16 июля исполнилось два года со дня кончины известного писателя, драматурга и художника Петра Петровича Гнедича. После него осталось 22 нигде не напечатанных и написанных за последние годы рассказа, в жанре его когда-то нашумевших « Песьих Мух». Два рассказа приобрела редакция «Мира Приключений». В этом номере мы даем «Чортову карусель», а в следующем — второй, рассказ, — «Альтруист».
ЛЕНТА КИНЕМАТОГРАФА НАШИХ ДНЕЙ
Посмертный рассказ П. П. Гнедича
(Написан в 1920–1921 году).
Иллюстрации Н. М. Кочергина
I
У него была шатающаяся, неровная походка. Он так колыхался на твердо ступающих ногах, запрятанных в высокие, полустоптанные резиновые галоши, из которых сзади торчала малиновая суконная подкладка, как колыхаются только паралитики или контуженные в боях. Ему было лет за пятьдесят, борода у него шла клином, и в ней один клок был седой. На носу у него помещалось пенсне, блестевшее как золотое, хотя в сущности едва ли было сродни этому благородному металлу. Он был в теплой шапке какого-то эскимосского покроя, с ушами, как у легавого пса, и в потертом рыжем пальто на вате, с поднятым пегим бархатным воротником.
Он поднялся по шести ступеням мокрого крыльца деревянного домика, с голыми, зябнувшими деревьями за зеленым пожилым забором. На двери была криво прибита медная доска с надписью «П. П. Пигунова». Он придавил пуговку электрического звонка, что круглилась сбоку, и, повернувшись к двери спиной стал ждать, когда ее откроют, все повторяя:
— Выгорит, не выгорит? Выгорит, не выгорит?
Он позвонил еще и еще. Послышались шаги. Кто-то торопился. Визгнула задвижка. Через цепочку задумчиво посмотрел на звонившего зеленый глаз. Гость осклабился.
— Пелагея Павловна дома? — вкрадчиво, но с некоторой хрипотой спросил он, — я к ней.
Зеленоглазая девица как-будто проснулась. Она впустила его, но, невидимому, без особенного удовольствия. Он вошел в темную прихожую, снял галоши с малиновой подкладкой, снял рыжее пальто, раскатал шарф, которым была закутана его длинная, жилистая шея, вытер платком слезящиеся глаза и запотелые стекла пенсне, спросил «можно»? и вступил в гостиную.
II
Гостиная была такой, как и полагалось ей быть в деревянном домике-особняке. На диване лежали три подушки. На вязаной скатерти стола стояла керосиновая лампа, и синяя змея с золотыми крапинками трижды обвивала ее мутно-серый резервуар. Над длинным палисандровым фортепиано висела картина, изображающая озеро Комо. Ниже озера, в кожаной раме с красными лепешками каких-то странных цветов, помещалось фотографическое изображение коротко стриженого старца, сердито смотревшего вдаль. Вошедший сел на стул у стола и кашлянул.
В воздухе пахло чем-то здобным.
— Должно быть хлебы печет, — подумал он и проглотил слюни. — Выгорит, или не выгорит? Выгорит, или не выгорит?
Пелагея Павловна вошла, когда он выговаривал про себя слово «выгорит». Она тоже не очень обрадовалась при виде гостя. Она сделала кисло-сладкое лицо и сказала:
— А, чудо заморское!
Он вскочил со стула и стал пожимать ее толстые руки.
— Пелагея Павловна! Родная! Как поживаете? Давно собирался… Ну, как?
— С которых это пор я вам стала родная? Присядьте.
Она подозрительно посмотрела на его трясущуюся бороду и склерозный нос с сетью фиолетовых жилок, а сама села по другую сторону стола.
— Вчера я встретился с Флегонтом Егорычем, — начал он, захлебываясь и раскачиваясь. — Стал ему жаловаться на желтенькую жизнь, на скудность. А он и говорит: «Поезжайте к Пелагее Павловне. У нее чаша полная».
— Ишь какой! Откуда он это взял чашу полную? — воскликнула она.
— Стало быть знает, коли говорит. — Поезжайте, говорит, к ней, — она поделится.
— Так вот и поделилась! Была нужда!
— Великая нужда, многочтимая, — великая!
— А вы думаете, — другие не нуждаются?
— Какое мне дело до других, Пелагея Павловна? Мой желудок урчит, — мне это важно.
— А я вам ничего дать не могу! — отрезала она.
III
Он внимательно посмотрел на нее.
— Мне известно, — начал он, — что вы обладаете парой бурых холмогорских коров.
— Обладаю.
— Что они дают молока уйму. Больше того: вы имеете грех дойных коз. — Больше того: вы разводите сизых кроликов.
— Развожу. Но что ж из эстаго?
— Вы знаете мою maman? — Анну Ивановну Повал-Заливникову?
— Жива еще старушка?
— К сожалению, да. Говорю: «к сожалению», как любящий и почтительный сын. Лучше бы ей умереть пять лет назад, и не видеть того, что совершается вокруг: эту дьявольскую карусель. — Старушка в последнем градусе чахотки. Она сидит в двух шубах и кашляет, кашляет. День кашляет, ночь кашляет. Кто это сказал, Софокл, кажется: «счастливы те, кто совсем не рождался»?
— Это точно, — подтвердила она.
— Так вот, многочтимая, и сел я на поезд, и полетел сюда, к вам, — не за себя просить, а за мою старушку. Не дайте умереть ей. Вы можете это. Вы можете помочь ей. И буренушки ваши могут, и козочки ваши могут. Из кроличьего пуха можно связать такие варежки теплые… Я готов на коленки стать. Да. Я пред вами на коленках буду ползать. И позором это не считаю. Я для maman это делаю. Сейчас встану.
— Только коленки себе утрудите. Все равно не дам.
— И для maman? Какое у вас черствое сердце.
— Тут не в том дело, черствое оно или нет, — а ежели у меня столько потребителей, что не достает товара? А тут вдруг, на-ко, с неба свалился какой! Мать больна! Мало у кого мать больна! У меня, вон, мизинцы скрючило. Не то отморозила, не то с подагры. Ноне подагра на все места садится. У генеральши Изюмовой на язык села. Вон, у генеральши Изюмовой дети, тоже болящие, — так она мне по десяти рублей за козье молоко в день платит…
Он протянул руки.
— Вы, кажется, сомневаетесь в моих депансах? — воскликнул он. — Возьмите что хотите, я озолочу вас, но только поддержите старушку.
IV
Она опять посмотрела на его потертый пиджак и рахитичный галстух, и брезгливо покачала головой.
— Это маленькими бумажками-то вы золотить меня будете? Так не надо. Что в них? Шиш один.
Гость сдвинул брови.
— Однако же, почтеннейшая, — мы и за квартиру ими платим, и вот за билет в кассу я заплатил, — и взяли… И хлеба на них купить можно…
— Да вам что, собственно, надо? — спросила она не так уже сурово.
— Молочка! Маслица! Муки! Сахару!
Она захохотала.
— Я сама сахарцу да мучки готова купить, — а не только от себя отделить. Вон, слышите звонок? Это генеральша пришла за своей порцией, с бутылочкой. И бумажку красненькую принесла. Она каждый день красненькую бумажку дает. Договор такой.
— Молочка, дайте от буренушки молочка! Пелагея Павловна, слезно прошу вас, — униженно. Представитель старого рода, которому восемь веков, — просит. Внемлите.
— Молочка, от буренушка, молочка! Представитель старого рода просит!
— Чего мне внимать? Катька, коли это генеральша, — проси прямо сюда, да отпусти ей, что полагается.
— Родная, вы уж и мне отпустите, что полагается… А то вот сейчас, сейчас, при генеральше, на коленях стоять буду, и лбом стукаться об пол, как старообрядцы перед Праскевой-пятницей…
Она строго сдвинула брови.
— А старообрядцев вы оставьте в спокойствии, — сурово сказала она: может, я сама старой веры?
Пенсне у него соскочило с носа.
— Простите, простите! я не знал! — залепетал он. — Я сам религиозный человек. Я с детства привержен к православию.
В полутемной прихожей застукали бутылки, зашелестили платья. В гостиную вошла маленькая женщина с растерянным лицом и одной прямой, другой выведеной дугой бровью. Она держала головку на бочек и старалась сделать улыбку, как можно приятнее.
— Это опять я, — нежно заговорила она. — Я думаю, я вам так надоела?
— Что вы, генеральша! По нужде видимся. Позвольте познакомить. Господин Заливников. Знакомы?
— Вы Марье Федоровне Заливиной не родственник? — осведомилась она.
Он приосанился.
— То Заливины, — внушительно поправил он. — А я — Заливников. Я с Марией Федоровной даже не в свойстве, — продолжал он. — Она из рода Заливиных, а я — Повал-Заливников. Тот род новый. А наш — старый.
V
— Ну, как ваши детки? — осведомилась хозяйка.
Генеральша махнула рукой.
— Не спрашивайте! Заботишься о них, ночи не спишь, а что будет — неизвестно. Куда мы идем? Вы, мосье, не знаете, куда мы идем?
Он изобразил на лице беспокойство.
— А кто же это знает?
— Никто не знает! Самое ужасное, что никто не знает! И самое ужасное, что нет прессы. А если б были газеты, было бы хуже, потому что мы умерли бы от горя. А теперь мы живем впотьмах, в склепе, и как будто на что-то надеемся. Как будто иногда что-то забрежжит в далекой-далекой дали. Вам, Пелагея Павловна, не брежжит иногда?
— Уж чэго тут брежжить! Козы, вон, трясут ушами, и так на тебя смотрят, что ажно жуть берет.
— Да, вы правы, — жуть берет. Особливо дети. Вот такая девочка, в фильдекосовых чулках идет по морозу и кричит: «я хочу призывное™!». Так-таки и кричит: «я хо-чу при-зыв-ности»! Я чуть бутылку не выронила. Хотела спросить: кто же твой папаша? — да махнула рукой. Теперь ецмое лучшее на все махнуть рукой.
— Я давно махнула, — подтвердила Пелагея Павловна.
— Три поколения испорчены. Ну, не три: скажем, — два. Два изъедено червоточиной в корне. У вас, monsieur, нет детей? Да, вы счастливы, что неженаты! Теперь дети, — это самый тяжелый крест. Особливо для вдов. Что дети видят, какой пример? И как странно нынче изъясняется молодежь в любви! В наше время так не изъяснялись!
— Уж куда тут, — вставила Пелагея Павловна.
— А как же они объясняются? Полюбопытствовал Повал-Заливников.
— Я даже не могу повторить. Настолько это…
Генеральша развела руками.
— Настолько это дико и цинично.
У Повал затряслась борода. — Однако?
— Впрочем, извольте, я повторю. Ко мне приходит моя племянница Женичка, — она на курсах дикции и декламации. Так там подходит к ней один и говорит. Она ко мне прибежала вся в слезах… Говорит: «как бы я желал от вас иметь ребенка»…
Пелагея Павловна звонко захохотала, точно заржала лошадь в косяке.
— Ловко! — выговорила она, давясь от смеха. — Что же Женичка?
— Женичка плачет! Прибежала ко мне и кричит: «тетенька, подумайте, подумайте»!
— А я бы взяла его за шиворот, да мордой в помойную яму, в помойную яму! — мечтала Пелагея Павловна.
VI
— Да, теперь детей труднее воспитывать, чем когда-нибудь! У них мысли стали совсем не те, что должны быть у молодого поколения, — продолжала генеральша. — И такие странные все вопросы задают. Говорят слова такие, о которых мы и не слыхивали! Мне старший мой сын говорит: если, «maman, вы не дадите мне денег, то я принужден буду прибегнуть к преварикации».
— Скажите, какая неприятность! — удивилась Пелагея Павловна.
— Или, например, вдруг он говорит моему брату, Авдею Игнатьевичу, очень почтенному человеку: «у вас, говорит, дядя, мозговые центры расхлябались». Мы никогда не позволяли таких вокабул со старшими. Никогда!
— Да, нас за это драли! — согласилась хозяйка.
Гость как-то сопнул одобрительно носом.
— Ужасно, ужасно, — куда мы идем, куда! — застонала генеральша, но, увидя, что белокурая девица принесла ей две склянки, полные молоком, вдруг оживилась и голос ее окреп — тепленькое еще? Парное? Ах, как здорово! Как это здорово! — обрадовалась она.
— А кто виноват? — вдруг заговорил, почти закричал Заливников, — так, что зеленоглазая девица вздрогнула и с опаской на него посмотрела, точно он собирался прыгнуть в окошко. — Кто виноват? Мы виноваты! Мы копили наше бессилие, нашу лимфу целые века. На лежанках при Московских царях кислую капусту ели. При царице Анне у Курляндских конюхов пятки лизали. Потом перед Аракчеевым во фронт стояли!.. Вот, — вот результат нашей слюнтявости и сопливости! Вот и казнимся! Нас чорт перевязал узлом, да и крутит, крутит…
Он показал жилистой тощей рукой, как чорт крутит.
— Так нам и надо! И чем хуже будет, — тем лучше! По делом, по делом! За грехи отцов! За грехи дедов!.. Пусть вся наша болотная гниль выпрет. Пусть народится новое, сильное племя…
— А масла приносить? — вдруг спросила девица.
VII
Пелагея Павловна недовольно метнула на нее глазами: «дескать, вот, дура, не во время».
— Да, да, голубушка, — забеспокоилась генеральша. — Да, хоть полфунтика, хоть четверть… Нельзя без жирков жить! Прежде не замечали, а теперь чувствуешь, чувствуешь…
— У меня всего только два фунта сбито, — надувши губы сказала хозяйка.
Гость как-то икнул от восторга.
— Два фунта! — завопил он. — Два фунта?.. Один, один только фунтик попрошу, для бедной, умирающей старушки!.. Утром она открыла глазки и шепчет — Маслица, маслица, маслица!..
Он поник головой. Глаза его увлажились слезами.
— Madame la generale! — продолжал он. — Уступите мне на сегодня вашего масла…
— Ах, нет, нет! — замахала она руками. — Ах, нет! Я не могу!
— Вы видите меня, — я, старик, на колени готов пасть, чтоб матери привезти масла… Быть может завтра уже она будет там, где мы все будем. Последние вздохи ее земные я хочу облегчить… О, я вижу в вашем лице сострадание… Вижу! Катенька, — вы мне заверните маслица… Отвесьте фунтик…
— Вы — сын, — стояла на своем генеральша, — а я — мать.
— Madame la generale, — вы сами были дочерью когда-то. Станьте на мое место! Представьте, что оживите умирающие уста старушки. Старушка хорошего старого рода, всю жизнь сидела в пуху, и вдруг… Хотите, я на колени стану?
Он зашаркал ботинками мутного цвета по ковру, а обе женщины закричали:
— Ах, нет, нет!
А Пелагея Павловна прибавила:
— Пожалуйста без представлениев!
VIII
Когда Повал-Заливников вышел из особняка, сунув полтинник зеленоглазой девице, у него из карманов рыжего пальто торчали две бутылки, а в левой руке болталось полтора фунта масла. Он шел и подпрыгивал.
— Вот дурёхи! вот дурёхи! — повторял он. — И на стене — озеро Комо висит. Почему Комо? И зачем ей рояль палисандрового дерева?
Он шел по тающему снегу, мимо парка к вокзалу, и все бормотал:
— Пусть она слупила сто тридцать — пусть! Пусть слупила! Ах, дуреха!
— Пусть она слупила 130. — пусть! Ах, дуреха!
Он вытаскивал ноги из куч, напоминающих разрыхленный сахар, смотрел на ворон, перелетавших с березы на березу, на окаменелого мальчишку, сидевшего на каких-то мешках, что везла шершавая, ободраная, но сытая лошаденка, и ему было весело.
— Пусть! пусть! Вот я сегодня потру продал миниатюрку, что купил в Париже, в лавченке возле Биржи, в переулке. Чорт его знает, какой-то генерал молодой… Я уверил Кояловича — фамильная, мол, наша драгоценность… «Благословенный»… А почему «Благословенный»?
Он помахал свертком масла, остановившись на перекрестке.
— Это, — говорю, — писал Лаферьер. Коялович спрашивает: «кто такой Лаферьер»? — А я: «известный миниатюрист: родился в 1770 году, умер в 1819». — Так-таки сразу и выпалил. И отвалил восемьсот… А я заплатил пятнадцать франков…
Поезд стоял уныло, сумрачно. — Он Забирал пассажиров для Петербурга. Ехало мало. Вот прошел толстый Абрам Владимирович Пробка с женой — дебелой, еще молодой, недурненькой, в чудесных каракулях. Пробка подал Заливникову полтора пальца:
— И вы едете? Мы первого класса.
— Да, и я еду. Я тоже первого класса.
— Тогда седаем вместе. Покалякаем.
IX
— А это что у вас торчит? — спросила Пробка, которую звали Людмилой Адамовной. — Молоко?
— Козье.
— Зачем же козье, когда есть коровье? — удивился Абрам Владимирович.
— Коровье, — почтеннейший Абрам Владимирович, — начало рыжее пальто, — в такой же пропорции стоит козьему, как серебро к золоту.
Пробка широко раскрыл напухшие красные веки.
— И ну, отчего бы это так? Коза, — она ничего такого из себя не представляет.
— Извините: анализ говорит, что элементы, наиболее необходимые нашему организму, заключаются именно в козьем молоке.
— Это какие же такие элементы? Вы не стесняясь можете говорить, потому что я химик, и все формулы понимаю.
— Самое здоровое и питательное — человечье молоко. Недаром природа назначила матерей — как лучших производителей для питания детей. Затем далее идет молоко ослиное и козье, — они наиболее приближаются к тому составу, что вырабатывается в человеческом организме. — А уж потом, на четвертом месте, стоит молока коровье.
— Перваго раза, что я слышу! Надо завести козу. Людмилочка, — купим козу? И будем пить козино молоко? — А? Что?
— И что такое козино молого?…
Лицо Пробки вдруг осветилось сиянием.
— А что, если нам нанять двух кормилиц? — заговорил он. — За хорошую ставку можно доставать здоровую бабу. И кормить ее можно, и молоком от нее пользоваться. А? Что?
Людмила Адамовна изобразила отвращение.
— Ну уж, merci! Сам пей, коли тебе не противно, а меня избавь! Я эту мерзость глотать не буду.
— Почему мерзость? От козы не мерзость, — а от здоровой, крепкой женщины — мерзость?
Он посмаковал губами. — Не в чистом виде, а так — кисельком, бланманже? Шоколад на нем сварить. У нас есть запасы шоколада…
Людмила Адамовна сделала вид, что затыкает уши.
— Прошу тебя перестать! Меня начинает мутить, и все во мне поднимается до самаго горла.
X
— Да, козье молоко теперь очень дорого, — скорбно клюя носом воздух, — начал Заливникоь.
— А вы почем покупали? — поинтересовался Абрам.
— По семьдесят.
По лицу Пробки пробежала тень.
— Хорошая цена! — сообразил он. Он погрузился в раздумье. Потом вдруг спросил:
— Может, вы одну бутылку переуступите?
Заливников потряс отрицательно головой.
— Я бы сто дал, — соблазнял Пробка, и вынул из бумажника длинную ленту новеньких двадцатирублевых этикеток… Не согласны? Не можете сделать такого одолжения для старого приятеля? Ну, Господь с вами!
— Хотите масла? Масла я продам… Дешево с вас возьму, — предложил Заливников.
— И чего мне масла! У нас у самих дома масла три пуда. А вот козино молоко, — это другого дело. Желаете сто двадцать?
— Двести давайте, — и то не возьму.
Пробка даже побледнел. Он спрятал бумажник в шубу и застегнулся.
— Как хотите! Я бы дал… сто двадцать…
Заливников потряс отрицательно головой.
— Не будем об этом больше говорить.
Они замолчали. Людмила отвалилась в угол и закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистных горлышек бутылок. Только мокрые колеса глухо рычали под ними, да где-то далеко-далеко свистел сиплый гудок паровоза.
XI
Они молчали. Как-будто ангел несогласия посеял между ними плевелы раздора. Вдруг Абрам наклонился к самому носу Заливникова.
— Ну, так и быть — сто сорок, — шепнул он.
Заливников засмеялся. — Да нет же! Я сказал вам…
Пробка в самом деле обиделся. Он отвалился в другую сторону дивана и сделал свирепое лицо.
— Я это не понимаю! — сказал он. — Не хотите сделать удовольствия для знакомых. Ведь я же могу на что-нибудь пригодиться.
Заливников ничего не ответил на это, а только сказал:
— Как стекла запотели, — ничего не видно, где мы едем.
— И зачем вы плюете в колодца, из которого может быть многого хорошего? — почти про себя заметил Пробка.
…………………..
Стр. 79–80 отсутствуют.Примечание оцифровщика
Часть материалов утеряна.