Глава первая. Отец Андрей

Лето 1990 г., Подмосковье

Воскресный день выдался жарким, и пригородные электрички были переполнены: москвичи спешили покинуть столицу, покопаться на своих дачных участках либо просто провести выходной на природе.

На одной из подмосковных станций из вагона вместе с разношерстной толпой пассажиров вышел гладковыбритый худощавый мужчина лет тридцати пяти в светлом летнем костюме. Он ничем не выделялся среди остальных, даже национальность его по внешнему виду определить было трудно: серые глаза и русые волосы говорили о принадлежности к славянскому или вообще северному типу, а нос с горбинкой сближал с кавказскими народностями.

Эти качества – ничем не выделяться и быть своим для окружающих – особенно ценятся в двух совершенно противоположных друг другу социальных категориях: среди жуликов-профессионалов и в разведке.

Немного задержавшись на перроне, мужчина огляделся, стараясь найти в зданиях разросшегося поселка полузабытые черты их прежнего облика.

Пройдя через редкий парк, вдруг увидел знакомое сооружение кинотеатра, совсем небольшое по современным меркам. А тогда оно казалось огромным: все такое стеклянно-бетонное, пахнущее свежей краской. Ну да, кажется, в девятом учились, когда его открыли… Удивительно, но вспомнилось даже название первого фильма, который ходили смотреть всем классом.

Воспоминания легко всплывали из глубин памяти, наполняя сердце чуть тревожным теплом.

Однако все это происходило внутри и незаметно. А внешне ничем не примечательный мужчина просто шел, перебросив через плечо пиджак.

За очередным поворотом открылась улица из частных домов. Еще несколько десятков метров – и вот он, кирпичный дом с большими окнами. Шаг невольно замедлился: дом тот – и не тот, время другое, даже воздух теперь иной. Изменился я, изменился он, в какую сторону и насколько, кто знает…

В минутном колебании остановился у калитки. Среди зелени в глубине двора виднелась чья-то фигура, которая время от времени наклонялась, словно совершая какие-то ритуальные движения.

Волчьего окраса пес, заметив чужака, метнулся из будки и, встав лапами на перекладину ворот, залился лаем.

Фигура распрямилась, держа в руках миску с клубникой. Черные курчавые волосы и борода, уже чуть тронутая проседью, карие внимательные глаза.

– Бог в помощь, Андрюша! – окликнул пришедший.

Оставив миску под навесом, хозяин приблизился к калитке, и почти сразу глаза его вспыхнули радостным изумлением:

– Славка! Чумаков! Неужто, ты?

Они обнялись, потом отстранились, разглядывая друг друга.

– Ты почти не изменился, такой же изящный, наверное, в выпускной костюм еще влезаешь? – пошутил Андрей.

– Зато ты вон какой солидный. У вас что же, сан обязывает иметь представительный вид? – окидывая мощную фигуру священника в черном подряснике, отвечал Вячеслав.

– Нас Господь Духом своим питает, оттого и тело здраво. Ну, давай, проходи, коль пожаловал! – довольно гудел своим тренированным басом отец Андрей, напирая на «о». Прикрикнув на собаку, повел гостя в дом.

Вошли в комнату, и Чумаков опять ощутил волнение: многие предметы находились на своих местах, воскрешая воспоминания из далекого детства-юности. Эти книжные полки они когда-то делали вместе, обжигали паяльной лампой «под старину», покрывали лаком. Чумаков осторожно провел рукой по дереву: сколько оно впитало их молодой энергии, споров о жизни и будущем. На стенах несколько картин, в основном иконопись.

– Твои? – кивнул Вячеслав, когда Андрей появился из кухни, собирая на стол.

– Мои, только давнишние.

– А теперь что же, не пишешь? Помнится, у тебя в десятом классе даже выставка персональная была…

– Почти не пишу, нет времени.

Они обменивались короткими фразами, когда Андрей появлялся то с глиняной миской, наполненной домашними солениями, то с горкой аккуратно нарезанного хлеба, то с рюмками и тарелками.

Чумаков продолжал осматривать комнату. Задержал взгляд на книгах: Спиноза, Геродот, Гегель, Конфуций. Рядом с философами древности книги по теологии, философии, истории религий, богословию: Флоренский, Бердяев, Соловьев, Фома Аквинский, Риг-Веда и жизнеописания Отцов церкви, дореволюционное издание серии «Жизнь замечательных людей» и Библия – огромная масса человеческих знаний, которой в свое время «питался» ненасытный мозг его друга.

– А что у тебя на полке сейчас стоит? – перехватив взор, спросил Андрей.

Вячеслав понял смысл вопроса.

– Словари стоят, справочники, пособия по языкам, анатомии, психологии, биоэнергетике, рукопашному бою, восточным и западным единоборствам, индийской йоге. А еще Толстой, Куприн, Чехов, Стефан Цвейг и Карел Чапек, сборники приключений, книги о разведчиках…

– А детективы? – уточнил Андрей, венчая накрытый на скорую руку стол красивой бутылкой и жестом приглашая Чумакова.

– Не угадал, – улыбнулся Вячеслав, усаживаясь. – Люблю живую мысль, а не накрутку сюжета с трупами, стрельбой и единственным вопросом: кто убийца? Тем более что хороших детективов мало, в основном выдумки непрофессионалов.

Отец Андрей между тем наполнил рюмки темной жидкостью, привычно осенил крестным знамением трапезу на столе:

– Ну, приступим благословясь!

Чумаков поднял свою рюмку, поднес ближе, вдохнул аромат и пригубил, смакуя.

Отец Андрей подмигнул:

– Узнаешь напиток-то?

– Как не узнать! – развел руками Вячеслав. – Вишневая наливка. Помнишь, как мы в восьмом классе напробовались, потом от родителей влетело… Кстати, а где твои?

Андрей опустил глаза.

– Мама умерла позапрошлым летом. Упокой, Господи, ее светлую душу! А у отца сердце прихватило, в больнице сейчас, я потому и приехал…

– Извини, – поник Чумаков, – я не знал…

– Все мы гости в этом мире, – ответил отец Андрей.

Говорили, вспоминали, иногда замолкали в раздумье. Вячеслав кивнул на старенькую гитару на стене:

– Та самая?

Андрей в юности хорошо играл и пел. Во всяких вылазках на природу у Андрея было одно общественное поручение: взять гитару. А вечером потрескивающий костер на берегу реки, взмывающие в черное небо искры, вслед которым летят, смешиваясь с гитарными переборами, искренние и задушевные песни.

– А помнишь, – продолжал Вячеслав, – как мы втроем: ты, я и Маша Свирина – активисты кружка биологии – ездили летом в заповедник бобров считать?

– Еще бы, – грустно улыбнулся отец Андрей, – ты с Машей целовался на корме лодки, а я молча, греб. И как только мое сердце не лопнуло, потому что Маша была первой девушкой, в которую я влюбился…

– Ты? Влюбился в Машу? – ошарашено уставился на него Вячеслав. – А почему об этом никто не знал, тем более я?

– Дело прошлое, – махнул рукой Андрей, – теперь уже можно признаться. Потом я встретил свою настоящую судьбу. Растим троих детей. А ты как?

Чумаков махнул рукой:

– А я еще не встретил…

– Пора уж! – прогудел Андрей. – Что за жизнь без семьи?

– Ну, может с твоего благословения, этот вопрос решится! – отшутился Вячеслав. Потом ближе придвинул стул и положил руку Андрею на плечо. – Черт побери! – забывшись, проговорил он. – Кажется, что в наше время все было проще и чище. Удивительно, но даже те, с кем мы вздорили когда-то, вспоминаются с теплотой. А вот шел сейчас по улицам, знаешь, что почувствовал? Запахи! Та старая булочная за углом, как повеяло знакомым хлебным духом, внутри все взбудоражилось! Все здесь пахнет по-особенному, духом воспоминаний, что ли…

– Ты недавно вернулся издалека? – вдруг в упор спросил отец Андрей. Чумаков разом осекся, и нависла пауза. – Слышал, слышал, где ты работаешь, – продолжил духовник. – По правде говоря, представлял тебя преподавателем или юристом – адвокатом там, или прокурором…

– А я, Андрюша, был уверен, что ты станешь знаменитым ученым-биологом или историком, археологом, художником или писателем, в конце концов!

– Ты прав, – карие чуть выпуклые глаза отца Андрея стали серьезными, – три стихии человеческого бытия влекли меня с детства в равной мере: наука, писательство и церковь. Я решил соединить все три пути в один…

– Ну и как, получается?

– Не всегда. Порой бывает так тяжко, что, кажется, не хватит сил. Но всякий раз я обращаюсь к Господу, и Он укрепляет и поддерживает. А вот как вы, неверующие, можете существовать без Всевышнего в сердце, этого я не могу понять…

– Есть и у нас, Андрюша, внутри такой стальной стержень, который не дает согнуться перед разными обстоятельствами.

Лукавая искорка блеснула в очах отца Андрея:

– Этот стержень, друг мой, именуется проще – Душа…

Вячеслав помедлил секунду, а потом обхватил духовника за шею, как бы желая побороть его. Стул скрипнул, зазвенела посуда, вилка упала на пол.

– Сейчас я докажу тебе первичность материи!

Потузив друг друга, оба расхохотались.

– Сколько не виделись, уже седина в волосах, солидные мужи, а встретились – и опять за старое!

Чумаков не успел договорить. Залаял пес, кто-то открывал калитку. Отец Андрей вышел, послышались приглушенные голоса. Через несколько минут он вернулся.

– Надо идти, старушка тяжелобольная исповедаться хочет. А ты отдохни пока, с дороги ведь.

– Ты же здесь не работаешь, почему за тобой пришли?

Другого священника поблизости нет, – коротко ответил отец Андрей.

Вскоре он появился уже переодетый в темно-фиолетовый подрясник и епитрахиль, с наперсным крестом на груди и чемоданчиком в руке. Чумаков видел в окно, как Андрей ушел в сопровождении двух древних бабушек.

Странно, но разность взглядов с Андреем не мешала им дружить. Случались, конечно, и обиды, и ссоры, но оба скоро искали примирения. В школе энциклопедическая ученость Андрея восхищала не только учеников, но и учителей. В младших классах он уже прочел «Фауста» Гете и бегал на лекции в университет, где училась его мать. Вячеслав невольно тянулся за другом и, возможно, благодаря именно Андрею, обрел страсть к книгам. Но его не привлекал оккультизм, магия, теософия. Он больше интересовался приключениями и научной фантастикой, восхищаясь героями романов Беляева и Ефремова, которые пробуждали в душе светлые и возвышенные чувства, вселяя уверенность в будущем.

Андрей был от природы крепким парнем, а Вячеслав – довольно тощим подростком. Поэтому сферой интересов Славы стали книги о самосовершенствовании, разных стилях борьбы, управлении психоэмоциональным состоянием. Его любимыми философами были Сократ, Лукреций, Кант, а из современных – Эвальд Ильенков. Вячеслава покорил конкретный опыт работы Ильенкова в Загорском детдоме для слепоглухонемых детей, которых он, по сути, вырвал из небытия. Они стали не просто людьми, «как все», но настоящими личностями, интеллектуалами. Это была практическая диалектика!

Андрею нравились фильмы Тарковского, а Вячеслав знал наизусть «коронные» фразы из фильмов Гайдая. И все же им было интересно вместе. Сейчас, спустя почти два десятка лет, в глазах Андрея светилась та же неукротимая энергия, он по-прежнему был деятелен и неутомим.

Чумаков прошелся по комнате, взял с тумбочки стопку газет и журналов, уселся на диван и стал их просматривать. Религиозная пресса здесь была смешана со светской, Андрей не отстает от времени! Вот несколько номеров газеты «Секретные архивы». Стоп, ведь ее, кажется, редактирует известный писатель… – Чумаков бегло взглянул на последнюю страницу, – да, Юрий Степанов!

Вячеслав встал и заходил с газетой по комнате. Он знал, что этот писатель сотрудничает с КГБ, конкретно, с разведкой и контрразведкой. Большая часть его детективов написана на реальных фактах. К тому же он – один из немногих советских писателей, кто печатается в Америке, и его книги имеют ажиотажный спрос. Используя свои международные связи и высочайший авторитет, Степанов способствовал возврату в Союз многих культурно-исторических ценностей, нелегально «уплывших» за границу. Знает ли об этом Андрей? И почему он интересуется именно этой газетой?

Ответ нашелся через минуту и сразил Чумакова своей неожиданностью. В перечне «редакционный совет» он вдруг увидел фамилию Андрея. Это уже не было случайностью или совпадением. Андрей и Юрий Степанов не только знали друг друга, но и сотрудничали в одной газете! Многие из опубликованных материалов действительно до недавнего времени носили гриф «секретно», и представление их широкой общественности делало газету необычайно популярной. Это была трибуна, с которой высказывались смелые речи, будоражащие сознание людей. Чумаков только теперь в полной мере почувствовал, какие глобальные перемены произошли в стране за время его отсутствия.

Две недели назад он действительно вернулся после длительной «загранкомандировки» и был потрясен изменениями, как будто попал совсем в иную страну. Очереди за хлебом, абсолютно пустые витрины магазинов, жаркие дебаты о рыночной экономике. Радио и телевидение в прежних традициях вещало об очередном, XXVIII съезде КПСС, звучал доклад генерального секретаря Михаила Горбачева, однако и в самом докладе, и в прениях сквозила какая-то неуверенность и тревога. Генсек говорил, что страна «на переломе» и что она либо пойдет путем глубоких преобразований, либо… – он сам, видимо, не знал дальнейшее и обтекаемо назвал второе «либо» «наступлением довольно мрачных времен».

Наружу выползали многие секреты и тайны, и сами спецслужбы выдавали их. Бывший генерал КГБ, которого Чумаков хорошо знал, за свои «откровения» был лишен всех наград и званий, но тем не менее ходил в героях и даже не был посажен за решетку. Это значило, что власть теряет силу.

В их ведомстве тоже ощущались перемены. Происходили скоропалительные, подчас случайные перестановки, появлялись новые люди. Минула неделя с тех пор, как Чумаков сдал свой меморандум – отчет о проделанной работе, – ответил на все вопросы, расписался во всех ведомостях и со дня на день должен был получить долгожданный отпуск, но пока продолжал каждый день приходить на Лубянку. Его подключали то к одному, то к другому делу, ничего конкретного не поручали, но и «вольную» почему-то не подписывали.

– Вячеслав Михайлович, – как-то обратился к нему начальник отдела, – пока начальство твой меморандум изучает, давай, помоги в Четвертом отделе. Там руководство поменялось, дел невпроворот, а людей – сам знаешь…

Чумакова удивила данная просьба. Он не представлял своей роли в этом деле, ведь Четвертый отдел занимался вопросами религий. Но возражать не стал, поскольку твердо усвоил, что всякая, даже самая вежливая и мимолетная просьба начальства является приказом, который следует выполнять.

– Лимаренко. Геннадий Иванович, – пожал Чумакову руку худощавый черноволосый начальник отдела, смахивающий на индуса. – Рад, что вас к нам направили. Наших людей взяли в совместную с МВД бригаду по борьбе с коррупцией. В отделе вместе со мной всего три человека осталось…

– Боюсь, Геннадий Иванович, что помощник из меня никакой, я ведь вопросами религий не владею…

– Я и сам здесь человек новый, но работа не такая уж сложная, больше канцелярская. Нужно отобрать досье тех сект и течений, чья деятельность теперь не считается государственно опасной. Новые законы более либеральными стали, поэтому многие подпольные секты легализуются, официально регистрируются и ведут открытую деятельность. Что непонятно – консультируйтесь у Нины Семеновны, она во всех делах дока, восемнадцать лет здесь работает.

Чумаков три дня перебирал личные дела активистов из сект свидетелей Иеговы, баптистов, пятидесятников, адвентистов Седьмого Дня и прочих. Явочные квартиры, курьеры, тайники и склады литературы, подпольные типографии, связь с зарубежьем.

– Никогда не предполагал, что все это имеет такие масштабы, – обернулся он к Нине Семеновне, приятной светловолосой женщине средних лет плотной комплекции, часто свойственной людям, ведущим малоподвижный образ жизни. – Работа, прямо как у большевиков с «Искрой».

– Похоже, – согласилась женщина, – здесь и зарубежная финансовая помощь, и свои профессионалы-идеологи, и подвижники. Недавно пришлось выезжать на Украину, где брали подпольную типографию ЕХБСЦ, так выяснилось, что люди работали по восемнадцать часов в душном подвале, только по ночам выходили свежего воздуха глотнуть, лица у всех бледные, болезненные. Ну, представьте: все время взаперти, да еще свинцовой пылью дышать. Причем гробили себя, не получая за это ни копейки. Фанатики…

– Простите, Нина Семеновна, но, кажется, только вчера вы говорили о лояльности ЕХБ, что у них вполне легальные печатные издания, штаб-квартира здесь, в Москве, и глава организации свободно разъезжает на служебной «Чайке»…

– Вам, как новому человеку, пока сложно различать тонкости, – улыбнулась сотрудница. – Вчера я действительно говорила о ЕХБ – евангелистских христианах-баптистах, которые официально зарегистрированы и лояльно относятся к власти, проще говоря – контролируются нами. А ЕХБСЦ – евангелистские христиане-баптисты Совета церквей – контролируются, получают инструкции и материально-техническую помощь «оттуда» – вот и вся разница.

– Выходит, религия – только для тех, кто внизу, а для «верхов» – это всегда политика, – резюмировал Чумаков.

Женщина пожала плечами.

– Так было во все времена, и наше – не исключение.

– А как обстоят дела с родной, так сказать, православной церковью?

– Здесь свои особенности: борьба за место, влияние, источники доходов. Доносы друг на друга строчат, поэтому информаторов у нас хватает. Да сами можете взглянуть, вон картотека в верхнем левом ящике.

Нина Семеновна собрала рассмотренные папки в стопку, пересчитала, положила сверху сопроводительную записку.

– Ну, я пошла на утверждение, а потом сразу домой побегу, дочка обещала приехать. Вы когда будете уходить, дверь захлопните, ключ у меня есть.

Чумакову не очень хотелось копаться в церковных дрязгах, но сидеть без дела тоже было не в его правилах. Кроме того, он никогда не соприкасался близко с этой сферой человеческой жизни. За границей был знаком с одним падре. Правда, беседы их почти не выходили за рамки «Ситроена», который падре методично – весной и осенью – пригонял для техосмотра в его, Жана Пьера Леграна, автомастерскую. Ну вот, знал бы почтенный падре, что мсье Легран сейчас копается не во внутренностях «Ситроена» или «Мерседеса», а в доносах его ортодоксальных коллег.

Открыв указанный ящик, Вячеслав Михайлович скользнул взглядом по шеренге безликих цифр. А ведь за каждой из них кроются определенные люди и взаимоотношения, мелкие группы и целые движения. Вот, например, раздел: «Подрывная деятельность против советской православной церкви». «Даже так!» – восхитился Чумаков. Запомнив код, он отыскал шкаф, полку и стал перебирать папки, на которых, кроме номеров, были отдельные названия или фамилии. Вот совсем тонкая папка «Язычество», в которой собраны вырезки, перепечатки, фотографии людей и проводимых обрядов. Чумаков обратил внимание, что мужчины, видимо, руководители язычников, были одеты в расшитые рубахи, штаны и сапоги, а то и лапти, как в древнюю старину. Больше всего Чумакову запомнились красивые звучные имена: Велимир, Доброслав, Велесдар и другие, так что он впервые задумался над собственным именем и пришел к выводу, что Вячеслав – тоже славянского корня и обозначает «вещий славой». Что ж, неплохо!

Он взялся за другие папки. Одна из надписей показалась знакомой, ну-ка… Родь Андрей Осипович. Постой-постой, мало ли похожих фамилий… Развязал тесемки, так, анкетные данные: родился, учился… А вот и фото… С ума сойти, неужто, Андрей?! Андрюшка Родь, школьный друг и товарищ, добряк, умница, стал священником? Хотя он ведь не скрывал своих религиозных увлечений… Ну-ка, посмотрим, чего он достиг, и о чем докладывают «собратья по кресту». Папка с досье Андрея была объемистой, видно, активности ему, как и прежде, не занимать!

Усевшись за стол и включив лампу, Чумаков углубился в чтение. Только, когда в коридоре загромыхало ведро уборщицы, он взглянул на часы. Был поздний вечер. Вячеслав Михайлович убрал бумаги, закрыл кабинет, спустился на улицу и пошел по тротуару, окунувшись в тревожные раздумья.

А в ближайший выходной отправился на электричке в Подмосковье.

Хлопнула входная дверь, послышались шаги. Вернулся отец Андрей. Увидев в руках Чумакова газету, ничего не сказал и пошел переодеваться. Выйдя из комнаты в рубашке и брюках, так же, молча, уселся напротив, сложив руки.

Чумаков собрал газеты в стопку, отодвинул.

– Андрюша, я ненадолго приехал…

– Не томи, Вячеслав, я же не слепой, вижу, что не просто так в гости пожаловал. Давай, выкладывай!

Чумаков сцепил пальцы в замок и, слегка наклонившись, заговорил. Весь его облик выражал сосредоточенность, и от этого фразы получались короткие и четкие.

– Сейчас везде неразбериха. Я действительно недавно вернулся. Думал – в отпуск, а тут… В общем, я случайно познакомился с твоим досье. Знаю о твоих неприятностях, читал копию письма прихожан, где они просят не переводить тебя в другую область. Ну и еще, извини, там куча доносов, что ты модернист, извращаешь толкование святых Писаний, выступаешь против помазанников божьих – монархов, и вообще, призван заграницей разрушить нашу церковь изнутри. Клеймят за происхождение, короче, грязь всякая, противно говорить…

Отец Андрей напрягся. Все, о чем упомянул Вячеслав, было его болью. Пока они с прихожанами восстанавливали церковь, материально приходилось трудно, но, в остальном, все шло хорошо. Потом начались конфликты с епархией. Кому-то «наверху» не понравилась его излишняя самостоятельность, своеобразие проповедей и бесед с людьми. Особое же беспокойство вызывало то, что в его церковь не просто шли, а валом валили люди разных возрастов, а среди прихожан числились известные политики, певцы и актеры. Столь невиданное «паломничество к храму» не на шутку испугало церковное руководство, привыкшее к тихой застойной жизни, когда даже на большие праздники в церковь собиралось несколько десятков древних старух. Отец Андрей догадывался и даже наверняка знал, что на него докладывали: в последнее время участились всяческие служебные проверки и комиссии, но интерес государственных спецслужб…

– Я в чем-то провинился перед вашим ведомством? – чуть хрипловатым голосом спросил священник.

– Нашему ведомству сейчас не до церковных разборок, своих проблем хватает…

Отец Андрей развернул плечи и откинулся на спинку стула так, что оно заскрипело под его осанистой фигурой.

– Тогда и переживать нечего, – заключил он, стараясь сохранить спокойный, даже беспечный вид.

– Перестань храбриться, это не шутки, Андрей! Не веришь, хорошо, тогда вспомни разговор между тобой и Его Преосвященством…

Чумаков произнес несколько фраз.

Лицо протоиерея посуровело.

– Нас подслушивали?

– Зачем? Его Преосвященство сам написал докладную записку…

– Ни в том разговоре, ни в других не было ничего, что могло бы нанести урон отечеству. Секретов государственных я никогда не ведал и не разглашал.

– А как же «Секретные архивы»? – быстро спросил Чумаков.

– Это очищение во имя истины. Развал хозяйства в нашей стране показал, к чему приводит бездуховность и материализм. Единственный путь спасения – обращение к Богу.

Чумаков качнул головой в знак несогласия.

– А ты помнишь слова Вивекананды: «Я встречал в своей жизни немало духовных людей, которые вовсе не верили в Бога, и может быть, они понимали Бога лучше, чем это когда-либо удастся нам»? Не стоит ставить знак равенства между церковью и духовностью, религией и нравственностью – это общечеловеческие категории. И потом, в редакции, насколько я знаю, большинство атеистов, в том числе и Степанов, как же вы сотрудничаете?

– Любой атеист верит в смысл Бытия, а значит, в подсознании – и в Бога.

– Если под Богом ты понимаешь Вселенную с ее космическими законами мироздания, то я ничего не имею против. Просто многие святые чины из вашего ведомства считают твои толкования еретическими…

– Бог им судия, – махнул рукой отец Андрей. – Господь даровал нам свободу выбора, возможность каждому идти своим путем, ибо без свободы выбора не может быть чистой и искренней веры.

– Да, однако, «святейшие» не собираются относиться к тебе столь же гуманно. Смысл «докладного листка» как раз и состоит в том, что они испрашивают у нашего ведомства молчаливого согласия на какие-то конкретные действия в случае, если ты не изменишь своей позиции. Опасность реальна, Андрей! Ты вольно или невольно выступаешь против сложившейся системы. Неважно, в какой сфере это происходит: научной, производственной, в сфере политики или религии. Когда система становится закрытой, наступает время ее застоя. И любая яркая неординарная личность воспринимается враждебно. Система защищается и стремится избавиться от вставшего на ее пути.

– И как же она поступает с неугодными?

Вячеслав встретился взглядом с другом.

– Тебе это известно не хуже, чем мне. За что распяли Христа? Система фарисейства Древней Иудеи усмотрела опасность подрыва своих устоев проповедями свободы, равенства, человеколюбия… По сути, за то, чем и ты сейчас занимаешься.

Андрей молчал, постукивая кончиками пальцев правой руки по левому предплечью.

– Я не знаю специфики вашей внутренней жизни, – продолжал Чумаков, – как и что с тобой могут сделать, но это серьезно. Прошу, не спеши возражать, – поднял он руку. – Андрей, тебе нужно уехать!

– Куда?

– За границу, я помогу, если надо…

Отец Андрей еще некоторое время сидел все в той же, выражающей достоинство и твердость позе. Потом взглянул, и Чумаков увидел в его взоре блеснувшие молнии. Неожиданно легко поднявшись со стула, протоиерей сделал несколько быстрых энергичных шагов по комнате. Остановившись у окна и глядя на улицу, заговорил своим мощным голосом, едва сдерживая волнение.

– Значит, заботясь о собственном спокойствии, я должен впредь молчать о том, что считаю небогоугодным делом причислять к лику великомучеников, например, царя Николая, прозванного в народе «Николашкой Кровавым». Тот, кого Господь своей волей ставит над целым народом, ответственен перед Богом стократ! На подобное святотатство не отважились даже в те времена, а ныне это нелицеприятное действо совершается в политических интересах, и я должен безмолвствовать? Как и о том, что многие иерархи, призывая паству к смирению и добродетели, сами предаются роскоши и всяческим порокам? Или забыть, как власть воинствующих атеистов расстреливала священнослужителей и ссылала их в лагеря, грабила церковные сокровищницы и вешала пудовые замки на оставшиеся не взорванными церкви, чтобы старушки в светлый праздник Рождества или на Пасху не могли зайти помолиться? Эти взгляды ты предлагаешь мне изменить? – отец Андрей резко повернулся, вызывающе глядя на Чумакова.

Но тот неожиданно грустно улыбнулся.

– Я знаю, Андрюша, что ты не поступишься своими убеждениями.

– А если знаешь, зачем уговариваешь? – обуздав минутную вспышку, почти спокойно спросил Андрей.

– Потому что во взаимоотношениях с замкнутой системой есть только три выхода: смириться с ней, выйти из нее или вступить в единоборство – а в одиночку это бессмысленно… Я советую тебе уехать. Хотя бы на время…

– Нет, Вячеслав, – отвечал Андрей, вновь усаживаясь на стул, – здесь мои прихожане, моя церковь, мое отечество. Здесь призван я Господом нести слово Его. Я не держу ни на кого зла, только молюсь, чтобы Христос укрепил мои силы и терпение. Благодарю тебя, Вячеслав, за искреннее участие, за то, что приехал, побеспокоился. Но ты мыслишь обычными мирскими категориями и забываешь, что со мной всегда Господь всевидящий и справедливый! – голос отца Андрея окреп, стал уверенным, и Чумаков понял, что дальнейший разговор не имеет смысла.

– Так ты сегодня уезжаешь? – переменил тему хозяин. – Может, погостишь еще денек, или хотя бы переночуешь?

Чумаков отрицательно покачал головой.

На секунду задумавшись, он вдруг деланно бодро воскликнул:

– А жаль, дружище, что времени маловато, а то бы такие диспуты устроили по основным вопросам философии! – Вячеслав старался выглядеть веселым. – Ну, например, божье ли творение динозавры, и почему Ной не взял их в свой ковчег? И еще мне интересно: из какой именно глины Господь сотворил человека, и как конкретно происходил процесс его оживления? А если серьезно, как ты, умный, грамотный человек, изучавший биологию и археологию, можешь отрицать эволюцию?!

– Я не отрицаю теорию эволюции, – неожиданно ответил отец Андрей. – Но она существует для меня с христианских позиций. Мое теологическое мировоззрение иначе и не мыслится, чем в плане эволюции…

Чумаков удивленно вскинул брови.

Отец Андрей сочувственно посмотрел на него.

– Вы почему-то представляете нас, религиозных деятелей, архаичными старцами, оторванными от жизни, а ведь мы идем вместе с ней.

– Во всяком случае, теперь мне понятно, почему у тебя так много противников, – пробормотал Вячеслав.

Вечерняя прохлада еще не успела освежить траву и листья деревьев, когда отец Андрей, провожая гостя, вышел за ним во двор.

– Ну, передавай большой привет отцу. А моих родителей уже нет на свете… Да, старики уходят, и мы становимся ближе к смерти, следующий черед наш, – вздохнув, проговорил Вячеслав. – Людям зачастую хочется верить в красивую сказку о загробной жизни, о том, что их существование будет продолжаться в иных мирах или измерениях. Слишком трудно смириться с мыслью, что уход людей, особенно близких – это навсегда, в вечное небытие. Это кажется несправедливым.

– Это действительно было бы несправедливо, – мрачно отозвался отец Андрей. – Мало того, это было бы в высшей степени безнравственно, чудовищно и безобразно. С этим я не могу согласиться… Я не могу примириться со смертью Христа в твоем толковании, с гибелью других людей, и с твоей смертью тоже. Обрисованный тобой мир абсурден, в нем страшно жить.

– Самое сложное, Андрюша, принимать вещи, какие они есть, а не такими, как нам хотелось бы их видеть. Нам хочется воздаяния за добрые дела и наказания за злые.

Но сама идея Рая и Ада, где одним уготовано вечное блаженство, а другим – вечное горение в геенне огненной. Разве можно наслаждаться жизнью праведника, зная о вечных мучениях, пусть даже бывших врагов? Я думаю, человек стоит на неизмеримо высшей духовной ступени, когда он живет достойно из внутреннего побуждения быть таковым, не ожидая за это воздаяния.

– Что же тогда будет побуждать людей соблюдать заповеди Господни? Без этого мир просто погрязнет в грехе и развалится. Люди соблюдают заповеди, потому что их дал Господь, и он воздает каждому по заслугам его, это справедливо.

– Если посмотреть на реальный мир, то далеко не каждому воздается по заслугам его, это факт! А высоких моральных качеств, чувства ответственности и прочих устоев нравственности требуют от человека естественные законы развития общества, потому что без них человечеству просто не выжить. Это закон природы, своего рода приспособление для нормального существования людей друг с другом.

– Хорошо, ты не отрицаешь, что это – законы. А кто же дал их людям? Сама структура мироздания свидетельствует о наличии Высшего Разума.

– Эти законы сформировались путем миллионолетних взаимоотношений живых существ друг с другом, произошел их отбор по принципу целесообразности. Те же христианские заповеди – лишь некоторые из подмеченных общих принципов, помогающих людям жить единым сообществом. Мир распадается легче, чем созидается. Чтобы сохранять и развивать созданное, требуются огромные усилия. Нужно успеть за этот короткий миг, вырванный из небытия и названный жизнью, успеть что-то сделать. Тогда останется память, частичка твоего сердца и разума, твоей души.

– Понятия о том, как жить на земле, вышли у нас сходными, – отозвался отец Андрей. – Цели разные. Получается, что по одной дороге идем, но каждый в свою сторону.

– А мне почему-то кажется, Андрюша, что идем мы как раз в одну сторону, только разными путями. Но здесь, в этом мире. А больше нигде потом мы с тобой не встретимся. Ну ладно, будь здоров, мне пора!

Пожав друг другу руки, они распрощались у калитки, и Чумаков быстро пошел в направлении железнодорожных путей.

– Встретимся, Вячеслав, обязательно встретимся, – вздохнув, произнес отец Андрей, глядя ему в спину. Потом сотворил крестное знамение и, не спеша, возвратился в дом.

 

Глава вторая. Дыхание смерти

Самолет, завывая турбинами, помчался по взлетной полосе, быстро набирая скорость. Пассажиров прижало к спинкам сидений, а затем мягко вдавило в кресла при наборе высоты. Гондолы поглотили многоколесные шасси, и самолет, поднявшись выше редких белесых облаков, принадлежал теперь только небу вместе со всеми, кто находился в его чреве.

Чумаков незаметно осмотрелся, привычно зафиксировав, кто сидит поблизости, и решил, что можно расслабиться.

Почему эта неясная тревога? Откуда? Командировка самая обычная, хотя и несколько неожиданная.

После выходных, едва только Чумаков появился на работе, его затребовал начальник «родного» отдела.

– Такое дело, Вячеслав Михайлович. Поступило предписание перебросить нашего сотрудника в Н-ский район, – генерал назвал одну из горячих среднеазиатских точек. – Понимаю, вам это не с руки, я и сам говорил, что мы «западники». Но «азиаты» просят помочь компетентным сотрудником. Конкретными сроками не связываю, неделя-две, смотрите по обстоятельствам. А по возвращении – полноценный отпуск с путевкой на юг: море, солнце, женщины, – генерал улыбнулся, но глаза его остались холодными.

Военная дисциплина предписывает: получено задание – выполняй. Поэтому Чумаков коротко ответил:

– Слушаюсь, Николай Семенович!

И отправился укладывать вещи.

Почему же внутри, как булавочный укол, саднит неприятное чувство? Чумаков старался глубже уйти в себя, отключиться от окружающей обстановки. Однако точка беспокойства внутри не исчезала, и это была все та же тревога за Андрея. Конечно, стоило предвидеть, что он откажется – сильная натура! Но что дальше? Тоже, герой бабушкин, – ругнул себя Чумаков, – большое дело сделал, поговорил со школьным другом, а что это изменило? Ничего! Наоборот, Андрей мог подумать, что спецслужбы его провоцируют…

В жарком аэропорту, совсем не похожем на место вылета, Чумакова поджидал капитан в форме погранвойск.

– Здесь недалеко, на УАЗике километров пятнадцать, потом на «вертушке», и будем на месте, товарищ майор!

Чумаков кивнул.

Пока в тенечке на зеленой скамейке, сделанной солдатскими руками, поджидали экипаж вертолета, Юрий Сергеевич – так звали капитана – докладывал обстановку на границе.

– Неспокойно сейчас, частые прорывы разведывательных и диверсионных групп, захватывают людей, уводят скот на свою территорию. Мы, конечно, спуску не даем, но что-то они слишком активизировались…

Кажется, еще совсем недавно стрельба здесь, на границе, было ЧП. За каждый использованный патрон писали кучу обьяснений: почему и при каких обстоятельствах произведен выстрел. А теперь что там патроны, БТРы и «вертушки» в дело вступают, танки обещают вот-вот, война, одним словом…

Чумаков горько усмехнулся про себя: лукавил Николай Семенович, когда говорил, что обстановка нормальная. Дважды об отпуске напомнил. Боялся, что не поеду, что ли? А куда бы я делся?

Пятнистая машина, хищно ощетинившаяся пушками и круглыми кассетами реактивных снарядов, наконец, взвыла моторами, и капитан предложил пройти в вертолет. Опять взлет, второй за сегодня. Тонкокрылая многотонная стрекоза скользила в воздухе на удивление легко. Внизу квадратики и прямоугольники полей скоро сменились горными склонами, такими красивыми в лучах предвечернего солнца. Вершины скал, вонзившихся в небо, стояли, словно символ гордого самоутверждения: лишь им, породам необычайной прочности, крепким мышцам земли, подобно древнему Атланту, под силу удерживать купол небесного свода.

Чумаков уже четыре часа был в пути, плюс три часа разницы с местным временем, вот и вечер. Часовые пояса само собой, но Вячеслав Михайлович отчего-то почувствовал себя обделенным на эти три часа, канувшие в невозвратность. Он буквально физически ощутил, как мельчайшие частицы времени навсегда уносятся в прошлое. Тогда в разговоре с Андреем он сказал, что после человека остается память. Теологи утверждают, что не умирает душа. Но что это такое, и существует ли она на самом деле? Доказать и то, и другое одинаково трудно. Но попробуем рассуждать логически.

Каждый вечер, ложась спать, мы щелкаем выключателем, и лампочка в комнате гаснет. Каждый вечер она умирает, потому что не может существовать без источника питания.

Может ли существовать свет после щелчка выключателя? Могут ли сохраняться человеческие мысли после смерти мозга? Свет исчезает сразу, как только мы прерываем цепь. А свет Солнца? Он достигает нашей Земли только через восемь минут и уносится дальше. Если бы Солнце внезапно погасло, то для нас оно существовало бы еще восемь минут, а для дальних планет еще дольше. Свет миллионы лет летит по Вселенной, и мы порой наблюдаем фантастическое зрелище: мерцание уже давным-давно умерших звезд! А сколько он еще будет блуждать? И в какое состояние перейдет потом? По теории некоторых ученых материя в Космосе образуется из потерявших скорость квантов света.

Выходит, все дело в силе излучения? Может, и свет маленькой лампочки не исчезает сразу, и не заметные нашему глазу фотоны еще долго носятся по комнате, увязая в вещах и предметах. А ведь человек, как живой организм, тоже пронзает окружающее пространство десятками видов собственных излучений: тепловыми, звуковыми, биологическими, даже радиоактивными. Человек, подобно звезде, излучает себя в пространство, уносясь в космос лучами и волнами. Значит, и его излучение, а в особенности мысль, которая суть – импульс, выплеснутая в пространство энергия – может существовать после гибели своего источника? И чем мощнее была эта энергия, тем дольше она существует, разносясь по Вселенной. Или концентрируется вокруг Земли в Ноосферу, как предполагал Вернадский.

Но если из света формируется материя, то во что тогда обращается блуждающая мысль? Может быть – в живую материю? Или поле?

Не являются ли источниками формирования Вселенной Свет и Мысль?

Как знать, может, и качество жизни зависит от наших мыслей. Из одних родятся простейшие одноклеточные водоросли и инфузории, а из иных – птицы, звери и люди. Из прекрасных романтических мыслей рождаются цветы, а из плодотворных идей – овощи, фрукты и злаки…

Чумаков улыбнулся пришедшим в голову сравнениям. Подобные упражнения ума спасали от повседневной серости, а часто – от жестоких ударов в реальном мире. Вячеславу Михайловичу нравилась живая работа, связанная с людьми, общением, переменой мест, разгадкой всяких жизненных хитросплетений. Из отдельных обрывков информации, как из кусочков цветной мозаики, он умел восстановить объемную картину. Настоящий профессионал выбирает то, что приемлемо его складу характера и образу мышления. Вячеславу ближе всего оказался метод, где любое событие, обстоятельство, человек рассматриваются как органичные составляющие общего процесса. И если для обычного человека обрывки различных информационных сообщений представляются частными и незначительными, то для аналитика – это звенья единой цепи. Именно поэтому для Чумакова были авторитетны люди, подобные Рихарду Зорге, которые не вскрывали сейфов, не фотографировали секретных документов, не выкрадывали чужих писем, но извлекали достоверную информацию честным путем, используя свое уникальное аналитико-синтетическое мышление, и делали выводы, неизменно попадавшие «в яблочко». Это был высший пилотаж, мастерство, отточенное до совершенства.

Вертолет прошелся кругом и начал снижение. Взбив облачко сухой желтоватой пыли, он сел на площадке размером меньше половины футбольного поля. Часть ее была окаймлена изгородью из колючей проволоки, где теснились несколько щитовых деревянных строений, очевидно, складские и хозяйственные помещения. Остальную часть площадки неровной подковой охватывало подножье горы с редким чахлым кустарником. Ниже виднелись крыши поселка, а дальше тянулся простой и однообразный до аскетичности пейзаж пустынной долины.

– Сейчас машина подойдет, – капитан кивнул на ящики и мешки, которые выгружали из вертолета четверо солдат-пограничников.

– Лучше пешком пройдемся, – предложил Чумаков. После вертолетного гула не хотелось еще трястись в машине по каменистой дороге.

Они неторопливо начали спускаться по склону.

Солнце уже спряталось за верхушки гор, окутав их малиновым ореолом, когда они подошли к небольшому коттеджу, служившему гостиницей для приезжающих старших офицеров. Горы, накаленные за день, дышали теплом, но капитан сказал, что утром придется надевать ватники. Вертолет должен доставить их в условленное место для встречи двух человек с той стороны границы.

Распрощавшись с капитаном и поднявшись в коттедж, Чумаков принял холодный душ – горячей воды не было – и разложил нехитрые пожитки.

Завтра он займется делами. Беспокоила обстановка, если она еще ухудшится, то выполнение ключевой задачи, для которой он прилетел сюда, станет почти невозможным. О чем тогда докладывать начальству? Ладно, будем действовать по обстоятельствам. Надо спать. В шесть ноль-ноль вылет на заставу.

Чумаков проснулся перед рассветом от резких звуков и топота за окном. Когда в комнату постучали, он уже был одет.

– Что случилось? – встретил вопросом встревоженного капитана.

– Звонили с шестой заставы, группа моджахедов прорвалась… Вертолеты туда ушли, так что нам на третью придется машиной добираться…

Выехали через полчаса на УАЗике без тента. Капитан перебросил через борт три автомата, подсумки с магазинами и бронежилеты.

– Поехали, Володя! – скомандовал он молоденькому белобрысому солдату-водителю.

УАЗик рванул почти с места и бойко помчался, подпрыгивая на камнях и ухабах. Несмотря на мальчишеский вид, водителем Володя оказался отличным. Машина, завывая, карабкалась по каменистым осыпям, продиралась через пески и заросли там, где, казалось, пройти невозможно. Пассажиры только подскакивали на сиденьях, держась за поручни. Небо на востоке просветлело, звезды начали «размываться», быстро таять и исчезать.

Когда дорога с широкого склона горы стала втягиваться в ущелье, еще хранящее остатки ночного мрака, капитан положил руку водителю на плечо. Володя сразу остановился. Мотор умолк. После его натужного завывания и шума ребристых колес по гравию, наступила звенящая тишина. Несколько минут все сидели, прислушиваясь к журчанию ручья где-то внизу, под обрывом.

– Товарищ капитан, я машину гляну, – почему-то тихо сказал водитель.

Капитан кивнул, вылез и медленно пошел вперед, внимательно осматриваясь по сторонам. Он знал, что в этом ущелье за последний месяц ребята трижды попадали в засады, очень уж удобное место: дорога идет по самому краю обрыва, слева – отвесные скалы. Можно заминировать дорогу – и подрыв одного транспортного средства остановит весь караван, либо просто обстрелять из-за скал и забросать гранатами.

– Товарищ майор, наденьте жилет, – сказал он, вернувшись.

– Думаете, поможет, если на голову свалится камешек тонны этак в две? – пошутил Чумаков, но бронежилет взял.

Капитан надел второй, а водитель, уже успевший проверить все системы, долил из пластиковой канистры воды в радиатор и потянулся за своим «броником», висевшим на спинке сиденья. Все трое проверили оружие. Володя закурил, поглядывая в сырую мрачную пасть ущелья. Оттуда не доносилось никаких подозрительных звуков. Капитан снова тронул водителя за плечо, и машина осторожно двинулась вперед. Казалось, даже мотор понимал, что надо работать тише, чтоб не потревожить ущелье смерти.

Юрий Сергеевич наклонился к Чумакову:

– Ребята прозвали это место «Прощай, мама!»

Чумаков смотрел на Володю и думал, как все переворачивается в стране: одни мальчики в бронежилетах со снятыми с предохранителя автоматами едут в Ущелье Смерти, а другим нет до всего этого никакого дела, они смотрят видики с американскими «ужастиками», гоняют на «крутых» иномарках, держат в голове цены на барахло и курс баксов на сегодняшний день.

В ущелье въехали настороженно, не доверяя спокойствию и тишине. Указательные пальцы рук почти нежно касались пусковых скоб автоматов. Каждый надеялся уловить дыхание смерти на долю секунды раньше ее рокового прикосновения.

Когда-то, еще в период учебы в разведшколе, Чумакову посчастливилось встретить интересного человека – инструктора по рукопашному бою. Интеллигентный и сухощавый, он совершенно не был похож на супермена. Он не навязывал жестко регламентируемых рамок, а напротив, дав базовый комплекс, учил курсантов выражать в рукопашной схватке неповторимое «я». Каждому в соответствии с темпераментом, развитием тела и даже характером он подбирал свои приемы, индивидуальную манеру боя.

– Никогда заранее выстроенная схема приемов не сработает в реальной стычке, – говорил Константин Михайлович. – Наука рукопашного боя – это творчество, мгновенная реакция на неожиданный выпад, нестандартное решение в разных ситуациях. Вы должны быть пластичной массой, готовой в любой момент стать железным кулаком, гибкой змеей, неуловимым ветром.

Ка Эм, как сокращенно называли его курсанты, знал много о самых разных вещах. Единоборство было для него составной частью более обширных знаний, и может, именно поэтому он преуспел в нем гораздо больше тех, кто сузил свой мир до одного только единоборства.

Как-то в начале тренировки Ка Эм попросил каждого вспомнить какой-либо случай, происшедший лично с ним или хорошим знакомым, где проявились необычайные возможности человека. Когда очередь дошла до Вячеслава, он рассказал, что произошло с ним в Центральном Казахстане, куда он поехал к своему дяде сразу после окончания средней школы и прожил год. Это был период самопроверки. Суровые погодные условия: горячий иссушающий ветер летом и пронизывающая ледяная стужа зимой; многонациональная среда: казахская, немецкая, корейская, татарская речь. Уникальнейшая возможность понять особенность каждого народа. Это был год, действительно многому научивший.

– Мы с бригадой работали летом в степи. Решив позагорать, я разделся до пояса. Одежду мы оставили у сторожа в вагончике. Проработав пару часов, почувствовал, что щедрое солнце начинает жечь плечи и спину. Нужно быстрее одеться, иначе кожа обгорит всерьез! Я пришел к вагончику, но сторожа не оказалось на месте, дверь была закрыта на замок. Спина и плечи все сильнее напоминали о себе. Поискал вокруг и, о, удача!: увидел лежащий на земле синий рабочий халат. Я быстро надел его. Намереваясь застегнуть пуговицы, вдруг боковым зрением заметил на воротнике справа, буквально в миллиметре от покрасневшей шеи, огромную фалангу. Кто не знает, поясню: это большой мохнатый и весьма ядовитый паук. Чувство омерзения и страха возникли одновременно, а тело неожиданно сработало само по себе, гораздо быстрее, чем я успел что-либо сообразить. Я не сбросил халат, нет, а просто выскользнул из него с быстротой молнии, почти мгновенно оказавшись от него на расстоянии нескольких шагов! А, когда обернулся, сам был поражен увиденным: оказывается, я настолько быстро выскочил из халата, что он не успел даже потерять форму моего тела. Я видел, как медленно он опадал на землю, фаланга так и осталась сидеть на воротнике. Невольными свидетелями происшедшего стали и ребята из бригады, которые подошли к вагончику.

– Слушай, как ты это делаешь? Ну и тренировка у тебя! Брюсу Ли подобное и не снилось! – Глаза ребят были круглыми от удивления. Их реакция подтвердила, что я проделал нечто невероятное, – заключил Чумаков.

Инструктор внимательно посмотрел на Вячеслава и ничего не сказал. А в конце тренировки подошел и коротко предложил:

– Будешь тренироваться по системе «Дыхание смерти». По специфике будущей работы ты не должен нападать первым, во всяком случае, стараться не делать этого. Нужно научиться чувствовать реальную опасность, наступление именно того момента, когда противник собирается нанести удар, и ничем: ни единым движением глаз, губ или мышц не выдавать, что знаешь об этом. Оставаться спокойным до последней секунды, до того мига, когда смерть похолодит твой затылок своим дыханием, и только оно заставит сработать невидимую сжатую внутри пружину, которая с невероятной для человека реакцией и силой нанесет свой упреждающий, чаще всего единственный, удар.

Чумаков вошел во вкус и учился с большой охотой. Даже на отдыхе или ночью во сне он учил мышцы «ловить» нужное состояние и буквально кожей чувствовать намерения других людей. На остальных занятиях старался применять обостряющуюся чувствительность и заметил, что лучше стал успевать по языкам, быстрее улавливать конструкцию и суть незнакомой речи.

Во время «массажа», так называлась часть тренировки, когда партнеры наносят удары в разные части торса, Чумаков однажды зафиксировал, что каким-то образом за сотую долю мгновения успевает напрячь мышцы именно в той точке, куда затем наносится удар, даже когда глаза были закрыты или удары наносились сзади несколькими партнерами сразу. Он был приятно изумлен своим открытием. Появилось ощущение, будто он одет в железную рубашку, которой нипочем удары кулаками и палками: на теле не оставалось никаких следов, кроме розовых, как щеки девушки на морозе, пятен, которые через несколько минут исчезали. После подобного «массажа» по телу разливалась легкость и спокойная уверенность. Но такое состояние было не всегда. Стоило прийти несколько раздраженным, расстроенным, и «чудесная рубашка» исчезала. Сказал об этом Ка Эму, и тот объяснил важность психологической подготовки перед занятием, порекомендовал несколько приемов аутотренинга. С молниеносным ответом на удар тоже пока не получалось, может потому, что не было ощущения реального дыхания смерти?

– Будешь работать, искать, думать – получится – это твой стиль! – заверил тренер.

Учеба вообще была напряженной из-за обилия усваиваемой информации: история, культура тех стран, где предстояло работать; знание различных технических устройств; вождение транспортных средств; владение всеми видами стрелкового оружия и прочее, прочее.

Чумаков все же старался из крупиц времени выкроить и на чтение «для души». Сумасшедший ритм жизни помогали выдержать молодой крепкий организм и тренировки у Ка Эма, где он здорово научился быстро и глубоко расслабляться, а затем мобилизовать себя для выполнения многочисленных задач.

Наступили каникулы, и он поехал домой к родителям. Так случилось, а может, так должно было случиться, что именно в это время он встретил ЕЕ. Она всколыхнула, взбудоражила в нем чувства и эмоции, заполонив собой окружающий мир. Звезды, Луна, дома и деревья, сам воздух вечерний, ночной ли, звуки уснувшего города, – все это было каким-то образом гармонично связано с Ней – и это было потрясающе!

Они гуляли до двух-трех ночи, а потом он бежал домой почти через полгорода: общественный транспорт уже не ходил. Вячеслав мало спал, мало ел, вызывая нарекания матери, но силы его, вопреки нормальной логике, все возрастали, как будто он черпал их из самого воздуха, солнечного и лунного света или прямо из беспредельного Космоса.

В тот вечер они, как всегда, дошли до ее дома, держась за руки. Постояли у арки, не в силах расстаться. Она сказала: «Иди, здесь я уже сама…» А он, как всегда, провел ее через тесный двор к двери хрущевской пятиэтажки. И снова не могли распрощаться, держась уже самыми кончиками пальцев, через которые от одного к другому перетекала удивительная энергия, заполоняющая все естество. К многообразной гамме чувств примешивалось еще одно – с привкусом горечи – завтра ему уезжать, сегодня последний вечер…

Поглощенные друг другом, они не обратили внимания на выходящую из подъезда шумную компанию подвыпивших парней.

– О, какая красотка! Глянь, Серый! – один из парней развязно обнял Светлану за плечи. – Пойдешь с нами? – и произнес грязное ругательство, сказанное без злобы, а так, между прочим. И, взяв девушку выше локтя, стал тянуть вглубь двора, увещевая, что «этот парень – кивок на Вячеслава – тебе совсем не подходит».

– Что вам нужно? – растерялась от неожиданности Светлана, пытаясь освободиться.

Пьяный хохот от такой же грязной, как матерная брань, шутки, разразился в ответ.

Недоумение на несколько мгновений парализовало Чумакова. Слишком резким был переход от возвышенного светлого состояния к мерзким словам, пьяным рожам и бесцеремонной наглости. Он рванулся за Светланой, но двое в кожаных куртках преградили путь своими мощными торсами и стали теснить Вячеслава в угол со зловонными мусорными баками. Третий, худой и высокий, с гнусавым голосом, ухватил Вячеслава за рукав, предлагая дружкам «засунуть лоха» головой в контейнер. Возникшее внутри чувство омерзения, переходящее в ярость, стало быстро заполнять тело тяжелой горячей волной.

– Отпустите девушку! – потребовал Чумаков.

– Зачем отпустить? – хихикнул один из «шкафов». – Она нам тоже пригодится. С ближними делиться надо, верно? Или ты законы социализма плохо усвоил? – они опять загоготали.

– Не тронь меня! – послышался срывающийся на рыдания голос Светланы. И другой, «успокаивающий»:

– Ну, чего ты, дурочка, не отказывайся от своего счастья, тебе же сейчас будет так хорошо…

– Света, не бойся! – крикнул Вячеслав. В этот момент ярость полностью овладела им и заставила померкнуть остатки холодного рассудка. Замычав или заревев, как зверь, Чумаков одним движением освободился от тощего. При этом рука последнего, не успевшая разжать пальцы, хрустнула в кисти, и парень заверещал от боли, как поросенок, раненный неопытным убойщиком. Прижав руку к груди и сложившись пополам, гнусавый орал, не в силах даже выругаться. Вячеслав не обращал на него внимания. Заученным до автоматизма приемом, многократно усиленным яростью, он так мощно растолкал «шкафов», что они разлетелись в стороны. Тот, что удерживал Светлану, был, очевидно, менее всех пьян, и когда Вячеслав подскочил, как разъяренный медведь, парень мигом протрезвел и отпустил девушку. Светлана почувствовала злобную силу, переполнявшую Вячеслава, и испугалась гораздо больше, чем когда хулиган, дыша перегаром, тащил ее в темноту. Она испугалась дикой ярости любимого человека, который в этот момент готов был растерзать всех на мелкие кусочки. Девушка ничего не успела подумать – слишком скоротечными были события – но своим женским чутьем, древним подсознанием хранительницы рода человеческого, она сделала самое верное, что подсказала интуиция: оттолкнула парня в сторону и с криком: «Не надо, Слава!», – встала между ними.

Сила ее убежденности в своей правоте была так велика, что Вячеслав невольно остановился, а недавний «победитель» с обескровленным лицом стал мямлить о том, что они «просто пошутили», не в силах отвести взгляда от перекошенного лица Чумакова. Где-то в глубине Вячеслав уже стал возвращаться к рассудку, но в этот самый момент случилось неожиданное.

За спиной Чумакова возник силуэт тощего парня. Вячеслав увидел только огромные расширившиеся зрачки Светланы и услышал ее резкий, как вскрик птицы, возглас:

– Сла-ва! Но-о-ж!

Чумакову показалось, будто он на долю секунды потерял сознание. Но не черные круги мелькнули перед глазами, а большая зеленая поляна, окруженная вековыми деревьями, ряд деревянных фигур полукругом и седой высокий старик в белой рубахе, с размаху опускающий в свистящем воздухе огромный блистающий меч. Все это проскочило необычайно, нечеловечески быстро, пока лезвие ножа, вынырнув из темноты, неслось к его правому боку. И почти одновременно, за сотую долю мгновения до его касания, тело Вячеслава стало разворачиваться назад, а рука, хлестко взлетев, подобно нагайке, отвердела в конце стальным кулаком и впечаталась прямо в шею парня с ножом, чуть ниже челюсти. Он сразу перестал кричать и рухнул, как мешок, на землю.

Чумаков опомнился первым.

– Врача, быстро! Скорую!

Девушка метнулась к нему:

– Славик, куда тебя? Боже мой! Люди!

– Не мне «скорую», – успокаивающе провел он рукой по щеке Светланы, – ему! – кивнул на парня, рядом с которым валялся самодельный нож с широким лезвием. Видя, что никто не понял, повторил. – Света, беги домой, звони в «скорую», может, он еще жив!

Девушка помчалась вверх по лестнице.

– Что стоите? – повернулся он к застывшим парням. – Осторожно берите, несите к свету. Нет, давай я! А ты – на улицу, машину не пропусти…

Эх! Если парень и вправду не выкарабкается… Впервые холодные иглы страха пронзили тело. Только бы жил! Только бы жил! – повторял он про себя, как заклинание, пока пострадавшего переносили под фонарь. Вячеслав стал тереть ему грудь и с отчаянием смотрел на посеревшие губы.

Бело-красный РАФик въехал под арку. Чумаков отступил, пропуская мужчину и женщину в белых халатах. Задав несколько коротких вопросов, они быстро осмотрели пострадавшего и сделали ему укол.

Когда парень задышал и открыл мутные, ничего не понимающие глаза, Чумакова уже не было поблизости. Он позорно бежал, понимая, что из-за этого конфликта вся учеба может полететь к черту. Досадное и крайне неприятное происшествие в самом конце каникул.

– Это произошло так неожиданно, я даже не смог проконтролировать силу удара. Чудо, что парень остался жив, если бы удар пришелся чуть выше, то… – огорченно делился Вячеслав с Ка Эмом.

– В работе, которую ты выбрал, нельзя допускать, чтобы чувства мешали контролю над ситуацией. «Сторожевой блок» должен функционировать даже в бессознательном состоянии, чтобы ты не раскрыл себя, не подвел других, заговорил не на том языке, не выдал секретную информацию. Иначе, ты не сможешь быть тем, к чему готовишься. Ситуация, конечно, была сложная, и «дыхание смерти» сработало, как надо. Но ты должен был помнить, что перед тобой не смертельные враги, которых необходимо уничтожить, а подвыпившие ребята, каких можно образумить гораздо аккуратнее и другими способами, согласен? Пусть это послужит тебе уроком на будущее.

Поколебавшись, Вячеслав рассказал Ка Эму о промелькнувшем в мозгу видении, которое, несмотря на мимолетность, накрепко врезалось в память.

– Что это было? – спросил он тренера.

– Думаю, точно ответить тебе никто не сможет. Наш мозг способен к моделированию различных ситуаций. Говорят, что существует также генная память, и при сочетании определенных условий из подсознания освобождаются воспоминания о сотнях, тысячах и даже миллионах лет далекого прошлого. Кстати, состояние, похожее на то, которое ты испытал, было присуще нашим предкам – древним славянским воинам – и называлось «ярью»…

Эти воспоминания проносились в памяти как-то параллельно действительности, где они втроем ехали по ущелью Смерти, настороженно ловя каждый звук. Может от долгого напряжения, но внутри стал нарастать холодок предчувствия близкой опасности: словно кусочек льда двигался там, в средине, покрывая внутренности неприятно стынущей коркой. Видимо, это был древнейший животный инстинкт, предписывающий в случае опасности неподвижно затаиваться на месте. Вот и сейчас тело замерло и внутренне оцепенело, будто именно в это мгновение воздух должен был взорваться очередью из автомата или взрывом гранаты.

Тяжелые и холодные, как капли пота на лицах, падали секунды. Вот еще одна, может быть, последняя и… ничего не произошло.

Капитан сжал плечо водителя, и тот остановил машину, выжав сцепление, но не выключая передачу, чтобы в случае чего сразу рвануть дальше. Молча, словно боясь нарушить хрупкое равновесие тишины, Юрий Сергеевич поднял руку и указал налево. На скале, чуть выше уровня человеческого роста, как раз напротив машины, болтался на сухой ветке, воткнутой в расщелину, грязно-серый лоскут.

– Назад? – прохрипел Володя.

Капитан отрицательно качнул головой и осторожно, словно неся драгоценный сосуд с жидкостью, открыл дверцу и медленно опустил себя на землю. Присев тут же у колеса, внимательнейшим образом стал осматривать дорогу. Потом шагнул назад – и переменился в лице. Чумаков и Володя, напряженно следившие за каждым движением капитана, догадались о его страшной находке. Володя выключил зажигание, и они вышли, приблизившись к капитану, который остановил их упреждающим движением рук, а потом указал на дорогу. В красноватой пыли, частично обнажившись от трения проехавших по ней шин, лежала большая противотанковая мина.

– Ловушка, – утер пот со лба Юрий Сергеевич.

Поискав еще, других мин не нашли. Володя, насобирав камней, соорудил перед миной пирамиду.

– Надо сообщить саперам, – сказал капитан, когда они вновь заняли свои места. – Кто-то из нас в рубашке родился, наверное, вы, товарищ майор? – обратился он к Чумакову. – Прямо по мине проехались. Бумажка спасла.

– Какая бумажка? – не понял Чумаков.

– Обыкновенная. Кусочек картона, подложенный под взрыватель. Когда идет колонна, первая машина проезжает невредимой, может и вторая. Потом картонка прорывается, и мина срабатывает. Происходит затор, а в узком месте – это, считай, верная гибель. Расстреляют и пожгут в два счета. Наш УАЗик легкий, потому и не взлетели к ангелам в гости. А лоскут на ветке – это они метку для своих оставили. Мы раньше не знали: ну кусок тряпки болтается, или кучка камней неприметная сложена, не обращали внимания. А это – предупреждающие знаки. Поехали, Володя, везет нам пока сегодня…

УАЗик снова покатился по щебнистой дороге. Ущелье Смерти осталось позади, но тревога не улеглась. Как там дела у ребят на шестой заставе? Смогут ли те, кого он поджидает, вовремя и в нужном месте пересечь границу? – беспокоился Чумаков.

Солнце стало изрядно припекать. До третьей заставы осталось не менее получаса езды. И здесь они услышали едва различимый треск выстрелов.

Отец Андрей встал в это утро раньше обычного. Все еще спали. Принятое накануне решение осталось неизменным: сегодня после службы он поедет к архиерею для беседы, которая давно назрела. Это было неприятным, но крайне необходимым делом. В маленький чемоданчик отец Андрей сложил некоторые бумаги: черновики последних статей, письма прихожан. Поколебавшись, добавил документы, предназначенные для «Секретных архивов». Он не сомневался в их подлинности и понимал всю серьезность дела. Однако дальнейшее молчание становилось невозможным, истина требовала своего утверждения, а Господь всегда на стороне Истины, он укрепит и поможет. И отец Андрей особенно тщательно сотворил утреннюю молитву.

– Андрюша, может, покушаешь чего? – спросила пробудившаяся матушка.

– Нет, Наташа, ты же знаешь – в воскресенье я кушаю только после службы.

Матушка Наталья знала, но как заботливая жена и хозяйка сокрушалась чрезмерной, как ей казалось, аскетичности мужа. Она вышла проводить его до порога и поцеловала перекрестившую ее руку.

– Я сегодня задержусь, – предупредил отец Андрей и, подхватив чемоданчик, в своем строгом темном одеянии поспешил на электричку.

Все пятнадцать минут до следующей станции он просидел, задумавшись обо все тех же сложностях в мире людей. Отчего с простыми прихожанами и даже с безбожником Вячеславом ему легче найти общий язык, чем с иными церковными иерархами? Может, Вячеслав в чем-то прав? Но отойти от своего предназначения, отказаться от проповеди Слова Божия, от своих книг и выстраданных в них откровений, нет, никогда! Да и зачем? Путь избран раз и навсегда. Если бы Иисус Христос, Господь наш, удалился от преследований в дальний скит или пещеру, то, возможно, не было бы и истинного учения Сына Человеческого…

Электричка остановилась, и отец Андрей вышел на маленькой глухой станции. Пройдя несколько шагов, он остановился и замер в недоумении: откуда пожар? – так ярко полыхало над лесом зарево. И только потом понял – это огненно-апельсиновое небо на востоке – рассвет, а быстро проносящиеся клубы дыма – не что иное, как гонимые быстрым ветром обрывки туч. Они отслаивались от сплошной темной массы, сгустившейся на южной стороне неба и рваными, расплывающимися кусками проносились друг за другом через разгорающуюся багряными красками палитру востока, словно мимо гигантского окна, подсвеченного изнутри, и действительно были похожи на клубы дыма огромного небесного костра. Отсветы его розовыми мазками ложились на более высокие слои облаков, где не буйствовал ветер, и они висели торжественно и неподвижно, будто розовые фламинго спали там, в вышине, спрятав голову под крыло.

А низкие, гонимые ветром тучи, становились все более угрюмыми и походили на мрачных медуз, проплывающих, шевеля своими щупальцами, так низко, что, казалось, могли зацепиться за верхушки деревьев.

Отец Андрей стал спускаться с насыпи по тропинке, ведущей через рощицу к небольшой деревянной церквушке, продолжая наблюдать за небом. Вот от серой массы оторвался особенно большой пласт и поплыл, закрыв почти всю панораму востока. И сразу потухли краски, с неба сошла радостная улыбка рассвета. А тучи, подобно несметному черному воинству, пошли сплошной чередой, только в редких разрывах мелькали розоватые блики. Вскоре весь восток стал серым, и день родился бледным, будто больным. И когда уже, казалось, бесцветный приглушенный день вступил в свои права, из-за горизонта в узкой полосе образовавшегося просвета вдруг полыхнуло всей яркостью набравшее силу солнце, словно утверждая, что оно есть, и не исчезло за густой пеленой туч, а продолжает неизменное восхождение к теплу, свету и жизни.

Рощица преобразилась. Каждый куст, травинка и дерево вспыхнули бриллиантовым блеском капель росы, холодных и крупных. Увлажненные, уже начавшие кое-где опадать листья не шуршали, и идти по ним было тихо и легко.

Отец Андрей любил ходить через эту рощицу во все времена года, но осень была лучшей порой. Природа всегда являлась для него иконой, писаной самим Создателем, и обычное облако, птица, дерево значили порой гораздо больше, чем иная картина на религиозную тему. Всякий раз, отмечая неповторимость предопределенных Всевышним процессов, он дивился мудрости и сложности сотворенного Им мира.

Сегодняшняя победа Солнца обрадовала отца Андрея. Он воспринял это, как добрый знак. Сопрягая со своими мыслями, рассуждал: добрые человеческие дела непременно должны иметь вознаграждение, а неугодные – наказание. Вот Вячеслав говорит: все, что после нас остается, – это память людей. Только ли память? А ежели человек совершает подвижничество в уединении, если об этом никто из людей не знает, значит и памяти о нем никакой? И дела его совершены впустую? Нет, так не может быть. И я люблю Господа за справедливость воздаяния каждому по делам его, это основа основ! Вера в справедливость, в Господа, дает человеку силу, надежду, терпение, помогает добру победить силы зла…

Солнечная роща. Приглушенный звук шагов. Размышления об истине. Отец Андрей не мог предположить, а Бог не подсказал или не захотел подсказать, что уже близко, почти рядом, так же неслышно ступая по мокрой от росы траве, крадется Зло.

Разрушение.

Смерть.

Углубленный в себя отец Андрей не успел обернуться. Он только в последний момент услышал шорох сзади, и тут же резкий страшный удар обрушился ему на голову. Мир сузился до болевой точки внутреннего взрыва, полыхнул нестерпимым блеском взорвавшегося солнца, одетого в кровавый туман, и черный глухой мрак наступил во Вселенной.

Мрак, победивший Солнце.

Убийца опустил топор, посмотрел на упавшего священника. Оглянувшись по сторонам, взял выпавший из обмякших рук чемоданчик и скрылся так же незаметно, как пришел.

Ничего не изменилось в мире. Солнце продолжало всходить. На деревьях посвистывали птицы, ветер шумел в кронах. И эта повседневная обыденность казалась жестоким равнодушием по отношению к совершенному только что злодейству. Неподвижный священник, с багрово-красным, сочащимся кровью затылком, лежал ничком на тропе, ведущей к храму.

Неужели ничего не изменилось?

Еще хлопотала по хозяйству ничего не подозревающая матушка Наталья. Еще сходились к заутрене в маленькой церкви люди, каждый со своими заботами и планами на грядущий день. Еще никто не знал, что опустился кровавый топор.

Что изменилось в мире?

Капитан велел остановиться, и все трое явственно услышали эхо выстрелов и разрывов гранат.

– Это в районе заставы, – побледнел Володя.

– Может, нападение на шестую – только отвлекающий маневр, а основной удар здесь? – встревожено предположил капитан.

Оба повернулись к Чумакову, ожидая его распоряжений, как старшего по званию.

– По рации с заставой связаться можно? – спросил он.

– Отсюда бесполезно, товарищ майор, горы, а рация у нас слабенькая…

– Тогда ничего не остается, как выяснить обстановку на месте. Поехали, и побыстрей!

УАЗик помчался вперед. Звуки боя становились все ближе. Когда разгоряченный автомобиль влетел на очередной подъем, Юрий Сергеевич, перекрикивая шум, указал на подножие одной из скал:

– Вон там удобное место, можно остановиться!

Двигатель умолк. Все трое выпрыгнули из машины и, пробежав с десяток метров, выглянули из-за скалы. Отсюда хорошо была видна почти вся застава: строения, вышки, две из которых горели. С возвышенности в сторону заставы проносились белые шлейфы ракет. Пограничники отвечали плотным автоматным и пулеметным огнем.

Трое несколько секунд наблюдали за происходящим.

– Обложили, гады, и сверху кроют. Нашим бы сюда, за скалы отойти! – заволновался Володя.

– Да, тут место подходящее, – согласился капитан. – Только вот рядом с КПП – огневая точка, – продолжал он, разглядывая в бинокль, – а в ней, похоже, моджахеды засели… Так, гранатомет у них, ДШК и «калашей» ствола три…

– А точку ребята на совесть делали, вон каких глыб наворочали, в ней долго держаться можно… – рассуждал Володя.

Над головой вжикнула шальная пуля и ударилась о скалу, обсыпав водителя крошкой. Он инстинктивно пригнулся.

Чумаков тоже взял бинокль, изучая панораму боя. Он прекрасно понимал, что Юрий Сергеевич и Володя – боевые пограничники и разбираются в подобных ситуациях гораздо лучше него. Но звание старшего обязывало принимать решения и брать ответственность на себя.

– Какие будут соображения по поводу наших действий? – спросил он у обоих бойцов.

Юрий Сергеевич оценил тактичность майора.

– А что, если попробовать… – и он изложил свой план. Володя поддержал его.

Волнение и горячка реальной боевой обстановки делают человека нечувствительным к тонким душевным переливам, он становится орудием выполнения конкретно поставленной задачи.

– Товарищ майор, есть связь с заставой! – обрадовано доложил капитан, – «Заря», я «Семнадцатый», как вы там? – спросил он.

– Семнадцатый, я «Заря», туговато приходится.

– Слушайте, «Заря», мы попробуем подобраться к КПП и «выкурить» гостей. Поддержите, а как только мы шумнем, давайте на всех парах сюда, за скалы!

– Семнадцатый, понял вас!

– Хорошо, конец связи, – капитан опустил рацию.

– Что ж, – заключил Чумаков, – придется нам с вами, Юрий Сергеевич, поработать. Пожалуй, лучше всего двинуться вдоль этой гряды, – показал он вправо от дороги.

– А я? – спросил Володя.

– А вы, сержант Лукьянов, остаетесь здесь и, как только мы выйдем к КПП, начнете прикрытие огнем. Там метров пятьдесят голое место, к тому же светло. Так что ваша задача отвлечь их хотя бы секунд на тридцать.

Володя помялся.

– Есть вопросы? – спросил Чумаков.

– Может, пойдем мы с товарищем капитаном… А вы – на прикрытие…

– Выполняйте приказ! – сухо сказал Чумаков. – Возьмите бинокль.

– Есть прикрывать огнем! – Володя сразу же стал высматривать позицию.

Реквизировав у водителя две «лимонки» и взяв автоматы, капитан с майором двинулись вперед, тщательно укрываясь за камнями и выступами. Добравшись до края гряды, затаились, ожидая Володиной отвлекающей очереди. Однако, вместо автоматной стрельбы, вдруг послышалось завывание автомобильного клаксона. Из-за поворота дороги вынырнул УАЗик, который двигался прямо и не переставая сигналил. Потом из него «заговорил» «калаш», и пули свинцовым градом застучали по каменно-бетонным стенкам кольца, в котором от неожиданности на несколько мгновений перестали стрелять. Послышались гортанные крики, и несколько стволов перебросились в сторону автомобиля.

Чумаков с капитаном пятнистыми ящерицами скользнули через открытое пространство. Они не видели, как бронебойно-зажигательные двенадцатимиллиметровые пули из ДШК (пулемет Дегтярева-Шпагина крупнокалиберный) вспороли радиатор УАЗика, и не знали, что случилось с Володей. Обдирая об острые камни колени и локти, они приближались к укрытию, за которым слышались выкрики чужой речи.

Обе «лимонки» почти одновременно влетели в бетонную чашу, ухнули взрывом, и осколки противно зашуршали над головами. Вслед за этим – отрыв от земли и резкий рывок вперед, поливая перед собой свинцом из «калашей». Появления противника с этой стороны никто не ждал, плюс Володин отвлекающий маневр, наверное, поэтому они остались живы. Пятеро моджахедов были мертвы, шестой тяжело ранен. Из рассеченной осколком щеки капитана текла густая кровь.

– Перевяжите себя и его, – Чумаков кивнул на раненого, – может, выживет…

Подобрав ДШК, выброшенный взрывом за каменную стену, майор бегло осмотрел его.

– Кажется, будет работать, – определил он. – А гранатомет как под гусеницами побывал, никуда не годен…

Выглянув из укрытия, увидели догорающий УАЗик Володи. С другой стороны распахнулись ворота заставы и оттуда выскочили УАЗ и ГАЗ-66 с пограничниками, поливавшими горы автоматным огнем. Чумаков с капитаном стали помогать им из ДШК. Взрыв ракеты, угодившей в ворота заставы, смел одну створку в мгновение ока, а вторая, освободившись от разбитого вдребезги кирпичного столба, взмыла вверх, кружась в воздухе, и все инстинктивно втянули шеи, когда зеленая железная створка с красной звездой рухнула неподалеку.

И почему-то именно в эту секунду что-то щелкнуло в мозгу Чумакова. Концы невидимой цепи, которую до сих пор старательно выстраивало подсознание, замкнулись. В кратчайший миг, словно мощный внутренний прожектор, высветил перед ним всю ситуацию до мельчайших подробностей. ДОСЬЕ АНДРЕЯ ПОПАЛО К НЕМУ НЕ СЛУЧАЙНО! И в свете этого озарения стали понятны все неприметные на первый взгляд странности и шероховатости: и само назначение помощником в отдел религий, и жест Нины Семеновны в сторону картотеки «можете посмотреть», и пара лишних фраз немногословного шефа. Нет сомнения, что это с его ведома Чумаков «случайно» познакомился с «делом». И то, что он предпримет попытку упредить Андрея, тоже было предусмотрено наперед. У шефа, видимо, имелись свои соображения по этому поводу, и он дал Чумакову шанс. А он его не использовал! Какая же ты бездарная тупица! – шептал сам себе Чумаков. Даже внутри стало горячо, потому что он всей кожей, всем существом до внутренностей понял, что значила его собственная безалаберность в этом деле. Кружащаяся створка ворот, готовая свалиться на голову, вызвала ассоциацию опасности, нависшей над Андреем. А он в это время оказался удаленным на тысячи километров. И тоже, наверное, не случайно…

Кто-то теребил его за рукав:

– Уходим, товарищ майор, еще немного – и отсюда не выбраться!

– А вот и я! – прозвучал за спиной звонкий почти мальчишеский голос. Обернувшись, увидели Володю.

– Володька! – бросился к нему капитан. – Жив, чертяка? – он ухватил водителя за плечи. – Твоя же машина вон… прямое попадание!

Володя поморщился от боли. Только теперь заметили, что парень поддерживает плечо.

– Жив в основном, товарищ капитан, «броник» выручил. В машине меня уже не было, когда ее разнесло, успел скатиться в кювет, а она дальше сама пошла, здесь ведь склон, на газ давить не надо, а сигнал я замкнул…

Словно в ответ забибикал грузовик, напоминая, что медлить больше нельзя. Отстреливавшиеся из-за камней пограничники, покинув укрытия, побежали к машине, Чумаков, капитан и Володя – за ними. Сзади затрещал и смолк автомат. Обернувшись, увидели молоденького пограничника, который, ухватившись за грудь, оседал на землю. Вокруг плотнее завжикали пули.

Чумаков остановился.

– Уходите! – крикнул он поджидавшему его капитану. – Я прикрою! – и спрыгнул обратно в бетонное укрепление.

Капитан попытался возражать, но вымазанное глиной и закопченное порохом лицо Чумакова стало злым и непроницаемым.

– Это приказ! – рявкнул он. – Выполняйте немедленно! Уходите за скалы! Парня возьмите! – и бросился к пулемету.

– Не задерживайтесь, товарищ майор! – крикнул в ответ капитан. – Минут через десять мы вас прикроем! – и, передав Чумакову свою каску, он побежал догонять грузовик, успев вскочить на подножку.

Чумаков приник к прицелу, поворачивая ствол то в сторону занимаемой противником заставы, то вправо, где по скале упорно продвигалась группа в несколько человек.

Стараясь отсечь нападавших, майор видел в пулеметный прицел искаженные победным кличем лица моджахедов. Чумаков давил на гашетку, понимая, чем дольше он продержится, тем больше у ребят шансов надежнее закрепиться в горах. Тем более что пограничники успели сообщить о прорыве, и минут через двадцать должны появиться «вертушки».

Сознание было ясным, как никогда.

Он успел дважды перезарядить пулемет, когда услышал, или, скорее, почувствовал характерный шелест, и тут же увидел летящую к нему со стороны гор ракету, выпущенную из гранатомета правоверного.

Чумаков увидел ее конусовидное тело, полное огня и смерти. В этот момент произошло то, что уже один или два раза случалось в его жизни: время замедлилось и почти остановилось… Замерли взметенные взрывом тучи песка и щебня, и пули почти зависли в пыльном пороховом воздухе. Стали приглушенными звуки и запахи, и только обостренное зрение воспринимало все необычайно ярко и образно. Глаза различали каждый камешек даже на большом отдалении. Какие необычные цвета! Странно, что он видит происходящее отрешенно, словно со стороны.

Это была последняя мысль, промелькнувшая в мозгу.

Режущий яркий свет, подобный то ли зареву горящей избушки волхва, то ли отблеску зеркальной стали на лезвии топора, то ли вспышке таинственной голубой молнии, полыхнул невыносимым сиянием одновременно со страшным взрывом достигшей цели ракеты, испепеляющей все живое в своем быстром и жарком последнем огне.

А может быть, в первом? Может, существует-таки огонь возрождения в иной ипостаси, когда энергетический сгусток мысли, покинув бренную оболочку, устремляется в бездонные глубины Пространства и Времени, где его ждут блуждающие мыслечастицы иных субстанций, тех, кого он знал, и тех, с кем не был никогда знаком, но которые пребывают теперь все вместе, слившись с ангелами и богами.

 

Глава третья. Уроки французского

Конусовидное рыло стального монстра, начиненного смертью, мчалось прямо на Вячеслава. Все вокруг остекленело и замерло. Время стало вязким, как патока, и медленно обтекало приближающуюся ракету. Гипнотическая сила неотвратимости парализовала волю и обездвиживала тело, поселяя внутри лишь ненависть к проклятому куску рукотворного железа. И чем ближе надвигалась смерть, тем сильней накалялось чувство ярости. Они встретились в один миг: ракета и ненависть к ней, и взорвались единовременной вспышкой нестерпимой белизны, пламенем, за которым был абсолютный Свет. Обостренные до предела боль, страх и отчаяние, тоже разлетелись на куски и исчезли.

Немилосердная яркость света постепенно ослабла и перешла в сияние солнца, ласково освещавшего лес и тропинку, по которой шли двое мальчишек. Один из них, курчавый и темноволосый, обернулся и произнес, радостно улыбаясь:

– А ты говорил, что мы не встретимся!..

Затем последовал черный провал. Потом за порогом боли, а может, и смерти, стали возникать другие видения, которые приходили из ниоткуда и жили какой-то своей, только им ведомой жизнью. Высокий худощавый старик с чубом что-то поясняет русоволосому подростку, делая при этом замысловатые и плавные движения тяжелым обоюдоострым мечом. Подросток рыдает от безутешного горя на пепелище, сжимая в руке закопченный амулет. Из осеннего леса, шурша опавшей листвой, выдвигается странный отряд всадников в простых холщовых одеждах, мужчины вооружены копьями, рогатинами и топорами. Вслед за конным разъездом катятся телеги с женщинами, стариками, детьми, домашним скарбом и овцами со связанными ногами. Оглядываясь по сторонам, люди стремятся поскорее проскочить открытое пространство.

Невиданный город с удивительными домами вдруг приходит в смятение, земля ходуном ходит под ногами, покрывается трещинами, и жители бегут к морю, спасаясь на парусно-гребных судах, таща за собой детей, скарб, блеющих и ревущих от страха животных.

Суда один за другим торопливо отчаливают от зыбкой тверди, которая неожиданно быстро начинает погружаться в морскую пучину. Высокий, почти правильный конус горы извергает клубы огня и дыма, раскаленные камни с чудовищным гулом и грохотом летят на зеленые склоны и красивые строения, довершая скорую гибель острова, только что полного жизни.

Казалось, картины, словно повинуясь движению невидимого маятника, появлялись только для того, чтоб наполнить мозг чувствами ужаса и страдания, накалив их до состояния внутреннего взрыва, за которым вновь наступал абсолютный Свет и абсолютная Тьма. Сколько так продолжалось, неведомо, – день, год, столетие, вечность…

Но однажды неумолимый ход маятника дал сбой.

Когда огненный смерч вновь ворвался в укрытие и страшный толчок ударил в грудь, лишая дыхания, из горла впервые прорвался крик:

– А-а-а! А-а-а-а! – пальцы судорожно ухватились за что-то, пытаясь удержаться.

– Тише, тише, успокойтесь… – чьи-то ласковые руки вытерли лоб приятно-холодной влагой.

Появилось странное ощущение панциря, внутри которого было много пустого места, и только где-то посредине, съежившись в маленький комочек, притаилось собственное «я».

Кто «я»? Этот вопрос еще не возникал, просто появилось ощущение присутствия в этом комочке себя, как живого существа. Именно понимание себя, как живого! Это существо еще не мыслило, не говорило, оно ничего не знало и не умело, оно просто было, как простейшая клетка, инфузория, бактерия.

Внешние звуки голоса воспринимались, как приятные волновые колебания. Настолько приятные, что маленькому существу захотелось потянуться и распрямиться. Оцепенение, полностью сковывающее все члены, стало ослабевать, мышцы обмякли, и существо начало разрастаться, заполоняя прежний объем тела. Когда оно вошло в руки-ноги, заполнило голову, в мозгу что-то сработало, и открылись глаза. Они некоторое время смотрели безо всякого выражения. Потом заработала некая внутренняя линия связи и стала поступать информация. Мозг, как застоявшийся механизм, иногда «проскакивая вхолостую», все же стал выдавать расшифровку действительности. Вначале предметы проступали, будто в жидком мареве, и потому определить их назначение было трудно. Маленькое солнце тускло сияло неподалеку. Оно было совсем крохотное, это солнце, подвешенное под выбеленным потолком. Белое ложе, а рядом кто-то в голубом, кажется, женщина… Да, женщина, ладная такая, улыбается, смотрит на него, что-то говорит. Как приятно, хотя он ничего не понимает…

Вокруг полно неведомых коробов, к которым тянутся странные гладкие верви, белые и черные. А некоторые и вовсе прозрачные, даже видно, как внутри этих чудных жил неспешно течет вода. Иные из загадочных коробов блестят, будто лезвия клинка или топора. Стой, вспомнил! Топор – и страшная боль в затылке, потом провал. Я лежу, упав на траву около реки. Почему-то вижу себя сверху. Двое мужей крадутся к моему бездыханному телу, тащат его к воде, укладывают в небольшую лодку и отталкивают от берега. Как же я попал сюда и что за странное место? Сколько времени прошло после того, как я пал от топора княжеского?

Постепенно начал понимать речь женщины. Но она почему-то называет его чужим именем…

Последние моменты убийства вновь стали разворачиваться перед глазами, больной часто задышал, задергался. Медсестра сделала укол, и пациент погрузился в тяжелый сон.

Когда пришел в себя во второй раз, способность мыслить восстановилась быстрее. Он ощутил боль, увидел бинты – спеленатым было почти все тело. Прозрачный раствор по трубке медленно вливается в вену на левой руке, игла закреплена лейкопластырем. Госпиталь? Больница? Что произошло: катастрофа, болезнь, несчастный случай? Кем он был? Постой, кажется, военным… Нет, он точно знал, что того офицера убило… ракетой из гранатомета… Она взорвалась прямо возле укрытия…

В голове шумело, звенело, давило, изнутри поднималось противное чувство тошноты. Обожженное искалеченное тело давало знать о себе целым букетом болевых сигналов, что именно болит, понять было невозможно.

В это время открылась дверь, и в палату вошли несколько врачей – утренний обход. Первый, мужчина средних лет с залысинами, очевидно, старший, бодро приветствовал Чумакова:

– Ну, как дела, герой? Пришел в себя, молодцом!

Затем, повернувшись к сопровождавшим, коротко охарактеризовал:

– Множественные осколочные ранения, прооперированны два ребра, ключица, левую ногу по кусочкам собирать пришлось… В рубашке родился, с того света, буквально с того света, дорогой мой, выкарабкался, так что держись теперь…

Бесцеремонно осмотрев и ощупав, продиктовав медсестре назначения, доктор круто развернулся и стремительной походкой направился к двери. За ним, как хвост за кометой, потянулись остальные люди в белых халатах.

Почти сразу после того, как Чумакова перевели из реанимации в общую палату, явились первые посетители. В дверь тихо проскользнул коренастый пограничник в белом халате, накинутом поверх камуфляжа. Чумаков сразу узнал капитана Козуба Юрия Сергеевича. Следом вошел худощавый офицер. Это был командир третьей заставы, той самой, где разгорелся бой.

Командир заставы горячо пожал руку Чумакова:

– Товарищ майор! – голос и некоторая торопливость в движениях выдавали его волнение. – За всех моих… в общем, от всей заставы вам и вот капитану огромное спасибо, вовремя подоспели… Тут вот фрукты, поправляйтесь скорее!

Он подхватил толстый портфель, щелкнул замками и стал извлекать краснобокие яблоки, хурму, а затем и длинную, похожую на мяч для игры в регби, душистую азиатскую дыню, казавшуюся по размерам больше самого портфеля.

– Вчера наш пограничник из госпиталя выписался и сообщил, что «геройский майор» в себя пришел, вот мы и примчались… – заключил командир заставы. Он вел себя так, будто Чумаков отлеживается тут после элементарного гриппа и скоро будет как огурчик. За это Вячеслав Михайлович был благодарен ему, а также сдержанному Козубу.

Чумаков спросил у них за Володю-водителя.

Козуб улыбнулся своей застенчивой улыбкой, сразу смягчившей его строгие черты лица.

– Все в порядке, почти здоров. В госпиталь ложиться отказался, в санчасть ходит на перевязки. Без машины только скучает, но скоро новую обещали…

Визит этот был недолог. Властного вида пожилая нянечка Евдокия Васильевна, или просто тетя Дуся, заглянув в палату, сразу поняла, как непросто дается больному «бодрый вид», и без околичностей выставила за дверь обоих посетителей. Козуб развел руками, а отчаянный командир заставы, втянув коротко стриженую голову в плечи, попятился к выходу, виновато улыбаясь. Чумакова развеселила эта сцена. Превозмогая боль в сломанных ребрах, он засмеялся и слабо махнул рукой. С тетей Дусей спорить было невозможно. Весь госпиталь знал ее крутой нрав, она не делала никаких различий между седым генералом и молоденьким солдатиком. В госпитале уже как легенду рассказывали следующий случай. Однажды здоровенный, под два метра ростом, прапорщик спецназа крепко «принял на грудь» по случаю того, что жена ушла, пока он отлеживался на больничной койке. Обидевшись на чью-то колкость, он озверел так, что вышвырнул в коридор соседей по палате, а затем стал крушить там все подряд, сопровождая каскадом мата каждый свой «молодецкий» удар. Неизвестно, чем закончился бы этот погром для самого прапорщика и для тех, кто пытался его успокоить, не окажись на дежурстве тетя Дуся. Осерчав на производимый шум и беспорядок, она быстрыми шагами подошла к распахнутой двери, откуда под длинную тираду брани вывалился майор из соседней палаты, намеревавшийся вразумить буяна. Обойдя его, все тем же решительным шагом тетя Дуся вошла вовнутрь, и все услышали ее рассерженный голос:

– Ах ты ж, разрушитель окаянный, смотри, что натворил, бандюга!

Все собравшиеся в коридоре затаили дыхание. Сильный шлепок, как по выбиваемому ковру, только более звонкий, и секундная пауза вслед за этим заставили молоденькую медсестру Людочку вздрогнуть. Несколько человек осторожно заглянули в палату. Прапорщик стоял в центре комнаты, сжимая в правой руке обломок стула, а левой держась за щеку. Когда он убрал ладонь, Людочка ахнула: щека багрово горела, видно, рука у тети Дуси была тяжелой. Обломок стула, глухо брякнув, упал на пол. Отойдя на шаг, прапорщик опустил голову, насупился, ссутулил могучие плечи, тяжело помотал хмельной головушкой и пробасил:

– Бейте меня, тетя Дуся! Дурак я, заслужил…

Это был первый случай, когда тетя Дуся перешла к действиям, обычно все и так слушались ее. Было в ней нечто такое, не столько в силе – она ведь была уже пожилой – а скорее, в состоянии духа, ощущении своей правоты, что ли.

В больничной жизни Чумакова тетя Дуся, сама того не ведая, тоже сыграла немаловажную роль.

Вскоре после того, как он пришел в себя, боли тупыми и острыми ножами стали кромсать тело, время от времени погружая мозг в горячечный бред, перемешанный со странными видениями. Так однажды, вконец измученному страданиями и несколько успокоенному лекарствами, ему опять привиделось или приснилось, что лежит он не на госпитальной койке, а на широком деревянном ложе в сумрачной горнице, так же изнемогая от внутреннего жара. Седой старик в белой рубахе подносит к его пылающим устам небольшую глиняную чашу.

– Попей, Мечиславушка! – ласково говорит он.

Чумаков-Мечислав с трудом делает несколько глотков. Отвар такой терпко-горький, что вяжет во рту. Однако это даже приятно, и режущая боль начинает утихать, наступает облегчение.

– Вот и славно, сынок, трудись, одолевай Мару, – продолжает журчать старик мягким голосом, похожим на неторопливый ручей, – потому как великая сеча идет внутри тела твоего. Я вот травками да заговорами Живе подмогу даю, одначе без тебя самого не превозмочь ей Мары…

– Отче, – отзывается слабым голосом раненый Чумаков-Мечислав, – то вам, кудесникам, многое богами открыто, а я – простой воин и чудесам волховским не обучен…

– Коли нужда придет, всему научить может, Мечиславушка, головушка твоя буйная, – ласково отвечал старик, такой весь чистый и белый, что, казалось, сам испускал сияние, и в горнице становилось светлее от его присутствия. – Вся наша жизнь есть труд, – продолжал кудесник, – и землю пахать, и железо ковать, и с врагом сражаться, и ведовству обучаться – опять же труд. Сам знаешь, не может отрок, меча в руках не державший, в сече первым быть. Не сумеет тот, кто кузнечного молота в глаза не видывал, даже сущую безделицу выковать. Так и тут учиться надобно, как себя от смерти отвоевать, глядишь, потом и другим наука твоя в помощь будет. В мире явском ты не все, что требуется, исполнил, так что в Навь уходить не имеешь права, – голос старца как-то незаметно из ласкового перешел в твердую уверенную речь. Он взывал к изуродованному ратнику литыми словами воинского наказа, который тот непременно должен был исполнить.

– Да разве ж я супротив? – отвечал раненый. Слова волхва задели его за живое, даже чуть обидели, как будто он по собственной воле тут вылеживается…

Старик, почувствовав, что его речь произвела желаемое воздействие, опять заговорил мягким тоном:

– Вот и ладно, Мечиславушка. Ты силу бери от снадобий, от животворящих лучей Солнца-Сурьи, от памяти ушедших Пращуров, что с полей Свароговых советы мудрые подают, от Матери Сырой-Земли, исцеляющей раны воинов. Собирай эту силу и бросай в битву с мерзким Ямой, что хочет выпить твою кровь и взять твою жизнь. Тогда и победа будет, а вздумаешь колодой лежать – сгниешь заживо…

– Уразумел, отче, буду стараться, – пробормотал раненый.

– Старайся, сынок, – одобрил старик. – А что касаемо чудес, то расскажу тебе одну притчу. Когда-то давным-давно, так что и само время, как старая кость побелело и в прах рассыпалось, жил в чужедальней стороне один человек. Сызмальства тягу к наукам имел великую, и, желая отыскать чудесные знания, ушел из дома еще отроком и отправился с купеческими караванами в далекие страны. Много ходил и ездил он по землям невиданным, встречал магов, чародеев и волшебников, и сам научился лечить людей и творить чудеса. Тогда воротился на родину, чтоб поделиться всем, что узнал. Однако люди требовали только свершения чудес и не хотели учиться сами. Когда же сей человек стал проповедовать путь Истины, народ рассердился, что не желает он больше творить чудеса, и схватили его, и распяли на кресте, как разбойника…

Голос старика звучал все тише, глуше, пока не исчез совсем. Чумаков очнулся и увидел, что рядом с его кроватью стоит «каталка». Медсестра извлекла иглу из вены на руке.

– Куда вы меня? – настороженно спросил Чумаков, оглядывая санитаров.

– В операционную, Евгений Викторович распорядился, – почему-то пряча глаза, ответила медсестра.

Чумаков сразу вспомнил, как вчера утром на обходе главврач, войдя в его палату, потянул носом воздух, укоризненно покачал головой и сказал:

– Все, больше тянуть нельзя, надо резать! – и вышел.

Тело будто с ног до головы окатило ледяной водой, а потом обсыпало жаром.

– На ампутацию? – переспросил медсестру.

Та хмуро промолчала, продолжая манипуляции.

Как всегда в решительный момент в голове стало ясно, боль и слабость на время как бы замерли, выжидая.

– Так, – спокойным, но не допускающим возражения тоном, произнес Чумаков, – я никуда не поеду, никакой ампутации не будет!

– Но Евгений Викторович, он же…

– Позовите его, – потребовал пациент.

Разговор с главврачом и хирургом был непрост.

– Вячеслав Михайлович, милейший, – прикладывал руку к сердцу главврач, – мы сделали все, что могли, но нельзя рисковать, гангрена. Вы же взрослый человек, сами понимаете, что это такое. Мы вытащили вас с того света, а теперь из-за ноги… все может закончиться очень плохо!

Чумаков сжал руку врача.

– Евгений Викторович… Если мне удастся выкарабкаться, то целиком. А нет – что же, никто плакать не станет… Хотите, напишу отказ в письменной форме. Сами говорите, что я выжил чудом. Но где одно чудо, там может быть и второе, верно?

– Я вам не маг какой или чародей, чтобы чудесами заниматься, я врач и говорю со всей ответственностью: нужна операция! – теряя терпение, уже сердито отвечал Евгений Викторович.

Но Чумаков оставался непреклонным.

– Если уж на то пошло, – предложил хирург, – давайте хотя бы вскроем ногу и хорошо промоем ее, там же… – он повел рукой в сторону распухшей ниже колена синей колоды, источавшей характерный гнилостный запах.

Чумаков, поколебавшись, согласился, но с условием, что процедуру будут производить без наркоза. «Не хватало, чтоб усыпили, а потом ногу оттяпали», – подумал про себя.

– Будет очень больно! – предупредил хирург.

– Потерплю, – ответил Чумаков, сцепляя зубы, когда его стали перекладывать с постели, чтобы везти в манипуляционную.

Пока «ехали», настраивал себя, что любой ценой должен все выдержать.

И он держался, когда икру левой ноги разрезали с трех сторон почти во всю длину, когда промывали физраствором, накладывали швы, вставляли катеторы для оттока скапливающегося гноя. Отключился только, когда повезли назад в палату.

На следующий день к нему зашла тетя Дуся с пакетом в руках. Закрыв за собой дверь, достала из полиэтиленового кулька обычную пол-литровую банку с какой-то темно-бурой жидкостью. Широкой морщинистой ладонью с крепкими пальцами труженицы, она легко сняла тугую капроновую крышку и, налив треть стакана, протянула Чумакову.

– На вот, сынок, выпей, страдалец ты наш! – неожиданно мягким тоном сказала тетя Дуся. – Нынче только и разговоров, как вчера тебе ногу без наркоза резали. А я утром сменилась, домой сбегала. Дай, думаю, отварчику ему сделаю, оно не повредит, а на пользу будет.

Чумаков покорно выпил, так как ему и впрямь было паршиво. Но, опустошив стакан, он застыл в изумлении: эффект узнавания сработал почти сразу: знакомый запах, вкус, ощущение горечи во рту… Он пил это во сне или в бреду, когда белый старик поил его из чаши, называя каким-то древним красивым именем. Но ведь тогда у него была горячка, а здесь… Здесь вполне реальная тетя Дуся сидит перед ним, ставит на тумбочку пол-литровую банку.

– Как только пить захочется, воды не пей, а отпивай отвар понемножку. Я потом еще принесу, чтоб на ногу прикладывать, заживать будет быстрее…

Она встала.

– Ладно, пойду, некогда рассиживаться.

– А что это за отвар? – успел спросить Чумаков.

– Из трав разных. Тут и зверобой, и деревей, и полынь – всего двенадцать наименований. Моя бабушка нас всегда травами лечила, кое-что запомнилось. Ну, отдыхай! – и тетя Дуся ушла.

Чумаков лежал в растерянности, недоумевая, каким непостижимым образом могло смешаться в стакане травяного отвара далекое прошлое или, скорее, бред о далеком прошлом и живое настоящее. Пока не было сил осмыслить все это. Может потом, когда прояснится затуманенный и воспаленный мозг, он во всем разберется. «Когда в сече внутри меня Жива одержит верх над Марой», – невольно подумалось образами, пришедшими из состояния забытья.

«А ведь старик прав! – удивленно сказал сам себе Чумаков. – Ты давно пришел в сознание, соображаешь, что и как, и лежишь пластом, не проявляя воли к выздоровлению и спасению той же ноги. Давай, работай!»

Изломанный, растерзанный, сложенный и заштопанный врачами Чумаков должен был, как Мюнхгаузен за волосы, вытягивать себя и учиться всему заново: держать ложку, карандаш, просто сидеть, управлять движением рук и ног. Первым этапом, когда он еще не мог вставать, была в основном психологическая тренировка. Он уходил в медитацию: то совсем легкую, поверхностную, то глубокую, до полного отрешения. Выполнял разные стили дыхания из йоговской «Пранаямы». Тренировал чувствительность пальцев, ладоней, напрягал и расслаблял мышцы, «гонял» по телу энергетический «шар», заставляя его прочищать и восстанавливать разорванные сосуды и ткани. Вспоминал при этом науку Валентина Дикуля о том, что воля человека и система определенных тренировок способны «прорастить» нервные окончания даже в сломанном позвоночнике и восстановить его функции, не говоря уже о костях, мышцах, суставах.

Существовала некая закономерность, которую Чумаков однажды вывел для себя и многократно проверил практикой: для достижения какого-либо результата следует ясно и четко представить себе конечную цель, а затем умозрительно соединить исходную точку с конечной, как бы задавая движению общее направление. Но ни в коем случае не пытаться идти «напролом», только общее направление! Тогда обстоятельства складываются в различные, порой самые непредсказуемые варианты, но в конце концов выходит так, как нужно. Чумаков назвал это «упорядочиванием хаотичности» или «законом целенаправленности». Он открыл, что этот закон действует во всех сферах: касается это общественных отношений, творческого или научного поиска, абстрактных понятий или конкретного человеческого организма. Чумаков знал, что надо захотеть быть здоровым и дать организму задание на излечение. Как именно это будет происходить – не имеет значения. Более того, пытаясь вмешаться в сложнейшие психофизиологические и химические процессы, происходящие внутри – сколько чего какие органы должны выработать и куда направить – можно только нарушить их гармоничную согласованную работу. Важна общая команда, а организм сам решит, как лучше ее выполнить, исходя из имеющихся резервов. Нужно только удерживать цель в поле зрения и «подпитывать» процесс своей энергетикой до его конечного завершения. И конечно, работа: постоянные тренировки, растяжки, разминки.

Гораздо позже, когда дело пошло на поправку, Евгений Викторович признался, что считал шансы Чумакова выжить после отказа от ампутации минимальными.

– Хотя, знаете, – говорил он, – для меня, врача с немалым стажем, человек стал гораздо большей загадкой, чем когда я был начинающим медиком. Иногда объективно здоровые и сильные люди погибают от несерьезных, казалась бы, болезней и ран. А иногда бывает, как с вами. Человек выкарабкивается вопреки всему, словно ему с той стороны подставляют лестницу…

Вячеслав ловил себя на мысли, что не очень старается узнавать об изменениях, происходящих за больничными стенами, даже радио слушал редко. Возможно, организм защищался от неприятной и сложной информации, мешающей восстановлению, а может, мозг был занят тем, что анализировал и сопоставлял совершенно иные «вводные». Вячеслава Михайловича занимал вопрос: откуда возникают эти непонятные картины прошлого? Почему его рука иногда «вспоминает» форму и тяжесть обоюдоострого меча, которого, в сущности, никогда не держала? И вообще – какое он имеет ко всему этому отношение, ведь подобного с ним не случалось… Постой-постой, а ведь было! Давно в юности, в тот самый момент, когда впервые сработало ощущение Дыхания Смерти. То мимолетное случайное видение… выходит, не случайное? Должно же быть этому объяснение…

Взглянув на себя как бы со стороны, Чумаков хмыкнул. «Если я в чем-то изменился, то мозги у меня остались прежние, это точно, – отметил он. – Теперь ни покоя, ни свободного времени не будет, закрутилась машинка, застучала…»

Он попросил Лиду, худощавую темноволосую медсестру-практикантку с внимательными и, как ему показалось, печальными глазами, принести тетрадь и ручку. Стал фиксировать кое-что из того, что приходило в голову: мысли, наблюдения. Писал то на одном, то на другом языке, чтоб освежить их в памяти, а случайный любопытствующий, заглянувший в тетрадь, не смог понять написанное.

Как всякий сильный человек, Чумаков стеснялся своей беспомощности и, как только обрел способность говорить, стал подшучивать над своими ранами, перевязками, уколами. Белокурая симпатичная Леночка с упругими формами крепкого молодого тела начинала хихикать, еще только открывая дверь его палаты. Шутливые обращения Чумакова типа «божественная мадмуазель Элен» или «королева медицинских фотомоделей» ей очень нравились, и она часто зажимала ладошкой рот, чтобы не расхохотаться слишком громко.

Лида, напротив, не очень реагировала на его шутки и, сделав необходимые манипуляции, тихо исчезала за дверью. Почему-то после ее ухода Чумаков вспоминал Светлану, хотя внешне они нисколько не были похожи.

После тех сумасшедших каникул он вновь окунулся в учебу, был загружен до предела, но всегда находил время, чтобы написать Светлане хотя бы короткое письмо, и с радостным волнением перечитывал ее ответы. Но к окончанию учебы его все чаще стала посещать мысль: на что он обречет любимую, на одинокое ожидание долгие месяцы, а может, и годы? Вправе ли он, человек, не принадлежащий себе по специфическому роду деятельности, втягивать в этот круговорот другого, в общем-то, не представляющего всех тонкостей и сложностей подобного шага. Вячеслав испугался, что их любовь, скованная железной цепью обстоятельств и требований его работы, может скоро не выдержать испытания. Рисковать свободой дорогого человека, его надеждами и мечтами, чтобы затем выслушивать справедливые упреки и терзаться от невозможности ничего изменить? Он впервые подумал, что не сможет быть тем, кем желает видеть мужа и отца своих детей всякая женщина. И значит, он не имел права создавать семью.

Что думала по этому поводу сама Светлана, он не знал, да и не спрашивал, решение было односторонним. Не ответил на пару-тройку писем, потом написал что-то сбивчивое, и тяжесть сырым камнем на долгие годы затаилась в душе. Он даже не знает, где она работает, как живет. Слышал только, что вышла замуж. Встречались в жизни Чумакова другие женщины, но их было немного. Понимая, что не может в полной мере устроить личную жизнь, он не хотел осложнять чью-то судьбу, да и собственную тоже.

Здесь, в госпитале, он неожиданно ближе всех сошелся с Лидой. Сдружились они совершенно не по «канонам». Все началось с того, что, мучимый болями, он как-то ночью поднялся и поковылял в коридор. Уронив темноволосую голову на книгу, в кругу света от настольной лампы спала дежурившая в эту ночь Лида. Чумаков, стараясь не стучать костылями, подошел ближе и увидел словарь французского языка, а рядом на ящичке с лекарствами раскрытую газету «Юманитэ» с обведенным заголовком какой-то статьи. Тот же заголовок и несколько предложений на русском были выписаны аккуратным почерком в тетрадь, лежащую справа от спящей медсестры. Взяв газету, Чумаков, ступая еще тише, вернулся в палату. Через пятнадцать минут весь текст, переписанный на русском языке, вместе с газетой вновь лежал на дежурном столике.

Так на некоторое время Чумаков стал для Лиды учителем французского. Оказалось, дело это непростое. Знать язык самому и обучать другого было совсем разными вещами. Вячеслав то слишком увлекался изложением грамматики, то, напротив, уходил в детали различия говора, к примеру, парижанина и жителя Марселя, и вновь мало чем помогал своей прилежной ученице. Потом, махнув рукой на все педагогические методы и приемы, стал просто говорить с Лидой на французском, начиная с простейших фраз и каждый раз дополняя их новыми оборотами. «Может, грамматикой на экзаменах не блеснешь, но то, что французы тебя поймут – гарантирую!» – заявил Чумаков.

Со временем язык дополнился разговорами на другие темы, интересными для обоих. Чумаков был удивлен этим обстоятельством: ведь они люди разного возраста, каждый со своим жизненным багажом, казалось бы – ничего общего. Как мужчина и женщина они друг другу тоже «не показались», да они совершенно и не думали об этом. По обмолвкам Чумаков понял, что сердце Лиды занято высоким красавцем-сокурсником. Поэтому их беседы носили характер свободного общения, но Вячеслав Михайлович мог поклясться чем угодно, что давно не чувствовал себя внутренне так комфортно.

Их общение с Лидой, конечно, не осталось незамеченным. Понимающе лукавые улыбки вслед говорили: знаем, мол, эти занятия языком! Но перед самым отъездом Лиды – ее практика заканчивалась – романтический ореол вокруг их отношений развеялся в пух и прах, благодаря все той же хохотушке Леночке.

Как-то ковыляя на костылях из столовой, Чумаков услышал, как Леночка с глубоким возмущением рассказывала кому-то – угол коридора закрывал собеседников – что ей вчера вечером совершенно случайно удалось подслушать разговор Лиды и майора.

– Эти ненормальные действительно занимаются языком, представляешь? – громко вопрошала она подругу.

– Может, ты не так поняла? – уточнила та.

– Да что там понимать! – еще больше возмутилась Леночка. – Я своими собственными ушами слышала, как Лидка текст из газеты читала и переводила, а потом он ей слова задавал, чтоб к следующему занятию выучила. Это ж надо до такого дойти! Я думала у них, как у людей, объятья тайные, поцелуйчики, а они… – Леночка даже не могла подобрать нужных слов.

Чумаков тихо повернулся и пошел прочь, едва сдерживая рвущийся наружу смех. Только вернувшись в палату и рухнув на койку, он от души расхохотался. Сейчас он впервые увидел их отношения Леночкиными глазами и подумал, что со стороны все выглядит действительно странно и неправдоподобно. Чистая дружба между мужчиной и женщиной, может ли такое быть? Пожалуй, он сам не знал на это ответа.

Размышления прервала Леночка, которая грациозно вплыла в палату, поставила на тумбочку картонную коробочку с лекарствами и, обдав Чумакова холодным, даже слегка презрительным взглядом, молча, удалилась, покачивая бедрами. Вот тебе и женская логика! Видя в Лиде соперницу, объект мужского внимания, она подсознательно пускала в ход очарование своих форм. Но узнав об отсутствии любовного романа, теперь демонстрировала обиду, нанесенную ей как представительнице женского пола вообще. Чумакова все это позабавило, не больше. Ему только стало чуть грустно, что серьезная Лида завтра уедет и не с кем будет просто по-человечески поговорить.

Вечером они занимались в последний раз. Лида достала из сумки увесистую книгу в потертой обложке.

– Вот, Вячеслав Михайлович, чуть не забыла, вы просили что-нибудь почитать. Это «Война и мир», подойдет? Здесь все четыре тома, ленинградское издание сорок пятого года…

– Спасибо, Лида, с удовольствием перечитаю.

– Вы потом в библиотеку сдайте, я на ваше имя записала.

Чумаков взял книгу, полистал, стал зачитывать фразы на французском. Лида пыталась переводить, получалось забавно, и оба смеялись. Потом, чтобы не мешать соседу, недавно переведенному из реанимации, пошли в коридор, где был Лидин пост, и там продолжили разговор.

– Да, Лидочка, тебе бы лет эдак на сто восемьдесят назад вернуться, с французским тогда – никаких проблем! – шутил Чумаков. – Во всех высших и средних кругах общества говорили только на нем. Родной язык стал уделом черни и выражать на русском сложные абстрактные понятия, возвышенные мысли, философские суждения, считалось неприличным. Французы были учителями и богами. Не только язык, но этикет, манеры, литература, искусство, мода, кухня – все лучшее, достойное подражания, находилось в божественном Париже. Наполеон был величайшим героем, кумиром всех салонов и, естественно, всех женщин.

– Зачем же он тогда начал войну с Россией, – спросила Лида, – если она и так, в общем-то, принадлежала ему?

– В самом деле, – согласился Чумаков. – Лидочка, ты натолкнула меня на интересную мысль. Это не французы, а мы, русские, должны были поставить памятник Наполеону.

– Почему? – удивилась девушка.

– Да потому что, начав войну, Наполеон стал причиной пробуждения России, – ее духа, силы, самосознания, всего того, что, казалось, было окончательно вытравлено. Вспомни рассуждения князя Андрея Болконского, что, мол, мужику чем хуже, тем для него лучше. Его бей – не бей, ничего не делается, а помрет, так новые народятся! Ни о коровах, ни о собаках он так бы не сказал, и это просвещенный человек, не самодур какой. Именно благодаря войне тысяча восемьсот двенадцатого года в России стали возникать патриотические движения и общества, которые бросили вызов засилью французского языка и культуры. А простые солдаты, мужики, стали героями и защитниками Отечества, выразителями духа нации. Немудрено, что потом пошли бунты, восстания – все это повлекло отмену крепостного права, позорного рабства, вылилось в последующие революции. Вот тебе и «скифская война», и Наполеон, который пробудил Россию…

– Хватит и того, что его именем торт назвали, – улыбнулась Лида. – А что такое «скифская война»?

– Войну 1812 года назвали «скифской» из-за ее тактики заманивания и постоянного изматывания врага на своей территории. Как повествуют историки, когда-то, еще в пятом веке до нашей эры персидский царь Дарий напал на скифов. К тому времени Персия повелевала огромнейшей территорией от Индии до Египта и решила, что плодородные скифские земли и крепкие рабы ей не помешают. Скифы же, пропустив войско персов вглубь своей территории, на пути продвижения армии противника засыпали колодцы, днем и ночью совершали внезапные вылазки в стан врага, не давая ему покоя, и уносились прочь на своих быстрых степных лошадках. А затем применили тактику «выжженной земли»: уловив момент, когда ветер дул в сторону лагеря персов, подожгли степь. Лавина обезумевших животных и стена огня смели добрую часть огромного войска. Кроме того, в их стане начался падеж коней и верблюдов от голода и жажды, возросла смертность людей. Дарий был вынужден отступить. Точно так же пришлось отступить и Наполеону, когда не только в сражениях с регулярным войском, но и в постоянных стычках с народными ополченцами, партизанами, изматывалась и «таяла» французская армия, уничтожались фуражные и продовольственные обозы, а потом была подожжена Москва… Имеются черты, схожие с этой тактикой, и в последней, Великой Отечественной войне.

Чумаков видел – Лиде действительно интересно то, о чем он рассказывал. Они проговорили до утра, пока строгая тетя Дуся, осуждающе глядя на них, окликнула:

– Нестерова, хватит уже любезничать, смена пришла!

Они даже не обменялись адресами, простились и разошлись.

Через несколько дней к Чумакову наведался посетитель. Он вошел в палату так привычно, будто делал это каждый день. Халат наброшен на плечи добротного, сидящего по фигуре костюма. В руках аккуратный пакет.

«А это что за фрукт?» – спросил про себя Чумаков.

Почти одновременно появилась медсестра и вызвала соседа по палате на процедуры. Посетитель, изображая приветливую улыбку, удобно и основательно уселся на стул.

– Ну, здравствуйте, Вячеслав Михайлович!

По широкой улыбке на упитанном лице, при которой в собравшихся морщинах почти полностью исчезали глаза, и только из узких щелочек блестели затаившиеся зрачки, Чумаков вспомнил своего неожиданного гостя. Они встречались однажды на совещании уже после его возвращения «оттуда», но даже не разговаривали. Незнакомец был новым секретарем по каким-то там вопросам в их отделе.

– Разрешите представиться, Готовцев Александр Демидович. Я по поручению Николая Семеновича, справиться о вашем самочувствии и передать вам пожелания скорейшего выздоровления, помочь, если в чем нуждаетесь…

В общении с людьми, говорящими прямо и открыто, Чумаков был самим собой, но при встрече с теми, кто имел «двойное дно», хитрил, намеревался что-то выведать, в мозгу тотчас включалась система «охранной сигнализации», вмиг обостряя чувства, мысли, внимание. Тогда оппонент проступал объемно, как на стереоэкране, а его тайные замыслы делались «прозрачными». Чумаков чувствовал, что после ранения «третье око» стало работать особенно четко, как в луче прожектора высвечивая малейшие детали.

Теперь, слушая скользкий дежурно-вежливый голос, вдруг понял, почему с первой секунды у него возникло предвзятое отношение к визитеру. Он был из породы тех людей, которые просто созданы для коридоров власти, больших и малых, но непригодны для той работы, которой занимались простые «окопники» и «пахари» типа Чумакова.

– …за самоотверженность в бою ходатайствовать о представлении Чумакова Вячеслава Михайловича к правительственной награде – ордену Красной Звезды и присвоении очередного звания подполковника. Поздравляю вас!

– Служу советскому народу!.. – тихо ответил Чумаков. А про себя подумал: «Ты, парень, поскорее выкладывай, зачем пожаловал, ведь не для поздравлений же тащился за тысячи километров…»

– Как вы знаете, Вячеслав Михайлович, – продолжал визитер после небольшой паузы, – сейчас столько работы, новых задач, обстановка в стране, сами понимаете, просто руки до всего не доходят… Вот и по поводу случившегося с вами инцидента, только теперь приступаем к детальному расследованию. Как считаете, Вячеслав Михайлович, на ваш взгляд, не было здесь чьего-то недосмотра, халатности, нарушения инструкций или других причин, что повлекло события, приведшие вас на эту койку? А может, эти обстоятельства были связаны с какими-то предыдущими, неизвестными нам событиями?

Чумаков ощутил пробежавший глубоко внутри холодок, как будто он ступил на тонкий лед или зыбкую болотистую почву.

Вот она, главная цель визита кабинетного чиновника. Если всю эту дипломатию перевести на обычный язык, то вопрос звучал примерно так: «Что ты решил, будешь возмущаться и требовать отыскать виновных, копаться в причинно-следственных связях последних событий, или тихо-мирно уйдешь в отставку, будешь удить рыбу и сам молчать, как рыба, тем более, что у нас и без того дел хватает…»

– Я считаю, – твердо заговорил Чумаков, отделяя каждую фразу, – что виновных в том, что со мной произошло, нет и быть не может. Каких-либо нарушений со стороны руководства погранотряда не усматриваю. События на границе ни с какими предыдущими, по моему мнению, не связаны.

– А как вы оцениваете действия капитана Козуба? Ведь он при такой обстановке не должен был везти вас на третью заставу…

«Ага, – мелькнуло у Чумакова, – козла отпущения на всякий случай выискивают…»

– Капитан Козуб, – Чумаков продолжал чеканить слова, – подчинился моему приказу как старшего по званию и должности. О нападении на третью заставу ни ему, ни мне не было известно вплоть до прибытия туда. Кроме того, капитан Козуб проявил себя в бою, как храбрый и решительный офицер. Его заслуга в том, что пограничникам удалось с минимальными потерями вырваться из окружения, не подлежит сомнению, поэтому, надеюсь, она будет отмечена должным образом. Прошу также передать руководству мою просьбу не проводить по данному инциденту расследования, чтоб не отвлекать попусту силы и время сотрудников в столь непростой для страны момент.

На лице посетителя проступило плохо скрываемое чувство облегчения, сменившее внутреннее напряжение, «фрукт» был несказанно доволен, что миссия выполнена в наилучшем виде.

– Что ж, Вячеслав Михайлович, хочу вас обрадовать. Руководство считает целесообразным перевести вас для восстановления сил в Москву, вернее, в наш подмосковный реабилитационный центр. Там вас долечат, определят степень инвалидности, подготовят необходимые документы для оформления пенсии…

Выложив двумя аккуратными горками розоватые апельсины и ярко-желтые лимоны, Готовцев пожал Чумакову руку и, еще раз пожелав скорейшего выздоровления, удалился таким же мягким хозяйски уверенным шагом.

Чумаков долго лежал на спине, созерцая горки цитрусовых. Как он ни готовился, сколько ни предполагал, что именно так все закончится, однако сообщение об отправке на пенсию больно резануло внутри, а потом заныло, как свежая рана после удаления важного органа.

«А если бы ты не согласился на предложенные условия, – ехидно спросил внутренний голос, – что могло случиться тогда? Не удивительно, к примеру, если после столь тяжких ранений и операций вдруг взяло бы и отказало сердце?»

«В таком случае из госпиталя вряд ли вышел бы, – согласился с ним Чумаков. – Потом провели бы служебное расследование, наказали ни в чем не повинного Козуба, и все».

«А, может, ты слишком расфантазировался? – выдвинуло иную версию второе «я». – Кому все это сейчас нужно? Огромная страна трещит по швам, группировки и кланы ведут разборки за деньги, власть и сферы влияния. Начинается другая игра, по новым, еще неизвестным правилам».

Второй визит капитана Козуба несколько восстановил душевное равновесие Чумакова. Как и в прошлый раз, капитан привез свежих фруктов.

– Вот, застава передает, товарищ подполковник! – обратился он по новому званию.

– Откуда информация? – удивился Чумаков.

– Мир слухами полнится, – улыбнулся Козуб.

По утомленному лицу капитана, по его чуть притухшим глазам Чумаков понял, что Козубу приходится несладко.

– Какой я теперь подполковник, хромой да латаный, – отозвался Чумаков, – я теперь отставной козы барабанщик. На пенсии один черт: майор или подполковник, разве что лишняя десятка за «звездочку». Оформят инвалидность, может, дадут «Запорожец» с ручным управлением и буду ездить на рыбалку. Вольная жизнь простого советского пенсионера, – с горечью продолжал он.

Видя «упадочное» настроение подполковника, Козуб крякнул, огляделся по сторонам и извлек из портфеля плоскую бутылку.

– Спирт медицинский для лечения, командир заставы передал, – вполголоса сказал он.

– Ну, совсем другое дело, а то все курага да дыни, – слабо улыбнулся Чумаков.

– А можно вам? – покосился на дверь Козуб.

– Мне теперь все можно, Сергеич, из пенсионеров не разжалуют.

Чумаков взял с тумбочки стакан, дотянулся до цветка и вылил остаток воды.

– Наливай! Пьешь первым по праву гостя и уговор: потом мне не «выкать». После такого крещения, что мы прошли, это не годится. И потом: я теперь лицо мирное, гражданское… согласен? Ну, давай!

– За ребят, за тех, кто не дожил, – сказал капитан и залпом выпил, не морщась. На жест Чумакова в сторону графина с водой отрицательно мотнул головой и не спеша стал жевать ломтик лимона, оставаясь таким же сосредоточенным и чуть усталым.

Чумаков взял стакан, помедлил, глядя на прозрачную жидкость.

– Правильный тост, – сказал он. – Главное, чтоб мы, живые, всегда о мертвых помнили. Светлая им память! – он выпил, поставил стакан, закусил курагой. – Знаешь, Юра, – задумчиво продолжал Чумаков, – я ведь как сюда попал, от внешнего мира отгородился. Думал: восстановлюсь, пусть тогда все разом обрушится. А на днях последние газеты перечитал… выходит, неважнецкие там дела? – кивнул за окно.

Козуб передвинул плечами.

– Ты, Михалыч, не обижайся, но я тебе даже завидую. Не пошлют в Тбилиси или Баку. О заявлении Шеварднадзе на четвертом съезде слышал?

– Это о надвигающейся диктатуре? Читал…

– Да, накануне среди депутатов было распространено письмо «пятидесяти трех», где наши силовики требовали от Горбачева применения самых жестких мер для спасения страны. Кстати, просьбу силовиков поддерживает и новый патриарх… Они настаивают на введении президентского правления и чрезвычайного положения в зонах крупных конфликтов, а это все на наши плечи. В Тбилиси пустили в ход газ и саперные лопатки, в Баку и Литве – оружие, пошли трупы…

– Да, невесело получается, – проговорил Чумаков.

– Зато при гуманитарных харчах, – горько хмыкнул капитан. И пояснил: – Сухпайки Бундесвера недавно получили для распределения, вот чем сейчас занимаемся.

Чумаков налил еще раз. Взглянул на капитана.

– А теперь выпьем прощальную. Переводят меня на днях, – ответил он на вопросительный взор Козуба, – в Подмосковье. Так что, Юра, вряд ли мы свидимся.

Они еще долго говорили, делясь наболевшим.

Через неделю, как и обещал Готовцев, Чумаков оказался в подмосковном реабилитационном центре.

Зима уже приближалась к исходу, снег часто перемежался с дождем, было сыро и зябко.

В то утро низко над землей опять нависли плотные тучи, и было непонятно: пойдет снег или дождь. Все стало серым и унылым: небо, корпуса, окружающий лес. Глядя на улицу, нельзя было определить: день сейчас или вечер.

«Снова меняется давление», – заметил Чумаков, растирая не в меру разболевшуюся ногу. Боль медленно расползалась по израненному телу, и на душе, в унисон погоде, было сумрачно. Вячеслав Михайлович вспоминал оставшихся где-то далеко капитана Козуба, Володю, командира заставы, уехавшую в неизвестном направлении медсестру Лиду. Чтобы избавиться от нахлынувшей тоски и вынужденного безделья, он большую часть времени проводил в гимнастическом зале и библиотеке.

Вот и сегодня, набрав кучу книг и журналов, он вернулся в свою комнату и теперь сидел у окна, листал страницы, и время от времени наблюдал за меняющейся погодой. На улице похолодало, поднялся колючий ветер.

Когда-то в детстве Вячеслав больше всего любил метель, мог часами бродить по сугробам, подставляя лицо секущим ударам холодных снежинок и испытывая от этого удивительное, непередаваемое чувство наслаждения. Он с нетерпением ожидал такой погоды, и лишь только начиналась метель, хватал пальто, шапку и спешил навстречу зову ветра, теряясь в непроглядной снеговой круговерти.

Обратившись к прессе, Чумаков отметил, как непривычно остры и откровенны многие материалы. Пока он выкарабкивался, время и события ушли вперед, и осознавать это было болезненно. Перелистывая несколько месячной давности «Огонек», вдруг резко выпрямился и впился глазами в журнал. Разворот не вмещал людского моря скорбных лиц, множества священнослужителей и засыпанный цветами гроб. А справа – небольшая фотография отца Андрея, который как бы направлялся к людям, чтобы узнать причину столь многочисленного собрания.

Сердце боялось, а глаза сами бежали по строкам, подтверждающим страшную догадку… Убит священник… Убит отец Андрей… И – как отточенные клинки – слова той правды, которую знал Чумаков: слишком безупречный, слишком честный и нравственный, слишком любили люди… Это «слишком» вызывало чувство ненависти у заурядных и черных душ. За то, что всегда говорил правду, что завоевал мировую известность, и «там» выходили его книги, за то, что в маленькую церквушку, где отец Андрей прослужил все эти годы, стекался цвет московской интеллигенции.

Чумаков ссутулился, опустил голову. Как он столько времени мог не знать об этом? Да, находился без сознания, долго отживал. Но как он жил, шутил и смеялся, не ведая о страшной правде? Убит топором… Может, именно эта картина предстала перед ним в бредовых видениях, там ведь тоже был топор… Хотя тот человек в белой рубахе не был похож на Андрея… «Эх, Андрей, Андрей! – Чумаков до боли сжал голову. – Выходит, он погиб, когда я еще был в командировке или сразу после моего ранения. Вот почему так «прощупывал» Готовцев, думал, что обо всем знаю… А я не знал… стремился выжить, а зачем? У меня нет ни учеников, ни последователей. Андрей писал статьи, книги, издавал газету, а я не сочинял ничего, кроме своих меморандумов. У меня ни семьи, ни близких, а у него осталась жена, дети, больной отец. Почему так несправедлива жизнь? Как жаль, что в ней нет места Богу, в которого так верил Андрей…»

Чумакову стало душно. Он резко потянул узкую часть окна, с треском разорвав бумажную оклейку, подставил голову и грудь холодному ветру, швырнувшему в лицо горсть колючего снега. Не сразу сообразил, что это началась метель. Липкие щупальца боли, ни миг, ослабнув, опять прильнули к вискам, горячими объятиями охватили все тело. Стало трудно дышать.

Чумаков вышел из комнаты, пересек коридор и через черный ход спустился на улицу прямо в метель. Холода не почувствовал, так горячо и больно было внутри. Тапочки почти сразу потерялись на ступеньках, и Вячеслав босиком пошел по мягкому белому снегу, а свистящий ветер подхватывал и трепал полы больничной пижамы. Снег таял на разгоряченном теле и сбегал за ворот струйками талой воды. Может, он шел к своему бесконечно далекому детству, где были живы родители и друзья, мудрые книги, светлые надежды и удивительные снежные бури, дарящие необыкновенный восторг.

Кто-то из персонала заметил открытую дверь черного хода, а от нее – свежие, лишь слегка присыпанные снегом отпечатки босых ног. Чумакова водворили обратно, ругая и беспокоясь, что теперь могут пойти осложнения, не хватало еще воспаления легких, и прочее… Но он лежал, безучастный ко всему, и чувствовал себя маленькой ничтожной деталькой, выброшенной из огромного механизма, который неожиданно приобрел новые законы движения. Зубчатые железные колеса стали крушить собственное нутро, выбрасывая и перемалывая все, попадающееся на пути. Он тоже выпал и стал никому не нужен, хотя и остался почти целым. А Андрея сломало… как и многих других… Но кому об этом расскажешь?

 

Глава четвертая. К морю

Мерный стук колес, мягкое покачивание вагона всегда действовали на Чумакова успокаивающе. Под ритмичное движение легко думается и можно расслабиться. Но грустные мысли все приходят одна за другой.

Лечение закончено, документы оформлены. Вместе с пенсионным удостоверением и второй группой инвалидности получил направление на санаторно-курортное восстановление в Крым. Теперь поезд мчит его к синему морю, за окном погожие весенние деньки, а на душе нет никакой радости.

Чумаков поворочался с боку на бок на второй полке, тяжело вздохнул. Чтобы как-то отвлечься, прислушался к разговору попутчиков.

В поезде, несмотря на теплую погоду, продолжали топить, и было жарко. Особенно страдала пожилая женщина внизу, которой он уступил место. Тяжело дыша, она вытирала платком то и дело выступающий пот.

– Отак! – восклицала она мягким украинским говором. – По дорози в Москву замэрзла, як та собака, бо у вагони було холодно, а проводнык тильки водку пыв. А зараз, як на лэжанци, чи у Афрыци…

Тем не менее, она была настроена оптимистично. Причиной тому было удачное посещение сеанса известного экстрасенса Алана Чумака. И теперь женщина со всеми предосторожностями везла трехлитровую банку, укутанную в кофточку, чтоб, не дай бог, не разбилась и не пролилась драгоценная «заряженная» вода.

– Вин сказав, – делилась хохлушка, – що пивгода вода будэ свежая и лечебная. Сила у нього така вэлыка, що, кажуть, на якомусь сеанси коньяк у воду превратыв…

– Нет, чтобы наоборот! – с деланной досадой заметил мужчина со второй полки, напротив Чумакова. – Такой продукт портить!

– Саша! – зашикала на него жена, – человек рассказывает, а ты все с подколками…

– А че? – пожал плечами супруг, – если б я поехал, аккумулятор свой старый захватил бы, пусть зарядит! – и он засмеялся, довольный шуткой.

Чумакову надоела духота, он спустился и вышел в коридор. У приоткрытого окна было прохладнее.

Собственно, вера и самовнушение – великие вещи, – подумал он, как бы подытоживая слышанный разговор. – На это и делается ставка… Чем неустойчивее положение в стране и обществе, тем большая потребность возникает в «мессиях».

Через некоторое время сигаретный дым неприятно защекотал ноздри, это попутчик Саша вышел к соседнему окну «подышать свежим воздухом». Часть дыма уносилась встречным потоком, а часть попадала на Чумакова. Он не подал вида, насколько это ему неприятно, но, как всегда в подобных случаях, стал затаивать дыхание в момент «газовой атаки». Чумаков искренне сочувствовал людям, которые не могли отказаться от курения, часто, несмотря на серьезные боли в сердце, желудке, легких, печени. Сигаретный дым связывался в его сознании с несколькими очень яркими образами-воспоминаниями.

Это, прежде всего, был сосед с неизменной папиросой во рту, такой же заядлый курильщик, как и отец Вячеслава.

Будучи мальчишкой, Славик был счастлив, когда дядя Роман брал его прокатиться на ЗИЛе и посмотреть, как экскаватор ловко сыплет землю в кузов самосвала, как покачивается и чуть оседает машина, принимая очередную порцию груза. Сосед был по натуре добрым, словоохотливым и трудолюбивым человеком. Когда-то он перенес туберкулез легких, и ему нельзя было курить, но расстаться с сигаретой он не мог. Спустя какое-то время легкие начинали сдавать, появлялся надрывный кашель, и дядя Роман, собравшись с силами, прекращал курение. Но, продержавшись месяц, два, а иногда и три, вновь срывался. Так повторялось много раз: человек боролся с сигаретой за свою жизнь и здоровье, но одолеть пагубную привычку не мог. Потом, когда Вячеслав уже был далеко от дома, мать написала, что Роман так и умер от курения. Знал, что если не бросит – умрет, и все равно не мог победить своего рабства. Это известие тогда потрясло Вячеслава и навело на мысль, что человек, зная и понимая, как ему следует поступать, часто, вопреки себе, поступает по-другому. Почему так происходит? Почему одни могут преодолеть препятствие, а другие – нет?

В том, что существуют люди, способные силой воли одерживать верх над своими закоренелыми привычками, Вячеслав убедился на примере собственного отца. В возрасте пятидесяти двух лет он, ежедневно выкуривавший по две пачки папирос типа «Прибой», «Север», «Беломорканал», вдруг почувствовал покалывания в сердце. Это удивило его, потому что до тех пор отец даже не знал, где оно точно находится. Обеспокоеный, пошел к врачу. Врач – пожилой человек, бывший военный медик – посмотрел на его насквозь прокуренные желтые зубы, на дубленые никотином пальцы правой руки, спросил, сколько выкуривает за день. А потом прямолинейно, даже грубо, как солдат солдату, сказал:

– Будешь курить, сдохнешь!

И выписал для успокоения капли Зеленина.

Вячеслав хорошо помнил тот день. Отец пришел, выложил на стол незаконченную пачку «Прибоя» и сказал: «Мать, я бросаю курить». Мать только махнула рукой и поспешила по своим домашним делам, а Вячеслав даже рассмеялся: он не мог представить отца, курильщика с тридцатипятилетним стажем, без папиросы. Тем более, что окно в окно был живой пример: сосед Роман, много лет боровшийся с сигаретой. Ни родные, ни знакомые, никто не поверил словам отца, никто не поддержал. А он не стал откладывать до понедельника или праздника, уменьшать количество выкуренных сигарет, применять какие-то лекарства или леденцы, не стал дожидаться даже утра, а среди бела дня просто и буднично сказал о своем решении.

Желая тут же поймать отца на нарушении данного слова, мать пересчитала папиросы – их оставалось шесть штук – и положила пачку посреди стола так, чтобы отец, входя в комнату, всякий раз видел «запретный плод». Все ждали, на какой день он закурит снова. Но прошло два, три дня, неделя. Через две недели мать отдала недокуренную пачку Роману, так как его очередной «сигаретный пост» закончился. А через месяц ему достался весь запас, хранившийся в буфете. С тех пор и до самой смерти – отец прожил после этого, несмотря на фронтовые ранения, еще почти три десятка лет – он не закурил ни разу. Вячеслав как-то спросил отца, как он справился со своим пристрастием, ведь все видели, как он мучился первые месяцы. По ночам видел один и тот же сон: он берет папиросу, глубоко затягивается дымом, но это не приносит облегчения, тогда берет сразу две, три, пять папирос и курит, курит, курит…

– Без лекарств, гипноза, поддержки окружающих, как ты смог это сделать, отец?

Он ответил просто:

– Если мужик, то сможешь, а если тряпка – нет…

С тех пор Вячеслав стал относиться к курению не просто как вредной, но, в общем-то, безобидной привычке, но это вошло в систему его мировосприятия. В курящем человеке он стал видеть «слабака», заведомо готового к тому, чтобы им управляли. Отношение к сигарете стало для него одним из пробных камней, испытывающих людей на способность владеть собой, не говоря уже об отношении к здоровью, окружающим, и «взносе» в экологию.

Для достижения какого-либо результата мало знания и понимания, нужно еще осознанное ДЕЙСТВИЕ. И чтобы оно успешно воплотилось, следует перекрыть сзади все пути и лазейки, опустить мысленный «шлагбаум», возвести «бетонную стену», чтобы мелкие и трусливые мыслишки знали: назад хода нет! Все усилия концентрируются на выполнении поставленной задачи. Если же «в тылу» останется хоть малейшая «брешь» в виде сомнения, опасения, страха, будь уверен: подсознательное «я» использует эту брешь! Методично и неуклонно оно начнет подтачивать разум, нашептывая, что «еще рано», может быть «в следующий раз, но не сегодня» и такое прочее, покуда не расширит эту брешь и не утащит тебя обратно, подобно змее, ускользнувшей с добычей в нору.

Вообще этого непонятного «зверя», который таится в подсознании, Чумаков сравнивал со своенравным псом, которого нужно подвергать методичной дрессировке. Хорошо вышколенный пес с полуслова понимает требования хозяина, являясь верным другом и помощником. Если же ты боишься своей подсознательной «собаки», либо чрезмерно балуешь, холишь и потакаешь ей, не требуя службы и послушания, она станет брать верх и заставлять идти на поводу своих прихотей и капризов. А в минуту опасности не только не поможет выстоять, но бросится трусливо удирать, таща за собой хозяина. Это тоже был выведенный и усвоенный Чумаковым принцип, закон. Но вот сам вопрос, почему все-таки одни люди могут «дрессировать собак», а другие – нет, оставался открытым. От чего это зависит: от воспитания, наличия силы воли, понимания необходимости? Или просто отсутствует методика такой «дрессировки»? Являются ли вообще наши человеческие слабости аномалиями, и в какой мере их следует исправлять?

Проходивший по коридору седой мужчина в железнодорожной форме отвлек Вячеслава от размышлений.

– Зайдите лучше в купе, – посоветовал он, – здесь небезопасно стоять. В прошлый раз кто-то камень в окно бросил, мужчине лицо и руку осколками порезало, в больницу пришлось отправить.

Соседа уже не было, к тому же разнылась нога, и Чумаков решил последовать совету начальника поезда. Но тут за дверью слева послышалась возня, женские всхлипы и крик: «Пусти!» Ручка двери зашевелилась, но не открылась, и снова возня и всхлипы. Чумаков рывком открыл дверь и увидел, что слева на нижней полке, вжавшись в угол и подтянув колени, плакала молодая женщина. Чернявый кавказец невысокого роста, блестя глазами, гладил одной рукой широкое бедро женщины, затянутое в черные «лосины», а второй – пытался дотянуться до ее груди, но женщина отбивалась. На верхних полках, повернувшись лицом к стенкам, делали вид, что спали, двое мужчин.

– Оставь женщину в покое! – потребовал Чумаков.

Кавказец ухмыльнулся, ободренный политикой невмешательства трусливых соседей и, подойдя, похлопал Чумакова по плечу:

– Иды, иды спать, все нарамално!

Видя, что Чумаков не уходит, опять оскалил зубы в недоброй улыбке и вышел из купе. Вячеслав отправился к себе. Все будто успокоилось.

Утром Вячеслав проснулся по привычке в пять часов и просто лежал, размышляя, когда опять услышал женские крики и плач.

Выскочив в коридор, увидел в дверях соседнего купе пожилого мужчину, соседа девушки, который пытался усовестить нахала:

– Как тебе не стыдно, оставь женщину и иди, откуда пришел!

Резкий толчок изнутри заставил пожилого отпрянуть в коридор. Второй пассажир куда-то предусмотрительно ушел. Выдворив пенсионера, кавказец потянул за ручку, намереваясь закрыть купе на защелку, но Чумаков успел протиснуться и отжать дверь.

Увидев его, кавказец зло округлил глаза:

– Я тэбэ гаварыл, нэ мэшайся, хочешь, чтоб я тэбя на кусочки порэзал? – при этом его правая рука привычным движением скользнула в задний карман брюк.

«Что-то он осмелел к утру», – отметил Чумаков.

И тут почувствовал на плече тяжелую ладонь. Тихий, но повелительный голос с тем же характерным акцентом произнес над самым ухом:

– Слюшай, дарагой, иды, нэ мэшай маладежи, они сами разбэрутся…

Повернув голову, Чумаков разглядел второго кавказца. Ему было лет под сорок, крупного телосложения, лицо, заросшее густой черной с проседью бородой, уверенное и спокойное. На руке, сжимавшей правое плечо Чумакова, выделялись набитые мозолистые бугорки костяшек среднего и указательного пальцев. Противник серьезный, старый каратист, с него придется начинать и бить как следует, потому что удары он, наверняка, держать умеет.

– Разберемся, Князь! – оскалил зубы кавказец в купе. Он демонстративно вытащил нож и сделал движение в сторону Чумакова. Девушка истерично закричала.

Нежелание устраивать драку, природное неприятие самого процесса мордобоя вмиг испарилось перед лицом реальной опасности.

Чумаков как бы предостерегающим жестом вытянул вперед левую руку и спросил через плечо:

– А ты, случайно, не князь Глеб?

И отработанным движением резко послал локоть левой руки назад, в солнечное сплетение «каратиста», и тут же развернул отяжелевший кулак вниз, впечатав его в пах противника. Кавказец глухо замычал. В следующее мгновение Чумаков обхватил руку, лежавшую на плече, и поднырнул назад, до хруста поворачивая кисть и выламывая руку в плечевом суставе. К немалому удивлению Вячеслава, его тело сработало почти как надо, только чуть медленнее. И за этот миг промедления он сразу же получил расплату. Правая нога каратиста, уже из согнутого положения, вонзилась Чумакову в срастающиеся ребра боковым еко-гэри. Если бы кавказец не был оглушен предыдущими двумя ударами и не стеснен узостью коридора, то на этом все могло и закончиться.

В голове зашумело, перед глазами стало темнеть. Чувствуя, что находится на грани потери сознания, Чумаков все силы направил только на одно: не ослабить захвата, держать!

Он не видел, что происходило вокруг, сосредоточив внимание на единоборстве мышц. Последним усилием ему удалось-таки дожать руку противника. Каратист, взвыв от боли, рухнул на колено, загородив собой вход в купе. Все произошло так быстро, что низкорослый любитель женщин не успел выбрать момента для нападения.

– Нож на пол! – выдавил Чумаков. – Иначе я сломаю ему руку!

Молодой все еще медлил, но каратист что-то прошипел на своем языке, и тот зло швырнул лезвие.

– Ямэ… – кривясь от боли, обратился он к Чумакову. – Отпусти. Сэгодня твоя взяла…

Чумаков шагнул назад, стараясь не оступиться. Главное, чтобы никто не заметил, как он едва держится на ногах. Но каратисту было не до этого. Он поднялся, морщась и покряхтывая, молодой подскочил помочь. Вокруг собралась толпа людей. Сосед по купе подобрал нож и, открыв окно, швырнул лезвие под откос. Проводница ругалась, угрожая привести милицию.

– Обнаглели совсем, выбросить их на ходу с поезда! – выкрикивал кто-то из женщин.

– А тоби, деточка, одягатысь треба скромнишэ, а то шо ж, колготы обтягуючи и ниякои тоби юбки, – назидательно говорила хохлушка.

Молодая женщина, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, с покрасневшим от слез лицом и размазанной под глазами тушью протиснулась к выходу и побежала умываться.

Каратист не обращал никакого внимания на поднявшийся шум.

– Еще встрэтимся… – бросил он Чумакову на прощание, и кавказцы неспешно удалились.

И без этого происшествия на душе было тяжко, а теперь стало совсем противно. Когда Чумаков отдышался, выпил предложенной Сашиной женой минералки и с трудом залез на свою полку, мысли целым сонмом навалились на него. Подумалось, что должно быть что-то для защиты нормальных людей от мерзких и наглых типов. Преступления в последнее время становятся все циничнее и отвратительнее, людей убивают и истязают хладнокровно, как мясники. Но ведь должно быть что-то против этого, не удар, не залом, нечто совсем иное, из области чисто человеческого. Ведь разум должен защищать себя!

Животное, например, всегда чувствует силу и уверенность человека, злая собачонка кинется только на того, кто ее боится. То же должно происходить и с людьми: чем хуже, порочнее отдельные человеческие индивидуумы, тем легче должно с ними справиться умному интеллигентному человеку. А на самом деле все выходит наоборот: сколько хороших людей гибнет от рук подлецов. Или мы не знаем, не умеем еще пользоваться силой интеллекта?

Андрея не смогли спасти ни его вера, ни молитвы…

Перед глазами Чумакова вновь всплыла маленькая заметка в черной рамке. Еще в Подмосковье, узнав о смерти Андрея, он принял решение связаться с писателем Юрием Степановым. Поэтому сразу, как только выписался, пошел в газетный киоск, чтобы купить «Секретные архивы». Он намеревался выйти на Степанова через адрес редакции. Газету разыскал только в третьем или четвертом киоске, причем довольно старый номер. На вопрос: «Почему нет свежих?», – продавщица ответила: «Не поступали». Чумаков развернул, пробежал глазами последнюю страницу: «Что за чудеса?» Главным редактором значился совсем другой человек. Тогда он стал смотреть первую страницу, и в самом начале, слева от заголовка, увидел две знакомые фамилии: учредители газеты Ю. Степанов, А. Родь. Обе фамилии были взяты в траурную рамку. Обе?! Почему – обе? Андрей – да, но Степанов… Неужели он тоже умер? Как? Когда? Почему об этом нигде не упоминалось? Последнее время он регулярно смотрел телевизор, слушал радио, читал газеты. Как мог умереть знаменитый на весь мир писатель, и об этом никто не знал?

Может, ошибка?

Спустя несколько минут он уже входил в здание ближайшей библиотеки и сразу направился в отдел периодики, где принялся изучать газеты за последние месяцы. И лишь в одной из них оказалось то, что он искал: маленькая заметка внизу, извещавшая, что такого-то числа скончался писатель Юрий Степанов. И все. Больше ни слова, ни звука, ни о заслугах, ни о книгах, ни даже элементарнейших соболезнований друзей по перу: ни-че-го! Чумаков вышел, страшно подавленый. Это было так похоже на методику их спецслужб в бесследном исчезновении людей. Но он даже не мог представить, что можно «замолчать» столь известнейшее имя! Чумакову впервые стало по-настоящему жутко. Он окончательно понял, что наступило другое время, в котором не будет диссидентов и шумных процессов над ними, сроков в тюрьмах и психлечебницах, выдворения инакомыслящих «за пределы». Теперь все решается быстро, по криминальным законам: топором, пулей, взрывчаткой или бесследным исчезновением…

За окнами поезда мелькали цветущие деревья, свежий весенний ветер, врываясь в приоткрытое окно, трепал занавеску. «Ну что, товарищ отставной подполковник, – обратился к себе Чумаков, – как будем дальше жить?..»

Прибыв на место, быстро оформился. Санаторий был небольшой, но уютный, как и сам городок. Чумаков вначале испытывал недовольство, что его отправили не в Сочи, Ялту, или, на худой конец, в Евпаторию, а в полупровинциальную Феодосию, объяснив это наличием каких-то там лечебных вод. «Знаем мы эти воды, просто теперь ты вычеркнут из списков действующих работников спецслужб и санаторий тебе положен захолустный, будь и этим доволен!» – рассуждал Чумаков. Однако скоро он изменил мнение: и город, и санаторий были тихими, спокойными, почти домашними. И Чумаков ощутил в душе то чувство внутреннего комфорта, которое доставляет неуловимое гармоничное сочетание разных вещей.

Утром, до завтрака, он отправлялся «поковылять» по кипарисовой аллее, тянущейся вдоль железной дороги и огражденной от нее массивным забором из блоков песчаника. Если не считать некоторых современных зданий, дома и сооружения в основном были старинными, с коваными воротами и калитками, украшенными статуями и беседками в римском стиле.

– Хорошо тут у вас, тихо, – сказал он старику-дворнику.

– Эге! – засмеялся щербатым ртом дед непонятной турко-украинско-татарской национальности с орлиным носом и лохматыми седыми дугами бровей, продолжая мерно, как маятник часов, орудовать метлой. – Через неделю тут яблоку негде будет упасть, сезон начнется! Феодосия, конечно, не Ялта, – наконец, остановившись, продолжал дед, – но Айвазовский не зря именно тут свой дом поставил. Он ведь весь Крым изъездил и изрыл, золото в курганах раскапывал, а обосновался здесь, так-то! – старик хитро подмигнул Чумакову и опять взялся за метлу. – И цари сюда в свое время жаловали, и кого только не было. Хоть город наш невелик, но земля тут непростая, это точно!

Старик был прав. Вскоре кипарисовая аллея закипела обилием отдыхающих. Художники на площадях у фонтанов выставили свои полотна, кооператоры – различные поделки из камня, ракушек, керамики. Пляж заполнился телами любителей солнечных ванн, купались еще редко, вода была холодная, в основном загорали. Между отдыхающими сновали продавцы с сумками, и их возгласы разносились далеко окрест:

– Жареные семечки!

– Пахлава медовая! Блинчики с творогом!

– Рыба копченая, креветки, холодное пиво!

– Сосиски в тесте! Крымское вино!

И все-таки по утрам на аллее было немноголюдно. Курортники – народ ленивый – в это время еще нежились в постелях. А вечерние прогулки средь человеческой сутолоки тоже имели свою прелесть. Чумаков всегда любил наблюдать людей. К тому же интересные личности и запоминающиеся сценки говорили ему чуть больше, чем другим.

Он специально купил недорогой фотоаппарат и пленку и стал снимать феодосийские достопримечательности: дом Стамболи, памятник Айвазовскому, его могилу, стены Генуэзской крепости, музей Александра Грина и прочие места, куда ходил сам или возили на экскурсии.

Как-то вечером Чумаков совершал свой ежедневный моцион. Уже темнело. У края полюбившейся ему кипарисовой аллеи стоял мужчина со скрипкой. Смычок в его руках выводил печально-торжественную мелодию – это был «Полонез» Михаила Огинского.

Возможно, музыкант хотел развлечь фланирующую мимо публику, но скрипка пела так жалобно, что вызывала невольное чувство сострадания к исполнителю. Казалось, будто он жаловался на одиночество, и в душе его происходил какой-то надрыв. И люди, приехавшие на курорт за беззаботной жизнью и развлечениями, невольно ускоряли шаг, минуя скрипача. Никто не останавливался и не бросал монеты в его раскрытый футляр, впрочем, кажется, и самого футляра у ног музыканта не было.

Только чуть поодаль на траве газона лежали четыре бродячих пса. Они лежали совершенно неподвижно, будто сраженные внезапным сном. Однако глаза их были открыты, и в черных глубинах зрачков мерцали отблески ресторанных огней и цветных фонариков с набережной. Это говорило о том, что животных сморил отнюдь не сон, а погрузила в состояние прострации музыка, обладающая какой-то поистине гипнотической силой. Музыка, похожая на жалобную песнь матери у колыбели младенца; на распускание цветка, который скоро сорвут; на победное парение птицы под дулами метких охотников; на прощальный гудок поезда перед расставаньем влюбленных; на неизбывную ностальгию и вечную тоску по далекой Родине…

В переводе на собачьи чувства эта музыка обозначала, конечно, иное, может быть, расставанье с хозяином, который был у каждой из них; тоску по дому, где с ними когда-то играли дети; или нечто такое, о чем мы никогда не узнаем. Только животные лежали, околдованные силой музыки, и глаза их, в отличие от людских, влажно блестели в сумерках надвигающейся южной ночи.

Вернувшись, Чумаков достал из чемодана блокнот с набросками, сделанными в госпитале. Перечитав, даже пожалел, что странные видения больше не повторяются, они были такими необычными. Перевернув страницу, поставил число. Он решил записывать свои нынешние наиболее яркие наблюдения за день. Зачем? Да просто так, из интереса. Вот хотя бы эту сценку со скрипачом и собаками. «Писателем хочешь стать? – съязвил внутренний голос. – Иди лучше в преподаватели французского, спокойнее будет». – «Так ведь диплома нет, – возразил ему Чумаков, – не примут. Хотя я мог бы учить языку самих преподавателей…»

Все же после того как эпизод или характерная сценка переходили на бумагу, становилось немного легче, будто выполнил часть какой-то нужной работы.

Как-то экскурсионный автобус высадил их на окраине города, где высилась наиболее сохранившаяся часть генуэзской крепости. А дальше шли небольшие горы, с которых открывался замечательный вид на весь город и морской залив. Многие пожелали подняться на ближайшую вершину и стали карабкаться по извилистым тропам. Чумакову это восхождение было пока не по силам. Вместе с ним внизу остались несколько человек.

Спутники, перебрасываясь шутками, начали распаковывать сумку с продуктами, искать нож и стаканы. Но Чумакову не хотелось быть среди шумной суеты импровизированного пикника, и он, предупредив соседа, пошел прогуляться по берегу.

Прихрамывая, спустился к линии прибоя. Волны, накатываясь, слизывали с песка следы и уползали обратно, оставляя на суше обсосанные леденцы гальки. Отойдя подальше, Вячеслав снял футболку, туфли, носки, подкатил брюки и ступил в воду, с удовольствием пройдясь по мелководью. Приятная прохлада напомнила ему хождение босиком по снегу. После той отчаянной прогулки в метель, острые языки стали называть его «наш Иванов». А он с удивлением отметил, что почувствовал себя лучше. Не сгибавшаяся до того нога впервые подчинилась приказу мышц и чуть дрогнула. Эта деталь вдруг извлекла из памяти рассказ, слышанный Вячеславом когда-то давно в детстве. Все-таки удивительная штука: наша память! Даже не мог себе представить, что в этом «чулане» до сих пор хранятся такие старые и, казалось бы, ненужные «вещи», как разговор отца с новым соседом, происходивший лет, наверное, тридцать тому назад. И вот он возник свежо и четко, не утратив ни малейших подробностей.

Отец с соседом стояли на огороде по разные стороны забора, курили и разговаривали, что уже весна, через недельку земля подсохнет, и можно будет копать.

– А для меня, дядя Миша, весна – это второе рождение, – щурясь на яркое солнце, сказал сосед. – Вы же знаете, я сюда с Иртыша приехал. Работал в карьере на тракторе, а все свободное время пропадал на рыбалке, страсть это была у меня сильнейшая. И вот, видимо, от сырости или увлечешься, бывало, и не заметишь, как промерз до косточек, а то и уснешь на холодной земле после стопарика «согревающей», короче, прихватил меня радикулит. Да такой, знаете, жесточайший, что работать не смог, а потом ноги и вовсе отказали. На костылях только передвигался. Возили меня по врачам, а толку никакого. Дали инвалидность, сижу дома, подрабатываю тем, что сети мужикам плету. И вот как-то в такой же весенний день не стерпел. Иртыш только ото льда освободился, и так меня на рыбалку вдруг потянуло, просто сил нет! Взял снасти и поковылял. С трудом в лодчонку умостился с костылями, самую малую взял, да и то еле справился, у нас она каючок называется. Вспотел порядком, пока устроился со своими негнущимися ногами, они ж у меня, как довески, не работают, болтаются только. Отплыл недалеко, начал снасти разматывать. Да увлекся, видать, забыл, что калека, нескладно повернулся и бултых в воду! Каюк, он и есть каюк, – подумалось, когда вынырнул. Берег пустой, костыли вместе с лодкой по течению поплыли, а на мне сапоги, теплый ватник, в общем, один путь – на дно, вода-то всего два-три градуса. Тело вмиг обожгло неимоверным холодом, а в голове мысль: вот, значит, настали твои последние минуты жизни. Рванулся я, как ошпаренный, заработал руками, и вдруг – чудо! Сам себе не верю, но чувствую: ноги задвигались! Помогают мне выгребать, работают! Сапоги тем временем воды набрались, не знаю, как сумел их сбросить – и к берегу! На последнем, как говорится, дыхании, достиг-таки дна, а уже как на берег выполз, как домой добрался – не помню. Только после этого забыл про радикулит, и ноги в порядке. Вот так меня река вылечила, – закончил он свой рассказ.

«Выходит, нечто подобное произошло и со мной, – подумал Чумаков. – Лечение холодом…» Память снова стала выдавать все, что знал, читал, слышал о закалке. Пример тех же «ивановцев», когда люди выздоравливают от многих, даже неизлечимых болезней. Вспомнив другие системы, Чумаков пришел к выводу, что в своем настоящем комплексе с медитацией, дыхательной гимнастикой и физическими упражнениями, он явно упустил закалку. С того времени включил в свою систему хождение босиком по снегу и обтирание им тела или обливание ледяной водой.

Прогулка под мерный шум морских волн благотворно подействовала на Чумакова. Он остановился и осмотрелся, ища подходящее место, где можно без помех помедитировать. Впереди заметил обмелевший залив, где большие кучи песка были насыпаны в ряд, образуя вал с загнутыми концами.

Усевшись внутри подковообразной насыпи, Вячеслав почувствовал себя уютно: сзади защищали высокие песчаные стены, а впереди во всю ширь разлеглось море, отдававшееся в прибрежных камнях гулким плеском. Ни одна из спешащих к берегу волн не была первой или последней, а только очередной, как и песчинки на берегу, как и мгновения времени. «Собственно, – подумалось Чумакову, – вода и песок всегда считались выразителями времени, именно они отмеряли капли в клепсидрах и сыпали песчинки в песочных часах». Родился и вырос Славик далеко от моря, и впервые увидел его, когда мальчишкой приехал на каникулы к родственникам в Одессу. Самым сильным впечатлением было обилие воды, которой не виделось ни конца, ни края, но не понравилась сутолока на пляжах. Потом, конечно, он много раз видел море, но вот такая неторопливая встреча один на один случилась только сейчас. Впервые он никуда не спешил, его не ждали важные и срочные дела, встречи, и на Чумакова вдруг накатило никогда прежде не испытываемое почти садистское наслаждение одиночеством.

Он сел на песок в полулотос – боль и недостаточная подвижность ноги не позволяли делать полную падмасану – прикрыл глаза и сосредоточился на ритме прибоя. Наполнившись им, открыл глаза и сконцентрировал зрительное внимание на волнах.

Наконец, зрительное и слуховое восприятия слились воедино. Гипноз мерно набегающих волн создавал впечатление присутствия некого огромного живого существа, которое нежилось под солнцем, вздыхая и шумно переворачиваясь, существа, мудрого своей причастностью ко Времени и Вечности. Не суеверный страх, не трепет ничтожной букашки перед огромным колоссом охватывали здесь душу, напротив, появлялось чувство окрыленности и расширения до масштабов Вселенной. Море не растворяло в себе, не лишало ясности мышления, а наполняло легкой и радостной силой. Впервые за последние месяцы, которые казались годами, отступали тяжкие думы, растворялись горести и тревоги, словно море смывало их с души прозрачными солеными волнами.

Дыхание моря пробуждало мысли и чувства, подобные которым испытало множество людей прошедших веков и тысячелетий и еще испытает в грядущем. «И, думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья…», – возникла, будто сотканная из морского ветра, строчка из баллады Высоцкого. И дальше, словно перекликаясь с ней, легко и свободно пошла череда образов и событий, связанных с морем. Всплыли страницы воспоминаний Паустовского о том, как он испытывал блаженный восторг от простого пересыпания золотистого песка в ладонях, прикосновений упругого ветра и неумолчного бормотания волн – и это было для него не менее важным, чем чтение самых лучших книг. А Грин? Его «Бегущая по волнам» и «Ассоль». Алые паруса мечты – воплощение сокровенной надежды в огненнокрылом паруснике, появившемся из неведомой дали.

Вместе с метрономным биением волн так же легко всплыли в памяти еще чьи-то слова: «Можно сказать, что они видят природу глубже нас. Так и с морским искусством: русский очень скоро понимает язык моря и ветра и справляется даже там, где пасует вековой опыт». – Чьи это слова, и по какому поводу сказаны? Вячеслав снова прикрыл глаза.

Теперь он не видел красок и форм, а только слышал плеск воды, ощущал кожей порывы ветра и вдыхал запахи нагретого песка, йодистых водорослей и рыбы. Наверное, оттого, что глаза были закрыты, шум моря казался сильнее, запахи – резче. Они будоражили чувства и память и извлекали все новые звенья, которые соединялись в единую цепь. Чумаков вспомнил: то были слова английского офицера из рассказа Ивана Ефремова «Последний марсель». И теперь каким-то подспудным чувством Вячеслав понял, что у русских с морем действительно существует какая-то глубинная связь. Пример тому сам Ефремов, сумевший так описать лучший в мире клипер «Катти Сарк» и его судьбу, что после этого клипер отремонтировали и поставили в специальный остекленный док на вечное хранение, как гордость и морской символ Англии.

Прохладное дуновение ветра чуть резче прошлось по телу. Чумаков размежил веки и увидел, что на солнце набежали облака и море сразу переменилось: оно потемнело, сомкнуло глубины, как будто укрывало в них нечто тайное от ветра, срывавшего с верхушек волн бело-соленую пену. Кожа сразу покрылась пупырышками, Вячеслав поежился, но футболку надевать не стал: ему были приятны эти слегка обжигающие прикосновения.

В шуме волн и ветра, в резких вскриках чаек будто чудились чьи-то голоса. Может тех, кто погиб в пучине, и чей последний отчаянный вопль до сих пор призрачно носится над волнами.

Перед внутренним взором продолжали вставать образы, рожденные, может быть, шепотом самого моря. Легкие казацкие «чайки» стремительно неслись к турецкому берегу, вселяя в жителей суеверный страх, потому что появлялись они всегда неожиданно, как будто их порождало само море. Какой же отвагой и умением, каким фантастическим чутьем течений и ветров, пониманием звезд, должны были обладать те «сухопутные» казаки, что на своих небольших суденышках бороздили вдоль и поперек Черное море, поселяя панику в городах противника, подобно тому, как древнерусский князь Олег навел ужас на греков, придя к воротам Царьграда под парусами на лодиях, поставленных на колеса! Откуда идет это удивительное понимание моря и у наших современников, и у далеких предков? Почему так много русских сказок связано с Синим морем-окияном и чудным островом Буяном? Что прячется там, в глубине тысячелетий? Загадка, на которую нет ответа…

Облака пробежали, и море вновь стало прозрачным и игривым. Чумаков медленно встал, чтоб не пронзило болью ногу, затекшую от долгого сидения, слегка размялся. Затем неспешно разделся и вошел в воду, которая сначала показалась нагретому телу холодной, но затем стала приятно-прохладной и бодрящей. Энергичными гребками Вячеслав поплыл вдоль берега, чувствуя, как горько-соленая упругость воды вливает силы в израненное тело и изболевшуюся душу, как приятно пружинят мышцы. Даже боль в ребрах почти исчезла. Он набрал воздуха и сделал «поплавок» – первое упражнение для начинающих держаться на воде: обхватил руками ноги и пригнул голову к коленям. Море вытолкнуло его на поверхность и закачало на волнах. Тело обрело невесомость и стало наполняться чувством необычайного покоя. В подводном мире продолжал шуметь и шелестеть прибой, пробивался солнечный свет, приглушенно и мягко обволакивая негой умиротворения. Наверное, так чувствует себя плод в утробе матери, которая спокойно и радостно ждет его рождения. Плавая в жидкой среде невесомости, Чумаков будто прикасался к Абсолюту, в котором не было ни времени, ни возраста, ни ощущения границ тела.

Когда вынырнул, в лицо ударил свет, но это не испугало его. Впервые он не дернулся инстинктивно при виде яркой вспышки и понял, что «синдром ракетного взрыва» остался в прошлом.

Почувствовав, что немного замерз, вышел на берег, сделал быстрый комплекс упражнений, оделся, и приятное тепло разлилось по телу.

Только теперь услышал, что его зовут, группа уже давно сидела в автобусе, и Чумаков поспешил наверх.

С этого дня каждое утро начиналось для Вячеслава с морского купания. И каждый раз он возвращался немного иным, с чувством, как будто заново – уже в третий раз – родился на свет. Он еще не знал, для чего. Но появилось ощущение радости жизни, уверенности в том, что впереди обязательно будут новые интересные люди, дела, удивительные встречи, и что теперь у него хватит сил для преодоления трудностей на пути к ним.

 

Глава пятая. Лида

1991 год, Днепропетровск

Поворот был плавным, Чумаков не стал притормаживать и тут же пожалел об этом. Возникшие впереди две изрядные выбоины на всей скорости «шмыгнули» прямо под колеса. Чумаков ударил по тормозам, крутанул руль, но все же машину подбросило со стуком и грохотом.

– Да, это тебе не Лилль и не Брюссель, – пробурчал под нос, вылезая и осматривая подвеску своего «Чарлика».

Уже год, как Вячеслав Михайлович приехал в Днепропетровск, получил инвалидский «Запорожец» зеленого цвета с ручным управлением и теперь испытывал на нем все превратности местных дорог. Особенно хорошо узнал город, когда в виде дополнительного заработка иногда «левачил», подвозя пассажиров. «Пора привыкать к отечественным дорогам, а то разнежился на европейских автобанах», – саркастически говорил себе Чумаков, уворачиваясь от бесчисленных открытых колодцев, свежевырытых траншей, бетонных плит на проезжей части и просто «стиральных досок» выбитого асфальта.

Особенно тяжело приходилось в вечерние часы, когда во многих местах отсутствовало освещение, а водители часто пренебрегали правилами дорожного движения. Обычно местные таксисты после каскада мата кричали вслед таким «лихачам», покручивая пальцем у виска: «Шо, права за сало купыв?»

Чумаков понял, что если неукоснительно будет следовать правилам, то долго не проездит. Здесь требовалась еще догадка, чутье: если идущая впереди машина не показывает никаких знаков, то это отнюдь не значит, что она и дальше поедет прямо. Водитель совершенно неожиданно может свернуть, поменять рядность либо остановиться прямо перед носом, и ты еще останешься должен ему за помятый бампер.

Удостоверившись, что подвеска в порядке, Вячеслав Михайлович сел за руль, сильно хлопнул дверцей, чтобы закрылась, и уже медленнее поехал вперед.

Почему он выбрал именно Днепропетровск? Может, просто за компанию с соседом-афганцем, который ехал из санатория домой и расписал, какой «классный город Днепр». Может потому, что родителей не было, возвращаться в родные места не захотелось. Вячеслав решил попробовать начать новый период жизни там, где его никто не знал.

За этот год перемены произошли потрясающие. Оказавшись в Украине, он вдруг стал гражданином другой страны. Советский Союз распался, Россия и прочие республики перешли в статус «заграницы». Друзья, знакомые пребывали теперь в «иных державах», и это вызывало двойственность чувств. С одной стороны, он стал вольным человеком – и это ему необычайно нравилось. Конечно, стали жестче условия выживания, но к трудностям ему было не привыкать. Хорошо, что успел получить однокомнатную квартиру, еще сработала прежняя система. Чумаков умел довольствоваться малым, а когда пенсии стало явно не хватать, занялся переводами и таксированием. Но, с другой стороны, «расчленение» Союза было мучительным: Вячеслав Михайлович не мог смириться, что от него буквально «отрезали» несколько огромных кусков географического «тела». Ощущение было сродни ампутации, когда продолжают болеть не существующие руки и ноги.

Кое-кто из прежних сослуживцев, с которыми он вначале перезванивался, скорее из жалости предлагал какие-то нудные канцелярские должности. Но Чумакову претила сама мысль о зависимости от чиновников. По той же причине отверг и коммерческие структуры, где зависимость была еще большей, на сей раз еще и от денег. Вячеслав Михайлович видел, как стремительно меняется психология людей. Милая молодая пара, муж и жена, с которыми Чумаков познакомился, когда получил квартиру, часто приглашали в гости и сами приходили к нему, – угощения, разговоры за полночь, обсуждения планов: они только зарегистрировали «малое предприятие». Потом встречи стали реже, разговоры – конкретнее: о товарах, ценах, прибыли. К ним стали захаживать всякие сомнительные личности, начались разборки, сведения счетов, с Чумаковым только «Привет!» на лестнице. По обмолвкам понял, что они несколько раз крупно «залетели», а через некоторое время перестал встречать их вовсе. Куда-то исчезли, растворились: то ли переехали, скрываясь от долгов, то ли вовсе угодили за решетку, Чумаков не знал.

Знакомый афганец, с которым приехал в Днепр, устроился вначале охранником в коммерческий банк, потом стал заведующим одного из отделов. Когда однажды Чумаков по привычке позвонил ему, спросить, как дела и прочее, тот холодно ответил: «Подожди, у меня клиенты…» Больше Чумаков ему не звонил.

Заметив на остановке мужчину, махнувшего рукой, Чумаков притормозил.

– До издательства «Проминь» подбросите? – мужчина наклонился к опущенному стеклу.

– А где это?

– На проспекте Карла Маркса, рядом с главпочтамтом.

Вячеслав кивнул и открыл дверь.

Высадив пассажира у длинного углового здания старой конструкции с лепными карнизами, Чумаков помедлил, соображая, куда податься. Может дальше, к «Озерке», или ехать домой заниматься переводами…

Впереди остановился милицейский УАЗик. Из него выскочили два «гаишника» и споро стали откручивать номера от припаркованных рядом машин. Хотя у Чумакова был инвалидный знак – черный треугольник в желтом кружке – Вячеслав решил ехать «от греха подальше». Завел мотор, включил первую скорость. Прямо напротив машины остановилась вышедшая из старинного здания девушка. Раскрыв сумку, стала перебирать бумаги, словно проверяя, все ли взяла. Длинные темные волосы, чуть мелкие приятные черты лица.

«Это же… Не может быть!..»

От неожиданности Чумаков отпустил сцепление, и машина, дернувшись, заглохла. Девушка закрыла сумку и пошла по тротуару.

Чумаков быстро завел машину, рванул с места и лихо притормозил у обочины, открыв дверцу:

– Мадмуазель! – окликнул он.

Несколько прохожих удивленно повернули головы, девушка тоже.

– Такси заказывали, мадмуазель? – глядя на нее, спросил Чумаков по-французски.

Лида, а это была именно она, некоторое время глядела растерянно и недоумевающе. Чумаков, улыбаясь, ждал.

Но вот целая гамма чувств разом пробежала по ее лицу.

– Вячеслав Михайлович! Товарищ майор, вы? Откуда?!

– Мы перекрываем дорогу транспорту, не хотите ли сесть?

– Ой, а я, правда, так растерялась, – призналась Лида, садясь в машину.

– Куда прикажете?

– А куда вы едете? – в свою очередь спросила она.

– Куда пожелаете. Машина и водитель в полном вашем распоряжении, мадмуазель! – сделав подчеркнуто-официальное лицо, опять по-французски сказал Чумаков.

– Я, признаться, уже почти все забыла, – рассмеялась Лида.

Чумаков почувствовал, что его начинает «нести», как когда-то в юности, когда он слыл весельчаком и балагуром, у которого не только на языке, но и в каждом рукаве было по шутке. Куда-то отошли события последнего времени, ранение, инвалидность. Ему захотелось вновь стать веселым и бесшабашным.

– Я, Лидочка, теперь совершенно свободный человек, куда хочу, туда лечу, никому не должен, ничем не обязан. Так что, как говаривал джинн из сказки: «Слушаю и повинуюсь!»

Голос получился похожим, и Лида опять засмеялась.

– Тогда, если можно, ко мне в больницу, надо бумаги дооформить.

– Ты здесь живешь и работаешь?

– Да, после практики попросила направление. Недалеко, в селе, мои живут: мама с бабушкой. Мне комнату в общежитии дали, так что работаю в городе, а на выходные домой езжу.

– А куда бумаги оформляешь, если не секрет?

– Не секрет. В пионерлагерь медсестрой посылают. У остальных семьи, дети, а я молодой специалист…

– И далеко?

– Нет, за городом. Знаете, жилмассив «Приднепровск»? Оттуда вдоль Днепра села Любимовка, Первомайка. И детские летние лагеря там.

Чумаков широко улыбнулся.

– Можешь не рассказывать, я живу в Приднепровске…

– Правда? – изумилась Лида.

– Уже почти год. А в издательстве, если не секрет, что делала?

Лида немного смутилась.

– Стихи носила…

– Свои?

– Да… Я давно пишу, еще со школы. В институте на все «капустники» сценарии сочиняла, в газетах кое-что печатали. Накопилось порядочно, вот собралась с духом, пошла в «кабинет молодого автора»…

– Ну и как? – серьезно спросил Чумаков.

– Говорят, есть хорошие. Обещали, как будет возможность, дать где-нибудь подборку…

Чумаков, помедлив, признался:

– Я тоже с госпиталя писать пытаюсь, только никому не показываю, чепуха получается. Невероятно трудно выразить мысль на бумаге, даже прозой, а в стихах, по-моему, – это вообще высшая степень литературного искусства.

– Не скажите, – возразила Лида. – Некоторые считают, что стихи писать легче и называют их менее серьезным жанром, чем проза…

– На мой взгляд, главное – какие ты вкладываешь мысли, а уж форма – дело второстепенное, – ответил Чумаков.

Они подъехали к больнице, потом еще в несколько мест, где Лида решала свои дела.

– Кажется, все! – наконец облегченно вздохнула она. – Спасибо вам, Вячеслав Михайлович, я сама бы точно не успела!

Чумаков притворно насупился.

– Так! – многозначительно произнес он. – Это никуда не годится! – Остановив машину у магазина, вышел. Вскоре вернулся с бутылкой сухого вина и коробкой конфет. – Все, пора кончать это безобразие! – повторил он.

– Какое? – улыбнулась Лида, понимая, что это шутка.

– А такое, милая девушка, что всякий раз вы напоминаете о том, что я старый и больной человек, мне это надоело.

– Я? Напоминаю? – изумилась и даже возмутилась Лида.

– Да, напоминаете своим «выканьем». Сейчас мы поедем ко мне, выпьем, как говорится, на брудершафт и после этого перейдем на «ты». Тем более что день на закате, а мы еще не обмыли нашу встречу!

Лида опять улыбнулась, как показалось Чумакову, печально и чуть устало. В этот момент он почувствовал себя мальчишкой рядом с серьезной и мудрой женщиной.

Подъехали к зданию стандартной девятиэтажки.

– Ура, лифт работает, а я думал: придется с гостьей на восьмой этаж пешком ковылять.

– Как ваша нога? – поинтересовалась Лида.

– В порядке, имеется в наличии. Если мало ее гонять, выкаблучиваться начинает, потому стараюсь спуску не давать. Пусть радуется, что тогда не позволил ее оттяпать…

Проводив гостью в комнату, Чумаков удалился на кухню. Лида, присев на диван-кровать, осмотрелась. Шифоньер, шкаф с книгами, стол, несколько стульев – вот и вся обстановка. Но все чисто и на своих местах.

Вошел Чумаков, неся шипящую сковородку.

– Вот, кашу разогрел. Прошу прощения, еда солдатская, простая.

Затем достал стаканчики для вина.

Взглянув на Лиду, увидел ее такой же немного усталой.

– Что с тобой? – спросил.

– Голова разболелась, – Лида потерла лоб рукой. – Где-то у меня были таблетки, – она стала копаться в сумочке, – можно попросить воды?

– Никаких таблеток! – решительно запротестовал Чумаков. – Сейчас мы вас вылечим, доктор. Сядьте, пожалуйста, удобнее, расслабьтесь…

Потерев ладони друг о друга, как бы разогревая их, он закрыл глаза, постоял, сосредотачиваясь, затем приблизил ладони к голове Лиды, медленно двигаясь от висков к затылку.

– Глаза закрывать? – спросила Лида.

– Не имеет значения, – отвечал Чумаков, продолжая манипуляции. – Что-нибудь чувствуешь?

– Странное ощущение, будто между вашими руками и моей головой какое-то упругое вещество, и через него я чувствую прикосновения… Так приятно…

Через некоторое время Чумаков опустил руки.

– Все! Как теперь?

Лида осторожно повернула голову, потом потрясла ею.

– Прошло! Правда, уже не болит! – удивленно-радостно сообщила она.

– У тебя было нарушение целостности энергетического поля в правой затылочной части, я попытался его скорректировать…

– Я слышала про биоэнергетику, но испытать не приходилось… Вы что же, Вячеслав Михайлович, теперь экстрасенс?

– Нет, – улыбнулся он. – Просто после госпиталя появилась какая-то обостренная чувствительность. Еду, например, на машине и точно знаю, куда свернет водитель впереди. Мысли некоторые могу угадывать, головную боль снимать знакомым, соседям – это несложно, я даже мальчишек своих научил.

– А вы не говорили, что у вас есть дети… – чуть насторожилась Лида.

– Есть. Человек тридцать. – Чумаков рассмеялся. – Я секцию самбо веду в школе, так что у меня не только мальчишки, но и пяток девчонок есть. С ребятами интересно возиться, я учу их, они – меня…

– Да, наверное, – согласилась Лида. – Кстати, где же ваша обещанная каша?

– Не ваша, а твоя, – заметил Чумаков, наливая вина.

Со звоном сдвинув стаканы, они переплели руки и выпили, но целоваться не стали.

– А теперь, скажи: «Слава, где твоя каша?» – не отступал Чумаков.

– Хорошо, Слава, где твоя каша? – произнесла Лида.

Оба рассмеялись, почувствовав себя свободно.

– Вкусно! – удивилась Лида, уплетая «солдатский продукт». – Я думала, каша есть каша, а эта какая-то особенная, что за рецепт?

– Рецепт очень простой: кладется все съестное, что на данный момент имеется в доме, конечно, с соблюдением сочетаемости – и в духовку на полчасика!

Пили вино, ели конфеты, разговаривали, перескакивая с темы на тему, вспоминали «уроки французского», на которых их «застукала» Леночка, опять смеялись. И Чумаков, как и тогда, не переставал удивляться: с детства он мечтал найти человека, с которым можно было поговорить обо всем, который тебя поймет. В школе таким другом оказался Андрей. Потом – Ка Эм. Но в дальнейшей работе откровения пришлось упрятать на недосягаемую глубину. И вот спустя много лет, когда он уже потерял надежду, в подобной роли неожиданно предстала молодая симпатичная девушка, это было необычайно приятным подарком случая.

«Только ли случая? – съехидничал внутренний голос. – Не по этой ли самой причине ты поехал в Днепропетровск, держа в подсознании упоминание Лиды, что где-то здесь проживает ее мама, хотя и не признавался себе в этом? Не ждал ли этой встречи ежедневно и ежечасно при всяком посещении больниц, зная, что она работает врачом, не искал ли в кинотеатрах, у книжных ларьков, возле ЦУМа у фонтана или просто в человеческой реке, текущей по центральному проспекту. И то, что случилось сегодня – чудо, судьба или все же просчитанная тобой закономерность?»

Только глубокой ночью, когда уже начали слипаться глаза, Чумаков уговорил Лиду остаться переночевать, постелив ей на диване, а себе на полу. Они уснули, наверное, единовременно, оборвав разговор на полуслове.

Утром наскоро попили чаю, Лида торопилась на работу, и Вячеслав вызвался подвезти ее. Когда запирал дверь, на площадку вышла соседка – пожилая женщина с бледным худым лицом.

– Утро доброе, Вячеслав Михайлович! – притворно учтиво пропела она, сверля Лиду колючим взором.

– Здрасте, – буркнул Чумаков, а Лида опустила глаза.

В лифте пришлось ехать вместе. Соседка молчала, но откровенно осуждающий взгляд «вылил» на обоих такую «бочку» грехов, что им стало неудобно, хотя ни о чем «таком» они даже не помышляли.

Чумаков заметил, как занервничала Лида, садясь в машину.

– Все нормально, – сказал он. – Для чего, по ее мнению, одинокий холостой мужчина приглашает домой девушку? Чтобы заниматься всякими безобразиями: стихи, например, читать, или кашу из сковородки есть. Разве это не безобразие? Возмутительно просто! – он фыркнул, копируя интонацию соседки.

Лида улыбнулась. Она была благодарна Вячеславу за то, что он понял ее и поддержал, шуткой развеяв неприятное.

– Завтра я поеду к маме, а с понедельника начинается лагерная смена, – сказала Лида, прощаясь.

Через три дня Чумаков отыскал ее в лагере. Но Лида была так озабочена началом, когда всех детей надо было взвесить, обмерить, проверить наличие справок и прочими хлопотами, что разговора не получилось. Строгая Лида в белом халате и шапочке показалась ему далекой и недоступной, как Луна в небе.

Не желая быть навязчивым, он не появлялся несколько дней.

В один из вечеров окно рядом с медпунктом долго не гасло. Устроившись в своей комнатушке, Лида достала со дна сумки общую тетрадь. Покусывая кончик ручки, девушка посидела, задумавшись, потом сделала очередную запись в своем дневнике. Убрав ручку и тетрадь, вспомнила, что сегодня молодая часть лагерного персонала собиралась на «пионерский костер»: зав столовой Жора организовывал «шашлычок». Лиде не очень хотелось идти: водка, сигареты, сальные шуточки, как непременный атрибут подобных «собраний» – все это было неприятно, но оставаться одной еще хуже. Она заперла дверь и пошла к выходу.

Уже десять дней Чумаков не виделся с Лидой. Еще раньше, в «той» жизни, он научился тонко чувствовать людей, а после ранения эти способности обострились. Хотя зачем они нужны в его нынешнем положении?

Вот и теперь он понял, что Лиду необходимо на какое-то время оставить одну, хотя между ними ничего не произошло. С первых минут встречи он увидел в глазах девушки какую-то печаль и затаенную боль, поэтому старался не задеть нечаянным словом, а как-то развеселить, отвлечь. Ему было приятно и интересно общаться с ней, и все же решил некоторое время не тревожить Лиду своим присутствием.

Лишь спустя полторы недели Вячеслав приехал снова. Но по дороге пробилось колесо, а запаски не было, пришлось бортировать и ставить новую камеру. Пока он возился, поздние летние сумерки плавно перетекли в ночь. Медпункт, естественно, был закрыт. Лида наверняка давно спала. Чумаков уселся на узкой – в одну доску – лавочке, освещенной фонарем, по привычке разминая колено и вдыхая удивительно свежий ночной воздух, лагерь находился в сосновом лесу. Неожиданно из-за угла соседнего домика показался знакомый силуэт. Лида поравнялась с Чумаковым и вдруг остановилась, удивленная:

– Вячеслав… Вы?..

– Угу. Мы тут все вместе… Лида, у меня сейчас нет с собой вина, чтобы опять пить на брудершафт…

Лида присела на скамейку рядом.

– Извини, – примирительно сказала она, – давно не виделись, вот и выскочило…

Где-то совсем рядом за деревьями плескался Днепр. Теплый ветер на легких крыльях скользнул мимо, принеся запах речной свежести и душистой хвои.

– Хорошо здесь! – сказал Чумаков, – медленно и с наслаждением вдыхая ночные ароматы.

– Да, воздух удивительный, – согласилась Лида. – Мы иногда до двух-трех ночи у костра сидим, песни поем с вожатыми отрядов, и все равно успеваем выспаться.

Помолчали.

– А я сегодня о тебе вспоминала, – глядя куда-то в сторону, сказала Лида.

– Потому и приехал…

– Серьезно? – она повернулась, стараясь по выражению лица определить, шутит ли опять ее собеседник.

Из-за угла медпункта вышли две девушки.

– Ой, Лид, у тебя гости? А мы за тобой…

– Идите сами, девчата, я не пойду, – ответила Лида.

Девушки упорхнули, предварительно смерив Чумакова с ног до головы оценивающими взорами.

– Пройдемся? – предложил Вячеслав.

Они спустились к Днепру и медленно пошли вдоль берега. Здесь воздух был влажнее и гуще, лягушки орали, казалось, в самые уши. Выведя за пределы лагеря, тропинка вильнула в проем между разогнутыми стальными прутьями ограды и углубилась в лес. Хвоя мягко пружинила под ногами, деревья придвинулись вплотную и казались сплошной черной стеной. Почти наощупь набрели на поляну, где лежало бревно, и виднелись остатки кострища.

– Присядем…

Устроившись, опять помолчали.

– Когда мы в последний раз виделись, я уставшая была, в первый день столько работы…

– Не оправдывайся, пожалуйста, ты ничем мне не обязана.

– Скажи, Вячеслав, – после паузы осмелилась спросить Лида, – тебя в жизни когда-нибудь предавали?

– Бывало, – кивнул Чумаков, – но, наверное, я сам был в этом виноват…

– Как это? – не поняла девушка.

– Не сумел верно оценить человека, возложил на него надежды, которые не могли оправдаться…

– Но разве об этом можно знать заранее? – удивилась Лида. – Ведь часто бывает, что человек сначала один, а потом совсем другой становится…

– Нет, не бывает, – отвечал Чумаков. – Стержень человеческой сущности формируется в раннем детстве, лет до семи, наверное, и в дальнейшем мало подвержен изменениям. Другое дело, что зачастую мы воспринимаем человека не таким, каков он есть, а приписываем ему собственные мечты, желания, фантазируем образ, а затем обвиняем в предательстве. Если я, например, плохо разбираюсь в деревьях и, купив саженец, мечтаю о прекрасных яблоках, но однажды вижу на нем сливы, мне ведь не придет в голову обвинять сливу в предательстве моей мечты. Прежде чем ожидать плодов, я должен знать конкретное содержание, сущность своей мечты и целенаправленно искать то, что надобно.

– Люди – не деревья, в жизни все гораздо сложнее, – не согласилась Лида.

– Бесспорно, – не возражал Вячеслав. – Быть «агрономом жизни», разбираться в «сортах» людей – самая сложная наука, многие законы которой еще до сих пор не открыты.

– Я понимаю: законы в химии, физике…

– А разве мы сами не химия, не физика, не энергетика? – улыбнулся Чумаков.

– Ну, это как-то слишком материалистично, есть ведь еще душа, чувства…

– А разве душа функционирует по каким-то особым законам? И что ты понимаешь под этим словом?

– Наверное, внутреннюю суть. Ведь считали же раньше, что душа есть у всего: деревьев, озер, лесов. Я думаю, что Лешие, Бабы-яги, Русалки, Водяные как раз и есть выразителями души леса, реки, поля… – она не договорила. Какая-то тень беззвучно скользнула почти над самыми головами.

– Наверное, летучая мышь вылетела на охоту, – предположил Чумаков.

Оглянувшись, Лида вдруг порывисто поднялась.

– Ой, что это? – воскликнула она, указывая в темноту.

Среди высокой травы светились голубоватые искры.

– Это светлячки, – сказал Чумаков.

– Надо же! Я никогда раньше не видела светлячков!

Лида подошла ближе, наклонившись, осторожно подняла светлячка, положила себе на ладонь.

– Какое чудо! – восхитилась девушка. – Они похожи на пылинки упавших звезд!

Чумаков собрал еще несколько штук, положил на Лидину ладонь.

– У тебя холодные пальцы, – заметил он, – озябла?

Расстегнув шерстяную «олимпийку», накрыл Лиду одним «крылом», и они, тесно прижавшись, пошли по тропинке. Светлячки на Лидиной ладошке горели, как россыпь бриллиантовых шариков.

– Я почему-то представляла светлячков вроде жучков, а они совсем другие, – не переставала восхищаться девушка.

Большая почти полная Луна стала всходить над лесом, обливая деревья густым серебром. Откуда-то из глубины послышались протяжные звуки-вскрики.

– Кто это? Зверь или птица? – шепотом спросила Лида.

– Не знаю, – так же шепотом отвечал Вячеслав. – А говорят, здесь дикие кабаны водятся, не боишься? Вот сейчас ка-а-к выскочит из кустов!

Совсем рядом что-то зашуршало, и Лида инстинктивно прильнула к Чумакову. От резкого движения светлячки посыпались на траву.

– Пусть остаются, – решила Лида, – здесь их дом.

От близости доверчиво прильнувшей к нему девушки, Чумаков вдруг ощутил волну давно забытого чувства нежности.

Лида подняла голову, намереваясь что-то сказать, но не успела: их губы сами собой слились в долгом поцелуе.

– Твои волосы пахнут хвоей, – прошептал Чумаков, – ты не лесная нимфа? Или, может, русалка, что вышла тайно побродить под луной?

Лида засмеялась тихо и радостно.

Они вновь пошли через лес, крепко обнявшись и, наконец, вышли на грунтовую дорогу.

– Может, пойдем назад? – чуть просительным тоном сказала Лида, – я немного устала, – и она вновь приклонила голову к груди Чумакова.

Простые слова, слегка жалобная интонация девушки вновь окунули Вячеслава в море нежности. Неожиданно для себя самого он подхватил ее на руки и понес. Лида, обхватив крепкую шею, запротестовала:

– Слава, ну что ты, не надо! Тебе же тяжело!

– Нимфы не бывают тяжелыми, – отвечал Вячеслав, – они сотканы из лунного света и призрачных грез…

Он в самом деле не чувствовал тяжести и боли в ноге, и все нес, нес девушку, пока неожиданно дорога не выскочила из леса и разделилась на две, обегая хлебное поле. Пространства раздвинулись, открыв густую синеву неба, сплошь усыпанного звездами, а впереди – до самого горизонта – переливалось и мерцало тусклым золотом море пшеничных колосьев.

Лида и Вячеслав уселись на сухую траву у самой кромки поля.

– Смотри, метеорит! – Лида показала на вспыхнувшую искру, пронесшуюся по небу.

– Успела загадать желание?

– У меня сейчас нет желаний, – ответила девушка, – просто хорошо и спокойно. Давно так не было. – Она сорвала несколько колосков и воткнула в волосы.

– Теперь вы – фея ночного поля. Повелевайте, чего желаете?

– Я устала повелевать, – Лида поправила волосы, – хочется побыть слабой и беззащитной…

Они гуляли до рассвета и, околдованные чудной ночью, открывали тайны неведомого. Сегодня они были духами леса, поля, луны и звезд, и были с ними заодно, как это могут ощущать только люди, особенно когда в них пробуждаются сильные и глубокие чувства.

Лагерная смена пролетела, как легкий сон. После ее окончания они поехали к Лидиной маме вместе. Мама была, конечно, удивлена, поскольку про Чумакова ничего не знала. Но он быстро овладел ее вниманием, рассуждая на всякие хозяйственно-экономические, политические и другие темы. Покормив их ужином, мама отправилась к себе, чтоб не мешать.

– По-моему, у твоей мамы грустный вид, – заметил Вячеслав, – кажется, я не произвел на нее впечатления.

– Дело совсем не в этом, – ответила Лида. – Просто она вчера ездила в областную прокуратуру насчет реабилитации своего отца, моего деда. Сейчас ведь многие обращаются по этому поводу, Указ был о восстановлении справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала пятидесятых годов…

– Да, я знаю, – кивнул Чумаков. – Значит, твоего деда репрессировали? А кем он был?

– Инженером-конструктором на заводе. Обвинили в контрреволюционной деятельности против советского строя и приговорили к высшей мере. Говорят еще, что во время Гражданской войны белым служил. Но в деле, кроме обвинения, больше никаких сведений нет, а также данных о месте захоронения. Дали справку, что реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления. Бабушка тогда с двумя малолетними детьми осталась. А прадеда во время Гражданской войны убили, и прабабушка троих детей сама воспитывала. Я вот тоже своего отца не помню: умер, когда маленькая была. Так что в нашей семье одни женщины во главе, вот уже на протяжении трех поколений… – печально улыбнулась Лида.

– Н-нда, – вздохнул Чумаков, – мои дед с бабкой тоже пропали без вести на бескрайних просторах Сибири. А дед по матери был красным кавалеристом-буденовцем, отец всю Отечественную войну прошел… Сложные судьбы, переплетения, как отделить одно от другого: что – зло, что – благо? Давай не будем о грустном, – Чумаков обнял Лиду. – Теперь у тебя есть я, хоть и не совсем целый, но все же мужчина, может, пригожусь?

Они вышли на улицу. Ночь стояла тихая и теплая. Лида с Вячеславом поднялись на веранду, крыша которой представляла собой обширный балкон, увитый виноградом. Они срывали гроздья, кормили друг друга, вспоминали волшебные прогулки в лесу и долго и нежно целовались под звездами, висевшими прямо над головой. Наконец, отправились отдыхать. Лида принесла Вячеславу постель, и они уже не смогли расстаться. Это была их первая ночь, и опять все было просто и естественно, как само дыхание. Их дружеские отношения плавно перетекли в отношения мужчины и женщины, и при этом дружба нисколько не ослабела, напротив, окрашенная волшебной аурой пробудившихся сильных чувств, стала дороже и прочнее.

После завтрака Чумаков уехал, его ждали накопившиеся дела.

Когда перемыли посуду, мама стала расспрашивать о Чумакове: что за человек, откуда, чем занимается. Услышав, что ему под сорок, выразила сомнение:

– Наверное, он уже не раз был женат, имел кучу женщин, может, и алименты на детей платит. Смотри, дочка, будь осторожна…

– Ну что ты, мама, – обняла ее Лида, – Слава совсем не такой, он – особенный! До чего удивительно, – прошептала она, – что в этом мире смогла отыскаться душа, столь похожая на мою собственную!

Через месяц Чумаков приехал к Лидиной маме. «Официально, – как он сказал, – свататься». «Помолвка» состоялась в присутствии только их троих: Лиды с мамой и Вячеслава. Мама некоторое время сидела в растерянности, а потом с возгласом: «Что ж это я сижу?» – спохватилась и побежала с известием к бабушке.

Свадьбу сыграли в кафе «Электрон», в окружении ближайших друзей. Неожиданно с цветами и поздравлениями явились «сорванцы» из секции, которым Чумаков был очень рад.

Так для Лиды и Вячеслава началась новая семейная жизнь.

Они были открыты друг перед другом и уговорились делиться всем: мыслями, тревогами, обидами, чтобы устранять неприятное в самом зародыше. Вячеслав делился своим умением анализировать события и состояния, выяснять первопричины. Знал, чувствовал, что Лида это быстро поймет.

Вначале она сердилась, когда Вячеслав начинал спрашивать почему, например, у нее испортилось настроение.

– Ну, просто такое настроение, что я могу поделать?

– Пойми, Лидок, просто так ничего не бывает. Должна быть причина, и, если ее не найти, не понять, тебе опять придется расплачиваться плохим настроением.

Но Лиду сердила эта настойчивость, она «замыкалась», и Вячеславу приходилось постепенно – шаг за шагом – доказывать необходимость подобного «очищения» во имя их любви и спокойствия. Когда же раз, другой удалось «вычислить» причину плохого настроения, Лида вдруг почувствовала вкус исследователя. Она стала проделывать мыслительные «процедуры» с большим интересом, искренне радуясь своим открытиям. А Вячеслав был счастлив еще более.

Как-то Чумаков должен был уехать на несколько дней: в переводческом центре попросили сопровождать группу иностранных гостей. Для молодых это была первая разлука. Непривычно смущаясь, Вячеслав пришел к Лиде с толстой черной тетрадью.

– Вот тут, Лидок, хочу показать тебе мои записи… Прочти, пожалуйста, пока меня не будет…

Лида взяла тетрадь, внимательно посмотрела на Вячеслава, потом отправилась в комнату, порылась где-то на антресоли и принесла несколько тетрадок – толстых и тонких.

– Это мои дневники… Еще со школы вела. Хочешь, почитай на досуге…

Вечером после работы Лида поужинала в непривычном одиночестве. Затем уселась на диван, по обыкновению поджав ноги и, включив бра, открыла тетрадь Вячеслава. Вначале записи шли большей частью на французском, и Лиде приходилось то и дело заглядывать то в словарь, то в грамматику, чтобы лучше понять написанное. Это были в основном мысли, наблюдения, цитаты, какие-то «законы» типа: «Закон целенаправленности», «Закон гироскопа», «Закон обновления истин» и другие, смысл которых Лида не совсем поняла и решила расспросить о них позднее. Места на английском и немецком пришлось пропустить вообще. Потом записи пошли на русском, и Лида со вздохом облегчения отодвинула толстенный словарь и справочники.

Стиль письма Вячеслава был то сухой, то слишком описательный, как в учебнике, а чаще – краткий и сжатый. Чувствовалось умение составлять подробные деловые отчеты, иметь дело с канцелярщиной, но не с художественным словом. Лида же с детства увлекалась поэзией, сама писала стихи, в институте посещала литературно-художественную студию и имела достаточно тонкое чутье, чтобы уловить в несовершенных строках Вячеслава среди «колдобин и рытвин» стиля отдельные места, которые буквально потрясли ее. Вскоре она перестала замечать угловатость фраз и неудачное построение предложений, увлекшись теми мыслями и образами, которые владели Вячеславом. Это было похоже на россыпь драгоценных камней, которые только следовало отобрать, почистить и отшлифовать, чтобы они засверкали всей силой своей красоты.

Лида взяла ручку, блокнот и стала торопливо «переводить» на литературный язык то, что поняла и почувствовала.

Вот старик и юноша в старинном одеянии беседуют в лесу на зеленой поляне, окруженной суровыми ликами идолов, вырезанных из дерева.

А вот воины в боевых доспехах, похожие на богатырей с картины Васнецова, сражаются с викингами. Страшный удар тяжелого меча настигает могучего витязя, и он падает на белый снег, а шлем, сверкая на солнце, катится под ноги вздыбившегося коня.

Лида продолжала необычное чтение, как бы прильнув к волшебному окну, за которым происходили удивительные события.

Ясно, до мелочей, возник образ человека в длинном темно-фиолетовом одеянии с большим крестом на груди. Курчавые, с проседью, волосы, умные карие глаза с глубоко затаенной печалью. Ледяным сквозняком дохнуло чувство опасности, и Лида зябко передернула плечами. И тут же увидела этого человека, лежащего неподвижно на тропе. Из раны на затылке сочилась кровь. Но почему вокруг толпятся древние воины? И почему у лежащего теперь не черные, а русые волосы и белая рубаха с расшитым воротом? Лида сглотнула возникший в горле ком. Картины были тяжкие, но оторваться от них она не могла. А вот и сам Вячеслав в пятнистой форме куда-то внимательно смотрит. И вдруг огненный смерч ударяет в воронку, где только что стоял человек. У Лиды заколотилось сердце, на глазах выступили слезы. Она впервые поняла и почувствовала тонкость грани жизни и смерти, за которой – на йоту назад – они бы не встретились уже никогда…

И вновь какие-то странные люди с детьми и животными, домашними вещами на повозках, кто они, куда и от кого бегут? Что это за времена, и почему именно они появились в видениях Вячеслава? Что их связывает?

С этими мыслями Лида уснула уже около трех ночи.

И это были первые вопросы, которыми она встретила мужа через три дня, едва он умылся и поел с дороги.

– Те же самые вопросы я задавал себе, дорогая, – Чумаков обнял жену. – Это доказывает общность нашего мышления. Окончательно я понял это, читая твои дневники, спасибо за доверие, солнышко! Просто поразительно, насколько в разных условиях мы с тобой «произрастали», но сколь похожими оказались наши внутренние конструкции.

Лида взяла со стола черную тетрадь и протянула мужу, добавив к ней блокнот.

– Что это? – спросил он, раскрывая.

– Твои записи настолько интересны, что я попыталась немного обработать их. Посмотри…

Вячеслав начал читать, и вскоре на лице его написалось радостное удивление.

– Не думал, что из моей безобразной писанины можно что-то сотворить. Да тут настоящее художественное произведение начинает вырисовываться! – он опять обнял жену. – Наша жизнь, Лидок, ярчайшее подтверждение моей теории. Вернее, это общая закономерность, которую я когда-то для себя вывел. Если человек нашел свою половинку, то они оба раскрываются полнее и намного ярче, чем каждый из них мог бы сделать это в отдельности. Но если соединяются чужие люди, то совместный союз, напротив, делает их беднее, поскольку вся энергия уходит на элементарное противостояние друг другу в большом и малом: словах, поступках, бытовых проблемах. Где уж тут говорить о созидании вдвоем нового мира. А мы с тобой таких делов натворим: книгу напишем, стихи твои издадим, еще чего-нибудь накуролесим, и нам никогда не будет скучно, это я гарантирую!

Чумаков внимательно посмотрел на жену, потом прислонил голову к ее плечу.

– Как же долго я тебя искал, милая. И уже почти отчаялся. Столько лет в одиночку…

Лида провела ладонью по его волосам с заметной сединой на висках.

– Спасибо, что нашел… – прошептала она.

Блокнот и тетрадь соскользнули на пол, но поднимать их никто не спешил.

 

Глава шестая. Закон целенаправленности

Чумаков проснулся около шести утра. Осторожно, чтобы не разбудить сладко посапывающую Лиду, соскользнул с кровати. Пошарив на стуле, надел приготовленные с вечера шорты. У порога сунул ноги в старые туфли без шнурков и толкнул дверь.

Морозный воздух сразу перехватил дыхание. Вячеслав проделал несколько быстрых гимнастических упражнений, растер руками предплечья, туловище и ноги, подошел к калитке. Темная сельская улица была пуста, даже псы не лаяли, спрятавшись в будки. Сбросив туфли, Вячеслав прошелся босиком по чистому, недавно выпавшему снегу, потом побежал по засыпанной тропинке навстречу упругой струе морозного ветра, чувствуя подошвами обжигающе приятную мягкость холодной перины. Он представил, как стужа и ветер изгоняют из тела болезни, слабость, сглаживают рубцы старых ран. Когда завершал круг по пустырю, почувствовал, что ноги стали замерзать. Вернувшись, обулся, затем, наклоняясь и хватая пригоршню за пригоршней, стал быстро растираться снегом, а потом предпринял энергичный бег на месте, стараясь перенаправить в ноги тепло от разогревшегося, окутанного паром тела. Когда почувствовал, что тепло влилось не только в ступни, но и в самые кончики пальцев, остановился и сделал несколько дыхательных упражнений, после чего вернулся в дом.

Лида уже не спала, но еще нежилась в постели.

– Доброе утро, солнышко! – Вячеслав наклонился и поцеловал жену.

– Бр-р-р! Какой ты холодный! – воскликнула она, натягивая одеяло. – Я и так чихаю, насморк появился, видно, вчера просквозило… Еще немного, и температура подскочит…

– А ты выйди босиком на улицу, походи по снегу, твоя простуда и пройдет, – посоветовал Вячеслав.

– И ты говоришь это врачу? – притворно возмутилась Лида.

– Честное слово, ничего плохого не случится, Лидок. Забудь, что ты врач, вернее, почувствуй это в полной мере, стань ближе к природе, доверься ей. Только посмотри, какая красота за окном! Сама знаешь: холод убивает всяческие болезнетворные микробы и вирусы, – увещевал Вячеслав, зная, что Лиде присущ некий дух авантюризма.

Лида, надев халат, тоже подошла к окну.

– Красиво! – вздохнула она, – только очень холодно…

– За несколько минут ничего не станется, – продолжал искушать Вячеслав, – попробуй! Иначе, как ты можешь отрицать то, чего не испытала сама?

– Ну, смотри! – ласково погрозила Лида мужу пальцем, – под твою ответственность. Будешь потом меня лечить!

– Непременно и с великим удовольствием! – заверил Вячеслав.

Лида, как была, в халате, тихонько выскользнула во двор, сняла тапочки и прошлась босиком по заснеженному двору. Вернулась, слегка возбужденная:

– И правда, такая прелесть! Снежок мягкий, как пушок, и даже не такой холодный, как кажется. Хорошо, мама сегодня у бабушки ночует, а то бы инфаркт получила от такого зрелища…

Когда рассвело, и по тропинке через пустырь потянулись первые прохожие, Лида и Вячеслав со смехом наблюдали, как они останавливались и с видом крайнего изумления рассматривали отпечатки босых ног на снегу.

Лида явно повеселела, а к вечеру вынуждена была признать, что ее начинавшаяся простуда куда-то бесследно исчезла.

– Ну вот, доктор, вам еще учиться и учиться надо! – назидательно поднял палец Вячеслав, и тут же получил от Лиды дружеский тычок в бок. Началась потасовка. Умаявшись и насмеявшись, они уселись на диване.

– А хорошо здесь, Лидок, – заметил Вячеслав, – воздух чистый, снег нетронутый, хочешь – обтирайся, хочешь – в сугробе валяйся, воля вольная! Не то, что в наших городских скворечниках с дворами, где выгуливают собак. Там босиком не очень-то походишь, опять же люди кругом, никакой возможности для единения с природой. Я бы с удовольствием поменял нашу квартиру на домик в селе. А летом – вишни под окном, цветы у калитки, о воздухе я вообще молчу, овощи, фрукты с грядки, – красота, Лидок!

– Да, особенно фрукты с грядки, – засмеялась Лида. – Ты даже деревья по внешнему виду не различаешь, – где слива, где абрикос…

– Научусь! – бодро заверил Вячеслав, – какие наши годы? Пройду стажировку у твоей мамы и буду такие гибриды выращивать, просто ахнешь!

– Ладно, агроном, давай завтракать и управляться по хозяйству.

– Знаешь, – говорил Вячеслав, когда они возвращались обратно в город, – у меня сейчас такое желание писать появилось, прямо прилив творческой энергии.

– А я давно говорила, что надо работать над твоими записями.

– Интересно, что может получиться: рассказ, повесть, и в каком оно будет жанре? Наверное, нечто историко-философски-фантастическое, – предположил он. – Но это не важно, главное для нас – докопаться до истины…

Началась работа, которая продвигалась очень туго. Вскоре супруги Чумаковы поняли: чтобы во всем разобраться, нужно обратиться к древней истории славянства. Они перечитали «Повесть временных лет», «Древнюю Русь» Карамзина, «Слово о полку Игоревом». Стали вспоминать, что еще знают об этом периоде и с удивлением, смешанным со стыдом, признались себе, что больше ничего назвать не могут. Какие-то отрывочные воспоминания о Киевской Руси, конечно, о Владимире и Ольге, о князьях Святославе, Игоре, Олеге почти вообще ничего. А что было до этого?

– Несуразица какая-то, – размахивая руками, восклицал Вячеслав. – Мы знаем довольно много из истории Древнего Рима, Греции, Египта, Индии за сотни и даже тысячи лет до Рождества Христова. Мы помним их философов, скульпторов, поэтов, военачальников, имеем представление об общественном строе, когда и с кем воевали, как жили, во что одевались и какую вкушали пищу. Но из истории Древней Руси припомнить толком ничего не можем. Завтра же отправляемся в библиотеку, надо немедленно восполнить этот пробел!

Но «восполнить пробел» оказалось совсем непросто. Намереваясь покопаться в древнейшей истории славянства, они неожиданно натолкнулись как бы на невидимую глухую стену, за которой был мрак и неизвестность. Эта стена стояла на метке девятьсот восемьдесят восьмого года – времени крещения Руси Владимиром. События о дохристианском периоде были отрывочны, скудны и противоречивы. Даже в работах корифеев данного периода академиков Рыбакова и Лихачева были в основном версии и гипотезы. Причем Лихачев опять же «условной датой начала русской культуры» ставил 988 год.

– Странная, однако, получается вещь, Лидок, – размышлял вслух Вячеслав, когда они листали очередной исторический труд. – Пантеон греческих, римских и прочих богов можно даже не искать, достаточно взять школьный учебник. А на нашем периоде будто кто-то проставил гриф «совершенно секретно». Почему я не могу узнать, как жили, во что верили и кому поклонялись мои предки? «Язычники», «солнцепоклонники» – эти общие туманные определения меня не устраивают. Я хочу знать более конкретно и точно их философию, религию, обычаи. Я не верю, что до крещения они были исключительно дикарями, жили в лесах и болотах и не имели культуры и письменности. Ведь те же русские князья дохристианского периода – Олег, Игорь, Святослав – воевали и торговали с греками и другими народами, заключали с ними письменные договоры и вели прочие дела в соответствии с традициями, сложившимися в незапамятные времена. Как обо всем этом узнать? – Вячеслав развел руками, встал и заходил по комнате.

Лида редко видела мужа в таком возбужденном состоянии. «Здорово зацепило, – подумала, – теперь не успокоится».

– А ты примени свой метод, – улыбнулась она.

– Какой?

– А тот, что у тебя в черной тетрадке записан – «Закон целенаправленности». Если я правильно поняла, суть в том, если поставить перед собой цель, которой очень желаешь достичь, и сосредоточиться на ее выполнении, то обстоятельства начнут подчиняться твоей воле и «работать» в заданном направлении, так?

– Ну, примерно, – не совсем понимая, куда клонит жена, – пробормотал Чумаков.

– Вот и задумай, чтобы появились нужные нам материалы, повоздействуй-ка на «хаотичное движение материи»…

– Иронизируешь? – сощурил глаз Чумаков. – Невыполнимые задания даете, товарищ генерал-доктор, – с напускной серьезностью заметил он.

– Для разведчиков-профессионалов нет невыполнимых заданий, – сдвинув брови, в тон ответила Лида.

Оба рассмеялись.

Вспомнить об этом разговоре им довелось примерно через месяц. Входная дверь отворилась чуть быстрее и захлопнулась несколько громче, чем обычно. Лида отметила это подсознательно, готовя ужин на кухне. «Что-то случилось», – подумала она и вышла в коридор. Вячеслав поспешно сбрасывал туфли и куртку. Одного короткого взгляда было достаточно, чтобы заметить его возбужденное состояние.

Чмокнув жену в щеку, он пошарил рукой в полиэтиленовом пакете и протянул книгу.

– Что это? – спросила Лида, разглядывая рисунок. На суперобложке был изображен бородато-усатый муж в вышитой бело-голубой рубахе. Правой рукой он сжимал рукоять большого обоюдоострого меча, обращенного острием вниз. На красном щите выделялась надпись: «Мифы древних славян».

– Ваше задание выполняется, товарищ генерал, извольте полюбопытствовать!

Лида тут же в коридоре открыла книгу.

– Саратовское издание. Совсем новая! Так, авторы… – Кайсаров, Глинка, Рыбаков… Рыбакова мы читали, а вот Кайсарова и Глинку что-то не припомню…

– Еще бы ты могла припомнить! – воскликнул Вячеслав. – Эти вещи не издавались двести лет!

Лида бегло «проглотила» аннотацию, брови ее приподнялись, выказывая удивление:

– Двести лет! Исследования восемнадцатого века, ранее не переиздававшиеся! И именно сейчас, когда они так необходимы… фантастика! Просто фантастика!

Чумаков потянул носом:

– У тебя что-то горит!

Лида сунула книгу мужу и метнулась на кухню. Пока она спасала содержимое сковородки, Вячеслав присел у кухонного столика и стал рассказывать, как у него забарахлил «Зазик», пришлось копаться в движке. Обратно проходил мимо книжного лотка и вдруг увидел «Мифы».

– Как открыл, прочитал аннотацию, так и схватил, как черт грешную душу. А продавец рада: «Вот спасибо! Их у меня всего две, а лежат, будто заговоренные, никто даже в руки не берет…» Так что, для нас она хранилась! – заключил Вячеслав. – Но это еще не все, здесь в конце какая-то «Велесова книга» есть, текст которой будто бы переписал в 30–40-х годах некий эмигрант Миролюбов с деревянных дощечек, привезенных в Брюссель из России другим эмигрантом – художником Изенбеком во время Гражданской войны. А дощечки эти вроде писались еще жрецами бога Велеса то ли в девятом, то ли в пятом веке, точно неизвестно. В общем – сплошная тайна.

– А кто комментарий писал? – поинтересовалась Лида, на минуту отходя от газовой плиты и заглядывая мужу через плечо.

– Александр Барашков.

– А кто он такой?

– Не знаю, здесь о нем ничего не говорится. Вычислим, если нужно будет. Мы с тобой уже убедились, что людей, занимающихся древней историей славянства в бывшем Союзе, по пальцам пересчитать можно.

– Даже боязно как-то, – засомневалась Лида. – Мы обычные люди, без званий и титулов, обращаемся к таким немыслимым глубинам…

– Ну и что? – возразил Вячеслав. – Нами движет живой интерес, а это – самая мощная сила, которая поможет одолеть все препятствия! – Положив книгу на холодильник, Вячеслав нетерпеливо пододвинул тарелку. – Давай уже, наливай, а то запахи прямо невообразимые… м-м-м! – одобрительно протянул он, отведав первые несколько ложек. – Я всегда говорил, что борщ – это не еда, а замечательнейшее лекарство!

– Тогда, может, добавки? – спросила Лида, когда ложка заскребла по дну.

– Не откажусь. Лечиться, так на полную катушку, правда, доктор? – и он потянулся за хлебом.

В течение последующих вечеров супруги Чумаковы изучали «Мифы древних славян» и, особенно, «Велесову книгу», где обнаружили невероятные вещи. И прежде всего то, что считалось безвозвратно утерянным: пантеон славянских богов, которых оказалось огромное количество, поскольку обожествлялось всякое явление природы. Славянские божества носили красивые звучные имена: Снежич, Дождич, Грибич, Цветич, Водич, Звездич, Громич, Березич, Птичич, Зернич, Житнич и прочие воплощения окружающего мира, земли и космоса. Во главе стоял поразительный образ – Великий Триглав – состоящий из трех главных богов: Сварога – Деда всех богов, Перуна – бога Битв и Борьбы и Световида – бога Света.

– В предыдущих исследованиях, – размышлял Чумаков, – Кайсаровым и Глинкой делаются только попытки установить, кому поклонялись древние руссы и что обозначали имена их богов. Значит, в семнадцатом-восемнадцатом веках об этом уже никто не помнил. Видимо, искоренение язычества было столь жестоким, что сквозь частое сито, через которое христианство отсеивало прежние верования, мало что проскочило. И вдруг – не просто какие-то отрывочные сведения, а целая древняя книга! Если тексты действительно подлинные, то ценность одного только перечня славянских божеств неизмерима! Но насколько вероятно, что это не подделка, не чья-то талантливая работа «под старину»?

Между тем Лида, читавшая текст, восхитилась:

– Какая необыкновенная поэтичность! Ты только послушай!

– Как красиво и чисто сказано, слова льются, будто хрустальная вода из родника! – воскликнула Лида.

– Потрясающе! – признался Вячеслав.

– Ритмическая проза, – заметила Лида, – нечто подобное встречается и в «Повести временных лет», и в «Слове о полку Игоревом», но здесь ярчайший образец поэзии. Именно так и нужно переводить весь текст!

Не знаю, как считают исследователи, но я всем существом чувствую в этих строках настоящее, искреннее и необычайно глубокое мировосприятие, равного которому мы до сих пор не встречали.

– А их отношение к богам? – продолжил Вячеслав. – В нем нет ни капли угодничества, попрошайничества, раболепия, только прославление их силы, мудрости и красоты. А почему? Потому что боги – это старшие родичи – отцы и деды, а славяне являются детьми и внуками Сварога, Перуна, Даждьбога, Велеса. Разве могут сильные здоровые мужчины что-то клянчить у своих отцов или в час опасности прятаться за их спины? Если они настоящие дети своих богов, то и силу, и мудрость отцов и дедов иметь должны, и поступки совершать достойные. Как сильно это отличается от прочих религиозных воззрений, просто поразительно!

Вячеслав встал, взволнованный, подошел к окну. И тут спохватился:

– Смотри, уже темнеет, а я машину в гараж не поставил, совсем забыл!

Он засобирался, проверяя ключи.

– И я с тобой, пройдемся вместе. После того, что мы прочитали, хочется простора и звездного неба над головой!

Лида тоже оделась, и они вышли.

– А ты обратил внимание, что в текстах почти не встречается слово «я», везде только «мы»?

– Видимо, у наших предков было чрезвычайно развито чувство единого сообщества, где каждый человек – звено в неразрывной цепи, тянущейся из прошлого – через настоящее – в будущее по единым законам Прави. В этой цепи соединены все: люди, боги и пращуры, живые и мертвые, – те, кто существует сейчас, и потомки, которые придут на смену. Это, я бы сказал, диалектика высшей пробы, умение воспринимать мир во всем его сложнейшем многообразии. Далеко не всем нынешним философам подобное по плечу!

Отогнав машину и закрыв гараж, Лида с Вячеславом шли обратно, продолжая «прокручивать» так взволновавшие их мысли.

К вечеру мороз покрепчал, и небо стало высоким и звонким, будто отлитым из черного стекла, в котором холодными светлячками мерцали далекие звезды. Цветными огоньками зажглись окна коммерческих ларьков и пивбаров, на улицы высыпала молодежь. Никто не обращал внимания на прихрамывающего мужчину и молодую женщину, идущих рядом. Никто не мог заметить, как их мысли, переплетаясь узорчатыми нитями, уносились в космические дали, разветвляясь там, подобно древу, на ветвях которого вспыхивали цветы удивительных открытий и озарений.

Поразительно, но ощущение было знакомым!

Подобные чувства возникали у Вячеслава не раз, когда он углублялся в осмысление вопросов бытия. Но то была его личная философия, выстраданная и проверенная жизненной практикой. Он всегда считал, что открытие некоторых закономерностей, которые он назвал «Законами Жизни», принадлежит только ему. И вдруг, оказывается: многие сотни, нет, даже тысячи лет назад древние пращуры владели этими законами, называя их Правью, и жили по ним. Да, было от чего голове пойти кругом.

– Знаешь, Слава, – задумчиво отозвалась Лида, – мне раньше казалось: сто, двести лет – это такая древность. А сейчас времена будто уплотнились, придвинулись, и выходит: две-три тысячи лет – лишь пара секунд в истории человечества. «Велесова книга» говорит о египетском рабстве славян у Набсура-Навуходоносора. Весь мир знает из Библии о египетском пленении «сынов Израиля» и празднует день их освобождения, как величайший праздник Пасхи. И мы празднуем Пасху, но даже представления не имеем об исходе из Египта наших собственных пращуров. Далее, там говорится о войнах с Римом, Грецией, борьбе с готами, гуннами, хазарами. Значит, славяне – одна из древнейших народностей, наряду с эллинами, египтянами, шумерами, китайцами, иранцами и индусами. Помнишь, мы читали у Ломоносова: «Что словенский народ был в нынешних российских пределах еще прежде рождества Христова, то неоспоримо доказать можно». Видимо, Михайло Васильевич знал, о чем говорил.

Через некоторое время после «Мифов» «притекла», говоря образным древним языком, новая информация. Штудируя в библиотеке подшивку журналов «Наука и религия», Чумаков обнаружил, что публикатор «Велесовой книги» Александр Барашков является сотрудником этого журнала и печатает материалы, связанные с историей древнего славянства, а недавно в Москве вышла полная «Велесова книга» в его переводе с подробными комментариями, которую можно приобрести в редакции журнала по адресу…

– Поезжай! – только и сказала Лида, когда Вячеслав примчался к ней с этой новостью.

И вот Чумаков снова в столице. В кожаном плаще и шляпе, он вышел из московского метро на станции «Таганская», пересек улицу у светофора и пошел по противоположной стороне. Отыскав нужный переулок, оказался перед добротным старинным зданием. Литая бронзовая доска с символикой когда-то всесоюзного, а теперь российского журнала указывала, что адрес редакции не изменился.

Сразу за тяжелой стальной дверью со скрипучей пружиной оказался книжный киоск, устроенный в пространстве под лестницей. Чумаков быстрым взором окинул витрину: книга, ради которой ехал сюда, лежала сразу за стеклом. Взяв ее в руки, быстро пролистал и обрадовано вздохнул, это было, именно то, что надо: справа шел перевод, а слева – древний оригинальный текст. Чумаков что-то спросил, уточняя сразу возникшие вопросы. Киоскер, пожилая добродушная женщина, предложила:

– А вы поднимитесь на второй этаж и все у самого автора спросите, он должен быть здесь…

Вячеслав Михайлович стал подниматься по старой деревянной лестнице, отзывавшейся поскрипыванием на каждый его шаг. Один из кабинетов был открыт. Виднелись два письменных стола, заваленных папками, журналами и стопками книг. За одним из них, среди бумажных ворохов, сидел мужчина лет сорока пяти.

– Простите, вы не Барашков? – осведомился Чумаков.

– Нет, но он будет с минуты на минуту, подождите. Вон его рабочее место, – сотрудник указал на стол у книжного шкафа.

Речь сотрудника была энергичной, с некоторой хрипотцой, выдававшей едва заметный налет другого языка. Догадка тут же подтвердилась, когда на телефонный звонок мужчина ответил:

– Да, Геворкян слушает! – и заговорил в трубку по-армянски.

Чумаков присел на один из расшатанных стульев в коридорчике. Ждать пришлось недолго. Минут через пять в кабинет прошел еще довольно молодой, лет тридцати с небольшим, но уже сильно лысеющий молодой человек плотной комплекции в очках, с бородой и усами, положил потертый «дипломат» на стол.

– Саша, там к тебе пришли, – сказал обладатель гортанного голоса.

Чумаков вошел, представился.

– Чумаков Вячеслав Михайлович, из Днепропетровска. Мы с женой интересуемся историей древних славян и очень кстати набрели на вашу книгу. Перерыли много материалов в поисках сведений о дохристианской Руси, но почти ничего нет. А эта книга просто, как дар. Прошу подписать на память…

Они немного поговорили и распрощались.

На обратном пути, идя через сквер, Вячеслав Михайлович замедлил шаг, а потом опустился на край продавленной скамейки. Книгу положил на колени. С обложки, в переплетениях витиеватого орнамента, вещая птица Гамаюн смотрела на него пронзительными женскими очами. Чумаков усмехнулся про себя и подумал, как разительно переменилась жизнь, и его собственная, и стран Содружества, да и всего мира. А ведь прошло всего пять лет! Пять лет назад он был майором спецслужб и не мог ни во снах, ни в грезах даже предположить, что его тогдашний приезд в Москву положит начало новым невероятным событиям. «Жизнь тем и интересна, что всякий раз преподносит сюрпризы, и не всегда плохие», – подумал Чумаков.

Дома Лида стала расспрашивать о поездке и встрече с Барашковым.

– Да мы, собственно, мало говорили, – пожал плечами Вячеслав.

– Тогда я знаю о нем больше! – загадочно улыбнулась Лида.

– О Барашкове? Откуда?

Лида подошла к шкафу и извлекла брошюру из серии «Знание».

– Вот, полюбуйся! Твой «Закон целенаправленного воздействия» продолжает работать. Только ты уехал, подхожу к шкафу, вижу: край брошюры высунулся, а на нем фамилия автора: А. Барашков. Думаю, не тот ли самый? Прочла – точно! Оказывается, он геофизик, а такими вещами занимается. Ну не чудеса ли?

– Да, события «побежали», думаю, надо готовиться к новым «невероятностям». Но мы-то с тобой знаем, что это не простые случайности, правда, солнышко?

– Правда, милый, и это так замечательно!

Чумаковы с головой ушли в изучение полного издания «Велесовой книги», куда были включены новые, ранее неизвестные тексты древних дощечек, давались подробные комментарии к ним, а также описывалась история обретения древних уник. Здесь были фотографии Изенбека, спасшего дощечки, Миролюбова, переписавшего их, других людей, которые занимались публикацией, дешифровкой и переводом текстов.

По мере изучения, история славяно-русов обретала плоть и кровь, понятнее становились отдельные отрывочные сведения о Руси древних античных авторов. Лида с Вячеславом довольно быстро научились читать оригинальный текст. Вячеславу помогало знание языков, а Лиде – тонкое поэтическое чутье. Через некоторое время они настолько «вошли» в текст, что начали ощущать фальшь в некоторых местах перевода. Прочитав очередное не очень связное предложение:

«И трава растет сквозь кнуты(?)», Вячеслав взглянул на древний текст, нашел нужное слово.

– Лида! – окликнул жену, – на украинском языке ведь «щелепы» это «челюсти»?

– Да, подтвердила Лида.

– Постой! Тогда же здесь неверно переведено. Надо так: «Трава прорастает сквозь челюсти». Черепа давно убитых воинов лежат в степи, и трава прорастает сквозь их челюсти, логично?

– Конечно!

С этого момента они стал тщательно сверять оригинал с переводом. Пришлось обложиться словарями всех славянских языков. Почти сразу «откопали» еще несколько неточностей.

– Лида, давай я поеду в Москву к Барашкову, покажу наши правки, что он скажет.

И вот Вячеслав снова поднимается на второй этаж по деревянной лестнице. На этот раз Барашков на месте.

– Здравствуйте, я из Днепропетровска. Был у вас месяц назад, вы мне книгу подписали. Хочу поблагодарить вас, что смогли издать такую вещь. Правда, мы с женой заметили некоторые неточности в переводе…

– О, неточностей там хватает! – согласился Барашков. – Только пока дельных уточнений никто не дает, хотя почта вон какая… – он указал на высокую стопку писем.

– У нас есть вот такие поправки, – Чумаков положил листок на стол.

Барашков стал читать.

– Что, действительно по-украински «щелепы» – это «челюсти»? Я у Даля смотрел, там «кнуты», но тоже подумал: что-то не то…

– Вот ссылка на словарь, – указал Чумаков, – издание, страница…

– Ну, если так, то вы, пожалуй, правы. Я принимаю эту правку.

Остальные он принял тоже, пораженный тем, что сделано это не маститыми учеными, а совершенно неизвестными энтузиастами. Барашков тут же подарил Чумаковым экземпляр книги специально для правок, не переставая удивляться происшедшему факту.

– Кстати, Миролюбов – ваш земляк, уроженец Екатеринославской губернии, может, это знак? – серьезно предположил он. – Что ж, давайте сотрудничать, будем готовить, так сказать, канонический перевод, тем более что впервые собраны все имеющиеся тексты «Велесовой книги».

– А где вы их брали? – поинтересовался Чумаков.

– Собрал все ранее опубликованные части, недавно получил копии из Америки от дочери Куренкова, который впервые опубликовал тексты дощечек в журнале «Жар-Птица». Кстати, я сейчас размножу на ксероксе и дам вам, сверьте дома со второй копией, которую вдова Миролюбова прислала…

– Вдова Миролюбова? – удивился Чумаков. – Она что, еще жива? Сколько же ей лет?

– Более восьмидесяти. Только переписываться с ней трудно, она русского языка не знает, я ни немецким, ни французским не владею. Вот и приходится нести письмо каким-то людям, переводить, морока большая. А вы как, языками владеете?

– Немного, – поскромничал Чумаков.

– Тогда спишитесь с бабушкой, – предложил Барашков, – или позвоните. Вот адрес и телефон. – Он протянул записную книжку. – Скажите фрау, что интересуетесь трудами ее покойного мужа, пишете об этом…

Открылась дверь, вошел отсутствовавший Геворкян. Он сразу вспомнил Чумакова и, услышав конец разговора, поинтересовался:

– А что вы пишете?

– Пока не знаем, что получится, возможно – повесть…

– Пишите роман! – предложил он. – Хороший исторический роман с приключениями и – обязательно – с любовной коллизией. Такой роман возьмет и серьезное издательство…

– Спасибо, подумаем! – улыбнулся Чумаков. – Потом обратился к Барашкову. – Мы читали, что вы геофизик?

– Да, кандидатскую защитил и докторская уже почти готова, только все некогда…

– А почему именно вы занимаетесь переводом древнеславянского текста, разве у нас нет языковедов-лингвистов в этой области?

– Есть определенный круг специалистов по старославянской, то есть церковно-славянской письменности, но «велесовица» не входит в ее рамки. А официальная недоказанность подлинности «Вэ Ка» заставляет держаться маститых ученых мужей от нее подальше. Кто станет рисковать своим именем, пересматривать основы того, на чем заработано звание и положение в науке?

– Понятно, – вздохнул Чумаков, – не все могут короли. Выходит, могут только те, кто не ограничен рамками авторитета и научных трудов, которые следовало бы признать ошибочными…

– А как же вы думали, – включился в разговор Геворкян, – большая часть открытий и делается энтузиастами, теми, кто занимается наукой не по должности, а по душевному влечению. И если вам это нравится, то почему – нет?

После этого Чумаков раз в месяц приезжал в Москву, привозил очередные правки текста. Они садились с Александром за стол в редакции или в однокомнатной квартире, которую Барашков снимал в Москве, и спорили за каждую фразу, за каждое исправленное слово перевода. Чумаков настаивал на соответствии словарям, на логичности связей между отдельными предложениями и текстом в целом. Александр аргументировал наличием того или иного образа в мифологии и истории других народов. Это было интереснейшее время! К тому же выяснилось, что Александр с Вячеславом родились под одним созвездием Рака, что жен у обоих зовут Лидами, и обе они – Козероги и обе пишут стихи. В общем, чудеса теперь случались на каждом шагу.

К этому времени Лида находилась уже в декретном отпуске и больше могла работать над текстами древних дощечек и рукописью книги, в отличие от Вячеслава, который должен был отвлекаться на зарабатывание «хлеба насущного», поездки в Москву и прочее. Лида настолько «погрузилась» в ткань славянских повествований, что даже сны ее теперь были связаны с древней тематикой.

Вячеславу приходилось напоминать ей о необходимости отдохнуть, отвлечься.

– Лидок, я знаю, что вы, женщины, чрезвычайно цельные натуры. Но ты сама медик, лучше меня должна понимать, что в твоем положении нельзя переутомляться.

– Не волнуйся, Слава, – отвечала Лида, – ты только подумай, если мы с тобой в этом деле новички, то тот, кто у нас появится, сразу будет профессиональным знатоком древних языков и обычаев, – смеялась она.

Они оба были свободны, занимались интереснейшим делом и были счастливы. Их удивительное свойство понимать и чувствовать друг друга творило настоящие чудеса. Вечером Вячеслав приезжал домой, подробно рассказывал, где был, с кем встречался, о чем узнал. А Лида делилась той информацией, которую успела изучить и обработать. Происходило как бы взаимное «перетекание»: едва зародившаяся мысль тут же подхватывалась, развивалась и доводилась до логического завершения. Результат их взаимодействия в переводе «Велесовой книги» был так же уникален. Всякий раз он поражал Барашкова.

– Не может быть! – восклицал он. – Я никогда не поверю, что два человека, раньше не занимавшиеся древними языками, не владеющие тонкостями истории и мифологии народов мира, могли за какие-то два-три месяца сделать такой перевод! Да, не верю, но перевод – вот он, фантастика! Вы достигли большего, вошли в текст лучше, чем люди, которые занимались этим годами, невероятно!

– В самом деле, почему у нас так получается? – спрашивала Лида у Вячеслава.

– Просто мы шли к этому другим путем, не со стороны языка, истории или иной узкопрофессиональной науки, а со стороны философии, изучения жизни и ее законов в целом. И когда познакомились с «Велесовой книгой», поняли, что наша концепция близка к мировосприятию предков, поэтому нам было легко понять их. Мы словно оказались на одном вертикальном срезе, но в разных эпохах. Есть ведь два пути познания мира: детальное изучение частных проявлений и на их основе – вывод об общих закономерностях, и наоборот: изучение глобальных законов мироздания, из которых проистекают все последующие явления. Второй путь более сложен и требует объемной работы мозга, но зато потом он дает поразительные результаты. Человек может быстро сориентироваться в любой, даже незнакомой ему сфере науки, искусства, политики, легко «войти» в нее и свежим взглядом заметить то, чего не видят люди, долгие годы занимающиеся данным вопросом с узкопрофессиональных позиций. Этой способностью владел, например, Ломоносов. К чему бы ни обращался его взор, там он делал открытия. Мы с тобой, конечно, не Ломоносовы, но знаем о существовании такого пути.

А что происходит у меня на занятиях с ребятами? За считанные месяцы они научились делать то, что в других «школах» – за долгие годы упорных тренировок. Там наработка мастерства идет шаг за шагом, дюйм за дюймом, строго по схеме, предлагаемой учителем. А я даю ребятам объемное видение системы в целом, и они сами начинают думать и искать собственный путь. Здесь мысль является движущей силой и, прочувствованная на практике, она способна в пять, в десять раз быстрее совершенствовать человека как физически, так и духовно.

Так и мы с тобой шли к своей цели усилиями размышлений, но это был путь, невидимый для других. А когда вдруг оказались на определенной ступени, это вызвало недоумение: не может быть! Но мы-то знаем, что «вдруг» не бывает никогда…

Наверное, именно поэтому они уже почти спокойно восприняли известие о том, что на их имя пришла посылка из Германии. Вячеслав получил на почте довольно объемный пакет из семи книг Миролюбова, изданных на русском языке в Мюнхене и Мадриде. Посылка оказалась разорванной, и было неясно, находилось ли там какое письмо или записка.

Чтобы уточнить это, Вячеслав позвонил фрау Миролюбовой по телефону. К своему удивлению, услышал уверенную и четкую речь, лишенную всяких признаков старческой шепелявости, дрожания голоса и такого прочего.

Вячеслав поблагодарил фрау Миролюбову за присланные книги, объяснил, что они с супругой интересуются историей древних славян и пишут роман. Что труды Юрия Петровича Миролюбова, который в свое время занимался уникальными дощечками и писал книги о славяно-русах – это бесценный подарок, поскольку его произведения здесь почти не издавались и неизвестны читателям.

– Хотелось бы больше узнать о вашем муже, его работе, древних письменах, с которых он снимал копии, а также о вас, хранительнице его архива и вообще о той жизни, что была до войны и после, нам все очень интересно!

Чистый голос на другом конце провода произнес:

– Хорошо. Если сможете приехать, я буду рада видеть Вас в любое время…

 

Глава седьмая. Нить времен

События продолжали разворачиваться на всех фронтах. Чумакова с командой пригласили принять участие в первенстве города по кик-боксингу среди профтехучилищ и старшеклассников средних школ.

Соревнование проводилось в железнодорожном ПТУ, имевшем хорошую спортивную базу. Приехавшие с Чумаковым ребята с восхищением смотрели на многочисленные «груши», «мешки», настенные «подушки» для отработки ударов. Зеркальная стена давала возможность следить за своей техникой во время исполнения упражнений. Несколько подростков в белых кимоно красивыми отточенными движениями отрабатывали «ката». На другой половине зала в тренировочном ринге двое ребят в перчатках и боксерских шлемах работали в паре, обозначая удары легким касанием.

– Вот бы нам такой зал, такие снаряды! А то две «груши» и старые маты… – обменивались впечатлениями мальчишки.

Худощавый, по-девчоночьи хрупкий Андрей, которого все называли ласково «Андрюша», наклонился к уху тренера:

– Вячеслав Михайлович, а может мы в качестве приза пару «мешков» с собой прихватим? – его голубые глаза излучали кротость, за которой плясали озорные искорки.

– Чтобы получить приз, нужно как минимум выиграть, – улыбнулся в ответ Чумаков.

Сергей – коренастый упрямый паренек – подошел к «подушке», ударил по ней раз, другой, словно пробуя на прочность, а потом стал молотить кулаками «от души». Усиленный многократным эхом зал наполнился грохотом. Каратисты прекратили грациозно махать перед зеркалами, боксеры тоже остановили разминку и «прилипли» к канатам за спиной Сергея.

– Руки разбил, наверное, – сказал один из боксеров, – так лупить голыми кулаками…

В ответ Сергей только хмыкнул и показал руки, абсолютно чистые, только покрасневшие от работы.

В свое время Сергей в поисках «настоящей школы» обошел почти все известные секции города, но в конце концов вернулся в свой зал. «У нас лучше», – коротко ответил ребятам.

Чумаков не препятствовал воспитанникам в их поисках «истины», напротив, старался научить их логически мыслить и анализировать. И к тренировкам подходил с этой же стороны. Ребята четко знали: почему, зачем и как выполняется то или иное упражнение. Часто они сами предлагали варианты, которые опять же вместе обсуждались, принимались или отвергались в зависимости от их эффективности. Многие поначалу как бы стеснялись, что у них нет какой-то определенной «школы» с красивым восточно-загадочным названием. Но потом, как и Сергей, побывав в других залах, уже не могли выполнять заученных движений, пробудившаяся мысль требовала понимания логики действия. И как-то на вопрос, заданный кем-то ребятам: «А какая у вас школа?» – Чумаков с радостным удивлением услышал ответ: «У нас школа Человека». Так они сами поняли и назвали систему тренировок.

– Все, ребята! – позвал Чумаков. – Пошли взвешиваться и регистрироваться, сейчас жеребьевка по парам начнется!

Подростки потянулись следом.

Кто-то тронул Чумакова за плечо. Оглянувшись, увидел Валеру Любкина, знакомого тренера по боксу.

– Привет, Слава! Молодец, что ребят привез. Между прочим, это я организаторам подсказал, чтобы вас пригласили.

– Витя, Саша, Костя, почему вещи разбросали? – сделал замечание Чумаков. – Кто уже взвесился, разминайтесь, не хватало связки травмировать, – потом опять повернулся к Любкину. – Что-то вид у тебя кислый, Валера, неприятности?

– А-а, – махнул рукой Любкин, – хотел подработать, а тут… В общем, я машину гнал, а ее на границе забрали.

– Ничего не понимаю, ты что, «гонщиком» устроился?

– Нет, сейчас расскажу. Ты помнишь…

– Вячеслав Михайлович! – позвал кто-то из воспитанников. – В следующем бою на красном ринге Серега должен выступать, идемте!

Оба тренера пошли в большой зал, где ребята уже надевали Сергею шлем и перчатки.

– Твой противник – боксер, – наставлял его Олег – черноволосый интеллигентный парень в очках, – руками хорошо владеет, поэтому работай ему на ноги и ногами!

Сергей, кажется, не очень слушал, что ему говорят. Он смотрел исподлобья, как молодой упрямый бычок, весь мыслями уже на ринге перед противником.

– Помнишь, я рассказывал, – наклонился ближе Любкин, – что состоял в сборной по боксу, многих ребят, что теперь «на верхах» сидят, знаю. Встретился недавно с одним, он сейчас в Госкомспорте, отправляет команды на международные соревнования. «Хочешь, – говорит, – Валера, за границу съездить? Нет проблем!» Я уже дважды в Польше был, один раз во Франции, а это махнул за машиной в Югославию…

Сергей и его противник-боксер вышли на ринг. Бой оказался скоротечным. Сергей бросился к противнику, с ходу делая подсечку под его выставленную вперед ногу. Боксер устоял, но зашатался и потратил несколько мгновений на восстановление равновесия. Воспользовавшись этим, Сергей подхватил голень противника, поднял ее вверх и подсек вторую опорную ногу. Едва боксер коснулся поверхности ринга, как Сергей уже колотил его своими «кувалдами». Рефери едва успел остановить схватку и оттащить ретивого бойца.

– Молодец, шустрый парень! – похвалил Любкин. – Так вот, – продолжил он, – купил я красную «четверку», машина – сказка! В одном месте только пулей прошита, а в остальном – супер! А когда границу пересекал, таможня по компьютеру проверила: машина числится в угоне. Так что «залетел» я крепко: ни машины, ни денег, причем половину я занял. Теперь надо опять ехать, долг отрабатывать. Слушай, Слава, а давай вместе махнем! Хочешь, в Италию, Англию, Австрию?

– В Германию хочу, – коротко ответил Чумаков.

– Нет проблем! – заверил Валера. – Приноси документы и рванем вместе по автобанам Европы!

Домой Чумаков возвращался в приподнятом настроении. Ребята на соревнованиях показали класс! Из всех пар – одна ничья, одно поражение, остальные – чистые победы. Да и то – не поражение, а дисквалификация за несоблюдение правил, которых ребята, прежде не участвовавшие в кик-боксинге, просто не знали, «подстраивались» уже по ходу поединка.

Сначала никто не обратил внимания на неизвестную команду во главе с нетитулованным тренером. Все надежды возлагались на три самые именитые команды в городе: боксеров – хозяев нынешних соревнований; «рукопашников» из клуба «Юный десантник», принадлежащего профтехучилищу завода-гиганта «Южмаш» и каратистов из клуба тоже какого-то серьезного ПТУ.

Чумаков менее всего опасался каратистов, хорошо зная их скрупулезное копирование японской методики и увлеченность красивыми позами. Для того чтобы овладеть той силой и стремительностью ударов, которые его ребята усваивали за три-четыре месяца, в каратэ требовалось четыре-пять лет. Совершенно разные методики, разная философия и психология. Рукопашники – более серьезные противники. Его ребята тоже владеют приемами рукопашного боя, но они более свободны в своих действиях, а это тоже дает преимущество. Но особо опасными противниками Чумакову представлялись боксеры. Они регулярно работают в спарринге, имеют хорошо поставленные удары, четкую реакцию…

Однако на деле оказалось, что Вячеслав Михайлович недооценил своих воспитанников. Ребята быстро, почти мгновенно приспосабливались работать с противником в той манере, в которой он обнаруживал «слабину»: против каратистов – яростным напором и бросками; против боксеров – работой ног, подсечками; против рукопашников – ложными выпадами и молниеносными ударами из самых неожиданных положений.

Чумаков невольно улыбнулся, вспомнив поединок Андрюши. Его противником был рукопашник. Стройный, ладно скроенный, в новом пятнистом костюме, он выглядел юным рейнджером из отряда «зеленых беретов». И щуплый, одетый в просторную самбистскую куртку и тренировочные брюки Андрюша, абсолютно лишенный подобного боевого вида. Среди зрителей пробежал смешок. «Ничего, Андрюша в своей тарелке, играет простачка», – с удовлетворением отметил Чумаков.

Андрюша с другим пареньком Аликом пришли в зал около двух лет назад. Алик немного занимался боксом, «качал» фигуру, хорошо работал на перекладине. Будучи физически развит лучше других, приемы усваивал быстро. Позанимавшись около года, он перестал посещать тренировки, увлекшись дискотеками и ездой на новенькой «Яве». Андрюша физически был слабее, но по духу оказался упорнее. И пока Алик гонял на «Яве», Андрюша тщательно и методично работал, осваивая премудрости захватов, бросков, ударов. И вот три дня тому назад Алик появился в зале и, поигрывая мышцами, подошел к Андрею:

– Ну, что, поспаррингуем?

– Давай, – согласился Андрей.

Алик всегда любил поверховодить. Во время свободной разминки, пользуясь своей силой и хорошей координацией движений, он скручивал Андрея, заламывал на болевой или «гонял» по залу точными быстрыми ударами.

Алику казалось, что за год ничего не изменилось. Поэтому он по привычке с ходу ринулся на Андрея и тут же отскочил, потому что два молниеносных удара в челюсть заставили вспомнить о защите. Алик стал блокировать удары, но это мало помогало, потому что реакция и скорость Андрея теперь явно превосходили его собственные. «Прогнав» Алика через весь зал, Андрюша не стал «добивать» противника, а лишь снисходительно похлопал по плечу, посоветовав меньше ходить по дискотекам.

И вот сегодня «рейнджер» так же спокойно пошел в «лобовую», хотя для рукопашника целесообразнее работать на контратаке. Но видимо, безобидный вид противника спровоцировал его на это. Уверенно и сильно он бьет ногой в корпус. Андрей, слегка волнуясь, не до конца делает уклон, и удар, вскользь, проходит. Тогда Андрей подшагивает ближе – и тут уже трудно спастись от его хлестких, как плеть, совершенно неожиданных ударов кистью. Противнику кажется, что его бьют почти одновременно откуда-то сбоку, сверху, снизу… Он в нокдауне, и судья останавливает бой. Снова звучит гонг. Теперь заволновался рукопашник. Он уже не нападает, а делает обманные движения, ожидая атаки, чтобы блокировать удар и провести прием с захватом, заломом или броском, зафиксировав его «добиванием». Но уловить направление атаки трудно: удары Андрея своеобразны и непредсказуемы.

В свое время из всего арсенала приемов, с которыми Чумаков знакомил ребят, Андрей выбрал то, что было наиболее эффективным для его малого веса и гибких суставов. Заблокированная рука тут же разворачивалась и била противника из других положений резкими короткими ударами. Противник терялся, и в это время следовал прямой сильный выпад второй руки, мощный и окончательный, как у боксеров.

Рукопашник успел блокировать два первых удара, но потом кисти и предплечья Андрея, как бы оттолкнувшись от блока, начали вращаться и наносить свои «коронные» удары со всех сторон. Рукопашник вновь в нокдауне. Но арбитр успел остановить бой до того, как Андрей нанес решающий удар. Судьи начали совещаться, разрешены ли такие приемы. В конце концов они пришли к заключению, что удары тыльной стороной кисти в настоящих соревнованиях не разрешены, поэтому бой прекратили, а Андрею засчитали поражение, то, единственное, поражение из всех боев. Ребята стали возмущаться, обращаться к Чумакову, к судьям, требуя справедливого решения. Неожиданно всех успокоил сам Андрей:

– Что вы волнуетесь, все правильно, здесь люди интеллигентные, а нам лишь бы завалить… Пусть здесь поражение, зато, если в жизни придется, там правил не будет…

– Верно, Андрюша, – поддержал Олег, поблескивая очками, – главное, ты теперь знаешь, что против любого запросто выстоишь!

Эти соревнования со всей наглядностью доказали Чумакову верность его методики тренировок. Вячеслав Михайлович знал, что, во-первых, ребята чисто по-мужски смогут постоять за себя. А во-вторых – и это самое главное – умение объемно мыслить пригодится им для решения конкретных задач, которые постоянно возникают в жизни. «Удары судьбы» зачастую гораздо болезненней физических, и не всякий способен их достойно выдержать.

Да, соревнования удались, и ребята ехали назад окрыленные, ведь обрести уверенность, понять, что ты кое-что можешь – это так важно для подростков. Всю дорогу шутили, смеялись, обсуждали подробности схваток.

Но вот насчет поездки за границу, которая так неожиданно (действительно ли неожиданно?) выпадала, Чумаков пока сомневался. Уже с год он пытался съездить в Голландию или Германию за подержанной машиной, но всякий раз группам, в которые он попадал, отказывали в визах без объяснения причин. Было естественно предположить, что где-то «наверху» его включили в списки «невыездных» в связи с бывшей деятельностью. И хотя живет он теперь не в СССР, а в суверенной Украине, службы безопасности продолжают сохранять единый информационный простор.

Вскоре приехал Валера и сообщил, что у него с поездкой не получается, но с Чумаковым все в порядке: визы и документы оформлены.

– Записали тебя представителем спорткомитета, так что все о’кей. Выезд из Киева через три дня.

Неужели свершилось? Чумаков еще не до конца верил в благополучный исход, даже когда стоял в Киеве на условленном месте, поджидая автобус с командой по регби, едущей из Одессы в Данию через Германию.

В книгах, присланных фрау Миролюбовой, обнаружилось много новых данных по истории древнего славянства. Стало ясно, что, помимо «Дощечек Изенбека», Юрий Петрович владел еще какими-то материалами, возможно, до сих пор никому не известными. История находки древних дощечек также требовала прояснения, как и личность самого Миролюбова и его бельгийской супруги. Удивительно, что до сих пор существовал живой свидетель этих невероятных событий – мостик, соединяющий людей и обстоятельства в Брюсселе 30–50-х годов и в Америке 50–60-х годов, которые, в свою очередь, были связаны с униками, ведущими во времена вообще незапамятные: в дохристианскую, ведическую Русь. Это был редчайший шанс: познакомиться с фрау Миролюбовой лично, расспросить обо всем из уст очевидца. Упустить такой случай Чумаковы не могли и без малейших колебаний решили вложить свои скромные средства не в железину на колесах, а в прикосновение к тайне, временам и людям, которые уходят невозвратно, и если не успеешь сделать свой шаг к ним, исчезнут во мраке вечности навсегда.

Подошел «дальнобойный» «Икарус», и Чумаков вместе с двумя киевлянами, руководителем группы Калитняком Станиславом Андреевичем и молодым – лет тридцати – представителем спонсоров Сашей, погрузили свои вещи и заняли места. Пока выезжали из Киева, уточняли, по какой дороге лучше ехать до границы, Чумаков «улавливал» психологический микроклимат в автобусе.

Над ветровым стеклом «видик» крутил игры знаменитых регбистских клубов, и члены молодежной команды – крепкие акселераты 14–16-летнего возраста – давали к ним «комментарии», демонстрируя своеобразный природный одесский юмор. Водители и тренеры группы тоже «выдавали» нечастые, но емкие реплики.

Удовлетворенный психологическим настроем, Чумаков удобно устроился в кресле, откинув спинку. Вырвавшись, наконец, из городского плена светофоров, перекрестков, отчаянных пешеходов, готовых, как камикадзе, в любой момент броситься наперерез транспорту, автобус покатил по трассе. Мерный гул дизеля, свежий ветерок, врывающийся в приоткрытый люк, ритмичное покачивание салона настраивали Чумакова на волну путешествия. Впервые он ехал в Европу свободным человеком, по личным делам. Дома ждала любимая женщина, а скоро должен появиться третий… Все это было здорово и наполняло чувством радостной уверенности. Дорога всегда была для Вячеслава одной из важных составляющих его жизни. Движение в неизвестность, грядущие встречи с новым, неторопливые размышления о разных вещах – это приятно волновало. Чумаков расслабился, проникаясь завораживающей магией дороги, буквально ощущая на себе пересечение различных невидимых силовых полей земли.

Он вдруг отчетливо увидел связь прошлого с настоящим. И связь эту, как ни странно, подсказали волховские тексты «Велесовой книги», которая «притекла» к ним с Лидой таким же невероятным образом.

Оказывается то, чему он учил ребят и чему обучал его самого тренер Ка Эм – все это звенья одной цепи. Отголоски ратных традиций и универсальной космической философии древних русов.

Свернувшийся в кольцо дракон, в древнеегипетской символике – кусающая свой хвост змея, в славянской традиции – Сварожье Коло – эти символы предстали теперь перед Чумаковым, как живой образ вечного единения земного и космических миров, где каждая частица связана с другими прочными невидимыми нитями. Эти нити времен, нити родства не спрятаны за семью замками, они свободно, как паутина, парят в воздухе, ажурным покровом охватывают все сущее вокруг. Но заметить их может лишь тот, кто стремится к этому усилиями собственной мысли и памяти. И тогда нити времен становятся видимыми, к ним можно даже прикоснуться и слегка потянуть, чтобы услышать серебряное дрожание временных струн, которые поют о том, что границ как таковых между прошлым, настоящим и будущим не существует! Держа в руках нити времен сейчас, ты чувствуешь связь с прошлым, которое дает энергию и силу для будущего. Происходит неизменное и вечное перетекание из Нави в Явь и обратно, как говорили древние.

Что-то внешнее, связанное с движением автобуса, стало отвлекать мысли. Чумаков напряг сигнальные чувства, – ага, вот они, первые симптомы: в салоне стал ощущаться запах фередо. Значит, не в порядке тормоза или сцепление, и тяга стала слабее, автобус идет чуть тише, чем позволяет профиль дороги. Еще раз прислушался к работе машины, водитель переключает передачи с некоторым усилием. Этого еще не хватало, проблемы с транспортом в самом начале пути! Чумаков пытался успокоить себя, что за рулем профессионалы, что все, может, не так серьезно. Но вскоре последовал неожиданный рывок, скрежет и остановка. Еще пара попыток – тот же плачевный результат.

Единственная передача, на которой машина могла еще как-то двигаться – это задняя, и водитель воспользовался ею, чтобы съехать с трассы на обочину. Худшие опасения оправдались, неприятное ощущение превратилось в конкретный факт. Казалось, все преграды уже позади: виза, транспорт и вдруг…

Виза выдана на десять дней, из которых осталось всего шесть. Команда тоже катастрофически опаздывает на соревнования. «Сейчас начнется бурное «возмущение масс», – подумал Чумаков.

Все вышли из автобуса, руководители стали «держать совет». Однако никакой нервозности среди пассажиров не возникло. Вначале все разбрелись по придорожной посадке, затем вновь собрались у автобуса. Из салона показался высокий заспанный мужчина с загорело-красным слегка «помятым» лицом. Это был один из тренеров одесской команды, которого все именовали просто Леней.

Леня потянулся своим мощным телом и спросил:

– Это что, уже Дания?

– Почти, – ответили ему, – Житомир только проехали…

Услышав, что автобусу «капут», понимающе кивнул головой.

– Ну что ж, – спокойно констатировал он и повернулся к плотному лысоватому мужчине: – Сеня, сколько там у нас еще осталось?

– Два канистры, – пожал плечами Сеня.

– Так шо ж мы стоим? – притворно возмутился Леня. – Давай, тащи сюда!

Две женщины – жены руководителей – стали накрывать в холодке «походный стол».

Вячеслав и его киевский попутчик Саша тоже достали свои продукты и присоединили к общему застолью. Сеня принес «канистры».

– В дорогу всегда едем со своим продуктом! – пояснил Леня, подставляя пластиковые стаканчики.

– А что это? – поинтересовался Саша.

– Это вещь! – многозначительно подчеркнул Леня. – Наш одесский коньяк. Только не подумайте, что из магазина, боже упаси! Прямо с завода, такого нигде не попробуете!

– Люблю хороший коньяк, – одобрил Саша и с удовольствием выпил. Чумаков, извинившись, отказался. Сейчас нужны трезвые мозги. Он вообще не любил пить в дороге, это отвлекало от мыслей и возводило между ним и окружающим миром как бы стеклянную преграду, за которой терялась чуткость восприятия, исчезали запахи, краски, тонкие переливы ощущений.

Уважая его выбор, пластиковый стаканчик перешел дальше.

К «столу» подошел Калитняк, он единственный из всех выглядел крайне озабоченным.

– Послал водителей на попутке в Новоград-Волынский, пусть свяжутся с одесским автохозяйством по поводу замены автобуса. Надо же такому случиться, и без того опаздываем!..

Одесситы стали успокаивать:

– Та ше тут переживать, Станислав Андреевич, чем вам тут не Дания? Вон скошенное поле, стог сена, коровы пасутся, а там деревенька виднеется – типичный датский пейзаж…

– Садитесь! – пригласил Леня. – Сейчас выпьем, съедим все, что с собой взяли, и назад в Одессу поедем, всего делов-то!

После второй рюмки коньяка Калитняк действительно несколько успокоился. Пошли воспоминания о былых соревнованиях, поездках, интересных случаях. Леня уже не очень твердой походкой направился в автобус, принес кинокамеру и начал снимать «пикник на обочине».

Вернулись водители и сообщили неутешительную весть, что по случаю выходного начальник гаража уехал рыбачить на лиман, а без него другой автобус отправить не могут.

Водителей тут же усадили за стол, и неурядица с автобусом вскоре отошла на задний план. Через дорогу на скошенном поле подростки резво бегали за своим дынеобразным мячом.

«Нет, это не Дания, и не Германия, – думал Чумаков. – Кто в Западной Европе, где каждый мирок существует отдельно, мог бы вот так, вместо того, чтобы сокрушаться и злиться по поводу срывающейся загранпоездки и связанных с ней денег и планов, сложив еду и выпивку без учета, где чье конкретно, сесть за общий стол у дороги рядом с безнадежно сломанным автобусом и весело смеяться, благодушно подшучивая друг над другом и ситуацией в целом?»

Вспомнилось, что в «иной» жизни самым трудным оказалось гасить в себе естественное движение души, быть холодным и рациональным, не делать ничего просто так. Вячеслав понял главную сущность славянской души – способность проявлять чистосердечие, бескорыстие и щедрость просто из внутренней потребности делиться ею даже с чужими незнакомыми людьми. Теперь, узнав кое-что о древних славянских традициях, он увидел в своих современниках проявление генной памяти о том сообществе, каким жили предки многие тысячи лет тому назад.

По сути, славянские Роды и Племена были устойчивыми автономными образованиями. Многие тысячелетия (!) они управлялись избираемыми на Вече старейшинами и князьями, которые занимали это место по оказанному им народному доверию, а также кудесниками, которые ведали религиозно-духовной сферой. В часы войны князья избирали единого вождя, который стоял во главе всего войска. Система управления оставалась гибкой, ибо неугодные тотчас отлучались от власти. Каждый член Рода чувствовал свою причастность к общему делу и ответственность за него. Люди знали, что только сообща могут выживать в суровых условиях, обороняться от врагов, вести хозяйство, пасти скот и обрабатывать большие угодья. Это были сообщества вольных и сильных людей, совершенно отличные от рабско-господских отношений с их пороками, царящими в большинстве других стран. Естественная природная жизнь, мирный труд на земле, поддержка и взаимовыручка друг друга, честность и товарищество, радушие и гостеприимство всегда отличали славянские племена. И не случайно многие другие народы, зачастую придя с войной, затем оставались жить среди славян, смешивались с ними, перенимали обычаи и, хотя отличались внешне, но проникались духом этой земли и становились, по сути, славянами, носителями мировоззрения Прави. Поэтому сохранилась в нас и поныне тяга к общественному, коллективному, совместному. Тяга к обсуждению, философствованию, поиску истины.

Понятней и ближе стала позиция Льва Толстого с его пониманием Бога как Правды. С его отношением к простому народу как хранителю истинных духовных ценностей, с почитанием земли и природы, как родных отца и матери. И отрицанием церковных догм, вследствие чего православная церковь объявила Толстого отступником и предала анафеме. В этом противоречии – извечный конфликт генной памяти ведического славянского мировоззрения с византийским христианством, и это живо до сих пор! «Выходит, сила древнего ведизма неистребима, – думал Чумаков, глядя на густеющий тучами горизонт. – Только сила эта, обезглавленная в конце первого-начале второго тысячелетия от Рождества Христова уничтожением Вече, волхвов, прежних богов и кумиров, перешла в глубокое подсознание, окуклилась, впала в анабиоз, продолжая где-то подспудно, на молекулярно-клеточном уровне передаваться из поколения в поколение. Как сонные почки дерева, что являются резервом молодых побегов, в случае гибели основных листьев, так дремлет до поры, до времени в глубинах славянских душ их вольный, непокорный дух. Сколько раз черные крылья гибели простирались над Русью, когда она, казалось, уже окончательно была втянута в болото невежества, отупляющего рабства, страха, забитости, и иноземные захватчики могли взять ее просто голыми руками. Тогда, в самый пик опасности, вдруг просыпались в недрах славянского люда неведомые силы забытых предков и поруганных богов и сбрасывали с плеч ярмо, подобно проснувшемуся витязю. «Сто раз умирала Русь, и сто раз возрождалась снова» – писал неизвестный кудесник более тысячи лет тому назад. Хочется думать, что так будет всегда. Может, именно эти невидимые, но всегда сущие в нас споры славянской души помогут нам и грядущим поколениям не стать рабами какой-нибудь новой религии, власти, правителя, – размышлял Чумаков, – если только мы, конечно, будем хранить в себе эту сущность».

Между тем стало вечереть. Калитняк принял решение, что команда останется ночевать в автобусе, водители опять отправятся в Новоград-Волынский звонить в автохозяйство, а сам он любыми способами должен сегодня добраться до границы.

– Там ведь к нам должна присоединиться команда из Львова, а документы у меня.

При упоминании о львовянах Леня заулыбался, припомнив что-то, поднял палец:

– Эти вуйки («вуйками» одесситы называли жителей Западной Украины) такие интересные люди… В прошлый раз они нашего Сеню обозвали «москалем», и это при его-то внешности!

– Станислав Андреевич, я поеду с вами! – решительно заявил Чумаков. – У меня виза через шесть дней заканчивается.

– И я, – эхом отозвался Саша.

– Хорошо, – согласился Калитняк. – Леня, будем ждать вас в Любомле, в гостинице. Если завтра до четырнадцати ноль-ноль вас не будет, мы поедем сами со львовской командой.

Неторопливое застолье еще продолжалось, когда Калитняк, Чумаков и Саша, тормознув старенький попутный «Жигуль», помчались к границе.

– А ведь именно это место – Волынь – в «Велесовой книге» именуется «первоосновой Рода», – рассказывал попутчикам Чумаков. – На этой земле жили, трудились и сражались наши предки, смешивались с другими народами, но неизменно сохраняли способность стойко переносить все тяготы и невзгоды, оставаясь неунывающими и жизнелюбивыми. – Он стал рассказывать о древних славянах. Попутчики слушали с интересом.

Вскоре совсем стемнело, к тому же начался дождь, сначала робкий, а потом припустил сильнее. «Жигуленок» с размаху влетал в лужи, и каскады брызг искрились в свете фар прозрачно-радужным веером. В Любомль добрались ближе к полуночи, там их уже ожидали порядком встревоженные львовяне.

На следующий день, прождав до положенных «четырнадцати ноль-ноль», стали усаживаться в львовский автобус. В это время к гостинице подкатил, сверкая тонированными стеклами, голубой красавец «Мицубиси» с одесскими номерами. Он с мягким шипением остановился, дверь бесшумно отошла в сторону, и с подножки соскочил улыбающийся Сеня и делающий серьезную мину Леня. Начальник гаража успел-таки вернуться с рыбалки и выслать замену.

Сразу отправиться не удалось. Одесситы после ночевки в степи ринулись мыться и обедать. Только ближе к вечеру оба автобуса, благополучно миновав кордон, покатили по узким, мокрым от моросящего дождя польским дорогам. Мимо окон побежали непривычные глазу после украинских раздолий квадратики и полоски частных полей, замелькали магазины и магазинчики с надписью на русском: «Мебель», «Автозапчасти», снова «Мебель», «Мебель под заказ».

Чумаков привычно расслабился. Голубой «Мицубиси» с белой пеной прибоя, нарисованной на бортах, отражая в стеклах огни придорожных кафе, магазинов, заправочных станций, неутомимо мчал сквозь ночь, разметая колесами лужи. Дворники сновали туда-сюда по огромному лобовому стеклу. Когда автобус летит вот так по дороге через леса и поля, бросая в дождливую темень мощные конусы света, кажется, что ты находишься в волшебной машине времени, которой подвластны любые пространства и расстояния. Там дождь, сыро, грязно и ветрено, здесь – полумрак, подсвеченный голубоватыми ночными светильниками, сухо, тепло и уютно. Под это умиротворяющее движение Вячеслав крепко уснул.

Когда наступило утро, и автобус сделал пятнадцатиминутную остановку, Чумаков с удовольствием умылся росой в лесу и в быстром темпе проделал комплекс упражнений. Тело наполнилось силой и бодростью. Еще пара часов – и они будут у немецкой границы. Возвращаясь к автобусу и чувствуя переполняющую его энергию, Чумаков мысленно собрал ее в сгусток и «швырнул» вперед, по пути движения, пусть она там все совместит и упорядочит, чтобы шло, как надо. С этим ощущением сел на место. Саша тоже проснулся, и они продолжили начатый с вечера спор.

Саша оказался грамотным, начитанным собеседником, – в истории был основательно подкован. Объяснил, что раньше увлекался этой темой, но с тех пор, как занялся бизнесом, на чтение книг нет времени.

– Знаете, что я думаю по поводу всего, рассказанного вами о находке «Велесовой книги»? По-моему, все эти «новые» сведения о древних славянах – обычная фальсификация.

– С какой целью? – спросил Чумаков.

– Да хотя бы «выехать» на национальной идее или прославиться, мало ли…

– У дощечек нет автора, во всяком случае, имя летописца – или летописцев – пока не установлено.

– А этот ваш Миролюбов? Может, он сам ее и придумал…

– Исключено. Не тот уровень. И потом, разве можно придумать язык, философию, пантеон богов, уникальные исторические сведения, которые находят подтверждение только сейчас? В книге приводятся такие факты, которых ни Миролюбов, ни кто-либо другой из наших времен знать не мог, – возражал Чумаков. – А трехсезонный календарь, а поразительные образы славянских божеств?

– Календарь они могли заимствовать у тех же греков, египтян, индусов. У них же волхвы могли «нахвататься» и каких-то астрономических знаний, а может, и сами волхвы были пришлыми, – парировал Саша. – Если у древних славян была высокая культура, то где реальные доказательства? Где пирамиды, искусные скульптуры, где остатки великолепных храмов, могущих поразить воображение?

– Ну, во-первых, таких доказательств достаточно. Уникальные трипольские городища с двух-трехэтажными домами. Изумительные скифские украшения. Храмы балтийских славян, такие как храм Световида на Рюгене, Радегаста в Ретре, храм в Щецине, действительно поражавший воображение своей искусностью и богатством утвари, скульптурными изображениями животных и птиц, которые, казалось, «живут и дышат». А во-вторых, вся суть в том, что кичливая роскошь никогда не была предметом помыслов наших предков. Сохранение и приумножение богатств Матери-природы, бережное отношение к окружающему миру – вот основной признак культуры древних славян. Чтобы реки были полны рыбы, а леса – зверя, чтобы мирно трудиться на полях, сеять и убирать пшеницу, ячмень, просо, разводить коров и овец и благодарить богов за их щедрость. Их богами были не «мужи, высеченные из камня», а образы, как воплощения природно-космических сил: Мать Сыра-Земля, Стрибог-ветер, Перун-громовержец, Световид, Яр, Купало, Сварог, Даждьбог, Коляда, Ладо – силы светлые, жизнеутверждающие. У славян есть свои пирамиды – это древние курганы, значение которых начинают понимать только сейчас. Они ориентированы соответственно астрономическим светилам и выполняли календарно-обсерваторные функции. Курганы являют собой хранилища древних мистерий, которые нам неведомы. Чтобы понять мировоззрение древних славян, нужно отрешиться от стереотипов и попытаться взглянуть на мир объемно, ощутить все его причинно-следственные связи, увидеть проявление единого в многообразном. Вот и судите теперь, что считать более духовным и цивилизованным: возведенные на людских костях храмы и пирамиды, или священные Дубравы под открытым небом, изобилующие животными и растениями, чистые Родники и Озера, полные рыбой, цветущие зеленые луга, где живут волшебные духи: Русалки, Мавки, Берегини, Лесовики и Водяники, Травичи и Стебличи, Дождичи и Громичи, Цветичи и Звездичи…

Вежливо дослушав, Саша помолчал.

– Все это слишком невероятно, чтобы быть правдой, – сказал он наконец. – Вообще, история обретения этих «дощечек» очень смахивает на находку «золотых страниц» секты Мормонов, оригинала которых никто не видел, кроме Джозефа Смита, как и ваш Миролюбов – «Велесову книгу»…

Последняя фраза вновь заставила Чумакова внутренне собраться. «Такой уж начитанный молодой человек, или… – мелькнула мысль. – Основательно подкован в вопросах истории и религии, единственный, не считая Калитняка, попутчик из Киева, сосед по креслу в автобусе… Да, дружок, у тебя неплохая подготовка, – подумал Вячеслав Михайлович, намеренно глядя в окно, – но у меня за плечами опыт, да и готовили разведчиков в наше время все-таки лучше. На разговор я тебя все-таки вытянул, сделав небольшую намеренную ошибку, и ты пошел в атаку именно так, как тебя учили, ввязался в спор. Дальше – дело техники, по мелким деталям вычислить, где именно тебя готовили, здесь или там. Хотите отследить мои прежние связи? Так я, ребята, их задействовать не собираюсь. Желаете узнать: зачем я еду в Европу, тем более, так целенаправленно стремлюсь туда после развала Союза? На эти вопросы я уже ответил в полном объеме. Задача у меня теперь простая: нужно вести себя как можно естественнее, быть открытым и «прозрачным», как стеклышко, пусть убедятся, что я действительно еду по личным делам, не затрагивающим интересы ни разведки, ни международной политики. Больше внимания мелочам».

И Чумаков продолжал усиленно «грузить» Сашу информацией.

Подъехав к немецкой границе, «Мицубиси» остановился, поджидая менее скоростной «Икарус». Все вышли размяться и подышать свежим воздухом. На автозаправку, расположенную тут же, одна за другой подкатывали машины с немецкими номерами, наполняя баки более дешевым, чем в Германии, польским бензином.

Чумаков подошел к заправке, чтобы «освежить» язык, поговорил с немецким водителем.

К обеду подъехал «Икарус» львовян, и оба автобуса двинулись к таможенному терминалу. И там неожиданно надолго остановились. В салоне стало душно, выходить не разрешали. Саша отправился выяснять причину задержки. Его долго не было, наконец, появился.

– Вы, кажется, знаете немецкий, – обратился он к Чумакову, – надо помочь.

То, что увидел Вячеслав, вызвало невольную улыбку.

Калитняк произносил страстный монолог перед высоким худощавым немецким таможенником, который внимательно слушал, абсолютно ничего не понимая из объяснений. Наконец, Калитняк сделал паузу. Тогда стал говорить немец, и Калитняк уставился на него таким же непонимающим взором. Так повторялось несколько раз. Увидев подходящего Чумакова, Калитняк кивнул:

– Вот, не пускает, а почему – не поймем…

Это опять было чисто по-нашему: ехать в чужую страну, не утруждая себя изучением даже простейших элементарных фраз, как будто это не поездка через три страны и границы, а прогулка к теще на вареники.

– Что случилось? – обратился Чумаков к таможеннику по-немецки. Тот, блеснув очками в тонкой черной оправе, в который раз стал методично объяснять, что по инструкции он может пропустить только автобусы и машины, имеющие «Зеленую карту». К «Мицубиси» он претензий не имеет, а вот старый «Икарус» доверия не внушает.

Чумаков повернулся к водителям из Львова.

– Таможня требует «Зеленую карту», она у вас есть?

Водитель, порывшись, достал бумагу в четверть обычного форматного листка, где на украинском языке было написано, что данный автобус допущен к эксплуатации на дорогах Европы.

Леня между тем подошел к двери и вполголоса сказал:

– Ты хоть заглуши пока свою «керосинку», чтоб немец не видел, как она дымит…

Таможенник повертел в руках бумажку и вернул, отрицательно качая головой.

– Это не то. Нужна «Грин картэ», соответствующая требованиям и форме, утвержденным Министерством по Эксплуатации Транспортных Средств в Германии, которая должна содержать… – И он стал перечислять пункты расхода масел, состав выброса выхлопных газов, состояние ходовой части и прочее, прочее…

– Та цэ ж кращий автобус у нашому автопарку! – возмутился львовский водитель. – Мы недавно у Франции булы, скажы йому! – обратился он к Чумакову.

Ага, расскажи немцу, что остальные вообще дрова! – подначил Леня.

Ситуация назревала патовая. Чумаков почувствовал, что близится реальная угроза срыва поездки. Собрав внутреннюю силу и сохраняя внешнее спокойствие, Чумаков повернулся к таможеннику и, глядя ему прямо в глаза, стал говорить. Он убеждал, что в автобусах – дети, что они уже два дня в пути, голодные и уставшие, что они год готовились к этим соревнованиям, и что подобная такая поездка последняя, по возвращении они непременно оформят «зеленую карту» по всем правилам.

В эту речь он вложил все, что мог, и даже больше, понимая, что обратного хода нет, и держа в голове мысль, что ему НАДО пересечь границу.

Немец помедлил, поправил очки. Потом отвернулся и нехотя протянул Калитняку документы.

Но это было еще не все! «Вуйки» имели датскую визу, но не имели германской, так как вначале планировали лететь на самолете. Теперь предстояло уговорить(!) педантичных немецких пограничников, чтобы они позволили проехать через свою территорию. Дежурившая девушка-пограничник этот вопрос решить не могла, и Чумаков отправился к командиру. После беседы, на которую ушло немало сил и красноречия, а еще больше – внутреннего воздействия – шлагбаум, наконец, поднялся.

За окнами замелькали чистенькие и аккуратные населенные пункты Германии. Чумаков ликовал в душе: все-таки получилось, преодолены все преграды, и он мчит к цели! Произошло еще одно маленькое чудо, несмотря на его далеко не совершенный немецкий. Чумаков следил за проносившимся пейзажем, а подсознание, извлекая из своих «кладовых» подобные случаи и события, пришло к выводу: нет, знание языка в данном конкретном случае значило не так много. Главное – сила убеждения, то энергетическое поле, которое может действовать вообще без слов. Это из разряда тех контактов, на которых понимают друг друга животные или дети. Они происходят на уровне ауры, сигналы которой можно научиться различать так же хорошо, как кожную реакцию на боль, холод, тепло, комфорт. И не только различать, но и овладевать ситуацией, ненавязчиво подчиняя ее своей воле.

В подобном искусстве Чумакову приходилось упражняться немало в те, уже отдаленные времена, когда необходимо было расположить к себе людей разного возраста, характера, темперамента, порой настороженных, подозрительных, недоверчивых. Нужно было так повести себя, так незаметно «зацепить» собеседника, чтобы он, ни о чем не догадываясь, рассказал или сделал именно то, что тебя интересует.

По сравнению с этим нынешний случай на границе был и проще, и сложнее. Проще, потому что из немца не требовалось вытаскивать никаких тайн. Но сложнее именно в силу вросшей в кровь и мозг немецкой дотошности и пунктуальности, которые следовало преодолеть, и это заставило Чумакова поволноваться. Зато теперь он удостоверился, что навыки не утеряны, к тому же помогала некая внутренняя сила, которую он теперь постоянно чувствовал.

– Что я говорил, Станислав Андреевич, – повернулся он к Калитняку, – не оставили нас славянские боги!

Калитняк лишь слабо улыбнулся, он был «обескровлен» всеми этими передрягами. Зато одесситы заявили: в следующий раз они бесплатно повезут Чумакова с собой как талисман.

«Мицубиси» мчал по идеально ровному немецкому автобану. Все сомнения и переживания остались позади, – все-таки меня выпустили! – ликовал про себя Вячеслав. Но на привычку постоянно отслеживать обстановку вокруг не действовало ни настроение, ни физическое состояние. Поэтому Чумаков исподволь зафиксировал серый «Мерседес», дважды появившийся в поле зрения. От немецкой границы он следовал сзади, а затем обогнал автобус. Подозрения превратились в уверенность, когда «Мицубиси» остановился на площадке для отдыха, где был типичный бетонный стол и серая пластиковая будочка мобильного туалета. Пока желающие гуляли, а одесский коньяк разливался в «мелкокалиберную» посуду руководителей группы, Чумаков затылком ощутил на себе пристальный взгляд. Обернувшись, он увидел припаркованный уже знакомый серый «Мерседес».

Вячеслав Михайлович решил немного «взбодрить» своих «опекунов», тем более что автобус скоро свернет на север, куда ему не надо. Он подошел к Калитняку, а затем к водителю.

За ближайшим поворотом «Мицубиси» на миг притормозил, и Чумаков, подхватив сумку, выскочил почти на ходу.

Автобус двинулся дальше, и Чумаков остался один. В этом месте автобан проходил по низине, а с обеих сторон на пригорки взбегал лес. Подъехали три большегрузных машины, два поляка и швед – все ответили, что едут на север. Затем остановился бежевый «Опель» с прицепом-дачей. Тоже нет мест и «не туда едем».

Автомобили всех марок и классов проносились по серой бетонке туда и обратно, многие останавливались на площадке. Чумаков подошел к пятой, седьмой, десятой, результат один и тот же: вежливый отказ. Впервые за все время распогодилось, вышло солнце, однако настроение у Чумакова было не очень. С попутками ничего не получалось. Что-то изменилось в европейцах с его «прошлой жизни».

У обочины остановилась машина-цистерна, водитель остался за рулем, а пожилой поляк направился в туалет. Дождавшись, когда он возвращался обратно, Чумаков спросил, не ходят ли здесь какие-либо автобусы, потому что машины отчего-то не останавливаются.

Седовласый поляк произнес: «Пан напрасно старается, теперь такие времена, что никто не берет попутчиков, даже немцы немцев, все боятся русской мафии».

Возвращаясь на место у обочины, Чумаков подумал, что старый поляк, конечно, прав, не только Союз развалился, но и Европа уже другая.

Чумакова взяла досада. Но сидеть, сложа руки, тоже не хотелось, и Вячеслав Михайлович продолжал попытки.

Ага, вот, кажется, повезло! Подъехали двое: он и она, номера на «Форде» владимирские, россияне.

– Здравствуйте, ребята, подкиньте до Берлина! Мой автобус ушел на север…

Он и она угрюмы, смотрят почти враждебно.

– Мы тоже на север, – отвечают коротко и уезжают прямо на Берлин.

«В лесу, что ли, ночевать, как партизану? Партизан под Берлином – звучит? Так, а где же мой «хвост», – подумал Вячеслав Михайлович. – Если меня «пасут», то должны же «они», в конце концов, проявить интерес, зачем этот «пиджак» вышел под Берлином и куда направится дальше. Может, у меня встреча с агентом или пробы вон в лесу буду брать, что они себе думают эти немецкие «топтуны»?! Саша ведь должен был доложить о моем исчезновении из автобуса. На следующей остановке встретился с экипажем «Мерса», доложил по команде, те кинулись искать, обнаружили. Так, все, по времени меня должны подобрать где-то в ближайшие минут двадцать!»

Незаметно для себя Чумаков перешел на привычный жаргон. В разведке термином «пиджак» называют сотрудника, выполняющего задание на чужой территории. А «топтунами» тех, кто наоборот, отслеживает вражескую агентуру у себя на родине.

К площадке подрулил темно-коричневый «Фольксваген-пассат» с польскими номерами. Чумаков подошел, спросил по-польски, не подвезет ли пан до Берлина.

Водитель оценивающе оглядел кандидата в пассажиры.

– А почему вас не взяли русские? – полюбопытствовал он.

«Наблюдал!» – отметил Чумаков.

– Они ехали не в ту сторону, – слукавил он, чуть отошел и отвернулся, как бы высматривая следующую машину.

За спиной послышалось тихое урчание. «Пассат» сдавал назад. Когда машина поравнялась с путником, водитель открыл дверцу.

– Прошу пана…

Чумаков не заставил просить себя дважды и резво юркнул в салон. В машине разговорились, беседуя на немецко-польско-украинском, поскольку водитель пояснил, что сам он немец, проживает в Польше, а женат на украинке, поэтому посещает по субботам украинский национальный клуб, где изучает обычаи, обряды и песни, которые ему очень нравятся. В доказательство своих слов немец-поляк запел: «Дывлюсь я на нэбо…»

Чумаков, придерживаясь той же линии открытости, рассказал, что он едет в город Аахен, где живет пожилая пани, муж которой был русским эмигрантом и имел уникальные древнеславянские тексты.

– Это было давно, еще в тридцатых-сороковых годах, и я еду посмотреть его архив. Мы с женой пишем об этом роман…

Разговор перешел на историю, религию, политику. Так незаметно въехали в Берлин.

– У нас трудно с парковкой. А вон в том, красном девятиэтажном здании, живет моя тетя. Ого, сумка у вас тяжелая, давайте помогу нести…

Они пошли к метро, вдвоем неся сумку. Немец-поляк помог разобраться в пересадках, купил Чумакову билет, попрощался и ушел.

«Будем считать, что мне опять повезло, – подумал Чумаков. И тут же ехидно «подколол» себя: – Был бы ты со своим везением сейчас в лесу под Берлином, а может и вообще на польско-немецкой границе, если бы не братья – «топтуны»…

И он стал изучать схему на стене вагона, прикидывая, где лучше выйти, чтобы попасть на железнодорожный вокзал Западного направления.

 

Глава восьмая. Галина Францевна

Август, 1996. Аахен

Купив билет на брюссельский поезд, проходящий через Аахен, Чумаков позвонил фрау Миролюбовой. Та ответила, что встретит его на вокзале.

– Я буду в светлом плаще, на голове – соломенная шляпка, а в руках буду держать книгу стихов моего мужа «Родина-Мать».

Вячеслав в очередной раз поразился ясности речи и четкости формулировок этой глубоко пожилой женщины.

В то время ей было восемьдесят восемь лет.

Никогда, даже в самых буйных фантазиях, он не мог вообразить, что однажды вернется в эти места в качестве исследователя древнеславянской истории и что Брюссель будет интересовать его, не как резиденция стран НАТО, а как город, в котором жили русские эмигранты Изенбек и Миролюбов, причастные к тайне старинных славянских «дощечек».

– Сколько времени ехать от Аахена до Брюсселя? – уточнил он у проводника.

– Пятьдесят минут, – ответил тот.

Внутреннее волнение охватило Чумакова. Подумать только! Всего пятьдесят минут будет отделять его от «той жизни». Ничего не стоит доплатить за билет и…

Вся цепочка произошедших за последнее время событий неожиданно соединилась, вспыхнув в мозгу, подобно разноцветной елочной гирлянде. Безуспешные попытки выехать за границу, а потом: не только виза, но и неправдоподобно сговорчивый чиновник немецкой таможни, и лояльные пограничники, пропустившие львовский автобус без визы и «зеленой карты», «продвинутый» попутчик Саша и серый «Мерседес», затем: польский немец, вопреки местным традициям довезший до Берлина и купивший билет в метро. В этой цепочке не хватает последнего звена: поездки в Брюссель, где «случайно» встретится кто-то из бывших агентов…

Слишком много случайностей в одном ряду. Что это – спланированная акция или поразительный результат «колдовских» способностей, пробудившихся в нем после ранения и знакомства с древней книгой волхвов? Как бы там ни было, следует помнить о незыблемых законах разведки, так что Брюссель придется отставить.

В купе, извинившись, вошел пассажир. Крепкий чуть седоватый мужчина оказался очень общительным и разговорчивым. Узнав, что перед ним иностранец, мужчина с энтузиазмом начал рассказывать о немецких порядках, дисконтных картах, проездных билетах, упомянув, между прочим, что в недавнем прошлом он летчик-истребитель, а теперь ищет работу. Летал в небе Испании, Канады, Италии…

«Ну, ребята, вы уже меня достали! Может, еще дощечку на грудь повесишь: “обладаю военными секретами, продам недорого в хорошие руки”!» – про себя выругался Чумаков, но внешне ничем не проявил своей досады. Оставаясь по-прежнему любезным, он мягко ушел от разговоров об авиабазах НАТО и типах истребителей, и в который раз принялся излагать цель своей поездки в Аахен.

Поезд остановился. Подхватив сумку и выйдя на перрон, Вячеслав Михайлович сразу увидел маленькую женщину в шляпке с книгой, которую она держала так, чтобы хорошо было видно название.

Женщина была вся такая аккуратная, светлая, почти невесомая, что походила на фею, вышедшую на пенсию.

– Фрау Миролюбова? Здравствуйте! Я Вячеслав, – Чумаков поцеловал маленькой женщине руку, извиняясь, что не очень хорошо говорит по-немецки.

– Здаффствуйте! – по-русски с сильным акцентом сказала она.

Обмениваясь первыми фразами и придерживая под локоть фрау Миролюбову, которая опиралась на палочку, они пошли по стеклянному переходу.

На привокзальной площади Чумаков огляделся. Типичный среднеевропейский город: вокзал, органично соединяющий каменные фрагменты постройки с современной стеклобетонной конструкцией; чистенькие неширокие улицы, мощенные булыжником; дома с черепичными островерхими крышами; кафе, пивбары; дисциплинированные пешеходы, терпеливо ожидающие на перекрестках зеленый свет. Машины с желтыми голландскими, бело-красными бельгийскими и бело-голубыми немецкими номерами, ведь Аахен – город трех границ.

Дойдя до автобусной остановки, фрау Миролюбова опустилась отдохнуть на скамеечку возле скульптурной группы лошадей. Ей, очевидно, было трудно ходить.

– Артрит, – пояснила она, – нога причиняет боль, и я медленно хожу, из-за чего приходится терять много времени. Это не жалоба! – предостерегающе подняла она палец. – Просто я объясняю вам ситуацию…

Подошедший автобус повез их мимо старинных замшелых готических соборов и домов, в основном еще довоенной постройки.

Минут через десять езды – фрау жила в самом центре – они вышли и оказались у одного из таких же старых пятиэтажных домов с кованой дверью-решеткой входа. Слева находился блок с кнопками квартир и фамилиями жильцов, а также встроенный микрофон с динамиком для вызова хозяев.

Фрау Миролюбова достала большой длинный ключ и отворила дверь-решетку, а вторым ключом – поменьше – открыла следующую деревянную дверь. С площадки вверх вела деревянная же лестница, крашенная в красный цвет.

Чумаков хотел помочь «бабушке» одолеть ступени, но она решительно отклонила помощь:

– Нет, благодарю, я сама!

И стала подниматься, держась за перила и опираясь на свою палочку. Добравшись до третьего этажа и прочитав в глазах Чумакова недоумение, она пояснила:

– Если я сейчас привыкну к вашей помощи, то потом, когда вновь останусь одна, мне будет еще тяжелее…

Эти слова вызвали у Чумакова чувство глубокого уважения к женщине, привыкшей уже много лет жить одной и рассчитывать только на свои силы.

Белая дверь с надписью фамилии хозяйки распахнулась, и Чумаков, переступив порог, оказался в двухкомнатной квартире с высокими потолками, крохотной кухней, коридором и совмещенным санузлом.

Проведя гостя в кабинет и предложив оставить здесь вещи, фрау Миролюбова удалилась в свою комнату переодеваться.

Вячеслав Михайлович окинул взором кабинет. Большое окно с жалюзи выходило на крохотный дворик. У окна стоял обширный письменный стол, весь занятый книгами и двумя старинными печатными машинками. Справа – шкаф для одежды, старый, как и прочая мебель, слева – кровать, покрытая синим мохнатым покрывалом. Между кроватью и спинкой что-то, обитое той же тканью. На первый взгляд это «нечто» походило на спинку от дивана. «Наверное, чтобы спящему на кровати было не холодно от стены», – решил Чумаков.

Над кроватью висела картина, писанная маслом, «Пастушок в Альпах», изображавшая молоденького юношу с палкой рядом с белыми овцами. Далее – шкаф с книгами, еще один стеклянный шкаф, доверху набитый папками с надписями на французском, и огромный старый чемодан, поставленный «на попа».

Вошла уже переодетая фрау Миролюбова.

– Вятщеслафф… как ваше отчество?

– Михайлович, но можно просто по имени.

– О, нет, – возразила хозяйка, – мне нравится русский обычай называть людей по имени-отчеству, это ведь память о родителях, жаль, что у нас так не принято. Мое имя Иоганна, по-французски Жанна, но знакомые – из славян – называют меня Галина Францевна…

– Хорошо! – обрадовался Чумаков. Ему тоже не очень нравилось официальное «фрау» или «мадам», а Галина Францевна – родное, привычное и, главное, было приятно хозяйке.

– Я сейчас приготовлю на стол, – сообщила она.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, я не голоден, – пробовал возразить Чумаков.

Но в этом доме уважение к русским обычаям распространялось не только на отчество.

– Только, простите, я совсем не умею готовить, – заизвинялась хозяйка. – Это Юра прекрасно готовил разные русские блюда: борщ, блины, котлеты, а я просто – осел на кухне! – последнюю фразу она произнесла по-русски.

Чумаков даже растерялся от столь суровой самооценки, а Галина Францевна повторила уже на немецком: «Йа, йа, эзель ауф дер кюхе…»

Открытость, радушие и вся обстановка в доме были скорее русскими, чем немецкими, и у Вячеслава отлегло от сердца: он почувствовал, что общий язык будет найден очень скоро. «Странно только, – подумал, – что Миролюбов за тридцать четыре года совместной жизни так и не научил жену русскому языку».

Пока хозяйка готовила на стол, Чумаков осматривал вторую комнату. Она была больше кабинета и обставлена такой же скромной мебелью: потертый диван-кровать, кресла, небольшой газовый камин в углу. На стене прямо напротив двери картина с молодыми женщинами, пьющими чай в саду, одна обнаженная, европейской внешности. На второй картине тоже обнаженная женщина, но уже восточного типа, сидя, делала прическу перед зеркалом, изящно подогнув ноги с браслетами на щиколотках. Смуглое крепкое тело, небольшая высокая грудь, рука с заколкой поднята к волосам. Сквозь проем в стене виднелось восточное селение с дувалами и мечетью.

Как и в кабинете, здесь тоже везде были книги и журналы на французском, английском и немецком языках.

Галина Францевна пригласила к столу, на котором, помимо прочего, стояла бутылка красного французского вина.

«Ага, значит, мой презент будет кстати!» – Чумаков принес бутылку домашнего вина и несколько баночек варенья – все лидины изделия, заготовленные летом в селе. Вслед за этим вручил хозяйке две миниатюрные деревянные шкатулки, журналы с публикациями Миролюбова и два издания «Велесовой книги» – киевское и московское. Киевское издание было лаконичным: в черной матерчатой обложке с золотым тиснением названия, без иллюстраций и фотографий (за исключением переводчика Бориса Яценко). Московское издание Александра Асова (так стал называть себя Барашков) содержало старославянские орнаменты, изображения археологических находок, восстановленный древний текст и фотографии людей, причастных к исследованиям этого памятника.

Галина Францевна взяла шкатулки.

– О, как красиво! Замечательно! Я рассмотрю это после обеда.

Поблагодарила за книги. И хотя читать их она не могла, но фотографии разглядывала с огромным интересом, узнавая давних знакомых. Перевернув очередную страницу, старая женщина вдруг оживилась, глаза блеснули, и по лицу пробежала светлая волна, как дуновение степного ветра по ковыльной степи.

– О! Изенбек…

– Вы хорошо его знали? – спросил Чумаков.

– Да, мы жили в Брюсселе на одной улице. У нас была Брюгман-авеню, пятьсот десять, а у Изенбека – пятьсот двадцать второй номер. Он часто бывал у нас, а мы с Юрой – у него.

– Юрий Петрович с Изенбеком часто говорили о древних дощечках? – не удержавшись, задал главный вопрос Вячеслав.

Галина Францевна на секунду замешкалась, потом коротко ответила:

– Не знаю, они ведь говорили между собой по-русски. Я не вмешивалась в Юрины исследования, он сам зачитывал или рассказывал мне то, что считал нужным…

Чумакову показалось, что фрау Миролюбова знает гораздо больше, но почему-то эта тема ее «замыкает».

– А каким был Изенбек? – сменил объект разговора Чумаков.

Галина Францевна опять оживилась.

– О-о, это был высокоинтеллигентный, очень культурный человек. Красивый внешне, голубоглазый, ростом небольшой, сухощавый, но какой сильный характер! Немногословный, часто бывал угрюм, даже резок. Вино любил. Юра почти не пил, а если приходилось, быстро пьянел. А Изенбек пил много, да еще употреблял кокаин, к которому пристрастился в последние годы гражданской войны, – понизив голос, сказала Галина Францевна. – Но он был великолепный художник! – добавила она. – Очень много работал. Квартиру свою превратил в мастерскую, для себя оставил только крохотную комнатку-нишу, где была железная кровать, стол, стул и печь, которая топилась углем. Да вот, взгляните, – это все его картины, и та, что висит над кроватью, где вы будете спать, тоже.

– У вас только четыре картины Изенбека?

– Нет, их осталось около шестидесяти. В кабинете в большом ящике, и еще между вашей кроватью и стенкой, обшитые тканью. Юра приглашал специалистов, и они оценили картины, как высокохудожественные работы. Но мы с вами заговорились, давайте обедать!

С трудом, морщась от боли, хозяйка устроилась за столом, наполнила вином округлой формы бокалы. По вкусу оно напомнило Чумакову сухое молдавское. Ели сыр, картошку-пюре из пакета быстрого приготовления, поджаренные кусочки мяса, которые Галина Францевна называла «котлетами». Дошла очередь и до «презента».

– Каждый день за обедом я выпиваю бокал вина. Но сегодня, ради гостя, выпью два, не возражаете?

Отведав янтарной жидкости с игристыми пузырьками (вино было еще молодое), она восхитилась:

– Ваша жена пишет стихи, варит варенья, умеет делать прекрасное вино – все это так замечательно! Юра рассказывал, что у них тоже было обширное хозяйство и яблоневый сад.

После второго бокала разговор стал более непринужденным. Галина Францевна расспрашивала, как живут Лида и Вячеслав, чем занимаются, сама охотно отвечала на вопросы, увлекаясь воспоминаниями, которых Чумаков старался не прерывать, лишь иногда уточняя детали.

Оказалось, что «мадам Жанна» происходила из старинного немецкого дворянского рода, проживавшего в Бельгии, имевшего свой фамильный герб и прочие регалии, но обедневшего, поэтому средства для существования они зарабатывали сами. Родители были культурными, образованными людьми, сумевшими привить своим шестерым детям любовь к музыке, поэзии, литературе. Когда впервые встретились с Юрием в 1934 году, Жанна работала секретарем-машинисткой на Карл-Цейссе, с увлечением читала Льва Толстого и Достоевского, открывая для себя русских, как глубоких философов и необычайно интересных людей.

Таким она впервые увидела Юру на вечеринке у мадам Ламонт. Затаив дыхание, слушала его рассказы о жизни и нелегкой судьбе, восхищалась его литературным талантом. Он заворожил ее навсегда, и она, невзирая на недовольство родных, вышла за него замуж, поселившись в Брюсселе в русском районе «Юккль». В их двухкомнатную квартиру на Брюгман-авеню приходили эмигранты из России, умные, интеллигентные люди, общаться с ними было легко: почти все хорошо говорили по-французски.

– Там была даже русская церковь, вот она, – Галина Францевна указала на картину, висевшую справа от двери. – Тоже работа Изенбека.

Чумаков заметил, что старушке все труднее говорить. После прогулки, вина и обеда ее явно клонило ко сну.

Словно почувствовав взгляд, она встрепенулась.

– Я, знаете, после обеда обычно сплю час-полтора, извините…

– Ну и прекрасно, я тоже отдохну, – поддержал Чумаков, не желая менять привычного распорядка дня хозяйки.

Он ушел в отведенный ему кабинет и лег, обдумывая услышаное. Как же так? Брюгман-авеню «пятьсот десять» и «пятьсот двадцать два» – это же почти рядом. А из воспоминаний в книгах Миролюбова им с Лидой показалось, что они жили в разных концах города и почти не контактировали, во всяком случае, о каких-то соседских, дружеских взаимоотношениях не упоминалось вообще. С другой стороны, не мог же Изенбек завещать все свое имущество (одних картин около шестисот полотен!) случайным людям. И Галина Францевна говорит, что они дружили. Выходит, Миролюбов в последующем намеренно дистанцировался от Изенбека? Почему? Он также характеризовал Изенбека как человека, «очень много пившего», который к тому же «плохо говорил по-русски». Из слов Галины Францевны вырисовывалось совсем другое: да, выпивал, но работал как одержимый, к тому же никогда не терял ни одного из своих человеческих достоинств. Оказывается, он учился в Петербурге и был сыном офицера Российского Флота! И после этого утверждать, что Изенбек «плохо говорил по-русски…» Тут крылась какая-то новая загадка, тайна, которую Чумаков пока не мог объяснить. Он решил подробнее расспросить о Миролюбове и выяснить, что же это была за личность.

Вячеслав Михайлович еще раз осмотрел комнату. Значит, картины на стенах и вот эти, зашитые в синюю ткань, что у него под боком, созданы тем самым художником Изенбеком, который нашел уникальные дощечки под Харьковом и вывез их в Брюссель. И он, Чумаков, теперь может коснуться полотна, ощутить энергетику автора, запечатленную маслом на многие времена. Только что он беседовал с женщиной, которая связала его с прошлым и людьми, жившими тогда. На этой старинной печатной машинке Миролюбов делал машинописные копии древних текстов. За стеклянными дверцами шкафа в объемных папках лежат его рукописи, которые можно смотреть и изучать. Все это неимоверная фантастика, которая тем не менее происходила на самом деле.

В коридоре послышались шаги, щелкнула дверь ванной, снова шаги. Но Чумаков не спешил выходить. Галина Францевна попросила его утром и после обеденного сна по возможности не выходить из комнаты, пока она не постучит в дверь.

– Я должна привести себя в порядок, вы понимаете?

Чумакова восхитила эта просьба настоящей француженки. Женщина, она в любом возрасте женщина, и не может позволить, чтобы гость, мужчина, увидел ее в беспорядке.

Наконец, послышался условный двойной стук.

– Вы не спите?

– Нет, читаю.

Закончив абзац, Чумаков вышел и увидел в соседней комнате Галину Францевну, сидящую на своем месте за столом. Вооружившись большой старинной лупой, она рассматривала шкатулки.

– Шен, зер шен, вундербар – приговаривала она, разглядывая презент Чумаковых.

Им с Лидой, когда выбирали подарок на художественном рынке, тоже понравились именно эти шкатулочки. Лаконичная роспись прекрасно сочеталась с деревом и не подавляла его естественной красоты и фактуры.

Затем так же внимательно и бережно Галина Францевна стала перебирать журналы и книги, в которых говорилось о ее муже.

– Мы с супругой пишем роман об истории обретения древних дощечек и людях, к ним причастных. Расскажите, пожалуйста, о Юрии Петровиче и о себе, – попросил Чумаков, подсев к столу.

– О-о-о, – в своей привычной манере восхищения протянула Галина Францевна, – он был гений! Историк, философ, величайший поэт эмиграции. А я кто: просто «маленькая Галичка», как он меня называл. Тогда были трудные времена, Юра потерял работу. Но он много трудился дома, писал стихи, статьи, рассказы, он был мастером короткого рассказа. Вы же видите тот шкаф, он полон Юриных рукописей.

– И вы издали все эти труды? – поразился Чумаков.

– Пока двадцать два тома. Но есть еще неизданное, много стихов… Мой почтенный возраст торопит поскорее привести все в порядок, прежде чем я покину этот мир…

– Двадцать два тома?! Как же вы смогли? Вам помогали?

– Нет, я все оплачивала сама, исходя из моих скромных возможностей. Я получаю две пенсии: одну – бельгийскую за работу секретарем-машинисткой, а позднее медсестрой, а вторую – американскую, где я тоже работала медицинской сестрой. У меня так и осталось американское гражданство, и раз в полгода я езжу туда. Вот на одну пенсию живу, а на вторую издаю Юрины книги. Трудно, конечно, приходится, вы видите, ничего лишнего. Но я дала Юрочке слово, поклялась, что сделаю все для издания его трудов. Он умер на корабле «Виза» шестого ноября тысяча девятьсот семидесятого года по пути из Америки в Европу.

Когда я первого марта тысяча девятьсот семьдесят первого года сняла эту квартиру в Аахене, хотела тотчас приняться за работу. Купила шкаф и сложила в него Юрины рукописи, шкаф оказался забитым доверху. Больше, несмотря на мое огромное желание, я ничего сделать не могла: ни разобрать, ни классифицировать. Я открывала шкаф, начинала горько плакать и закрывала снова. Так длилось много месяцев. Я чувствовала себя покинутой всем миром. Но однажды позвонил знакомый, который через кого-то узнал, что мой муж умер, и захотел приехать, чтобы выразить соболезнование. Этим знакомым был Василий Федорович Скрипник, украинец по происхождению, которого мне послало само небо. Я рассказала о смерти мужа и моем обещании опубликовать его труды. Я заливалась слезами и говорила, что мне до сих пор не удалось приступить к этой грандиозной работе. Я повела его в другую комнату и открыла шкаф. Господин Скрипник взглянул туда, потом на меня, снова туда и сказал: «Я разберу архив!» И уже через неделю мы приступили к разборке рукописей. Была осень семьдесят первого года.

После перерыва – господин Скрипник занимался своими делами – он вернулся, и в феврале семьдесят второго года началась настоящая работа. Шесть недель ежедневно с девяти утра и я – до десяти вечера, а Василий Федорович – до рассвета – разбирали материал, пока более-менее не привели его в порядок. Господин Скрипник оказался моим спасителем. После того, как он уехал, я начала подробную классификацию. Я по-прежнему работала с девяти утра до десяти вечера и буквально принуждала себя лечь поспать. Наступил конец октября. Время шло, и обещание, данное мужу, не оставляло меня в покое. Я давно решила, что первым будет опубликован сборник коротких рассказов «Бабушкин сундук». Именно этот рассказ Юра прочел, когда мы познакомились. После этого я непременно хотела издать том его стихов, отправила материалы в Мадрид и со дня на день ожидала ответа, когда пришло известие, что издатель умер. Это был еще один удар! В конце концов книга была издана в Мюнхене. С изданием каждой книги приходилось преодолевать большие психологические, да и материальные трудности. Особенно болезненным был уход из жизни людей, с которыми я сотрудничала. Я выражаю сердечную благодарность им и всем, с чьей помощью удалось опубликовать Юрины книги. За «Родину-Мать» я бы вообще поставила Юре памятник, которого он заслуживает как поэт. Вы ведь читали его стихи?

– Да, конечно, но из меня плохой ценитель, в стихах совершенно не разбираюсь, – ответил Чумаков. Он не мог сказать женщине, посвятившей всю свою жизнь памяти мужа, что его стихи откровенно слабы. Но Галина Францевна не знает языка и никогда не узнает о поэтической ценности стихов «величайшего поэта эмиграции». Она посвятила жизнь великому человеку и этим счастлива, это ее основа, стержень, движущая сила. Надо бы похвалить стихи, но Чумаков не любил врать.

– Знаете, – сказал он, – мне понятна историческая ценность книг Юрия Петровича. Те сведения, которые он приводит в своих статьях, невероятно важны, во многом – уникальны. (Здесь Чумаков был искренен: некоторые данные из книг Миролюбова просто поражали). Поэтому, – продолжал он, – я хочу выразить вам величайшую благодарность за то, что смогли сохранить и издать наследие мужа. Вы великая женщина, и мы преклоняемся перед вашим подвигом.

– Нет-нет! – протестующе взмахнув руками, смущенно засмеялась Галина Францевна, – я только «маленькая Галичка», великий человек – это Юра. Еще тогда, в семидесятом, он сказал: «Передашь мои книги на Родину, когда там не станет большевиков». Разве кто мог представить, что такое возможно? А теперь скажите, что он не великий пророк!

Глаза старой женщины горели, она гордилась Юрой. Чумаков стал подробнее расспрашивать о Миролюбове, о его привычках, характере.

– Любил бывать в компаниях, – отвечала Галина Францевна, – обсуждать исторические и философские вопросы. Пил редко, курил, но в последний год, по совету врачей, бросил. Вообще его можно назвать «большим ребенком», по-детски обидчивым и вспыльчивым. Порой Юра был нетерпим и даже жесток… – старая женщина вздохнула. Глаза ее подернулись пеленой давних воспоминаний, казалось, она даже забыла о присутствии Чумакова, вся уйдя в прошлое. – Однажды в Сан-Франциско нас пригласили в гости, – продолжала Галина Францевна. – Я приготовила платье для себя и костюм с галстуком для Юры. Он вошел в комнату, взглянул на одежду и вдруг вспылил:

– Я должен идти в этом костюме? Для себя ты приготовила такое красивое платье, а я – в этом? – схватив галстук, он в сердцах швырнул его на кровать.

По моим щекам побежали горькие слезы обиды.

– Юра, почему ты кричишь на меня?! Не нравится этот галстук, возьми другой, но почему ты позволяешь себе на меня кричать? Ради тебя я пошла против своей семьи, мнения родных… Я ведь все время работаю, очень тяжело работаю, и всю жизнь, по сути, посвятила только тебе. Почему же ты так ко мне относишься?!

Он посмотрел на меня, помолчал, «остывая», потом проронил:

– Потому что я идиот…

Характер у Юры был тяжелый, и мне приходилось с ним непросто, но что поделаешь, он ведь был гений!

Чумаков согласно кивнул головой, промолчав о том, что даже гению не позволено быть эгоистичным и высокомерным по отношению к самому близкому человеку.

Они проговорили допоздна.

На следующий день Галина Францевна как радушная хозяйка предложила посмотреть город.

– Но вам, наверное, это будет тяжело? – осведомился Чумаков.

– Пустяки! – махнула рукой «бабушка». – Мне все равно нужно прохаживаться, а если устану, посидим где-нибудь. Вы непременно должны увидеть наш знаменитый Аахен-Дом, ратхауз, марктплатц, как же быть в нашем городе и не посмотреть? О, нет, пойдем обязательно, тем более что с вашим приездом установилась замечательная солнечная погода, а перед этим все время шли дожди и дул резкий ветер…

К удивлению Чумакова, старушка действительно довольно споро ковыляла рядом, опираясь на его локоть. То и дело останавливаясь, она указывала палочкой, с увлечением исполняя роль экскурсовода.

Полюбовавшись массивным зданием ратуши, похожей на замок, увенчанный шпилеобразными башенками, направились к аахенскому собору, который по-немецки именовался просто и понятно «Дом». Они шли мимо почерневших и позеленевших за двенадцать веков стен, мимо чугунных решеток и оград, помнящих тонкое пение арбалетных стрел и звон клинков, свист пуль и дробный цокот картечи, оркестры мирных времен, а также музыку военных бравурных маршей и четкий ритм эсэсовских сапог по этим древним каменным плитам.

Пройдя ворота, оказались в прохладном сумраке прямоугольного помещения, на стенах которого, подсвеченные лампами, висели схемы расположения собора и прилегающих зданий, объявления о времени и порядке посещения, проведения экскурсий и прочая по-немецки детальная информация.

Через следующие двери вошли в собственно храм – центральное помещение идеально круглой формы, стены которого возносились вверх на тридцатиметровую высоту, венчаясь расписанным изнутри куполом. Восемь мощнейших мраморных колонн, соединенных арками, образовывали восьмигранник. Пол, в тон колоннам, был выстлан мозаикой зеленоватых оттенков. Во всем этом огромном пространстве ничего не было, только сверху на толстых цепях опускалась люстра, да справа от алтаря на постаменте возвышалась Дева Мария с младенцем. Сам алтарь проступал сдержанным великолепием и цветной мозаикой витражей.

Прохлада, полумрак и покой резко контрастировали с теплым солнечным днем улицы, толстые каменные стены надежно отгораживали внутренний мир обители, как бы храня само законсервированное Время.

Между восьмигранником и внешними стенами оставалось еще довольно пространства, в котором размещались старинные деревянные кресла для посетителей. Проходя мимо, Чумаков потрогал высокие и прямые дубовые спинки. И здесь только заметил, что кресла стояли «лицом» не к алтарю, как обычно, а к входу.

Все разъяснилось, когда Галина Францевна, указав пальцем вверх, шепотом сказала:

– Вон там, на втором ярусе, прямо над входом находится трон Карла Великого…

Таким образом, все посетители, как и подобало верноподданным, проходили под троном, попираемые стопами божественного владыки. Сидящие внизу также должны были лицезреть короля, не смея показать ему спину. Из двух царящих здесь символов величия – царского и божеского – предпочтение отдавалось первому. Так, впрочем, было всегда, – для избранных бог существовал лишь постольку, поскольку освящал их власть.

Заглянув в одну, вторую капеллу с редкими посетителями, Чумаков с Галиной Францевной покинули Аахен-Дом и медленно пошли по улочке.

Может, сказалась дорога, перемена климата или отсутствие тренировок, но нога все больше давала о себе знать. Усилившаяся хромота, которая вначале была почти незаметна, не ускользнула от глаз опытной медсестры.

– Что у вас с ногой? Вы совершенно не похожи на человека с артритом, однако нога у вас болит серьезно, я вижу.

– Старая рана, после операции, – не стал распространяться Чумаков.

– Что же вы молчали? – строго озабоченно посетовала Галина Францевна. – Вернемся домой, вы обязательно натрете ногу моей мазью, она очень хорошо снимает боль.

Чумаков обратил внимание Галины Францевны на тот факт, что теперь они оба хромают. Это показалось забавным, и он рассмеялся.

– О-о-о, это нехорошо, – не одобрила она. – Вы такой молодой и сравниваете меня с собой, нет-нет, вы должны быть здоровы! А теперь давайте присядем где-нибудь здесь…

Они вновь оказались перед ратушей. Вокруг аккуратные дома, нижние этажи которых занимали в основном кафе, магазины сувениров и ресторанчики, поэтому легкие пластиковые столы и стулья стояли группками в разных местах мощеной брусчаткой площади. Галина Францевна и Чумаков, выбрав ближайшие, сели. Отсюда открывался прекрасный вид на собор, отчетливо выделялись три его главных части: вход, увенчанный острым высоким шпилем, ребристый купол над центральной частью и длинная «шалашеобразная» крыша над алтарем, а также «прилепившиеся» сбоку крыши капелл.

– Вам понравился Аахен-Дом? – спросила Галина Францевна.

– Это история, – чуть подумав, ответил Чумаков, – она такова, какая есть, и тем самым ценна для людей.

– Вятщеслафф Михайловитщ, скажите, а как вы вообще относитесь к религии? Вы, наверное… атеист?

– В общем-то, да, – не отрицал Чумаков.

– Не удивительно, – констатировала Галина Францевна, – ведь атеизм царил у вас последние семьдесят лет.

– А может быть, это время было дано нам, чтобы осмотреться и уже сознательно выбрать свой путь? – возразил Чумаков. – Мне, например, все интереснее и ближе становится наше древнеславянское мировоззрение…

– А я католичка, но не очень прилежная, хотя иногда хожу в церковь. Но раз в год осенью обязательно еду в Бельгию, точнее, в Раэрн, на могилу мужа. А шестого ноября еду в русскую церковь в Брюсселе и заказываю панихиду, потому что это день его смерти. Юра был верующим человеком, вы же знаете: его отец и дед были священнослужителями православной церкви.

Она произнесла «ортодокс», и Чумакову невольно подумалось, что «православие» – чисто русское, славянское понятие. Оно не существует в переводе, поскольку «право-славие» есть «прославление Прави» – основного закона Бытия в философии древних русов. Как и понятие Великого Триглава, перешедшее в Святую Троицу, и древние праздники, и большинство обычаев – все это оттуда, из неведомых многотысячелетних глубин прошлого.

– Должна признать, – продолжала Галина Францевна, – что у нас, европейцев, отношение к религии довольно прагматичное, многие считают ее просто политикой. И этому, наверное, есть причины. Очень хорошо помню, как я сама в детстве дружила с одной девочкой-итальянкой. Мы проводили много времени вместе и были счастливы, но дети есть дети, иногда ссорились, плакали. И тогда родители не забывали напомнить, что семья моей подруги – протестанты, а они, мол, все такие… То же самое говорили о нас, католиках, родители девочки. Постепенно мы стали относиться друг к другу с подозрительностью. «Если она не такая, как я, значит плохая…», – думали мы. Так еще в детстве религия встала между нашей дружбой и разделила нас. Вот не так давно получила я письмо от Юриных родственников из России, а нашего пастора в церкви, куда я хожу, не оказалось. Обратилась к другому, а он обошелся со мной грубо. Видел, что человек в возрасте, с палочкой, тем не менее резко бросил на ходу: «Подождите!» Я ждала, а потом повернулась и поехала к знакомой на другой конец города, она и перевела мне письмо. Я потом своему пастору пожаловалась, а он махнул рукой, мол, доминиканцы все такие… Ответил так же, как мои родители в детстве. Подобное отношение приверженцев различных религиозных течений друг к другу мне не нравится. А как у вас в России? – повернулась она к Вячеславу.

– Среди моих знакомых есть люди разных убеждений: христиане, мусульмане, язычники, атеисты, эзотерики, – все они искренне верят во Христа, Мировой Разум, в различные ипостаси Бога или Человека, в Истину или Судьбу. В принципе веротерпимость зависит не столько от объекта поклонения, сколько от интеллекта. Немало таких людей, кто соблюдает лишь внешнюю форму культа, и именно они громче других твердят о правильности своей веры, охаивая прочие. Однако последние примеры нашей истории наглядно показали, насколько легко такие люди меняют свои убеждения на прямо противоположные, начиная огульно отрицать то, чему еще вчера так рьяно поклонялись…

Вячеслав и Галина Францевна посидели в молчании.

Мимо по брусчатке мерно процокали две гнедые ухоженные лошади. На них восседали полицейские – мужчина и женщина. Подъехав к ратуше, они спешились, и мужчина обратился к возлежавшим на ступенях местным «бомжам». По доносившимся обрывкам слов Чумаков понял, что блюститель порядка убеждал «загорающих на солнышке» надеть рубахи и поискать другое место для отдыха.

Наконец, «курортники» нехотя поднялись и нетвердой походкой прошествовали мимо столиков. В этот момент один из них на чистейшем русском, да еще с гнусавинкой, как обычно говорят наркоманы, сказал:

– Слышь, ты не прав… Я точно знаю, что по-немецки «хальт» значит «стоять…»

Чумаков едва не присвистнул. Вот это да! В самом центре Европы, на стыке трех границ наши бомжи загорают, сняв рубахи, на ступеньках городской ратуши. Как быстро все меняется! И освещенный солнцем величественный собор вдруг стал похожим на островерхую скалу с расщелинами и провалами. Скалу в море Времени, к подножию которой последние штормы прибили хрупкие осколки еще недавно такой могучей страны: всех этих бомжей, проституток, купцов подержанных авто и просто эмигрантов, вернее, репатриантов из Сибири, Украины, Казахстана, которые по документам числились немцами, хотя давно уже пропитались духом земли, на которой родились, и где жили их отцы и деды. Здесь они заново учат такой трудный для них «родной» немецкий язык, привыкают жить в другой стране с непривычными условиями и чужим менталитетом, и многие только теперь начинают понимать, как трудно, когда болит душа. Хотя встречал здесь Чумаков и совершенно иных «новых русских», которые прекрасно владели языком, открывали фирмы, покупали дома и приезжали в Германию, как домой. Бизнес диктовал свои законы, и молодые «эсэнгэшные» буржуа стремились захватить рынки и сферы влияния.

От этих мыслей Чумакову стало неуютно, накатила острая тоска по дому, как будто он не был там целый год. Еще раз окинул взором старую площадь, залитую щедрым солнцем, людей, сидящих за столиками кафе.

«Собственно, с чего это я ударился в хандру? – одернул себя. – «Из худших выбирались передряг». Выдюжим и на этот раз!»

– Ну вот, отдохнули, – сказала, поднимаясь, Галина Францевна, – думаю, нам пора возвращаться.

Вечером, как и накануне, Чумаков занялся просмотром архива Миролюбова.

А на следующий день он уже уезжал. С утра они еще сходили в нотариальную контору, где Галина Францевна познакомила Чумакова со своим нотариусом – пожилым аккуратным немцем.

– Я хочу дать вот этому молодому человеку и его супруге разрешение на издание трудов моего мужа…

Услышав, откуда прибыл посетитель, нотариус оживился:

– О! Я помню Россию! У меня вот здесь, – он похлопал по левому бедру, – до сих пор сидит русская пуля!

Казалось, он этим даже гордился. Документы были составлены очень быстро.

Дома – прощальный обед и сбор вещей. Собрав ненужные обертки, Чумаков спросил, куда их выбросить.

– Выбросить? Что вы, это же бумага! Леса нужно беречь! – Галина Францевна аккуратно разгладила каждый листок и сложила в стопку. – Я потом сдам, и они пойдут на переработку.

Когда Чумаков укладывал сумку, раздался привычный стук, и вошла Галина Францевна. В раскрытой ладони она держала бусы из оригинальных мелких камешков и брошь в виде ящерицы, которая была выполнена так изящно, что, казалось, ее грациозная головка вот-вот шевельнется и взглянет блестящими глазками. Вторая брошь была в виде раскрывшейся розы.

– Вот, возьмите, пожалуйста, это подарок для вашей супруги. Вещи недорогие, но пусть останутся на память… Мне очень хочется, чтобы в следующий раз вы приехали вместе.

Чумаков поблагодарил, искренне тронутый заботой и гостеприимством. Перед выходом посидели «на дорожку» – еще один из неукоснительно соблюдаемых русских обычаев.

Подняв увесистую сумку с подаренными фрау Миролюбовой книгами ее мужа, спустились вниз, где их уже поджидал бежевый «Мерседес» – такси, и минут через семь вышли у вокзала.

Прощались с Галиной Францевной так, словно были знакомы не три дня, а три года. Троекратно поцеловав Чумакова и смахивая набегающую слезу, она не хотела уходить, пока не отправится поезд. Вячеслав Михайлович, стоя в тамбуре, уговаривал ее идти, не натруживать больную ногу, но она и слушать не хотела.

Мягко, почти незаметно тронулся состав, и хрупкая фигурка Галины Францевны, машущей вслед поезду под начавшим моросить мелким дождиком, стала быстро удаляться и исчезла совсем.

Чумаков сел у окна, где пейзажи «побежали» в обратном направлении. Только считанные дни тому назад он стремился, преодолевая преграды, добраться до неизвестного Аахена, переживал, волновался. И вот он уже на пути домой, и теперь другое желание полностью овладевает им: поскорее вернуться в родной город, в свою квартиру, обнять Лиду, рассказать ей все мысли, наблюдения, ощущения. То, что еще недавно было грядущим, перешло в воспоминания. Так вращается Сварожье Коло: вечно и непрерывно перетекая из одного состояния в другое. Все в этом мире связано и переплетено, едино и множественно.

Домой Чумаков приехал рано утром. Тихонько открыл дверь своим ключом, и… Лида повисла у него на шее.

– А я как предчувствовала! Только вчера от мамы приехала, кое-что приготовила, – щебетала она, мотаясь по кухне.

Вячеслав, умывшись с дороги, еще раз крепко обнял и поцеловал жену.

– Как ты тут без меня, солнышко? Я жутко соскучился! Как себя чувствуешь?

– Я тоже соскучилась, очень! – прижалась она к плечу. – А чувствую себя нормально, – Лида провела рукой по округлому животу, – все хорошо. Ты-то как съездил? Давай, ешь скорее и рассказывай, мне не терпится!

Сообщив, что задание «центра» успешно выполнено: с Галиной Францевной налажен контакт, получено разрешение на публикацию и привезены остальные книги Миролюбова, Чумаков после завтрака стал рассказывать и показывать все более подробно.

Лида просматривала записи, листала книги, восхищалась подарками Галины Францевны, тут же примеряла бусы и брошки.

– Воистину героическая женщина! – делился впечатлениями Вячеслав. – И хотя она не знает русского языка, родилась и выросла в Европе, у меня сложилось впечатление, что она значительно больше русский – по своей душе – человек, нежели сам Миролюбов.

– Может, он потому и не учил ее языку, что подспудно боялся лишиться ореола гения всех времен и народов, каким она его представляла? – предположила Лида.

– Может быть, – ответил Чумаков.

– Ну, а как архивы, ты их видел? – нетерпеливо забрасывала она мужа вопросами.

– Видел. И картины Изенбека, и архивы Миролюбова – забитый доверху шкаф. К сожалению, было мало времени, чтобы все пересмотреть. Но Василь Скрипник еще в семидесятые годы разобрал весь архив Миролюбова, каждый листок прошел через его руки. Он обнаружил ранее не публиковавшиеся тексты и отрывки из «дощечек» и воспроизвел их фотокопии в специальном издании, я привез его. Скрипник знал, что искать, поэтому каких-либо важных документов относительно древних текстов там не осталось. Может быть, что-то есть в американских архивах Куренкова или протоиерея Ляшевского, которым Миролюбов посылал копии дощечек. А почти все, написанное Миролюбовым, уже издано Галиной Францевной. Но остается широчайшее поле деятельности в области исследований. Ведь кроме «Велесовой книги», людям больше ничего не известно. А у Миролюбова есть еще двухтомное «Сказание о Святославе». Есть интереснейшие «Сказы Захарихи», которые он якобы слышал из уст старых людей на родине. Все это требует детальнейшего изучения, что за материалы, откуда и прочее, как и сама личность Миролюбова. Знаешь, что меня смущает?

– Что? – округлила глаза Лида. Она всегда делала так, когда была чем-то очень увлечена или заинтересована.

– То, как Миролюбов отзывался об Изенбеке. Он низводил его до уровня горького пьяницы, который совершенно не интересовался дощечками и к тому же плохо говорил по-русски. Во-первых, мог ли человек, понимавший ценность дощечек, вытащивший их из пожара Гражданской войны и провезший через всю Европу затем бросить в углу и «не интересоваться»? Во-вторых, мог ли человек, чрезмерно пристрастный к алкоголю и кокаину, работать на известнейшей ковровой фабрике «Тапи», иметь художественную мастерскую и пополнять ее новыми картинами? В-третьих, логично ли утверждение, что человек, родившийся в Петербурге, получивший там два высших образования, сын офицера Российского Флота, сам морской офицер, художник, и плохо говорил по-русски?! Расчет, видимо, был на то, что Изенбек давно умер, а в эмиграции о его прошлом ничего не знали. Теперь все проявляется в ином свете. Поэтому каждое слово Юрия Петровича нужно перепроверять фактами. Многие его утверждения столь противоречивы…

– Да-да, – согласилась Лида, – а что он говорит по поводу исчезновения дощечек?

– Пропаже дощечек он дает в разное время различные объяснения. Это я вычитал из его книг и писем. Вначале говорит, что домовладелец, имевший ключ от квартиры Изенбека, видимо, использовал дощечки для растопки плиты… Вспомни, когда умер Изенбек? В августе. Какая печь топится в жару, летом? Потом Миролюбов объясняет, что часть картин и дощечки были изъяты немецкими спецслужбами «Аненэрбе» – «Наследие предков». Затем говорит о том, что квартира художника подверглась варварскому разграблению, в результате чего исчезло три четверти картин Изенбека и дощечки. Кстати, я спрашивал фрау Миролюбову, она о краже картин ничего не знает. А о дощечках вообще говорить не хочет, впечатление такое, что ей неприятно само воспоминание о них.

– Может быть… – Лида запнулась, – может, это связано с личностью Миролюбова, его каким-то неблаговидным поступком? Может, он сам уничтожил дощечки или продал их?

– Кто знает, – потер лоб Вячеслав, – Миролюбов – человек загадочный…

– Что же будем делать с романом? – грустно вздохнула Лида. – Мы хотели написать обо всем так, как видим и чувствуем. Это значит: сказать правду, и про Миролюбова тоже… Но Галина Францевна живет ради увековечивания его памяти, ради светлого идеала, кем был для нее Юрий Петрович. И если она прочтет или от кого-то услышит… Выходит, это как раз тот случай, когда по этическим нормам мы должны сохранять молчание?

– Я считаю, – после долгой паузы произнес Вячеслав, – мы должны писать так, как думаем.

– Но так же…

Чумаков улыбнулся.

– Ну, не будь Миролюбова, мы, возможно, так никогда и не узнали бы об уникальных «Дощечках Изенбека» и прочих вещах. В этом его заслуга несомненна. И потом, мы ведь пишем художественное произведение. Конечно, кое-что заимствуем из реальности, но наши литературные персонажи – не портреты конкретных людей. Мы излагаем версию, которая является лишь одной из множества вариантов развития событий тех дней… К тому же мы должны воздать должное незаслуженно приниженной личности Изенбека, которая, в сущности, выходит во всей этой истории на первый план. Каждый, между прочим, имеет право на свою точку видения…

– Согласна, ну и хитрец же ты! – Лида, смеясь, растрепала мужу волосы.

Они говорили, обедали, опять говорили, пока в комнате не сгустились сумерки. Лида взглянула в окно и всплеснула руками.

– Ой, Слава, на улице уже темно, мы с тобой проговорили весь день и не заметили! А ему, – она опустила глаза на живот, – нужен свежий воздух…

– Все-все, извини! Уже собираюсь! – с готовностью откликнулся Вячеслав. – Как справедливо отмечают твои собратья-медики: моцион перед сном – отличная штука!

Они вышли на улицу. Прохладный ночной воздух приятно освежил лица.

– Куда направимся, мадмуазель?

– Хороша мадмуазель с таким животом, – засмеялась Лида. – Давай, пройдемся к парку.

– Для меня, Лидок, ты всегда будешь «мадмуазель», я и себя зрелым мужчиной пока не считаю. А в сравнении с Вечностью можно сказать, что мы с тобой еще мальчик и девочка, бредущие в неизвестность под звездным пологом ночи. Красиво сказал, а?

– Слава, как ты думаешь, Светозар, Велимир, Мечислав и другие образы из твоих видений – они реальны? Я имею в виду, они действительно могли существовать когда-то? – задумчиво спросила Лида.

– Трудные вопросы задаете, мадмуазель, – отвечал Вячеслав. – Может, мы все это с тобой нафантазировали. А может, в самом деле, установили какие-то непознанные связи с прошлым…

– Я вот думаю, насколько… – начала Лида.

– Насколько правдивыми получились эти персонажи? – договорил Вячеслав.

– Опять ты не даешь мне закончить мысль, – слегка обиделась Лида.

– Виноват, извини! – Вячеслав в знак примирения поцеловал жену в плечо. – Прости, больше не буду «выскакивать».

– В последний раз, больной, поверим вашему обещанию, – с напускной официальностью произнесла Лида, – хотя вы все равно врете…

Вячеслав с чувством глубочайшей вины вздохнул и тихо ответил:

– Конечно, вру, доктор. Я неисправимый пациент…

Оба прыснули со смеху.

– Мне кажется, – вернулась Лида к прерванной мысли, – что тысячу раз правы Ричард Бах, Иван Ефремов и другие писатели-мыслители в том, что ничто не случайно, и между различными явлениями всегда есть тончайшая взаимосвязь…

– То, что наши пращуры именовали Сварожьими законами, законами Прави, – вставил Вячеслав, забыв о только что данном обещании.

Лида приложила палец к его губам.

– И наверное, не случайно, – продолжила она, – что для осмысления нынешних событий и понимания настоящего, мы почувствовали необходимость «нырнуть» во времена крещения Руси, а оттуда – еще глубже…

– И, наверное, не случайно, – подхватил Вячеслав, – появились именно эти образы. Первыми – старец и мальчик на поляне в лесу, затем остальные.

– А битва Святослава с норманнами? – добавила Лида. – Она ведь написалась у тебя на одном дыхании, как и посвящение Светозара в воины, и праздник Купалы, и Древо Жизни.

– Ты права. Иногда возникают моменты, когда раздвигается пелена времен, и ты не просто видишь картину, а как бы участвуешь в ней изнутри, буквально на себе ощущаешь происходящие события. Тут идут такие подробности, которых и в мыслях никогда не имел. Знаешь, на что это похоже?

– На то, как палеонтологи восстанавливают по останкам реальные образы древних животных? – на сей раз, угадала Лида.

– Да. Только я вот еще о чем подумал, Лидок, а не существует ли возможности подобной реконструкции по астральному скелету.

– Что ты имеешь в виду?

– Вспомни методику Сафонова по воссозданию астральных двойников. Основное, что для этого требуется: уловить сущность человека, животного или даже предмета, найти, почувствовать его «несущую конструкцию», его «скелет». И тогда начинают, словно сами собой «притекать» подробности: черты лица, детали одежды, особенности поведения, прочие характерные детали. По-моему, то же самое происходит у художников, поэтов, писателей, вообще у творческих людей. Когда им удается ухватить суть, то сами потом удивляются, как персонаж начинает «строить» сам себя: подсказывать внешность, привычки, особенности речи. Кисть художника «схватывает» нужные сочетания красок, а резец мастера едва поспевает за озарением мысли. Не произошло ли подобное и у нас? Светозар и Ивица, баба Ганна и дед Славута, Велимир и Мечислав – плод ли это творческого воображения или мы смогли, уловив сущности, извлечь образы реального прошлого?

– Постой, постой… – остановила Лида Вячеслава, сжав его руку, чтобы справиться с объемом нахлынувших мыслей. – Значит, как по скелету восстанавливают ископаемого динозавра, так по астральной конструкции можно воссоздать облик реальных людей? Но ведь у палеонтологов есть конкретные скелеты и научная методика, а тут что?

– Точно такая же наука, Лидок. Анализ и синтез отдельных деталей, каких-то штрихов, событий, поступков, времени, условий, десятков и сотен «косвенных» данных, в результате обработки которых и возникает конкретный образ. Вспомни те моменты, когда написаное казалось нам самим фантазией, а потом ему находились убедительные подтверждения. Да вот, зачем далеко ходить: образы Миролюбова и Изенбека, когда мы о них почти ничего не знали, видели только фотографии и написали так, как подсказывало чутье. А теперь, после моего визита к фрау Миролюбовой, что выяснилось? Есть противоречия?

– Ни одного! – радостно согласилась Лида. – Мы узнали только подробности, которые ярче проявили сделанные нами «наброски». Как ты говоришь, «нарастили мяса на скелет».

– Вот именно. Просто понимание общих закономерностей и объемное мышление – это огромный труд. Сколькому нам пришлось научиться, от скольких по мнению других, материально необходимых вещей, отказаться. По сути, мы с тобой действительно будто живем в ином мире, родная! – Вячеслав обнял жену. – Вокруг развал, инфляция, жестокая проза жизни с одной целью: выжить, заработать на кусок хлеба. А мы как-то выкручиваемся, находим время заниматься тысячелетней историей, читать, писать, размышлять. Все, что мы до сих пор делали, создавалось по движению души, нас увлекало само творчество, процесс открытия, и этим делало счастливыми!

– Может, славянские боги благоволят к нам за то, что мы о них вспомнили? – серьезно спросила Лида. – Сколько было трудных моментов, а прикосновение к этим образам, к этой философии, вливало новые силы. Такое ощущение, что мы набрели на чистый вечный источник, о котором все давно забыли. И так хочется поделиться этим открытием с другими…

Остановившись под высокими тополями, Лида запрокинула голову.

– Слава, мне сейчас показалось, что все это уже было: тихий вечер, звездное небо и мы – у тополей – с ощущением какой-то трепетной тайны. Это было когда-то, очень давно. И теперь мы снова стоим здесь, и листья тихонько шепчут нам о прошлом или, может, о будущем…

– Правда, Лидушка, – отвечал Вячеслав, ближе привлекая жену. – Кажется, что помнишь то, чего не было. Может, это говорит в нас генная память предков, испытавших нечто подобное? А, может, все это произойдет с героями наших книг, о которых мы еще не знаем. Мы обращаемся к древности, открытие которой только начинается. И появляется странное чувство, будто мы стоим у перекрестья дорог, ведущих одновременно и в прошлое, и в грядущее, где происходит захватывающее дух клокотание времен, судеб, человеческих жизней. Вот тебе и звездный перекресток!

– Благодаря твоей поездке, очень многое в этой истории прояснилось. Но остается главный вопрос: куда все-таки девались дощечки? Без этого мы не сможем написать окончание романа.

Вячеслав задумался.

– У меня есть на этот счет кое-какие соображения. Надо будет встретиться с одним человеком. Он может помочь…

Однако нахлынули разные дела, родился ребенок, потом в России случился дефолт, и все страны Содружества в очередной раз ухнули в глубокую яму экономического и политического кризиса.

В общем, прошло пять лет, прежде чем Чумаков смог осуществить давно задуманную поездку в Брюссель. Но для этого понадобилось сначала восстановить давние «концы» в Москве.

 

Глава девятая. Ка Эм

Июль, 2001, Москва

Московское утро было сырым и прохладным. Чумаков прохаживался у парка, поглядывая на часы. «А вдруг он уже не бегает по утрам, ведь столько времени прошло. Больше двадцати лет! Если Ка Эму тогда было сорок, то сейчас… за шестьдесят, хм, солидно, хотя для Ка Эма должно быть нормально. Ну что ж, если не дождусь, тогда выйду на него другим путем… Ага, вон кто-то показался на дорожке со стороны парка. Далеко, лица не видно, но очертания фигуры и, главное, амплитуда и манера движения очень похожи…» – После ранения зрение у Чумакова стало далеко не таким острым, как раньше. Но теперь он научился угадывать людей именно по характерным признакам во время движения. Как оказалось, у каждого человека они особенные, не спутаешь, даже когда различаешь только силуэт.

Когда бежавший приблизился, у Чумакова обрадовано екнуло сердце: он, точно! Причем бывший инструктор рукопашного боя был облачен в старый болгарский спортивный костюм черного цвета с красными вставками на рукавах, – точно такой они перед последней тренировкой подарили Ка Эму. И эта деталь словно вернула его в прежнее время. Чумаков почувствовал, как уходит напряжение неопределенности. Бегун, между тем, перешел на шаг и тоже пристально посмотрел на Чумакова. Буквально через минуту лицо его просветлело и, остановившись, он широко раскрыл объятия и заулыбался.

– Дыхание смерти… мм… Слава?

– Так точно, Константин Михайлович, это я!

Они крепко обнялись.

– Пойдем ко мне, все расскажешь. Говорили, что ты погиб, а ты живой, молодец!

Пока поднимались по лестнице на четвертый этаж, Чумаков заметил:

– Знаете, чему я больше всего удивился, когда увидел вас сегодня?

– Догадываюсь. Наверное, тому, что я одет в тот самый костюм, который ваша группа подарила мне незадолго до окончания курса?

Вячеслав на мгновение опешил.

– Каким образом догадались, Константин Михайлович?

Ка Эм достал ключ и начал отпирать дверь квартиры.

– Это просто. У тебя ведь бывают моменты, когда ни с того ни с сего, вдруг вспоминаешь знакомого, которого давно не видел, или фильм, а потом вдруг – раз! – именно этого человека ты встречаешь в ближайшие день-два, или именно тот фильм начинают вновь показывать по телевидению? Заходи, раздевайся, я сейчас душ приму, и мы посидим, чайку попьем. Я пенсионер, мне торопиться некуда.

– Я тоже, – не очень весело усмехнулся Чумаков. И вернулся к начатой теме. – Вы хотите сказать, что к вам пришло такое ощущение, и поэтому сегодня вы надели костюм?

– Именно так, – ответил уже из ванной Ка Эм. – Я долго старался натренировать подобную чувствительность и одновременно разобраться в механизме процесса.

«Так, – подумал про себя Чумаков, – я пришел по адресу. Пожалуй, лучше Ка Эма, мне никто не поможет».

– Почувствовав, что кто-то из вас хочет встретиться со мной, я решил дать своеобразный знак, как бы подтвердить желание контакта, – выйдя из ванной в синем махровом халате, бывший инструктор вытирал почти сплошь седую голову мохнатым полотенцем. – Я использовал костюм наподобие того, как наши предки использовали обереги и амулеты, то есть для концентрации передачи сигнала, а может, в какой-то мере, и для организации пространства в нужном мне направлении.

– Это здорово смыкается с тем, что мы с женой называем «законом целенаправленности».

– Ты женат? И дети есть? Сыну пять лет? Молодец! Что за закон, ну-ка, расскажи! – заинтересовался Ка Эм. Чумаков коротко сформулировал.

– Хм, интересно, очень интересно! – повторил несколько раз Ка Эм, размышляя. – Потом спохватился. – Постой, ты же мне еще не рассказал, почему прошел слух о твоей гибели?

Вячеслав стал рассказывать про бой у заставы. Вначале сухо и сжато, словно в отчете, доложил, как он после ранения и контузии дважды возвращался из небытия. Потом увлекся, и уже подробнее описал видения, которые начали приходить к нему после возвращения с «того света». Как он ощутил себя вначале древним волхвом не то Светозаром, не то Мечиславом, и только потом Чумаковым. О дощечках, древних текстах, их расшифровке и об идее поиска древних уник, бесследно исчезнувших в Брюсселе в 1941 году. О поездке в Аахен. Бывший инструктор спрашивал, уточнял детали, иногда задумывался, видимо, «прокручивая» ситуацию, как он обычно делал это в приемах борьбы. Оба не заметили, как наступил вечер. Только когда стало смеркаться, хозяин вспомнил, что кроме чая, больше ничем не потчевал гостя, и тут же принялся за приготовление обеда-ужина.

– Тебе одному, Слава, не справиться. Нужна помощь наших ребят. Многие из них до сих пор поддерживают со мной связь, так что смогу найти, кого надо. Знаешь, после того, как развалился Союз, а потом и нашей конторе удар сильнейший был нанесен, ребята, в основном, разбрелись, кто куда. Фирмы открыли охранные, коммерцией занялись, кто в советники по безопасности подался к сильным мира сего, кто вообще все бросил и живет тихим пенсионером. Кое-кто спился, иные связались с криминалом или подались в горячие точки, многих уже нет на этом свете. Но братство наше живо несмотря ни на что. Постой! – вдруг вернулся к началу разговора Ка Эм. Чумаков уже снова стал привыкать к манере тренера неожиданно переходить с одной темы на другую. Он знал, что мозг Ка Эма одновременно работал как бы по нескольким программам и подспудно продолжал раскручивать каждую линию в отдельности. – Почему ты считаешь, что остался жив благодаря «Дыханию Смерти»?

Вячеслав прикрыл глаза и мысленно возвратился в те последние мгновения боя, когда, припав к рукояткам пулемета, увидел летящую навстречу стальную смерть. Потом время замедлилось, и ракета неправдоподобно долго летела, ввинчиваясь в тугую плотность, а мимо так же медленно проплывали автоматные пули. Именно эта замедленность времени позволила осуществить единственно правильное для сохранения жизни движение. Он упал, вжавшись туловищем между двух камней. Голова оказалась защищена небольшим выступом скалы. В момент взрыва Чумакова буквально засыпало землей и камнями, посекло спину, ударом камней сломало два ребра и ключицу, контузило голову, тяжело ранило в ногу осколком. И все же жизненно важные органы, как говорят медики, остались целы.

– Чтобы просчитать мозгами то единственно верное движение, при котором я мог остаться жив, нужна, как вы понимаете, суперскорость, которая недоступна даже компьютеру, то есть сработало именно подсознание, мгновенно и точно уведшее меня от гибели. То самое «Дыхание Смерти», которым вы мне порекомендовали заниматься после того, как я рассказал про случай с фалангой. Приближающаяся ракета вызвала почти аналогичные чувства, и тело среагировало мгновенно, потому что оно уже было подготовлено многолетними тренировками. А в самый момент соприкосновения с «дыханием», как вы знаете, тело становится необыкновенно прочным, как бы защищенным невидимой железной рубашкой.

Ка Эм очень внимательно слушал, привычно «обрабатывая» полученную информацию, затем спросил:

– Скажи, Слава, а те видения из древности, которые возникают в твоем сознании, связаны с текстами дощечек или нет?

– Я вижу не только, и даже не столько сюжеты дощечек, сколько людей и события, связанные с ними, то есть, картины идут гораздо шире текстов. Видимо, обстоятельства, которые предшествовали их написанию, необычайно важны! Если не составляют главной сути.

– Интересно, что же все-таки случилось с дощечками? В архивах Миролюбова нет никаких концов?

– Нет, Константин Михайлович, иначе их бы давно использовали. Знаете, какое паломничество идет к Галине Францевне: тут и украинские националисты, начиная еще с господина Скрипника, и оккультисты всякие, и некий господин, представившийся сотрудником российской Академии Наук, и какой-то крутой бизнесмен с украинско-немецкой фамилией, точно не помню. Галина Францевна по наивности думала, что он опубликует труды Миролюбова и дала мне его телефон. Знаете, что сей бизнесмен ответил, когда я позвонил ему по поводу публикации? Он сказал: «Времена сейчас трудные, все мы должны зарабатывать на кусок хлеба». А когда я навел справки, выяснилось, что он занимается торговлей драгметаллами, фирма находится в Германии, состоит в тесных связях с украинским правительством, ездит на последней модели «Мерседеса», имеет не только шикарную квартиру в Киеве, но и трехэтажную дачу в Конче Заспе! Вот вам и «кусок хлеба».

– Хм, драгметаллы, говоришь… Обычно такие фирмы не просто связаны с правительством, а практически выполняют его негласные, иногда весьма щекотливые поручения, скажем, перевод денег и ценностей в иностранные банки, приобретение недвижимости в разных уголках земли на подставных лиц и тому подобное. Да, а что может интересовать такого крутого бизнесмена у фрау Миролюбовой?

– Во-первых, сами дощечки, представьте, если их найдут! Древнейшие славянские письмена дохристианского периода! Им ведь цены нет! А во-вторых, сдается мне, что этот «пан» приглядывается к картинам Изенбека. Их у фрау Миролюбовой еще немало осталось.

– Да, дела. А знаешь, неплохо, если бы картины вернулись. По справедливости, конечно, они должны вернуться на родину Изенбека, в Питер. И если высшим силам будет угодно, так и случится, несмотря на чьи-то частнособственнические денежные интересы, потому что законы Прави отменить или игнорировать невозможно. Хотя мы во многом забыли свои корни и обращаемся в поисках истины к разным религиям и философиям. Странные мы все-таки люди славяне, – хмыкнул Ка Эм, – в своей наивной простоте намаливем, как сейчас говорят, эгрегор чужим богам и народам, а потом удивляемся, что они живут лучше нас.

Чумаков удивленно уставился на Ка Эма.

– Спасибо… Вячеслав Михайлович, – медленно с расстановкой произнес он. И тут же ответил на вопросительно поднявшуюся бровь собеседника. – Вы мне сейчас разъяснили смысл поговорки «простота хуже воровства». Я никак не мог понять, почему «простота» – порок. Ну, легковерен человек, не хватает звезд с неба, почему его наивность хуже воровства? А сейчас дошло: здесь под «простотой» понимается слепая вера в чужие авторитеты и нежелание мыслить самому. А последствия этой «мозговой лени» могут быть действительно трагическими. Вот почему одним из основных законов наших предков было именно познание, то есть понимание принципов работы Вселенной.

Ка Эм в свою очередь пристально посмотрел на Вячеслава и заметил:

– А у тебя глаза сияют, как будто внутри горит особый огонь. По преданиям, такие глаза были у волхвов.

– Удивительно, Константин Михайлович, но вы не первый говорите мне насчет глаз. Недавно я ехал по делам, и получилось так, что возвращался назад в том же вагоне трамвая. И когда сунул руку в карман, чтобы показать свое инвалидное удостоверение, девушка-кондуктор меня остановила, сказав, что запомнила. Признаться, я был порядком обескуражен, так как моя внешность никогда не бросалась в глаза. Может, что-то с одеждой? Оглядел себя – порядок. В чем же дело? Вы понимаете, Константин Михайлович, насколько я как бывший «конторщик» был заинтригован. И когда кондуктор проходила мимо, спросил: «Чем же я выделяюсь, что так сразу вам запомнился?» Она ответила: «Глазами. Они у вас светятся». А почему у волхвов светились глаза?

– Наши предки объясняли это тем, что волхва нельзя назначить или выбрать, – пояснял Ка Эм, открывая холодильник, а затем шкафчики. – Настоящим кудесником человек становится лишь тогда, когда в его душу проливается небесный свет и загорается огонь, как ты говоришь, Прави. Говоря современным языком, когда человек овладевает знаниями законов мироздания.

– Сварожьих законов, – кивнул Вячеслав.

Ка Эм открыл хлебницу и воскликнул:

– Оп-па, а хлеба-то я купить забыл, заговорились! Да и кроме хлеба кое-что необходимо. Сейчас в магазин сбегаю.

– Нет! – запротестовал Чумаков. – Лучше я сбегаю!

В результате решили идти вместе. По дороге Чумаков спросил:

– Скажите, Константин Михайлович, вы хорошо были знакомы с писателем Степановым?

– Не так чтобы очень хорошо, виделись иногда. Ему для книг нужны были мои консультации по рукопашным схваткам. С его младшим братом я ближе знаком, а что?

– Степанов много делал для возвращения в Союз художественных ценностей, вывезенных во время войны. Встречался с людьми, которые такими ценностями обладали или располагали сведениями о них. Есть вероятность, что он мог встречаться и с неким Карлом Шеффелем, который во время войны был сотрудником отдела «Аненэрбэ» и занимался реквизированием музейных и художественных ценностей, в первую очередь, связанных с арийской тематикой.

– Это тот самый, которого Миролюбов упоминает, как одного из возможных владельцев дощечек?

– Да, только я не верю, что дощечки у него. Такое у меня ощущение, – они как раз вышли из магазина, который раньше назывался «Универсам», а теперь супермаркет «КИН». – А еще у меня ощущение, вы, наверное, будете смеяться… – Чумаков сделал паузу и, поправляя покупки в полиэтиленовом пакете, незаметно оглянулся назад, – что за нами следят!

– Глупости, Слава, ты же не нелегал какой-нибудь.

– Я-то сейчас самый настоящий нелегал, потому что не зарегистрировался, а согласно паспорту аз есмь гражданин Украины. Только вряд ли из-за этого станут слежку устраивать…

– Еще одна чудовищная реалия нашего времени, – покачал головой Ка Эм. – Разведчик Советского Союза в столице-матушке Москве теперь нелегал! Бред какой-то!

На улице было уже темно. Едва перешли дорогу, направляясь в пространство между двумя домами, как сзади послышался звук остановившегося автомобиля и дружно, как по команде, щелкнули открываемые дверцы. Шестое чувство вмиг подсказало: идут именно за ними.

– Человека три-четыре, – тихо обронил Вячеслав.

– Впереди может быть «встречный десант». Так, по курсу нашего движения в кустах остатки ржавого заборчика, проволока, штыри. Прими во внимание. Сам не напорись и никого из «тех» не насади, трупы нам ни к чему, – так же тихо предупредил Ка Эм.

– Выходит, это по Вашу душу гости. Кто они?

– Охранная фирма. Вооружение: в основном дубинки и газовые пистолеты, но могут оказаться и боевые. Сектора: я фронт, ты тыл. Держи дистанцию, они натасканы схватить, скрутить.

Они продолжали идти неторопливым размеренным шагом. Только очень внимательный человек мог заметить, что движения Чумакова стали плавными и мягкими, даже хромота его почти исчезла, а лицо Ка Эма приняло отрешенно-сосредоточенное выражение.

Когда вошли в тоннель, образованный деревьями и кустами, увидели впереди две рослых фигуры в форме с дубинками в руках. Третий стоял у фонаря, поглядывая по сторонам. Чумаков остановился и впервые оглянулся. Трое из машины, шедшие сзади, приблизились. Ка Эм сделал еще два шага вперед и стал, фиксируя обстановку и местоположение каждого.

– Так ты говоришь, Санек, вот этот дохлый старик у тебя ствол забрал?! Цирк, чему вас в десантуре только учили? Ха-ха!

Даже самый щуплый из охранников был гораздо крупнее и шире в плечах Вячеслава, а уж Ка Эм на их фоне… поэтому охранники предвкушали небольшое развлечение.

– Мужики, двое против шести – это как-то не по-русски, – сказал Чумаков.

– Ты, значит, русский, а мы нет? Ладно, тогда сейчас из тебя китайца сделаем, с узкими глазами и кривоногого. Ха-ха-ха! – уже зло рассмеялся Мордоворот, как назвал здоровяка про себя Вячеслав. – Да я таких, как вы, козлов, на зоне бушлатом десятками на водопой гонял!

Боевая обстановка как всегда обострила чувства, Чумаков сразу ощутил, как при упоминании «зоны» по Ка Эму будто прошла горячая волна. Зря Мордоворот про зону вспомнил, ох, зря!

– Всем стоять на месте, я сам с них шкуру спущу! – свирепея, гаркнул здоровяк и, поигрывая резиновой дубинкой, шагнул к «старику».

Чумаков ожидал, что тренер подождет момента, когда нападающий замахнется для удара, и тогда нанесет свой «выключающий». Но то, что произошло, оказалось полной неожиданностью и для Чумакова.

Мордоворот резко замахнулся, целясь «старику» по нижним ребрам грудной клетки. Ка Эм все это время стоял, будто окаменев. Чумаков ясно видел происходящее в черно-белом варианте, поскольку свет фонаря сзади нападавших четко очерчивал их фигуры. Каким-то невероятным образом удар, не останавливаясь, прошел мимо неподвижного Ка Эма, а затем следом за рассекающей с шумом воздух дубинкой последовал и… сам Мордоворот! Все его сто с чем-то килограммов бабочкой вспорхнули в воздух и, вращаясь, рухнули на землю с такой силой, что первые мгновения он, кажется, даже не дышал.

Первым опомнился Вячеслав. Он отступил назад, повернувшись лицом к ближайшему противнику. Пакет с голубыми буквами «КИН» полетел в лицо охранника, правая рука заученным движением захватила рукав форменной куртки, а левая – пальцами воткнулась в точку на шее здоровяка. Он без единого стона стал мягко оседать. Два его напарника среагировали молниеносно и, обходя падающего собрата, бросились к Чумакову одновременно с двух сторон. Продолжая удерживать за руку охранника, Вячеслав направил его падение под ноги тому, что оказался справа. Пытаясь увернуться, тот налетел на заборчик, и через секунду из кустов, где обычно оправляются многочисленные котики и песики жильцов, послышался отборнейший мат. Дубинка охранника, шедшего в атаку слева, уже почти опустилась на голову Вячеслава, который, памятуя о заборчике за спиной, не мог провести излюбленное падение назад с одновременным ударом ребром стопы в нижнюю часть грудной клетки противника. Пришлось поднырнуть вперед и вниз, развернуться в воздухе и сделать «ножницы». При этом ему таки досталось на излете дубинкой по правому плечу и вскользь по боку, отчего перехватило дыхание и перед глазами зарябило. Но он успел нанести пяткой правой ноги отключающий удар по челюсти противника.

Сделав короткий сильный выдох, вскочил на ноги, чтобы ринуться на помощь тренеру, но невольно остановился. Увиденное поразило его. Подобное довелось видеть только в специальных фильмах, где демонстрировалась техника китайских мастеров, но даже им, пожалуй, было далеко до того, что творил сейчас Ка Эм. Здоровенные мужики с резиновыми дубинками замахивались на пожилого сухощавого человека и вдруг, совершая какие-то замысловатые па и фуэте, летели наземь, подчиняясь взмахам рук мастера, который даже не касался нападающих. Ка Эм повернулся вполоборота к Вячеславу и в ту же секунду резко выбросил в его сторону правую руку с раскрытой ладонью. И хотя расстояние между ними было не меньше трех метров, Чумаков почувствовал сильнейший толчок в грудь и полетел назад, не успев сообразить, что случилось. Почти одновременно сзади на правое плечо Вячеслава обрушилась дубинка «ожившего» охранника. От удара рука раскрылась, дубинка полетела на асфальтовую дорожку, а Чумаков вместе с охранником, который тоже не устоял на ногах, рухнули навзничь. Чтобы после приземления не оказаться в железных объятиях удушающего захвата противника, Вячеслав в самом конце падения провел короткий «уракен» – кистевой удар – в лицо. Перекатившись и вскочив на ноги, Чумаков боковым зрением заметил, что тот, кого он отключил первым, уже сидит на земле и мотает головой, приходя в себя. В его руках блеснул ствол. «Только этого не хватало», – подумал разведчик и, ударив ногой чуть ниже кисти бойца, вышиб пистолет, который тяжело ухнул в кусты.

Вячеслав подобрал пакет с продуктами, и они с Ка Эмом быстро покинули зеленый тоннель. Чумаков, кряхтя от боли, массировал на ходу правое плечо и бок. Тренер, достав из кармана платок, приложил его к рассеченной левой щеке. Оба поочередно оглядывались, опасаясь выстрела в спину.

– Нож? – спросил Вячеслав, указывая на кровоточащую рану учителя, когда они вошли в подъезд.

– Напоминание о том, что эмоции должны быть под контролем, – ответил Ка Эм. – Я «завелся», когда этот здоровяк зону вспомнил, слишком близко его подпустил. А когда устроил «центрифугу», то его нога в кованом ботинке крутанулась у самого лица, видно, подковой, как ножом, и резануло. – Ка Эм сунул платок в карман и, вынув ключ, открыл дверь квартиры. – Сейчас мы с тобой «залижем» раны, перекусим и проанализируем ошибки.

Сбросив куртки и умывшись, заклеили специальной пленкой рану на щеке Ка Эма.

– А что за ствол вспоминал «Мордоворот»?

– Как-то один из них паренька из моего подъезда унижать при девчонке стал. А паренек стушевался, знал, что Санек этот бывший десантник, да и по габаритам гораздо крупнее. Стоит парнишка, ни жив ни мертв в глубоком ступоре. Я замечание сделал «десантнику», а он в раж вошел – и ствол мне в грудь. Пришлось забрать, а «десантника» на несколько минут «успокоить». Девушка тем временем патрульную машину остановила. Сдали и Саню, и ствол милиции. Думал, инцидент исчерпан, а оно, видишь, как повернулось, – рассказывал тренер, массируя душистым бальзамом ушибленное плечо и бок Вячеслава. – Знаешь, я ненавижу уголовников, всяких там «паханов» и их мерзкие законы. – Моего друга детства уголовный мир забрал, будь он проклят, стоглавая гидра!

– А у меня друга церковь отняла, – сказал Вячеслав, – слышали, наверное, об отце Андрее?

– Знаю, – кивнул Ка Эм, – они со Степановым-старшим газету «Секретные архивы» выпускали. После того, как Степанов вышел в Германии на след одной семьи фабрикантов, разбогатевших во время войны, которая будто бы имела отношение к знаменитой Янтарной комнате, его аккуратно, но быстро выдворили из страны, а помощника потом нашли в лесу с распоротым животом. Потом здесь: газета и гибель соучредителей. Вообще-то их трое было, соучредителей. – Ка Эм поднял на Чумакова глаза. – И никого в живых не осталось… Что за этим стоит: политика, религия, Янтарная комната или что иное – неведомо. Дощечки, конечно, не Янтарная комната, но… Не знаю, не знаю, может, эти гости, – тренер указал на щеку, – не только по мою душу приходили, и кому-то не нравится наша с тобой встреча. Вячеслав, тебе следует быть осторожным! – серьезно предупредил Ка Эм.

Они сидели на кухне. Пили привезенный из Днепропетровска вишневый сок, ели яичницу, поджаренную на украинском сале, маринованные грибы и салаты, только что с такими приключениями доставленные из супермаркета.

Чумаков потянулся за майонезом.

– Хотите? – предложил тренеру. – «Торчин продукт» нашего украинского производства. – Вдруг он на мгновение замер и медленно повторил, что-то соображая. – «Торчин продукт», Торчин… Да так же звали повара князя Глеба, который зарезал своего хозяина! – воскликнул Вячеслав. – Поди ж ты, как аукнулось! Просвещенный у нас народ, даже изобретатели соусов знают про повара Торчина.

– Князь Глеб, это тот, что волхва убил? – спросил Ка Эм.

– Нет, повар укокошил сына князя Владимира. А волхва в Новгороде, вроде как защищая епископа, зарубил другой князь Глеб, уже правнук Владимира. Новгородцы изгнали его, он бежал к чуди заволоцкой, но там был убит.

– А епископ что же, – полюбопытствовал тренер, – остался жив?

– Вы не поверите, помер от укуса бешеной собаки.

– Закон бумеранга… Вячеслав, ты меня о брате Степанова спрашивал, я сейчас позвоню ему, договорюсь о встрече. Он обязательно поможет, Степанов-старший очень уважал твоего друга… – Ка Эм поднялся.

– Константин Михайлович, вы мне телефон Алексея Арийца обещали, по поводу загранпаспорта, он, вы говорили…

– Да, Леша Горбенко у нас одинаково хорошо ладит и с «крутыми», и с милицией, и с ФСБ. Пиши номер или запоминай, я, ты знаешь, все телефоны привык в голове держать, – он продиктовал цифры.

– Спасибо, запомнил. А чем сейчас занимается Ариец?

– Как и большинство, бизнесом. Использует кое-какие связи своего бывшего немецкого сектора… Алло, Игорь? Да, это я. Сейчас у меня старый знакомый. Его интересует некий западный коллекционер или искусствовед, с которым, возможно, пересекался твой брат. Знакомого моего зовут Вячеслав Чумаков, он близкий друг покойного отца Андрея, его одноклассник. Я даю сейчас трубку Вячеславу.

Чумаков подошел к телефону.

– Добрый вечер… Когда у вас будет время… Конечно, подходит, если вас не затруднит. Константин Михайлович мне объяснит, спасибо! – Вячеслав положил трубку. – Он завтра улетает недели на две-три, поэтому договорились, что я еду к нему прямо сейчас.

– Жаль, думал, посидим с тобой! Ну ладно, в следующий раз. За чудные стихи твоей Лиды спасибо огромное. Рад за тебя и твою семью! А это тебе, по бесконтактной борьбе.

– Для внутреннего пользования, – грустно улыбнулся Вячеслав, перелистав тоненькую брошюрку. – Спасибо!

– Ты погоди минутку, я к соседу сбегаю, – родителям обещал за парнем приглядеть, я быстро!

Едва за тренером захлопнулась дверь квартиры, как Чумаков набрал номер телефона.

– Гутен абенд, майн либер фройнд Алекс! – сказал он по-немецки.

Мужской голос, только что ответивший «алло», кажется, перестал дышать на другом конце трубки. Потом тихо, почти шепотом, сказал:

– Мне кажется, что… или я поехал мозгами?

– Нет, Ариец, ты не поехал, это действительно я.

– Славка, ты? Но ты же погиб?

– Должен был погибнуть, Леша, но раздумал. У меня мало времени. Я у Ка Эма дома, ему нужно прикрытие. Какое-то полууголовное охранное агентство «Барс» наехало. Сегодня мы отбились, но черт знает, что у этих качков в чугунках! О нашем разговоре ему ни слова, свяжемся позже, пока! – Чумаков положил трубку.

Через пару минут входная дверь щелкнула, вернулся хозяин.

– Присядем на дорожку, заодно и маршрут нарисую. – Ка Эм быстрыми точными штрихами набросал схему, указав станции метро, номера троллейбусов и адрес. – Здесь проходной двор, а тут через дверь под лестницей можно попасть на соседнюю улицу. Это на всякий случай. Я вижу, Слава, у тебя есть вопросы по бесконтактной борьбе, но времени, к сожалению, нет. Думаю, по брошюре разберешься сам. Если что, звони или заезжай, всегда рад тебя видеть!

Чумаков взял свою спортивную сумку. Обнялись, и Вячеслав вышел.

У подъезда на лавочке сидел мальчишка лет тринадцати в джинсовой куртке с поводком в руке, а ближайшие деревья деловито обнюхивал и метил территорию пес восточно-европейской породы.

Чумаков повернул к остановке троллейбуса. Мальчик кликнул овчарку и, щелкнув карабином поводка, последовал в ту же сторону. «Ага, – догадался Вячеслав, – это, наверное, тот мальчик, за которым «приглядывает» Ка Эм». Мальчик, отпустив собаку с поводка, «погулял» недалеко от остановки до тех пор, пока троллейбус с Чумаковым не тронулся в сторону станции метро, а затем, подозвав пса, дал ему в зубы поводок и пошел назад.

«Понятно, – усмехнулся про себя Вячеслав, – военная хитрость. Убедиться, что я уехал в целости и сохранности».

Квартира Степанова находилась в старом доме с высокими потолками. На звонок открыл мужчина, мало похожий на покойного писателя и комплекцией, и лицом. Когда Вячеслав вошел в переднюю и стал снимать куртку, Игорь Степанов взял трубку телефона.

– Все в порядке, Константин Михайлович, он у меня. Да, конечно, не волнуйтесь… Спокойной ночи!

Они прошли в кабинет, две стены которого до самого потолка были заняты книжными шкафами, а две другие увешаны картинами и фотографиями. Довольно старый письменный стол стоял посередине комнаты. В углу был втиснут небольшой столик с компьютером и принтером.

– Наверное, трудно будет найти в архиве вашего брата нужные документы? – спросил Чумаков. – Меня интересуют те, в которых может упоминаться имя Карла Шеффеля, сотрудника «Аненэрбе».

– Думаю, что нет, – успокоил Степанов-младший. – В этой «машине», – Игорь указал на старый ноутбук, – я сделал компактный архив из всего, что писал брат. Дневники, заметки, встречи, наброски, письма. Так что вашего Шеффеля, если таковой упоминается, найдем быстро. – С этими словами Игорь сел за компьютер и виртуозно «побежал» пальцами по клавиатуре.

На экране появилась надпись «Аненэрбе» и знак: вытянутое кольцо из двух овалов, в средине которого был помещен меч. Низ острия окутывала трехслойная лента, похожая на перевернутую древнеславянскую букву «оу», так что меч как бы входил и пронзал ее. А по кольцу надпись: “Deutsches Ahnenerbe” – «Германское наследие предков».

Чумакова словно пронзило от макушки до пят: написание немецких букв удивительно походило на «велесовицу» из дощечек Изенбека! Это не могло быть совпадением. Несомненно, «Аненэрбе» владело какими-то древнеславянскими униками, может быть, даже частью дощек, но ведь в те времена…

– Скажите, Игорь, «Аненэрбе», насколько я помню, в тысячу девятьсот восемнадцатом-девятнадцатом годах еще не было? – обратился он к Степанову.

– Не было. Но существовала ее предшественница – организация «Туле», что значит «легендарная» или «волшебная» страна, земля обетованная, типа Шамбалы или нашего Беловодья. «Туле» уже тогда занималась оккультными науками, искала способы получения сверхзнаний. Да вот, посмотрите, здесь все написано.

Чумаков стал читать.

«Организация «Дойчес Аненэрбе» создана высшими чинами Германии в 1933 году для изучения корней немецкой нордической расы. В 1937 году Гиммлер ввел «Аненэрбе» в состав СС. К сотрудничеству были привлечены лучшие специалисты по оккультным наукам, магии и паранормальным явлениям, организация насчитывала 50 отделов. Исходила из того, что некогда на земле существовала высокая цивилизация, в частности – Атлантида, которая строила летательные аппараты и владела высочайшими космическими технологиями. Атлантида – прародина немецкой расы. Специально созданные Зондеркоманды изымают библиотеки различных тайных обществ по всему миру: в Тибете, Китае, Индии и других странах. В 1938 году после присоединения Австрии, Гитлер завладел так называемым «Копьем Судьбы». Легенда гласила, что тот, кто соединит его с «Чашей Грааля», завладеет миром, и ему откроются все тайные знания Космоса. С тех пор команды СС целенаправленно искали Чашу Грааля. В марте 1945 года «Аненэрбе» производила упаковку своей библиотеки, состоящей из 140 тысяч томов».

– Библиотека из ста сорока тысяч томов, представляющая собой уникальные древние знания всего мира?! – воскликнул Чумаков. – Куда же она могла деться?

– Ну, предположения самые разные, некоторые полагают, что ее вывезли в Антарктиду.

– В Антарктиду? – еще более изумился Вячеслав.

– Ну да, в «Аненэрбе» считали, что Антарктида – это и есть бывшая Атлантида, которая оказалась подо льдом после смещения полюсов. Была обнаружена карта Пири Рейса, – ученого шестнадцатого века, который составил карту Антарктиды, используя древнейшие манускрипты чуть ли не трехтысячелетней давности, и на этой карте Антарктида изображена в подробностях, причем без всякого ледяного покрова! Немцы еще до войны исследовали Антарктиду и нашли в ней огромные пустоты с теплыми подземными озерами. Идеальная база! Они назвали ее Новой Швабией. И говорят, переправляли туда секретные заводы, оборудование и тысячи специалистов. После войны, в сорок пятом, исчезло около сотни немецких подводных лодок. Две из них потом всплыли у берегов Аргентины и сдались властям. Американцы вели допрос экипажей и от них узнали о походах в Антарктику и секретной базе в Новой Швабии.

– Значит, вы говорите, предшественница «Аненэрбе» организация «Туле» уже существовала в начале двадцатого века? А в восемнадцатом году Украина была оккупирована немцами… Кто знает, что еще хранилось у Донец-Захаржевских до революции и гражданской войны. Немцы могли «прошерстить» библиотеку в Великом Бурулуке за год до прихода туда деникинского Марковского артдивизиона. Изенбеку достались «остатки», – размышлял вслух Чумаков. – Интересно, надо будет все это обмозговать. Да, а как же насчет Шеффеля?

– Минутку, – Степанов пощелкал клавиатурой. – Ага, – торжествующе воскликнул он, – есть такая фамилия! «Встреча с историком и искусствоведом К. Шеффелем в Корнуэльсском университете (США)», – читайте. А я пока чайку соображу или кофе, если хотите?

– Спасибо, лучше чай, – ответил гость и углубился в чтение.

«Карл Шеффель, искусствовед и историк, прекрасно владеет русским. Собран, внимателен, сед, сухощав. О своем сотрудничестве с немцами говорит туманно, ускользает от прямых ответов. Глаза бесцветные, холодные, потеплели лишь однажды при упоминании мест, где родился, и довоенной жизни».

«Хм, если Степанов поехал на встречу с бывшим сотрудником ведомства Гиммлера, то вряд ли он рассчитывал на откровенность собеседника. Значит, наше ведомство снабдило его документами… Ага, вот: «После предъявления мною копий документов о его работе в “Ahnenerbe” в годы Второй Мировой войны, стал более сговорчивым, хотя назвал меня агентом КГБ. Дал несколько «наводок» о возможном местонахождении картин и других ценностей, прошедших через его руки во время службы в ведомстве Гиммлера. Назвал несколько фамилий людей, у которых интересующие нас ценности могут храниться». Так, так… вот, пожалуй, то, ради чего я приехал: «На вопрос об изъятии части картин в 1941 г. в Брюсселе у русского художника-эмигранта Изенбека отвечал с плохо скрытой досадой, что все факты об изъятии картин основываются на информации литератора-неудачника Миролюбова. «Поверьте, господин Степанов, это полное ничтожество, а не человек!» – При этих словах у него по скулам забегали желваки. Видимо, до сих пор он хранил некую обиду на покойного Миролюбова. Я взял на заметку несколько фамилий, могут пригодиться в новом романе о русской эмиграции».

Степанов-младший принес чай.

– Скажите, Игорь, о каком романе здесь идет речь?

– Брат успел лишь собрать кое-какие материалы. Он планировал написать роман о русской разведке, начиная со времени революции 1907 года. Он много работал в архивах, как вашего ведомства, так и других, нашел массу интересного об этом периоде. Хотите взглянуть?

– Конечно, – кивнул Вячеслав.

Игорь пересел к компьютеру и через минуту пригласил Чумакова:

– Вот, нашел!

«Революция 1905–1907 гг. заставила царскую охранку усилить агентурную сеть в Европе с целью получения своевременной и полной информации о замыслах российских социал-демократов, марксистов и прочих революционеров, лидеры которых большей частью находились в эмиграции и оттуда осуществляли руководство борьбой против самодержавия в России». Далее шел перечень заброшенных с этой целью в Париж, Брюссель, Лондон и другие центры русской эмиграции агентов, их клички и краткие характеристики. «Штольц Густав Густавович, кличка “Заубер”, тридцати шести лет от роду, православный, убежденный монархист, много раз на деле доказал подлинную верность престолу, владеет, помимо немецкого, еще тремя иностранными языками. Легализован в Берлине под именем Вольфганга Шварца, как владелец кафе в районе, где много выходцев из России. Курихин Степан Леонидович, кличка “Стерх”, тридцати лет, умен, изобретателен, убежденный монархист, беспредельно верен Государю и Отечеству, владеет тремя европейскими языками и турецким, имеет опыт работы в среде социал-демократов, легализован в Париже под именем Поля Леруа, владельца гостиницы. Компаниец Станислав Поликарпович, кличка “Корней”, двадцати восьми лет, беспредельно верен государю, убежденный монархист, имеет отменное самообладание, терпелив, тщателен в действиях, владеет четырьмя языками, легализован, как частный домовладелец в Брюсселе под именем Жака Ренье».

Последнее имя почему-то показалось знакомым. Вячеслав начал перебирать тех бельгийцев, с кем встречался в «прошлой» жизни: «Нет, не то. Опять же даты, революция пятого-седьмого годов, время, когда даже фрау Миролюбова только появилась на свет. Постой, а не из ее ли уст я мог услышать это имя? Точно, кажется, именно так она называла… да нет, не может быть… ведь если… то… – Чумаков едва не присвистнул от постигшей его догадки. – Ничего себе! Обязательно надо проверить! Невероятно!»

С Алексеем Арийцем Вячеслав встретился на следующий день в скверике. После того, как потискали друг дружку в объятиях, уселись на старую скамейку.

– Знаешь, когда я узнал, что ты погиб, сказали: прямое попадание ракеты… – а ведь мы с тобой четыре года в одной комнате! В общем, оборвалось что-то внутри, до сих пор не заживает, хотя ты здесь и живой. Может, потому, что «смерть» твоя совпала с началом конца нашей конторы, и нас предавали сверху донизу. Сколько погибло ребят! – Алексей говорил тихо, глядя куда-то в пространство. – Может, и насчет твоей смерти – это «деза»?

– Нет, попадание было на самом деле. И по всем обстоятельствам выжить я не мог, только… Это, понимаешь, Леша, как сейчас принято говорить, некий «тонкий план». Такое ощущение, что меня спасло прошлое. Помнишь, нам Ка Эм рассказывал о древних славянских традициях, боевом искусстве.

– Помню, конечно, особенно как вы с ним «шаманили» по поводу этого твоего стиля «Дыхание Смерти».

– Ну вот, видимо, случилось так, что между прошлым и мной протянулась какая-то тончайшая невидимая нить, генная память, что ли. Вот эта нить вкупе с «Дыханием Смерти» меня и вытащили из лап Мары.

– Какой такой Мары?

– Наши предки так называли богиню Смерти и представляли ее красивой черноглазой печальной девушкой.

Собеседник замолчал. Глаза его, не мигая, продолжали глядеть в пространство, а в уголках даже блеснули влажные искорки, вот тебе и истинный ариец! Прошло еще несколько долгих минут, прежде чем Алексей заговорил.

– Такой она и была, моя Аня… Черноглазая, черноволосая, всегда как бы немного печальная, даже когда улыбалась. Она была с Украины, с Полтавщины. Удивительная девушка! Знаешь, как радушно меня там принимали ее родители?! Ой, вареныкы з вышнями, полтавськи галушкы та ароматна горилка з салом! А сейчас, кто я там? Москальскый шпыгун…

– Не переживай, брат, зато я тут представитель самостийной Украины. Встречаюсь с разными людьми, дерусь с охранниками, собираю какие-то сведения, вполне могу сойти за хохлянского шпиона.

– Теперь я понял, Слава, что в тебе изменилось, – Алексей внимательно посмотрел на товарища, – ты стал таким же колдуном, как наш Ка Эм. Запросто можешь погрязшего в делах здорового мужика выдернуть из повседневности, растревожить его душу, да еще заставить уронить, как мальчика, слезу. Ниточка твоя не такая уж тонкая! Знаешь, – помолчав, задумчиво продолжил Алексей, – когда мы учились, были внутренне готовы к тому, что где-то придется жить двойной жизнью. Только не думал никогда, что этой самой двойной жизнью придется жить дома. Такое ощущение, будто вдруг остался без связи с центром, действуешь по накатанной легенде, и не знаешь, вспомнят ли о тебе когда-нибудь, или уже давно со всех счетов списали. Но встречаешь Ка Эма или вот тебя, и случается волшебство. Начинаешь вспоминать, что ты человек.

– Да ладно, Лешка, не выдумывай. Я теперь простой пенсионер, на пару с Ка Эмом.

– Ага, два немощных пенсионера недавно шестерых молодых здоровенных мужиков с дубинками отделали, не слыхал, случайно? Нет, все-таки ты колдун. Я могу хоть чем-то тебе помочь?

– Мне нужно съездить в Брюссель. Под другой фамилией. Сможешь устроить «картон»? А то в прошлый раз все свои колдовские способности применять пришлось, чтобы пересечь границу, и «хвост» постоянно висел.

– Не вопрос, сделаю, – пообещал Ариец.

И они распрощались.

 

Глава десятая. Прикосновение к тайне

Брюссель, сентябрь 2001

Пассажиры деловито высыпали на чистенький брюссельский перрон. Среди них респектабельный мужчина средних лет, – шкиперская бородка, дымчатые очки в дорогой оправе. Носильщик услужливо поставил на тележку кожаный чемодан господина, и они направились к остановке «Такси». «Благодаря Арийцу, на сей раз все идет без сучка и задоринки. Вот, наконец, ты снова в Брюсселе! – сказал сам себе Чумаков. – Хотя опять под чужим именем. А когда-то давно здесь бывал совсем другой человек, коренной бельгиец, который и русского-то языка не знал, имел лишь некоторое внешнее сходство с нынешним Чумаковым».

– На Брюгман-авеню, – сказал таксисту. И желтый «Мерседес» помчался по городу. Бульвар Ватерлоо, Дворец Юстиции, поворот налево…

– Какой вам нужен номер?

– Пятьсот двадцать второй, – ответил Вячеслав и почувствовал, как что-то дрогнуло в самом уголке сердца.

Вот он, тот самый дом, типичная трехэтажка постройки начала прошлого века… Дверь открыла женщина лет тридцати. Узнав, что это тот самый журналист из России Иван Голубев, быстро провела в небольшую комнату на первом этаже, где за старинным столиком с конторкой сидела другая женщина, лет шестидесяти. Это была домовладелица, внучка того самого Жака Ренье, который жил здесь во времена Изенбека и Миролюбова.

Поцеловав руку женщине, гость на безупречном французском произнес:

– Простите, мадам, при общении в телефонном режиме я уже говорил, что пишу для нашего журнала серию статей о русских эмигрантах двадцатых-сороковых годов. Вот мое удостоверение, – продемонстировал он и продолжил. – Для меня чрезвычайно интересны любые, даже самые незначительные сведения об этом периоде и людях, живших тогда. А это Вам, мадам, небольшой презент на память. – С этими словами Чумаков извлек фигурку гжельского фарфора.

– О-о, благодарю, мсье! Вы так любезны и так прекрасно говорите по-французски, как будто приехали из Гента или Антверпена, хотя моя бабушка рассказывала, что жильцы нашего дома, в основном выходцы из России, прекрасно говорили на французском.

– Скажите, мадам Джулия, а Ваши бабушка или дедушка владели русским языком? – осторожно спросил Чумаков.

– Бабушка – нет. А дедушка… Только когда он умер, бабушка открыла нам тайну, что дедушка Жак был русским. Он всегда говорил на французском, правда, вставлял иногда какие-то непонятные слова. Так что во мне течет часть русской крови, хотя я совершенно не знаю ни России, ни ее языка… – улыбнулась мадам Джулия. – Родители могли бы рассказать многое о тех русских, которые жили в нашем доме, но их, к сожалению, давно нет, – лицо хозяйки стало скорбным. – От дедушки остался дом и какие-то записи, да еще моя память о нем. Он был хорошим, мой русский дедушка, – голос мадам Джулии дрогнул.

– А можно взглянуть на записи вашего дедушки, может быть, в них есть упоминание о жильцах? Меня, прежде всего, интересует художник Изенбек.

– Об этом художнике мне рассказывала мама со слов бабушки. Он был из состоятельных русских, снимавших квартиры в нашем доме. У него было много картин, дедушка даже согласился на то, чтобы убрать одну из стен между комнатами, художник хотел сделать не просто мастерскую, а целую выставочную галерею. Конечно, он за это заплатил.

– Скажите, а я могу взглянуть на квартиру, в которой жил Изенбек? – с едва заметным волнением спросил Чумаков-Голубев.

Мадам Джулия беспомощно развела руками:

– Я не знаю, ведь с тех пор прошло столько времени. Неоднократно проводился капитальный ремонт, многие квартиры были перепланированы… А что касается бумаг дедушки, то они в его комнате, я сейчас прикажу Мари принести их.

– Простите, а можно взглянуть на комнату Вашего дедушки? Мне как журналисту очень важно ощутить обстановку, дух того времени, его аромат, понимаете? А это передают сами стены, старые бумаги, мебель и даже воздух! Поэтому, если позволите, я бы хотел почитать бумаги прямо в комнате, где жил их хозяин.

– О, пожалуйста, мсье Голубефф, только комната м-м… немного запущена, уж простите! Дело в том, что после смерти дедушки Жака там почти никто не жил и, по-моему, даже не делался капитальный ремонт.

Они стали подниматься по узкой «черной» лестнице наверх. Комната находилась под самой крышей.

– Здесь никто не хотел жить, потому что высоко подниматься?

– И из-за этого тоже. Но я, например, в детстве просто боялась этой комнаты. Мне все время чудились какие-то голоса и вздохи, чьи-то невнятные разговоры. Только один дедушка любил эту комнату и никому не разрешал ее трогать. А нам, детям, говорил, что там живет страшный Бабай. Мы не понимали, кто это такой, но ужасно боялись. Вы знаете, – хозяйка перешла на шепот, – мне порой кажется, что дух дедушки Жака до сих пор обитает в ней! – Она мелко перекрестилась и испугано покосилась по сторонам.

– Прекрасно, мадам Джулия, – тоже тихо произнес гость. – Если вы не против, я поживу пару дней в этой комнате, но заплачу вам, как за полноценную квартиру.

Оставшись один, Вячеслав произнес по-русски:

– Здравствуйте, господин Корней, привет вам с родины. Ну, как, поработаем вместе, а, коллега? – Как бы в ответ на его слова, откуда-то из стены послышался неясный то ли вздох, то ли всхлип. – Ну, вот и договорились, земляки все-таки, – весело подмигнул невидимому духу Вячеслав и сел за стол к кипе пожелтевших бумаг и папок, которые извлекла из старинного секретера хозяйка, перед тем как оставить гостя одного.

Почерк был мелкий и четкий. В основном это были списки жильцов с короткими, но удивительно точными характеристиками. Иногда давались детали словесного портрета. Записи были сделаны на французском. И если бы они попали в чужие руки, то ничего предосудительного в них не было, напротив, они указывали на то, что домовладелец серьезно относился к своим обязанностям. Чумаков подивился уровню подготовки разведчиков в те далекие времена. Записи об оплате за квартиры, списки должников, списание долгов, ремонты и ответы на запросы полиции о том или ином проживающем, – все рутинно, размеренно и обычно. Но за всем этим для человека, умеющего читать «между строк», проявляется личность. Полученную таким образом информацию Чумаков сравнивал с прочитанной ранее характеристикой в архивах писателя Степанова. Только ничего ни о Миролюбове, ни о дощечках, ни о тайне смерти Изенбека, ни тем более о господине Шеффеле или отделе “Ahnenerbe” в записях не было, да и не могло быть у разведчика такого уровня.

Вячеслав оторвался от чтения, прошелся по комнате, осмотрелся, прикидывая, как она расположена по отношению к общему плану дома, куда выходит окно. Так, значит правая стена комнаты – это дымоходы и вентиляционные каналы, идущие со всех этажей. Перед поездкой Чумаков основательно обновил свои познания в обустройстве такого вида помещений, а также перечитал способы оборудования тайников, особое внимание уделяя литературе конца девятнадцатого, начала двадцатого столетия.

«Уф, как душно в комнате, сказывается чердачное расположение! Надо бы устроить сквознячок. Так, где здесь вентиляция?»

Немного поколдовав с деревянной панелью в углу, Вячеслав открыл небольшое отверстие. И вдруг услышал довольно четкие голоса людей. Да ведь это не просто вентиляция, а слуховое окно! Смотри-ка, старая система еще действует, несмотря на то, что после капитальных ремонтов где-то закрасили, заштукатурили или заклеили обоями слуховые отверстия в комнатах жильцов. Не мудрено, что девочке лет эдак сорок пять тому назад здесь чудились голоса.

Так, принимая во внимание пространства между скосами крыши и стенами комнаты, а также потолком, плюс стена с дымоходами и вентиляционными колодцами, можно предположить, что хороших тайников тут возможно сотворить немало, а если учесть еще обширный чердак, да ограничение во времени 3–4 дня, то задача кажется неразрешимой. Искать наудачу нет смысла. Необходимо вжиться в образ этого человека Компанийца Станислава Поликарповича – Жака Ренье – Корнея. Сесть и перечитать все его бумаги, «впитывая» их, как свои. Представить, как замышлялась, а потом монтировалась именно эта комната, где и как удобнее было расположить тайники. Необходимо задышать воздухом того времени, ощутить его запах…

Чумаков обосновался в комнате, почти не выходя из нее. Встревоженная хозяйка несколько раз приходила узнать, все ли в порядке у мсье журналиста. Чумаков всякий раз успокаивал ее, говоря с улыбкой, что они очень хорошо поладили с дедушкой Жаком.

Осмотрев и ощупав некоторые приглянувшиеся места, он перешел к подоконнику единственного окна и полкам во встроенном шкафу-нише. Полки не поддались усилиям. А вот к подоконнику удалось подобрать «ключик», и он довольно быстро вышел из пазов. Массивная дубовая доска оказалась разборной. В ней находились четыре золотые монеты царской чеканки и паспорт на имя Пьера Вуазена. Под доской обнаружилась аккуратная стопка бумаги, исписанная теперь уже на русском, все тем же мелким почерком. Ура, удача! Это был тот самый меморандум Корнея, который так стремился найти Вячеслав.

Он погрузился в беглое чтение, выхватывая основное.

Десять лет, с 1907-го по 1917 г. царский разведчик исправно выполнял задания, сообщая в Россию о настроениях и планах русских социал-демократов, бундовцев, бакунинцев, большевиков, эсеров. Он был действительно убежденный монархист, этот самый господин Корней, и со своей задачей справлялся прекрасно. Во-первых, дом строился под его контролем и таким образом, чтобы из своей комнаты под крышей он мог слышать, что творится в любой квартире. А во-вторых, никто из постояльцев даже не догадывался, что вежливый улыбчивый бельгиец, не знающий ни слова по-русски, великолепно понимает все, о чем они говорят между собой.

После февраля 1917 г. социалисты стали уезжать в Россию, а он оказался не у дел, приказывать стало некому. Оставалось только ждать, когда все вернется на круги своя. Но проходили месяцы, годы. После Февральской революции – Октябрьская, затем Гражданская война. В Брюсселе снова появились русские эмигранты, только теперь это были такие же, как он, сторонники царя и Отечества. Они тоже ждали, когда падет большевистский режим и можно будет вернуться на родину…

Если «Советы» падут, тогда его работа будет востребована, и не только Россией, ведь большевики непременно попытаются совершить свою «мировую» революцию. Осознание этого давало силы ждать и надеяться, а значит – жить. Он продолжал работать – наблюдать, запоминать, фиксировать все, что было, по его мнению, важно или интересно. На каждого «субъекта» Корней составлял досье по всем правилам разведки. Краткая характеристика, биографические данные, род деятельности и круг знакомых. Такие же лаконичные и точные отчеты о результатах наблюдений и разговорах в квартирах жильцов, если они вызывали какой-то интерес у Корнея.

Чумаков быстро пересмотрел страницы и радостно вздохнул: вот записи об Изенбеке! «Человек истинно благородный, как по званию, так и по крови, образован, умен, честен. Ненавидит большевиков, церковь и царя Николая лично, оставаясь при этом приверженцем монархии вообще». Вот запись о проникновении какого-то неизвестного лица в квартиру художника во время его отсутствия. «Неизвестный отлично ориентировался в квартире, не производил шума, имел копии ключей, так как после его ухода замки работали исправно». И далее, «считаю, что проникновение в квартиру Изенбека состоит в причинной связи с его скорой и непонятной смертью»… Характеристика Миролюбова: Миролюбов Юрий Петрович, часто приходит к Изенбеку, снимает копии с каких-то древних дощечек. Потомок православных священников, ненавидит большевиков. Высшего образования не имеет, болезненно самолюбив, вспыльчив, социально инертен. Ага, вот и господин Шеффель появился! Чумаков стал внимательно читать запись разговора Миролюбова с Шеффелем. Скоро Чумаков настолько увлекся, что за буквами и строчками увидел ясную и четкую картину.

Он даже услышал скрип начищенных сапог Шеффеля, поднимавшегося по лестнице, и энергичный стук в квартиру Изенбека.

– Что ж это вы, Юрий Петрович, от счастья обладания столь ценным наследством слух потеряли, открывать не желаете-с, – произнес Карл, когда дверь, наконец, отворилась. Он прошелся по всем комнатам, осматривая картины, иногда ненадолго останавливаясь подле некоторых полотен. – Да, скромно жил наш друг Али, даже, по-моему, чересчур скромно. Мы бы с вами, милейший Юрий Петрович, при подобных возможностях так в аскетизм не ударялись, верно? – Шеффель довольно потер руки. – О-о, я вижу, от счастья вы не только слуха, но и дара речи лишились! – продолжал шутить непрошеный гость. – Ладно, показывайте свое сокровище, уники, дощьки или как их там, сгораю от нетерпения!

– Дощек… нет… – тихо, не своим голосом, с трудом выдавил Миролюбов.

– Как это нет? Что за шутки, господин Миролюбов? – голос и тон речи Шеффеля сразу изменились. Он повернулся на каблуках, и глаза серо-голубыми буравчиками принялись сверлить литератора. Юрию Петровичу стало зябко, несмотря на теплую погоду. – Так, где же они? – в голосе немецкого офицера зазвучала нешуточная угроза.

– Я не знаю, честное благородное, не знаю! Вот тут они лежали уже много лет… – Юрий Петрович беспомощно разводил руками, показывая пустые полки книжного шкафа, где раньше хранились уники. Голос его при этом предательски дрожал.

– Милейший, вы, наверное, еще не знаете, что такое гестапо? Когда Вы попадете в их руки, то сразу вспомните, где дощечки и почему вы вздумали обмануть Рейх… – голос Шеффеля теперь звучал совсем тихо, но от тона и реальности угрозы, сквозившей в каждом сказанном слове, Миролюбову стало совсем плохо. От страха ноги его подкосились, и он пал на колени.

– Умоляю, Карл Густавович, поверьте, я действительно не знаю, куда они делись, не знаю! Я ведь всегда все делал так, как вы говорили. По вашей просьбе я познакомился с Изенбеком. Устроил встречу с вами в библиотеке университета. А, когда Изенбек не захотел показывать дощьки, снимал с них копии… Пятнадцать лет каторжного труда, буква за буквой, слово за словом… И теперь, когда мне сообщили, что завещание на мое имя находится у нотариуса, я ведь сделал все, как от меня требовалось! И раньше, когда… – Миролюбов поперхнулся. – Помилуйте, за что же в гестапо?!

– Вы снимали копии, потому что я за них платил, – резко перебил Шеффель. – А вы нуждались в средствах. Отчего вы сняли не все копии, и последние годы совсем не работали?

– Изенбек… – начал было Миролюбов.

– Оставьте, – махнул рукой Шеффель, – эта песня мне давно знакома. Я скажу, отчего вы потеряли интерес к дощечкам, потому что теперь вас содержит ваша жена. И делать копии нет надобности. Да и что копии, они ничего не стоят, мне нужны оригиналы, где они?

– Карл… Густавович… – Миролюбов поперхнулся и трясущейся рукой стал доставать носовой платок, чтобы вытереть холодный пот со лба, но вместо платка из кармана извлек сложенный вчетверо лист. Машинально развернул его и в тот же миг забыл о платке. Что-то похожее на радостную улыбку отразилось на перекошенном страхом лице литератора. – Вот, вот, взгляните! Как же я сразу не обратил внимания, о, Господи! – не в силах больше говорить, он протянул листок.

Шеффель взглянул на бумагу.

– Что это?

– Опись имущества, которую я получил у нотариуса… – взволнованно всхлипывал Миролюбов, – а там, посмотрите, дощечки не указаны… Значит, к моменту составления описи, их уже не было… Может, сам Али куда задевал…

Шеффель внимательно просмотрел опись несколько раз.

– Хватит бабских воздыханий, – сказал он. – Поднимитесь и сядьте на стул. Так, – продолжил он, когда Миролюбов скукоженно уселся и заерзал на стуле, чувствуя себя, как на настоящем допросе. – Вспомните-ка лучше, когда видели дощечки в последний раз, а также, не замечали ли кого-то, кто интересовался ими или покойным Изенбеком в последнее время? Кто, кроме нас с вами и того ряженого запорожца, как его…

– Скрипника, – подсказал литератор.

– Кроме этого Скрипника, кто еще может быть?

– Право, я теряюсь в догадках… может, покойный просто пропил их, ну, в смысле продал кому-нибудь?.. – беспомощно развел руками Миролюбов.

– Dummkopf, russische Schwein!

Миролюбов с некоторым удивлением вскинул глаза на Карла, который вдруг заговорил по-немецки.

Шеффель перехватил недоуменный взгляд собеседника и саркастически улыбнулся.

– Это я не вам, это я себе. Чтобы лучше дошло. Хотя, вряд ли! Что вы на меня так смотрите? Просто я сейчас ясно увидел всю ситуацию, причем не только с дощечками, но и вообще с Россией… Как бы это вам объяснить? Сам чисто русский человек редко может себя осознать и понять, как не понимает ребенок, почему он дышит и живет. А вот представители какого-то другого народа, родившиеся и выросшие в России, как я, например, как Изенбек или Пушкин, мы можем понять русских лучше, чем они сами. Не зря Владимир Даль, обрусевший датчанин, составил лучший словарь русского языка, а арап Пушкин явился основоположником современного литературного стиля. Я ведь всю жизнь, там, в России, считал себя истинным немцем. Мда-а. А здесь мне до сих пор снится по ночам Волга и наше имение, и просыпаюсь я от душевной боли со следами влаги на глазах, так-то!

– Я тоже, – тихо ответил Миролюбов, забыв на какие-то мгновения о перипетиях с дощечками.

– Так вот что я вам скажу, Юрий Петрович. Если человек украл дощечки из корыстного интереса, – для продажи, карьеры и тэ дэ, то они непременно «всплывут». Все эти варианты я проверю! Но если их взял, к примеру, русский, то дощечек мы, скорее всего, не найдем.

– Как? Почему?

– Да потому что одно дело рассчитать по-европейски, материально, так сказать. А действия того, кто увел у нас из-под носа дощечки, могут оказаться неподвластны такой логике. Если человек взял их просто по движению души и никуда девать не собирается, то это тупик. Позавчера совершенно случайно присутствовал на допросе одного из активных членов так называемого «Сопротивления». Русский эмигрант, хорошенькая жена, хозяйка крупного магазина, какого черта ему не хватало? Знаете, что он ответил, когда я задал ему этот вопрос? Он сказал так: «Когда я услышал, что немцы сделали с Одессой-мамой и представил, как они топчут родную Дерибасовскую, то сразу решил, что их свиное рыло стоит непременно начистить!». И это он говорит о городе, где его сразу же поставят к стенке, как белогвардейца и мошенника. Вот тебе и русская логика! – глаза Шеффеля глядели куда-то в пространство, как бывает у людей в минуты созерцания чего-то далекого и объемного. Потом он произнес тихо, как бы про себя.

– С русскими можно торговать, их можно безболезненно обманывать, на них можно наживаться, но воевать… Акции устрашения хороши для Европы, а в России они могут дать обратный эффект. – Серые глаза Карла Густавовича перестали глядеть в глубину пространства и возвратились к действительности. – А что, дорогой Юрий Петрович, наговорил я тут лишнего? – глаза его стали вновь холодными, пронзая насквозь полуживого от страха Миролюбова.

– Да нет, что вы, помилуйте! Мы же свои люди, об этом никто никогда не узнает, ни одна живая душа, да я…

– А может, надежнее будет вас, дорогой Юрий Петрович, в концлагерь пристроить, а? Там печи работают с полной нагрузкой круглые сутки. – Глаза Шеффеля совсем потеряли голубоватый оттенок и опять превратились в два серо-стальных сверла.

От этого взгляда и тона, с которым немец произносил тихие фразы, литератору стало так плохо, как не было никогда. Жуткий холод сковал тело, а страх змеем пополз откуда-то из-под желудка вверх, все ближе к горлу. Казалось: еще несколько мгновений, и страх плотно и навсегда сожмет шею и задушит в ледяных мерзких объятиях.

– Помилуйте, К-к-карл… Гу-Густав-вович, – заикаясь, прохрипел Миролюбов, чувствуя, что ему уже не хватает воздуха, – да мы же с вами, да я же все, как приказывали, я же…

– А что, это мысль, – продолжал вслух размышлять немец, – выдадим вас за участника Сопротивления, русский решил помочь своим русским, а? Кстати, вы поняли, о ком я говорил? Да-да, о вашем дружке, Петре Поздняке, он арестован два дня тому назад… – Миролюбов хотел сказать, что давно не встречался с Петром, что… но от охватившего его ужаса голос пропал, и из горла вырывались какие-то хрипы, похожие на стон раненого животного. – Или, постойте-постойте, – продолжал офицер, – карие выпуклые глаза, крупный нос, ранняя лысина – типично еврейские признаки. Правда, уши маловаты, ну это мелочи, в лагерь возьмут и с такими ушами. А фрау Miroluboff получит счет на энную сумму за содержание в лагере, транспортировку и кремацию, плюс почтовые расходы…

Юрий Петрович очнулся от того, что на него брызгали водой.

– Экий вы слабый, оказывается, а с виду крепкий мужчина, – как сквозь вату услышал он притворно заботливый голос Шеффеля. – Ай-яй-яй, а это что у нас? Ну, право, совсем стыдно! – И Карл, брезгливо фыркнув, отошел от стула, под которым растеклась лужа. Миролюбов от страха обмочился. – Ладно, повременим с гестапо и концлагерем. Пока! Если вы, конечно, будете молчаливы и благоразумны, господин Миролюбов! – последние слова офицер произнес с таким нажимом, что литератор едва снова не потерял сознание.

Шеффель между тем подошел к окну и крикнул по-немецки:

– Paul, Helmut, kommt zu! Loss!

И принялся указывать вбежавшим солдатам, какие картины следует выносить.

Чумаков не сразу вернулся к действительности. Представшая перед его взором картина была настолько яркой и сильной, что он долго находился под впечатлением.

– Ай да Корней! – произнес наконец вполголоса Чумаков. – Так обставил всех страждущих и жаждущих: и Миролюбова с Шеффелем, и националистов с бизнесменами! Вот так старая «консерва», вы просто молодец, Станислав Поликарпович! – «Консервами» на языке разведки именовались законспирированные агенты. Неожиданно Чумакова охватило радостно тревожное чувство. А вдруг уники где-то здесь? Всего в нескольких шагах?

Послышался стук в дверь, а затем чей-то голос. Вячеслав невольно вздрогнул, но в следующую минуту сообразил, что голос принадлежит помощнице хозяйки дома. Он быстро накрыл записи газетой.

– Войдите, пожалуйста!

– Мадам приглашает вас поужинать.

– Благодарю, Мари, с удовольствием, – Вячеслав на волне душевного подъема прихватил бутылку настоящего армянского коньяка, плитку шоколада «Аленка» и спустился вниз.

Чумаков прожил в доме на Брюгман-авеню четыре дня. Вначале поиски шли неторопливо, с частыми остановками и размышлениями. Но чем меньше оставалось времени, тем сильнее росло беспокойство и предчувствие неудачи. Он всякий раз гнал это предательское чувство, но оно неизменно возвращалось. Виза заканчивалась, нужно было уезжать. Ни дощечек, ни даже каких-либо их фрагментов найти не удалось. Он излазил на коленях весь пол в комнате, простучал стены, потолок, дверные косяки, проверяя каждую щель, каждую подозрительную трещинку в стене. Едва не разбирал по частям мебель, но ничего, кроме нескольких небольших тайников, оказавшихся пустыми, не обнаружил. Снова перечитал меморандум Корнея, надеясь найти подсказку или ключ, но все оказалось тщетно. Виски ломило от постоянного внутреннего напряжения. Последнюю ночь он почти не спал, перебирая в уме месторасположение квартир в доме, устройство крыши, которую он за эти дни, кажется, изучил достаточно хорошо, и старательно пытался представить, куда мог упрятать бесценные реликвии хозяин этого дома. Но ничего не помогало.

«А с чего ты взял, что они должны быть здесь? – саркастически спросил себя Чумаков. – Нафантазировал лишнего, и теперь в этом варишься. Мог последние два дня город посмотреть, куда-нибудь пойти, так нет, торчал до упора. Даже в бывший дом Миролюбовых не сходил. Ну вот, – он бросил взгляд на часы, – пора! Время вышло». – Подхватил сумку и, в последний раз окинув ставшую уже до мелочей знакомой комнату мсье Жака, со вздохом переступил порог. Попрощался с мадам Джулией и Мари и, только усевшись на заднее сиденье такси, расслабился, ощутив, как устал за последние дни. Было такое ощущение, что пустота заполнила все изнутри. Вячеслав прикрыл глаза: ни брюссельские улицы, ни болтовня словоохотливого таксиста его уже не интересовали.

Вдруг вспомнив, что со вчерашнего дня ничего не ел, Чумаков взглянул на часы. Оставался час до отхода поезда. Он вполне успеет где-нибудь перекусить.