для его поэзии года на два.

Ну а Любовь Дмитриевна, исчерпав свои возможности, весьма небольшие, так и не сумела вернуть себе внимание Блока. Не помогли ни вздохи, ни ахи, ни лирические воспоминания об их первой любви с прохладной тишиной Шахматовских вечеров и пением зарянок. И тогда женщина, удрученная обоюдной изменой – своею и мужа, вдруг вспомнила, что и она – актриса. Тем более что как раз в эту пору Мейерхольд пригласил её на роль Клитемнестры в Софокловой драме «Электра», предназначенной для гастрольной поездки по западным окраинам России и Кавказу на весну – лето 1908 года. Любовь Дмитриевна согласилась с радостью, но и ни без волнения – справится ли? Репетировала; занималась постановкой голоса, сценическим движением. А в середине февраля отбыла с труппой на гастроли. Блок, противившийся её отъезду, воспринял его как разрыв:

Эти стихи обидели жену поэта. Любовь Дмитриевна полагала, что кольцо бросил он сам и куда раньше – в пору увлечения Незнакомкой. А потом появилась и Волохова… Пожалуй, так. Но ведь ещё прежде был Андрей Белый, а до и после – непрекращающаяся нервотрепка их семейного разлада.

С отъездом Любови Дмитриевны неустроенность Блока стала ощутимее, заметней. Из Гренадёрских казарм – от матери с отчимом, они ещё в 1906-м перебрались на Лахтинскую улицу. Но там что-то не заладилось, и через год – новая квартира уже на Галерной. Теперь и тут пусто: жена уехала. Ну, а Волохова не любит, и по всему видно, что она – чужой, и душевно, и духовно чужой ему человек.

Люба изредка пишет. Он отвечает и просит вернуться: «Беспокоюсь о тебе, думаю постоянно о тебе. Жизнь тащится зачем-то, – и ты зачем-то в каком-то Боржоме; я совершенно уверен, что тебе там делать нечего… Что за охота проваливаться где-то на краю света с третьесортной труппой?» С жестокой прямотой лишая супругу столь милых для неё артистических иллюзий, Александр Александрович вновь и вновь убеждает Любовь Дмитриевну, что истинное её призвание – быть с ним.

В одном из самых странных загадочных писем этой поры Блок написал то ли о своих Шахматовских переживаниях, то ли о чём-то вообще вневременном и нездешнем: «И бесконечная даль, и шоссейная дорога, и всё те же несбыточные, щемящие душу повороты дороги, где всегда был один и в союзе с Великим и тогда, когда ты не знала меня, и когда узнала, и теперь опять, когда забываешь. А то – всё по-прежнему, и всё ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе – один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты. Но без тебя я не узнал бы этой тайны. И значит, к тебе я относил слова: «За всё, за всё тебя благодарю я…», как, может быть, всё, что я писал, думал, чем жил, от чего так устала душа, – относилось к тебе».

Что за тайна, на которую намекает поэт? Что за время, когда Любовь Дмитриевна ещё не знала его? И что это за дорога, на которой он «всегда был один»? Невольно вспоминается Лермонтовское: «Выхожу один я на дорогу…». Да и приведённую в письме строку из Лермонтовской «Благодарности» Александр Александрович упоминает как-то уж очень от себя. Или речь тут идёт об его эпиграфе к циклу «Заклятие огнём и мраком»? А может быть, всё гораздо проще, и это письмо написано спьяну? К такому предположению склоняет другое его послание, отправленное несколькими днями позднее: «Пишу тебе совершено больной и совершенно измученный пьянством».

Когда-то, ещё в пору Бестужевки, Любовь Дмитриевна брала уроки декламации у Читау, которая увидела в ней актрису, подходящую на амплуа «молодых бытовых», и даже сумела ввести её на соответствующую роль в Гоголевской «Женитьбе», поставленной Александринским театром. Тогда Менделеева выступила успешно, однако, мечтая о более блестящих ролях, с Читау порвала. Теперь же в гастрольной поездке при дефиците на исполнителей ей приходилось играть что придётся и даже героинь. Появилась возможность отрезвиться от прежнего тщеславного самообольщения и убедиться в правоте мужа – подлинного таланта большой актрисы у неё не было.

Ну, а что было? Копеечные сборы. Провинциальная захолустная неустроенность быта. И привычная для всякого театра, особенно на гастролях, простота нравов, граничащая с распущенностью. Сошлась с полупрофессиональным актёром – усатым южанином. В письмах к Блоку: поначалу сообщила о лёгком флирте, потом – о влюблённости и, наконец, – о новом для неё, пугающем чувстве полной свободы. При этом сквозь эти откровения, начинавшие тревожить Блока, пробивались какие-то судорожные, горячечно покаянные заверения в любви к нему, её мужу – суженному, единственному…

Впрочем, за этими признаниями ничего реального кроме ощущения супругою собственной неверности и вины, пожалуй, и не было. Ни его призывов вернуться, ни уверений, что он без неё погибает, Любовь Дмитриевна не услышала. Один, совершенно один. Блок начинает сознавать это одиночество с каким-то особенным упоением своей забытостью: «Хвала создателю! С лучшими друзьями и «покровителями» (А. Белый во главе) я внутренне разделался навек. Наконец-то! (Разумею полупомешанных – А. Белый и болтунов – Мережковские)».

А между тем именно теперь, всеми брошенный и обо всех тоскуя, поэт создаёт за шедевром шедевр: «О весна, без конца и без края…», «Россия», «На поле Куликовом»… Это уже не чета «Снежной маске», когда отнюдь не в творческой, а скорее в любовной горячке Блок писал за стихотворением стихотворение без ярких образов, глубоких мыслей, запоминающихся интонаций. Не заказное, но вроде того, ибо это стихоизвержение (За десять дней – 30 стихотворений!) было спровоцировано лукавой просьбой актрисы, мол, напишите мне что-нибудь для чтения на эстраде. Напросилась-таки на посвящение. Но лишь теперь, когда и эта боль отболела, пришли настоящие строки. Увы, творческий пир – это чаще всего горькое похмелье на пиру житейском.

В РЕСТОРАНЕ

Стихотворения, вроде этого – отличающиеся «парфюмерной красивостью» (выражение Мандельштама), встречаются у Блока всё реже и реже. Уже в письме за 1906-й год, адресованном Евгению Иванову, поэтом было провозглашено: «Настал декадентству конец…» И могло ли быть иначе, когда революционный подъём кровавого 1905 года положил предел историческому упадку и открыл новые пути становления российского гражданского духа, обновления искусства и литературы. В стихах Блока всё жёстче, всё яснее звучат строки, полные реализма и правды. Да и сам он становится всё нелицеприятнее и суровей.

В конце лета возвратилась Любовь Дмитриевна. Об этих сумбурных бестолковых гастролях она ещё напишет когда-то, на склоне лет, как о лучшем, что было в её жизни. Но теперь была несчастна и… беременна. Обманутый муж отнюдь не упрекал её и не злобствовал, но был готов с ангельской кротостью покориться сложившимся обстоятельствам: «Пусть будет ребёнок. Раз у нас нет, он будет наш общий».

Они оба, грустная бесплодная пара, были так бедны счастьем, что и несчастью своему едва ни радовались. И даже наивно предполагали скрыть истинное происхождение нагулянного дитяти. Глупая надежда. Труппа, несомненно, знала и сам роман, и действительного отца будущего младенца. Однако поэта не столько волновала неотвратимость сплетен, сколько доселе неведомый ему вопрос – как он будет воспитывать новорождённого?

Роды были трудные. Мальчик, появившийся на свет 10 февраля 1909 года и названный Дмитрием в честь деда, прожил только 8 дней. Блок, уже говоривший о ребенке «наш сын», сам и похоронил его, и ежегодно навещал могилу. Грустное, но в чём-то и отрадное воспоминание о самом обыкновенном для многих, а для него так и не состоявшемся.

За день до смерти младенца Александр Александрович, не смеющий отойти от его кроватки, на Розоновское приглашение вместе отправиться в храм ответил: «Я не пойду к Пасхальной Заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона; что болтается – жандармская епитрахиль или поповская нагайка…»

С театром у Блока не ладилось. Пьесу «Король на площади», принятую было в ноябре 1907 года к постановке, не пропустила цензура. «Балаганчик» обернулся семейной драмой. «Песню судьбы», написанную зимой 1908-го, и поначалу одобренную руководителями Московского Художественного Театра – Станиславским и Немировичем-Данченко, они же и отвергли. А будучи напечатанной в одном из альманахов за 1909-й, она даже не удостоилась критики.

Театральная, а также и окололитературная среда начинает претить поэту: «Вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Надо резко повернуть, пока ещё не потерялось сознание, пока не совсем поздно. А искусство, – моё драгоценное выколачиваемое из меня старательно моими мнимыми друзьями, пусть оно останется искусством (…), без Чулкова, без модных барышень и альманашников, без благотворительных лекций и вечеров, без актёрства и актёров, без ИСТЕРИЧЕСКОГО СМЕХА», – резюмирует в своей записной книжке Блок.

И тут же намечает совсем иное: «Я хотел бы иметь своими учителями Мережковских, Валерия Брюсова, Вяч. Иванова, Станиславского. Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немного людей, работать и учиться…» Поэт признаётся себе и в том, что его недавнее тяготение к театру было вызвано, пожалуй, меркантильными соображениями – «драма больше всего денег даёт». Впрочем, мысли о заработке у Блока вынужденные – надо же на что-то существовать.

Но материальные неурядицы вскоре прекращаются неожиданным образом. 30 ноября 1909 года поэт получает известие о смертельной болезни отца. Прибыв в Варшаву 1-го декабря, в живых его уже не застаёт. Однако смерть, забрав у Александра Блока отца, о котором поэт судил превратно по наветам материнской родни, теперь возвратила ему другого – подлинного, которым тот был на самом деле. Присутствие на панихиде при отпевании и на похоронах, общение с десятками людей, знавшими Александра Львовича, позволили сыну совсем иными глазами посмотреть на умершего: «Всё свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и крупности натуры…»

Немалое наследство, сбережённое аскетизмом профессора, теперь уже покойного, было разделено поровну между Александром Блоком и его сводной сестрой, дочерью Александра Львовича от второго брака – Ангелиной Блок. Естественно, что нужда отпустила. Но теперь поэта мучает иное. В отцовском одиночестве он вдруг узнал своё и ощутил его, как возмездие, как расплату.

Тут же увязался и получил объяснение другой факт, не менее страшный – собственная бездетность: не было отца – не будет и сына. Опять возмездие! Вот оно – исполненное только на половину и потому неисполненное: «Почитай отца твоего и матерь твою… чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было…» А значит, и дни его не продлятся… Возмездие! Пропасть, разрыв поколений и времён, истоки которого были только обозначены отказом его матери вернуться к мужу. Но всё это их общая вина, их общая трагедия…

По возвращении в Петербург Александр Блок начинает обдумывать новый замысел – поэму, в которой попытается всё-таки обрести отца и восстановить связь времён, поэму о своих генеалогических корнях, а ещё о России, о революции с расширением в историческую перспективу. Композиционным, смысловым и философским центром произведения должны будут послужить две судьбы: его и отцовская. Только вот загвоздка – своей он ещё и знать не может, а отцовская не на его глазах совершалась. Опять – пропасть, опять – разрыв…

До последних своих дней Блок будет работать над этой поэмой, которую назовёт «Возмездие». Напишет несколько глав, иллюстративно-поверхностных и суховато-холодных и даже обмолвится в ней немногими гениальными строфами. Но разорванность центральных судеб, их неопределённость обрекала автора на поражение – его наиболее грандиозный замысел окажется наименее воплощенным. И это тоже будет возмездием.

Нужно сказать, что и до смерти отца, так много для него прояснившей, Александр Блок уже несколько лет жил с ощущением близкой расплаты, некого исторического возмездия. Ещё в 1908 году в письме к Станиславскому поэт делился своим предчувствием близящейся революции и призывал идти навстречу жизни, навстречу реальности с открытым сердцем: «Не откроем сердце – погибнем (знаю это как дважды два четыре). Полутораста миллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы «Великой» (по Струве) России не воздвигли».

А несколькими месяцами позднее, уже в письме к Розанову, поэт не оставлял одряхлевшему режиму даже этой последней надежды – надежды на открытое сердце: «Современная русская государственная машина есть, конечно, гнусная, слюнявая, вонючая старость (…) Революция русская в её лучших представителях – юность с нимбом вокруг лица. Пускай даже она не созрела, пускай часто отрочески не мудра – завтра возмужает».

Ещё резче, нетерпимее звучат отзывы поэта о современной ему России в переписке с матерью. Вот отрывок из его письма от 13 апреля 1909 года: «А вечером я воротился совершенно потрясённый с «Трёх сестёр». Это – угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся каким-то чудом не заплёванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины…»

И знаменательное продолжение того же письма: «Все живём за китайскими стёклами, полупрезирая друг друга, а единственно общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравливают друг на друга… Или надо не жить в России, плюнуть в её пьяную харю, или изолироваться от унижения – от политики, да и «общественности» (партийности)…»

Осознавая эти истины ещё в 1909 году, Александр Александрович, увы, не поостерегётся в 1917 и не изолируется ни от одного, ни от другого. Обманется, может быть, посчитав, что с революцией Отечество стало иным. И только перед смертью отрезвление – те же горькие безотрадные эпитеты в его адрес…

Впрочем, и Западный мир не казался поэту блаженным оазисом. Его письма из заграничной поездки не менее красноречивы, чем только что приведённые: «Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно-грязная лужа…» Ожидать других, более лестных оценок действительности, от молодого поэта, преисполненного романтических идеалов, было бы, пожалуй, глупо.

К тому же, душевная боль только-только перенесённой, но неизжитой Блоком драмы, ещё свежа и не выносит соприкосновения с окружающим, которое поэтому и представляется ему чем-то грубым и жестоким. Страстное, огульное неприятие жизни в такие моменты – ни что иное, как вопль измученной души поэта, души, с которой, можно сказать, заживо содрана кожа.

Пока Любовь Дмитриевна была далеко, Александр Александрович томился ревностью и одиночеством. Призывал жену вернуться, надеялся, что с её возвращением и мука пройдёт. Оказалась – не прошла, а только прибавилось боли. Оказалось, она – Люба и была этой болью.

Когда-то, перед женитьбой, называвший её «осанной моего сердца бедного, жалкого, ничтожного», восторгавшийся: «Ты – Звенящая, Великая, Полная», – теперь, в феврале 1910 года Блок мыслит о своей супруге совсем иначе. Вот его слова из записной книжки: «Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей… Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе – мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только коснётся жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как её отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком, – страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь её поповский род, Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные…»

Когда-то казавшаяся поэту воплощением Вечной женственности, теперь Любовь Дмитриевна чуть ли ни олицетворяет для него все язвы Мирового Зла. И тем более неожиданным оказывается вывод, который делает Блок: «Но – 1898–1902 (годы) сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю её». Предшествовавший этому заключению перечень обид, как мы видели, был весьма протяжен: Люба и такая, и сякая… Похоже поэт говорит и о родине: Россия – и такая, и сякая… Однако в обоих случаях все недовольства и обвинения оканчиваются признанием в любви:

Впрочем, этот трагический параллелизм в восприятии любимой женщины и родины высказан Блоком и напрямую: «О, Русь моя, жена моя…»

Тут, кстати сказать, имеется явный повод для психоанализа. Дело в том, что когда-то, в юношескую пору своего сына, Александра Андреевна имела неосторожность выдавать ему деньги на проституток. Да и к роману Александра с Ксенией Михайловной Садовской отнеслась более чем снисходительно. Очевидно, именно через таковое удовлетворение его сексуальных потребностей и произошло в подсознании поэта отождествление понятий – матери и жены. После чего Русь, которую принято называть матушкой, стала для Блока ещё и женой. Ну, а табу кровосмешения, издревле положенное на влечение к матери (теперь, считай, и к жене), уже не могло не привести к искажению супружеских отношений между Александром Александровичем и Любовью Дмитриевной. Увы, и самый незначительный промах в воспитании способен обернуться самыми тяжёлыми житейскими аномалиями.

Последовавшие за «Стихами о Прекрасной Даме» лирические сборники: «Нечаянная радость», «Земля в снегу», «Ночной час» – исправно подпитывали и растущую славу поэта, и критическую разноголосицу вокруг неё. Впрочем, успех не сделал Блока ни надменным, ни заносчивым. И это, прежде всего, сказывалось на его отношениях с младшими собратьями по перу.

С наивным простодушием воспринимал Александр Александрович письма-нотации Николая Клюева, едва обозначившегося на поэтическом горизонте. Давая себе внутренний ответ на его ханжеские призывы к Христианским добродетелям, Блок записывает в дневнике: «Знаю всё, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу». Вскоре, однако, поэт начинает сомневаться в искренности Клюева, как и в проповедях Мережковского.

Отзываясь о чужих произведениях, Блок обыкновенно не претендовал на объективность но, избегая оценок «плохо – хорошо», ограничивался «нравится – не нравится». С особенным благородством и тактом поэт относился к молодым. Весьма ценное признание об его взглядах на учительство в поэзии обнаруживается в ответе Александра Александровича начинающей поэтессе: «Вы пишите, что я в начале тоже нуждался в чьём-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я никому не читал. Показывал только матери, с которой особенно близок…»

Из этих слов становится понятным, почему Блок никогда не пускался в длинные рассуждения о технике стиха и вообще о мастерстве. Тем более никого не поучал – как и о чём надо писать. Однако если чувствовал в молодом авторе талант, старался помочь, но не в мелочах, а крупно – мудрым напутствием, протекцией, словом одобрения… Очень дружелюбно и просто принял никому неизвестного паренька из Рязани – Сергея Есенина. Выслушал стихи, накормил яичницей, расспросил о жизни и снабдил записками к нужным людям, да что записками – пропуском к журнальному и салонному успеху, к славе!

Уже при первом появлении Анны Ахматовой на Башне обратил внимание на её поэзию. В дневнике сделал запись: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; чем дальше, тем лучше)». Когда же его вынудили высказать своё мнение о ней публично, выразился Александр Александрович очень осторожно и в самой общей форме: «Она пишет стихи, как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом». Судя по дальнейшему творчеству поэтессы, для неё слова мастера стали, может быть, главным уроком.

Никогда в его отношении к младшим не проскальзывало даже тени превосходства. Всегда – очень тактично, скромно и только на равной ноге. Однажды на литературном вечере Ахматовой предстояло читать сразу после Блока. Вот поэтесса и взмолилась, мол, после вас – не смогу. Александр Александрович даже рассердился: «Анна Андреевна, мы не тенора». А на опасения Ахматовой, что над какими-то её строчками опять будут смеяться, ответил: «Когда я читаю: «И пьяницы с глазами кроликов…», – тоже смеются».

Более сдержанно, чем на Ахматову, но все-таки положительно отреагировал Блок на поэзию Осипа Мандельштама. Читая «Антологию», выпущенную издательством «Муссагет» и обнаружив там не слишком сильных авторов, поэт высказал недоумение по поводу одного из них: «Отчего Рубинович второго сорта, когда у нас есть Рубинович лучшего сорта (по имени Мандельштам)?» В этой полупрезрительной реплике узнаётся не столько националистический душок, сколько общее для царской России понятие о вездесущей квоте на евреев.

Что касается акмеизма в полном составе, то он определенно раздражал Блока. Ещё в декабре 1912 года Александр Александрович записывает у себя в дневнике: «Придётся предпринять что-нибудь по поводу наглеющего акмеизма и адамизма». А вскоре там же делает уже развернутую характеристику этой литературной группы: «Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние хилы. Гумилёва тяжелит «вкус», багаж у него тяжёлый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко. Футуристы, прежде всего, дали уже Игоря Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это – более земное, живое, чем акмеизм».

Впрочем, о чересчур эксцентричном авторе триолетов и поэз мнение Блока вскоре переменится: «Я теперь понял Северянина. Это Лебедякин». Ни без иронии Александр Александрович отзовётся о «короле поэтов» и в другом случае: «У него жирный адвокатский голос». Да и сам Игорь Васильевич, коронованный не слишком разборчивой публикой «Политехнического», не скрывал, что он всего лишь – паяц, живущий «за струнной изгородью лиры». Неудивительно, что для Блока, разочаровавшегося в Северянине, на первое место среди футуристов выдвинулся другой поэт.

Однажды к Александру Александровичу привели ещё совсем юного Маяковского. Когда тот прочёл свою поэму «Облако в штанах», его начали сдержанно критиковать. Блок молчал. Холодный приём расстроил Владимира Владимировича, он попрощался и направился к выходу. Блок вышел в переднюю, чтобы проводить гостя. Тщательно закрыл дверь в кабинет и вдруг доверчиво улыбнулся Маяковскому: «Не слушайте вы их! Вещь – замечательная!» – и вытолкнул его на лестницу. Этим же эпитетом Блок охарактеризовал молодого поэта-новатора и в другом случае. Выражая доброе отношение к футуристам, Александр Александрович как-то сказал, что: «Есть среди них один замечательный – Маяковский». И на вопрос: «Что же в нём замечательного?» – ответил: «Демократизм».

А разве ни за то же самое качество – народность, Блок почитал Алексея Максимовича Горького полезнейшим и необходимейшим писателем России? Вспомним, сколь демократичны были идеалы семьи Бекетовых, в которой воспитывался поэт. В этой связи, прежде всего, припоминается исполненная самых благородных и гуманных устремлений просветительская работа его бабушки, тёток, матери, знакомивших российскую публику с шедеврами мировой литературы.

Об умонастроении дедушки поэта – Андрея Николаевича Бекетова можно судить хотя бы по забавному эпизоду, приключившемуся с ним в Шахматово. Как-то, выйдя за ограду своей усадьбы, повстречал Андрей Николаевич мужика, тащившего из Бекетовского леса срубленное тайком дерево. Смутившийся барин не придумал ничего лучшего, как предложить вору: «Тебе тяжело, Трофим. Я помогу».

Пожалуй, и не было в эпоху Льва Николаевича Толстого иначе настроенной интеллигенции. Об отношении самого Блока к великому старцу можно судить по воспоминаниям Ахматовой. Однажды в разговоре с Александром Александровичем она упомянула, что поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что Блок уже одним своим существованием мешает ему писать стихи. Александр Александрович даже не улыбнулся, но вполне серьезно заметил: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой». Да и кого бы ни подавила творческая мощь одного из величайших русских писателей? В некоторых стихах поэта нетрудно разглядеть даже сюжетную перекличку с прозой Льва Николаевича:

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

Марии Павловне Ивановой

Впрочем, тут не только отголоски романов Толстого «Воскресение» и «Анна Каренина», но и перекличка с Некрасовской «Тройкой». Так у обоих поэтов красивая девушка-простолюдинка, остановившись возле дороги, ищет благосклонного внимания проезжих господ и мечтает не то, чтобы о принце, но хотя бы о молодом офицере. И вот у Николая Алексеевича она, кажется, замечена:

Не обойдена вниманием девушка и у Александра Александровича.

А теперь сравним. В описании Блока – гусар, очевидно, на весьма значительной скорости (всё-таки поезд!) только и успел, что скользнуть улыбкой, взглядом. Некрасовский же корнет – на меньшей скорости (всё-таки лошади!) имел больше времени и даже «загляделся». Кстати, гусар у Александра Александровича, судя по нежной улыбке, тоже юн, а значит, имеет чин тоже не выше корнета. Впрочем, ни один, ни другой поэт не предрекают мечтательной девушке успеха, а как раз наоборот – непременную неотвратимую трагедию. И Николай Алексеевич выразил это наиболее прямо с привычной декларативностью певца обездоленных:

Вообще, Некрасов был и ценим, и любим Блоком, а трагическую противоречивость судьбы Николая Алексеевича, которую не выверить никакой морально-этической линейкой, он объяснял страстностью этого великого человека. Да и нравственный заряд собственной поэзии Александра Александровича едва ли может быть определён однозначно. В 1912 году некто из поклонников в своём письме к нему поблагодарил поэта за особенные изысканнейшие наслаждения, даруемые его стихами: дескать, «с ними мне не так грустно, т. е. грустнее ещё».

По ответу Блока чувствуется, что его чрезвычайно встревожило это письмо. Он даже попытался предостеречь своего почитателя от губительного, как ему представилось, действия своей поэзии: «Если в моих стихах для вас есть своё утешение от тоски – тоскою ещё более глубокой и тем самым более единственной, более аристократической, то лучше не питайтесь ими. Говорю вам по своему опыту – боюсь я всяких тонких, сладких, своих, любимых, медленно действующих ядов. Боюсь и, употребляя усилие, возвращаюсь постоянно к более простой, демократической пище».

Однако, хотя и тянуло его к здоровому реализму, судьба, как бы испытывая, вновь и вновь заманивала и увлекала Блока в мир условно-декоративной поэтики. В марте 1912 года ему делается предложение написать для композитора Глазунова сценарий балета. Поэт даёт согласие и вскоре оказывается во власти ещё одного бутафорского романтического сюжета. Причём в процессе работы балет переосмысливается в оперу, а затем и в стихотворную драму «Роза и крест». И опять Художественный театр Станиславского, из приличия пококетничав с небезызвестным автором пьесы вплоть до назначения к постановке и проведения нескольких репетиций, все-таки отвергает её.

Грустная, неразделённая любовь Блока к реалистическому театру и лично к его гениальному реформатору – Станиславскому. А вот у Мейерхольда по-прежнему в репертуаре – и «Незнакомка», и «Балаганчик». Александру Александровичу остаётся только сетовать на это обидное несоответствие: «Опять мне больно всё, что касается Мейерхольда. Мне неудержимо нравится «здоровый реализм» Станиславского и Музыкальной драмы. Всё, что получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии – тужусь и вяну. Почему они-то меня любят? За прошлое и настоящее, боюсь, что не за будущее, не за то, чего хочу».

«Мейерхольдия» засасывала. Всё ненужное в большом искусстве, в жизни, может быть, потому и затягивалось в неё, что и сама она была неприкаянна и нища. Годами позднее она поглотит отвергнутую Есениным Зинаиду Николаевну Райх и даже сделает актрисой, примадонной. Ведь биомеханика, практикуемая на сцене Всеволодом Эмилевичем, отнюдь не предполагает в актёрах каких-либо специфических талантов, а биороботом способен быть каждый.

Тешила себя игрою в театре Мейерхольда и чуть неуклюжая, слегка заторможенная Любовь Дмитриевна. Её общение с мужем становилось всё более редким и случайным, а театральная богема – привычным и желанным пристанищем. Удивительно ли, что образованное весной 1912 года в Тереоках «Товарищество актёров, художников, писателей и музыкантов» оказалось подходящей компанией для уже окончательно беспривязной женщины.

Появление Любови Дмитриевны на сцене не могло ни ужасать поэта: «Постоянно мне больно, что ты хочешь играть. Тут стыдное что-то. Спасает только гений, нет гения – стыдно, скучно, не нужно». Впрочем, главное тут не театр, а то, что за сценой и вокруг него. На свободную, жаждущую любви дамочку среди «Товарищества», естественно находится спрос.

На этот раз пассией Любови Дмитриевны становится молоденький (на девять лет младше её) студент юрист, мнящий себя ни то актёром, как и она, ни то режиссёром… Тут, разумеется, много общего – и честолюбивых надежд, и взаимного восхищения, и сюсюкающей любви, и вороватой близости. Всего того, в чём так строго и высоконравственно отказывает Любови Дмитриевне «старый муж, грозный муж».

Вскоре она проследовала за своим «избранником» в Житомир, где тому пришлось отбывать военную службу. В эту пору её переписка с Блоком едва ли отличается от гастрольной, протекавшей несколькими годами ранее. Те же мудрые увещевания со стороны Александра Александровича с призывами к высокому, непреходящему, те же слезливые жалобные увёртки жены с непременными признаниями в любви, причем, сразу к обоим. И совсем уже в духе времени – робкое предложение мужу: не согласен ли он жить «втроём»?

Можно было бы сказать о семейной катастрофе Блока, мол, его рук дело. Захотел держать супругу на поводке так, чтобы – ни ближе, ни дальше. А ей не понравилось. Своё условие выдвинула – или ближе, или дальше. На ближе – он не согласился, вот и получилось – дальше, оборвала-таки Любовь Дмитриевна свой поводок. И пошло, и пошло…

Следовало бы, вероятно, обвинить самого Блока в его несчастии – перемудрил, дескать, если бы не было оно столь типично для начала двадцатого века, если бы и он не был попросту жертвой своего потерявшего нравственные ориентиры времени.

Осенью 1913 года в Театре Музыкальной Драмы Александр Александрович увидел в роли Кармен известную актрису Любовь Александровну Дельмас. Великолепная музыка Бизе и обаяние одной из самых романтичных ролей в мировом оперном репертуаре выгодно подчеркивали природную красоту и темперамент исполнительницы и, конечно же, способствовали новому увлечению поэта. Вновь и вновь приходил Блок на представления этой оперы с полюбившейся ему примадонной.

Памятуя о недавнем провале с Волоховой, на этот раз Александр Александрович повёл любовную интригу гораздо продуманнее и тоньше. Сначала – постоянное до назойливости посещение её спектаклей с «пожиранием глазами» из первых рядов. Только в феврале следующего года поэт решился на письма к актрисе, поначалу анонимные. В них присутствовали и страстные признания, и намёки на некое имя, ей известное. А 22 марта вместе с посланием Блок передаёт и экземпляры своих уже вышедших книг. Прилагает и новые стихи, обращённые к ней. Спрашивает разрешения на посвящение.

Через несколько дней после «саморассекречивания» поэта они познакомились. Дельмас оказалась куда непосредственнее, чем Наталья Николаевна, и понапрасну Блока не мучила. Это притом, что сам он пытался направить возникающее между ними чувство в привычное русло любовной драмы и делал многозначительные намёки: «…искусство там, где ущерб, потеря, страдание, холод… Таков седой опыт художников всех времён, я – ничтожное звено длинной цепи этих отверженных…»

Однако Любовь Александровна не спешила его отвергать. Во-первых, Блок ей нравился. Во-вторых, никакого ущерба, а тем более страданий и холода её жизнерадостный кипучий темперамент отнюдь не предполагал. К тому же, роман с известным поэтом был явно к лицу этой роскошно-красивой женщине, делая её ещё заметнее и привлекательнее.

Ими попросту любовались: «Прочитав стихи на эстраде, он перешёл в публику и занял место рядом с Л.А. Андреевой-Дельмас. Она была ослепительна, в лиловом открытом вечернем платье. Как сияли её мраморные плечи! Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели её волосы! Как задумчиво смотрел он в её близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился её белый локоть на чёрном рукаве его сюртука!»

Вереница восклицательных знаков – невольное восхищение современницы красотой описываемой пары. Самого Блока едва ли волновало, как они выглядят. Он искал сердечных терзаний, а взаимность со стороны Дельмас, увы, не обещала разрастания страсти. И вскоре новая лирическая тема показалась поэту исчерпанной. Летом 1915 года в Шахматово, куда актриса приехала к Александру Александровичу погостить, они решили, что нужно расстаться.

Увы, «сочинитель, человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат у живого цветка» собрал свой поэтический урожай и должен, если продолжить аналогию с пчелой, лететь дальше. Влюбляясь вполне непосредственно, даже в этом случае Блок не мог ни наблюдать своё чувство со стороны, как художник. Мучался своей любовью и одновременно осознавал творческую необходимость этих страданий. Раздвоение неизбежное для всякого, кто и тварь, и творец в одном лице.

От своих амурных приключений Александр Александрович получал и чувственное – для себя, и душевный материал – для поэзии. На женщин, являвшихся предметом его увлечения, эта двойственность производила несколько болезненное и тяжёлое впечатление. Позднее Дельмас попытается возобновить любовные отношения с Блоком. Но и рыдания не помогут. Поэт уже остынет к этой женщине, с трудом распознавая в ней, увы, только «искру прежней юности, молодеющей от белой ночи и страсти».

Что же касается Любови Дмитриевны, его жены, она уже и дома почти не бывает. Весною-летом 1915-го у неё опять гастроли с труппой Мейерхольда; а в конце августа, пройдя курсы сестёр милосердия, уезжает на фронт. Трудится в Львовском госпитале, проявив себя энергичным, исполнительным и даже авторитетным работником. А в мае следующего года, едва вернувшись в Петербург, отправляется с труппой Зонова в Куоккале. Опять гастроли.

Пожалуй, наиболее яркой метафорой житейского краха Блока явилась написанная им осенью 1915-го поэма «Соловьиный сад». Прельстившись чудесами потустороннего, запредельного, человек лишается всего, что ему принадлежало в реальности: семьи, осла, кирки, а также тяжёлого, но привычно-необходимого труда…

Внешне поэма явилась как бы отзвуком его заграничных впечатлений. На юге Франции в местечке Гётари поэт действительно видел сказочно-красивую виллу, окружённую великолепным садом. Направляясь к морю на купанье, поэт ежедневно проходил мимо её высокой ограды и любовался пробивающимися через чугунное плетение розами. А на скалистом берегу частенько замечал рабочего с киркою и ослом.

Однако сущность поэмы оказывается глубже и значительнее этих курортных впечатлений. И чтобы понять острый символический смысл этого произведения, важно не пренебречь даже такою не слишком очевидной лексико-звуковой ассоциацией: «Соловьиный сад – Соловьёвский ад». Ибо нам известно, сколь изощренно-тонки и нетривиальны были механизмы поэтического переосмысления Блоком жизненных реалий. Ведь именно в аду Соловьёвской мистики поэт потерял и свой дом, и жену, и свое истинное призвание – писать просто и ясно, людям и для людей. «Сладкий яд» стихов, от которого Александр Александрович предостерегал одного из своих поклонников, проник в его поэзию именно от Соловьёва.

Интонационной, смысловой и даже пейзажной основой Блоковской поэмы послужила, очевидно, гениальная лирическая миниатюра Тютчева: «Пошли, Господь, свою отраду…» Впрочем, и сам Федор Иванович «мимо саду» не прошёл. Горацианское преклонение перед красотой, увы, оказалось его «Соловьиным садом», в котором он прогостил едва ли ни до старости, обрекая себя на многие и многие потери.

Истоки не слишком оригинального сюжета, положенного в основу поэмы, можно отодвинуть ещё глубже по времени – к «Тангейзеру» Генриха Гейне и ещё глубже – вплоть до общего нашего прародителя Адама, утратившего в Райском саду свою бессмертную душу. Величайшая в мировой литературе тема: искушение человека запредельным – истиной и красотой, познанием и любовью, которое чревато смертью и все-таки притягательно. Опасную, греховную сущность земного блаженства, казалось бы, понимали и понимают все, но, тем не менее, ловушка срабатывает почти безотказно.

В 1915-м Блока опять начинает беспокоить его материальное положение. Около 40 тысяч рублей, оставленных ему по завещанью покойным Александром Львовичем, в основном уже потрачены: и дом Шахматовский у своих тёток выкупил в единоличное владение, и отремонтировал его. А сколько ушло на жизнь!

Наступающее безденежье опять угрожает творческой свободе натужной плодовитостью и вынужденным ремесленничеством. Недаром поэту припоминается: «В тот момент, когда я начинал «исписываться» (относительно – в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство; теперь оно иссякает, и положение моё может опять сделаться критическим, если я не найду себе заработка. «Честным» трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно».

Строгое, но в чем-то очень реалистичное самоощущение не избалованного успехом поэта. Увы, подлинное величие не дружит с популярностью. Книги Блока, в том числе и выпущенная в эту пору «Стихи о России», не раскупались столь быстро, как, скажем, Бальмонта или Мережковского. Он даже не входил в первый десяток наиболее читаемых из своих современников-поэтов. Слава его по-настоящему прогремела уже после Октября. Только на революционном подъёме общество смогло проникнуться возвышенным строем Блоковской поэзии. Ну, а пока до обывателей вряд ли доходило, чего собственно хочет поэт:

Исключительность поэта осознавали немногие. Поэтому вполне понятно опасение за жизнь Блока, высказанное Николаем Гумилевым в начале русско-германской войны: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв».

Тем не менее, послали. 7 июля 1916 года поэт был призван и зачислен табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Всероссийского Союза Земств и Городов. 28 июля Александр Александрович выехал в её расположение (станция Лунинец Полесских железных дорог, в районе Пинских болот). Дружина занималась строительством блиндажей и рытьём окопов на оборонительных позициях. В качестве рабочих в основном использовались босые и оборванные сарты и финны.

До этого иметь дело с простолюдинами Блоку приходилось разве что при перестройке господского дома в Шахматово. Однако, будучи исполнительным и добросовестным человеком, к обязанностям своим и теперь относился с неизменным усердием и очень скоро из десятников дослужился до управителя.

Жил с относительным комфортом: то в помещении штаба дружины, то в усадьбе местного помещика – в Пороховске. Тем не менее, прирождённый барин, с радостью наблюдал своё «опрощение» и «приближение к народу». И не без удивления обнаружил в себе способность к некоторым лишениям, о которой не подозревал: «Я могу заснуть, когда рядом разговаривают громко 5 человек, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати…»

За вычетом месячного отпуска, пришедшегося на октябрь 1916-го, на фронте поэт пробыл до марта следующего года. От увиденного за эти месяцы даже у «опростившегося» Александра Александровича осталось не слишком приятное впечатление: «Война – глупость, дрянь…» При повальном дезертирстве, спровоцированном Февральской революцией, должно быть, и его дружина к этому времени разбежалась…

17 марта поэт возвратился в Петербург. Соскучившийся по мирной жизни и давно не писавший Блок наслаждается обретённой свободой и тихо с пристойной умеренностью радуется себе самому, не управителю полутысячи жалких голодранцев, а поэту, от которого уже отвык. «Весь день я читал свои книги (хорошие книги) и гулял», – появляется в его записной книжке. А вот запись, сделанная им на следующий день: «Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убеждает меня в том, что я стоящий сочинитель». До маниакальности честный человек, Блок старается и по отношению к себе соблюсти корректность, несмотря на присущую ему скромность.

6-го мая Временное правительство предложило Александру Александровичу стать редактором стенографического отчета Чрезвычайной следственной комиссии по противозаконной деятельности царских министров и сановников. Блок дал согласие. Присутствовал на допросах. И не мог ни придти в ужас от духовного и нравственного убожества этих людей, всеми правдами и неправдами старающихся перевалить друг на друга свои вины. А ведь ещё совсем недавно они вершили судьбами России! Было, отчего лишний раз не то, чтобы посочувствовать своему Отечеству, но изумиться его великомученическому терпению:

РОССИЯ

Из представителей дворянского сословия и творческой интеллигенции Блок принял Великий Октябрь одним из первых. «Идёт совершенно новый мир, совершенно новая жизнь», такими словами определил Александр Александрович наступающую эпоху. Видя в исторических переменах нечто большее, чем совокупность человеческих желаний и воль, а поэтому возвышающееся над чьими-либо интересами и помыслами, он считал обязанностью каждого поэта «перед событьями с непокрытой головой ходить».

В то время, как нарком просвещения Луначарский, оскорблённый вандализмом восставших масс, даже порывался в интеллигентской истерике оставить свой пост в революционном правительстве, Блок сумел понять и порождённую Октябрём волну жесточайшего террора, грабежей, поджогов и прочего насилия, ибо мог ли иначе выразиться вырвавшийся из-под тысячелетнего спуда гнев обездоленных, впервые помечтавших о свободе и жизни, достойной человека?

Когда по Петербургу пронеслись слухи о превращённых в пепелище дворцах и храмах, о разграблении так называемых исторических ценностей, поэт со свойственной ему мудростью заметил: «Неужели может пропасть хоть крупица истинно ценного? Дворец, разрушенный – не дворец, царь, свалившийся с трона – не царь. Истинное – в сердце, в голове…»

В ноябре Блок получил известие о разграблении Шахматовского дома. Слухи об этом попали и в прессу. На многочисленные соболезнования Александр Александрович отвечал жёстко: «Так надо. Поэт ничего не должен иметь». А на одном из сочувственных писем сделал пометку: «Эта пошлость получена 23 ноября». Блок принял Революцию со всеми её ужасами и кровью, принял и как свою трагическую участь, как собственную гибель.

Удаче поэт бросает, как бы мимоходом: «Привет!», а неудачу «принимает», берёт себе. Исключительно точное предощущение мучительного хода своей дальнейшей жизни.

Особенность мировоззрения Александра Блока заключалась в том, что всё существующее он считал лишь оболочкой, под которой скрывается истинное – огненная стихия музыки. В умении расслышать эту музыку поэт видел необходимое условие всякого творчества. Вот почему живая действующая История была для него, прежде всего музыкой, вот откуда исходил его призыв к интеллигенции: «Слушайте Революцию».

Поэт и сам в эту пору был весь – слух, весь – зрение. 3 января в записной книжке Блока исподволь, понемногу пробиваются первые намётки его будущего шедевра: «На улицах плакаты – все на улицу 5 января (под расстрел?). – К вечеру ураган (неизменный спутник переворотов)».

В этот же день у Блока на квартире Есенин прочитал свою «Инонию». А, значит, нужно было и это, чтобы мастер, услышав беспомощное и косноязычное произведение ученика, взревновал и пожелал написать нечто своё, тоже современное, тоже с Евангельскими ассоциациями.

Драгоценное свидетельство о первых подступах к написанию лучшей поэмы Блока имеется и на одной из январских страничек дневника писателя А.М. Ремизова: «Долго разговаривал с Блоком по телефону, он слышит «музыку» во всей этой метели, пробует писать, и написал что-то». Именно тогда в стремительных, колючих метелях, которыми начинался 1918 год, для поэта впервые зазвучала могучими оркестровыми аккордами музыка Революции. И уже 8 января – первое волнующее движение замысла, запечатлённое лаконичной записью в дневнике: «Весь день – «Двенадцать» (…) Внутри дрожит».

Уже давно Александр Александрович помышлял возродить в XX веке поэму с бытом и фабулой, созданную Гомером, возрождённую Байроном и развитую русскими классиками предшествующего столетия. Начатое ещё в 1909 году «Возмездье» было первой сознательной попыткой осуществления этой мечты, сознательной, а потому натужной и неудачной. А вот «Двенадцать» написалось летучим пером, ворвавшись не только в поэзию, но и в жизнь вместе с услышанной поэтом симфонией революционных метелей.

Идут эти «12» в полной неразберихе и сумятице: ночь, метель, недремлющий и неугомонный враг. А посему готовы стрелять на всякий шорох и по всякой тени, во всё и вся: «Пальнём-ка пулей в Святую Русь, в кондовую, в избяную, в толстозадую…».

Обстрелян матросским, большевицким патрулём и Христос, который то ли померещился им, то ли и впрямь идёт впереди этих горе атеистов, идёт с красным жертвенным знаменем всеобщей любви и братства.

В этом насквозь реалистическом и злободневном произведении, конечно же, не нашлось места историческим экскурсам. И родословная автора, столь значимая в поэме «Возмездье», тут перед лицом великой всеобщей расплаты, как и всё личное, маловажное, оказалась за пределами стихотворной строки. В этом – существенная корректива, внесённая самой жизнью, самой историей.

29-го января 1918 года, на высочайшем творческом взлёте, завершив свои «12» Иисусом Христом, то ли уходящим от Революции, то ли предводительствующим ею, Блок пометил в своём дневнике: «Сегодня я – Гений!» Это же ощущение собственной поэтической мощи не покидало его и на следующий день. И ещё один шедевр, теперь уже равно обращённый в прошлое России и в её будущее.

СКИФЫ

Панмонголизм! Хоть имя дико,

Владимир Соловьёв

Но мне ласкает слух оно.

Это стихотворение могло быть написано двумя неделями раньше. Эмоциональный всплеск, послуживший его отправной точкой, произошёл, судя по дневнику, ещё 11-го января. Но тогда Блок работал над поэмой. Пришлось где-то в глубине сердца спрятать и удерживать явившееся ощущение, дожидаясь последней точки в «12». А пока ограничиться дневником. Вот эта запись, прозаический эмбрион, в котором уже явственно проступают черты будущего поэтического шедевра, спровоцированного негодованием Блока по поводу Брестских переговоров:

«Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.

Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом, мы скинемся азиатами, и на вас прольётся Восток.

Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, – уже не ариец.

Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека…»

«Двенадцать» и «Скифы», творческий апофеоз Блока, пришлись на 20-летнюю годовщину его поэтической деятельности. Не в натуре Александра Александровича было отмечать юбилеи, да и время не подходящее. Разве что с женою перекинулся двумя-тремя словами и в записной книжке дату эту примечательную – 10-е января пометил: «Двадцать лет пишу стихи». А днями позднее, при завершении поэмы – «юбилейного» подарка от Господа, записал свою оценку этого произведения: «Оно больше меня. И больше себя. Это – настоящее».

«Больше себя» поэма оказалась уже в силу своей, тогда ещё только предчувствуемой правды. Не о Революции она, не об Октябрьском перевороте – куда проще и куда страшней: о большевицком кровавом терроре, порождённом ими: «Трах-тах-тах! Трах-тах-тах…» Поэма завершается этой беспорядочной, испуганной, мнительной, ведущейся почти наугад пальбой. И как уместно, как символично многоточье, поставленное Блоком после этих: «Трах-тах-тах…» Оно как бы продолжает убойную эту стрельбу в грядущие года и десятилетья и так похоже на пулевые пробоины…

Если бы смогли современники хорошенько вдуматься в истинный смысл Блоковского создания, я уверен: большевики не пожалели бы пули и для самого автора этого изобличительного документа эпохи. Ну, а контрреволюция бы ему рукоплескала.

В действительности же всё получилось наоборот, как раз по причине всё того же непроглядного мрака, о котором написал поэт: «Не видать совсем друг друга за четыре за шага». По человеческому обыкновению, важнее оказалось не то, что ты делаешь, а с кем ты. А Блок был с большевиками. Более того, на предложенный ему анкетный вопрос: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» – ответил: «Может и обязана».

Однако большая часть из числа интеллигентов, знакомых с Блоком, думала иначе. Когда в феврале 1918-го «Двенадцать» были опубликованы, от поэта отвернулись многие и многие. Злословили. Не подавали руки. Ну, а сам Александр Александрович, явившийся поэтическим мессией Революции и Гражданской войны после «Двенадцати» и «Скифов» замолчал. Слово было сказано, дело сделано. Как бы исчерпав этим своё предназначение, Блок во всю оставшуюся жизнь ничего великого более не написал, а к стихотворной форме почти и не прикасался.

Маяковский, должно быть, ревнуя Александра Александровича к своей любимой теме, иронизировал, мол, Революция не для Блока, и он, попытавшись о ней написать, надорвал голос. Между тем, Маяковский тут весьма и весьма неправ и хочет отсудить у Блока неотъемлемое. Ибо сам Владимир Владимирович изначально находился внутри революционной стихии и посему не мог быть её провозвестником. У него своя, иная слава. Ну, а страшный, мучительный призыв: «Слушайте Революцию!» – принадлежит Блоку и только ему.

Исполнение Александром Александровичем своих стихов было полностью лишено каких-либо внешних эффектов. Сказывалось отсутствие в поэте и тени самохвальства, мол, вот оно, как есть, ничем не приукрашенное. Однако за его сдержанной холодностью чувствовалась и скрытая энергия, и страсть, и тончайшая благородная музыкальность.

Вот почему его чтение завораживало, гипнотизировало зал, повергая в такую тишину, среди которой и шёпот отдаётся громом небесным. Актёрам, пытавшимся подражать его манере, подобное не удавалось.

А вот свои «Двенадцать» читать не умел. Стоящие особняком в его творчестве, они требовали и подачи совсем иной – страстной, разухабистой, простонародной. Именно так читала «Двенадцать» жена поэта, отныне завершавшая исполнением поэмы большинство выступлений Блока. Он восхищался и считал, что Любовь Дмитриевна делает это безошибочно. Да и могло ли быть иначе, если для Александра Александровича в этом исполнении слились сразу четыре возлюбленные им и предавшие его стихии: женщина, поэзия, театр и революция.

3-го июля «Двенадцать» вышли книгой, но пока ещё в одном переплёте со «Скифами». Отдельным изданием они были выпущены лишь в конце 1918-го, причём, с великолепными иллюстрациями Анненкова. Первый тираж их составлял только 300 экземпляров, но затем по заказу Наркомпроса последовало издание с тиражом в 10000, по тому времени баснословным и свидетельствовавшим о возросшей популярности поэта.

Только теперь, после «Двенадцати» и «Скифов» к Блоку пришла настоящая широкая слава. По свидетельству современника: «Было в ней, разумеется, и нечто наносное, вульгарное. Намазанные девчонки в кошачьих горжетках под горностай приставали к прохожим: «Я – незнакомка. Хотите, покажу очарованную даль?»» В иллюзионах крутили душераздирающую мелодраму «Не подходите к ней с расспросами». Шансонье Вертинский с большим чувством и чуть слащавой приятностью в голосе мяукал песенки на Блоковские стихи. А когда Александр Александрович ввиду беспорядков, творящихся в городе, дежурил у ворот своего дома, какой-то насмешливый прохожий громко процитировал строки из его «Незнакомки»:

Осенью 1918-го Горький основал издательство «Всемирная литература». А зимою в учёную коллегию издательства был приглашён Блок. Поэту поручили возглавить немецкий отдел. Первым, на ком Александр Александрович сосредоточил своё внимание и силы, был Генрих Гейне. К переводчикам, находившимся в распоряжении Блока, Александр Александрович был требователен и строг. Сказалось величайшее уважение к замечательному немецкому поэту и стремление достойно представить его русским читателям.

Впервые Горький и Блок встретились ещё в 1906 году на Башне Вячеслава Иванова. Близкого знакомства не последовало, но взаимное уважение присутствовало неизменно. Один из современников засвидетельствовал, к примеру, что в пору выхода Блоковских «Стихов о России», эта книга весьма долго не покидала рабочий стол Алексея Максимовича, и он не раз открывал её, чтобы процитировать ту или иную строфу.

Вполне определённо выразилось отношение к поэту и в письме Горького к одному из начинающих стихотворцев: «Блоку – верьте, это настоящий, волей Божьей поэт и человек бесстрашной искренности». А другому своему адресату он же написал: «В общем же Блок изумительно красив, как поэт и как личность. Завидно красив». Официальные отзывы великого пролетарского писателя о поэте звучали куда сдержаннее.

В издательстве «Всемирная литература» Александр Александрович общался с весьма многими писателями, привлечёнными Горьким к сотрудничеству. Но в творческих дискуссиях на Коллегии экспертов наиболее частым и даже непременным оппонентом Блока являлся Гумилёв. Их взгляды на литературное творчество постоянно расходились.

После очередных словопрений кто-то поинтересовался у Николая Степановича, почему он не выходит за рамки чрезвычайной почтительности и не возразит Блоку более резко и определённо? Гумилёв ответил: «А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что могли бы вы ему сказать, о чём с ним спорить?»

Александр Александрович обращался к Гумилёву всегда подчёркнуто церемонно и, признавая за ним дарование, впрочем, какое-то «не русское» по своей природе, воспринимал его всё-таки несколько иронически. В воспоминаниях Евгении Фёдоровны Книпович, человека весьма близкого Блоку, дошли до нас некоторые его отзывы о Гумилёве: «Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре».

Свои споры с Гумилёвым Блок подытожил и развил в статье «Без божества, без вдохновенья», предназначавшейся для «Литературной газеты», но при жизни автора так и не увидевшей свет.

Поскольку далеко не вся интеллигенция примкнула к большевикам, в молодом Советском государстве образовался огромный дефицит на творческих людей. А посему каждого «примкнувшего» власти старались использовать не на сто, а на тысячу процентов.

Помимо работы во «Всемирной литературе» Блок становится членом Литературно-художественной комиссии по изданию классиков, сотрудничает в Репертуарной секции Петроградского Театрального отдела Наркомпроса, назначается председателем Управления Большого Драматического театра, выступает с лекциями и докладами, разрабатывает планы «Исторических картин» – театральных и кинематографических инсценировок на темы мировой культуры, избирается членом Совета Дома Искусств, участвует в составлении плана «Библиотеки русских классиков» в 100 томах для издательства З.И. Грежбина.

Обязанностей, как видим, немало, и за каждою из них – большой, постоянный труд. Что, к примеру, означало председательство в Управлении БДТ? Блок не только формировал его репертуар, но и работал с актёрами, помогая им разобраться в принятой для постановки пьесе, как целиком, так и по каждой роли персонально. Его речи, произносимые перед началом спектакля, не только увеличивали наплыв зрителей, но и давали им верный настрой.

Поэт выступал как бы посредником между публикой и актёрами, и тем, и другим прививая вкус к традиционному классическому театру, ориентируя на Шекспира и Шиллера. В эпоху оголтелого новаторства, обезобразившего сцену, его усилия были благородны и небесполезны.

Пользуясь безотказностью Александра Александровича, всегда готового помочь, на него наваливали всё новые и новые дела и обязанности. Не мудрено, что всевозможные Гиппиусы и Мережковские, ненавидящие Советы и не желающие на них работать, увидели в этой безотказности ретивость и скоренько заключили, что «Блок продался большевикам».

Но более всего эти люди презирали его за «Двенадцать». Они попросту не захотели или не сумели разглядеть за снежными вихрями – тонущую в метели фигурку Иисуса Христа – Вечный Символ Господнего милосердия и всепрощения. Неожиданный гениальный образ, возвысивший лучшее создание Блока до всеобщего непонимания!

Закономерность его появления в поэме становится очевидной, если учесть, что 7 января, т. е. за день до того, как Александр Александрович приступил к её написанию, поэтом был набросан план пьесы об Иисусе Христе. И воплощение бы не замедлило, если бы назавтра не соскользнуло перо и, уже не повинуясь автору, но лишь самой неизбежности, ни сотворило того, что сотворило. Вот почему в поэме запечатлелось и то, что за окнами – метель, и то, что разгулялось по России – Революция, и Тот, Кто обитает в нежном сострадающем сердце поэта – Христос.

Многие спорили о «Двенадцати». Говорили и так, и эдак. Кто-то кого-то в чём-то убеждал и что-то доказывал. В конце концов, Иисуса Христа в Революции не приняли ни те, ни другие – ни «новые», ни «бывшие». А вскоре никому не нужен оказался и сам автор нашумевшего произведения – Александр Блок.

Свою ненужность впервые и особенно остро почувствовал он уже после того, как ему было поручено редактировать «Избранные сочинения Лермонтова» для «Библиотеки классики». До этого он мирился с происходящим. И когда в 1918-м комнату, где располагалась его библиотека, заняли моряки, Александр Александрович подчинился таковому «уплотнению» вполне безропотно и целую ночь перетаскивал книги. И, когда в 1919-м поэта арестовали, он, конечно же, не без волнений, но вполне лояльно дожидался, пока на третий день усилиями Луначарского не был освобождён.

Но теперь, когда его предисловие к Лермонтову было забраковано Коллегией на том основании, что, дескать, важно не то, что Михаил Юрьевич видел сны, а то, что он был передовым поэтом, Блок даже спорить не стал. Он вдруг мучительно осознал, что отныне и навсегда командовать литературой в Советской России будет воинствующее невежество и что впереди революционных солдат и матросов брезжит не фигурка Христа, а режим безапелляционной варварской диктатуры. Для Блока это открытие явилось нравственной катастрофой.

При всём этом поэт не отвернулся от Революции. Ведь и само искусство, саму поэзию он по-толстовски был готов считать чуть ли ни виною просвещённых роскошествовавших классов перед тёмными и неимущими. Просто он почувствовал свою непригодность для участия в строительстве нового и, как он надеялся, справедливого общества. А потому тем согласнее был на любую работу, какую бы на него ни наваливали. И по-прежнему стоял перед историческими событиями с непокрытой головой. Но теперь это выглядело не как у оратора на трибуне, когда волосы – по ветру, а как у приговорённого – перед шеренгой вскинутых и нацеленных на него винтовок.

Можно ли сомневаться, что в эту страшную эпоху человек, которого многие считали «совестью России», и который «больше думал о правде, чем о счастье», был обречён. Не имея возможности приложить сердце к тому, чем он отныне вынужден был заниматься, Блок и жил, и действовал уже как бы только механически, хотя и для механического существования у него не доставало самого элементарного – еды. В пору полной разрухи и всеобщей нищеты общегражданский паёк, получаемый Александром Александровичем, не сулил ему ничего кроме голодной смерти.

А вот люди, побойчее и поразворотливей, ловчили, как могли, чтобы только пропитаться. Так, некий художник, отличавшийся особенной сметкой, кроме общегражданского пайка получал «учёный» паёк в Академии художеств, «милицейский» – за изостудию для милиционеров, «балтийский» – за дружбу с моряками и даже паёк «кормящей матери» – за лекции, прочитанные в родильном доме.

Блок изумлялся такой расторопности. Удивляло его и то, как это другие умеют читать лекции на любые темы и в любом количестве, да ещё безо всякой подготовки: «Я могу только по написанному», – смущённо признавался поэт. Импровизировать перед публикой Александру Александровичу мешала всё та же честность, не допускающая случайных слов и не выверенных мыслей.

Когда же сочувствующий голодным поэтам Корней Иванович Чуковский свёл Блока и Сологуба с неким «продовольственным комиссаром» любителем поэзии, то лицо Сологуба через неделю другую заметно округлилось, а вот Александр Александрович, разумеется, не смог, да и не пытался извлечь из этого знакомства даже наималейшей выгоды.

Голодное существование Блоков привело к распродаже артистического гардероба Любови Дмитриевны, а затем и её коллекции кружев. Тем же путём и Александр Александрович лишился своей библиотеки. Впрочем, всё шло за бесценок и к сытости не приводило.

Некоторые из поклонников Блока пытались ему как-то помочь. Но голод уже становился повсеместным и всеобщим, а возможности сочувствующих – всё скудней и скудней. Одной из наиболее известных почитательниц поэта была Н.А. Ноле-Коган. Ещё в марте 1913 года Надежда Александровна написала письмо, в котором спросила, не разрешит ли Александр Александрович присылать ему иногда красные розы?.. «Да, если хотите. Благодарю Вас», – ответил Блок.

В ноябре 1914-го они впервые встретились, а в 1917-м Надежда Александровна с семьёй, покинув Петроград, переехала в Москву. И вот теперь, весной 1920 года, она совместно со своим мужем, видным деятелем науки и культуры Петром Андреевичем Коганом, пригласила поэта в древнейшую российскую столицу и устроила ему выступления: в Политехническом – 9, 12, и 16 мая; и во Дворце искусств – 14 мая. Битком набитые аудитории, а толпы мечтающих о билете столь огромны, что и к входу не протиснуться.

На двух из этих четырёх концертов Блока побывала Марина Цветаева, прежде не видевшая его ни разу. А значит, имелась у неё возможность познакомиться с поэтом. И прекрасным поводом послужили бы «Стихи к Блоку», написанные Цветаевой за четыре года до этого и лежавшие теперь у неё в кармане. Гордость ли не позволила или наоборот «священный трепет»? Не подошла, не обратилась. А стихи передала через свою восьмилетнюю дочь Ариадну. Было в них и пророческое:

Цветаевские стихи, посвящённые ему, Блок тут же пробежал глазами, причём, с улыбкой, которая в эту пору посещала его очень и очень редко…

Успех Московских выступлений поэта был огромен. Такого публичного триумфа русская поэзия, пожалуй, ещё не знала. Не знала она и столь мизерных гонораров, как тот, что получил за них непритязательный Александр Александрович.

В октябре того же года ему предложили опять приехать в Москву для выступлений. Отказался, сославшись на то, что «слишком рано», а также на неважное самочувствие и обветшалый гардероб: «Нельзя читать, имея вид ветерана наполеоновской армии – уже никто не влюбится, а те-то, которые, было, весной влюбились, навсегда отвернутся от такого человека…»

В эту пору на Блока навалилась новая толика забот. Он оказался одним из организаторов и первым председателем Союза поэтов в Петрограде. Хотя поначалу и сомневался в целесообразности, даже в самой возможности такого Союза, поскольку поэты «такие разные и друг на друга непохожие в самом существенном, в понимании и видении жизни».

Однако, теперь, дав себя уговорить, Александр Александрович пунктуально и терпеливо выполнял свои, по большей части хозяйственные, обязанности: для кого-то хлопотал о пайках, кого-то обеспечивал дровами, кого-то одеждой, улаживал мелкие ссоры и дрязги. Иногда поэт порывался оставить этот почётный пост, но все дружно, хором упрашивали, умоляли, заклинали продолжать работу.

Не столько труды попечительства угнетали Блока, сколько расхождение с этим самым Союзом во взглядах на поэзию и её цели. Заложник своей славы и врождённого доброжелательства, не умел он покинуть эту чуждую ему организацию, хотя и далёких по духу, но тоже не защищённых и нуждающихся в поддержке людей.

7-го октября 1920 года, когда Блок выступил за вхождение Союза поэтов во Всероссийский союз работников искусства, дабы приобрести больше реальных прав, «акмеисты» во главе с Гумилёвым взбунтовались и даже потребовали переизбрания Правления. В дискуссионной горячке Блок был забаллотирован. Но, поостыв, расшумевшиеся поэты поняли, как они принизили свой Союз, лишив его такого председательства.

И тогда члены Союза явились к Блоку домой. Толпились на лестнице, во дворе. Упросили-таки остаться. Однако согласился Александр Александрович с оговоркой, чтобы его не загружали хозяйственными вопросами. Когда в январе 1921-го новым председателем был избран Гумилёв, для Блока это освобождение от почётного ярма стало подлинным праздником.

Однако стихи по-прежнему не писались. Ещё в 1920-ом вышла его 6-я книга лирики «Седое утро», составленная из написанного давным-давно. Тогда же, выскребая последнее из неопубликованного, поэт выпустил сборник своих юношеских стихов «За гранью лет». На следующий год Блок доберётся и до своих отроческих стихов, но издать не успеет.

Только нужда, только голод заставляли его печатать и читать на выступлениях старые стихи, что поэт считал «недобросовестным делом». На вопросы, почему он не создаёт новое, отвечал: «Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» А в одном из писем выразился ещё определённее: «Новых звуков давно не слышно… Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».

Вся его пёстрая многосложная деятельность подручного на культурном фронте Революции, увы, не искупала творческого безмолвия поэта. При кажущейся значительности, была она жалкой суетой на фоне великого поэтического призвания, которому Блок в последние годы своей жизни изменил. Впрочем, так ли это? Не будет ли точнее сказать, что поэзия ему изменила? В любом случае крест своего отлучения от неё нёс он, не жалуясь, не ропща, с трагизмом, самым непритворным и мучительным.

Ослушавшись гениального Пушкина, лет за сто до этого обратившегося к толпе: «Жрецы ль у вас метлу берут?» – Блок, аналогично Маяковскому, пожелал послужить Революции. Но даже для Владимира Владимировича, вышедшего «строить и месть в сплошной лихорадке буден», при всём его демократизме и разночинной закваске, метла оказалась непосильна. Что же говорить о белой косточке, о последнем поэте из дворян – Александре Блоке? Будь то метла, или, скажем, лопата, а всегда полезно помнить Божественную премудрость – не зарывайте талант в землю! А иначе – «тьма внешняя и скрежет зубовный».

Прежде, чем перейти к рассказу о заключительном периоде жизни поэта, уместно вспомнить ещё об одной библейской истине: «Не создай себе кумира». Кумиром Александры Андреевны, матери поэта, а через неё и кумиром её сына, причём, с юношеских лет, был Аполлон Григорьев. И едва ли не более всего им обоим импонировало в этом уже покойном поэте его катастрофически трагическая судьба.

Нет, даже не импонировала, но авансом через сопоставление с собственной Александра Александровича, ещё не до конца развернувшейся, воспринималась, как нечто безусловно близкое и родное. Отношение к Аполлону Григорьеву со стороны друзей и знакомых даже служило некою мерой духовного единения с Блоками. Это поклонение и настроенность на трагедию уже сами по себе вели Александра Александровича к ужасному финалу через ряд весьма горьких и страшных мизансцен.

Зима 1820–1821 годов своим холодом и голодом оказалась для поэта непосильной. К весне Блок тяжело, неизлечимо заболел. Но прежде того, 11 февраля 1921-го в Петроградском Доме литераторов, на чествовании памяти Пушкина выступил Александр Александрович с речью «О назначении поэта». Как в своё время Достоевский, и он прочёл её по тетрадке; как тогда Достоевскому, и ему оставалось только полгода жизни. Таким образом, прочитанные Достоевским и Блоком Пушкинские речи 1880 и 1921 годов, как бы радугой небесной соединили приход и уход ещё одного великого русского поэта.

Блоковское «О назначении поэта», направленное против формалистических тенденций, которыми изобиловала поэзия начала века, оказалось его поэтическим завещанием. Впрочем, и в этой, по существу, прощальной речи Александр Александрович оказался не свободен от символистской схоластики: «Поэт – сын гармонии, и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в третьих – внести эту гармонию во внешний мир…»

Разумеется, такого рода рассуждения, как бы вне времени и пространства, были не более, чем родимыми пятнами Соловьёв-ского влияния, Блоком так и не изжитого. И эти символистские перепевы, а во многом и сама личность Александра Александровича уже выглядели живым анахронизмом. Среди героев и приспособленцев, на которых поделила его современников трудная эпоха, он продолжал идти своим единственным путём – человеческого достоинства и правды.

Заботою о ближайших приемниках на высоком поприще проникнуто и другое его произведение, написанное в эту же пору: «Без божества, без вдохновенья».

Если припомнить контекст Пушкинской строки, давшей название этой статье, то политическое изгнание, остракизм, которому вскоре подверглись многие из упомянутых Блоком поэтов, тут попросту предсказан, ибо они, действительно оказались: «В глуши, во мраке заточения».

Можно только изумляться точности диагноза, поставленного Блоком: именно бездуховность, именно непонимание своего великого предназначения было их главной слабостью. Вспомним хотя бы Ахматовское:

А разве Мандельштам не считал поэзию «частным делом»? Трагедия его жизни, неотступное преследование со стороны властей – убедительное, хотя и горькое опровержение этого наивного заблуждения. Слово – связующее начало между людьми, уже по самой своей природе не может быть частным, т. е. личным делом, тем более, поэтическое.

Конечно, вполне допустимо держать его в письменном столе или даже в каком-нибудь чрезвычайно секретном тайнике. Но рано или поздно, обнаружившись, оно совершит свою созидательную или разрушительную работу в зависимости от своего основного свойства: что это – граната с наконец-то выдернутой чекой или источник живой благодати?

Когда-то одевавшийся с аристократическим изяществом, поэт и теперь, пребывая в нужде, старался выглядеть прилично: всё чистое, аккуратное, выглаженное; обувь начищена. Не позволял себе ни распускаться, ни опускаться. И его тщательность в костюме происходила, скорее, от воспитанности, от культуры, а не от снобизма и проявлялась, как долг перед окружающими.

Но самой неукоснительной своей обязанностью поэт почитал честность, весьма неудобное качество, нередко заставлявшее его страдать. К примеру, такой случай. Писатель Леонид Андреев, преклонявшийся перед Блоком, как-то после своей премьеры, спросил у поэта – нравится ли тому его пьеса? Присутствующий при разговоре Чуковский вспоминает, что «Блок потупился и долго молчал, потом поднял глаза и произнёс сокрушённо: «Не нравится». И через некоторое время: «Очень не нравится»».

Между тем, наступали времена, когда не то, что за правду, но за любое неосторожное слово можно было лишиться головы. И в этом смысле Александр Александрович был, конечно, не жилец. Ну, а пока от режима, не отрицаемого им, но всё более и более чуждого его нравственной и культурной природе, поэт дистанцировался посредством, хотя и добродушной, но не безопасной иронии.

Должно быть, предощущая новых идолов, которыми Советская власть ещё уставит городские площади и скверы, Александр Александрович, как бы авансом, все встречающиеся на улице памятники называл «Карлами Марксами». Евгения Книпович, с которою он частенько совершал прогулки, припоминает один из разговоров на эту тему:

«Это кто?» – спрашиваешь, указывая на Радищева. – «Карл Маркс». – «А это?» – на Чернышевского. – «Карл Маркс». – «Да ведь Карл Маркс с большой бородой». – «Ничего, это он в молодости». – «А этот ведь в напудренном парике». – «Это он в маскараде»…

Пройдёт совсем немного лет, и за такие шутки будут сажать. Нет, не жилец… Ну, а пока – человек совсем иного мира, его непрочная тень, Блок продолжал своё кажущееся всё более и более фантастическим существование. Неизменно вежлив, точен, исполнителен – что бы вокруг не творилось. Даже во время Кронштадтского мятежа не отменил свою лекцию в Литературной студии, хотя присутствовал на ней всего один студиец, отогревавший в руках чернильницу с замёрзшими чернилами, чтобы лектор смог в ведомости расписаться. Так Александр Александрович ещё и вместо одного часа два прочитал! О французских романтиках – под раздающиеся неподалёку пушечные залпы!

25 апреля 1921 года в БДТ был устроен большой авторский вечер Блока. Театр вмещал до двух тысяч зрителей. Однако желающих посмотреть, может быть, на последнего великого русского поэта, может быть, в последний раз оказалось много больше. Публикою были забиты проходы в партере и на ярусах. Знакомые поэта толпились за кулисами. Блок был уже очень и очень болен… Вскоре не менее многолюдно и шумно ему предстояло проститься с москвичами.

Любой человек, думается, сумел бы выторговать за свои столь широкие выступления приличный гонорар, любой, но не Блок. Будучи слишком щепетилен, Александр Александрович, очевидно, полагал, что в голодное время и крохи, заплаченные ему устроителями, – невообразимая щедрость.

В Москву Блок приехал уже едва живой, хромающий, опирающийся на палку: «Потухшие глаза, землисто-серое лицо, словно обтянутое пергаментом…» – таким увидела поэта встретившая его на вокзале Н.А. Ноле-Коган. На этот раз Александра Александровича сопровождал К.И. Чуковский, у которого была приготовлена лекция о Блоке. Этой лекцией и открывались Московские выступления поэта.

Концерты следовали один за другим с такой плотностью, что могли бы, кажется, загнать и здорового человека. Чрезвычайно истощённый и больной Александр Александрович испытывал неимоверную усталость и с трудом держался на ногах. Но публика, ломившаяся на эти выступления, не желала замечать его кошмарного состояния и требовала, чтобы обожаемый ею Блок читал и читал – всё самое знаменитое и прекрасное.

Не отпускали и после: о чём-то спрашивали, кого-то представляли, с кем-то знакомили. Передавалось множество писем, разумеется, женских. Надежда Александровна зачитывала их поэту. Все неудобства славы и большого успеха. Извечное стремление ретивых поклонниц разорвать своего Орфея на части.

7 мая организаторы гастролей превзошли самих себя. Сразу три выступления за один день: в Политехническом, в Доме печати и в Итальянском посольстве. С концерта на концерт чуть живого поэта перевозили на автомобиле. Именно в этот день в Политехническом к Александру Александровичу подошёл Пастернак. Блок отнёсся к нему приветливо, сказал, что слышал о Борисе Леонидовиче много хорошего, но, сославшись на нездоровье, предложил отложить более серьёзное знакомство до лучших времён.

Присутствовавший на концерте Маяковский сообщил Пастернаку, что в Доме печати кое-кто «под видом критической неподкупности» готовит Блоку «разнос и кошачий концерт». Друзья поспешили туда в надежде предотвратить скандал. И хотя вышли заблаговременно, но машина, перевозившая Александра Александровича, была куда быстрее. Опоздали.

Заурядный стихотворец Михаил Струве успел-таки сделать своё чёрное дело. Взобравшись на сцену, он громогласно заявил, что Блок уже исписался, что он уже мёртв. Наглеца кто-то попытался поставить на место, указывая на его бездарность. Сам же поэт, находившийся в это время за кулисами, кивал головой и соглашался с хамским указанием на свою якобы уже наступившую смерть: «Это – правда». Тяжело больному Александру Александровичу оставалось всего несколько месяцев жизни.

Выступив ещё и 9 мая в Союзе писателей, вконец измученный поэт уехал из Москвы, не довершив гастролей, задуманных так широко, с таким завидным коммерческим аппетитом. Но и уже проведённые концерты успели собрать огромное количество публики. Кто-то, вероятно, неплохо нажился на героических усилиях умирающего Блока. Сам Александр Александрович получил ничтожно мало. Даже минимально укрепить свои силы голодающим Блокам на эту выручку не удалось.

В письме к Зоргенфрею от 29 мая 1921 года поэт написал: «Чувствую себя в первый раз в жизни так: кроме истощения, цинги, нервов – такой сердечный припадок, что не спал уже две ночи». Что касается расшатанных нервов Блока, тут, пожалуй, больше всех постарались самые близкие – жена и мать. Ненавидевшие друг друга, они так и не научились, сдерживать или хотя бы скрывать свою вражду перед лицом невыносимых страданий любимого ими человека.

Впрочем, как и в случае Соломонова суда, из двух женщин, равно претендующих на Александра Александровича, уступила та, чьё чувство к нему было, очевидно, более искренним – мать. Она уехала, оставив сына на попечение Любови Дмитриевны.

29 мая было отправлено ещё одно письмо, в котором тоже говорилось о болезни Блока, и написано оно было А.М. Горьким к А.В. Луначарскому. Указывалось на острейшую необходимость срочно вывезти поэта на лечение в Финляндию. Очевидно, занятый более важными делами, Нарком просвещения промешкал что-то около месяца, прежде чем сообщил об этом Ленину. За это время в дневнике поэта появилась запись: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».

Только 12 июля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос о выезде Блока в Финляндию и предписало… «улучшить его продовольственное снабжение». Насколько оно было улучшено, можно судить хотя бы по рецепту, который двумя-тремя неделями позднее выписал умирающему доктор. На этом рецепте были перечислены ни лекарства, а продукты, причём, не слишком экзотические: сахар, белая мука, рис, лимоны.

23 июля Политбюро, наконец-то, выносит постановление – разрешить выезд. Однако поэт уже не в силах совершить такую поездку самостоятельно. 29 июля Горький телеграфирует Луначарскому о крайне опасном состоянии Блока, мол, необходимо разрешить выезд и его жене, чтобы она сопровождала больного, мол, самому Александру Александровичу такая поездка уже не по силам.

В это же самое время Губздравотдел Петрограда день за днём тянул свою волынку, не проставляя резолюцию на упомянутом «продуктовом» рецепте. В конце концов, приятель поэта Алянский, которому Любовь Дмитриевна поручила похлопотать перед чиновниками этого самого Губздравотдела, пошёл на рынок и купил на свои деньги часть перечисленных в рецепте продуктов.

Бюрократическая волокита, возобновившаяся после нового обращения Горького, пошла бы, очевидно, по следующему кругу: письма, заседания, постановления, телеграммы, если бы Александр Блок, по примеру своего знаменитого тёзки, не разрубил этот Гордиев узел, освободив от бумажной возни и Горького, и Луначарского, и Политбюро во главе с Лениным, и Губздравотдел. Да и нищему Алянскому тоже не стал в тягость. Тот уже собирался передать Блокам купленные продукты, как телефонный звонок Любови Дмитриевны его опередил: «Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста…»

Хоронили поэта многолюдно и многослёзно. На одни цветы было затрачено куда больше, чем требовалось на сахар, белую муку, рис… Глубокомысленный Андрей Белый не преминул подытожить: «В созвездии (Пушкин, Некрасов, Фет, Баратынский, Тютчев, Жуковский, Державин) вспыхнуло «Александр Блок»». Ну, а сам поэт незадолго до своей смерти выразился на этот счёт гораздо проще: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка». Не забудем, однако, и другое, сказанное им же: «Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне».

В эпилоге повествования о Блоке мне хочется привести стихотворение, которым Александр Александрович обыкновенно заканчивал свои выступления:

Не вернётся назад и Александр Александрович Блок. Впрочем, он, кажется, и не уходил.

 

Муза дальних странствий (Николай Степанович Гумилёв)

Сама фамилия поэта, от латинского humils – смиренный, указывает на его происхождение из духовенства. В XVIII веке такие фамилии было принято давать семинаристам, выходцам из семей сельских священников и дьяконов. Родовые корни просматриваются и в занятиях его не столь отдалённых предков. Дед Николая Степановича по отцовской линии был дьячком в селе Жолудёве Спасского уезда Рязанской губернии, а бабушка – дочерью священника.

Разрыв с династией церковнослужителей пришёлся на отца будущего поэта – Степана Яковлевича Гумилёва, после окончания Рязанской семинарии поступившего на медицинский факультет Московского университета и обучавшегося там за казённый счёт. Получение государственной стипендии – явление по тем временам нечастое и для него тем более насущное, что по смерти отца он должен был помогать своей многодетной матери, для чего ещё и подрабатывал репетиторством. Девушке, с которою студент занимался, было суждено стать его женой.

После свадьбы, приуроченной к окончанию университета, молодожёны уехали в Кронштадт, куда Степан Яковлевич был определён на службу в качестве судового врача. Довелось объехать ему чуть ли не весь свет и многое повидать: плавал на крейсере «Император Николай I», на фрегатах «Пересвет», «Князь Пожарский», на корвете «Варяг».

Потеряв жену, умершую от туберкулёза, Степан Яковлевич пять лет вдовел, а затем женился на сестре своего друга адмирала – Анне Ивановне Львовой. На момент венчания ему исполнилось 42, ей 23 года. Если учесть, что девушка была и красива, и богата, можно предположить только самую пылкую страсть, внушённую ей уже немолодым корабельным врачом, обременённым заботами о семилетней дочери от первого брака. Впрочем, бывает и так, что юные красавицы выходят за пожилых вдовцов как бы сгоряча в отместку обманувшей их любви.

Первый родившейся у Анны Ивановны ребёнок вскоре умер, а следующий – сын Дмитрий появился на свет лишь на седьмом году замужества. 3-го апреля 1886-го всё там же, в Кронштадте, родился у Гумилёвых ещё один мальчик – Николай, будущий поэт. Не прошло года, Степан Яковлевич был уволен в отставку в чине статского советника, и семья переехала в Царское Село.

Анна Ивановна, будучи патриархально-послушной женой, приверженной «Домострою», детей воспитывала в строгих правилах Православия. И не ограничивалась унылой дидактикой, но сама по себе являла пример, который был куда убедительней самых глубокомысленных нотаций. Вот почему безусловная подчинённость Анны Ивановны мужу, помноженная на присущее ей обаяние, исподволь формировали в глазах сыновей представление об идеальной супруге. Удивительно ли, что впоследствии и Дмитриеву избранницу звали Анной, и жёны Николая: сначала – первая, а потом – вторая тоже были Аннами?

Материнская отзывчивость и доброта, опять же, не могли не запечатлеться в характере детей. Так, маленький Коля за неделю припрятывал пряники и конфеты для приходящей богомолки «тётеньки Евгении Ивановны». Припасённое вручал тайком, стесняясь. Ради странницы, чтобы составить ей компанию, соглашался играть в домино или в лото, чего делать не любил.

Как-то летом в имении «Берёзки» Рязанской губернии Николай, глубоко воспринимая материнские рассказы о монашеских подвигах, вырыл на берегу реки пещеру и «играл» в святого отшельника. И даже пробовал творить чудеса. Именно об этих опытах было им впоследствии написано:

Свою некрасивость Николай Гумилёв осознавал уже в раннем детстве, догадавшись о ней по сочувственно-презрительному отношению взрослых и по безжалостно-правдивым насмешкам сверстников. Вероятно, поэтому и рос нелюдимым, диковатым, возился с домашними зверьками, предпочитал мальчишеской ватаге чтение занимательных и увлекательных книг. Однако со старшим братом был не прочь поиграть в войну, в ирокезов и делаваров.

Материнские уроки религиозности, преподанные Николаю в детстве, тоже не прошли бесследно. И во взрослую пору Гумилёв сохранял привычку к расхожей церковной обрядности. По воспоминаниям одного из современников Николай Степанович крестился на каждый храм, но едва ли подозревал об истинной сущности религии.

Другим формообразующим началом в воспитании мальчика было влияние отца. Его властность, сила, благородная сдержанность не вызывали у детей большой любви, но исподволь копировались и с возрастом неотвратимо проявлялись. Естественно, что Степану Яковлевичу, не единожды ходившему в кругосветное плавание, было что порассказать. Николай любил слушать его повествования и пройденные отцом маршруты отмечал на географической карте.

Тогда, вероятнее всего, и зародилась у мальчика мечта о будущих путешествиях. Ну, а книги Майна Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера, Гюстава Эмара горячили его воображение экзотикой дальних странствий и необыкновенных приключений.

Более того, очарование писательского вымысла заставляло его забывать о грустной реальности, где он тщедушен и некрасив, но мыслить о себе в совсем иных категориях – романтической героики и силы. Вот его новые идеалы, вот какими качествами он стремится обладать. Через них ему удаётся преодолеть и свою раннюю застенчивость, и склонность к одиночеству. Это уже не робкий мальчик, пугающийся паровозных гудков и завистливо наблюдающий за играми сверстников, а неугомонный заводила, который благодаря редкой фантазии и смелости умеет как никто другой и навязать знакомой ребятне самый неожиданный, дерзкий план, и проявить недюжинную изобретательность в его осуществлении.

Ну, а внешняя некрасивость будущего поэта разве только удесятеряет его желание покорять и властвовать. Как это нередко бывает, преодоление недостатка оборачивается множеством достоинств, ущербность физическая – избытком духовным. Пожалуй, наиболее ярким хрестоматийным подтверждением этого феномена является заика Цицерон, сумевший стать величайшим оратором. Ключом к пониманию подобных превращений может служить Мандельштамовское выражение – «одушевляющий недостаток». Не секрет, что люди, поначалу комплексующие, заставляют себя проходить суровую аскезу самосовершенствования и частенько оставляют позади своих щедро одарённых, а посему излишне самодовольных конкурентов.

Впрочем, Гумилёв, кажется, не был тщеславен и нуждался скорее в собственном уважении, чем во внешнем успехе. Во всяком случае, когда в 1898-м году Николая отдали в подготовительный класс царскосельской гимназии, учёба у него пошла дурно и без должного старания. Сказывалось и пока ещё слабое здоровье мальчика, он быстро утомлялся. Решили ограничиться домашним учителем. В эту пору Николай увлекается географией и зоологией, а у себя в комнате заводит животных – морских свинок, белых мышей, птиц, белку.

Осенью 1898-го семья переезжает в Петербург, и Николай поступает в гимназию Гуревича, известного педагога и директора собственных учебных заведений. И снова неважные успехи.

Впрочем, плохая учёба Николая вполне уживалась с искренним и глубоким интересом к художественной литературе. В кругу его любимого чтения оказываются не только приключения и фантастика, но и Пушкин, которого он усердно пропагандирует среди друзей. Уже в 12 лет мальчик пробует писать стихи и даже предпринимает попытки привадить к сочинительству ребят из своей компании. Вскоре на его книжной полке появляются Лермонтов и Жуковский, а затем: «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, «Потерянный рай» Мильтона, «Поэма о старом моряке» Кольриджа, «Неистовый Роланд» Ариосто.

В 1900 году у брата Дмитрия обнаруживается туберкулёз. Родители срочно продают своё небольшое имение по Николаевской железной дороге – Поповку, которая использовалась ими как летняя дача, распродают обстановку Петербургской квартиры, и семья переезжает в более благоприятную климатическую зону – на Кавказ в Тифлис. Единственная цель переезда – вылечить старшего сына. Ну, а младший поступает в местную гимназию и начинает учёбу с повторного прохождения 4-го класса. Хотя повторение – мать учения, это не помогает: баллы по-прежнему низкие.

Зато приходит увлечение революционными идеями. Юноша штудирует «Капитал» и даже ударяется в агитацию среди рабочих. Но, наткнувшись на серьёзные неприятности со стороны властей, быстро охладевает к этому. Не нашла-таки политика путь к сердцу Николая, особой романтики он тут не разглядел. Зато по возрасту и по натуре ему приходится иное: в Тифлисе он начинает ухаживать за девушками и даже посвящает им стихи. Не проявляя излишней щепетильности, порою умудряется одно и то же стихотворение преподнести двум, а то и трём барышням, уверяя каждую в её единственности. Такие «множественные» посвящения случались с поэтом и в зрелые годы.

8-го сентября 1902-го года в газете «Тифлисский листок» было помещено стихотворение Гумилёва: «Я в лес бежал из городов…» Первая публикация и уже заявка на будущее дикарство. В следующем году семья возвращается в Россию и снимает квартиру в Царском Селе. Свою комнату Николай превращает в «морское дно», для чего расписывает стены изображением водорослей, тритонов, русалок и прочих подводных чудищ. Посередине же устраивает фонтан, обложив его раковинами и камнями.

Для продолжения учёбы Гумилёв поступает в седьмой класс царско-сельской гимназии, директором которой в ту пору являлся поэт Иннокентий Анненский. Учится, как и прежде, неважно. Зато увлекается поэзией декадентов – Бальмонта и Брюсова.

Однажды на концерте в Павловске Николай познакомился с Андреем Горенко, а через него и с сестрою юноши Анной, в которую не преминул влюбиться. Своих симпатий Гумилёв не скрывал, но в пору их царскосельского общения ей не нравился.

Как-то девушка заболела свинкой, и, чтобы не было видно страшной опухоли, лицо своё закрывала платком, причём до самых глаз. Николай просил Анну открыть лицо, дескать, тогда я вас разлюблю. Девушка открывала. Вволю насмотревшись на возлюбленную, Гумилёв говорил: «Вы похожи на Екатерину II» и оставался при прежнем чувстве.

Андрея Горенко, с которым он очень скоро подружился, Николай считал единственным культурным, классически образованным человеком на фоне царско-сельской молодёжи – грубой, невежественной и снобистской. Брат Анны владел латынью и прекрасно разбирался в античной поэзии, что не мешало ему ценить стихи модернистов. Был он и одним из немногих слушателей стихов Гумилёва, а также обсуждал с ним современных авторов, которые печатались в журналах «Весы» и «Скорпион», регулярно приобретаемых и прочитываемых начинающим поэтом.

В 1905 году Николай сделал Анне предложение и получил отказ. Вскоре семья Горенко переехала в Киев. Ну, а Гумилёв в октябре того же года на деньги, полученные от родителей, издал свою первую книгу «Путь конквистадора». Среди 16 стихотворений, её составляющих, большинство, конечно же, было адресовано его пока ещё безответной любви.

Уже в ноябрьских «Весах» появилась рецензия Брюсова. Общий тон его критики был весьма строгим. Прозвучали упрёки в подражательности и технической слабости многих стихов Гумилёва. Зато было и первое признание, окрылившее молодого поэта: «В книге есть несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что они «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди».

Впоследствии Гумилёв посчитал эту книгу недостойной себя, и счёт своих сборников вёл лишь со следующей, вышедшей позднее. Однако же, колея, оставленная ею на «пути конквистадора», отчётливо заметна в дальнейшем творчестве поэта не только по уже тогда угаданному общему направлению, но и в перепечатках нескольких, правда, переработанных стихотворений его поэтического дебюта.

Что же касается влиятельного рецензента, выступившего в роли повитухи при рождении нового поэтического имени, то впечатление такое, что Брюсов был очень и очень внимателен ко всему, что появлялось на российском Парнасе. Даже не появлялось, а только брезжило. И вполне сознательно раздавал авансы молодым начинающим авторам.

Поставив целью создать и возглавить русскую поэзию начала XX века, Валерий Яковлевич не считал за труд помечать личным тавром всё молодое и новое, в неё приходящее. При полной невозможности предугадать дальнейшее становление каждого имени, было тем более важно привлечь на свою сторону едва ли не всех соискателей поэтической славы. Только так и можно было подмять нарождающуюся поэзию под себя, под свой авторитет. Только так и можно было пробудить к ней внимание ничего не разумеющей публики.

Гимназию поэт окончил только в 1906 году в двадцатилетнем возрасте. Его аттестат содержал единственную пятёрку – по логике, четвёрки и тройки пришлись на остальные предметы поровну с преимуществом гуманитарных дисциплин перед точными науками и греческим языком. Впрочем, объективность выставленных Гумилёву баллов относительна. Так, на выпускном экзамене по российской словесности на вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» – он ответил: «Кристальностью», вызвав хохот преподавателей, ещё не приученных к языку декадентов.

Примечательно, что в этом же году завершилось директорство Иннокентия Анненского. Человек, буквально дышавший культурою Античности, а, значит, и проникнутый её благородным демократизмом, оказался в пору реакции, наступившей после событий 1905 года, неугоден властям. Да и могло ли быть иначе, если гуманный директор, как только мог, выгораживал своих гимназистов, оказавшихся не чуждыми охватившим страну революционным настроениям. Ну а молодёжь всегда была и будет оппозицией всему устоявшемуся и общепринятому и постоянно готова отозваться на любой мятежный призыв.

Пришлось Анненскому подать прошение об увольнении с директорского поста и переводе на должность инспектора Петербургского учебного округа, а, значит, и съехать с казённой квартиры при гимназии, переселившись в частный дом. Однако же, Царского Села не покинул, и его общение с Гумилёвым продолжалось. Обстоятельство немаловажное для молодого поэта возможностью получать хотя бы редкие и случайные уроки подлинного мастерства и творческой мудрости; а для старшего – возможностью соприкоснуться с новой едва наметившейся поэзией, её восходящими светилами, которые узнают его, оценят и даже будут перед ним преклоняться.

Выросший и развившийся в пору нигилизма под влиянием народнических устремлений старшего брата, Анненский был полным антагонистом всё приемлющей, глубоко христианской натуре Блока. И главною пружиной, с помощью которой Иннокентий Фёдорович интеллектуально отталкивался от всего, служила ирония, которою он, должно быть, заразился ещё в пору пребывания в родительском доме. Незадавшаяся карьера даровитого отца, его неумелые спекуляции и разорение, вероятно, сопровождались горькою усмешкой и остроумными комментариями домочадцев. Ирония оказалась последним средством защиты перед бездною подступающего отчаяния. Анненский не только был «иронистом», но и сам объявлял себя таковым.

Впрочем, не только ирония служила глобальной самоизоляции поэта. От современности, от реального течения жизни поэт уходил в мир древней Эллады и переводы из фанатически любимого Еврипида. Отличное знание 14 иностранных языков как бы являлось невысказанным отрицанием языка родного. Непривлекательная, намного старше его, жена выглядела внутренним отказом Анненского от блаженных радостей любви и красоты, а работа в системе образования – изменой своему поэтическому призванию. Упорный же атеизм отлучил поэта от Бога.

Именно в атеизме и заключалась основная причина всеобъемлющей отрешённости Анненского, ибо человек, не признающий Творца, автоматически оказывается вне Его творения. Отсюда и болезненно слабая душа поэта, пребывающая в мучительном разладе сама с собой. Жизнь вне всего и вне себя в том числе. Стерильная отвлечённость, казалось бы, не мешающая творчеству и даже как будто бы располагающая к нему. Ведь если мир ещё не сотворён, его нужно создать хотя бы на бумаге и если не знаешь Бога, то необходимо хотя бы наметить путь к Нему, начиная с языческой архаики древних мифов.

Когда же перед Анненским возникнет соблазн выбраться из «выдуманной» жизни и стать поэтом уже и по кругу своего общения, когда он оставит службу и вполне погрузится в литературную среду, его душа и сердце окажутся не готовы к такому резкому и опасному движению…

После выхода «Пути конквистадора» Николай Гумилёв, уже как равный, стал чаще бывать у Иннокентия Фёдоровича, которому, разумеется, подарил экземпляр, да ещё со стихотворной надписью:

Не забыл поэт отослать свою книжку и другу – Андрею Горенко, а вот его сестре Анне – воздержался. Вдохновительница, виновница большинства стихотворений, составивших книгу, она свою награду, увы, не получила.

В начале 1906 года Брюсов написал Гумилёву, приглашая его сотрудничать в «Весах». Юноша, конечно же, дал согласье, да ещё и поблагодарил. Завязалась переписка между Учителем и Учеником, продолжавшаяся не один год. Где бы Николай Степанович не находился, написать своему наставнику и покровителю не забывал. Всего было им отправлено Валерию Яковлевичу около семидесяти писем. Послания молодого поэта были полны искреннего самобичевания и столь же неподдельного восхищения Учителем.

Можно не сомневаться, что это восхищение стоило самой изощрённой лести и, конечно же, располагало знаменитого мастера к восторженному юноше. Но для Гумилёва такое самоуничижение не было уловкой хитреца, а, скорее всего, проявлением жесточайшей требовательности к себе и высокого творческого посыла. Однако, мысля пренебрежительно о достигнутом, Николай Степанович никогда не ограничивал себя в целях. Более того, в своих замыслах он всегда был вызывающе нескромен, что являлось лишь проявлением присущего ему бесстрашия. Ну, а для реализации задуманного умел развивать самую кипучую, самую деятельную активность.

Желая освоить тайны русского стихосложения, Гумилёв стремится заручиться поддержкой и других современных корифеев поэзии. Пишет Бальмонту. Увы, безответно. Отправляется к Мережковским; причём, застаёт у них ещё и Андрея Белого. И – полный провал. Грубо, издевательски высмеян и отвергнут. А Зинаида Николаевна Гиппиус, участвовавшая в травле и получившая по этому эпизоду самое невыгодное впечатление о непрошенном госте, потом ещё и выговаривала его покровителю Брюсову:

«Какая ведьма сопряла вас с ним? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Дорогомиловское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир… До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные… После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер «Весов» с его стихами, желая хоть гениальностью его стихов оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут хорошие стихи, – выдающаяся дрянь. Чем, о чем он вас пленил?»

Впоследствии ни Мережковский, ни Гиппиус для Гумилёва не существовали. Будучи уже за границей, Николай Степанович как-то предпринял ещё одну попытку контакта с Андреем Белым. Но тот, по собственным воспоминаниям, был тогда болен, да ещё мучался зубами, а посему, замахав рукой на едва вошедшего Гумилёва, этаким вот неделикатным образом попросил его выйти. Белый так прокомментировал эти два не состоявшихся общения между ними: «Не везло с Гумилёвым!» Впрочем, и Гумилёву с ним тоже…

Сразу же по окончании гимназии Николай Степанович, следуя совету отца, определяется в Морской корпус и на лето уходит в плаванье. Однако очень скоро оставляет мысли о карьере моряка и отправляется в Париж, где в течение двух лет обучается в Сорбонне, посещая лекции преимущественно по французской литературе. Там же проходит череда не слишком серьёзных романов этого, как оказалось, очень и очень влюбчивого молодого человека.

Что касается Анны Горенко, то после её отказа и переезда в Киев они даже не переписывались. И вдруг осенью 1906-го, т. е. года через полтора после их размолвки, Гумилёв получает от девушки письмо. Отвечая на неожиданную милость, поэт, потерявший голову от счастья, пишет ей, мол, «так обрадовался, что сразу два романа бросил». И тут же делает очередное предложение. Переписка продолжилась.

Николай Степанович, живущий в эту пору на сто рублей, ежемесячно присылаемых матерью в Париж, предпринимает не слишком разумную попытку основать собственный журнал со звёздным названием «Сириус». Первый номер выходит в начале января 1907-го, а далее равномерно с интервалом в две недели следуют – второй и третий… Двухнедельный журнал двух авторов – Николая Гумилёва и Анны Горенко просуществовал один месяц. На издание четвёртого номера не хватило денег. Скудные сбережения иссякли, и авантюра закончилась.

Как сострадательная мать не слишком красивой дочери спешит украсить её благозвучным ярким именем вроде Эльвиры или Розы, так и художники, не располагающие привлекательною импозантной внешностью, нередко принаряжают свои произведения в мишурную сусальную позолоту. Иное у Гумилёва. В своей поэзии Николай Степанович стремился не столько попышнее задрапировать, спрятать свой реальный облик, сколько оттолкнуться от него, преодолеть уже в области других, нравственных измерений – благородного мужества и отваги.

Вот почему нарочитый романтизм его стихов является не декорацией, а вызовом судьбе, личным протестом против собственной невзрачной рыхловатой внешности, которая оказалась всего лишь обманчивым призраком. Впрочем, окончательно расправиться со своей некрасивостью, разоблачить её как ничего не значащий миф, поэту удалось не столько стихами, сколько своим действительным мужеством, своею жизнью. Путь, на котором он постарался это сделать – победы над женщинами и презрение к опасности, путь завоеваний и приключений, обозначенный уже в его поэтическом дебюте – «Путь конквистадора».

Вторая книга Гумилёва «Романтические цветы», выпущенная в начале 1908-го года в Париже, засвидетельствовала, что поэт ни чуть не уклонился от избранного направления, и что эти цветы, цветы его первого успеха собраны им на той же самой дороге.

ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ

Рецензия тогда ещё никому не известного Иннокентия Анненского, напечатанная в газете «Речь», едва ли была услышана среди прочих критических откликов на эту книгу, а потому славы Гумилёву не прибавила. А вот почти восторженный отзыв Валерия Яковлевича Брюсова, конечно же, сфокусировал на молодом поэте и самое пристальное внимание профессиональных литераторов, и читательский интерес:

«Стихи Н. Гумилёва теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме; теперь он резко и определённо вычерчивает свои образы и с большой продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты… Может быть, продолжая работать с той же упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые».

Несомненно, что сознание собственных заслуг в творческом росте подопечного было весьма и весьма приятно для Брюсова. Тем более, что молодой поэт в переписке с мэтром продолжал настаивать на своей роли послушного Ученика и восхищаться мастерством Учителя. И уничижение, которому он подвергал своё творчество перед лицом Валерия Яковлевича, безусловно, провоцировало того защищать слишком уж требовательного к себе автора. И самый изобретательный хитрец не выдумал бы более действенной стратегии. Не зря же сказано: «Унижающий себя будет возвышен».

В то же время Гумилёв и Брюсов были по-настоящему творчески близки. Ведь и суховатый, очень литературный Валерий Яковлевич делал ставку на высокую поэтическую технику, заморскую экзотику и сюжетную яркость своих произведений. А у Николая Степановича, в свою очередь, вскоре обнаружится такая же, как у Брюсова потребность в создании собственной поэтической школы, в учениках и последователях. Но было между ними и ощутимое отличие: так в поэзии Учителя преобладало изощрённо-интеллектуальное начало, а в стихах Ученика – героико-романтическое. Можно предположить, что разница эта явилась следствием того, что на молодого поэта наводил своё магнетическое поле и Александр Александрович Блок.

В начале мая 1908-го Николай Степанович отправился в Россию проходить военную службу. По дороге заехал в Киев повидаться с Анной Андреевной, в эту пору обучающейся на Высших женских курсах. Завернул и в Москву к Брюсову, возможно, не без протекции которого 24-го мая был принят в литературную группу «Вечера Случевского». И наконец, Царское Село, место его призыва. Однако медицинской комиссией был забракован по причине астигматизма правого глаза и от воинской повинности освобождён.

Едва ли ни радуясь этому обстоятельству, Николай Степанович снова отправляется к Анне Андреевне, теперь уже перебравшейся на летний отдых в Евпаторию. Очередное предложение и очередной отказ. Даже «Романтические цветы», на титуле которых значилось посвящение ей, не умилостивили сердце возлюбленной. Слишком умна и осторожна была Анна Андреевна, слишком много сомнений вызывал у неё этот увлекающийся, а посему и не постоянный кавалер. К тому же Гумилёв ни то, что не считал нужным скрывать свои любовные похождения, но с присущим ему вызовом даже бравировал ими.

Поэт, отвергнутый любимой девушкой, как ему казалось, уже навсегда, возвратился во Францию и 20-го июля был в Париже. От грустных мыслей о несчастной любви не отвлекло Николая Степановича даже знакомство с Елизаветой Дмитриевой, роман с которой, разыгравшийся годом позднее, будет хотя и кратким, но бурным. Теперь же, повстречав её в мастерской художника Гуревича, он едва ли обратил внимание на эту неглупую, но внешне не слишком привлекательную женщину.

Гумилёв был безутешен и, решив утопиться, отправился в Нормандию к морю. Протекавшая через Париж Сена, слишком загрязнённая промышленным и бытовым стоком, для романтической натуры поэта явно не подходила. Ну, а девушке, не принявшей его любви, Николай Степанович на прощание послал свою фотографию со строфой из Бодлера на обороте.

Впрочем, трагедия обернулась фарсом, и на пустынном Нормандском берегу несчастный влюблённый был арестован полицейским, принявшим его за бродягу. Пришлось возвращаться в Париж. Мутно-грязной Сеной поэт, разумеется, опять побрезговал.

В пору недавнего посещения Киева, Гумилёв порекомендовал брату своей возлюбленной тоже отправиться на учёбу в Париж, убеждая, что жизнь там недорога. При этом вряд ли упомянул о собственном частом безденежье, когда по нескольку дней кряду поэту приходилось питаться исключительно каштанами. Андрей Андреевич поддался на уговоры и вскоре приехал. Остановился, конечно же, у Гумилёва. Ну, а сам Николай Степанович в это время находился едва ли не в параноидальном стремлении сломить упорство любимой девушки. Его неудержимо влекло в Россию.

Оставив друга на попечение своих парижских знакомых, он опять направляется в Киев. И снова отказ. Вернувшись в Париж, поэт забирается в Булонский лес и принимает цианистый калий. Через сутки его находят в лесном рву в бессознательном состоянии. Возвращают к жизни. Андрей сообщает о случившемся сестре, и та срочно телеграфирует неудачливому самоубийце о перемене своего решения. Впрочем, таковая лёгкость была в характере Анны Андреевны, и она это проделывала по отношению к Гумилёву уже не один раз, то давая согласие, то снова отказывая, чем приводила его в совершеннейшее отчаяние. Очередная благосклонность любимой заставила Гумилёва подумать о возвращении в Россию. Он покинул Сорбонну и в августе 1908-го поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Вскоре поэт перевелся на историко-филологический, на котором прозанимается только в течение 1909–1910 учебного года. Затем, после годичного перерыва в занятиях перейдет на Романо-германское отделение, проявляя особенный интерес к старо-французской литературе. Однако, университетского диплома так и не получит, поскольку в 1914-ом уйдет на войну.

Но, похоже, что диплом, как таковой, его и не интересовал. Николаю Степановичу были нужны конкретные знания в той или иной области, а не какая-то, скажем, гуманитарная специальность. Своим единственным призванием Гумилёв уже давно осознавал поэзию и только поэзию. Букет необходимых для его осуществления познаний он и собирал, кочуя из Сорбонны в Петербург, с факультета на факультет, из одного любовного романа в другой. Однако самый богатый урожай впечатлений для творчества поэт помышлял обрести не в университетских аудиториях и даже не в объятиях своих возлюбленных. Его, романтика до мозга костей, манила и притягивала Африка.

Там было всё – и диковинная природа; и опасности, испытующие самое отчаянное бесстрашие; и древняя, всё ещё неведомая цивилизованному человечеству культура. И вот, только-только получивший согласье Анны Андреевны, только-только поступивший в Петербургский университет, Николай Степанович уже в сентябре 1908-го почти без денег отправляется в Африку, этим самым как бы подчёркивая, что он по-прежнему свободен, дескать, как говорил философ Григорий Сковорода: «Мир ловил меня, но не поймал».

Длилась эта поездка всего шесть недель. За это время поэт побывал только в Египте, причём не дальше Каира. Ещё не путешествие, а что-то экскурсионное, лишённое той дикой романтики, о которой мечтал Гумилёв. Потратившись до последней копейки, а также изрядно поголодав, денег на обратную дорогу вынужден был занять у ростовщика.

Впоследствии при подсчёте своих посещений Чёрного континента Николай Степанович намеренно «забывал» об этой поездке точно так же, как про «Путь конквистадора» при подсчёте своих книг. Первый блин, по крайней мере, в собственном восприятии, получился у него и там, и тут, что называется, комом. Но и при весьма ограниченных возможностях прирождённое упорство этого человека позволяло ему при новых и новых попытках всё-таки добиваться желаемого результата.

Неспешность поэтического становления Гумилёва одним из первых была прочувствована Брюсовым. При всех похвалах, отпущенных им в адрес «Романтических цветов», Валерий Яковлевич посчитал эту книгу всего лишь ученической. Конечно, и самокритичная скромность её автора укрепляла Учителя в такой оценке, позволяя ему, как признанному мэтру, по-прежнему поучать молодого поэта, чьи стихи своим изяществом и музыкальной прелестью уже едва ли не превосходили его собственные.

ЖИРАФ

Критический успех «Романтических цветов» настораживает пёструю и тороватую армию альманашников. А многообещающая реплика Брюсова: «Н. Гумилёв принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно, и потому самому стающих высоко», – заставляет их, держащих нос по ветру, взять молодого поэта, что называется, в оборот. Теперь, по возвращении в Россию, литературные связи Николая Степановича множатся и множатся.

1-го января на открытии Петербургской выставки «Салон 1909 года» Гумилёв познакомился с Сергеем Константиновичем Маковским, сыном известного художника, искусствоведом, критиком и весьма заурядным стихотворцем. Именно тогда в разговоре между ними и зародилась мысль о новом журнале. Поначалу Николай Степанович предпринял попытку реализовать этот замысел в одиночку. И название подыскал соответствующее – «Остров».

Не получилось. Всего два номера и было выпущено. Вспомнил про свой так и не засиявший на литературном небосклоне «Сириус». Понял – не его это дело: обивать пороги, обхаживать авторов, клянчить у корифеев «чего-нибудь эдакого» в номер. Да и свободных денег в достаточном количестве у него не имелось.

Вот Гумилёв, памятуя о недавнем разговоре с Маковским, и стал подбивать его на создание журнала. Да ещё и познакомил с Анненским, который убедил Сергея Константиновича в необходимости издания, стоящего над направлениями и группами и с некой высшей точки рассматривающего всё происходящее в современной литературе.

Уже летом 1909-го на Мойке 24 разместилась редакция будущего журнала «Аполлон», а 25-го октября вышел первый номер. Из Москвы на его презентацию были приглашены телеграммами Брюсов и Белый. В Петербургском ресторане «Кюба» состоялся посвящённый учреждению журнала торжественный обед, на котором выступили с речами: сначала Анненский, потом два известных профессора, а четвёртым от имени молодых поэтов – Гумилёв.

Название напутствуемого красноречивыми ораторами журнала принадлежало едва ли ни его идейному вдохновителю Иннокентию Анненскому, переводчику Еврипида и поклоннику Античности. С лёгкой руки недавнего ученика когда-то подчинённой Анненскому гимназии безвестный поэт становится публично действующим литератором. Более того, Николай Степанович не перестаёт угощать «последним из царско-сельских лебедей» поэтическую молодёжь, то и дело собирающуюся в Царском Селе на квартире его родителей. Важивает своих друзей и домой к Анненскому, сам у которого в эту пору бывает уже запросто.

Наиболее частые гости Гумилёва: Осип Мандельштам, Алексей Ремизов и Алексей Толстой начинают понимать, сколь неординарен и значителен этот поэт, грезящий Элладой и разъезжающий с инспекциями по гимназиям Петербургского округа. Знакомит Николай Степанович с ним и Михаила Кузмина, на некоторое время перекочевавшего из Башни Вячеслава Иванова, где занимал две комнаты, в Царское Село к Гумилёву, где, вероятнее всего, довольствовался уже одной.

Молодёжь, разумеется, не осталась глуха к безусловной новизне стихов Анненского, а, следовательно, и почерпнула от него немало. С другой стороны Николай Степанович вживую содействовал его растущей известности, причём делал это широко и убедительно.

Деятельная натура Гумилёва несомненно оказала своё активное, возбуждающее влияние на процессы литературного брожения предреволюционной России. В частности, именно он явился инициатором в создании так называемой «Академии стиха». Ещё в начале 1909-го года Николай Степанович убедил в её необходимости своих молодых товарищей и вместе с ними обратился к «мэтрам».

Предполагалось, что лекции по теории стихосложения для юной поэтической поросли будут читать Вячеслав Иванов, Александр Блок и Иннокентий Анненский. Но кроме первого из перечисленных реальной охоты, а, может быть, и рецептов версификации ни у кого не оказалось. Занятия Вячеслав Иванов проводил раз в две недели у себя на Башне, где специально для этого появилась аспидная доска и мел. После летних каникул лекции продолжились в помещении редакции «Аполлона».

Уже при первых шагах журнала его сотрудники оказались жертвами ловкой литературной мистификации, начавшейся с пришедшего на адрес редакции послания, написанного на прекрасной бумаге с траурной каймой. К письму, подписанному звучным и замысловатым именем «Черубина де Габриак», прилагались стихи, которые всем показались хорошими. Обратный адрес отсутствовал.

Потом – ещё письма, ещё – стихи. И телефонные разговоры по полчаса. Дама представилась испанской аристократкой. Ссылаясь на строгость своего духовника-иезуита, лично не показывалась. Все ближайшие сотрудники «Аполлона» были ужасно заинтригованы и заочно влюблены в неведомую красавицу.

Когда же чарующая тайна оказалась довольно-таки пошлым розыгрышем, а сказочная Черубина де Габриак – всего лишь смазливой, хотя и не бездарной, поэтессой Елизаветой Ивановной Дмитриевой, одураченные поклонники «испанской аристократки» были, конечно же, весьма и весьма смущены. Зачинщиком мистификации и пособником Дмитриевой был никто иной, как Максимилиан Волошин, а среди посвящённых значился Алексей Толстой. К незамысловатому секрету был приобщён и Иоганнес фон Гюнтер, но не с первых дней, а несколько позже.

При разоблачении изящного, но затянувшегося обмана Николай Степанович не удержался и перед кем-то из участников этой комедии в духе Лопа де Вега похвастался своей недавней победой над псевдо аристократкой. Действительно, весною 1909 года между ним и Дмитриевой возник любовный роман, за которым последовала совместная поездка в Коктебель. Однако взаимная страсть, очевидно, продолжалась недолго. Уже на Чёрном море Гумилёв, сделав Елизавете Ивановне предложение, получил отказ.

Впрочем, отвергнутый девушкою, не отчаивался. Переключился на ловлю тарантулов. И даже устраивал бои между этими ядовитыми пауками. А потом, запершись у себя в комнате на чердаке Волошинского дома, написал одно из своих самых известных стихотворений:

КАПИТАНЫ

(отрывок)

Потерпевший в реальности очередное поражение, в своих поэтических грёзах Николай Степанович снова был прекрасен и могуч.

В пору разоблачения «Черубины де Габриак» нескромные рассказы Гумилёва об его недавней близости с нею компрометировали девушку и были ей переданы. При очной ставке Дмитриева, разумеется, объявила его лжецом. Ну, а Волошин на правах друга поэтессы вступился за её честь. Последовал вызов, театральность которого была подчёркнута временем и местом действия.

Так получилось, что главные герои столкновения и их ближайшее окружение сошлись в Мариинке в мастерской художника-декоратора Головина. Откуда-то снизу доносились звуки оркестра и голоса оперных певцов. Шёл «Орфей». Поводом для сборища послужила редакционная затея «Аполлона», заказавшего Головину групповой портрет своих сотрудников.

В этот вечер позировать должен был Волошин. Тут он и залепил пощёчину Гумилёву. Поэт-эллинист Анненский, тоже присутствовавший, сумел абстрагироваться даже в этой скандальной ситуации и спокойно заметил: «Достоевский прав. Звук пощёчины – действительно мокрый».

На другой день поэты стрелялись парой пистолетов, аналогичных и даже современных тем, которые были употреблены во время последней дуэли Александра Сергеевича Пушкина. Вполне литературная дуэль: между поэтами по поводу их отношения к поэтессе и на месте известном из литературы. Чуковский, один из участников события, вспоминал:

«Местом дуэли выбрана была, конечно, Чёрная речка, потому что там дрался Пушкин с Дантесом. Гумилёв прибыл к Чёрной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный, как всегда. Но ждать ему пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда – оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Чёрной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно искал её вместе со своими секундантами. Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошёл ему навстречу и тоже принял участье в поисках калоши…»

Как видим, даже на традиционную беллетристическую канву дуэльной истории характеры её героев легли вполне индивидуально. Естественно, что «бесстрашный конквистадор» Николай Степанович Гумилёв потребовал стреляться на пяти шагах до смерти. С трудом удалось через его секундантов договориться о более гуманных условиях – пятнадцати шагах.

Стрелялись по команде – на счёт «три». Гумилёв промахнулся. Пистолет Волошина дал осечку. Николай Степанович потребовал, чтобы тот повторил выстрел. Опять осечка. Один из секундантов (Алексей Николаевич Толстой) подбежал к Волошину, вырвал у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гумилёв продолжал стоять, требуя третьего выстрела. Секунданты, посовещавшись, отказали…

Об этом дуэльном лицедействе, случившемся 22 ноября 1909 года, Гумилёв вспоминал всегда иронически, с полным сознанием своего превосходства, Волошин – добродушно посмеиваясь над собой. А Саша Чёрный в одном из своих стихотворений назвал Макса Волошина Ваксом Калошиным…

В «Аполлоне» Николай Степанович начинает сотрудничать с первых номеров, причём не только стихами, но и статьями, посвящёнными разбору выходящих книг. Поэты, отдавшие немало сил собственному ученичеству, непременно стремятся поучать других. Эстафета мастерства.

Многие упрекали Маковского за столь активную роль, предоставленную им Гумилёву. Особенно возмущался Вячеслав Иванов, считавший Николая Степановича глупым и необразованным, и удивлялся, как можно такому поручить рубрику «Письма о русской поэзии». Выходит, и ведущий теоретик символизма пока что видел в Гумилёве лишь «гадкого утёнка».

Впрочем, и поверивший в него Маковский воспринимал молодого поэта весьма реалистично: «Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким тёмно-синим воротником (тогдашняя мода), причёсан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстовато бледные губы и немного косящий взгляд (белые точёные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил, вместо «вчера» выходило у него – «вцера»».

К этой чисто внешней характеристике, хотя и сделанной приятелем, но не слишком лестной, добавим, что Гумилёв был столь же мужествен в слове, как и в поступках. Говорил, что думал – без обиняков. А его поэзия была лишь продолжением его обычных разговоров, всегда романтически-увлекательных и метафорически-ярких. В своих устных рассказах Николай Степанович обыкновенно живописал, как бы исчезая за создаваемым образом. Отсюда более эпический, чем лирический склад его стихов. Не была надуманной и симпатия поэта к «братьям нашим меньшим». Достаточно сказать, что в доме Гумилёвых жила белая ручная мышь, которую он нередко брал с собою и носил в кармане или рукаве.

30 ноября 1909 года в Петербурге на Царскосельском вокзале по пути домой от разрыва сердца умер Иннокентий Анненский. Книга лучших стихов поэта «Кипарисовый ларец», составившая ему имя в русской поэзии, увы, опоздала с выходом совсем немного. Промедлил с публикацией его стихов в «Аполлоне» и Сергей Маковский. А четырёхтомное издание драм Еврипида в переводе Анненского вышло и того позже – только через семь лет.

Впрочем, существеннее другое: Иннокентий Фёдорович успел познакомиться и подружиться со своей поэтической сменой, провозвестниками его грядущей славы: Ахматовой, Мандельштамом, Волошиным, Кузминым… Но прежде всего – выполнил свою напутственную роль по отношению к Гумилёву, для которого явился в поэзии первым наставником. Вручая ему свою единственную изданную при жизни книгу «Тихие песни», поэт сделал дарственную надпись:

Это высокое признание и стоит пушкинского: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», но теперь уже адресовано не оставшимся к ушедшему, а уходящим к остающемуся, и через это обращение миры здешний и потусторонний оказались квиты.

Поэты, вызревающие вне общего литературного брожения, обречены на своеобразие и независимость. Их странность и дикость – естественный отпечаток одиночества. Впрочем, самоизоляция становится ещё и причиной долгого кружного пути к успеху, к славе, в которую они въезжают, чаще всего, уже на катафалке. Иннокентий Фёдорович был из таких. Что-то писал, что-то переводил, что-то издавал, да и то тишком, исподволь, незаметно. Зато без чужих глупых подсказок и психических травм. «Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум…» – этому Пушкинскому завету он следовал, как никто другой и, возможно, безо всякой преднамеренности.

Когда же волею судеб реально соприкоснулся с современными ему поэтами, тотчас же был уязвлён и презрительным отношением тогдашних «классиков»: Бальмонта, Сологуба, Вячеслава Иванова, и бестактными переносами своей публикации в журнале «Аполлон»… Смертельный инфаркт и был спровоцирован такими вот житейскими неприятностями. Едва поэт стал «принадлежать жизни», как тут же умер. Впрочем, разве иное допустимо, разве можно было умереть не живя?

Николай Степанович на похоронах Анненского отсутствовал, ибо находился в это время далеко от Царского Села и вряд ли знал о случившемся. Ещё 26 ноября вместе с несколькими друзьями-поэтами он приехал в Киев и выступил на вечере «Остров искусств».

Среди публики находилась и Анна Андреевна Горенко. Из прочитанного тогда Гумилёвым лишь «Сон Адама» и мог её заворожить. Причём, покоряюще подействовала на девушку ни только роскошь звучных, ароматных строф, но и юная отвага её прародительницы Евы, светло и чисто радующейся своему мужу накануне уготованных им испытаний.

Для Анны Андреевны, прежде всего, для неё и были прочитаны эти стихи. Не исключено, что именно они и склонили её хотя бы на один вечер забыть осторожность. Похоже, что «Сон Адама» усыпил бдительность новейшей Евы. После концерта Горенко согласилась посетить гостиницу «Европейская», где они пили кофе, и она дала согласие стать его женой, теперь уже окончательное, не допускающее отступлений. Три дня они провели вместе, а на четвёртый Николай Степанович выехал в Одессу, чтобы оттуда, пересев на пароход, отправиться в Африку.

На этот раз Гумилёву удаётся примкнуть к исследовательской экспедиции, возглавляемой директором «Музея антропологии и этнографии» академиком Радловым. Николай Степанович занимается сбором местного фольклора, впоследствии проявившегося в его «Абиссинских песнях» и поэме «Мик». Путешествие продолжалось по февраль следующего года. За это время он побывал в Константинополе, Каире, Джибути, ДиреДауа и Харраре. Тут уже довелось ему соприкоснуться и с дикими племенами, и с экзотической природой.

Между тем, родители Гумилёва исправно получали от него письма, но отнюдь не из Африки. Поскольку отцом было ему строжайше запрещено навещать Чёрный континент вплоть до окончания университета, хитроумный сын заготовил впрок целую пачку писем и поручил своим друзьям их последовательную отправку. Уловка, за которой угадывается, может быть, не столько забота о душевном комфорте родителей, сколько увлекательная игра в приключения. Молодое, пуще того – мальчишеское озорство!

А ведь возвратись он из путешествия хотя бы днём позднее, отца в живых мог бы не застать, ибо на следующие сутки по приезде сына Степан Яковлевич скончался. Давно болевший, должно быть, крепился он, как только мог, чтобы дотянуть до этой встречи. Ну, а как дождался, так и дал слабину – испустил дух.

Вот и получилось, что проводила Гумилёва в Абиссинию смерть его «поэтического отца» – Иннокентия Анненского, а встретила по возвращении – смерть отца, что называется, по плоти и крови. Может быть, поэтому и не следовало бы ему гоняться за южною, чужеземной экзотикой, а поискать вдохновения в родимом Отечестве? Ни на это ли досадное обстоятельство был ему дан этот грустный и печальный намёк?

И сын-поэт, и прочие домочадцы весьма спокойно отнеслись к смерти главы семейства, не очень-то переживали. Уж слишком стар был статский советник, да и свойственным ему деспотизмом особых симпатий среди своих домашних не снискал. Недели не прошло, как Степана Яковлевича похоронили, а Николай Степанович уже перебрался в бывший отцовский кабинет и всё там переставил в своём вкусе. А на материнские укоры за такую поспешность ответил, что писать стихи в гостиной долее никак не возможно – все, мол, ходят, мешают.

Но существовала другая, истинная причина этакой бестактности – поэт готовился к приезду своей невесты Анны Андреевны Горенко, которая обещала появиться в Петербурге на масляную неделю. И появилась. Где только он с нею не побывал за эти несколько дней: театры, музеи, литературные вечера. Сводил

Николай Степанович свою ненаглядную и к Вячеславу Иванову на Башню, ядовито прозванную Мережковскими «становищем».

И действительно, преогромная эта квартира, если и была Башнею, так только единожды в неделю – по средам, а в прочие дни, когда её странные, подчас и неведомые хлебосольным хозяевам обитатели расползались по неисследимому лабиринту залов, комнат и комнатушек, она превращалась в нечто среднее между солдатским бивуаком и цыганским табором. Впрямь – становище!

Можно было бы даже сказать, что молодые на масляной неделе не худо повеселились, если бы не постоянная оглядка на ещё свежую утрату. Будто кто-то их постоянно одёргивал. И всё-таки они развлеклись, хотя и проделали это чинно, сдержанно и в подобающих трауру костюмах.

Свои книги Гумилёв обычно издавал сам, находя более удобным издерживать на это собственные, подчас последние деньги, чем заискивать перед меценатами. Единственный сборник, на который он не потратился, это – «Жемчуга». Право на его издание Николай Степанович отдал даром «Скорпиону». «Жемчуга» и посвящены были Валерию Яковлевичу Брюсову, и открывались стихотворением адресованным ему:

ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА

Валерию Брюсову

Уже сами эти посвящения свидетельствовали, что поэт ещё не освободился от влияния Брюсова, что пора ученичества миновала не вполне. Да и первоначальное название «Золотая магия» было забраковано именно Валерием Яковлевичем. А всё-таки «Жемчуга» явились в творчестве Гумилёва той высотой, с которой уже открывался простор самостоятельных исканий и оригинального не заёмного мастерства.

Всё это было понято и оценено именитыми критиками, на этот раз удостоившими молодого поэта не только благосклонных авансов, но и признания реальных достижений. Так Брюсов в своём отзыве пишет: «Ученик И. Анненского, Вячеслава Иванова и того поэта, которому посвящены «Жемчуга», Н. Гумилёв медленно, но уверенно идёт к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно обдуманными и утончённо звучащими стихами. Н. Гумилёв не создал никакой своей манеры письма, он заимствовал приёмы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным результатам».

Вероятно, почувствовав, что Валерий Яковлевич, слишком расщедрившийся на похвалы, на этот раз, быть может, даже переступил через себя, через собственные амбиции, Гумилёв в личном письме спешит успокоить своего наставника: ««Жемчуга» – упражнения – и я вполне счастлив, что Вы, мой первый и лучший учитель, одобрили их. Считаться со мной, как с поэтом, придётся только через много лет…»

А вот Вячеслав Иванов обошёлся с Брюсовым менее почтительно и в своей рецензии на «Жемчуга» не удержался от соблазна лягнуть Валерия Яковлевича, как и сам он, претендующего на роль главного идеолога символизма. Вот он удар дружеского копыта: «Гумилёв подчас хмелеет мечтой веселее и беспечнее, чем Брюсов, трезвый в самом упоении». И уже обращённое к самому Николаю Степановичу, непререкаемо-глубокое мнение этого крупнейшего теоретика русской поэзии XX века: «Когда действительный, страданием и любовью купленный опыт души разорвёт завесы, ещё обволакивающие перед взором поэта сущую реальность мира (…) тогда впервые будет он принадлежать жизни».

Замечание старшего поэта было тем актуальнее, что над Гумилёвым, очевидно, всё ещё довлела одна из основных теоретических максим его наставника Анненского: «Первая задача поэта – выдумать себя». Но насколько это вообще возможно? Разве и «выдумывая» поэт не продолжает оставаться самим собою, и разве «выдумка» не является частью его личности? А сам Вячеслав Иванов, да и весь символизм разве принадлежали жизни?

И всё-таки согласимся, что старшие в табеле о рангах Российской поэзии умели порассуждать и поспорить о младших и умно, и авторитетно, и с перспективой. А вот сами младшие между собой задирались по-петушиному. Так, в ответ на резкую критику Гумилёвым сборника «Русь» Городецкий изощрялся в нападках на «Жемчуга». Правда, вскоре всё переменится. Младшие объединятся и начнут задирать старших, ну, а старшие, конечно же, не потерпят этакой наглости.

Через несколько дней после выхода «Жемчугов» Николай Степанович выехал в Киев, а ещё через неделю обвенчался там с Анной Андреевной Горенко, принявшей фамилию мужа. Свадебное путешествие, последовавшее за медовой неделей в Киеве, молодожёны совершили в Париж, облюбованный для этого, скорее всего, юной супругой.

Уж слишком много негативного было связано с этим городом у самого Николая Степановича: юношеское безденежье, жизнь впроголодь, попытки самоубийства… Теперь же «столица мира» ему окончательно разонравилась. Только в 1917 году поэту доведётся побывать тут в следующий раз и то – по необходимости.

А тянуло Гумилёва совсем в иную сторону, подальше от скучной, опостылевшей цивилизации – в Африку. Туда он и отправился первого сентября 1910 года, оставив молодую супругу тосковать в Царском Селе, в чужом немилом для неё доме свекрови.

Пароход, отчаливший из Одессы и проследовавший с заходами в Константинополь, Каир, Бейрут, Порт-Саид, Джеду, довёз его до Джибути. Затем Николай Степанович, пройдя пустыню Черер, достиг Аддис-Абебы, где провёл несколько месяцев. Был обворован, подружился с русским посланником в Абиссинии Б.А. Черемизиным, принял участие в торжественном обеде в честь наследника абиссинского императора Лидж-Ясу, на котором присутствовал дипломатический корпус и около 3000 туземцев. Кроме того, поэт активно собирал местный фольклор; изучал язык, нравы; много охотился.

В Россию возвратился в середине марта тем же путём, пройденным в обратном порядке. Среди экзотических трофеев, привезённых Гумилёвым из Африки, оказалась и сильнейшая лихорадка.

Летом 1911 года Анна Ивановна, ввиду того что семейство значительно разрослось, ибо двумя годами прежде женился её старший сын Дмитрий, а теперь вот и младший, приобрела в Царском Селе дом, куда они все и переехали из снимаемой квартиры. Нашлось тут место и для молодой четы поэтов. Впрочем, в своих комнатах расположились они чуть позднее, поскольку в пору переселения отдыхали в Бежецком уезде Тверской губернии, в небольшом имении «Слепнёво», унаследованном Анной Ивановной от родителей.

Подружившись с молодыми, весёлыми соседями, проживавшими в столь же маленьком собственном селе «Подобино», Гумилёвы проводили время в забавах, подчас весьма оригинальных. Например, играли в цирк. Причём, программа, составленная из личных умений и талантов, включала и танцы на канате, и джигитовку на коне, и хождение колесом, и даже женщину-змею, изображала которую фантастически гибкая Анна Андреевна. Ну, а Николай Степанович, вырядившийся в прадедушкины фрак и цилиндр, выступал в роли директора этого самого цирка.

Однажды проезжали они через какую-то деревню кавалькадой человек в десять. В ответ на любознательные вопросы крестьян – кто, мол, такие будете? – компания представилась бродячим цирком, направляющимся на ярмарку. Тут же последовала просьба показать своё искусство. Показали. Восторг публики был неподдельным, кто-то из зрителей стал собирать медяки в пользу выступающих. Господа смутились и ускакали прочь.

Поначалу Николая Степановича весьма и весьма огорчала склонность его супруги к писанию стихов. Осознавая себя поэтом, он полагал, что сочинительство Анны Андреевны – не более, чем дамская прихоть, и даже запретил ей печататься. Однако в его отсутствие Маковский, с недавних пор тоже поселившийся в Царском Селе, заинтересовался её творчеством и уговорил предоставить несколько стихотворений для «Аполлона». Публикация была встречена отзывами настолько лестными, что Гумилёв вынужден был примириться с тем, что его жена – автор, а со временем относился к её таланту даже с восхищеньем.

Между тем ему, да и другим молодым поэтам становилось всё скучнее и невыносимее пребывать покорными слушателями «Академии стиха». И вот осенью 1911 года Николай Степанович дерзает организовать собственную школу – «Цех поэтов».

В самой будничности её названия содержался вызов высокопарной «Академии», а ещё угадывался и весьма существенный для Гумилёва посыл – стихи не слетают с небес, но делаются, как и любая другая земная вещь. Впрочем, честь изобретения таковой вывески принадлежит, как это не странно – Пушкину! Именно Александр Сергеевич, хотя и не употребил этого словосочетания «Цех поэтов», но с определённостью на него указал в первой главе своего «Онегина»:

Первое собрание новой школы состоялось 20 октября в квартире Городецкого на Фонтанке. Приглашения были написаны рукою Гумилёва. Он и Городецкий отныне именовались «синдиками», т. е. старейшинами, мастерами этого самого «Цеха». Ну, а все прочие труженики «поэтической мануфактуры» стали называться подмастерьями и должны были безоговорочно повиноваться их литературному авторитету.

Был написан довольно-таки подробный устав, регламентирующий подчинение рядовых «цеховиков» «синдикам». По этому уставу Гумилёв и Городецкий председательствовали по очереди и обладали исключительным правом восседать во время цеховых собраний в мягких креслах, тогда как остальным, в том числе Блоку и Кузмину, полагались только простые венские стулья.

Тремя-четырьмя годами прежде, ещё в пору ученичества, Гумилёв, удручённый беспомощностью своего пера, бежал в библиотеки, чтобы выведать у классиков секреты их поэтической мощи. Он неукоснительно верил, что поэзия, даже самая высокая, – ремесло, и что писанию гениальных стихов можно научиться. Именно отсюда и пошла эта производственная терминология – цех поэтов, синдики…

Однако на протяжении всей писательской жизни Николая Степановича где-то рядом с ним, поблизости, существовал и творил Блок, каждою своей строкой с полной достоверностью опровергавший такие представления. Не получивший в юности никакой стихотворной выучки, Александр Александрович и в зрелости никого не натаскивал на рифмоплётство и похищал свои мелодии у Вселенского хаоса, самовластно выхватывая их особенно устроенным вещим слухом поэта.

До этих секретов Гумилёв так и не добрался. А значит, продолжал верить в рациональную, т. е. поверяемую алгеброй, природу творчества. Диво ли, что теперь, возглавив «Цех» по производству стихов, он принимается всё чаще и чаще критиковать мистические установки символизма.

Как-то в феврале 1912 года на заседании «Академии» Вячеслав Иванов, иронизируя над Гумилёвым, предложил ему вместо того, чтобы клеймить символизм и символистов, сочинить собственную позицию. И, продолжая посмеиваться над Николаем Степановичем, даже название для таковой придумал – «адамизм». Тут же в разливах его словесного издевательства промелькнуло и древнегреческое словечко «акме», обозначающее высшую степень совершенства, цветущую силу. Гумилёв, нога на ногу, равнодушно воспринимавший язвительные разглагольствования мэтра, тут заметил: «Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию – против себя; покажу уже вам «акмеизм»».

Расхождение Николая Степановича с Брюсовым наметилось ещё раньше, когда Ученик вопреки предостережениям Учителя сблизился с Вячеславом Ивановым, стал посещать Башню, имел там успех. Вызванное этим неудовольствие Валерия Яковлевича с лихвой компенсировалось приобретением разнообразных и многочисленных знакомств среди литературной, художественной и театральной элиты. К Гумилёву приходило признание. Более того, благодаря своему боевому энергичному характеру, он оказался несомненным вожаком среди близких ему по духу молодых писателей.

Весною 1912 года чета Гумилёвых отправляется в Италию. Они всё ещё вместе, всё ещё осознают себя семьёй. Но отношения между ними уже весьма и весьма непросты. К этому времени Николай Степанович пребывает в тяжёлом, едва ли не смертельном поединке с женой. Дело в том, что ещё в пору ухаживания за Анной Андреевной, он, не делая тайны из своего донжуанства, исподволь старался приучить её к своим многочисленным романам. Ну, а теперь, женившись, тем упорнее принялся отстаивать своё право на свободную любовь, считая её неотъемлемой привилегией всякого поэта.

Но одно отношение было к этому у девушки, не имеющей на него никаких прав, другое – у жены. Сергей Константинович Маковский, будучи всячески близок семье Гумилёвых, наблюдал грустные последствия борьбы Николая Степановича с целомудренной супружеской любовью Анны Андреевны: «Отстаивая свою «свободу», он на целый день уезжал из Царского, где-то пропадал до поздней ночи и даже не утаивал своих «побед»… Ахматова страдала глубоко. В её стихах, тогда написанных, но появившихся позднее (вошли в сборники «Вечер» и «Чётки») звучит и боль её заброшенности, и ревнивое томление по мужу».

Как тут не вспомнить тютчевское: «О как убийственно мы любим…», как не посетовать на трагическую противоречивость человеческих чувств. Грустный вывод из мучительной ситуации, в которой оказались даровитые супруги, почти очевиден, и Маковский делает его: «Нелегко поэту примирить поэтическое «своеволие», жажду новых и новых впечатлений с семейной оседлостью и любовью, которая тоже, по-видимому, была нужна ему как воздух… С этой задачей Гумилёв не справился, он переоценил свои силы и недооценил женщины, умеющей прощать, но не менее гордой и своевольной, чем он».

В своих воспоминаниях Сергей Константинович называет Анну Андреевну «Ахматовой». Это связано с тем, что после выхода в 1912 году её первой книги стихов этот псевдоним настолько пристал к поэтессе, что постепенно вытеснил подлинную фамилию.

В пору поездки Гумилёвых в Италию вышла очередная книга Николая Степановича «Чужое небо». Авторский экземпляр, присланный из России, нашёл его во Флоренции. Позаботился поэт, чтобы по экземпляру получили и его друзья-соратники, а так же наиболее чтимые корифеи.

Александр Александрович Блок не преминул поблагодарить за полученный подарок: «Многоуважаемый Николай Степанович! Спасибо вам за книгу; «Я верил и думал» и «Туркестанских генералов» я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю и думаю, что полюблю ещё многое…»

Притом, что «Цех поэтов» посещало около 30 человек, в группу акмеистов входило только шестеро: Гумилёв, Городецкий, Мандельштам, Ахматова, Зенкевич и Нарбут. Даже Михаил Лозинский – поэт, по-дружески близкий членам этой группы, остался за её пределами в силу своей приверженности к символизму. А между тем он являлся соредактором «цехового» журнала «Гиперборей», начавшего выходить в октябре 1912 года. У него же на квартире по пятницам с 16 до 18 еженедельно встречались литераторы самой разной творческой ориентации, но в большинстве «цеховики».

А собственные собрания «Цеха поэтов», как и заседания «акмеистов», чаще всего проходили в кафе «Бродячая собака», открытом в конце 1911 года Б. Прониным. Когда этот поэтический шалман отживёт своё, Прониным же будет основан и вскоре станет не менее знаменитым «Привал комедиантов». Там, сразу после посещения театров (отсюда и название!), будет сходиться за поздним ужином артистическая и литературная богема. Но это случится несколькими годами позднее.

Теперь же «Бродячая собака» была облюбована не только акмеистами; нередко тут устраивали свои сборища и футуристы. Случалось, что заседания тех и других проводились одновременно, и тогда бывало особенно шумно.

Для понимания того, какая из этих двух групп задавала тон в тогдашней молодой поэзии: творческая анархия футуристов или утончённая литературщина акмеистов, не нужно быть слишком догадливым. «Кулак» Бурлюка и грубый, наглый напор его сподвижников решали дело не только в поэтических междоусобицах молодых, но и при их совместных нападках на классиков «престарелого» символизма.

Так, футуристический манифест: «Пощёчина общественному вкусу», призывавший сбросить Пушкина, Достоевского,

Толстого и прочих с «Парохода современности», спровоцировал статьи, напечатанные месяцем позднее в «Аполлоне»: «Заветы символизма и акмеизма» Гумилёва и «Некоторые течения в современной русской поэзии» Городецкого. Если «синдики» и не предлагали скинуть с «Парохода современности» ни Брюсова с Вячеславом Ивановым, ни Блока с Бальмонтом, то, во всяком случае, объявляли символизм устаревшим и отжившим своё.

Брюсов, сразу ощутивший за этой манифестацией бунт Ученика против Учителя, дал резкую отповедь Гумилёву в ответной статье. Отметив талантливость некоторых представителей акмеизма, в том числе и Николая Степановича, самому направлению предрёк забвение.

В Гумилёве уже не замечается и следа бывшего ученичества, он сам – мэтр, сам – глава собственной поэтической школы. А с Брюсовым и Вячеславом Ивановым попросту – разрыв. Этот резковатый переход заставляет усомниться в искренности его прежних самоуничижений и чрезмерной почтительности к ним, ибо его цели всегда были самыми дерзкими и великими.

Так он и развивался, так и входил в русскую поэзию: внешне – робкий ученик, внутренне – требовательный и уверенный в себе мастер; внешне – рыхловатый юноша с бледным лицом и косящим взглядом, внутренне – мужественный, целеустремлённый и решительный человек. И это сокровенное, тайное бытие внутреннего «я» проявлялось, прежде всего, в его стихах, не допуская возможности открытого лирического признания.

Гордая скрытность заставляла этого невзрачного и небогатого человека рядиться в яркие поэтические одежды иных континентов и эпох. И только гораздо позднее страшные, всесокрушающие удары судьбы смогли расколоть панцирь и доспехи конквистадора, под которыми обнаружилось нежное, болезненно-самолюбивое сердце поэта…

Когда критическая перебранка между символистами и молодой поэзией только разгоралась, Гумилёв, подбросив огоньку, благополучно отбыл в своё четвёртое африканское путешествие. По ходатайству Радлова Российская Академия наук направила его на Сомалийский полуостров в качестве начальника экспедиции для ознакомления с нравами и бытом абиссинских племён и составления всякого рода коллекций.

Заказчиком и главным шефом экспедиции явился «Музей антропологии и этнографии». Его директор обратился к русскому посланнику с просьбой обеспечить Николая Степановича рекомендательными письмами от Абиссинского правительства, а также попросил Главное артиллеристское управление выдать для экспедиции пять солдатских винтовок и 1000 патронов.

В течение месяца было приготовлено всё необходимое: палатка, сёдла, вьюки, удостоверения. А «ввиду ничтожности ассигнований, выделенных Академией наук на нужды экспедиции (всего 600 рублей!)» дирекция Музея обратилась опять-таки с просьбой к председателю Российского Добровольного Флота о предоставлении бесплатного проезда. Согласие было получено и тут.

И вот 10 апреля 1913 года экспедиция в составе двух человек: Николая Степановича Гумилёва и его семнадцатилетнего племянника Николая Сверчкова, отбыла пароходом из Одессы. А 20 мая Николай Степанович известил академика Штемберга, одного из организаторов экспедиции, о своём прибытии в Джибути:

«Многоуважаемый Лев Яковлевич, как вы увидите по штемпелю, мы уже в Абиссинии. Нельзя сказать, чтобы путешествие началось совсем без приключений. Дождями размыло железную дорогу, и мы ехали 80 километров на дрезине, а потом на платформе для перевозки камней.

Прибыв в Дире-Дауа, мы тотчас отправились в Харрар покупать мулов, так как здесь они дороги. Купили пока четырёх, очень не дурных, в среднем по 45 р. за штуку. Пока вернулись в Дире-Дауа за вещами и здесь взяли четырёх слуг, двух абиссинцев и двух галассов, и пятого переводчика. Из Харрара я телеграфировал русскому посланнику в Аддис-Абебе, прося достать мне разрешение на проезд, но пока ответа не получил. Надеюсь всё-таки достать это разрешение.

Мой маршрут более или менее устанавливается. Я думаю пройти к Бари, оттуда по реке Уэби Сидалю к озеру и, пройдя по земле Прусси, по горному хребту Ахмор, вернуться в ДиреДауа. Таким образом я всё время буду в наименее изученной части Галла…»

Много чего натерпелись путешественники. Довелось и голодать, и мучаться жаждой, и сгорать в лихорадке, и блуждать, сбившись с дороги, и даже переправляться вплавь через реку Уэби, кишащую крокодилами. Не пренебрёг Николай Степанович и возможностью проведать местного «пророка» Гусейна. А будучи у него, даже решился подвергнуть себя весьма опасному эксперименту, посредством которого Гусейн вёл нехитрое дознание и вершил суд:

«Для испытания греховности человека служили два больших камня, между которыми был узкий проход. Надо было раздеться догола и пролезть между камнями. Если кто застревал, то умирал в страшных мучениях, и никто не смел подать ему кусок хлеба или чашку воды. В этом месте валялось немало черепов и костей». Как не отговаривал дядю «Коля маленький», он всё-таки рискнул проделать опасный опыт.

Вконец оборванным, голодным и измученным путешественникам пришлось по причине крайнего безденежья обратиться к русскому послу, чтобы тот выслал им 200 талеров. Рассчитался с ним Гумилёв уже в России, куда вместе со своим племянником возвратился в начале сентября.

За три года своей семейной жизни Николай Степанович уже дважды уезжал в Африку. Первый раз через полгода после свадьбы, второй – через полгода после рождения сына Льва, появившегося на свет 18 октября 1912 года. Последний отъезд был особенно драматичен. Ещё во время сборов поэт сильно расхворался: температура – 40 градусов, полубредовое состояние с подозрением на тиф. Жена с грудным ребёнком на руках в тяжёлой непрекращающейся истерике. И категорически не отпускала мужа ни в какую экспедицию.

Ну, а он, разумеется, презирающий и свою слабость, и женские страхи, выпил чая с коньяком – и на вокзал, оставив жену в полуобморочном состоянии. Полгода промыкался по своей любимой Африке, к которой жена ревновала едва ли не больше, чем ко всем его возлюбленным вместе взятым. А возвратился не менее больным, чем уехал, теперь уже – малярия. Того гляди, Лёвушку годовалого заразит. Не приняла его Анна Андреевна.

У КАМИНА

Пришлось Николаю Степановичу снять комнату на Васильевском острове. Карантин и отчасти – «ссылка». Что же касается богатейшей коллекции предметов культуры и быта абиссинцев, а также собранных поэтом образцов африканского фольклора и 200 фото негативов, запечатлевших то, чего оказалось невозможно вывезти – всё это было приобретено за бесценок «Музеем антропологии и этнографии», снарядившим экспедицию.

А в доме Гумилёвых появилось чучело большой чёрной пантеры с оскаленными зубами. Этот личный охотничий трофей Николая Степановича был поставлен в нишу между столовой и гостиной. И привёл в ужас не одного из впервые наткнувшихся на него гостей. Ну, а сам поэт расхаживал в шубе, сшитой из двух леопардов, один из которых был застрелен собственноручно Гумилёвым, другой – туземцами. Шубу эту поэт носил всегда нараспашку, для чего шёл обыкновенно не по тротуару, а по мостовой, где просторнее. Антураж довершался непременной папироской в зубах.

Многие считали постоянное стремление Гумилёва в Африку его прихотью, чудачеством. И только впоследствии выяснилось, насколько это было серьёзно. Из всего, хранящегося в Этнографическом музее Академии наук, Африканская коллекция, собранная Николаем Степановичем, по своему научному значению уступает единственно собранию Миклухи Маклая. Вот они – корни будущего великого этнографа Льва Николаевича Гумилёва, сына поэта.

В 1913 году Вячеслав Иванов, лишившийся своей «Академии стиха» да и вообще утративший какую-либо связь с молодой поэзией, решил перебраться в Москву. С его переездом рухнула, перестала существовать, может быть, главное детище этого поэта – знаменитая Башня. В эту же пору наметился серьёзный разлад между синдиками «Цеха поэтов».

Городецкий, будучи весьма посредственным стихотворцем, и прежде в роли «мастера» выглядел странновато. Ну, а когда в апреле 1914-го после его лекции «Символизм и акмеизм» Гумилёв с ним основательно поспорил, выявилась полная полярность их взглядов, и последовал разрыв отношений, которые хотя вскоре и возобновились, но только внешним образом.

Впрочем, не один Городецкий оказался чужд акмеизму. Мало соответствовал «прекрасной ясности» и другим установкам этого направления тот же Мандельштам, стихи которого никогда не были слишком просты для понимания. Или, скажем, Анна Андреевна Ахматова явно предпочитала внешней живописности образов их внутренний драматизм. По её мнению все основополагающие принципы акмеизма были ни чем иным, как личными качествами самого Гумилёва. Вот они: мужество, любовь к экзотике, предпочтение истины лирическим загадкам.

Как-то в разговоре с поэтом Николаем Минским, поясняя своё неприятие символизма, Гумилёв признался: «Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду ни я, а какая-то неведомая сила».

Забавно, что и в Николае Степановиче тот же Брюсов отказывался признать акмеиста, считая его символистом и только символистом. Может быть, ему, как бывшему Учителю Гумилёва, просто нравилось так считать? Во всяком случае, если судить по стихам, то самого Валерия Яковлевича можно отнести к акмеизму не с меньшим основанием, чем Николая Степановича к символизму.

Если приглядеться внимательно, эти два поэта близки не только по характеру своего творчества, но и личностно, а в особенности потребительски-циничным отношением к женщине. Даже не пытаясь составить донжуанский список Гумилёва, всё-таки необходимо упомянуть хотя бы некоторых из его возлюбленных, связь с которыми была не слишком скоротечна и успела как-то персонифицироваться.

В начале 1914-го Николай Степанович познакомился с Татьяной Адамович, которой через два года после этого посвятил свою книгу «Колчан». У Гумилёвых она почти не бывала, разве только при большом стечении гостей. Обыкновенно проведывал её сам поэт. Можно предположить, что и с прочими он поступал так же, навещая, когда вздумается и безо всяких обязательств. Что Адамович была всего лишь дюжинной героиней одного из заурядных любовных романов Николая Степановича, можно судить по не слишком уважительному тону его отзывов о ней: «Очаровательная… Книг не читает, но бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька…» В устах такого зверолова, как Гумилёв, – не худшая характеристика. И «Колчан», посвящённый ей, Татьяна, должно быть, убрала в шкаф с той же поспешностью.

А вот ещё одна возлюбленная Николая Степановича – Ольга Николаевна Высотская, почти жена. Когда весною 1914-го поэт получил от этой женщины сообщение, что у неё от него родился сын, полагаю, он не очень удивился. Вероятнее всего, тут же припомнил и саму певицу, и своё знакомство с ней в «Бродячей собаке», случившееся двумя годами ранее. Но, конечно же, его изумило имя, наречённое Ольгой Николаевной их сыну – Орест. А было оно навеяно оперой Рихарда Штрауса «Электрой», которая шла в ту пору в постановке Мейерхольда, и в которой Высотская как раз таки пела.

Узнав из письма, что недавняя возлюбленная и его сын от неё проживают в Курской губернии, поэт пообещал навестить их ближайшей осенью. Не выполнил. Помешали: начавшаяся русско-германская война, оккупация немцами юго-западных земель и отправка Гумилёва на фронт. Затем последовали: Революция, Гражданская война и гибель Николая Степановича… Своего сына Ореста он так и не увидел.

При обилии, как весьма продолжительных, так и очень коротких романов, Гумилёв по-настоящему любил только одну женщину – Анну Андреевну Ахматову. Среди мимолётных очарований, привлекательных своей доступностью и необязательностью, она была единственной, за обладание которой он боролся всю жизнь, иногда в припадке отчаяния даже налагая на себя руки.

Временами, казалось, что он достиг желаемого, что она принадлежит ему, что его господство над ней беспредельно. И всё-таки он не удержал этой женщины, воплощавшей для него всё целомудренное величие, присущее продолжательнице человеческого рода. Это её, свою изумительную, так и не покорившуюся ему любовь – Анну Андреевну Ахматову противопоставляет поэт чувственной неге и роскоши восточных цариц:

ВАРВАРЫ

Уже в августе 1914-го, в самом начале войны, Николай Степанович записывается добровольцем на военную службу. Пришлось преодолеть сопротивление медиков, так как по ущербности зрения ещё со времени призыва 1907-го он числился «белобилетчиком». Только получив от врачей удостоверение в способности стрелять из винтовки с левого плеча, Гумилёв был зачислен в лейб-гвардии уланский полк. И лишь в чине рядового, ибо звание унтер-офицера присваивали при поступлении в армию только выпускникам университета, до чего, как известно, он так и не доучился.

Свой полк он застал на месте формирования – в Новгороде. Там Николай Степанович прошёл курс военной подготовки, а за отдельную плату ещё и брал уроки фехтования. 23 сентября маршевый эскадрон, принявший поэта в свои ряды, отправился на фронт, а 17 октября уже участвовал в боевых действиях. Зная ищущий опасностей характер Гумилёва, нетрудно догадаться, что он оказался именно в том подразделении, где вызываются служить только самые храбрые и мужественные люди – в разведке.

13 января 1915 года поэта награждают Георгиевским крестом 4-й степени, а через два дня производят в унтер-офицеры. Приблизительно в эту пору в газете «Биржевые ведомости» начинают появляться его фронтовые очерки под общим названием «Записки кавалериста». Строго-документальная без каких-либо беллетристических виньеток репортёрская проза.

А в декабре почти одновременно с выходом очередной книги поэта «Колчан» следует приказ о его награждении Георгиевским крестом 3-й степени. Приятное совпадение. Да вот незадача – из критического хора, отзывавшегося на прежние сборники Гумилёва, выбыли корифеи-запевалы. Ещё недавно подогревавшие своим снисходительным вниманием растущий успех поэта, теперь после разрыва с ним, они благоразумно замолчали. Подала голос только литературная мелюзга, мечтающая быть замеченной благодаря своим кривотолкам об уже известном авторе. Ничего определённого, ничего остроумного или хотя бы любопытного эти рецензии не содержали.

А между тем книга была и нова, и неожиданна для Гумилёва. Во-первых, никакой Африки. Во-вторых, полная естественность интонаций. То ли творческая зрелость, то ли школа военной журналистики сообщила большинству представленных в ней стихотворений мудрую непритязательность и простоту. Впрочем, реальная жизнь тут всё ещё отсутствует. Взять хотя бы одну из самых метких и остро отточенных стрел «Колчана»:

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Анне Ахматовой

Ситуация явно вымышленная. Азию этот азартный путешественник не посещал ни до, ни после написания этих стихов. Тут, скорее всего, мечта о невозможном, чтобы и его жена бродяжничала вместе с ним по странам и континентам. Присутствие Ахматовой в этом стихотворении узнаётся по посвящению и портретно. Впрочем, образы реальности только просвечивают через поэтический антураж, конкретизируясь в отдельных точных штрихах: в худобе его спутника-женщины, в том, как этот спутник «глазами гадюки смотрел и ныл», в нытье «о вечном»…

И поразительная метаморфоза, когда эту женщину, покинувшую его у стен Китая, поэт вдруг узнаёт в каменном изваянии Будды: тот же завораживающий взгляд гадюки, то же пение… Тут вся полнота отношения Гумилёва к его спутнице жизни, к его жене – весь диапазон, начиная с пренебрежительного полупрезрения к нытью Ани Горенко и кончая восторженным преклонением перед тем же нытьём, но обличённым в совершенные формы поэзии Анны Андреевны Ахматовой.

Не стоит считать репортажем и военные стихи Николая Степановича, очевидно, давшие право этому сборнику именоваться так по-боевому. Они всего лишь мгновенные слепки души поэта, литературная смесь возможного с невозможным, действительности и мечты.

НАСТУПЛЕНИЕ

Как видим и в эту приближающуюся к современности книгу ещё прорывается чужеродный словарь рыцарского романтизма – медь, золото, жемчуга. Да и название «Колчан» разве не из того же условно-поэтического ряда?

А вот в стихотворении «Война», которое написано опять-таки по фронтовым впечатлениям, лексика уже проще: «Как собака на цепи тяжёлой, тявкает за лесом пулемёт…» Но и тут не без романтики, причём, вполне узнаваемой Блоковской тональности. И если «Серафимы, ясны и крылаты, за плечами воинов видны…», то за плечами самого автора явно просматривается его символистское прошлое. Но вот что замечательно: в военных стихах Гумилёва уже присутствует непосредственное обращение к Богу, что представляется естественным там, где смерть всегда рядом, всегда близко. Это уже не пышные стихотворные новеллы на знаменитые библейские сюжеты, в которых Николай Степанович демонстрировал не всегда твёрдое знание текстов Святого Писания, это уже от души идущее:

Открывается «Колчан» стихотворением, посвящённым Иннокентию Анненскому. Имеются тут посвящения и Михаилу Лозинскому, и Ольге Высотской… Единственно, пожалуй, о ком в этой книге не написано ни одной стихотворной строки, это – о Татьяне Адамович. Уж слишком не ярка и не выразительна была она, судя, прежде всего, по отзывам самого Гумилёва; потому и не сумела воодушевить поэта на какое-либо создание.

Вот он ей свою книгу и подарил (это слово в данном случае точнее, чем – посвятил), подарил публично, сделав дарственную надпись полиграфическим способом и сразу на всех экземплярах издания. Вспомним, что Николай Степанович всегда был щедр на такие мнимые посвящения, внушая то одной, то другой женщине, что именно она вдохновительница того или иного стихотворения. Впрочем, не исключено, что так оно и было, что любовная лирика поэта питалась сразу от многих источников, собирая краску за краской – свою волнующую палитру. Стихи, адресованные каждой и ни одной!

Едва ли выделилась бы в потоке любовных романов Николая Степановича и Лариса Рейснер, если бы не исключительность её собственной судьбы. Познакомился Гумилёв с нею, будущим «флотским комиссаром», в артистическом кабачке «Привал комедиантов», правопреемнике «Бродячей собаки», столь же исправно снабжавшем, и не его одного, непродолжительными любовными приключениями.

История взаимной влюблённости 32-летнего поэта Николая Гумилёва и 20-летней очаровательной поэтессы Ларисы Рейснер в очной своей части – короткая побывка кавалериста-разведчика, очень быстро перешла в переписку, настолько страстную, что, спохватившись, девушка попросила возвратить её письма. Заметим, что эпистолярная часть этого романа была прервана Революцией и Гражданской войной, когда Рейснер отбыла на один из подконтрольных большевикам военных кораблей, чтобы в составе Волжской военной флотилии сражаться на Восточном фронте.

28-го марта 1916 года Гумилёв был произведён в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александровский полк, куда и просился. Да вот незадача, полковое начальство, не терпевшее умничанья подчинённых, тут же запретило ему печатать «Записки кавалериста».

Воевать вообще не комфортно, а служба в разведке требовала крепчайшего здоровья, которого у Николая Степановича отродясь не было. Более того, поэт относился с полным презрением к своим физическим немощам, и его не слишком закалённый организм всякую минуту мог стать жертвой присущей Гумилёву неудержимой отваги.

Храбрец, не тронутый пулями, частенько болел, причём так серьёзно, что его неоднократно отправляли в тыл на лечение. В мае 1916 года, по причине нездоровья, Николая Степановича поместили в Царскосельский лазарет. Диагноз – процесс в лёгких.

Режим в лазарете, очевидно, был не слишком строгий, по крайней мере, для Гумилёва, если уже через несколько дней он появился на вечере Брюсова в Тенешевском училище и там познакомился с Анной Николаевной Энгельгардт. Едва ли она всерьёз заинтересовала поэта, ибо он тут же поспешил наведаться в Слепнёво к своей семье. И всё-таки обратил внимание на эту прехорошенькую, свеженькую и наивную до глупости барышню.

После трёхдневного пребывания среди родных Николай Степанович опять возвращается в лазарет. Однако выздоровление продвигается худо, и его отправляют в Крым, в Массандровскую здравницу. Ну, а оттуда, уже поправившись, Гумилёв едет в Севастополь, где должна была в эту пору отдыхать его жена. Не застаёт. Вот здесь и припомнилась ему новая знакомая – премиленькая Анечка Энгельгардт. Припомнилось и то, что на лето она собиралась уехать в Иваново-Вознесенск. Туда поэт и поспешил. Вот когда впервые за отсутствием Анны Ахматовой её заместила и заменила другая Анна. Можно сказать, первая репетиция предстоящей в недалёком будущем женитьбы на этой другой.

Потеря драгоценной для писателя возможности печататься, конечно же, весьма и весьма огорчала Николая Степановича. Зная, что офицеры подобной дискриминации не подвергаются, Гумилёв по возвращении в Петроград начал хлопотать о допуске к экзаменам на корнета. Однако, будучи признан здоровым, вскоре получил предписание вернуться на фронт.

Уже в августе 1916 года поэт снова прибыл в Петроград и явился в Николаевское кавалеристское училище для сдачи экзамена на офицерский чин. Из 15 дисциплин, по которым ему предстояло держать испытания, более всего опасался он за артиллерию. А срезался на фортификации. С детства не везло с учением. Но чин корнета Николай Степанович всё-таки получил, хотя и несколько позднее – на фронте. Должно быть, боевые действия оказались для него наиболее удобной формой экзамена, а решительность и отвага – наиболее твёрдо усвоенными из военных дисциплин.

В эту пору война уже мало воодушевляла Гумилёва. Отсутствие порядка и анархия в войсках, бездарность командного состава. Хорошо ещё, что обретённый Николаем Степановичем чин давал возможность хотя бы на поле боя не зависеть от чьих-то нелепых приказов.

Плачевное состояние армии, её расхлябанность и разболтанность побудили корнета выхлопотать себе назначение в русский экспедиционный корпус на Солоникский фронт. Надеялся, что там будет лучше. Получил заграничный паспорт и 1500 рублей командировочных. А в редакции газеты «Русская воля» обзавёлся направлением туда же в качестве специального корреспондента с жалованием 800 франков в месяц.

15 мая 1917 года выехал из Петрограда. Проводила жена. Ввиду пересечённости Европы действующими фронтами до места назначения пришлось добираться кружным путём: через Стокгольм и Христианию, а от Бегрена до Лондона пароходом. В столице Великобритании поэт сделал небольшую остановку. Активно общался с английскими писателями, дал интервью местному журналу, обещал составить большую антологию русской поэзии для издания в Лондоне.

1-го июля прибыл в Париж, где, будучи оставлен в распоряжении генерала Зенкевича, представителя Временного правительства, месяц за месяцем дожидался отправки в корпус. После Октябрьской революции союзники решили Солоникский фронт вообще ликвидировать. Гумилёв подал рапорт о направлении его теперь уже на Персидский театр военных действий.

Во время пустопорожних ожиданий Николай Степанович познакомился с Еленой Карловной Дебюше, полуфранцуженкой, полу-русской и украсил её альбом немалым количеством стихотворений, ей посвящённых. Впоследствии они составили книгу «К синей звезде», вышедшую уже после смерти поэта. Ну а девушка, отнюдь не воспылав ответным чувством к этому неисправимому донжуану, вышла за американца и благополучно уехала в Соединённые Штаты. Гумилёв же получил командировку в Лондон, куда отбыл за ожидаемым назначением на Месопотамский фронт. Но, очевидно, и там боевые действия сворачивались. Ввиду бессмыслицы дальнейшего проживания в Европе, Николай Степанович добивается разрешения на возвращение в Россию, теперь уже Советскую, что было отнюдь не просто при наличии паспорта, выданного ещё Временным правительством.

По приезде в Петроград, не застав супруги дома, Николай Степанович позвонил её ближайшей подруге Валерии Срезневской. От неё узнал, что Анна Андреевна находится у Владимира Шилейко. Ничего не подозревая, отправился туда. Пили чай, разговаривали. Потом Ахматова пошла с мужем в меблированные комнаты «Ира». Утром, не исключено, что после весьма серьёзного разговора с выяснением отношений, Анна Андреевна ушла к Срезневским.

Когда же Николай Степанович явился за ней, провела его в отдельную комнату и сказала: «Дай мне развод». Он страшно побледнел и сказал: «Пожалуйста»… Не умолял остаться, ничего не расспрашивал даже. Спросил только: «Ты выйдешь замуж? Ты любишь?» – Анна Андреевна ответила: «Да». – Кто же он? – «Шилейко». – Николай Степанович не поверил: «Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко».

Не в меблированных ли комнатах произошло нечто разлучное? Уж не рассказал ли Гумилёв своей жене о мучавшем его отказе «Синей звезды»? Или что-то другое? Не исключено, что Ахматова, уже давно живущая без мужа и едва ли ни столь свободно, как он, решила, что их брак – фикция, равно оскорбительная для обоих, и пожелала чего-то иного, более нравственного, может быть.

Вскоре после объяснения они вместе отправились в Бежецк, где на попечении бабушки находился их сын Лёва. Во время этой поездки и позднее отношения бывших супругов продолжали оставаться дружескими. Она бывала у него на улице Ивановской в квартире Маковского, куда Николай Степанович переселился по предложению хозяина, уехавшего в Крым. Ну, а Гумилёв навещал Анну Андреевну у Срезневских.

Между тем, поэт понемногу втягивался в литературную жизнь, от которой за годы войны заметно отвык. 13-го мая 1918 года Николай Степанович принимает участие в «Вечере Петербургских поэтов», проводившемся в зале Тенешевского училища.

Именно тогда состоялось первое публичное чтение «Двенадцати» женою Блока. Выступала Любовь Дмитриевна, как обычно, под своим сценическим псевдонимом – «Басаргина». Поэма была встречена столь бурно (и аплодисментами несмолкающими, и самым разбойничьим свистом), что Александр Александрович Блок, который должен был выступать сразу после супруги, отказался от своего выхода.

И тогда, верный привычке разведчика – не уклонятся от опасности, на сцену под грохочущим шквалом зрительских эмоций вышел Гумилёв. Спокойно с хладнокровным вызовом переждал истеричные вопли толпы. Спокойно приступил к чтению стихов. И укротил, обуздал озверевшую публику настолько, что при последовавшем появлении Блока уже никто никаких демонстраций не устраивал.

За годы войны, лишившись бодрой инициативы Гумилёва, прекратил своё существование «Цех поэтов». Попытки «подмастерьев» реанимировать его были тщетны. Не хватило, что называется, тяги. И только теперь, по возвращении своего мастера, своего синдика «Цех» удалось опять запустить. И вообще просветительская жилка поэта в невежественной послеоктябрьской России оказалась весьма востребована.

Ещё недавно получавший жалование на военной службе, теперь Николай Степанович, как чуть ли ни вся творческая интеллигенция, вынужден зарабатывать на жизнь чтением лекций. Ну, а три стихотворные книги, выпущенные им в начале июля 1918 года, коммерческого успеха иметь не могли. Не то время. Да и творческий успех был скромен. Первая из них – Африканская поэма «Мик», написанная в интонациях Лермонтовского «Мцыри», страдала множеством недоделок; надуманная, сырая, скучная вещь.

Вторая книга «Костёр» интересна присутствием новых для Гумилёва патриотических мотивов и, может быть, пока ещё не очень внятных намёков на русский национальный колорит. Уступая образной роскоши «Жемчугов», тематическому разнообразию и изящной простоте «Колчана», «Костёр» оказался гораздо ближе и роднее самому автору, его судьбе, чем все предыдущие сборники. Именно в этой книге возникает пока ещё смутный призрак его уже не столь отдалённой гибели:

И даже более конкретное предчувствие ведомой на заклание жертвы, осуждённой пасть под кровавою рукой пролетарской диктатуры. Поразительное, страшное ощущение поэта, прозревающего через бытовой и вселенский хаос микроскопически-ничтожную деталь – пуля для него уже отлита.

РАБОЧИЙ

Вряд ли «Костёр» был способен восхитить, скажем, Блока. Но, получив от Гумилёва экземпляр этой книги, Александр Александрович не преминет отдариться томиком своей лирики с надписью максимально доброжелательной, разумеется, в пределах истины: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву – автору «Костра», читанного не только «днём», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. Блок. III 1919».

Почти одновременно с «Миком» и «Костром» вышел и «Фарфоровый павильон», составленный из переводов китайской и индокитайской поэзии. Работал над этими стихами поэт в пору недавней командировки «Лондон – Париж – Лондон».

5-го августа 1918 года развод Гумилёва с Ахматовой был оформлен официально. Его непосредственным катализатором могла послужить едва обозначавшаяся беременность Анны Николаевны Энгельгардт. Тем более, если щепетильный в вопросах чести Николай Степанович посчитал необходимым сообщить об этом немаловажном обстоятельстве своей всё ещё законной жене. В том же месяце Анна Андреевна вышла за Шилейко.

Ну, а Гумилёву не оставалось ничего иного, как везти свою следующую Анну – Энгельгардт на поклон к матери, проживавшей в Бежецке, т. е. неподалёку от когда-то принадлежавшего им Слепнёва. Состоялось знакомство, материнское благословение и вскоре новый брак поэта был зарегистрирован.

На зиму 1918–1919 годов поэт забирает к себе в Петроград мать, сына, молодую супругу и брата с женой. Поселяются на Ивановской – в квартире всё ещё отсутствующего Маковского. В Бежецке остаётся только сестра поэта, рано овдовевшая Александра Степановна Сверчкова с двумя детьми. Весною, не иначе, как по возвращении хозяина, Гумилёвы покидают Ивановскую и переезжают на квартиру, снятую на Преображенской улице. В апреле у молодожёнов рождается дочь Елена, названная не в память ли о «Синей звезде»?

Ещё в конце 1918 года поэт был привлечён симпатизировавшим ему Алексеем Максимовичем Горьким к сотрудничеству в издательстве «Всемирная литература», в котором и проработал вплоть до своей трагической гибели. И поручено было Николаю Степановичу руководство французским отделом. Известный педант и ревнитель стихотворной формы, Гумилёв строгостью своих требований доводил подряжающихся у него переводчиков до отчаяния. Но и себе послабления не давал.

Между тем, у Николая Степановича уже имелся опыт работы с французской поэзией. Ещё до войны была издана книга его переводческих шедевров – «Эмали и камеи» Теофиля Готье. В пору неудавшейся отправки в русский экспедиционный корпус довелось поэту плодотворно потрудиться и над переложением французских народных песен. Ну, а теперь он выполняет переводы из Бодлера, Леконта де Лиля, Эредия, Рембо. Переводит и прозу Ги де Мопассана.

Впрочем, не ограничивается французами. Так, по просьбе Блока делает перевод поэмы немецкого поэта Генриха Гейне «Атта Тролль». Находит в нём усердного популяризатора и английская поэзия: «Поэма о старом моряке» С. Кольриджа и «Баллады» Роберта Саути именно от него получают право на жизнь в русской литературе. Перевод Вавилонского эпоса «Гильгамеш» – особый случай сотрудничества двух мужей Ахматовой: поэта Гумилёва и знатока ассирийской клинописи Ши-лейко. Заметим, что выбор Анны Андреевны, сделанный между ними, их дружбе нисколько не повредил.

Николай Степанович был введён Горьким и в комиссию по «Инсценировкам истории культуры». Основная идея этого начинания – представить на сцене историю человечества. Поскольку авторам эдакой театрализованной летописи неплохо платили, для многих писателей эти инсценировки показались весьма привлекательной халтурой. Блоком, к примеру, была сочинена драма «Рамзес», Гумилёвым – «Носорог»…

Холод, голод, заботы о содержании семейства заставляли Николая Степановича быть особенно активным. И даже когда его мать с прочим выводком возвратилась в Бежецк, где было легче с питанием, Николай Степанович продолжал им помогать. Но не только хлопоты о хлебе насущном заставляли его быть деятельным и энергичным. Если благородно-щепетильная исполнительность Блока удерживала его в рамках обязательного, то темпераментная бойцовская натура Гумилёва проявлялась куда непосредственнее.

Бурная, закипающая ключом эпоха была как раз таки по его характеру. Он организовывал студии, журналы, устраивал вечера. Как-то, будучи наездом в Бежецке, сумел на свою лекцию о современном состоянии литературы в России привлечь невиданное для захолустного уездного города количество слушателей. Подвиг, достойный Остапа Бендера. Очевидно, в облике «поэта-конквистадора» присутствовали и черты дерзкой предприимчивости. Это было его время.

Кроме «Института живого слова» и студии при «Доме искусств» Гумилёв преподавал ещё и в студиях «Пролеткульта» и в «1-ой культурно-просветительской коммуне милиционеров».

Африка, дикая и невежественная, за которою он то и дело уезжал, чуть ли не за тридевять земель, оказалась прямо тут в России, в двух-трёх шагах от утончённых, просвещённых салонов, где поэт ещё совсем недавно толковал с прочими аристократами духа о прекрасном и возвышенном. И эта Африка была куда страшнее, куда опаснее. И Гумилёв принял её, как новый вызов, с бодрой отвагой неутомимого конквистадора. Принял её и Блок, но как-то иначе, по-другому – со спокойной мудрой обречённостью.

Среди писателей России, пожалуй, не было в эту пору более близких и одновременно более далёких по духу людей, чем эти два человека, два поэта – Блок и Гумилёв. Вот почему, зачастую оказываясь в одном учреждении, комиссии или на общем заседании, они постоянно и напряжённо спорили. И это не было результатом какой-либо вражды. Более того, поэты явно симпатизировали друг другу. Сталкивались идеи, олицетворяемые ими, но не в отвлечённом теоретическом контексте, а по-человечески горячо и страстно. Впрочем, во время этих словесных дуэлей все правила интеллигентской вежливости и церемонности соблюдались неукоснительно.

Гумилёв не принимал символисткой зауми, а Блока не столько раздражало это неприятие, сколько тревожила способность Николая Степановича увлекать непосвящённых – за собою на путь внешнего, ремесленного творчества, тогда как поэзия – явление сугубо духовное, тайное, непостижимое. Возражать Александру Александровичу для Гумилёва было тем более трудно, что он преклонялся перед ним и отзывался о своём противнике только в самых восторженных тонах.

Так в разговоре с В. А. Пястом Николай Степанович уверял того, что Блок – «не только величайший современный поэт, но и лучший человек, джентльмен с головы до пят». Перу Гумилёва принадлежала глубоко-уважительная статья о Блоке, помещённая в Аполлоне. Им же было прочитано четыре лекции о творчестве автора «Незнакомки», на одной из которых присутствовал сам Александр Александрович.

Вообще выступления Гумилёва на любые темы были одними из наиболее посещаемых. Слушатели неизменно влюблялись в него и не столько благодаря качеству информации, её умелой подаче, сколько обаянию и непосредственности самого лектора. При внешней торжественности и даже чопорности – внутренне поэт был и лёгок, и светел. Самая серьёзность в иные моменты становилась для него всего лишь игрой, которой он предавался искренне и самозабвенно. А занятия в литературных студиях, которыми он руководил, нередко заканчивались каким-нибудь весёлым, вполне детским развлечением вроде жмурок, причём, по его почину.

У Николая Степановича была теория, что каждый человек имеет свой характерный возраст, определяющий его личность и не зависящий от биологического. О себе он говорил, что ему навечно – тринадцать. Если верить поэту, его взросление остановилось где-то на подростковой поре – ни юноша, ни мальчик. Одни мечты, и ничего состоявшегося. Очевидно, и война была для него не более, чем игрой.

Однажды, будучи в Париже, Ахматова с удивлением увидела, как Гумилёв куда-то стремглав несётся вместе с толпой. На её вопрос – куда и зачем? – Николай Степанович ответил, что спешит и, заметив людей бегущих в нужном направлении, решил к ним присоединиться.

А вот в поэзии, может быть, именно этого мальчишества Гумилёву подчас и не доставало. Слишком уж он серьёзно и педантично относился к своему призванию. Его любимой ссылкой в литературных дискуссиях было определение поэзии, данное С.Т. Кольриджем: «Лучшие слова в лучшем порядке». Рецепт, исключающий возможность чуда и внушающий надежду подбором слов и их передвижкой достигнуть желаемого эффекта. Ремесленническая утопия. Похоже, что именно Гумилёва вкупе с Кольриджем оспаривает Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»

Естественно, что революция в поэзию Гумилёва не вошла. Для этого, вероятно, ему пришлось бы изрядно принизить свою стихотворную лексику, как это сделал Блок в «Двенадцати», т. е. использовать далеко не «лучшие слова». И вообще через наслоения литературного и общекультурного жизнь проникала в его творчество с большим трудом, чаще всего или на волне очередной влюблённости, или под натиском ярких экзотических впечатлений, поставляемых заморскими путешествиями. Его стихи были ещё только на подходе к поэзии обыденного, безыскусного, житейского. Частое общение с Александром Александровичем их бесконечные споры, конечно же, способствовали поэтическому дозреванию Гумилёва. Он уже начинает ощущать таинственную, сокровенную силу Слова, понимать, что это не просто глина в руках горшечника, но нечто иное, возвышенное, имеющее власть над миром.

СЛОВО

Вчитаемся в последнюю строфу. Вот оно недовольство своими же столь недавно провозглашёнными акмеистическими рациональными уставами. Дорогого стоит.

В январе 1921 года Гумилёв избирается председателем Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов. Учитывая его энергию, его способность заражать окружающих своим энтузиазмом, это было многообещающе. Впрочем, аполитичность Николая Степановича не сулила ему долголетия не то что на посту начальника Петроградских поэтов, но и вообще. Набирающему силы режиму Пролетарской диктатуры предстояло об этом позаботиться.

Единственным политическим убеждением Гумилёва, всегда сторонившегося бойкой демагогии трибунных идеологов, была честность в служении России, какая бы власть ни была. Это было для него вопросом личной порядочности. Когда-то в начале русско-германской войны присягнувший на верность царю и Отечеству, Николай Степанович, очевидно, из этой самой верности и теперь продолжал считать себя монархистом. И, не принадлежа ни к каким партиям, группам, а тем более заговорам, называл себя таковым и полагал в открытости своих убеждений свою безопасность.

Для тринадцатилетнего подростка вполне разумная позиция, но не для тридцатитрёхлетнего мужчины, каковым он тогда был по своему реальному возрасту. В эпоху перехода от Гражданской войны к нэпу, от террора открытого к тайной партийной инквизиции самоопределение «монархист» при любом поступившем на поэта доносе не могло не оказаться решающей уликой.

18 мая поэт на два дня заехал в Бежецк. Повидался с матерью, сыном, ещё не зная, что – в последний раз. И забрал к себе в Петроград жену и дочь. В конце мая Николай Степанович познакомился с поэтом-моряком В.А. Павловым, человеком близким командующему морскими силами, и получил приглашение проехаться на поезде командующего до Севастополя.

Там новое знакомство – с поэтом Колбасьевым, опять-таки служившим на флоте. И уже с ним на военном корабле прибыл в Феодосию, где постарался разыскать Волошина, с которым после дуэльной истории всё ещё был в размолвке. Волошин примчался в порт уже к самому отплытью. Поэты только и успели, что пожать друг другу руки. Всего лишь. Но этим рукопожатием была покрыта нелепейшая вражда двух добрых, умных и благородных людей.

В Севастополе Гумилёв издал книжку своих стихов «Шатёр», тираж которой, естественно, прихватил с собою в Петроград. На обратном пути поезд командующего сделал продолжительную остановку в Ростове-на-Дону. Узнав из привокзальной афиши, что на местной сцене идёт его пьеса «Гондла», Николай Степанович посетил театр, познакомился с режиссёром и артистами. Надо полагать, встречей этой были удивлены и обрадованы обе стороны: и провинциальный театр, и столичная знаменитость, написавшая к этому времени шесть пьес, но отнюдь не избалованная обилием постановок и театральными успехами. На вокзал поэта провожала вся труппа.

Вскоре по возвращении в Петроград в ночь с 3 на 4 августа Николай Степанович был арестован органами ЧК. При этом полная тайна и никакой возможности не то что увидеться с арестованным, но даже узнать причину ареста. Друзья телеграфировали в Москву Горькому, надеясь на его заступничество. И Алексей Максимович «вступился». В материалах дела сохранилось его письмо к чекистам:

«По дошедшим до издательства «Всемирная литература» сведеньям сотрудник его, Николай Степанович Гумилёв, в ночь на 4-ое августа был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилёв является ответственным работником в издательстве «Всемирная литература» и имеет на руках заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем рассмотрении дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н.С. Гумилёва от ареста».

Такое обращение можно принять скорее за попытку отгородиться от потенциального «врага народа», чем за ходатайство. Но чего просили, то и получили – дело было скоренько рассмотрено, а Николай Степанович расстрелян и похоронен в братской могиле на 60 человек. Да что там – похоронен! Свалили трупы в яму и засыпали землёй. И всё на том же острове «Голодай», где по преданию столетием прежде были зарыты тела пятерых удавленных декабристов. Политическое кладбище с исторической перспективой!

1 сентября 1921 года «Петроградская правда» сообщила постфактум: «О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти». Приводился список участников, и сообщалось, что они расстреляны по приговору ЧК. Среди перечисленных были профессора Петроградского университета: В. Таганцев, Н. Лазаревский, М. Тихвинский; скульптор С. Ухтомский, моряки из Кронштадта, 16 женщин…

О Гумилёве, также указанном в этом печальном перечне, говорилось, что он «активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

Приведённые в газете обвинения в адрес Николая Степановича были полнейшей ложью. Как показало скрупулёзное изучение Гумилёвского дела, проведённое через десятки лет, вся вина поэта заключалась в недонесении «органам Советской власти о том, что ему предлагали вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от участья в которой он тут же категорически отказался». А завербовать Гумилёва сделал попытку его фронтовой друг. «Предрассудки дворянской офицерской чести, – заявил на допросе Николай Степанович, – не позволили мне пойти с «доносом»». Вот и получилось, что поэт оказался между большевицким молотом и белогвардейской наковальней.

Через несколько дней после гибели Гумилёва вышла его последняя книга «Огненный столп». Первоначально он собирался её назвать строкой из Данте «Посередине странствия земного». Да, верно, почувствовал, что его 35 лет – это, увы, не середина, а конец. И подыскал другое заглавие, более всего ему необходимое при завершении жизненного пути – надёжный и верный ориентир, когда-то в древности направлявший стопы скитавшегося по пустыне племени Израильтян.

Странствием была и его жизнь, и последний свой «Шатёр» он раскинул всего за два месяца до смерти. И в «Шатре» этом, его предпоследней книге, было собрано всё благоприобретённое, что привлекало поэта и волновало его душу: Африка и ещё раз Африка, любимая его сказка с её романтикой и яркою южной красотой.

А вот в «Огненном столпе» сияло нечто уже совсем иное, лишённое всякой экзотики и потуги на красивость. Африка в этой книге даже не упоминается. Простые, глубокие и мудрые стихи. Они указывали поэту путь к ещё неведомым ему горизонтам поэзии, где обретается сила живого слова и неотделимое от него чувство истины:

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

Мать поэта не поверила газетному сообщению, не поверила в смерть сына. Романтический ореол, окружавший Николая Степановича при жизни, внушил ей спасительную веру, что сын её, конечно же, бежал и скрылся где-нибудь в своей любимой Африке.

 

«Я московский озорной гуляка…» (Сергей Александрович Есенин)

Есть что-то пугающе-страшное в жизненной драме Сергея Есенина. Это как бы трагедия в трагедии, ибо разворачивалась она сразу в двух плоскостях, как судьба великого русского поэта и судьба крестьянского паренька, рванувшего от сохи – в город, из коровника – в лучшие культурно-аристократические салоны. На слияние этих двух гибельных путей и вывела Есенина его короткая жизнь.

Родился будущий поэт 3 октября 1895 года в Рязанской губернии в селе Константиново, которое уже в ту пору было не в состоянии себя прокормить. Вот сельчане и занимались отхожими промыслами. Так, Фёдор Андреевич Титов, Серёжин дедушка по матери, когда-то в молодости нанимался на баржи, возившие дрова в Петербург. Разбогател, вышел в хозяева. Но удача не пошла ему впрок. Натура широкая – погулял, повеселился, а там, глядишь, две баржи сгорели, а остальные затонули.

Неприкаянность отличала и Никиту Осиповича Есенина, дедушку поэта по отцовской линии, который в юности, вероятно, тоже не от хорошей жизни готовился постричься в монахи.

Из этой затеи, правда, ничего путного не вышло. Разве что заслужил этаким намерением прозвище для своего внука – «Монахов».

Отец поэта с 13 лет был определён «мальчиком» в один из московских магазинов. Там и работал, там и проживал он, практически, безотлучно. Ну, а в 18 лет, наведавшись в Константиново, женился на шестнадцатилетней Татьяне Фёдоровне Титовой и почти сразу после свадьбы вернулся в Москву, к мясному прилавку. А жена стала жить со свекровью, невзлюбившей её. И так семь годков промучилась. За это время родились у неё два мальчика, младший из которых был Сергей.

Когда же первенец умер, долее терпеть не стала и вернулась Татьяна Фёдоровна в родительскую семью. Впрочем, вскоре и сама пустилась на заработки. То в Рязани прислугой работала, то на кондитерской фабрике в Москве и по три рубля ежемесячно высылала на содержание сына. И во всю пору своих одиноких скитаний «соломенная вдова» при живом муже просила у него развод. Тот упирался, не давал. Помытарившись лет пять, вернулась-таки она к своей, хоть и несчастной, но законной доле.

А в девушках была красивая, статная, лучшая песенница на селе. Единственная, любимая дочка у родителей, а потому – набалованная, норовистая. Да вот жизнь пообломала. От юности счастливой вольной только любовь к песне и осталась. Пела Татьяна Фёдоровна мягко, лирично, задушевно; умела себе и на гармони подыграть. У Титовых в доме несколько корзин с гармонями стояло; маленькие да разлапистые – именовались черепашками. Так что поэт песенную стихию, что называется, с молоком матери всосал.

Татьяна Фёдоровна сыну своему и сказки скорее напевала, чем сказывала. И когда о святых речь вела, то святые у неё тоже пели. Словом, по-городскому говоря, всякий рассказ у неё на оперу сбивался. Нужно ли удивляться, что частыми гостями в доме Титовых были странствующие слепцы-песенники. Эти пели преимущественно духовные стихи «о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого». Так что, покуда Сергей подрастал, росла в нём и песня.

А мальчишка был озорной, хулиганистый. Оно и понятно – безотцовщина. Мать не наказывала, жалела. А дедушка – какой воспитатель? То медком побалует, то на охоту с собой возьмёт, где использовал внука вместо охотничьей собаки. Подстрелит над озером утку, утка шлёпнется в воду, а Сергей её достаёт, благо, плавает лучше всех Константиновских мальчишек. Первенствовал он и в ловле раков, и в ужении рыбы, не было ему равных и в катании на коньках. И драчун был самый отчаянный. Вследствие своих подвигов верховодил над сверстниками. Всё там, в детстве его – и истоки будущих амбиций, и причины безволья. Твёрдой отцовской руки над ним не было, ремня отцовского не хватало.

Учиться в Константиновском земском четырёхгодичном училище начал с 9 лет и тогда же написал своё первое стихотворение. Можно было, конечно, и раньше приступить к занятиям, ибо читать Серёжа научился ещё в пятилетнем возрасте. Да куда спешить – мал ещё. Вот и закончил Есенин училище лишь в 1909 году, правда, с похвальным листом за отличную успеваемость. Поведения же был неважного, и в третьем классе – за шалости – два года просидел. Ну, а похвальный лист родители в раме под стеклом поместили и повесили на стену. И встал вопрос о дальнейшем обучении столь способного мальчугана.

Теперь уже времени терять не стали – и в том же году, успешно выдержав вступительные экзамены, Есенин приступил к занятиям в церковно-приходской второклассной учительской школе, расположенной в селе Спас-Клепики неподалёку от Константинова. Там он отныне и жил. Там и стихами увлёкся не на шутку, и к литературе классической пристрастился. Одна неприятность – как чужака, его в этой школе частенько поколачивали. Сергей даже было сбежал в родное село. Водворили обратно – учись! Пообвык, приспособился…

А вот принимать участие в обрядах церковных никак не хотел. Когда наступал его черёд читать шестопсалмие во время Всенощной, Сергей нанимал за две копейки своего товарища. Но однажды, исполняя эту повинность самостоятельно, стихарь надел задом наперёд, за что священник запретил ему впредь участвовать в читке. Окончив школу, Есенин и вовсе снял с себя крестик. Когда же его за это называли «безбожником», юноша усмехался и скорее для себя, чем для кого-то иного, констатировал: «Дураки!»

Понимал ли, что нательные крестики мало чем отличаются от оберегов и талисманов – обычной языческой бижутерии, и что верующему не следует полагаться «на дело рук человеческих»? А может быть, это были атеистические семена первой русской революции? Теперь сказать трудно. Стихи, написанные Есениным уже в зрелом возрасте: «Стыдно мне, что я в Бога верил, / Горько мне, что не верю теперь…» – заставляют предполагать последнее, но только предполагать.

В 1912 году сразу по окончании второклассной школы и получении свидетельства «Учителя грамоты» Есенин отправляется в Москву, но отнюдь не затем, чтобы продолжить образование, скажем, в Учительском институте, что было бы естественно. Он уже ощущает поэзию, как своё главное жизненное предназначение, как призвание. И всё-таки поначалу пришлось юноше потрудиться в конторах: сперва – у владельца мясной лавки, где приказчиком работал его отец; позднее – в книгоиздательстве «Культура».

Лишь под конец года Сергей явился к Кошкарову-Заревому, председателю Суриковского литературно-музыкального кружка. Почитал ему свои стихи, послушал его. И некоторое время даже обретался у него на квартире. Познакомился Есенин и с другими суриковцами, а вскоре и сам был принят в члены-соревнователи этого наиболее заметного объединения пролетарско-крестьянских писателей.

Члены кружка посодействовали юноше и с устройством на работу в Сытинскую типографию, сначала – экспедитором, а потом – подчитчиком, т. е. помощником корректора. Как раз в эту пору там печаталось первое полное собрание стихотворений Фёдора Ивановича Тютчева – через 40 лет после смерти поэта! Возможно, это невесёлое обстоятельство несколько охладило пыл юного дарования, показав, сколь ни близок и заковырист путь к читателю.

Да и не слишком тёплый приём, оказанный ему московскими журналами, убеждал в том же. Напечататься в трёх детских журналах «Мирок», «Проталинка» и «Доброе утро», да в газете «Новь» показалось ему не слишком большой удачей. А редактора других изданий пока что не спешили предоставить свои полосы начинающему поэту из деревни. Однако время, проведённое Есениным в Москве, не было потрачено зря. И особенно полезны оказались занятия на историко-философском отделении в Народном университете им. Шанявского.

Было такое замечательное учебное заведение в Москве, доступное всем и каждому. И тянулись туда способные молодые люди со всех уголков России. Занимались тут латыши и эстонцы, горцы и украинцы, сибиряки и даже два бурята. Конечно, не всё показалось Сергею одинаково интересным и нужным. А вот лекции по литературе, читаемые виднейшими столичными профессорами: Айхенвальдом и Сакулиным, увлекали, расширяя и углубляя его представления о поэтическом слове.

Не был Есенин обойдён и революционными поветриями начала века. Так в марте 1913 года он оказался в числе подписантов «Письма пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района г. Москвы». Письмо было адресовано в Городскую думу – фракции большевиков и выражало солидарность с ними в борьбе против ликвидаторов. За Сергеем устанавливается негласная филёрская слежка.

Изредка наведываясь из Москвы в Константиново, Есенин теперь только и делал, что читал книжки и писал. От хозяйства совсем отбился. Ни материнские уговоры, ни брань не помогали. Зато был частым посетителем «Поповых сеней», где собиралась молодёжь. Своеобразный клуб, который устроил у себя дома местный священник, по своему вдовству живший одиноко и таким вот ежевечерним обществом, очевидно, старавшийся развлечь и порадовать свою старшую дочь.

Тут играли в лото, в карты, шутили да зубоскалили, а нередко и пели под гармонь или под гитару. Иногда ставились пьесы и устраивались представления. Временами в «Поповы сени» прихватывал Сергей и младшую сестру Шуру, нарядную да опрятную. Для неё он не ленился и платья из цветов плести. А вот другой сестры – Кати, которая была постарше, стыдился, а всё по причине её тогдашней неряшливости.

В Москве Сергей Есенин вступил в гражданский брак с Анной Изрядновой, тоже работницей типографии. Вместе жили, вместе Народный университет посещали. В декабре 1914-го родился у них сын Юрий. Памятуя о своём детстве, столь ласково убаюканном и услаждённом странническими да материнскими песнями, Сергей просил Анну побольше петь для младенца. Сам же бросил работу, целиком предаваясь поэзии.

То ли писать стал он лучше, то ли в издательствах, наконец, почувствовали его талантливость, но уже в начале1915 года в печати появляются его стихи. И газета «Новь» уже не в первый раз, и журналы: «Парус», «Заря», «Друг народа», «Млечный путь», «Огниво» – печатают молодого поэта. А вот отосланное для публикации в Петроград неизменно возвращается. Обидно, конечно. До слёз. Но именно с этим городом, тогдашней столицей России, связывает Есенин свои надежды на признание. Юноша не сомневается, что в гуще литературной жизни, среди борьбы поэтических течений выдвинуться легче.

А ещё сиял ему оттуда лучший русский поэт начала века – Александр Александрович Блок! Его поэзией Сергей восхищался и на его содействие надеялся, ибо, ещё в Спас-Клепиках прочитав «Стихи о Прекрасной Даме», вынес убеждение: Блок – добрый. Вот бы добраться до него и стихи свои показать…

В марте 1915-го Есенин отправился в Петроград. И по прибытии вознамерился юноша прямо с Николаевского вокзала идти на квартиру к Блоку. Только вот незадача – адреса нет. По наивности обратился к одному, другому, третьему прохожему, которые или не знали, где таковой проживает, или вообще о Блоке не слыхивали. Наконец, догадался справиться в книжном магазине, где, по счастью, Александр Александрович иногда бывал и даже заказывал книги с доставкой на дом.

С парадного крыльца в господский дом Сергея не пустили, как видно, не тот респект, а с чёрного хода провели на кухню, куда к нему, крестьянскому пареньку, и вышел барин. Там, на кухне, Есенин и раскрыл перед знаменитым поэтом свою тетрадку, там

Блок и прочитал его стихи, там и понял, что в России явилось ещё одно самобытное, свежее поэтическое дарование.

Там же на кухне хозяин, впрямь добрый, накормил проголодавшегося с дороги гостя, подписал ему книгу своих стихов, а также снабдил рекомендательными записками: к Сергею Городецкому – молодому, но уже известному поэту, а ещё к Мурашову – одному из столичных редакторов. С этого момента перед Есениным распахнулись двери всех литературных гостиных, салонов и журналов Петрограда. Успех был неотвратим. Навестив двумя месяцами позднее родное Константиново, молодой поэт уже был полон предощущением близкой славы:

Корову Есенин считал символом России. Почему корову, а не лошадь? Лошадь дорога была, не каждой крестьянской семье по карману. А корова спасала. В голодный год, когда в избе ни крошки хлеба, ни щепотки муки, подоят корову утром, подоят в полдень, подоят вечером, попьют молочка и живы до первых урожаев.

Осенью 1915-го молодой поэт вернулся из Константинова в Петроград. На него была мода. Кто-то впрямь чувствовал его талант, кто-то видел в нём колоритную диковинку из Российского захолустья. Иные искренне восторгались стихами Есенина, а другие снисходительно похлопывали по плечу, презирая за дурно пахнущие подробности крестьянского быта, местные словечки и шероховатый стиль.

Говорить связно на теоретические и культурного плана темы Сергей не умел. Слишком уж коряво, косноязычно это у него выходило. Вот почему его ранние попытки включиться в салонные споры только вызывали улыбку присутствующих. Сам же Есенин шёл через всё это, как бы ничего не замечая и ничему не предавая значения – ни восторгам, ни насмешкам. Спокойно, дружелюбно, предупредительно. И в этом сказывались его природный ум и мужицкая смекалка.

Поначалу молодым дарованием руководил Городецкий, не замедливший включить Есенина в свою группу крестьянских поэтов «Краса». В неё также входили Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Верховодили в «Красе» Городецкий и Ремизов. Интерес к старине, к народным песням, былинам и частушкам был, однако, скорее программой, чем внутренней потребностью этой группы.

Но не только Городецкого привлекал в ту пору поэтический дар Есенина, его талант редкой чистоты и непосредственности. Один из наиболее значительных деревенских поэтов того времени Николай Клюев вскоре оттёр довольно известного автора «Яри» и стал единоличным наставником Есенина, можно сказать, впился в него.

Внешне елейно-приторный и притворно-ласковый, Клюев по своей сути был хитёр, цепок и даже хищен. Называл Сергея «жавороночком», ревниво отпугивал и отгонял от него «интеллигентов», которые, дескать, могут только помешать его росту. Старался и Есенину привить своё ханжеское лицемерие, как единственный, по его мнению, способ выжить поэту из народа.

Будучи старше и опытнее Сергея, легко сумел взять над ним власть. Сопротивляясь этой власти внутренне, но, ещё не умея от неё освободиться, молодой поэт временами ощущал к своему опекуну что-то похожее на ненависть. Однажды некая девушка из публики после очередного выступления спросила у Есенина, кем доводится ему Клюев – «родственник или земляк»? Сергей с осторожностью огляделся – не рядом ли Николай Алексеевич, и доверительно сообщил: «Вроде дядьки… приставлен ко мне».

Воспитанный Соловецкими старцами в строгих патриархальных правилах, Клюев почитал город рассадником разврата и старался Есенину внушать подобное отношение, видя в нём ещё одного крестьянского поэта. А был ли сам Николай Алексеевич таковым? Сын жандармского унтер-офицера, переквалифицировавшегося в сидельца в винной лавке, Клюев хоть и родился в деревне Каштуги, но уже в двенадцатилетнем возрасте переехал вместе с семьёй в уездный город Вытегру. Да и дед его по отцовской линии тоже не крестьянским трудом жил, не от щедрости земли питался, а водил по ярмаркам медведя-плясуна, собирая медяки доброхотные с весёлой да разгульной толпы.

Посылая же свои стихи в столичные журналы, поэт называл себя «олонецким крестьянином», что нужно понимать скорее как ловкий рекламный ход, а не как человеческую и мировоззренческую суть Николая Алексеевича. Крестьянского в Клюеве не было ничего. Кроме, разве что, манеры одеваться. И впоследствии вся деревенская жизнь Николая Алексеевича заключалась только в «избяной» обстановке его петербургской квартиры.

Да и вообще существовала ли когда-либо крестьянская поэзия? Все поэты, которых принято считать её основоположниками, были городскими жителями: Алексей Васильевич Кольцов и Иван Савич Никитин – коренные воронежцы, а Иван Захарович Суриков – уже в восьмилетнем возрасте был перевезён в Москву. Более того, названные поэты не только сами никогда не крестьянствовали, но уже и отцы их были далеки от крестьянского труда и промышляли торговлей.

Однако, если у этих трёх поэтов хотя бы тематически присутствуют стихи о крестьянской работе: землепашестве, косьбе, то клюевское стихотворение «Пахарь» уже чистая аллегория, в которой он грозится всех врагов своих повыдергать с корнем. У Есенина же стихи, посвящённые труду крестьян, и вовсе отсутствуют. Да он, похоже, никогда и не мыслил себя узко «крестьянским поэтом», но стремился соответствовать своему высокому призванию ни однобоко, отчасти, а вполне, без ведомственных или сословных ограничений. Заметим, что и его отец был далёк от земли, а потом своим поливал разве что мясной прилавок в московском магазине.

Если подходить к понятию «крестьянский поэт» с точки зрения полноты отражения деревенской жизни, то более «крестьянского» поэта, чем дворянин и столичный житель Николай Алексеевич Некрасов, не было у нас и не будет. Людям же, действительно работающим на земле, вряд ли когда-либо приходило на ум сочинять стихи. Разве только баловства ради – что-нибудь несерьёзное, вроде частушек.

Ну а крылатые строки Маяковского «Землю попашут, попишут стихи» если когда и были реализованы, то лишь в какой-нибудь запечной графомании. Истинная же крестьянская поэзия – дело иное, связанное с иной единственной и нелицемерной любовью к земле, и не пером по бумаге пишется, а сохою или плугом свои борозды-строчки выводит.

Впрочем, Клюева едва ли интересовали теоретические тонкости. Он уже давно понял, что быть «олонецким крестьянином» чрезвычайно удобно, что это его лирический герой, его тема, его ниша в русской поэзии. Что с этой позиции можно читать проповеди самому Блоку и глядеть свысока на всех прочих поэтов. Ну, а в талантливом рязанском пареньке он, скорее всего, ожидал найти будущего союзника и помощника в соперничестве с «городскими».

Между тем, приближалась советская эпоха, эпоха воинствующего невежества и «великого Хама», когда все российские поэты – без различия вероисповеданий и мировоззрений, начнут планомерно вычищаться кровавым скребком большевистской диктатуры. И страшная жертвенная судьба уже навеки соединит деревенских и городских, Клюева и Мандельштама, Есенина и Маяковского…

Ну, а пока руководимый Клюевым Есенин хаживал в голубой шёлковой рубахе с серебряным поясом, в бархатных навыпуск штанах и высоких сафьяновых сапожках. Золотистые волосы были чуть завиты. Выглядел «засахаренным пряничным херувимом». Его наперебой называли «пастушком», «Лелем», «ангелом». Женщины осаждали его с непривычной для Сергея навязчивостью и бесстыдством. Поэт даже высказывал приятелям свои опасения: «Они, пожалуй, тут все больные…»

Мода живёт слухами. И уже ходили по литературным кругам легенды об Есенине, сводившиеся к тому, что из Рязанской деревеньки притопал в Петроград кудрявый паренёк в нагольном тулупе и дедовских валенках и оказался сверхталантливым поэтом. Не без хитринки подыгрывая этим россказням, Сергей и стихи читал, аккомпанируя себе на балалайке, и говорил нарочито на «о», щеголяя местными словечками, и бессчётно исполнял похабные, на вкус просвещённой столичной публики, частушки. И, приглашаемый в самые лощёные, самые изысканные салоны, не брезговал надевать лапотки, которые в родном Константиново не нашивал отродясь.

Когда Маяковский впервые увидел Есенина в лаптях и рубахе с вышивкой, он показался Владимиру Владимировичу «опереточным», бутафорским. Сохранились воспоминания Маяковского об этой встрече:

«Как человек уже в своё время относивший и отставивший жёлтую кофту, я деловито осведомился относительно одёжи: «Это что же, для рекламы?» Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде: «Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной». Его очень способные, и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны. Но малый он был как будто смешной и милый. Уходя, я сказал на всякий случай: «Держу пари, что все эти лапти и петушки-гребешки бросите!» Есенин возражал с убеждённой горячностью. Его увлёк в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращённую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться».

Маяковский явился в российской поэзии несколькими годами прежде Есенина и мог взглянуть на его старания утвердиться в ней, как на нечто пройденное, знакомое. Сам Владимир Владимирович уже изрядно поварился в литературном сусле, которое во все века было и мутно, и грязно. Сумбур и шумиха капризной моды, нагловатые комплименты, площадная брань и приторно-сладкая до ломоты зубов лесть. Ну а слава, хотя и показалась Есенину в первые дни его Петроградского триумфа столь близкой, увы, ещё только брезжила.

Да и не один он такой талантливый входил тогда в русскую поэзию. Молодые: Цветаева, Пастернак, Ахматова, Северянин, Гумилёв – далеко не полный перечень волонтёров грядущего поэтического успеха. Впоследствии всем им нашлось место и на страницах школьных хрестоматий, и в сердцах любителей поэзии, и в памяти народной. Однако в ту пору не у каждого доставало терпения и мудрости, чтобы, не форсируя известность, в спокойной плодотворной работе дожидаться своего часа. Кто-то торопился выделиться, хотя бы чисто внешне, и с надрывной мальчишеской хрипотцой даже не заявить, а прокричать о себе.

Опасность подобной спешки для Есенина первым почувствовал Блок. Немногим более месяца прошло после появления молодого поэта в Петрограде, а Александр Александрович уже с тревогою предостерегал его в своём письме от 22 апреля 1915 года: «…путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы не сбиться, надо не торопиться, не нервничать». А через несколько строк добавил пророческое: «…сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унёс и чтобы болото не затянуло».

Самого Блока, известно, сдуло-таки ветром Революции, а вот его протеже было суждено сгинуть в болоте литературной богемы. Впрочем, не исключено, что Есенин постарался бы последовать совету поэта, более опытного житейски и литературно, но для этого потребовалось бы от него некое волевое начало, и воспитанием не заложенное, и в характере отсутствовавшее.

В 1916-м, после годовой отсрочки, Сергей Александрович был мобилизован и зачислен в санитарную часть, располагавшуюся в Царском Селе. Его обязанность состояла в сопровождении санитарного поезда, курсирующего между фронтом и тылом, и ведении учёта раненых. Но после того, как был он прооперирован по поводу аппендицита, поэта оставили при Царскосельском лазарете, частенько посещаемом дочерьми императора.

Ясное дело, что всякий их приход вызывал общий переполох. А они «ходят по палатам, умиляются, образки раздают». Есенина им представили, как солдата-поэта, пишущего патриотические стихи. Вот почему штаб-офицер, однажды заглянувший в лазарет, предложил ему написать нечто в честь Николая II. Сергею Александровичу, который ещё в Москве за своё сочувствие революционному движению не единожды попадал в жандармские сводки, воспевать царя, разумеется, было не с руки. Отказался. Случилось это в конце 1916-го, т. е. незадолго до того, как царь и сам отрёкся, да не только от себя, но и от своего царства.

С Зинаидой Николаевной Райх поэт познакомился в 1917 году в редакции Петроградской левоэсеровской газеты «Дело народа», где она работала секретарём-машинисткой. Были они ровесники и оба из провинции. Женитьбе предшествовала совместная поездка к Белому морю. На обратном пути Есенин сделал девушке предложение, тут же принятое. Сошли на ближайшей станции, которою оказалась Вологда, обвенчались.

Из редакции Зинаиде Николаевне пришлось уволиться. Муж настоял. Переехали в Москву. С год прожили в любви и согласии. Рожать Зинаида Николаевна отправилась в Орёл к родителям, откуда вернулась уже с крошечной Таней, до годовалого возраста которой супруги снова жили вместе. Потом разрыв. Зинаида Николаевна возвращается в Орёл. А затем, оставив дочь у родителей, опять сходится с Сергеем Александровичем. И снова расставание. Затем у них рождается сын Костя, а брак расторгается по обоюдному соглашению.

Далее следует учёба Зинаиды Николаевны на режиссёрском отделении «Высших театральных мастерских», за руководителя которых Мейерхольда она вскоре выходит замуж и становится известной актрисой. Оставивший ради Райх свою первую жену и трёх дочерей, Всеволод Эмильевич души в ней не чаял. Только теперь смогла Зинаида Николаевна реализовать свои давние мечты о доме, всегда многолюдном и посещаемом знаменитостями, среди которых она могла бы выступать в роли светской дамы и гостеприимной хозяйки. Что-то вроде Пушкинской Татьяны в пору замужества за старым генералом.

А вот совместная жизнь с Есениным осталась и для неё, и для него не доигранной житейской драмой, тяжёлым, болезненным воспоминанием.

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ

«Куда несёт нас рок событий…» – этого не знала, увы, и Зинаида Николаевна. А предстояло ей и гибель первого своего мужа – Есенина оплакать, и увидеть арест второго – Мейерхольда, и через 24 дня после этого ареста быть зверски, издевательски убитой сотрудниками НКВД, причём в своей квартире. Привычные к огнестрельному оружию, они и восьмью ударами ножа не сумели прикончить отчаянно сопротивлявшуюся женщину. К тому же она кричала на весь дом, что, конечно же, не могло не нервировать убийц…

В своём «Письме к женщине», написанном уже в 1924 году, поэт больше о кабаках и выпивке ведёт речь. А вот в пору завязки и первого развития драмы своего супружества с Зинаидой Николаевной Райх ещё и вином не увлекался, и с пьянчугами дружбы не водил. Частенько заглядывал к скульптору Сергею Конёнкову, с которым его познакомил поэт Клычков. Тут можно было и частушки попеть, и песни народные – всё, чего душа просит. И под гармошку, и под аккомпанемент лиры, которую подарили скульптору слепые музыканты – его натурщики. Случалось певать им и Клычковское «Живёт моя отрада в высоком терему…» Да и песни на Есенинские стихи тут звучали нередко.

Как-то поэт припозднился и постучался к скульптору за полночь. Холод. Непогода. Темень кромешная. А тот, нет бы, поскорее впустить своего промокшего да продрогшего тёзку, экспромт от него потребовал – иначе, мол, не открою. Стоя под дождём, Сергей тут же сочинил строки, оканчивающиеся так: «И небом лающий Конёнков сквозь звёзды пролагает путь».

Следует рассказать и о дружбе Есенина с Анатолием Мариенгофом, весьма практичным человеком и не бездарным литератором, с которым он познакомился в 1918 году. Этот городской до мозга костей человек воплощал собою всё то, чего Сергею, как выходцу из деревни, так не доставало. Мариенгоф был и воспитан, и образован, и лощён. А такие качества, как ироничность и даже некоторая склонность к цинизму, только подчёркивали его бросающуюся в глаза интеллигентность, придавая ей оттенок снобистского превосходства.

Разводу Есенина с Райх весьма поспособствовал именно Мариенгоф. Зинаида Николаевна его инстинктивно недолюбливала, а он убеждал Сергея в том, что поэту семейная жизнь противопоказана. Впрочем, в эту пору такой человек и был необходим Есенину, не желавшему называться узко деревенским поэтом. Ему хотелось говорить для России и от имени России, а для этого требовалось навсегда отойти от «кондовости и посконности» и окончательно оторваться от Клюева. Сергей и «Радуницу», свой первый сборник, изданный в 1916 году, изобилующий «деревенщиной», во втором издании постарался облагородить, вытряхнув из него, насколько возможно, местный колорит.

Новые друзья, новые песни. В январе 1919 года в журнале «Сирена» была опубликована «Декларация имажинистов», подписанная Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем, Ивневым, Эрдманом и Якуловым. Целью своих творческих исканий они провозглашали яркую, зримую образность, торжествующую над языком, логикой и даже смыслом.

Тогда же было организовано и кооперативное издательство «Имажинисты». А вскоре, чтобы как-то кормиться в наступившее голодное время, поэты открыли и две книжные лавки: в одной торговали Шершеневич и Кусиков, в другой – «художники слова» Есенин и Мариенгоф. Поэтическое кафе «Стойло Пегаса», устроенное имажинистами в 1919-м на месте бывшего артистического кафе «Бом», тоже давало возможность заработка.

Какое-то время Есенин и Мариенгоф были попросту неразлучны. Вот и две комнаты в коммуналке одного из домов Богословского переулка получили на двоих. Досужие приятели, заходившие к ним без особого дела, подчас натыкались на транспарант, повешенный на входной двери: «Поэты Есенин и Мариенгоф работают. Посетителей просят не беспокоить». Тут же указывались часы приёма для друзей и знакомых.

Любопытно происхождение есенинского цилиндра, осенившего целый ряд его произведений и фотографических снимков. А дело было так: однажды Есенин и Мариенгоф объехали множество магазинов в поисках шляп, но шляпы без ордера не продавались, а цилиндры – пожалуйста. Вот они и обзавелись этими пережитками аристократических времён, в которых выглядели, хотя и несколько театрально, но зато вполне импозантно. Впрочем, не на всякий вкус.

Небезызвестный писатель Борис Зайцев на подобную бутафорию отзывался с дворянским презрением: «Есенин, в шубе и цилиндре на голове, – так мало это шло к его простенькому лицу паренька из Рязанской губернии!» А у самого-то Зайцева – что за генеалогия, что за геральдика? Уж больно фамилия звучная, лесная! Не из егерей ли?

И всё-таки Мариенгоф в цилиндре не только для Зайцева, но и для кого угодно, выглядел натуральней. То же ведь – интеллигент! Мариенгофу вообще было присуще умение подавать себя солидно и респектабельно. Это и нравилось Сергею, этому он и учился у своего поднаторевшего в житейских премудростях друга. Так, задумав отправиться в Харьков, поэты не только погнушались местом на крыше вагона – наиболее распространённой «плацкартой» того времени; для них и первоклассное купе показалось недостаточно комфортабельным.

А решили приятели проехаться прямо-таки по-царски. Для этого Мариенгоф уговорил своего бывшего школьного товарища по кличке «Почём соль», а теперь крупного железнодорожного чиновника, отправиться с ними в поездку, причём, в его личном белом вагоне, в котором разместились: «Почём соль», Есенин с Мариенгофом, ещё один имажинист Сахаров и проводник.

В Харькове друзья издали коллективный сборник «Харчевня зорь» с поэмой Есенина «Кобыльи корабли» и выступили с чтением стихов в городском театре. Случайно встретив в Харькове Велимира Хлебникова, без особого труда уговорили его перекреститься из футуристов в имажинисты. За это включили его стихи в свой сборник, а ещё объявили горемыку «Председателем Земного шара», эдак ненавязчиво благословляя на вечные скитания по этому самому шару.

Через некоторое время состоялась и другая поездка – теперь уже на Кавказ и опять-таки в белом вагоне «Почём соли». Остановки-выступления в Ростове-на-Дону, Кисловодске, Баку, Тифлисе. На перегоне от Минеральных вод до Баку из вагонного окна Есенин увидел жеребёнка, долгое время бежавшего за ними, как бы наперегонки с паровозом:

Узнал-таки Сергей, разглядел в этом тонконогом, выбивающемся из сил жеребёнке самого себя. Понял, что и сам он когда-то точно так же отстанет от чёрного, дышащего огнём и грохочущего по рельсам века. Под свежим впечатлением от дорожного эпизода поэт и написал своего «Сорокоуста», в котором имелось несколько нецензурных строк и едва ли не пророческая концовка:

Когда в Политехническом Музее Есенин впервые выступил с этим стихотворением, в зале поднялся такой рёв, что ему и с трёх попыток прочитать своё новое произведение не удалось. Но именно «Сорокоуст» принёс поэту первую широкую известность. И был у этой известности привкус скандала, что и побудило Сергея избрать для себя имидж поэта-хулигана, т. е. попытаться воздействовать на глуховатую к поэзии публику через непристойности и эпатаж. В начале 1921 года он выпустил сборник «Исповедь хулигана» с одноимённым стихотворением, прозвучавшим программно:

ИСПОВЕДЬ ХУЛИГАНА

(отрывок)

Любовь к родине – наиболее распространённый предмет литературных спекуляций. Но для Сергея Есенина это чувство было нелицемерным:

Он даже ревновал к своему Отечеству и чуть ли не со слезами на глазах выговаривал Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!»

Однако любопытство влекло Есенина в чужие края. И опять путешествие в персональном вагоне железнодорожного босса. На этот раз в Туркестан. В Ташкенте на квартире у друзей прочитал только что написанного «Пугачёва». После прочтения неожиданно раздались аплодисменты, причём – под окнами, где, оказывается, собралась толпа, привлечённая громким выразительным голосом поэта. Сергей сконфузился и поспешил уйти.

И был он ещё очень далёк от подлинного эпатажа. И самые дерзкие выходки его в эту пору далее рисковых словечек, вкрапленных в стихотворение, не шли. А имидж поэта-хулигана оказался всего лишь не слишком удачно придуманной маской, которая, кстати сказать, была среди пишущей братии едва ли ни самой ходовой.

Дело в том, что в эту пору очень многие почувствовали вкус к общественным безобразиям. Более того, хулиганство оказалось религией и моралью новой власти – власти Советов, которая и сама была хулиганом, но с большой буквы: отнимала поместья, заводы, жгла усадьбы, громила магазины.

И большинство тогдашних направлений в искусстве были хулиганскими, а в первую очередь: имажинизм и футуризм. Скандалы, драки, пьяные оргии, всевозможные издевательства и глумления – вот чего ждала от своих выразителей простонародная публика, для которой всё это было не только привычной повседневностью, но и единственно понятной формой бытия.

Ну, а предложи тёмному забитому народу, скажем, символизм с его духовной углублённостью и мистическими тонкостями, разве не представился бы он простолюдинам китайской грамотой? Не всем, конечно же, а тем единицам, кто грамоту разумел да ещё рискнул бы заглянуть в заумные книжки выспренних сочинителей.

Вот и Блок в своих «Двенадцати», чтобы быть услышанным, заговорил на языке площадей и подворотен. А, заговорив, тут же изумился своему новому голосу и умолк. Не то воспитание. И настолько чуждым показалось Александру Александровичу звучание этого, всё-таки «не его» голоса, что читать со сцены свою последнюю поэму даже не пытался. Жене поручал.

Ну, а поэты попроще чувствовали себя в этом всеобщем хулиганстве преотлично – родная стихия! И, хулиганя, ожидали для себя, прежде всего, славы. И при этом, пожалуй, ничего своего не изобретали, а лишь продолжали «линию партии». А «линия» эта была на редкость проста: будь нахальнее – захвати, присвой!

Власть переименовывала улицы со старорежимных названий на имена героев, т. е. на свои собственные? И поэты-имажинисты, выбрав ночку потемнее, прошлись по городу с заранее заготовленными эмалевыми табличками. Срывали дощечки с прежними названиями и вешали свои, по принципу – кто, где живёт: вместо Никитской – «Улица Шершеневича», вместо Тверской – «Улица Есенина», вместо Петровки – «Улица Мариенгофа», вместо Большой Дмитровки – «Улица Кусикова»…

Власть увешивала плакатами и расписывала своими лозунгами улицы? И поэты-имажинисты, выбрав ночку потемнее, с факелами да лестницами пришли к Страстному монастырю и чёрным по белому исписали его стены своими не слишком приличными стихами. И каждая буква была чуть ни в аршин.

Власть провозгласила отделение церкви от государства? И поэты-имажинисты поспешили объявить проведение демонстрации, чтобы тоже отделить от государства и самих себя, и свой имажинизм, и всё искусство. Тут-то власть впервые и возмутилась поведением имажинистов. На искусство у неё были свои виды.

Ну, а половой разврат и сквернословие разве шли ни сверху, ни от малообразованных, склонных к психопатии коммунистических вождей? Более того, всё культурное, моральное, благородное воспринималось в эту пору, как измена революционным идеалам и приверженность старому режиму.

Как видим, имажинисты, даже хулиганя, держали нос по ветру, даже в хулиганстве подражая советским чиновникам. А вот агрессии, каковою славились футуристы, рвущиеся в будущее, за ними не замечалось. Для имажинистов было достаточно утвердиться в настоящем. Они были весьма ловки и дипломатичны: обхаживали заметных партийцев, водили дружбу с редакторами крупных издательств и типографскими работниками, да и сами открыли два собственных издательства: «Чихи-пихи» и «Сандро», в которых заправлял самый оборотистый из них – Кусиков.

Футуристы в этом смысле были явно независимее. И не они подражали власти, а их изобретения подчас оказывались неожиданной подсказкой для диктаторского произвола. Так «чистки поэтов» – вполне невинная забава, которую в 1922 году устраивал в Большом зале Политехнического музея Маяковский, едва ли не припомнятся в следующем десятилетии, когда на земле советской под именем «чистки» грянет пора самой кровавой политической расправы уже над всей страной. И главным чистильщиком окажется Иосиф Виссарионович Сталин, а на смену идеологии хулиганства придёт красный бандитизм. Тогда мелкие антиобщественные безобразия окажутся под запретом, зато в качестве крупных страну придавит сапог государственного партийного террора…

Пока же всё выглядело достаточно безобидно. Хулиганская власть смотрела на хулиганство своих подданных чуть ли не благосклонно, как взрослые смотрят на игры детей. И даже весело, даже с некоторым умилением. Дескать, вот оно наше продолжение – такое же нечесаное и неумытое.

Самозваные таблички на Никитской, Тверской, Петровке и Большой Дмитровке были сняты милицией. Поэтов пожурили, дескать, не про вашу честь. Искусство отделять от государства тоже не стали. Ну а стены Страстного монастыря пришлось отмывать монашкам, которые с тряпками и вёдрами воды не один день ползали по высоченным лестницам под свист и улюлюканье толпящихся внизу насмешников и ротозеев.

Поэтов-хулиганов оказалось даже слишком много. Другое дело, что большинство из них по причине бездарности так и не сумели донести до хрестоматии своих расхожих, избитых масок. Есенин же и вовсе отбросил бы этот пошловатый реквизит, если бы на его беду в России ни появилась всемирно прославленная американская танцовщица Айседора Дункан.

А приехала она по приглашению Советского правительства, чтобы организовать здесь Школу пластического танца. Под эту самую Школу-студию ей отвели особняк на Пречистенке, некогда принадлежавший балерине Балашовой. Бельэтаж предназначался для занятий, а во втором этаже Дункан поселилась и стала жить. Этой женщине было суждено сыграть в жизни Есенина «гибельную», по выражению Мариенгофа, роль.

Познакомились поэт и танцовщица на вечеринке у художника Георгия Якулова. По-английски, как и по-французски Сергей не знал ни единого слова. Языки, которыми владела Айседора, были для него темны. А приезжая знаменитость знала по-русски только одно единственное – «ангел». Это слово она и произнесла, едва увидев поэта, его красивое, осенённое волнами золотых кудрей лицо: «Ангел!»

Они полюбили друг друга с первой же встречи. Поэт напомнил танцовщице недавно погибшего сына. Она же покорила его не то чтобы красотой, ещё не окончательно отцветшей, но звенящей по всем странам и континентам славой. Обстоятельство, что она старше Есенина на 17 лет, показалось им не существенным. Регистрируя свой брак, они решили носить двойную фамилию Есенины-Дункан. Впрочем, ни к нему, ни к ней добавка не пристанет. Через несколько дней молодожёны отправились за границу. Месяца четыре им предстояло провести в Европе, а затем отправится за океан в гастрольное турне, которое пообещал устроить для Айседоры её энергичный импресарио.

По Европе новобрачные передвигались в пятиместном «Бьюике», сопровождаемые Кусиковым, который привычно увязался за поэтом. Знаменитая танцовщица не признавала ни самолёта, ни поезда, предпочитая более индивидуальное средство передвижения – автомобиль. Тут было что-то роковое. Именно в автомобильной катастрофе погибли её сын и дочь. Принять смерть «от коня своего» предстояло и ей. Когда-то случится, что шарф Айседоры, намотавшись развевающимся по ветру концом на заднюю ось автомобиля, задушит её… Притяжение судьбы?

Есенину, разумеется, представлялось весьма заманчивым – побывать за границей и пропутешествовать там почти полтора года. К тому же он подгадал получить от Народного комиссариата просвещения трёхмесячную командировку в Берлин «по делу издания собственных произведений и примыкающей к нему группы поэтов».

В Берлине он и договор с издательством Гржебина подписал на издание собрания стихов и поэм, и в газету «Накануне» отдал нужные материалы, и с Алексеем Максимовичем Горьким пообщался. Встречу поэта с «буревестником революции» устроили у себя на квартире Толстые – Алексей Николаевич и его супруга поэтесса Наталья Васильевна. Причём, по просьбе Горького, сказавшего им однажды: «Зовите меня на Есенина. Интересует меня этот человек». Диво ли, что писатель из народа захотел встретиться с поэтом из народа, возможно, даже ревнуя к своей прежней уникальности в этом качестве?

Ну а поэт был в эту пору болен только-только законченным «Пугачёвым» и на просьбу почитать откликнулся, конечно же, монологом Хлопуши. И почти сразу Алексей Максимович «почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз… Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью». Позднее в своих воспоминаниях Горький даже попытался дать этому чтению разбор не менее подробный, чем Белинский – исполнению Мочаловым роли Гамлета.

Между тем Есенину было как-то неловко. Понимал, что к нему приглядываются. Изучают. Ощущение знакомое ещё по первому появлению в литературных салонах Петрограда. Он и теперь диковинка. И теперь всякий встречный решает, насколько он действительно талантлив и насколько соответствует своей славе. А ещё ему было стыдно за бездарность Кусикова, за нарочитую восторженность Айседоры и её не слишком удавшийся танец. И как-то неуютно, знобко под тяжёлым, усмешливым и мудрым взглядом великого пролетарского писателя.

Но вот Алексей Максимович попросил Сергея прочитать одно из самых ранних его стихотворений, которое нравилось писателю за прежде небывалую в русской литературе любовь к животным. И поэт прочитал:

ПЕСНЬ О СОБАКЕ

Последние строки Есенин произнёс уже со слезами на глазах. И опять у Горького потрясение. И уже зоркая, почти враждебная ревность, но не к поэту, а к людям его сопровождающим: «После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком. И ещё более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с её пляской, ненужность скучнейшего брандербургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта».

Гитара Кусикову на этот раз не пригодилась. Петь не пели. Да и просто поиграть никто не попросил. После обильного застолья слегка подвыпившая компания отправилась в Берлинский Луна-парк с великим множеством шумных и аляповатых аттракционов. Горький хмурился. Есенин развлекался как бы по обязанности. Весело не было никому…

За Германией последовали Бельгия, Франция, Италия. Потом опять Франция и оттуда на океанском теплоходе «Париж» отплытие Есениных-Дункан в Соединённые Штаты. Фейерверк впечатлений. Пьяное одиночество при чужом успехе. А через четыре месяца уже на теплоходе «Джордж Вашингтон» возвращение в Европу. И опять Франция, Германия, Бельгия…

Крупнейшие газеты огромными заголовками наперебой спешили предварить их появление в каждой из прославленных столиц мира: «К нам приехал русский поэт Сергей Есенин…» А далее следовало уничижительное пояснение: «…муж Айседоры Дункан».

И так раз за разом. И вместе со скукой постоянного ничегонеделания приходило горькое понимание, что для всех этих толп, их встречающих, чествующих, аплодирующих им, да и для всего мира он – лишь молоденький муж стареющей примадонны. Как большого русского поэта его ещё не знали, и знать не могли за отсутствием адекватных переводов. Не быстрое это дело и не простое – воссоздать на ином языке уникальнейшую стихию поэтического шедевра. То же самое, что повторить чудо.

Предпринятая попытка перевести есенинского «Пугачёва» на французский язык привела к такому бледному, немощному результату, что разочарованная Айседора попросила автора прочитать свою драму перед малахольным и не слишком умелым переводчиком. Когда поэт проделал это с присущим ему жаром и блеском, француз не мог не почувствовать вулканического темперамента, которым не дышал, а полыхал русский оригинал.

А в Америке так и вовсе не нашлось желающих переводить стихи Есенина на английский язык: до того чужды и непонятны были они местным стихотворцам. Слишком значительной оказалась дистанция между молодой нарождающейся литературой Соединённых Штатов и уже пережившей эпоху своих величайших взлётов поэзией России.

Увы, путь всякого подлинного самобытного поэта через языковый барьер всегда труден. Строки его попросту не укладываются на истёртое клише уже разработанных переводческих схем. Для поэта оригинального необходима и новая традиция перевода. Увы, Есенина, присутствующего при шумном феерическом успехе жены и ощущающего равнодушное пренебрежение к себе, эта ситуация не могла не огорчать.

Поэт рвался к славе, едва ли помня мудрое предостережение Блока не торопиться, и едва ли понимая, что всё приходит в свой черёд. Признаками спешки были: и его женитьба на знаменитости, и само участие в гастрольной поездке. Придёт время, и его стихи будут переведены на очень многие языки мира и повсюду найдут своих почитателей и поклонников. Нужно только уметь ждать. Но до чего же трудно это делать в лучах и грохоте чужой славы! Есенин томился, мучился. Триумфальные представления всемирно прославленной супруги, нескончаемая вереница пышных банкетов. А ещё – вынужденное безделье, оторванность ото всего, что близко и дорого – от родины…

Поэт начинает напиваться и дебоширить, чтобы хоть так заявить о себе. И уже рвётся, рвётся от Асейдоры, как будто из какой-то душевной, духовной западни. Но она, чувствуя себя скорее его матерью, а не женой, снова и снова находит своего загулявшегося муженька и привычно подчиняет его своей заботливой любви и неусыпной ревности.

Для совершения большой гастрольной поездки по Греции Айседора Дункан вызвала учениц своей бельгийской Школы, и они приехали в Берлин. Но едва Сергей затеял лёгкий флирт с одной из них, наставница ударилась в краску и скомандовала: «По автомобилям!» Девушки отправились обратно в Брюссель. День приезда оказался днём отъезда – командировочный стандарт. Греция не состоялась.

Во Франции, раздумывая – как привлечь внимание невозмутимых парижан, Есенин обратился к супруге с просьбой: «Изодора, купи мне корову. Я проеду по Парижу на корове». Выполнила ли Айседора его просьбу – мы не знаем, но буквально за день до намеченного мероприятия какой-то негр опередил поэта в этой хулиганской затее. Не иначе, Дункан наняла, чтобы уберечь мужа от шутовской выходки, чтобы не позорился.

Едва ли не самым печальным итогом гастрольного круиза, разумеется, кроме появившегося пристрастия к вину, оказалась стихотворная книга, написанная Есениным в эту пору и отнюдь не на трезвую голову: «Москва кабацкая». Пожалуй, правильнее было бы её назвать: «Париж кабацкий», «Нью-Йорк кабацкий», «Чикаго кабацкое»… По кабакам именно этих городов путешествовал русский поэт со своей похмельной Музой, а в героине пьяных стихов этой книги, в женщине, равно любимой и ненавидимой Есениным, легко угадывается его «Изодора», его «Дунька».

Именно так называл свою дражайшую Сергей, не друживший с иностранными словами и даже опасавшийся засорить ими свой язык, чтобы исконно-русское звучание его поэтического голоса никакие чуждые речения не затуманивали. В книге этой наконец-то и реализовался совсем недавно приисканный имидж поэта-хулигана. Айседора Дункан со своими гастролями подвернулась, что называется, кстати…

Сразу по возвращении в Россию американская танцовщица отправилась в турне по Закавказью, а Есенина, твёрдо решившего с нею расстаться, закружила Москва. Ночевал, где придётся. Возвратиться в Богословский переулок возможности не было. Поэт Анатолий Мариенгоф, разведший его с Райх по причине «несовместимости поэзии и брака», благополучно женился на актрисе Камерного театра Никритиной, обзавёлся тёщей, ребёнком и теперь занимал обе комнаты, принадлежавшие ему на пару с Есениным.

Тут-то Сергей Александрович и сошёлся с Галиной Бениславской, познакомился с которою ещё до заграницы. У неё и стал жить. А Дункан, не терявшая надежду вернуть Есенина, ещё долго бомбардировала Москву телеграммами, призывая его присоединиться к её новым гастролям.

С имажинизмом Есенин тоже решил расстаться. Как теоретическую программу, течение это он уже давно перерос, выйдя, как ему представлялось, на широкий простор гоголевского реализма. Да и прочных сердечных связей с имажинистами у него не осталось. В их групповой журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасное» № 3 дал он свою «Москву кабацкую», а в № 4 – уже ничего. Не пожелал напечататься и в готовившемся тогда сборнике, в который вошли стихотворения Мариенгофа, Шершеневича, Ивнева и Ройзмана. Ну, а предлогом для окончательного разрыва с бывшими соратниками послужил их кощунственный замысел «почтить» память умершего Блока скандальным вечером.

Публикация «Москвы кабацкой» вызвала целый поток критической брани, отчасти справедливой. Слегка озадаченный всеобщим неприятием этих непристойно-грубых стихов, а также весьма предсказуемым резюме, что такая поэзия никому в Советской России не нужна, Сергей Александрович решил найти и для этой книги подходящую публику, для чего как-то вечером явился в Ермаковку. Так называлась одна из наиболее знаменитых московских ночлежек. На поэте было заграничное пальто, серая шляпа, белое кашне… Есенин вскочил на нары и стал читать «Москву кабацкую».

Никто в его сторону даже глазом не повёл. Каждый занимался своим делом: кто с иглой в руках чинил ветхую одёжку, кто вечерял; справа играли в карты, слева выпивали. А на читающего поэта – ноль внимания. Так только прошелестело по нарам почти неслышное: «Есенин…» И – равнодушная, даже как будто бы неодобрительная тишина.

И тогда Сергей Александрович своим сверхъестественным чутьём поэта понял: главное в этих завсегдатаях ночлежки не то, что они – бродяги, воры, бандиты, а то, что они – глубоко несчастные люди, брошенные своей нескладной горестной жизнью на самое дно. И тогда поэт начал им читать своё самое-самое: стихи о любви, о природе, о матери….

ПИСЬМО К МАТЕРИ

И его услышали. Обступили. Кто-то сел рядом. Слово боялись проронить. Кто-то плакал. Может быть, вспомнил свою мать, которую не видел не один десяток лет, скитаясь по чужим углам и тюрьмам?

Впрочем, было бы неверным полагать, что «Москва кабацкая» оказалась никому не нужна. Нашлись охотники и до этих нетрезвых стихов, причём, среди его же собратьев по перу – поэтов и писателей, не слишком одарённых, а, подчас, и вовсе бездарных. Эти люди, в основном – выползки литературной богемы, так подумали и решили: «Ты написал «Париж кабацкий», «Нью-Йорк кабацкий», «Чикаго кабацкое», а мы тебе устроим настоящую «Москву кабацкую». Мы все твои гонорары пустим по ветру; мы тебя объедим, обопьём; мы тебе ни писать, ни дышать, ни жить не дадим…» И закружили они Сергея Александровича, пропивая его талант, вовлекая в бесчисленные скандалы и купаясь в грязной славе газетных хроник, куда им нравилось попадать заодно с уже знаменитым поэтом.

Вот когда начало подтверждаться предостережение Николая Клюева, что город может погубить Есенина. Пока Сергей Александрович находился среди деревенских поэтов и под его опекой, конечно же, такого разгула не наблюдалось. Мариенгоф явился переходным звеном. И вот теперь, когда поэта обволок и закружил, по сути дела, литературный сброд, среди которого вороватый Иван Приблудный был только одним из многих, пошли кабаки.

Но разве сам Клюев не действовал растлевающе, настраивая Есенина на враждебное отношение к городу, ко всему городскому? Эта озлобленность, обособленность и могла уже разрешиться только пьянством, только разгулом. Вот они ступени личной деградации Есенина: Клюев, Мариенгоф, Приблудный. Начиналось с робкого, мечтательного: «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт», а закончилось: «О если б вы понимали, что сын ваш в России – самый лучший поэт!» Росло самомнение, заносчивость, естественно мельчали приятели, понижаясь до полного холуйства и подлости.

Очень, очень скоро, изнемогая и теряя себя в пьяном кружении «Москвы кабацкой», Есенин понял, насколько он ошибся с выбором своего имиджа «поэта-хулигана». Но, как это частенько бывает с беспечными неосторожными людьми, спохватятся, а игра уже стала реальностью, придуманная маска – лицом. Попробовал было сорвать с себя эту карнавальную вещицу, не срывается – приросла, с мясом не отдерёшь.

Думается, что слово «шарлатаном» в этом стихотворении – редакторская правка самого Есенина. Разве шарлатаном он в эту пору слыл? Нет, скорее – хулиганом. Наверное, по началу так и было написано, а потом, возможно, поэт решил несколько облагородить слухи о себе…

Но это – детали. Существеннее другое: имеется в этом стихотворении удивительная, хотя по виду и ничем непримечательная строка: «Не расстреливал несчастных по темницам». Не каждый на неё и внимание обратит.

А вот Осип Эмильевич Мандельштам, поэт и человек, весьма далёкий от Сергея Александровича, если слышал какие-либо нападки на него, всегда горячо вступался, утверждая, что Есенину уже за одну эту строку можно всё простить. Дело в том, что в эпоху революционного террора расстреливали-таки несчастных по темницам без суда и следствия, как это произошло, например, с царской семьёй. И написав такое, поэт неизбежно вызвал не то, чтобы неудовольствие, но ярость и мстительную ненависть властей. Да и вообще поэзия Есенина, отличавшаяся предельной искренностью, уже по самой своей природе была обречена на нелады с советским крайне лицемерным режимом, режимом воинствующей красной идеологии.

Но конфликт с властями тогда ещё только назревал. А вот от поэтической богемы надо было срочно спасаться. И Сергей Александрович уезжает то в Азербайджан, то в Грузию. Везде его принимают восторженно и радушно. Растущая поэтическая слава повсюду распахивает ему навстречу и чьи-то гостеприимные дома, и сердца человеческие. Там ему и живётся вольготно, и пишется легко. А в Москву возвращаться не спешит. Вот строчки из его Тифлисского письма: «Мне кажется, я приеду не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело».

Со вторым секретарём ЦК Азербайджана Петром Чагиным Есенин познакомился в Москве на квартире известного актёра Василия Качалова. Чагин предложил поэту побывать в Баку, обещал показать Персию. 20 сентября 1924 года, воспользовавшись приглашением, Есенин приехал в столицу Азербайджана. И – к самому юбилею: памяти 26 бакинских комиссаров.

Естественно, что поэт загорелся о них написать. И Чагин, снабдив необходимыми документальными материалами, предоставил ему для работы свой редакционный кабинет в газете «Бакинский рабочий». К утру баллада была готова и уже через день, вышла в ближайшем номере газеты, оказавшей приют Есенинскому вдохновению. А ещё через день, т. е. 24-го сентября поэт прочитал её на открытии памятника героям.

Только вот побывать в Персии Сергею Александровичу не довелось. Волнения, будоражившие эту восточную страну, напомнили о трагической гибели Грибоедова во время беспорядков столетней давности. Чагин и поостерёгся отпустить туда Есенина. Однако поэт, уже предвкушавший Персию, уже настроившийся написать об этом сказочно-прекрасном древнем крае изумительные стихи, мог ли долее сдерживать охвативший его порыв? И – не за морем, не за горами и лесами, но гораздо ближе – Персия нашлась в переполненном любовью сердце поэта. И Есенин взялся за перо…

Частью в Баку, частью в Батуми и Тифлисе он создаёт один из лучших своих лирических циклов «Персидские мотивы». И хотя прототипом его главной героини явилась вполне реальная женщина – молодая учительница-армянка Шаганэ, Персия, предстающая перед нами в стихах Есенина, нечто сродни Гриновскому Зурбагану, т. е. страна, придуманная поэтом, страна, где он любим и счастлив.

Всё, что любил Есенин и о чём тосковал в разлуке, имело один единственный адрес – Россия. А ещё точнее – просторы Рязанские с небольшим, прилепившимся к берегу Оки селом – родиной его детства. Поэма «Анна Снегина», посвящённая этому многомерному чувству поэта, была написана Сергеем Александровичем во время его пребывания на Кавказе.

Анна Сардановская и Лидия Кашина – две половинки Снегиной, обе из родного Константинова. Землячки. Первая – его ранее увлечение, вторая – позднее. Не случайны: и фамилия героини, ассоциативно связанная с белизной, и указание на этот цвет непосредственно в тексте поэмы – «девушка в белой накидке». Во всех стихах, посвящённых константиновским увлечениям Есенина, присутствует этот цвет самого первого, целомудренно чистого самоощущения поэта:

Белая берёзка – это тоже из константиновского детства, откуда увела Сергея нелёгкая, гораздая на подвохи и соблазны жизнь, увела, как прежде уводила деда, отца… И уже потом в духоте, в тесноте городской явились воспоминания, как тоска по этой берёзке, по детству, по доброму, милому, навсегда утраченному краю. Явились и заполнили образовавшуюся с уходом сердечную пустоту, и назывались теперь стихами.

И по этим стихам, как по едва заметной стёжке, можно было теперь вернуться и на луговое раздолье, и в бурлящую чувствами юность и в звенящее радостью детство.

Вот и в стихотворении с нарочито грубым названием, но исключительно нежным по звучанию, поэт описывает светлую, романтичную и чуть грустноватую историю своей первой влюблённости:

СУКИН СЫН

Влюблялся Есенин ещё не однажды, и каждый раз ему казалось, что – впервые, настолько быстро улетучивались из памяти прежние романы, так и не ставшие судьбой.

«Женщины, – по свидетельству Городецкого, – не играли в его жизни большой роли». Появлялись. Исчезали. И всякая взрослая влюблённость Сергея Александровича, в отличие от юношеской, действительно первой, неизменно ассоциировалась для поэта уже не с белым, а с голубым – цветом сияющего полдня:

Где бы Есенин ни жил, мысли его постоянно возвращались на родину. У человека, по существу, одинокого и бесприютного, было одно-единственное пристанище, куда поэта всегда тянуло, и которому он оставался верен всю жизнь – село Константиново, место его появления на свет.

Как раз в ту пору, когда он с Асейдорой Дункан колесил по планете, объедаясь и опиваясь на роскошных банкетах, в России свирепствовал голод, доходивший до людоедства. А в Константиново засушливое лето обернулось ещё одним несчастьем – при пожаре за каких-то два часа сгорело около 200 крестьянских дворов, и среди них дом его родителей. Когда по приезде Сергей Александрович навестил родное село, то обнаружил по соседству с пепелищем крошечный домишко, построенный ими на полученную страховку…

Сестра Катя уже год, как находилась в Москве, получая от Сергея Александровича посылки из Европы и Америки. Посылками он обеспечивал мать и отца, вернувшегося в родное село сразу после закрытия магазина. Ещё мальчишкой вывезенный в Москву, оторванный от деревенского уклада, не обладавший навыками крестьянского труда, был Александр Никитич теперь никудышным помощником своей жене в её хлопотах по хозяйству, едва ли ни обузой. Делал, что мог и как мог, и, ощущая свою никчёмность, тосковал. Тоже – поломанная городом судьба, тоже – трагедия.

Стихов сына не понимал, но, видя, что Сергею сопутствует успех, интересовался – понимает ли кто их? На что сын отвечал полушутливо, мол, поймут его лет через сто. А вот неграмотная мать, может быть, благодаря своей песенной натуре, была на поэзию куда восприимчивее мужа. Стихотворения сына запоминала с голоса и нередко напевала, ко всякому подобрав свой никому неведомый мотив.

Отлично сознавая отцовскую беду и понимая, как трудно матери, Сергей Александрович пришёл к выводу, что все заботы о родителях и сёстрах теперь должен взять на себя, и было это, конечно же, совсем нелегко для молодого человека, живущего на гонорары и не имеющего собственного угла. Вот Есенин и пораскинул умом, как тут свести концы с концами.

И прежде всего, конечно, подумал о своей любимице – младшей сестрёнке Шурочке. Она тут, от нечего делать, уже дважды проучилась в четвёртом классе Константиновской школы и потом ещё целый год болталась без всякого дела. И решил он забрать её к себе в Москву. Дескать, будет заниматься у Асейдоры и там же в балетной школе, являющейся интернатом, проживать. Старшая же сестра Катя поселится у Бениславской, с которою он в эту пору сожительствовал. Ну, а чтобы родители могли построиться, поэт взялся регулярно высылать им деньги. С его посещения они и приступили к строительству нового дома взамен сгоревшему.

Во время частых отлучек поэта на Кавказ, его издательскими и гонорарными делами занималась Галина Бениславская. Под её попечительство попали и сёстры Есенина, и его осиротевший двоюродный брат Илья, которого он тоже забрал в Москву и устроил в Рыбный техникум. В общежитии Илья только ночевал, а всё свободное время проводил в Брюсовском переулке, где располагалась комната Галины. Похоже, что эта не венчанная и не расписанная жена Сергея Александровича была более женой, чем все его законные жёны до и после. Так уж любила. Ну, а поэт набирался новых впечатлений, трудился над стихами и не забывал отправлять в голодную Россию посылки с фруктами – родителям, сёстрам и Галине…

Московские собутыльники Есенина, разумеется, скучали; и не столько по его распахнутому сердцу, сколько по широкому карману. Вот и стали наведываться к поэту на Кавказ, и всюду, куда бы он ни поехал. Забулдыги и прихлебатели хорошо знали, как он удобен в пьяном виде. Стоило его напоить, как все они могли неделями и месяцами жить и выпивать за его счёт.

Опять и опять оправдывая свою красноречивую фамилию, увязывался за поэтом Иван Приблудный. Из писем Сергея Александровича к Бениславской легко представить себе, что это был за человек. Впрочем, в этих письмах фигурируют и прочие его «друзья»: «Гребень, сей Приблудный пускай вернёт!.. Потом пусть он бросит свою хамскую привычку обворовывать близких. Да! Со «Стойлом» дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я и вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах – опасней, так что напрасно радуетесь закрытью. А где мои деньги? Я открывал Ассоциацию не для этих жуликов».

А двумя месяцами раньше в письме к той же Бениславской: «Вчера Приблудный уехал в Москву. Дело в том, что он довольно-таки стал мне в копеечку, пока жил здесь. Но хамству его не было предела. Он увёз мои башмаки. Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек… Всё это мне ужасно горько. Горько ещё потому, что он треплет моё имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм».

Спасаясь от желающих с ним «пообщаться» да и от собственного безволья, Сергею Александровичу приходилось идти на всевозможные хитрости и уловки. Так в пору проживания в Батуми у его давнего друга Льва Повицкого, тот всякий день, уходя на службу, попросту запирал Есенина у себя в квартире. Там «под домашним арестом» и была написана «Анна Снегина».

По возвращении Сергея Александровича в Москву ему предложили прочитать поэму в «Перевале». Восприняли холодно.

Такое случалось со многими крупными поэтами во все времена: едва они дорастали до классической ясности и простоты, как разочарованная публика переставала ими восхищаться. А тут у «перевальцев» даже возникла идея обсудить прочитанное. Но Есенин не согласился: «У меня нет времени слушать ваше обсуждение. Вам меня учить нечему, все вы учитесь у меня». Такая вот гордая, исполненная внутреннего достоинства позиция, хотя, может быть, и не самая плодотворная.

Вынужденный не только жить на гонорары, но ещё содержать родню и приятелей, поэт быстро писал и быстро издавал, зачастую не имея возможности хорошенько обрабатывать свои произведения. Вероятно, поэтому они подчас и страдают мелкими огрехами, впрочем, не затемняющими ослепительной талантливости целого. Не исключено, что обсуждение поэмы у «перевальцев» и настроило бы Сергея Александровича на некую дополнительную редактуру, но, как он сказал, у него не было времени.

Спешка, всё та же спешка, уже при первых его шагах замеченная Блоком. При такой спешке Есенин не мог не ощущать, что собутыльники-воры похищают у него не только чемоданные ремни, гребни и прочую бытовую мелочь, но крадут и его основной творческий потенциал – время! Вновь и вновь возникает у поэта желание перемениться и, навязчивая идея всех неумеренно употребляющих спиртное, – бросить пить.

В письме к той же Бениславской он даже даёт зарок: «Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу всех привести в изумление. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят. Весной, когда приеду, я уже никого не буду подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался…»

А вот и весна, и уже в Москве – к Вержбицкому: «Старик! Ведь годы бегут, а по заповеди так 20 дней пиши, а 10 дней кахетинскому. Здесь же пойдут на это все 30. Сегодня Галя не пускает меня ни на улицу, ни к телефону». Опаска всё та же, что и в Батумском письме, но тон уже другой. И вся надежда здесь – на Галю. Как видно, никого-то Есенин в недоумение не привёл, не сумел. Воли не хватило.

В пору его московской жизни оберегали поэта и сёстры. А происходило это так. Ещё только рассвело, а мучающиеся с похмелья приятели уже, глядишь, стучат в дверь, Сергея требуют. Девчонки их прогоняют: уходите, мол, нету дома! Не приходите больше! Ну а те, хитрые, отойдут немного и караулят: вдруг выйдет прогуляться или по делу? В подъезде топчутся или на ближайшем углу поджидают. Ну, и чтобы эти «караульщики» не привязывались к Есенину, – или Галина, или какая из сестёр постоянно его сопровождали по издательским и редакционным делам.

Как-то раз Сергей Александрович и Шура возвращались из редакции «Красная новь» и возле Иверских ворот увидели человека, который продавал рыжего щенка. Человек этот просил за щенка пятёрку, напирая на его породистость, дескать, вот, посмотрите – уши лежат. Поэт не столько польстился на мнимые достоинства собачонки, сколько сказалась его всегдашняя любовь к «братьям меньшим». Ну а когда Есенин посадил щенка на ладонь, и тот лизнул его в нос, не купить рыжего он уже не мог.

На следующий день девчонки, возившиеся со щенком, обратили внимание, что он как-то очень странно скребёт и скребёт лапой свои «породистые» уши. Оказалось, продавец из коммерческих соображений их пришил. Нитки подпороли. Зажило, что называется, как на собаке. Имя дали щенку «Серёжка» – в честь хозяина. Вскоре «Серёжка» подрос и превратился в огромную весёлую да игривую дворнягу. Держать его в перенаселённой комнатушке не стало никакой возможности.

И тогда отправили «Серёжку» к знакомым Бениславской в Тверскую губернию. Но и там он причинял немало беспокойства: бегает, всем мешает. А держать этого озорного и жизнерадостного пса на цепи тоже не получалось. Едва посадят, переставал пить, есть – воет и скулит. А как отпустят – безобразничает. Какой-то корове хвост откусил.

Переслали «Серёжку» в Константиново к родителям Есенина. Он и там не унимается. Бегает по селу, ко всем пристаёт, ласкается. Ну, а люди, они ведь разные бывают. Шёл однажды через Константиново человек с ружьём. Не тамошний, чужой.

Бросился «Серёжка» к нему, поиграть хотел. А тот не понял и пристрелил собаку.

Похожая судьба выпала и хозяину. Тоже ведь был игривым да ласковым, вольным да весёлым. Стихи писал, песни пел, людей любил. Приятелей своих, несмотря на все их обманы и предательства, считал «хорошими людьми». И Приблудному постоянно прощал все его выходки, и с Мариенгофом помирился. А люди не поняли его, не оценили, как следует, и сжили со свету.

Последние годы жизни давались поэту особенно трудно. Идеологическое клише революционного искусства всё более вытесняло порождённую «всеобщей свободой» анархию поэтических школ и стилей. Партийные идеологи начинали «закручивать гайки». И всего чувствительней доставалось Сергею Александровичу за «Москву кабацкую». При этом злопыхательская критика старалась уязвить Есенина побольнее. И, конечно же, алкоголь, в стихах и в реальности, не только превращал его жизнь в бесконечную вереницу попоек, но начинал доставать поэта изнутри. Уже дважды побывал Сергей Александрович в психиатрической клинике с диагнозом «алкогольная депрессия»…

Да и слава – вещь беспокойная. Есть в ней что-то оглушающее, мучительное, изматывающее. Усталость от славы, от друзей, от пьянок, от непрестанных хлопот по добыванию денег, едва появляющихся и тут же рассеивающихся по неопределённо большому кругу близких и малознакомых людей. Не случайно, что в эту пору Есенина то и дело посещают мысли о смерти.

И вот он, тревожась о судьбе собственного литературного наследия, задумывает напечатать полное собрание своих сочинений. Заключает договор с Госиздатом на 10 тысяч строк. В подготовке намеченного к изданию трёхтомника ему помогает Софья Андреевна Толстая, внучка величайшего русского писателя. Недолгий роман с нею оканчивается для поэта ещё одним и опять-таки непрочным браком.

Помогая в сборе рукописей мужа, разбросанных чуть ли не по всей Москве и у самых разных людей, а также способствуя в установлении их правильной датировки, Софья Андреевна выполняет большую, по сути дела, секретарскую работу. Достойная преемница своей полной тёзки-бабушки.

Ну, а Сергей Александрович, очевидно, уже предчувствуя, что дни его сочтены, даже выказывает перед друзьями некую специфическую гордость, мол, он окажется единственным русским поэтом, у которого при жизни выйдет полное собрание сочинений. Однако же, и до выхода первого тома, т. е. до января 1926 года не дотянул…

Но не было у Есенина своего родного угла, где бы он мог так вот спокойно умереть. Софью Андреевну поэт покинул, не выдержав музейной умиротворённости и старомодного благолепия её квартиры, где со всех стен, комодов и полок на него смотрели многочисленные портреты мудрого с пронзительным взглядом старца – Льва Николаевича Толстого. Умирать Есенин поехал в Ленинград. Простился с друзьями, простился с бывшими жёнами, простился с детьми.

Перед отъездом зашёл в Госиздат пьяный. Под диктовку сотрудника написал заявление, чтобы гонорар за собрание стихотворений никому кроме как лично самому поэту не выдавали. Должно быть, снова успел раздать кучу доверенностей на его получение самым случайным людям. Такое с ним бывало.

В Ленинграде остановился в гостинице «Англетер». И предстояло ему проститься ещё с одним другом, нет, скорее, одним из поэтических наставников – Николаем Алексеевичем Клюевым. Вместе с Владимиром Эрлихом, поэтом, которого ещё в начале декабря попросил подыскать ему в Ленинграде жильё, Есенин и посетил «олонецкого крестьянина». Величая учителем, читал Николаю Алексеевичу самое последнее из написанного – лучшее. В том числе и «Чёрного человека». Попросил высказать мнение. Не иначе как рассчитывал услышать слова одобрения и даже, может быть, восхищения.

Однако, умный Клюев, конечно же, разглядев, как мало общего между его собственными стихами и поэзией «ученика», поначалу отнекивался и юлил. А потом-таки похвалил, но как-то с хитрецой, с оговорками, ядовито: «Я думаю, Серёженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку, она стала бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России».

Возможно, в отзыве Николая Алексеевича правды заключалось даже больше, чем иронии. Но для Есенина, помышлявшего, чтобы его стихи дошли до каждого россиянина, оказаться поэтом только молодых – было мало. Похоже, что вместо ожидаемой поддержки получил он ещё одну, хотя и подслащённую пилюлю.

28-го декабря 1925 года, вскрыв номер в «Англитере», где Есенин проживал, поэта нашли висящим возле окна. Нет, не в петле – верёвка была просто обмотана вокруг шеи, что отнюдь не помешало её удушающему действию.

За день до своей гибели Сергей Александрович, надрезав себе на запястье левой руки вену, кровью (в гостинице не нашлось чернил) написал прощальное стихотворение и при встрече сунул его Эрлиху в карман. Когда тот протянул было руку, чтобы достать его, Сергей Александрович удержал друга и попросил прочитать это не раньше завтрашнего дня. Вот они – кровью поэта написанные строки:

После гражданской панихиды, состоявшейся в Ленинградском Союзе писателей, гроб с телом Есенина был отправлен в Москву и там установлен для прощания в Доме печати. Горечь, боль, недоумение. Не только близкие и друзья, но и всё опечаленное Отечество, вся эта страшная, трудная и всё-таки героическая эпоха расставались с одним из самых страстных, искренних и нежных своих певцов.

А потом двинулись на Ваганьковское кладбище, но прежде того обнесли есенинский гроб вокруг памятника Пушкину, утверждая тем самым единство и преемственность поэтических поколений. Вот и случилось, что Сергей Александрович «сподобился такой судьбе», как он некогда написал в своих стихах, размышляя о пушкинском величие. Добавим от себя – такой мучительной и великой судьбе, как и у большинства русских поэтических гениев…

Свой рассказ о Есенине мне бы хотелось закончить одним из лучших его стихотворений, для понимания которого важно знать, что фамилию свою поэт производил от старо-славянского слова «есень», означающего – осень. Таким образом, он, как бы отождествлял себя с этим прекраснейшим в России временем года, любимой порою своих замечательных предшественников – Пушкина и Тютчева.

Именно так поэт рекомендовал нам говорить о его смерти: «Отговорила роща золотая…» Теперь же вокруг его гибели ведётся великое множество споров-пересудов. Одни доказывают, что Сергей Александрович был злодейски убит, другие, что сам на себя наложил руки. И у всех предостаточно доводов. Готовы и прах Есенина, уже давно покоящийся в могиле, потревожить.

А истина, как всегда, недоказуема. И смеётся над нами, и возвышается над любыми умствованиями: мол, спорьте, шумите, беснуйтесь, но знайте, что все ваши знания о прошлом, настоящем и будущем – только зыбкие неверные тени ваших желаний, стремлений и надежд…

 

«Революцией мобилизованный и призванный…» (Владимир Владимирович Маяковский)

Поэт в революции и революционер в поэзии, Маяковский и там, и там оказался предельно искренен. И в революцию он пришёл на её первой, жертвенной волне; и его поэтическое новаторство не было погоней за экстравагантностью, но происходило из душевной и творческой невозможности Владимира Владимировича писать о новом – по-старому. Поэтому и в революции, и в поэзии он останется навсегда.

Родился Маяковский 7 июля 1893 года в грузинском селе Багдади, расположенном неподалёку от Кутаиса. И был он потомственным дворянином. А ещё из казаков: запорожцев – по отцовской линии, кубанских – по материнской. И Владимиром назван, очевидно, в честь отца – Владимира Константиновича Маяковского, ибо появился на свет в день его рождения. Отец будущего поэта работал лесничим в урочище, село окружавшем. Место глухое, и учиться Володе было негде. Однако имелась старая потрёпанная азбука, некогда принадлежавшая его старшим сёстрам Люде и Оле; пользуясь ею, мальчик самостоятельно овладел чтением.

В 1900 году мама будущего поэта – Александра Алексеевна вывезла Володю в Кутаис, чтобы подготовить к поступлению в гимназию. Жили у знакомых. А в 1902-м туда переехала и вся семья, за исключением главы, неусыпно опекавшего своё обширное в 90 тысяч гектаров лесное хозяйство. Впрочем, Владимир Константинович, хотя бы в конце недели, а всё-таки постоянно наведывался в Кутаис. Так что и соскучиться не успевали.

Маяковские уже так долго проживали на родине Бараташвили и Руставели и настолько свободно владели местным языком, что их даже принимали за грузинскую семью. Отличное знание грузинского едва не помешало мальчику при поступлении в гимназию. На экзамене по «Закону Божьему» священник спросил его: «Что такое «око»?» Володя ответил: «Три фунта», – имея в виду грузинское значение этого слова. Священник поправил: «Глаз еси!» Тем не менее, в гимназию Маяковский был зачислен, и осенью 1902-го приступил к занятиям.

Старшая сестра Людмила, к этому времени окончившая в Тифлисе женскую гимназию и педагогический восьмой класс, уже преподавала в Кутаисской школе, а, кроме того, готовясь к поступлению в Строгановское художественно-промышленное училище, брала частные уроки у художника Краснухи. Как-то она показала ему Володины рисунки, и они произвели столь благоприятное впечатление, что со способным мальчиком художник вызвался заниматься бесплатно.

Революция 1905 года, по воспоминаниям Маяковского, лично для него началась с того момента, когда его приятель, повар священника Исидор при известии, что убит генерал Алиханов, усмиритель Грузии, до того обрадовался, что босяком вскочил на раскалённую плиту. Как видим, сам юноша в эту пору ещё не имел своего отношения к происходившим волнениям и не без изумления наблюдал за теми, кого тогдашний всплеск народного недовольства потряс до глубины души.

Однако если другой поэт – Николай Гумилёв, покинувший Грузию тремя годами прежде, лишь соприкоснулся с едва начавшимся политическим брожением и вскоре отвратился от него, то Маяковский был подхвачен уже набравшим силу бурным потоком свободомыслия и мятежа, захлестнувшим страну. И на всю жизнь оказался у Революции в плену.

Первые, беспокойные годы неслыханно кровожадного века. Ещё не отболевшая память о Ходынке, каннибальская провокация Гапона, Цусимский позор… Немудрено, что попадавшиеся юноше нелегальные брошюры крамольного содержания и желание в них лучше разобраться привели его в марксистский кружок. В эту пору и гимназия, в которой учился Владимир, и весь Кутаис бурлили бунтарскими настроениями.

Когда гимназисты не пожелали снять шапки перед манифестацией, шествовавшей по городу с портретом Николая II, ружейная пальба, открытая по ним казаками, впрочем, поверх голов, прогремела для ребят отзвуком кровавого воскресения и краснопресненских боёв. А когда ученики, в числе которых был и Маяковский, запели в церкви «Марсельезу», гимназию закрыли.

И всё-таки раннее восприятие Революции будущим поэтом было скорее живописным, чем социальным или политическим: «В чёрном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты…» За этой весьма затейливой цветовой гаммой – пестрота революционных мировоззрений, взглядов, методов борьбы. Почему-то посчитав себя «социал-демократом», Володя не замедлил стащить «отцовские берданки в эсдечный комитет».

Нужно признать, что ориентация партий на собственные цвета психологически оправдана. При темноте и косности народных масс именно цвет может оказаться поводом к политическому предпочтению, а заодно отличительным знаком во время уличных боёв и беспорядков. «Цветовой агитацией» Революция пользовалась и прежде. Тут и красные фригийские колпаки санкюлотов, и красные шарфы якобинцев. Да и воюющие державы всегда заботились о том, чтобы цветовой набор в обмундировании сражающихся армий имел достаточно резкие отличия. Как, впрочем, во всякой «командной игре».

19 февраля 1906-го умер Володин отец. Причина смерти нелепейшая. Добившись, наконец, перевода в Кутаис, Владимир

Константинович готовил к сдаче дела и, сшивая бумаги, уколол палец. Последовало заражение крови и летальный исход. Казалось бы, случайность, а на самом деле неукоснительное действие небесного промысла.

Сколь часто жизнь поэтов начиналась с сиротства реального – Державин, Крылов, Жуковский, Боратынский, Лермонтов, Фет, Волошин, Цветаева, Кедрин, или с сиротства фактического, связанного с отдельным от родителей проживанием – Пушкин, Некрасов, Блок, Ахматова, Есенин, Заболоцкий… И восполняется этот житейский ущерб высоким Божественным усыновлением, ибо Господь Бог «любит до ревности».

Только Сам Всевышний способен восставить пророка или воспитать поэта. Людям эти рецепты неизвестны. Да и, чтобы сформировалось присущее каждому поэту своеволие, необходимо уже в детскую пору оградить его от родительского произвола и тирании.

Оставайся Владимир Константинович в Багдади, возможно, жил бы и жил. Ведь и заботы о лесничестве своём не следовало ему бросать. Тоже ведь Господнее поручение… Ну, а тут и богатырское здоровье не спасло. Прежде-то и не болел вовсе…

Лишившись кормильца, Маяковские решили переехать в Москву, поближе к старшей дочери Людмиле, которая к этому времени уже обучалась в Строгановке. Продали мебель, собрали пожитки и – в путь. По приезде в столицу мальчик был принят в четвёртый класс гимназии. А ещё занимался рисованием на вечерних курсах при Строгановском училище. Тогда же Володя предпринял попытку писать стихи, но и первое стихотворение – революционное по теме, и второе – лирическое ему не понравились. Бросил.

В Москве жили крайне бедно. Средства мизерные – 10 рублей материнской пенсии, да ещё сдавали комнату и прирабатывали дешёвыми обедами. Благодаря ходатайству дяди – Михаила Константиновича и поездке матери в Петербург с хождением по начальству, пенсию увеличили до 50 рублей.

Квартировали у Маяковских студенты-социалисты. Через них-то семья и оказалась вовлечена в круг революционных идей и подпольной работы. Хранение нелегальной литературы, передача записок, сообщение явок – далеко не полный перечень выполнявшейся ими работы.

Замечательно, что когда Маяковские переехали на 3-ю Тверскую-Ямскую, их новая квартира оказалась тоже явочной, а соседями – студенты-революционеры. Вот и напрашивается вывод. Во-первых, революционное движение было уже довольно многочисленным; во-вторых, неким фатальным образом оно сопрягалось с разворачивающейся судьбою будущего поэта и сопутствовало ей.

В 1908-ом Маяковский вступил в РСДРП (большевиков) и получил подпольную кличку – Константин. Вскоре юноша нарвался на засаду, и ему пришлось съесть блокнот с адресами явок и фамилиями. Разумеется, из конспиративных соображений.

В том же году был он арестован и проходил по делу о нелегальной типографии Московского комитета партии. Обыск, проведённый на квартире Маяковских, по счастью, ничего не дал. И тогда «хитрый» следователь попросил юношу нечто написать, якобы для установления почерка. Продиктовал текст прокламации, а потом обвинил его в изготовлении и распространении таковой. Однако по причине Володиного несовершеннолетия, жандармы всё-таки были вынуждены его освободить.

В январе 1909-го опять арест, опять обыск, и опять выпустили, на этот раз за отсутствием улик. Частые аресты Маяковского объяснимы, как его неопытностью, так и огромным количеством провокаторов, вживлявшихся в революционные группы. Да и филёры уже не оставляли юношу своим вниманием, но ходили за ним по пятам, в ежедневных донесениях и разговорах между собой именуя «Высоким». Константин Высокий – вот его партийно-полицейская кличка. Звучит, как имя какого-нибудь средневекового императора.

В июле 1909-го последовал новый арест уже в связи с побегом тринадцати политкаторжанок из тюрьмы на Новинском бульваре. Был сделан подкоп, выбравшись из которого, отважные девушки стройной группой, вроде как ученицы ближайшей гимназии, прошли по бульвару, сели в заранее нанятые пролётки и умчались в неизвестном направлении. В пошиве гимназических платьев для беглянок участвовала вся семья Маяковских, до чего следствие, впрочем, не дозналось.

А дело было громкое. Юноше грозила высылка на три года в Нарымский край. Однако хлопоты матери и его несовершеннолетие позволили Володе отделаться тем, что по освобождении был он сдан под надзор полиции. Но, пока шло разбирательство, Маяковскому пришлось-таки полгода отсидеть: сначала в полицейских участках – на Басманной, Мещанской, Мясницкой, и, наконец, в одиночной камере № 103 Бутырской тюрьмы.

Известно, что заключение располагает к самообразованию и творчеству. Маяковский много читает, особенно поэтов-символистов: Константина Бальмонта и Андрея Белого. Пробует и сам писать под них, но о революции. Гибрид не слишком удачный. Впоследствии поэт посчитал большим везением, что при выходе из Бутырки надзиратель отобрал тетрадку, таким образом, избавив его от соблазна напечатать свои первые опыты стихотворства.

Выпущенный под полицейский надзор Владимир Маяковский оказался перед выбором: или уйти в подполье и продолжать партийную работу, чтобы через полгода или год очутиться за решёткой и уже надолго, или заняться учёбой? Юноша, очевидно, не без совета старших товарищей, выбрал учёбу. Цель – создавать новое, революционное искусство.

Ещё весною 1908-го исключённый из гимназии вследствие неуплаты денег за обучение, Володя помышлял сдать за пять классов Строгановского художественно-промышленного училища и продолжить образование в его стенах. Однако помешал второй арест.

И вот теперь приходит понимание, что Строгановка с её прикладным уклоном и «техническим рисованием» не позволит ему стать живописцем. А значит, необходимо поступить в Высшее художественное училище при Академии художеств в Петербурге. Готовясь туда, юноша усиленно занимается рисунком и живописью: сначала – в студии С. Жуковского, потом – у художника Келина. При этом педагоги отмечают у него и редкое трудолюбие, и явный талант.

На лето 1911-го Владимир Маяковский – юный гигант, выглядевший на 2–3 года старше своих лет, надумал поселиться отдельно – в Петровско-Разумовском. Одна из причин – не хотел своим нешуточным аппетитом отягощать убогий бюджет семьи. Подрабатывал раскраской деревянных пасхальных яиц, которые сдавал в магазин на Неглинной по 10–15 копеек за штуку. Впрочем, таковой промысел был знаком юноше ещё прежде. Но тогда он это делал совместно с сёстрами, тоже отлично рисовавшими.

В пору своего проживания на отшибе, питался будущий поэт исключительно колбасой и баранками. В тщетной попытке обуздать голод растущего организма рассчитывал свой рацион со строгой экономией: завтрак – полвершка колбасы и 2 баранки, обед – вершок колбасы, а ужин – полвершка. Но иногда не выдерживал и разом съедал на несколько дней вперёд, после чего был вынужден поститься. Не желая делиться с крысами, и колбасу, и баранки Володя подвешивал к потолку…

Увы, с Высшим художественным училищем не вышло. При подаче документов потребовали справку о благонадёжности. Мол, иначе и к вступительным экзаменам не допустим. Между тем о благонадёжности Маяковского, как известно, одни воспоминания остались, да и то лишь в царской Охранке. Пришлось Володе ограничиться учебным заведением поскромнее, и в 1911 году, успешно выдержав экзамены, был он зачислен в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.

Там же одновременно с Маяковским обучался «кубист» Давид Бурлюк, тоже, кстати, с казачьими корнями. Бросающаяся в глаза наглость в поведении этого авангардиста едва не столкнула его с Владимиром. Кулаки чесались у обоих. Но 4-го февраля 1912-го (день эпохальный в жизни Маяковского) они, не сговариваясь, сбегают с концерта Рахманинова, музыка которого им, мечтающим о новом искусстве, не могла не показаться архаичной. Вместе шатаются по городу и до самого утра говорят, говорят, говорят…

В том, что разговор между ними шёл более о поэзии, чем о музыке, можно не сомневаться. Во всяком случае, на следующий день Владимир написал стихотворение и осторожно, не называя – чьё, прочитал Бурлюку. Ну, а тот мгновенно разоблачил авторство Маяковского и рявкнул: «Да вы же гениальный поэт!»

С этой минуты Бурлюк представлял его не иначе как: «Мой гениальный друг. Знаменитый поэт современности». И, незаметно подталкивая Володю, рычал: «Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение». И Маяковский писал. И делал это с бесшабашностью и бесстрашием юного таланта. И его поэтическая дерзость не знала удержу. И уже через год им было написано стихотворение, не только вошедшее в хрестоматии, но и посмевшее дерзко усомниться в творческой потенции своих будущих читателей:

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Бурлюка Маяковский называл своим единственным учителем. Тот читал ему французов, немцев; выдавал по 50 копеек на день, чтобы Владимир писал, не заботясь о пропитании. Давид Бурлюк, уже объединивший возле себя Велимира Хлебникова и Бенедикта Лившица, присовокупил к ним Маяковского и Кручёных. Так создавалась знаменитая группа футуристов.

В декабре 1912 года был выпущен уже второй по счёту общий сборник этой группы – «Пощёчина общественному вкусу». Оплеуха получилась увесистой и звонкой. Публика была шокирована. Газеты, захлёбываясь от печатной брани, наперебой заговорили о новом, только что народившемся «хамском» направлении в поэзии. Маяковского при этом называли не иначе, как «сукиным сыном». Дело в том, что и тогдашняя критика мало считалась с общественным вкусом и тоже была не прочь закатить ему свою затрещину.

В манифесте футуристов, открывавшем книгу, наряду с прочими «свободами» утверждались «права поэтов на ненависть к существовавшему до них языку». Ну, а возненавидев язык, разве могли эти сквернословы от поэзии не возненавидеть его носителя – народ и писателей? Отсюда и призывы футуристов «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности». Да что там отечественные классики – отрицанию подвергалась вся литература, всё мировое искусство!

Вот и на вечере Бальмонта среди всеобщего славословия Владимир Владимирович остался верен всегдашней стратегии футуристов – эпатажу и обратился к виновнику торжества привычно дерзко: «Константин Дмитриевич! Позвольте приветствовать вас от имени ваших врагов». Колючие, грубые, дурно воспитанные люди, попросту сказать – хулиганы, пришедшие на смену возвышенно-строгим, а подчас изящно-шаловливым поэтам недавнего прошлого.

Более всего футуризм выказывал себя в публичных выступлениях-концертах, неизменно принимавших форму скандала и хулиганского дебоша. Причём, весь артистический гардероб Маяковского составляли две блузы «гнуснейшего вида», как оценивал их сам хозяин. За неимением галстука молодой поэт разжился у сестры жёлтой лентой. Фурор. Тогда он, задумав добавить желтизны, позаимствовал у сестры и уже изрядно поношенную кофту – «кофту фата», как окрестил своё новое сценическое одеяние сам поэт.

Жёлтая женская кофта, надетая Владимиром, приводила публику в такое же бешенство, в какое приводит быка, выпущенного на арену, красная мулета матадора. Производимый эпатаж был настолько силён, что полиция запретила юноше появляться на зрителях в этой кофте и проверяла на входе, во что он одет. Но кофта проносилась тайком, и на сцену Маяковский выходил неизменно под рёв, свист и грохот неистовствующей публики.

Нужно сказать, что футуризм в России не был туземным растением. А между тем, заброшенное южными ветрами из Италии, своей прародины, направление это нашло в охваченной предреволюционными беспорядками стране подходящую почву. Призывы к новому искусству и демагогическая спекуляция будущим оказались донельзя кстати.

Это почувствовал и сам родоначальник футуризма Маринетти, то и дело приезжавший в Россию с лекциями, которые изобиловали нарочитыми парадоксами, циничными сентенциями, диким невежеством и претензиями на вселенское мессианство. Впрочем, в России было предостаточно и своих нахалов, которым только пример подай. И они, очень скоро оттеснив пришлого итальянца, взяли футуризм в свои руки. Впрочем, футуристов могло быть и гораздо больше, ибо охотников поскандалить искать не приходится. Но Бурлюк сразу задался для кандидатов в футуристы высоким цензом на талант и «посвящал» далеко не всякого.

Прежде всего, российские футуристы были бойцами, не допускавшими никаких компромиссов. И в жизни, и в творчестве. Не давал спуску своим литературным недругам и Маяковский, называя их «буржуями», «фармацевтами», «обозной сволочью». В 1913-ом поэт выпустил свой первый сборник, названный «Я». Рекордно короткое название, звучащее, как вызов; ничтожный объём – четыре стихотворения, и небольшой тираж– 300 экземпляров.

В том же году была им написана и поставлена первая драматическая вещь, трагедия, названная точно так же, как и стихотворный сборник, но уже не в первом, а в третьем лице и по имени – «Владимир Маяковский». Поэт сам режиссировал её в петербургском театре «Луна-парк» и сам сыграл главную роль – себя. На премьере присутствовал цвет столичной интеллигенции, начиная от Блока и Мейерхольда и кончая членами Государственной думы. Скандал, как явление искусства, всегда пользовался наибольшим интересом даже у самой просвещённой публики.

Ведь это очень скучно – быть зрителями. Только воспитанные, утончённые люди в состоянии часами просиживать в театральных креслах и услаждаться чужим творчеством, будь то музыка, стихи или драматический спектакль. В это время их посещают некие изящные мысли и возвышенные чувства. Ну, а публика попроще жаждет самовыражения, которым способны быть только душераздирающие вопли, оглушительные аплодисменты, свист и топот.

Да и Революция, тогда ещё только приближающаяся, разве не явится точно таким же самовыражением невежественного народа, которому надоело быть пассивным зрителем чужого успеха, чужой славы, чужого благополучия? Разве не разразится она точно такими же криками, драками и громоподобной бранью? Только ещё веселее, потому что страшней и кровавей. Вот почему все эти шумные выступления начала века были ничем иным, как маленькими репетициями большого-пребольшого действа, вскоре разыгравшегося…

Жадные до известности и славы – футуристы колесили и колесили по России. Вечера, уходящие далеко за полночь. Лекции, на которых и самое понятное превращалось в абракадабру. Полиции частенько приходилось обрывать их выступления, особенно, если пощёчины, предназначавшиеся общественному вкусу, находили более конкретные адреса.

И такой непритворной ненавистью дышали футуристы на свою малокультурную публику, приходящую на них поглазеть, что им начинали верить и уже вслушивались в их с пеной у рта ругательский бред. Однако, прочие соратники Маяковского по Всероссийскому турне публичных скандалов, именуемых выступлениями, оказались не более как статистами его личного успеха. И в центре, и на периферии уже осознавали, что в этой бродячей хулиганской компании имеется только один поэт, один гений – Владимир Владимирович Маяковский!

В пору гастролей к футуристам добавился и поэт-лётчик Василий Каменский, сопричастный группе ещё со времени альманаха «Садок судей» (1910 год). Однако стихи не были для него одной-единственной, исключительной страстью, а собственный аэроплан и нелёгкая миссия одного из первых русских авиаторов то и дело переносили Каменского из города в город, из страны в страну. Этот жизнерадостный, увлекающийся и одарённый человек оказался прекрасным дополнением к составу «труппы». Его простое, доброе, милое лицо, удачно контрастируя с мрачной агрессивностью Маяковского и взрывчатой серьёзностью Бурлюка, вызывало симпатии.

Куда бы ни приезжали поэтические громилы, всюду – десятки и сотни откликов на их появление: статьи, рецензии, фельетоны, карикатуры. Даже самые лаконичные сообщения звучали внушительно: «Вчера состоялось первое выступление знаменитых футуристов: Бурлюка, Каменского, Маяковского. Присутствовали: генерал-губернатор, обер-полицмейстер, 8 приставов, 16 помощников пристава, 25 околоточных надзирателей, 60 городовых внутри театра и 50 конных возле театра».

Докатилась их недобрая слава и до родного Училища. И дирекция отнюдь не умилилась скандальной известности своих учеников. Напротив, строго-настрого запретила впредь заниматься критикой и агитацией. А затем, ввиду неподчинения запрету – отчислила и Маяковского, и Бурлюка. Это случилось в 1914 году, в пору, когда Владимир Владимирович в своём творчестве пришёл к подлинным шедеврам.

ПОСЛУШАЙТЕ!

Однажды литературный критик Корней Иванович Чуковский пожелал утешить и ободрить постоянно терзаемого журналистской сворой Маяковского. И вот, разыскав поэта за зелёным сукном одной из столичных биллиардных, попросил вызвать его для разговора. Известный едва ли не всей Москве виртуоз кия, появился Владимир Владимирович перед непрошеным благодетелем с явной неохотой. Когда же Корней Иванович начал петь ему дифирамбы, поэт оборвал ненужное славословие, дескать, всё это он о себе знает, к тому же сейчас занят биллиардной партией. Дескать, лучше бы маститый критик про гениальность Маяковского рассказал отцу его девушки, сидящему в белом галстуке за угловым столиком. Делать нечего, и Корней Иванович с покорностью поплёлся в указанном направлении…

Когда же Владимир Владимирович завершил партию, они прогулялись. Шли по Бульварному кольцу, и Чуковский читал поэту свои переводы из Уолта Уитмена, взволновавшие Маяковского близостью его собственным поискам. Тут же Владимир Владимирович принялся расспрашивать о судьбе американского поэта, явно примеряя её характерные эпизоды к своей жизни.

Разговор оказался небесполезным и для критика. Через тонкие, точные замечания; через понимание, происходящее не от заумных рассуждений, но от сходства натур: его и Уитмена, Маяковскому, даже не видевшему оригинала, удалось показать Корнею Ивановичу принципиальные погрешности переводов. Критик и поэт сблизились. Побывав у Владимира Владимировича дома, Чуковский поразился, что «в его комнате единственной, так сказать, мебелью был гвоздь, на котором висела его жёлтая кофта. Не имелось даже стола…»

В эту пору Маяковский чувствовал себя мастером и жаждал великих свершений. В его воображении уже начал складываться и созревать замысел очень пафосной, гордой поэмы, как бы продолжение его первой книги, названной высокорослым местоимением «Я». В этой поэме он должен был предстать чуть ли ни апостолом новой безбожной революционной веры, веры в могущество человека, бросающего вызов своему Творцу.

Однако нова ли эта вера, если во времена весьма отдалённые такое существо уже объявлялось, причём, преисполненное куда большей гордыни и блиставшее куда большими совершенствами. И было имя ему – сатана.

Весною 1915 года, выиграв 65 рублей, не иначе, как в бильярд, Маяковский устремляется в Финляндию, в Куоккала, чтобы там наедине с природой осуществить задуманное. Впрочем, выигрыш невелик, денег этих едва ли хватило бы даже на питание.

И тогда Владимир Владимирович разрабатывает и пускает в ход семипольную систему обедов: в воскресение проведывает Чуковского, в понедельник Евреинова и так далее… Наименее сытными оказались «репинские травки», вкушаемые по четвергам; именно в этот день недели Маяковский обедал у художника-вегетарианца Ильи Ефимовича Репина.

А вечерами поэт бродил по безлюдному пляжу и вышагивал свою поэму «Облако в штанах». И начиналась она с обращения к читателю, не то чтобы уважительного, но наоборот – самого презрительного и дерзкого:

Многое тут сродни Уитмену: и вселенская огромность, монументальность лирического героя, и высокий пафос Учительства. Да и сам вечерний пляж Куоккала разве не напоминает пустынный берег Атлантического океана, где рождалась великая книга американского поэта «Песнь о любви к себе»? Но имеется между ними и существенное различие. Очень уж контрастно смотрятся нервные озлобленные строки Маяковского, клеймящего обывателей, и мудрая умиротворённость стихов Уолта Уитмена, открывшего в себе Человека.

Но что за девушка, что за Мария, о которой идёт речь в поэме? Что за очаровательница встретилась на пути поэта, чтобы своим отказом причинить ему сильнейшую сердечную боль и одновременно вдохновить на редкой красоты и силы создание?

С Марией Александровной Денисовой познакомился Владимир Владимирович в зимней Одессе 1914 года в пору футуристических гастролей. Необыкновенно красивая и обаятельная девушка-скульптор дважды побывала на скандальных выступлениях Маяковского и К*, которые проходили в Русском театре знаменитого приморского города. На проявленный поэтом интерес к своей персоне откликнулась и даже пригласила его вместе с Бурлюком и Каменским в гости, где за праздничным обедом в честь гастролёров Маяковский так и лучился весёлостью, так и блистал остроумием.

И было что-то похожее на обоюдную влюблённость. Однако присоединиться к поэтическим странствиям Владимира Владимировича девушка отказалась. А вскоре вышла замуж за некого инженера и уехала в Швейцарию. История не слишком оригинальная, но замечательная уже тем, что поразила поэта мучительной болью первой неразделённой любви.

Именно эта боль явилась тем самым «гвоздём в сапоге» Маяковского, гвоздём, который, по словам поэта, оказался «кошмарней, чем фантазия у Гёте». Тут Гёте не случаен, если припомнить его роман «Страдания молодого Вертера». А в Куоккала «русский Вертер» затем и приехал, чтобы избавиться от этой боли, затем и поэму свою тут сочинял. И записывал её по большей части на папиросных коробках, содержимое которых нещадно выкуривал, вышагивая взад и вперёд по берегу ветреной и холодной Балтики.

Впрочем, папиросные коробки для писателя далеко не худший вариант «записной книжки», если припомнить, что Эйнштейн по свидетельству его супруги, для сложнейших астрономических вычислений подчас использовал поверхность спичечного коробка. Гении неприхотливы, и для своих бессмертных открытий готовы довольствоваться любым подручным материалом – даже нашаренным в кармане брюк…

Шагая по пустынному берегу, Маяковский то и дело всматривался в дымчатую бирюзовую даль. Где-то там, за морем, в Европе теперь и проживала Мария. Надо стать очень большим, чтобы суметь заглянуть туда, за пенящийся волнами окоём и её увидеть. И он рос от строки к строке, от метафоры к метафоре. И уже видел, видел её:

Денисова ещё опомнится. Бросив мужа и Швейцарию, вернётся в Россию, в Москву. Может быть, в покаянной надежде на встречу с Владимиром Владимировичем? Станет учиться в мастерской знаменитого скульптора Сергея Конёнкова. Но, почувствовав, что упущенное не вернуть, бросит учёбу и отправиться на фронт. Будет воевать. И там, на фронте выйдет замуж за красного командира, члена РВС Конармии Ефима Щаденко.

Потом опять вернётся в столицу. Продолжит учёбу во ВХУТЕМАСЕ. Закончит курс. И, разыскав Маяковского, предложит сделать его скульптурный портрет. В цементе. Таким она его видит. И будет близость. Ревность мужа. Развод. Но, увы, от страстной любви поэта к ней уже не останется и следа. Развеется как облако, как «Облако в штанах»…

Не так ли шестью веками прежде Лаура, узнав из сонетов уже прославившегося Петрарки об его великом чувстве к ней, бросилась на розыски влюблённого в неё поэта и уже помышляла бедненького утешить взаимностью, да не тут-то было…

Ну а что Мария Александровна? Опять соединится с мужем, который станет заместителем наркома обороны СССР. Будет несчастна. И после суицида Владимира Владимировича через четырнадцать лет тоже покончит с собой, выбросившись с десятого этажа привилегированного Дома на Берсенёвской набережной… Невыносимо трудный век. Страшные искалеченные судьбы…

Надо сказать, что Корней Иванович Чуковский, всячески опекая Маяковского во вдохновенную пору написания его самой громкой, самой скандальной поэмы, как бы замещал Давида Бурлюка. И не только помог поэту наладить «семипольную систему» питания, но и познакомил со многими деятелями русской культуры, отдыхающими в финском посёлке. И далеко не каждому из них Владимир Владимирович пришёлся по вкусу. Так, редактор газеты «Русское слово» Влас Дорошевич прислал Корнею Ивановичу телеграмму: «Если приведёте мне вашу жёлтую кофту позову околоточного сердечный привет».

А вот Репин воспринял «грубияна и скандалиста» с явной симпатией и, несмотря на свой семидесятилетний возраст, сумел оценить его молодое поэтическое новаторство. Более того, он – человек, казалось бы, далёкий от литературы, без труда разглядел в Маяковском реалиста и недоумевал: «Какой вы, к чертям, футурист…»

Восхищённый темпераментом поэта Илья Ефимович сравнивал его с Мусоргским и ещё при первой встрече решил: «Я напишу ваш портрет». «А сколько вы мне за это дадите?» – нахально спросил великого художника Владимир Владимирович. «Ладно, ладно, в цене сойдёмся», – миролюбиво урезонил его Репин. Художнику хотелось написать его «вдохновенные волосы», а поэт явился на сеанс… с обритой наголо головой. Репин сокрушался, а Маяковский его успокаивал: «Ничего, Илья Ефимович, вырастут».

Как-то Владимир Владимирович привёл к Репину своих друзей футуристов, пожелавших познакомиться с прославленным художником. Всегдашних скандалистов и буянов было не узнать – с таким почтением, так деликатно, даже робко повели они себя по отношению к именитому живописцу.

Уже готовую поэму «Облако в штанах» Маяковский прочитал Горькому. Алексей Максимович восхитился до слёз и предложил в издательстве «Парус» выпустить книгу поэта, которая вскоре и вышла под названием «Просто, как мычание».

Впрочем, не секрет, что через повышенную чувствительность и расшатанные нервы Горький был весьма и весьма слезлив. Узнав об этом, Владимир Владимирович, было заведший обыкновенье показывать всем и каждому свою манишку, орошённую рыданьями растрогавшегося писателя, тут же поспешил отказаться от сего наивного самохвальства.

Годом раньше, при самом начале русско-германской войны Маяковский попросился добровольцем на фронт, но тогда его не взяли. Не благонадёжен. А теперь в 1915-ом призвали. И, поскольку революционное прошлое оставалось при нём, назначение Владимиру Владимировичу грозило самое ужасное. Однако в дело вмешался Горький и, спасая поэта от службы где-нибудь в маршевом батальоне, устроил в автомобильную роту чертёжником. Случалось Маяковскому ради мелких поблажек рисовать портреты своих начальников. И всё равно печататься ему, как рядовому, не дозволялось.

Между тем, благодаря его стихам, ни на что ни похожим, а, может быть, ещё в большей степени эксцентричным выходкам и поступкам, имя Маяковского становилось всё заметнее, всё слышнее. Молва о нём долетела и до знаменитейшего оперного баса. «Вы, я слышал, в своём деле тоже – Шаляпин?» – поинтересовался тот. «Орать стихами научился, а петь ещё не умею», – с неожиданной скромностью ответил молодой поэт.

И правда, в художественном арсенале Владимира Владимировича по-прежнему преобладал эпатаж, в том числе и религиозный. Если в стихотворении «Послушайте» ещё присутствовало уважительное обращение к Богу, то уже в поэме «Облако в штанах» оно сменилось самым разнузданным святотатством:

В дальнейшем напор атеистической агрессии Маяковского лишь возрастал. Оно и понятно – неверующие оттого так легко и охотно бросают вызов Всевышнему, что убеждены – расплаты не будет. Совсем как мальчишки, издевающиеся над худо слышащим учителем у него за спиной. Однако же расплата не замедлила, и у Владимира Владимировича почти сразу же за этим кощунственным поэтическим всплеском произошла роковая встреча с «Евочкой», которая стала его самой страшной и горькой трагедией…

Июль 1915 года поэт считал наиболее удачливой порой своей жизни. Время знакомства с семьёй Брик и, прежде всего, конечно же, с её женской половиной – Лилей Юрьевной. Она была красива, умна, умела подчинять своему мнению, всегда оригинальному, своему вкусу, всегда безукоризненному. Что касается её мужа, Осип Максимович был отлично эрудирован. По свидетельству Лили Юрьевны его чтение классиков русской поэзии чрезвычайно нравилось Маяковскому.

А ещё умел Осип Максимович быть просто полезным завоёвывающему русский Парнас молодому гению. Учитывая безденежье Владимира Владимировича, покупал у него стихи по 50 копеек за строчку, а также издал «Флейту-позвоночник» и «Облако в штанах». Словом, очередной меценат вроде Бурлюка и Чуковского. Дело в том, что поэта постоянно тянуло к мужчинам постарше. В них он как бы обретал безвременно утраченного отца. А Брик ещё и напоминал Владимира Константиновича великолепной памятью на стихи и склонностью к декламации.

Известно, что Маяковский был влюблён в Лилю Юрьевну, известно, что она не отвергала его любовь и даже отвечала на неё согласьем. Не подлежит сомнению и её любовь к мужу. А вот истинные чувства каждого из семейной пары к поэту весьма неопределённы и даже загадочны. В любом моральном обществе столь мирные и внешне благожелательные отношения между мужем, женой и любовником едва ли возможны. Но революционная эпоха, когда рушилось всё и вся, умела даже преступление превратить в нравственную норму, а иногда и выдать за подвиг.

Ещё недавно Владимир Владимирович в поэме «Облако в штанах» призывал «уличные тыщи» к расправе над поэтами-прелюбодеями, мол, «надо не слушать, а рвать их – их, присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати». Не прошло и года, как он сам оказался в роли такового «бесплатного приложения». Увы, это не единственный эпизод, когда поэту довелось споткнуться о собственные строчки, хотя он и выстраивал их весьма удобно – лесенкой.

Впрочем, в случае с Бриками очень скоро всё переменится: и не поэт к двуспальной кровати, а двуспальная кровать присосётся «бесплатным приложением» к поэту и, раскручивая Маяковского, станет жить за его счёт. Получится по известной русской пословице «Пошёл за шерстью, а вернулся стриженным»…

Октябрьская Революция 1917 года мимо Маяковского не прошла. В эти грозные судьбоносные дни в Смольном нашлась работа и для него. Но главное, именно Революция увела поэта-нигилиста со стези полного и безоговорочного отрицания, она сообщила его поэзии некий положительный, даже жизнеутверждающий смысл и дала Владимиру Владимировичу ощущение собственной нужности и значимости.

А между тем наступали голодные, трудные, шальные времена, когда всякая отдельная личность со всеми своими нравственными и материальными ценностями на фоне огромной всеобщей беды уже и не просматривалась. Всё вдруг сделалось непрочным, шатким, беззащитным.

Перекраивалась судьба не только страны, но и каждого человека – судьбы всего мира! Вот почему в эту пору основным законом становится выживание. Впрочем, трагическая поступь нового времени, была поначалу, как шаги Командора, и тяжела, и медлительна и, казалось бы, ничем не угрожала беспечности беспечных и наивности наивных.

Осенью 1917-го в Москве на углу Тверской и Настасьинского переулка в полуподвальном помещении бывшей прачечной футуристы открыли кафе поэтов. Помещение было мрачноватым и сырым. Однако же, незатейливая кухня, столики, да скоренько, в авральном режиме расписанные красками стены и своды, а так же небольшая наспех сколоченная эстрада для выступлений сделали таковое превращение вполне состоявшимся.

Публика съезжалась уже ночью после театра. Маяковский и Бурлюк, располагавшиеся обычно за столиками в противоположных углах кафе, перебрасывались через головы отдыхающих более или менее рискованными фразами, намеренно не замечая присутствующих знаменитостей, недостатка в которых чаще всего не было.

Слегка задетые невниманием и желающие быть узнанными знаменитости начинали проявлять нетерпение. А когда на них, наконец, обращали внимание и приглашали на сцену, с удовольствием соглашались на выступление, разумеется, бесплатное. В конце импровизированного концерта появлялся перед публикой сам Владимир Владимирович. И, потребовав: «Чтобы было тихо. Чтоб тихо сидели. Как лютики», – читал своё. Естественно, что среди прочего исполнялись поэтом и стихи, посвящённые его странной, горькой и, в конечном счёте, безнадёжной любви.

ЛИЛИЧКА!

Вместо письма

В этом стихотворении вся трагедия его незаконного чувства к Лиле Юрьевне. В стихах поэты обычно не лгут. Вещь исповедальная. И, если в мемуарной литературе встречаются высказывания Владимира Владимировича, идеализирующие образ этой женщины, то здесь совсем иные черты, совсем иной характер проступает – «измучила», «выгонишь, может быть, изругав», «сердце в железе», «не знаю, где ты и с кем». И при этом полная порабощённость, полная зависимость от неё – «Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа».

Похоже, что взгляд у Лили Юрьевны действительно обладал силою гипноза. Взгляд, в котором холодное призрение умело оборачиваться горячей волною самого неподдельного обожания, а нетерпящая возражений властность вдруг сменялась самой лучезарной, самой ангельской кротостью. И «Твоя, твоя…» вдруг навеки превращалось в «Мой! Мой!..»

Полностью свободная от какой-либо морали, эта женщина сообразовывалась только с собственными желаниями и настроениями. Вот и у своей младшей сестры Эльзы безо всяких колебаний отбила Маяковского, с которым влюблённая в поэта девушка имела неосторожность её познакомить.

Впрочем, и сестру сумела Лиля Юрьевна убедить в необходимости этой жертвы. Пламенно-ледяной сгусток воли, она повергала в повиновение всех и вся, и никто не смел ей прекословить. Разумеется, кроме Осипа Максимовича, которого она сама слушалась беспрекословно. И любила которого, по её словам, «больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына». «Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе…» – добавляла она. А за что любила? – спросим и сами же ответим, – именно за его бесчувственность к её чарам и, более того, за власть над нею.

Что же касается выспренних сравнений, то ни брата, ни сына у Лили Юрьевны никогда не было, и какова любовь к ним знать она не могла. Ну, а мужем её сам Осип Максимович и был, так что люби она его хотя бы в ту силу, в какую полагается любить мужа, глядишь, и не потеряла бы…

Можно не сомневаться, что эта женщина была рождена для весьма редкого призвания – быть укротительницей. Вот ведь и окружающих её людей, ярких, импульсивных, страстных, она умела расставлять по тумбам, словно диких кошек, и заставляла себе служить. Среди её покорных жертв перебывали многие и многие: известные писатели, режиссёры, чекисты… Послушной Лиле Юрьевне «зверушкой» окажется и командующий «червонным казачеством» Виталий Примаков. И тоже погибнет. Ну, а

Осип Максимович, очевидно, был в этом зверином цирке за директора.

Маяковский со своей тумбы так до последнего часа и не слез. Лиля Юрьевна подчинила себе и самого поэта, и его творчество. Да ещё вменила в обязанность всё написанное посвящать ей, всё – независимо от темы и сюжета. Не абсурдно ли? Только поэма «Владимир Ильич Ленин», получившая специальный адрес «Российской Коммунистической партии посвящаю» избежала общей участи. И то, наверное, не без высочайшего Лили Юрьевны соизволения…

Удивительно сильная женщина, подлинная Клеопатра Революции! Вроде Александры Коллонтай и Ларисы Рейснер. А всё потому, что новая «идейная» власть, как и всякая другая, оказалась неравнодушна к соблазнам женской красоты. Спрос на хорошеньких женщин у партийцев обнаружился сразу. Так что красивым и беспутным бабёнкам было, где развернуться. Под обстрелом их чар оказались и всесильные наркомы, и доблестные красные командиры. Даже сам Сталин будет покорён прелестями оперной певицы Веры Александровны Давыдовой, причём сроком лет на двадцать.

Но вернёмся к стихотворению, действительно ей, Лиле Юрьевне Брик посвящённому и не единожды исполненному автором в кафе на углу Настасьинского переулка и Тверской. Имеется в этом стихотворении удивительная строка, звучащая, скорее всего, как попытка уговорить самого себя в невозможности фатального исхода: «И курок не смогу над виском нажать». Интересно, не вздрагивал ли голос Владимира Владимировича при её прочтении?

Что же касается завсегдатаев поэтического кафе, которым было предложено сидеть тихо, они, конечно же, аплодировали, свистели, кричали, топали ногами, приветствуя такие стихи и вряд ли подозревая, что поэты оплачивают свою поэзию собственной кровью. И уж совсем невероятно, чтобы эта публика заметила, да ещё с голоса оговорку Маяковского: «Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял…», – ибо по смыслу этих строк напрашивается иное, связанное с желанием избавиться от любимой: «Если б так поэта измучила, он деньги и славу на любимую б выменял…»

Кафе, созданное футуристами, просуществовало около полугода. Вероятнее всего, не выдержало конкуренции. И в первую очередь с кафе «Домино», располагавшимся тоже на Тверской, но ближе к центру – напротив Телеграфа. Там тоже имелась эстрада, но куда более респектабельная, а на столиках под стеклянными крышками красовались фотографии знаменитостей, рисунки, стихотворные тексты. А ещё кроме стихотворцев туда забредали художники, артисты, музыканты и прочая московская богема.

Когда же Всероссийский Союз поэтов, возникший в декабре 1918-го, облюбовал «Домино» под свою резиденцию, вывеска «Лечебница для душевнобольных», располагавшаяся во втором этаже здания, т. е. над самым кафе, оказалась донельзя кстати. Она не только служила поэтам неисчерпаемой темой для острот типа: «Не пойти ли нам в психушку?», – но ещё и отлично характеризовала общее состояние тогдашней поэзии. Бывал в «Домино» и Владимир Владимирович, впрочем, редко и лишь в качестве гостя – поглядеть на собратьев по перу, послушать новые стихи. Сам он тут не выступал.

Ещё в августе 1917-го Маяковскому явился замысел драмы «Мистерия-буфф». К концу следующего года она была окончена, и воплощена на сцене – первая советская пьеса, поставленная в Петрограде. На славу, на известность в обществе всегда имеется спрос. Можно написать пьесу или устроить модное кафе, а можно сделать кассовый фильм. Кинофирма «Нептун» предложила поэту сняться. Маяковский выбрал «Мартина Идена», словно судьбу, чужую, выдуманную, на себя примерил. Написал сценарий, переделав на Россию. Оставил главное – трудный успех, неудачная любовь, разочарование и самоубийство. Эту роль из фильма он прихватит и в жизнь, сыграв её столь же блестяще и до конца.

Первая кинематографическая удача повлекла за собою новые предложения и новые роли: «Барышня и хулиган», «Учительница рабочих», «Закованная фильмой». Поэтический, артистический и художественный таланты слишком близки, чтобы их разделять. Недаром по-настоящему крупные поэты и рисовали отлично, и так умели читать свои стихи, как не снилось самым прославленным актёрам. Живущие внутри поэтической стихии они не нуждались в перевоплощениях и осмыслениях, ибо стихи были только частью их существа, их жизни, их души. Читая, они лишь воссоединялись со своими творениями, дополняя их до первозданного целого. Превосходство Владимира Владимировича в исполнении собственных произведений не оспаривал никто и никогда.

Некоторое время, хотя и весьма недолго, соратники Маяковского верховодили и при большевиках. Более того, «будетляне» поначалу увидели в революции наступление того самого будущего, к которому они так декларативно рвались и которое исподволь возвещал их футуризм. Вот и первым председателем Всероссийского Союза поэтов был избран Василий Каменский. Власти не препятствовали. Каменский так Каменский. Советам, в эту пору воевавшим с голодом и разрухой, с внутренними и внешними врагами, было явно не до поэзии.

Это в дальнейшем только их ставленники, их номенклатура будут возглавлять все творческие и не творческие Союзы, и командовать ими под диктовку партийных органов. Тогда и футуристический девиз «За свободу творчества», осенявший «Пощёчину общественному вкусу», окажется несусветным анахронизмом. Да и обществу, которое станет советским, уже никто не посмеет наносить, как реальных, так и фигуральных пощёчин.

Умный Давид Бурлюк прежде всех почувствовал, что новая власть не обещает искусствам процветания и уже летом 1918-го постарался оказаться за линией фронта. Затем – Дальний Восток, как наиболее удалённая от эпицентра революции область, и в 1920-ом – прыжок за океан в Японию. Ну, а оттуда в 1922-ом – в США. И везде будет устраивать выставки, выступать с лекциями. Живопись, литература…

Похоже, что контрабандой в одном из своих чемоданов вывёз Давид Давидович из Советской России и футуризм. Только, увы, в законопослушных, добропорядочных странах этот «скандальный груз» вряд ли ему пригодился. Ни те люди, ни та среда. Только в 1956 году навестит он свою далёкую родину, которая к этому времени уже освободится от сталинского террора и будет именоваться Советским Союзом. Что и говорить – умнейший человек!

В августе 1919-го в Москве на Тверской было вывешено первое «Окно сатиры» – остроумный способ заполнять пустующие витрины магазинов. Маяковский подключился к этому начинанию уже через месяц на «Окне № 5» и стал активнейшим деятелем и делателем «Окон РОСТА», как их вскоре стали называть (РОСсийское Телеграфное Агентство – в сокращённом виде). Тут пригодились и перо Владимира Владимировича, и его кисть, и организаторский талант…

Государственная «витринная» газета от обычных стенных отличалась, прежде всего, тем, что её делали профессионалы. Число сотрудников доходило до сотни. В основном это были художники и поэты. Зимою в мастерской дымили буржуйки, а люди работали в валенках, шапках, перчатках. Рисунки на злобу дня и меткие, ядовитые подписи к ним, чаще всего в стихотворной форме.

Тут же трудилась Лиля Юрьевна, раскрашивая сделанные контуром рисунки Маяковского. Ну а поэт не только сам рисовал и сочинял подписи, но ещё и давал задания другим, а также принимал их работу и даже составлял тариф для её оплаты. Частенько и ночевал в мастерской. Спал, подкладывая под голову полено, чтобы легче было проснуться. А бритву брал у соседей, которым это не очень нравилось. Однажды они сказали, что бритва занята и ещё очень, очень долго будет занята. «Понимаю, слона бреете», – ответил поэт и ушёл.

Всего Маяковский сделал 1,5 тысячи «Окон». Иногда он подписывал своим именем чужую сатиру, чтобы иной бедствующий поэт мог получить более высокий гонорар. Работа самого Владимира Владимировича оплачивалась по максимальным ставкам.

В калейдоскопе своих и чужих текстов и потерять голову нетрудно. Когда однажды Осип Максимович Брик продекламировал Маяковскому некрасовские стихи:

Владимир Владимирович, потрясённый родственной близостью услышанного, удивился: «Неужели это не я написал?» Может быть, у поэта промелькнула крамольная мысль и Некрасову оплатить эти строки по высшей ставке?

Нет, не он такое написал, но один из его учителей. Кроме Некрасова и уже упомянутого Уитмена, к числу его предтечей следует отнести и Генриха Гейне, и Сашу Чёрного, и Игоря Северянина.

Иногда, хотя и очень редко, случалось «ростовцам» отдыхать. Как-то на вечернем сборище у Черемных, одного из талантливейших художников-сатириков и зачинателя «Окон РОСТА», Маяковский прочитал только что написанное стихотворение:

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева, 27 вёрст по Ярославской жел. дор.)

Заметим, что небесное светило и Владимир Владимирович беседуют на самом простецком, босяцком языке московских подворотен. Не иначе будет выглядеть диалог Маяковского и с «солнцем русской поэзии» Пушкиным в стихотворении «Юбилейное». Это его стиль. Более старательно и тактично станет поэт подбирать слова лишь однажды – в своей поэме-реквиеме «Владимир Ильич Ленин». И в этом скажется его пиетет по отношению к вождю Октябрьской революции и создателю первого в мире рабоче-крестьянского государства…

Едва поэт закончил чтение своего нового произведения «Необычайное приключение…», в котором перемешались: язычество и современная цивилизация, ода и лирика, гимн и сатира, присутствующие, не умея сдержать свой восторг, бросились к нему с поздравлениями. Маяковский проворчал: «Лезете целоваться, как алкоголики». А на самом деле был глубоко тронут.

Увы, чем лучше он писал, тем реже встречал такую вот искреннюю импульсивную реакцию на своё творчество. А вот явных и тайных недоброжелателей становилось всё больше и больше. Это через год после смерти Владимира Владимировича припомнит Луначарский слова Карла Маркса о том, что «поэты нуждаются в большой ласке». При жизни Маяковского об этом не подумал никто.

Сочинял Владимир Владимирович свои стихи, как и многие другие поэты, чаще всего на ходу. И шаг у него был широкий, и строка – вровень шагу. Вот он и разбивал эту строку на лестничные ступеньки, скрадывая её великанский эпический размах. И сочиняя, конечно же, бубнил, но, в силу голосовых данных, у него это получалось несколько громче, чем у прочих коллег. Город в таких случаях недоумённо оглядывался на верзилу, повидимому, разговаривающего с самим собой, и нередко узнавал в нём уже знаменитого поэта – Маяковского, а в его бессвязном говорении – рождающиеся стихи.

Агитационная заострённость «Окон РОСТА» не могла не сказаться на поэтическом творчестве Владимира Владимировича. Однажды подчинив свою поэзию идеалам и задачам революционной борьбы, однажды наступив «на горло собственной песне», Маяковский только усиливал и усиливал нажим своей тяжеловесной гигантской подошвы.

В 1922 году он опубликовал стихотворение «Прозаседавшиеся», заслужившее одобрение Ленина: «Не знаю, как насчёт поэзии, а насчёт политики ручаюсь, что это совершенно правильно». Двусмысленный комплимент. Поэту в пору бы и обидеться. Но Маяковский был польщён. Политическая востребованность значила для него куда больше всех лирических воплощений его таланта. Вот эти стихи:

ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Кроме только что приведённого имеется у Владимира Владимировича немалое число и других стихотворений, построенных на диалоге. Есть и такие, которые было бы вполне естественно понимать, как авторский монолог, обращённый к читателю или некому третьему лицу. Всё это, как бы миниатюрные пьесы в стихах – явные проявления присущего поэту драматургического таланта.

Что же касается ленинского отзыва, то грубоватым стихам Маяковского с их железным ритмом и рубленными ступеньками Владимир Ильич, конечно же, предпочитал Лермонтова, Некрасова и прочих классических русских поэтов. А ещё любил Горация…

Похоже, что, будучи эстетически старомодным человеком, Ленин вообще недоумевал – где тут поэзия? Не потому ли годом прежде, при посещении ВХУТЕМАСА спрашивал у студентов об их отношении к творчеству Маяковского? То ли себя проверял – не отстал ли от литературных веяний эпохи? То ли – учащихся, их духовный уровень…

В 1923 году поэт добился разрешения издавать журнал «ЛЕФ» (Левый фронт), чтобы «агитировать нашим искусством массы». Его соратниками по «ЛЕФу» стали супруги Брик, Асеев, Кушнер, Арватов, Третьяков, Родченко, Лавинский. В первом номере журнала была опубликована поэма Маяковского «Про это». И хотелось Владимиру Владимировичу придать своему печатному детищу большую художественность, сделать популярным, однако же, помешала литературная групповщина. Увы, его сотрудники не слишком блистали талантами, и вызвать к журналу широкий, постоянный интерес вряд ли были способны.

А литературных групп в это время было – пруд пруди! Кроме наиболее заметных: символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов и пролетарских поэтов: неоклассики, неоромантики, презентисты, обериуты, фуисты, беспредметники, нечевоки, эклектики, перевальцы… И у каждого направления – свои заскоки, свои амбиции. Да и журналы – тоже свои. Впрочем, групп могло быть и больше – по числу поэтов, но не каждый ощущал в себе силы заявить о собственной личной неповторимости.

Тем не менее, существовала поэтическая группа, состоявшая… из одного человека! Экспрессионизм. Посему и декларация этого направления, единственно Ипполитом Соколовым подписанная, имела эпиграфом библейское изречение: «Не бойся, малое стадо…» Очевидно, поэт Соколов был сам себе и стадо, и пастух …

Когда Маяковский попытался привлечь к сотрудничеству в «ЛЕФе» Есенина, тот потребовал выделить под своё руководство отдел, который назывался бы «Россиянином». Владимиру Владимировичу была чужда националистическая узость. Он предложил другое название – «Советянин». К тому же был против вхождения в журнал есенинского имажинистского окружения. Не сговорились.

Что касается собственного «лефовского» окружения Маяковского, оно было, пожалуй, не лучше и столь же мало соответствовало ему, как есенинское – Есенину. Нарком просвещения Луначарский, с большой теплотой относившийся к Владимиру Владимировичу и его поэзии, однажды полушутливо намекнул ему на это обстоятельство: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост».

Несколько раз Маяковский переназывал свой журнал: сначала в «Новый ЛЕФ», потом в «РЕФ» (Революционный фронт), что-то меняя, что-то отсевая, но как не рассаживал своих «музыкантов», всё музыка не шла. О том, что нет никакого имажинизма, а есть Есенин, ему было ясно с самого начала, а вот, что нет никакого «ЛЕФа», а есть только Маяковский, было невдомёк. Литературная групповщина ещё долго морочила головы читателям и мешала поэтам вполне ощутить свою единственность и творческую индивидуальность. А между группами происходили сражения и на журнальных полосах, и на сцене. Расставшийся после революции с жёлтой кофтой, Владимир Владимирович отнюдь не потерял вкус к публичным выступлениям.

Однажды был устроен диспут между имажинистами и футуристами. Председательствовал Валерий Яковлевич Брюсов. Пробирающийся на сцену Маяковский, на ходу оповещал публику: «Товарищи! Я сейчас из зала народного суда. Разбиралось необычное дело: дети убили свою мать. В своё оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь. Но дело в том, что мать была всё-таки поэзия, а дети – имажинисты…»

Естественно, что в ответ на такое заявление последовала бурная реакция, как зрительного зала, так и самих имажинистов. Разгорячившийся Есенин даже вскочил ногами на председательский стол. Взаимная брань на диспуте перемежалась стихами, стихи – бранью. Что поделать, если такова была традиция и таковы нравы. Не менее шумно проходил вечер в Политехническом, когда избирался «Король поэзии», избирался вполне демократично – голосованием. Наибольшее число сторонников оказалось у Игоря Северянина. Второе и третье место заняли Маяковский и Каменский.

В Большом зале Политехнического Музея случались и сольные выступления Владимира Владимировича. Народу набивалось великое множество: сидели в проходах, стояли в дверях и на сцене подле кулис. Поэт с трудом пробирался к Музею сквозь густые толпы безбилетников, ещё лелеющих надежду на получение контрамарки. Выйдя на сцену, Маяковский раскладывал на столе сборники, листочки, клал часы. Затем снимал пиджак и вешал на стул: «Я тут работаю». Самый шумный и захватывающий эпизод выступления, в которое входили: и лекция, и чтение стихов, конечно же, состоял в ответах на вопросы, устные и письменные.

Кто-то, к примеру, кричит: «Я не понимаю!» Маяковский в ответ: «Вы – жирафа. Только жирафа может промочить ноги в понедельник, а насморк почувствовать лишь в субботу». Другой взобрался на сцену и с апломбом доказывает: «Маяковский уже труп, и в поэзии ждать от него нечего». – «Вот странно – труп я, а смердит он», – пожимает плечами Владимир Владимирович и, брезгливо зажимая нос, отходит подальше от пустобрёха, констатировавшего его творческую смерть.

Вот кому-то дали слово, но он вдруг отказался. Маяковский заключает: «По случаю сырой погоды фейерверк отменяется». А вот демонстративно, с торопливой поспешностью и возмущением на лице протискивается по ряду некий бородач. «Это что за выходящая «из ряда вон» личность?» – интересуется Владимир Владимирович, взглядом провожая недовольного. Бородач продолжает продвигаться к выходу. «Побриться пошёл», – понимающе заключает поэт.

Ещё один оппонент кричит: «Мы с товарищем читали и ничего не поняли». И снова Маяковский отвечает по существу: «Надо выбирать умных товарищей». А вот уже некая девушка, негодуя и захлёбываясь от сознания собственной правоты, спешит высказаться: «Ваши стихи не волнуют, не греют и не заражают». «Мои стихи не море, не печка и не чума», – сочувственно разъясняет поэт краснеющей и бледнеющей девушке.

Постоянно варьирующийся формат поэтических вечеров однажды столкнул Маяковского с двумя крупнейшими словесниками Москвы – профессором Айхенвальдом и критиком Коганом. Великодушно предоставив первое слово своим противникам, Владимир Владимирович с мрачным видом выслушал поток оскорбительных сентенций, изливавшийся из уст сначала одного, потом другого. При этом по лицу его то и дело пробегала усмешка, исполненная величайшего призрения к витийствующим ораторам.

Когда же говоруны удовлетворённо замолчали, слово взял Маяковский. Громогласно обличая их в тупоумии и косности, он с высоты своего роста указывал то на одного, то на другого своим гигантским перстом и говорил: «Этот Коган…», «А вот этот Коган…»… Продолжение каждой фразы произносилось на грани нормативной и ненормативной лексики. При робкой попытке ведущего обратить внимание поэта, что, как минимум одного из словесников зовут не Коган, а Айхенвальд, Владимир Владимирович только обречённо махнул рукой: «Все они – Коганы…»

Но случалось, что зрительская аудитория была поэту как-то особенно по душе и сродни. И тогда разговор получался серьёзный, содержательный. Без шуток и обоюдных издевательств. Тогда и свою непонятность Маяковский относил к неотъемлемым свойствам высокого искусства, до которого публике ещё нужно дорасти. В этом смысле не стеснялся сравнивать себя с Шекспиром.

Как-то один из французских сенаторов, услышав Маяковского в колонном зале «Дома союзов», сказал: «Надо показать эту пасть Парижу». И вскоре по высокой протекции, ещё до установления дипломатических отношений между СССР и Францией, перед поэтом открылась дорога в «столицу мира». Раз 7–8 побывал он в этом знаменитейшем городе поэтов, художников, карманных воров и проституток.

Человек своего времени, Владимир Владимирович, конечно же, не смог остаться равнодушным к набирающей силу технической революции. Не удержался и приобрёл себе за границей у ненавистных буржуев великолепный новенький «Рено». Лишь два таковых имелось на всю Москву. Завистники, а так же блюстители идеологической чистоты не упустили случая упрекнуть поэта за эдакую слабину. И даже устроили травлю. Но Маяковский огрызался, как мог, и, продолжая раскатывать по Москве в высококлассном автомобиле, по-прежнему «свысока» смотрел на буржуев.

Посетил Владимир Владимирович и США, и Испанию. Эти визиты только укрепили присущее поэту чувство патриотизма.

СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ

Конечно, если бы Маяковский продолжал работать в «Окнах РОСТА», сколько-нибудь продолжительные поездки за рубеж были бы невозможны. Однако в 1924 году смерть Ленина заставила Владимира Владимировича вспомнить о своём истинном призвании. Поэт оставляет ежедневную каторгу сатирической конъюнктуры и начинает писать поэму – огромное эпическое полотно о Владимире Ильиче.

И в 1925-ом, едва одно из лучших его произведений было завершено, Маяковский зачастил заграницу. Хотел даже вокруг земли объехать. Не вышло – обокрали в Париже. Пришлось вернуться. В конце года, едва завершив отпевание вождя, узнаёт о смерти своего поэтического антипода – Сергея Есенина. Посвящает стихи и ему. Политический заказ оборачивается пронзительной лирикой, попытка укорить самоубийцу – славословием одному из талантливейших поэтов начала века:

Заключительный марш этой лесенки по началу, должно быть, выглядел иначе: «как никто на свете не умел». Однако, почувствовав, что перебрал в похвале, Маяковский заменил на нечто более сдержанное, но не слишком вразумительное, ибо понять, что означает «другой на свете» едва ли возможно.

При написании этого шедевра Владимир Владимирович, очевидно, припомнил и свою полемическую находку: Коган, известный культурный деятель Москвы, – многолик и многочислен. Отсюда, как логический вывод, и последовало стихотворное пожелание:

Но всего поразительнее в этом поэтическом отпевании Есенина то, что, стремясь к утверждению жизни, желая положить конец цепной реакции самоубийств, спровоцированной его суицидом, Маяковский пишет нечто прямо противоположное: «В этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней». Понимание этой несложной истины, впоследствии, возможно, подтолкнёт и самого Владимира Владимировича на роковой шаг.

А вот чему удивляться не стоит – и тут в погребальном плаче о погибшем собрате, не обошлось без плаката, уже вошедшего в плоть и кровь работающего на потребу дня поэта: «Увеличь изготовление чернил»…

В 1926 году Маяковский опять закабаляет свой талант. На смену ростовским окнам приходят обычные газеты. Поэт публикуется в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре Востока», «Бакинском рабочем» и других печатных изданиях. Ездит по всей стране с выступлениями и опять-таки заграницу – в Париж, Берлин, Прагу. А на следующий год поступает в штат «Комсомольской правды» и принимается за ещё одну поэму, посвящённую ещё одному близящемуся юбилею.

Но при этом не прекращает, как он выражался, «менестрелить», т. е. колесить с выступлениями по городам Союза, собрав при этом уникальную коллекцию – около 20000 записок с вопросами к нему. Задумал даже книгу: «Универсальный ответ», но ограничился написанием одноимённого стихотворения.

Десятилетие Октября Маяковский встретил готовою поэмой «Хорошо». Это его поэтическая оценка, подведение первых итогов Революции – без критики и сатиры. Даже нэповская кооперация, даже повальная графомания и всё та же неискоренимая любовь к заседаниям тут находят одобрение поэта.

В последние годы жизни Владимир Владимирович пересмотрел многие из своих ранних поспешных умозаключений. Написал стихотворение «Юбилейное», исполненное любви и почтения к Александру Сергеевичу Пушкину. Когда-то предлагавший сбросить нашего величайшего поэта с «парохода современности», теперь протягивает ему дружескую руку и как бы водворяет на прежнее место: «Ну, давайте, подсажу на пьедестал». А в 1928 году на публичном выступлении объявил амнистию и Рембрандту. Не упорствовал в своих заблуждениях.

Удивительно ли, что Маяковский, уже давно идущий по пути реалистического творчества, в эту пору громогласно отрекается от футуризма. Аналогично поступил и его почвенный антипод Сергей Есенин по отношению к имажинизму, причём, четырьмя годами прежде и тоже не без трибунного пафоса. В одном из августовских номеров газеты «Правда» за 1924 год было напечатано «Письмо в редакцию», в котором Есенин и Грузинов заявили о роспуске имажинистов. Впрочем, такие рокировки в дальнюю сторону вряд ли делались без деликатной подсказки партийных товарищей…

Огромная, казалось, неиссякаемая энергия бурлила в Маяковском – поэт, художник, революционер, пропагандист… Мейерхольд считал его и замечательным драматургом, который «строил пьесы так, как до него никто не строил». Всеволоду Эмильевичу посчастливилось быть постановщиком всех трёх: «Мистерии буфф» – в 1921-ом, «Клопа» – в 1929-ом, «Бани» – в 1930-ом годах. Заметим, что пьесы эти, как по стилю, так и по целям, тоже примыкают к «РОСТА-вской» сатире Владимира Владимировича.

1 февраля 1930-го в Москве открылась персональная выставка Маяковского «20 лет работы». Экспозиция свидетельствовала о его титаническом труде во всех ипостасях унивёрсума. 20 лет неимоверного напряжения творческих и физических сил. Да и при устройстве выставки пришлось Владимиру Владимировичу потрудиться. Сам клеил, вырезал, рисовал, развешивал, приколачивал. Помогали только Павел Ильич Лавут и несколько девушек-художниц.

Народ на выставку валил валом. Однако же, при столь очевидном успехе среди рядовых посетителей, официальные круги и пресса устроили по отношению к творческому отчёту Маяковского заговор молчания. Да и писатели не очень-то жаловали. Вероятно, кому-то эта выставка показалась выпячиванием себя, самохвальством. Кто-то, может быть, задумался о собственных скудных свершеньях. Да и обиженных было немало. Уж больно часто в стихах и в прозе Владимир Владимирович клеймил бездарей, причём, делал это поимённо и целыми списками…

Поэт, активнейшим образом участвовавший в подготовке и проведении своей выставки, имел отнюдь не праздничный, а скорее мрачный и усталый вид. Не исключено, что и на самого автора огромность проделанной им работы, всегда полезной, но не всегда вдохновенной, подействовала удручающе. Одних только рекламных плакатов набралось 6 тысяч и 3 тысячи подписей к ним, а среди них такие «шедевры», как «Беги со всех ног покупать «Огонёк»». Ещё во время работы над поэмой «Владимир Ильич Ленин» поэт написал: «Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши». А ведь с тех пор «строчек тыщи» прибавлялись и прибавлялись.

Кажется, у Джека Лондона имеется рассказ о человеке, которому вздумалось сосчитать количество операций, произведённых им на конвейере за трудовую жизнь. Астрономический результат настолько ошеломил его, что человек этот в ужасе покончил с собой, очевидно, не пожелав более увеличивать поразившую его цифру. Поэтический конвейер Маяковского едва ли уступал фабричному из рассказа любимого им американского писателя.

Конец 20-х оказался для Владимира Владимировича очень и очень труден. Упразднивший и «ЛЕФ», и «Новый ЛЕФ», и «РЕФ», то бишь свернувший наступление по всем фронтам, расставшись со многими соратниками и полагая, что тем самым покончил с групповщиной, уже во время выставки Маяковский вступил в РАПП, по сути дела тоже группу, но ещё более далёких от него пролетарских писателей. Принять приняли, а нападки свои на него и не думали прекращать. Были уверены, что примкнул из страха перед ними, рапповцами, наводившими ужас на всю тогдашнюю литературу и с особым рвением терроризирующими всё талантливое.

Саднила, мучила поэта и совсем недавно пережитая личная драма. Осенью 1928-го в Париже он познакомился с русской эмигранткой Татьяной Яковлевой, под стать ему – высокой и красивой: «Ты одна мне ростом вровень». Весной 1929-го, когда они увиделись в последний раз, ей было 22. Маяковский предложил девушке вернуться в Россию, выйти за него замуж, о чём написал и в стихах, обращённых к ней:

Не пошла. Не захотела. А в октябре поэт получил письмо, из которого узнал, что Татьяна вышла за другого… Ничего. Пережил. И даже испытал новое увлечение – опять же 22-летней актрисой МХАТа Вероникой Полонской, которое, казалось бы, должно исцелить от этой трудно заживающей душевной раны. Тем более что Полонская, похоже, отвечает ему взаимностью. Они встречаются, чуть ли не каждый день. Единственное препятствие к полному счастью – она замужем за актёром, причём, того же театра, Михаилом Яншиным, и отнюдь не желает оставить своего супруга.

Снова – жена на двоих? Такое с ним уже было. Впрочем, он всё ещё находится под властью этой роковой для него женщины – Лили Юрьевны Брик. Более того, она и её муж проживают с Маяковским в его четырёхкомнатной квартире в Гендрековом переулке. Правда, его любовь с Лилей Юрьевной в прошлом. Для неё в прошлом. А для него? И для него – так она ему внушила, так потребовала. А на самом деле – эту красивую властную женщину он всё ещё любит. До безумия. И уже пытался покончить с собой выстрелом в сердце. Осечка спасла.

Да и не сама ли Лиля Юрьевна позаботилась подыскать замену себе и Татьяне Яковлевой? По крайней мере, с Полонской познакомили поэта именно Брики. На бегах. И тут же не преминул Осип Максимович подпустить яду. Глядя вслед удаляющемуся Владимиру Владимировичу, дружелюбно заметил стоявшим подле женщинам: «Обратите внимание, какое несоответствие фигуры у Володи: он такой большой – на коротких ногах». Думается, что подобной наблюдательностью по отношению к поэту Осип Максимович и прежде того потчевал свою супругу.

А отказ актрисы порвать с Яншиным и соединиться с Маяковским не был ли опять-таки продиктован Лилией Юрьевной, с которою Вероника всегда и обо всём советовалась и которой подчинялась беспрекословно? И в самом деле, брак Владимира Владимировича с Полонской мог нарушить уже существующую «семейную идиллию» в Гендрековом переулке. Ведь поэт уже имел «семью» – Бриков, живущих у него на содержании.

И неплохо живущих, если судить хотя бы по «автомобильчику», привезённому Маяковским из-за рубежа для его повелительницы. (Вот ведь и в просьбе своей сумела нужный суффикс употребить, чтобы не быть слишком обязанной.) А регулярное посещение бегов, ужины в ресторанах, частые поездки за границу?!

Брикам, разумеется, не составило бы труда подыскать на сердечную вакансию Владимира Владимировича какую-нибудь другую, скажем, незамужнюю женщину. Но тогда бы появилась реальная угроза их «семейному благополучию». Девица, обосновавшаяся в сердце Маяковского, могла бы устремиться и в его квартиру, тем самым положив конец их приятному иждивенчеству.

Впрочем, был момент, когда Брики помышляли отпустить Владимира Владимировича и оставить в покое. Лето 1922 года. «Семье», вечно нуждающейся в хорошей жизни на хорошие деньги, забрезжил новый кормилец – Александр Михайлович Краснощёков, председатель Промбанка и заместитель наркомфина. Вот уж кто сумел бы чудно обеспечить Бриков, если бы сам в 1923-м не перешёл на казённые харчи. Естественно, по причине растраты казённых денег. Получилось, что «полюбившая» его Лиля Юрьевна только время зря потратила. И двухмесячный отпуск у Маяковского «для испытания чувств» выпросила тоже, выходит, зря…

Не 15 ли годков из 20 юбилейных горбатил на «семью» редкостно трудолюбивый поэт? Не 15 ли годков полнейшего рабства, какого не знали и негры на американских плантациях? Так Брики ещё и наследниками его умудрились стать, почему иждивенчество их продолжилось и после смерти поэта…

Некоторые из литературоведов утверждают, что отношения в этой тройственной «семье» в заключительную пору были чисто дружеские. И это при полной сексуальной свободе и распущенности нравов? Как бы ни так! Скорее всего, Лиля Юрьевна время от времени снисходила до близости с влюблённым в неё Маяковским, точно так же, как до близости с ней время от времени снисходил Осип Максимович. Тем и перебивались.

Но вот чего в этой «семье» действительно не было, так это взаимной любви. Сие обстоятельство и являлось её цементирующей основой, освобождая каждого от возможной ревности. Счастливые любовные романы дружная троица имела только на стороне. А верховодил в «семье», похоже, Осип Максимович и по той простой причине, что никого тут не любил.

Рвущийся к чему-то иному, более чистому и нормальному, Маяковский, конечно же, страдал. Вероятно, поэтому, однажды и сделал своей жестокой, безответной любви подарок с обидным намёком, смысл которого, кажется, не поняли: ни сама Лиля Юрьевна, ни дотошные литературоведы. А всё по причине слабого пространственного воображения.

Хитроумный секрет подарка заключался в следующем: по внутренней поверхности кольца, поднесённого поэтом, были выгравированы инициалы его возлюбленной «Л.Ю.Б.» Общее мнение и мнение самой Лили Юрьевны сошлись на том, что, если читать эту гравировку по кругу, надпись превращается в бесконечное «люблю…».

Если бы Лиля Юрьевна была зорче и проницательнее, то могла бы и запустить этим чрезвычайно оскорбительным для неё кольцом в лицо Маяковскому. И уж точно, не повесила бы такой вот «обличительный документ» на цепочку, чтобы показывать всем и каждому.

У нас же есть возможность отнестись к прочтению монограммы несколько внимательнее, чем это делалось до сих пор, и убедиться, что указанные буквы действительно разворачиваются в бесконечное признание в любви, только с небольшим уточнением: «ЛЮБЛЮ Б. ЛЮБЛЮ Б. ЛЮБЛЮ Б…» И окажется, что бесконечность эта обращена отнюдь не к самому предмету страсти, а к нам, свидетелям любовной трагедии поэта, легко выводимой из его давней строчки: «а я и не знаю, где ты и с кем». Впрочем, гравировка выражала ещё и робкую надежду Владимира Владимировича, что он всё-таки, хоть самую малость, «ЛЮБ» этой на редкость волевой и амбициозной женщине.

Увы, это было не так. По собственному признанью Лили Юрьевны, сделанному через десятилетья, во всю свою жизнь любила она только одного человека – Осипа Максимовича. А вот влюблять в себя доводилось ей многих и многих. Причём, инстинкт охотницы не покидал её до последних дней. И когда уже на 87 году ей не удалось очаровать очередного повстречавшегося на пути гения – Сергея Параджанова, Клеопатра Революции покончила с собой. И сделала это не так, как её предшественница-египтянка, приложившая змейку к обнажённой груди, а иначе – по-стариковски, выпив сразу всё снотворное, какое только нашла у себя в доме…

Выставка «20 лет работы» должна была завершиться 15 февраля, но ввиду большого наплыва публики срок её действия продлили ещё на неделю. А на закрытии решено было выставку сделать передвижной и создать «Ударную молодёжную бригаду Маяковского», целью которой была бы пропаганда его революционного творчества. Материалы же подлежали передаче на хранение в Государственную библиотеку имени В.И. Ленина. Ядром бригады стал поэтический кружок при «Комсомолке». Записалось более 50 человек.

Порадоваться бы Владимиру Владимировичу на такое. Да какие могут быть радости, когда Лили Юрьевны нет в Москве. Опять укатила с мужем за границу. Прислала собственное фото с львёнком на руках. Максим Осипович в объектив не попал. Лиля Юрьевна позаботилась. Умнейшая женщина. На фото нет, но ведь тут он, тут – где-то рядом с ней, близко. И тоже, наверное, улыбается…

А вот Владимиру Владимировичу не до смеха. С треском на мартовской премьере провалилась «Баня». Провалилась дважды – и в Москве, и в Питере. Треск потом пошёл – по всей центральной прессе. Страшная удушающая лавина критической брани. И это по отношению к самой зрелой, самой лучшей его пьесе? Даже родная «Комсомолка» подсюсюкнула… Эх, эх! И ты, Брут?..

Пусто в Гендриковом. Кроме бульдожки Бульки никто там поэта не ждёт. Да и в комнате его, что на Лубянке, тоже пусто. Это место тайных встреч с Полонской. Увы, Вероника, Норочка предложила двухдневный карантин, чтобы им обоим успокоиться, придти в себя. Нескончаемая нервотрёпка обоюдных претензий, ревности и вранья… И как это похоже на двухмесячный отпуск, когда-то предоставленный ему Лилей Юрьевной.

Может быть, навестить мать? Вот уж кто ждёт непременно и всякий день в тщетной надежде на его приход готовит любимые кушанья сына. Так что же – придти и отравить ей вечер своею тоской по Лили Юрьевне, по Веронике? Да ещё, чего доброго, снова, как некогда в юности, сказать: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца…»

Нет, всё-таки в Гендриков. Там каждая, даже самая мелкая вещица будет напоминать о Лили. Да и бульдожку надо прогулять. Домработница Аннушка на этот счёт не всегда пунктуальна… Да, в Гендриков!

Последнее выступление поэта, происшедшее 9 апреля в Плехановском Институте, организовала молодёжная бригада имени Маяковского. О том, какого было Владимиру Владимировичу восходить на «голгофы аудиторий» – его выражение – можно судить по сохранившейся стенограмме этого выступления. Оставшись один на один со зрительным залом, Маяковский и на этот раз оказался открыт для любых насмешек и издевательств со стороны разношёрстной публики. И опять должен был выслушивать самые идиотские вопросы, да ещё отвечать на них.

Вот несколько образчиков, направленных точно и умело, явно рассчитанных на то, чтобы как можно больнее уязвить поэта, и без того одолеваемого творческими сомнениями. «Верно ли, что Хлебников – гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?» – спрашивал один. Другой принимался убеждать, что Маяковскому надо бросить писать и заняться настоящей работой…

О Владимире Владимировиче ходило много самой непотребной клеветы и сплетен. К примеру, будто бы он ездил по Москве голый с плакатом, на котором было написано «Долой стыд!». Тяжело было выносить подобное даже такому сильному полемическому бойцу, как Маяковский. Не выдерживали нервы.

Как-то один не слишком умный краснобай стал вещать со сцены, мол, какой Маяковский поэт, если пишет о проститутках: «Проститутку подниму и понесу к Богу…» Маяковский вскочил из-за стола и почти простонал: «Я не могу это слушать! Чушь! Это ужасно! Я не могу!» И убежал…

Увы, под обманчивой внешностью сурового мрачного гиганта и неуязвимого единоборца билось нежное, болезненно-ранимое сердце поэта. Все, кто знали Маяковского близко, говорили об его чрезвычайной отзывчивости и душевной мягкости. Тонкая, деликатная натура. Мимо нищих стариков никогда не проходил. Всегда остановится, подаст – с неизменной щедростью и тактом.

Да и здоровье Владимир Владимирович имел отнюдь не богатырское. Часто грипповал. И панически боялся всякой инфекции. А причина – вероятнее всего, психологический шок, пережитый в детстве, когда отец умер от булавочного укола. Вот и сделался поэт, по свидетельству современников, «очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, открывая двери, брался за ручку платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал…»

Более поздние советские поэты, такие, как Багрицкий и Заболоцкий, не столько воодушевлённые коммунистической идеологией, сколько подмятые ею, постарались «спрятать концы в воду», не допуская хотя бы в свои книги ничего конъюнктурного и случайного. Юбилейная выставка Маяковского явила и современникам, и потомкам, и самому поэту всё, что он написал не по вдохновению, а по революционному заказу, обнажив перед всеми его человеческую и творческую трагедию. Выставка оказалась итогом не только двух десятилетий, но и всей жизни. Удручённый непониманием, бесконечно уставший, не сумевший распутать узлы своих любовных неудач, 14 апреля 1930 года поэт покончил с собой.

Когда-то четырнадцать лет назад в стихотворении, посвящённом Лили Брик, Владимир Владимирович написал: «И в пролёт не брошусь, и не выпью яда… – и уже с меньшей убеждённостью добавил, – и курок над виском не смогу нажать». Пришло время, и смог. Впрочем, «не над виском». Выстрел был произведён из личного маузера в область сердца.

«Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Моя семья это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская…

Любовная лодкаразбилась о быт. Я с жизнью в расчёте И не к чему перечень Взаимных бед И обид. Счастливо оставаться. ВладимирМаяковский. 12.1V.30 г.»

Вряд ли такое возможно, что бы предсмертная записка заготовлялась заблаговременно. А вот какие-то сомнения, колебания, приведшие к двухдневной отсрочке в исполнении собственного приговора, возникнуть могли… Могло случится и такое, что в эмоциональном кошмаре последних дней, перед тем, как рухнуть в вечность, поэт потерял счёт времени. Но даже в этом запредельном состоянии Владимир Владимирович тревожился: как бы, по примеру Есенина, тоже не вызвать волну самоубийств. Почему и написал – «другим не советую»…

Было ли это вдруг обретённой свободой от мучительного, незаконного и лишённого взаимности чувства к Лиле Юрьевне? А может быть, освобождением из-под непосильной тяжести вдруг опостылевшего идеологического прессинга? Или Маяковский понял, что по наивности своей и политической слепоте верой и правдой служил режиму страшного чудовищного красного каннибализма? Или сразу: и первое, и второе, и третье, да ещё и четвёртое, о чём и знать не ведаем?

Между тем, психологическая готовность к суициду вызревала исподволь и постепенно. Когда-то в юности написавший: «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!..», уже в пору создания поэмы «Владимир Ильич Ленин» поэт не без горечи осознаёт историческую ничтожность человеческой личности:

Прежде всего, такому изменению в самоощущении Маяковского поспособствовали Революция и любимая женщина. Холодное равнодушие и многочисленные унижения, испытанные поэтом от этих двух – самых дорогих и необходимых, раз за разом подтачивали его чувство человеческого достоинства. Вот почему однажды, окончательно уничтоженный ими, Владимир Владимирович не посчитал большой потерей пренебречь этим «нулём», т. е. собственной жизнью…

В своей поэме «Облако в штанах» Маяковский назвал себя тринадцатым апостолом. Тринадцатым апостолом, как известно, был Иуда Искариот, наложивший на себя руки. Самоубийство поэта было в некотором роде тоже предательством, предательством по отношению к Революции, которую он воспевал. Недаром Горький, узнав о его смерти, стукнул кулаком по столу и заплакал. Недаром советская пресса во всю свою бытность не знала, как мотивировать непростительную слабость его ухода.

36 лет с небольшим прожил поэт, на полтора месяца меньше, чем Пушкин. И это трагическое сближение, сходство, конечно же, не мог не осознавать в свои последние дни и часы… А ещё прежде, когда помышлял жениться на Татьяне Яковлевой, которая была на тринадцать лет его младше, разве не подумалось поэту, что и супруга Александра Сергеевича была на столько же моложе своего мужа?

Когда-то в 1924-м Владимир Владимирович написал: «Я себя под Ленина чищу, чтобы плыть в революцию дальше». А уже через два года предпочёл другой, более суровый идеал:

Однако равнение на Ленина и Дзержинского было для поэта формальным, установочным. А вот к Пушкину влекло подлинное, настоящее чувство: «Я люблю вас, но живого, а не мумию…» Потому и равнялся на него постоянно. И радостное ощущение своей близости к Александру Сергеевичу даже по такому ничтожному поводу, как начальные буквы фамилий: «После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ». И тут же ревность к одному из не слишком даровитых коллег: «Между нами – вот беда – позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!»

Но, как говориться, не желай другому того, чего себе не желаешь. На Ща оказался спроважен не Надсон, а… сам Владимир Владимирович. Причём, усильями всё той же Лили Юрьевны Брик, которая называла его «Щеном», т. е. щенком и столь успешно надрессировала поэта отзываться на эту кличку, что и сам он свои послания к ней, обычно подписывал своим домашним псевдонимом – «Щен».

Вот ведь как психологически ловко обыграла Лиля Юрьевна разницу в возрасте между собой и поэтом, разницу, которая, казалось, была не в её пользу. Ну, а Маяковский за все пренебрежения, все «охлаждения» и измены только больше и больше любил её, тем самым оправдывая и кличку «Щен», и своё давнее поэтическое наблюдение: «Видели, как собака бьющую руку лижет?»

А била его Лиля Юрьевна, почитай, постоянно – и нелюбовью своею, и каждым словом, пренебрежительным, властным, и даже этой презрительной кличкой. И всё он сносил с безропотной покорностью, да ещё чуть ли хвостиком ни повиливал. Щенок и есть щенок. Впрочем, и этой самой горькой, самой сокровенной своей бедой поделился Владимир Владимирович с Пушкином:

Укротительницу, смирившую не только гордое сердце поэта, но и его самого, уже можно и не называть. Известно, кто такая…

Владимир Владимирович, пожалуй, только Пушкина и ощущал близким, по-настоящему родным человеком. В этом главная трагедия великих: они, как вершины, одиноко поднимающиеся над чуждой, безучастной к их судьбам равниной. И переговариваются через столетия, как Маяковский с Пушкиным в стихотворении «Юбилейное»… Впрочем, сами виноваты. Рвались, наивные, к совершенству, которое необратимым образом и отделило, и удалило их от всех прочих нормальных людей.

Однажды Владимир Владимирович, споря с Луначарским в «Кафе поэтов», заявил, что когда-нибудь ему на этом месте поставят памятник. Ошибся всего на несколько сотен метров. Однако позднее, в зрелые годы поэт уже совсем иначе относился к отлитой в металл славе, понимая её суетность и пошлость. И даже попробовал отречься от своей высокой избранности, и даже помечтал вернуться к людям, в их общую безликую массу, в толпу:

Уже и от социализма российского остались одни воспоминания, а стихи Маяковского живут, ибо нет на земле ничего долговечнее глубокого и мудрого, искреннего и страстного поэтического слова.