В родных краях

Из немецкого тыла меня вывезли в освобожденный Киев, в госпиталь для партизан. Из окна нашей палаты виден был Днепр, взорванные мосты, груды камней на месте разрушенных домов на левом берегу Днепра. Когда я оставил костыли и смог ходить с палочкой, увидел то, что было когда-то Крещатиком, — кучи щебня, коробки многоэтажных домов, закопченные пожарами, чудом уцелевшая гигантская глухая стена на пустыре, заваленном раздробленным кирпичом и скрученным железом.

Слезы невольно выступали из глаз. Сколько лет понадобится, чтобы возместить неисчислимые потери нашего народа! Какой ценой оплатят бандиты, вторгшиеся в нашу страну, чудовищные разрушения войны?

В Киеве, в госпитале, я получил из Прилук письмо от матери. Она была жива! Я съездил в Прилуки.

И в городе, где прошло мое детство, лучшие дома центра лежали в развалинах. Многие знакомые люди были убиты, угнаны в рабство в Германию. Мать за годы войны сильно постарела. Она ходила с трудом, у нее дрожали руки.

— Если бы добрые люди не помогали мне — не дожила бы я до этой встречи, — сказала мать.

Много раз бывали гитлеровцы в нашем доме, забирали носильные вещи, посуду, продовольствие, тащили ведра, тазы, занавески. Много раз допрашивали мать немецкие наймиты, издевались над ней, выпытывая, где находятся ее дети.

Средний мой брат, Николай, молодой ученый физик, погиб на фронте, младший, Павел, служил военным врачом под Калинином.

— Помнишь, Тимофей, колы вы збирались летом и все балакали за войну, а я дуже сердилась, что нема у вас другого разговора. Приихали на несколько дней и все про войну та про войну!.. А теперь я тильки про войну и думаю. День и нич про ней думаю. Вот вы много учились, образованные люди, вы б нашли таке оружие, щоб зразу знищить усих наших ворогов…

Тихо, дрожащим голосом мать рассказывала:

— Уси годы при нимцях люди бедствовали из-за соли. По двести карбованцив платили на базаре за стакан соли. А як нимци стали тикать з Прилук, открыли сараи с солью, бери, хто скильки хоче. Народу набежало багато, тогда они закрыли двери и стали поджигать сарай. Того крику николы до смерти не забуду, так кричали люди в сарае!..

— Мамо, хто жив остался в городе? Афанасий Прокопович живой?

— Живой.

Афанасий Прокопович не родственник наш и даже не близкий сосед, но часто я о нем вспоминал в годы войны.

У нас в Прилуках на окраине, около районной больницы, был глубокий овраг. На дне его, поросшем бузиной и крапивой, валялись нечистоты, мусор, трупы павших животных. Как только наступали сумерки, люди боялись ездить и ходить мимо оврага, особенно в темные ненастные ночи. И вот Афанасий Прокопович взялся сделать самое неприятное и страшное место нашего города уголком отдыха и отрады. Он расчистил свалку, посадил фруктовые деревья, ухаживал за ними.

Через несколько лет в овраге около больницы цвели яблони, груши, абрикосы. Осенью ветви гнулись под тяжестью плодов. Это место около больницы стало одним из самых красивых в городе.

Я застал Афанасия Прокоповича в саду, он прививал черенок молодой яблони, бодро ответил на мое приветствие. Я обрадовался — старик жив и здоров.

— Вроде реже стало в саду?

— Да, реже. Вот там яблони были, немцы их сломали. Много ветвей обломано. Обрывали яблоки вместе с ветками, чтобы долго не возиться. Вон у той яблони, видите, как будто повыдергивали руки. Ну да ничего, это все быстро зарастет, перекроется, через год — два будет больше фруктов, чем было. Вот вишню посадил, видите? А это розы. Пойдемте сюда, что я вам покажу!

Он повел меня к соседним оврагам.

— Замечаете, как деревья поднялись и кустарник разросся? Тут можно сделать парк культуры и отдыха, хорошие пруды. Поставить скамейки, возвышение для музыки…

Худой и длинный, с продолговатым лицом и острой бородкой, в узких бумажных брюках, старик был похож на Дон-Кихота. Но это не праздный мечтатель, это труженик, человек дела. Он, жена и дочери его голодали при немцах, пережили много горя и тревоги, война не была еще закончена, но ничто не могло поколебать спокойного оптимизма старика. Он рассуждал так, словно сотни лет были в его распоряжении.

 

В разрушенном Чернигове

Вскоре после окончания войны довелось побывать и в Чернигове. Прекрасный город лежал в развалинах. Там, где высились перед войной многоэтажные жилые дома, магазины, институты, теперь остались только кучи битого кирпича. Здание педагогического института, где я когда-то учился, стояло закопченное, пустое, без окон, без полов. Даже каменные ступеньки в парке разбиты. На стенах разрушенных домов — надписи на немецком языке, знаки свастики.

Никакие стихийные бедствия не могли бы сравниться с тем адом разрушений, какой прошел по нашим древним украинским городам! Извержение Везувия, когда трагически погиб город Помпея, — извержение, печальная память о котором сохранилась у человечества на многие века, было в тысячи раз слабее, чем планомерные разрушения фашистских каннибалов.

Я шел по улице, погруженный в свои невеселые мысли. Вдруг кто-то окликнул меня. Оглянувшись, едва узнал Георгия Ивановича Горобца. Мы все привыкли видеть его в полушубке и в валенках, со стамеской или напильником в руках. Теперь он был во флотском кителе с золочеными пуговицами, в черной капитанской фуражке. Свежевыбритый, нарядный, улыбающийся и спокойный, он производил странное впечатление среди развалин.

Мы расцеловались.

— Вы в Чернигове! И не показываетесь! И не заходите! — упрекнул меня Георгий Иванович.

— А где вас найти?

— Да вот же, вот моя контора, а это завод…

Горобец подвел меня к беседке парка на крутом обрыве берега. В этой беседке с книгой стихов Шевченко не раз сидел я в студенческие годы, любуясь дымными далями на горизонте, пароходами и парусниками на Десне. Мечтал о далеких путешествиях, о справедливости и счастье людей, о будущем, когда сотрутся границы и народы, говорящие на разных языках, будут дружить и помогать один другому.

Беседка теперь стояла покривившаяся, без пола, без перил, колонны ее потрескались и облупились. А то, что открылось под обрывом, было еще печальнее.

На длинном полуострове, где издавна стояли кирпичные здания судоремонтного завода, теперь было пусто. Даже остатков стен не сохранилось. Кое-где виднелись среди бурьяна кучи битых кирпичей, цементные фундаменты станков. Будто плугом прошли или обухом огромного топора методически колотили по этому полуострову, пока не уничтожили на нем все следы человеческого труда. Это было горькое зрелище. Я остановился и не мог произнести ни слова.

— Вот и я также чуть не упал, когда в первый раз увидел, — сказал Горобец. — Не мог опомниться, не смел поверить глазам. Смотрел и плакал. Сколько богатства сровняли с землей! Помните, это был большой завод. Высокие кирпичные цеха.

— Когда же начинаете восстанавливать?

— Восстанавливаем понемногу. Видите деревянное здание налево? Там теперь мастерские.

Серые невзрачные строения на сваях. Неподалеку от домика конторы стоит в затоне поднятый из Десны буксирный пароход со ржавыми лебедками и якорями. На палубах из свеженастеленных досок работают люди — смолят, конопатят, ставят болты.

— Идемте, я покажу вам мастерские.

Пробираемся по тропинкам склона берега, мимо деревянных заборов, минуем проходную. Входим в помещение, похожее снаружи на барак или сарай, и попадаем в большой работающий цех. Станки токарные, фрезерные, строгальные стоят очень близко один к другому. За станками есть и пожилые люди, но в большинстве молодежь, почти подростки.

— Где вы набрали столько оборудования, Георгий Иванович?

— Отовсюду. Эти станки были у нас разобраны и закопаны перед отступлением, несколько лет пролежали в земле. Вот этот строгальный станок составили из частей, собранных по городу, со свалок и пожарищ. Так понемногу достигли довоенной мощности.

— Довоенной мощности? — переспрашиваю я. Мне кажется, что я ослышался.

— Да, довоенной. Немного даже превзошли ее.

Он сказал об этом, как о чем-то совершенно естественном.

 

На Херсонщине

Через год после окончания войны Министерство здравоохранения послало меня в Херсонскую область. Надо было проверить, как идет восстановление лечебной сети, помочь местным органам здравоохранения.

Секретарем обкома партии оказался наш командир Федоров. Узнав о задачах моей командировки, он обрадовался:

— Обо всем, что увидите ненормального в лечебных учреждениях, прошу немедленно ставить в известность и райкомы, и областной комитет партии. Если потребуется поддержка, немедленно окажем Помогите нашим работникам глубже осознать, что медицина и после войны — партийное дело.

В автомобиле областного комитета партии я объехал ряд колхозов и районных центров области. Следы войны были заметны повсюду. Поля области несколько лет поражались засухой. Что же мы увидели в глухих уголках Херсонщины?

В селе Белозерка гитлеровцы сожгли помещения больницы и детских яслей. Через год после войны и ясли, и больница работали снова. В участковой больнице нас встретил молодой врач. Слегка волнуясь, с ревнивой гордостью, он показывал больницу, созданную за несколько месяцев на голом месте.

Небольшой дом. Стены больницы свежепобелены снаружи и изнутри. Больные на чистых постелях. Работают дезинфекционная камера, санпропускник. Всегда есть горячая вода.

— Мы еще только разворачиваемся! — как бы извиняясь, говорил врач.

Здание детских яслей села Белозерки по внешнему виду мало отличается от окружающих его селянских хат. Запахи свежеиспеченного хлеба, молочного киселя. Через раскрытые окна, затянутые марлей, на улицу доносятся детские голоса.

Жаркий летний полдень, но в яслях нет мух. Просто сделанные деревянные кроватки — чисты и опрятны. Воспитательница в белом халате громко читает детям книжку Маршака «О почтальоне». Листы книги сильно потрепаны, местами склеены, в темно-желтых подтеках.

— Три года эта книга пролежала в земле, зарытая от немцев, — сказала воспитательница смущенно, будто по ее вине книга была в таком неприглядном состоянии.

И председатель колхоза А. П. Богун словно оправдывался:

— Многого мы детям сейчас дать не можем. Урожай был плохой в минувшем году. Животноводческие фермы только восстанавливаются. Кроме крупы, молока, сухих фруктов, яслям пока ничего не доставляем. До войны пекли пирожное, печенье, покупали хорошие конфеты. Сейчас этого нет…

Люди считали себя виноватыми в том, что в исключительно тяжелых условиях, через год после войны, не могли дать детям и больным еще больше! Между тем ни одна капиталистическая страна, в том числе Соединенные Штаты, где за всю войну не было разрушено ни одного дома, не давала, не дает и не способна давать на нужды здравоохранения и общественного питания детей столько, сколько стала давать наша Советская страна на другой же день после войны!..

Обломки немецких танков и автомашин еще валялись по обочинам дорог, а на полях уже гудели тракторы, собранные по винтику из частей, выкопанных из земли. В одном из районов мы догнали на проселочной дороге крепкого пожилого человека с мешком на плечах. Он повернулся к нам лицом и властным жестом бывалого фронтовика поднял руку. Мы остановили машину, потеснились, давая ему место. Мешок брякнул об пол так тяжело, что автомобиль наш содрогнулся. Прохожий вытирал пот со лба.

— Мабуть, не дробь у вас у мишку?

Он раскрыл мешок и показал гильзы от орудийных снарядов, траки от гусениц танков, подковы.

— Я коваль з колхозу, зараз працюю в МТС. Мы теперь много чего для сиялок, плугив та тракторив робимо сами. Робимо зараз й таке, що й не думали выробляти до вийны. Трудности навчили. Живу за сим километрив вид МТСу, поки йду на работу, дитали пидбираю по дорози.

В самом Херсоне были восстановлены все фабрики и заводы, работали шесть клубов, четыре кинотеатра, областной драматический театр, прекрасный стадион. По улицам города одна за другой катились грузовые и легковые машины. Самолеты гудели над аэродромом. Цвели липы, звучала музыка, над стадионом развевались флаги. Со всех концов города люди спешили на футбольные состязания. Витрины, стекла домов, камни мостовой блестели под ярким южным солнцем. И невозможно было представить себе, что всего несколько месяцев назад по улицам этим, разрушая все живое, ходили лютые враги человечества.

 

На Западной Украине

В 1947 году, выполняя задание Министерства здравоохранения Украины, пришлось побывать и в Тернопольской области. С огромным интересом ехал я на Западную Украину. Как живут теперь труженики, нищета и забитость которых поразила нас во время войны? Чего добились они за два послевоенных года под руководством нашей партии?

Дружинин работал секретарем Тернопольского обкома партии. Во время своих коротких приездов в Киев Владимир Николаевич рассказывал о том, как в селах западных областей создаются колхозы, как резко увеличилась после войны тяга крестьян в партию, как проходит массовая ликвидация безграмотности, как организуются в селах больницы, врачебные участки. Но эти беглые рассказы в перерывах между двумя заседаниями только разжигали мое любопытство.

Каждый из нас, бывших партизан, не раз мечтал хоть на денек съездить в Березичи, в Лобно, в Волю Кухецкую, посмотреть, как живут теперь, чем дышат наши старые друзья Петро Каленик, Никифор, «кума» Татьяна, ее муж, их старики, их дочка Ольга. Если не на Волыни, то хотя бы в соседней с нею области своими глазами взглянуть на теперешнюю жизнь западных селян, освобожденных из-под власти панов и немцев. И вот мне представилась такая возможность!

Из Тернополя я выехал в Почаевский район, тот самый, о котором рассказывал мне когда-то Петро Каленик. В этом районе прислужники фашизма — украинские националисты зверски убили в начале войны десятки советских активистов. Они разрушили памятник Ленину, разогнали колхозы, терзали и грабили мирных селян.

Товарищ Савва, местный житель, бывший подпольщик и фронтовик, потерявший руку в боях с фашистами, председатель Почаевского райисполкома, повез меня в ближайшие села. Стояла глубокая осень. Поля голые. Но и эти пустые поля веселят глаз. Они не раздроблены межами. Широкие массивы озимых и зяблевой пахоты. Крупные борозды тракторных плугов. Гудят вдали тракторы, пашут зябь.

— Колхозная земля?

— Колхозная.

Мы останавливаем лошадь, вылезаем из брички, погружаем руки в желтоватую супесчаную пашню. Ладонь уходит в рыхлый глубокий пахотный слой. Широкоплечий, крепкий мужчина Савва своей единственной рукой любовно мнет родную землю, отвоеванную у панов.

— Мы сотнями возов сыплем в нее удобрения. Если потрудишься над ней, она не подведет. Нет, не только рожь, сеем и пшеницу. Гречку земля родит, как никогда при панах не родила. Земля не любит чужих, она дается только своим. И то не сразу. Вот сорняки никак не выведем. Много лет нужно, чтобы совсем избавиться от этого лиха. Прополешь на одном поле, они лезут на другом.

Село Лопушно в садах возникает перед нами. Высятся новые, большие дома, каких я никогда не встречал в селах Западной Украины…

— Это клуб. Это сельсовет. Это школа. А это скотные дворы колхоза «Новэ життя», — показывает Савва.

— А сейчас вы увидите интересного человека. Ему скоро шестьдесят лет, до войны он был председателем колхоза. Остался здесь при немцах, организовать подполье. Два года тщетно искали его фашистские палачи, бесились, зная, что он здесь и даже днем ходит по дорогам один, но народ его не выдавал. За всю войну старик ни разу не ночевал дома. Ночевал на деревьях, як птица, в сене, в соломе по дворам бывших колхозников. Как только прогнали немцев, начал строить. Народ выбрал его после войны председателем сельсовета. В этом году мы приняли его кандидатом в члены партии. А вы, как новый человек, спросите его — почему у него колхозники отказываются от меда и от хлеба? Послушайте, что он вам ответит?

Максим Иванович Коршенюк, несмотря на свои шестьдесят лет, держится прямо, стоит на земле прочно. Глядя на него, никогда не подумаешь, что он в течение двух лет ночевал в стогах и на деревьях. Он рассказывает спокойно, привычно:

— Як пидходили нимци, мени у партийном комитете кажуть: Максим Иванович, то буде липше, щоб вы залишились здесь с народом. Да, то правда — и нимци и бандеровцы дуже цикавились мною, шукали мене повсюду. Один раз схопили, держали мене за руки, да свои люди вырвали мене од них. Уси люди могут нагадать, як то було.

— Максим Иванович, а почему у вас колхозники отказываются зараз от меда и хлиба?..

Улыбка удовольствия освещает его лицо.

— А не во что брати и некуда класти. Хатинка маленька, камора узенька, от нигде складати хлиба. Каморы строили на бедне життя при панах, колхозный хлиб в каморы не вмещается. О так и приходят до мене люди и говорят: «Не можу брати усего своего хлиба, хай половина иде государству». У нас есть у сели старик Козлов, он сам, его жияка, и дочка, и сын, и зять працюютьв колгоспи, заробыли бильш тысячи пудов — де ж вони будут дивать стильки?.. А мед? Его видрами получають на трудодни, та по хатам мало видер и не во что брати. Живем ще бидно.

Старики постепенно собираются в новом здании сельсовета, где мы беседуем. Вновь я вижу широкополые шерстяные шляпы и узкие картузы — характерные головные уборы западных селян. Вежливо приподнимая картуз или шляпу, старики говорят: «День добрый!», садятся на широкие дубовые лавы, вынимают короткие глиняные трубки.

— А в колгоспе имени Сталина все-таки билыи як у вас получают на трудодни. Там по сто семьдесят пудов ржи берут с гектара, — говорит Савва.

— Так у них же земля липше! — горячо вступает в спор один из стариков. — И народу бильш. По сто дивчат и хлопцев збираются круг одной молотилки!..

— Сто працивникив биля одной молотилки, хиба ж то организация! — с иронией подхватывает другой старик. — Им секретарь обкома говорил, организация у вас не дуже гарна, а люди добри. Там дивчата крепки — таки, як Вера Выхованец, Нина Матвейчук… Вере орден Ленина дали, и я скажу — за дило! Як бы у нас булы таки дивчата, та була б у нас така земля, та комбайн, який им присылали, — мы при нашей организации — ого! Брали б не сто семьдесят пять, а по двисти пятьдесят пудив з гектара.

Долго мы беседуем в сельсовете, потом осматриваем школу, клуб, идем по хатам, и мне даже не верится, что каких-то три года назад здесь полыхали зарева пожаров, гремели выстрелы и лилась человеческая кровь.

 

Пятнадцать лет спустя

В невероятно тяжелых условиях боролись советские люди в тылу врага. Холод и недоедание, постоянные тревоги должны были, казалось бы, надломить и самых крепких. Но так сильны были воля к жизни, чувство ответственности перед Родиной, стремление к победе, что многие «лесные солдаты» полностью сохранили физические и духовные силы. Бывалые партизаны и поныне, в мирной жизни, с честью идут в рядах строителей коммунизма.

Недавно я получил письмо от Павла Антоновича Мошлякевича. Одним из первых откликнулся бывший подрывник на призыв партии: в 1954 году поехал он в Казахстан на освоение целины. Управлял отделением совхоза, руководил землеустроительной экспедицией.

«С волнением Проезжаю теперь места, где приходилось работать пять лет назад. Тогда, кроме сусликов и сурков, тут ничего не было. Теперь всюду совхозные поселки. И океан пшеницы кругом!..»

Бывший подрывник Всеволод Клоков, Герой Советского Союза, — сейчас научный сотрудник одного из институтов в Киеве, работает над докторской диссертацией на тему «Дружба народов». Еще один подрывник, Володя Павлов, тоже Герой Советского Союза, закончил институт после войны и стал литератором, работает в Москве. Герой Советского Союза бывший командир партизанского отряда Григорий Васильевич Балицкий — на ответственной работе в Кировоградском обкоме партии.

А какова судьба деревенских девушек, наших медицинских сестер, которые так трудно, порой со слезами, осваивали азы хирургии? Партизанская жизнь закалила их характеры. Аня Зубкова и Нюра Гапонова упорно учились после войны, закончили медицинские институты. Сейчас Анна Фаддеевна Зубкова — акушер-гинеколог, мать двоих детей, заведует отделением районной больницы в Московской области, делает сложные операции. Анна Кирилловна Гапонова — врач-окулист на Украине.

А вот выдержки из письма Михаила Васильевича Кривцова, бывшего партизанского врача, который после ранения в живот был на волосок от гибели: «Дорогой Тимофей Константинович! С тех пор как я расстался с Вами, я работаю ординатором-хирургом в городской больнице в Боровичах. Мы делаем в нашем хирургическом отделении такие же сложные операции, как и в крупных современных клиниках. Успешно применяем эфиро-кислородный наркоз, делаем операции на легких, на почках, на селезенке. Недавно я выезжал за полсотни километров, срочно оперировал больного с прободной язвой желудка и невольно вспомнил, как Вы оперировали меня на кухонном столе в крестьянской хате…»

Владимир Николаевич Дружинин сейчас в Крыму, председатель Симферопольского облисполкома. Алексей Федорович Федоров — в Киеве, министр социального обеспечения Украины.

Летом 1960 года, в жаркий день, шел я усталый, задумчивый по Крещатику. Вдруг кто-то берет меня под руку:

— Молодой человек, мы с вами не встречались случайно в Западной Украине?

Я вздрогнул. Алексей Федорович весело расхохотался. Он был все такой же простой, жизнерадостный, неистощимый на выдумки и шутки. И так же, как прежде, стал забрасывать меня вопросами, интересуясь всем решительно: моей работой, семьей, здоровьем.

Я видел в глазах Федорова искреннее участие, живой человеческий интерес и стал рассказывать о том, что в те дни больше всего тревожило и волновало меня:

— Два института в Киеве предложили эффективный метод лечения больных, особенно после сильных кровопотерь и истощений. Кровь крупного рогатого скота, конечно после соответствующей обработки, вводится в организм больного и восстанавливает его силы. Препарат «БК-8», белковый кровезаменитель, испытан на практике. Начато его промышленное производство, но массовое применение этого простого и дешевого средства еще не налажено…

— Постойте, постойте! — остановился вдруг Федоров. — Помню, вы еще в партизанские времена рассказывали мне и Дружинину, как древние полководцы гоняли со своими армиями стада баранов, чтобы переливать их кровь своим раненым… Это интересно! Очень интересно! И то, что полезно народу, не может угаснуть, обязательно пробьет себе дорогу.

Я понял, что завербовал еще одного сторонника массового применения препарата «БК-8».

Мыслить, духовно расти, смело прокладывать дорогу новому — не в этом ли высшее счастье человека на земле? И не в этом ли секрет нашей непреодолимой воли к жизни?