Я несколько минут смотрел на эту, уже практически невидимую линию. Краску уж могли бы обновить, подумал я. Вряд ли у тех, кто правит на другой стороне площади, нет на это ни денег, ни воли. И с тем, и с другим там все в порядке. Постоять спокойно мне не давали многочисленные туристы, албанские или румынские продавцы сувениров и представители солнечной Африки, норовившие здесь же, практически у святого престола, впарить мне контрафактные сумки, зонтики и очки. До традиционной воскресной мессы оставалось два часа. Не проходите мимо Ватикана! Настоящий итальянец, он же – обязательно – правоверный католик. Я правильно оценил ситуацию, чтобы в поисках загадочной итальянской души не побывать в Ватикане – это было бы несправедливо и даже в чем-то кощунственно.

Конечно, Ватикан – это совсем не Италия. Если их что-то и объединяет, то общая, порой драматическая, история и единый пейзаж. Самая маленькая страна мира занимает всего 44 гектара римской земли. Вместо армии – гвардейский полк, одетый в нарядные, если не сказать потешные, костюмы XVI века. Вместо оружия – семь километров галерей, заполненных произведениями искусства. И тем не менее в 1929 году премьер-министр Бенито Муссолини подписал настоящий акт капитуляции Италии перед священным престолом. Латеранские соглашения утверждали особый статус города-государства, и впервые говорили о Ватикане как о новом самостоятельном государстве, а не как об остатке бывшей Папской области. С тех пор ни один самолет не имеет права пролета над Ватиканом; железные дороги Италии – в полном его распоряжении; все подданные Ватикана освобождаются от налогов, а товары – от пошлин; кардиналы пользуются в Италии почестями принцев крови. Более того, согласно тем же соглашениям, определенные области Святого Престола, расположенные на итальянской территории, как, например, замок Гандольфо или патриархальные базилики, получили экстерриториальный статус, то есть статус иностранных посольств.

Я уже час совершал круговые движения по площади, обошел каждый уголок колоннады – апофеоз творчества Бернини. Два полукружья колонн, торжественный подъезд собора Святого Петра, как две руки, простертые для объятия всего человечества. Сплошные символы, что, впрочем, неудивительно. Сложно было представить большую гармонию. В этот момент слегка заметное движение теней отвлекло меня от изучения ватиканской геометрии. Я поднял голову, в окне папского дворца, втором справа, где находятся апартаменты понтифика и его рабочий кабинет, появилось несколько силуэтов. Резким движением кто-то открыл окно. Вывесил личный папский штандарт. В проеме появилась прозрачная пуленепробиваемая площадка, с установленным на ней микрофоном. До традиционной воскресной проповеди Angelus оставался час. Я продолжил читать документы Латеранских соглашений, найдя островок спокойствия перед входом в папскую библиотеку. Текст гласил: «В перестройке церквей и дворцов правительство Италии полагается на благородный вкус Католической церкви и не имеет права голоса. Итальянский полицейский, шагнувший с площади Святого Петра на ступеньки базилики, считается нарушителем границы». Я оглянулся. Действительно, полицейских было немного, притом что в воскресенье это было место и время массового скопления народа. Грешным делом вспомнил я родную действительность. «Наверняка здесь много агентов в штатском», – подумал я и порадовался за ватиканскую безопасность. Читая текст соглашений, я поймал себя на мысли, что в 1929 году, отдав Ватикан, Италия официально и по доброй воле рассталась с сокровищами, которым нет цены. Что же она получила взамен?

Мои мысли прервали крики собравшихся на площади Святого Петра. В окне появилась фигура в белом. Казалось, что в окне – небожитель, который, впрочем, очень обыденно поприветствовал страждущих, поправил очки, прокашлялся. Люди внимали каждому слову, успевая при этом фотографировать. Тихий, немного трескучий и в то же время мелодичный голос, усиленный микрофоном, парил над площадью, завораживая толпу. Именно в этот момент меня осенило. Я понял, что же именно Италия получила взамен, что стоит дороже ста Сикстинских капелл! Она получила… милость папы.

Этой милости пришлось ждать почти восемьдесят лет. В 1846 году на папский престол вступил Пий Девятый, объявивший амнистию политических заключенных, отменивший цензуру и даже пообещавший ввести в Папской области конституцию. Вот он, настоящий либерализм. Единственное, что не захотел сделать Пий Девятый, это объявить войну австрийской империи. За что поплатился, правда, не он. 15 ноября 1848 года руководитель папской политики, граф Пеллегрино Росси поднимался по крутой лестнице «Палаццо Канчелярия». Из толпы революционно настроенных граждан, считавших и Росси, и Пия Девятого предателями, вышел неизвестный и нанес папскому министру смертельный удар стилетом. Вместе с министром была убита вера папы в итальянский народ. Спустя десять дней он бежал из Рима под видом обычного священника в крепость Гаэту. Недолго просуществовавший либерализм закончился. И следующие тридцать лет понтифик делал все от него зависящее, чтобы государства Италия просто не существовало. Пока народ свергал австрийцев и объединял страну, Пий Девятый отказался считать австрийских католиков врагами, итальянских революционеров друзьями, а земли, тысячу лет принадлежавшие церкви, народными. Директор Высшего института религиозных наук, монсеньор Паскуале-Мария Майнольфи, используя все свои знания и силу пастыря, рассказывал мне об этом удивительном эпизоде итальяно-ватиканской истории. «В тот момент папа Пий Девятый просто вынужден был вести себя так ужасно. Надо было отстоять независимость церкви и право выражать собственное мнение, а не задыхаться внутри рамок мнения общественного. Это был очень драматичный момент, очень сложный, напряженный». Мне показалось, что отцу Паскуале не хватает эпитетов. Он явно нервничал. «Он же был и папой, и королем одновременно. Так что он поступал, как и положено главе правительства. Его обстоятельства вынуждали. В результате объединения Италии папское государство оказалось в оккупации, и папа потерял мирскую власть». Даже Центральную Италию у папы отобрали, завершив тем самым объединение страны. И хотя специальным постановлением Гарибальди папу лишили светской власти, всю церковную собственность национализировали, а крупное имущество обложили налогом, в Рим правительство не могло въехать еще девять лет. Папу охранял французский гарнизон. И когда французы наконец отлучились на Франко-прусскую войну и итальянцы получили свою столицу, папа отверг почетный статус. Он отлучил первого короля объединенной Италии Витторио Эммануила от церкви, освободил ему Квиринальский дворец и объявил себя Ватиканским узником. Он три года не выходил из апостольских покоев, вся страна жила во грехе, а несчастный король безо всякого удовольствия обживал папские квартиры. А ведь Витторио Эммануил, как и большинство итальянцев, был честным католиком. Он ежедневно писал папе письма и до последнего дня умолял о благословении, папа ежедневно отказывал.

Я шел к древнему Пантеону, неся в руках скромный пурпурный… тюльпан. Других цветов в центре Рима в тот день не продавали. Я был скорее похож даже не на сумасшедшего туриста, а просто на городского сумасшедшего. Не обращая внимания на любопытных, я шел поклониться могиле Витторио Эммануила, покоящегося именно в этом историческом центре Рима. Чтобы положить этот грустный тюльпан, мне пришлось перелезть через ограду: миссия того стоила. Ведь судьба и печальная история первого короля объединенной Италии лучше всего объясняет, почему итальянцы больше никогда не хотят ссориться с Ватиканом. А вы говорите, папская милость! Я молча постоял несколько минут у роскошного памятника на надгробии. Я торопился, мне надо было успеть на вечернюю проповедь отца Фабио Розини, самого известного римского проповедника. Он раньше был музыкантом, воинствующим атеистом, и обращение в христианство тогда было самое последнее, что могло прийти ему в голову, а уж стать священником… да упаси господи. А сейчас его проповеди – одно из самых массовых римских мероприятий. И стар, и млад, рок-баллады и религиозные песнопения под сводами небольшого собора на площади Венеции, прямо напротив монумента Витторио Эммануэлю и объединенной Италии. Просто исторический анекдот, да и только. Фабио Розини сразу предупредил, что времени у него немного, паства важнее, чем мои вопросы. «Что небезосновательно, – подумал я. – Поймите, когда сто пятьдесят лет назад появилось Итальянское государство, оно родилось как светское. Церковь же снова стала подниматься только после войны. Потому что единственной силой, единственной партией, которая реально управляла страной, стали христианские демократы. Но никак нельзя приравнивать христианскую демократию и Ватикан». Я что-то хотел возразить по поводу направляющей силы итальянских коммунистов, и именно после войны, но тактично промолчал. А бывший атеист и музыкант не унимался: «Конечно, государство отделено от церкви. Но это как в Евангелии: „Кесарю – кесарево, Богу – богово“. Сказанное Иисусом о выплате налогов императору указывает не только на то, что есть вещи, которые государству принадлежат, но и то, над чем государство не властно». С этим сложно не согласиться, особенно если учесть, что католичество перестало быть официальной религией Италии только… в 1984 году. Но, даже убрав религию из конституции, итальянцы не перестали ни быть католиками, ни ходить в церковь. Распятие – до сих пор один из государственных символов. Оно висит на стенах в школах, больницах, полицейских участках. Именно распятие, а не портрет президента или премьер-министра.

Я поделился своим открытием с доном Розини, проповедник почему-то засмеялся в голос: «Портрет Сильвио Берлускони? Да никогда! А Джорджио Наполитано! Боже мой, тогда я буду молиться еще чаще».

Аудиенция была закончена, начинался музыкально-поэтический сеанс единения церкви и человека. Заиграли скрипки, барабаны, перед алтарем появился хор. Это напоминало европеизированный госпел. Я вглядывался в лица поющих и пытался понять, они сюда пришли ради веры или религиозного перформанса? Впрочем, это было уже не так важно. Важно другое, в Средневековье, когда до победы христианских демократов было еще далеко, папам приходилось управлять страной единолично. Это накладывало отпечаток на их быт и прививало дурные привычки. «Интересно, – подумал я, – а что любили римские папы?» Увы, не все их пристрастия оказались достойными подражания и воспевания. Папа Мартин Четвертый, например, объедался угрями, утопленными в белом вине. Иннокентий Десятый лечился от всех болезней только толчеными драгоценными камнями, которые специально хранились при дворе. Еще он, почувствовав, что даже изумруды с бриллиантами не помогают, доверил управление государством Ватикан своей родственнице, Донне Олимпии, которая, продолжая дело папы, просто разорила казну. Александра Шестого и вовсе называют «главным позором церкви» или «аптекарем сатаны». Он открыто проживал с многочисленными любовницами, назначал кардиналами своих не менее многочисленных детей и травил мышьяком всех тех, кто мешал ему таким образом наслаждаться жизнью. Или вот, например, Бонифаций Восьмой. Абсолютно безнравственный тип, чья личная жизнь была далека от праведной. В истории Римско-католической церкви были папы, жившие, как императоры, и папы, которые сражались на поле боя. Они были скорее королями, чем папами, и оценить их деятельность сегодня практически невозможно. Но всех этих, да и других, более респектабельных пап, объединяла одна страсть. К несчастью для современников и к радости для потомков, большинство ватиканских правителей считали искусство лучшим вложением капиталов.

В 1508 году фасад Кафедрального собора Святого Петрония в Болонье украсила бронзовая фигура папы Юлия Второго, отлитая Микеланджело. В левой руке Папа держал ключи от царствия небесного, а в правой… «Что это я делаю правой рукой?» – спросил Юлий Второй, увидев статую. «Благословляете и немного грозите», – ответил Микеланджело. С такой формулировкой понтифик согласился. Болонцы, правда, не совсем. Три года они «терпели папские угрозы», потом их терпение лопнуло, они избавились от папской власти, а статую просто столкнули с собора. Герцог Феррарский впоследствии отлил из осколков Юлия Второго пушку, символично назвав ее Джулией. И как еще в 1390 году другой папа, Иннокентий Седьмой, всеми стараниями и хитростями не позволил, чтобы все тот же Болонский собор Святого Петрония превзошел своими размерами собор Святого Петра, так и спустя два века Юлий Второй предусмотрительно понимал, что все памятники ставить в одной свободолюбивой Болонье чревато. Микеланджело был отправлен в Каррарские каменоломни в Тоскане, где провел восемь месяцев, отбирая мрамор для грандиозной гробницы, заказанной ему папой. Свое искусство скульптора он формулировал так: «Я беру кусок мрамора и просто отсекаю от него все лишнее». Вернувшись в Рим, придворный скульптор страны застал радостную картину: вся площадь Святого Петра была завалена его мрамором. Но главный сюрприз ждал Микеланджело впереди. Папа Юлий его больше не хотел принимать. За время поиска мрамора другой, более хитрый гений эпохи Возрождения убедил папу, что гробница, построенная при жизни, – дурной знак. Лучше, например, вложить деньги в базилику Святого Петра, которую строит он. Звали хитреца Донато Браманте. Хотя за папский бюджет боролся не только этот основоположник архитектуры Высокого Возрождения, но и, например, великий Рафаэль. Но, в отличие от своих конкурентов, Микеланджело не был большим любителем клянчить государственные деньги. Он покинул Рим, да так резко и гордо, что папе самому пришлось ехать его возвращать. Но Браманте не собирался сдаваться. Он придумал для Микеланджело новое испытание. Посоветовал папе Юлию заказать роспись Сикстинской капеллы именно скульптору. Браманте был уверен, это будет позор конкурента, ведь Микеланджело может работать только с камнями.

Я снова вернулся в Ватикан. Обогнул площадь Святого Петра, прошел по узким улочкам мимо административного входа в государство, охраняемого солдатами швейцарской гвардии, и уткнулся в многометровую очередь. Я не мог объяснить многочисленным туристам, что у меня здесь важная миссия и что пришел я сюда не только ради искусства. Хотя… Что вышло из творения Микеланджело, мы знаем даже по иллюстрациям учебника истории средней школы. Отдавшись предприятию безраздельно, Микеланджело почти два года пролежал на лесах, расписывая шестьсот квадратных метров стен и потолков сценами из Библии. Он покрыл громадный потолочный свод капеллы изображениями сотворения мира и человека, грехопадения, эпизодов начала человечества и его искупления. При этом он еще умудрялся постоянно ругаться с папой. Когда Юлий Второй только делал шаг, чтобы подняться к Микеланджело на леса, тот сбрасывал на папу мелкие доски и отказывался «пройтись еще побольше золотом», чтобы фрески выглядели попышнее. Но и без золота было понятно: получился шедевр. Поэтому каждый следующий папа, заказывавший работу Микеланджело, все больше доверял его вкусу, мастерству и художественным решениям.

Но кроме пап были и другие важные персоны. Я опустил глаза с потолка на алтарную стену Сикстинской капеллы. Моему взору предстал «Страшный суд». Я внимательно стал изучать изображение церемониймейстера Бьяджо да Чезена, которому изначально картина не нравилась. Он даже попытался пожаловаться папе, обвиняя автора в непристойности. Выслушав все претензии, Микеланджело изобразил Миноса в образе Бьяджо с ослиными ушами и со змеей на причинном месте: говорили, что Бьяджо прославился на весь Рим порочащими связями. А в остальном, кроме ушей и змеи, портретное сходство было даже вызывающим. И когда Бьяджо побежал жаловаться папе во второй раз, то Павел Третий сказал: «У меня есть власть на небесах и на земле. В аду я тебе не помощник». Так Чезена и остался в аду, а Микеланджело, похоже, просто везло с заказчиками. Хотя и папы не могли на него жаловаться. Ведь гробницу Юлия Второго Микеланджело доделывал еще много лет уже после смерти папы. Часть фигур, уже после смерти самого скульптора, заканчивали его ученики. И, кстати, если бы не бессмертная скульптура Моисея, то папу Юлия Второго помнили бы только историки. Болонскую статую ведь уже много лет назад как пустили на пушку. Но, то была бронза. Хорошо, что из мрамора не делают пушек.

Я продолжал свое римское путешествие по местам Ватиканской художественной славы. «Надо все-таки бросать курить и сбросить лишние килограммы», – неожиданно ход моих средневековых мыслей нарушила суровая правда жизни. Я с трудом поднимался по крутой лестнице, которая никак не собиралась кончаться, ведущей к базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи. Но одышка того стоила. Я знал, что у Моисея Микеланджело есть своя маленькая тайна: пророк рогат. Это стало возможным в результате неточного перевода книги «Исхода». В Библии было сказано, что на лицо Моисея трудно смотреть, потому что оно излучает свет. Но переводчик ошибся, он решил, «потому что оно рогато». На древнем иврите одно и то же слово означает «рог» и «луч». Я всматривался в мраморное изображение Моисея на надгробье папы Юлия Второго. Впрочем, это даже не надгробье, а целый скульптурный ансамбль, ведь Юлий Второй похоронен в соборе Святого Петра. Вглядываться было сложно, скульптура находилась в полной темноте. Слабый дневной свет, проникавший внутрь базилики, не давал возможности рассмотреть ошибку великого Микеланджело. Надо было бросить пятьдесят евроцентов, чтобы Моисей предстал во всей своей пышной красе. Более крупные монеты автомат наотрез отказывался принимать. На помощь пришел японский турист. У него 50 центов нашлись. Он, правда, не знал, что это за памятник, он просто выполнял свой японский туристический долг: все быстро обежать и сфотографировать.

И все-таки свои главные ошибки Церковь совершала не в Священных писаниях, а на городских площадях. Самый знаменитый случай – костер на площади Кампо-де-Фьори. Это, наверное, самое «вкусное» место Рима. Приходить сюда нужно утром, чтобы и глаз порадовать и обоняние развить. Наверное, любой рынок может похвастаться таким буйством красок, но в средневековом антураже ярко-красные негрунтовые томаты, зеленая, почти бирюзовая спаржа или нежно-лиловые артишоки смотрятся еще ярче и аппетитнее. А уж про ароматы всевозможных пряностей я и говорить не буду, дабы не дразнить вкусовые нервы читателя. Я пробирался сквозь благоухающие ряды, радовался успешным торговцам, которым за такое коммерчески выгодное место под солнцем еще пришлось и попотеть и хорошо заплатить.

Я шел к центру площади, где в 1600 году был казнен Джордано Бруно, утверждавший, что вселенная бесконечна, а наш мир в ней – единственный. Колумб к тому времени уже открыл Америку, Магеллан совершил первое кругосветное путешествие, а Церковь даже смирилась с мыслью, что земля круглая. Но небо сдавать она не собиралась категорически. Всего через девять лет после казни Бруно его соотечественник Галилей создал первый телескоп. Я видел его во Флоренции. Вроде ничем не примечательная деревянная трубка, дающее «всего» трехкратное увеличение. Но это сейчас, когда астрономия так же «вульгарна», как и физика. Тогда же удивиться этому чуду средневековой техники, посмотреть через трубку на звезды, ходила вся флорентийская знать. Французский король просил Галилея назвать его именем какое-нибудь светило. На Галилео обрушилась всемирная слава. Начиная с трехкратного увеличения, за шесть лет Галилей добился тридцатидвукратного. Тогда же и выяснилось, что Млечный Путь – это миллиарды отдельный звезд, у Юпитера есть спутники, а на Солнце – пятна. Вместе с Галилеем открывшуюся картину неба внимательно изучала и Церковь. Среди иезуитов были неплохие ученые: они тоже видели и пятна и кометы. Из-за комет и вышел церковно-научный спор.

Покинув Кампо-дель-Фьори, я направлялся в один из лучших антикварных и букинистических магазинов Рима, в Libreria Cesaretti Al Collegio Romano. В этом литературном раю, открытом еще в 1888-м, мне должны были показать раритетное издание книги Галилея «Пробирных дел мастер». Я держал в руках этот уникальный манускрипт во вкусно пахнущем кожаном переплете, пролистывал страницы, изучая и тексты и карты. А вот нашел то, что искал. В «Пробирных дел мастере» Галилей утверждает, что кометы – оптическое явление, и высмеивает иезуитов, считавших их внеземными объектами. Папа Урбан Восьмой, давний друг Галилея, получил книгу в подарок, похвалил ученого и запретил иезуитам с ним спорить. Сеньор Барелли, эксперт букинистического магазина, протянул мне другую книгу. Такой же кожаный переплет, только издание более позднее, конца XIX века, поэтому и выглядит побогаче: золотая тесьма между страницами. У меня в руках оказались крамольные «Диалоги». После выхода этой книги дружбе Галилея с папой пришел конец. В ней нет ошибочной теории комет, зато есть верная теория Коперника. «Диалоги» – это спор трех человек. Двух умных и одного – не очень. Тот, что не очень, отстаивает аристотелевскую теорию мира. И в нем, о ужас, папа Урбан признал себя. Не без помощи иезуитов, вероятно. Как бы то ни было, но «Диалоги» на двести лет вошли в список запрещенных, а автор до конца жизни оказался под домашним арестом. Но сначала ему пришлось стать на колени перед бывшим другом и признать, что именно Солнце вертится вокруг Земли, а не наоборот. Не важно, что ты видишь в телескоп, когда тобой занялась святая инквизиция. К счастью, в наше время Церковь вернулась к привычному и безопасному телескопу.

Но бог с ним, с книгами. Мне надо было спешить. В тридцати километрах от Рима, рядом с летней резиденцией папы, находится не менее известная ватиканская достопримечательность. Там, в папской обсерватории меня ждал главный астроном Престола, Падре Саббино Маттео. Семидесятипятилетний иезуит встретил меня в гражданском. Синяя теплая куртка, клетчатое кашне, лихо вздернутая кепка. «Конечно, в первую очередь я священник. Но просто, имея диплом физика и сдав экзамен по астрономии, я могу работать и в этой области. Может, на этом поприще и я больше преуспел». Отец Саббино улыбнулся беззубым ртом и поманил меня за собой: «Сейчас ты увидишь чудо». Далеко не молодой человек, как настоящий моряк, заправски поднимающий парус, начал тянуть трос. Только вместо паруса моему взору предстал разверзшийся деревянный купол обсерватории. Крыша открывалась медленно, ее своды словно не хотели, чтобы гигантский телескоп, установленный в обсерватории, как можно быстрее начал изучение звездного неба. Монсеньор Маттео выдохнул: «Галилей все-таки сказал очень важную вещь. Он сказал, что Священное Писание учит нас не тому, как устроены небеса, а тому, как на них попасть. То есть Священное Писание – это не научная книга, из него мы не узнаем, что находится в центре: Земля или Солнце. Оно обращается к нашей нравственности, к нашему поведению… И это было очень правильно сказано». Мы вместе начали смотреть на звезды, а я подумал, насколько все-таки прав отец Саббино, когда говорит, что он в первую очередь священник, а только затем астроном. «Ошибка Церкви вот в чем. Почти через сто лет, когда у астрономов появились точные доказательства, которых не было у Галилея, Церковь не признала это сразу. Она не захотела выставлять себя в невыгодном свете. Но живи я в то время и будь судьей, я бы, наверное, точно так же ошибся. Таково было сознание людей прошлого». В какой-то момент, мне показалось, что главный ватиканский астроном решил исповедаться. Уж больно тяжело дались ему последние слова признания. Впрочем, неудивительно. Церковная цензура во все годы была штукой мрачной, да и жила долго. Ведь ее главным аргументом, вплоть до XVIII века, был костер. И все-таки нашелся в Риме герой, который уже или, точнее, еще в XVI веке перестал обращать на нее внимание. Он говорил, что хотел, и ни разу не раскаялся. Первый представитель свободной прессы сделан из камня. А камни, и это уж точно, не горят.

Я пробирался через плотный строй кафе и магазинов к каменному изваянию. Через мгновение я его увидел: скромно приставленный к боковой стене ничем не примечательного здания, без рук и, вероятно, без ног, их скрывала каменная туника, он был центром этой площади. Вокруг него толпились не туристы, а римляне, которые что-то бурно обсуждали, смеялись и писали какие-то тексты на клочках бумаги. Вообще-то по происхождению он грек. И звали его сначала Менелаем. Римский кардинал водрузил его сюда пятьсот лет назад, чтобы украсить свой дворец. Дворец, кстати, не сохранился, осталась лишь эта статуя. Я обходил ее со всех сторон и только мог себе представить, что имели в виду средневековые римляне, когда наперебой передавали из уст в уста новость: Менелай-то заговорил! Огромный постамент стал притягивать шутки и другие высказывания, портившие папскую репутацию. Они появлялись здесь даже тогда, когда Бенедикт Тринадцатый пообещал неизвестным авторам смертную казнь. Гласность брала свое по ночам, невзирая на постоянно выставленную охрану. Народ переименовал своего нового героя в Паскуино, по имени одного из местных острословов. Именно с тех пор всякая анонимная порча чужой репутации именуется пасквилем. Что бы написать? Что оставить о себе на память каменному изваянию, первому открывшему глаза на ошибки и просчеты Церкви? Я вырвал из блокнота листок. А! Будь что будет! И гордо вывел: «И все-таки она вертится!» Пасквилем назвать это было сложно, я даже подписал крамольную фразу именем Галилея. Сколько минут провисел мой донос, колышимый осенним римским ветром, сказать сложно. Но мне это было уже неважно. Свою лепту в основы итальянской демократии я таким образом внес.

Впрочем, и современные итальянцы не всегда соглашаются с папой. Сухая антикриликальная статистика: 86 % населения страны выступают за эвтаназию, 58 % – за аборты, 34 % ратуют за легализацию легких наркотиков, а целых 69 % населения мечтают о равенстве в правах между официальными супругами и сожителями. Последнее пожелание чуть не стало законом в 2007 году. Меняется все, даже семейное право, которое в Италии всегда было связано с церковным.

Я попал под обаяние этой красивой и очень ухоженной женщины сразу, как только вошел в ее офис. Даниэла Миссалья – самый известный в Риме адвокат по семейным вопросам, чем-то напоминала мне Карлу Бруни. Такие же зеленые глаза с раскосым прищуром, немного широкие для итальянки скулы, ниспадающие пряди густых каштановых волос. Я только мог догадываться, что испытывают супруги, приходящие к синьоре Миссалья и тщетно пытающиеся развестись. Когда адвокатесса эротично прищурила правый глаз и украдкой улыбнулась, я понял, что спасать крепкую итальянскую семью в этом офисе не будут никогда. «Конечно, Ватикан оказывает на нас влияние. Это корни нашей культуры, и поэтому развод был разрешен только в 1970 году». В эту минуту Даниэла Миссалья воскликнула: «Да что мы о грустной статистике, давайте я вам лучше расскажу о самом знаменитом итальянском разводе». Я был в такой власти обаяния этой женщины, что даже не мог себе представить, как я могу не ответить ей утвердительно. София Лорен познакомилась с Карло Понти в 1951-м. Знаменитый продюсер был старше Софии на двадцать два года и, что гораздо хуже, он был женат. В Италии это означало одно: женат навсегда. «Вы же понимаете, что Церковь соглашается расторгнуть брак очень редко, в порядке исключения», – тихим голосом продолжила адвокат Миссалья, чем вывела меня из оцепенения. «Эти люди больше не смогут вступать в церковный брак, не смогут совместно причащаться, не смогут жить вместе с кем-то другим, одним словом, не смогут получить благословения спать с кем-то в одной постели». Эх, подумал я, наверняка адвокатесса замужем. Ну, да ладно. Вернемся к Софии. Поскольку итальянское государство и Церковь были заодно, пришлось обращаться к властям тех стран, которые помогали итальянцам выходить из семейного кризиса, например Мексики. Только через шесть лет знакомства, когда эта мудрая мысль пришла кому-то в голову, были наняты адвокаты, которые отправились в Мехико, развели Понти с первой женой и женили на Лорен. Даниэлу Миссалья настолько увлекла в свое время эта удивительная история, что она раздобыла и до сих пор хранит у себя в архиве одну редкую пленку. «Смотрите внимательно, я вам сейчас буду переводить. Место действия – Мехико, 1957 год». На экране появилась черно-белая прекрасно сохранившаяся пленка. За столом восседал мексиканский судья, перед ним – два итальянских адвоката. Один защитник – Карло Понти, другой – Софи Лорен. То, что происходило дальше, я даже сразу не мог даже понять. Мексиканский судья начал: «Вы, синьор Понти Карло, согласны взять в жены присутствующую здесь Чиколоне Софию?» Адвокат Понти ответил «да». После этого такой же вопрос был задан адвокату Лорен. Ее адвокат, смущенно улыбаясь, правда, но также заявил, что готов… жениться на господине Понти. Радостный мексиканский судья произносит сакраментальную фразу: «Объявляю вас мужем и женой. Примите мои поздравления». Слава богу, что адвокатам не пришлось изображать страстный поцелуй. От увиденного моя голова шла кругом. Дело было даже не в нелепости ситуации, а то, что такая, по сути, юридическая привольность была уже возможна пятьдесят лет назад, пусть даже и в Мексике. Даниэла Миссалья выключила телевизор и загадочно произнесла: «Ну что, понравилось? Вот такая была жизнь у нас». Узнав из газет о своей долгожданной свадьбе, Карло и София собрались в свадебное путешествие. Но им помешал один бдительный гражданин из Генуи. Он подал на Понти в суд за двоеженство. Главная католическая газета L’Osservatore Romano призвала отлучить грешника от Церкви, а одна читательница другой газеты Oggi пошла еще дальше, потребовав сжечь распутную Софию на костре. Кроме газет и общественного мнения, которое было на грани с порицанием, в Италии существовал Уголовный кодекс. Он гарантировал двоеженцу пять лет тюрьмы. Свадебное путешествие пришлось отменить. Вместо подарков посыпались угрозы. Встречаться приходилось тайком.

Госпожа Миссалья тем временем продолжала, ее глаза с поволокой выводили меня из равновесия: «Конечно, и сейчас со стороны Церкви существует сильное противодействие разводам. Это совершенно естественно, потому что, с их точки зрения, семья не должна распадаться никогда». А чтобы хоть как-то выйти из-под чар адвокатессы, я вспомнил, что мне говорил на тему семьи и разводов мой знакомый, бывший атеист, а теперь проповедник Фабио Розини: «Мой брат, например, всегда останется моим братом. Я могу с ним ругаться, но он брат, и точка! Мой отец, например, никогда не перестанет быть моим отцом, ну, и так далее. При заключении брака создается такая же мощная подлинная связь, которая никогда не теряет своей силы, если, правда, у брака был хороший фундамент». Вспомнив эти слова священника, я грешным делом подумал, надо было бы его привести сюда, к Даниэле. Как бы он перед ней все это говорил? Неужели бы не потерял хладнокровия, ощутив такую женскую силу? Как бы то ни было, но тот самый фундамент, о котором говорил Падре, то есть фундамент первого брака Карло Понти, был непрочен. Зато его первая жена Джулиана спасла семейную жизнь и второй брак бывшего супруга. Она вместе с Карло, Лорен и детьми приняла французское гражданство. Во Франции, где развод был возможен, и где об истории итальянской любви знали все, бумаги о разводе лично подписал премьер-министр Жорж Помпиду. Так Понти и Лорен поженились во второй раз.

Даниэла Миссалья еще раз включила телевизор, на этот раз уже с раритетной французской пленкой. На экране возник фрагмент телевизионной передачи тех лет. Ведущий произнес ни больше ни меньше следующее: «Наша страна, Франция, должна только гордится такой семьей, наши поздравления». Они прожили вместе пятьдесят шесть лет, и он каждый день дарил ей красную розу. Она снялась в десятках его фильмов и родила двух сыновей. Один сейчас снимает кино, другой – дирижер Венского оркестра. Просто со временем их брак приняли, ведь это была настоящая любовь. Софи Лорен доказала всем, как сильно она любила Понти. Она выиграла битву за него, оставшись с ним до конца дней, до самой его смерти. Справедливость восторжествовала. А я, подумав, что, может, и не такие они уж и грешники, Карло Понти и Софи Лорен, задал обворожительной адвокатессе последний вопрос: «А как разводятся итальянцы в наше время?» Даниэла Миссалья даже удивилась такому прямому и банальному вопросу, особенно после всей прозвучавшей и увиденной лирики. «Прежде чем развестись, супруги должны заключить официальное соглашение о раздельном проживании. Только через три года судья сможет повторно рассмотреть дело и вынести решение, исходя из доказательств и проверок, которые обязательно придется пройти. Это довольно сложно. Если между супругами есть серьезный конфликт, то это еще больше затянет дело. Некоторые разводы длятся до десяти лет». В этот момент Даниэла Миссалья озарила меня своей джокондовской улыбкой и выключила телевизор. Психоаналитический сеанс был завершен.

Италия до сих пор католическая страна. И быть ее гражданином во многих ситуациях непросто. Кроме проблем с разводами существует, например, бесконечный спор о противозачаточных средствах. Папа разрешил их только в 2010 году, и то не все и не всем. Зато другой запрет – на воскресную торговлю – касался исключительно всех до середины 1990-х. Впрочем, и сейчас в дни церковных праздников все магазины закрыты. Вот, например, булочная-кондитерская.

Признаюсь, семейно-разводный экзерсис меня изрядно подкосил. Мне очень хотелось есть. И пить, хотя бы кофе. Маттио Сапоретти, владелец первой попавшейся на пути кондитерской, сам начал разговор о трудностях воскресной торговли. За шоколадным бисквитом и крепким ароматным ристретто мне было легче и приятнее слушать. «Я католик, но нельзя же в церкви проводить весь день. У нас сам каждый должен решать, в какой день недели ему отдыхать. Я работаю, потому что мне нужны деньги». Наш разговор услышали покупатели. Чтобы итальянец и не присоединился к беседе, да такой еще и актуальной, как выяснилось? Пожилой сеньор с тростью выражал явное недовольство: «Они поучают жить тебя в скромности, а сами себе ни в чем не отказывают. Все у них есть. Мы-то, нормальные люди, должны и работать, и платить за квартиру, и за все остальное. Слава богу, что я уже на пенсии». Да, послушали бы эти разговоры в России. Итальянцы жалуются на законы, которые установила Церковь, слушают римского папу и остаются при своем мнении, они добились возможности хотя бы разводиться. При этом 88 % населения страны – католики. И это абсолютно добровольно. В разговор снова вступил хозяин кондитерской: «Не подумайте про меня ничего плохого, я тоже хожу в церковь по воскресеньям, в остальные дни мне, к сожалению, некогда, но я все равно найду время для молитвы». Я ничего плохого не думал. К нашему разговору за чашкой кофе присоединилась милая девушка-кассирша: «А я вот, когда была маленькой, то ходила в церковь каждую неделю, а сейчас давно не хожу». Ее патрон искренне удивился: «Совсем-совсем не ходишь? Не поверю!» «Ну, я все-таки время от времени ловлю себя на мысли, что нахожусь в каком-то особом состоянии, в котором я думаю, размышляю, молюсь, я много молюсь одна, у себя дома, мне этого вполне хватает».

Я расплатился и подумал: вот они какие, эти «итальяно веро», эти «католико веро»! Настоящий итальянец просто не может не быть католиком. И дело здесь не только в присутствии Ватикана в черте города. Каждый год 31 декабря, что в принципе логично, президент Италии не ходит в баню, он обращается к народу из Квиринальского дворца. В этом тоже нет ничего удивительного, дворец – официальная резиденция высшей государственной власти. Забавно другое. Зал, в котором он сидит на фоне итальянского триколора и средневековых гобеленов, несколько столетий был… папской спальней. Это очень символично и очень по-домашнему. Ведь церковь для итальянцев – это семья, с которой только невозможно развестись. Это же не жена. Это – ПАПА! А если быть точнее, то много ПАП. Григорий Великий жил как монах, а из церковной казны кормил горожан и откупался от варваров. Пий Двенадцатый открыл двери монастырей для евреев во время фашистской оккупации. Иоанн Двадцать Третий, например, назначил первого темнокожего кардинала, осудил коммунизм, при этом подал настоящий пример религиозной терпимости и впервые в истории Католической церкви встретился с советским руководством. А Иоанн Павел Второй первым отказался от папской тиары, символа земной власти, и прожил такую безупречную жизнь, что его причислили к лику блаженных почти сразу после смерти. Случай, невиданный доселе в истории.

Его уважали демократы и тираны, любил народ, а оперные знаменитости пели арии на его стихи. Он занимал священный престол почти так же долго, как Пий Девятый. Но только потратил он это время не на ссоры и войны, а на мир. Он входил в синагоги и мечети, ездил в «режимные» Кубу и Иран. Он просил прощения за зло, причиненное Католической церковью всем иноверцам, и за Крестовые походы прошлого. Именно он, Иоанн Павел Второй, раскаялся в суде над Галилеем и запрете учения Коперника. Он помог своей родной Польше расстаться с коммунизмом без кровопролития и простил врага своего, Али Агджу, стрелявшего в понтифика. Он спасался молитвами, а не огнем и мечом, и из всех своих титулов предпочитал только один: раб рабов божьих. Я очень хорошо помню тот апрельский день 2005 года, когда Иоанна Павла Второго не стало. Я работал в те дни в Риме. Сотни тысяч паломников со всего мира, многокилометровая очередь, чтобы проститься с самым народным Папой и крики «Санто субито!», что значит – «Святой немедленно!» Люди стремились в Рим не для того, чтобы присутствовать на «историческом событии» и переломном этапе жизни Ватикана, а исключительно по зову сердца. Ведь Иоанн Павел Второй слушал мир, а мир слушал его. Не случайно диск с папскими молитвами, начитанными под аккомпанемент африканских барабанов и кельтских флейт, не только разошелся миллионными тиражами, но до сих пор входит в десятку самых продаваемых в Италии.

Церковь в Италии была воином и феодалом, ученым и меценатом. Она играла плохие и хорошие роли в многовековой истории. Но постепенно она вернулась к тому, с чего все началось. Она поселилась в сердце Рима и молится отсюда за весь мир. Молится на чистом итальянском. На площади перед собором Святого Петра нынешний глава Римско-католической церкви Бенедикт Шестнадцатый заканчивал свою воскресную мессу. Микрофон на пуленепробиваемой подставке снова занял место в папском кабинете, туда же водрузили штандарт. Люди не хотели расходиться. У каждого была в ту минуту своя правда, и площадь на какое-то мгновение превратилась в гигантскую исповедальню. В толпе я заметил фигуру проповедника Фабио Розини. Он двигался прямо мне навстречу: «Я был уверен, что я вас здесь встречу». Священник находился в явном возбуждении: «Вы знаете, сегодня утром случилось такое! В общем, наверное, год назад я поговорил с одной девушкой, которая хотела сделать аборт. Она была заранее убеждена, что это необходимо. Но так как выбор все-таки непростой, она пришла ко мне посоветоваться. Я выслушал ее и объяснил свое мнение, как мог. И вот сегодня, только что, она пришла мне показать своего ребенка, которого все-таки родила. Он все время улыбался, а она сказала: „Ни один мужчина не смотрел на меня так, как смотрит этот ребенок. Я для него – весь мир, я – его солнце. Вот, собственно, только это я и хотела вам сказать… Мне показалось, что вам это будет интересно услышать“». Отец Фабио удалился так же быстро, как и пришел.

Я же остался стоять на площади, задавая себе все тот же вопрос: кто же они, настоящие итальянцы? Правоверные католики, живущие порой во грехе? Те, кого с детства пытается воспитать Ватикан, а они борются за свои права и гордятся, что живут в объединенной республике? Я вертел в руках глиняную копию Миланского собора, точно такую же, которую гражданин Италии Массимо Тарталья бросил в премьер-министра своей страны Сильвио Берлускони. Пример, может, и дикий, но показательный. Я внимательно рассматривал эту сувенирную пошлость, примеривал на себе, как Тарталья мог ее швырнуть, не боясь премьерской службы безопасности? Я представлял траекторию полета, место на лице Берлускони, которое собор задел. И тут меня посетила безумная по своей циничности догадка: в Италии Церковь умудряется участвовать даже в тех событиях, которые сама не одобряет. Все-таки удивительные они люди, эти «итальяно веро». Причем я отдавал себе отчет в том, что это только малая часть правды, которую я пытаюсь постичь.