#img_4.jpeg

 

ДО СВИДАНИЯ, МОСКВА!

По Москворецкому мосту на предельной скорости мчался закрытый, выкрашенный в маскировочный цвет автобус. Ему, преградил дорогу милиционер-регулировщик.

— Прошу предъявить документы, вы нарушили правила уличного движения, — обратился он к водителю.

— Прошу прощения, товарищ начальник, — виновато оправдывался водитель, — опаздываю, понимаете — спешу, но больше никакой вины за собой не чувствую…

Но милиционер был неумолим.

— Повторяю еще раз: вы нарушили правила уличного движения, превысили скорость на мосту… Предъявите права и маршрутный лист.

Водитель подал документы. Милиционер не спеша принялся составлять протокол, не переставая отчитывать нарушителя.

— Товарищ начальник, — взмолился водитель, — запишите мой номер, но отпустите побыстрее…

— Что везете? — грозно спросил милиционер.

— Там в путевке все написано.

— «Спецгруз», — медленно прочитал регулировщик. — А что именно?

Для московского регулировщика это был обыкновенный автобус, такой, как и сотни других, бороздивших улицы столицы.

Если бы он знал, какой «спецгруз» везет автобус, вероятно, не задерживал бы водителя. Но регулировщик ничего не знал. Да и самому водителю было только известно, что к точно установленному времени он должен доставить на подмосковный аэродром одиннадцать парней в комбинезонах и шлемах. Он мог только догадываться, для какой цели предназначен этот «спецгруз».

Это были мы, парашютисты-разведчики, отправлявшиеся на оккупированную гитлеровцами территорию.

Кто входил в нашу группу? Опытные чекисты? Разведчики-профессионалы? Нет, обычные советские люди, которые незадолго перед этим распрощались со своими гражданскими профессиями, чтобы добровольно встать в ряды народных мстителей.

Двадцатилетний Коля Приходько, уроженец города Здолбунова на Ровенщине, до войны работал на железной дороге. Эвакуировался в Пензу и снова пошел на транспорт. Петя Голуб был на год моложе Коли. Его детство прошло на Волыни, под Ковелем. На этой железнодорожной станции он стал помощником машиниста паровоза. Харьковчанин Саша Середенко был диспетчером службы движения, а Саша Яцюк-Павлеев — слесарем железнодорожных мастерских. Я тоже был железнодорожником, месяца четыре до этого еще работал помощником машиниста в депо Пенза-I, куда пришлось эвакуироваться в первые дни войны. Борис Сухенко представлял морской транспорт, он прибыл к нам из Заполярья. Возглавлял нашу группу москвич Иван Яковлевич Соколов, который до этого служил в интендантских войсках. Его заместителем был старший лейтенант Григорий Волков — кадровый офицер-пехотинец. Никто из этих товарищей раньше к десантному делу никакого отношения не имел.

Если кого и можно было считать «профессионалом-десантником», то разве только Володю Скворцова. Самый младший в группе, он перед войной окончил десятилетку, потом курсы радистов. В качестве радиста и летел в отряд. Вместе с нами готовился к высадке во вражеский тыл Николай Васильевич Грачев. Никому из нас тогда даже в голову не приходило, что этот человек через некоторое время наденет форму немецкого офицера и будет выполнять самые ответственные и опасные задания; никто и не подозревал, что на самом деле этого человека звали Николаем Ивановичем Кузнецовым.

Москва остается позади. Мы сидим в автобусе молча. Мысли наши еще там, в столице, где почти четыре месяца проходили специальную подготовку: учились владеть различными видами оружия, изготовлять и закладывать мины, прыгать с парашютом, изучали правила конспирации, вникали в тонкости разведывательной работы… Иногда казалось: сдадут силы, не выдержат нервы. Но мы понимали: это необходимо, во вражеском тылу будет значительно тяжелее.

Руководили нашей подготовкой опытные чекисты. Анатолий Семенович Воталовский — ученик Дзержинского, участник гражданской войны, чудесный человек и командир; полковники Сташко, Лебедев, Дроздов. Они формировали наш отряд. С теплотой и благодарностью мы всю жизнь будем вспоминать наших учителей, их суровую и требовательную науку.

В те напряженные дни нас, будущих разведчиков, более всего интересовала партизанская борьба в тылу врага, героические действия советских патриотов. Радио и газеты сообщали об этом очень скупо, и то преимущественно о белорусских, брянских и смоленских партизанах. Нам же предстояло бороться с врагом на Ровенщине, и поэтому мы вели разговоры о западных областях Украины. Одни утверждали, что народные мстители действуют повсюду на оккупированной врагом территории, другие — что если в западных областях партизанская борьба еще не развернулась должным образом, то подполье, безусловно, есть, и мы летим именно для того, чтобы активизировать его деятельность.

Однажды Коля Приходько сообщил:

— Сегодня я слышал по радио, что на Полесье действуют партизаны: пускают под откос вражеские эшелоны, взрывают мосты, фрицев колошматят по всем правилам. А мы тут дискуссии разводим, примеряемся. Скорее б нам цепляли парашюты и — туда… — Коля махнул рукой.

— Придет время — и мы полетим, — сказал Петя Голуб, — не сидим же мы без дела: учимся, тренируемся. Нельзя без этого…

— Да уж хватит нам этой науки, — возразил Приходько, — научились стрелять и кидать гранаты — что еще нужно? Остальное даст нам практика в боевых условиях.

— Ты не прав, Николай, — не соглашался Голуб, — ведь мы не обычные партизаны, а разведчики. И нужно нам уметь немножко больше, чем стрелять из пистолета и швырять гранаты.

В комнату вошел руководитель нашей группы Иван Яковлевич Соколов. Поздоровался и шутя поинтересовался:

— Что за спор, а драки нет?

— Мы не спорим, — ответил Николай Иванович Кузнецов. — Просто обмениваемся мыслями о нашей будущей работе в тылу у врага. Приходько услышал по радио, что партизаны подрывают мосты и поезда. Вот он и рвется туда.

— Сегодня тоже хорошие новости оттуда, — радостно сообщил Иван Яковлевич. — Наши еще не успели как следует закрепиться, а фрицев уже бьют. Взорвали железнодорожную станцию Будки-Сновидовичские, подожгли добрых два десятка вагонов, в которых жили гитлеровские солдаты и офицеры, и без потерь ушли в леса.

— Это что, медведевцы? — спросил Приходько.

— А кто же? Конечно, они…

— Слышишь, Петя? — с видом победителя выкрикнул Коля Приходько. — Настоящие партизаны уже счет открыли, а мы никак не можем с улицей Горького расстаться! Товарищ старший лейтенант, — обратился Николай к Соколову, — передайте нашему руководству, что мы готовы хоть сейчас отправиться в отряд…

— Полетим, полетим, товарищи. Ждать уже осталось недолго, — успокаивал нас Соколов. — Чуточку потерпите…

Резкий толчок прервал ход мыслей. Автобус затормозил.

Вот и аэродром.

Около двухмоторного военно-транспортного самолета суетились люди в замасленных комбинезонах, вспотевшие от летней жары и напряженной работы. По их ловким, умелым движениям можно было догадаться, что заниматься этим делом км приходится не впервые.

Вскоре прибыл экипаж самолета, потом — несколько военнослужащих. Наконец почти под самое крыло подъехал наш автобус.

Слышим, как прибывший на аэродром полковник строго предупреждает экипаж самолета:

— Смотрите не перепутайте координаты и сигналы наших в тылу врага. Этих товарищей полковник Медведев ждет с нетерпением.

Командир самолета, внимательно выслушав полковника, ответил:

— Слушаюсь, товарищ полковник! Приказ будет выполнен!

Полковник подходит к нам, здоровается, и под его контролем нас начинают снаряжать в путь.

Прежде чем пустить нас в самолет, инструкторы придирчиво проверили, правильно ли надет парашют, крепко ли держится десантная сумка, осмотрели каждую лямку и пряжку, каждую пуговицу. Но и этого оказывается недостаточно. Когда уже все, казалось, было готово, каждому из нас предложили в полном боевом снаряжении взвеситься. И тут случилось непредвиденное: мы не были предупреждены, что вес парашютиста вместе со снаряжением не должен превышать ста двадцати килограммов. Поэтому каждый из нас старался взять со склада побольше патронов и гранат. Особенно «отличились» Коля Приходько и Борис Сухенко, они набили патронами все карманы. Коля заполнил ими даже десантную сумку, предназначавшуюся исключительно для продуктов, а за пазуху спрятал две противотанковые гранаты.

И вот теперь оказалось, что вес Бориса Сухенко и Николая Приходько превышает десантную норму. Борису пришлось вывернуть карманы, а вот «разгрузить» Колю было сложнее. Не обошлось без смеха и шуток:

— Тебе бы, Коля, с грузовым парашютом прыгать…

— Или сразу с двумя. Тогда и оружия можно было взять побольше. Скажем, станковый пулемет…

Полковник тоже не выдержал:

— Вероятно, придется отложить полет Приходько до тех пор, пока не изготовят парашют грузоподъемностью килограммов на двести…

Милый Коля Приходько! С ним всегда что-нибудь случалось. Высокий, широкоплечий, богатырского телосложения, с длинными крепкими руками и ногами, он напоминал мифологического героя — Геркулеса. Сколько хлопот причинял он интендантам! Попробуй найти для него сапоги сорок шестого размера и пиджак с длиннющими рукавами!

— И откуда ты такой «нестандартный» взялся? — спрашивали они у Коли.

А он в ответ только улыбался.

Правда, иногда Геркулес нас здорово выручал. В свободное от тренировок время нам разрешали ходить по Москве. Это были тревожные для Родины дни, но, как и в мирное время, афиши приглашали в театры и кино. Билеты достать нелегко — возле касс выстраивались длинные очереди, а стоять в них нам некогда было. В таких случаях мы давали Приходько «боевое задание». И когда в кассовом зале появлялась его богатырская фигура, очередь невольно расступалась, пропуская его к окошку.

Не обошлось без приключений у Коли и во время первых пробных прыжков с парашютом. Мы изучили инструкцию и хорошо усвоили, что одним из самых опасных моментов является приземление. Во время приземления, учили нас, необходимо свести ноги и слегка согнуть их. Этим достигается амортизация. Коснувшись земли, нужно немедленно лечь на бок и потянуть парашют за нижние лямки, «погасить», так как ветер может подхватить его и понести вместе с человеком. Для парашютиста такой непредусмотренный полет может окончиться плачевно.

Все наши ребята придерживались инструкции и за приземление получили высокие оценки. Все, кроме Коли Приходько. Инструкцию он знал не хуже других, но намеренно нарушил ее. Богатырь никак не мог примириться с мыслью, что ветер способен свалить его с ног. Так он и остался стоять, едва его крепкие ноги коснулись земли. Он не лег на бок, а начал сдерживать парашют, вступив с ним в единоборство. Помотало-таки Колю изрядно, но на ногах он устоял, доказал свое. Правда, за эту проделку его едва не лишили права лететь во вражеский тыл.

И теперь на аэродроме, когда полковник сказал Коле, что, возможно, придется отложить полет, тот не без волнения начал освобождать карманы и сумку, безоговорочно подчинился всем предложениям инструкторов. Жаль было расставаться с такими запасами, но ничего не поделаешь.

Наконец проверка готовности к полету закончена. Через несколько минут будет подана команда, и мы пойдем в самолет.

И тут Николай Иванович Кузнецов предложил:

— Посидим, ребята, перед дальней дорогой. Посидим на нашей родной московской земле. За нее идем сражаться. За то, чтобы никто, кроме советских людей, на ней не сидел.

Молча опустились мы на мягкую траву. В ту минуту прощания с родной Москвой земля казалась каждому из нас особенно теплой и приветливой. Какая тишина вокруг! Даже слышно, как шелестит трава от легкого дуновения ветра…

Война. Зачем? Злой, непрошеной ворвалась она в наш дом. Застонала земля, обагренная кровью людей, осыпанная пеплом пожарищ. Лето сорок второго года не было для нас радостным. Хотя под Москвой враг и познал горечь поражения, положение на фронте оставалось очень серьезным. Щупальца фашистского зверья охватили кольцом Ленинград, они тянулись на Кавказ, подползли к Волге. Но мы не теряли веры в завтрашний день и готовы были отдать все ради будущей победы. Во вражеский тыл летели только добровольцы, летели сознательно, зная, что там нас на каждом шагу подстерегает опасность. Не поиски романтических приключений, не желание покрыть славой свое имя руководили нашими действиями. С сознанием долга перед Родиной, перед народом шли мы на защиту родной земли, нашей Советской Родины, и в мыслях каждого была уверенность в победе.

Двадцать ноль-ноль. Летчики в последний раз сверяют свои часы. Рукопожатия. Объятия. Поцелуи.

— До свидания, друзья!

— До свидания, Москва!

И вот уже наш самолет оторвался от бетонной дорожки аэродрома и взмыл в поднебесье.

Место, где нас наметили высадить, далеко от Москвы. Идет война, и враг внимательно следит за небом, отлично понимая, какие «сюрпризы» могут оттуда посыпаться. Поэтому мы летели, стараясь миновать опасные места, где, по данным разведки, располагались зенитные части противника, и избегать неожиданных встреч с фашистскими истребителями. Словом, пришлось сделать лишних несколько сот километров и снова ступить на… московскую землю.

А случилось это вот почему. Партизанский отряд Медведева, заканчивающий формироваться на Ровенщине, должен был принять нашу группу по условным сигналам: три костра, расположенные с востока на запад. Когда миновали линию фронта, немцам удалось засечь наш самолет. Они осветили его прожекторами и начали обстреливать. Осколки, словно горох, барабанили по фюзеляжу и крыльям. Появились пробоины.

Не могу сказать, что в такие минуты человек чувствует себя прекрасно. Мы видели спокойные лица членов экипажа, слышали четкие, уверенные распоряжения командира самолета. Однако для нас, будущих разведчиков-партизан, впервые попавших в такую сложную ситуацию, минуты эти были не из приятных. И вдруг что это? Николай Иванович поднялся и громко воскликнул:

— А ну, ребята, не падать духом, споем!

И затянул:

Мы все как один подхватили песню, забыв о том, что творится вокруг.

Услышав песню, летчики присоединились к нам, и только командир корабля, сдержанно улыбнувшись, старался вывести самолет из-под обстрела. Самолет начал резко набирать высоту, петляя то вправо, то влево. Наконец удалось уйти из зоны обстрела, и мы полетели дальше. Это непредвиденное обстоятельство и помешало нам добраться к месту назначения. Ориентир был потерян — летели наугад. А когда заметили три костра и, открыв люк, выстроились для прыжков, командир самолета неожиданно произнес:

— Прыгать не разрешаю. Возвращаемся назад.

Коля Приходько, как всегда, не выдержал:

— Как так — назад? Глядите: один костер, другой, третий…

— Верно, — ответил командир экипажа, — костров действительно три. Но присмотритесь, как они расположены: не с востока на запад, а с севера на юг. Не думаю, чтобы полковник Медведев мог ошибиться. Почерк Медведева я знаю хорошо. Придется брать курс на Москву.

Командир самолета был прав: костры действительно были не наши. Гитлеровцы специально разжигали по ночам в разных местах костры: авось клюнет! Но наших летчиков не так-то легко было провести!

Мы возвратились в Москву. Думали, что наш полет отложат на неопределенное время. Раньше ведь случалось: сообщат с утра, чтобы собирались, наденем снаряжение, просидим до вечера, а там — отбой.

Но долго ждать не пришлось. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое августа на том же самолете, с тем же экипажем мы поднялись в воздух. Благополучно миновали линию фронта. Вот и место приземления — Ракитнянские леса. Видим условные сигналы. Снова, как и в предыдущий раз, выстраиваемся для прыжков. Становимся по росту: самый низкий — первым, а самый высокий — последним. В таком порядке приземление всей группы должно произойти почти одновременно.

Я прыгаю третьим. Стремглав лечу в темноту. Но вот парашют раскрывается; удобно устроившись на лямках, любуюсь ночной красотой и плавно опускаюсь. Вдруг слышу:

— Привет, Коля! До встречи на земле!

Это — Борис Сухенко. Он прыгал через несколько человек после меня, а тут, в воздухе, буквально сел на мой парашют. Но поскольку Борис почти в полтора раза был тяжелее меня, он скользнул по куполу и устремился вниз.

— Ни пуха ни пера, Боря! — успеваю только крикнуть ему.

А Приходько снова не повезло. Покидая самолет, он так стукнулся головой о дверь, что набил большую шишку. Майор хотел было вернуть его назад, но передумал: это было бы для Николая страшным ударом.

Так наша группа приземлилась в глубоком тылу врага. Тогда мы не знали, что совершаем прыжок в будущую легенду, главным героем которой станет один из наших боевых друзей.

 

МЫ — ПАРТИЗАНЫ!

В отряде нас давно ждали. Командир несколько дней уже поддерживал постоянную связь с Москвой, высылал в разные места разведчиков, которые в полночь зажигали костры. И вот мы приземлились и прибыли в отряд.

Мы — партизаны! Трудно передать чувства, овладевшие нами в те первые дни и ночи пребывания в отряде. Еще вчера были в Москве, бродили по улице Горького, по Красной площади, слушали мелодичный перезвон кремлевских курантов, и хотя радио и газеты приносили тревожные вести с фронтов, мы чувствовали себя относительно спокойно. А теперь… Кругом лес и топкие болота, а в селах, городах, на дорогах хозяйничают гитлеровцы. Они творят свои грязные дела. Топчут нашу землю.

Полесская земля… Чем провинилась она перед этими непрошеными гостями? Я лежу на пахучей траве под развесистой сосной и вспоминаю песню, которую пел в детстве, когда босой пас коров на болотах:

Да, он был все время печальный от бедности и невзгод, которые не покидали его народ во времена господства польской шляхты. Он повеселел лишь золотой осенью тридцать девятого года, когда сюда пришла Красная Армия-освободительница. И вот снова он стал угрюмым и печальным от человеческого горя, от плача вдов и сирот, от стона стариков. Но вместе с тем он стал грозой для врагов, этот молчаливый, величавый и непокоренный лес.

«Я люблю тебя, родное мое Полесье, — думал я в ту тихую августовскую ночь, — я люблю тебя, моя родная земля, я люблю тебя, моя Советская Родина. Меня, ничем не примечательного волынского парня, партия послала во вражеский тыл на беспощадную, грозную борьбу с фашистскими захватчиками. Спасибо, тебе, партия, за это доверие. Я оправдаю его. И какие бы трудности ни возникали на моем пути, какие бы опасности ни подстерегали, я не сделаю ни шага назад, буду бороться плечом к плечу со всеми за свою Отчизну».

В партизанском отряде полковника Дмитрия Николаевича Медведева ко времени нашего прибытия насчитывалось уже около ста человек, которые так же, как и мы, были сброшены в Ровенские леса на парашютах.

Гитлеровцы надеялись, что на западноукраинских землях, которые перед этим были под властью шляхты, они будут чувствовать себя куда спокойнее, чем на востоке Украины. Но враги просчитались. С одинаковой ненавистью гитлеровских головорезов уничтожали партизаны из Ровенских лесов и из одесских катакомб. И не бандеровские выродки были «хозяевами положения на Западной Украине», как об этом горланили статьи петлюровца Уласа Самчука, а советские патриоты, ковавшие победу над врагом в рядах народных мстителей. Было ли это в соединениях Алексея Федоровича Федорова и Сидора Артемьевича Ковпака, в Народной гвардии имени Ивана Франко, действовавшей во Львове, или в партизанском отряде Дмитрия Николаевича Медведева.

В составе нашего отряда были люди почти тридцати национальностей: русские, украинцы, поляки, чехи, армяне, узбеки, испанцы, евреи, белорусы, татары — все они вели борьбу против общего врага, во имя общей цели. Объединяла их крепкая, нерушимая дружба, и жили они единой большой семьей, как родные братья и сестры.

Отряд Дмитрия Николаевича Медведева имел специальное задание. Его основной задачей была разведка. Не случайно местом расположения отряда был выбран Ровно. Этот небольшой красивый город гитлеровцы объявили «столицей» оккупированной Украины. Львовская область, как и вся Галиция, была отделена от Украины и считалась провинцией «великого рейха». Там был отдельный губернатор, под руководством которого осуществлялся «новый порядок».

В Ровно облюбовал место для своей резиденции гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох, назначенный Гитлером рейхскомиссаром Украины. У этого сатрапа было много помощников. Генерал Даргель ведал политикой, доктор Геель занимался финансами, генерал Кнутт — хозяйственными делами, генерал Кицингер был главнокомандующим войсками тыла. В Ровно находились полицейфюрер Украины генерал полиции обергруппенфюрер СС Прицман, верховный судья Украины, как именовали его немцы, сенатспрезидент юстиции доктор Функ, командующий войсками особого назначения генерал Ильген и много других «фюреров» и «оберфюреров».

Все это не могло не заинтересовать советскую разведку, и вполне понятно, что работы для специального отряда полковника Медведева хватало. Особенность его деятельности требовала от каждого партизана высокой организованности, безупречной дисциплины, строгого порядка. Активно действовать отряд начал с первых же дней организации, и, сколько карательных экспедиций гитлеровцы ни отправляли на его уничтожение, сколько бомб ни бросали на Ровенские леса, сколько провокаторов ни засылали в отряд, он продолжал жить, укрепляться, расти, бороться.

И в том, что наш отряд оказался таким боеспособным и организованным, была большая заслуга наших командиров. В первую очередь — Дмитрия Николаевича Медведева. Этот человек всю свою сознательную жизнь посвятил партии и народу. Еще в годы гражданской войны он почти юношей боролся с иностранными интервентами и их подручными на Украине, с бандами Махно и анархистами. Несколько раз был тяжело ранен. Образцом для себя он избрал Феликса Дзержинского и всегда ставил его в пример другим. В первые дни Великой Отечественной войны партия поручила Дмитрию Николаевичу формирование и руководство партизанским отрядом в Брянских лесах, а позже, весной 1942 года, его вызывают в Москву для организации специального разведывательного отряда.

Первая встреча с командиром отряда произошла на следующий день после прибытия. Нас, новичков, по одному вызывали в штаб. Собственно, штаба в полном понимании этого слова не было. На небольшой лесной поляне стояла телега, поверх которой был натянут брезент. Это и была «ставка» нашего командира.

Высокого роста, с продолговатым смуглым лицом, умными пристальными глазами, стройный, всегда подтянутый, он показался нам вначале сухим и официальным. Но стоило ему произнести несколько фраз, и за внешней суховатостью проступало тонкое знание человеческой психологии, умение быстро находить необходимый ключ к сердцу собеседника и вызывать расположение к себе. Запомнилась его первая фраза:

— Ну, как там Пенза? Не тоскует ли девушка по карим твоим глазам?

Признаться, я не ожидал такого обращения от человека, который вначале показался мне хмурым, строгим. Медведев улыбнулся. По-товарищески, словно мы давно уже были знакомы, взял за плечо и повел к поваленной сосне, протянувшейся почти через всю поляну.

— Присаживайся, — сказал. — Потолкуем о житье-бытье. Рассказывай, как устроился, как ребята? Отдохнул?

И от этой непринужденности, я бы сказал, даже простоты в обращении с подчиненными мне стало как-то особенно хорошо. Захотелось открыть человеку душу.

Я рассказал о своих первых впечатлениях. Дмитрий Николаевич слушал внимательно, не перебивая. А когда я закончил, спросил:

— Скажи, Николай, что тебя, уроженца западных областей, железнодорожника, привело в наш отряд, почему ты решил стать партизаном?

Откровенно говоря, вопрос этот застал меня врасплох. Что ответить командиру? Ведь я никогда не анализировал причин своего выбора и сделал его не раздумывая. Просто я ненавидел фашистов и твердо знал, что мое место — здесь. Но как об этом сказать Медведеву, чтобы было коротко и убедительно?

Заметив, что я замешкался, Дмитрий Николаевич пришел мне на выручку:

— А ты расскажи, как со своим паровозом добрался до Пензы. Кое-что я уже слышал об этом. Интересно…

— Это долгая история…

— Ничего, ничего, рассказывай, — и Медведев сосредоточился, приготовившись слушать.

— С детства я мечтал водить поезда, — начал я. — Когда пас коров вдоль железнодорожного полотна, завидки брали — только лишь покажется паровоз, а за ним — вагоны, вагоны, вагоны. Управлять паровозом — был предел моих мечтаний. Вот почему с установлением советской власти я пошел работать в депо, а перед самой войной закончил курсы машинистов. Двадцать первого июня сорок первого года у нас был выпускной вечер, а на рассвете меня разбудил взрыв бомбы.

Прибежал в депо, а там уже полно людей. Один за другим выходили в рейсы паровозы. На каждом — две бригады. Со своими семьями устраивались они в теплушке, которую специально прицепили к паровозу.

Нашу бригаду, которую возглавил машинист Гребнев, уроженец Одессы, закрепили за ремонтным поездом, и мы тотчас же взялись за дело. Приходилось водить этот поезд в разных направлениях, где нужно было расчищать колею от сожженных вагонов, ремонтировать выведенные из строя мосты или же другие железнодорожные сооружения. Работали и днем и ночью, об отдыхе понятия не имели.

Линия фронта подвигалась на восток. Через несколько дней наши войска вынуждены были оставить Ковель и Луцк. Враг подошел к Ровно и Здолбунову. Со станции Москвин нас срочно перебросили в Ровно. Здесь вражеская авиация вывела на станции из строя выходные стрелки и пути, большая часть эшелонов с людьми и ценным грузом была в опасности. Аварию ликвидировали, движение поездов возобновилось. Дальнейший наш путь лежал на Сарны. Не успели двинуться, как платформы, загруженные рельсами и другим ремонтным оборудованием, заполнили люди. Поездам специального назначения было запрещено перевозить пассажиров, но что можно было сделать в такой ситуации! Фашистские войска на подступах к Ровно, поблизости рвутся артиллерийские снаряды и мины. Люди в панике. Не оставить же их тут — детей, стариков, женщин…

Впереди показались строения станции Костополь. Вдруг послышался рокот моторов, и над нами откуда ни возьмись — «мессеры». Машинист остановил состав. Эвакуированные начали соскакивать с платформы и разбегаться в разные стороны.

С самолетов посыпались бомбы, затрещали пулеметы. Крик, стоны, женский и детский плач…

Когда все кончилось, мы бросились на помощь раненым. Тут впервые в жизни я увидел страшную картину человеческого горя. Передо мной — кладбище. Песок, перемешанный с кровью. Под обожженными кустами, на рельсах куски человечьего мяса. Нет, это невозможно передать словами, невозможно осмыслить. За небольшим ольховым кустарником плакал ребенок. Я побежал туда. Девчурка не более года, вся посиневшая от плача, а рядом — молодая женщина. Ее мать. Мертвая. Я взял девочку на руки, и она успокоилась. Посмотрела на меня влажными глазками, и мне почудился в них укор…

После этого мне не раз приходилось видеть, как умирают люди, горят, взлетают в воздух дома. Но эта девочка всегда перед моими глазами. Она первой заставила меня глубже задуматься над случившимся, она помогла мне определить свое место в этой войне.

А потом? Потом горели эшелоны с горючим на станции Малин, что возле Коростеня, и мы в течение суток, среди огня и копоти, укладывали рельсы, расчищали путь. За Коростенем — Киев, Дарница. Тут мы задержались на несколько дней. Хоть я и впервые увидел Киев, мне тяжело было расставаться с днепровскими кручами, воспетыми Кобзарем, с золотистыми куполами Печерской лавры, Софийского собора… Но впереди у нас была работа, и мы отправились на Гребенку, Лубны, Полтаву. В Кременчуге — переправа через Днепр, затем — Александрия, Кировоград, Первомайск и, наконец, Одесса.

Город был на осадном положении: со всех сторон давили гитлеровцы. Были перерезаны обе артерии, по которым в Одессу поступала питьевая вода. Без воды не могли курсировать паровозы, за исключением специальных локомотивов, оборудованных пароконденсационными тендерами. И наш паровоз был поставлен на консервацию. Мы всего ожидали — только не этого. Но иного выхода не было.

Кольцо вражеского окружения сжималось. Единственный путь из города был морской. Весь поток грузов и эвакуированных сосредоточился в порту. И тут мы узнали, что управление Одесской железной дороги отправляет паровозы морским путем на специально оборудованных доках. Мы подали тоже заявку, но никто нас даже не хотел слушать: мол, кому нужна эта допотопная машина, когда не знаешь, как переправить новые, мощные паровозы.

И тут нас спасла… вода, которой мы запаслись еще тогда, когда действовали водоколонки. Я рассказал начальнику дока, что в нашем паровозе почти полный тендер чистой пресной воды, и он разрешил нам грузиться. А спустя сутки — в ночь с десятого на одиннадцатое августа — прицепили буксир, и тридцать шесть локомотивов, в том числе и наш, начали покачиваться на открытой платформе на черноморских волнах.

На всех паровозах были бригады со своими семьями. Будки машинистов превращены в жилища. Освободившись от хлопот, утомленные дневным зноем, уставшие от волнения (фашисты целый день бомбили порт), люди засыпали.

Не знаю, далеко ли мы за ночь отплыли от берега, но проснулся я от отчаянного крика: «Тонем!»

Причины неожиданной аварии никто не знал. Одни говорили, что платформа перегружена, возникли трещины, и вода постепенно начала заполнять отсеки. Другие утверждали, что слышали под водой взрыв мины… Что бы там ни было, а паровозы и люди тонули…

Буксир развернулся и потащил нас в порт, еле-еле видневшийся на горизонте. Вскоре всем стало ясно: до Одессы не дотянуть: скорость погружения быстро нарастает. Буксир отцепился и пошел в порт, мы же остались в открытом море на погружавшемся в воду доке. Поднялась паника, кто-то спустил шлюпки, люди начали бросаться в них. Голосили женщины, плакали дети. Не выдерживали нервы и у мужчин. В первую шлюпку набилось людей больше, чем положено, она зашаталась на волнах и перевернулась вверх дном. Кто-то бросился в воду спасать людей, творилось невероятное.

В это мгновение один машинист выкрикнул:

«Коммунисты! Возьмите себя в руки! Организуйте спасательные работы!»

Мужчины вмиг опомнились, распределили между собой обязанности. Одни сажали на шлюпки детей и женщин, другие быстро мастерили примитивные плоты из досок, бочек и пустых бидонов.

Люди побороли страх и панику. Поняли: хотя док и тонет, но мы успеем покинуть его без жертв.

Ребята из нашей бригады под руководством кочегара Лапшикова тоже смастерили плот, и через несколько минут мы примостились на этой посудине. Вскоре вдали появилось судно, которое шло нам на выручку.

Но в воздухе вновь послышался знакомый гул мотора, Лапшиков сощурил глаза. «Вон «мессер» проклятый, скорее отойти бы от дока», — сказал.

Самолет сделал над нами один круг, второй. Посыпались бомбы. От взрывов переворачивались шлюпки, разлетались плоты. Снова гибли беззащитные люди в морской пучине.

А наш плот держался. Наконец налет прекратился. Море немного успокоилось. Вокруг кричали о помощи, Вскоре подошло спасательное судно и подобрало всех, кто остался в живых.

Так мы вновь очутились в Одессе. И лишь на пятый день, шестнадцатого августа, грузовой теплоход «Седов» переправил нас в Новороссийск. Оттуда через Краснодар, Ростов и Харьков мы прибыли в Пензу. Чем дальше отъезжали от линии фронта, тем реже нас беспокоили вражеские самолеты. Война вроде бы отдалялась от нас. Но разве можно было забыть, выкинуть из памяти все пережитое? Оно не давало жить, спать, оно звало к мести. Оно и привело меня в добровольцы. Так я стал партизаном.

Дмитрий Николаевич немного помолчал, а затем, посмотрев на меня, сказал:

— Знаешь, я тебя именно таким и представлял.

— Значит, вы обо мне кое-что знали?

— И о тебе, и о других ребятах, с которыми ты прилетел, — улыбнулся он.

Позже я узнал, что, будучи в Москве, Дмитрий Николаевич лично знакомился с документами будущих разведчиков. Из нескольких десятков папок с документами, скупо характеризовавшими каждого из нас, он отобрал необходимое количество. Отбор этот происходил не формально. Нужно было обладать огромным опытом изучения людей и тонким чутьем, чтобы суметь безошибочно, непосредственно не видавшись с человеком, остановить на нем свой выбор или отвергнуть его кандидатуру. Таких «отверженных» оказалось немало. А в тех, кто был отобран в отряд, Медведев не ошибся.

— Знаешь ли ты, какую работу тебе предстоит выполнять? — спросил он меня.

— Нас готовили к разведке, — ответил я. — Но одно дело быть «разведчиком» в Москве, а другое — здесь…

— Да, ты прав. Здесь будет все по-другому. Там ты ходил среди своих, не подвергал себя никакому риску. А здесь окажешься в необычном, даже загадочном мире. Немцы для тебя будут, ясно, врагами, хотя и немец немцу рознь, и к ним надо внимательно присматриваться: авось и среди них найдется полезный человек. Иное дело — население. Встретишься с человеком и не знаешь: кто он тебе — друг или недруг, что на сердце у него, какие мысли в голове. И зачастую самому, без добрых советов и указаний придется выпутываться из сложных обстоятельств.

Медведев посмотрел мне в глаза и, видимо уловив в них неуверенность, добавил:

— Но не надо отчаиваться. Я ведь тоже помню себя таким. На заре юных лет мне захотелось повидать батьку Махно. Прикинулся кучером и повез одного нашего человека к махновцам. Они думали, что человек этот заодно с анархистами, а он — наш чекист. Приехали на хутор, и тут я, по неопытности, чуть себя не выдал. И кому? — Дмитрий Николаевич рассмеялся. — Ребенку, девочке, которая сразу же распознала во мне лжекучера. Но все обошлось благополучно. Так что не боги горшки обжигают. Были и мы молодыми…

Потом, немного подумав, произнес:

— Уверен, что из тебя будет хороший разведчик.

— Постараюсь, — ответил я.

Мне хотелось спросить, когда я получу первое задание. Но Дмитрий Николаевич опередил меня:

— Тебе, наверное, не терпится в город? Но придется подождать. Побудешь в отряде, попробуешь партизанской каши. Ты, кажется, в отделении у Сарапулова?

— Да.

— Он немного староват, погоняет тебя как следует. Ты ведь в армии не служил? Строевой подготовкой не занимался? Ну ничего. Только не обижайся, если Сарапулов будет придирчив. Он ведь не знает, что из тебя готовили разведчика, а не строевика. И другие бойцы из отделения не знают.

После такого разговора с командиром отряда мне показалось, что я уже здесь не новичок. Исчезла неуверенность, первоначальная растерянность, и я ощутил себя полноправным членом большой партизанской семьи.

В лице подполковника Александра Александровича Лукина Медведев нашел достойного помощника по разведке, а мы, рядовые разведчики, — умного и вдумчивого наставника. Александр Александрович — также старый чекист. Вместе с Дмитрием Николаевичем он в начале двадцатых годов сражался против врагов молодой Республики Советов. Позже им не раз приходилось встречаться, и вот в феврале 1942 года они готовят специальную оперативную группу для выполнения особых заданий в глубоком вражеском тылу. Вместе они двадцатого нюня на парашютах спустились в тыл врага.

Душой всего отряда был его комиссар — подполковник Сергей Трофимович Стехов. Всю свою жизнь он посвятил воспитанию советских людей. Стехов был политработником в Советской Армии, оттуда его и направили в наш отряд. Дмитрий Николаевич Медведев нашел в Стехове отличного помощника, умеющего зажигать сердца партизан ненавистью к врагу, пробуждать в них чувство любви к Родине, партии, сознание своего высокого долга перед народом. Мы любили его.

Не только словом, но и личным примером воспитывал он партизан. Во время боя Сергей Трофимович был впереди, в тяжелых изнурительных переходах — рядом и всегда там, где требовалась его помощь, возле раненых читал газету или у костра вместе со всеми пел песню, вел задушевный разговор.

И когда я сейчас припоминаю все трудности борьбы в тылу врага, еще раз прихожу к несомненному убеждению, что такие командиры, как Медведев с его требовательным стойким характером, Лукин с его проницательным умом, оперативной хитростью и находчивостью и наш партизанский комиссар Стехов с большим человеческим сердцем, были как одно целое, незаменимое для нас, партизан, для тех сложных задач, которые предстояло выполнять нашему отряду. Они как нельзя лучше дополняли друг друга, были, если можно так выразиться, нашим коллективным наставником.

 

ПЕРЕД ПЕРВЫМ ЭКЗАМЕНОМ

Прибытие с Большой земли каждой новой группы превращалось в отряде в своеобразный праздник. Новичков обступали со всех сторон, забрасывали вопросами, угощались «Казбеком», до дыр зачитывали последние номера «Правды» и, конечно, нетерпеливо выхватывали из рук письма родных и близких. Мы знакомились и сразу же переходили на «ты», и уже спустя несколько часов казалось, будто все мы знаем друг друга давным-давно.

В первый же день я познакомился с испанцем Ортунио Филиппе. Он подошел ко мне, протянул руку, блеснув черными глазами, и громко сказал:

— Буэнос диас, компаньеро!

— Здравствуй, друг! — ответил я и назвал свое имя.

— Карашо! Ортунио Филиппе.

Мы обнялись. Он рассказал мне о себе и своих товарищах. Их в отряде было около двадцати. Они сражались против фашистской диктатуры Франко, а после падения Испанской республики приехали в Советский Союз. Когда началась Великая Отечественная война, они в числе первых записались добровольцами и пошли воевать против гитлеровских захватчиков.

— Понимаешь, Николай, — говорил мне Ортунио Филиппе, — русские сражались за свободу Испании, и наш долг сражаться за свободу России. Мы верим в победу над фашизмом и знаем, что борьба против фюрера — это борьба против каудильо.

Мы с Ортунио попали в одно отделение, и я сразу же почувствовал, что нашел в нем настоящего друга.

Отдыхать долго не пришлось: отряд должен был сменить свое месторасположение, так как условные костры, разжигавшиеся несколько ночей подряд, и появление советского самолета в Ровенских лесах не могли остаться не замеченными врагом и можно было в любой момент ждать карателей.

Для нас, новичков, переход был нелегким. Первые два десятка километров еще можно было терпеть, а потом становилось все трудней и трудней. Ноги опухли, на них повыскакивали волдыри, к тому же еще вещевой мешок врезался лямками в тело.

Нестерпимо. А отряд идет и идет, — кажется, конца-краю не будет дороге. Вдруг знакомый голос обращается ко мне:

— Слушай, друг, давай сюда свой мешок!

Это Филиппе. Он подходит ко мне и берет рукой за лямку.

— Нет, Ортунио. Спасибо, не надо. Я сам.

— Не строй из себя героя, — говорит он. — Это никому не нужно. Мне в Испании тоже было нелегко, когда приходилось совершать большие переходы. Я знаю, как тебе трудно сейчас без тренировки. Давай свой мешок и не стыдись. Тут нечего стыдиться.

Он взял мои вещи, да еще время от времени меня поддерживал. И на сердце стало веселее, и идти легче рядом с бодрым, сильным и отважным человеком.

Я всегда восхищался его выдержкой. Если приходилось с ним вместе стоять на посту, он обязательно просил, чтобы ему продлили «вахту».

— Я спать нет. Я стоять будет еще, — говорил он.

Одно было неудобно: он (как, впрочем, и другие его соотечественники) не умел разговаривать тихо и к тому же плохо владел русским языком. Поэтому при выполнении заданий испанцам приходилось молчать.

— Мне рот — вода, — говорил Ортунио и прижимал к губам палец.

Зато когда надо было кричать «ура», наши компаньеро отводили душу.

Командиром нашего отделения был назначен старший сержант Сарапулов. Для него приказ старшего начальника — закон, и сам он требовал от подчиненных беспрекословного выполнения своих распоряжений. От него только и слышно было:

— Ортунио! Разговорчики!

А Ортунио, когда начинал о чем-нибудь рассказывать (особенно о своей Марии, с которой они поженились в Москве, и о маленьком Володьке), входил в такой азарт, что, не слышал никаких замечаний командира. И тогда старший сержант Сарапулов начинал отчитывать рядового Ортунио Филиппе.

А впрочем, не одному ему доставалось от командира отделения. Не избежал нотаций и я. Однажды слышу:

— Гнидюк, к командиру!

Я подумал, что меня вызывает Дмитрий Николаевич, и направился в штаб. Вдруг за спиной прозвучало:

— Куда? Назад!

Это — Сарапулов. Когда я подошел к нему, он осуждающе посмотрел на меня и спросил:

— Разве вы не знаете, кто ваш непосредственный командир? Устав изучали?

— Простите, но…

— Как нужно отвечать? Не знаете? И вообще, почему вы не стоите смирно, а переваливаетесь с ноги на ногу? Вы куда пришли, может, на танцы? Или к теще в гости?

— Товарищ командир отделения, я сроду не был в армии, и никто меня не учил, как нужно себя вести перед командиром.

— А чему же вас тогда учили, прежде чем послать сюда?

— Нас учили воевать с врагами.

— Плохо учили. На первый раз делаю вам замечание. Но если случится еще что-нибудь подобное — получите наряд вне очереди. Идите!

Я усиленно начал изучать устав, и когда спустя несколько дней меня вызвал старший сержант, я четко, по-военному подошел к нему и, взяв под козырек, отрапортовал:

— Товарищ командир отделения! Боец Гнидюк прибыл по вашему приказанию.

— Сейчас пойдете на пост — охранять штаб.

— Слушаюсь! Но у меня нет автомата.

— А где же ваш автомат? Потеряли или забыли захватить из Москвы?

— Не выдали, товарищ командир отделения.

— А что же вам выдали? Костюм? Галстук?

— Нам выдали пистолеты и гранаты. А костюмы и галстуки нам тоже дали, вот мы и взяли их с собой в отряд.

Эх, и начал тут старший сержант Сарапулов читать мне мораль!

— Присылают сюда всяких, не разобравшись. Вместо того чтобы взять автомат и побольше патронов, он таскает с собой костюм и галстук. Наверно, еще и лакированные туфли не забыл захватить… Он думал, что летит на свадьбу, а не в партизанский отряд. Я отобью у вас охоту к галстукам и костюмам. Сегодня же доложу командиру взвода. Пусть он отберет ваш коверкот и лаки. А если нет — пусть вас забирает отсюда. С такими навоюешь!

Я не сердился на него. Что поделаешь, наши с ним функции в отряде совершенно разные. Мне об этом известно, а ему — нет. И в этом не его вина.

Через день нам действительно пришлось с ним распрощаться. И не потому, что он пожаловался на меня командиру взвода, просто пришла моя очередь идти на первое задание в Ровно.

Меня вызвали в штаб. На лесной поляне у костра я увидел Медведева, Лукина и Стехова. Тут же сидел Николай Иванович Кузнецов.

Подойдя, я вытянулся по стойке «смирно»и отрубил:

— Товарищ командир отряда! Боец Гнидюк прибыл по вашему приказанию.

Медведев усмехнулся:

— Вижу, что наука Сарапулова не прошла даром. Рапортует, как настоящий военный. Садитесь. Кстати, это тоже было для вас, будущего разведчика, своего рода проверкой. Плохо только, что Сарапулов подметил у вас лакированные туфли.

— У меня не лакированные, Дмитрий Николаевич, а обыкновенные кожаные, коричневого цвета.

— А откуда же он взял, что вы носите с собой лакированные туфли?

— Это просто его предположение…

— Ну хорошо. Оставим это. У нас есть более важные дела. Вам необходимо поехать в Ровно.

Слова командира обрадовали меня: значит, начинается настоящая разведка! Скорее бы в город, скорее бы проверить свои возможности, скорее бы…

— Слушаюсь, товарищ полковник. Когда прикажете отправляться?

— Какой он нетерпеливый, Александр Александрович, — обратился Медведев к Лукину. И, переведя взгляд на меня, продолжал: — Разведчику необходимо в таких случаях иметь железную выдержку. Но ваш отъезд мы не собираемся откладывать. Думаем, отправитесь дня через три. Все будет зависеть от того, как быстро вы подготовитесь. Подробности согласуете с Александром Александровичем и вот с этим товарищем, — он повернулся к Кузнецову. — Надеюсь, вы знакомы?

— Да, с Николаем Ивановичем мы вместе готовились и вместе прилетели в отряд.

— Должен сказать, что ваша поездка в Ровно будет, так сказать, нашей пробной вылазкой. Мы уже посылали туда кое-кого из местных товарищей. Получили сведения. Вы же должны изучить город, научиться свободно в нем ориентироваться, узнать, чем он живет, каковы в нем порядки. Словом, разведать то, что нам необходимо для дальнейшей работы. Времени даем на это немного: не более десяти дней. Если управитесь быстрее — возвращайтесь.

Мы еще долго сидели с Лукиным и советовались, как лучше одеться, с какими документами ехать, какими дорогами и на чем добираться в город. Наконец договорились: я поеду через два дня на подводе в обыкновенной крестьянской одежде, босиком. Готовиться к поездке начнем завтра с утра.

Попрощавшись с Лукиным, я пошел в свою палатку и уже лег отдыхать, как вдруг услышал голос Кузнецова:

— Николай, ты не спишь?

— Нет, заходите, Николай Иванович.

— Лучше ты выйди. На свежем воздухе хорошо…

Я вышел.

— Пройдемся? — предложил Кузнецов.

— Пошли!

Несколько минут мы шли молча. Я думал о полученном задании. Николай Иванович… Зачем он ко мне пришел? Почему командир велел именно с ним посоветоваться относительно деталей моего отъезда в Ровно?

Вспомнил, как еще совсем недавно мы вместе с ним готовились в Москве к полету. Как метко стрелял он по мишеням! А мне не везло. Товарищи смеялись, шутили, но мне было не до шуток: еще, чего доброго, забракуют и оставят в тылу.

— Прекратите, ребята, — сказал тогда Кузнецов моим насмешникам. Он взял меня за руку, отвел в сторону и посоветовал: — Не расстраивайся. Главное — больше уверенности в своих силах. И еще попробуй заменить пистолет. Видишь, как туго идет пружина спускового механизма. Когда ты нажимаешь, рука вздрагивает, поэтому и не попадаешь в цель. А шла бы пружина плавно — все было бы нормально.

Я послушался его совета, и дела у меня пошли значительно лучше: экзамены по стрельбе я сдал на отлично. С тех пор я часто обращался к нему за советами как к человеку старшему по возрасту, более опытному. И вот сейчас, перед выполнением первого серьезного задания, мы снова вместе, и я снова жду его совета.

Но он начал совсем с другого.

— Знаешь, Коля, я просил командование, чтобы меня вместе с тобой отпустили в Ровно. Но Медведев категорически отказал.

— Жаль. Вместе нам было бы лучше.

— Конечно. Но этот проклятый немецкий мундир…

— Какой мундир?

— А я и забыл, ты ведь ничего не знаешь. Для тебя, как и для других, это тайна. Ну что же, тебе ее можно открыть. Пока что лишь тебе одному. Понимаешь, я должен появиться в Ровно как немецкий офицер.

— Вы как немец? — удивленно переспросил я.

Как-то в Москве, разговаривая с товарищами, я вставил несколько немецких слов.

— Ты у нас говоришь, как настоящий немец, — рассмеялся Коля Приходько.

— А что, — не сдавался я, — ты еще услышишь, как я с ними буду разговаривать.

— А ты в самом деле знаешь немецкий язык? — спросил тогда Николай Иванович.

— Да так, с грехом пополам.

— Я тебе завидую, — сказал он серьезно, — ты даже знаешь немецкий язык.

Он начал спрашивать, как называется по-немецки тот или иной предмет. И вот теперь оказывается, что Кузнецов должен исполнять роль немецкого офицера.

— Но вы же завидовали мне, когда услышали от меня несколько немецких фраз!

Николай Иванович усмехнулся:

— А что мне было делать: исправлять твои ошибки и хвастаться перед вами своим знанием немецкого языка? Я и сам не знаю, удастся ли мне эта роль. Вот когда встречусь с настоящим немцем и поговорю с ним как следует, тогда увидим, чего стоят мои знания. А пока мне предстоит сидеть в отряде и готовиться. Ты, Николай, в Ровно будешь теперь моими ушами и глазами. Все, что услышишь и увидишь, будешь рассказывать мне. Я никогда не был в этом городе, а должен знать его, как свой родной. Словом, ты меня понимаешь.

Да, я хорошо понимал Николая Ивановича. И до этого он казался мне человеком особенным, не таким, как другие наши ребята — будущие разведчики. А с той минуты, когда открыл мне свою тайну, он стал для меня еще обаятельнее. «Что мы, — думал я, — в сравнении с ним! Мы станем разведчиками, но останемся такими же, как и есть. А он из русского должен перевоплотиться в настоящего немца, в офицера. Должен все время находиться среди гитлеровцев и не вызвать никаких сомнений относительно своей личности. Тут нужно изменить не только свой внешний вид, а и уметь безукоризненно говорить по-немецки. Этого мало. Нужно стать немцем по характеру, немцем по привычкам, немцем по поведению. А как тяжело это сделать, если сердце горит ненавистью к фашистам, горячей любовью к родной Отчизне!

Выдержит ли он этот неимоверно трудный экзамен? Выдержим ли свой экзамен мы, советские разведчики?»

 

КОРЧМА ПАНА ЗЕЛЕНКО

Подготовка к отъезду в Ровно продолжалась почти целый день. Нужно было подыскать хорошую подводу и пару подходящих лошадей. С подводой дело было легче, а вот с лошадьми! Когда привели к штабу вороных красавцев, Лукин забраковал их.

— Лошадей нужно найти сильных, здоровых, но таких, чтобы не бросались в глаза. А на этих только парад принимать. Да не забудьте захватить с собой мешка два овса.

Совет Лукина пришелся очень кстати, но не так легко было найти неброских лошадей, которые бы выдержали стокилометровую дорогу.

Немало довелось повозиться с моей одеждой. Костюм и галстук я хранил в вещевом мешке, и там они так измялись, что страшно было взглянуть. Где и чем выгладить? Эта проблема оказалась очень сложной. Кто-то посоветовал намочить костюм и развесить на проволоке. Попробовали, но напрасно. Наконец нашли большой топор, разогрели его на костре и на обыкновенном дубовом пне выгладили мою одежду. Эта процедура отняла у нас немало времени, но костюм выглядел на мне так, будто его только что сняли с манекена. После этого случая ребятам дали задание раздобыть настоящий утюг.

Когда все было готово, мы еще раз решили посоветоваться, каким путем лучше ехать в Ровно. Возникло несколько вариантов. Один — добираться до города глухими дорогами, минуя большие населенные пункты. Его можно было бы принять, если бы мы наверняка знали, где расположены мосты через реки. Такой карты у нас не было, а ехать наобум рискованно.

Николай Иванович предложил другой маршрут.

— Настоящий разведчик, — сказал он, — никогда не идет темными тропами. На них легче вызвать к себе подозрение, чем в людных местах. А поэтому лучше всего выбраться на шоссе и через Березно, Костополь и Александрию преспокойно махнуть в Ровно. А если встретятся гитлеровцы, то не бояться смотреть им прямо в глаза, нужно только встать и приветствовать их возгласом: «Хайль Гитлер!» Это они любят.

Вариант Кузнецова был принят, и на следующее утро мы двинулись в далекий путь.

Вместе со мной в Ровно ехала уроженка этих мест, крестьянская девушка Мария Курильчук. Вся семья Курильчуков, связанная с партизанами, рада была оказать нам услугу. Двоюродный брат Марии, работавший учителем, даже дал мне в дорогу свое удостоверение — аусвайс.

Девушка ехала в Ровно с заданием устроиться на работу, разыскать своих школьных подруг — бывших комсомолок — и попытаться привлечь их к разведывательным действиям.

Поездка с Марийкой была довольно веселой. Она рассказывала о своей школе, о подругах, расспрашивала о Москве.

— А правда, — интересовалась девушка, — что в Москва поезда с бешеной скоростью мчатся под землей?

— Правда, Марийка, я часто ездил в метро.

— А правда, что в этих поездах двери сами открываются и закрываются?

— Правда.

— А может ли поезд под рекой двигаться?

— Отчего же нет?

— А вы спускались под землю по бегущим лестницам?

— Да, на эскалаторе.

Разузнав о «подземных делах», Мария заинтересовалась «небесными»:

— А вы боялись прыгать с самолета?

— Нет, не боялся. У меня же был парашют.

— А если бы он не раскрылся?

— Такого быть не может. Десантный парашют так сконструирован, что обязательно раскроется.

— А как там, в воздухе?

— Обыкновенно. Такое впечатление, будто не летишь вниз, а висишь, покачиваясь, в воздухе. Вдыхаешь всей грудью свежий воздух и даже не веришь, что там, внизу, идет война и он загрязнен пороховым дымом.

Потом она спросила, что я буду делать, когда закончится война.

— Я об этом не думал, Марийка. А вот что нужно сделать для ее быстрейшего окончания — об этом думаю. Разобьем фашистов — дело найдется всем, ведь столько разрушено.

— А мне кажется, что после победы мы заставим этих извергов восстановить то, что они разрушили. Иначе как же: они на нас напали, они все уничтожили, а мы после этого еще будем на них спокойно смотреть! Мама говорит, что Советское правительство не простит оккупантам того, что они уничтожили в нашем селе школу… А у меня есть мечта. Закончится война — пойду в медицинский, стану врачом. У нас в селе учителя есть, а врача нет. Вот и буду врачом.

Время бежало быстро. Вот Березно за рекой. Сейчас должен быть мост через Случь. Но что это — объезд? Да. Мост разрушен. Надо переправляться по временному и даже частично вброд.

У самой воды нас остановила старушка:

— Подвезите, родненькие.

— А куда тебе, бабушка?

— В Ровно. К дочке. Она там живет.

— А что она делает в городе?

— Ничего. Сидит возле своего мужа. А у него собственный дом и небольшая корчма.

Сначала я хотел обмануть старуху, — дескать, мы едем совсем не в Ровно, — но когда услышал, что у ее зятя собственный дом, да еще и корчма, изменил свое намерение.

— Садитесь, бабушка, довезем вас прямо к дочке. А ну, Марийка, подвинься, пусть бабушка сядет.

Зять с корчмой казался мне счастливой находкой. Ведь я ехал в Ровно, не имея там ни связей, ни знакомых. Надеяться на подруг Марийки? Еще неизвестно, можно ли будет найти у них приют, а главное — как быть с подводой? Правда, в отряде мне предлагали бросить лошадей, как только мы доберемся до города. Но мне не хотелось этого делать. Нужно будет еще возвращаться в отряд, а на чем?

Именно поэтому я любезно пригласил старуху на подводу и помог уложить узел.

На улицах Березно было пустынно и тихо. Летняя жара загнала всех в холодок. Я ожидал встретить здесь немцев или полицаев, но напрасно — местечко мы проехали без всяких осложнений. Едва выбрались из него, старуха начала рассказывать, почему она едет к дочке в Ровно.

— Живу я тут недалеко. Есть хатенка, есть корова, небольшой огород. Дочь училась в Ровно на портниху. Познакомилась там с парнем и вышла замуж. Через год, само собой, внучка появилась. Живут они с мужем хорошо. Зять мой очень способный человек. Держит корчму. Каждый день — свежая копейка. Сначала мне не хотелось покидать село, но сейчас там очень опасно. Ходят слухи, будто в лесу какие-то партизаны появились. Были и в нашем селе однажды ночью. А днем приехали немцы, созвали людей и стали угрожать: кто будет пускать партизан и давать им продукты, того ждет смерть. Страшно теперь. Очень страшно. Вот я и решила: поеду к дочке, буду нянчить внучку. Может, не откажет зять в куске хлеба.

Она продолжала рассказывать о дочери и зяте, вспомнила своего мужа, умершего несколько лет назад (работал в лесу, однажды его основательно просквозило, он заболел и отдал богу душу), и через какой-нибудь час-полтора мы уже знали почти всю ее биографию.

Я внимательно слушал старуху (может быть, какая-нибудь деталь пригодится) и не сводил глаз с шоссе, по которому время от времени ехали навстречу подводы: не немцы ли случайно? Сам я до тех пор настоящих, живых немцев не видел. Как-то, еще зимой сорок первого, нашу паровозную бригаду послали из Пензы на станцию Москва-Сортировочная, и там я впервые увидел оккупантов. Но то были пленные: грязные, напуганные, обмороженные, они казались скорее тенями, чем живыми существами. А других, тех, что считают себя завоевателями, — встречать не приходилось.

Недалеко от Костополя мы увидели впереди несколько подвод.

— Кажется, немцы, — с тревогой в голосе проговорила Марийка.

— О, они тут часто разъезжают, — обрадовалась старуха, что снова можно поговорить. — Все чего-то ищут: то о партизанах спрашивают, то им сала — они называют его шпек — давай. То за птицей гоняются. Такие обжоры, что дальше некуда! Наверно, у них в Германии всего не хватает, иначе с чего бы им быть такими жадными. В нашем селе ни одной курицы не осталось. Перед пасхой собрала я с десяток яиц и посадила на них наседку. Так они, проклятые, и яйца повыпивали, и наседку утащили. Я говорю им: «Ведь то же наседка! Ее нельзя есть». А они: «Гут, гут», — и больше ничего… А наседку таки унесли.

Марийка не ошиблась: навстречу нам в самом деле ехали немцы. Был среди них офицер: худой, белобрысый, в очках.

С непривычки мороз пробежал по спине, но я, помня совет Кузнецова, остановил лошадей, приподнялся и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Поравнявшись с нами, подвода с немцами остановилась. Офицер уставился на меня своими очками и приказал солдатам обыскать нас. «Хальт!», «Хенде хох!», «Вохин фарен зи», «Документ!» — выкрикивали гитлеровцы, обступив мою подводу.

За поясом у меня было два пистолета, в карманах — несколько «лимонок», а на подводе, в ногах, портфель, в котором лежали мои туфли и пара противотанковых гранат. Я ехал босиком, а крестьянский пиджак и полотняные штаны надежно прикрывали мой отутюженный костюм.

Сначала я было растерялся, не зная, что делать, и готов уже был запустить одну противотанковую гранату в подводу, на которой восседал офицер, а вторую в ту, что как раз подъезжала. В такие критические секунды в человеческом мозгу идет борьба противоположных решений. Пока я искал правильный выход из сложившегося положения, солдаты успели схватить узел старухи и вытянуть из-под сиденья мою сумку. Один солдат отломил кусок хлеба и колбасы и понес офицеру, а другие сами начали «заправляться».

На подводе с офицером ехал невысокого роста мужчина в гражданской одежде. Я догадался, что это переводчик, вероятно из местных, и с интересом принялся рассматривать его. Переводчик ловко соскочил с подводы, поздоровался со мной на польском языке и начал допрашивать. Его «дзень добры» обнадежил меня. «С этим панком можно найти общий язык», — подумал я.

— Куда едете?

— В Ровно.

— По какому делу и откуда?

— Я учитель польского языка. В украинских селах полякам теперь жить опасно, а тут еще банды появились в лесах. Вот и решил податься в Ровно: быть может, повезет оттуда перебраться в Польшу.

— Есть при вас документы? — ласковее спросил он.

— Разумеется!

Я достал свой аусвайс.

— Курильчук Стефан? — переводчик уставился на меня удивленным взглядом.

— Так точно, Курильчук Стефан, — повторил я.

— Но простите! Я Стефана знаю лично. Это мой лучший друг еще по школьной парте. А этот аусвайс я сам помог ему достать. Как он к вам попал?

— Извините, ласковый пан. Не буду возражать, что этот документ вы помогали достать пану Курильчуку. Вы говорите, что он ваш лучший друг. Но мне он еще больший друг, если одолжил свой аусвайс. Поверьте мне!

— Смешная история, пся крев, — выругался переводчик. — Что же мне с вами делать? Скажу офицеру, и вас расстреляют. Да и Курильчуку влетит.

— Если в самом деле этот аусвайс выдан по вашей рекомендации, немцы вас тоже по головке не погладят, — добавил я.

— Я понимаю, понимаю. Но что мне делать с вами? Все это так неожиданно.

Я продолжал наступать на переводчика, говоря, что немцы не станут долго выяснять, почему он помог Курильчуку с аусвайсом. А когда офицер начал кричать с подводы: «Что там такое?» — я сказал:

— Моя судьба в ваших руках. Но бог не простит поляку, если он предаст своего брата по крови и отдаст его, невинного, на смерть. Если в ваших жилах течет польская кровь, вы поможете мне выпутаться из этого тяжелого положения.

Эти слова окончательно подействовали на переводчика, он возвратил мне аусвайс, подошел к офицеру и сказал, что я его школьный приятель и документы у меня в порядке.

Мы «нежно» попрощались, а офицер выругал солдат за то, что они так некультурно со мной обошлись и съели мои запасы колбасы. Один из оккупантов даже вытащил из своей сумки сало и швырнул в нашу подводу.

Позже мне приходилось попадать и в более сложные ситуации, но эта встреча с карателями (наверное, потому, что она была первой) особенно запечатлелась в моей памяти. Я, молодой, неопытный советский разведчик, вышел победителем в поединке с этими шакалами. Почему? — не раз спрашивал я себя. Не потому ли, что здесь, среди врагов, за сотни километров от Большой земли, мы всегда верили в нашу победу, любили свою Родину и готовы были в любую минуту отдать за нее жизнь?

— А вы здорово того поляка обвели вокруг пальца, — говорила старуха. — Я же вижу, что вы не поляк, а он поверил. А хорошо было бы, если б ни поляки, ни украинцы не выдавали друг друга. И чтобы немцы были людьми. Тогда, может быть, и войн не было бы.

— Не все немцы, бабушка, плохие. Это только фашисты.

— И проклятый Гитлер, чтоб ему пусто было, — вставила старуха.

Миновав Костополь, мы заночевали на каком-то хуторе, а на второй день к обеду прибыли в Ровно.

Марийка пошла к своим знакомым, договорившись со мной о месте и времени нашей встречи. Я же со старухой поехал к ее дочери и зятю.

На улице Золотой, 10 стоял аккуратненький особняке широкими стеклянными дверями, выходившими прямо на тротуар. Над входом прикреплена довольно хорошо написанная вывеска:

КОРЧМА ПАНА ЗЕЛЕНКО

ЕСТЬ ЗАКУСКА И САМОГОНКА

— Вот это и есть дом моего зятя, — сказала старуха, — заезжайте прямо во двор.

Пан Зеленко сначала не сообразил, что это за непрошеные гости к нему пожаловали. Выбежала и его жена с сердитым лицом, но, увидев на подводе мать, с плачем бросилась ей в объятия. Зять оказался более сдержанным: узнав тещу, он исчез за дверью веранды, выходившей во двор, и больше не появлялся.

Пошла и мать с дочерью в дом, а меня оставили во дворе. Я немного подождал (может, дойдет и до меня очередь), но напрасно — никто моей личностью не интересовался. Тогда я решил действовать самостоятельно.

Снял с себя маскировочный костюм, надел модельные туфли и пошел в город побриться. Когда я принял вполне приличный вид, решил навестить корчму пана Зеленко. Хозяин корчмы, как и следовало ожидать, не узнал меня и, смахнув со стола крошки, любезно спросил:

— Чем могу служить пану?

— Кое-что перекусить и разумеется, рюмочку первачка, если ваша ласка. Извините но не побрезгуйте и вы со мной опрокинуть маленькую. Говорят, в компании она вкусней.

Это предложение подействовало на владельца корчмы, так как человек, предлагавший хозяину выпить рюмку, в те времена считался вполне порядочным клиентом.

— О, пожалуйста, ласковый пан! — Лицо Зеленко расплылось в услужливой улыбке. — Что пан пожелает: помидор, огурчик, солонинку? Или, может быть, поджарить яичницу?

— Это уже на ваш вкус. Я съем все, с дороги кишки играют марш.

— Тогда одну минутку подождите, ласковый пан.

Пока Зеленко суетился, готовя мне еду, я внимательно осмотрел корчму. В довольно большой комнате стояло несколько столов, покрытых клеенкой, в одном из углов — громоздкий буфет, полный посуды. На прилавке — весы, в небольшой стеклянной витрине — разные продукты. Меня интересовали цены, но, к сожалению, они не были обозначены.

На одной из стен висел портрет Гитлера в рамке, украшенной вышитым полотенцем, а напротив — аляповатая картина провинциального ремесленника — голая женщина с букетом роз. «Наверное, — подумал я, — пан Зеленко хорошо ориентируется в обстановке и старается угодить вкусам пьяных гитлеровцев».

После первой рюмки я деловито спросил:

— Как идут ваши дела?

— Вы имеете в виду торговлю? — переспросил он, чтобы убедиться, действительно ли я интересуюсь его коммерцией.

— Безусловно!

— О, неважно, очень неважно, ласковый пан. Продукты доставлять тяжело, все ужасно дорого. Клиентов до черта, одни военные. А с ними нужно быть очень осторожным. Вот так торгуешь, торгуешь с неделю, — кажется, уже и хорошо получается, и деньжата звенят. А тут — на тебе: зайдет компания военных — напьются, перессорятся, устроят драку, натворят такого, что страшно взглянуть, да еще и не заплатят. Плакали тогда мои денежки, целая неделя работы вылетает в трубу.

— И часто у вас случаются такие клиенты?

— Каждый вечер у меня собираются. Я даже приготовил вторую комнату — для танцев, и патефон купил. Очень долго ходил за разрешением в гестапо, но случай помог мне все устроить. Как-то зашел в корчму клиент. Немец, но хорошо говорит по-чешски. Заказал поесть, пригласил, как и вы, опрокинуть с ним рюмочку. Мы хорошенько посидели, и оказывается, что это — кто бы вы думали? — сотрудник гестапо, оберштурмфюрер Миллер. Очень порядочный человек. Я ему всегда буду благодарен. Он мне так помог, что вы себе не представляете. Несколько раз случалось, что солдаты, порядком выпив, пытались устраивать разгром, но появлялся оберштурмфюрер, и они сразу же становились трезвыми, вежливо рассчитывались и тихонько уходили. Я так рад этому знакомству! Теперь дела идут совсем по-другому.

Рассказ Зеленко о гестаповце заинтересовал меня. «Кажется, я попал на «хорошее» знакомство, — подумал я. — Оставить для большей безопасности? Исчезнуть, чтоб чего-нибудь не случилось? Нет, настоящий разведчик, наверное, никогда так не поступит. А мне, начинающему, тем более интересно завести знакомство с «порядочным человеком» из гестапо. Надо найти ключ к хозяину корчмы. Я не уверен, что он не завербован гестапо и не помогает Миллеру. Но это не меняет дела. Все равно нужно наступать. Самое больное его место — коммерция. С этого, пожалуй, и начну».

— Достаточно ли у вас продуктов? — спросил я Зеленко и налил еще по одной рюмке.

— О, ласковый пан, это для меня важная проблема. На базаре все есть, но цены такие, что не подступишься. Если даже и удается заработать, то мизерные пфенниги. Иногда и совсем ничего. Я пробовал найти человека, чтобы привозил продукты прямо из села, там можно купить все значительно дешевле, но опять-таки: не очень охотно берут деньги. Им подавай мыло, керосин, спички, кремни для зажигалок, дрожжи, кожу и все такое… А почему вы этим интересуетесь, пан, может, у вас что-нибудь есть?

— Есть.

— В самом деле?

— Абсолютно серьезно.

— Дешево?

— Думаю, что мы сойдемся. Все будет зависеть от того, как часто и сколько вы будете брать. Между прочим, что вас больше всего интересует?

— Больше всего и постоянно я буду брать самогон, лучше — малясовку, а еще — солонину, яйца… Овощей не надо — это не такой дефицитный продукт. В неограниченном количестве могу взять живую птицу. Немцы очень любят блюда из птицы.

— Хорошо. Такой ассортимент мне подходит. Только за исключением живой птицы, — ответил я. — Не люблю я этого товара. Летом дохнет. Кормить их — одни затраты.

— А все-таки меня интересует цена, золотой паночку, — нетерпеливо пропел Зеленко.

— Сегодня я могу вам предложить пока немного солонины и самогонки. Цены я еще точно не знаю, но думаю, что она вам подойдет. Сколько вы платите?

— Солонину мне привозят из-под Здолбунова по восемнадцать марок за килограмм. Я на ней зарабатываю по одной марке. На самогон разная цена — и по шестнадцать марок за литр, и по пятнадцать, а когда начинают копать свеклу, даже за двенадцать, а то и за десять марок можно достать. Тогда, конечно, барыш немного больше. Для офицеров я достаю спирт и развожу его. Но спирт очень тяжело доставать, просто невозможно.

— За ваше здоровье, пан Зеленко, и за вашу коммерцию! — поднял я рюмку. — Считайте, что договорились. Сегодня я вам кое-что подброшу.

Пообедав, я пошел на городской рынок и накупил там солонины, яиц и самогонки. Вернулся в корчму и продал хозяину все это, конечно, значительно дешевле, чем пришлось мне платить на рынке. Но коммерция есть коммерция и я был доволен.

Еще больше был доволен пан Зеленко, которому сам бог послал в моем лице выгодного поставщика продуктов. Ежедневно я терял на этой «спекулятивной» операции по двадцать пять — тридцать марок, но зато в другом выигрывал больше. За моими лошадьми присматривал хозяйский работник, мне была отведена отдельная комната со всеми удобствами, я был обеспечен сытными завтраками, обедами и ужинами, а главное — познакомился с оберштурмфюрером Миллером, который, сам того не ведая, помогал мне в разведывательной работе.

Если бы я просто так подошел к пану Зеленко и предложил ему не тридцать, а триста марок за сутки, он не согласился бы взять меня на постой, не разузнав, кто я такой и почему плачу ему такие большие деньги. А если бы и согласился, то ни в коем случае не познакомил бы с гестаповским офицером, а, наоборот, заявил бы куда следует, что в его доме остановилась какая-то подозрительная личность.

С паном Зеленко мы стали большими «приятелями». Правда, я не всегда легко поддавался на его уговоры: предлагая свой товар, долго торговался с ним. Как подобает настоящим коммерсантам, мы иногда даже ссорились из-за цен. Но надо было видеть, как сияло от удовольствия его лицо, когда ему удавалось выторговать у меня лишнюю марку! И в самом деле, на мне он хорошо зарабатывал и поэтому страшно боялся, как бы кто-нибудь из его конкурентов не переманил меня к себе. Всякий раз, когда я говорил хозяину корчмы, что должен отлучиться на пару дней, а то и на неделю, он начинал умолять меня побыстрее возвращаться и облегченно вздыхал, когда снова видел меня у себя.

Первый мой знакомый немецкий офицер — оберштурмфюрер Фридрих Миллер — служил в гестапо и присматривал за всеми частными буфетами, столовыми и трактирами. Но у пана Зеленко была хорошенькая сестричка — панна Зося, и поэтому гестаповец отдавал преимущество моему хозяину. Миллер устроил Зосю секретаршей в гестапо, а так как она неплохо владела немецким языком, то вскоре стала переводчицей. Зося не любила Миллера, ей были противны его ухаживания, но другого выхода у нее не было.

— Лучше переводчицей в гестапо, — говорила она мне, — и небольшой роман с Миллером, чем ехать на работу в Германию.

Когда, я появился в доме пана Зеленко, он и его сестра начали строить некоторые прогнозы относительно меня, но мне незачем было становиться на дороге оберштурмфюрера. Мы с ним очень скоро нашли в этом вопросе общий язык и стали даже неплохими «друзьями». Миллер часто приглашал нас с Зосей в кино, а оттуда или сам провожал домой, или давал нам пароль. Благодаря этому я имел возможность даже в комендантский час беспрепятственно ходить по городу. От панны Зоей и Миллера я узнавал, когда гестапо собирается устраивать облавы, массовые аресты, расстрелы и много других полезных для нас вещей. А главное — «дружба» с Миллером, прогулки с ним среди бела дня по городу, посещение ресторанов и кино снимали с меня всякое подозрение как с разведчика, и мне очень скоро удалось выполнить свое первое задание: детально изучить городской режим и существующие в нем порядки.

В Ровно мне приходилось бывать перед самой войной. Тогда этот город с беленькими аккуратными домиками, красивыми парками и скверами, фруктовыми садами, раскинувшимися вокруг, очень мне нравился. Я любил водить поезда по линии Ковель — Здолбунов и всегда любовался видами ровенских окраин. Так и остался в моих воспоминаниях этот город, будто молоком облитый яблоневым цветом.

Не таким предстал он передо мной, когда мы въехали на его улицы вместе с Марийкой и тещей пана Зеленко. Даже улицы стали другими. То тут, то там они были перегорожены. На домах — надписи: Дойчштрассе, Кенигсбергштрассе, Фридрихштрассе, Шлесштрассе… По городу сновали гитлеровские солдаты и полицейские, с шумом проносились машины, грохотали танки. Магазинов осталось мало, да и на тех: «Нур фюр дойче» — только для немцев. Гостиницы тоже только для немцев. На центральной площади — высокие виселицы, это уже не для немцев: на них раскачивались от ветра почерневшие трупы казненных гестаповцами советских людей. На каждой жертве — дощечка: когда и за что повешен — «за невыполнение приказа гебитскомиссара №…», «за неуплату контингента», «за измену великому рейху»…

Витрины магазинов, стены зданий и ограды были облеплены всевозможными плакатами, приказами, извещениями, предупреждениями, антисоветскими лозунгами и карикатурами. Один из приказов возвещал, что в городе установлен особый военный режим. Населению категорически запрещается вечером и ночью освещать окна, ходить по улицам — летом после восьми, а зимой — после семи часов вечера, брать на постой неизвестных лиц без разрешения гестапо…

Очевидно, для поддержания бодрости, с явным расчетом на агитацию среди местного населения, в центре города была установлена большая карта Советского Союза. Черные кольца на ней уверенно «окружили» и даже «задушили» Москву, Ленинград, Сталинград и ряд других больших городов нашей страны. Увидев эту карту, я вспомнил, как хорошо было в Москве, когда еще совсем недавно мы гуляли по ее улицам, ходили в кино и театры, шутили, разыгрывали Колю Приходько… А одурманенный гитлеровский вояка, проходя мимо этой карты в центре Ровно, мог только утешить себя подписью под ней: «Капут рус!»

То в одной, то в другой части города слышались короткие автоматные очереди. Пьяные солдаты оглашали окрестности диким ревом, бесцеремонно приставали к встречным девушкам и женщинам.

По улицам тяжело топали сапогами патрули, жандармы с бляхами на груди (это придавало им особенно грозный вид), полицейские в черных шинелях и другие блюстители «нового порядка» в Европе.

Мои прогулки по городу были очень утомительными. Надо было запомнить каждую улицу, ее название, учреждение, размещавшееся на ней, словом, необходимо было в совершенстве изучить город. Причем никаких записей — все должна была безошибочно зафиксировать память.

Пан Зеленко, к счастью, оказался очень «гостеприимным» и «чутким» хозяином: каждый раз, когда я возвращался после такой утомительной прогулки (не забывая при этом принести ему полную сумку продуктов или самогонки), он ставил передо мной вкусные блюда, предлагал отдохнуть и, как правило, приносил тазик теплой воды для ног.

— Это, пан, — приговаривал он, — совершенно снимает усталость. Обязательно подержите ноги в теплой воде.

Как-то после длительной прогулки и всех процедур, любезно предложенных паном Зеленко, я разделся, положил пистолет под подушку и крепко уснул. Проснулся под утро оттого, что кто-то меня сильно прижал к стене. Сначала я не сообразил, кто это со мной спит. Но когда раскрыл глаза, увидел моего хорошего знакомого оберштурмфюрера Миллера. Возле кровати были разбросаны его китель, галифе, сапоги. Я быстро сунул руку под подушку, чтобы вытащить и перепрятать пистолет, пока гестаповец спит. Но, к удивлению, в руке оказался не мой ТТ, а немецкий парабеллум. Я снова полез под подушку и облегченно вздохнул: мой ТТ был на месте.

Оказалось, оберштурмфюрер имел такую же привычку, как и я: ложась спать, прятал оружие под голову. В тот вечер он пришел в корчму поздно, хотел что-то сказать фрейлейн Зосе, но та терпеть не могла пьяных и не пустила его в свою комнату. Гестаповец был в таком состоянии, что идти домой не мог, поэтому, увидев меня на кровати, сбросил с себя одежду и улегся рядом.

После этого случая мне, советскому разведчику, еще не раз приходилось спать вместе с немецким офицером. Но я уже никогда не клал свой пистолет под подушку. Там лежал парабеллум Фридриха Миллера. А мой ТТ под матрацем.

 

ДИНАСТИЯ НЕПОКОРЕННЫХ

Сразу же, когда наш отряд начал действовать во вражеском тылу, мы почувствовали поддержку местного населения. Эта поддержка придавала силы и закаляла нас. На оккупированной врагом земле мы не были одиноки.

Отряд быстро разрастался. Люди добывали оружие и шли в лес. За несколько месяцев к нам прибыло более ста патриотов.

Первой к нам присоединилась группа отважных, возглавляемая председателем колхоза с Житомирщины Василием Доменовичем Мазуром. Всю свою жизнь он, его отец, дед и прадед — потомственные хлеборобы — прожили в селе Клинцы. Не раз Мазурам приходилось брать в руки оружие: во времена турецкого нашествия, в Отечественную войну 1812 года, в первую мировую войну. Всем сердцем приняли Мазуры Октябрьскую революцию. В окопах гражданской войны они отстаивали молодую Советскую республику.

С первых лет колхозного строительства Василий Мазур возглавил большую артель. И хотя не очень щедра полесская земля, но за любовь к ней, за добросовестный труд вознаграждала она своих хозяев высокими урожаями. Далеко за пределы Житомирщины понеслась слава о колхозе имени Коминтерна.

И вот вспыхнула война.

В тысяча девятьсот сорок первом году на последнем совещании в райкоме партии шел разговор о подготовке к уборке урожая. Стоял также вопрос об организации подполья и партизанской борьбе.

…Василий Доменович организовал односельчан, и небольшой отряд «Батька Василя» начал действовать. Вскоре он становится боевым пополнением отряда медведевцев.

Прибыла к нам и группа местных поляков. Принесли с собой много оружия. Старший — Юзек Курьята — молодой здоровяк, ростом чуть ли не выше нашего Геркулеса — Коли Приходько.

— Откуда у вас оружие? — спросил у Юзека Медведев.

— Полицаи из Березно отдали.

— Добровольно?

— Почти.

— А точнее?

— Дело был так, — начал рассказывать Курьята. — К партизанам мы решили податься, еще когда в лесах объявились ваши парашютисты. Но кто бы нас принял с пустыми руками? Вот мы и обратились за помощью к березовскому шуцманшафту. Изучили распорядок его работы и ночью отправились в гости. Перед этим долго думали, как бы избежать кровопролития. И придумали. Я раздобыл гранату без запала. Тихо у постового отняли автомат. Ребята остались во дворе, а я с автоматом — в помещение полиции. Полицаи играли в карты, о чем-то весело говорили, а некоторые спали. Они не успели сообразить, кто я, — очевидно, приняли за своего. А я не дал им опомниться, скомандовал: «Руки вверх! Вы окружены партизанами!» А в это время в окне появились наши ребята. На полицаев смешно было смотреть: побледнели, дрожат как в лихорадке, а с некоторыми и хуже случилось… Начали проситься: «Смилуйтесь, мы не виновны, нас вынудили, мы никого не обидели…» Тогда я грозно ответил: «Ладно, живите, но оружие и все полицейское имущество конфискуем». На это они охотно согласились, даже помогли запрячь лошадей и сами сложили в телегу свое оружие. Мы отправились в лес, а господа полицаи остались доигрывать в карты…

Курьята со своими друзьями остался в отряде. Вскоре к нам прибыло еще несколько товарищей Юзека, очень хороших, мужественных парней.

Достойным пополнением медведевского отряда, нашей гордостью была семья Струтинских.

До нас дошли слухи, что по селам ходят вооруженные люди, крестьян не трогают, а вот немцам от них достается. Думали, что это партизаны из какого-нибудь другого отряда. Но из соединения Сабурова, с которым мы установили связь, сообщили, что его подразделений в этом районе нет. Видимо, это кто-то из местных, высказали там предположение.

Командир поручил нам разыскать этих людей. Оказалось, дело это нелегкое, и долго нам не удавалось осуществить его. Видимо, люди они были очень энергичные и действовали решительно, хоть рискованно, но ловко.

Однажды разведчик Михаил Сарасян встретил меня новостью:

— Помнишь, мы говорили о каких-то отчаянных партизанах, которые действуют где-то поблизости? Так вот: нашего полку прибыло, они здесь. Это — семья Струтинских.

— Целая семья?

— Именно семья. Если бы ты знал, что это за люди! — восторженно воскликнул Миша. — Понимаешь, когда пришли оккупанты, они раздобыли оружие и начали бороться — все: и отец, и мать, и братья, и сестры…

— А кто у них командир — отец?

— Нет, старший сын — Николай. Вот познакомишься с ним и увидишь, что это за парень.

Я встретил его в тот же день. Невысокий, коренастый, подтянутый, симпатичный, слегка курчавый, русоволосый парень в ответ на мое приветствие улыбнулся и сказал:

— Николай Струтинский.

— Так это ты и есть тот самый командир партизанской семьи? — спросил я.

— Ну, командир не командир, а что-то в этом роде. А ты кто?

— Я разведчик отряда. Тоже Николай. Гнидюк. Несколько часов назад вернулся с задания. Все время опасался, как бы не попасть к тебе в руки.

— Напрасно волновался. Не такие уж мы темные, чтобы не разобраться, кто враг, а кто друг. Нам давно было известно, что в леса спустились парашютисты. Но мы раньше не собирались вас разыскивать: думали, у вас особое задание и не следует вам мешать. Но видим, этих парашютистов собрался целый отряд. Вот тогда мы и решили к вам присоединиться. Правда, найти вас было нелегко, но отыскали…

Так я познакомился с Николаем Струтинским — чудесным товарищем, с которым прошли мы плечом к плечу всю войну, от Ровно до Карпат, делили радости, невзгоды и не раз глядели смерти в глаза.

…Тяжело жилось Владимиру Степановичу Струтинскому, едва сводил концы с концами, чтобы прокормить семерых детей. Собственной земли он не имел, и лишь удалось построить на хуторе Буде-Грушевской небольшую хатку. Много горя перенесла и жена его Марфа Ильинична, несладко было и детям. Их, босых, оборванных и малых, пришлось отдать внаймы к сельским богачам.

Но вот пришла Красная Армия-освободительница и положила конец всем страданиям. Семья Струтинских переехала в Горыньград. Николай, Ростислав и Жорж пошли работать, младшие дети — в школу.

И вдруг — война. Что делать? Покориться? Нет! Надо бороться! Борьба и только борьба! У них есть силы, и они не станут на колени перед врагом. Старшие братья бродили ночами по лесам и дорогам, подбирая оружие, снимали с подбитых танков пулеметы, собирали снаряды и патроны.

Кое-кто из односельчан советовал Владимиру Степановичу:

— Почему вы не подскажете своим хлопцам, чтобы шли в управу? Пусть просятся на работу. Не найдется здесь, можно поехать в Германию. А то сидят без дела. Так от голода и ноги протянуть можно…

Но Струтинские не слушали этих советов — они лучше знали, что нужно делать, куда идти. Беспокоило лишь одно: как быть с матерью и младшими детьми. Брать их с собой нельзя, а оставить в селе — значит обречь на верную гибель.

— Надо отправить их из Горыньграда в другое село, — сказал Коля, — к кому-нибудь из родни.

Но делать это было невозможно: всюду сновали гитлеровцы и их приспешники — полицаи. Оставалось одно: всей семьей включиться в борьбу.

Взяв оружие в руки, Владимир Степанович вместе со своими сыновьями начал сражаться против захватчиков. Даже четырнадцатилетний Володька и тот не сидел сложа руки.

К Струтинским присоединились Бондарчук, Киселев, Глинко и другие товарищи, которым удалось бежать из вражеского плена. Они совершали налеты на небольшие немецкие группы, на управы, на «заготовительные» пункты, отправлявшие в Германию награбленные продукты.

Струтинские не раз задумывались над тем, что же делать дальше: бороться с врагом отдельно от других отрядов или установить с ними связь? Решили посоветоваться с товарищами.

Кто-то предложил:

— Надо идти к линии фронта, пробиться к нашим.

Это предложение многим понравилось, но Николай с ним не согласился.

— Поймите, товарищи, — обратился он к друзьям. — Отряд наш небольшой. Если пойдем к линии фронта, нам обязательно придется столкнуться с вооруженным до зубов противником. Мы не можем так неразумно рисковать. Думаю, что для нас найдутся и тут дела.

— А не направиться ли нам в белорусские леса? — спросил кто-то. — Говорят, там действуют партизаны.

— Зачем туда? — возразил Николай. — Тут мы знаем каждый лесок, каждую хату, а там… Минувшей ночью над лесом кружил советский самолет. Очевидно, снова сбросил парашютистов. Видно, и в наших краях создаются партизанские отряды. Вот мы и свяжемся с ними, а возможно, даже и присоединимся к ним.

Так оно и случилось. Вся семья Струтинских: отец — Владимир Степанович, мать — Марфа Ильинична, семеро детей: Николай, Ростислав, Жорж, Володя, Катя, Василек и Славик — вместе с другими товарищами влились в наш отряд.

Вскоре Владимир Степанович познакомил Кузнецова со своими ровенскими родственниками — Казимиром Домбровским и Юзефом Боганом, и они начали нам помогать. В Здолбунове, по рекомендации Домбровского, была привлечена к подпольной борьбе семья Жукотинских. Близкие родственники Струтинских — Урбановичи — стали ядром луцкого подполья, а их дочь Ядзя — нашей разведчицей. Коля Струтинский помог нам привлечь в отряд подпольщиков Марию Левицкую, Веру Гамонь, Марию Орлицкую, Петра Мамонца…

Целая династия Струтинских стала в ряды народных мстителей и бесстрашно сражалась с врагом. Это был подвиг. Подвиг простых людей, вызванный сознанием долга перед своим народом, перед Родиной, перед собственной совестью. А сколько таких подвигов было совершено советскими патриотами в годы Великой Отечественной войны!

 

У БРАТЬЕВ ШМЕРЕГ

Выполнив задание, я связался с Марийкой, и мы решили вернуться в отряд. Когда пан Зеленко узнал, что я покидаю город, он зашел в мою комнату и предложил:

— Знаете что, милостивый сударь? Я все взвесил и пришел к выводу, что было бы чудесно, если бы вы согласились стать моим компаньоном. Вы прирожденный коммерсант. Давайте расширим мое предприятие, оборудуем зал для офицеров и выхлопочем патент на нас обоих…

— Я польщен столь любезным предложением стать компаньоном, — ответил я хозяину. — Но я не располагаю такими большими деньгами. Это для меня неожиданность.

— Не беспокойтесь, уважаемый пан. Мы подпишем договор, что вы не вносите своего денежного пая. Я внесу за вас деньги, а вы будете заниматься снабжением, с вашей половины прибылей на протяжении года будет отсчитываться какой-то процент, а остальные деньги будут вашими. Мы все это оформим через нотариальную контору, в соответствии с законами немецкого правительства. Я уже советовался по этому поводу с оберштурмфюрером Миллером. Моя идея ему очень понравилась.

— Разрешите мне все хорошенько обдумать и дать вам ответ после возвращения в Ровно. А сейчас мне необходимо отвезти домой кузину и отдать родственнику его лошадей.

— Панну Марию мы сможем со временем пристроить к делу как официантку. Она такая милая девушка, что от офицеров у нас не будет отбоя, — рассуждал практичный хозяин.

Я еще раз пообещал пану Зеленко подумать над его предложением; мы тепло попрощались с ним и его сестрой Зосей, заинтересованной в моем возвращении не меньше брата, и тронулись в путь.

В отряде нас встретили радостно. Лукин внимательно выслушал всю историю нашего пребывания в Ровно, а когда я начал докладывать, где расположены различные немецкие организации, остановил меня и сказал:

— Резиденция Коха находится на Шлесштрассе, бывшей улице Калинина, гестапо — по Дубенской, двадцать четыре, бывшей Ворошилова, гебитскомиссариат…

— Откуда все это вам известно? — удивился я.

— Нам многое известно, но очень хорошо, что ты успешно выполнил задание. Мне нравится твоя «дружба» с этим паном Зеленко и знакомство с гестаповцем. Твои наблюдения очень интересны, но они кое в чем повторяют то, что нам уже известно. В Ровно был не ты один. Ходили туда и другие товарищи. Но твои данные — самые свежие, в них есть немало нового. Пойди отдохни, доложи обо всем командиру и готовься к следующему заданию.

При разговоре с полковником Медведевым присутствовал Николай Кузнецов. Он долго и подробно расспрашивал меня о жизни в городе.

— Хочу, очень хочу в Ровно, — говорил он, — но командир не пускает.

Несколько позже ему разрешили побывать в Ровно с Владимиром Степановичем Струтинским, но эта поездка была очень короткой, и Кузнецов успел только бегло познакомиться с городом.

Подготовительную работу к разведывательной деятельности Николая Ивановича Кузнецова должны были выполнить мы. Необходимо было прежде всего разыскать надежных людей, подготовить конспиративные явочные квартиры, разработать и наладить эффективную систему связи. Нельзя было замыкаться только в черте города, предстояло расширить наши связи с соседними городами и селами. С этой целью в Ровно и Здолбунов посылали Колю Приходько, Петю Голуба, Поликарпа Вознюка, Колю Струтинского, меня и многих других разведчиков. Любая такая поездка в Ровно или Здолбунов (позже наши ребята ходили в Луцк, Сарны и Ковель) была нелегкой. Немного лучше мы чувствовали себя в городе, даже когда выполняли более сложные задания, чем в пути. В городе ходишь, как и сотни других людей, никто на тебя не обращает внимания, никому ты не нужен, а стоит только появиться в селе, как к тебе прицепится шуцполицай и не отстанет, пока не получит взятку или пулю в лоб (если есть такая возможность). Поэтому мы старались ходить ночью, когда эти пьяные выродки храпели или боялись и нос высунуть из хаты. Спустя несколько дней после возвращения из Ровно меня снова вызвали в штаб отряда. У костра сидели: Медведев, Стехов, Лукин и Коля Приходько.

— На этот раз пойдете с Приходько в Здолбунов, — сказал командир. — У Коли там есть родственники и знакомые. Нужно с кем-то из них договориться об оборудовании склада оружия и взрывчатки. Но будьте очень осторожны, первому попавшему не доверяйтесь. Людей подбирайте надежных. Не забывайте, что для такого дела никакие подвалы и погреба не годятся. Должно быть сухое, хорошо проветриваемое место. Как только договоритесь, немедленно возвращайтесь в отряд. Вскоре из Москвы прибудет самолет и доставит нам этот груз. Оружие и взрывчатку будем отправлять на подводах, возможно несколько раз. На месте, — продолжал Медведев, — подготовьте человека, который умел бы обращаться с этими опасными вещами и, если понадобится, выдавал их кому следует. Случись беда, склад ни в коем случае не должен достаться оккупантам. Задание, товарищи, очень серьезное и ответственное. Старшим назначаю Гнидюка. И еще раз повторяю: об этом никто, кроме присутствующих, не должен знать. Ясно?

— Так точно, товарищ командир.

На следующий день после обеда мы пешком двинулись в дорогу. За ночь должны уйти как можно дальше, день перебыть в лесу или на хуторе, а на вторую ночь добраться до Здолбунова. В течение полутора суток надо было покрыть свыше ста километров.

В первую же ночь на нашем пути встало местечко Тучин. Мы решили обойти его справа и за несколько километров до него свернули с дороги. Сентябрьский туман низко стлался над землей, вокруг ничего не видно, компаса у нас не было, и мы почти целую ночь бродили по незнакомым местам, по болоту и никак не могли выбраться на дорогу.

Коля стал меня упрекать:

— Я же говорил, что надо обходить город с левой стороны, а ты повел вправо, и вот теперь…

Приходько всегда любил спорить и делать все наоборот. Если ему говорили: «Отдохнем», то он: «Нет, пойдем дальше»; если же предлагали идти, он располагался на отдых.

Так, споря между собой, мы дошли до березки, росшей на кочке среди болота, а вскоре набрели еще на несколько деревьев. Присмотрелись, с какой стороны они покрыты мхом — там должен быть север. Сориентировавшись, пошли в нужном направлении. Правда, Коля не очень верил в эту теорию, но, когда мы добрались до реки Случь, он признал, что я оказался прав. Едва успели обойти Тучин и переправиться через реку, как начало светать.

За рекой показался хутор. «Тут и придется нам провести день, — решили мы. — Но в какие двери постучать?» Я предложил пойти в покосившуюся хатенку под соломой, а Коле понравился дом под железом, обнесенный высоким забором.

— Чего это я должен идти в эту конуру и нюхать всякое? — выразил он недовольство моим предложением. — Там даже не отдохнешь как следует. Давай пойдем к этому кулаку. Он и накормит хорошо, и в постель мягкую уложит.

— И пошлет парнишку за полицаями, чтобы они забрали нас, — добавил я с иронией.

— А мы никого не выпустим из хаты, — развивал свою идею Николай.

— Нет, Коля, этого делать нельзя. Мы пойдем все-таки к бедняку.

Возможно, Приходько так и не согласился бы со мной, но вопрос решила кудрявая девушка, выбежавшая из покосившейся хаты, она ему понравилась, и он сказал:

— Ну ладно, пошли.

Отец девушки болел уже несколько месяцев. Он был буквально прикован к постели, а дочь, босая и почти раздетая, не знала, что и делать. Мы сказали, что идем из леса, что мы — советские партизаны и поможем девушке отвезти отца в больницу. На глазах ее появились слезы.

— Родненькие, — промолвила, — если бы вы знали, как нам тут тяжело.

Девушка наварила картошки. Хорошо позавтракав, мы забрались на чердак и легли спать. Проснулись от собачьего лая.

— Не иначе, чужой кто-то пожаловал, — сказал я Николаю и придвинулся к щели. Мне хорошо виден был двор того дома, куда предлагал идти Приходько.

— Иди-ка сюда, Коля, и смотри, — позвал я товарища.

На соседнем дворе стояли две подводы. Около них возились шуцполицаи в черных шинелях. Очевидно, они только что приехали.

В это время к нам поднялась юная хозяйка (она принесла обед), я спросил у нее, кто живет в соседнем доме.

— О, это настоящий кровопиец! Сын его служит в тучинской полиции и приехал к отцу в гости со своими приятелями. Значит, шуму сегодня будет до самых звезд.

Я посмотрел на Приходько:

— Что, Николай, хороший был бы у нас отдых в том доме? Может, пойдем сейчас туда и поддержим компанию?

— А знаешь, — ответил он, — давай запустим в окно противотанковую гранату и сделаем капут этим шуцманам.

Он страшно ненавидел полицаев, наверное сильнее, чем гитлеровцев. Часто можно было от него услышать:

— Фрицы — наши враги. Я понимаю, их цель — завоевать Советский Союз, и они выполняют приказы своего бесноватого фюрера. Но что этой дряни нужно, кому она служит? Я этих выродков душил бы на каждом шагу.

И на этот раз он долго уговаривал меня учинить расправу над полицаями, устроившими пьянку в соседнем доме.

— Разреши, Николай, — просил он. — Никто об этом не узнает. Медведеву ничего не скажем. Ведь хорошее дело сделаем: меньше пакости будет на земле.

— Нет, не разрешаю, — возражал я, пользуясь правом командования. — И потом, пойми еще: мы уйдем отсюда, а девушка с отцом останутся. Неужели ты думаешь, что гитлеровцы их помилуют?

Последний аргумент охладил пыл Приходько, и он перестал меня упрашивать, хотя по всему было видно, что окончательно не успокоился.

Как только стемнело, мы пошли дальше, оставив девушке немного денег и пообещав зайти на обратном пути. За ночь мы отмерили более шестидесяти километров. Ноги отказывались слушаться и стали будто оловянные.

— Надо отдохнуть, — сказал Приходько и опустился на землю.

— А может, дойдем? — спросил я. — До Здолбунова рукой подать, скоро наступит рассвет, а ты — отдохнем.

— Нет, у меня ноги подкашиваются. Хоть полчаса, а надо посидеть.

— Ну что ж, ладно. — И я приземлился рядом с Колей.

Метрах в десяти от нас проходила ровная лента дороги. Прошло минут десять, и за дорогой послышался громкий собачий лай, а по земле забегал желтый луч прожектора.

— Сюда, Коля! — тихо сказал я, и мы сползли в ров, тянувшийся к лесу.

Что бы это могло быть? Я осторожно подполз к самой обочине и приподнял голову. Первое, что бросилось мне в глаза, была колючая проволока. «Лагерь военнопленных», — мелькнула мысль. Я возвратился к Приходько и предложил ему немедленно отползать по рву назад. Но он и слушать об этом не хотел.

— Я буду лежать, пока не придут немцы. А тогда покажу им, кто такие советские партизаны!

Коля вытащил гранаты, вставил в них запалы, достал наган (кстати, другого пистолета он вообще не признавал) и приготовился к бою.

Немцы долго прощупывали прожекторами местность, выпустили несколько пулеметных очередей, но, когда собаки перестали лаять, все вокруг замерло.

Мы вынуждены были свернуть с дороги и пойти обходным путем, сделав крюк еще километров пять. На рассвете добрались до Здолбунова, на окраине города нашли дом, где жила Колина сестра Анастасия, и легонько постучали в окно.

— Кто там?

— Свои.

— Кто свои?

— Открой, Настя, это я, Коля.

— Боже мой! Откуда ты взялся? — воскликнула женщина.

— Не шуми, открывай быстрее!

В Ровно, у брата Ивана, Николай уже был, но приказал ему о своем появлении никому не рассказывать. Поэтому сестра и не знала, что Коля живой и в партизанах. Его появление в это осеннее утро в Здолбунове было для Анастасии Тарасовны как гром среди ясного неба.

Муж ее — Михаил Шмерега — работал слесарем в паровозном депо. Его брат Сергей — там же, столяром. Дом на улице Ивана Франко, 2, куда мы пришли, принадлежал обоим братьям — честным, справедливым, трудолюбивым людям.

Михаил в 1917 году, когда в России свершилась социалистическая революция, принимал участие в забастовках и демонстрациях, за что преследовался польской дефензивой. Себя и младшего брата он называл людьми «пролетарского происхождения».

— Кайзеровских солдат я еще с гражданской войны запомнил, — сказал Михаил, — я их хорошо знаю, проклятых швабов.

Нашему приходу братья обрадовались. Они не стали расспрашивать о цели визита, так как видели, что мы неимоверно устали, ноги у нас опухли, у Коли до крови были стерты пальцы и пятки.

— Накорми, Настя, ребят, и пусть ложатся отдыхать, после обо всем поговорим, — сказал жене Михаил.

Мы напились парного молока и растянулись на мягкой перине, заснув богатырским сном. Проснулись утром следующего дня и никак не могли поверить, что проспали целые сутки.

— Загляну в комнату, — рассказывала Настя, — а вы все спите. Даже испугалась. Говорю своему Михаилу: «Давай позовем доктора, может, они заболели». А он: «Ничего с ними не случится, отоспятся хорошо и встанут. Я тоже, когда был молодым, мог по целым суткам спать».

Когда мы рассказали братьям о цели нашего прихода, Михаил, подумав немного, сказал:

— Никаких других квартир искать не надо. Этот дом в вашем распоряжении. Ты, Сергей, полезешь на чердак и сделаешь люк в верхнем настиле. Там можно будет спрятать все, что угодно.

Шмереги были, как говорится, мастерами на все руки. Строя дом, они сделали двойной потолок (чтоб теплее было), и теперь пространство между верхним и нижним перекрытиями можно было использовать для хранения оружия и взрывчатки.

Сергей сам выразил желание «заведовать» складом.

— Хорошо, ребята, что вы к нам пришли, — сказал он. — Как-то даже на душе легче стало, что наша берет.

Увидев мой ТТ, он с завистью сказал:

— Вот бы мне такой.

И удивился, услышав от меня:

— Считайте, что с этой минуты он ваш.

— Ты, братец, делай то, что тебе ребята скажут, — вмешался в разговор Михаил. — А когда идешь к девчатам (Сергей еще был холост), пистолет может беды натворить. Если же тебе очень хочется быть вооруженным, носи с собой камень. Еще в семнадцатом году булыжник был оружием пролетариата.

Михаил Шмерега прошел суровую школу жизни и хорошо ориентировался в политической обстановке. Он никогда не спешил с выводами, у него всегда было свое мнение и разумные предложения. Своих сил он никогда не переоценивал и, если чувствовал, что не сможет выполнить порученное задание, откровенно об этом говорил. Он регулярно читал националистическую газету «Волынь», выходившую в Ровно под редакцией изменника Уласа Самчука.

— А ну, что там Улас пишет? — говорил Михаил, разворачивая «Волынь». — Ага, снова сбито много большевистских самолетов под Сталинградом. Наверно, немцам туго приходится. Читаю я эту газету и думаю: «Уж если брешете, то хоть меру знайте». Каждый день они сообщают, что немцы уничтожают по нескольку сотен советских самолетов. Вот я думаю: «А откуда же эти самолеты берутся?» Нет, нас не проведешь. Народ не верит этой брехне.

В Здолбунове мы разыскали Дмитрия Красноголовца, товарища Коли Приходько. До войны он работал в железнодорожной милиции, был членом партии. Эвакуироваться не успел. Спрятав оружие и партийный билет, Дмитрий открыл швейную мастерскую и начал обдумывать план организации подполья на станции Здолбунов. Он пользовался большим авторитетом у работников депо и других железнодорожных служб. Когда мы рассказали ему о наших намерениях, он с радостью предложил свои услуги.

— Мы уже кое-что сделали, — сказал он. — Люди у нас надежные и готовы выполнить любые задания.

Позднее мы познакомились с Петром Бойко, работавшим в кооперации, Аврамом Владимировичем Ивановым, бывшим учителем, а во время оккупации рабочим станции, и с другими товарищами, которые стали ядром здолбуновского подполья.

Еще до знакомства с нами эти товарищи устраивали диверсии на железной дороге: разбирали рельсы, выводили из строя поворотный круг, подбрасывали в уголь взрывчатку, сыпали в буксы железнодорожных вагонов песок…

Припоминаю разговор с Ивановым:

— Мы хотим, чтобы вы работали в подполье.

— Давно ждал, что кто-нибудь да появится.

— Вам придется быть связным между подпольной группой и партизанским отрядом.

— Согласен.

— Но имейте в виду, работа очень опасная.

— Знаю, именно поэтому готов ее выполнить.

— Обдумайте хорошенько наше предложение и завтра дайте ответ.

— Мне нечего обдумывать. Я уже давно все решил. Сразу, как только эти гады ступили на нашу землю. Честный человек не имеет права сидеть сложа руки. Надо бороться. Я русский! Я — Иванов! А это говорит о многом.

Петр Бойко регулярно снабжал нас немецкими журналами и газетами. Михаил Шмерега, через которого они попадали к нам, недовольно бурчал:

— Не понимаю, зачем вам этот хлам? Кто его будет читать?

А Николай Иванович Кузнецов, который самым тщательным образом перечитывал каждый журнал и каждую газету, не раз недосчитывался нескольких пачек этого «хлама». Настя разжигала ими плиту.

Тяжело, невероятно тяжело жилось людям на оккупированной земле. У Михаила с Анастасией было двое детей, а Сергей содержал старого отца и сестру. Как их всех было прокормить?

Работая в депо слесарем, Михаил делал зажигалки, светильники (ламп тогда невозможно было достать), жестяные кружки, лейки, ведра. Все это Настя носила по деревням и обменивала на продукты. А случалось, встретит ее полицай и все отберет.

Мы помогали своим людям всем, чем могли, но все равно нередко им приходилось туговато. Вспоминается, как зимой сорок третьего я целую неделю жил у Шмерег. Все деньги вышли, и достать их негде. Вообще денег у нас хватало. Мы даже боялись их брать помногу, а то кто-нибудь заметит пачку марок и, чего доброго, еще вздумает ограбить. Лучше брать больше гранат, чем денег, — было нашим девизом. Но деньги у нас не переводились. Только на этот раз связь с отрядом оборвалась: целую неделю шли облавы, и приходилось отсиживаться на квартире.

Шмереги держали козу, которая давала в день не больше литра молока. Для двоих детей его едва хватало. Я не знал об этом и однажды выпил за завтраком большую кружку. Проснулись дети и стали просить молока. Я спросил Настю:

— Почему вы им не дадите?

— А где я его возьму? — ответила женщина. — Пусть подождут до обеда. Подою козу, тогда дам.

— Пойдите на базар и купите.

Настя ничего не ответила. Позже я догадался, что в доме не было ни копейки. Совестно стало, что эта женщина оторвала от детей последнюю кружку молока и дала его мне. И муж на работу пошел без завтрака, и дети остались голодными.

Я пошел к железнодорожникам, раздобыл две сотни марок и отдал их Насте. А Михаил, вернувшись с работы и узнав об этом, отругал жену за то, что она в такое опасное время выпустила меня из дому.

Когда связь с отрядом снова наладилась, мне подкинули деньжат, и я оставил их у Насти. С того времени у Сергея хранилось наше оружие, а у Анастасии — деньги, и она могла тратить их по своему усмотрению.

Условившись обо всем необходимом с братьями Шмерегами, Красноголовцем и другими товарищами, мы с Колей Приходько вышли из города и через два дня уже докладывали командованию отряда об успешном выполнении здолбуновского задания.

 

«ПОДВИЖНАЯ ЗАСАДА»

— Везет вам, ребята. Вот и снова вы побывали в Ровно, а я сижу в лесу и, кроме деревьев, ничего не вижу. Сколько ни просил командира, чтобы разрешил мне пойти на задание, а он не соглашается. «Рано», — говорит. Я и сам хорошо знаю, что мое пребывание в городе связано со многими осложнениями, но до каких же пор можно ждать? — говорил Кузнецов.

Мы с Колей Приходько сочувствовали Николаю Ивановичу. Нам было известно, что он в совершенстве владел немецким языком и с успехом может пойти в город. Но вместе с тем понимали и командира отряда Медведева. Безусловно, он был прав. Ведь для того, чтобы Кузнецов перевоплотился в Пауля Зиберта и появился среди немецких офицеров, одного знания языка недостаточно. Требовалась очень тщательная подготовка.

После каждого нашего возвращения в отряд Кузнецов часами беседовал с нами, подробно расспрашивая обо всем увиденном и услышанном. Так прошел месяц, потом второй. Вряд ли в самом Ровно кто-нибудь из немецких офицеров настолько был в курсе всех городских дел, как Николай Иванович Кузнецов.

А Дмитрий Николаевич Медведев стоял на своем: «Рано».

Рано потому, что неизвестно, как воспримут Пауля Зиберта гитлеровцы, не окажется ли он среди них чужаком, не вызовет ли подозрения.

— Надо устроить что-то вроде выпускного экзамена, — говорил Дмитрий Николаевич.

Иными словами: Паулю Зиберту нужно было устроить свидание с офицерами «великого рейха». Именно Паулю Зиберту, а не Николаю Ивановичу Кузнецову. Но где раздобыть для Зиберта «экзаменаторов»?

Несколько ночей подряд мы устраивали засады. Спрячемся за кустами и ждем, пока на дороге появится машина или подвода. Но ни разу не попадался «настоящий» немец. То захватили пьяного ефрейтора, то привели в отряд нескольких солдат. С ними и поговорить Зиберту не о чем. Оккупанты до того боялись встреч с партизанами, что при первом же взрыве гранаты или автоматной очереди теряли самообладание. Однажды мы подбили грузовик, шедший по шоссе Костополь — Ровно, и взяли в плен фельдфебеля и нескольких солдат. Кузнецов начал с ними разговаривать, а они стоят, как манекены, и двух слов произнести не могут. Только бормочут: «Яволь, герр партизан» и «Гитлер капут!»

— Ну и олухи попадаются, — злился Николай Иванович. — Попробуй поговори с ними. Боюсь, мне еще долго придется бить баклуши.

И он отправился в штаб.

— Дмитрий Николаевич, — обратился он к Медведеву, — с попугаями, которых доставляют сюда, я никогда не договорюсь. Разрешите мне с ребятами поехать в Ровно, там выбор хороший, и мы подберем себе подходящую птичку.

— Нет, Николай Иванович, — возразил командир, — этого я разрешить не могу. Надо, чтобы в Ровно было спокойно. Это в наших интересах, легче будет работать и вам и другим разведчикам. Да и рисковать из-за пустяка не стоит. Придется искать другой выход.

После очередной беседы с перепуганным фельдфебелем Кузнецов вновь обратился к командиру:

— Я кое-что придумал, Дмитрий Николаевич. Разрешите устроить засаду среди бела дня?

— Это что еще за новости? — удивился Медведев.

— Вот смотрите, — Николай Иванович отломил веточку и принялся чертить на снегу схему. — Это — шоссе Ровно — Киев. По нему не спеша движется несколько подвод с вооруженными партизанами. На первой подводе сижу я в форме немецкого офицера, а у всех наших ребят на рукавах повязки «шуцполицай». Впереди, метров за двести пятьдесят, идет наш разведчик и внимательно всматривается в каждую встречную машину. За ним, метров за сто, движется гранатометчик. После сигнала он швыряет противотанковую гранату под машину. Но только так, чтобы машину свалило взрывной волной, иначе от фашистов ничего не останется. Тогда мы соскакиваем с подвод, окружаем опрокинутый лимузин и вытаскиваем из него тепленьких офицериков.

— На словах — как по нотам. А как все выйдет на деле? Что, если машина будет идти не навстречу, а попутно? — спросил Медведев.

— Я это предусмотрел, — ответил Кузнецов. — Мы поставим прикрытие и с тыла, тогда сможем бить по любой машине. Я даже придумал название для нашей экспедиции — «подвижная засада».

— «Подвижная засада», говорите? Вообще план заманчив, но довольно дерзкий. Среди бела дня учинить такую суматоху! Надо все как следует рассчитать. Рисковать мы не имеем права, Николай Иванович.

Через несколько дней Лукин пригласил Кузнецова к себе и сказал:

— Очевидно, Николай Иванович, придется осуществить вашу операцию «подвижная засада».

— Вы серьезно это? — Глаза Кузнецова заискрились радостью.

— Совершенно серьезно! Нам стало известно, что в Киев съезжаются высшие чины гитлеровского офицерства. Там будет совещание о делах на Восточном фронте. Из Ровно тоже туда поехали офицеры. Когда будут возвращаться из Киева, мы их встретим по-партизански. Сможем добыть необходимые данные, а вы, Николай Иванович, приобретете настоящего собеседника.

Николай Иванович пришел из штаба возбужденный и, не скрывая своей радости, воскликнул:

— Ребята, наш план будет осуществлен! Командование благословило «подвижную засаду»! Ну, кто из вас записывается добровольцем?

…Зима в сорок втором году пришла рано. Только начинался декабрь, а снег уже толстым слоем покрыл землю, и мороз пробирал до костей. В один из таких зимних дней на шоссе Ровно — Киев, неподалеку от Гощи, появилось пять подвод. Краснощекие полицаи, сидевшие на них, горланили пьяные песни, ругались, ржали и дымили вонючим самосадом.

На первой подводе сидел с гордо поднятой головой немецкий офицер. Он ехал, молча впиваясь пытливым взглядом в каждую встречную машину и лишь изредка небрежно поднимая руку в ответ на приветствия немцев. А те, минуя обоз полицаев во главе с офицером, весело смеялись, махали руками и выкрикивали: «Хайль Гитлер!» Появление на дороге полицаев радовало, успокаивало расстроенные на Восточном фронте нервы, ведь их защищает от партизан такая надежная охрана.

А крестьяне, едва заметив первую подводу, прятали свои пожитки и разбегались кто куда. Они-то прекрасно знали, что им грозит, если такая пьяная свора ворвется в село: разнесет все до щепки, разграбит, зверски надругается над женщинами, сожжет дома.

Но эта экспедиция была необычной. «Вероятно, полицаи уже куда-то заезжали и насытились до отвала», — думали люди, когда обоз, не останавливаясь, проезжал селом.

Никто, правда, не обратил внимания, что впереди и позади подвод, метров за сто один от другого, шли двое мужчин, внимательно всматриваясь в каждую появлявшуюся на шоссе машину.

Это и была «подвижная засада», которую возглавлял Николай Иванович Кузнецов. Двадцать вооруженных партизан не спеша двигались среди бела дня по шоссе. Среди них были почти все наши разведчики: Коля и Жорж Струтинские, Михаил Шевчук, Коля Приходько, Валя Семенов, Боря Сухенко, Коля Бондарчук, Саша Базанов, Петя Дорофеев. Каждый знал, что ему следует делать.

Михаил Шевчук и я — сигнальные, поскольку до этого мы уже не раз ходили в Ровно и хорошо разбирались в военных отличиях немецких офицеров.

— Смотрите, ребята, — предупреждал нас Кузнецов, — по воробьям не бейте. Нам нужен гусь. Тот самый гусь, который возвращается с совещания в Киеве.

— Как только замечу майора или офицера рангом повыше — сразу же подам сигнал, — ответил я Кузнецову.

— Да, не ниже майора. Мелкота нам не нужна. Помните, хлопцы, от вас, сигнальных, зависит успех операции.

И вот теперь, идя первым в «подвижной засаде», я все время думал об этих словах Николая Ивановича. «Надо быть очень внимательным, — говорил я себе, — чтобы не ошибиться. Один опрометчивый шаг может все испортить». И я пропускал машину за машиной, пропускал, так как никого подходящего не видел.

Петя Дорофеев, шедший за мной с противотанковыми гранатами, нервничал. Несколько раз, увидев приближающуюся машину, он кричал мне:

— Давай, Коля, эту…

Я уже и сам было готовился к действиям, но, разглядев интенданта или пассажира в гражданской одежде, сдерживал себя и, пропустив машину, оборачивался, делал Петру знак: нельзя. А потом, когда машина настолько удалялась, что ее пассажиры не могли меня услышать, кричал:

— Внимательней, Петя! Без моего сигнала не смей бросать!

Так мы двигались несколько часов. Наступали сумерки, а «гуся» так и не было. К вечеру пошел снег. Он слепил глаза, следить за дорогой становилось все тяжелее. «Наверное, сегодня уже ничего не выйдет, — подумал я, — придется ни с чем возвращаться в отряд».

Но что это? Впереди на дороге замелькали желтые огоньки. Меня будто кто булавкой уколол: желтые фары бывают не на всякой машине.

— Петя, наша! — крикнул я и выпустил вслед промчавшейся на предельной скорости автомашине целую обойму.

Еще мгновение — и раздался взрыв.

Петя бросил гранату с таким расчетом, чтобы взрывная волна опрокинула машину. Когда мы подбежали к ней, она лежала вверх колесами, продолжавшими все еще крутиться. Несколько автоматных очередей — и партизаны стали вытаскивать из машины перепуганных до смерти оккупантов.

Не успели мы очистить эту машину, как кто-то закричал:

— Ребята, еще одна! Петя, гранату!

Случилось непредвиденное. На такой же безумной скорости прямо на нас неслась еще одна немецкая машина.

Петя Дорофеев не растерялся. Едва автомобиль поравнялся с нами, он изо всей силы метнул под колеса гранату. Взрыв! Но машина мчится дальше. Еще одна граната, еще взрыв, но машина не останавливается. Неужели уйдет?

Вижу, как кто-то из наших выскакивает на середину дороги. Это Жорж Струтинский. Он выпускает по машине целый диск бронебойных пуль. Машина еще двигается, но уже видно, что подбита. Проковыляла несколько десятков метров и очутилась во рву.

Пока мы до нее добежали, гитлеровцы успели вылезти и даже начали отстреливаться. Но наши автоматы заставили их замолчать. Мы стали быстро очищать машину от трофеев. Вдруг вдалеке на дороге блеснули еще два огонька. Вот тебе на! То не было никого, а тут одна за другой шпарят.

— Приготовить гранаты! — крикнул Кузнецов.

Но пассажиры третьей машины оказались догадливее своих предшественников. Они, наверное, заметили нас издалека и почувствовали неладное. Машина остановилась, развернулась, и только ее и видели.

Собрав все трофеи, уложив живых и раненых оккупантов на подводы, мы свернули с дороги и поехали на партизанский «маяк».

Еще когда были подбиты машины, мы обратили внимание на то, что выстрелов было немного, а мертвых гитлеровцев оказалось порядочно.

— Мертвецов не брать! — приказал Кузнецов.

Но они уже лежали на подводах, и мы решили сбросить их где-нибудь в лесу. Мороз крепчал. Даже нам, хорошо одетым, было не очень-то тепло. Слышу, кто-то из ребят кричит:

— Николай Иванович! Труп шевелится!

«Ожил», значит. Мороз сделал свое. Проехали еще пару километров — мороз помог нам «оживить» и других фашистов, притворявшихся мертвыми.

«Трофеи», добытые в этой операции, оказались действительно ценными. С первой машины был взят майор гитлеровских войск граф Гаан, а со второй — имперский советник связи подполковник Райс. Другие пленные были тоже штабными офицерами. Вместе с ними к нам попали важные секретные документы, карты, оружие…

Одна из карт особенно привлекла наше внимание. На ней красной линией было соединено село Якушинцы под Винницей с Берлином.

— Что означает эта линия? — спросил Николай Иванович подполковника Райса.

Немец молчал.

— Я еще раз спрашиваю: что это за линия на карте?

Подполковник смерил холодным взглядом обер-лейтенанта, который в категорической форме требовал ответа, и сухо произнес:

— Это военная тайна, обер-лейтенант. Надеюсь, вам, как немецкому офицеру, должно быть известно, что такое военная тайна.

— Вы ошибаетесь, подполковник. Это было военной тайной, пока карта не попала в наши руки. А теперь… Не скажете вы, это сделает кто-нибудь другой. Но я советовал бы вам быть более благоразумным.

— Не забывайте, что я офицер великого рейха. Я дал клятву фюреру никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать его. Меня удивляет, обер-лейтенант, как это вы так легко продались большевикам.

— Как видите, господин подполковник, я к тому же еще и вас пытаюсь навести на путь истины. И чувствую себя неплохо. Уверяю вас: все, что нам, офицерам, раньше говорили о большевиках, вранье. Русские — умные люди, они сильны, и правда на их стороне. Если б немцы это осознали, не было бы войны. Но давайте лучше вернемся к карте. Что все-таки означает эта линия?

Подполковник Райс молчал. Немецкому офицеру, если даже он и перешел на сторону партизан, он мог бы еще открыть военную тайну, но при их разговоре с обер-лейтенантом присутствовали партизаны.

— Смотрите, подполковник, — продолжал Кузнецов. — Все равно это уже не тайна. И не в ваших интересах молчать.

Наконец Райс сдался:

— Это подземный кабель, соединяющий Берлин со ставкой фюрера на Восточном фронте.

— Так. А когда он был проложен?

— Летом этого года.

— Кем?

— Русскими военнопленными.

— Как же вы могли доверить военную тайну русским пленным?

— Все было заранее предусмотрено.

— Что вы имеете в виду?

— Их… — Подполковник тяжело вздохнул и замолчал.

— Ну, договаривайте же, что «их»?

— Их расстреляли…

— Много их было?

— Точно не знаю, но тысяч десять или двенадцать…

Двенадцать тысяч! Когда гитлеровец назвал эту цифру, у каждого из нас, казалось, кровь закипела в жилах. Какое варварство! Какое страшное преступление!

Уничтожать фашистских извергов, беспощадно уничтожать! Мстить за кровь наших братьев и сестер, за муки наших отцов и матерей, детей, за сожженные села и разрушенные города, за родную землю! Нас называют народными мстителями. Так будем достойны этого высокого звания!

…Граф Гаан оказался менее податливым, чем подполковник Райс. На все вопросы Кузнецова он отвечал молчанием и лишь изредка высокомерно цедил:

— Удивлен, что среди офицеров немецкой армии есть такие, как вы, герр обер-лейтенант.

Потом он стал читать Кузнецову мораль:

— Стыдитесь, обер-лейтенант! Перед богом и фюрером стыдитесь! Где была ваша совесть, ваша честь, когда вы предавали фатерлянд? И главное: кому сдались? Бандитам из леса. Это просто невероятно. Это парадокс: немецкий офицер — большевистский партизан.

— Гитлер проиграл войну, — говорил Кузнецов, — его карта бита, и более благоразумные немецкие офицеры в этом уже убедились. Поймите, граф. Кому нужна эта война? Может быть, вам доставляет удовольствие мерзнуть тут, на захваченной земле, где каждый смотрит на вас, как на зверя? Не лучше ли отдыхать в мягком кресле у камина и не думать о том, что тебя завтра или даже сию минуту настигнет партизанская пуля?

— Не агитируйте меня, обер-лейтенант. От своих убеждений я не откажусь. Ваши слова о том, что благоразумные немцы бросают оружие, — это большевистская агитация! Я на нее не поддамся. И никто из моих коллег не поддастся. Уходите прочь от меня!

Граф замолк, отвернулся и перестал реагировать на вопросы. Его нахальство дошло даже до того, что при виде Кузнецова он начинал ругаться сквозь зубы, шипеть, как змея, и плеваться.

Николаю Ивановичу надоела такая напрасная игра, и он был вынужден ультимативно заявить Гаану:

— Господин граф, если вы не согласитесь отвечать на наши вопросы, мы вас сегодня же расстреляем.

И эти слова не подействовали на фашистского фанатика. Он сделал вид, что не слышит слов Кузнецова, и продолжал сидеть недвижимо, повернувшись лицом к стене.

— Ладно, — сказал Кузнецов. — Даю вам на размышления еще два часа. Меня удивляет лишь одно: из всех офицеров, которых мы взяли в плен, только вы оказались таким упрямым. Даже имперский советник связи подполковник Райс и тот не колеблясь обо всем нам рассказал…

Услышав о Райсе, граф вздрогнул, метнул злобный взгляд на Кузнецова и промолвил:

— Я допускаю, что среди офицеров армии фюрера могут найтись такие, как вы, негодяи и выродки, которые из боязни за собственную шкуру продались большевикам, изменили великому рейху, совершили самый тяжкий грех перед богом. Но я очень удивлен, что среди немецких офицеров нашлись, кроме того, такие примитивные лжецы, как вы, обер-лейтенант. Вы хотите так дешево меня купить? Кого? Меня? Стыдитесь! Прочь! Еще раз говорю: прочь от меня!

Лицо графа побагровело, он злобно зашипел, руки его затряслись. А Кузнецов, спокойно дождавшись, пока гитлеровец немного опомнится, сказал:

— Введите, пожалуйста, имперского советника связи. Пусть господин граф убедится, что не все немецкие офицеры такие тупые фанатики и идиоты, как он…

На пороге появился подполковник Райс. Увидев его, Гаан схватился за голову, начал рвать на себе волосы и, рыдая, закричал:

— О, майн готт! Майн готт! Что творится с немецкой армией? Что творится? Неужто вы, господин подполковник, так быстро сдались этим бандитам из леса? Неужто все это правда? А может быть, это сон?..

— Господин майор, господин майор, — спокойно начал Райс, — это не сон, это правда. И я прошу: одумайтесь, возьмите себя в руки, не впадайте в отчаяние. Неужели вы не видите, что творится вокруг, что происходит в мире? Мы проиграли войну…

— Но, господин подполковник, как вы смеете так утверждать?

— Дорогой мой граф! Я не меньше люблю свой фатерлянд, чем другие немцы. Мне дороги наша честь и слава. Но можем ли мы сегодня думать об этом, если с каждым днем все более очевидной становится наша обреченность? Нам обещали, что война окончится за две недели. Затем — за три месяца. Потом — через год. А мы воюем полтора года, а конца не видно. Ежедневно на Восточном фронте уничтожаются наши лучшие человеческие ресурсы. Мы вынудили работать на нас Европу, и когда горят танки, самолеты, земля усеивается снарядами, пулями, то эти ресурсы можно восполнить. Но ответьте, пожалуйста, чем можно заменить каждого погибшего немца? Нам надо думать о сбережении нашей нации. Придет время, когда Гитлера проклянут не только народы завоеванных стран, но и сами немцы. И я вовсе не осуждаю обер-лейтенанта. Он нашел наилучший выход из этого катастрофического положения. Кстати, один из давних моих приятелей любил повторять, что самые умные люди в немецкой армии — это средний офицерский состав. Они считаются командирами, умеют хорошо пожить, не сколачивают так, как мы с вами, имений и не собирают ценностей. К тому же они менее всего думают и заботятся о карьере и при первой же возможности добровольно сдаются в плен большевикам. Говорю вам откровенно: я не колеблясь готов обменяться положениями с обер-лейтенантом.

— Господин подполковник, — еще раз попытался возразить Гаан, — где наша честь, где наша слава, где наша немецкая гордость? Где все то, о чем нам так много и долго говорили? Куда девались наши мечты и стремления? Наши высокие идеалы? О, майн готт, майн готт, майн готт!

Граф зарыдал и попросил оставить его одного. Лишь на второй день он заявил, что желает видеть обер-лейтенанта.

И вот тут-то и произошло самое интересное. Когда Николай Иванович зашел в комнату, Гаан сидел за столом, обхватив руками голову. Был он аккуратно причесан и совершенно спокоен. Даже не верилось, что еще недавно он истерически трясся, словно в лихорадке. Увидев обер-лейтенанта, который после утреннего туалета выглядел посвежевшим, граф привстал:

— Простите, пожалуйста, я вел себя нетактично. Все это — нервы. А ими тяжело управлять. Особенно если мозг теряет способность реально смотреть на вещи. Я целую ночь не спал, думал над всем, что произошло, и пришел к мысли, что вы и господин подполковник дали мне дельный совет. Я отвечу на все ваши вопросы. Я ваш пленник не только физически, но и сознанием своим…

Лицо графа было настолько бледным, что когда он время от времени закрывал глаза, то казалось: это говорит мертвец. Он медленно подыскивал слова, обдумывал каждую фразу.

Николай Иванович хотел что-то сказать графу, но он жестом попросил не перебивать его.

— Я целиком осознал свое положение, — продолжал Гаан, — равно как и положение моих коллег и сослуживцев, оказавшихся в плену. Я осознал и положение нашего народа. Но прежде чем отвечать вам, попросил бы ответить на мои вопросы. Конечно, если вы согласитесь это сделать. Я понимаю: пленный не имеет права на это, но все же я просил бы удовлетворить мое желание.

Граф выжидательно посмотрел на Кузнецова: мол, как будет реагировать обер-лейтенант на его просьбу. Но Николаю Ивановичу не было нужды заигрывать с Гааном, и он спокойно сказал:

— Господин граф, я готов ответить на ваши вопросы.

— Скажите, пожалуйста, с кем имею честь разговаривать. Кто ваши родители? В какой воинской части служили? Как все-таки вы решились на этот шаг? Для меня это беспрецедентный случай.

Николай Иванович улыбнулся:

— Я русский, господин граф. Родители мои — мать и отец — тоже русские, сибиряки. Я советский разведчик из отряда полковника Медведева…

Граф вскочил, будто его обдали кипятком. Лицо его снова покраснело, и он с ненавистью крикнул:

— Вы лжете, обер-лейтенант! Лже-те!.. Вы — немецкий офицер-изменник, вы стыдитесь свой измены!

— Ошибаетесь, граф. Я удовлетворил ваше любопытство, сказал правду и еще раз повторяю: я — русский! Я сказал все, и ваше дело — верить мне или нет.

Николай Иванович прошелся несколько раз по комнате и остановился возле окна. За окном падали хлопья густого снега, свистела метель. Кузнецов любил все то, что напоминало ему суровый сибирский край. Он застыл у окна, любуясь проделками красавицы зимы, и уже не по-немецки, а на чистом русском языке сказал:

— Ну и зимушка! Чем не Сибирь? Люблю метель!

Граф не сводил взгляда с загадочного обер-лейтенанта, а когда услыхал из его уст русские слова, снова схватился за голову и опустился на скамейку.

— Трудно поверить в это… Нет! Не может быть, чтобы эта дикая страна воспитала такого человека… Чтоб большевик так совершенно владел не только немецким языком, но и всеми нашими привычками… Что-то не то, что-то не то…

Николай Иванович ответил графу:

— Именно в этом и заключается ваша ошибка. Вы напали на нашу страну, полагаясь на легкий и дешевый успех. Вам и вашим однодумцам не хватило ума внимательно изучить нашу страну. Даже за вас, фашистов, мне стыдно. Вы забыли, что мы дали миру великих ученых, композиторов, писателей. Наш народ никогда ни за что не уступит завоеваний тысяча девятьсот семнадцатого года.

Когда вы на нас напали, я долго думал, где найти свое место в этой войне. Я инженер — мог стать танкистом или летчиком. Но избрал другой путь. Я владею немецким языком, и это стало моим оружием в борьбе против вас.

Граф слушал Кузнецова, как преступник слушает обвинительное заключение. Куда девалось его высокомерие, его гонор и фанатизм? Он казался перепуганным кроликом.

Кузнецов закончил. Граф посмотрел на него опустошенным взором:

— Сдаюсь, господин обер… нет, простите, господин партизан. Спрашивайте, что вас интересует…

Николай Иванович долго разговаривал с гитлеровцем — сначала на немецком языке, а затем — по-русски. Оказалось, Гаан неплохо владел нашим языком. Гитлеровские офицеры действительно возвращались с важного совещания и везли много секретных документов, которые, равно как и материалы допросов, были ценными для нашей разведки. Нам стали известны ближайшие планы действий на Восточном фронте, мы узнали о месте расположения гитлеровской ставки, о секретном кабеле, связывающем ее с Берлином… Командование отряда немедленно передало эти сведения в Москву.

Но важнейшим результатом этой операции было то, что Николай Иванович блестяще выдержал экзамен на офицера гитлеровского вермахта.

— Теперь, хлопцы, вместе поедем в Ровно, — радовался он, — обер-лейтенант Пауль Зиберт получил путевку в жизнь.

 

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Наконец-то нам всем разрешили обосноваться в Ровно: Кузнецову в роли обер-лейтенанта Пауля Зиберта, Коле Приходько — как его кучеру, мне — как переводчику, Николаю Струтинскому и Михаилу Шевчуку — как лицам, прислуживающим немецкому офицеру. Это и была наша разведывательная группа, возглавляемая Николаем Ивановичем.

В Ровно у нас нашлось много друзей. Настоящие советские патриоты, они ненавидели захватчиков и охотно помогали нам в борьбе против них.

Я всегда с благодарностью вспоминаю Ивана Тарасовича Приходько — старшего брата нашего Геркулеса. Еще во время панской Польши Иван женился на дочери немецкого колониста, оставшегося на Ровенщине после первой мировой войны. Софья (так звали жену Ивана) была очень порядочным человеком и хорошей хозяйкой. Когда пришли гитлеровцы и начали выдавать выходцам из Германии документы фольксдойче, Софья и не думала хлопотать об этом. Но Иван решил, что неплохо было бы «онемечиться», и зарегистрировал жену в гебитскомиссариате. А вместе с ней и сам пролез в наследники немецких бауэров. Так в Ровно появился новый фольксдойче — Иоганн Тарасович Приходько.

Впервые к Ивану мы пришли с его младшим братом Колей осенью сорок второго года. Он встретил нас приветливо, хорошо угостил, даже не поинтересовавшись, откуда мы пришли и что собираемся делать в городе. Но Коля сам сразу же после завтрака открыл брату карты:

— Вот что, Иван. Таиться от тебя не станем. Мы с приятелем — партизаны, месяц назад прилетели из Москвы, и здесь у нас дел по горло. Каких — сам понимаешь.

— А ты не шутишь? — не поверил Иван. — Немцы ежедневно сбивают сотни советских самолетов, как же вам удалось так просто прилететь сюда? Тут что-то не то.

— Нет, это не шутка. Вот посмотри газету и сам убедишься, что мы действительно прибыли из советской столицы.

Коля вытащил из кармана аккуратно сложенный номер «Правды», развернул его и положил на стол перед Иваном. Но газета не убедила Приходько-старшего.

— Это не доказательство, — сказал он. — За месяц «Правда» могла сюда попасть и другим путем.

— Тогда смотри, — не выдержал Коля и бросил на стол новенький наган. — Этого тебе мало? Вот еще гранаты, — он опорожнил карманы. А потом обернулся ко мне: — И ты выкладывай свое добро. Пусть видит, пусть знает, кто мы такие и откуда свалились на его голову.

Иван Тарасович спокойно взял одну из гранат, внимательно осмотрел ее со всех сторон, потом вторую, третью… Покрутил в руках мой ТТ, отыскал номер, дату выпуска — 1942 и, ничего не сказав, отдал нам оружие.

— Ну и что? — спросил Коля.

— Шут вас знает, может, и правда из Москвы. Только мне кажется, что нечего вам тут делать. Лучше давайте, хлопцы, ваши игрушки, мы их продадим, выручим хорошие деньги, а вы устроитесь на нашу «Сухорувку»… Зачем вам голову морочить с этими партизанами?

Помните, Иван Тарасович, этот разговор? Помните, как вы уговаривали нас отказаться от борьбы и зажить тихой, спокойной жизнью? Может, на вас повлияли хвастливые слова геббельсовской пропаганды о том, что большевики уже окончательно разбиты, что все экономические центры России заняты немецкими войсками, и поэтому вам в самый разгар войны, осенью сорок второго года, трудно было поверить нам. Парашютисты? Из Москвы? Да еще бороться с гитлеровцами здесь, в Ровно, в «столице» Украины, где помещается резиденция самого гаулейтера Коха, кишащей агентами гестапо и всяких других тайных служб? Не такие ли мысли роились тогда в вашей голове, дорогой Иван Тарасович? Но вы всегда были умным человеком и не дали себя одурманить ядом фашистской пропаганды. Вы согласились побывать в нашем отряде, даже выписали себе, как фольксдойче, в гебитскомиссариате, командировочное удостоверение «для проведения немецкой агитации в селах» и направились с нами в Сарненские леса. Тут вы увидели наших друзей-десантников, вооруженных новенькими автоматами и ручными пулеметами, наших командиров в военной форме, радистов, которые, растянув кабель по лесу, выстукивали что-то на специальных аппаратах, вы познакомились с жизнерадостными, отчаянными ребятами, разговаривали с Николаем Ивановичем Кузнецовым и Дмитрием Николаевичем Медведевым, и пелена, закрывавшая ваши глаза, спала навсегда. Помните, как вы сказали тогда Медведеву:

— Я все понял. Мне очень нравится ваша фирма (так и сказали «фирма»). Что я должен делать?

— Помогать партизанам — брату и этим ребятам, — ответил командир, указывая на Николая Ивановича и нас.

Так вы, Иван Тарасович, стали нашим верным помощником. И когда теперь приходится мне встречаться со своими боевыми друзьями — Николаем Струтинским, Михаилом Шевчуком и другими медведевцами, когда мы вспоминаем события более чем двадцатилетней давности, мы всегда с благодарностью говорим о вас и вашей Софье, которые дали нам приют в своем доме на Цвинтарной, 6 и вместе с нами приближали время победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками.

Мы вспоминаем теплым словом и Казимира Иосифовича Домбровского — верного друга Казика, небольшое жилище которого с первых же дней нашего пребывания в Ровно служило надежным убежищем Николаю Ивановичу Кузнецову и всем нам.

Здоровье Казика было плохим, у него была больная нога, и поэтому он нигде не мог устроиться на работу. В тесной квартирке по улице Гарной, 20 он устроил шорную мастерскую и зарабатывал там жалкие гроши на содержание жены и мальчика. Дом, где жил Домбровский, был настолько непривлекательным и бедным, что Кузнецов среди бела дня не мог зайти туда — это могло вызвать подозрение соседей.

Предложил нам свои услуги и лучший друг Казика — Юзеф Боган. У него был добротный пятикомнатный особняк, удобный тем, что в нем — три выхода на разные улицы.

Казик познакомил нас также с Леней Стукало и его неунывающей, энергичной красавицей женой — Надей. Мы стали бывать у них на квартире, а Надя не раз появлялась с Николаем Ивановичем в обществе немецких офицеров.

Активной подпольщицей стала и Мария Левицкая. О ней мы узнали еще в отряде от ребят, которым посчастливилось бежать из лагеря военнопленных и найти нас.

— В лагере, — рассказывали они, — мы посменно работали на очистке ассенизационных ям и вывозили нечистоты в бочке за город. Там мы часто встречали двух женщин, приносивших нам еду. Они и посоветовали нам, как организовать побег, и дали свой адрес. Мы воспользовались их советом. Товарищи вывезли нас за город в бочках из-под нечистот, мы дождались вечера и пришли по указанному адресу. Нас встретила приветливая, доброжелательная женщина — Мария Левицкая, которая со своей соседкой Верой Гамонь помогла нам бежать из плена. Женщины дали нам переодеться, хорошо накормили. Мы отдохнули и стали пробираться в Сарненские леса. Если будете в Ровно, обязательно зайдите на улицу Крутую, 11.

«Надо обязательно связаться с этими женщинами, — подумал я, — и, если будет возможность, устроить у них конспиративную квартиру».

Николай Иванович согласился со мной.

— Но сначала, — сказал он, — посоветуйся с Лукиным. Думаю, что он разрешит тебе познакомиться с Левицкой и Гамонь. Все время быть у Ивана Приходько и Богана опасно. Надо иметь еще несколько надежных квартир.

После разговора с Лукиным я пошел к Марии Титовне Левицкой. Трудно передать радость, с которой встретила нас эта женщина. После первого разговора мы поняли, что имеем дело с человеком, способным полностью посвятить себя подпольной борьбе. Она без колебаний согласилась сделать свою квартиру местом встреч разведчиков.

Ее муж Феликс был чернорабочим в немецком ресторане и часто сообщал нам о том, что творится в этом заведении. А сама Мария была одной из первых и одной из самых отважных наших связных. Помогала нам и ее соседка — Вера Гамонь.

Названные мною люди — это первые наши помощники, начавшие сотрудничать с нами, как только мы появились в Ровно. Позже их стало значительно больше, а летом 1943 года в Ровно все чаще можно было слышать откровенные разговоры о партизанах, об успехах Советской Армии, о Советском Союзе. В сквере, на базаре или в парикмахерской к вам мог неожиданно подойти гражданин и шепотом спросить:

— Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы случайно, где можно найти партизан?

Или:

— Не партизан ли вы?

Для читателей это может показаться странным, но так было в действительности, хотя кое-кто задавал такие вопросы с провокационной целью. Гитлеровцы считали себя хозяевами на оккупированной земле. Они из кожи лезли, чтобы превратить советских людей в своих рабов, но никакие пытки, аресты и расстрелы, виселицы и лагеря смерти не убили в народе веры в победу. И мы, партизаны, а не оккупанты чувствовали себя настоящими хозяевами положения, на нас с надеждой смотрели люди, нам они помогали. И эта поддержка удесятеряла наши силы.

Много было у нас друзей среди местного населения, но были и враги.

В первую зиму нам приходилось довольно много путешествовать. Обер-лейтенант Пауль Зиберт расширял круг своих знакомств. Мы ездили на красивых санях, запряженных крепкими серыми лошадьми. Огромного роста, широкоплечий кучер Коля Приходько и подтянутый, сосредоточенный немецкий офицер внушали встречным людям страх, и они, заслышав позвякивание бубенцов, прятались по домам. По дороге приходилось останавливаться на обед или располагаться на ночь. Понятно, в таких случаях немецкий офицер заезжал к старосте или к какому-нибудь кулаку.

Однажды Приходько на большой скорости въехал во двор богатого особняка. Хозяин, заметив в окно немца, быстро выбежал навстречу и низко поклонился обер-лейтенанту. А тот, даже не ответив на приветствие, как и подобает завоевателю, стал ругаться, обозвал дядьку «украинской свиньей», не умеющей встретить немецкого офицера. Как-то так вышло, что я раньше соскочил с саней и отошел в сторону. Хозяин почему-то решил, что переводчик — Михаил Шевчук, и обратился к нему:

— Скажите, пожалуйста, почему разгневался господин офицер и чем я могу ему служить?

Шевчук не спеша ответил:

— Господин офицер очень рассердился, что вы его не встретили как подобает. И еще он сказал, чтобы вы немедленно приготовили вкусный обед, накормили наших лошадей. И не вздумайте комбинировать, это может дорого обойтись. На обед приготовьте килограмма два сала и колбасы, яиц вареных и жареных — полсотни, масло, мед, ну и, сами понимаете, бутылку самогонки, только чтобы не воняла, а лошадям полкороба овса с клевером.

— Очень рад, что вы не побрезговали и заехали ко мне. Ни в чем не смею отказать таким почтенным гостям. Заходите, пожалуйста, в дом — все будет по-вашему.

Спустя несколько минут мы уже сидели в теплой, уютной комнате, прибранной, как видно было, специально для гостей. Большой дубовый стол, покрытый белой вышитой скатертью, стоял в углу. Стены украшены полотенцами, из-под которых выглядывали иконы и фотографии. Почетное место на стене против окна занимал портрет Адольфа Гитлера. Увидев фюрера, обер-лейтенант вытянулся, словно по команде «смирно», и уже раскрыл рот, чтобы провозгласить здравицу в честь Гитлера, но вдруг его взгляд упал на портрет Петлюры, и глаза налились гневом.

— Вер ист да? — спросил он у хозяина.

— А разве вы не знаете? Это же — Симон Петлюра, украиниш фюрер, — ответил дяденька и снова поклонился немецкому офицеру.

Но обер-лейтенант даже слушать ничего не хотел. Он стал ругаться на чем свет стоит, что, мол, какого-то там паршивого Петлюру осмелились повесить рядом с великим фюрером Германии Адольфом Гитлером.

— Век, век! — грозно приказал Кузнецов.

Перепуганный мужик быстро снял портрет Петлюры и спрятал в сундук, стоявший у стены. При этом он все время бормотал:

— А еще говорили, что немецко-украинская дружба вечная и нерушимая. Я и сам об этом говорил. А тут даже портреты нельзя рядом повесить. Как вы, хлопцы, с этим сумасшедшим ездите? Наверное, он и на вас без конца кричит?..

Вскоре на столе появились подмерзшее сало с ладонь толщиной, ароматная яичница, колбаса, залитая жиром, большая миска вареников с творогом, плававших в масле. Мы не побрезговали отведать и свежий борщ. Ели с аппетитом, так как за день основательно намерзлись и проголодались; а когда хозяин поставил на стол бутылку, аппетит у нас разгорелся еще сильнее.

Надо сказать, что Николай Иванович Кузнецов терпеть не мог не то что самогонки, но и вообще никаких алкогольных напитков. Исключение он делал только для пива и, если представлялась возможность, возил с собой несколько бутылок его. Но отказываться от шнапса — не в характере немецких офицеров, и Кузнецову хочешь не хочешь, а приходилось поддерживать компанию. Тем более что первый тост всегда провозглашался за фюрера. Так было и на сей раз. Вторую рюмку подняли за «великий рейх», потом пили за победу. Хозяин попробовал было поднять рюмку за Украину, но обер-лейтенант велел ему замолчать и сам предложил выпить за украинское сало и масло…

Хозяин косо посмотрел на офицера, не стал пить и вышел из комнаты. Мы не удержались от смеха, а Шевчук даже сказал тихо:

— Наверное, он сегодня заболеет от переживаний.

Насытившись, мы хотели спеть, но Николай Иванович нас остановил, показал на часы и велел позвать хозяина. Когда тот, пошатываясь от хмеля, вошел в комнату, Кузнецов обратился к нему с длинной тирадой. Он показал пальцем на стол, одобряя угощение, потом провел рукой по своему животу (дескать, хорошо наелся) и тут же попросил теплой воды помыть руки.

— Переведите, пожалуйста, что нужно господину офицеру?

Шевчук дожевывал последний вареник и сам не знал, о чем идет речь, но, выдавая себя за знатока немецкого языка, не задумываясь выпалил:

— Господин обер-лейтенант говорит, что ему очень понравились ваше сало, колбаса, яйца и даже самогонка. Но вы дали всего этого маловато. Несите-ка еще пару килограммов сала, колбасу, яйца и бутылку первака. Да еще две буханки хлеба, мешок белой муки и ведро овса для лошадей.

Такой «перевод» был для нас неожиданным. Еще большей неожиданностью оказался он для Николая Ивановича. Но «поправить» Шевчука никто не осмелился. А он вполне серьезно продолжал:

— Офицер приказывает приготовить все за пятнадцать минут, иначе вам будет плохо. Поняли?

— Понял. Но… — мужичок хотел что-то спросить, но Миша грозно прервал его:

— Никаких «но». Идите и выполняйте!

Хозяин поклонился офицеру и вышел из комнаты, бормоча под нос:

— И куда все это он будет есть? Нажрался до бесчувствия, еще на живот показывает, дескать, полон, как бочка, а все еще подавай.

Через четверть часа все было на столе.

— На, ешь мой труд, пей мою кровь, чтоб тебя разорвало, дьявол ненасытный! — разошелся хозяин. — Ребята, бросайте вы этого изувера! Пусть его черти возьмут, а то и вам когда-нибудь насолит за вашу украинскую доброту.

И мы снова мчались по наезженной санной дороге.

— Ничего более умного ты не мог придумать, — отчитывал Шевчука Николай Иванович. — И зачем тебе это сало, яички, колбаса? Да еще и целый мешок муки… Что ты со всем этим будешь делать?

— Как что? Мы едем в город, к нашим людям. Полмешка муки отдадим Левицкой, а остальное — Соне Приходько. Раздобудем где-нибудь барана, будут пельмени! И все остальное не пропадет.

— Особенно овес, — добавил Коля Приходько. — Когда я набирал его, видел, что у этого кулака полные закрома всякого зерна. Не сам же он его вырастил. Держит двух работников, а сын служит в немецкой управе. Мы еще мало пощипали эту гадину.

Услышав о пельменях, Николай Иванович повеселел. Всегда, чтобы поднять его настроение, мы пускали в ход два «козыря». Первым была песня «Ревела буря, дождь шумел». Он очень любил эту песню и научил нас петь ее. Ну, а второй «козырь» — пельмени по-сибирски. Как мастерски ни исполнял Кузнецов роль немецкого офицера, но страсти к пельменям не мог в себе погасить. Мы не раз предупреждали его, что любовь к пельменям может сыграть с ним злую шутку.

В тот же день случилось еще одно приключение. По дороге мы встретили сани с полицаями. Коля Приходько не стал сворачивать с дороги, чтобы пропустить их. За широкой спиной нашего кучера полицаям не видно было, кто сидит сзади. Им показалось, что навстречу едут обыкновенные деревенские парни, и они, тоже не сворачивая с дороги, стали ругать Приходько:

— Эй ты, что — ослеп? Не видишь, кто едет? А ну, Грицко, слезь и дай этому олуху в ухо, чтоб знал, с кем имеет дело.

Но наш Николай первым соскочил с саней и кнутом изо всей силы начал «крестить» полицаев, приговаривая:

— Вот вам, вот вам, свинячьи морды! Смотрите лучше, кого я везу.

Полицаи уже сами увидели в наших санях немецкого офицера и виновато начали просить у Приходько извинения. Потом они вежливо свернули с дороги, и, когда мы проезжали мимо них, слышно было, как они выкрикивали: «Хайль Гитлер!»

— Теперь порядок, — довольно сказал Приходько. — Я научу вас, как надо служить немцам!

Такие «упражнения» с полицаями Коля проделывал часто. А однажды даже забрал с их подводы ковер и застелил свое сиденье.

Николай Иванович ругал его не раз за это, но не в характере Коли было отступать от своих намерений.

— Полицаи и всякие другие продажные шкуры — наши злейшие враги, — говорил Приходько. — Не было бы их, фашистам здесь пришлось бы гораздо тяжелее.

Коля был прав. Народ поддерживал нас, помогал нам. Но были и продажные твари, которые стремились выслужиться перед захватчиками, и наша ненависть к ним была не меньшей, чем к оккупантам.

 

ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ ЗИБЕРТА

— Откуда у тебя этот пистолет? — спросил меня Николай Иванович.

— Когда подбили вторую машину, она съехала в ров. Пока я подбежал, гитлеровцы уже успели выскочить и начали отстреливаться. Но кто-то из наших ребят дал по ним из ППШ, и фрицы замолчали. Даже попадали. Я заметил, как один из офицеров забежал за машину и тоже упал. У убитых мы забрали оружие, из машин прихватили портфели с бумагами. Когда операция была закончена, Борис Сухенко решил бросить под мотор гранату. «Отойди, Николай», — предупредил он меня. Я отошел немного в сторону и заметил лежащий на снегу около большой темной лужи пистолет.

— А кобура?

— Кобуру мы нашли в машине на сиденье около мертвого шофера. Но это не его пистолет, а, вероятно, того, который убежал.

— Убежал?

— Да, убежал. Я же говорил, что заметил, как один из офицеров забежал за машину и упал. И Коля видел…

— Конечно, видел, — подтвердил Струтинский. — Но это не тот, которого мы нашли за машиной, перепуганного до смерти. Тот был при оружии, он не ранен. Мы взяли живыми и мертвыми пять офицеров и двух шоферов — всего, выходит, семь фрицев. А в двух машинах может поместиться восемь человек. Не исключено, что был еще один пассажир, и он спасся.

— И пистолетов мы взяли восемь, а не семь, — добавил я.

— Все это еще не доказательство, — сказал Кузнецов. — Разве в машине не могло остаться свободное место? Да и лишний пистолет ни о чем не говорит. Мог же кто-нибудь из немцев иметь два?

Да, мог. Николай Иванович прав. И как это мы тогда сразу же не выяснили, чей пистолет? Спросили бы Райса или Гаана — они бы и сказали. А теперь попробуй выяснить — был восьмой немец или нет. А найденный пистолет был необычный. По размеру не больше нашего ТТ, но обойма сдвоенная, и в ней шашечным порядком размещено четырнадцать патронов. Прямо-таки чудесная находка для разведчика!

Я понял, что пистолет нравится Николаю Ивановичу и он не против, чтобы я подарил его ему. Но что может произойти, если случайно Пауль Зиберт встретится с настоящим хозяином пистолета?

— Смотрите, Николай Иванович, как бы этот пистолет не причинил вам неприятностей, — предупредил я Кузнецова.

— Я вижу, тебе жалко с ним расставаться. Вот и выдумываешь басни о спасшемся немце. И, вероятно, Колю подговорил.

— Да что вы! — возразил Струтинский.

— Ну хорошо, я пошутил, — рассмеялся Кузнецов, пряча пистолет в кобуру. — Подарок принимаю, и увидите, хлопцы, какую службу он нам сослужит.

Мы не стали больше убеждать Николая Ивановича и, вероятно, вообще забыли бы о восьмом немце, если бы не случайная встреча, состоявшаяся через несколько дней.

По правилам конспирации нам не разрешалось бывать вместе в людных местах, но иногда это правило мы нарушали: когда вдвоем с товарищем, как-то легче становится на душе и чувствуешь себя увереннее. Поэтому мы, вопреки запрету, старались ходить парами.

На этот раз мы с Колей Струтинским почти целый день бродили по ровенским улицам и не заметили, как оказались возле большого здания военного госпиталя.

— Гляди, Николай, это не тот немец? — дернул меня за рукав Струтинский.

Я посмотрел влево. На лестнице, ведущей к широким дверям госпиталя, стоял высокий немецкий офицер в чине майора инженерных войск. В левой руке у него — окурок сигареты, а правую, забинтованную, он держал на марлевой повязке.

— Ты имеешь в виду того, что убежал? — спросил я, когда мы немного отошли от лестницы.

— Да. Ты присмотрись хорошенько к нему. Давай вернемся.

— Хорошо.

Мы вернулись назад.

Майор спустился по лестнице немного ниже. Он стоял бледный, чем-то озадаченный, по лицу видно было, что ему пришлось много пережить. Шинель наброшена на плечи, и мы заметили: из-под бинтов виднеется гипс.

— Ну, что? — спросил меня Коля.

— Знаешь, мне даже его лицо кажется знакомым, — ответил я. — А впрочем, разве мог я за какую-нибудь секунду запомнить лицо забежавшего за машину офицера?

— Но послушай. После «подвижной засады» прошло две недели. По времени подходит. Он ранен в правую руку, в которой держал пистолет. Пистолет падает на снег, а рука ранена. Но немец не теряется и убегает…

— Возможно, возможно… Все возможно, Коля… А ты обратил внимание на шинель? Точнехонько такая же, как у Гаана и Райса. Даже погоны и знаки отличия те же. Неужели это тот самый?

— Давай подойдем и спросим, где его ранило. Попросим прикурить, заведем разговор… Скажет, вот увидишь — обязательно скажет.

— Я не возражаю. Но это слишком дерзкая выходка. Мы же разведчики, Коля, и можем на такой глупости погореть. Чего это вдруг мы станем расспрашивать немецкого майора, где он ранен? Если его действительно подстрелили партизаны и он убежал, у немца может возникнуть подозрение.

— А что он нам сделает? Он даже без оружия. Ранен, и мы ему посочувствуем. Вот и все.

— Ну хорошо, пошли. Только Кузнецов нас за это по головке не погладит.

Разговаривая, мы отошли довольно далеко, завернув за угол дома. А когда вернулись, майора уже не было. Так и осталась загадка неразгаданной.

На следующий день утром мы обо всем рассказали Николаю Ивановичу. Как и следовало ожидать, он рассердился и хорошенько нас прочистил за то, что мы среди бела дня без особой надобности разгуливали по улицам. Сообщению о загадочном майоре он не придал значения.

— Выбросьте из головы эти глупости. Разве вам нечем больше заняться? Вбили себе в мозги, что кто-то удрал во время «подвижной засады», и не можете успокоиться. По-научному это — «идефикс» — навязчивая идея.

И все же эта «идефикс» не давала нам покоя.

Шли дни. Майора мы больше не встречали. Дел у нас становилось все больше и больше. Николай Иванович быстро освоился в Ровно, завел знакомства и пользовался незаурядной популярностью среди немецких офицеров.

Все было хорошо, лишь одно обстоятельство тормозило нашу разведывательную деятельность: мы не имели оперативной связи с отрядом. Вначале добытые сведения доставлялись в отряд непосредственно через Ровно. Но расстояние было порядочным, и связным приходилось отмерять десятки километров; на это уходило много времени. Позже организовали «маяки». Расстояние до отряда наполовину сократилось. Но и это нас не удовлетворяло. Иногда возникала необходимость по нескольку раз связываться со своими, но как это осуществить?

— Дмитрий Николаевич, — обратился Кузнецов к командиру, — надо что-то придумать со связью. Наша связь слишком примитивна. Много времени тратим попусту и только то и делаем, что катаемся из Ровно на «маяк» и обратно. Нам такие прогулки просто мешают.

— Я вас понимаю, Николай Иванович, но всего сразу не сделаешь. Пока прогуливались — и вам это пошло на пользу. Свыклись с обстановкой, изучили местность, так сказать, потренировались. А теперь Александр Александрович подготовил вам подарок.

— Да, — подтвердил Лукин. — С вами в Ровно поедет радистка. Кто именно — решайте вы, Николай Иванович. Наши девчата все рвутся в город, и я не могу кому-нибудь из них отдать предпочтение.

— А почему именно радистка, а не радист? — поинтересовался Шевчук. — По-моему, парень лучше, меньше мороки.

— Конечно, можно и парня, — ответил Кузнецов. — Но лучше все-таки взять девушку. Ну, предположим, Валю Осмолову.

— Казачку?! — воскликнул я.

— Да, именно ее. Она девушка красивая, сообразительная, к тому же смелая. Ничего, что она из кубанской станицы — одень ее модно, сделай соответствующую косметическую обработку, и выйдет настоящая пани, дочка какого-нибудь недобитого интеллигентика-белогвардейца. С ней можно и по городу пройтись, и в веселой офицерской компании посидеть.

— Но ведь она, кроме русского, никакого языка не знает, — не сдавался Шевчук.

— А для чего ей знание языка? Она же не будет выдавать себя ни за немку, ни за фольксдойче, ни за полячку. Тех нескольких немецких слов, которые она выучила в школе, для нее вполне достаточно, чтобы найти общий язык с Паулем Зибертом и его друзьями на вечеринке. А самой ей никуда не придется ходить. Все время будет с нами. Раз в день будет передавать донесения в отряд или прямо в Москву. Вы понимаете, что это значит?

Днем позже мы уже мчались на своих вороных в «столицу». Валя — красивая, краснощекая — сидела рядом с надменным немецким офицером — обер-лейтенантом Паулем Зибертом. Рядом с нашим лихим кучером Колей Приходько примостился Михаил Шевчук. Мы с Николаем Струтинским уселись сзади.

Трещал мороз, поскрипывали сани по снегу, и только пар клубами валил с потных лошадей. Мы спешили засветло доехать в город. Вот и Ровно. Выезжаем на улицу Грабника, навстречу нам из-за угла дома вырывается грузовая автомашина.

И тут случилось непредвиденное. Наши лошади, которые мало видела машин, всполошились, рванули в сторону, вмиг перевернули на нас сани. Только Коля Приходько и Михаил Шевчук успели соскочить. Растерянные, вылезали мы из-под саней, отряхивая снег и солому. А на мостовой около перевернутых саней лежала целая радиостанция с батареями. Мы не успели и опомниться, как Кузнецов, схватив автомат, неистово закричал по-немецки:

— А ну-ка собирай свои игрушки! Шнеллер! Шнеллер! А вы что стоите, истуканы? — повернул он к нам гневное лицо. — Не видите, что сани лежат вверх ногами?

Мы кинулись переворачивать сани. В это время к Кузнецову подбежал какой-то низенький офицерик и начал что-то тараторить.

Но Николай Иванович резко оборвал его:

— Ты что — ослеп? Не видишь, кого везу? Это мы схватили советскую парашютистку с рацией.

Он сильно толкнул казачку автоматом в сани, и через несколько секунд мы мчались по ровенским улицам.

Когда мы прибыли на квартиру к Ивану Приходько, Кузнецов рассмеялся:

— Ты, Валя, извини меня, я, наверное, тебя больно толкнул в бок. Но ничего другого не мог придумать. Этот остолоп спрашивает: «Что это вы, господин обер-лейтенант, на прогулку берете с собой радиостанцию? Разве вам недостаточно хорошенькой девушки?» Вот и пришлось тебе синяк подсадить…

Оставив Кузнецова, Валю и Шевчука у Ивана Тарасовича, мы поехали в Здолбунов.

Дмитрий Красноголовец и Петр Бойко сообщили, что через станцию проходит много эшелонов на Сталинград. В них — продукты, теплое обмундирование, боеприпасы, оружие, горючее и, конечно, солдаты.

По возвращении в Ровно мы решили, не теряя времени, передать эти сведения в Москву. Валя зашифровала радиограмму, растянула антенну, отрегулировала передатчик и приготовилась начать передачу. Но в это время открылась дверь, и на пороге появился немецкий офицер, живший в соседнем доме. Узнав, что приехал Пауль Зиберт, он решил зайти и посидеть в его компании, тем более что интеллигентный обер-лейтенант всегда был щедрым на угощение.

Что делать? Сорвать передачу? Кузнецов не мог такого допустить.

Извинившись перед гостем, Николай Иванович зашел в комнату, где сидели мы с Валей, и тихо произнес:

— Замотайся платком и вместе с передатчиком лезь под одеяло. Сеанс не срывай. А я займусь этим офицером.

Мы с Шевчуком нащупали в карманах пистолеты — пусть только сунется сюда непрошеный гость.

Валя сделала так, как приказал Кузнецов: положила радиостанцию в постель рядом с ключом морзянки, наушники на голове замотала большим платком, легла и накрылась пушистым теплым одеялом. Она лежала, выстукивая ключом текст шифровки, и, словно действительно больная, тихонько стонала.

А в это время в соседней комнате Пауль Зиберт угощал гитлеровца. Когда тот дошел до такого состояния, что еле ворочал языком, гостеприимный хозяин даже разрешил своему гостю зайти посмотреть на «зейр шойн фрейлейн», которая заболела в дороге и теперь вынуждена лежать в постели, вместо того чтобы с ними пить коньяк и веселиться.

Валя так понравилась гитлеровцу, что Кузнецову пришлось силой выволакивать его из комнаты.

— Фрейлейн ист кранк, фрейлейн ист кранк, — бормотал немец.

Вести передачи из одного места было опасно. Через несколько дней в кварталах неподалеку от дома Приходько появился автопеленгатор. Передачи пришлось прекратить.

— Придется переехать в Здолбунов, — предложил Кузнецов.

Мы отправились на поиски подходящей квартиры, но, сколько ни искали, не могли найти. Поместить радиостанцию у Шмерег мы не могли — нельзя рисковать складом оружия. Да и вообще в Здолбунове, этом важном железнодорожном узле, служба пеленгации работала не хуже, чем в Ровно.

Пробовали на период сеансов выезжать в ближайшие леса, на окраину села Новомильского, но это было сопряжено с большими неудобствами и риском, забирало много времени.

— Радиосвязь — хорошее дело, но как ни жаль, а придется от нее отказаться, — решил Кузнецов. — Много лишних хлопот она нам причиняет. Пеленгаторы засуетились, как осы в гнезде. Собирайся, Валя, поедем в отряд.

— Николай Иванович, — на глазах девушки заблестели слезы, — за меня не беспокойтесь. Я ничего не боюсь. Вот увидите — все будет в порядке.

— Нет, казачка, мы не имеем права так рисковать. Ты будешь полезна в отряде, а мы поищем другие способы связи.

В тот же день мы проводили Валю с ее «приданым» в лес.

 

НЕРАВНЫЙ ПОЕДИНОК

Коля Приходько выполнял роль связного между нашей разведывательной группой и партизанским «маяком». Почти ежедневно на велосипеде или пешком, а когда выпал снег — на санях пробирался он до Кудринских хуторов, за Тучином, передавал информацию, которую нам удавалось собрать в городе, и получал для нас пакеты от командования.

Он был сильный, напористый, смелый, эти черты воспитывались в нем с детских лет.

У путевого обходчика Тараса Приходько было много детей. Нищета, лишения, а иногда и голод надолго поселились в железнодорожной будочке, одиноко, сиротливо стоявшей невдалеке от Здолбунова. Ребенком Коля остался без матери.

Осенью тридцать девятого года, когда в Здолбунов пришла Красная Армия и над зданиями взвились алые флаги, Николай пошел работать на станцию. Он начал учиться в вечерней школе, вступил в комсомол и стал одним из активных его членов. Перед самой войной его назначили инструктором райкома ЛКСМУ.

И вдруг — война. Фашисты приближаются к Здолбунову, железнодорожные пути на станции забиты военными эшелонами, составами с грузом и эвакуированными. Николай понимает, что его место на станции: там труднее, там он может принести больше пользы. И девятнадцатилетний юноша возвращается на железную дорогу. Он не знает ни сна, ни отдыха и до последних минут не оставляет свое место в штабе по эвакуации. Буквально из-под носа оккупантов уезжает и сам на Восток.

В Пензе, куда были эвакуированы почти все работники Ковельской железной дороги, сошлись наши судьбы. Коля тогда работал в системе водоснабжения депо. Тут мы впервые встретились, и мне сразу же понравились его искренность и откровенность, его честность и непримиримость к любой фальши. Мы подружились. Вскоре наша компания ковельских железнодорожников выросла. Сюда прибыли Петя Голуб, Саша Яцюк, Александр Данилович Середенко. Всех нас объединила одна судьба. Все мы стали партизанами.

Помню: иду я однажды на работу и встречаю Колю.

— Привет, земляк! — говорю.

— Здоров!

— Куда собрался, не к невесте ли?

— Война, а у тебя в голове глупости, — ответил он. — Я вот посоветоваться с тобой хочу. Понимаешь, я иду в военкомат, несу заявление, чтобы взяли на фронт. Не к лицу нам, комсомольцам, отсиживаться в тылу и гайки с болтами подкручивать. Может, и ты со мной, а?

— Это ты правильно решил, Николай. Думаю, все наши ребята тебя поддержат. Но не знаю, выйдет ли что-нибудь из этого, ведь у нас, железнодорожников, и тут дел по горло.

— Не выйдет, говоришь? А я думаю, что выйдет! Будем писать до тех пор, пока выйдет. А не согласятся здесь, в Москву, в ЦК напишем, и обязательно выйдет!..

В тот же день Коля понес в военкомат целую пачку заявлений, в каждом из которых одна и та же просьба: отправить на фронт. Нужно было видеть, как он нервничал, когда нам отказали. Он не находил себе места, помрачнел и, обиженный, продолжал почти ежедневно обивать пороги военкомата и обкома комсомола. Зато как засияло его лицо, как заблестели глаза, когда наконец нам ответили согласием.

Настойчивость его не имела границ. Увлекшись какой-нибудь идеей, он мог забыть обо всем на свете и не успокаивался, пока не добивался своего. А если в конце концов оказывалось, что он был не прав и его желанию не судилось сбыться, болезненно воспринимал свою неудачу. Коле часто не хватало выдержки, он любил действовать сгоряча, и это обстоятельство не раз мешало ему.

Однажды в Москве, когда мы готовились к полету во вражеский тыл, произошло с Колей приключение, которое едва не закончилось для него трагически.

Часто для тренировок мы выезжали в подмосковные леса, где учились пользоваться картой, компасом, ходить по азимуту. Делали это старательно, умело — каждый хотел получить наивысшую оценку. Требовалось не только безукоризненно выполнить задание, но и, не вызывая подозрения, незамеченным, беспрепятственно возвратиться к месту сбора. Так вот, на одном из таких тренировочных занятий все ребята из нашей группы возвратились своевременно. Не было лишь Николая Приходько. Не пришел он ни через час, ни через два. Не дождавшись его, мы поехали в город.

Наступила ночь, а Николая все еще не было. Что могло с ним случиться? Где он? Конечно, в Москве он не пропадет, но ведь при нем нет никаких документов. Нужно его искать.

Мы принялись звонить по отделениям милиции, но напрасно: он как в воду канул.

Только под утро он наконец явился. Вид у него был измученный.

— Где ты был?

— Заблудился…

— Как это — заблудился?

— Да так: перепутал азимут, вот и блуждал до полночи, пока выбрался из лесу. Оставьте меня, я хочу спать…

Он плюхнулся в кровать и через несколько минут уже спал богатырским сном.

На следующий день Приходько несколько раз рассказывал, как заблудился, но мне все время казалось: он что-то утаивает, — очень хорошо знал я своего земляка.

Я не ошибся. Когда мы остались наедине и я начал настаивать, чтобы он сказал мне правду, Николай был вынужден сдаться:

— Понимаешь, неприятная история вышла. Только прошу: никому ни слова, а то засмеют ребята, да и от начальства влетит. Могут еще списать.

— Ладно, буду держать язык за зубами.

— Слушай же. Пошел я на задание. Подсчитал: по азимуту нужно пройти еще километров шесть. А времени — два часа. Спешить некуда. Вот и бреду себе спокойно. Пересекаю опушку леса. Передо мной железная дорога. Слышу, приближается поезд. Присел под деревом, просматриваю записную книжку. Вдруг за спиной кто-то как крикнет: «Ни с места! Руки вверх!» Оглянулся. Смотрю: стоит лесник с ружьем наперевес. Что делать? Кинуться на него, повалить и отобрать оружие? Сделать это не трудно. Но я подумал: «Черт с тобой, ты ведь при исполнении служебных обязанностей». Я ему говорю: «Опомнись, милый человек, тебе что, делать нечего?» А он и слушать не хочет. «Руки вверх, а то буду стрелять!» Ну и пришлось… — Коля замолчал, вздохнули, стыдливо посмотрев на меня, продолжал: — …Пришлось разведчику Приходько поднять вверх руки по команде плюгавого лесника. И не только поднять руки, но и следовать в его сопровождении к сторожке. Там было несколько человек егерей. Меня начали допрашивать. Что я должен был отвечать? Рассказать, кто я и откуда? Но ведь они убеждены, что я диверсант и подсчитывал вагоны воинского поезда.

Вскоре прибыли два милиционера. Посадили меня на полуторку и повезли выяснять: что я за птица. Я прошу: везите в Москву, а они и слушать не хотят: «Не учи нас. Уж коль попался — знаем, куда везти».

По дороге, воспользовавшись неосторожностью конвоиров, на полном ходу выпрыгнул из кузова и махнул в лесную чащу. Даже стреляли вдогонку. Но лес был такой густой, что я без особого труда мог бежать не только от двух милиционеров, но и от роты преследователей. Через час я уже ехал на электричке, но не в Москву, а в противоположную сторону. Нелегко было добираться сюда: на каждом шагу проверяли документы. Всю ночь блуждал, обходя посты и заставы. И все-таки пробрался. Эта ночь была для меня самой лучшей тренировочной школой за все время. Только еще раз прошу тебя, Николай, не рассказывай об этом никому…

— Хорошо.

И если теперь, спустя много лет, я впервые рассказываю об этом случае, то лишь для того, чтобы читатель понял, какой неугомонный характер был у нашего Геркулеса, каким отчаянным он был…

Неудачи на Восточном фронте, особенно катастрофа на Волге, активизация партизан в полесских областях всполошили оккупантов. Через Ровно и Здолбунов начали двигаться крупные соединения фашистских войск. Каждый день мы получали все новые и новые важные сообщения, их немедленно нужно было передавать в отряд. Для нас всех, и для Коли особенно, этот период был чрезвычайно напряженным.

Двадцатого февраля Приходько повез на партизанский «маяк» очередное донесение.

— Будь осторожен, Коля, — предупредил его Кузнецов, вручая пакет. — Немцы устраивают засады и проверки. Лучше объезжай опасные места.

— Не волнуйтесь, Николай Иванович, — спокойно ответил Приходько, — я уже научился их обманывать. Они проверяли мои документы и говорили: «Гут, гут». Так что все будет в порядке.

Мы с Колей Струтинским проводили его за город.

— До свидания! — весело крикнул он и погнал лошадей.

Если бы мы знали, что видим его в последний раз, если бы нам было известно, какая опасность подстерегает его впереди! Мы смотрели вслед его богатырской фигуре и желали ему счастливого пути и быстрого возвращения.

А он не вернулся.

Прошел день. Потом второй… Где Коля? Что случилось с ним? В городе началась паника, на перекрестках дорог и улиц беспрерывно проверяют документы, то тут, то там устраивают облавы. Не связано ли все это с исчезновением Приходько?

— Страшно поверить, что Колю схватили, — сказал Шевчук, — но что то с ним случилось, иначе бы он вернулся или дал о себе знать.

— Тебе, Николай, — обратился ко мне Кузнецов, — надо немедленно послать кого-нибудь в Тучин, пусть узнают, нет ли там новостей.

— Я уже говорил об этом с Левицкой, — отвечаю ему. — Она сегодня же отправится туда.

— Я думаю, — вставил Струтинский, — не мешало бы еще послать Казимира Домбровского в Великий Житень. У него там родственники, и через них можно кое-что разузнать.

— Ладно! — согласился Кузнецов. — Не будем, ребята, терять время. Но прежде всего нужно оставить квартиру Ивана Тарасовича и предупредить его об опасности. Если схватили Колю, даже мертвым, его могут опознать и кинуться на поиски всех его родственников.

На второй лень дошла до нас страшная весть: на шоссе между Тучином и Великим Житием неизвестный партизан в неравном бою уничтожил много фашистов, а когда у него кончились патроны и гранаты, покончил с собой. Хотя нам и не назвали фамилии отважного патриота, сомнений не было: погиб наш друг, наш боевой товарищ Коля Приходько.

Коля, Коля! Наш веселый, жизнелюбивый Геркулес! Неужели это правда? Неужели мы никогда больше не увидимся с тобой, не услышим твоего громкого уверенного голоса? Неужели смерть оказалась сильнее тебя? Сегодня — ты, а завтра каждый из нас может столкнуться в смертельном поединке с врагом и так же, как ты, отдаст свою жизнь в неравной борьбе, но не станет на колени, не поднимет рук. Идет война. Священная война с коварным врагом. Он силен. Но мы сильнее его. Слышишь, Коля, сильнее! Ты погиб, но ты победил. Ты — с нами. Ты — со всем народом. А народ — бессмертен.

Вместе с известием о смерти Приходько мы получили приказ командования: всем разведчикам срочно возвратиться в отряд. Сделать это было нелегко. Гитлеровцы на всех дорогах расставили заслоны, и необходимо было переждать несколько дней, чтобы они немного успокоились. Но оставаться в Ровно было опасно, обстоятельства требовали оставить «столицу» оккупированной Украины, и мы решили перебазироваться в Здолбунов и уже оттуда с помощью местных подпольщиков добраться до отряда. Так мы и поступили, переехали к братьям Шмерегам. Наши надежды на помощь здолбуновских товарищей не оказались напрасными. Когда Николай Иванович высказал мысль, что неплохо было бы достать автомашину и на ней отправиться в отряд, Сергей Шмерега предложил:

— У нас в заготконторе есть такая машина. Газогенератор. Мешок дубовых чурок — и шпарит сто километров. Гитлеровцы потому ее и не взяли, что она работает на дровах.

— Это хорошо, — сказал Кузнецов. — А как быть с водителем?

Коля Струтинский не выдержал:

— А какой вам нужен шофер? Первого класса или автомеханик? У меня второй класс. Давайте какой угодно драндулет, и я поведу. Были бы только руль и колеса.

— Чудесно! — воскликнул Кузнецов. — Только как же это? Возьмем машину и уедем. А что скажут в заготконторе?

— На этой машине работает бывший военнопленный Леонтий Клименко. Мы его немного знаем. Он какой-то замкнутый, ни с кем не дружит, сторонится всех, но честный, хороший человек, и мы уже думали привлечь его к подпольной работе. Попробуем? — спросил Сергей.

— Если вы в нем уверены, пожалуйста, договаривайтесь, — согласился Николай Иванович.

На следующий день братья Шмереги сообщили, что Клименко без колебаний согласился ехать и машина будет ожидать нас в семь часов вечера в условленном месте.

Ровно в семь мы с Шевчуком были в одном из здолбуновских переулков. Мы увидели старенькую полуторку с газогенераторными баллонами по бокам, около которой возился худощавый, неприветливый с виду человек лет тридцати.

Подойдя к нему, я спросил:

— В каком направлении уходит ваш лимузин?

— В направлении Гощи, — ответил он, оглядев нас с Мишей с ног до головы. — А дальше видно будет… Садитесь, пожалуйста.

Мы забрались в кузов. Через две-три минуты подошел Коля Струтинский.

— Ну, можно ехать? — спросил наш новый знакомый, но тут же прикусил язык, увидев рядом немецкого офицера. Тот, ничего не говоря, открыл дверцу кабины и, удобно устроившись на сиденье, резко захлопнул ее.

Клименко растерянно посмотрел в нашу сторону.

— Все в порядке, — сказал Шевчук. — Поехали.

Видно, эти слова не очень успокоили шофера. Он с недоверием взглянул на нас, вздохнул и медленно полез в кабину.

Машина, оставляя за собой клубы дыма, тронулась в путь.

По дороге нас несколько раз останавливали немецкие патрули, но, заметив в кабине обер-лейтенанта, даже не осмеливались проверять документы. Мы уже надеялись без всяких препятствий добраться к месту назначения, как вдруг перед мостом через Горынь, возле села Бабино, патруль предложил нам сойти с машины и направиться к штабу гарнизона для проверки документов.

— А вы, господин обер-лейтенант, подождите, пожалуйста, в кабине, — обратился к Кузнецову старший патруль.

Но Кузнецов уже соскочил на землю.

— Разве вам недостаточно того, что я здесь? — недовольно воскликнул он.

— Извините, но мы это делаем ради вашей безопасности. Не забывайте: вокруг полно партизан, и кто знает, нет ли их среди ваших спутников. Вы рискуете, господин обер-лейтенант.

— Не ваше дело, кто со мной ездит! — перебил его Кузнецов. — Я был в Париже, в Варшаве, под Харьковом! Я дважды ранен, и мне нечего бояться. Это вы тут, в тылу, пугаетесь каждого воробья. Вас бы на фронт! А что касается этих людей, то я сам их проверял и в ваших услугах не нуждаюсь.

— Еще раз простите, господин обер-лейтенант, мы не хотели вас обидеть, и все это исключительно ради нашей общей безопасности. Но если вы настаиваете, то, пожалуйста, можете ехать.

Шлагбаум поднялся, и мы поехали дальше. Приблизительно через час машина остановилась. Мы рассчитались с водителем и направились к лесу. Клименко стоял и глядел нам вслед, все еще не понимая, с кем он имел дело.

Позже, когда я снова встретился с ним (а он к тому времени уже стал настоящим подпольщиком), он не выдержал и спросил:

— А немецкий офицер, который был тогда с вами, тоже партизан?

— Да это же не немец. Это наш разведчик, русский, — ответил за меня Сергей Шмерега.

— Какой русский? Он тогда на мосту так кричал по-немецки на патрулей, что я даже испугался. Не может быть…

— У нас все может быть, — ответил я. — Здесь нет ничего удивительного. На то мы и партизаны.

Клименко смутился:

— Вот тебе и на! А я еще деньги взял за то, что подвез партизан.

Он долго не мог простить себе этого и, когда во второй раз встретился с Кузнецовым, прежде всего извинился перед ним.

…В отряд мы прибыли на рассвете. В штабе уже знали обо всех подробностях гибели Коли Приходько.

Он приехал на партизанский «маяк» веселый, возбужденный, отдал ребятам наш пакет и, ничего не сказав, пошел отдыхать. Утром следующего дня ему вручили пакет от командования отряда. Перед тем как направиться в Ровно, он вытащил из саней два карабина и, отдавая их Борису Сухенко, сказал:

— На, передай в штаб. Я отобрал их у полицаев.

— У каких полицаев? И где они?

— Я их пустил под лед. Понимаешь, еду я из Великого Житня на Тучин, и вдруг встречаются мне два полицая. «Подвези нас в Козлин», — говорят. Сначала мне хотелось прошить их из автомата, но потом подумал: жаль патроны на этих гадов тратить. «Садитесь!» — отвечаю. Они устроились сзади и давай надо мной смеяться. Чего, мол, я, такой здоровый, не хочу ехать в Германию. Там, дескать, очень хорошо: и культуры можно набраться, и денег заработать. А, думаю, гады, вон вы куда гнете! Я им: «А почему вы сами туда не поехали?» А они мне: «Какое твое дело? Нам и тут хорошо. А вот тебе надо было бы поехать». Один из них говорит: «Мы приедем в Козлин и отправим тебя». Меня аж передернуло. Как раз в это время мы въехали на мост. Ну, думаю, увидим еще, кто кого, я вас отправлю не только в Германию, но и ко всем чертям. Остановил лошадей, выхватил автомат и как заору: «Прыгайте, гады, в воду! Они затряслись от страха и давай меня умолять: «Товарищ партизан, мы пошутили, не убивайте, мы не виноваты». Но я не сдавался. «Прыгайте, говорю, в воду, иначе убью». Они и прыгнули с моста в реку. А вода ледяная, лютая, только их гитлеровки и всплыли наверх. «Черт с вами», — думаю. И погнал лошадей. Ты, Борис, не рассказывай об этом командиру, иначе мне снова попадет.

— Хорошо, не скажу. Но ты будь осторожен. Советую возвращаться в город другим путем.

— Чего ради?

— Твоя выходка может насторожить оккупантов, и они подготовят тебе засаду.

— Вряд ли, — возразил Приходько.

— Не надо быть таким упрямым, Николай, ехать этой дорогой опасно.

— Ну хорошо, поеду другой.

Но он сделал все-таки по своему, поехал в город той же дорогой, которой за день перед этим пробирался на «маяк».

За Тучином его остановил патруль.

— Документы!

Николай подал свой аусвайс.

Один из полицаев начал шарить под сиденьем. Николай не выдержал, выхватил автомат и нажал на спусковой крючок. Автоматная очередь скосила их. Но не все они были убиты. Когда Николай погнал лошадей по дороге, оставшиеся в живых начали стрелять ему вслед. Фашистская пуля попала партизану в плечо, но Приходько продолжал гнать лошадей. Возможно, ему удалось бы скрыться, но навстречу шла машина с немецкими солдатами. Увидев ее, Николай свернул с дороги в поле. Машина остановилась, и немцы открыли стрельбу по нему из пулеметов. Лошади мчались как бешеные. Казалось, еще мгновение — и Приходько удастся оторваться от преследователей. Пуля свалила одну лошадь. Николай быстро выпряг ее и погнал сани вперед. Но не успел он проехать и двух десятков метров, как упала вторая лошадь. Приходько залег за ней и открыл огонь по гитлеровцам. Но к ним подоспело подкрепление: еще одна машина. Фашисты окружили Николая большим кольцом, которое начало быстро сужаться: они решили взять партизана живым. А он и не думал складывать оружие — косил из своего автомата фашистов. Кончились патроны, и он стал бросать гранаты. А потом достал пистолет. Когда гитлеровцы были уже совсем близко, Приходько, истекая кровью, сжег пакет, метнул в немцев последнюю гранату и выстрелил из нагана себе в лицо разрывной пулей, чтоб его не могли опознать.

Люди видели этот поединок, видели, как до последней капли крови дрался с врагами советский партизан.

И пошли по полесской земле о нем легенды. Что был он весь в броне, от которой отскакивали пули. Что, когда немцы кинулись на него, он поднялся во весь свой богатырский рост, хватал их словно щенков, поднимал вверх и изо всей силы бросал на землю. И — смеялся, так громко смеялся он, что далеко-далеко разносилось эхо от этого жизнеутверждающего, победного смеха.

А был он обычным парнем. Если бы не война, он, вероятно, стоял бы возле станка или сидел на студенческой скамье. А быть может, поехал бы в казахстанские степи прокладывать первую борозду веками нетронутой земли. Или вместе со своими ровесниками покорял бы он бурные реки, возводил города и корпуса заводов, штурмовал бы просторы Вселенной.

Он не успел еще узнать радостей первой любви. Но он любил. Любил свою Родину, свой Советский Союз, где и он, и его земляки будто бы заново родились. И ради своей Отчизны, во имя свободы и счастья народа отдал он жизнь.

Таким был он — Герой Советского Союза, комсомолец Николай Приходько. Таким он навеки останется в памяти людей.

 

ЗУРНОВСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Снег покрыл землю полуметровым слоем, занес дороги. Трещали тридцатиградусные морозы. И командование решило перебазировать отряд из леса в село. Жители Рудни-Бобровской с радостью встретили партизан, и мы разместились в теплых хатах.

Пронюхав, что партизаны зимуют в селах, гитлеровцы стали совершать на деревни воздушные налеты и бомбили даже те населенные пункты, в которых, кроме мирных жителей, никого не было.

— Придется возвращаться в лес, — сказал Медведеву комиссар отряда Стехов.

— И я об этом думаю, Сергей Трофимович, — ответил командир. — Направьте разведчиков для выбора места под лагерь, и завтра же оставим село.

Когда на следующий день нас выстроили для перехода в лес, крестьяне собрались на дороге и начали уговаривать командира, чтобы он изменил свое решение. Они говорили, что согласны держать нас у себя до прихода советских войск, плакали, умоляли не оставлять села. Одна женщина вышла на снег босиком, с ребенком на руках, и со слезами стала просить:

— Не покидайте нас, родимые. Мы такие беззащитные… Гоните скорее этих изуверов, бейте их, бейте!

«Чем они провинились, эти люди, почему судьба так зло глумится над ними? — думали мы. — Только недавно пришла к ним свобода — Советская Армия освободила их из-под ярма шляхты, и вот снова их хотят превратить в рабов». И каждый из нас молча давал себе клятву беспощадно сражаться с врагом, гнать его с родной земли, отплатить за слезы народа.

Отряд разместился в густом сосновом лесу в специальных чумах. Расчищали снег, оттаивали землю и наклонно вбивали в нее колья, а затем покрывали ветками, обкладывали снегом. В чумах мы разжигали костры (дым выходил через отверстия вверху), нам было тепло и даже уютно.

Обстановка была романтичной: непроходимый лес, сказочный чум, костер, дым от которого ест глаза, болотная вода из проруби, для которой ежедневно надо было долбить лед, умывание снегом, сон полуодетым… Эта романтика обходилась нам дорого. Люди переутомлялись, появились больные, необходимо было увеличить паек, сделать его более калорийным. Но легко сказать «увеличить», значительно тяжелее стало это сделать.

Продовольствия нам не хватало, и добывать его приходилось почти каждый день. Крестьяне охотно делились с нами своими запасами, но сколько у них было продуктов? Поэтому приходилось организовывать специальные операции по захвату продовольствия у врагов.

Согласно приказам оккупационных властей, крестьяне не имели права забивать выращенный скот, птицу и перерабатывать сельскохозяйственные продукты. Им запрещалось даже держать жернова, чтобы на них молоть зерно. Они все должны были сдавать гитлеровской армии.

За нарушение этих и других приказов была установлена смертная казнь. В бывших панских имениях, на базе которых при советской власти были созданы совхозы и колхозы, теперь поселились новые «правители» — помещики из числа недобитых гитлеровских вояк. Некоторым из высших гитлеровских офицеров, ставших инвалидами на Восточном фронте, фюрер в порядке поощрения «дарил» такие имения.

В селе Зурно, расположенном неподалеку от города Березно, находилось имение, в котором, по данным нашей разведки, сконцентрировалось большое количество скота, птицы, зерна и овощей, отобранных у населения для отправки на фронт.

— Придется послать ребят за продуктами в зурновское имение, — обратился Медведев к Лукину и Стехову.

— Я тоже такого мнения, Дмитрий Николаевич, — поддержал командира Лукин. — В Зурно сейчас очень много скота, недавно вступил в строй спиртзавод. Туда прибыл новый управляющий хозяйством, какой-то молодой лейтенантик, сын известного гитлеровского генерала.

— Дмитрий Николаевич, — вмешался в разговор врач Альберт Цессарский, — в Зурно нужно идти обязательно. Наша санчасть осталась без спирта. А мы без него как без рук. Разрешите пойти и мне.

— Какая там охрана? — поинтересовался Медведев.

— Раньше были одни полицаи, а когда пустили спиртзавод, прибыл новый управляющий и, говорят, привез с собой солдат, — ответил Лукин.

Было решено разрушить зурновское имение и завод, обеспечить себя продуктами, а охрану взять в плен или уничтожить. Эту операцию поручили роте под командованием старшего лейтенанта Александра Базанова. Охотников принять участие в операции оказалось много. Попросились на эту операцию и мы, «городские разведчики»: Коля Струтинский, Михаил Шевчук и я.

Медведев сначала не давал согласия.

— Нечего вам там делать, — говорил он. — Отдохните после Ровно, так как вскоре снова придется идти туда.

— Товарищ командир, — стал просить Шевчук, — если бы вы знали, как нам хочется по-настоящему встретиться с врагом.

Медведев смягчился:

— Ладно, идите. Помните, — командир обернулся к Базанову, — эта операция, по всей вероятности, будет нелегкой. Неподалеку от зурновского имения — Березно, а там — гарнизон. Вряд ли вам удастся избежать столкновения. Да и до Костополя рукой подать. Оттуда тоже могут наскочить немцы. Необходимо действовать четко, быстро и к рассвету миновать все опасные места.

— Понятно, товарищ командир! Разрешите идти?

— Нет, еще одно, товарищ Базанов. Меня беспокоит операция со спиртом. Его надо взять, он необходим Цессарскому, но смотрите, чтобы ребята не натворили глупостей. Чего доброго, еще возникнет пожар. Поставьте возле спирта надежную охрану и проинструктируйте, как с ним обращаться.

— Разрешите пойти мне, я организую все как следует, — вставил врач.

— Нет, Альберт Вениаминович. Вам придется остаться в отряде с больными и ранеными. Вы нам нужны здесь, а спирт ребята и без вас раздобудут.

В полночь наша группа, насчитывавшая около полусотни партизан, подошла к Зурно. Имение стояло на краю села, тут же, рядом с управлением, спиртзавод.

Без единого выстрела, за полчаса мы справились с охраной и управляющим, связали их и положили на сани. Зерно, крупу, муку, сухофрукты и другие продукты питания, несколько бочек спирта погрузили на подводы, которых в имении оказалось достаточно. Запрягли лошадей и погнали в отряд. Туда же угнали скот.

Заминировали имение и уже собрались было идти из села, как вдруг Коля Струтинский вспомнил, что Лукин говорил ему о переводчике, приехавшем в Зурно вместе с управляющим.

— Найти его немедленно и взять с собой, — приказал Базанов. — Гнидюк, займись этим делом!

Мы с Шевчуком отправились на поиски. Рабочие завода показали нам, где живет переводчик управляющего — пан Станкевич.

— Вон там, на втором этаже.

Пан Станкевич заставил себя долго упрашивать, но дверей так и не открыл. Когда Миша ломом высадил их и мы зажгли свет, перед нами предстала такая картина: в углу комнаты, забаррикадированном подушками и перинами, забились мужчина, женщина и двое ребят. В руке у мужчины был пистолет, но он не понадобился владельцу, дрожавшему словно в лихорадке. Лицо мужчины показалось мне очень знакомым, и в тот же миг я вспомнил свою первую поездку в Ровно, разговорчивую старушку, неожиданную встречу с оккупантами и беседу с переводчиком, который спас мне тогда жизнь.

— Предъявите документы! — приказал я.

— Пожалуйста, — переводчик вытащил из кармана свой аусвайс.

— «Здислав Станкевич, переводчик немецкой управы в Березно», — прочитал я вслух.

— Так точно, уважаемый пан.

— Вы по национальности поляк?

— Так точно.

— Лучший друг учителя Курильчука из Балашовки?

— Так точно. А откуда, осмелюсь спросить, вам это известно? В аусвайсе этого не написано.

— Мы же с вами старые знакомые.

Пан Станкевич с удивлением взглянул на меня.

— А-а! Вспомнил! Так это вы? Какая приятная встреча! Надеюсь, вы мне сегодня тоже поможете остаться в живых, хоть я и служу немцам?

— Вет за вет, — по-польски ответил я переводчику. — Но вам придется расстаться с пистолетом.

— О, пожалуйста! Только напишите расписку, что вы, партизаны, были здесь и отобрали его у меня.

— Расписку придется писать большую, так как мы берем не только пистолет, а все имение, даже немцев, а завод через десять минут взлетит на воздух.

— О, Езус Мария, матка боска! Мой шеф не выдержит такой трагедии.

— А это нас не беспокоит, что выдержит ваш шеф, а чего нет, — сердито отрубил Шевчук. — Не мы пришли на немецкую землю, а они ворвались в наш дом. Лучше решайте быстрее, что намерены делать, так как сейчас мы уйдем, а от завода останется только воспоминание.

— Воля ваша, делайте что хотите, а меня с женой и детьми оставьте тут.

Мы покинули моего старого знакомого, и больше я его никогда не встречал, да, наверное, и не встречу.

Дорога в отряд оказалась долгой и тяжелой. С нами было больше двадцати подвод, доверху нагруженных продовольствием, гнали мы полторы сотни голов рогатого скота и много овец. Такой громоздкий обоз не мог быстро двигаться, но, несмотря на это, решено было идти дальней дорогой, чтобы запутать следы. Мы пошли через Моквин — по пути решили «навестить» бумажную фабрику и захватить немного ее продукции. Оккупанты еще спали. Наше появление было для них словно гром среди ясного неба, мы взяли их в нижнем белье, тихо.

На фабрике наши трофеи пополнились папиросной бумагой. А Коля Струтинский пошел в контору, где хранились бланки, печати и штампы. Бухгалтер уже был на месте. Он оказался чересчур дисциплинированным, аккуратным и требовательным. Пока Николай доставал из сейфа чистые бланки аусвайсов, печать и несколько пачек денег, бухгалтер успел написать расписку.

— Пожалуйста, подпишите эту бумажку для отчета.

Коля прочитал расписку и молча поставил под ней свою подпись.

— Искренне благодарен, — сказал бухгалтер. — Но прошу вот здесь разборчиво написать свою фамилию.

Коля снова взял ручку и аккуратно вывел большими буквами: «Партизан Струтинский Николай».

— О! Теперь все в порядке, — удовлетворенно произнес бухгалтер и положил расписку в одну из книг.

Мы тронулись в путь. Создалось немало трудностей со скотом, обоз двигался медленно.

Когда мы проходили через село Хотин, жители его вышли из домов посмотреть на партизан и на немцев, лежавших на санях.

— Гляди, какой молоденький, — сказала одна женщина, увидев управляющего зурновским имением. — Сидел бы себе дома и носа не показывал, а то захотелось ему, видите ли, чужого добра. Наелся? Что вы, ребята, с ним сделаете? — спросила она у нас.

— То, что делаем со всеми врагами. Судить будем.

— Была бы я его матерью, — продолжала женщина, — взяла бы хороший кнут, спустила бы ему штаны да так отстегала, чтобы навсегда расхотелось воевать.

В лесу мы сделали небольшой привал, подкрепились и снова двинулись в путь. Базанов приказал Борису Сухенко, Жоржу Струтинскому и мне идти позади обоза и прикрывать его от возможного нападения с тыла.

Гнать скот лесом было еще тяжелее, и нам, тыловой охране, приходилось подгонять «недисциплинированных» коров и овец.

— Давайте немного отстанем, — предложил Борис, — ведь если немцы вздумают нас преследовать, мы даже не услышим.

Мы присели в соснячке. И у меня и у Сухенко отыскался спирт, а на морозе выпить рюмку было не только приятно, но и необходимо. Незаметно прошел почти час, и колонна за это время успела порядочно уйти.

Вдруг слышим: кто-то разговаривает. Прислушались: немцы. Что делать? Бежать? Невозможно. Спрятаться? Но куда? И наша тыловая охрана, вооруженная одним пулеметом и двумя автоматами, решила дать врагу отпор.

Мы подпустили гитлеровцев близко. Их было немного. Шли они, растянувшись цепочкой, оглядываясь по сторонам.

— Наверное, разведчики, — прошептал Борис Сухенко. — Ну, Жорж, давай.

Струтинский нажал на гашетку. Вслед за пулеметом заговорили наши автоматы. Передние фрицы упали в снег, скошенные наповал. За ними — задние.

Еще несколько очередей — и никого из фашистов не осталось в живых.

Услышав стрельбу, Базанов выслал нам подкрепление — несколько автоматчиков, но мы уже сами справились с врагом. Больше наш обоз никто не преследовал, и мы благополучно прибыли в отряд.

Мы с Борисом Сухенко знали, что не избежим наказания за случай, происшедший в лесу. Дисциплина в отряде была суровая, никто не имел права, идя на задание, брать что-либо без разрешения командира или его заместителей. Все трофеи надлежало сдавать в хозяйственную часть. Особенно это касалось спиртных напитков, употребление которых без ведома командиров Медведев никому не прощал.

На следующий день мы с Борисом были вызваны в штаб.

— Спирт пили вчера? — грозно спросил Медведев.

— Так точно, товарищ командир, — ответили мы дуэтом.

— Понимаете, чем это могло кончиться? Вы что, не знаете наших законов или считаете, что для таких, как Гнидюк и Сухенко, существуют особые привилегии? Десять суток ареста! Сдать оружие!

Это было страшное наказание. Но мы понимали, что заслужили его, иначе командир не мог поступить: нельзя было ослаблять требовательность, дисциплина в отряде должна оставаться железной.

— Виноваты, товарищ командир! Исправимся!

И, сдав оружие, мы направились в хозчасть отбывать наказание.

«Аресты» в нашем отряде не проходили незамеченными. Наказанным уменьшался паек, они выполняли разную физическую работу. А каждый вечер, да и в другие свободные часы, к ним приходили агитаторы, воспитывавшие «грешников». Они читали арестованным мораль и разъясняли правила поведения.

Нам выпало молоть зерно в жерновах на муку. До того как мы проштрафились, на этот вид работы не было нормы, а когда мы с Сухенко стали «мельниками», командир установил минимум: на каждого проштрафившегося по полцентнера муки за день.

Но не норма была для нас наибольшей тяжестью. Приказ командира о наказании Сухенко и Гнидюка объявили во всех подразделениях, он произвел на партизан сенсационное впечатление, и каждому захотелось посмотреть, как мы отбываем свое наказание. Одни — чтобы посочувствовать нам, другие — чтобы посмеяться. А нам было стыдно и перед первыми, и перед вторыми. Особенно же — перед девушками, которые все время крутились возле нас и своими едкими шутками «помогали» нам выполнять норму.

Мне не пришлось отбывать наказание все десять дней — возникла необходимость срочно идти в город. Командир объявил мне амнистию, и я был освобожден из-под ареста досрочно. А вот Борису Сухенко пришлось выполнять свою норму.

 

ЗА СЛУЧЬ

Наш отряд располагался на востоке Ровенской области, в многолетних Сарненских лесах с их величественными дубравами, прозрачными сосновыми борами и густыми березовыми рощами. Казалось, сама природа позаботилась об удобствах для партизанских отрядов. Между тем весной сорок третьего года мы простились со сказочными Сарненскими лесами и передислоцировались в северо-западную часть области, к объектам нашего непосредственного действия — городу Ровно.

Смена места вызвана была целым рядом обстоятельств. За полугодичное существование отряда он намного возрос и насчитывал уже свыше полутысячи человек. Границы его боевых действий расширились, и опыта прибавилось. Но с каждым днем все труднее становилось с продовольствием. В полесских селах и хуторах, население которых испокон веку жило в недостатке, мы не могли взять даже минимального количества продуктов. Специальное заготовительное подразделение отправлялось за десятки, сотни километров и с большими трудностями кое-что добывало. Хотя теперь этим делом занималась вся хозяйственная часть, однако с питанием становилось все хуже и хуже.

В это время на Полесье начали появляться отряды из соединения Сабурова, батальоны генерала Федорова, небольшие группы из других отрядов. В Сарненских лесах партизанам становилось тесновато. И мы получили приказ о переходе на новую, еще не обжитую территорию — в Цуманские леса, за Случь.

Особенно выигрывали от этого городские разведчики. Стокилометровый путь до Ровно чаще всего нам приходилось преодолевать пешком. А весной, когда разлилась Случь, связь с отрядом вообще прервалась. После гибели Коли Приходько и этот путь в город стал опасным, так как на мостах и перекрестках дорог выставлялась усиленная охрана.

Николай Иванович Кузнецов развернул карту, и мы начали внимательно изучать окрестности Цуманских лесов.

— «Маяк» придется организовать где-то здесь, в этом районе, — Кузнецов округлил Оржевские хутора. — Отсюда к «столице» совсем близко. Даже на карте эти места более привлекательны; к нашим услугам больше населенных пунктов, железная и шоссейная дороги…

— Все это хорошо, — сказал Коля Струтинский, — но зато там будет больше… шуцманов и бандеровцев.

Много разговоров было вокруг предстоящего перехода, каждый высказывал свои соображения, прогнозы. Но всем нам жаль было расставаться с обжитыми местами. Здесь сформировался отряд, почти каждый километр исхожен нашими ногами. Привыкли мы и к населению, особенно Березновского, Клесовского и Людвипольского районов, которое охотно помогало нам в борьбе против оккупантов. За партизанами охотились фашистские каратели, оставляя в селах кровавые следы. Но наши советские люди знали, что партизаны в лесах — это их месть врагу, их надежда на освобождение. Они и дальше продолжали поддерживать нас: сообщали о том, что делалось в селах, приносили хлеб, картошку, молоко. И часто обращались за помощью и советом. Одним словом, тяжело нам было оставлять эти места…

В отряде в это время произошли организационные изменения: большинство взводов было реорганизовано в боевые роты, образовались специальные военные подразделения — комендантское, саперное, санитарное, хозяйственное. Пополнился взвод военной разведки, и каждый разведчик получил коня. Это улучшило боевые и оперативные возможности нашего подразделения.

Стали кавалеристами и мы со Струтинским. Николай быстро научился ездить верхом, а вот мне школа верховой езды не давалась… На крутых поворотах я несколько раз вылетал из седла. Соскакивать с коня кое-как научился, а вот взбираться на седло без помощи пня или бугорка не мог. Но наибольшей мукой была «верховая болезнь»: невыносимая боль в том месте, что постоянно находилось в седле. Впрочем, все эти трудности были в конце концов преодолены, и я браво вытанцовывал на коне.

Двинулись в поход утром тридцатого марта. Шли полевыми дорогами, через села и хутора. Маршрут перехода был сложный: форсирование реки Случь, переход через железную дорогу Сарны — Ровно и дальше — в обход районных центров Березно, Костополь, Деражно, где стояли фашистские гарнизоны.

Мы понимали, что нам не избежать столкновений с фашистами, полицаями и, конечно, с националистическими бандами, наводнявшими Ровенские леса. Но никто из нас не падал духом. Хорошему настроению способствовали радостные встречи с населением и великолепная погода.

Первую ночь провели в лесу у костра. На следующий день благополучно форсировали Случь и около полудня подошли к железнодорожному полотну невдалеке от станции Карачун.

Меня вызвал Медведев.

— Хочу с тобой посоветоваться как с железнодорожником, — начал он. — Нам нужно как можно быстрее перейти через железную дорогу. По данным разведки, на станции Немовичи стоит поезд с карателями, готовый к отъезду. Отсюда туда двадцать километров. Станция Карачун может сообщить о нашем переходе. Нужно подсчитать, сколько гитлеровцам потребуется времени, чтобы прибыть на этот переезд, и сколько займет переход нашей колонны через железнодорожное полотно. Не хотелось бы здесь вступать в бой с фашистами.

Но как бы там наш командир и штабники ни считали расстояние и быстроту, незаметно переправить отряд не удалось.

Валентин Семенов, Борис Сухенко, Коля Струтинский и я первыми направились в разведку. Мы прискакали на переезд, отыскали железнодорожного сторожа, расспросили об обстановке и выяснили, где отряду удобнее всего перейти через колею железнодорожного полотна.

— Вы лучше попытайтесь перейти не здесь, а там, — сторож показал рукой в сторону леса. — Там тоже есть переезд.

— Пока мы доберемся к тому переезду, вы успеете позвонить в Костополь и вызвать карателей, — резко ответил ему Борис Сухенко.

— Воля ваша, — развел руками сторож, — можете переходить и здесь. Но в лесу переезд не охраняется. К тому же вы здесь начнете переходить, а мне дадут сигнал закрывать шлагбаум, потому что поезд идет. Вас не остановишь и поезд тоже. А в лесу вы сами себе хозяева. Подводы и всадники раз-два через переезд, а пешие — в любом месте перебегут. А относительно того, как вы сказали, что «позвоню карателям»… — сторож поморщился, — то пусть их леший вызывает. Они через каждые полчаса звонят, допытываются, не было ли партизан… Боятся они вас. А что я должен им сказать, если позвонят?

— Говорите правду, — не задумываясь ответил Семенов. — Мы их тут встретим как положено…

Железнодорожник был прав. Переезд в лесу и впрямь был намного удобнее. По обеим сторонам выставили охрану с пулеметами. Вначале переправили часть отряда, которая заняла оборону по другую сторону железной дороги. Когда должны были переходить остальные партизаны, послышался стук колес поезда. Едва успели привязать коней и занять выгодные позиции в соснячке, как из-за поворота показался состав.

На переезде он остановился. Из вагонов высыпали солдаты. Одни беспорядочно суетились возле поезда, другие, вытянувшись цепочкой, направились по узкой лесной тропинке в нашу сторону. Заметив свежие лошадиные следы, подали знак оставшимся у вагонов.

Не ожидая команды, мы приготовились к бою. Выстрелы раздались одновременно. Гитлеровцы падали, скошенные прицельным огнем. С криком «ура!» партизаны кинулись в атаку. Фашисты, не ожидая такого сопротивления, не успели даже залечь и в панике начали бежать. Но путь к отступлению им перекрыло болото по ту сторону железнодорожного полотна. Наши пули догоняли их.

После боя мы подсчитали трофеи. Более двадцати трупов оставили каратели недалеко от станции Карачун. У нас потерь не было, только тяжело ранило испанца Гросса и командира отделения Николая Фадеева.

Отряд пересек железнодорожное полотно, и мы начали готовиться к дальнейшему пути. Вдруг кто-то воскликнул:

— Нет Михаила Шевчука!

— А где он? — послышалось.

Оказалось, что видели, как он бежал куда-то вдоль колеи.

— Скорее на поиски… Давай-ка, Николай, и ты, Борис! — распорядился Семенов.

Но искать Шевчука не пришлось: он сам показался вдали. Брел он, пошатываясь под какой-то тяжестью. Когда он приблизился, мы увидели на нем два автомата и офицерскую сумку.

— Что случилось? — спросили мы, помогая ему разгружаться.

— Дайте-ка, хлопцы, отдышаться, трофеи сдать. Потом расскажу.

Времени было в обрез — отряд должен следовать дальше. И только на привале Михаил рассказал о своем приключении.

— Когда мы бросились на другую сторону полотна, я сразу приметил двух офицеров: один здоровенный, ростом в три аршина, а другой — поменьше. Малого я сразу же взял на мушку, а здоровяк драпанул. Сначала хотел было взять его живьем, но когда понял, что такого не догоню, прицелился, дал из автомата по ногам одну очередь, другую. Он упал, будто мертвый, — фрицы любят этот прием. Только я выглянул из-за сосны — посыпались пули. Теперь уже я упал. Немец подумал, что мне капут, сорвался и бежать без оглядки. Я — вдогонку, автомат наготове. Приблизился, даю очередь, а он — в ответ. Мы снова прячемся за деревьями. Вижу: нет выхода, швырнул гранату. Использовав взрыв гранаты, я перебежал и спрятался за другим деревом, удобно примостился и наблюдаю. А фашист знай постреливает по той сосне, откуда только прилетела «лимонка». Я молчу. Немец вынырнул, и тут я ударил. Он пошатнулся, но не упал. Я еще раз, а он стоит. Неужели я промахнулся? Уже патроны кончились, заменил диск. А фриц стоит возле дерева как столб, слегка покачивается, но уже не стреляет. Тогда я отважился, подхожу. И что вы думаете? Оказывается, зацепился петелькой шинели за сучок. Да так, что и нарочно не придумаешь. Жаль, патронов много испортил на одного фашистского вахмистра и вас задержал… — закончил Михаил под общий хохот партизан.

На левом берегу Случи наш маршрут пролегал через села, окруженные большими массивами полей. Весеннее тепло разогрело землю, и крестьяне уже начали полевые работы.

О партизанах в этих краях только слышали, поэтому наше появление вызвало интерес, удивление. Кое-кто, увидев колонну вооруженных людей, убегал неизвестно куда; другие стояли молча и, наверное, ждали каких-то новых неожиданностей судьбы; третьи, сообразив, что это советские партизаны, бежали навстречу со слезами радости на глазах.

В селах мы подолгу не задерживались, но встречи с крестьянами были трогательными. Люди возлагали на нас большие надежды. Знали: мы не оставим их беззащитными, — советская власть не даст их в обиду ненавистным оккупантам.

На пути к Цуманским лесам с гитлеровцами мы больше не встречались, зато несколько раз вступали в стычки с националистами.

Втроем нас снова отправили в разведку для уточнения дальнейшего маршрута, мы подъехали к небольшому селу, примыкавшему к лесу. Только поравнялись с крайней хатой, как навстречу нам выскочило несколько здоровых парней, вооруженных вилами и палками. Мы схватились за автоматы, но «противник» внезапно изменил свое намерение: парни остановились и понурились.

— В чем дело, хлопцы? — не понимали мы.

— Хотели вас обезоружить, но видим: вы не те.

— А кто они — «те»? — спросил Сухенко.

— Да Степаново войско, — сказал один, видимо самый старший. — Вы уж извините… А то и вправду можно было натворить беды.

— А если бы это было Степаново войско, тогда что? — не успокаивался Валентин Семенов.

— С теми управились бы быстро…

— Ну, обезоружили бы их, а потом?

— Потом? Забрали бы оружие. За неделю, гляди, и все село вооружилось бы. Тогда нам не страшен даже сам Степан Бандера с его рыцарями, — оживился собеседник. — Полно их в здешних лесах, рыскают по хуторам и селам, издеваются над людьми, а еще сечевиками себя называют — полесскими сечевиками… Тьфу, голь несчастная… Вот мы все и решили: надо им закрыть путь в наше село.

— Хотим организовать сельскую самооборону, — добавил стройный парень, который первым выскочил из засады. — Нам бы с десяток таких автоматов, как у вас, — плакали бы тогда сечевики…

Потом мы узнали, что отряды самообороны организовывались во многих полесских селах, а некоторые из них объединяли жителей нескольких сел. Эти отряды охраняли безопасность односельчан. Позже эти отряды перебазировались в леса и стали грозой для гитлеровцев и их прислужников.

Второго апреля сорок третьего года отряд прибыл в район Цуманских лесов. Нам было известно, что банды националистов распоясались здесь, как нигде. Жители окрестных сел дрожали при одном упоминании о жестокости и садизме бандитов из сотни Цыгана, называвшей себя службой безопасности так называемой Украинской повстанческой армии.

Выслушав сообщение разведчиков о черной сотне, Медведев сказал:

— Сегодня давайте подберем место для расположения отряда, люди отдохнут после дороги, а потом займемся Цыганом.

Но вышло совсем иначе. Подыскивая место для лагеря, разведчики случайно натолкнулись на логово Цыгана. Уже примерно через час старший лейтенант Базанов докладывал командиру:

— Третья рота уничтожила бандитскую сотню. Убитые и трофеи подсчитываются. У нас потерь нет, раненых семеро.

Теперь мы были на новом месте. Отсюда путь в Ровно втрое короче и для местных разведчиков намного безопаснее.

 

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Знакомство обер-лейтенанта Пауля Зиберта с штурмбанфюрером СС Рудольфом Шлезвингом произошло совершенно случайно в начале сорок третьего года. Наша четверка — Кузнецов, Шевчук, Струтинский и я — собралась на квартире Ивана Приходько. Мы сидели за столом и обсуждали план действий на ближайшие дни. Хозяйка дома — Софья возилась на кухне, готовя нам завтрак. Вдруг слышим: звонят церковные колокола.

— Что это сегодня они раззвонились, Иван Тарасович? — спросил Кузнецов у Приходько.

— Нынче праздник Иоанна Крестителя, — ответил тот.

— Тогда хорошо было бы сходить в церковь, — пошутил Николай Иванович.

В этот миг без стука широко распахнулась дверь, и на пороге появились поп в рясе и невысокий дьячок. Увидев немецкого офицера, святые отцы трижды выкрикнули «хайль Гитлер!» и приступили к обряду «освящения» квартиры Ивана. Священник пропел несколько раз «многая лета дому сему и миру сему», потом покропил всех нас «священной водой» и направился к выходу. Но Николай Иванович преградил ему путь и со словами «битте шен» пригласил к столу, на который хозяйка уже поставила миску горячих пельменей, мороженое сало, колбасу, тушеную капусту и еще много всякой всячины. А Иван Тарасович принес из кухни бутылку, заткнутую кукурузным початком. Священнослужители не заставили себя уговаривать. Они сразу забыли о долге перед богом, побросали свои атрибуты в угол и уселись на лавке.

Николай Иванович достал из кармана деньги и вручил каждому из представителей всевышнего на земле по пять марок. Они очень обрадовались, стали благодарить немецкую армию, ее вождя Адольфа Гитлера, щедрого обер-лейтенанта за «освобождение от большевистского ярма».

Хорошо угостившись, поп стал приглашать Кузнецова и всех нас к себе. Николай Иванович долго отказывался, но святой отец оказался таким назойливым, что пришлось принять приглашение и всей компанией пойти к нему на обед.

По дороге он сказал нам:

— Я вас, господа, познакомлю с штурмбанфюрером Шлезвингом. Прекрасный человек! Он едет со своей частью на фронт и на несколько дней задержался в Ровно. Я предоставил ему одну комнату, и, вероятно, он сейчас дома. Обедать он всегда приходит домой. А вот и моя избушка. — С этими словами отец Аникий толкнул дверь большого каменного особняка. — Матушка! А ну встречай добрых людей!

«Матушка», смазливая, краснощекая молодуха, метнула жадный взгляд на стройного, франтоватого обер-лейтенанта и засуетилась перед ним, словно он был не обычный офицер, а сам господь бог.

— А господин Шлезвинг дома? — спросил у нее поп.

— Да, у себя.

— Позови его и скорей накрывай на стол.

Она вышла в соседнюю комнату и сразу же вернулась.

— Господин офицер сейчас выйдут. Они как раз кончают бриться. — И стала накрывать на стол.

Минут через пять открылась дверь, и в комнату вошел постоялец.

— С кем имею честь?.. — спросил он у Николая Ивановича, поднявшегося со стула.

— Обер-лейтенант Пауль Зиберт из штаба Кицингера, — отчеканил Кузнецов.

— О-о, очень приятно! — Немец протянул руку: — Штурмбанфюрер СС Рудольф Шлезвинг. Был я в вашем штабе вчера. Просил помочь бензином, но пока мне не обещают. Вот и приходится торчать в тылу, вместо того чтобы быть на фронте.

— К сожалению, я этим не занимаюсь и ничем помочь не могу. Мне очень приятно познакомиться с вами, тем более что вы без пяти минут фронтовик, а я сам недавно с Восточного фронта, и отсиживаться в тылу мне уже опротивело.

Лицо эсэсовца расплылось в дружелюбной улыбке.

— Мне тоже приятно, — сказал он, — видеть человека, не только нюхавшего порох, но и отведавшего большевистского свинца. Вас где ранило? Пулей или осколком?

— Под Харьковом. Зацепило пулей, но пришлось пролежать недели две. А после этого никак не устроят на постоянное место службы. Откровенно говоря, мне больше нравится на фронте, — спокойно ответил Кузнецов.

— Не могу с вами не согласиться, господин обер-лейтенант, но вы, очевидно, имеете в виду тридцать девятый, сороковой, сорок первый годы. Что касается сегодняшнего Восточного фронта, то, простите меня, там не очень приятно. Полтора года воюем с Россией, а конца не видно. И чем больше воюем, тем дальше оттягивается конец войны.

— Простите, господин штурмбанфюрер, но нам не к лицу впадать в такой пессимизм. Лично я не теряю веры в гений фюрера. Надеюсь, и вы также? — Николай Иванович загадочно посмотрел на своего собеседника.

— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить тот.

До позднего вечера продолжался в поповском доме обед. Эсэсовец оказался разговорчивым и откровенным. Пауль Зиберт ему понравился, и гитлеровец даже предложил ему переночевать в своей комнате. Кузнецов сначала отказывался, но потом согласился. Он велел нам идти, а сам остался.

Обер-лейтенант Зиберт стал неразлучным «другом» Рудольфа Шлезвинга. И дружба эта, наверное, продолжалась бы еще, если бы через несколько дней эсэсовец не уехал на Восточный фронт. Прощание было теплым и трогательным. Штурмбанфюрер обещал обязательно заехать в Ровно, когда будет возвращаться с фронта.

— Ты, Пауль, напиши мне свой адрес, — сказал он и протянул свой блокнот.

— Охотно, но, к сожалению, я еще не устроился как следует и не знаю, куда меня направят. Но если тебе случится быть в Ровно, спроси у отца Аникия или у Иоганна Приходько. Они тебе сообщат мой адрес.

— Хорошо! Ну, прощай, может, и не придется увидеться…

— Да что ты, не будь пессимистом, на фронте все нормально!

Но положение гитлеровских войск было очень сложным, и штурмбанфюрер недаром опасался ехать на фронт.

Стены зданий и заборы в нашем городе были заклеены плакатами и листовками с сенсационными новостями о «триумфальном марше» немецкой армии «нах Остен». Геббельсовские молодчики несколько раз «брали» Москву и Ленинград, они уже «форсировали» Волгу и «приближались» к Уралу. Радио, надрываясь, ежедневно перечисляло богатые трофеи, захваченные немецкой армией, и потери, понесенные советскими войсками, и нам противно было слушать все это брехливое хвастовство.

Но однажды утром радио заговорило по-другому: вместо бодрых маршей и громких хвастливых речей я услышал скорбную, тревожную музыку. «Вероятно, что-то случилось», — подумал я и пошел в город. На центральной улице на стене одного из домов вывешен был портрет генерала в черной рамке, а под ним — короткое сообщение о том, что на Волге, не сложив оружия, погибло крупное соединение немецких войск во главе с «верным сыном великого рейха, верноподданным фюрера генералом Паулюсом». Ниже — приказ Гитлера о присвоении Паулюсу звания фельдмаршала и награждении его высшим немецким орденом «Золотого дубового венка».

Когда мы принесли один из таких плакатов Николаю Ивановичу, он восторженно воскликнул:

— Товарищи! Это чудесно! Это поворот истории! Это, если хотите знать, победа! Победа! Ура!

Он обнимал нас, целовал и кричал — громко, так что и на улице, наверное, было слышно.

— Вы понимаете, что это значит?! Немцы сами признали свое поражение.

Мы были удивлены такой реакцией Николая Ивановича. Всегда выдержанный и чрезвычайно осторожный, он, казалось, совершенно перестал владеть своими чувствами, и хорошо, что в это время никого не было возле нашего дома.

Разгром гитлеровских войск на Волге заставил фашистов крепко призадуматься. Хотя геббельсовские лгуны пытались скрыть, что Паулюс со своей армией капитулировал, и изображали его героем, погибшим за великогерманские идеалы, это не спасало положения. По грустным, обеспокоенным лицам немецких офицеров можно было догадаться, что их вера в победу на Восточном фронте подорвана и что основной их заботой стала мысль: как спасти свою шкуру.

Бывало, раньше придешь на станции Ровно или Здолбунов и видишь, как из пассажирских вагонов выползают, словно голодные волки, всякие «фоны», «герры», «фрау» и «фрейлейн» — в гражданской одежде и в военной форме. Они ехали сюда как завоеватели, как хозяева. А после поражения на Волге изменился даже график движения пассажирских поездов. С запада их прибывало все меньше и меньше, зато с востока шли один за другим, и на лицах пассажиров, заполнявших вагоны этих поездов, не было и следа прежней самоуверенности.

Одновременно усложнялась и обстановка в городе. Оккупанты стали еще чаще устраивать облавы и проверки, и необходима была особая осторожность, чтобы не вызвать к себе подозрения гестаповцев и их многочисленных агентов.

Командование отряда требовало от нас строгого соблюдения всех правил конспирации и дисциплины. Александр Александрович Лукин предупреждал:

— Поймите, ребята: одно дело, когда в Ровно действовали два-три наших товарища, и совсем другое, когда вас стало много. Действовать нужно осмотрительно, очень осторожно.

От него мы слышали это каждый раз, когда шли из отряда в город, и нужно сказать, что предостережения заместителя командира по разведке принимались нами как должное. Лукин был нашим руководителем, нашим старшим товарищем, блестяще ориентировавшимся в любых обстоятельствах. Мы удивлялись тому, насколько он был осведомлен во всех городских делах, о наших действиях и поступках.

Нам запрещалось без надобности собираться вместе, однако иногда мы нарушали это правило, так как сердце горело желанием встретиться с товарищами, поделиться с ними мыслями, выслушать их советы. И почти всегда после таких «непредвиденных» встреч нам приходилось выслушивать упреки Лукина.

Мы не имели права делать какие-либо заметки, вести дневники, записывать адреса, ну, и, безусловно, фотографироваться. Но однажды пришлось нарушить этот запрет.

Было это весной, кажется в апреле. Зайдя в воскресенье с Михаилом Шевчуком к Ивану Тарасовичу Приходько, мы застали там Николая Ивановича и Яна Каминского.

— Ну вот, — сказал Кузнецов, — мы снова все вместе. Узнает Лукин — достанется нам на орехи. Давайте по одному расходиться.

Не успели мы обменяться мыслями, как кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — сказал Иван Тарасович.

Дверь открылась, и, к нашему удивлению, на пороге встал штурмбанфюрер СС Рудольф Шлезвинг.

— Какая приятная встреча! — с радостью произнес эсэсовец.

Он обнял Кузнецова, а каждому из нас пожал руку. Вместе с гитлеровцем вошел какой-то мужчина в гражданском. Он стоял, молча наблюдая волнующую сцену встречи двух «друзей».

— Знакомьтесь, — сказал Шлезвинг, — представитель фирмы «Тодт», — и назвал фамилию своего спутника. — А это, — обратился он к незнакомцу, — тот офицер, о котором я вам рассказывал. Очень элегантный и культурный человек. Среди нашего офицерства редко можно встретить такого, как обер-лейтенант Пауль Зиберт.

— Ну, хватит, Рудольф, хватит. Мне даже неудобно…

— Не скромничай, — перебил Кузнецова эсэсовец. — За свою десятилетнюю службу в армии фюрера я впервые встретил такого умного человека, как ты. Ну что же, если уж встретились, так надо устроить небольшое торжество. Не так ли?

Отказываться было бесполезно, спустя несколько минут мы сидели за столом и выслушивали рассказы штурмбанфюрера о его пребывании на Восточном фронте.

— Что ни говорите, господа, а я родился в рубашке. Всю нашу часть, да и мое подразделение перемололи большевики, а я цел и невредим, сижу и пью с вами водку! А вообще, — продолжал он, — дела на фронте идут не блестяще. Зима принесла нам немало горя, наши солдаты до сих пор не могут прийти в себя. Но ничего. Мы еще покажем русским! Фюрер объявил тотальную мобилизацию, и теперь я еду в фатерлянд формировать новые части.

— А я, — сказал Кузнецов, — вынужден еще торчать в этом городе. Я превратился в штабную тыловую крысу. Живу вот так и, кроме бумаг, ничего не вижу. Одно утешение — с господами коммерсантами иногда посидеть. Хорошо, что ты приехал, хоть будет с кем поговорить.

— К сожалению, я сегодня же уезжаю. Но у меня родилась идея. Мой приятель, — эсэсовец показал на представителя фирмы «Тодт», — предлагает остаться в Ровно. Мне, между прочим, очень понравился городок, и здесь, кажется, для меня найдется работа. У меня немалый опыт борьбы с ненадежными элементами. Когда наша часть стояла в Голландии, мне приходилось показывать класс в таких делах. А тут, говорят, партизан вокруг хоть отбавляй. Вероятно, они и в город проникают.

— Ты прав, Рудольф, — подтвердил Кузнецов. — Для таких людей, как ты, на этой территории, кишащей бандитами, работы больше, чем на фронте. Но я не обладаю такими способностями. Я все-таки хочу снова поехать на фронт.

Чем дольше длился разговор, тем все больше и больше восторгался штурмбанфюрер Зибертом, его заслугами перед фатерляндом, преданностью фюреру, его умом и высокой культурой. Наконец эсэсовец предложил:

— Знаешь что, Пауль, давай сфотографируемся в память о нашей дружбе. Теперь такое время, тебя могут в любую минуту отправить на Восток, и мы больше не увидимся.

— У меня нет с собой фотоаппарата, — возразил Кузнецов.

Но аргумент оказался недостаточным.

— Ничего, — ответил эсэсовец. — У меня на вокзале есть в чемодане «лейка». Сейчас я кого-нибудь пошлю за ней.

— Не беспокойся, — сказал Кузнецов гитлеровцу. — Сейчас они что-нибудь сообразят.

Он моргнул мне: дескать, необходимо взять инициативу в свои руки. Мы с Иваном Тарасовичем вышли во двор.

— Идите позовите фотографа, — сказал я ему. — А еще лучше, если вам удастся выпросить у него аппарат.

— Попробую, — ответил Приходько и пошел за фотографом.

Возвращаясь в дом, я столкнулся в дверях с Михаилом Шевчуком.

— Куда ты?

— Я пойду. У меня нет никакого желания фотографироваться.

— Не волнуйся, все будет в порядке, — попробовал я успокоить его.

— А я и не волнуюсь, но все-таки лучше уйти отсюда.

Я не стал его удерживать.

Прошло около получаса, пока Иван Тарасович привел фотографа. Мы все вышли на улицу и возле дома сфотографировались: Николай Иванович в форме обер-лейтенанта, Иван Тарасович, Ян Каминский, я, эсэсовец и его приятель. Потом я взял у фотографа аппарат, попросил стать на мое место и сделал еще один снимок. Когда вся процедура была окончена, фотограф подошел ко мне за аппаратом. Но Кузнецов его опередил.

— Фотоаппарат дайте мне. Я сам проявлю пленку. Не беспокойтесь, — обратился он к фотографу, — с аппаратом ничего не случится. Иоганн вам его потом вернет.

Он достал пятьдесят марок и сунул в карман фотографу.

— Спасибо, спасибо, — зашептал тот.

Эсэсовец торопился уже на поезд. «Друзья» тепло попрощались.

— Только не забудь, Пауль, выслать мне фотографии. Они мне будут напоминать приятные дни, проведенные в Ровно с такими людьми, как ты и твои друзья.

— Непременно вышлю завтра же. Я сам сделаю отпечатки и отправлю.

Когда мы остались одни, Николай Иванович вынул из аппарата пленку и отдал ее Приходько.

— Спрячьте, пожалуйста, Иван Тарасович, только в надежное место, — сказал он. — Безусловно, ее следовало бы засветить и уничтожить, но когда мы победим, она может понадобиться. А аппарат верните фотографу.

— Хорошо, — ответил Приходько. — Жаль только, что не было с нами отца Аникия и его элегантной матушки — вышел бы чудесный «букет».

Мы договорились об этом случае ничего не говорить Лукину, но стоило только нам появиться в отряде, он спросил:

— Скоро ли будет готов ваш снимок с эсэсовцем?

Мы смущенно переглянулись, а Кузнецов ответил:

— Иного выхода не было, Александр Александрович.

— Понимаю, что не было. Но почему же все-таки все вместе! Одного вас было бы вполне достаточно. Шевчук правильно сделал, что ушел, а вот Гнидюк… Зачем тебе было становиться рядом?

Николай Иванович заступился за меня:

— Они с Приходько оказались очень оперативными — быстро нашли фотографа, а то фашист уже собирался послать кого-нибудь за своим аппаратом.

— Хорошо еще, что уничтожили пленку, — сказал Лукин. — А то устроил бы я вам разнос…

И теперь, когда я бываю в Москве у Александра Александровича и мы просматриваем наш небольшой фотоархив, он всегда вспоминает, как нам с Николаем Ивановичем Кузнецовым удалось его провести.

 

ПАРАД БУДЕМ ПРИНИМАТЬ МЫ!

За зиму 1942—1943 годов отряд был полностью сформирован. Прибыли последние группы парашютистов, мы сумели даже принять самолет и отправить на Большую землю раненых и важные разведывательные материалы. 13 марта возвратился в отряд Лукин. Мы с нетерпением ждали его, так как он вылетал в Москву с информацией о нашей работе и получил там важные указания и инструкции.

Среди новичков были две радистки — еще совсем юная Аня Беспояско и бывшая подпольщица, львовянка Мария Ких.

Аню сразу же окрестили пионеркой (ей еще не было семнадцати), а позже стали называть нежным словом Веснянка. Прямо из детского дома, находившегося в Большой Белозерке Запорожской области, отправили ее в Москву на курсы радисток, а после окончания сбросили на парашюте к нам. Ребята шутили:

— Вот и пионеры у нас появились!

Узнав, что Аня ужасно боится лягушек, ящериц и червяков, партизаны устраивали девушке «сюрпризы», за что им не раз здорово попадало от командира.

Но в общем к радисткам в отряде относились с большим уважением и любовью. Рано на рассвете спешили партизаны к радиовзводу: какую новость принесет им сегодня эфир, чем порадуют девчата? Полученные сообщения Советского Информбюро партизаны переписывали, размножали в десятках экземпляров и разносили по селам. Так к людям, томившимся в фашистской неволе, доходило слово правды. С ними разговаривала Москва, партия. И люди знали, что скоро придет и в их края свобода, что ненавистный враг, принесший с собой столько горя, будет выгнан с советской земли. От каждого сообщения об успехах на фронтах становилось теплее на сердце у простых людей, укреплялась их вера в скорое освобождение, росли их симпатии к нам, партизанам, усиливались поддержка и помощь, которые они нам оказывали.

Спасибо вам, наши боевые подруги-радистки, за радость, которой вы наполняли наши сердца! Вы не считались с усталостью и временем. Немного вас было в отряде — только шесть. А нас, партизан, более пяти сотен. И вы должны были успеть зашифровать и своевременно передать на Большую землю сведения, принять шифровки и записать каждую новую сводку Советского Информбюро. Вместе с нами боролись вы с врагом и никогда не теряли мужества в этой великой битве за освобождение родной Отчизны.

В отряде в шутку говорили, что наши радистки освобождают города.

— Марийка, когда ты возьмешь Харьков? — спрашивали у Ких.

— А ты, Аня, должна завтра обязательно освободить Мелитополь.

Если же радистка «брала» какой-нибудь большой город, ей присваивалось почетное звание по его наименованию. Валя Осмолова была Новороссийской, Мелитопольской, Аня Беспояско — Севастопольской, Мариупольской, Марию Ких называли Ростовской, Черниговской, а потом Киевской.

В начале апреля меня вызвали в штаб и дали новое задание.

— Пойдешь в Ровно и устроишь там нашу новую разведчицу, — сказал командир. — Знакомься, вот она, — и Дмитрий Николаевич подвел меня к невысокой девушке, скорее похожей на школьницу, чем на партизанку.

«Это какая-то шутка», — подумал я.

Девушка протянула руку и тихонько проговорила:

— Валя.

— Николай, — представился я и посмотрел ей в глаза. Они были не по-детски серьезными и таили в себе необыкновенную силу. Нет, у простой школьницы такого взгляда не могло быть. Видать, эта девушка уже хлебнула горя.

Так я познакомился с Валентиной Константиновной Довгер, нашим боевым товарищем по подпольной борьбе в Ровно, верной помощницей и подругой Николая Ивановича Кузнецова.

Лукин подробно рассказал мне, что нужно сделать для устройства Вали.

— Дело в том, — предупреждал он, — что ее функции будут резко отличаться от ваших. Ей необходимо официально устроиться на работу и по возможности стать фольксдойче. Фамилия ее — Довгер — вполне подходит. Но об этом позже. Пока вам обоим завтра утром надо попасть в город. Ты, Николай, у нас везучий в таких делах, поэтому мы и решили поручить Валю тебе.

В самом деле, мне везло с визитами в Ровно и Здолбунов, хотя случилось однажды и такое.

Было это зимой сорок второго. Мы с Николаем Струтинским срочно отправились из Здолбунова в Ровно, не зная, что оккупанты устроили там облаву и никого без тщательной проверки не пускают в город и не выпускают из него. Всех подозрительных забирали в гестапо для выяснения личности, а молодежь отправляли в Германию.

Струтинский первым понял, в чем дело, заметив на шоссе перед Ровно несколько подвод и гитлеровских солдат возле них. Он дернул меня за рукав:

— Кажется, проверка.

— Вижу. Вероятно, да.

— Что же делать? Возвращаться назад уже поздно.

— И возвращаться поздно, и в городе нам необходимо быть.

— Смотри, кто-то побежал по полю.

Действительно, двое полицаев бежали по полю за каким-то человеком. Возможно, это обстоятельство нас и спасло, так как на шоссе осталось всего два немца, заканчивавших проверку подводы.

Мы с Николаем были одеты одинаково: в коротких куртках на меху, которые в то время были очень модными, и в сапогах с невысокими голенищами. За поясами и в карманах у нас по два пистолета и по нескольку гранат. Словно по команде, мы оба сунули руки в карманы и нащупали пистолеты.

— Испытаем счастье этих хлопцев, — сказал Коля. — Ты бей того, что поменьше, а я этого, с замотанными ушами.

— Мне кажется, им сегодня повезет, — ответил я Коле. — Посмотри, как они, бедняги, замерзли. Даже носы посинели. — Гитлеровцам и в самом деле было холодно. Когда мы приблизились к ним, они прыгали по шоссе и размахивали руками. Эти «упражнения» нас несколько подбодрили.

Я выкрикнул приветствие. А Коля добавил:

— Кальт, кальт!

— Зер кальт! — прокричали немцы, продолжая прыгать и размахивать руками.

Им очень не хотелось прерывать упражнения, от которых хоть немного становилось теплее, и мы благополучно миновали контрольный пост.

Узнав об этом случае, Медведев сказал:

— Всем повезло: и немцам, и полицаям, и вам.

В Ровно мы чувствовали себя значительно спокойнее, чем по пути из села в город. Кого тут только не встретишь! Заметит староста нового человека в селе и начинает допытываться, кто ты, откуда и куда идешь, что тебе здесь нужно. С лета сорок третьего года появились еще одни «хранители порядка» — оуновцы. Этим лучше не попадайся на глаза: убьют ради того, чтоб раздеть тебя, снять сапоги и теплую шапку.

Перебазировавшись в Клеванские леса, мы получили возможность очень удобно добираться в Ровно: стоило только выйти на шоссе, связывающее город с Луцком, проголосовать автомашине, и через пятнадцать — двадцать минут мы уже на тротуарах ровенских улиц. Голосовать, конечно, лучше было не с пустыми руками (шофер может не заметить), а с кольцом колбасы или бутылкой с «загадочной» жидкостью. Даже водители легковых лимузинов и те клевали на такое магическое «голосование».

До шоссе приходилось добираться пешком. Между городом и отрядом для разведчиков устраивали «маяки» и «зеленую почту». Это было условленное место в густом лесу поблизости от шоссейной дороги, где целыми сутками дежурили партизаны, поддерживавшие связь с отрядом и с разведчиками, которые находились в городе. Каждый разведчик имел свои «почтовые ящики» — основной и контрольный, куда приносил записку о прибытии на «маяк» или срочные сообщения. Эти «почтовые ящики» (дупло дерева, пенек, муравейник и т. п.) дважды в день — утром и вечером — проверялись. Такая система бесперебойной связи с отрядом была нелегкой, но надежной. Особенно нелегко было Валентину Семенову, Борису Сухенко, Борису Черному и другим, которые целыми сутками должны были посменно дежурить на «маяках» и проверять «зеленую почту». Страшными врагами дежурных были комары, а разводить костры на «маяках» строго запрещалось.

Во время моего разговора с Медведевым, Лукиным и Валей Довгер в штаб пришла старшая радистка Лидия Шерстнева.

— Товарищ командир, — доложила она, — получено срочное сообщение.

— Давай.

Дмитрий Николаевич взял телеграмму и начал ее читать вслух:

— «Двадцатого апреля во всех больших городах состоятся военные парады по случаю дня рождения Гитлера и годовщины его прихода к власти. Приказываем разведчикам быть на параде в Ровно, где должен выступать Эрих Кох, и при удобном случае уничтожить последнего».

— Непредвиденное обстоятельство, — сказал Лукин, — дело немного меняется. Придется как следует подготовиться к именинам фюрера.

— Позовите Кузнецова и Шевчука, — распорядился командир.

Через несколько минут все трое стояли перед Медведевым. Он подал телеграмму Кузнецову. Тот прочитал ее и сказал:

— Парад будем принимать мы, партизаны!

Командование решило не откладывать моей поездки с Валей в город. Через пару дней после нас туда должны были прибыть для участия в параде Николай Иванович Кузнецов, Михаил Шевчук и Жорж Струтинский (его брат Коля в это время выполнял задание в Луцке). В тот же день в сопровождении Бориса Сухенко и других мы с Валей направились в Ровно.

Заночевали в лесу, возле самого шоссе, расстелив на траве плащи. Было еще только начало апреля, но весна уже полностью вступила в свои права. Спать нам почти не пришлось. Валя рассказала мне, почему она решила стать разведчицей.

— Мой отец был связан с вашим отрядом и выполнял поручения командования. Мне он ничего не говорил, но я кое о чем догадывалась, так как он часто встречался с незнакомыми людьми и отлучался из дому на несколько дней. Однажды он ушел и не вернулся. Уже потом нам рассказывали партизаны, что немцы схватили отца, связали колючей проволокой, избили и бросили в прорубь. Он так любил нас — маму, младшую сестру и меня… Вот я и решила его заменить. Медведев вначале принял мое намерение как шутку, ему не верилось, что я смогу быть полезной отряду, но меня поддержал Кузнецов. Это он уговорил командира отправить меня в Ровно.

— А как ты думаешь устроиться на работу?

— Главное сейчас — добраться до города и найти квартиру. А работа найдется. Я неплохо владею немецким языком, а переводчики им нужны.

— Относительно квартиры не беспокойся, она у тебя будет. В Ровно мы чувствуем себя как дома.

— Э, нет, мне нужна такая квартира, которая бы не имела никакого отношения к партизанам. Я хочу забрать к себе маму и сестру.

— Найдем такую квартиру, можешь не беспокоиться.

— У меня есть еще одна просьба. Целый год я должна ходить в трауре, поэтому мне необходимы черное платье, черные чулки и черные туфли. Об этом я ничего не говорила Дмитрию Николаевичу, а то он снова посмеялся бы надо мной. Он и так сказал: «Какая из тебя разведчица, даже пистолет не может удержать в одной руке». А черная одежда нужна для того, чтобы немцы меньше обращали на меня внимания.

В теплую ночь приятно лежать на свежей траве и вдыхать запахи весеннего леса. Совсем не хотелось спать, и мы с Валей проговорили почти до рассвета.

— О чем ты мечтаешь, Валя? Тебя не пугает работа разведчицы? — спросил я девушку. — Ты знаешь, что ждет тебя в Ровно?

— Да, знаю, — не задумываясь, ответила она. — Я ничего не боюсь. Я уже говорила об этом Медведеву, Лукину и вам скажу. У меня лишь одна мечта, одна цель — отомстить этим зверям за отца, отомстить за горе, причиненное нашей земле. И я не успокоюсь, пока не сделаю этого.

Правду говоря, мне не верилось, что эта ничем не примечательная на первый взгляд, нежная девочка, полуребенок, обладает таким мужеством и отвагой, такой настойчивостью в достижении цели, испепеляющей ненавистью к врагам и волей к победе над ними. Я вспомнил свою первую поездку в Ровно, Марийку Курильчук, разговор с ней. Она тоже хотела стать разведчицей, но ею руководили совсем иные чувства. Она искала приключений, ее привлекала романтика подпольной работы. А разве в этом заключается смысл нашей борьбы? Из Марии так и не вышло разведчицы.

А Валя? Она шла в подполье совсем из других побуждений. И от всего сердца я желал ей стать настоящим борцом за освобождение родного края.

На рассвете мы вышли с Валей на шоссе, остановили первую попавшуюся машину и через полчаса уже были в Ровно. В тот же день Левицкая помогла Вале найти квартиру по улице Торговой, 24. Хозяйка дома — Мария Козловская сразу же прониклась симпатией к своей квартирантке, и они стали хорошими приятельницами. Тут, в доме по Торговой, была наша явочная квартира, сюда приходили Николай Иванович Кузнецов, Шевчук, Струтинский и другие наши разведчики, здесь устраивались вечеринки с участием гитлеровских офицеров, агентов гестапо, и никто из окружающих, даже сама хозяйка и ее мать, не догадывался, с кем они имеют дело.

Несколько дней спустя на квартире Марии Левицкой собралась наша группа. Обсуждался план участия партизан в параде немецких войск. Николай Иванович, как офицер армии «великого рейха», мог свободно пройти к самой трибуне. А как быть нам, людям в гражданской одежде?

— Надо идти на парад парами, — предложила Левицкая. — Каждый парень должен подыскать себе девушку с сумкой, куда можно было бы положить гранаты. Идти нужно под руку, изображая влюбленных или верных супругов.

— А кто же будет бросать гранаты? — спросил Шевчук. — Дама или ее кавалер? Пока вытащат из сумки гранату и передадут из рук в руки, боюсь, кинуть ее уже не придется.

— Если надо будет, то и женщина бросит, — отрубила Левицкая. — Я готова это сделать.

— Хорошо, что ты такая смелая. Коле всегда везет, — Шевчук взглянул на меня. — Ведь вы пойдете вместе? Вы что-то очень подружились, не так ли? А вот где мы с Жоржем найдем себе дам?..

— Оставьте шутки, — перебил его Кузнецов. — Давайте лучше решим, кто где будет стоять и что делать, когда я выстрелю в Коха.

Договорились, что по команде Николая Ивановича, пуля которого должна поразить Коха, мы забрасываем гранатами фашистов, стоящих в шеренгах. Поднимется паника, и мы, пользуясь суматохой, быстро соберемся в условленном месте, где нас будет ждать машина.

Мне поручили разыскать старого знакомого, гестаповца Миллера, и попробовать с его помощью достать пропуска на парад.

Идти к пану Зеленке мне не хотелось — уж очень он был надоедливым, не давая прохода со своей коммерцией, да и панна Зося обижалась, что я не захожу. Но что поделаешь? Обстоятельства заставили меня снова отправиться на базар, накупить продуктов и отнести их в корчму пана Зеленко.

Хозяин встретил меня приветливо:

— А, ласковый пан! Как давно вы не были у нас! Загордились, наверное? Или осерчали на меня, а? Кажется, ничего плохого между нами не было… Прошу, прошу. Заходите, садитесь. Может, перекусите? У меня есть оригинальная наливочка, а на закуску найдется для вас зеленый лук со свежей печенкой.

— Большое спасибо, пан Зеленко! И не загордился, и не рассердился, а просто нашел очень доходное дело. Сегодня же попало кое-что, и я решил вам предложить, — с этими словами я передал Зеленко пухлый портфель.

— А что это за доходное дело, если не секрет?

— Перешел на дрожжи. Вот перед пасхой перехватил, будет теперь на пару лет.

— О-о! Поздравляю с удачей! А я едва свожу концы с концами. Мы часто вспоминаем вас. Пока я имел дело с вами — водилась копейка. А нет вас — нет и доходов.

В тот же вечер я сидел в обществе пана Зеленко, его сестры Зоей и оберштурмфюрера Миллера.

— Герр Зеленко, попросите нашего гостя, — показывая на меня, сказал гитлеровец, — чтобы он раздобыл что-нибудь вкусненькое. Я ожидаю из дома посылку с ромом ко дню рождения фюрера, и мы отлично погуляем. Надеюсь, вы не против? — обратился Миллер ко мне.

— Ну конечно. Закуска будет такая, что пальчики оближете, — заверил я своих «коллег».

— Правда, — продолжал Миллер, — в этот день у меня будет много работы. В городе состоится парад, на котором выступит сам гаулейтер, и хлопот у нашего брата будет по горло.

— Я еще никогда не был на военных парадах. А ты, Зося? — взглянул я вопросительно на девушку.

— И я не была. Но у меня совсем нет желания идти туда. Я терпеть не могу толпы, тесноты, давки. И ноги отдавят, и бока намнут…

— Напрасно ты так думаешь, — ответил я Зосе. — На параде, вероятно, будет очень интересно. И разве тебе не хочется послушать гаулейтера?

— Не надо меня уговаривать.

— Если Зося не хочет, то бог с ней, — обратился ко мне Миллер, — а для вас я достану пропуск. Разумеется, не к самой трибуне, но в первые ряды, откуда все будет хорошо видно.

— Не смею вас беспокоить, герр оберштурмфюрер, — ответил я обрадованно. — Давайте лучше выпьем за нашего гостеприимного хозяина и его очаровательную сестру.

Мы засиделись. Миллера, как всегда, под конец порядком развезло, он полез ко мне обниматься, рассыпая комплименты в мой адрес, и пообещал во что бы то ни стало достать два пропуска на предстоящее торжество.

Свое обещание гестаповец выполнил, и через несколько дней у нас с Шевчуком уже были пропуска на парад.

Двадцатого апреля с утра было прекращено всякое движение в центре города, а на главную улицу немцы начали стягивать воинские части. На временной трибуне, обтянутой красным бархатом, в белом круге — свастика. Позади возвышался громадный портрет фюрера с маленькими усиками, острым носом и темными волосами, спадавшими наискось на лоб, почти касаясь глаза, косо глядевшего на сынов «великого фатерлянда». А эти сыны в парадных мундирах, проходя мимо трибуны, впивались преданными взглядами в изображение фюрера и выкрикивали приветствия.

Последние приготовления к параду производились с чрезвычайной точностью и быстротой. За какие-нибудь двадцать минут были выстроены все части, и солдаты замерли, словно египетские мумии.

Все делалось с немецкой педантичностью, и лишь одно обстоятельство нас удивило: никто ни у кого не проверял пропусков. «Что это должно означать?» — думал каждый из нас, но ответа на вопрос не находил.

Мы с Марией Левицкой стояли в первом ряду, наши ребята — Михаил Шевчук, Жорж Струтинский, Иван Приходько, Николай Куликов, Василий Галузо и другие — тоже заняли выгодные позиции.

Николая Ивановича и Валю Довгер мы заметили сразу же. Обер-лейтенант Пауль Зиберт был в этот день особенно элегантен и подтянут, все на нем блестело — и начищенные сапоги, и пуговицы мундира, и ордена, и погоны, и козырек. Он непринужденно ходил со своей спутницей среди других немецких офицеров, о чем-то разговаривая с ними, смеялся, и его бодрое настроение передалось нам. Казалось, он обращается к нам: «Выше головы, ребята! Сегодня парад принимаем мы! Мы, советские партизаны».

Точно в десять тридцать все вокруг замерло. Такой тишины, наверное, в Ровно еще никогда не было до этого. Но вот ее нарушил равномерный гул моторов, и на Дойчштрассе появилась вереница легковых машин, украшенных фашистскими флажками. Машины подкатили почти к самой трибуне. Из первой вышел толстый, с конопатым лицом «высокий чин» в желтой форме сотрудника рейхскомиссариата, а из других — несколько генералов.

Но где же Кох? Может быть, этот толстяк из первой машины? Нет, мы знали гаулейтера по портретам — он не такой. Да и форма у него другая. Вероятно, это кто-то из его заместителей.

Тем временем «высокий чин» тяжело поднялся на трибуну, один из генералов что-то крикнул солдатам, те в свою очередь дружно щелкнули подковами и трижды выкрикнули:

— Хайль! Хайль! Хайль!

Еще один выкрик. И еще:

— Хайль! Хайль! Хайль!

Оркестр заиграл фашистский гимн, и все перед трибуной и на ней застыло в немом молчании.

— Ахтунг! Ахтунг!

Раздались звуки фанфар, и «высокий чин» начал свою речь. Переводчик, как пулемет, повторял за ним каждое слово по-украински. Говоривший не скупился на дифирамбы о «заслугах» фюрера перед человечеством и восхвалял «благородную миссию» гитлеровской армии. Потом он обрушил поток злобной клеветы на Советский Союз, на нашу армию, на коммунистов, на нас, партизан.

Как хотелось запустить в эту шайку палачей противотанковую гранату! Но приходилось лишь крепче сжимать кулаки и ждать. Сейчас, спустя столько лет, невозможно передать чувство, овладевшее нами в те напряженные минуты.

Что делать? Этот вопрос не давал нам покоя. Нам приказано убить Коха. Но ведь его здесь нет. Как быть? Проводить операцию? Нет, этого нельзя делать. Мы понимаем это. Понимает это и Николай Иванович Кузнецов. Он не будет стрелять в фашиста. И мы промолчим. Мы ничем не выдадим себя. Главное — железная выдержка и терпение.

А фашист, дорвавшись до микрофона, так разошелся, что казалось, его уже ничто не остановит. Исчерпав все проклятия в адрес большевиков, он решил тут, в «столице» захваченной Украины, обратиться с призывом к украинскому народу:

— Украинцы должны идти рука об руку с немцами в общей борьбе против большевизма. Иначе украинский народ обречен на гибель. Наш фюрер надеется, что заверения, которые ему дали лучшие представители украинской нации, будут осуществлены. Немецкой армии, проливающей кровь в борьбе с большевизмом, необходима материальная поддержка. Мы ждем от вас хлеба, мяса, молока — всего, что может дать украинская земля.

И вновь гремит в воздухе «хайль Гитлер», и несутся над городом презренные слова фашистского гимна: «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес!»

После парада мы опять собрались у Марии Левицкой.

— Я боялся, — сказал Кузнецов, — что кто-нибудь из нас не выдержит и метнет гранату в трибуну. Но вижу, что дисциплина у нас хорошая.

— Нет Коли Приходько, — вырвалось у меня. — Он поблагодарил бы этого мерзавца за его речь. Кстати, кто он?

— Заместитель Коха по политической части — Пауль Даргель, — ответил Кузнецов. — Я еще до начала торжества узнал от офицеров, что Коха не будет. Будто он занемог и отлеживается в своем Кенигсберге. Там ему спокойнее. Я уже собирался послать к кому-нибудь из вас Валю, чтобы предупредить об этом, но начался парад. Поэтому и пропусков не проверяли. А Даргелем, очевидно, фашисты не так дорожат. Не та птица. Что ж, хлопцы, не будем падать духом, мы еще встретимся с Кохом и поговорим с ним полюбовно. А теперь время расходиться. До свидания!

И, пропустив вперед Валю Довгер и Михаила Шевчука, он захлопнул за собой дверь.

 

РЕСТОРАН «ДОЙЧЕР ГОФ»

Все средства влияния на настроение гитлеровских солдат и психику местного населения геббельсовская пропаганда стремилась подчинить фашистской идеологии. Всякого рода объявления, плакаты, рекламы, вывешенные и расставленные по всей «столице» оккупированной Украины, пестрели восхвалениями гитлеризма, нацизма, самого фюрера и его приближенных. Но одна реклама была исключением — в ней не говорилось о преимуществах «нового порядка» в Европе. Откуда бы ни въезжал в Ровно, большая цветная реклама спешила сообщить, что на главной улице города ежедневно и бесперебойно работает ресторан-люкс «Дойчер гоф».

Однажды, когда мы въезжали в город, Николай Иванович спросил меня:

— Ты внимательно прочитал рекламу?

— Да. Но ничего интересного в ней не нашел.

— Конечно, но этим предприятием не мешало бы поинтересоваться.

— Там — «нур фюр дойче». Всем остальным нужно специальные пропуска. А таких, как мы, не пускают.

— Если бы гитлеровцы знали, кто мы, они не пустили бы нас и в Ровно, — усмехнулся Кузнецов. — Но мы свободно разъезжаем по городу и неплохо чувствуем себя. Вам с Михаилом Шевчуком, известным коммерсантам, даже сам фюрер не запретит бывать в этом ресторане.

— Я охотно пойду туда, Николай Иванович, тем более что там можно хорошо пообедать.

— Живой устрицы ты не проглотишь и не советую тебе заниматься таким экспериментом. Уверяю тебя, вкуснее украинского борща с пампушками и сибирских пельменей ты ничего не найдешь. А эти блюда лучше Марии Левицкой или Софьи Приходько вряд ли кто сумеет приготовить. Но в ресторане нас интересует не кухня, а его посетители и то, какие разговоры они ведут.

— Вы уже были там? — спросил я Кузнецова.

— Был. Но мне не хочется свой авторитет офицера «великого рейха» создавать в ресторанной обстановке. Терпеть не могу ресторанного бедлама и не хочу быть частым посетителем этого заведения. Только в исключительных случаях, когда это будет требовать дело, я пойду туда. А вам советую стать завсегдатаями ресторана.

Попасть в «Дойчер гоф» было нелегко. Мало того, что на дверях висела табличка: «Только для немцев», — не каждого и немца туда пускали. Даже сержантскому составу гитлеровского вермахта вход в ресторан был запрещен. А тут попробуй стать в нем своим человеком. Безусловно, если нам не удастся туда попасть, наша роль в разведывательной работе не уменьшится, но как отказаться от такого чудесного источника всевозможной информации!

Михаил Шевчук оказался проворнее меня. Встретив меня через несколько дней, он, будто невзначай, заметил:

— А знаешь, глотнуть устрицу действительно не такая легкая штука.

— Ты что, пробовал?

— Да.

— Ты уже был там?

— Дважды, и сегодня снова пойду.

— Как тебе удалось?

— Очень просто, — ответил Михаил и, вытащив из кармана гестаповский жетон, начал вертеть им перед моим носом. — С помощью этой игрушки. Увидев ее, швейцар вежливо проводил меня в зал, отозвал одну из официанток и что-то начал ей шептать. После этого около меня все засуетились, словно муравьи перед опасностью.

Слушая товарища, я понимал, что он специально дает волю своей фантазии, чтобы поддеть меня. Жаль стало, что отказался от жетона, предлагаемого Лукиным.

Как же все-таки проникнуть в ресторан? Может, с помощью мужа Марии Левицкой — Феликса? Но ведь он всего лишь чернорабочий, и по его протекции можно стать тоже только истопником или кочегаром. Нет, Феликс не подходит…

— Придется, Коля, снова идти в корчму пана Зеленко, — посоветовал Кузнецов. — С помощью своего приятеля оберштурмфюрера Миллера ты можешь стать посетителем ресторана. Кстати, мне бы тоже не мешало познакомиться с этим гестаповцем.

Пан Зеленко очень обрадовался, когда я, переступив порог его заведения, поздоровался с ним и попросил панну Зосю пригласить оберштурмфюрера. Да он и сам не заставил себя ждать.

— Рад вас видеть, — расплылся он в улыбке. — Просто чудесно. У меня сегодня большое событие, и я не против немного повеселиться…

— Я тоже рад вас видеть, пан Миллер, — выпалил Зеленко, — и пан Курильчук вас спрашивал. Зося уже хотела идти за вами.

— Вы располагаете временем? — спросил меня Миллер.

— Посидеть с вами у меня всегда найдется время, — ответил я.

— Тогда чудесно!

Пан Зеленко засуетился, приказал накрывать на стол, но я остановил его:

— Не беспокойтесь, пан Зеленко.

— У меня есть чудесная водка.

— Спрячьте ее до следующего случая. А сегодня я предлагаю заказать стол в ресторане «Дойчер гоф». Два дня тому назад я сделал неплохую коммерцию и все издержки беру на себя. Что вы так смотрите на меня, пан Зеленко? Разве вам не по вкусу кубинский ром с лососинкой и телячья печенка?

— Нравится, нравится, — поспешил тот. — Но «Дойчер гоф»… Я еще там никогда не был… Туда не всех пускают…

— Надеюсь, перед нашим весьма уважаемым паном Миллером дверь ресторана сама открывается, и он окажет нам эту небольшую услугу. Оркестр и певица будут исполнять заказы панны Зоей и пана Фридриха…

— Господа, со мной — хоть к самому гаулейтеру! — хвастливо воскликнул Миллер.

Не прошло и часа, как мы зашли в ресторан. Оберштурмфюрера тут хорошо знали. Метрдотель любезно проводил нас на второй этаж, предложив свободный столик на балкончике. Отсюда хорошо было видно все, что происходит в зале.

Атмосфера в ресторане была действительно отвратительная. С потолка свисали причудливые люстры, стены увешаны аляповатыми картинами в тяжелых рамах, визжал джаз, по залу бегали накрашенные официантки, а за столиками сидели пьяные офицеры. Штатских почти не было. Я понял, почему Николай Иванович не хочет здесь бывать.

Мое внимание привлекли дыры в потолке, и я принялся их рассматривать. Гестаповец заметил мое удивление.

— Это фронтовики ведут себя не совсем культурно, — немного смутясь, объяснил Миллер. — Они часто пытаются тут устраивать скандалы, и мы имеем с ними мороку.

Немного опьянев, Миллер начал рассказывать о своих «героических поступках», о сложности служебных обязанностей и скандальных случаях, бывающих в этом ресторане.

— Я не помню такого дня, чтобы в «Дойчер гоф» не разыгралась какая-нибудь сцена.

И в этот вечер не обошлось без скандала. В ресторан вошли два офицера, как оказалось, из проезжавшей через Ровно части. Поскольку свободных мест не было, администрация отказалась их обслужить и предложила им оставить зал. Тогда офицеры, не стесняясь в выражениях, начали кричать, что фронтовики кровь проливают, а тыловые крысы только и знают, что пьют. Появились фельджандармы, и на первом этаже поднялся скандал. Как нам объяснил Миллер, все произошло из-за того, что за одним из столиков сидел не офицер, а обыкновенный обер-ефрейтор. Я и сам удивился, увидев, как он сосредоточенно хлебает солянку, держа на поводке огромную овчарку.

Обер-ефрейтор, да еще с собакой, в таком ресторане? Это было для меня непонятным.

— Откуда он тут взялся? — спросил я Миллера. — И почему пустили собаку?

— Вероятно, это сын какого-то князя или графа, — вставил пан Зеленко. — А эти офицеры просто плохо воспитаны.

— Нет, господа, — сказал Миллер, — он не сын князя. Но он не обычный ефрейтор, и его собака не обычная. Тут не раз уже из-за него поднимали шум, особенно фронтовики… Откуда им знать, что это — сам дрессировщик собак герра гаулейтера.

— Разве герр гаулейтер так любит собак, что даже держит специального дрессировщика? — удивилась Зося.

— Да, наш гаулейтер — большой любитель собак, У него в Кенигсберге — собственная псарня, где выводят разные породы собак. К тому же он — заядлый охотник.

— Не понимаю этих мужчин, — снова высказала удивление Зося. — Какая нужда в том, чтобы держать псарню и выводить разные породы псов? Это же столько хлопот. И стоит, наверное, дорого.

— Гаулейтер, вероятно, держит псарню из чисто коммерческих соображений, — произнес пан Зеленко, рассматривающий все с точки зрения коммерческой выгоды.

Меня заинтересовал рассказ Миллера о пристрастии Коха к собакам. «Недаром Николай Иванович в поисках путей к Коху завязывает все новые и новые знакомства среди немецких чиновников и офицеров, — подумал я. — Нет, разговор надо продлить. За эту ниточку надо цепко держаться».

Между тем Миллер продолжал:

— Гаулейтер держит псарню из соображений не коммерческих, а… — он посмотрел, какое впечатление произведут на нас его слова, — государственных. У нас, в Германии, собаки несут большую службу. Нет такого объекта, требующего охраны, где не было бы наряду с вооруженной охраной собак. Гаулейтер говорит: «Охранника-человека можно подкупить, а охранника-пса, да еще дрессированного, — никогда… Я больше верю псам…» Золотые слова! Даже самого герра Коха охраняют собаки и на квартире, и в…

Гестаповец замолчал, очевидно опомнившись, что говорит лишнее. «Надо его чем-то натолкнуть на разговор, чтобы он рассказывал», — мелькнула у меня мысль, но Зося, терзаемая любопытством, опередила меня:

— Неужели гаулейтер держит собак в своем кабинете?

— Я там не был, но говорят, что да, — ответил Миллер.

Чтобы не прервать разговора, я еще раз высказал свое возмущение по поводу того, что фронтовиков из-за какого-то дрессировщика не пустили в ресторан.

— Как ни говорите, герр Миллер, — сказал я, — но, по-моему, в таком первоклассном ресторане собакам не место.

— Возможно, вы правы, но Шмидт — так фамилия обер-ефрейтора — ходит сюда не по собственной инициативе. Он мог бы зайти сам, без овчарки, и съесть ту порцию солянки и гуляша, которую он получает здесь бесплатно. Но он водит сюда овчарку для тренировки. Гаулейтер утверждает, что его личная собака должна быть все время среди арийцев, тогда она лучше будет отличать немцев от остальных. Вот в чем весь секрет дрессировки собак! Я, правда, мало в это верю. Животное остается животным. Но гаулейтер в этом убежден. К тому же для собаки тут готовят специальные блюда…

Мне так и не удалось познакомить Кузнецова с Миллером — гестаповца неожиданно перевели в Белоруссию, и его след затерялся. Но благодаря его протекции я стал постоянным посетителем ресторана «Дойчер гоф». Ресторан был подходящим местом для получения всевозможной информации о моральном духе гитлеровской армии. Тут можно было услышать ультрапатриотические тосты преданных фюреру офицеров и быть свидетелем скандальных сцен среди фронтовиков, которые, выпив, посылали проклятия в адрес гестаповцев, эсэсовцев и других тыловиков. После очередной катастрофы немецких войск на Восточном фронте тут все громче слышались выкрики: «Гитлер капут!» и «Кайне криг!» А все это вместе свидетельствовало о падении морального духа гитлеровской армии, о приближавшейся победе над врагом.

 

ОТ ЕФРЕЙТОРА ДО ГАУЛЕЙТЕРА

Вероятно, Кох учуял неладное и поэтому не принимал парада. Последнее время он все реже бывал в ровенской резиденции, а если и приезжал в город, то ненадолго.

Между тем наша деятельность в Ровно становилась все активнее. Расширялись связи с местным населением, появлялись все новые и новые знакомые среди немецких офицеров, гестаповцев. Эти знакомства были особенно полезны для обер-лейтенанта Пауля Зиберта, который стал в Ровно одним из самых популярных офицеров. Дважды награжденный Железным крестом первой степени и другими знаками отличия, раненный на Волге, он пользовался неоспоримым авторитетом среди своих «коллег». А «друзей» у Пауля Зиберта с каждым днем становилось все больше. Особенно выросло их число, когда в Ровно появилась Валя Довгер.

Николай Иванович и Валя стали хорошими друзьями как разведчики и неразлучными «влюбленными» — как немецкий обер-лейтенант и хорошенькая «фрейлейн».

Последнее время обер-лейтенант Пауль Зиберт начал постоянно посещать ресторан «Дойчер гоф». Он приходил туда каждый день в одно и то же время и садился за один и тот же столик. И, как всегда, через несколько минут после прихода Пауля в дверях ресторана появлялась серебристо-серая овчарка, а за ней — неуклюжий обер-ефрейтор. Они направлялись к тому же столику, за которым сидел Пауль Зиберт, а тот любезно предлагал обер-ефрейтору поддержать его компанию. Так с каждым днем они все больше сходились друг с другом.

Обер-ефрейтор хотя и служил у самого Коха, но никогда не высказывал удовлетворения своей судьбой.

— У меня редкая специальность, — хвалился он. — Дрессировка собак — дело тонкое, и не каждый может овладеть этим искусством. Гаулейтер очень доволен моей работой, но платит мне буквально гроши… А впрочем, разве в деньгах дело? Мне, возможно, хватило бы их, но как надоедает торчать в этой проклятой псарне, хочется побыть среди людей, поговорить с ними, как вот с вами… Даже легче становится, когда отведу душу.

— Сочувствую вам, господин Шмидт, — с этими словами Пауль Зиберт приложил ладонь к сердцу, — но лично мне очень нравятся овчарки. И я давно уже мечтаю об умной, обученной собаке. Собираюсь ехать в Кенигсберг и хочу привезти домой подарок с Востока. Если вы окажете мне такую услугу, я не пожалею для вас ничего. Вот, возьмите аванс.

И на стол перед Шмидтом легли несколько новеньких хрустящих купюр. У собаковода загорелись глаза.

— О, герр обер-лейтенант! — поднялся он. — Я вам очень благодарен. Увидите: через месяц вы получите такого щенка, что сможете даже в цирке с ним выступать. Если хотите — берите этого. Он из последней партии. Очень умное животное. Чрезвычайно умное.

Через Шмидта Кузнецов познакомился с адъютантом гаулейтера майором фон Бабахом и с другими подчиненными «наместника фюрера» на Украине. Николай Иванович всегда очень тонко вел себя с новыми знакомыми, каждый шаг у него был рассчитан и продуман во всех деталях. Он умел завоевывать симпатии тех, кто мог ему быть полезен, причем не был настойчивым, не надоедал им, а действовал очень осторожно, не вызывая ни малейшего подозрения. И всегда не Кузнецов высказывал нужную ему идею, а тот, кто мог и должен был воплотить ее в жизнь.

Нет, не обер-лейтенант Пауль Зиберт, а сам майор фон Бабах почти каждый вечер назначал свидания, сам адъютант гаулейтера знакомил советского партизана все с новыми и новыми представителями рейхскомиссариатской аристократии. Эти встречи происходили и в ресторане «Дойчер гоф», и в офицерских казино, и на квартире фон Бабаха, и даже в домике, где жила наша разведчица Валя Довгер.

Собаковод гаулейтера Шмидт «по совместительству» стал посыльным между майором фон Бабахом и обер-лейтенантом Зибертом. Он справлялся с новой ролью, вероятно, лучше, чем со своими основными обязанностями, так как после каждой встречи с обер-лейтенантом в его кармане появлялись банкноты.

Навязчивость фон Бабаха вызвала у Николая Ивановича подозрение.

— Возможно, эта хитрая и нахальная бестия что-то замышляет против нас, — говорил Кузнецов. — Может, он догадывается, что имеет дело не с обыкновенным немецким офицером. Он очень опасный человек, недаром Кох держит его при себе.

Как-то фон Бабах неожиданно сказал Кузнецову:

— А я тебя, Пауль, уже давно знаю.

— Это откуда же? — Николай Иванович удивленно посмотрел на майора.

— Боже, какая у тебя короткая память! Еще до войны мы с гаулейтером не раз ездили в леса под Кенигсберг на охоту. Это было, точно не помню, но, кажется, в тридцать четвертом или тридцать пятом году. Там, в имении князя Шлобиттена, мы и познакомились с твоим отцом Отто Зибертом, бывшим управляющим этим чудесным хозяйством. Не так ли, господин обер-лейтенант?

— У вас феноменальная память, господин майор! — восторженно воскликнул Кузнецов. И в то же время, чуть склонив голову, тихо, грустно добавил: — Но моего отца, мир праху его, уже нет. Он умер в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Управляющим у князя Шлобиттена после смерти отца стал я… Долго мне не пришлось управлять, так как вскоре я пошел в армию, а там школа офицеров… Фронт… А относительно моей памяти?.. Что же, сдаюсь, — Николай Иванович, улыбаясь, поднял руки, — возможно, мы и встречались. Но к нам, в Эльбинские леса, приезжало так много охотников, так много людей гостило у князя, что у меня в то время даже выработался рефлекс безразличия.

— Тебе и сейчас все нипочем. Мне бы твои заслуги перед фатерляндом, я бы не тратил время попусту здесь, в Ровно, и не проматывал отцовские деньги, а завел бы на этих плодородных землях хозяйство. Рабочих рук тут хватает. И у тебя есть хороший опыт.

Кузнецов не спешил с ответом. Он прошелся по комнате, а потом категорически заявил:

— Я уже думал об этом, господин майор, и, возможно, поступлю так, но не сейчас. Враг еще не разбит, я должен исполнить долг немецкого офицера до конца.

Подобные разговоры между майором фон Бабахом и Паулем Зибертом возникали часто. И Николай Иванович всегда задумывался: «Что таится за словами гитлеровца? Не испытывает ли он меня? Удастся ли его обойти и с его помощью проникнуть в резиденцию сатрапа? Какую версию придумать, чтобы сам фон Бабах предложил мне пойти на аудиенцию к гаулейтеру?»

Майор действительно был хитрой лисой. Он умел ловко брать взятки у всех, кто попадал под его влияние, но очень мало обещал сделать, а еще меньше делал. Правда, он пообещал Зиберту выхлопотать для него имение на Украине и даже освобождение от армии, за что получил от Пауля несколько пакетов с рейхсмарками. Но чем больше он таких пакетов получал, тем дальше оттягивал исполнение своего обещания.

Николай Иванович подумал было воспользоваться этим случаем для встречи с Кохом, но со временем стало совершенно ясно, что фон Бабах не собирается сдержать слово, а если и сдержит, то не скоро. Было ясно также и другое: майор не оставит в покое такого выгодного «приятеля», как Зиберт. Он не откажется от щедрых подачек и будет продолжать обещать. Но чтобы его не считали безнадежным обещальником, он в удобный момент окажет какую-нибудь незначительную услугу Паулю Зиберту.

В конце концов так оно и произошло. Но прежде чем наступил этот момент, Николаю Ивановичу пришлось перебрать в мыслях немало различных вариантов, осуществление которых должно было приблизить час расплаты с гитлеровским сатрапом — Эрихом Кохом.

Впрочем, все эти варианты никак не могли удовлетворить советского разведчика, в каждом из них он находил немало погрешностей и поэтому был вынужден отказаться от многих идей, настойчиво отыскивая наиболее удачную и убедительную.

И она нашлась.

Когда Вале Довгер исполнилось семнадцать лет, девушку, как и других ее однолеток, занесли в черные списки для отправки на каторжные работы в Германию. И вот Валя получила из арбайтсамта повестку, в которой была указана дата отъезда.

Ситуация усложнилась. Девушка только лишь освоилась в городе, устроилась продавцом в магазине для фольксдойче, сделала первые шаги в разведывательной работе, а тут — повестка.

— Нужно немедленно отправить Валю в отряд. Пусть переждет там, — предложил Шевчук.

— А когда о ней забудут, — поддержал я Михаила, — она возвратится в город, а мы изготовим ей документы на другую фамилию, снова устроим на работу.

— Будешь, Валя, нашей компаньонкой по коммерции, — добавил Шевчук.

Девушка вспыхнула:

— Никуда я отсюда не поеду: ни в Германию, ни в отряд. Я должна отомстить за смерть отца. Это моя клятва, и я от нее не отступлю.

— Конечно, товарищи, — сказал Николай Иванович, — мы можем отправить Валю в отряд, заменить документы, дать новую фамилию, найти новую квартиру в противоположной части города. Но вспомните, что говорил Лукин? Валентина Довгер должна оставаться Валентиной Довгер, а не прятаться за другое имя. В этом-то вся соль! Более того: она должна быть не просто Валентиной Довгер, а фрейлейн Валентиной Довгер — морально искалеченной большевиками дочерью немецкого колониста, ставшего жертвой террора советских партизан. Не кажется ли вам, что повестка из арбайтсамта — это та ниточка, за которую нам нужно ухватиться?

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Шевчук.

— А то, что эта ниточка может нас с Валей привести в кабинет Коха. Думаю, на сей раз Бабах должен отблагодарить Пауля за все услуги, которые он ему сделал.

На следующий день Валя была в приемной ровенского гебитскомиссара Беера. В руке она держала заявление с просьбой не отправлять ее в Германию и выдать документы фольксдойче. Ожидать пришлось долго — почти до конца рабочего дня, и мы, сидя у нее дома, уже начали волноваться: не случилось ли чего? Наконец-то она пришла.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Кузнецов.

— Ничего не вышло, — ответила Валя и протянула заявление, на котором большими жирными буквами было написано: «Отказать».

— Да это же хорошо! — обрадовался Николай Иванович. — Если гебитскомиссар отказал, остается надеяться на милость рейхскомиссара. Более всего я боялся, что Беер окажется благодушным.

— А Кох? Разве он доброжелательней? — спросила Валя.

— Это не имеет значения. Главное, есть веская причина встретиться с ним. Готовь, Валя, прием. Послезавтра личный адъютант рейхскомиссара будет гостем в твоем доме. А теперь до свидания. Я должен разыскать Шмидта и передать с ним приглашение Бабаху.

Майор фон Бабах всегда с удовольствием шел на квартиру Вали. Ему нравилась эта стройная и нежная чернобровая девушка, он восхищался ее кулинарными способностями и не жалел слов на комплименты. Но ради одной фрейлейн Вали адъютант рейхскомиссара вряд ли стал бы сюда приходить. Была другая сила, вынуждавшая его иногда даже отрываться от важных дел, чтобы посетить этот гостеприимный дом. Нет, он не мог удержаться от соблазна еще раз встретиться в интимной обстановке с обер-лейтенантом Паулем Зибертом, так как знал, что его щедрый земляк всегда готов протянуть руку помощи человеку, попавшему в тяжелое финансовое положение. А майор фон Бабах, если верить его беспрестанным вздыханиям, никогда из такого положения не выходил, хотя и принадлежал к довольно богатому роду прусской аристократии. После каждой такой интимной встречи в кармане майора появлялось несколько новеньких ассигнаций, любезно «одолженных» ему обер-лейтенантом.

— Я не останусь в долгу, — говорил в таких случаях фон Бабах. — Через две недели (или же через месяц) обязательно верну.

А Пауль Зиберт его успокаивал:

— Ничего, ничего, я могу подождать. Даже до окончания войны. Я понимаю: у вас жена, дети, а в фатерлянде все дорого. А кому же мне помогать? Я вольная птица. Пока есть деньги — живу. И хочу, чтобы мои друзья хорошо жили. Может, вам нужно еще? Не стесняйтесь, скажите.

— Нет, спасибо, спасибо. Этого достаточно, — отвечал Бабах. А когда встречались вновь, начинал вздыхать и вспоминать свою бедную Гертруду.

Обер-лейтенант сочувственно подбадривал его, и майору снова приходилось благодарить его и произносить традиционную фразу:

— Я в долгу не останусь… Обязательно верну.

Всегда, приходя в назначенный час, фон Бабах уже заставал у Вали Зиберта, а в этот раз его еще не было.

— Проходите, пожалуйста, — любезно предложила девушка. — Господин обер-лейтенант просил передать, что немного задержится. Вы посидите здесь. Вот журналы, чтобы не скучать. Кстати, есть для вас новинка: сигареты с турецким табаком…

— О-о-о! Какой аромат! — удовлетворенно произнес Бабах, приблизив открытую пачку с сигаретами к носу и вдохнув запах табака.

— Извините, я сейчас, — сказала Валя и вышла из комнаты.

Майор опустился в кресло у небольшого журнального столика, на котором стояла хрустальная ваза с букетом свежих пионов, щелкнул зажигалкой, затянулся сигаретой, еще раз произнес: «О-о-о!», выпуская изо рта и ноздрей серовато-белые ручейки дыма, и взял со столика иллюстрированный еженедельник. Под ним лежали какие-то две бумажки.

Когда Николай Иванович вошел в комнату, он по выражению лица адъютанта Коха понял, что расчет оказался точным: фон Бабах заметил и прочитал повестку из арбайтсамта и заявление с резолюцией гебитскомиссара.

«Теперь, господин майор, — подумал Кузнецов, — вы не упустите момент, чтобы сделать своему приятелю и его симпатичной девушке услугу, а за старания получить щедрое вознаграждение».

Однако во время обеда фон Бабах не начинал разговора на эту тему. Николай Иванович тоже не торопился. В таких случаях он всегда был выдержанным и осторожным. Он знал: майор обязательно сам заговорит о Вале. И если сейчас он молчит, то лишь потому, что не хочет себя выдавать: мол, проявил излишнее любопытство. Да и неудобно в присутствии девушки заводить о ней разговор, который обязательно закончится финансовой операцией.

От Вали они ушли вместе.

— Не кажется ли тебе, Пауль, что сегодня душно и не мешало бы искупаться в речке? — спросил фон Бабах.

— Нет, уважаемый майор, — ответил Кузнецов. — Сегодня я не имею времени.

— Есть какое-нибудь неотложное дело?

— Да, кое-что должен сделать. Валя просила… — Кузнецов прервал фразу, будто боялся закончить свою мысль.

В глазах Бабаха мелькнула лукавая искорка. Он самодовольно ухмыльнулся и произнес:

— Можешь больше мне не говорить. Я догадываюсь, о чем просила тебя твоя очаровательная фея.

— Господин майор умеет читать чужие мысли?

— Что за вопрос! Это моя обязанность: знать, о чем думают другие. Не будь я таким проницательным, герр гаулейтер не стал бы меня столь долго держать возле себя. Он говорит мне: «Вы, майор, должны обладать утонченным обонянием. Вы — мой личный Шерлок Холмс, и для вас не может быть неожиданностей. Всё вы должны знать и всё предугадывать и предупреждать». Так вот, сейчас ты думаешь о том, как помочь Вале избежать поездки в Германию и остаться в Ровно. Не правда ли?

— Феноменально! — воскликнул Кузнецов.

— Могу сказать больше: Валя обращалась к гебитскомиссару, и он послал ее ко всем чертям.

Бабах впился своими бесцветными глазами в обер-лейтенанта, пытаясь определить, какое впечатление произведут на него эти слова. А обер-лейтенант поднял руки вверх и удивленно произнес:

— Сдаюсь, господин майор, вы меня поразили. Герр гаулейтер имеет в вашем лице настоящего Шерлока Холмса.

Фон Бабах ликовал.

А Кузнецов был доволен: все шло по намеченному плану, бумажки, лежавшие на журнальном столике, сделали свое дело.

— Скажи правду, Пауль, — спросил после краткой паузы фон Бабах, — ты любишь Валю?

Зиберт замешкался с ответом, а майор, поняв, что его вопрос не очень тактичен, сказал:

— Извини, я хотел узнать, нравится ли тебе эта девушка. Дело в том, что я мог бы помочь ей. Если ты можешь поручиться за нее, я попытаюсь устроить вам аудиенцию с шефом. Конечно, это не так уж просто сделать, но… — он многозначительно посмотрел на Кузнецова, — для моего лучшего приятеля и земляка обер-лейтенанта Пауля Зиберта я готов на все.

Мог ли Зиберт сразу же согласиться с этим предложением? Конечно нет.

— Что вы, господин майор! Беспокоить гаулейтера по таким пустякам? Что для него какой-то обер-лейтенантик? Разве у него мало других, более важных забот? Нет, совесть не позволяет мне отнимать драгоценное время у гаулейтера. Хотя… — он тяжело вздохнул. — Валю мне очень жаль. Бандиты растерзали ее отца за то, что он был выходцем из немцев. Очень порядочным был этот Довгер. И за то, что в его жилах текла арийская кровь, он поплатился жизнью.

— Если она действительно немецкого происхождения, ей обязательно нужно помочь, — расчувствовался фон Бабах. — Через гаулейтера ей можно оформить документы фольксдойче, и она устроится на хорошую работу, господин обер-лейтенант будет иметь удовольствие бывать в ее гостеприимном доме.

— Когда Валя Довгер получит удостоверение фольксдойче, она из фрейлейн Валентины Довгер преобразится в фрау Зиберт. Тогда пригласим вас на свадьбу, господин майор.

— Если у тебя серьезные намерения относительно Вали, то стоит побеспокоить не только гаулейтера, но и самого фюрера. Между прочим, шефу не следует говорить о свадьбе. Просто: идет речь о несправедливости, допущенной по отношению к человеку немецкого происхождения.

— Я вам буду благодарен за это всю жизнь.

— А как на службе? Как посмотрят на все это? Не будут возражать против брака с этой бедной девушкой? С твоими заслугами, внешностью и состоянием можно стать зятем министра.

Он был прав, этот «добродушный» фон Бабах! Ведь в самом деле невероятно, чтобы бывший управляющий известного помещика из Восточной Пруссии, офицер армии «великого рейха» стремился связать свою судьбу с какой-то девушкой сомнительного происхождения. Одно дело — легкий случайный мимолетный роман, и совсем другое — серьезные намерения. Но Кузнецов понимал, что в данном случае нельзя отступать, тем более что возникла реальная возможность встретиться с глазу на глаз с Кохом.

Николай Иванович задумался, а потом начал:

— Стоит ли мне делать этот шаг? Я много думал и сейчас думаю об этом. Когда Валя показала мне повестку, я сначала даже обрадовался. «Ну, — думаю, — отвезу ее в имение Шлобиттена, и пусть ждет моего возвращения». Но потом пришла другая мысль: «Я же не могу жениться на ней, пока у нее не будет документа о немецком происхождении». Поймите меня правильно, господин майор. Мне уже тридцать лет. Я знал немало девушек — до армии, и во Франции, и в Польше. Я разуверился в любви, считал, что, кроме мимолетного чувства, ничего не существует, а то, о чем пишут в книжках, — вранье. И когда я встретился с Валей, мне вначале показалось, что это очередной роман, который займет незаметное место в моей богатой коллекции. Но к Вале у меня возникло особенное чувство. Оно становится все сильнее и сильнее, и я чувствую, что Валентина меня тоже любит. Поверьте мне, это не пустое увлечение, а любовь. Когда я думаю, что эта девушка потеряла отца из-за меня, — я у них гостил, а после того, как уехал, бандиты схватили его и замучили, — мне еще больше хочется утешить ее, сделать счастливой. Она имеет право на счастье. Я прекрасно понимаю, господин майор, что я офицер немецкой армии, что жалость к людям — наш враг. У меня ее никогда не было. Не было, когда мы вступили в Париж и перед моими глазами танки давили человеческие тела. Не было, когда мы в Варшаве убивали тех, кто не хотел добровольно сдаваться в плен. Я и сегодня еще берегу удостоверение отличного стрелка. Я получил его под Винницей за стрельбу по живым мишеням — тогда мы расстреливали евреев. И чувство к Вале — не слезливая гуманность, не жалость, а настоящая любовь. Я доверяюсь судьбе. Если вы, господин майор, поможете мне, значит, бог не оставил меня, счастье меня не покинет и моей благодарности вам не будет границ.

Николай Иванович рассказал нам об этом разговоре с фон Бабахом в тот же день.

— Знаете, — сказал он, — я думал, что план сорвется. Сначала шло гладко. Мой майор говорит: «Давай заявление, гаулейтер хоть завтра его подпишет». А потом как начал меня штурмовать вопросами, как завелся: почему я выбрал себе именно Валю, разве не найдется какой-то богатой немецкой фрейлейн, как это воспримут в имении, когда я вернусь? И так засыпал меня вопросами, пока мы не дошли до пляжа.

— А вы действительно ему о женитьбе говорили? — спросила Валя. — Еще, чего доброго, свадьбу придется справлять.

— А что было делать? Я разыграл из себя безумно влюбленного. Если этот фон Бабах организует нам встречу с Кохом, мы не то что свадьбу, а черт знает что устроим!

Валины щеки зарделись, и, надеясь на мою поддержку, она серьезно сказала:

— Николай, сделай замечание этому немцу, а то он начинает превращать разведку в забаву.

— Николай Иванович прав, — ответил я. — И будет совсем неплохо, если в один прекрасный день мы вас поженим. Правда, в Ровно нет немецкой кирхи, и поэтому придется эту торжественную церемонию перенести на родину Пауля Зиберта. Представляю, какой радостной будет встреча наших молодых влюбленных у князя Шлобиттена. Интересно, знает ли господин обер-лейтенант хотя бы, как зовут этого князя?

— Оставь шутки! — рассердилась Валя.

— Пусть шутит, — остановил ее Кузнецов. — В этом ничего плохого нет. Шутка подбадривает, если хочешь, придает человеку силу. А нам надо быть бодрыми, не падать духом. Впереди у нас, Валюша, очень сложная операция. Через пару дней пойдем к Коху. Он будет говорить с тобой. Фон Бабах сказал, что гаулейтер лично принимает всех, кто хлопочет о документах фольксдойче, — хочет убедиться, имеет ли он дело с патриотом «великого рейха» или с проходимцем, мечтающим о привилегиях и пайке. Мне придется обождать в приемной, пока Кох не позовет меня для подтверждения твоего арийского происхождения. Боюсь только, как бы все не сорвалось, потому что фон Бабах сказал, что Кох снова собирается в Кенигсберг.

— А как сегодня водичка, тепленькая? — спросил я Николая Ивановича. Накануне он отругал меня за то, что я пошел со знакомым гестаповцем на пляж, где пришлось раздеться (а в карманах было оружие) и несколько раз окунуться.

— Не беспокойся, я такого неосторожного шага не сделал, хотя немецкому офицеру надлежит быть вооруженным. Откровенно говоря, я на радостях чуть было не принял предложение майора, но вовремя опомнился. Ведь мне нельзя раздеваться перед гитлеровцами, а то нашивки о ранениях ношу, а на теле — ни одной царапины. Из-за такой мелочи можно сесть в лужу. Я сказал фон Бабаху, что не захватил плавки, и пообещал поддержать компанию в другой раз.

Вечером мы собрались у Ивана Приходько, чтобы обсудить план уничтожения Эриха Коха. Договорились, что я буду кучером Пауля Зиберта и его невесты Вали Довгер, а Михаил Шевчук, Жорж Струтинский, Николай Куликов, Василий Галузо и Иван Приходько расположатся в районе резиденции, чтобы в случае необходимости прийти нам на помощь.

Но где раздобыть хороший фаэтон? Вначале мы думали взять пару лошадей и повозку в отряде. Но времени было мало, а отряд — далековато. К тому же у партизан не было порядочного экипажа.

Мне, как опытному коммерсанту, поручили купить или одолжить фаэтон в городе. Я немедленно кинулся на поиски, так как на следующий день фон Бабах сообщил Паулю Зиберту, что все идет как по маслу, пропуск к Коху заказан и теперь успех будет зависеть от того, в каком настроении окажется во время аудиенции гаулейтер.

А мои поиски фаэтона были пока безуспешными.

— Придется идти пешком, — сказал Кузнецов. — Не станем же мы из-за пролетки отказываться от выполнения задания.

— Пешком так пешком, — поддержала его Валя. — Все равно фаэтон нам едва ли пригодится. Я не собираюсь бежать после того, как пущу пулю в лоб этому сатрапу.

— О чем ты говоришь! — воскликнул Кузнецов. — Ты даже не имеешь права думать об этом. Не забывай: задание лишь в том случае будет выполнено, если все пройдет благополучно и мы вернемся в отряд. А фаэтон нам понадобится не для того, чтобы бежать, а чтобы уложить оружие. Понимаешь, как все будет? Мы с тобой — в приемной Коха, выходит фон Бабах и приглашает тебя в кабинет. Ты идешь с майором, а через минуту без разрешения вхожу я, ты сразу же выходишь, я расправляюсь с Кохом и моим «другом» и быстро иду за тобой вниз. На улице мы садимся в фаэтон. Гнидюк ждет нас в полной боевой готовности. А дальше обстановка подскажет.

— Нет, в Коха буду стрелять я, — не соглашалась Валя.

— Оставь, Валя. Из твоего пистолета можно только воробьев пугать, а не стрелять в фашиста на расстоянии. Ты не успеешь раскрыть сумочку и вытащить свою игрушку, как окажешься в руках майора фон Бабаха. А вернее всего — тебе придется распрощаться с сумочкой в бюро пропусков.

Вале ничего не оставалось, как согласиться с Кузнецовым. Но она все же пристроила пистолет за поясом под кофтой. Еще в отряде она научилась стрелять. Далось это ей не легко. Маленькая девичья рука не удерживала пистолета, и Вале приходилось держать его обеими руками и с усилием нажимать спусковой крючок. Но когда Вале достали первый номер браунинга — маленький деликатный пистолетик, — она успешно овладела искусством стрельбы. Убойная сила этого пистолета была столь незначительной, что на расстоянии пяти-шести метров он уже не мог причинить врагу большого вреда. Чтобы убить фашиста, нужно было приставить дуло к самому лбу или сердцу. Поэтому и речи не могло быть о том, что Валя убьет Коха.

Во время фашистской оккупации основным видом транспорта в городе были дрожки. Нам приходилось ими часто пользоваться, и извозчики знали нас как «порядочных клиентов», которые могут щедро отблагодарить за услуги. Деньги делали свое: мы разъезжали на дрожках не только по Ровно, но и за его пределами.

Был среди извозчиков Вацек. К нему крепко пристала кличка «Сакрамента», так как в пьяном виде (а трезвым Вацек бывал очень редко) он часто употреблял это слово. У этого извозчика были отличные кони и фаэтон, и я решил взять их на тридцать первое мая — день, на который были заказаны пропуска в резиденцию Коха.

Получив от меня пятьдесят марок, Вацек низко поклонился и подобострастно произнес:

— Я к вашим услугам, мой сладчайший пан. Не то что на день, но даже на год я готов с вами ехать куда угодно, хоть к партизанам.

Мы тщательно подготавливали эту серьезную операцию.

Никому и в голову не приходило, что может произойти с каждым из нас в случае неудачи. Ни у кого не было ни малейшего колебания — только ненависть к врагу, причинившему столько горя нашему народу.

Мы разыскали и подробно изучили план резиденции Коха, разработали несколько возможных вариантов завершения операции, тщательно проверили все оружие. В городе были заложены мины, которые должны были взорваться, как только будет убит сатрап. Все наши люди были предупреждены о времени операции. Условились, куда кто должен явиться после нее.

Николай Иванович несколько раз переписывал заявление на имя рейхскомиссара Украины с просьбой «проявить богом данную его превосходительству милость и не дать восторжествовать несправедливости, берущей иногда верх над правдой».

«Мне, Валентине Довгер, немке по происхождению, — говорилось в заявлении, — отец которой замучен бандитами за принадлежность к арийской расе, приходится сидеть без работы и хлеба или же вместе с русскими и украинцами ехать на работу в Германию…»

Заявление заканчивалось так:

«Все вышеприведенное может подтвердить письменно или устно офицер немецкой армии, кавалер двух орденов Железного креста обер-лейтенант Пауль Зиберт, уроженец Восточной Пруссии, сын бывшего управляющего имением князя Шлобиттена под Кенигсбергом. Еще раз прошу, надеясь на вашу милость, великодушие и справедливость. Да поможет нам бог! Хайль Гитлер! Валентина Довгер».

Когда Пауль Зиберт прочитал это заявление фон Бабаху, тот восторженно воскликнул:

— О, после такого заявления никто не откажет фрейлейн в просьбе.

Тридцатого мая на квартиру Вали пришел Шмидт и принес записку от фон Бабаха:

«Обер-лейтенанту Паулю Зиберту. Завтра в 14.00 прошу прибыть в рейхскомиссариат. Только без опозданий. Гаулейтер готов принять вас и вашу невесту. Пропуска готовы. С уважением. Майор фон Бабах».

— Что-то очень уж майор беспокоится о нашей встрече с Кохом, — сказал Кузнецов. — Не готовит ли этот хитрый Шерлок Холмс нам сюрприз: устроит гестапо контроперацию и возьмет живьем всю группу. Вот будет скандал!.. Но нет — он просто заранее предвкушает удовольствие от нашей благодарности за услугу. Понимает, что влюбленный офицер, бывший управляющий богатым прусским имением, щедро его отблагодарит, и поэтому так старается. Ну что ж, герр майор, лелейте сладкие надежды. Обер-лейтенант Пауль Зиберт действительно собирается щедро за все расплатиться. До встречи, фон Бабах! До встречи, герр гаулейтер!

 

АУДИЕНЦИЯ СОСТОЯЛАСЬ

— Как с фаэтоном? — спросил Николай Иванович, когда тридцать первого мая я зашел к Вале.

— Все в порядке. В двенадцать подкатит сюда. Только как быть с кучером?

— А разве ты не сказал ему, что нам нужен лишь экипаж?

— Нет, об этом я не говорил. Заказал фаэтон на целый день и дал задаток. Едва увидев деньги, он согласился и сказал, что готов ехать со мной хоть на край света и даже к партизанам. А я смеюсь: «Ну, тогда поедем к партизанам».

— Так и сказал: «К партизанам»?

— Именно так.

— Ты что, спятил? — вспыхнул Кузнецов. — А если он за собой «хвост» притянет? Куда это годится!..

Не успел Николай Иванович закончить свои упреки, как со двора донеслось громкое «тпрр-р-ру».

— Что ж, устраивай своего Сакраменту, — бросил мне Кузнецов, — а мы начнем собираться, вот-вот подойдет Шмидт.

Я позвал Вацека в комнату, пригласил к столу и поставил перед ним полную бутылку.

— Пейте, пан Вацек, это вам не какая-нибудь вонючая самогонка, а настоящая водка-монополька.

— Дойче эрцойгнис, — пробормотал кучер, успевший до этого где-то порядком нализаться. — О! Гут, гут…

Не скрывая удовольствия, он опрокинул подряд несколько стаканчиков и через полчаса уже спал в огороде крепким сном.

А мы занялись фаэтоном. В ящик под передним сиденьем положили пять противотанковых и несколько обыкновенных гранат, два автомата.

— Ого, какие запасы! — смеясь, сказала Валя Кузнецову. — Вы, вероятно, собираетесь воевать из фаэтона, как из дота.

Но Кузнецову было не до шуток. Продолжая заниматься снаряжением, он деловито ответил:

— Ничего, ничего. Все может пригодиться. Жаль только, что не помещается больше — ящик маловат.

В час дня пришел обер-ефрейтор Шмидт со своей ученой овчаркой. Он был выпивши и, как всегда, начал хвастаться своим искусством дрессировки собак.

— А ну, угадайте, что приказал мне гаулейтер? — весело спросил он Кузнецова. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Он мне говорит: «Шмидт, научите этого пса отличать партизан и коммунистов от обычных русских».

— И как успехи, обер-ефрейтор?

— Чудесные, герр обер-лейтенант! Стоит мне сказать одно слово «партизан», и вы увидите, что мой пес сделает.

— Любопытно! — воскликнул Кузнецов. — Продемонстрируйте нам свой талант.

— Пожалуйста… Но… — Шмидту стало неловко. — Как-то неудобно на вас проводить такое испытание.

— Ничего, ничего. Мне очень интересно.

— Ну, хорошо. Смотрите. Пират! Партизан! Пират! Партизан!..

И Шмидт подтолкнул своего «способного ученика» к Кузнецову. Но пес не обращал никакого внимания ни на слова учителя, ни на его подталкивание. Он только облизывался после вкусной ветчины, брошенной Николаем Ивановичем.

— Видите, молчит, — довольный экспериментом, проговорил Шмидт. — Пират все знает. Пират очень умный пес.

— Восхитительно! — произнес Кузнецов. — Скажите, обер-ефрейтор, как это вам удается?

— О, это очень просто делается. Мне разрешают проводить упражнения в тюрьме, где сидят партизаны и коммунисты. Пират одного так хватанул, что тот больше никогда не будет партизаном…

Еще одно ужасное преступление гитлеровских головорезов, а эта пьяная скотина рассказывает о нем, как о совершенно обычной игре. Нет, им ничего нельзя прощать! Ничего! Смерть за смерть! Кровь за кровь! Во что бы то ни стало надо убить сатрапа. Любой ценой! Даже ценой собственной жизни. Так думал я, слушая фашиста. Так думала Валя Довгер, идя вместе с Кузнецовым на совершение справедливого акта возмездия. Так думал Николай Иванович Кузнецов, которому предстояло встретиться с палачом и уничтожить его.

…Вот уже и двинулся наш экипаж к резиденции Эриха Коха. На заднем сиденье — обер-лейтенант армии «великого рейха». Он строен, подтянут. Выражение лица сосредоточенное, торжественное. Взгляд устремлен вперед. Лишь изредка голова его поворачивается влево и лицо несколько теплеет. Это глаза обер-лейтенанта встречаются с глазами девушки в черной юбке и такой же черной кофточке. Девушка, как и ее сосед, выглядит весьма торжественно, будто и в самом деле они с женихом едут к венцу.

У ног «молодых» лениво улеглась огромная овчарка. Ее хозяин — обрюзгший ефрейтор с мешками под глазами — сидел лицом к обер-лейтенанту и девушке и сопел, обдавая их хмельным перегаром.

Важно и гордо, как и надлежит извозчику, везущему знатных лиц, восседал я на козлах.

Можно себе представить, как были натянуты наши нервы. Ведь за всей этой внешней парадностью скрывалось огромное напряжение и волнение. Мы едем на очень ответственную операцию. Вскоре должно произойти событие, о котором заговорят все газеты земного шара, а в фашистском логове подымется переполох.

Мы ехали по главной улице, как настоящие хозяева этого красивого украинского города, а все надписи на домах на немецком языке и сами гитлеровцы, стучавшие железными подковами по тротуарам, казались нам мусором, который необходимо выбросить вон. И сделать это должны мы. Именно нам поручила это Родина, наш славный народ. Русский, белоруска и украинец — единокровная советская семья — идут, возможно, на смерть ради жизни других. Нет, в такие минуты человек не может быть бессильным. Он становится крепче, у него вырастают крылья, и никакие другие мысли не руководят его действиями, кроме мыслей о святом долге перед Родиной.

Вблизи резиденции Коха замечаю Мишу Шевчука, Жоржа Струтинского и Ивана Приходько, чуть дальше уверенно прохаживаются по тротуару неразлучные Николай Куликов и Василий Галузо.

«Держитесь, друзья, — читаю в их глазах. — Вся Родина с нами».

Я говорю им тоже одними глазами: «Не волнуйтесь, хлопцы. Все будет в порядке».

Без слов понимаем мы друг друга, потому что сердца наши и мысли настроены на одну волну.

…Гаулейтер выбрал для своей резиденции двухэтажный дворец с колоннами в глубине сада, обнесенного высокой оградой и обтянутого колючей проволокой. У массивных ворот стояли часовые, тщательно проверявшие пропуска у каждого, кто должен был пройти во дворец или въехать во двор.

Подъехав к воротам, мы сразу же увидели майора фон Бабаха, вышедшего нам навстречу.

— А я уже беспокоюсь, — забыв поздороваться, сказал он. — Думаю, хотя бы не опоздали: гаулейтер собирается к отъезду в Кенигсберг.

— Хайль Гитлер! — приветствовал его Кузнецов.

— Хайль Гитлер, герр обер-лейтенант. Получайте пропуска и пойдемте в резиденцию. Экипаж поставьте во дворе, в тени.

В наши планы не входило заезжать во двор (ведь без специального разрешения охрана не выпустит фаэтон назад), но отказать адъютанту было невозможно — пришлось принять его предложение.

Получив пропуска, Николай Иванович и Валя в сопровождении фон Бабаха пошли во дворец, а я остался в саду, на козлах экипажа. Должен признаться, мое самочувствие в те минуты было не из приятных. Мне казалось, что, возможно, фон Бабах приготовил для всех нас ловушку.

Как медленно тянется время! Взад и вперед снуют немцы — военные и штатские. Каждый раз они как-то подозрительно посматривают и на фаэтон, и на меня. А может, их взгляды только кажутся подозрительными? Ведь мозг мой был настолько напряжен, что малейший скрип окна или двери, возглас внутри дворца казались долгожданными выстрелами.

За воротами Шевчук. Он не спеша прогуливается по тротуару, бережно держа в руках пышный букет.

Тут и Жорж Струтинский. У этого руки в карманах…

Они на месте, мои друзья. Я чувствую биение их сердец. И это придает мне бодрости, слегка успокаивает до предела натянутые нервы.

— Все обойдется хорошо… Все будет в порядке, — шепчут губы.

Это я — хлопцам. Это я — себе. Это я — матери моей.

Нет, не знает она, где теперь ее Микола. И отец не знает. И братья.

«Помнишь, Грицю, — обращаюсь мысленно к старшему брату, — как я мальчишкой помогал тебе крутить ротатор, из которого вылетали небольшие листочки бумаги? Не знал я тогда, о чем именно писалось на этих листках. Уже потом, когда тебя забрали и посадили за решетку, узнал я, что ты подпольщик. И не обычный, а член окружного комитета КПЗУ. Выходит, я уже и тогда был подпольщиком.

Было это в тысяча девятьсот тридцать шестом году. А через год пришла в нашу семью еще одна тяжелая весть: военный трибунал приговорил брата Ивана к казни, как члена Польской коммунистической партии.

Иван, Иван! Сколько слез выплакали тогда глаза нашей мамы, сколько здоровья отняла у нее, у отца, у всех нас, твоих младших братьев, эта весть, пока не узнали мы, что тебе даровали жизнь!

И не было ни в отцовских, ни в материнских словах укоров ни тебе, ни Грицю за то, что с вами случилось. Они не упрекали и меня, когда в тридцать седьмом ворвались в нашу хату жандармы и повели меня в тюрьму. Я не был тогда ни коммунистом, ни комсомольцем, но, когда седьмого ноября над нашим селом алым пламенем вспыхнули знамена, дефензива не без оснований заинтересовалась мной.

Дали мне тогда два года тюрьмы, на пять лет лишили прав (помню, как я не мог понять, чего меня лишили, ведь никаких прав у меня и не было). За решеткой я видел и слышал от других, как расправлялись с политическими заключенными жандармы польской охранки. Под ногти загоняли иглы, лили в ноздри керосин со смолой, по колена ставили в ледяную воду и держали так целыми сутками, били березовыми прутьями…

И вот теперь, стоит лишь раздаться за стенами этого дворца выстрелу, я могу попасть в руки гестаповцев. Но нет! Я уже не беспомощный мальчишка, у меня есть оружие, и, пока я могу его держать, врагам не удастся меня схватить. Живым не сдамся!»

А может, еще найдется выход? Присматриваюсь к воротам. Они лишь на засове. Можно будет попытаться их открыть и вовсю погнать лошадей.

Вероятно, об этом думал и Шевчук, так как он все время продолжал курсировать возле ворот (дескать, назначил тут свидание с девушкой) и даже пытался что-то спросить у часового.

Время шло, а выстрела все не было. Прошло полчаса, час. Наконец, примерно спустя час двадцать минут, открылась дверь резиденции, и я увидел довольное, улыбающееся лицо Кузнецова. Он нежно держал под руку Валю, а позади, что-то говоря и тоже приветливо улыбаясь, шел фон Бабах.

Вот так неожиданность! Ничего не вышло! Кох остался живой! В чем дело? Неужели Николай Иванович мог струсить? Нет, этого не может быть. Кузнецов не такой! Вероятно, случилось что-то непредвиденное.

Тем временем обер-лейтенант Пауль Зиберт очень вежливо попрощался с майором фон Бабахом, с радостным, сияющим лицом деликатно подал руку Вале, и та молча села возле него. Майор что-то сказал часовым, еще раз обменялся любезностями с Кузнецовым, перед нами открылись ворота, и я галопом погнал лошадей. Увидев нас, хлопцы снялись со своих постов.

Вечером на квартире у Вали встретились четверо: она сама, Кузнецов, Шевчук и я. Если во всех других случаях нам приходилось обо всем рассказывать Николаю Ивановичу, то в этот раз в роли экзаменаторов оказались мы.

— Коха видел?

— Видел.

— Почему не стрелял?

— Не было возможности.

— Не может быть! — вырвалось у Вали.

— Вы лучше выслушайте и рассудите сами, верно я поступил или нет.

— Нечего оправдываться! — оборвала Кузнецова Валя. И уже обращаясь к нам: — Вы представляете, меня первой пустили к Коху. Он спрашивает: «Чем вы можете доказать свою принадлежность к фольксдойче?» Говорю: «У моего отца были документы, но бандиты уничтожила и их, и отца». А он на меня как закричит! А собаки, лежащие рядом, как залают! Тут Бабах — а он стоял позади меня — и говорит: «Там в приемной находится офицер, который подтверждает, что знает фрейлейн и ее отца». — «А ну, позовите ко мне этого идиота». Меня увели, а вот он. — Валя на миг обернулась к Кузнецову, сердито взглянула на него и снова отвернулась, — зашел в кабинет. Я сидела в кресле как на иголках, впившись глазами в дверь кабинета Коха. «Ну ж, ну, — думала я, — скорей, скорей стреляй». Офицеры, ждавшие аудиенции у гаулейтера, пытались со мной шутить, но я ничего не соображала. Так продолжалось около часа. Какие только мысли не лезли в голову! Наконец открывается дверь и выходит он. Сияющий подходит ко мне и протягивает заявление с резолюцией Коха. Вот оно, читайте, что советский разведчик вымолил за час у палача, вместо того чтобы выпустить в него целую обойму!

И сама прочитала вслух:

— «Оставить в Ровно, оформить документы фольксдойче, рейхскомиссариату устроить на работу. Кох».

— Но пойми, Валя, ты же была в кабинете и видела, что стрелять не было никакой возможности. Это все равно что всем нам покончить жизнь самоубийством, ничего не сделав, — оправдывался Кузнецов.

— Все равно надо было стрелять, — настаивала Валя. — А так что о нас скажут? Трусы! Видели Коха, и никто не пустил ему пулю в лоб.

— Необходимо все это хорошо обсудить, — спокойно сказал Миша Шевчук, всегда остававшийся уравновешенным и сдержанным.

— Поймите меня правильно, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — выстрелить, возможно, и удалось бы, но убить Коха — вряд ли. Представьте себе: между Кохом и мной лежат две здоровенные овчарки, вероятно отлично выдрессированные Шмидтом. В любую минуту они готовы броситься на человека и загрызть его.

— Испугался собак, — снова вмешалась Валя.

— Нет, не испугался. Но разведчик всегда должен действовать наверняка, разумно. А поднять шум и дать возможность врагам затянуть на шее петлю — глупо.

Валя что-то пробормотала, однако вслух своих чувств на этот раз не высказала.

— Но послушайте далее, — продолжал Кузнецов. — Значит, между нами две здоровенные овчарки. Позади меня — два гестаповца, фиксирующие каждое мое движение. Если бы я выхватил пистолет, не знаю, успел бы я выстрелить, но то, что мне успели бы скрутить руки, это я знаю наверняка. Я уже не говорю, что рядом со мной стоял мой «приятель» майор фон Бабах. К тому же расстояние между мной и Кохом было таким, что стрелять в упор, не целясь, было бы также бессмысленно. Вот почему выстрела не последовало.

Мы согласились с Николаем Ивановичем. Обвинять его в трусости у нас не было никаких оснований, да никто из нас и не думал об этом.

Кузнецов часто любил повторять: «Задание только тогда считается выполненным, если ты сохранишь себя для выполнения следующего задания». Мы никогда не задумывались над тем, как будем жить, когда закончится война. А Николай Иванович был большим мечтателем. Часами он мог рассказывать о том будущем, которое рисовало его воображение. Часто он говорил:

— Может случиться, что нам не придется дожить до конца войны. Но дело, за которое мы боремся, бессмертно, и будущие поколения вспомнят о нас.

Мы не раз шутили:

— Высекут тебе из гранита большой памятник, назовут твоим именем улицы, парки, колхозы…

А Шевчук в таких случаях спрашивал Николая Ивановича:

— Ты какой бы хотел себе памятник: в форме немецкого офицера или просто так?

Нет, никто из нас не мог допустить даже мысли, что советский разведчик Кузнецов, наш друг, с которым мы так много делали хорошего: радостного и грустного, — может оказаться трусом.

И если Валя так назвала Николая Ивановича и не хотела его даже слушать, то это потому, что чересчур много было затрачено энергии и усилий для встречи с Кохом. Полтора месяца мы посвятили осуществлению этой цели. После разрешения Москвы у нас ежедневно возникало по несколько вариантов выполнения этой операции. Сколько «за» и «против» было взвешено, сколько рискованных знакомств пришлось завести!

Вот хотя бы знакомство с майором фон Бабахом. Его трудно было обмануть: первого встречного заурядного офицера Кох не взял бы себе в адъютанты. Да и гестапо, очевидно, долго рылось в его документах, пока рекомендовало фон Бабаха гаулейтеру. И его надо было втянуть в нашу игру.

Из всех гитлеровских офицеров — знакомых Кузнецова — фон Бабах был наиболее хитрым, коварным, нахальным. Раньше Пауль Зиберт всегда брал инициативу в свои руки, а вот с фон Бабахом наоборот: тот сам старался «верховодить» Зибертом. Не раз он читал ему мораль:

— Ты, обер-лейтенант, ведешь себя как мальчишка. Проматываешь деньги, и безрезультатно.

Но это не мешало Бабаху вымогать и охотно принимать от Зиберта деньги, за что он сулил последнему золотые горы. Сколько времени пришлось потратить, сколько усилий приложить, чтобы изучить эту хитрую лису, войти к нему в доверие и использовать для важного дела!

А тут Кох остался живой!

Было еще одно обстоятельство, помешавшее осуществлению нашего замысла. Обстоятельство сугубо разведывательного характера, которому мы в то время не сумели дать надлежащей оценки.

— Понимаете, — рассказывал Кузнецов, — когда я зашел в кабинет, все мои мысли работали в одном направлении: прикончить гада. Но сразу сделать это было невозможно, необходимо было завязать с Кохом разговор. А ведь встретил он меня недружелюбно. Даже глаз не поднял, пыхтел, как кузнечный мех, а лицо налилось кровью.

«Я удивлен, — процедил он, — что вы, офицер немецкой армии, обиваете пороги гаулейтера и хлопочете о какой-то девушке сомнительного происхождения. Вам что — делать нечего?»

«Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но девушка, за которую я ручаюсь, немецкого происхождения. Я знал ее отца и видел документ, удостоверяющий, что Довгер родился в Баварии и остался тут со времени первой мировой войны. Я, как немецкий офицер, не могу согласиться с тем, чтобы человек арийского происхождения был отдан в руки несправедливости. Я люблю Валентину Довгер, но не чувство привело меня сюда — долг преданности фюреру и любовь к Германии, к нашей великой нации».

«О, я слышу достойный ответ! — произнес Кох, поднял глаза и уставился на меня. — Но поймите, фюрер и мы в целом не очень рады этим фольксдойче. В их жилах течет не чистая арийская кровь. А то, что мы отдаем им некоторые привилегии, так это наша политика — надо же на кого-то опираться! Никакие там фольксдойче, украинцы, русские и поляки нам не нужны как автономные нации, хотя об этом мы и много говорим. Нам нужно жизненное пространство и дешевые рабочие руки. Вот почему и ваша фрейлейн получила повестку на работу в Германию».

«Я понимаю вас, господин гаулейтер, но фрейлейн Довгер имеет больше заслуг перед фатерляндом, чем те, которые уже пользуются правами фольксдойче. Этого нельзя не принять во внимание».

«Оставим ее, господин обер-лейтенант, скажите лучше, кто вы, из какой части».

Я уж было, — продолжал Кузнецов, — хотел полезть в карман, чтобы достать и показать Коху свою офицерскую книжку, но гаулейтер махнул рукой и произнес:

«Не надо документов. Скажите так».

«Я — обер-лейтенант Пауль Зиберт. Родился в Восточной Пруссии. Мой отец — Отто Зиберт — управлял имением под Кенигсбергом. Сейчас воюю на Восточном фронте. После ранения получил временный отпуск с передовой и занимаюсь эвакуацией раненых офицеров с фронта, а на Восток сопровождаю военные грузы». Эту хорошо выученную фразу я отрубил как по писаному. Но понимаете, когда Кох услышал ее, его лицо прояснилось.

«Так, оказывается, вы мой земляк, господин Зиберт!» — не без удовольствия воскликнул он.

И тут на помощь пришел фон Бабах.

«Господин гаулейтер, — сказал он, — мы охотились в имении, в котором управлял отец Зиберта. Я прекрасно знал старика. Он был очень порядочным человеком».

«Зиберт… Зиберт… А, припоминаю, припоминаю, — протянул Кох. — Это очень похвально, что мой земляк такой патриот и так выслужился перед фатерляндом и фюрером. Скажите, пожалуйста, за что вы получили свои железные кресты?»

«Первый — за Париж, второй — под Харьковом».

«А где вас ранило?»

«При попытке форсировать Волгу».

«Любопытно знать, господин обер-лейтенант, какое впечатление произвела на солдат и офицеров ваша неудача с форсированием Волги?»

«Вполне нормальное, герр гаулейтер. И солдаты и офицеры верят в нашу победу и в гений фюрера».

«Это меня радует. Иначе и быть не может. Кое-кто начал высказывать недовольство после волжской катастрофы, появились разговоры о втором фронте, о том, чтобы мы пошли на перемирие. Но гений фюрера, его дальновидность и настойчивость не дали возможности совершить эту глупость. Не будет второго фронта в этом году, не будет его и в следующем, никогда не будет! Американцы не такие дураки, чтобы открыть второй фронт. Об этом фюрер хорошо информирован, можете так и сказать офицерам на Восточном фронте. А что касается неудач… — Тут Кох поднялся, подошел к карте, висевшей на стене, лицо его снова налилось кровью, и он начал орать: — Фюрер готовит большевикам хороший сюрприз. Не такой, как под Москвой, и не такой, как на Волге. О нет! Это уже не то! Это будет последний удар, от которого полетят к черту и второй фронт, и большевизм! Русские еще узнают, что такое немецкая армия, немецкая техника!»

Вы понимаете, что это значит? — Глаза Николая Ивановича заблестели. — Это же не лепет пьяного офицерика из какой-то воинской части. Это же военная тайна о новом наступлении немецких войск. «Фюрер готовит сюрприз!» Где? Когда? Необходимо любой ценой выведать у Коха. Он же, к счастью, оказался довольно болтливым: сам начал излагать планы немецкого командования.

«Через полтора месяца большевики узнают вкус наших «тигров» и «пантер». Они еще не знают как следует немецкой техники. Ничего — тут они ее испытают. Фюрер долго советовался с нами, где нанести главный удар, и наконец решил. О, мы снова убедились в гениальности фюрера: Курск, Орел — тут, в самом центре России, мы пойдем на прорыв, и ничто уже не остановит наших войск. Ничто! Вы понимаете, обер-лейтенант?» — выкрикнул Кох и еще раз ткнул пальцем в кружок на карте, где было написано: Курск.

Вот что дала, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — моя сегодняшняя аудиенция у Коха. Если бы кто-то меня даже и заставил после услышанного стрелять в гаулейтера, если бы и представилась такая возможность, я бы этого не сделал. Выданная им тайна стоит десяти голов таких сатрапов, как Кох. Ведь скоро предвидится грандиозное наступление гитлеровских войск в районе Курска и Орла. Фашисты пустят в ход новую технику. «Тигры», «пантеры» — мы еще не знаем, что это такое, но ведь можно приблизительно догадаться, что это или танки, или самоходные орудия. Надо идти в отряд и передать разговор с Кохом в Москву. Время не ждет.

Но Валя восприняла это сообщение по-своему:

— И все же вы меня не убедите, что слова этого головореза ценнее его головы. А если он наврал, если он хотел немного потешиться, подбодрить немецкого офицера-фронтовика? Боюсь, что его откровенность была пустой болтовней.

— Нет, Валя! Этого не может быть. Видела бы ты, как он говорил, с какой яростью и злостью тыкал он пальцем в карту. Орел и Курск на ней обведены красными кольцами. Нет, Кох не врал. Просто то, о чем он все время думал, на что возлагал самые большие надежды, вырвалось исподволь, и он уже не мог сдержаться.

Всю ночь составляли мы подробнейший отчет обо всем, что произошло тридцать первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в резиденции Эриха Коха. Потом мы отправили пакет в отряд, а оттуда его содержание было передано в Москву.

Откровенно говоря, мы с Мишей Шевчуком и Валей Довгер не совсем сознавали, сколь важными были сведения, услышанные Николаем Ивановичем от Коха. И лишь тогда, когда из сообщений Советского Информбюро узнали о разгроме большой группировки гитлеровских войск под Орлом и Курском, мы поняли, сколь дальновидным был Николай Иванович.

 

ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

Коля Янушевский, или, как мы его называли, Коля Маленький, выполнял роль связного между ровенскими разведчиками и партизанским «маяком». От Ровно до Оржевских хуторов километров двадцать. Почти ежедневно отмеривали это расстояние быстрые ноги нашего маленького помощника. Редко когда ему удавалось сесть на попутную машину, а больше приходилось идти пешком. Иногда его останавливали немцы или полицаи, вытряхивали сумку, с которой мальчик не расставался (надо же на дорогу взять с собой кусок хлеба и бутылку молока), допытывались, кто он, откуда и куда идет, и, убедившись в его «лояльности», отпускали. Коля Маленький никогда не терялся при опасных встречах, всегда очень ловко выкручивался и своевременно выполнял задания.

Но он все-таки оставался ребенком, и, как каждому в этом возрасте (а Коле тогда было чуть больше десяти лет), ему хотелось иногда по-ребячьи поиграть.

Когда мы собирались вместе и разговаривали, ему было скучно. Он тихонько сидел в уголке комнаты и смотрел на нас печальными глазами.

Однажды Кузнецов не выдержал его взгляда:

— А может, Коля, к ребятам сбегаешь, на улицу?

Мальчик даже вскочил:

— Можно? Да?

— Можно-то оно можно, конечно, но хлопцы всякие бывают. Сколько шантрапы теперь бегает. Нашел я тебе, Коля, приятеля: Ромку. Парень — огонь! Он хотя и помоложе тебя, но зато боевой. Завтра познакомитесь, и я уверен, что он тебе понравится.

Ромка — сын Марии Левицкой. Он пришелся по душе нашему маленькому разведчику. Они стали неразлучными друзьями, играли в «войну», гоняли по двору мяч, строили всевозможные сооружения. Все шло прекрасно, пока не произошел случай, едва не причинивший нам больших неприятностей.

Николай Иванович купил Коле Маленькому губную гармошку. Мальчик очень быстро научился на ней играть, а это вызвало у Ромки зависть. Он просил у Коли гармошку, пробовал что-то наигрывать, но у него ничего не получалось. Детское самолюбие было уязвлено: как это так — у Коли есть гармошка и он играет на ней, а я нет? Тогда Ромка решил отобрать у приятеля игрушку и не отдавать до тех пор, пока не овладеет искусством музыканта. Между друзьями возник конфликт.

— Отдай гармошку! — кричал Коля. — Она не твоя! Когда тебе тятенька купит, тогда и учись.

— Не отдам! Хватит с тебя — наигрался! Дай и мне поиграть.

— Ишь чего захотел! Отдай сейчас же, а то пожалеешь.

— На, выкуси! — И Ромка показал Коле фигуру из трех пальцев.

— Ах так, ты еще меня будешь помнить, рябой! — И Коля Маленький кинулся на своего обидчика.

Ромка не мог смириться с оскорблением. Какое бы такое слово придумать, чтобы насолить Кольке! И он не нашел ничего лучшего, как на всю улицу крикнуть:

— Ну хорошо, я рябой, а ты — партизан! Партизан! Партизан!

— А ну, покажи, кто тут партизан? — услышал Ромка над собой грозный голос, и чья-то большая рука схватила его за воротник.

Ромка поднял голову и увидел раскрасневшееся усатое лицо соседа, которого боялись все жители Крутой улицы. Не раз до этого слышал Ромка от отца и матери, что Марчук очень злой и плохой человек, что он служит у фашистов и выдал им много честных людей. И вот теперь этот самый Марчук крепко держал его за шиворот, как хищник, почуявший добычу, спрашивал:

— Где ты видел партизана?

— Нигде, нигде! Ей-богу, нигде, — заплакал Ромка. — Пустите, пан, пустите!

Но полицай и слушать не хотел этих просьб. Одно слово «партизан» вывело его из равновесия.

— Чей это мальчишка, который убежал? Отвечай!

— Я не знаю, пане… не знаю. Отпустите!

— Пойдешь со мной, а там скажешь, дрянь паршивая.

— Пустите! — завизжал мальчик.

На улицу стали выходить люди.

— Да отпустите, пан Марчук, этого хлопца, — обратилась к полицаю соседка. — Разве вы его не знаете? Это же сын Марии Левицкой…

— Марии? — переспросил Марчук. — Что же ты мне, гаденыш, об этом не сказал? А ну, идем к тебе, там все и выясним.

И он потащил Ромку к дому, где в это время кроме хозяйки были Кузнецов, я и Коля Маленький (за несколько минут до этого он прибежал сюда, но ничего о случившемся не рассказал). Коля Маленький сидел против раскрытых дверей, и его хорошо было видно со двора. Поэтому Марчук, подойдя к дому, тотчас же его увидел и с возгласом: «Вот он где, партизан!» — ворвался в комнату. Но в то же мгновение он услышал:

— Вас воллен зи?

И перед ним вырос немецкий офицер. Насмерть перепуганный полицай вытянулся и отчеканил:

— Хайль Гитлер, господин обер-лейтенант!

— Хайль! — небрежно ответил Кузнецов.

— Чего это вы, пан Марчук, цепляетесь к детям? — спросила Мария.

— Да ничего, пани Левицкая. Просто хотел попугать озорников, а то они друг друга называют партизанами и дерутся, как петухи.

— Как вам не стыдно, — принялся отчитывать полицая Кузнецов. — Служите в уголовной полиции и не нашли ничего более подходящего, чем выяснять детские недоразумения. Какой дурак поставил вас на эту должность? Вы компрометируете наши органы. Вы — олух! Болван! Осел!

— Яволь… Яволь… — виновато поддакивал Марчук.

— Ступайте прочь и больше не попадайтесь мне на глаза! — гневно крикнул Кузнецов.

Полицаю ничего не оставалось сделать, как пойти домой. Вид у него был довольно-таки жалкий.

Вскоре ушел Кузнецов. Коля Маленький тоже покинул дом Левицкой — мы решили, что ему лучше не приходить больше сюда. Я остался ожидать мужа Марии — Феликса, который должен был принести последние сведения.

— Кто он, этот Марчук? — спросил я у Марии, когда мы остались одни.

— Он появился здесь с приходом немцев. Вон в том доме жили богатые евреи. Их увезла полиция, а Марчук занял особняк. Живет один, никто не знает, где его семья. Возможно, у него ее и нет. Одни говорят, будто он родом из Закарпатья, другие — из Одессы. А сам он утверждает, что родился в Ровно, но никого из родных у него не осталось. Вспоминает, как служил у Петлюры, а потом скрывался от советских властей. Перед самой войной его все же поймали, посадили за решетку. Из тюрьмы выпустили оккупанты, и он пошел служить в гестапо. Здесь называют его Кислицей — за придирчивость и нахальство. Дали ему еще прозвище — Седой Ус.

Не успела Мария окончить свой рассказ, как в открытом окне показалось лицо с усами, один из которых был седой.

— А где же пан обер-лейтенант? — спросил Кислица, облокотившись на подоконник.

— Пошел в город, — ответила Мария.

— Это твой знакомый? Ты, наверно, хорошо его угостила, а может, и переспала с ним несколько ночей, недаром же он с тобой так любезен.

— Оставьте шутки, пан Марчук! Обер-лейтенант — очень порядочный и культурный человек…

— Он устроил мне такой нагоняй, что я сам не свой и не знаю, что делать. Еще пойдет к моему шефу и наговорит всякой ерунды. Оправдывайся тогда.

— Нет, этого он не сделает, пан Марчук, — вмешался я в разговор.

— А вы кто такой? Откуда знаете обер-лейтенанта? У вас есть с ним связи?

— Конечно, есть. Я обер-лейтенанта знаю давно. Он меня даже на работу устроил.

— Я хочу с ним познакомиться поближе. Не окажете ли мне такую услугу?

— Хорошо. Я скажу ему об этом, но согласится ли он — не знаю.

— А вы сделайте так, чтобы согласился. Я в долгу не останусь, — умолял Кислица. — Мария, приготовь-ка что-нибудь закусить, а я сейчас принесу бутылочку. С хорошим человеком приятно выпить. Можно на вашем велосипеде подъехать к магазину? — полицай взялся за руль велосипеда, стоявшего под окном.

— Пожалуйста. Но если речь идет лишь о бутылке водки, то нечего беспокоиться, она найдется.

— У вас, наверное, самогонка, а я хочу настоящей выпить.

— Не только настоящая, но и коньяк.

— Неужели?

— Конечно, — подтвердила Мария, — заходите, пан Марчук. Даже отличная селедка, замаринованная по-домашнему, есть. Заходите!

Кислица не заставил себя долго упрашивать. Когда мы уже сидели за столом, он продолжал меня агитировать — замолвить за него словечко перед обер-лейтенантом. Что мне оставалось делать? Чтобы побыстрее избавиться от надоедливого мерзавца, я пообещал ему все устроить как следует, хорошенько напоил его и даже проводил домой. Он не хотел меня отпускать, приглашал к себе, но я не имел никакого желания находиться в его обществе и, дав слово, что в другой раз обязательно зайду, вернулся к Марии.

Пришел Феликс. Поговорив с ним, я на велосипеде поехал в Здолбунов.

Командование поручило мне срочно связаться с здолбуновскими подпольщиками и посоветоваться с ними относительно активизации разведывательно-диверсионной работы на железнодорожном узле. Я решил ехать в Здолбунов не по основной магистрали города, а через набережную реки Усте и оттуда лугами выбраться на шоссе. Этот маршрут был более безопасный.

Но не успел я свернуть с главной улицы на набережную, как позади раздался свисток полицая. Я не обратил на него внимания и нажал на педали. Оказывается, делая левый поворот, я нарушил правила уличного движения и к тому же еще не остановился на сигнал регулировщика. Не знаю, что было бы, задержи он меня, но тут неизвестно откуда появился патруль фельджандармерии. Немец понял, в чем дело, выхватил резиновую нагайку, остановил меня и начал прогуливаться ею по моему телу. Возможно, случись это не в центре города, мои нервы не выдержали бы. А тут пришлось терпеть. Начали собираться люди. Зевак нашлось немало, появились даже знакомые парни и девушки. Одни смеялись и кричали:

— Так ему и надо! Бейте его!

Другие сочувствовали. А гитлеровец, вероятно решив выместить на мне всю свою злость, продолжал орудовать нагайкой. Несколько раз я пытался вскочить на велосипед и уехать, но жандарм догонял меня и бил еще сильнее. Наконец он устал и, выругавшись, отпустил меня.

Я сел на велосипед и, с трудом превозмогая боль, из последних сил помчался в Здолбунов. Когда, приехав к Шмерегам, я разделся, Анастасия Тарасовна вскрикнула: вся спина была темно-синей от следов нагайки. Два дня хозяйка прикладывала к моей спине холодные компрессы. Стало немного легче, но на душе было очень больно, что я не выпустил в проклятого оккупанта обоймы, что он оказался сильнее меня, советского партизана. Нет, я этого так не оставлю, я отплачу этой собаке за все!

Через два дня я вернулся в Ровно, но на велосипеде больше не ездил. Ребята встретили мой рассказ смехом и шутками, а когда об этом узнал Медведев, он сказал:

— За одного битого всегда двух небитых дают.

Прошло несколько дней, и со мной случилась еще одна неприятность. Среди определенной части ровенского населения моя личность стала очень популярной. С легкой руки пана Зеленко я стал настоящим коммерсантом и делал на этом поприще заметные успехи. Во время оккупации коммерция почти не преследовалась. Если полиция даже и арестовывала какого-нибудь спекулянта, то в худшем случае она отбирала товар или взимала штраф. Чаще же дела оканчивалось взяткой. Коммерцией занимались разные люди: и агенты гестапо, и сотрудники оккупационных учреждений, и корреспонденты националистических газет, и мы, партизаны-разведчики.

Однажды на улице ко мне подошел один тип, которого я никогда до этого не видел.

— А! Мое почтение, пан! Давненько мы не встречались. Как идут дела? Как здоровье?

Я никак не мог понять, что это означает: хитрость гестаповского агента, обычная ошибка или просто какая-нибудь нахальная проделка. «Разведчик никогда не должен избегать новых знакомств, какими бы они ни были», — думал я.

— Большое спасибо, уважаемый пан… — Я сделал паузу, как бы пытаясь вспомнить фамилию.

— Чаплинский…

— Да, пан Чаплинский. Живу хорошо, дела идут еще лучше. А вы как?

— Знаете, у меня к вам очень выгодное дело, уже собирался вас разыскивать, но, к счастью, мы встретились. Есть хорошее дело, и только вы со своим авторитетом можете его поднять. Один немецкий железнодорожник предложил мне десять ящиков дрожжей. Но он хочет наличными, а такой суммы ни у кого нет. Вот я и решил найти вас. Пока что ваша фирма в Ровно самая солидная.

— Сколько нужно? — тоном делового человека спросил я.

— Не пугайтесь, пан, но сумма очень большая.

— Сколько же?

— Двадцать тысяч оккупационных марок.

— А место для дрожжей у вас есть или вы собираетесь продавать их на рынке?

— Безусловно, есть. И на каждом ящике будет по тысяче марок барыша.

— Когда нужны деньги?

— Хоть сейчас.

Я задумался. Спекулянт впился глазами в мое озабоченное лицо: что я решу. А я, подумав, открыл портфель и протянул ему пачки оккупационных марок, по десять тысяч каждая.

Получив деньги, он горячо поблагодарил и заверил, что завтра же возвратит всю сумму.

— А барыш поделим поровну, — удовлетворенно добавил он.

— Где мы встретимся? — спросил я.

— Там, где вам будет удобнее.

— Мне все равно.

— Тогда у пана Зеленко.

— Очень хорошо, пусть будет у пана Зеленко.

На следующий день я пришел к своему старому «приятелю». Зеленко пригласил перекусить. Только мы сели за стол, открылась дверь и в корчму вошел Чаплинский.

— О! — поднялся навстречу ему Зеленко. — Мое почтение! Заходите, заходите! А у меня как раз мой лучший друг пан Курильчук.

— Какой Курильчук? — удивленно переспросил Чаплинский.

— А вы его не знаете? Тогда познакомьтесь. И Зеленко подвел Чаплинского ко мне. Я протянул ему руку и сказал:

— Стефан Курильчук.

— Погодите, — остановил меня Чаплинский. — Я же вас знаю как пана Грицюка. Когда это вы успели перекраситься на Курильчука?

«Вот тебе и на, — подумал я. — Попался». У меня было удостоверение на имя Стефана Курильчука, с которым я первый раз прибыл в Ровно и пришел к Зеленко. Но я им уже давно не пользовался, так как у меня были отлично сделанные документы на имя Грицюка. Для Зеленко я все еще продолжал оставаться Курильчуком. Что делать? Как выкрутиться?

— Видите ли, пан Чаплинский, — начал я, — это очень тонкое дело. Я не только коммерсант, но и журналист. Пишу в газету «Волынь» и подписываюсь Грицюк. Это мой литературный псевдоним.

Я вытащил из кармана удостоверение с трезубцем на обложке, в котором собственноручной подписью самого редактора Уласа Самчука подтверждалось, что я, Стефан Грицюк, являюсь корреспондентом газеты «Волынь» по Луцкому округу.

Прочитав удостоверение, коммерсант с уважением посмотрел на меня и начал расхваливать. Но пан Зеленко почему-то не поддакивал ему, а начал бросать на меня косые взгляды. «Вероятно, у хозяина корчмы возникли подозрения, — подумал я. — Надо быть осторожным».

Пан Чаплинский возвратил двадцать тысяч марок и предложил мне самому разделить барыш от операции с дрожжами. Я отсчитал пять тысяч — ровно половину барыша — и отдал коммерсанту.

Подобные коммерческие операции случались часто. Они начинали нас обременять, мешать основной работе. Со всех сторон на нас жали спекулянты, предлагая дела, одно соблазнительнее другого. Отказываться было невозможно, приходилось втягиваться в коммерческие сделки, финансируя дельцов разного пошиба. Спекулировали всем, чем придется: дрожжами, каустической содой, мылом, камнями и зажигалками, керосином, солью, кожимитом. Однажды мне предложили очень «выгодную» операцию на пять тысяч марок с деревянными сапожными гвоздями и дратвой. Я отдал деньги, и целая машина гвоздей в бумажных мешках была выгружена в одном из дворов. На следующий день пошел дождь. Мешки размокли, а гвозди превратились в месиво. Так и пропали пять тысяч марок, да еще пришлось вывозить гвозди на свалку. Но подобные неудачи не приводили нас к банкротству.

В Ровно был комиссионный магазин, принадлежащий одному турку. Хотя гитлеровцы относились к турку лучше, чем к украинцам и полякам, не чинили никаких препятствий его торговле, он не выказывал к завоевателям особой любви, а даже наоборот — подчеркивал свое неуважение к ним. Михаил Шевчук, Василий Бурим и Иван Приходько часто заходили в магазин, ставший неофициальным центром коммерческих операций.

Однажды не успел Михаил Шевчук переступить порог магазина, как за ним вслед вошел агент уголовной полиции Марчук. Он давно приметил, что Шевчук — частый гость турка и, вероятно, крупный спекулянт, ну и решил поймать его на горячем. Михаил не растерялся, позвал турка и, увидев на витрине хирургические инструменты, попросил их завернуть. Уплатив деньги, взял покупку и вышел. Марчук за ним.

— Может быть, пан угостит стаканом хорошего вина? — спросил он у Шевчука.

— Вино? Можно!

Они зашли в пивную, и Марчук стал заказывать. Очевидно, полицай рассчитывал хорошо погулять за счет Шевчука, так как за первым стаканом попросил второй, а потом третий… Но когда пришло время расставаться, Михаил достал из кармана гестаповский жетон на серебряной цепочке и начал им играть, накручивая на палец.

Увидев жетон, Марчук стал извиняться:

— Простите, пожалуйста, я ошибся: думал, что вы нигде не работаете.

— В следующий раз, пан, будьте более внимательны, если хотите работать агентом уголовной полиции. Всего хорошего! Не забудьте рассчитаться.

И, взяв свой пакет, Шевчук вышел из пивной.

Хирургические инструменты Михаил отдал Ивану Приходько, а тот предложил их мне. Увидев блестящие «железяки», я подумал, что не худо бы пойти с ними к турку. Его магазин расположен на центральной улице, и через окно можно было вести очень интересные наблюдения за легковыми автомашинами, в которых разъезжали чиновники рейхскомиссариата и гестапо. Мне как раз необходимо было кое-что уточнить, и я решил воспользоваться случаем, чтобы зайти в комиссионный магазин.

— Хайль Гитлер! Слава аллаху! — приветствовал я турка.

— Хайль коммерция! — шутя ответил он. — Есть что-то хорошее? — И он с интересом посмотрел на мой пакет.

— Посмотрите, очень хорошая вещь для сегодняшнего военного времени. Новенькие. Чешская фирма. Отдам почти за бесценок, — скороговоркой выпалил я и развернул пакет.

— Где вы их нашли? Только лишь вчера я еле избавился от этого товара. Больше года лежали на витрине. А вчера зашел один чудак и уплатил за них деньги. Я еще не успел рассчитаться за них с хозяином. Их принес мне один врач.

«Снова неприятности», — подумал я и сразу же догадался, что купил их Шевчук. Я хотел возразить, что, мол, это другие инструменты, но турок не стал даже слушать:

— Оставьте, пан. Они же в той самой бумаге, в которую я их завернул. И сколько с вас за них содрали?

— Мне предложила их одна моя знакомая, но цены не назвала. Я решил пойти к вам и посоветоваться, можно ли их продать и за какую цену.

— Лучше не беритесь за такой хлам и отнесите их назад, если не уплатили денег.

Инструменты пришлось отправить в отряд — в подарок Альберту Цессарскому. А относительно коммерческих дел я стал более осторожным, вскоре и совсем их прекратил.

Как-то в центре города меня встретила одна незнакомая барышня. Она вежливо со мной поздоровалась и тут же спросила:

— Вы больше не нарушаете правил уличного движения? Я советую вам лучше ходить пешком. Он вас тогда так отстегал, так отстегал! Я смотрела и еле сдержалась, чтобы не расплакаться от жалости.

«Что это она? — думал я. — Сочувствует? А может, издевается? Или просто хочет познакомиться со мной?»

— Вы лучше следите за собой, уважаемая панночка, — сердито ответил я.

— Не обижайтесь. Я очень хорошо вас понимаю, — не отставала она. — Мне тогда хотелось предложить вам поехать к нам домой, оказать помощь. Моя сестра работает в больнице…

«А может быть, она хороший человек и стоит с ней познакомиться?» — подумал я. Но в ту же минуту увидел на противоположной стороне улицы жандарма, который меня отстегал. Быстро попрощавшись с собеседницей, я побежал за фрицем.

Он шел быстро, вероятно куда-то спешил. Одет в форму обер-ефрейтора, на груди — несколько медалей и лента о ранении.

Не знаю почему, но я продолжал идти за ним. Стрелять в него на улице было безумием, сделать ему что-либо другое я не мог и все же продолжал преследовать. Так дошли мы до Дубенской, где была расположена фельджандармерия, штаб войск СС и гестапо Обер-ефрейтор спокойно свернул в ворота своей части, а а остался на улице. Вообще-го мы, разведчики, старались обходить Дубенскую: тут всегда было полно агентов гестапо и эсэсовцев, и здесь обязательно или документы проверят, или «хвост» прицепится.

Так случилось и в этот раз: прицепился «хвост». Несколько часов пришлось петлять по городу, «хвост» не отстал. Действовал он грубо и нахально, совсем не скрываясь от меня. Я зашел в ресторан и заказал кружку пива. Он сел за мой столик и заказал себе то же самое. Я велел принести вторую кружку. Он тоже. Я понял, что агент будет ходить за мной до тех пор, пока я или кого-нибудь встречу, или куда-нибудь зайду. Если же этого не случится, он укажет на меня жандармам, и те арестуют меня.

Но мне повезло. Выйдя из ресторана, я увидел фаэтон, а на нем своего хорошего приятеля Вацека Сакраменту. «Вот оно, спасение!» — мелькнуло в голове. Я окликнул:

— Вацек!

Кучер обрадовался, остановил фаэтон. Я быстро вскочил на него и, сунув Вацеку пятьдесят марок, приказал:

— А ну, что есть духу вперед!

— Есть вперед! — весело причмокнул Сакрамента, и лошади понеслись по улице, оставляя позади моего сразу загрустившего преследователя. За полчаса Вацек доставил меня на здолбуновский вокзал.

Я понял, что в прежнем виде уже не смогу появиться в Ровно, необходимо срочно менять костюм, документы, явочные квартиры, маршруты и окончательно забросить коммерческие операции…

 

МАСТЕРА ИЗ «СУХОРУВКИ»

Ровенскую пекарню «Сухорувка» гитлеровцы превратили в фирму, снабжавшую хлебом солдат и офицеров гарнизона. Пекарня как пекарня — ничего, казалось бы, особенного. А впрочем…

В «Сухорувке» кондитерским цехом заведовал брат Коли Приходько — Иван Тарасович. Он привлек к разведывательной работе своего друга — мастера-пекаря Яна Каминского, который со временем стал ближайшим помощником Николая Ивановича Кузнецова. Широкий круг знакомств Каминского среди бывшей польской знати и гитлеровских офицеров, отличное знание немецкого языка да к тому же привлекательная внешность и светские манеры импонировали обер-лейтенанту Паулю Зиберту. Небольшой особняк Каминского, утопающий в вишневом саду на тихой улице, стал превосходным местом встречи разведчиков.

Приходько и Каминский познакомили нас с пекарем Антоном Марциняком. Умный, честный, сильной воли человек, антифашист по убеждениям, он с первых дней оккупации посвятил себя борьбе с гитлеровцами.

Эти пекарских дел мастера делали все возможное, чтобы хлеб для немецких солдат был наиболее «качественным». И сами немцы помогали им в этом. Шеф «Сухорувки» отставной полковник Ганс Кругер, выслуживаясь перед начальством, завел в пекарне суровый режим экономии. По его указанию хлеб выпекали чуть ли не наполовину с опилками, формы смазывали техническим маслом, а поскольку хлеб шел не на вес, буханки получались такие маленькие, что их можно было спрятать в кармане. Наши ребята, понятно, были сторонниками такой экономии, более того, старались экономить сверх нормы.

Ганс Кругер не раз хвалил Приходько, Каминского, Марциняка за ловкость, понимание ситуации, вызванной войной, и отправлял их реализовывать «сэкономленное» сырье. Разумеется, реализовывали на рынке и деньги делили с «добродушным» шефом.

Гитлеровцы, к какому бы рангу они ни принадлежали, занимались всевозможными махинациями, спекулировали, грабили при первом удобном случае. Но охотнее всего они брали взятки. Особенно в последнее время, когда вера в победу вермахта покачнулась, они не упускали ни малейшей возможности набить деньгами свои карманы. Непревзойденным взяточником был шеф «Сухорувки» Ганс Кругер.

Этот фашист требовал мзду и за то, что принимал на работу в пекарню, и за несколько дней отпуска. А вдень заработной платы мастера собирали для него «дань». Делать это приходилось также Каминскому, Приходько и Марциняку. Когда же они начали выполнять наши поручения, отпала потребность собирать деньги для Кругера, — их обеспечивала партизанская касса. Если же учесть, что выручка за «сэкономленное» сырье целиком попадала к шефу, то станет понятным, почему таким ласковым был с ними Кругер. Отпускал каждого, когда нужно, с работы, подписывал удостоверения, пропуска и другие документы, при необходимости посылал даже в командировки — словом, не мешал им заниматься своим делом.

Вот почему, когда мне необходимо было сменить документы и куда-нибудь пристроиться, я вспомнил о «Сухорувке».

Ян Каминский взялся уладить это дело.

— Специальность пекаря мне подходит, — сказал я. — Только, наверное, не стоит заносить мою фамилию в списки штатов, так будет безопаснее.

— Как раз наоборот, — оживился Каминский. — В список мы тебя включим. Шеф не разлучается с этим списком, так как там отмечено, от кого и сколько он получает в дни зарплаты. Да и всякое может случиться. Один пекарь, подвыпив, попал в фельджандармерию. Ночного пропуска не имел, вот и просидел ночь напролет за решеткой. А утром позвонили на «Сухорувку» — проверили, работает ли у нас такой. Я как раз находился в кабинете Кругера. Он сначала спросил об этом у меня, а потом вытащил бумажку, ту самую, которую мы вручили вместе с «данью». Отыскав фамилию рабочего, шеф отругал дежурного фельдпоста, и тот отпустил задержанного. Понимаешь, какого защитника мы имеем?

— Ладно, вижу, здесь мне можно пристроиться. Но как мы это сделаем, под какой фамилией записаться?

— Я и об этом подумал, Николай. Был у нас один поляк Ян Богинский. Из «Сухорувки» он недавно уволился и выехал в Польшу, а в списке остался. Мы регулярно будем вносить за него деньги для Кругера. Выйдет, что Богинский продолжает работать в пекарне, но будешь этим Богинским — ты. Понял?..

И вот я снова прогуливаюсь по ровенским улицам, но меня уже трудно узнать. На мне добротный коричневый костюм и лакированные туфли. Очки в массивной черной оправе изменили черты моего лица. Вместо тяжелого портфеля в руке — трость. Я уже не езжу на велосипеде, а хожу пешком. В кармане удостоверение о том, что я — Богинский Ян, католик, уроженец Костополя, работаю в Ровно, пекарь, живу и прописан на улице Мыловарной, 19 (на самом деле такого дома на этой улице не было).

Так из Курильчука и Грицюка я превратился в Яна Богинского. Под этой фамилией и действовал вплоть до освобождения города Советской Армией. Да и после освобождения меня еще долго называли то «паном Янеком», то «паном Богинским».

Приходько и Каминский не раз предлагали Кузнецову привлечь к разведывательной работе еще нескольких товарищей из «Сухорувки». Но Кузнецов отвечал: «Пока что в этом нет необходимости».

Но случилось так, что независимо от нас еще один пекарских дел мастер, пятый по счету, стал нашим разведчиком.

Иван Тарасович Приходько давно собирался познакомить Николая Ивановича со своим шефом. Нужно было найти для этого повод. И вот Приходько надумал отметить у себя дома очередной «день рождения». Очередной — потому, что такие праздники устраивались здесь очень часто: дважды в году созывали гостей на детские именины, на день рождения хозяйки, а свой «день ангела» Иван Тарасович отмечал чуть ли не ежемесячно, — к счастью, в церковном календаре святых Иванов хватает. Конечно, все это делалось с определенной целью, — когда нужно было пригласить «знатных» гостей. Финансировались эти «праздники» из разведывательного бюджета.

И вот в «день рождения» тот, ради кого был накрыт стол, не явился: обер-пекарь «Сухорувки» Ганс Кругер срочно уехал в командировку. Решил не приходить сюда и Кузнецов.

Но ведь не пропадать же вкусным блюдам, которые приготовила Софья Иосифовна! И приглашенные гости с аппетитом поглощали жаркое и вареники, запивая все это пивом.

Когда мы с Михаилом Шевчуком и Николаем Струтинским переступили порог дома Приходько, именины были в разгаре. Наше появление, как водится в таких случаях, привлекло внимание гостей. Не успели мы освоиться, как Иван Тарасович и Ян Каминский, выбравшись из-за стола, начали представлять нас веселой компании.

— Это пан Болеслав Янкевич, порядочный человек, известный коммерсант, весьма популярен среди женщин. Они любят не так его, как его барыши, — представил Шевчука Каминский. — А это его коллега пан Богинский, — и, усмехаясь, указал на меня. — Ему меньше везет в коммерсантских делах, чем, скажем, Болеку, однако на женском фронте могут посоревноваться…

— Я с тобой не согласен, — перебил его Приходько. — Сегодня мы веселимся на моих именинах, а в следующее воскресенье, наверно, состоится обручение пана Болеслава. Он тут увивается за моей соседкой Ганкой…

Кто-то из гостей предложил:

— Хватит биографий. Налейте-ка лучше гостям по штрафной.

Компания засуетилась, перед нами появились стопочки.

Пока спорили, кому и чего налить, за что выпить, я осмотрел комнату.

Один из гостей сидел в уголке и сосал самокрутку. Кто-то даже сделал ему замечание:

— Володя, брось дымить. От твоей цигарки хоть топор вешай.

Я заметил, что этот Володя не сводит с меня глаз. И странно — лицо его показалось мне очень знакомым. Кто он и где я видел этого человека?

Чтобы не мучали сомнения, я отозвал Ивана Приходько на кухню и спросил:

— Кто этот Володя?

Иван, прежде чем ответить, любил малость пофилософствовать.

— Будь уверен, в нашей хате только порядочные люди — пекари, вроде меня.

— Нет, ты мне скажи, кто этот парень, откуда он? — не отступал я.

— Да это Володя Цехош! Твой земляк, из-под Ковеля. Парень что надо.

Володя Цехош! Услышав эту фамилию, я обрадовался, но вместе с тем и встревожился. Он мой односельчанин, вроде бы даже какой-то дальний родственник. Мы давно не виделись: еще перед войной он женился и выехал из села. Никто не знал — куда. И вдруг эта неожиданная встреча!

— Он не только мой земляк, но и родственник.

— Так я его сейчас позову. Вы найдете общий язык. Человек он надежный.

В этот момент на кухню зашел Володя Цехош. Он узнал меня и не мог больше ждать.

— Ну, здорово, пан Богинский, пан коммерсант…

— Здорово, Володя.

Мы крепко обнялись и расцеловались.

— Ты только пошутил или, может, в самом деле принял католическую веру? — спросил Володя.

Приходько подмигнул мне: дескать, можно открывать карты. Но я категорически ответил:

— Сегодня я для тебя, как и для всех других гостей, коммерсант Ян Богинский. А завтра узнаешь обо всем.

— Добро!

— Только прошу тебя — никому ни слова, даже жене.

На следующий день, идя к Цехошу, я волновался. Такое чувство я испытывал всегда, когда приходилось привлекать кого-либо к подпольной работе. Как человек воспримет твое предложение, справится ли с ответственными поручениями, осознает ли до конца, на какой риск идет?

Но напрасной была тревога. Володя не задумываясь согласился нам помогать. Немного спустя он стал настоящим бойцом-разведчиком, а его жилище было нашей надежной штаб-квартирой. Выполняли наши поручения Володина жена Анна и дочь Галя.

Так еще один пекарь из «Сухорувки» стал нашим товарищем в борьбе с оккупантами.

 

КТО ОНА?

В отряд прибыли два советских военнопленных.

— Как вам удалось бежать из плена? — спросил я.

Один из них, Владимир Грязных, рассказал:

— Нам помогла женщина. Она работает официанткой в офицерском казино. Нас часто возили туда на разные черные работы. И вот однажды подошла к нам молодая красивая женщина и предложила свои услуги, если у нас возникнет желание податься к партизанам. Мы ей не поверили, но она при каждой встрече продолжала повторять: «Бегите, ребята! Я устрою все как надо». Официантка дала нам свой адрес, а когда мы пришли, она нас накормила, переодела и посоветовала идти в Цуманские леса. Еще денег дала на дорогу. Вот мы и пришли.

— А кто она, эта женщина?

— Зовут ее Лидия Ивановна. О себе она не рассказывала. Только попросила, если нам удастся найти партизан, то обязательно сообщить ей или дать кому-нибудь ее адрес. Даже пароль придумала: «Привет от Попова». Не знаем, кто она, но верим, что встретили своего человека.

Нас заинтересовал этот рассказ. Если действительно официантка немецкого казино хочет наладить связь с партизанами, то стоит с ней встретиться. Но не ловушка ли это? Ведь мы о ней, кроме адреса и того, что она помогла ребятам бежать из плена, ничего не знаем. Какие чувства руководили этой загадочной женщиной? Бороться с немцами? Тогда почему она пошла к ним работать? Так или иначе, но встретиться с ней надо. Хоть и рискованно, но надо. Разобраться во всем поручили мне.

И вот я иду по указанному адресу. Стучу в дверь небольшого особнячка, спрашиваю, дома ли хозяйка, и слышу ответ:

— Сегодня ее не будет.

На следующий день иду к ее дому, и снова неудача. Так продолжалось несколько раз, пока младшая сестра Лидии Ивановны — Лена (я уже успел с нею познакомиться) сказала:

— Лида просила зайти в среду. В этот день она выходная.

Наконец среда. Подхожу к знакомому особняку, стучу. Дверь открывает стройная молодая блондинка. Выше среднего роста, с красивым смуглым лицом и большими серо-голубыми глазами. «Это она!» — думаю я и произношу:

— Привет от Попова.

— Здравствуйте, — отвечает. — Будем знакомы — Лисовская. Я так и думала, что вы от тех ребят. Проходите в комнату и чувствуйте себя как дома.

Так мы познакомились. Она рассказала, что хорошо знает немецкий язык и поэтому ее назначили метрдотелем («Значит, не обычной официанткой», — подумал я) офицерского казино…

— Я ненавижу швабов, — говорила она мне. — О, если бы вы знали, как я их ненавижу! Что им нужно на нашей земле? Вы видели виселицы на улицах Ровно? Господи, как это ужасно! Звери! А называют себя освободителями. Уничтожать их, беспощадно уничтожать, чтобы не издевались над нами. Сколько страданий принесли они! А было так хорошо! Когда в тридцать девятом году пришли сюда советские войска, люди встречали их с цветами. А этих извергов надо встречать пулями. На каждом шагу их должна подстерегать месть.

Говорила Лидия Ивановна искренне, чувствовалось, что она много пережила, что горе народа — это ее горе.

— Посоветуйте, что я должна делать. Годы идут, мне уже за тридцать («Никогда нельзя дать», — подумал я), так хочется счастья, семьи. Нет, вы не можете этого понять! А они разрушили все! Как я рада, что удалось связаться с вами! Я готова на все. Поручите мне любое дело — выполню.

Но одно обстоятельство заставляло настороженно относиться к ее рассказам. Обычно, когда мы заводили новое знакомство, нас спрашивали: «А чем я могу быть для вас полезным?» Лидия Ивановна подобных вопросов не задавала. Она сама начала излагать один за другим планы своей будущей подпольной деятельности, как будто они у нее были готовы заранее:

— Я могу подкинуть вам важного генерала… Или, если хотите, проведу ваших людей в казино, когда там будет сборище немецких офицеров… Могу подсыпать в блюдо яд… Могу выкрасть папку с секретными документами…

Все эти «могу» заставляли меня задуматься, не маскировка ли это? Подозрение мое усилилось, когда ночью к Лисовской пришли гестаповцы.

Квартира Лидии Ивановны была просторной (три большие комнаты и кухня с верандой), но, с нашей точки зрения, очень неудобной, так как окна выходили на улицу и не было «черного хода».

Вместе с Лисовской жила ее старенькая мать, сестра Лена и брат Володя. Они держались обособленно, не вмешивались в дела молодой хозяйки, тем более что она была основным кормильцем.

Первый наш разговор затянулся допоздна, и Лидия Ивановна предложила мне заночевать в ее квартире.

— Можно всегда пользоваться ею, как собственной, — добавила она.

Мы поужинали, погасили свет и легли спать. Но уснуть я не мог: мысли роились в голове, не давали покоя. Кто она, Лидия Ивановна? Честный человек или артистка, которая мастерски разыгрывает спектакль, поставленный врагом? Может быть, я нужен только как маленькая, но очень важная ниточка, потянув за которую, гитлеровцы раскроют нашу разведывательную группу? Необходимо все хорошенько обдумать…

Вдруг слышу — на улице топот кованых сапог. Люди приближаются к нашему дому, поднимаются по деревянным ступенькам, ведущим на веранду. И — сильный стук в дверь.

— Откройте! — доносится из-за двери грубый голос.

«Ловушка!» — мелькнуло в голове.

Рука выхватила из-под подушки пистолет.

Лидия Ивановна выбежала на веранду, и я услышал ее сердитый, громкий голос:

— Какого черта вы тут шляетесь ночью? Спать людям не даете! А ну, убирайтесь отсюда быстрее!

— Мы из гестапо. Хотим проверить, кто у вас ночует. Немедленно откройте! — настаивали гитлеровцы.

Я мигом оделся, приготовил гранаты, взвел курок пистолета и отбросил задвижку в ставне. А Лидия Ивановна не унималась:

— Гляди, чего захотели. Я вам не открою! Можете ломать дверь. Но знайте: за это вам не поздоровится. Утром я пойду жаловаться господину Прицману. И он вам устроит такой нагоняй, что больше не захочется проверять мою квартиру.

Упоминание о фон Прицмане, очевидно, отрезвляюще подействовало на гестаповцев. Они еще продолжали бить в дверь и кричать «открой!», но уже не с таким упорством, как вначале.

Лидия Ивановна продолжала наступать. Она использовала весь арсенал пристойных, но крепких выражений, пересыпая их фамилиями высокопоставленных гитлеровских офицеров. Наконец этот словесный поединок закончился ее победой. Возбужденная, взволнованная, вбежала она в комнату и, увидев меня в полной боевой готовности, удивленно воскликнула:

— А это что за маскарад?

— Не стану же я спокойно ждать, пока сюда ворвутся гестаповцы, — ответил я. — Встреча с ними у меня не предусмотрена, но приветствовать их есть чем.

— Запомните, — Лисовская все еще не могла успокоиться, — никогда в моей квартире не было и не будет никаких неприятностей. Боитесь за свою голову? Можете не волноваться. С нее ни единый волос не упадет.

— Но я не люблю шутить с гестаповцами где бы то ни было.

— Все равно повторяю: тут вы в полной безопасности. Чувствуйте себя спокойно.

— Какое тут спокойствие, когда в первую же ночь пребывания в этом доме сюда лезут пьяные немцы да еще угрожают выломать дверь.

Лидия Ивановна засмеялась:

— Вы не учитываете одного обстоятельства: немчура меня хорошо знает и никогда не заподозрит в связи с партизанами. А эта мерзость, что приходила, — Лисовская брезгливо поморщилась, — уже не раз пыталась познакомиться со мной ближе и предлагала свои услуги. Но я всегда отвечала и отвечаю: «Ко всем чертям!» Завтра же расскажу об этом визите фон Прицману. Он обедает в нашем казино и очень любит, когда я лично его обслуживаю. А сейчас давайте спать! И выбросьте из головы всякие глупости.

Но я уже не мог уснуть до утра. После неожиданного визита гестаповцев Лидия Ивановна стала для меня еще большей загадкой. И когда я рассказал обо всем этом Кузнецову, он разделил мои сомнения.

— Будь осторожен, — предупреждал меня Николай Иванович, — ничего лишнего ей не говори. Постарайся больше узнать о ней из других источников. Наверное, она связана с гестапо.

Из наших знакомых Лисовскую никто хорошо не знал. Иван Приходько попробовал было расспросить о ней у соседей, но они рассказывали то, что нам уже было известно: работает в офицерской столовой, часто подъезжает к дому на легковой машине в сопровождении немцев.

Когда командование отряда ознакомилось с нашим сообщением о Лисовской, мы получили такую записку:

«Знакомство с Л. нас беспокоит. Продолжайте ее изучать и о малейших подозрениях докладывайте нам. Никаких заданий, кроме проверочных, не давать. Будьте особенно осторожны, чтобы не разгласить наших явок. Если она работает на немцев, то обязательно постарается войти к нам в доверие, чтобы накрыть всю группу. Желаю успехов».

Я трижды перечитал записку Александра Александровича.

«Да, крепкий орешек мне достался, — подумал я. — Как бы не сломать на нем зубы».

Прекращать знакомство с Лисовской нельзя было. Если бы мы даже сделали это, она все равно продолжала бы нас искать. Надо было ждать. Ждать и проверять ее. А когда все станет понятным, или привлечь ее к работе, или…

Но не так легко проверять в наших условиях. Это можно делать лишь путем наблюдений, догадок, выводов. В таких случаях даются контрольные задания. Что ж, попробуем, хотя это и не так просто.

Я ходил к Лидии Ивановне и давал ей поручения. Лисовская выполняла их охотно, хотя и не скрывала своего недовольства тем, что они были незначительны, мелки.

— Вы что? — с обидой спрашивала она. — Не доверяете мне? Боитесь?

— Почему вы так думаете, Лидия Ивановна? Не спешите и не горячитесь. Разведчице нельзя быть такой нетерпеливой, — успокаивал я. — Придет время, и мы с вами будем совершать большие дела. Главное — дисциплина. Делайте то, что вам говорят.

— Мне очень не нравится такая работа, — не сдавалась Лисовская. — Я имею дело с настоящим разведчиком, а приходится запоминать, сколько гитлеровцев за день посетит наше казино и сколько среди них офицеров высших рангов. Ну и разведка! Разве не найдется для меня задания более ответственного?

Мы и в самом деле поручали ей узнавать разные мелочи: кто из высшего офицерства обедал в казино, куда они потом ехали, какие пароли назначались на ночь… Все эти поручения Лидия Ивановна выполняла без колебаний и очень старательно. Однажды по собственной инициативе она принесла пухлый портфель, набитый бумагами и личными вещами какого-то полковника.

— Что это? — спросил я Лисовскую.

— Пришел сегодня один пообедать. Лысый, дряхлый, старый. Говорит: «Еду с фронта в Берлин, к самому фюреру пойду».

Я его хорошенечко угостила. Так, что он сам уже не мог идти на вокзал. Попросил, чтобы я его отвезла. Я согласилась. Вызвала извозчика и поехала с этим пьяным стариканом на станцию. В это время подошел поезд. Я помогла немцу зайти в вагон, он уехал, а портфель так и остался у меня.

— Плохо, очень плохо получилось, — разочаровал я Лидию Ивановну. — Этого как раз и не следовало делать. Неизвестно, представляют ли эти бумаги ценность, а вот раскрыть себя вы могли.

— Да ведь он был в таком состоянии, что опомнится не раньше чем через сутки. А в портфеле полно бумаг. Возьмите и передайте своим.

Этот случай еще больше сбил нас с толку. Ничего интересного в бумагах, найденных в портфеле, не оказалось, лишь акты на списание продуктов питания в одной из воинских частей. И несколько интендантских объяснений. И снова у нас возникло подозрение: не приманка ли это?

Почти ежедневно я бывал у Лисовской, много разговаривал с ней. А говорила она так, что хотелось верить в ее искренность.

— Вас, вероятно, удивляет мое поведение, и я чувствую, что вы не можете мне полностью доверять, — прочитала однажды Лидия Ивановна мои мысли.

— Этот вывод лишен оснований, — возразил я.

— Не думайте, что я так наивна. Я не девчонка, ищущая романтических приключений. О нет! Свои тридцать лет я прожила не так, как хотела. А было у меня желание стать не только хорошей женой, но и матерью. Ежи — так звали моего мужа — очень любил меня. И очень жалел. «Какая я счастливая! Счастливее всех!» — это тогда я так думала. Мы поехали с ним на курорт Закопане. Это были лучшие дни моей жизни. Я из бедной семьи, а Лисовский — родовитый. Он был капитаном польской армии, служил в ровенском уланском полку. Сам очень хорош собой, а еще форма улана — красавец, глаз не оторвешь. Заберемся мы с ним высоко в горы, станем лицом к ветру — эх, и до чего же чудесно было тогда в Закопане! Ежи говорил мне: «Возвратимся с курорта, начнем строить свой домик. Будут у нас дети. Только первая обязательно дочь. И чтоб похожа была на тебя…» Все в Закопане нам завидовали: «Такие молодые, красивые и такие счастливые». Боже мой, счастливые! Мне даже как-то не по себе теперь, когда слышу это слово. Не успели вернуться с курорта — мужа вызвали в часть. Потом война. Под Варшавой немцы взяли его в плен. И расстреляли в тот же день. Вместе со всеми пленными расстреляли. Как я тогда плакала! Вы даже не представляете, сколько у человека может быть слез. Хотела покончить с собой. Да жалко было маму и Лену… Дайте, пожалуйста, зажигалку.

Она закурила сигарету, сильно затянулась и продолжала:

— Вскоре пришли Советы. Меня начали запугивать. Говорили, что жен польских офицеров вывозят в Сибирь. Я уже было собралась бежать в Польшу, да одумалась: куда? В какую Польшу? К немцам, которые убили моего мужа? Я устроилась на работу оператором на почте. Там и познакомилась с майором Поповым. Хороший был человек. У него жена умерла, и он часами простаивал возле моего окошка с опущенной головой. Рассказывал о себе, о жене. Очень любил ее. Мне стало его жаль, ибо судьбы наши были похожи. Я начала его успокаивать. Мы ходили с ним на прогулки, подолгу бродили за городом. Сперва все было таким обычным, а потом мы полюбили друг друга. И любовь эта была такой же чистой, как и первая, — моя и его. Перед самой войной собирались пойти в загс. Грянула война. Геннадий как ушел из дому, так больше я его и не видела.

А потом — немцы, — Лидия Ивановна вздрогнула при воспоминании о враге. — У меня не было колебаний, я сразу же решила бороться с ними, чего бы мне это ни стоило. Я верила, что найду связь с вами. Я уже посылала брата в Клевень: расспросить, что там слышно. Он дважды ездил. Ходят слухи, говорил, о партизанах. Вот я и решила подсказать военнопленным, чтобы убежали к вам. А вы мне не доверяете. Боитесь меня. Я очень хорошо вас понимаю… У вас нет оснований верить мне. Тем более что ежедневно меня видят среди немцев. Вы имеете право спросить меня: «Если ты так ненавидишь немцев, то почему бываешь в их компаниях?» Но поймите же и меня. Взять в руки оружие и пойти против них — этой возможности я лишена. Вести борьбу одной — что это даст? Арестуют, отвезут на Белую улицу — и только. Не работать, а жить как-нибудь, — вывезут в Германию и заставят пойти в публичный дом или заморят голодом. Ничего не делать? Уйти в монастырь? Выйти еще раз замуж? Но это не помешает швабам наступать на Восточном фронте. Есть борьба другая, настоящая борьба. Ее я и выбрала… Я пошла работать метрдотелем в офицерское казино. Я подняла выше голову и хожу, даю распоряжения среди этих вояк. Они думают, что я покорилась и поэтому так хорошо их обслуживаю. А я думаю другое: «Чем больше будет уверенности у этих гадов в моей преданности, тем легче мне будет бороться с ними». Не так ли?

Я ничего не ответил на философские размышления Лидии Ивановны. И тогда она сама попробовала это сделать:

— Вы со мной слишком осторожны. Хорошо. Я отлично это понимаю и поэтому не буду вас торопить. Когда вы убедитесь в моей искренности, я принесу вам пользу. А тактики своей не изменю.

Я хотел что-то сказать, но Лисовская не дала мне произнести ни слова.

— Прошу вас, не оправдывайтесь. Не нужно. Мне даже нравится, что вы все делаете так осторожно. Чувствую, что имею дело с настоящей разведкой. Мы еще покажем чудеса!

Я верил ей. Она действительно ненавидит фашистов и способна выполнить любое рискованное задание. Но Николай Иванович, которому я до малейших подробностей передавал наши беседы с Лидией Ивановной, советовал не спешить.

— Нужно ее проверить на деле, — говорил он. — Слова, чувства — это еще не доказательства.

Когда Лидия Ивановна стала получать от нас задания, она еще активнее начала заводить знакомства с немецкими офицерами. Приглашала их к себе в гости, устраивала вечеринки. Знакомила меня с ними.

— Доверие немцев мне нужно сейчас больше, чем ваше, — любила она повторять.

Однажды, придя с работы, Лисовская рассказала, что в казино готовятся к какой-то встрече. Завозят дорогую мебель, продукты, напитки.

— Говорят, должно состояться важное совещание.

— Надо узнать, кто именно из высших офицерских чинов прибудет на него, — сказал я ей.

— Какое это имеет значение, кто именно? Главное — будет совещание. Вот и надо что-то придумать.

— А что именно?

— Ну хотя бы мину подложить. Или какой-нибудь «специи» для вкуса подсыпать.

— Относительно мины — ничего не выйдет, — разочаровал я Лидию Ивановну. — Гестаповцы заранее обнюхают все. А вот о «специях» стоит подумать, если действительно слетятся важные птицы.

— А вы найдите что-нибудь такое, что бы не портило вкуса и хорошо действовало.

Предложение Лисовской было передано в отряд. Командование его приняло. Я вручил Лидии Ивановне ампулу с ядом и строго приказал применить ее лишь в том случае, если появится кто-нибудь из высокопоставленных фашистов.

Прошло несколько дней, неделя, другая, совещания все не было. Наконец Лисовская сообщила, что оно совсем не состоится.

Это обстоятельство снова посеяло у нас подозрения относительно честности Лидии Ивановны.

— Вероятно, изучает методы нашей работы, — размышлял Николай Иванович. — Ты смотри, Николай, — обратился он ко мне, — не будь с ней очень откровенным, а то последнее время она тебя что-то уж чересчур пленила.

— Может, она тебя околдовала? — добавил Шевчук. — И вообще, стоит ли с ней столько возиться? Строит из себя какую-то сверхпатриотку, ненавидит немцев и в то же время разъезжает с ними в автомашинах, устраивает для них пьянки. Мне кажется, со всем этим пора кончать.

Что я мог ответить товарищам? Я пытался защищать Лисовскую, но никаких доказательств ее честности у меня не было. За все время разведывательной работы мне впервые пришлось встретиться с таким интересным и непонятным человеком, как Лидия Ивановна.

Посидишь с ней вечер, поговоришь, — кажется, что большего патриота и быть не может. Часами она говорила о себе, о красоте жизни вообще и о подлости гитлеровцев, о муках и страданиях, которые они несут людям. Она чудесно ориентировалась в международных событиях, знала много такого, о чем нельзя было ни прочитать в газетах, ни услышать по радио. Например: должна состояться конференция великой тройки, на которую большевики возлагают большие надежды. Но напрасно — союзники не откроют второго фронта ни в сорок третьем, ни в сорок четвертом. И вообще второго фронта может не быть. Или: в ставке Гитлера был заговор. Гитлер беснуется, никому, кроме Евы Браун, не верит. Можно было услышать и такое. Американцы и англичане никогда настоящими союзниками русских не будут; как бы война ни кончилась, они все равно будут с немцами.

Все эти мысли она излагала под впечатлением рассказов немецких офицеров. Но Лисовская не слепо повторяла то, что слышала от них, а сама сопоставляла факты, события, обстановку и делала определенные выводы.

Сила ее логики могла убедить кого угодно из собеседников, и возражать ей было не легко. Послушаешь ее — и приходишь к мысли, что перед тобой настоящий патриот, способный вести беспощадную борьбу с врагом. Но увидишь ее в компании гитлеровских офицеров и не веришь, что это тот же человек, который еще вчера так серьезно и умно размышлял о жизни.

Какая она, настоящая Лидия Ивановна? На этот вопрос я не мог пока ответить. И в этом не могли мне помочь товарищи: ни Николай Иванович, ни Миша Шевчук, ни Коля Струтинский.

Еще одно обстоятельство усилило подозрения, что Лисовская ведет двойную игру. Когда я зачастил к ней, ко мне прицепился «хвост». Почти ежедневно он ходил за мной. Как-то я целый день бродил по городу (зашел на рынок, в парикмахерскую, в одно учреждение, в другое, в ресторан, в кино), и всюду я видел этого субъекта. Мне до зарезу нужно было встретиться с товарищами, но сделать этого я не мог. Предупредил только знаком Ивана Приходько, встретившегося мне на улице, и пошел к своему старому знакомому пану Зеленко. Только после этого мой преследователь оставил меня в покое (очевидно, убедился, что я ни в каких подозрительных местах не бываю) и больше не ходил за мной по пятам.

После этого случая я работал более осторожно и стал постоянным клиентом Вацека Сакраменты.

О «хвосте», разумеется, я ничего не сказал Лисовской. От товарищей тоже пока что решил сохранить это в тайне Я ждал развязки, искал ее, а вернее — пытался найти правильный выход. Продолжать свои визиты к Лидии Ивановне было делом рискованным: рано или поздно, если она работает «на два фронта», гестапо начнет действовать. Бросить Лисовскую, оставить ее вне связи с партизанами — значит выбыть мне из игры. Устранить ее бесследно — для этого мы не имели оснований. Кто же она? Как узнать? Дело нелегкое. А события все более усложняли положение и еще долго не давали окончательного ответа.

 

СУЕТА В «СТОЛИЦЕ»

На следующий день после аудиенции у Коха майор фон Бабах любезно предложил невесте своего друга обер-лейтенанта Зиберта, фрейлейн Валентине Довгер, должность курьера в канцелярии рейхскомиссариата. Девушка сразу же согласилась, оформила документы и приступила к работе.

— Это как раз то, что нам и нужно, — сказал Николай Иванович, когда я пришел к нему. — Теперь мы сможем проникать легально не только в рейхскомиссариат, но и в другие немецкие учреждения.

— Да это просто чудесно — иметь своего человека в этом фашистском логове!

— Однако же следует и заботиться о безопасности Вали, — продолжал Кузнецов. — Я думаю, ей нужно найти другую квартиру. Пускай она перевезет туда свою семью, пропишет ее в городе. И никто из вас, кроме меня, не должен к ней заходить.

— Ты прав, — согласился я.

— Но кому мы это поручим? Может, Ивану Тарасовичу?

— Можно и ему, но мне почему-то кажется — лучше все-таки Василию Буриму. У него больше возможностей. Он маляр, ходит ремонтирует квартиры, у него много знакомых, а главное — он знает хороших квартир много.

— Что ж, Бурим так Бурим. Я — за.

Вскоре Валя переехала в небольшой особняк по улице Ясной, 55. Одну его половину занимала хозяйка, вторую — наша разведчица. Со временем здесь поселилась вся семья Довгеров. Нам разрешалось заходить к Вале только в исключительных случаях, зато Николай Иванович был ее постоянным гостем. Именно здесь устраивались приемы для «друзей» Пауля Зиберта и новых знакомых Вали Довгер из рейхскомиссариата.

А фрейлейн Валя оказалась настолько способной сотрудницей, что сам начальник канцелярии ставил ее всем в пример и на первое же приглашение в гости сразу ответил согласием. Когда же кто-либо пытался по какой-то причине отчитать нового курьера, начальник канцелярии вставал на ее защиту.

— Не забывайте, — говорил он, — что на заявлении фрейлейн Довгер стоит резолюция самого господина рейхскомиссара. Если вам это не известно, так знайте!

Вначале Валя выполняла второстепенные поручения: заклеивала конверты, обматывала шпагатом пакеты, разливала сургуч и ставила штемпеля. Но вскоре ей поручили разносить почту рейсхкомиссариата по главным учреждениям и штабам. Для этого ей выдали специальный пропуск.

Стройные ножки девушки топали по ровенским тротуарам, поднимались по ступенькам лестниц верховного суда, гестапо, арбайтсамта, штаба Кицингера, гебитскомиссариата… Миловидную симпатичную фрейлейн, одетую в скромное черное платье, в большинстве случаев встречали приветливо. Получит какой-нибудь гитлеровский чиновник от нее пакет — и любезно попросит, чтобы она подождала ответа. Валя никогда не отказывалась, хоть и нужно было побывать еще не в одном учреждении. Такая услужливость нравилась гитлеровцам, и они награждали девушку комплиментами.

Впрочем, случалось и по-другому: раскрыв пакет, тот, кому он был адресован, набрасывался на бедную курьершу:

— Какого черта вы от меня требуете? Пишете: доложить через три дня об исполнении. А могу ли я это сделать — вас это не интересует. Кругом партизан развелось, а вы…

В таких случаях Валя оставалась спокойной и отвечала:

— Я понимаю ваше возмущение, уважаемый господин, но ведь не я это писала. В мои обязанности входит только принести пакет и забрать ответ. Если же нет, то распишитесь, пожалуйста, что получили…

И она раскрывала разносную книгу.

«Чин» становился покладистее и начинал делиться с нашей разведчицей своими мыслями о содержании пакета. А они были разные: о расширении заготовок сельскохозяйственных продуктов, об отправлении рабочей силы в Германию, о наведении порядка в «столице», об активизации борьбы с партизанами, о массовых расстрелах арестованных, о передвижении новых подразделений на Восточный фронт, об охране важных объектов, — словом, все зависело от того, кому была адресована директива.

Дел у Вали было много. Нужно было не только исполнять роль курьера, но и фиксировать в памяти все, что могло заинтересовать нашу разведку.

Прибавилось Вале работы, когда в Ровно начали ожидать приезда «высоких гостей».

Первый сигнал к нам дошел от Лидии Ивановны Лисовской.

— Наконец-то! — воскликнула она, когда я после нескольких дней отсутствия навестил ее. — Где это вы пропадали? Я уже собиралась вас разыскивать. А вы, из-за своей конспирации или недоверия ко мне, не оставляете координат…

— Есть что-то новое? — спросил я.

— Есть, и даже очень важное. Позавчера наш шеф целый день был на каком-то совещании: то ли в комиссариате, то ли в гестапо — туда его чаще всего вызывают. Пришел в казино в конце дня, озабоченный, молчаливый. А утром собрал нас и приказал никого без пропусков не пускать. Сам осмотрел все уголочки, склады с продуктами, заказал много напитков, деликатесов, посуды. Даже собирается заменить кое-какую мебель.

Не только в казино готовились к какому-то важному событию. На стенах домов, в витринах магазинов появились новые плакаты и лозунги с призывами к немецким солдатам и офицерам быть преданными фюреру и «великому рейху». Они с большим оптимизмом предрекали будущую победу гитлеризма. Геббельсовские трубадуры не забыли и о местном населении. В газетах, журналах, воззваниях по радио на все лады расхваливался «новый порядок». На перекрестках улиц, мостах, железнодорожных переездах, при въезде в город появилась усиленная охрана. Гестапо устраивало ночные облавы. Несколько раз в день подметались улицы и тротуары, очищались скверы и палисадники, белились телеграфные столбы и деревья, во многих местах колючая проволока была заменена аккуратными заборчиками. А на месте, где стояла карта Советского Союза с надписью «Рус капут» для подбадривания гитлеровцев, появился портрет фюрера, возле которого была выставлена охрана шуцманшафта. Ежедневно фашисты возлагали к портрету свежие цветы. Мы, возможно, и не обратили бы внимания на эту деталь, если бы не Михаил Шевчук, который имел привычку всегда прогуливаться с букетом.

Портреты Гитлера и других фашистских головорезов — Геринга, Гиммлера, Геббельса, Розенберга — были развешаны по всему городу.

Валя Довгер сообщила, что Кох срочно вылетел в Берлин, а его заместитель по политическим делам Даргель проводит совещание за совещанием. После каждого такого совещания в рейхскомиссариате усиливается суматоха, канцелярия работает, как заводная машина, увеличивается поток писем, пакетов, донесений. А она еле успевает разносить всю почту по учреждениям и штабам.

Наконец из разговоров в канцелярии Валя узнала, что в субботу возвращается из Берлина гаулейтер, причем не один, а с высокопоставленными гостями.

Об этом же сообщил Кузнецову тайный сотрудник гестапо фон Ортель.

— Ты, Пауль, не нашел себе какую-нибудь новую красотку немецкого происхождения? — не без иронии спросил гестаповец у Зиберта.

— Ты считаешь, что я непостоянен в своих чувствах?

— Я знаю: тебе везет. Благодаря тебе фрейлейн Валя стала фольксдойче и получила должность в рейхскомиссариате.

— Да, я хлопотал за нее.

— Ты это сделал, и твоей смелости позавидуют многие офицеры. Попасть к гаулейтеру — большая честь. Но еще бо́льшая честь — попасть к самому фюреру…

— Не надо шутить, дорогой друг, — выразил недовольство Зиберт. — Я могу обидеться.

— А ты не обижайся. Я говорю вполне серьезно. Разве ты не знаешь, что к нам должен приехать сам фюрер?

Николай Иванович сделал большие глаза, хотел было что-то сказать, но Ортель не дал ему вымолвить ни слова.

— Я не намерен тебя оскорблять, Пауль. Извини меня за иронию по поводу твоей, особой заботы о фрейлейн Вале. Она мне тоже нравится, и я поступил бы так же, как и ты. А в отношении приезда фюрера, то, как говорят французы, «антр ну» — между нами. В субботу он должен быть здесь. Проездом. А возможно, соберет совещание. Ты ведь знаешь, что на Восточном фронте готовится грандиозная операция? Сто процентов гарантии на ее успех!

— Кое-что я слыхал об этом, но считаю, что лишние разговоры здесь ни к чему. Надо быть сдержанным. Этого требуют обстоятельства. Я удивляюсь тебе.

— Разве я похож на болтуна? — спросил Ортель и тут же ответил: — Нет, я никогда не болтаю лишнего, никогда не хвастаю. И то, о чем я сейчас тебе рассказал, это правда. Святая правда. Только смотри: никому ни слова.

— Ты ведь знаешь, с кем имеешь дело. Я умею держать язык за зубами.

В тот же день Пауль Зиберт передал нам разговор с фон Ортелем.

— Ну и просветил же меня этот фашист! — радовался Николай Иванович. — Мне даже в голову не приходило, что среди тайных сотрудников гестапо есть такие кретины.

— Вы, должно быть, его хорошенько накачали, — заметил Шевчук.

— Наоборот, я пытался его удержать от коньяка, но он и сам пил, и меня угощал, и целоваться лез, и лучшим другом называл, дескать, я один могу его понять.

— Нечему удивляться, — сказала Валя. — Майора Бабаха так обвел, что он узнал в вашем лице сына управляющего имением князя Шлобиттена. У меня даже возникло сомнение, в самом ли деле вы советский разведчик. Может, вы и вправду какой-то Пауль Зиберт.

— Брось шутить, Валюша. Речь идет о серьезных вещах. Что же касается Бабаха, то он сволочь совсем иного сорта, чем Ортель. Бабах — большой карьерист и взяточник, но он никогда ничего лишнего не сказал. А Ортель… Мало того, что он сообщил о возможном приезде Гитлера. Он еще советовал быть поосторожней с Гетелем, так как тот твердо убежден, что я агент английской разведки.

Ортель отлично владеет русским языком, наверное не хуже, чем я немецким. Он жил в Советском Союзе, знает много городов, а в Москве ориентируется, как в родном городе. Правда, своих московских знакомых не выдал, хоть и сказал, что они у него есть. Упорно расспрашивал, знаю ли я английский, так как гестапо нужны люди, хорошо владеющие этим языком. Долго объяснял мне, каким должен быть настоящий разведчик: «Человеком сильной воли, способным, находчивым, выдержанным, терпеливым…»

— И особенно не болтливым, — добавил Шевчук.

— А именно этим Ортель не может похвастаться, — сказал Кузнецов. — Но жалеть не приходится. Короче говоря, нужно немедленно сообщить обо всем в отряд и готовиться к встрече «гостей».

Не теряя времени, мы развернули подготовку к приезду Гитлера. Опорожнили склад взрывчатки у братьев Шмерег, заминировали железнодорожные и шоссейные подъезды к Ровно.

Михаил Шевчук с помощью своих людей сумел сделать два подкопа: один — под дорогой, соединявшей аэродром с городом, и второй — в самом центре Ровно. В оба подкопа заложили взрывчатку. Лидия Ивановна Лисовская запасалась «специями». Просила, чтобы ей дали хоть одну мину, говорила: «Спрячу где-нибудь под фикусом и устрою иллюминацию». Но нам пришлось умерить ее пыл.

О суматохе в «столице», о подготовке к встрече «больших гостей» ежедневно, а иногда и дважды в день мы сообщали в отряд. Иногда связные даже не успевали доставлять информации на «маяк».

Николай Иванович в эти дни особенно много времени проводил в обществе немецких офицеров, заводил новые знакомства, беседовал с работниками рейхскомиссариата.

Ежедневно от командования поступали четкие распоряжения. Каждый из нас понимал, что день приезда Гитлера в Ровно может стать роковым в ходе войны и вообще в истории третьего рейха.

Из Ровно суматоха переметнулась в Здолбунов. Об этом мы узнали от Клименко, приехавшего к нам по поручению здолбуновских подпольщиков.

— Понимаете, — взволнованно рассказывал он, глотая слова, — что-то должно произойти. Такого на нашей станции еще никогда не бывало. Все станционные объекты швабы вылизывают. Втрое усилили охрану. Понаехали жандармы с других станций, а особенно много из Германии. Бангофжандармерия переполнена офицерами из гестапо и СД. Двухпутный перегон Здолбунов — Квасилов — Ровно, а также колея на Львов тщательно проверяются мастерами-путейцами, прибывшими из Германии. Ходят слухи, что будто приезжает сам Гитлер. Вот и послали меня сюда товарищи. «Передай, говорят, нашим и разузнай, что делать».

— Спасибо за сообщение, — сказал Кузнецов. — Но мне кажется, гестапо разыгрывает специальный спектакль, чтобы запутать следы. Подумайте сами. К встрече «высоких гостей» готовятся почти открыто. Распускают слухи, что должен приехать сам Гитлер. Проверяются, приводятся в образцовое состояние и железнодорожные, и шоссейные дороги. Гостей ожидают со всех направлений. Называются разные даты приезда, высказываются догадки о его цели. Одни говорят, что в Ровно должно состояться совещание, другие — что фюрер едет в свою ставку под Винницей. Нас хотят сбить с толку. Вот увидите: если кто-то появится, то не на том пути, который готовится, и не в тот день, о котором так откровенно говорят гестаповцы. Возможно даже, что «высокий гость» вообще проедет в другом месте — ну, хотя бы через Белоруссию.

— Неужели гестапо о нас что-то знает? — удивился Клименко.

— Лично ни о тебе, ни обо мне, ни о ком-либо другом из наших товарищей не знает. Но немцам хорошо известно, что в Ровенских лесах есть партизаны и что эти партизаны тесно связаны с населением. Именно поэтому они так открыто готовятся. Боюсь, что наши старания окажутся напрасными.

— Но, Николай Иванович, не будем же сидеть сложа руки и наблюдать, что вокруг творится.

— Верно. Но что можно придумать?

— Хотя бы в нескольких местах заминировать железную дорогу.

— Сделать это, конечно, придется. Но вряд ли это что-либо даст.

— Обязательно даст, — вырвалось у Клименко. — Надо заложить мины через каждые пятьдесят метров, соединить их в одну систему, а когда поезд достигнет этого участка, включить ток и высадить все на воздух.

— Мы, — Кузнецов посмотрел на меня и Шевчука, — не можем вам этого запретить. Хорошо, что вы такие изобретательные. Наблюдайте, прислушивайтесь к разговорам. Главное: узнать время и место следования.

С нетерпением ожидали наших сообщений в отряде. Была усилена система связи, чтобы сразу же по прибытии Гитлера об этом стало известно командованию. Из отряда это сообщение тотчас же было бы передано в Москву. И уже через два-три часа над «столицей» оккупированной Украины появились бы советские бомбардировщики и штурмовики. Одновременно были бы отрезаны все пути отъезда Гитлера из Ровно. Командование отряда подобрало группу добровольцев (более ста человек), которые должны были ночью незаметно подойти к городу и, после того как закончат свою работу наши самолеты, в сопровождении городских разведчиков «прочесать» все кварталы расположения гитлеровских верховодов.

Планы нашего командования, одобренные Москвой, были, безусловно, дерзкими, чрезвычайно рискованными и опасными. Но все партизаны отряда — от часового до командира — были готовы пойти на смерть ради осуществления этой важной операции добровольцев. В подразделениях огласили обращение, в котором говорилось:

«Группе партизан нашего отряда надлежит осуществить чрезвычайно опасную, но исторически важную операцию, от которой, возможно, в определенной степени будет зависеть дальнейший ход войны. Девяносто девять процентов за то, что при выполнении задания придется погибнуть. Поэтому командование обращается к партизанам с призывом: кто готов и не боится сознательно отдать свою жизнь за Родину, тот должен добровольно записаться в состав этой группы…»

Каждый, кто был способен сделать это, без колебаний ответил согласием. И командованию пришлось из всей массы желающих отобрать в диверсионную группу наиболее сильных, выдержанных, ловких и смелых.

Наконец в отряд пришло сообщение: «В субботу должен прибыть…»

Дмитрий Николаевич Медведев пришел в радиовзвод.

— Как связь? — спросил у девушек.

— Много грозовых помех, — ответила Лида Шерстнева.

— Не помешают ли они нашей передаче?

— Могут помешать. Москва жалуется, что очень плохо нас слышит.

— Кто проводит следующий сеанс?

— Аня Беспояско.

— А где она?

— Вон там!.

Командир подошел к девушке. Она оторвалась от радиостанции, которую готовила к передаче, встала смирно и уже собралась докладывать, но Медведев остановил ее:

— Не надо, не надо, Веснянка, продолжай свою работу.

Аня быстро соединила все провода, подняла крышку радиостанции, затем сняла с руки часы и положила перед собой. Стрелки показывали семнадцать часов сорок пять минут.

— Еще пятнадцать минут, — смущаясь, промолвила Аня.

— А твои часы идут правильно? — спросил Дмитрий Николаевич и, не ожидая ответа, взял их в руки и сверил со своими. Потом приложил к уху.

— Ого! Они же отлично идут! Что это за марка?

— Швейцарской фирмы. Идут превосходно. Ни разу не подвели… Если, конечно, не забываю завести.

Медведев осмотрел циферблат, затем отдал часы Ане и спросил:

— Вот здесь написано «Этерна» — что это такое?

— Это название фирмы. А вообще в переводе на наш язык — это «вечность».

— О, я вижу, ты неплохо разбираешься в серьезных вещах. Наверное, придется наказывать тех, кто любит называть тебя пионеркой.

— Объяснить слово — это еще не означает разбираться в серьезных вещах, — ответила Аня. — Когда в ЦК комсомола вручили мне эти часы, один из товарищей сказал: «Теперь ты, Аня, владелец часов «Этерна». Это означает, что они будут измерять часы вечности жизни». Мне это название очень нравится. А что касается того, что меня некоторые называют пионеркой, — наказывать их не надо. Это тоже жизнь. Я не пионерка, товарищ командир, а комсомолка.

— Пусть будет по-твоему. Так что, не подведет сегодня комсомол?

— Комсомол еще никогда не подводил и на этот раз будет на высоте, — ответила Аня.

— Хорошо, включай, а то с минуты на минуту привезут донесение.

Аня включила аппарат, надела наушники и начала настраивать рацию на нужную волну. В эфире зазвучали сигналы, однако нужного не было.

Медведев стоял озабоченный и пристально наблюдал за пальцами радистки, которые одну минуту выстукивали позывные, а вторую — осторожно крутили пластмассовые колесики в поисках ответа.

— Молчит! — сердито промолвила Аня.

Еще одна попытка, еще одна минута, а Москву не слышно.

Медведев нахмурился и нервно прохаживался.

Аня еще больше волновалась. Она видела, как расстроен командир. Ей было известно, что означала эта передача. Ведь сутки назад она передавала на Большую землю список товарищей, которые ночью должны отправиться на опасное задание, и знала, что сообщение, которое вот-вот должны принести с «маяка», надо немедленно отправить в Москву. А связи не было. На нужной волне лишь потрескивали грозовые разряды.

Но вот наконец в наушниках послышалось далекое, тихое, но такое знакомое и родное: «ти-та-ти-та…»

— Позывные! — радостно воскликнула девушка, но тотчас же радость исчезла с лица. — Дмитрий Николаевич, оператор просит прекратить сеанс. В Москве страшная гроза, и он меня почти не слышит.

— Ни в коем случае нельзя прерывать связь! Ни в коем случае! Передай, что дело срочное, что надо уже…

Но московский оператор, послав в эфир последние сигналы, прекратил и прием и передачу.

— На когда назначен очередной сеанс? — спросил Медведев.

— Сказал: попробуем через час.

— Попробуем… — нервничал командир. — А если и через час будет гроза, тогда…

— Невозможно, Дмитрий Николаевич.

— Что же делать? Есть какой-нибудь выход или нет?

— Нету, товарищ командир.

— Вы понимаете, — закричал Медведев, — что значит не передать сегодня, сейчас это сообщение?!

Но передавать сообщение не пришлось. И не потому, что помешала гроза. Нет, связь была установлена. Возникла новая преграда. В Ровно приехал не Гитлер, а рейхслейтер оккупированных районов Розенберг. Побыл два-три часа и выехал в Берлин. Осуществить операцию не было возможности. Розенберг прибыл самолетом, с аэродрома в город поехал окольным путем.

Обо всем этом сообщалось в специальном донесении Николая Ивановича Кузнецова, доставленном на партизанский «маяк» шофером газогенераторной полуторки Леонтием Клименко.

 

А ПАНИКА ПОДНЯЛАСЬ НЕ НАПРАСНО

В фешенебельном районе Ровно, носящем название Грабники, где в зелени садов и парков утопали роскошные особняки, жили высокопоставленные чиновники рейхскомиссариата, служащие различных столичных управлений и организаций, офицеры штабов и другие представители «нового порядка».

Район Дубенской и Белой улиц не имел названия. Здесь размещалось наибольшее количество казарм, разных караульных группировок, жандармских, гестаповских, полевых и других конвойных частей. Этот район кишел тайными агентами службы СД, СА, гестаповцами.

Центральная часть «столицы» была средоточением оккупационных служб, административных управлений, контор фирм и прочих учреждений. Все центральные улицы, площади и переулки были запружены в определенные часы «адмиралами», «мерседесами», «капитанами», «суперами» и другими марками легковых автомобилей, ожидавших своих хозяев.

Город разделен на четыре почти равные части: с запада на восток автострадой Львов — Киев, а с севера на юг — железной дорогой Ковель — Здолбунов.

Все районы «столицы», а особенно железнодорожная и автомобильная магистрали находились под постоянным наблюдением нашей разведки.

Был в Ровно еще один район. И теперь еще он называется Кавказом. Бог весть откуда пошло это название. Может, причиной тому рельеф, напоминающий миниатюрные горы? Пологие склоны, крутые обрывы, глубокие овраги — чем не Кавказ? А улицы носят названия: Кавказская, Мало-Кавказская, Крутая, Наклонная. Тут нет шикарных особняков с квартирами «люкс», скверов и парков, ресторанов и отелей. Никто не проложил сюда водопровода и канализации, с перебоями подавалась электроэнергия, почти все улицы были без тротуаров и брусчатки. В этой части города находилось кладбище (да и то для бедных), а в одном из оврагов на околице — городская свалка. Вполне понятно, что представители оккупационных властей тут не жили (разве что случайно, проездом на фронт, из-за недостатка жилья какой-нибудь офицер временно поселялся на частной квартире).

Для нас же ровенский «Кавказ» стал самым удобным районом. Здесь у нас было, пожалуй, больше всего помощников — настоящих патриотов, которые не покорились фашистским порядкам.

Именно здесь, на «Кавказе», я познакомился с Марией и Феликсом Левицкими, Юзеком Чернецким. Здесь же была квартира Владимира Цехоша. Активно помогали нашей разведке Кирилл Володин, Петр Ершов и много других жителей «Кавказа».

По Крутой улице напротив квартиры Левицких стоял небольшой дом. Вернее, не дом, а умело сооруженная дощатая пристройка к кирпичной стене особняка: одна комната и маленький коридор. Кто заходил сюда, сразу же чувствовал, что здесь живут хоть и бедные, но заботливые, аккуратные хозяева.

Несмотря на убогость этого жилища и незнатность его обитателей, сюда часто приходили и приезжали служащие столичных учреждений, их фрау — чистокровные арийки, офицеры гестапо и разных военных штабов. Что же заставляло их сворачивать в этот непривлекательный, бедный район? И почему они навещали это неприметное жилище? А потому, что его хозяйка — Вера Гамонь — была в Ровно едва ли не лучшей портнихой-модельершей. Она умела хорошо, со вкусом сшить модное платье, связать кофту, шарф или берет, сделать аппликацию, плиссе, гофре, — словом, немки-модницы, какого бы возраста они ни были, не могли обойтись без услуг этой на диво талантливой славянки! Впрочем, заглядывали сюда не только фрейлейн и фрау арийского происхождения (их в Ровно было не так уж много), но и мужчины, так как Вера Гамонь шила также мужское белье, стирала, выводила пятна, изготовляла беленькие как снег, накрахмаленные воротнички, которые были самым модным украшением напыженных гитлеровских вояк и всех тех, кто надевал военный мундир или китель.

Мы, советские разведчики, а особенно Николай Иванович, чтобы не отставать от моды, пользовались услугами этой портнихи. Условия требовали от каждого из нас носить чистую с накрахмаленным воротничком сорочку, хорошо отглаженный костюм, начищенную обувь, иметь необходимое количество носков, галстуков, запонок и разных других атрибутов мужского туалета. Обо всем этом заботилась Вера Гамонь. Поэтому почти ежедневно кто-то из наших заходил к ней. Но обязанности Веры, как нашей помощницы, сводились не только к бытовым функциям. Были они значительно шире, репутация же портнихи маскировала то, чем действительно занималась эта женщина.

С первых дней оккупации она и ее муж, Юзек, прониклись ненавистью к врагам. Нельзя, думали они, чтобы изверги безнаказанно хозяйничали на оккупированных землях, оскорбляли невинных, убивали лишь за то, что ты не фашист. Вера и Юзек понимали: нечего ждать, нужно бороться, и бороться всеми способами, везде и всегда, пока хватит сил.

Они не раз говорили об этом своим друзьям, советовались, что делать. И когда подруга и соседка Веры, Мария Левицкая, установила связь с партизанами, в дом Гамоней пришла большая радость. Левицкая ничего не скрывала от подруги, и Вера с благодарностью оправдывала это доверие.

Когда мы с Николаем Ивановичем впервые пришли к Левицким, тут была и Вера. В этот день мы должны были открыть Марии Титовне тайну Пауля Зиберта, но присутствие постороннего лица перепутало все карты.

Мы сели к столу, но разговор не клеился, чего-то не хватало.

Кузнецов говорил на немецком, иногда вставляя искаженные польские и русские слова, провозглашая тосты за фюрера и фатерлянд. Подруги сидели молча, искоса поглядывая то на меня, то на Струтинского, то на Николая Ивановича. Я понимал, в чем дело, но без согласия Кузнецова не отваживался прекратить этот маскарад. Левицкая не выдержала и позвала меня на кухню.

— Кого вы привели? — брезгливо спросила она.

— Как кого? Я же сказал…

— Это тот самый?

— Тот…

— Так он же впрямь немец. Какого черта он не хочет говорить по-нашему?

— Мы не ожидали, что тут будут посторонние люди.

— Кого вы имеете в виду — Веру?

— Да, ее. Ведь мы его не предупредили, что она здесь будет…

— Ах, вот оно что! Значит, вы не доверяете моей подруге?

— Извините, Мария Титовна, дело не в том, доверяем или не доверяем… — пробовал я успокоить Левицкую.

Но она и слушать не захотела и побежала в комнату.

Я понял: Левицкая сейчас сделает что-то неожиданное — и уже хотел отозвать и предупредить Кузнецова, но не успел. Мария Титовна меня опередила.

— Предлагаю выпить за то, — сказала она, — чтобы наш многоуважаемый гость обер-лейтенант Зиберт перестал маскироваться и перешел на откровенный разговор. Мы уже убедились, что он безупречно исполняет роль гитлеровского офицера…

И, не дав Кузнецову опомниться, продолжала:

— А теперь докажите, что вы умеете вести себя по-настоящему. Моей подруги не бойтесь. От нее у меня нет никаких секретов. Все, что знаю я, должна знать и она…

После этих слов Николаю Ивановичу не оставалось ничего другого, как перейти на откровенный разговор.

Вера Гамонь имела возможность доставать для нас разные новости и ценную информацию. По поручению Кузнецова она стала бывать на Грабнике, в квартирах своих клиентов. Чаще всего встречалась с чиновниками из рейхскомиссариата, тайными и нетайными агентами с Дубенской улицы. Нередко в ее «мастерскую» за накрахмаленным воротничком или новой сорочкой заходили обер-лейтенант Зиберт, коммерсанты Болеслав Янкевич, Ян Богинский. И никого это не удивляло.

Интересной информацией снабжал нас муж Веры — Юзек, рабочий железнодорожной станции. Нередко его сообщения о движении военных поездов, о грузе, прибывшем в Ровно, передавались в Москву.

Долг разведчика требовал от каждого из нас постоянного наблюдения за всем происходящим вокруг. Нас интересовало все, ведь иногда даже незначительная на первый взгляд деталь могла стать ключом к раскрытию важного дела. Вместе с тем нужно было хорошо ориентироваться в обстановке, уметь отделять главное от второстепенного, подлинное от фальшивого, чтобы не допустить ошибки.

Летом сорок третьего года Вера Гамонь услышала от кого-то из своих клиентов, что на Ровно «надвигается большая армия большевистских войск». Со временем Юзек узнал, что на железнодорожную станцию прибыло большое количество ручных гранат, которыми будут вооружать всех военнослужащих и гражданских немцев. Пошли слухи, будто с востока приближается целая дивизия регулярных советских войск, прорвавшая линию фронта и задавшаяся целью дойти до самого Берлина.

— Что бы это могло быть? — спросил я у Николая Ивановича.

— Я слушал радио, — сказал он. — Ни Москва, ни Берлин об этом ничего не сообщают.

— Но ведь в городе только и говорят об этом, — добавил Шевчук. — Сегодня мне рассказывали, что сюда должна прибыть танковая дивизия из Прибалтики.

— Все это, товарищи, — сказал Николай Иванович, — по-моему, обыкновенные сплетни. А что касается паники — то разве это впервые? Фрицам есть чего паниковать. На фронте дела не блестящие, еще не очухались от Сталинграда, всюду партизаны и подпольщики. Как тут не паниковать!

Нам не раз приходилось наблюдать, как фашисты, словно растревоженные шершни, метались в панике. Случалось это и когда над Ровенскими лесами появлялись советские самолеты, сбрасывавшие парашютистов или груз партизанам, когда партизаны совершали переходы из одного места в другое и когда взлетал на воздух эшелон с солдатами или военной техникой.

Поражение под Сталинградом оставило на лицах гитлеровцев хронический отпечаток смертельного страха, неверия в свои силы. Всякий раз, наблюдая за суетой, вызванной страхом и паникой, мы чувствовали наше превосходство, близость нашей победы…

…Я прибыл с информацией о «столичных» новостях в отряд. Поздоровавшись со мной, командир спросил:

— Как чувствуют себя ровенские фюреры?

— Паникуют, Дмитрий Николаевич.

И я рассказал о слухах, наводнявших город.

Медведев рассмеялся:

— Большевистская армия наступает? Что ж, будет им и большевистская армия. Только жаль, не сейчас. Придется малость подождать. Пусть себе паникуют.

Чудесное июльское утро. Яркие солнечные лучи прорезаются сквозь лесную чащу и отражаются, словно в зеркале, в капельках росы, не успевшей исчезнуть после ночной прохлады. Звуки птичьего хора волшебным эхом разносятся по лесу, как утренний гимн красоте природы.

Проснулся я до восхода солнца: нужно возвращаться в город. Оделся, вышел из палатки и неожиданно услышал за спиной голос командира:

— Не спится? Волнуешься? Доброе утро!

— Доброе утро, Дмитрий Николаевич! Уже выспался. Я привык вставать вместе с солнцем. Так родители приучили. А насчет того, что волнуюсь, — как вам сказать? Перед заданием нервы немного возбуждены…

— Чтоб не забыть, хочу тебя предупредить, и ребятам передай: во время вот таких паник нужно быть особенно осторожным. Гестапо, возможно, имеет какую-то туманную информацию о вас.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич, за заботу, ребятам обязательно передам… Не волнуйтесь за нас. Мы уже имеем опыт. И люди надежные есть. В городе мы особых осложнений не ощущаем. А вот по дороге в отряд и назад!.. Уж очень много развелось всякой сволочи: шуцманы, бандеровцы…

Наш разговор прервали возгласы:

— Где командир?

— Командира не видали?

— Что-то случилось, пойдем скорее, — бросил на ходу Медведев и зашагал к штабу. Я — за ним.

Увидев командира, дежурный по отряду, старший лейтенант Бурлатенко, отчеканил:

— Товарищ полковник! Восточная застава сообщила, что через просеку, ведущую на Берестяны, движется большая военная часть гитлеровцев. Разрешите объявить тревогу?

Отряд тотчас же был поднят на ноги. Боевые подразделения занимали оборонительные позиции. Кавалерийский эскадрон выступил в зону продвижения вражеской части для наблюдения. Минерам было поручено привести в боевую готовность минные зоны. Комендантский взвод, санитарная часть, взвод радистов и хозрота спешно выстроились по команде «тревога».

Еще не успели наши подразделения занять боевые позиции, как к штабу примчался верхом связной восточной заставы.

— Товарищ командир, — обратился он к Медведеву, — вражеская колонна остановилась на дороге, а группа, отделившаяся от нее, движется просекой в направлении отряда.

Через минуту раздались выстрелы: одна автоматная очередь, вторая, затем застрочил пулемет, и вот уже утренний лесной воздух содрогается от непрерывной автоматно-пулеметной стрельбы.

Вдруг все затихло. И вот почему. Среди врагов, бежавших через поляну в наступление, один из наших партизан заметил своего земляка. Они не вступили в рукопашную, а кинулись друг другу в объятия. И тогда выяснилось, что это не враги, не немцы, а советские партизаны-ковпаковцы. Счастливый случай? Если бы не он — эта стычка могла завершиться довольно драматично и для нас, и для наших «соперников».

К счастью, все обошлось хорошо. А через несколько минут к нам прибыл сам партизанский генерал Сидор Артемьевич Ковпак. С ним были комиссар соединения Семен Васильевич Руднев и командир отряда Петр Петрович Вершигора. До сих пор я благодарен судьбе, что в то время был не в Ровно, а в отряде при штабе командира и имел счастье видеть и слушать легендарных партизанских руководителей.

Эта встреча длилась недолго (соединение Ковпака осуществляло свой исторический рейд в Карпаты, и нужно было спешить), но впечатление от нее осталось незабываемое. Встречались земляки, близкие знакомые и даже родственники. Ковпаковцы рассказывали нашим партизанам о своем житье. Мы слушали их рассказы о смелых стычках с врагом и победах над ним и жалели, что наша партизанская жизнь была иной, не такой, как у ковпаковцев.

— А мы тут сидим, Сидор Артемьевич, — говорил Медведев, — и стараемся не очень надоедать фашистам. Для нашей работы необходимо спокойствие, относительное, конечно. Ребята рвутся в бой… Когда ваши появились в немецкой форме, я, грешным делом, подумал: если фрицев не очень много, то и неплохо размяться. Уверен был, что справимся быстро, собьем оскомину. Кстати, чего это вы своих хлопцев одели под гитлеровцев? Чтобы замаскироваться?

— Нет, — ответил Руднев, — не просить же одежду из Москвы. Что попадет под руку, то и надеваем. Это все трофеи. Мы и оружие скоро заменим на немецкое. Легче патроны доставать.

— Оно-то так, но в фашистской форме небезопасно разгуливать по лесам. Хорошо, что наша встреча закончилась без жертв. А могла стрястись беда. Как в пословице сказано: «Бей своего, чтобы чужой боялся», — шутил Медведев.

— Мы не думали в этих лесах встретиться с вами, — сказал Ковпак. — Когда форсировали Припять и Случь, решили, что до самых Карпат путь свободен. Кстати, начиная рейд, я опасался, чтобы случайно не наткнуться на своих. Мы согласовали свой маршрут со штабом партизанского движения на Украине. Все-таки нужно, товарищ Руднев, — обратился он к комиссару соединения, — весь путь согласовывать с Центром.

— Здесь, Сидор Артемьевич, — добавил Медведев, — действуют не только отряды, подчиненные украинскому штабу. По соседству с нами базируется большой отряд Карасева, еще дальше на запад — Прокопюка, где-то на юге — Дзюбенко. Все они имеют специальное назначение, и ими руководит непосредственно Москва.

— Для меня это новость. Я знаю, что существуют группы, занимающиеся наблюдением, разведкой в тылу врага. Но я не ожидал, что это большие боевые отряды, способные вступить в бой с нами. Но что же, поздравляю, товарищ полковник, что вам посчастливилось не попасть ко мне в плен, — усмехнулся Сидор Артемьевич.

— А мои ребята в плен не сдаются, — отпарировал Медведев.

— Все же скажите, Дмитрий Николаевич, — обратился Ковпак к Медведеву, — как вы ведете свои разведывательные действия? Отряд такой большой, разместились в таком чудесном лесу…

— Во всех ближайших городах имеем своих представителей, так сказать, чрезвычайных уполномоченных.

— И в Ровно тоже?

— В Ровно больше, чем где-либо, ведь это «столица» оккупированной Украины…

— Я знаю, что там заправляет настоящий запорожский казак гитлеровской масти Эрих Кох, — пошутил Ковпак. — Собаки проклятые, за кого они нас принимают? Ох и чесались же у меня руки, так хотелось разнести эту новую украинскую столицу вместе с этими кохами. Пусть бы почувствовали силу народного гнева. Но Центр запрещает. Говорят: среди гражданского населения жертв будет много… Может, это секрет, но скажите, пожалуйста, каким образом вы поддерживаете постоянную связь со своими людьми, ну хотя бы с теми, что находятся в Ровно?

— Есть специальные связные, а когда нужно, сам разведчик приходит из города и обо всем информирует. Кстати, могу вам представить одного из наших разведчиков. Два дня назад он пришел сюда из Ровно и, если бы не встреча с вами, возвратился бы сегодня утром в город, — с этими словами Медведев показал на меня.

Я выпрямился по стойке «смирно», как и положено солдату перед генералом.

 

ИСПЫТАНИЕ СОВЕСТИ

Среди обширного круга моих ровенских знакомых из числа гитлеровских прислужников был один мерзкий тип — фольксдойче Леон Метусь. Он приехал в Ровно из Белоруссии. До войны был осужден советским судом за хулиганство, а когда пришли оккупанты, стал их агентом. Любил рассказывать о своих заслугах перед гитлеровцами. Они посылали его в лес, к партизанам. Там он «осваивался», а потом с его помощью фашисты уничтожали или захватывали целые группы советских патриотов. После каждой такой удачной операции Метусь получал от карателей солидное вознаграждение. Но долго так не могло продолжаться. Он понимал, что рано или поздно его, изменника и провокатора, настигнет кара. И тогда один из его приятелей по темным делам, некий Александер из Одессы, предложил:

— Давай, Леон, махнем на Украину, в Ровно. Там меньше партизан, чем в этих проклятых белорусских лесах и болотах, но зато полно хорошеньких девочек. О, там можно пожить!

Метуся не нужно было долго уговаривать, и оба негодяя выклянчили у своих «хозяев» перевод в Ровно.

Я познакомился с этими субъектами в апреле 1943 года, сразу же после того, как мы с Валей Довгер прибыли в город и она устроилась на квартире Марии Козловской по Торговой улице, 24. Я тогда разыскал своих старых «приятелей» — пана Зеленко и Миллера. Последний в честь нашей встречи потащил меня в ресторан «Дойчер гоф». Там Миллер и представил меня Леону Метусю, с которым мы быстро поладили, поскольку он изображал из себя поляка, а я хорошо владел польским языком. После ужина Леон предложил пойти вместе с ним к девушкам.

— Есть у меня много хороших знакомых девушек. Но среди них одна мне запала в душу. Красавица — пальчики оближешь! Полька, зовут Леля! — хвастливо воскликнул он. — Люкс! Только где нам до нее! Она гордая, с такими, как мы, и разговаривать не хочет. Не подступишься. Очевидно, привыкла к более деликатному обществу.

Все же Леон предложил мне познакомиться с Лелей.

— А впрочем, — сказал он, — ее сам черт не разберет. Может быть, ты ей понравишься. Пошли, если хочешь!

Я согласился пойти с ним к его знакомой красавице, но в следующий раз. Сам же на любезность ответил любезностью и пригласил Метуся пойти к моим знакомым, имея в виду расширить круг знакомства наших разведчиков с работниками гестапо.

Метусь принял мое приглашение и пообещал прийти с приятелем. Мы условились встретиться на следующий день. Я простился, пошел к Вале Довгер и предупредил ее:

— Завтра жди гостей. Двоих негодяев. Служат у немцев. Может, мы их используем в наших интересах. Нужно все приготовить как следует, чтобы они остались довольны.

— Хорошо, — сказала Валя, — я поговорю с Марией, она пригласит еще девушек, принесет от подруги патефон с пластинками, и устроим вечеринку.

На следующий день, как и было условлено, Метусь пришел со своим дружком.

— Александер, — сухо процедил приятель Метуся и пристально посмотрел мне в глаза.

Взгляд его мне очень не понравился, но я не отвел глаз, а продолжал смело смотреть в зрачки нового знакомого.

— О, ты человек сильной воли! — удивился Александер. — Я впервые встречаю человека, который не отвел глаз от моего взгляда. Еще не было такого случая, чтобы на допросе партизан не сказал мне правду. Если соврет — по глазам догадаюсь и заставлю сказать правду.

«Интересно, — подумал я, — чего этот гестаповец сразу же начал о партизанах? Может, хочет увидеть, как я буду реагировать на его слова? Что ж, пусть смотрит, пусть наблюдает. Главное — спокойствие».

— Надеюсь, тебе не придется меня допрашивать как партизана, пан Александер, — хладнокровно отрубил я.

— Ну, конечно, конечно! Я пошутил и прошу не обижаться. А твой взгляд мне понравился. Я хотел бы иметь такого компаньона, как ты. Мы бы показали класс!

— Что ты, к такой работе, как твоя, я не способен! — замахал я руками. — Там надо иметь железные нервы и каменное сердце. А я даже курицу боюсь зарезать.

Александер громко расхохотался:

— Я тоже курицу не зарежу. Но когда доходит дело до бандитов — о! — Он весь побагровел, вытаращил блестящие глаза и прошипел: — Я их могу душить живьем!

— Успокойтесь, — вмешалась в наш разговор Валя. — Лучше сядем к столу, а наговориться вы еще успеете.

Но за столом Александер еще больше разошелся. Несколько рюмок крепкого напитка развязали ему язык.

— Видите этот пистолет? — спросил он. — Так вот, я из него одной обоймой убивал семь партизан. Помнишь, Леон, белорусские леса? Там было на кого поохотиться!

Потом он показал нам свое удостоверение тайного агента службы СД, где на немецком и украинском языках было написано: «Александер». Нам так и не удалось установить, это его псевдоним, фамилия или имя (может, Александр).

Тогда же мы узнали, что родом он действительно из Одессы. После окончания института физкультуры работал акробатом в цирке.

— Не верите? Вот поглядите!

И хотя никто ему не возражал, он поставил ножку кресла себе на палец и начал танцевать танго. Потом попробовал поднимать зубами тяжелые вещи. Дошло до того, что уцепился зубами за край стола, пытаясь поднять его вместе с тем, что на нем стояло. Но доска оборвалась, и все повалилось на пол.

— Пардон, — произнес Александер, — факир был пьян, и фокус не удался. Как говорят у нас в цирке, произошла накладка.

Неудача со столом заставила гестаповца прекратить цирковые номера. Он начал рассказывать мне, как перед войной был на гастролях в Ровно и встретил тут одну очень хорошенькую польку, но познакомиться с ней не успел, так как вскоре вернулся в Киев, где его сразу же арестовали органы госбезопасности по подозрению в связях с фашистской агентурой.

— Я действительно, когда был в Ровно, кое с кем познакомился, но об этом в органах ни черта не знали. Сколько меня ни допрашивали, я ничего не сказал. Привезли меня на очную ставку с кем-то в Ровно, но тут война, пришли немцы, и я выскочил из-за решетки. Так я переквалифицировался в работника СД. Нравится мне это дело!

— А как же девушка, с которой ты не успел тогда познакомиться? — поинтересовался я.

— Сейчас мне не до нее. Я подарил ее моему коллеге Леону. Это его любовь. На нашей работе долго с одной бабой возиться нельзя. Мой коллега умеет влюбляться по уши — вот посмотрите, он теперь не отстает от Вали, что-то очень уж на нее смотрит. Мне же нужна женщина не для любви, а для развлечений!

Много всякой всячины наплел мне в тот вечер Александер. Он даже не пошел ночевать домой, а примостился на кушетке, стоявшей на веранде, и прохрапел до самого утра.

Так мы стали с Александером «приятелями». Я в то время занимался коммерцией, и «дружба» с агентом гестапо только помогала в моих торговых делах.

Валя Довгер и в самом деле очень понравилась Леону. После первого вечера он начал почти ежедневно заходить к ней, носил подарки, встречал ее после работы и провожал домой. Он был настолько надоедливым в своем ухаживании, что не раз становился нам помехой, когда надо было выполнять очередное задание.

Правда, у Леона Метуся был серьезный соперник — обер-лейтенант Пауль Зиберт. Когда он сидел у Вали, Метусю ничего не оставалось делать, как стоять на улице и тяжело вздыхать. Леон часто заводил беседы с Паулем Зибертом насчет своих намерений по отношению к Вале Довгер, но обер-лейтенант был настолько неумолим, что порой просто гнал Леона ко всем чертям. Не раз Валя и Николай Иванович шутя говорили мне:

— Ну и привел ты этого дьявола, назойливый, как оса, и палкой не прогонишь.

Безусловно, можно было положить конец ухаживаниям Метуся, но мы не хотели терять его и Александера как источник разнообразной, иногда даже очень важной информации. Ведь это они, разумеется «под большим секретом», предупреждали нас об операциях против партизан, об облавах в городе, об аресте советских патриотов, о приезде «высоких гостей»… Поэтому Николай Иванович держал этих двух «приятелей» под своим влиянием, расхваливал их за преданность немцам, за расторопность и «героизм».

Однажды, выслушав похвальбу Метуся об успехах на службе, Пауль Зиберт пообещал пойти к его шефу и замолвить за него словечко. Гестаповец едва не прыгнул от радости.

— Герр обер-лейтенант! Я вам всю жизнь буду благодарен. Сделайте это, пожалуйста. А то моего коллегу Александера шеф очень любит: он ему платит больше и на обед к себе приглашает. А на меня часто кричит, дескать, в голове у меня только девчонки. Это Александер, вероятно, наговорил шефу про меня. Если бы вы замолвили словечко…

— При первой же возможности я это обязательно сделаю, пан Метусь, — обещал Николай Иванович.

— Вы хоть позвоните по телефону, — просил предатель.

Это обстоятельство еще больше привязало Метуся к Кузнецову. Леон все чаще стал приглашать его на обеды, пробовал даже делать подарки, о своей работе в гестапо рассказывал со всеми подробностями и уже не «под секретом», а делился с Кузнецовым, словно тот был его шефом: спрашивал совета. Пауль Зиберт позволил даже Леону в разговоре перейти на «ты».

Как-то гестаповец предложил Кузнецову посетить его знакомых и снова начал хвастаться:

— Эх, Пауль, если бы ты знал, какая у меня есть красавица! Что говорить — люкс!

— А почему же ты не женишься? — спросил Кузнецов.

— На такой стоит жениться, но она очень уж переборчивая. Я сначала пробовал ухаживать. Вижу — не получается, я и оставил ее, чтобы даром время не тратить. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?

Но Николай Иванович никогда не спешил отвечать на подобные предложения.

Как-то мы сидели у Ивана Приходько: Николай Иванович, Коля Струтинский, Михаил Шевчук и я. Когда наше небольшое совещание закончилось, Кузнецов, усмехаясь, сообщил:

— Сегодня у меня свидание с красивой полькой, о которой мне уже порядком надоело слушать от этого презренного немецкого холуя. Пойду. Возможно, остановлюсь у нее на квартире.

— Смотри не женись преждевременно, — пошутил Шевчук. — А то что-то чересчур хвалят ее эти гестаповцы.

— А если состоится свадьба, — добавил я, — то не забудь пригласить и нас.

— Ты, Николай Иванович, оставь нам на всякий случай ее адрес, — посоветовал Струтинский. — А то чем черт не шутит?

— Что же, ты прав, — ответил Кузнецов. — Запиши: Легионов, пятнадцать. Зовут — Леля. Фамилии не знаю.

— Легионов, пятнадцать? Леля? — удивленно переспросил я Николая Ивановича.

— Да, Легионов, пятнадцать, Леля, — подтвердил он.

— Так это же Лидия Ивановна Лисовская! — воскликнул я. — Кроме нее, в этом доме никого нет. Интересно! А я сегодня должен был к ней зайти.

Николай Иванович задумался.

— Тут что-то не так. Я давно говорил, что Лидия Ивановна — любопытная птичка. Гестаповцы о ней чудесно отзываются. И не только Метусь мне об этом говорил. Ну и ну! В один и тот же вечер приглашает к себе партизана и немецкого офицера. Не кажется ли вам это странным, ребята?

— Даже очень, — ответил я.

— Интересно, как же она сегодня будет вести себя с тобой, — продолжал Кузнецов. — Я останусь у нее ночевать. Это уже решено.

— И я в том доме буду ночевать.

— Не готовит ли она нам ловушку? Конечно, не мне, а тебе. Я для нее — Пауль Зиберт, обер-лейтенант из штаба Кицингера. А ты… Ровно в восемь вечера она будет ждать меня. Что же делать?

Посоветовавшись, мы решили: нужно идти обоим и доводить дело до конца, кем бы Лисовская ни оказалась.

В половине девятого я постучал в дверь дома № 15 по улице Легионов. Открыла Лена.

— Тсс, — прошептала она. — Проходите в эту комнату. Сестра просила, чтобы вы подождали.

Из-за двери, что вела в комнату Лисовской, слышался спокойный голос Николая Ивановича и веселый смех Лидии Ивановны. Минут через пять она вбежала ко мне в комнату, поздоровалась и тихо предупредила:

— Прошу извинить, у меня сейчас важный фриц из штаба Кицингера. Кажется, клюет. Я его быстренько вытурю, и тогда обо всем поговорим. А пока посмотрите альбом…

Внезапно открылась дверь, и за спиной Лисовской появился Николай Иванович.

— Кто это к вам, фрау Лисовская, так поздно? Не партизан ли, случайно? — сурово спросил он хозяйку.

Она довольно энергично ответила:

— Ну что вы, герр обер-лейтенант!! Это — мой кузен. Приехал в гости из Костополя.

Кузнецов холодно, почти злобно взглянул на меня. Его лицо в этот момент показалось мне ледяным, никаких признаков человечности в нем не осталось.

— Документы! — резко бросил он.

Дрожащими пальцами я вытащил из кармана свой аусвайс и мельдкарту и подал их Кузнецову.

Тот долго рассматривал бумаги, переводя взгляд с них то на меня, то на Лисовскую. Потом спрятал документы в свой карман и недовольно процедил:

— Завтра зайдите в гестапо. Увидим, какой вы кузен фрау Лели.

Николай Иванович настолько блестяще исполнил свою роль, что у Лисовской, которая очень хорошо знала повадки гитлеровских офицеров, не возникло ни малейшего сомнения относительно Пауля Зиберта.

А я еле сдерживал смех.

Лидия Ивановна не ожидала такого. Она растерялась, покраснела и стала уговаривать обер-лейтенанта возвратить мне документы. Она говорила, что очень хорошо меня знает, что вполне может за меня поручиться, что я симпатизирую немцам и ненавижу большевиков… А Пауль Зиберт был неумолим и долго читал Лисовской нравоучение.

Наконец, когда Лидия Ивановна накрыла стол и угостила обер-лейтенанта, он подобрел и велел позвать к столу меня. Он налил всем коньяку, поднялся и провозгласил тост за фюрера. Потом мы выпили за «великую Германию», «за новый порядок», «за очаровательную хозяйку». Обер-лейтенант уже не смотрел на меня злыми глазами, он даже дружелюбно похлопал меня по плечу, отдал документы и вежливо попросил оставить его с фрау Лелей наедине.

Я вышел в соседнюю комнату. Закрывая за мной дверь, Лидия Ивановна успела сказать:

— Я мигом его выпровожу. Подождите.

И действительно, через несколько минут обер-лейтенант Пауль Зиберт откланялся хозяйке и ушел.

— Слава богу, все обошлось! — облегченно вздохнула Лидия Ивановна, как только за Кузнецовым закрылась дверь. — Я так переволновалась за вас! А как мужественно вы держались! Просто восхищена вашим хладнокровием. Если бы он не отдал документы, вы бы его ухлопали, да?

— Видно было бы, — ответил я. — Во всяком случае, в гестапо я с ним не пошел бы.

— А документы эти настоящие?

— Нет, поддельные. Но немцы еще не придирались.

Я поинтересовался, какого мнения Лисовская о своем новом знакомом Пауле Зиберте и что ей о нем известно.

— О, о нем очень много мне рассказывали! Некоторые офицеры от него в восторге. Меня же он интересует потому, что работает в штабе Кицингера и из него можно кое-что выудить. Одно меня лишь беспокоит, — продолжала она, — то, что этот Пауль водится с гестаповцами. Кстати, они меня с ним и познакомили. А сегодняшний случай с проверкой документов тоже очень подозрительный. Надо быть с ним осторожней. Мне, конечно, он ничего не сделает, а вам я советовала бы остерегаться.

На следующий день я передал этот разговор Кузнецову.

— А все-таки она очень подозрительная особа, — сказал он. — Гестаповцы — ее лучшие друзья, каждый раз она заводит новые знакомства с немецкими офицерами и одновременно предлагает свои услуги партизанам. Мне кажется, что это утонченная двойная игра. Но у нас теперь есть возможность проверить ее гражданскую совесть: с одной стороны — фашист, с другой — партизан. Будем действовать сообща!

Николай Иванович стал чаще бывать у Лисовской, подолгу разговаривал с ней, разглашая ей «секреты» штаба Кицингера, «военные тайны» и рассказывая разные небылицы о себе и о своих «друзьях-офицерах». А Лидия Ивановна все, до малейших деталей, запоминала и потом пересказывала мне. Просто диву даешься, как она могла запоминать столько цифр, названий, подробностей! Доходило даже до того, что Лисовская выкрадывала у Кузнецова фальшивые документы, записи, некоторые вещи. Конечно, через меня они снова попадали к нему.

Должен признаться, я даже воспользовался этой старательностью и безупречным исполнением Лидией Ивановной моих поручений, так сказать, в корыстных целях.

Мы, обыкновенные разведчики, хотя и имели деньги в достаточном количестве, не все могли купить. В магазинах с надписями «только для немцев», в которых было все, что угодно, товары продавались за рейхсмарки (а не за оккупационные), и не немцам вход туда был запрещен. Командование не позволяло нам иметь рейхсмарки и пользоваться ими, чтобы не навлечь на себя лишних подозрений. Но мы не против были иногда купить бутылку рома или шампанского, пачку хороших сигарет, зажигалку, флакончик французских духов и другие дефицитные товары.

Кузнецов пользовался услугами магазинов «только для немцев», ему одному из нашей группы выдавались рейхсмарки, причем в неограниченном количестве.

Михаил Шевчук и я, как «коммерсанты», не раз предлагали Кузнецову иметь с нами «дело», но Николай Иванович не поддавался. Сам же он всегда носил в портфеле и пару бутылок коньяка, и красивые женские чулки, и коробку шоколадных конфет, и несколько пачек прекрасных сигарет. Все эти вещи ему были нужны как необходимые компоненты при завязывании новых знакомств.

С некоторого времени из пухлого портфеля обер-лейтенанта Зиберта стали исчезать дефицитные вещи. Лидии Ивановне Кузнецов ничего не говорил (делал вид, что не замечает), когда встречался с нами, ругался.

Ребята смеялись, когда на квартире Марии Левицкой я вдруг вынул перед обедом бутылку рома.

— Где взял? — сердито спросил Николай Иванович.

— Мне подарила Лисовская, — наивно ответил я. — Она просила угостить всех наших ребят.

— А где она взяла?

— Откуда я знаю? Говорила, что забрала у одного штабного офицерика, который влюбился в нее по уши и каждый вечер носит дорогие подарки. Она еще дала мне вот эту пару чулок, — я вытянул из кармана черные шелковые чулки. — Возьмите, Мария Титовна, — обратился я к Левицкой.

Не все понимали, о чем идет речь. Левицкая была рада подарку, ребята завидовали, что у меня есть такая хорошая знакомая, как Лидия Ивановна, а Кузнецов молчал. Собственно, что ему оставалось делать? Однажды Лисовская даже выманила у него портфель со всем содержимым.

— У меня сегодня для вас сюрприз, — сообщила она мне.

— Какой?

Она выбежала в другую комнату и через минуту уже стояла передо мной со знакомым портфелем в руках.

— У вас есть невеста?

— Есть, а что?

— А где она: в Ровно, в отряде или в Москве?

— В отряде.

— Возьмите. Сделайте ей подарок. — Лисовская раскрыла портфель, и я увидел в нем шерстяную кофту, носки, красивую косынку и много других вещей.

Мне стало смешно.

— Моей невесте пока что ни такой одежды, ни духов, ни пудры не нужно. У нас в отряде вообще запрещено делать ценные подарки.

— Все равно: возьмите и скажите командиру, что это от меня.

— А у кого вы взяли этот портфель?

— У Пауля Зиберта.

— Выкрали?

— Нет, он сам отдал. Проиграл его мне. Он куда-то-спешил, а я его задерживала. Он говорил, что хочет пойти к своему знакомому майору Гетелю. А в этот вечер Гетель сам обещал зайти ко мне. Я сказала об этом Зиберту. А он не поверил и назвал меня хвастуньей. «Давайте пари!» — предложила я Паулю. Он согласился. «На что?» — спрашиваю. А он: «Мне все равно». Я взглянула на портфель и сказала: «На американку!» — «Хорошо!» — ответил Зиберт. Не прошло и получаса, как появился Гетель. Мой обер-лейтенант словно язык проглотил, когда его увидел. А с портфелем вынужден был все-таки расстаться.

Портфель пришлось вернуть Кузнецову, но больше он не мог с ним ходить и купил себе другой. После этого случая он стал более осторожным в отношениях с Лисовской. Теперь уже он не говорил, что Лидия Ивановна работает «на два фронта», хотя встреча с Гетелем и была для него неожиданной. Майор Гетель начал подозревать Пауля Зиберта в шпионаже в пользу английской разведки. Кузнецов узнал об этом. И как раз после этого они встретились на квартире Лисовской.

Окончательный ответ на вопрос, кто такая Лидия Ивановна, мы получили позже.

 

СЮРПРИЗ

После разговора Кузнецова с Кохом перед нашей разведкой возникли новые проблемы. Нужно было уточнить сроки Курской операции, выяснить, какое количество военных группировок будет принимать в ней участие, какими новинками оружия и технических средств будет оснащена гитлеровская армия.

Конечно, мы не надеялись добыть детальный план будущего наступления, так как были убеждены, что ни в рейхскомиссариате, ни в главном штабе войск тыла, ни в других ровенских оккупационных учреждениях такого плана не могло быть. И все же источники информации существовали. Оказалось, что не только гаулейтеру известны замыслы ставки фюрера. Среди знакомых Пауля Зиберта были офицеры, которые тоже кое-что знали, и теперь, после того как Зиберт побывал у Коха, они заводили разговор об аудиенции и касались «важных событий», которые сыграют решающую роль в ходе войны.

Во время каждой из таких бесед Кузнецов узнавал нечто новое. Иногда информация была довольно туманной, однако в своей совокупности сообщения позволяли делать весьма конкретные выводы. Постепенно перед нами начала вырисовываться общая картина военной операции в районе Орла и Курска, которую старательно готовили гитлеровцы.

Все данные немедленно отправлялись в отряд, там они анализировались, обобщались и затем в шифрованном виде посылались через эфир в Москву.

Командование отряда было удовлетворено нашей разведывательной деятельностью. Ведь после «подвижной засады», когда от имперского советника связи подполковника Райса и графа Гаана мы узнали о месторасположении ставки Гитлера под Винницей, сообщения о подготовке нового наступления фашистских войск были наиболее важными.

Однажды, когда по поручению Кузнецова я принес в отряд очередную информацию по этому поводу, Александр Александрович Лукин, ознакомившись с ней, сказал:

— Все это хорошо, хлопче. Но всем вам необходимо поработать еще над одной штукой. Вот здесь, да и в предыдущих ваших сообщениях, фигурируют «тигры» и «пантеры». Кох сказал Кузнецову, будто они призваны сыграть чуть ли не решающую роль в предстоящей операции, а что мы о них знаем?

— Как что? — ответил я. — «Тигры» и «пантеры» — это новые немецкие танки и самоходные орудия. Об этом же сообщалось в одном из наших донесений.

— Танки… Самоходные орудия… — промолвил Лукин. — Ну хорошо, а что еще знаем о них? Танки бывают разные. И для того, чтобы с ними бороться, нужно иметь о них определенное представление. А нам даже не известно, как называются танки, а как — самоходные орудия. Знаем: «тигры», «пантеры» — и все.

Медведев, который до этого сидел молча, не вмешиваясь в наш разговор, наконец не выдержал:

— Дело не в названии. Если уж передавать в Москву об этих зверях-хищниках, то необходимо представить и их исчерпывающую техническую характеристику.

В тот же вечер об этом задании командования я рассказал товарищам.

— Думаю, — сказал Кузнецов, — что и этот секрет удастся раздобыть. Давайте объявим между собой такое соревнование: кто первый принесет обстоятельную информацию о «тиграх» и «пантерах», тому на его разведывательный счет приплюсуем несколько баллов.

Конечно, ни я, ни Шевчук, ни Валя Довгер не располагали такими возможностями, как Кузнецов, и каждый из нас был убежден, что именно Николаю Ивановичу удастся выполнить это задание. Но очень уж соблазнительной была идея посоревноваться с ним, посмотреть, на что каждый из нас способен. Поэтому мы согласились с предложением Кузнецова и не мешкая взялись за дело.

Я считал, что у меня немало шансов выйти победителем в соревновании. Ведь я регулярно получал свежие данные от здолбуновских железнодорожников. Через Здолбунов проходили на восток эшелоны с военной техникой, и наши товарищи имели возможность собственными глазами увидеть ее и даже пощупать руками. Другим источником информации была Лисовская. Все мои поручения она старалась выполнять быстро и безукоризненно. Достаточно было сказать ей, что именно меня интересует, как она сразу же отвечала согласием.

— Можете считать, что все в порядке, — заверяла она. — Я уже кое-что слышала об этих хищниках из фашистского зверинца. Приходите через дня два — и получите все, что нужно.

И в самом деле, когда я в следующий раз пришел к Лисовской, она встретила меня взглядом победителя:

— Вам нужна исчерпывающая информация о «тиграх» и «пантерах» — пожалуйста, пишите.

Вытащила из ящика стола несколько листов бумаги, карандаш и протянула мне:

— Ну, чего стоите? Садитесь и записывайте. Я буду диктовать. Или, может быть, вы не полагаетесь на мою память? Можете не сомневаться: если уж что-то попало сюда, — она постучала кулаком по своему лбу, — то не скоро выветрится. Пишите: «тигры» — это танки, вес каждого пятьдесят тонн, толщина лобовой брони тридцать сантиметров, пушка сто пятьдесят миллиметров, скорость шестьдесят — семьдесят километров в час, экипаж — четыре человека… «Пантеры» — это самоходные пушки… Вес… Скорость… Экипаж… — И дала все подробности.

Ну и Лидия Ивановна, ну и молодец! И как же это ей удалось так быстро добыть эти данные? Самый опытный разведчик мог бы ей позавидовать. И ничего не записывала, все запомнила. А ребята еще с недоверием относятся к ней. Нет, она все-таки откровенна с нами, всем сердцем хочет нам помочь.

Такие мысли роились в моей голове, пока я обходил квартиры товарищей, приглашая их вечером к Вале Довгер.

— В чем дело? — спросил меня Михаил Шевчук. — Что-то случилось?

— Да, случилось. — Серьезное?

— Еще бы!

— Так скажи.

— Не могу. Придешь к Вале — узнаешь.

Мне хотелось всем сразу преподнести сюрприз и даже, вопреки правилам конспирации и дисциплины, устроить небольшой прием в честь своей победы в соревновании. «Правила и дисциплина пускай себе существуют, — думал я. — Мы и впредь будем свято придерживаться их, но сегодня день особенный, и есть чрезвычайный повод поделиться с друзьями своей радостью». Вспомнилась старая восточная поговорка: разделенное горе — полгоря, разделенная радость — двойная радость.

Когда я вечером пришел к Вале, все уже были в сборе. Сидели и ждали, не зная, что это мне взбрело в голову так срочно устраивать эту встречу.

— Вот и он, — с ноткой возмущения в голосе встретил мое появление Кузнецов. — Ну-ка, выкладывай, зачем тебе нужно было нас собирать? Что там у тебя в портфеле?

Ничего не отвечая, я раскрыл портфель и начал вытаскивать и ставить на стол бутылки с вином и банки с консервами.

— Это еще что за новость? — удивилась Валя. — С какой стати пир? Может, решил жениться на этой Лисовской?

— Возможно, все возможно… — загадочно усмехаясь, ответил я. — Не только ведь обер-лейтенанту Зиберту жениться на фрейлейн Довгер. Почему бы коммерсанту Яну Богинскому не поискать свое счастье в салоне очаровательной госпожи Лидии Лисовской?

— И ты нашел это счастье? — спросил Шевчук.

— Да, нашел! Готовьтесь поздравить меня. Слушайте же! «Тигры» — это танки, вес каждого — пятьдесят тонн… «Пантеры» — это самоходные пушки… — начал объяснять им.

Я посмотрел, какое впечатление произвели мои слова на присутствующих. Валя и Михаил были удивлены, чувствовалось, что они увлечены моим рассказом. А вот в глазах Николая Ивановича — лукавая искорка. Не успел я закончить свою патетическую тираду, как он, еле сдерживая смех, произнес:

— Говоришь, в салоне фрау Лели нашел ты свое счастье. Это она посвятила тебя в тайны новых видов немецкого вооружения?

— Да, она.

— А от кого она об этом узнала?

— Этого она мне не сказала.

— Хочешь, я расскажу тебе, какими источниками информации она пользовалась?

— Пожалуйста.

— Так вот: всю эту характеристику «тигров» и «пантер» Лисовская выудила у своего приятеля — офицера штаба Кицингера Пауля Зиберта.

Мне стало неловко. Я стоял перед товарищами, не зная, что сказать. «Хвастунишка, невыдержанный хвастунишка! — укорял я себя. — Разве можно, не убедившись в достоверности информации, поступать так, как поступил я сегодня? Стыдно перед товарищами. Что скажут они обо мне? Засмеют».

Но никто, кроме Кузнецова, не смеялся. Смех же Николая Ивановича не осуждающий, а добродушный.

— Как это случилось? — выдавил я наконец из себя.

— Вчера захожу к Лисовской. Пьем кофе, болтаем о том о сем. И вот тут она довольно осторожно начинает тянуть меня за язык. Я догадался: ей нужна информация для Николая — и поэтому охотно отвечал на ее вопросы. Откровенно говоря, я едва успевал сочинять ответы.

— Значит, — сказал Шевчук, — все, о чем сообщил пан Богинский, — плод фантазии обер-лейтенанта Зиберта?

— Нет, не все. Кое-что, скажем, насчет «тигров», отвечает действительности, а вот что касается «пантер», то пусть многоуважаемый пан коммерсант извинит меня: Паулю Зиберту еще не удалось получить подробной их характеристики, поэтому он вынужден был выдумывать.

— А от кого обер-лейтенанту Зиберту стало известно о «тиграх»? — поинтересовался Шевчук.

— От майора фон Диппена. Он прибыл сюда с особой миссией: содействовать продвижению частей на фронт. Познакомил нас фон Бабах. Вначале между нами возник небольшой спор. Я обвинил его в излишней болтливости, так как он сразу же после нашего знакомства начал провозглашать длинные патриотические тирады, в которых, между прочим, ничего конкретного не было. Тогда-то я, дабы разжечь его страсть, и решил возмутиться: «Извините, господин майор, но я никогда не буду с первым встречным, не зная, кто он, говорить о недозволенных вещах и о том, что мне наверняка не известно…» И тут в наш разговор вмешался фон Бабах. Как я и ожидал, он начал рассыпать комплименты в мой адрес. Дескать, я заслуженный офицер, бесконечно преданный фатерлянду и фюреру, и мне известно больше, чем кому бы то ни было другому, потому что я имел счастье беседовать с самим гаулейтером, и он, фон Бабах, был свидетелем этого интересного и откровенного разговора.

После этого, — продолжал Николай Иванович, — фон Диппен проникся ко мне особенным доверием и в откровенной беседе рассказал все, что знает о новинках военной техники.

— Надо было нам об этом раньше сказать, — заметил Шевчук, — тогда бы Николай не тревожил пани Лелю.

— Я не говорил вам об этом и не передавал в отряд информацию потому, что, во-первых, она не полная, а во-вторых, я не убежден, что она точная. Все это нужно еще старательно проверить. Поэтому Гнидюк, поручив Лисовской узнать о «тиграх» и «пантерах», поступил правильно. Не с одним же Паулем Зибертом встречается она. Уверен, что она и от других своих знакомых будет стараться разузнать тайну «тигров» и «пантер». Кстати, есть еще какие-то «фердинанды». Ты, Николай, поблагодари Лидию Ивановну за полученные сведения, попроси уточнить их и одновременно, если она сможет, узнать об этих «фердинандах».

— Так что не отчаивайся, друже, — успокоил меня Шевчук. И спросил Кузнецова: — А может, признаем пана Богинского победителем первого этапа соревнований и выпьем по рюмке за его дальнейшие успехи? Не пропадать же этому добру.

— Это можно, — согласился Кузнецов. — Итак, за твои успехи, Николай! Ты хорошо постарался. И за это мы удостоим тебя чести доставить в отряд характеристику новых видов немецкой военной техники.

 

ПИСТОЛЕТ №…

Мы так и не выяснили, сколько пассажиров было в машинах, подбитых во время «подвижной засады»: семь или восемь. «Лишний» пистолет, найденный мною, Кузнецов оставил у себя.

Пистолет был необычный, нового выпуска, он вполне подходил обер-лейтенанту гитлеровского вермахта. И не раз в компании штабных офицеров Пауль Зиберт демонстрировал эту новинку германского военно-технического прогресса.

Чаще всего это происходило на вечеринках, которые, по нашему поручению, устраивала Лидия Лисовская. Постоянным участником этих вечеринок был Пауль Зиберт. Если хозяйка забывала или не хотела его приглашать, он все равно появлялся, и не раз Лисовская удивлялась, откуда он узнал, что у нее устраивается веселая пирушка.

За столом, уставленным бутылками, о чем только не говорили опьяневшие завоеватели. Каждый старался удивить других чем-то интересным, оригинальным, сенсационным.

— Я был с фюрером на одном роскошном вечере во Франкфурте-на-Майне.

— Я однажды летал в Турцию. Сопровождал транспорт с оружием. Хотел попасть в гарем, но не удалось…

Конечно, не все можно было принимать на веру, но, как правило, в каждой «сенсации» было какое-то рациональное зерно.

Однажды Лидия Ивановна сообщила, что к ней должны прийти два подполковника вермахта.

— Они, — сказала Лисовская, — чрезвычайные уполномоченные генерального штаба. Интересуются, много ли военных заняты нефронтовыми делами и какая в этом необходимость. Никому из офицеров не хочется на фронт. Поэтому меня и попросили устроить этот прием для подполковников.

— А кто еще будет?

— Несколько офицеров из рейхскомиссариата. Майор Вайнер — военный инженер, я с ним несколько дней назад познакомилась, где работает — не знаю, но, наверное, важная птица, и еще один мерзкий гауптштурмфюрер из гестапо, Конрад, никак не могу от него отцепиться.

— А обер-лейтенант Зиберт? Что, он уже не пользуется благосклонностью фрау Лели?

— Думала и его пригласить, но потом решила: пусть хоть раз обойдется без него. В его присутствии я чувствую себя как-то скованно. Лишь только начну с кем-нибудь разговаривать, как он встревает в беседу. Раньше я думала, что он меня ревнует. Но потом поняла: боится, как бы кто-либо из офицеров не выдал какой-нибудь военной тайны.

— Согласен, не надо приглашать этого обер-лейтенанта, — поддержал я Лисовскую и подумал: «А он все равно придет, хорошо, что предупредила».

Он пришел, как только все сели за стол. Его появление изумило хозяйку, а офицеры (разве что за исключением гестаповца Конрада, чувствовавшего, что в лице обер-лейтенанта он имеет опасного соперника, которому пани Лисовская больше симпатизирует) обрадовались, так как за столом лучшего компаньона, чем Пауль Зиберт, вряд ли сыщешь.

Для меня, «родственника хозяйки» и большого поклонника оккупационного режима, тоже нашлось место в углу стола. Мне не раз приходилось бывать в таких компаниях. Ничего приятного я, естественно, не ощущал. Мерзко было выслушивать хвастливые речи гитлеровцев, циничные анекдоты и пьяные песни. Только одно утешало: то, что вместе с ними, нашими врагами, сидим мы, советские разведчики, и что они даже не догадываются об этом, что мы сильнее их.

Нужно было видеть, как в этих компаниях мастерски брал инициативу в свои руки Николай Иванович! Его образованность и талант, его заслуги перед фатерляндом вызывали всеобщее восхищение.

Так было и на сей раз.

Сначала говорил представитель рейхскомиссариата. Он расписывал заслуги «столичного» правительства, всех служб оккупированной Украины, которые работают «для возвеличивания великого рейха и самого фюрера». Его речь была длинной, скучной, и немцы начали перешептываться, давая понять, что надо кончать. Только Николай Иванович подсел поближе к оратору и слушал его внимательно, сочувственно вздыхая и покачивая головой.

После нескольких стопочек рома заговорили и чрезвычайные уполномоченные по тотальной мобилизации. Один из них отличался неплохим аппетитом, поэтому старательно опустошал бокалы с пивом, бросал в рот кусочки швейцарского сыра и непрерывно жевал. Зато его коллега оказался весьма разговорчивым. Он начал рассказывать о новинках немецкого оружия. Слушали его все с большим интересом.

— Увидите, господа, — уверял он, — фюрер изумит не только нас с вами, но и весь мир новинками вооружения. И пусть вам не кажется, что тотальная мобилизация — свидетельство упадка наших сил. Наоборот, только теперь большевики почувствуют нашу силу и наше преимущество. Война закончится техническим прогрессом. Еще появится много такого, о чем вам и не снилось. — Подполковник закончил свою речь под бурные аплодисменты присутствующих. Кое-кто воскликнул: «Хайль! Хайль!»

— Господа! — прервал расшумевшихся пьяных офицеров Николай Иванович. Все приутихли и повернули головы в сторону обер-лейтенанта. — Герр подполковник нас обрадовал. Мне, фронтовику, особенно приятно было слышать от подполковника, что война закончится техническим прогрессом. Мы, офицеры фронтовых соединений, уже начали ощущать заботу фюрера об этом техническом прогрессе. Не буду приводить много примеров. Покажу лишь одну небольшую вещицу.

Кузнецов вышел из-за стола. Заинтригованные немцы жадно впились в него глазами. А он ловким движением выхватил из кобуры пистолет и воскликнул:

— Смотрите! Прогресс Германии! Новая немецкая марка «вальтера». Четырнадцатизарядного девятимиллиметрового пистолета выпуска тысяча девятьсот сорок второго года! Как видите, фюрер любит не только «фокке-вульфы» и шестиствольные минометы. Он ко всему имеет вкус! Наша работа требовала элегантности, господа. Из такого пистолета приятно за одну минуту укокошить четырнадцать коммунистов! Не так ли, господа! Четырнадцать!

Но не всех удивил Пауль Зиберт. Майор Вайнер, сидевший молча и внимательно наблюдавший за тем, что происходило, искоса взглянул на Николая Ивановича, сделал глоток из бокала, прошелся по комнате и сказал:

— Вы, герр обер-лейтенант, спрячьте эту игрушку, а вы, господа, послушайте, что я вам расскажу.

Он подошел к столу, еще раз глотнул ликера и, придерживая за ножку хрустальный бокал, начал:

— Я расскажу сейчас очень интересную и в то же время грустную историю о таком же пистолете.

В комнате воцарилась тишина. Майора слушали внимательно, терпеливо, хоть говорил он без темперамента, время от времени подливая себе ликера, чтобы промочить, как он говорил, горло.

Вначале он рассказал свою биографию, и мы узнали, что длительное время Вайнер работал на заводах, где изготавливалось оружие.

— Занимался я, господа, испытанием огнестрельного короткоствольного оружия. Или, как у нас говорили, был «дегустатором оружия». Много раз и различными способами приходилось мне «дегустировать» и пистолеты, и автоматы. Испытывал на точных стендах с приборами, автоматически фиксирующими преимущества того или иного экземпляра, на передвигающихся мишенях и даже очень часто испытывали… — на этом слове он запнулся и посмотрел сначала на Лисовскую, а затем на меня. Очевидно, ему не хотелось о чем-то вспоминать, но гестаповец, который уже изрядно захмелел, продолжил за него:

— Чего умолкли? Хотите, я за вас скажу? Вы испытывали оружие на живых мишенях — разных там цыганах, евреях, чехах — на тех, кто подлежит уничтожению. Я тоже пробовал — это лучший способ «дегустации» оружия.

— Да, да, — согласился Вайнер, — гауптштурмфюрер прав. Этот способ самый радикальный и безошибочный. И я должен также подтвердить мнение господина обер-лейтенанта, что эта марка четырнадцатизарядного «вальтера» из всех пистолетов, которые я испытывал, была самой лучшей. Я тоже приобрел себе такую игрушку и не мог ею нарадоваться точно так же, как и господин обер-лейтенант.

— И у вас, господин майор, есть этот пистолет? — спросил Конрад.

— Нет. Уже нет…

— А куда же вы его девали? Продали, что ли?

— Не перебивайте, — обиделся Вайнер. — Чуточку терпения. Сейчас расскажу. Это интересная и трагическая история.

Он прошелся по комнате, пригубил бокал и сказал:

— Было это в декабре прошлого года. Мы с подполковником Райсом, имперским советником связи, возвращались из Киева…

И тут я все понял. Это тот самый майор, которого мы с Колей Струтинским видели у госпиталя. Тот самый, которому удалось бежать во время «подвижной засады». Владелец пистолета, которым только что похвалился обер-лейтенант Зиберт.

— На Киевском шоссе, — продолжал Вайнер, — вечером на нас напали партизаны. Все погибли в перестрелке. А я был ранен и чудом спасся. Пистолет же потерял.

— Каким образом вы остались в живых? — спросил Конрад.

Майор косо посмотрел на гестаповца:

— Не буду преувеличивать — это привычка охотников и рыбаков, — я выпустил в бандитов две обоймы. Мне удалось их напугать, и они начали разбегаться. Но меня ранило в руку…

Он показал рану на правой руке. Я подумал: «Это, наверно, работа Бориса Сухенко, он первым подбежал к этой машине…»

— А как же все-таки вы выбрались живыми из этой ловушки? — продолжал свое гестаповец. — Там, господа, насколько мне известно, были не только майор Вайнер и подполковник Райс. Тогда же погиб и имперский военный советник на Восточном фронте граф фон Гаан. Очень порядочный человек. Все погибли, а вы спаслись. Странно…

— Можете не сомневаться, в плен я не сдался, и партизаны меня не завербовали, — сердито отрезал Вайнер. — Я, раненный, по кювету добрался до моста, за полкилометра от места катастрофы, и там спрятался от бандитов. Партизаны пошумели, постреляли и исчезли. А я на попутной машине приехал в Ровно. Более трех месяцев пролежал в госпитале. Много крови потерял. Но счастье не обошло меня стороной. Вот сижу с вами. А мой лучший друг подполковник Райс и еще два офицера из нашей машины погибли. Вот такая история приключилась со мной и моим пистолетом. Я даже номер его помню, он записан в зольбухе.

Вайнер вытащил документ и назвал номер.

Тут же поднялся Николай Иванович.

— Очень интересная история, господа, — спокойно сказал он. — Я просто заслушался рассказом господина майора. Мой «вальтер» чувствует себя лучше, совсем по-другому. Спокойнее. А номер, — Кузнецов посмотрел на пистолет, — номер намного больше вашего.

Он засунул пистолет в кобуру и произнес:

— Выпьем, господа, за талантливых и мужественных людей, таких, как наш многоуважаемый майор Вайнер…

— …и обер-лейтенант Зиберт, — добавил подполковник, который все время не переставал жевать.

Офицер рейхскомиссариата, тот, что в начале вечера провозглашал пространный тост, стремясь угодить подполковнику, поддержал его:

— Да-да, за здоровье обер-лейтенанта, которому выпала честь быть на приеме у герра гаулейтера.

Все зааплодировали.

Снова пошли тосты. И только когда хозяйка завела патефон, отодвинули стол и начали танцевать, тосты прекратились. Мужчин было много, а дама одна. Поэтому она меняла партнера по очереди. Пока пара танцевала, остальные разговаривали между собой о разных делах. Ненасытный подполковник, удовлетворив наконец свой аппетит, подошел к Кузнецову, который стоял возле патефона и менял пластинки, и спросил:

— Так вы беседовали с гаулейтером Кохом?

— Да, господин подполковник, — четко ответил Кузнецов.

— Зачем так официально, милый друг? Сейчас нет обер-лейтенанта и подполковника. Есть друзья: старший и младший. У меня такой сын, как вы. Вас где ранило?

— Под Сталинградом.

— Вы были под Сталинградом? — подполковник с особым уважением посмотрел на Кузнецова. — Сталинград — это еще не поражение Германии.

— И я так думаю, господин подполковник.

— Ах, Пауль, оставьте эту официальность и разрешите мне называть вас на «ты».

— Пожалуйста.

— Операция, которая вскоре начнется, будет блестящим реваншем за наш сталинградский тактический просчет. Под Сталинградом мы не учли одного обстоятельства: зимы. Наши генералы не сделали должного вывода из московской неудачи, когда русский мороз оказался сильнее наших танков. Точно так же произошло под Сталинградом. Теперь же лето, и никакая сила не сможет устоять перед могуществом нашей техники, перед мужеством наших доблестных солдат.

— Герр гаулейтер говорил мне об этом. — сказал Зиберт. — И знаете, о чем я теперь думаю? О том, что сейчас нам уже и русских морозов нечего бояться. «Тигры», «пантеры», «фердинанды» — разве мороз их остановит?

— Верно, верно, мой мальчик. Под Курском сейчас сосредоточивается такая масса техники, какой не знала история войн. Скажу тебе искренне, — пусть это останется между нами, — ставке фюрера из надежных источников стало известно, что союзники России в этом году не собираются открывать второго фронта. И теперь под Курск перебрасываются дивизии из резерва верховного командования. Что же касается «тигров», «пантер» и «фердинандов», то я собственными глазами видел их на испытательном полигоне.

И, не ожидая вопросов Зиберта, подполковник начал рассказывать ему о технических качествах новых военных машин и о том, как они себя вели во время испытаний.

О «тиграх» мы располагали более или менее достоверной информацией. «Пантеры» же оказались не самоходными орудиями, как мы предполагали, а тоже танками с большей скоростью и лучшими маневренными качествами, чем у «тигров». А самоходные орудия назывались «фердинандами».

Этой же ночью Николай Иванович, сопоставив все услышанное от подполковника с полученными ранее сведениями, составил подробное письменное донесение командованию, с которым я утром отправился в отряд.

Тайна «тигров», «пантер» и «фердинандов» больше не существовала.

Что же касается четырнадцатизарядного «вальтера», то командир категорически запретил Кузнецову им пользоваться.

А я, встретившись с Николаем Струтинским, сказал:

— Знаешь, Коля, восьмой немец все-таки был в машине.

 

КРАХ «ПЛАНА АЛЕКСАНДЕРА»

Как-то на одной из вечеринок у Лидии Ивановны я встретил старого знакомого — Александера. Изрядно хлебнув, этот франт, как всегда, начал хвастаться своим мастерством выявлять партизан и всех, кто борется против оккупантов.

— Нам известно, что в Ровно действует шайка большевистских агентов. Но мы их скоро накроем. Увидите, как они будут болтаться на виселице. Я обязательно это вам покажу. Мой шеф поручил операцию нашей группе. А мы… Заверяю вас, не пройдет и месяца, как мы их накроем всех. Выпьем за победу, господа! — воскликнул Александер и залпом осушил бокал.

— За нашу победу! — поддержала Лидия Ивановна.

Она пригубила рюмку, осторожно поставила ее на стол и, незаметно подмигнув мне, вышла на веранду. Воспользовавшись тем, что мой болтливый собеседник что-то горячо начал доказывать моему соседу — долговязому лейтенанту из гебитскомиссариата, я оставил шумную компанию и тоже вышел на веранду.

— Стоит ли этого типа тянуть за язык? — спросила она. — Что-то он сегодня чересчур словоохотливый.

— Конечно, стоит. Но делать это надо осторожно. Интересно, какой сюрприз готовит нам гестапо?

— Тогда я быстренько выпровожу своих гостей, и мы займемся этим мерзавцем.

Вскоре гости ушли, мы сидели втроем за столом и играли в карты. Перед нами — бутылка коньяку. Лидия Ивановна все время следила, чтобы рюмка гестаповца не оставалась пустой, а он нашел терпеливых слушателей, дал волю своему языку.

— Вы понимаете, почти каждый день в Цуманские леса убегают советские военнопленные. Берут с собой оружие, снаряжение и все, что попадает им под руку. Шеф хотел устроить засаду, но я его отговорил. Лучше помочь одной из таких групп свободно добраться к партизанам и забросить к ним кого-нибудь из доверенных людей. Шеф не только одобрил мой план, но и обещал вознаградить за блестящую идею. У Александера золотая голова. Он еще никогда не ошибался. Вот увидите: скоро мы с вами, пани Леля, культурненько посидим в «Дойчер гоф» и кутнем на денежки, полученные от шефа.

— Ну и хвастунишка! — рассмеялась Лисовская. — Ты лучше смотри, чем бьешь моего туза.

— А-а-а… Простите, мадам. Я думал, что это козырь. Минуточку… Сейчас этому тузу будет крышка… А относительно того, что я хвастун, посмотрим!

— Ничего у тебя с тузом не выйдет, — смеялась Лидия Ивановна. — Эх ты, золотая голова! Запутался в шести картах, а еще хочешь провести операцию против партизан!

— Осторожней на поворотах, мадам! — рассердился гестаповец. — Я еще докажу вам, какой я хвастун. Пан Богинский — мой приятель, — Александер похлопал меня по плечу, — и он будет моим арбитром. Предлагаю — на американку. Согласны?

— Согласна!

— Разбейте пари, пан Богинский!

— С удовольствием, — ответил я, — но при условии, что и мне достанется бокал шампанского.

— Конечно! Готовьтесь, фрау Леля!

Мы пытались еще что-нибудь выведать у гестаповского агента, но, вероятно, он спохватился, что уже и так наговорил много лишнего, и начал снова, в который раз, рассказывать о своих цирковых способностях.

Утром следующего дня я поставил в известность о «плане Александера» Николая Ивановича.

— Вообще-то, — сказал он, — этот враль редко говорит правду. Но на сей раз, мне кажется, он не соврал. Представьте себе: немцы, и не просто немцы, а гестаповцы, принимают вариант, предложенный их холуем. Холуй торжествует, он не может скрыть своего восторга, ему хочется, чтобы все знали, какой он находчивый, умный. И он не сдерживается, он не может упустить случая, чтобы не сказать о своем превосходстве очаровательной женщине, пренебрегающей его настойчивыми ухаживаниями. «О, ты еще услышишь, кто я такой! — думает он. — Со мной считаются большие люди, и ты тоже вынуждена будешь поднять вверх руки». Представляю себе, с каким нетерпением этот мерзавец ждет осуществления своего плана! Во-первых, он выслужится перед своими хозяевами, во-вторых, получит обещанную награду, а в-третьих, фрау Леля сделает все, что ему захочется. И пан Богинский будет доволен. Все будут довольны: гестапо будет иметь своего человека в партизанском отряде, Александер — Лелю, а пан Богинский — бокал шампанского, — закончил свои размышления Кузнецов.

— Нужно немедленно предупредить наших и в городе принять необходимые меры предосторожности, — предложил я.

— Обязательно, — согласился Кузнецов. — А я сам попробую выяснить через знакомых гестаповцев некоторые подробности «плана Александера».

Но Паулю Зиберту так и не пришлось ничего выяснять, так как не прошло и двух дней, как нам самим довелось стать участниками осуществления этого плана.

Была у нас явочная квартира у Яблонских. Ее хозяин до войны работал шофером, эвакуироваться не успел, остался в Ровно и продолжал водить свой автобус. Но кроме этого мы еще устроили у него на квартире что-то вроде штаба, через который отправляли в партизанский отряд советских военнопленных.

На квартиру Яблонских часто заходил Михаил Шевчук. Там мы должны были с ним встретиться и на этот раз.

Я переступил порог комнаты и от неожиданности застыл на месте: человек двадцать в новой немецкой форме сидели и чистили оружие. Увидев меня, один из них вскочил и, щелкнув каблуками, отрапортовал:

— Товарищ командир! Группа советских военнопленных в количестве восемнадцати человек прибыла в ваше распоряжение и готова к отправке в партизанский отряд. Ждем ваших указаний.

Откровенно говоря, я растерялся. Этого еще не хватало! Среди бела дня вооруженная группа на явочной квартире! Кто им рассказал об отряде? Кто они? И нет ли среди них «доверенного лица» Александера?

Вошли Яблонский с Шевчуком (они были в соседней комнате). Яблонский рассказал, что знает товарищей давно, что они просили его установить связь с партизанами, помочь добраться в отряд и что он выполнил их просьбу.

Поздно было придумывать другой вариант: люди ушли из лагеря большой группой, и, если они к вечеру не возвратятся, их будут искать, и им нельзя отказать, если даже среди них и есть предатель.

Мы вышли с Шевчуком и Яблонским на кухню.

— Ты с ними беседовал? — спросил я Михаила.

— Да. Мне кажется, что ребята надежные. Правда, Пискунов… Уж очень он разговорчивый и какой-то скользкий. Всем интересуется, старается угодить. Даже зажигалку мне подарил. Все норовил куда-то пойти — за махоркой, но ребята его не пустили.

— И я тоже хорошо не знаю его, — сказал Яблонский. — А впрочем, ребята уверяют, что он человек надежный. Они говорят: «В нашей группе мы знаем друг друга. Это — гвардейская группа». Среди них — разведчики, саперы, пулеметчики и танкисты. Последние даже вздумали выкрасть у фашистов танк и на нем убежать к партизанам, но я им отсоветовал.

— Что ж, отправим всех, но сначала предупредим наших. Пусть они немного подождут, а я тем временем свяжусь с отрядом. Только смотрите, чтобы никто не отлучился.

Послав в отряд сообщение, я возвратился к Яблонскому, и мы отправили военнопленных на «маяк».

А на другой день в самом центре Ровно мы с Шевчуком неожиданно встретили Пискунова. Увидев нас, он обрадовался:

— Как хорошо, что я вас нашел! Вот уже битых два часа ищу вас по городу и не могу найти. Мне никто не дал адреса квартиры, где мы были, а я не запомнил. Нам срочно надо поговорить…

— Что случилось? — перебил его Шевчук. — Почему вы тут?

— Зайдем на какую-нибудь квартиру, и я обо всем расскажу. Случилось большое несчастье. Мне даже страшно вспомнить эту ночь. Идемте же куда-нибудь.

Я осмотрелся, не прицепился ли к нам «хвост». Нет, все, кажется, в порядке. Теперь действительно нужно с этим Пискуновым куда-то пойти. На квартиру? Нет, это опасно. Сесть на лавочке в сквере? Тоже неудобно.

— Пошли на пляж, по дороге все расскажешь, — предложил я.

Рассказ Пискунова был коротким:

— Мы прибыли на «маяк». Партизаны встретили нас хорошо. Особенно старший. Семенов — его фамилия. Валентин Семенов. Дождались сумерек и двинулись в отряд. По дороге наскочили на вражескую засаду. Но это были не немцы. Вероятно, националисты. Всех наших перебили, только мне посчастливилось убежать. Я не стал блуждать по лесу, а решил вернуться в город, разыскать вас и предупредить, что на «маяк» идти опасно. Всех, кто в городе, нужно об этом немедленно оповестить. Всю ночь я не спал, очень устал. И ноги натер.

То, о чем рассказал Пискунов, казалось правдоподобным. И впрямь места вокруг Оржевских хуторов кишели националистическими бандами. Пискунов был на «маяке», видел наших, Валю Семенова. Все это так. Но почему только один Пискунов остался в живых? Пискунов, который и раньше казался нам подозрительным. Но ведь могло случиться, что именно ему удалось убежать. И вот он возвращается в город, чтобы предупредить нас об опасности. Обвинять Пискунова в измене? Нет, мы не имеем права. У нас нет доказательств. Подозрения, догадки — это еще не доказательства. Как быть?

Если Пискунов говорит правду, мы отрезаны от отряда. Если врет, — значит, он предатель. Но как проверить, если на каждом шагу подстерегает опасность? Терять время нельзя. Нужно решать. Задержать Пискунова нет возможности. Придется отпустить его и договориться о встрече вечером на одной из конспиративных квартир. Если Пискунов предатель, гестапо обязательно устроит там засаду. Дать ложный адрес? Нет, лучше назвать квартиру Марчука — Кислицы, агента уголовной полиции. Пискунову же сказать, что мы встретимся на улице или на берегу речки, а оттуда уже пойдем на конспиративную квартиру, где состоится экстренное совещание всех наших разведчиков.

До вечера необходимо увидеть Николая Ивановича, Марию Левицкую, других наших разведчиков. А может, кто из наших прибыл с «маяка»? Возможно, Лидия Ивановна кое-что знает? Вчера вечером она должна была встретиться с Александером, а этот болтун не выдержал бы, если имеет какое-то отношение к Пискунову.

Так думал я, пока мы шли втроем вдоль берега реки. Шевчук с Пискуновым впереди разговаривал, а я держался в нескольких шагах сзади и мысленно взвешивал все «за» и «против».

Обдумав все как следует, я ускорил шаг, догнал Шевчука и Пискунова и сказал:

— Пока что нам придется расстаться. Известим наших, чтоб собрались на одной из квартир, а мы с вами встретимся здесь и пойдем туда вместе.

— А может, нет необходимости встречаться у реки? — возразил мне Пискунов. — Вы лучше дайте мне адрес квартиры и пароль, и мы встретимся там. И пусть туда придет ваш старший, я ему должен кое-что сообщить.

«Ишь, куда гнет! — подумал я. — Подавай ему адрес, пароль да еще старшего! Адрес дать нужно, но без пароля. И встреча у реки тоже необходима».

— Адрес мы дадим, — сказал я. — Мало-Кавказская, четыре. Это наша главная явочная квартира. Там живет Марчук, наш лучший подпольщик. А пароль… Нужно о нем условиться с товарищами. Но может случиться, что у Марчука мы не сумеем сегодня встретиться.

— А где же тогда? — не выдержал Пискунов.

— Не знаю. Необходимо договориться с другими товарищами, со старшим. Поэтому мы и встретимся с вами раньше на полчаса у реки, а уже оттуда пойдем на квартиру. К тому же на вас немецкая форма, поэтому вам лучше будет идти с нами.

— В котором часу встречаемся?

— В семь тридцать на этом же месте. А на квартире у Марчука или на другой — в восемь. У нас еще останется время до комендантского часа.

Несколько минут мы шли вместе. Неподалеку от квартиры Левицкой я распрощался с Шевчуком и Пискуновым. Они пошли дальше, а я, убедившись, что за мной никто не следит, зашел к Марии.

— Нужно проследить за человеком, который только что пошел с Шевчуком. Они идут медленно, ты их догонишь.

Левицкая поспешила в указанном направлении, а я пошел на квартиру, где должен был быть Кузнецов. Вскоре пришел сюда и Шевчук. Заметив Марию, он расстался со своим спутником.

Наш рассказ взволновал Николая Ивановича.

— Очень плохо, если все, о чем рассказывал Пискунов, правда, — проговорил он. — Но еще хуже, если он предатель и гестапо напало на наш след. Отрубить концы будет не так-то легко.

— Сегодня мы раскусим Пискунова, — сказал Шевчук.

— И что сделаете с ним?

— Если он окажется агентом гестапо, мы сделаем то, что заслуживают изменники.

— Но это же вам не в лесу, не в отряде, где можно устроить допрос и выяснить все подробности.

— Конечно, — вмешался я в разговор, — обо всем мы не сможем узнать, но нам хватит одного, что он подослан к нам гестапо. А об этом мы узнаем от Лисовской. Она вчера должна была встретиться с Александером.

— Ты думаешь, что Пискунов — это тот самый тип, о котором говорил гестаповец?

— Почти уверен.

— А что, если нам не удастся это выяснить? Что тогда? Смотрите хорошенько, ребята. Вы имеете дело с человеком. Его судьба в наших руках. И не делайте необдуманных шагов. Пока не убедитесь в том, что это провокатор, ничего не предпринимайте. Если же вас будут мучить сомнения, найдите другой выход и проверьте Пискунова как следует.

От Кузнецова я пошел к Лидии Ивановне.

— Какие новости? — нетерпеливо спросил я. — Был?

— Да, был, но очень спешил. На ходу проглотил рюмку коньяку, хвастался, что «американка» им уже почти выиграна, и куда-то ушел. Я пробовала его задержать, но напрасно.

— А когда он обещал прийти?

— Завтра. Сказал, что сегодня вечер у него, очевидно, будет занят. При этом он ехидно усмехнулся.

— Занят? — переспросил я. — Интересно. Значит, у него на сегодняшний вечер намечается что-то важное, иначе бы он не отказался от вашего общества.

Я попрощался с Лидией Ивановной и направился к Левицкой. «Александер вчера почти торжествовал победу, — думал я. — Значит, его план начал осуществляться… А сегодня вечером у него важные дела. По всей вероятности, они тоже связаны с его планом. Завтра он собирается прийти к Лисовской и сообщить о своем триумфе. Все совпадает. Пискунов — провокатор. Вчера Александер не мог задержаться у Лидии Ивановны, потому что ему необходимо было проследить, прошел ли вариант с отправкой Пискунова к партизанам, возможно даже организовать у «маяка» ловушку. Сегодня гестаповец надеется накрыть всю нашу подпольную группу. Вероятно, так оно и есть. А если нет? Это ведь догадки, предположения. Что, если Александер имел в виду не Пискунова, а кого-то другого и сегодня у него совсем иное, но тоже важное дело?»

Левицкая еще не вернулась, и я сидел, с нетерпением ожидая ее прихода, и думал, думал… Наконец она, очень взволнованная, почти вбежала в комнату и, не переводя дыхания, начала рассказывать:

— Я не успевала за ним, так он страшно торопился. Все оглядывался, но на меня не обращал внимания. В парке его ожидал на скамейке какой-то элегантный франт.

«Александер», — мелькнуло в голове. Мария продолжала:

— Они долго о чем-то разговаривали. Причем больше говорил тот, который шел с Шевчуком. Франт о чем-то спрашивал, потом достал блокнот и что-то записал. Когда они пошли к выходу, я решила проследить за франтом. Он направился на Дубенскую, а я за ним. И представляешь: он пошел в гестапо.

Теперь уже никаких сомнений не было. Пискунов — провокатор и гестапо готовит нам ловушку. Искать новых доказательств предательства Пискунова не было необходимости, и в тот же вечер мы с Шевчуком покончили с ним. Михаил прицепил к шее провокатора табличку: «Всем предателям — смерть!»

В карманах Пискунова было найдено много денег, две пары золотых часов, пистолет и удостоверение, в котором подтверждалось, что он, Пискунов Александр, имеет право на досрочное освобождение из лагеря военнопленных для выполнения особого задания немецкого командования.

Поздно вечером связной с партизанского «маяка» принес срочное распоряжение командира:

«В ночь с 20 на 21 июля убежал с «маяка» военнопленный Александр Пискунов. Установлено, что он предатель, завербованный гестапо. Приказываю принять необходимые меры осторожности и уничтожить изменника. Об исполнении донести. Медведев».

На обратной стороне записки мы с Шевчуком написали:

«Обстановка в городе нормальная. Предатель Пискунов уничтожен. Направляем его личные вещи и документы. Смерть немецким оккупантам и изменникам Родины!»

Утром мы узнали, что домик Марчука — Кислицы был окружен немцами и всех, кто в нем находился, арестовали. Гестаповцы задержали и пьяного агента уголовной полиции Седого Уса; вскоре он бесследно исчез.

Александер оказался «честным». Он принес к Лидии Ивановне две бутылки шампанского и грустно сказал:

— Партизаны меня перехитрили. Вся операция провалилась. Больше того, моего агента нашли мертвым. Я проиграл пари и ставлю шампанское. Выпьем за ваше здоровье, пани Леля!

— Нет, лучше выпьем за тех, кто перехитрил «золотую голову», за тех, кто побеждает, — кокетливо глядя в глаза гестаповца, предложила Лисовская.

Александер не поднял глаз, подумал немного и едва слышно, неуверенно произнес:

— Не возражаю.

Еще раньше Лидия Ивановна неоднократно предлагала мне:

— Давайте поработаем с этим Александером. Вот увидите, мы его завербуем. Он служит немцам не из каких-то побуждений. Просто любит легкую жизнь, деньги… Мне кажется, его можно перетянуть на нашу сторону и неплохо использовать.

Я возражал:

— Нет, таким, как он, нельзя верить. Он человек без идей, без убеждений, даже без родины. Слишком много крови на его совести, чтобы простить ему.

Но Лидия Ивановна, не обращая внимания на мои возражения, решила поиграть на чувствах опьяневшего и загрустившего гестаповского агента.

— Слушай, Саша…

— Я тебе не Саша, а Александер, — рассердился он.

— Ну, пусть будет Александер, скажи, разве тебе стало легче от того, что ты послал своего приятеля к партизанам? Наверное, они правильно поступили, что убили его. Иначе немцы сделали бы с ними то же самое.

— О-о! Я бы с ними поговорил! Я мечтал об этом, — прошипел Александер. — Для меня эта неудача просто катастрофа. Шеф мне этого не простит. Он уже предложил мне самому идти в лес и разыскивать партизан. А, в конце концов, черт с ним! Пойду в лес. Мне не впервой ходить. Пойду и в этот раз.

— И тебе не надоела такая жизнь? — перебила его Лисовская. — Вечно в опасности, вечно рисковать собой. И ради чего? Чтобы заработать на жизнь? Нет! Ты сильный, здоровый, мог бы зарабатывать деньги другим путем. Ради славы? Но ведь эта слава полита кровью.

Откровенность Лидии Ивановны немного смутила меня, и я попробовал перевести разговор на другую тему. Но Лисовская не любила, когда ей в чем-то мешали, и резко оборвала меня:

— Не мешайте мне, пан Богинский. Вы плохой джентльмен, не умеете держать себя в обществе… Я хочу, чтобы Александер откровенно сказал, что думает об этой войне и задумывается ли он над судьбой тех несчастных, которые с его помощью попадают в руки его шефа.

— Пани Леля, кажется, вы добираетесь до моих чувств, — сказал Александер. — Возможно, вы хотите убедить меня в том, в чем я сам давно убедился, а возможно, просто хотите пробудить во мне гуманность, милосердие, любовь к ближнему. Мне безразлично, что обо мне думают, но я делаю то, что могу. Меня уже не перевоспитаешь. И, уважаемая пани, мне нечего задумываться над судьбой тех несчастных, которые проходят через мои руки. Не сделаю этого я — сделают другие. Не я выдумал эту войну, и не мне оплакивать ее жертвы. И если хотите знать, не я один грешен. Я работаю в гестапо, и за это мне хоть платят хорошие деньги. А что скажет тот, кто из чувства мести или страха предает своих знакомых, а иногда даже и родных?! Я знал одного интеллигентного субъекта, который бросил свою невесту беременной только потому, что она оказалась еврейкой. Она попала туда, куда попадают все евреи. Мне было ее даже жаль. Из-за такой красавицы, пожалуй, стоило рисковать. Или другой случай, когда сын отказался от родного отца, да еще и свидетелей привел, подтвердивших, что это не его отец. И все потому, что старика заподозрили в семитском происхождении. А сын еще и сейчас жив…

— Оставь свою философию, а то я в самом деле перестану считать тебя человеком, — не выдержала Лидия Ивановна. — А впрочем, у тебя ничего не осталось человеческого.

— Я делаю то, что приказал фюрер: «Вы можете убивать, уничтожать, сжигать, а ответственность за это несу я».

Когда он ушел, я сказал Лисовской:

— Не стоило уговаривать этого выродка. Разве вы не знали, что это все напрасно?

— Знала. Но все-таки думала: попробую. Было бы неплохо иметь в гестапо своего агента! Неплохо!

— Сегодняшний разговор был слишком рискованным. Еще неизвестно, какие выводы сделает из него Александер. Он нас и так устраивает. И если все обойдется, не следует с ним рвать приятельские отношения. У него длинный язык, и этот язык еще может нам оказать не одну услугу.

— Согласна. Пока получается неплохо. А предателей нужно уничтожать и физически и морально.

После провала своего плана Александер продолжал изредка наведываться к Лидии Ивановне. От своего шефа он получил хороший нагоняй и теперь искал только момента, чтобы выслужиться. Своей привычке много говорить он не изменил, хотя самовосхвалений в его рассказах стало меньше. И никогда он уже не предлагал пари Лисовской.

Месяца через три он совсем исчез, и Лидия Ивановна высказала мысль, что его где-то настигло возмездие партизан. Я согласился с ней, но через некоторое время судьба снова свела меня с Александером.

После освобождения Ровенщины и Волыни Советской Армией я оказался в Луцке. И тут, зайдя однажды в кабинет следователя Управления государственной безопасности, я увидел моего старого «приятеля». Он сразу же узнал меня и обрадовался этой встрече, но скоро его взгляд стал грустным и на вопрос следователя, признает ли он себя виновным перед советским народом и Родиной, ответил:

— Он вам расскажет обо мне больше, чем я сам.

И безнадежно опустил голову.

 

ПАРОЛЬ ОСТАЕТСЯ ПРЕЖНИМ

Николай Иванович удивлялся:

— Ну и интересный же человек эта Леля! Что ее заставляет столько времени проводить в обществе немецких офицеров? Вот хотя бы со мной. Раньше я открывал ей много «секретов». Тогда я был для нее полезен. А теперь, когда заходит разговор о фронтовых делах, я стараюсь молчать. Говорю: «Извините, это военная тайна». А она даже не проявляет никакого интереса. Будто ей все безразлично. Если это из осторожности, то из нее может получиться неплохой разведчик.

— Она жаловалась, что Пауль Зиберт стал неразговорчивым. Или он ничего не знает, или ему досталось за излишнюю «болтливость».

— Не могу же я ежедневно сочинять новые небылицы. Пора принимать решение.

Я был согласен с Кузнецовым. Но из отряда получили приказ еще раз тщательно проверить Лисовскую и изложить свои соображения относительно возможности использования ее на разведывательной работе.

Снова пришлось мне идти на улицу Легионов, 15. Лидия Ивановна, как всегда, начала рассказывать, что ей удалось услышать от посетителей казино. Я уже хотел было спросить о Зиберте, но Лисовская сама вспомнила о нем:

— А этот верноподданный генерала Кицингера Пауль Зиберт все молчит и молчит. Последний раз принес флакон французских духов. Был не в настроении. Жаловался, что ему отказали в отпуске. А накануне обещал взять с собой в Кенигсберг. Даже говорил: заедем в Берлин! Я не против даже устроиться там на работу. Представьте: советская разведчица в рейхстаге!

— У вас слишком большие аппетиты, Лидия Ивановна. Оставьте эти глупости. Для вас и тут достаточно работы.

— Так-то оно так, но почему бы не попробовать, если подвернется случай.

— Я не люблю тратить время на пустые затеи.

— Почему пустые? Я давно уже составила себе такой план. Если не выйдет с Паулем Зибертом, попробую с другим немецким офицером. Для этого у меня есть кое-какие данные.

— А какие именно?

— Какие? — переспросила она. Потом задумалась, встала, прошлась по комнате, остановилась передо мной, пристально посмотрела мне в глаза и спросила: — Скажите правду, верите вы мне или до сих пор еще сомневаетесь в моей честности?

— Что вы, Лидия Ивановна! Мы вам верим, и никаких сомнений относительно вашей честности у нас не было, — не задумываясь, ответил я.

— А я чувствую, что это не так. Хотя, правда, осторожность в разведывательной работе никогда не повредит. Так вот, послушайте, какой у меня возник план. Пауль Зиберт, хотя он и не из высших чинов немецкого офицерства, но, мне кажется, имеет возможность увезти меня в Германию как свою невесту. Побывать в Берлине в то время, когда идет война, когда все подчинено фронту, — очень важно.

— Но ведь это будет обыкновенная экскурсия! — возразил я. — Экскурсия, которая почти никакой пользы нашей разведке не принесет.

— Я еще не все сказала, — гневно произнесла Лисовская. — В Германию я поеду не ради прогулки. Мне нужно лишь оказаться там и завести некоторые знакомства. А потом… Можете не сомневаться: все пойдет как по маслу. Немцы, какие бы высокие чины они ни носили, любят хорошеньких, веселых дамочек.

— Хоть вы и красивы и веселья у вас хоть отбавляй, но этого недостаточно, чтобы сделать себе карьеру в Берлине.

— А вы еще не все обо мне знаете. Вы думаете: «Захотелось ей романтики. Берлин манит ее!» Но я уже давно утратила все романтические иллюзии, и, если хотите знать, я была в Берлине. Да, да, не удивляйтесь: этим ножкам уже приходилось топать по Унтер-ден-Линден.

— Что же вы раньше об этом не говорили?

— Вы и так смотрите на меня с подозрением. А узнали бы, что я была в Берлине, представляю, как осторожно вели бы себя со мной!

— Напрасно так думаете…

— Не оправдывайтесь. Лучше слушайте. Если я уже решила рассказать вам о своих приключениях, то не мешайте мне. Было в моей жизни одно чрезвычайное событие: я убежала из дому и поступила в балетную школу. Глупая, взбалмошная девчонка! Я очень любила танцевать и мечтала о карьере артистки. Но разве мой отец — бедный почтальон — мог мне карьеру устроить? Вот и убежала в Варшаву. Пришла в балетную школу. Ее хозяин оглядел меня со всех сторон и сказал: «Из тебя, девочка, выйдет настоящая звезда». Так я стала ученицей балетной школы.

— А платить за обучение не надо было? — спросил я.

— Конечно, надо. Но у меня не было чем. Поэтому я заключила договор с хозяином школы о том, что после окончания обучения он имеет право распоряжаться моей судьбой по своему усмотрению. Это означало, что без моего согласия он может отдать меня в любой театр или кафешантан. А владелец этого кафешантана оплатит ему все затраты на мое обучение. Короче, меня имели право продать тому, кому я понравлюсь и кто больше заплатит.

Лидия Ивановна замолчала, собираясь с мыслями, потом продолжала:

— В школе я делала успехи. Преподаватели мной были довольны, предрекали блестящее будущее. Я даже выступала в театре. Не солисткой, конечно, а в кордебалете, но не раз слышала, как за кулисами говорили, что из меня выйдет прима-балерина. Возможно, я бы осталась в варшавском театре, если бы не нашелся на меня более выгодный покупатель. Устроили конкурс на лучшее исполнение танцев. После чего те выстроили в ряд, и какие-то люди начали нас рассматривать. Потом нескольким девушкам, в том числе и мне, велели остаться, а остальным — выйти. «Вам, — обратился к нам хозяин школы, — повезло. Мистер Стендли, — он сделал поклон в сторону сухощавого седого человека, который перед этим внимательно рассматривал нас, — согласился взять вас в Америку. Вы продолжите свое обучение в Голливуде, а потом будете сниматься в кинофильмах. Это большая честь для нашей школы и еще большая честь для вас. Вас ждут слава, карьера, деньги. Соглашайтесь. А впрочем, — он ехидно усмехнулся, — никаких «нет» быть не может, так как мистер Стендли платит мне за ваше обучение. Мы подготовим контракты, а вы завтра их подпишете».

Лидия Ивановна снова задумалась. Глаза ее стали влажными. Наверное, этот случай оставил тяжелый осадок в ее сердце.

— Ну, а дальше?

— Дальше пришлось подписать контракт. Подруги поздравляли меня с началом большой карьеры, завидовали. И нужно сказать, что попасть в Голливуд было действительно лучше, чем стать танцовщицей в каком-нибудь захудалом кабаре. Но после подписания контракта мне стало очень грустно. Я уже не была легкомысленной девчонкой, бросившей своих родителей и убежавшей навстречу романтическим приключениям. Годы, проведенные в Варшаве, то, что мне пришлось там увидеть и услышать, — все это заставляло меня задуматься над своей судьбой. «Что ждет меня в Америке? — думала я. — Слава? Долгой ли она будет? Ведь я не всегда буду молодой. Пройдет несколько лет — и мое место займет другая юная красавица, так же как и меня сейчас берут на чье-то место. А я останусь далеко-далеко, за океаном, в чужой стране, среди чужих людей, никому не нужной, лишней. А мама, моя бедная мама? Как я буду без нее? Как я буду жить на чужбине без родных?» Знаете, возможно, тогда я впервые почувствовала, что значит для меня родная земля и родительский дом. Раньше ко всему этому относилась легкомысленно и, лишь когда меня навсегда захотели разлучить с родиной, поняла, что без нее не смогу жить.

— И что же вы сделали?

— Через несколько дней нас посадили в поезд Варшава — Париж, и в сопровождении мистера Стендли мы отправились в далекий путь. Только для меня он оказался не очень далеким. Ночью наш поезд прибыл в Берлин. Мистер Стендли и девочки спали. Я набросила на себя плащ и сошла на перрон. Людей было мало. На меня никто не обратил внимания. Вышла на привокзальную площадь. Что я буду делать в этом большом, незнакомом городе? Может, вернуться назад, пока поезд не тронулся? Нет, отсюда еще можно добраться домой, а вернусь — и все пропало. И я пошла. Шла улицами ночного Берлина, и на сердце было очень легко, будто сбросила с себя тяжелый-тяжелый груз. Не удивляйтесь: я совсем не чувствовала опасности. В политике я тогда ничего не смыслила, и Берлин был для меня не логовом фашизма, а просто огромным, загадочным городом, в котором жили обыкновенные люди. О, теперь бы мне туда! Я бы знала, что делать. А тогда я думала лишь о том, чтобы как-то пережить ночь и потом добраться домой. Добрела до парка. Ночь была теплой. Я устроилась на скамейке и заснула. Проснулась, когда уже светало. Очень хотелось есть. А в сумочке — лишь несколько злотых. Никому они тут не нужны! Разве только серьги выручат? Я купила их в Варшаве, они мне очень понравились, но что поделаешь, придется с ними проститься. Надо найти ювелира, решила я, и за любую цену отдать ему эти серьги. Немецкий язык я немного знала — у нас преподавательница балетной школы была немка, фрау Гертруда, и она очень любила, когда мы с ней говорили на немецком языке. Во всяком случае, понять друг друга мы могли. Я отыскала ювелирный магазин и предложила хозяину свои серьги. Он поинтересовался, кто я и откуда. Я рассказала ему выдуманную историю о том, что я полька, живу в Силезии, в Берлин приехала, чтобы поступить в артистическую школу. В дороге меня обворовали… И теперь у меня нет пфеннига, чтобы выпить чашку кофе. Говорила я это искренне, к тому же пустила еще слезу, и он меня пожалел: взял мои серьги, хотя и сказал, вряд ли кто у него купит их. Я поблагодарила своего благодетеля, зашла в кафе, хорошо позавтракала и отправилась на вокзал — нужно было как-то возвращаться домой. Ехать в Варшаву было опасно, мистер Стендли, наверное, сообщил уже о моем бегстве, и потому пришлось избрать другой путь: из Берлина поехала в Бреслау, оттуда — в Оппельн и перешла границу вблизи Битома. Представьте себе, как обрадовались дома, когда я неожиданно вернулась! Но оставаться в Ровно было опасно: меня могли разыскать, — и я несколько месяцев пряталась в Костополе.

— Ну, и вас больше не искали?

— Возможно, на меня было бы заведено уголовное дело, но я познакомилась с капитаном Лисовским. Мы полюбили друг друга. Когда я рассказала ему о своих приключениях, он поехал в Варшаву и заплатил за мое обучение. Вскоре мы поженились. Ну, а дальше вам все известно.

— Да, — задумчиво произнес я, когда Лисовская закончила свой рассказ. — И все-таки мне непонятно, какую связь имеет эта история с вашим желанием поехать в Германию.

— Какой вы недогадливый! Я рассказала все это, чтобы вы могли оценить мои возможности. Очевидно, вы плохо себе представляете, что такое разведчица в роли балерины. Мне достаточно лишь один раз появиться на сцене перед офицерами, как моя карьера начнет подыматься быстрее, чем цены на продукты с приходом оккупантов в Ровно. А если расскажу им, что у меня был подписан контракт с Голливудом, газеты разрекламируют меня на всю Европу. Я присматривалась ко многим офицерам и думала, кого бы «осчастливить», с кем бы махнуть в Германию в роли, ну, пусть даже любовницы. Черт с ним! И пришла к выводу, что лучшей кандидатуры, чем Пауль, не может быть.

— Обер-лейтенант Зиберт? — переспросил я.

— Да, Пауль Зиберт. Только не обер-лейтенант, а гауптман. Нужно быть внимательнее, товарищ разведчик, — поддела меня Лисовская, — уже неделя, как ему присвоено звание гауптмана.

«Что ж, в этом нет ничего удивительного, — подумал я, — что Лидия Ивановна избрала объектом для осуществления своего плана Николая Ивановича. Значит, он блестяще исполнял роль офицера. Но напрасны ее усилия: Пауль Зиберт в Германию не поедет». Мне захотелось сразу же открыть Лисовской нашу тайну, но сделать это я не имел права. И поэтому только сказал:

— Стоит ли об этом думать?

— Стоит и нужно. Прошу сообщить о моем плане командованию отряда. Уверена — Медведев даст согласие.

— Вы же сами говорили, что Зиберту не дают отпуска.

— Об этом я не беспокоюсь. У меня в штабе Кицингера есть хорошие знакомые. А Пауль работает там. Все беру на себя. Стоит мне попросить начальника штаба, и все будет в порядке. Он почти ежедневно обедает у нас.

— А вы уверены, что сможете составить протекцию гауптману?

— Даже больше чем уверена, — категорически заявила Лисовская.

Эти слова меня ошеломили. В штабе Кицингера никакого понятия не имели о гауптмане Зиберте. И не хватало только, чтобы Лидия Ивановна завела о нем разговор. «Далеко же мы зашли, — подумал я. — С этой игрой нужно немедленно кончать, поломать все планы Лисовской, иначе могут быть большие неприятности. Возражать ей нельзя — это только усилит ее желание помочь Паулю Зиберту получить отпуск». И я пошел на тактический маневр.

— А знаете, Лидия Ивановна, — сказал я, — вы гениальная женщина. Склоняю голову перед вашей находчивостью. И как это я раньше не оценил ваших возможностей!

— Вы шутите, смеетесь надо мной! — вспыхнула она.

— Наоборот, восторгаюсь вами и уверен, что командованию ваш план понравится.

— Да? — В ее глазах вспыхнула веселая искорка. — Вы в самом деле мне верите? Тогда завтра же я начну хлопотать об отпуске для Зиберта.

— А вот этого пока делать не следует. Спешить некуда. Возможно, есть более срочные дела для вас. Подождем несколько дней, пока прибудет ответ от Медведева. Я сегодня же отправлю в отряд донесение о вашем плане.

— Хорошо. Только передайте, что от этой идеи я никогда не откажусь. Пусть не сегодня, не завтра, но я должна, так и напишите, должна поехать в Германию и доказать, на что я способна.

Когда на следующий день я рассказал об этом Кузнецову, то уловил в его голосе волнение.

— Мы слишком увлеклись этой игрой. Пора открыть Лисовской все карты.

— Но ведь необходимо согласие командования?

— Уверен, что оно будет. Надо отправить в отряд сообщение о том, что проверка Лисовской закончена.

Он немного помолчал, потом усмехнулся и проговорил:

— Сообщение отправим. Но еще одну, последнюю проверку устроим. Это не помешает. Так сказать, последний и решающий экзамен.

— В чем же он будет заключаться?

— Пойду и представлюсь Леле не как офицер из штаба Кицингера, а как тайный сотрудник гестапо.

— И что это даст?

— Посмотрю, как она ко мне отнесется. Я даже предложу ей сотрудничать со мной. Интересно, как она будет реагировать на предложение гестаповского офицера. И расскажет ли она об этом советскому разведчику.

— Желаю успеха, герр гауптман гестапо, — иронически сказал я.

— Благодарю, господин коммерсант. Надеюсь, вы осчастливите своим присутствием фрау Лелю, чтобы узнать о визите Пауля Зиберта?

— Обязательно, Николай Иванович! — рассмеялся я. — Когда вы у нее будете?

— Завтра в десять. У нее выходной. Я задержусь часа на два, не больше. Так что после двенадцати ты сможешь смело идти.

— Хорошо.

…Лидия Ивановна была в необычном настроении. Она сидела на диване, подобрав под себя ноги, и о чем-то думала. Лицо ее было печально, взволнованно, неприветливо. Она даже не обратила внимания на меня, а когда я вторично произнес: «Добрый день!», не поднимая глаз, процедила:

— Садитесь.

«Ну, — подумал я, — задал же ей загадку Николай Иванович».

— Что с вами? — спросил. — Вы заболели?

— Со мной?.. Почти ничего. Больна? Нет, я никогда не болею.

— Но я не привык вас видеть такой. Право же, с вами что-то случилось. Может быть, неприятности?

— Никаких неприятностей! Просто одно обстоятельство заставило меня серьезно задуматься. Я всегда умела найти выход из положения, каким бы сложным оно ни было. А вот сейчас стала в тупик и не знаю, как поступить.

— В чем дело, Лидия Ивановна? Скажите, возможно, я вам помогу. Одна голова — хорошо, а две — всегда лучше.

— От вас уже я не надеюсь получить путный совет. Для вас — «разведка», «осторожность», «бдительность» и снова «разведка», да к тому же еще «дисциплина», а тут… — Она не выдержала, отвернулась к стене и заплакала.

Вероятно, последний визит Пауля Зиберта совсем вывел ее из равновесия. Такой мне еще никогда не приходилось видеть Лисовскую. Я всегда считал, что имею дело с человеком, у которого железные нервы, твердый и решительный характер. А оказалось, что и ее нервы не всегда выдерживают. Нет, видать, я не так хорошо знаю характер этой женщины.

Я подал ей воды. Она отставила стакан, подошла к окну, вытерла глаза. Потом села в кресло и закурила.

— Вы спрашиваете, что случилось. А я даже не знаю, как вам объяснить. От меня только что ушел Зиберт. И знаете, что это за птица?

— Почему же не знаю? Обыкновенный фриц. Ничем не отличается от других гитлеровцев. Правда, у него, возможно, немного меньше нахальства и больше выдержки. Но это, вероятно, под влиянием вашего общества.

— Я и сама так думала. А оказывается, что он не обыкновенный офицер, а тайный сотрудник гестапо.

— И что в этом удивительного? Стоит ли переживать? Все они наши враги — и обычные гитлеровцы, и гестаповцы. Мне непонятно, почему вы впали в отчаяние.

— Вы ничего не знаете. Заходит ко мне такой радостный, веселый, напевает свою любимую песенку «Либе во ду, клейне Моника». А я вижу — у него на руке кровь. «Что это?» А он: «Дайте, пожалуйста, теплой воды и мыло». Помыл руки, вытер полотенцем и, смеясь, начал мне рассказывать, что выиграл сегодня приз за стрельбу по живым мишеням. Целую обойму выпустил в советских военнопленных и — ни одного промаха. «Лично, говорит, проверял. Все мертвые». Вот и пришел ко мне, руки помыть. Палач! Как можно все это выдержать? А вы спрашиваете, почему я плачу…

— Я понимаю вас, Лидия Ивановна. Это действительно ужасно. Но мне кажется, для нас не секрет, что гестапо каждый день на улице Белой расстреливает наших людей. И нужно не оплакивать несчастных, а бороться.

— Разве это борьба? Мы только наблюдаем, и все. А они убивают людей, да еще и нас хотят вовлечь в свою компанию. Эта самая сволочь, Зиберт, похвалившись своим «подвигом», попросил чашку кофе, потом уселся в кресло и начал осыпать меня комплиментами. «Вы, говорит, нравитесь мне, фрау Леля. Вы такая, каким в наше время должен быть каждый человек, независимо от его национальной принадлежности и веры. Давно собирался вам это сказать, но не было случая. Вы должны нам больше помогать». И принялся уговаривать меня, чтобы я стала гестаповским агентом. Даже подсунул какую-то анкету, чтоб заполнила и подписала. Обещал золотые горы. Я сначала было растерялась, не знала, что делать. А потом взяла себя в руки и пообещала ответить завтра. Я знаю, что если гестапо пристанет, то уж не отцепится… Но я нашла выход.

— И что вы думаете делать? Дать подписку, стать агентом гестапо? Над этим стоит подумать. Возможно, надо запросить мнение командования.

— О нет! Пауль Зиберт никогда не дождется этого от меня. Фрау Леля не станет компаньонкой этого головореза. Я с ним рассчитаюсь!

— Что вы задумали?

— А тут и думать нечего. Завтра же я с ним покончу.

— То есть?

— Уничтожу гада.

— Как именно? У вас для этого нет условий. И если это необходимо сделать, мы сами с ним расправимся.

— Ничего вы с ним не сумеете сделать. Он с вами никуда не пойдет. Да и вообще мне не верится, что вы способны на что-то подобное. Для вас существует разведка, и больше ничего.

— Если вы такого мнения обо мне лично, то я не стану вас переубеждать. Но будьте уверены: среди нас есть парни, способные на все.

— Нет, я сама с ним покончу. И завтра же! — выкрикнула она.

Меня потрясло это известие. А она спокойно продолжала:

— Я уже все обдумала. Он придет завтра вечером на чашку кофе. А я возьму да подолью ему того зелья, которое вы мне дали. Через полчаса я его провожу, а через час он отдаст богу душу, чтоб и ноги его не было в моем доме и чтоб не хвастался, как он метко стреляет в невинных людей.

Лисовская не шутила. Зная, что она не изменит своего решения, я начал думать, как уберечь Николая Ивановича от опасности.

— Стоит ли, Лидия Ивановна, пачкать руки и рисковать из-за какого-то плюгавого гестаповца? Будьте благоразумны, не вызывайте к себе подозрений. Оттого что вы уничтожите одного немца, ход войны не изменится. Не делайте глупостей.

— Обязательно сделаю!

— Вы странный человек, Лидия Ивановна! Каждый день вы преподносите нам все новые и новые сюрпризы. Только позавчера вы говорили, что собираетесь с Зибертом в роли невесты ехать в Германию, мы уже об этом поставили в известность командование, а сегодня вы решаете отравить своего жениха.

Но переубедить Лисовскую было невозможно. Тогда я категорически заявил:

— Я запрещаю вам это делать!

— А что может случиться? — резко спросила она.

— Вы не имеете права нарушать нашу дисциплину. Существует порядок, и я требую от вас подчиниться ему.

— Я никогда ничего плохого не делала. Всегда выполняла и в дальнейшем обещаю выполнять ваши приказания. А что касается Пауля Зиберта, то я твердо решила с ним покончить. Если даже и будет ваш приказ этого не делать, я позволю себе один раз нарушить дисциплину и сделать то, что мне захочется. За то, что я отправлю на тот свет гестаповца, да еще такого, как гауптман Зиберт, и сам Медведев мне, женщине, ничего не скажет. А что Зиберт не генерал, не большая беда. Все равно фашистский офицер. Он стоит генерала. Если вы ведете учет уничтоженных врагов, добавьте завтра вечером в этот список еще одного.

Никакие уговоры и требования на Лисовскую не действовали. Она твердо решила отравить Кузнецова. Необходимо было предупредить ею об опасности. Но найти Николая Ивановича нелегко. Я обегал все явочные квартиры, поднял на ноги всех наших людей, знавших Кузнецова, но поиски были напрасными. Можно было представить наше настроение! Что делать? Николай Иванович будет у Лисовской вечером. Единственный выход — прийти заранее к ней и не дать ему выпить кофе с ядом. Так мы и решили сделать. Я уже было собрался идти на Легионов, 15, как вдруг открылась дверь и в комнату вошел гауптман Пауль Зиберт. Мы облегченно вздохнули.

Выслушав мой рассказ, он усмехнулся:

— Ну и Леля! Этого я от нее не ожидал. А вообще — она молодец! Такие люди нам и нужны: отчаянные, смелые, решительные. Нужно кончать маскарад. Сейчас же я пойду к ней.

— На чашку кофе? — спросил я.

— Нет, от кофе, наверное, придется сегодня отказаться. Зайду минут на пять, извинюсь, что не могу остаться, скажу: неотложные дела — и пообещаю наведаться в следующий раз. А после меня придешь ты, Николай. Известишь, что уезжаешь на длительное время из города, и договоришься, по какому паролю явится к ней другой разведчик.

Мы так и поступили. Лидия Ивановна встретила меня радостно, пригласила поужинать и хотела что-то рассказать, но я извинился и сказал, что у меня очень мало времени.

— Что случилось? — спросила Лисовская.

— Ничего особенного. Просто командование посылает меня в другое место, и нужно собираться в дорогу.

— А со мной как будет? — взволнованно молвила она.

— К вам придут.

— Мне очень хочется познакомиться с другими людьми из отряда, — сказала Лисовская, — но жаль расставаться с вами. А что, мы больше не увидимся?

— Кто знает… Работа наша такая, что, возможно, и не придется. Но я приблизительно через два месяца снова буду в Ровно… А теперь давайте условимся о пароле.

— Пароль? Пусть останется прежним.

— «Привет от Попова»?

— Да, «Привет от Попова». Этот пароль мне нравится. Он напоминает мне Гену, по этому паролю я познакомилась с вами, по нему хочу познакомиться с другими разведчиками. А все-таки интересно, кто ко мне придет? Не скажете, как его звать, молодой или старый?

— Точно не знаю, кого именно решит командование послать. Но кто бы ни пришел по этому паролю, вы должны встретить его как должно. Имейте в виду: может прийти человек, которого вы уже видели и даже очень хорошо знаете. Пусть вас это не удивляет. А может прийти и совсем незнакомый человек. Может прийти женщина. Может прийти даже немец. Для вас не должно быть неожиданностей. Словом, пароль остается прежним. Всего хорошего.

— До свидания! А когда ждать?

— Дней через пять…

И снова в глазах этой мужественной женщины блеснули слезы. И я сам почувствовал, как комок подкатывается к горлу.

— Желаю успеха. Берегите себя!

— До свидания, дорогая Лидия Ивановна! Я всегда буду помнить о вас.

Мы обнялись, как друзья.

А через пять дней к ней пришел Пауль Зиберт.

 

«ЧАРЛИ ЧАПЛИН» ИЗ ВАРШАВЫ

Условившись с Лидией Ивановной о пароле, я после беспрерывного двухмесячного пребывания в городе вернулся в отряд. Сюда же прибыл Николай Иванович Кузнецов — для последних консультаций перед началом совместной работы с Лисовской — и Михаил Шевчук с Жоржем Струтинским — для короткого отдыха.

Лукин, как обычно в таких случаях, подолгу беседовал со всеми нами и с каждым в отдельности: ведь ему необходимо было детально проанализировать все обстоятельства, все взвесить, определить место каждого из нас в сложном разведывательном лабиринте.

Кроме нас, как я уже говорил раньше, в Ровно действовало несколько других подпольных групп, с которыми мы не были непосредственно связаны, но действиями которых так же, как и нашими, руководило командование отряда. Подполковник Лукин должен был знать и помнить обо всем, иначе могли возникнуть большие осложнения. Вот и на этот раз Александр Александрович спас одного из наших разведчиков, Мишу Шевчука, от серьезной опасности.

Михаил Макарович Шевчук был старым подпольщиком. Уроженец Западной Белоруссии, он во времена польского владычества стал членом КПЗБ и почти восемь лет просидел за решеткой тюрьмы как «политически опасный элемент».

Великая Отечественная война привела Шевчука в наш отряд. Он не проходил специальной разведывательной подготовки, но командование отряда учло, что у него немалый опыт подпольной борьбы и прекрасное знание польского языка, направило его вместе с нами в Ровно.

Спокойный характер, рассудительный ум, выдержка, находчивость и отвага давали ему возможность отлично выполнять сложнейшие задания.

Одно было мне непонятно. Когда нас отправили в город, с нами советовались в штабе, кому какие документы изготовить. Каждый из нас старался подыскать себе какую-то подходящую «биографию», а вот Михаил, неизвестно почему, облюбовал себе профессию тайного агента СД Болеслава Янкевича, уроженца Варшавы (хотя там ему никогда в жизни не приходилось бывать).

По городу он всегда ходил с букетом в руках, в черных очках, в костюме темного цвета и черном котелке. Внешне он напоминал героя старых чаплинских фильмов, и когда Николай Иванович впервые увидел его в таком наряде, он от души рассмеялся и сказал:

— Ну и Шевчук! Ему бы еще усики — был бы настоящим Чарли Чаплином!

Михаил снял комнату у соседки Ивана Приходько — Анны Родзевич — и почти все время не менял места жительства. Все его знали как пана Болека, тайного агента гестапо, все боялись его, никто — ни оккупанты, ни полиция — никогда его не трогали, и никому даже в голову не приходило, что под этим котелком, за букетом цветов и темными очками ловко маскируется советский разведчик.

Соседи Анны Родзевич находили в лице Янкевича своего защитника. Если кто-либо из полицейских заходил к ним и пытался своевольничать, они поднимали шум и начинали угрожать, что пойдут жаловаться пану Болеку.

Однажды поругались две соседки из-за курицы. Одна говорит: «Моя». Вторая возражает: «Нет, моя». Когда обе поняли, что спор ни к чему не приведет, пошли к пану Болеку. Внимательно выслушав их, он взял курицу в руки, подул между перьев и сказал:

— А курица и в самом деле жирная, вы за нее недаром поругались. — И, обратившись к своей хозяйке, добавил: — Возьмите-ка ее, пани Анна, и приготовьте мне обед.

— А как же мы? — в один голос спросили удивленные соседки.

— Не разорву же я вам курицу на две части, — ответил Михаил, — возьмите деньги и идите.

Получив по равной доле марок, женщины поблагодарили «мудрого пана» и ушли от него довольные.

Один из полицаев решил как-то проверить пана Болека, и когда тот под вечер вышел на улицу подышать свежим воздухом, — а Михаил очень любил такие прогулки, — неожиданно услышал над своим ухом хриплый голос:

— Ваши документы.

Шевчук не растерялся.

— Пожалуйста, подержите, — сказал он полицейскому и протянул ему букет. Тот удивленно посмотрел на цветы, однако, ничего не сказав, взял их.

Михаил спокойно достал из кармана блестящий никелированный «вальтер», покрутил им перед носом у полицая, потом не спеша спрятал его и спросил:

— Вам этого мало?

— О! Простите, пан, за беспокойство. Я ошибся. Извините меня.

— Хорошо, идите, — сказал Шевчук, — только перестаньте мять цветы. Вы что, никогда не держали в руках букет? Дайте его сюда.

Перепуганный полицай отдал грозному пану цветы и, еще раз попросив извинения, пошел прочь.

Анна Родзевич, работница ликеро-водочного комбината и хозяйка пана Болека Янкевича, была тоже связана с партизанами. Она помогала подпольщикам из другой группы, и, конечно, ни Шевчук, ни Николай Иванович, ни я об этом не знали.

Когда мы с Кузнецовым зашли к Лукину, чтобы рассказать ему о Лисовской, мы застали у него разведчиков Бушнина и Мажуру, которые действовали в Ровно независимо от нас.

— Знаете, Александр Александрович, — говорил Мажура, — у нас все в порядке, есть надежные люди, хорошие конспиративные квартиры, мы еще раз можем пойти на задание. Но позвольте устранить одного типа. Он нам очень мешает.

— А кого именно и почему это так необходимо? — спросил Лукин.

— На одной из наших явочных квартир поселился тайный агент гестапо. Отъявленная сволочь! У него всегда полные карманы денег. Видимо, недаром гитлеровцы так щедро платят ему. Рассказывают, что он в Варшаве раскрыл большую подпольную организацию и после этого был переведен в Ровно. И этот негодяй облюбовал себе комнату у нашей подпольщицы, — сказал Мажура.

— И какая наглая морда, противно глядеть на него! — продолжал Бушнин.. — Как наденет черный котелок да еще нацепит черные очки, ужас берет. Это он маскируется, чтобы его не узнали. Но нас не обманешь, мы хорошо знаем повадки этих выродков.

— Все-таки мне непонятно, почему именно возникла необходимость уничтожить какого-то тайного агента гестапо, который к вам никакого отношения не имеет? — переспросил Лукин.

— Понимаете, Александр Александрович, к нам он действительно непосредственного отношения не имеет, и мы избегаем с ним встреч. Но он живет у нашей подпольщицы Анны Родзевич…

Лукин поднял глаза и многозначительно посмотрел на нас с Кузнецовым. Мы поняли его взгляд и улыбнулись.

— У кого, говорите? — переспросил он. — У Анны Родзевич? Ходит в черном котелке, с букетом цветов?

— Точно, точно, — обрадовались ребята. — Он часто с цветами прогуливается по городу.

— Николай Иванович! Вам не приходилось встречать в Ровно этого субъекта? — обратился подполковник к Кузнецову.

— Как же, приходилось! Он всегда со мной: очень вежливо раскланивается.

— Еще бы! — сказал Бушнин. — Вы же для него — хозяин, немецкий офицер, и он рад выслужиться. Мы давно уже держим его на прицеле. Однажды сидим у Анны. Видим в окно — идет эта сволочь. Анна быстро спрятала нас в другой комнате и говорит: «Сидите тихо, я его сейчас накормлю, он ляжет отдыхать, и вас тогда выпущу через кухню». — «А что он у тебя делает?» — спрашиваем. «Как что? — отвечает. — Живет». Мы притаились, не шелохнемся. А он зашел в кухню, начал бриться, наводить лоск, потом подошел к двери комнаты, где были мы, и нажал ручку, но двери были закрыты. Слышим, Анна зовет: «Пан Болек, садитесь кушать». А он: «А мне некуда спешить, я еще успею пообедать». Наверное, целый час чавкал. А потом вышел во двор, сел на скамейку возле окна и курит, курит. Нам уже нужно идти, а он, как назло, не ложится отдыхать и никуда не идет. Так мы просидели под замком часа четыре, не меньше. Если бы до комендантского часа он не дал нам возможности уйти, мы бы его прикончили.

— Правда, — добавил Мажура, — Анна не советует это делать. Она говорит, что лучше, если у нее живет гестаповский агент: она вне подозрений. Безусловно, она права, но слишком уж несимпатичный этот тип. Сидит себе тихонечко, спокойненько, а там, гляди, и накроет всех нас. От таких тихарей всего можно ожидать. Вот мы и решили попросить разрешения у вас. Мы его раз-два, тихо. Он невысокий: в мешок — и в реку. Разрешите, Александр Александрович. Одной сволочью на свете меньше будет.

Мы с Кузнецовым еле сдерживались, чтобы не рассмеяться, старались быть серьезными. Мы знали, что Шевчук с минуты на минуту должен прийти сюда, и с нетерпением ждали неожиданной для наших товарищей встречи.

Они увидели его раньше, чем он вошел в землянку, — через окно — и в один голос изумленно воскликнули:

— Вот он, Александр Александрович, идет сюда! Ей-богу, он!

— А может, вы ошибаетесь? — усмехнулся Лукин.

— Да нет! Что он у вас делает?

— А вы спросите у него сами. — И, обращаясь к Шевчуку, показавшемуся в дверях, сказал: — Вот эти ребята рассказали мне смешную историю, как твой котелок чуть-чуть тебя не подвел.

Смеху было много. Но Бушнин с Мажурой еще долго после этого с недоверием посматривали на Шевчука. Да разве они одни! Часто советские военнопленные, прибывавшие в отряд, увидев Михаила, заходили в штаб и докладывали, что он служит в гестапо и является фашистским шпионом. Лукину приходилось выступать в роли защитника «пана Болека».

А еще больше хлопот было с ним после освобождения Ровно. Органы государственной безопасности не раз задерживали его по заявлениям местного населения, и мы разыскивали его, чтобы спасти от безосновательных обвинений.

 

ЗАДАНИЯ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ

— Пришла мне в голову одна идея, — сказал Кузнецов командиру и развернул перед ним большой лист бумаги, на котором было что-то напечатано на немецком и польском языках.

— Что это? — поинтересовался Медведев.

— Объявление, — Николай Иванович, пробегая глазами немецкий текст, тут же переводил его по-русски: — «Служба шуцманшафта Ровенского гебитскомиссариата, с целью более надежного обеспечения общественного порядка в столице и на территории гебита, объявляет набор в полицию граждан польской национальности…»

Он оторвался от текста и продолжал:

— Очевидно, не от сладкой жизни фашисты пошли на это. Не хватает холуев среди бандеровцев, вот они и апеллируют к полякам. Послушайте, что они пишут: «Призываем всех честных поляков поддержать немецкое правительство в борьбе с врагами великого рейха, немедленно поступить на службу в криминальную полицию…» И еще: «Все добровольно изъявившие согласие обеспечиваются специальной униформой, оружием, бесплатным казино, а семейные — комфортабельными квартирами, в которых когда-то жили коммунисты и евреи, а также другими льготами…»

— Ну и что из этого? — спросил Медведев. — Обычное объявление. В чем заключается ваша идея?

— Мне кажется, что стоило бы кого-нибудь из наших ребят направить в эту полицию.

— Действительно, идея неплохая, — согласился Дмитрий Николаевич. — Вы имеете кого-то на примете?

— Можно Гнидюка или Шевчука. Пана Богинского и пана Янкевича считают в Ровно чистокровными шляхтичами. Подошли бы Коля Струтинский, Ян Каминский.

— Нет, — возразил Медведев. — Этих ребят не стоит направлять в шуцполицию. Они и так неплохо себя чувствуют в городе. Вот если бы найти кого-то другого!

В отряде было немало поляков, но нелегко было найти среди них человека, который бы желал, а главное мог «переквалифицироваться» из партизана в шуцполицая.

Когда об этой идее узнал Коля Струтинский, он сразу же назвал кандидатуру:

— Лучше Петра Мамонца не найти.

Николай, как всегда, не ошибся: его родственник Петр Маркович Мамонец был именно тем человеком, который более всего подходил для выполнения этого необычного задания.

Когда в сентябре тридцать девятого года гитлеровская Германия напала на Польшу, Петр Маркович, как и многие другие жители Западной Украины, был послан на фронт. Но не успел он надеть мундир польского сержанта и привыкнуть к военной жизни, как генеральный штаб Войска Польского капитулировал, а главнокомандующий, маршал Рыдз-Смиглы, бежал в Румынию. Что же касается санационного правительства Речи Посполитой, то оно распалось после первой же бомбы, упавшей на Варшаву.

Не прошло и двух недель с начала войны, как немецкие войска заняли почти всю Польшу. Целые полки и дивизии польской армии оказались в плену у фашистов. Очутился на чужбине и сержант Петр Мамонец. Сначала — Германия, Рейнская область, а затем, когда гитлеровцы оккупировали Францию, — далекая Шампань.

Николай Струтинский рассказал Дмитрию Медведеву о своем родственнике, находящемся в неволе, и во Францию Петру Мамонцу было отправлено письмо от матери.

«Дорогой сынок, — писала она, — у нас, на Полесье, вырастает хороший урожай. Вокруг по лесам косари косят траву, заготавливают сено. И хоть погода не всегда благоприятная: то с запада, то с севера движутся черные тучи, срывается буря, — люди все-таки как-то справляются. Жаль, что ты не с этими людьми, не можешь взять косу в руки да пойти на косовицу. Надеемся, дорогой сыночек, что ты будешь с нами…»

И Петр понял все. Там, на Полесье, на родной земле, идет борьба с врагом. Там, в лесах, есть «косари» — партизаны. И мать призывает его быть вместе с ними. Он внял голосу матери, голосу совести и сбежал из плена.

Более двух месяцев добирался он из Франции на родину. Ехал в товарных вагонах, шел пешком, полз. Находил добрых людей, которые давали ему поесть, прятали от врагов, а иногда и подбрасывали на каком-нибудь транспорте несколько километров. Прошел через всю Германию и Польшу. Спасало то, что неплохо знал немецкий и польский языки.

На восточный берег Одера решил перебраться поездом. Но попробуй сделать это, если пассажирские и военные поезда на полустанках не останавливаются. И вот однажды в тупике одной маленькой станции он увидел состав с трубами большого диаметра. Подслушал разговор железнодорожников, узнал, куда отправляется состав. А следовал он в Бреслау. Ночью Мамонец устроился в нижней трубе. Трудно себе представить, что испытывает человек, когда более суток лежит в трубе, где нельзя ни шевельнуться, ни изменить позу.

Нестерпимое желание вернуться на родную землю и встать в ряды партизан побеждало все муки.

Полегчало на душе, когда очутился в первом селе на территории Польши. Здесь он почти полностью доверил свою судьбу людям. Когда сказал им, что бежал из плена, что возвращается в родные места, польские патриоты помогали ему всем, чем могли.

Сотни километров, пройденных Мамонцем, стали для него большой жизненной школой. Несмотря на жестокий гитлеровский террор, он всюду, даже в самой Германии, находил честных людей, которые, рискуя жизнью, оказывали ему помощь. И всегда, рассказывая о своем бегстве из фашистского плена, он повторяет: «Свет не без добрых людей. Главное — найти их».

Дома Петр Маркович увидел жуткую картину. За несколько дней до его возвращения к ним в дом ворвались бандиты и на глазах матери и сестры расстреляли старшего брата, Николая. Мать — Марию Степановну, отчима Виктора и сестру Ядзю медведевцы забрали в партизанский отряд. Петр тоже хотел сразу взять оружие и пойти в партизаны, но Медведев посоветовал ему поселиться в Ровно.

— А чем я там буду заниматься? — удивился Петр Маркович. — У меня жена, ребенок, все знают, что я в плену, и мне нечего делать в городе. Я возвратился сюда, чтобы бороться, а не сидеть сложа руки.

— Борьба идет не только в лесу, — возразил Дмитрий Николаевич, — стрелять из автомата может каждый. А вы способны на большее. Вы владеете несколькими языками, хорошо знаете врага, у вас немалый жизненный опыт. Именно это и необходимо разведчику.

— Какое же вы мне дадите задание? — спросил Мамонец.

— Устройтесь с семьей в Ровно и помогайте нашим товарищам, — ответил Медведев.

— А потом?

— Потом — время покажет.

Петру Марковичу это не совсем нравилось. Его тянуло в бой, в разведку.

— Я человек военный, товарищ командир, и буду исполнять все, что прикажете. Но мне хотелось бы получить какое-то боевое задание, личное поручение. Не буду же я сидеть в Ровно и держаться за юбку жены. Поручите мне что-то другое: вот увидите — выполню.

— Я с вами согласен, Петр Маркович. Но поймите: сейчас в лесу я не могу найти такого поручения. Будете работать вместе с нашими товарищами в городе. Задания будете получать от Николая Ивановича.

Не хотелось Петру устраиваться в Ровно на обычную работу, наблюдать за окружающей жизнью и ждать, пока кто-то из разведчиков зайдет к нему, чтобы поговорить. Каждый раз, встречаясь с нами, он просил поручить ему что-либо.

— Вы хоть чаще заходите ко мне, — просил он, скучая без дела.

Мы понимали тоску своего товарища, понимали его желание. И старались убедить его, что он для нас необходимый человек.

— В армии, на фронте, — говорил он, — одни в запасных частях, другие — в окопах, третьи — в разведке, а есть и такие, которые служат в обозе. Они тоже считаются на фронте. Так и я. Считается, что я в разведке, а фактически — в обозе.

Чтобы успокоить Мамонца, мы все чаще давали ему какие-то задания. Петр хорошо изучил город, знал, где какое учреждение находится. Он перечитывал приказы фашистских властей, объявления и даже инструкции в некоторых учреждениях, куда заходил словно бы по делам. Чуть ли не каждый день бывал на вокзале, наблюдая за движением поездов, считал вагоны, заводил разговоры с военными, проезжавшими через Ровно. Нередко его наблюдения использовались в наших донесениях. Но не этого хотелось Мамонцу, он не мог удовлетвориться только ролью наблюдателя.

И вот ему сообщают, что Кузнецов хочет с ним увидеться по какому-то срочному делу. Стоит ли говорить, с каким волнением шел он на эту встречу!

— Слушаю вас, Николай Иванович, — с присущей ему четкостью произнес Мамонец после того, как Кузнецов с ним поздоровался. — Что, дождался я тоже какого-то важного поручения?

— Угадали, Петр Маркович. Есть для вас особое задание командования.

— Я готов на все, — обрадовался Мамонец.

— Садитесь, Петр Маркович. Поговорим обо всем подробно, обмозгуем, так как задание достаточно сложное и деликатное.

Мамонец пододвинул стул поближе и сел против Кузнецова.

— Слушаю вас…

Кузнецов извлек из портфеля объявление гебитскомиссариата и положил перед Мамонцем.

— Прочитайте, пожалуйста.

Бросив взгляд на объявление, Петр отодвинул его в сторону и сказал:

— Я его наизусть знаю. Хотите, повторю каждое слово.

— Повторять не нужно. А вот послушать господина гебитскомиссара доктора Беера придется.

— Я вас не понимаю, Николай Иванович…

— А что здесь понимать? Ровенский гебитскомиссариат призывает всех честных поляков поступить на службу в польский легион криминальной шуцполиции. В отряде взвесили заботы господина Беера об общественном порядке в «столице» и гебите и решили помочь ему в этом деле.

— Выходит, командование предлагает мне пойти на службу в шуцманшафт?

— Вот именно. Вы должны подать заявление.

— Но ведь…

— Никаких «но». Завтра же вы понесете туда свои документы.

— Но это же шуцманшафт, ни один порядочный человек не согласится у них служить. Туда пошла одна шантрапа, одни выродки и продажные шкуры…

— Вот и хорошо, что туда пошли только такие. А если среди них появится наш человек, вы, Петр Маркович, — от этого не только нам польза. Надеюсь, вы понимаете, в чем состоит ваша роль?

— А может, найдется кто-либо другой для этого? Противно надевать мундир шуцполицая.

— Думаете, мне доставляет удовольствие носить вот эти цацки, провозглашать тосты за фюрера и выслушивать такие вещи, от которых кровь закипает? Война, Петр Маркович, не считается с личными желаниями. Победа без потерь и неприятностей не дается. Долг перед совестью, перед правдой заставляет нас идти на любые жертвы. Мы должны быть умнее и хитрее врага. И я с удовлетворением исполняю свою роль, потому что приношу этим пользу Родине в борьбе с фашизмом. Немцы радуются, когда я, Пауль Зиберт, удостоенный нескольких высших наград рейха, в их понимании — заслуженный гитлеровский офицер, с неограниченным оптимизмом и фашистским фанатизмом, во всю глотку кричу о гении фюрера, о непобедимости фатерлянда. Я усматриваю в этом пользу для нашей победы. Гитлеровским воякам именно не хватает трезвых взглядов на положение, в котором очутилась Германия. И если бы я, верноподданный фюрера, начал утверждать обратное, говорил бы о действительном положении вещей, то нет сомнения, что этим самым пробуждал бы здоровый разум у врага. Дезорганизация врага, одурманивание его сознания — это тоже борьба. Усыпить бдительность врага — значит содействовать победе над ним. Поэтому, Петр Маркович, отбросьте всякие чувства омерзения к своей будущей роли. Вы патриот своего народа, которому фашизм причинил столько горя, вы и ваша семья на себе почувствовали звериную сущность этой чумы, так что наберитесь мужества и терпения, идите исполнять порученное дело. А то, что оно вам не по вкусу, — ничего не поделаешь. Задания бывают разные. Мы вам сочувствуем, но вместе с тем уверены в вашем успехе.

Через несколько дней Петр Маркович Мамонец шагал ровенскими улицами в новенькой форме полицая польского легиона шуцманшафта. Он довольно быстро вошел в роль и не без помощи денег завоевал доверие и благосклонность начальства. Мы же начали получать подробные сведения о деятельности этого полицейского участка и даже в некоторой степени влиять на него.

 

НЕОЖИДАННОСТЬ

Лена открыла дверь и увидела перед собой немецкого офицера — того, который часто приходил к ее старшей сестре и засиживался допоздна.

— Наша девушка, — сказал он, медленно подбирая русские слова, — что слышно у вас?

— Данке шен, — ответила Лена. — Ничего нового…

— Фрау Леля есть?

— Да, дома.

Пауль потрепал девушку по щеке узкой ладонью (это он проделывал всегда, когда Лена открывала ему), она отклонилась, пропуская немца в комнату сестры.

Лисовская встретила гостя неприветливо, даже резко.

— Извините, — сказала она холодно, — но прошу меня оставить. Я вас сегодня не приглашала.

— Может, вы ждете какого-то гостя?

— Это вас не касается. — И, немного подумав, добавила: — Да, жду. Даже очень жду. А вам тут нечего делать.

— Не заменю ли я вам того, кого вы ждете?

— Не думаю, чтоб это вам удалось. До свидания!

— А я постараюсь сделать все, чтоб его заменить.

С этими словами Зиберт бесцеремонно уселся в кресло и, достав из кармана маникюрную пилочку, начал приводить в порядок ногти.

Лисовская вспылила:

— Вы считаете, что вам все можно! Ну конечно! Вы завоеватель, и это дает вам право врываться в чужой дом и вести себя как угодно. Ну чего вы расселись? Оставьте меня одну. Мне опротивело ваше общество.

Зиберта даже передернуло, однако он сдержался и вежливо, но сухо проговорил:

— Я не узнаю вас, фрау Леля… Еще неделю тому назад вы настойчиво добивались встречи со мной, даже были не против стать моей спутницей в поездке по Германии, и вдруг такая враждебность. Не верится, что это вы. Словно вас подменили. Вы забываете, с кем имеете дело, и позволяете себе много лишнего. Смотрите не пожалейте потом.

Лидия Ивановна продолжала нервничать, но в выражениях стала осторожней.

— Простите, герр гауптман, если я вас обидела. Но мне действительно хочется спокойно отдохнуть одной…

Она не успела договорить, открылась дверь, и Лена пальцем поманила ее к себе.

— Извините, — бросила Лисовская Зиберту, — я сейчас…

Она выбежала на кухню и увидела незнакомого немецкого солдата с винтовкой за плечами. Лисовская было совсем растерялась, но немец неожиданно заговорил по-русски:

— Вы — Лидия Ивановна Лисовская?

— Да!

— Мне нужно с вами поговорить.

— Прошу, проходите сюда.

Она провела незнакомца в комнату сестры и плотно прикрыла дверь.

— Слушаю вас.

— Я пришел сюда от партизан. Привет от Попова!

— Наконец-то! — почти воскликнула Лисовская. — Если бы вы знали, как я жду вас. Но что мне делать? У меня в комнате сейчас непрошеный гость, черт бы его побрал. Немецкий офицер, тайный агент гестапо. Никак не могу от него избавиться. Чего доброго, еще увидит вас тут. Вы хотя бы немецкий знаете?

— Нисколько!

— Плохо, плохо. Тогда давайте сюда вашу «игрушку». — Она выхватила из рук «немца» винтовку и спрятала ее за шкаф. Потом побежала на кухню и вскоре вернулась, держа в руках какую-то одежду.

— Возьмите переоденьтесь. А то в солдатском мундире вы выглядите слишком подозрительно. Только побыстрее. Не стесняйтесь, я отвернусь. — Она отвернулась к стене и продолжала: — Это костюм отца. Когда Гитлер вторгся в Польшу, отца взяли на фронт. Больше мы его не видели. Осколком снаряда его контузило в голову, он потерял сознание и умер в госпитале в Радоме. Мне можно обернуться? Ну вот, теперь у вас вполне приличный вид. А это барахло давайте сюда.

Лисовская спрятала солдатскую форму и сказала:

— Мои нервы уже не выдерживают. Я больше не могу. Хорошо, что вы пришли. И хорошо, что этот палач здесь. Вы поможете мне с ним покончить, а то раньше…

Она не договорила, открылась дверь, и на пороге появился Пауль Зиберт.

— Что-то долго вы заставляете себя ждать, фрау Леля, — недовольно промолвил он и, увидев незнакомого человека, спросил:

— А это кто? Тот, кого вы ждали?

— Да, это он…

— Кто он такой?

— Это мой родственник из…

— Костополя, — перебил ее Зиберт. — Не много ли у вас кузенов, уважаемая Леля?

Она покраснела, но не растерялась.

— Да, это мой родственник. И в конце концов, не все ли вам равно? Лучше идемте выпьем по чашке кофе. Мой родственник в дороге страшно устал и хочет отдохнуть.

— Ладно. Поверю вам и в этот раз.

— Тогда идемте ко мне.

Они зашли в ее комнату. Лисовская накрыла на стол.

— Подождите немного, я сейчас, кофе у нас готов, я его только разолью.

— Мне не мешало бы с дороги сполоснуть руки, — обратился к ней «кузен».

— Идемте со мной на кухню.

Пока «родственник» возился возле умывальника, Лидия Ивановна зашла в соседнюю комнату и сразу же вернулась, держа в руке ампулу. Она разбила ее и вылила несколько капель прозрачной жидкости в чашку. Потом налила туда кофе, положила сахар и начала размешивать.

— Что вы собираетесь делать? — тихо спросил Лисовскую «кузен».

— Отправить на тот свет этого гитлеровца. Я уже давно решила с ним покончить, но ваш предшественник категорически запретил. А вы, думаю, не против избавиться: от этого фашиста?

— Может, сегодня не стоит? Мы только начинаем с вами работать, и сразу такой рискованный шаг. Подумайте, смерть немецкого офицера может нам все испортить.

— Не беспокойтесь. Все будет хорошо. А для нас с вами эта операция послужит неплохим началом. Пошли.

Пауль Зиберт сидел за столом и рассматривал иллюстрированный французский журнал.

— Наконец! — произнес он, увидев хозяйку с подносом в руках и ее подозрительного «родственника». — Что-то долго вы там мыли руки и разливали кофе… Но оставим неприятные разговоры на следующий раз. А сейчас, — он открыл свой портфель, достал оттуда бутылку коньяку, — фрау Леля, подайте нам, пожалуйста, рюмочки. Настоящий кофе вкусен с коньяком. Правда, вы, кажется, разучились его подавать. Разлили по чашкам на кухне, вместо того чтобы принести сюда кофейник. Да уж на этот раз придется вас извинить.

— Не будьте таким придирчивым, герр гауптман, — смутилась Лисовская. — Я обещаю исправить свою ошибку.

Зиберт разлил коньяк и поднялся с рюмкой в руке:

— Разрешите, господа, выпить за нашу очаровательную хозяйку, за то, чтобы она никогда не впадала в отчаяние, а всегда оставалась жизнерадостной и приветливой.

Он посмотрел улыбающимися глазами на Лисовскую, кивнул головой и пригубил рюмку. Потом он опустился в кресло, двумя пальцами осторожно взял чашку с кофе.

В то же мгновение «кузен» вскочил с места и закричал:

— Не пейте! Там яд!

Лицо Лидии Ивановны смертельно побледнело, она схватилась за голову и, не понимая, что здесь происходит, рванулась к человеку, пришедшему к ней с «приветом от Попова» и помешавшему ей отравить ненавистного гитлеровца. Молниеносно возникла мысль: «Провокатор, продажная тварь, будь ты проклят!» Она пыталась крикнуть:

— Вы пров…

Но силы покинули Лисовскую. «Кузен» поддержал ее за руку, но она гневно посмотрела на него, и их взгляды встретились.

— Неужели провокация? Боже! Что же делается…

И в этот момент услышала:

— Лидия Ивановна! Успокойтесь! Это на вас так непохоже…

Она была поражена: «Что это?» Голос такой знакомый, но он всегда звучал по-немецки, а сейчас… Не может быть! Это ей мерещится! Пауль Зиберт и русская речь? Невероятно! Она сошла с ума… А может, это сон?..

Николай Иванович подошел к ней:

— Лидия Ивановна! Садитесь, выслушайте меня…

Нет, это не слуховая галлюцинация. Это действительно говорит Зиберт, гауптман Пауль Зиберт, офицер штаба Кицингера. Тот самый, который совсем недавно пришел сюда с окровавленными руками и пытался завербовать ее в агенты гестапо.

Она смотрит на него большими изумленными глазами, она не в силах выговорить слова. И глаза, и руки застыли, будто парализованные.

Пауль Зиберт положил руку на ее плечо. Она отшатнулась.

— Довольно, дорогая Лидия Ивановна, играть в прятки. Мы и так измучили вас. Я — советский разведчик из отряда Медведева, Кузнецов. А этот товарищ — тоже разведчик… Знакомьтесь: Валентин Гаврилович Семенов. А это, Валя, — Кузнецов обратился к Семенову, — та чудесная женщина, от которой без ума Гнидюк.

Услышав мою фамилию, Лисовская вздрогнула:

— Где он? Вы, наверное, его схватили и заставили все рассказать? Скажите, он живой?

— Да, живой, здоровый и скоро будет снова в Ровно. Передавал вам привет. Только просил, чтобы я не пил вашего кофе, пока вы не убедитесь, что имеете дело не с гестаповским офицером, а с советским разведчиком.

— Ничего не понимаю, что происходит… — Лисовская взглянула на Кузнецова, потом на Семенова. — Как хочется, чтобы все это оказалось правдой! Как хочется вам верить!

— А вы верьте, Лидия Ивановна, — ласково сказал Валя Семенов.

— Извините меня, товарищи. Я немного разнервничалась. Я была готова к любой неожиданности, но только не к этой.

— Это мы должны извиниться, — возразил Николай Иванович, — что так долго не были с вами откровенными…

— Но ведь вся эта игра в прятки могла окончиться трагически для гауптмана Пауля Зиберта и для всех нас.

— Нет, дорогая Лидия Ивановна. Я хорошо знал, что вы не откажетесь от своего намерения отомстить фашистскому офицеру за его злодеяния. А когда мы с Валей Семеновым шли сюда, я намеренно об этом ему не сказал. Еще раз хотел убедиться в вашей решительности и ненависти к врагам.

— И убедились!

— Да, убедился! И рад, что у нас есть такая отважная разведчица, как вы.

— Не надо комплиментов. Вы же хорошо знаете, что я не люблю их. — И, помолчав, добавила: — Теперь я вижу, как работает наша разведка. Что ж, будем бороться вместе, друзья!..

— Будем бороться, Лидия Ивановна, — ответил Кузнецов. — Бороться, пока хватит сил, пока победим.

Прошло немного времени, и я снова оказался в Ровно. Мне было известно, что на Легионов, 15 приезжает на «оппель-капитане» гауптман Пауль Зиберт со своим шофером Николаусом (так Кузнецов называл Колю Струтинского); что из этого дома после веселых вечеринок иногда «исчезали» высшие офицерские чины и на том же «оппель-капитане» доставлялись в партизанский отряд; что диван, на котором когда-то я спал, а теперь часто отдыхают «друзья» Зиберта, превратился в небольшой склад оружия, а квартира Лисовской — в своеобразный партизанский штаб.

Я знал также, что с нами работает двоюродная сестра Лидии Ивановны — Майя Микота, которую Лисовская прятала от отправки в Германию.

Командование отряда не разрешило мне заходить к Лидии Ивановне, чтобы не навлечь на ее дом подозрений. Но я не выдержал и в один из осенних дней постучал в дверь знакомого дома. Как обычно, открыла Лена.

— Ой! — воскликнула она. — Это вы! Проходите, Лиды нет, а Майя дома. Вы знакомы с ней? Маечка, это наш Коля. Помнишь, я тебе о нем рассказывала?

Майя — красивая, русоволосая, зеленоглазая девушка — поздоровалась со мной.

— Я ненадолго, девчата, у меня тут много дел. Просто проходил мимо вашего дома — дай, думаю, заскочу. А Лидия Ивановна скоро будет?

— Да, да, — защебетала Лена, — она должна скоро прийти. А вы садитесь. Чаю выпьете?

— Нет, спасибо. Чаю не надо.

— Тогда, может, в карты сыграем, в подкидного, а?

— В карты можно.

Минут через двадцать слышу: кто-то поднимается на крыльцо.

— Это Лида! — весело кричит Лена и бежит встречать сестру. — Лидочка! А у нас гость! Угадай кто? Не угадаешь, не угадаешь!

— Не угадаю — скажешь, не скажешь — увижу.

Не успела Лидия Ивановна переступить порог комнаты, как Лена воскликнула:

— Партизан Коля Гнидюк пришел!

Вот так неожиданность! Лена, которой никто не открывал нашей тайны, вдруг называет меня партизаном.

— Откуда ты это взяла? — удивилась Лидия Ивановна. — Кто тебе сказал?

— Никто мне ничего не говорил, и никого ни о чем я не спрашивала. Но я все знаю и все буду знать. Мне нравится, что вы партизаны, и я хочу партизанкой быть.

Лисовская рассердилась:

— Прикуси язык, а то…

— Уже прикусила, — перебила ее Лена, — и можете от меня не прятаться. Майя, идем!

Мы остались вдвоем с Лисовской.

— Ну, теперь здравствуйте! — сказала она.

— Здравствуйте, Лидия Ивановна!

— Мы снова вместе будем работать?

— Как вам сказать?.. Конечно, вместе, ведь мы делаем одно дело. Но встречаться, наверно, нам не придется. У меня теперь другое задание, не связанное с вашим. И зашел я к вам просто так, по пути, говоря откровенно, без разрешения командования. Захотелось вас увидеть…

— Надеюсь, вы уже успели познакомиться с Майей?

— Да, успел. Они с Леной даже дважды оставили меня в дураках, — рассмеялся я.

— Майя — молодец! Она нам хорошо помогает. Николай Иванович ею очень доволен.

— Лукин тоже доволен, — добавил я. — В отряде он мне рассказывал и о вас, и о вашей сестре. Хвалил. Я за вас очень рад. Я и раньше говорил, что из вас получится чудесная разведчица.

— И играли со мной в прятки…

— Но ведь…

— Не оправдывайтесь. Мне все понятно. Но правду вы могли мне сказать немного раньше. Ведь вы первым пришли сюда, первым мне доверились, вам первому я открыла свою душу. Так? Скажу откровенно: в вашем лице я нашла не только товарища по борьбе, но и настоящего друга… Ну, не смотрите на меня так, я на вас не сержусь. Наоборот, даже довольна всем этим. Имейте в виду: если вам с Николаем Ивановичем придется еще когда-нибудь разыгрывать подобный спектакль, будьте более осторожны. Я собиралась его отравить, и вы об этом ему рассказали. Но ведь я могла уничтожить его другим способом. И потом могла вас не предупредить. Я и тогда жалела, что рассказала вам о своем намерении. Думала: «Уничтожу гада и преподнесу нашим сюрприз». Ну и сюрприз бы был!

— Думаю, теперь вы не жалеете, что ваш план не удался?

— Конечно, нет! Николай Иванович — блестящий разведчик, и работать под его руководством очень интересно. Вообще у вас чудесные ребята. И Коля Струтинский, и Валя Семенов…

— «Провокатор»? — смеясь, спросил я.

— А вы знаете? Он вам рассказывал?

— И он, и Николай Иванович. Мы все очень смеялись.

— Теперь и мне смешно. А тогда я думала, что все кончено. Никак не могла представить себе, что Пауль Зиберт — не немец, не фашист, а русский партизан. Семенову, когда он передал «привет от Попова», я поверила сразу, что он мне поможет избавиться от Зиберта. И вдруг он предупреждает Зиберта, что кофе отравлен. Вы можете представить, что со мной было? Я не верила, думала: они вас схватили и заставили говорить.

— Когда мы с вами договаривались о пароле, — сказал я, — мы думали, что Николай Иванович придет к вам один. Но потом Лукин возразил. Он сказал, что паролям не всегда верят, тем более что вы хорошо знаете Зиберта как немецкого офицера, гестаповца и ненавидите его. Поэтому Лукин решил послать с Кузнецовым Валю Семенова. Да и Валентин все время просился в город.

— А что, он до этого не был в Ровно? — спросила Лисовская.

— Нет, он выполнял другие задания. Он никогда не знает отдыха. Если отряд переходит из одного места в другое и преодолевает, скажем, тридцать километров в день, то Валя со своими ребятами проходит вдвое больше: нужно ведь сначала все разведать и проверить — местность, обстановку. В отряде и на стоянке партизаны несут караульную службу, а разведчики ежедневно отмеряют по полсотни километров — на «маяк» и обратно, доставляют донесения от городских разведчиков-подпольщиков, таких, как мы с вами. Валя рвался в город, но его не пускали.

— Почему?

— Как же было ему, человеку, все время жившему в Москве и, кроме русского языка, никаким другим не владевшему, появиться в «столице» оккупированной Украины? Он сразу бы вызвал подозрение и, чего доброго, попал бы в лапы гестаповцев.

— Но все-таки его пустили?

— Да. Лукин нашел чудесный выход из положения. Он сказал Семенову: «Наденешь форму немецкого солдата, сделаем тебе удостоверение «дойч-казака», и ты будешь иметь право ходить по городу с оружием. Это для тебя будет лучшей униформой. Только хорошо научись козырять и выкрикивать «хайль Гитлер». Вот так и пришел он к вам, на помощь Кузнецову.

— И очень хорошо, что пришел, иначе бы я Зиберту не поверила.

— А что Лена? — спросил я. — Она тогда ничего не слышала?

— Нет. К счастью, она куда-то ушла, и дома никого не было. А вообще она очень наблюдательная девушка. Кстати, она не впервые ставит меня в затруднительное положение. Недавно она сказала: «Знаешь, Лида, мне кажется, что этот шофер, который приезжает с Паулем Зибертом… ну тот, Николаус, наверное, партизан». — «Ты откуда это взяла?» — крикнула я на нее. А она спокойно рассуждает: «Если он не настоящий партизан, то все равно немцев ненавидит. На него Зиберт кричит, а он ни слова в ответ. Я у него подметила два пистолета. Для чего шоферу два пистолета и полный портфель гранат? Это только партизаны так вооружены. Он когда-нибудь завезет этого Зиберта туда, куда Макар телят не гонял. Вот увидишь!» Ну что ты с ней поделаешь? А сегодняшний случай… Знаете, от нее все труднее прятаться…

— Она девчушка сообразительная, и сердиться на нее из-за этого не стоит. Уверен, что она никому не проговорится, — попытался я успокоить Лисовскую.

— Я так и знала, что вы ее будете защищать. Вы ей очень симпатизируете. Вас долго не было, а она все время спрашивала, что с вами, почему не приходите. Все вспоминала, как вы дергали ее за косички.

— Каюсь, было такое, — сказал я. И добавил: — Это очень хорошо, что у нас растет такая молодежь. Иногда посмотришь на девчонку: кажется, еще ребенок. Что с нее взять? А потом оказывается, что этот ребенок способен совершать настоящие подвиги. Вот недавно с помощью одной девушки мы взорвали железнодорожный мост. Придет время, и Лена, так же как и мы с вами, как ваша Майя, включится в борьбу. Может, только не успеет — гитлеровцев прогонят с нашей земли.

Я посмотрел на часы: пора идти. Поднялся.

— Ну, бывайте.

— Да посидите еще немного! Ох, какая я негостеприимная, даже не предложила вам кофе…

— Спасибо. Не нужно. Я уже и так засиделся, а меня ждут.

— Вы еще наведаетесь к нам?

— Обязательно, но пока не обещаю. Завтра я покидаю Ровно. Возможно, скоро вернусь сюда, и тогда увидимся.

— Всего хорошего!

На крыльце стояла Лена. Увидев меня, она спросила:

— Почему так быстро?

— Нужно, Леночка.

— Заходите!

В ответ я весело подмигнул и дернул ее за косички. Лена рассмеялась и тихо, чтоб никто, кроме меня, не услышал, одними губами прошептала:

— Пар-ти-зан!

И быстро исчезла за дверью.

 

ГЕНЕРАЛ ИЛЬГЕН БРОСАЕТ ВЫЗОВ

Штаб особых войск охраны тыла руководил борьбой с партизанами, подпольщиками и другими «неблагонадежными элементами», которые не хотели подчиниться «новому порядку» гитлеровцев. Таких «неблагонадежных» на оккупированной территории было слишком много, и штабу особых войск работы хватало. Ему были подчинены отборные пехотные и моторизованные части войск СС и даже авиационный полк, оснащенный специальными средствами для борьбы с партизанами. Это были специальные контейнеры, наполненные небольшими бомбами и ручными гранатами. Когда такой контейнер гитлеровцы сбрасывали над лесом, бомбы и гранаты разлетались в стороны, поражая все живое на большой территории. В подчинении штаба были подразделения связи, пеленгационной службы, саперные части и минеры, бронепоезда, танки.

О существовании этого штаба нам стало известно с первых же дней нашего пребывания в Ровно. Мы знали численность, техническую оснащенность и дислокацию этих войск, больше того — через работников гестапо, тайных агентов службы СД заранее узнавали о карательных операциях, которые должны были проводиться на оккупированной территории.

И сколько фашисты ни пытались посылать свои отборные части на борьбу с партизанами, их замыслы и планы кончались провалом.

Давно было известно нам и то, что штабом войск особого назначения командует заядлый фашист, уже немолодой генерал-лейтенант Ильген. Он неплохо устроился в «столице» оккупированной Украины. В живописной части города, по улице Мельничной, он занял небольшой особняк, обставив его дорогой мебелью, награбленной по всей Европе.

Ильген, как и все немецкие генералы, любил блеск, элегантность, вел роскошный образ жизни, требуя строгости и дисциплины по службе. Его действиями были довольны и рейхскомиссар Украины Эрих Кох, и командующий войсками тыла генерал-полковник Кицингер, и начальник всеукраинского СД оберштурмбанфюрер Прицман. Позже, когда на территории западных областей Украины активнее начали действовать партизанские отряды и целые соединения, репутация Ильгена оказалась подмоченной. Он забеспокоился и начал проявлять нервозность. Частые вызовы в генеральный штаб, рейхскомиссариат, многочисленные директивы и приказы, телефонные звонки вывели из равновесия самодовольного генерала.

Однажды в разговоре с командиром отряда Николай Иванович сказал:

— Давно собираюсь, Дмитрий Николаевич, просить у вас разрешения заняться генералом фон Ильгеном…

— Что вы имеете в виду? — спросил Медведев.

— Ну, как вам сказать?.. Генерал живет на тихой, безлюдной улице, охрана у него небольшая, гарнизонов вблизи нет… Разрешите доставить его в отряд. По всей вероятности, он, я уверен, знает немало о планах и замыслах верховного командования.

— Это что за новости? — спросил командир.

— Никакая не новость. Просто увезем Ильгена, и все. Немцам и в голову не взбредет, куда девался генерал.

Но сколько ни просил Николай Иванович у командира разрешения, чтобы украсть Ильгена, Медведев был неумолим. И не потому, что в этом не было необходимости или Дмитрий Николаевич сомневался в успехе дела. Просто вся наша деятельность в Ровно была подчинена единой цели — разведке, и Медведев любил нам напоминать:

— Разведка, разведка и еще раз разведка.

Николай Иванович не случайно просил у командования разрешения на такого рода операции. Нас, разведчиков, тянуло к более активным действиям. Представьте себе: по одной из главных улиц города шагает немецкий офицер. Он идет не торопясь, важно, гордо подняв голову, смело ступая, как завоеватель, не так, как те, которые потеряли веру в победу фюрера и думают лишь о том, как быстрее удрать. За офицером — ребята в гражданской одежде, со значками свастики на груди. Они тоже идут уверенно, твердой поступью, довольны своей судьбой, состоянием, успехами. Оккупанты радуются, когда видят их лица, улыбаются, подбадриваются.

Но вот ковыляет навстречу им старенькая немощная бабушка, которой фашисты принесли большое горе: или убили сына, или обесчестили дочь. Увидя скуластого гитлеровского офицера и его самодовольных спутников, она остановится, вздохнет и пошлет им вдогонку сто проклятий: «чтобы вы ноги поломали», «чтобы вы пропали», «чтобы земля вас не приняла, проклятых выродков…» Проклятия сыплются и в адрес матерей, которые родили таких выродков, ублюдков…

Как тяжело было на душе, как хотелось подойти к этому человеку, который ожег тебя ненавидящим взглядом, приняв за врага, и объяснить ему все, обнять нежно, сказать: «Дорогие, не кляните нас, мы не те, за кого вы нас принимаете, мы свои…» Но приходилось сдерживать себя, хотя иногда казалось, что нервы не выдержат.

Особенно глубоко воспринимал и тяжко переносил подобные сцены Николай Иванович. Возвратясь на квартиру, где мы собирались, он говорил:

— Нет, не могу я, товарищи, спокойно глядеть на все это. Требуется какая-то разрядка, чтобы успокоить нервы. Уже на душе так тяжело, что больше нет сил.

Вот почему каждый раз Николай Иванович или кто-либо из ребят, прибывших в отряд, просили разрешения перейти к более активным действиям. Но Медведев неизменно отвечал:

— Возьмите себя в руки. Еще не пришло время. Ждите…

И мы ждали.

Валя Довгер разносила секретные документы в штабы и учреждения, и ей, как одной из наиболее исполнительных и безупречных рассыльных рейхскомиссариата, приходилось даже бывать на квартирах высокопоставленных чинов гестапо и генералов штаба Кицингера. Часто присутствовала она на офицерских собраниях и вечеринках. Молодая, симпатичная девушка, немного наивная (да еще и фольксдойче), не вызывала никаких подозрений. Наоборот, ей симпатизировали и охотно приглашали в свои компании.

Встречалась она и с генералом Ильгеном: Валя часто приносила ему почту не только в штаб, но иногда и на квартиру. Старому генералу нравилось беседовать с молоденькой красавицей, не скупившейся на похвалы в адрес «великого рейха», немецких офицеров и самого фюрера. Случалось, когда Валя приносила Ильгену пакет на дом, он просил девушку приготовить ему кофе или поджарить яичницу и приглашал к столу:

— Не могу терпеть, когда мужчина, да еще офицер, возится с кастрюлями и сковородками. Женщина приготовит — и еда вкуснее, — говорил генерал.

— А почему вы не подыщете себе экономку? — спрашивала Валя.

— Понимаете, фрейлейн Валя, не так-то легко найти порядочного человека. Уже пробовали искать, но все кандидатуры отпали, гестапо не рекомендует. Вот такую девушку, как вы, фрейлейн Валя, я с удовольствием взял бы.

— Что вы, господин генерал! Какая из меня экономка? Я только умею кофе заварить да яичницу поджарить. А картошка у меня обязательно подгорит.

Подобные разговоры не раз заводил генерал с нашей разведчицей, и кончались они обычно тем, что Валя обещала подыскать Ильгену подходящую и надежную кандидатуру в экономки.

Как-то под вечер генерал встретил Валю на пороге своего дома и немного обеспокоенно промолвил:

— О, фрейлейн Валя, битте, битте! Как хорошо, что вы пришли, а то сегодня у меня будет гость из самого Берлина. Услышав шаги, я подумал, что это полковник фон Пиппер. Уже час жду, а его все нет. Что там у вас? Давайте!

Генерал взял пакет, положил его на стол, посмотрел на часы и еще больше начал сетовать на опаздывавшего полковника.

Полковник Пиппер… Кто бы это мог быть? Валя никогда не слышала этой фамилии. «Вероятно, какая-то очень важная персона, — подумала Валя, — иначе Ильген не стал бы его так нетерпеливо и долго ожидать и уж конечно не выбежал бы навстречу. Обязательно надо выяснить, кто он, этот Пиппер, зачем ждет его генерал». И Валя, будто невзначай, поинтересовалась:

— А почему это, господин генерал, какой-то полковник заставляет вас ждать больше часа?

— О, фрейлейн Валя! Полковник фон Пиппер — это знатная личность. Это не обыкновенный полковник. За его плечами громадный опыт борьбы с коммунизмом и вообще со всеми теми, кто выступает против нас. Его хорошо знают французские «маки», партизаны Чехословакии, Польши, Югославии, Греции… Наше высшее офицерство восхищается его способностями, мужеством и воинственностью. Сам фюрер знает о нем, и его называют «мастером смерти». Вот кто он — фон Пиппер! Побольше бы нам таких полковников! Многие генералы согласны ждать его не один час. Он мне сегодня очень нужен… Садитесь, фрейлейн Валя, ваше присутствие украсит нашу компанию… А вот, кажется, и полковник идет…

Дверь открылась, и на пороге появился полковник с суровым, самоуверенным лицом.

— Господин генерал-лейтенант! Командир части особого назначения полковник фон Пиппер по вашему приказанию прибыл. Хайль Гитлер! Извините за опоздание.

— Хайль Гитлер! Садитесь, полковник. Мы тут с фрейлейн Валентиной уже заждались вас. Это — курьер рейхскомиссариата, знакомьтесь! Надеюсь, и для вас будет приятным общество моей юной гостьи?

Полковник Пиппер склонил голову и любезно поздоровался с Валей. На его лице мелькнула едва уловимая улыбка.

— О, конечно, конечно! Я очень рад познакомиться с таким ангелочком. Она напоминает мне мою дочку Луизу. У нее такая же прическа.

Фон Пиппер опустился в кресло напротив Ильгена.

— Вам коньяк или ром? — любезно спросил генерал.

— Все равно, господин генерал, я буду пить то, что и вы, — ответил Пиппер.

— Фрейлейн Валя, — обратился генерал к нашей разведчице, — поухаживайте, пожалуйста, за нами — приготовьте что-нибудь перекусить, налейте горячего кофе и сами присаживайтесь к столу.

— Вам, полковник, — начал генерал, осушив рюмку, — вполне заслуженно присвоено звание «мастера смерти». Любой из офицеров армии фюрера может вам позавидовать.

Лицо Пиппера расплылось в самодовольной улыбке:

— Благодарю вас, мой генерал, за признание.

— Но, — Ильген глубоко затянулся и стряхнул пепел с сигары в пепельницу из красного мрамора, напоминавшую листок лотоса, — каждая вещь требует обновления. Вы должны подкрепить свою репутацию свежими делами.

— Готов к вашим услугам, господин генерал-лейтенант! — приподнялся «мастер смерти».

— Сидите, сидите, полковник.

— Прошу прощения.

— Добавлю только, — продолжал Ильген, — что на этот раз вам поручается дело, от которого ваша карьера станет более блестящей.

— Готов выполнить любой приказ! — не сдерживая радости, выпалил фон Пиппер и снова поднялся с кресла.

— Не торопитесь, — остановил его генерал. — Нам стало известно, что в Ровенских лесах действует очень опасный для нас партизанский отряд полковника Медведева. Наши попытки уничтожить эту банду не имели успеха. Люди, которых мы посылали на эти операции, не возвращались из леса. Именно так, не возвращались…

Он пристально поглядел на Пиппера, вероятно желая узнать, как будет реагировать полковник на последние слова, и, оставшись довольным, продолжал:

— Не дали никаких результатов и воздушные операции. Больше того, до сих пор мы не знаем численности отряда и его расположения. Гестапо ничего толком о нем не знает. Эти горе-разведчики, вероятно, лучше ориентируются в том, где есть хороший шнапс и красивые девчонки.

Ильген, улыбаясь, взглянул на Валю, потом перевел взгляд на полковника.

— Район действий этого отряда близок, ориентировочно — Сарненские и Цуманские леса. Гаулейтер проводил специальное совещание по борьбе с бандитами и рекомендовал поручить это дело вам. Я охотно поддержал его предложение.

— Уверяю вас, господин генерал-лейтенант, через месяц от банды Медведева останется лишь воспоминание.

— Этого мало, — остановил самоуверенного полковника Ильген. — Постарайтесь Медведева взять живым. Я хочу встретиться с этим хитрым советским полковником. Я должен поговорить, понимаете — по-го-во-рить (на последнем слове генерал сделал ударение) с ним тут, у себя дома, за чашкой кофе, а фрейлейн Валя нам его подаст…

— Я вас очень хорошо понимаю, господин генерал…

— Не перебивайте старших, полковник, — немного раздраженно оборвал его генерал.

— Прошу прощения…

— Так вот: поймать Медведева живым и доставить его ко мне. А отряд… Ну, не вас учить, что с ним делать. Это уже ваше дело.

— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант. Ваша воля будет исполнена. Для великой Германии, для фюрера я готов сделать все. Полковник Медведев будет доставлен лично к вам.

— Желаю удачи, — Ильген протянул руку.

— У меня к вам одна просьба. Если позволите, господин генерал-лейтенант?.. — Пиппер уставился глазами в Ильгена, словно желая угадать, своевременно ли задает он вопрос.

— Я готов на любые условия, — на этот раз поспешил Ильген. — Если будет необходимость, дам целую дивизию.

— Сил у меня достаточно, господин генерал-лейтенант… — И Пиппер снова замолчал, будто не зная, с чего начать.

— А, понимаю! Наверное, давно не были в отпуске? Чем скорее закончите операцию, тем быстрее разрешу поехать домой, даже на два месяца.

— И снова не то, хотя и отпуск неплохо было бы получить. Дело в том…

— Говорите, говорите, господин полковник, не стесняйтесь, — ободрил его Ильген.

— Прошло уже более полугода, как подписано представление на меня к генеральскому званию. Нельзя ли как-нибудь ускорить решение этого вопроса? — произнес, краснея, Пиппер и облегченно вздохнул.

— Согласен. Считайте себя генералом. Как только уничтожите банду и приведете Медведева сюда, сразу же наденете генеральские погоны. Это я вам гарантирую.

— О-о! Тогда я обещаю ускорить операцию. Не пройдет и двух недель, нет, десяти дней, как полковник Медведев будет в этой комнате! — восторженно и гордо почти воскликнул «мастер смерти».

— Будем надеяться…

— Хайль Гитлер!

— Хайль!

Фон Пиппер уже закрывал за собой дверь, когда Ильген остановил его:

— Только живым, полковник!

— Есть живым, господин генерал-лейтенант! А генеральские погоны я завтра же куплю…

— Забавный разговор, — сказал Дмитрий Николаевич, когда Кузнецов во всех подробностях передал ему рассказ Вали. — Что же, я не возражаю против встречи с генералом Ильгеном. Жаль только, что Пипперу не удастся так быстро нас разыскать. Но мы можем оказать генералу услугу и ускорить эту встречу. Только, очевидно, состоится она не в его кабинете, а тут, в партизанской землянке или чуме. Разве это плохо, ребята?

Мы обрадовались: значит, командир разрешает нам заняться в Ровно кроме разведки еще кое-какими делами.

— Дмитрий Николаевич, — обратился к Медведеву Кузнецов, — если позволите, мы завтра же доставим сюда Ильгена целым и невредимым.

Командир, немного подумав, ответил:

— Разрешаю. Только не теперь. Генералу Ильгену придется немного обождать. Но должен вас обрадовать: Москва рекомендует заняться заместителем Коха. Если сам гаулейтер не рискует появляться в своей ровенской резиденции и его функции выполняют заместители, нужно обезвредить их. Я имею в виду в первую очередь Даргеля и Функа. Они причиняют большое горе народу и должны за все ответить.

— А Ильген? — спросил Николай Иванович.

— Ильген пусть подождет. Его черед еще придет. Иначе, если он вдруг исчезнет из города, неизвестно, останутся ли в нем другие важные персоны. Повторяю: в первую очередь — Даргель, первый заместитель Коха, и доктор Альфред Функ, главный судья на Украине. С них и начинайте. Кстати, — обратился командир к Николаю Ивановичу. — Говорите, генерал не может подыскать себе экономку?

— Да, очень настойчиво пристает к Вале, обещает высокую плату, даже предлагает забрать ее в фатерлянд.

— Нет, Валя нам нужна в рейхскомиссариате. А вам советую помочь господину генералу подыскать экономку. Не мешает иметь своего человека в этом фашистском логове. Посоветуйтесь с Александром Александровичем, кого из наших девушек порекомендовать на эту должность. Если в доме Ильгена будет свой человек, можете считать, что он уже в наших руках.

В этот же вечер мы с Николаем Ивановичем сидели в чуме Александра Александровича Лукина. Кузнецов еще раз повторил разговор Ильгена с фон Пиппером.

— Об этом обер-карателе я много слышал, — сказал Лукин. — Опытный волк. И хитер. Но мы постараемся перехитрить его. А относительно экономки… — Лукин взглянул на нас: — Как вы считаете — Лисовская подойдет?

— Мне кажется, лучшей кандидатуры и быть не может. Представляю, как она обрадуется, получив это задание, — почти одновременно ответили мы с Кузнецовым.

— Тогда, Коля, поручаю тебе поговорить с ней. Только ничего пока о наших намерениях украсть Ильгена не говори. Просто скажи, что нам необходимо иметь в доме генерала своего человека.

— Ладно, — ответил я, — но тогда придется познакомить Лисовскую с Валей.

— Это было бы нежелательно. Постарайтесь найти какую-нибудь другую лазейку в дом генерала. Помните: что бы ни случилось, Валя должна оставаться в стороне.

— Понятно, Александр Александрович.

Через несколько дней я пришел к Лисовской.

— Видите, — сказал, — нам снова пришлось встретиться.

— Это хорошо, — ответила она. — Есть дело?

— Лидия Ивановна, — сказал я. — Стало известно, что генерал Ильген ищет себе экономку…

— И вы предлагаете мне… — перебила Лисовская.

— Да, было бы неплохо…

— Тогда считайте, что перед вами уже экономка генерала Ильгена.

Я удивленно посмотрел на Лисовскую.

— Не удивляйтесь. Генерала Ильгена я хорошо знаю. Почти ежедневно он приходит в наше казино и не скупится на комплименты. Он не раз жаловался мне, что от нашей пищи у него скоро будет язва желудка, и интересовался, умею ли я готовить. Стоит лишь мне произнести «да», и он возьмет меня в спасительницы своего желудка.

— Тогда желаю успеха.

— А что мне делать у Ильгена?

— Пока ничего. Устраивайтесь и постарайтесь угодить ему.

— Хорошо.

Вскоре директор офицерского казино написал письменное распоряжение, в котором значилось, что метрдотелю фрау Лидии Лисовской поручается по совместительству исполнять обязанности экономки у командующего штабом тыла войск особого назначения генерала фон Ильгена.

Старый генерал был доволен: наконец ему удалось подыскать себе в экономки красивую молодую женщину, к тому же, как свидетельствовало гестапо, вполне благонадежную.

Не знал он, что в списке тех, над кем должно было свершиться народное возмездие, стояла и его фамилия. Она стояла последней в этом списке. Но первый шаг к осуществлению этого возмездия уже был сделан.

 

МАЛЕНЬКАЯ ОШИБКА

Лето сорок третьего года на удивление было теплым. Установилась солнечная погода, лишь изредка выпадали небольшие дожди. В такую пору не сидится в городе, тянет на природу, на свежий, наполненный ароматом трав воздух.

Пользуясь услугами Вацека Сакраменты, мы совершали иногда «вылазки» за город, чтобы встретиться с местными подпольщиками, от которых получали информацию, да и нервы немного успокаивались. Однажды такая «прогулка» за город из приятной едва не превратилась для Николая Струтинского в роковую.

Хозяйка оставила Николая в доме, а сама отправилась в город за покупками. Гость решил воспользоваться отсутствием хозяйки и заняться туалетом. Он почистил оружие и принялся гладить костюм, разложив на столе все содержимое своих карманов: пистолет, гранаты, документы. Выглянув через окно на улицу, он увидел, что к дому со всех сторон с автоматами наперевес приближаются гитлеровские солдаты. Офицер с пистолетом в руках отдавал распоряжения.

«Жаль, мало гранат, — подумал Николай, — а то задал бы я им жару. Прятаться им негде, вокруг поле».

Тем временем немцы, сбившись в кучу, о чем-то начали советоваться. Николай уже приготовился бросить в окно противотанковую гранату, но увидел, что гитлеровцы собрались уходить.

«Да это же у них учебные занятия!» — отлегло от сердца.

Возвратись в Ровно, Николай рассказал о происшедшем Николаю Ивановичу. Кузнецов рассердился:

— Бросьте эти шутки, ребята. Надо быть осторожным и не увлекаться вылазками за город. Из города нужно уходить только тогда, когда в этом есть необходимость. Дисциплина прежде всего, запомните это. Мы не имеем права рисковать.

И мы понимали, что Николай Иванович прав, понимали, что ему намного труднее, чем нам. Ведь он почти все время находится среди врагов, и круг своих людей, с которыми он встречался, был очень ограничен. Даже попасть из города в отряд или на партизанский «маяк» Кузнецову было значительно сложнее, чем нам. Мы шли селами, полями, добирались на попутных машинах, подводах, велосипедах, пешком. А как быть ему, одетому в форму немецкого офицера?

— Неплохо было бы обзавестись машиной, — поделился с нами своей мыслью Кузнецов.

При слове «машина» глаза Коли Струтинского загорелись: все знали его пристрастие к автомашинам.

— Разрешите мне заняться этим, Николай Иванович, — попросил он.

— Займись, я не возражаю.

Николай скоро наладил дружеские связи с водителями гаража гебитскомиссариата, а с одним из них — Степочкиным — пошел на откровенность.

— Я вижу, ты наш парень и ненавидишь гитлеровцев, — обратился к нему Струтинский. — Хочешь помочь партизанам?

— А как? — не раздумывая, спросил тот.

— Нам нужна легковая автомашина.

— Ее не так трудно достать, — отвечал Степочкин. — Только какая вам нужна машина — во временное пользование или на постоянное?

— Пока во временное, а потом можно и на постоянное.

Вскоре Пауль Зиберт уже разъезжал на черном «адлере» — на том, на котором разъезжал ровенский гебитскомиссар Беер.

— Не очень удобно так пользоваться автотранспортом, — сказал Кузнецов Струтинскому, когда тот рассказал ему, что заведующий гаражом сделал замечание Степочкину за опоздание. — Я вынужден ждать, пока господин гебитскомиссар освободит машину, а тут оказывается, что герр Беер должен ждать, пока мы освободим его лимузин. Нужно одолжить его навсегда.

И черный «адлер» исчез из гаража гебитскомиссариата, а вместе с ним исчез и Степочкин. Как ни старались полиция, уголовное и политическое СД и другие службы разыскать водителя и автомашину — их усилия оказались тщетными. Степочкин благополучно отдыхал в отряде, а лимузин, перекрашенный в другой цвет, с военными номерными знаками разъезжал по улицам Ровно. Рядом с шофером Николаусом — Колей Струтинским — гордо восседал гауптман Пауль Зиберт.

Теперь Николай Иванович имел возможность выезжать за пределы города — в Здолбунов и даже на партизанский «маяк».

— Прекрасная машина, — не мог нарадоваться Коля Струтинский. — Просто сама едет. Я давно о такой мечтал…

— Но нам придется, вероятно, расстаться с ней, — заметил Кузнецов.

— Почему?

— А тебе не кажется, что для рядового офицера такой «адлер» слишком большая роскошь?

— Оно-то конечно, но…

— Никаких «но» не может быть. Удивляюсь, как до сих пор они не обратили на это внимания? Нужно найти другую машину, скромнее.

— В гараже гебитскомиссариата достаточно машин. Взяли эту, возьмем еще. Там есть надежные ребята, они готовы не только машину, а и самого гебитскомиссара украсть и доставить в отряд, — ответил Струтинский.

— Этого вам не разрешат. Беер не такая уж важная персона, чтобы из-за него рисковать. В Ровно есть поважнее. А другую машину достать нужно.

Не прошло и трех дней, как Николай приехал на почти новеньком «оппеле».

— О, именно на такой машине и разъезжать гауптману! — воскликнул Кузнецов.

— Но «адлер» не нужно бросать, — сказал Коля. — Отправим его на «маяк», пусть постоит. Он еще может пригодиться.

— Не возражаю, — одобрил Николай Иванович.

С тех пор на партизанском «маяке», замаскированный ветками, стоял резервный комфортабельный лимузин. А в селе Тютьковичи Василий Бурим организовал своеобразную мастерскую-гараж, где, кроме профилактического ремонта, еще перекрашивали «оппель». После каждой очередной операции он из серого превращался в кофейный, из кофейного в зеленый, из зеленого в черный.

— Теперь, товарищи, можно браться за большие дела, — радовался Кузнецов.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась Валя Довгер.

— Дмитрий Николаевич рекомендовал заняться лицами, близкими к Коху, — его заместителями, начальниками штабов. Сам рейхскомиссар вряд ли появится тут. Очень уж неважны дела у немцев на фронте. Сталинград. Курск. Гитлер не на шутку струсил. И Кох тоже. Он чувствует себя лучше в своей резиденции в Восточной Пруссии. Тут же всеми делами ведает Даргель.

— Да, этот палач считает себя полновластным хозяином Украины, — добавила Валя. — В рейхскомиссариате он завел строгие порядки, словно сам фюрер. Даже в кабинет Коха перебрался.

— Ты, Валя, займись изучением его распорядка дня: когда приходит на службу, когда обедает и возвращается с обеда, кто его сопровождает…

Через несколько дней мы получили от Вали подробную информацию: заместитель рейхскомиссара по политическим вопросам Пауль Даргель почти безвыездно находится в Ровно, живет в одном из лучших особняков по Шлесштрассе. Изредка выезжает в Киев, Днепропетровск, Одессу, Винницу для решения вопросов, связанных с режимом оккупации. Он резок, даже груб, вспыльчивый, ежедневно учиняет разносы тем, кто не очень четко выполняет распоряжения оккупационных властей, особенно если это касается борьбы с партизанами. Это он подписал приказ всем местным властям соорудить виселицы, на которых время от времени менять повешенных. В личной жизни он очень аккуратен, все делает с немецкой пунктуальностью. На службу и домой ходит пешком в сопровождении личного адъютанта, который носит под мышкой желтую кожаную папку. Ежедневно в четырнадцать тридцать Даргель обедает. С такой же точностью ровно через час возвращается.

Выслушав Валю, Николай Иванович сказал:

— Один раз на обед проводим его мы.

— А как и когда будем проводить операцию? — поинтересовался я.

— Очень просто. Подъезжаем в определенное время и ждем, когда президент пойдет на обед. Днем лучше всего. С утра многие работники рейхскомиссариата спешат на службу, а на обед Даргель ходит отдельно от всех. На улице почти никого не будет. А когда? Откладывать не станем. Какой сегодня день?

— Суббота, восемнадцатое сентября.

— Ну вот, в понедельник, двадцатого сентября, мы и встретимся с господином Даргелем. Так, Николаус? — обратился он к Струтинскому.

— Конечно, — ответил Николай, — машина в полной боевой готовности.

— Мне, Николай Иванович, можно с вами? — спросил я Кузнецова.

— Нет, Николай. Я не могу тебе этого разрешить, да и не имею права. Командование поручило эту операцию мне и Струтинскому. Нет необходимости ехать втроем. Ты лучше проследи за тем, что будет делаться в городе, как будут реагировать на убийство фашисты. А мы тут не задержимся, сразу же на «маяк». Нужно будет наш «оппель» переодеть, потому что немцы, вероятно, станут охотиться за его серыми двойниками. Дня два-три отдохнем в отряде, а потом снова в Ровно.

Я еще попытался что-то говорить о необходимости моего участия в этой операции, меня даже поддержал Струтинский, но Николай Иванович был неумолим.

— Поймите же, нас должно быть только двое: шофер и я. Третьему делать нечего. Гнидюк пусть предупредит некоторых товарищей, а главное — достанет газету с сообщением о смерти Даргеля.

В воскресенье Кузнецов еще раз встретился с Валей. Узнав о предстоящей операции, она сказала:

— Надеюсь, с Даргелем вы не будете заводить длинный разговор, как с Кохом. Кстати, он и не ваш земляк.

— Брось шутки, Валя. Разговор с Кохом пригодился. Ты же слышала сообщение об Орловско-Курской операции. А с Даргелем завтра будет покончено. Ты лучше скажи, не ходит ли кто-то другой в это время на обед. Даргеля я видел только один раз, когда он выступал на параде. Не очень-то всматривался в него.

— Нет, его трудно спутать с кем-то другим. Во-первых, за ним, словно тень, ходит адъютант с желтой папкой. Во-вторых, он идет на обед позже других работников рейхскомиссариата. Выходит из кабинета в четверть третьего с таким расчетом, чтобы ровно в четырнадцать тридцать сесть за стол. Идет медленно, не спеша, вернее, не идет, а прогуливается перед обедом. Все другие чины ездят на машинах.

— Хорошо, Валюшка. Все понятно. Завтра попытаемся проводить на обед президента мы с Колей. Пожелай нам ни пуха ни пера. До свидания!

— До свидания, друзья. Желаю удачи. Не забудьте же: вдвоем, желтая папка, четырнадцать тридцать, по Шлесштрассе.

Николай Иванович повторил последние слова Вали, но с небольшой поправкой:

— Вдвоем, желтая папка, четырнадцать двадцать пять.

На следующий день, сидя на квартире Марии Левицкой, я с нетерпением ожидал наступления часа, когда смогу выйти в город, чтобы узнать новости. «Удастся ли нашим товарищам осуществить операцию? Не подведет ли мотор? Ведь Коля иногда жаловался, что мотор барахлит. Смогут ли запутать следы и уйти?» — эти мысли не давали покоя. Вопросы, вопросы… Если бы можно было на все сразу получить ответ, разгадать все загадки!

Мария Титовна, возвратясь из города, сообщила, что видела серый «оппель» с Кузнецовым и Струтинским. Разъезжают по центральным улицам города. Ее словно не узнали, даже не ответили на приветствие.

— Вот прогоним швабов, — говорила она, — соберемся все вместе отпраздновать победу, я тогда припомню, какие вы джентльмены. Даже на приветствие женщины не хотите ответить.

— Ты уж извини, Мария, — успокоил я. — Если Николай Иванович сегодня не ответил на твое приветствие, значит, у него были на то причины.

Она вопросительно взглянула на меня, но, поняв, что я больше ничего не скажу, перевела разговор на другое.

Около двух часов дня я предложил:

— Давай пройдемся по городу. Может, еще раз встретим Николая Ивановича.

— С удовольствием. А относительно того, что он не поздоровался, вы ему ничего не говорите.

Несколько минут спустя мы уже прогуливались неподалеку от места, где Кузнецов и Струтинский должны были встретиться с Даргелем. Не успели мы подойти к Шлесштрассе, как услышали два выстрела. Мария вздрогнула:

— Что это?

— Успокойся, так должно быть, — сквозь зубы процедил я.

— Значит… — произнесла она и вопросительно взглянула мне в глаза.

В тот же момент где-то вблизи пронзительно завыла сирена и на сумасшедшей скорости пронеслись несколько машин с полицаями.

— Пошли домой, — сказала Левицкая. — Сирены воют… Тут что-то неладно.

— Раз воют, значит, все в порядке, — ответил я. — А возвратиться нам и правда лучше.

Выстрелы на Шлесштрассе вызвали в Ровно страшную панику. Гестаповцы, жандармы, шуцполицаи шныряли по городу, задерживали «подозрительных», останавливали и проверяли все легковые машины. С молниеносной быстротой по городу разнеслись слухи, что неизвестный немецкий офицер подъехал на автомобиле на Шлесштрассе, когда из рейхскомиссариата вышел генерал со своим адъютантом, метким выстрелом из пистолета убил обоих и скрылся в неизвестном направлении.

Слухи начали обрастать фантастическими предположениями и догадками.

«Немецкий офицер убил генерала за то, что тот понизил его в звании», — говорили одни. «Он был родственником генерала, даже очень близким, и надеялся получить большое наследство», — предполагали другие. Но наибольшее распространение получила версия, будто генерал стал жертвой любовной истории. Непонятным осталось только то, почему был убит генеральский адъютант.

Мария Левицкая, догадываясь, что мне были известны причины убийства, все же не решалась расспрашивать и, делая вид, что верит последней версии, все же высказала недоумение по поводу убийства адъютанта.

— Нечему удивляться, — сказал я, — убили гада и его холуя. Меня удивляет другое: мы услышали выстрелы на пятнадцать минут раньше предвиденного. Николай Иванович сказал: в четырнадцать двадцать пять. Когда раздался выстрел, я взглянул на часы. Было четырнадцать десять. Я подумал, что мои часы отстают, проверил — нет, идут верно.

— Так этот офицер — Николай Иванович! — воскликнула Мария. — Струтинский был с ним?

Я утвердительно кивнул головой.

— Теперь я понимаю, почему они со мной не поздоровались. А кого они должны были прикончить?

— Заместителя Коха — Пауля Даргеля.

— Это того, который выступал на параде?

— Того самого!

— Так ему и надо! А Николай Иванович молодец! Где он сейчас?

— Должен был поехать в отряд.

— А когда сюда возвратится?

— Если все будет благополучно, скоро.

— На этой же машине?

— Да.

— Но это же опасно!

— Ничего, они успеют ее перекрасить и даже номера другие повесят.

Мария была в восторге от смелого поступка Кузнецова и засыпала меня вопросами, на которые я не успевал отвечать. Однако все это время меня беспокоила мысль: почему покушение совершилось на пятнадцать минут раньше назначенного времени?

Сосед Левицкой — Юзек Гамонь, возвратясь с работы, сообщил, что убиты министр финансов доктор Геель и его помощник. На месте происшествия нашли документы какого-то украинского националиста, прибывшего из Германии, исполнявшего поручения самого Бандеры. На улицах задерживают всех украинцев, и даже полицаев, на которых падает подозрение. То же повторил и муж Марии — Феликс. Эти сообщения встревожили меня. Николай Иванович ошибся и вместо Даргеля уничтожил Гееля. А сегодня в Москву отправят сообщение, что убит Даргель. Неправильная информация грозит многими недоразумениями, а возможно, и неприятностями для Кузнецова. Я вспомнил, как он накануне просил меня:

— Ты, Николай, постарайся поточнее узнать, как будут оккупанты реагировать на убийство наместника Геббельса на Украине. И обязательно достань газету с некрологом.

А тут — ошибка, о которой нужно немедленно сообщить и отряд. Я собрался уходить.

— Куда ты сейчас пойдешь? — всполошилась Мария. — Ты же слыхал, что у Феликса дважды проверяли документы.

— Ну и что же? Они ищут подозрительных лиц из украинского националистического центра, а я — Ян Богинский, чистокровный католик, уроженец Костополя.

— А разве обязательно надо идти?

— Да. Произошла ошибка. Вместо Даргеля убит министр финансов Геель. Об этом необходимо немедленно сообщить в отряд. Попробую разыскать Мишу Шевчука, посоветуюсь с ним.

— Тогда и я пойду с тобой. Хоть проведу через центр. Так будет безопаснее.

— Благодарю, не беспокойся.

Но в таких случаях Левицкую трудно было уговорить. Мы вышли с ней на улицу, и она, взяв меня под руку, принялась по-польски весело тараторить мне на ухо. Встречным казалось, что идет пара влюбленных, и лишь один патрульный, стоявший у железнодорожного переезда, остановил нас и строго потребовал предъявить документы.

Мария кокетливо заглянула немцу в глаза и вынула из сумочки свое удостоверение. Но патрульный не стал добрее.

— Я не у вас спрашиваю документ, а у вашего кавалера! — сердито крикнул он.

— Прошу вас, — чисто по-польски произнес я и протянул свое удостоверение.

Проверив аусвайс, патрульный потребовал мельдкарту и, лишь убедившись, что документы в порядке, вполне вежливо поблагодарил и сказал по-польски:

— Скажите своей мадам, чтобы она меньше скалила зубы. Сегодня не время для веселья.

— А чего это я должна грустить? Мы с Янеком так любим друг друга…

— Любите себе сколько угодно, но в такой грустный момент держите свою радость при себе. Вы разве не слышали, что сегодня убит генерал?

— Слышали, уважаемый пан, — ответила Мария, — как же, слышали, но и вы, вероятно, знаете, что генерал пал жертвой любовной истории.

Патрульный строго посмотрел на мою попутчицу и сказал:

— Слухи об убийстве министра финансов на почве любовной интриги распространяют такие, как вы, уважаемая мадам. Потому что в вашей голове, вероятно, ничто не держится, кроме…

Он взглянул на меня и добавил:

— Благодарите бога, что у вас такой хороший парень и что он с вами. Идите лучше, куда шли. Только помните, что до комендантского часа осталось сорок минут.

За переездом мы расстались. Я пошел к Вале Довгер. Там уже был Михаил Шевчук.

— Хорошо, что ты пришел. Что делать? Тебе известно, что операция Кузнецову не удалась?

— Почему не удалась? — возразил я. — Наоборот — прошла блестяще. Ты бы видела, что делается в городе, послушала бы, что говорят!

— Ты слышишь? — Валя обернулась к Шевчуку. — Он, вероятно, еще ничего не знает.

— Почему не знаю?

— Что же ты знаешь?

— То, что вместо сенатспрезидента Даргеля убит имперский советник министр финансов доктор Геель.

— Как тебе это нравится?

— А что в этом плохого? Не стало еще одного фашиста. К тому же немцы дезориентированы. Гестаповцы нашли документы какого-то агента Бандеры, и в городе уже не видно шуцполицаев.

— Но Даргель ходит живой!

— Придет и его черед.

— Я тоже говорю Вале, что ничего страшного не произошло, — сказал Шевчук. — Хуже всего, что Николай Иванович уверен в смерти Даргеля.

— Нужно немедленно идти в отряд, — заспешила Валя.

— Я тоже об этом думал и пришел к вам посоветоваться.

— Сегодня выходить из города опасно, — сказал Шевчук, — на всех дорогах расставлены патрули.

— Пойдем завтра. Утром выйдут газеты, и мы их захватим с собой. А все же интересно, почему Кузнецов поспешил?

— Непонятно, — ответила Валя. — Я несколько раз повторила ему, когда именно Даргель идет на обед. И надо же было, чтобы Геель, который всегда едет на машине, пошел пешком. Кузнецов, наверное, перепутал его с Даргелем, решив, что тот немного нарушил свой распорядок.

— А кто он такой, этот Геель?

— Тоже крупная рыба. Заместитель рейхскомиссара по финансам. В рейхскомиссариате его не любят за скупость. Говорят, он не всегда слушался даже самого Коха. Мой шеф, узнав о смерти Гееля, вздрогнул и пустил слезу. Но по выражению лица легко можно было понять, что в душе он рад. Дня два тому назад он проклинал Гееля за то, что тот не разрешил ему приобрести новую автомашину.

— А как остальные реагировали?

— Сначала страшно перепугались. Бросились доставать из сейфов пистолеты и патроны. А узнав, что Гееля застрелил немецкий офицер, подъехавший на машине, начали говорить, что убийство совершил кто-то из близких родственников в корыстных целях. У Гееля не было детей, но он владел солидным капиталом и был вкладчиком нескольких банков. Поэтому считают, что кто-то из родственников помог ему умереть. Но все равно это убийство отнесут за счет партизан и большевистских агентов. Жена получит страховку и даже пенсию. А ошибиться Николай Иванович мог. Геель и Даргель чем-то напоминали друг друга. А тут еще и адъютанты с желтыми папками. Но Даргель никогда не нарушает свой распорядок. У нас на этот счет шутят: «По Даргелю можно сверять часы».

На следующий день утром мы с Шевчуком раздобыли несколько газет с траурным сообщением и портретом доктора Гееля в черной рамке и двинулись в отряд. Благополучно добрались до Оржевских хуторов и вскоре встретились с разведчиками «маяка».

Борис Сухенко, дежуривший на «маяке», был удивлен нашему появлению.

— А мы час назад отправили Николая Ивановича и Колю Струтинского и вас не ждали.

— Разве они здесь ночевали?

— Да, пришлось тут провести ночь. Валя Семенов, дежуривший перед нами, не знал, куда перебазируется отряд. А мы на рассвете его сменили.

— Нам тоже немедленно нужно в отряд, — сказал Шевчук, — возможно, мы даже попадем туда раньше Николая Ивановича.

— Мы не можем вам помочь, — возразил Борис. — Идти опасно. В отряд далеко, а без охраны идти лесом командир категорически запретил. На «маяк» и с «маяка» сопровождает специальная рота. И дня не проходит без стычки. А чего так срочно вам нужно в отряд, что-то случилось?

— Ничего особенного, — спокойно ответил Шевчук. — Просто Николай Иванович ошибся, уничтожил не того заместителя Коха.

— А он был так рад! Шутил с Колей, смеялся, что им легко удалось уничтожить фашиста и скрыться. Жалел только, что не удалось забрать желтую папку, которую нес адъютант. А кого же он уничтожил?

— Министра финансов доктора Гееля.

— Тоже персона!

— Так как же все-таки сегодня попасть в отряд? — спросил я Бориса.

— Как хотите, ребята, приказ командира я не нарушу. Да и дело не в приказе. Лесом да еще днем идти небольшой группой опасно. Бандитов много.

Стараясь выслужиться перед гитлеровцами, предатели Родины — националисты — охраняли все дороги, ведущие в Ровно. Они шныряли по лесам в поисках партизан, устраивали засады, и нередко нам приходилось вступать с ними в бой.

Мы целый день пробыли на «маяке», а вечером в сопровождении Александра Базанова пошли в отряд.

И на этот раз бандиты устроили нам засаду. Они расставили свои силы так, чтобы заманить нас в «мешок», окружить и уничтожить. Но Базанов, изучивший повадки националистов, при первых же выстрелах приказал нам остановиться, а бойцы начали прочесывать лес, пока от вражеских засад не осталось и следа.

К утру пошел дождь. Идти было тяжело. Мы только в полдень прибыли в отряд.

Николай Иванович удивился, увидев нас.

— Что случилось? Рассказывайте!

— Ничего особенного. Просто произошла ошибка.

— Какая?

— Это был не Даргель.

— А кто же?

— Доктор Геель.

— А-а, знаю, руководитель финансов… Не может быть, чтобы я ошибся. Они шли вдвоем… Желтая папка…

— Да, вдвоем, и папка была, только на пятнадцать минут раньше Даргеля. Как раз когда вы стреляли, Даргель собирался выйти из своего кабинета.

Подошли Медведев, Лукин и Струтинский. Я повторил свой рассказ.

— Я же вам говорил, Николай Иванович, не спешите, — вырвалось у Коли.

— Но все шло, как и должно быть. Мы прибыли своевременно, остановились на углу и видим — идет генерал, а за ним — адъютант с желтой папкой. А время? Могло же случиться, что в этот день Даргелю надо было быстрее пообедать… Нет, вы шутите, ребята. Просто не верится, что это был не он.

Я достал из кармана газету и передал командиру. Дмитрий Николаевич прочел вслух траурное сообщение, потом, похлопав Кузнецова по плечу, произнес:

— Ошибка небольшая.

 

РАЗВЕДЧИК НИКОЛАЙ СТРУТИНСКИЙ

Все у нас шло хорошо, но неожиданно приключился случай, который едва не стоил жизни одному нашему товарищу.

Военнопленные, работавшие в мастерских по ремонту оружия, предложили Николаю Струтинскому заманчивую идею: если найдется человек, который сможет проводить их в отряд, они выведут со склада грузовую автомашину с оружием и амуницией. Кроме того, они сообщили, что на территории военного городка есть особняк, в котором немецкие офицеры разрабатывают важные тайные планы, и что есть возможность его взорвать.

Коле эта идея, безусловно, понравилась, и он должен был встретиться с представителями военнопленных за городом возле речки, чтобы окончательно обо всем договориться. Но вышло так, что вместо Коли отправился на эту встречу Жорж, его младший брат.

Среди военнопленных, с которыми было договорено о встрече, был предатель. Предупрежденные гитлеровцы устроили засаду. Началась перестрелка. Жорж успел прыгнуть в воду, но пуля настигла его. Тяжело раненный, он начал тонуть, но дрессированные овчарки вытащили его, потерявшего сознание, буквально со дна речки.

Арест Жоржа опечалил нас. Мы знали, что значит попасть в гестаповскую камеру пыток, и волновались за своего товарища. Что ожидает парня? Как отразится его арест на нашей разведывательной деятельности?

Каждый из нас верил: Жорж никогда не станет предателем. И все-таки положение, в котором оказалась наша группа, было сложным.

Особенно тяжело переживал арест брата Николай Струтинский. Он не мог себе простить, что сам не пошел на берег речки.

Коля Струтинский! Всегда, как бы трудно нам ни приходилось, в какое бы положение мы ни попадали, он оставался верным себе, своему долгу советского разведчика.

Я думал о нем в те тяжелые минуты, когда гестаповцы пытали его брата, — и память переносила меня на несколько месяцев назад, в скорбные мартовские дни, когда от нестерпимой боли сжимались сердца партизан: не стало Марфы Ильиничны Струтинской — она погибла, возвращаясь из Луцка, с боевого задания.

Всегда, когда мы приходили в отряд, она, как заботливая мать, встречала нас, согревала своим теплом и лаской.

— Ну как там Миколка мой?! — спрашивала, когда сын ее оставался в городе. — Держится?

— Держится, мама.

— Хорошо, — радовалась. А прощаясь, предупреждала: — Вы там берегитесь, хлопчики. Храни вас господь от всякой беды.

Сама же не уберегла себя…

Тяжело, ой тяжело. Особенно же ее старшему сыну — Николаю. Найдутся ли слова, которые бы его утешили в этом невыносимом горе? А есть еще и младшие — Ростислав, Жорж, Володя, Катя, Славик… Он старший, он должен затаить в себе боль, поддержать меньших, не дать им впасть в отчаяние. Да и отцу в эти тяжелые часы и дни он должен быть первой опорой.

А как с разведкой? Не вывела ли его эта утрата из душевного равновесия? Сумеет ли он, как и раньше, оставаться хладнокровным среди тех, кто навсегда разлучил его с самым близким и дорогим человеком? Ведь может случиться, что в момент какого-то сильного напряжения (а такие моменты в нашей разведывательной практике случаются часто) вдруг не выдержат нервы и прорвется наружу то, что должно оставаться там, внутри.

Долго думал над этим Дмитрий Николаевич, никак не осмеливался снова посылать Николая в город. Советовался с Лукиным, Стеховым, Кузнецовым. Спрашивал о Николае у меня, у Шевчука.

А мы? Разве могли мы представить себе нашу группу без него? Нет. Мы были уверены, что он найдет в себе силы побороть горе и вернуться в ряды разведчиков.

Разведчик… Иногда казалось, что у Струтинского какой-то врожденный талант разведчика.

Мне и многим товарищам, которых высадили во вражеском тылу с самолетов, пришлось пройти хоть и не долгий, но достаточно насыщенный курс учебы, политической закалки, военной подготовки. И попали мы сразу же в организованный отряд, возглавляемый опытными чекистами. Было с кем посоветоваться, было у кого учиться, было кому руководить всеми нашими действиями.

Николаю же никто не читал лекций по военному делу, никто не преподавал ему политических дисциплин, никто не давал уроков разведывательного искусства…

Он вырос на Ровенщине. В тяжелых условиях шляхетского господства, дефензивы и пацификации формировалось его сознание, закалялся характер.

Перед ним, как и перед сотнями тысяч его земляков, сентябрь тридцать девятого открыл двери в новый мир — без грабителей и нищеты, в мир свободы, правды и добра человеческого. Он полюбил этот мир и понял, что жить без него не сможет.

Но вот поползла по земле фашистская чума, оставляя за собой пепелища и слезы народные. Неужели всему конец? Неужели опять закабаление — еще более жестокое и кровавое? Покориться? Стать рабом? Нет, этого никогда не будет! После того как почувствовал себя полноправным человеком, как увидел начало обновления родного края, — он не преклонит колени. И каким бы грозным ни был враг, какой бы жестокой ни была борьба, Николай возьмет в руки оружие, встанет на защиту своего Отечества.

Всех нас удивляла железная выдержка Николая, его сила воли, умение быстро ориентироваться в сложной обстановке и найти правильный выход.

Еще до прихода семьи Струтинских в наш отряд Николай и Ростислав, бродя с оружием по хуторам, зашли как-то в пустую хату, залезли на чердак и, сделав в крыше отверстие для наблюдения, растянулись на душистом сене. Вечером они заметили, что к хате приближается группа полицаев.

— Будем сидеть тихо, — предложил Ростислав. — Они увидят, что в хате никого нет, и уйдут.

— Чует мое сердце, без стычки не обойтись, — сказал Николай. — Подготовь пулемет, Ростислав. Когда нужно будет, я дам команду.

Полицаев было человек десять. Они послали одного проверить, есть ли кто в хате. Тот осмотрел сени, кладовую, комнаты и возвратился к своим.

— А на чердак заглядывал? — спросил старший.

— Нет. Какого черта я туда полезу?

— Иди посмотри. Может, там кто-то прячется. Увидишь кого-нибудь, вытаскивай за чуб и — сюда. Только не вздумай убивать. Оставь на вечер, чтобы было кем позабавиться.

На чердаке было темно, но, когда в сенях открылась дверь, тонкий пучок света пробивал себе сюда дорогу. Братья слышали, как полицай подошел к лестнице, что-то пробормотал и, посапывая, словно кузнечный мех, полез вверх.

«Только бы попасть, только бы не промахнуться, — подумал Николай, стискивая в руках гранату. — А Ростислав пусть даст очередь по стоящим во дворе. Главное — никого не оставить в живых. Узнают нас — неизвестно, что будет с семьей».

В этот момент в отверстии появилась голова полицая. Николай нажал на курок. Выстрелил, и незваный гость, даже не вскрикнув, полетел вниз.

— Ростислав, давай! — скомандовал Николай.

Застрочил пулемет. В одно мгновение он скосил трех полицаев.

Услышав выстрелы, Жорж, Володя и отец, находившиеся неподалеку от хутора, прибыли на помощь. Полицаи бросились наутек. Трофеи были богатые: четыре винтовки, автомат, пистолет и несколько гранат. Дальнейшее пребывание на этом хуторе стало опасным, и семья Струтинских покинула его.

Убийство полицаев всполошило врагов. Появился карательный отряд. Он сжег хутор и начал прочесывать окрестные леса.

«Где эти партизаны?» — ломали головы оккупанты. Они и не догадывались, что партизаны не в лесах, а среди местного населения, что простой крестьянский парень Николай Струтинский является руководителем маленькой, но достаточно грозной партизанской группы.

Об этом случае мне рассказал Жорж, а я вспомнил его в разговоре с Дмитрием Николаевичем, когда тот, после гибели Марфы Ильиничны, расспрашивал меня о Николае.

И еще об одном случае рассказал я командиру.

Группа наших разведчиков в сопровождении бойцов из отряда направлялась на задание. По дороге на нас напали бандеровцы. Старший группы распределил боевые силы, дав команду, какие занять позиции и в каком направлении вести огонь.

Мы с Николаем оказались в весьма трудном положении. Бандиты обстреливали нас из пулеметов, и нельзя было не то что голову поднять, а даже пошевелиться. Слышали команду: «Пулеметы — первый номер — направо, второй — налево, автоматчик — по центру. Приготовить гранаты!» — но сделать ничего не могли.

Тогда я крикнул:

— Давайте пулемет на наш фланг!..

Но никто моего указания не выполнил.

Бандиты короткими перебежками приближались к нам. Откровенно говоря, я растерялся. А Николай?

— Жорж, ко мне! — воскликнул он.

И тот выполняет команду старшего брата: удобно примостившись за двумя дубами, поливает бандитов пулеметным свинцом. Тем временем Николай подполз ближе к вражеской пулеметной точке и швырнул гранату.

Мой рассказ понравился Медведеву.

— Говоришь, тебя пулеметчик не послушался, а Николая — сразу же? Ничего не поделаешь: младший брат всегда старшего слушает.

— В данном случае, Дмитрий Николаевич, — сказал я, — дело не только в том, что они братья. Был бы я на месте Жоржа, я тоже выполнил бы команду Николая. Здесь роль играют не столько родственные отношения, сколько тот непоколебимый авторитет, которым пользуется Николай Струтинский.

Разговор с нами, а особенно с самим Николаем еще раз убедил командира, что Николай и в дальнейшем должен быть разведчиком; И когда встал вопрос, кому пойти в Луцк, чтобы возобновить прерванную после гибели Марфы Ильиничны связь с подпольем, Медведев остановил свой выбор на Николае. И тот пошел. Пошел без колебаний. Пошел той же дорогой, по которой последний раз возвращалась в отряд его мать. Связь с луцким подпольем была восстановлена.

Не буду вспоминать о том, что делал Струтинский в Луцке. Скажу только, что, описывая в своей повести «Дорогой бессмертия» деятельность луцких подпольщиков, он из скромности оставил вне сюжета книги немало моментов автобиографического характера. Мне же кажется, нужно рассказать о ровенском периоде его разведывательной деятельности, то есть о том времени, когда он жил и работал рядом с нами.

Известно, что такое исправные документы для разведчиков и как нелегко было их достать. Вначале нам приходилось пользоваться только готовыми документами, изъятыми или взятыми на время у кого-то (помните мой «аусвайс» на имя учителя Стефана Курильчука?). Затем появились чистые бланки: налетят партизаны на какую-нибудь полицейскую управу или небольшую комендатуру и возвращаются с трофеями. Но бланков этих не хватало, и командование отряда поручило нам организовать их поиски в Ровно.

Но вот однажды приходит Николай и выкладывает на стол около десятка чистых аусвайсов.

— Откуда они у тебя? — удивился я.

— Ляля принесла.

— Ляля? Кто она?

— Ты что же думаешь, только тебе можно иметь знакомых среди представительниц прекрасного пола? — усмехнулся Николай. — У тебя Леля, а у меня Ляля.

— Я серьезно спрашиваю.

— Есть у меня одна знакомая. Лариса Мажура. У нее трое детей, скромная, не то что твоя пани Лисовская. Я подумал, что она может стать нашей помощницей. Посоветовался с Николаем Ивановичем. Он со мной согласился. Подыскал для нее работу в главном СД Волыни и Подолии. Она там уборщицей работает.

— А как ей удалось раздобыть эти бланки?

— Есть там какой-то дурень, который чуть ли не ежедневно бывает под хмельком. Он часто забывает на столе ключи от ящиков. А Ляля убирает его кабинет. Вначале она думала, что он делает это намеренно — проверяет ее. А потом рискнула, открыла ящики, видит — бланки. Очень уж большим было искушение. Вот она и взяла.

Николай Иванович, узнав об этом, похвалил женщину, однако в то же время заметил:

— Бланки — это хорошо. Но чего стоят они без печати?

— Если нужно — будет и печать, — не задумываясь, ответил Николай.

— Что, снова Ляля?

— Возможно, что и она.

— Неужели ты думаешь, что в столе этого кретина рядом с чистыми бланками еще и печать лежит? — не без иронии спросил Кузнецов.

— Было бы неплохо. А впрочем, можно и без этого самого стола обойтись. Сказал: будет печать, — значит, будет, и Ляля мне тут поможет.

Он ушел, и несколько дней мы его не видели. Уже начали волноваться: не заболел ли, не случилось ли что. Как вдруг появляется, веселый, возбужденный, и, не дав нам опомниться от своего внезапного появления, вытаскивает из кармана какую-то маленькую вещицу, завернутую в тряпку.

— Вот, пожалуйста, — говорит.

Разворачивает тряпку: печать. Новенькая печать главного СД Волыни и Подолии.

— Где ты взял ее?

— Я сам…

— Что, стащил где-то?

— Да нет. Вы что, за вора меня принимаете? Я сам сделал ее.

И вслед за этими словами высыпал из кармана на стол целую кучу различных инструментов: перочинный нож, небольшой циркуль, напильник, шило, кусок резины…

— С помощью этих орудий, — сказал Николай Струтинский, — можно смастерить печать самой имперской канцелярии.

— Выходит, ты все-таки обошелся на сей раз без услуг Ляли?

— А вот и нет. Ляля мне помогла. Я попросил ее принести бумажку с четким отпечатком этой вот штуки. Она принесла. По этому, так сказать, эскизу я и вырезал печать. Посмотрите, вот она, эта бумажка.

На чистом листе бумаги мы поставили печать, принесенную Николаем, и сверили с оттиском, который раздобыла Ляля. Абсолютная точность!

— Ну, друг мой, я и не знал, что у тебя такой талант! — воскликнул Кузнецов.

С того времени «канцелярия» Лукина начала пополняться не только чистыми бланками, но и печатями, штемпелями, факсимиле. Здесь можно было получить любой документ, заполненный по форме, заверенный печатью и подписью. Учитывалось даже то, какого цвета чернилами имеет привычку ставить подпись то или иное служебное лицо.

Оккупанты установили такой порядок: каждый работающий обязан был ежемесячно регистрироваться на бирже труда. В так называемой мельдкарте отмечалась дата регистрации и ставился штамп арбайтсамта. Человек мог иметь аусвайс, но, если не было мельдкарты с отметкой арбайтсамта, любой шуцполицай мог при проверке задержать его. Пройти регистрацию на бирже было нелегко: очереди, разные бюрократические препоны, так что взятку вынуждены были давать даже те, кто где-то работал. У нас же появились штампы, изготовленные Струтинским, и нашим товарищам, благодаря этому, не приходилось обращаться за услугами в арбайтсамт.

Вскоре Николай дал Ляле новое задание. Узнав, что она убирает машинописное бюро главного СД, он посоветовал ей собирать из корзин использованную копирку. До этого Ляля сжигала ее вместе с ненужными бумагами в печке. Теперь измятые листочки копирки попадали к нам. Мороки с ними было немало. Во-первых, нужно их было аккуратно расправить, а если рваные — правильно сложить. Во-вторых, каждый из них использовался несколько раз — попробуй свести концы с концами.

Сводили. И расшифровывали разные тексты, печатавшиеся в криминальном СД. Многие из них не имели для нас никакой ценности, но мы все равно — слово за словом — устанавливали их содержание, так как иногда в текстах могла проскользнуть какая-то интересная деталь. А были и такие, на которых стоял гриф «совершенно секретно». Содержание этих документов немедленно сообщалось в отряд.

Таким образом, у нас в городе была создана своеобразная канцелярия, которая старательно обрабатывала получаемые разными путями разведывательные данные, анализировала их и отбирала те, которые могут заинтересовать командование отряда. Одним из самых активных работников этой «канцелярии» был Николай Струтинский.

Он ни минуты не сидел без дела, никогда не знал покоя. Благодаря его смекалке и находчивости наши разведчики в Ровно пересели с велосипедов и фаэтонов на «оппели», «адлеры» и «мерседесы».

Как первоклассный водитель и опытный разведчик, он изучил все правила пользования легковым автотранспортом и документы: путевые листы, заправочные ведомости, удостоверения, талоны водителя. Их он изготовлял с такой точностью, что служба автомобильной инспекции ни к чему не могла придраться.

Как-то раз при проверке документов контрольный патруль записал в свой блокнот номер машины. Коля не растерялся, так как и этот вариант был у него предусмотрен. Отъехав несколько километров от места проверки, он заменил номерные знаки и внес соответствующие поправки в документацию.

В Ровно вдруг появился второй Николай Струтинский и тоже шофер. Он работал в немецкой управе и был известен шуцполицаю Филиппу Шмыгало.

Однажды Шмыгало спросил у Веры Гамонь:

— Что это за парень приезжает к тебе на «оппеле»?

— Это шофер одного немецкого офицера, он приезжает за бельем для своего шефа, — спокойно ответила Вера.

— А как его зовут? — поинтересовался Шмыгало.

— Николай Струтинский, — сказала, ничего не подозревая, женщина.

— Гм, — удивленно покачал головой полицай, — вы в этом уверены?

— Да, офицер так его называет.

— А я знаю другого Николая Струтинского, который тоже работает шофером. Странно, очень странно…

Через час Вера рассказала об этом разговоре Коле. Времени для размышлении не было. Посоветоваться тоже не с кем: я — в Здолбунове, Шевчук — в отряде, Николая Ивановича найти трудно. И Струтинский решает действовать немедленно, тем более от этой же Веры узнал, что Шмыгало сел с удочками на велосипед и уехал в село Новый Двор порыбачить.

Из Здолбунова я возвращался под вечер. Удобно примостившись на заднем сиденье фаэтона Вацека Сакраменты, я дремал под размеренное цоканье копыт и непрерывное бормотание кучера. И вдруг:

— Тпруу, пся крев!

Лошади остановились как вкопанные.

— Что случилось, Вацек?

— Э-э-э, так это не иначе как наш пан Шмыгало, царство ему небесное, — протянул возница, слезая с козел.

Я посмотрел в сторону, где стояло несколько человек, и увидел в канаве у обочины труп человека.

— Поехали, пан Вацек, — позвал я кучера, так как попасть в число официальных свидетелей этой дорожной катастрофы вовсе не входило в мои планы.

Когда мы отъехали, я, сделав вид, что впервые слышу эту фамилию, спросил у Вацека:

— Шмыгало? А кто он такой?

— Неужели вы не знаете этой сволочи? Сначала был в шуцполиции, а недавно, говорят, перевели в криминальное СД… Так ему и надо, — Вацек грубо выругался. — Собаке собачья смерть.

Тогда я еще не знал, чьих рук это дело. А на следующий день Николай рассказал Кузнецову и мне, почему он решил так быстро покончить со Шмыгало и как это ему удалось осуществить.

— Ах, Николай, Николай, — укорял его Кузнецов. — Знаешь, какой опасности ты себя подвергал? А если бы поблизости был патруль? Удалось бы тебе бежать?

— Ну и что? Он же пьяный возвращался на велосипеде с рыбалки, вот и мог сам попасть под машину. А что касается опасности, то как знать: если бы он остался в живых, не докладывал ли именно в это время обо мне в криминальном СД. Когда Вера сказала, что он уехал от нее в Новый Двор, я понял: более удобный момент вряд ли подвернется.

— Николай поступил правильно, — поддержал я товарища. — Этого мерзавца давно уже надо было отправить на тот свет. Вацек увидел его мертвым и обрадовался. «Собаке собачья смерть», — сказал.

— Ну хорошо, — произнес Кузнецов. — Будем считать, что инцидент исчерпан. А вообще, между нами говоря, я на твоем месте сделал бы то же самое. Мы, разведчики, должны молниеносно реагировать на любые события. Причем делать это так, как будто все заблаговременно было обдумано и предусмотрено.

В Ровно во время фашистской оккупации существовало несколько подпольных патриотических групп, ведущих борьбу против захватчиков. Наиболее многочисленную из них возглавлял направленный сюда Центральным Комитетом Коммунистической партии Украины Мирющенко («Могучий»), бывший ответственный комсомольский работник, а перед войной — секретарь одного из райкомов партии во Львове. Молодой, энергичный, он сумел привлечь к подпольной борьбе свыше двухсот патриотов, советских и комсомольских активистов. Группа Могучего просуществовала недолго. В ее ряды проник провокатор, который выдал фашистам руководителей организации, в том числе и Мирющенко.

Одним из организаторов ровенского подполья был Николай Максимович Остафов. До войны он работал в Киеве секретарем райкома партии, а затем был оставлен на оккупированной территории для организации подпольной борьбы.

Николаю Ивановичу Кузнецову не разрешалось устанавливать непосредственные контакты с подпольными группами и их руководителями. А некоторым из нас давались на это специальные полномочия.

Мне полковник Медведев поручил направлять действия здолбуновских подпольщиков на железной дороге. Николай Струтинский несколько месяцев занимался луцким подпольем, а после возвращения в Ровно стал полномочным представителем нашего отряда в подполье Остафова.

Что и говорить: загружен был Николай до предела. Ежедневно ему приходилось встречаться с десятками людей, собирать информацию, изготовлять печати и штампы, переправлять людей в отряд. К тому же он был личным шофером Пауля Зиберта.

Со всеми этими обязанностями Николай справлялся отлично. И очень часто ему помогал младший брат Жорж.

Но вот с Жоржем стряслась беда.

И опять, как тогда, когда не стало Марфы Ильиничны, сжались от боли наши сердца.

Что будет с Жоржем? Выживет ли он? Удастся ли нам спасти его?

Никто не мог ответить на эти вопросы. От этого неведения, от сознания того, что над нашим товарищем замахнулась своей косою негодница смерть, становилось жутко.

Но мы должны были оставаться такими, какими знали нас в городе: Николай Иванович — щеголеватым фронтовым офицером, Валя Довгер — услужливой исполнительницей поручений начальника канцелярии рейхскомиссариата, Михаил Шевчук — элегантным кавалером паном Болеславом Янкевичем, я — компанейским коммерсантом Яном Богинским, а Николай Струтинский — жизнерадостным шофером, постоянным спутником гауптмана Зиберта.

Такой была судьба каждого из нас — судьба разведчика. И мы за это на нее не роптали.

 

ИЗ ТЕНЕТ ГЕСТАПО

Судьба Жоржа волновала не только нас, разведчиков, и не только командование отряда. Когда о случившемся сообщили в Москву, оттуда пришел приказ: во что бы то ни стало спасти товарища.

Но как это сделать? Думали над этим в отряде: Медведев, Стехов, Лукин… Думали в городе: Кузнецов, Струтинский, Шевчук, я… Обсуждали различные варианты, но все они были столь нереальны, что нам мог бы позавидовать автор «Графа Монте Кристо».

«Напасть на тюрьму и освободить всех узников…»

«Передать буханку хлеба, вложив в нее пистолет, которым Жорж воспользуется, чтобы бежать…» «А что, если похитить начальника тюрьмы или какого-нибудь важного гестаповца и запросить за него выкуп?..» «А может, попробовать подкинуть кому-нибудь денег — авось клюнет?..»

Пока мы думали-гадали, как освободить нашего разведчика, тюремные врачи заботливо его выхаживали. Гестаповцы лелеяли надежду, что советский партизан, возвращенный их заботами с того света к жизни, отблагодарит за это проявление «гуманности» чистосердечным признанием. С нетерпением ждали они дня, когда наконец он сможет отвечать на вопросы.

А мы ничего о нем не знали. Установили наблюдение за гитлеровскими камерами пыток на Дойчштрассе, где размещалось политическое СД, на Дубенской, где была тайная служба гестапо, за жандармерией и криминальным СД, за помещением суда по улице Школьной, за местом кровавой расправы над ни в чем не повинными людьми на Белой улице, но все это напрасно, никакой весточки о Жорже не было. И вот наконец, просматривая измятые черные листки копировальной бумаги, подобранной Лялей в канцелярии СД, мы узнали о «раненом партизане, который бросился в речку», и о том, что, «когда его вылечат, имперской службе СД удастся раскрыть свору большевистских агентов, действующих в Ровно…». Ляле удалось установить, что этот раненый партизан — Георг Василевский. Именно под этим псевдонимом действовал в Ровно Жорж.

Так мы узнали о судьбе Жоржа и намерениях гестаповцев.

— Ждите от него, — с гневом во взгляде говорил Николай, — так он вам все и расскажет! Если сейчас, в болезненной лихорадке, молчит, то потом тем более ничего не скажет.

Теперь мы еще внимательнее изучали копирку, которую Ляля приносила из канцелярии на конспиративную квартиру Лени Стукало. Шли дни, а о Жорже не было никаких новостей. Как его здоровье? Удалось ли врачам поставить его на ноги? Или, может… Нет, мы верили, что Жорж жив и что мы найдем путь к его спасению.

Наконец — новая весточка, более подробная: копировальная бумага, через которую печаталась стенограмма допроса. Читать трудно: копировку использовали несколько раз — строка на строке, буква на букве. Все равно упорно разбираем, и вот уже перед нами текст протокола:

«— Значит, вы — Василевский, полицай с Волыни?

— Да.

— Где вы взяли эти документы?

— Мне их дали партизаны…

— А где они их взяли?

— Сами заготовили.

— Не болтайте глупостей. Эти документы настоящие. Экспертиза проверяла и бланк, и печать, и подписи. Вы боитесь сказать правду, ибо это документы, видимо, какого-то порядочного человека, которого вы или ваши партизаны убили. Лучше подумайте и скажите правду. Это облегчит ваше положение.

— Мы никого, кроме фашистов и их прислужников, не убиваем. А документы все-таки сделаны партизанами.

— Вы лжете, выдумываете небылицы. Пользуетесь нашей добротой, тем, что мы к вам, как человеку раненому, относимся внимательно. Советую вам говорить только правду, потому что, когда вы поправитесь и в дальнейшем будете нести чушь, мы будем вынуждены применить иные методы.

— Дело ваше: верьте мне или не верьте, я сказал правду. А относительно того, что вы со мной будете разговаривать иначе, то я и не жду от вас ничего хорошего.

— Что вы делали в городе?

— Меня послали за военнопленными.

— Кто послал?

— Командование отряда.

— Какого отряда?

— Партизанского.

— А где ваш партизанский отряд?

— В лесу.

— Лесов много. В каком?

— Лесов много и партизан много. Они на одном месте не стоят. Сегодня в одном лесу, завтра — в другом…

— Кто командир вашего отряда? Может, Ковпак?

— Нет, не Ковпак.

— А кто же?

— Сабуров.

— Генерал Сабуров?

— Да, генерал Сабуров.

— Лжете! Партизанский отряд генерала Сабурова уничтожен. Еще раз предупреждаю: выкиньте из головы глупости и будьте откровенны, если хотите, чтобы наши взаимоотношения не испортились.

— Какой правды вы от меня ждете? Я и так много вам сказал. Но вы не верите, когда я говорю, что в город меня послал Сабуров.

— Кого вы знаете в городе?

— Никого.

— Так мы вам и поверили! А у кого вы остановились? Кто вас скрывал?

— Ничего не могу вам сказать. Если бы я имел в городе знакомых, мне не нужно было бы идти на встречу с военнопленными к самой речке…»

На этом стенограмма допроса обрывалась.

— А Жорж молодец! — восторженно воскликнул Кузнецов, прочитав ее. — Понимает, что совсем молчать в его положении и отрицать свою принадлежность к партизанам глупо. То, что он говорит немцам, никак не мешает нашим действиям. Ему нужно выиграть время, как можно дольше продержаться, а там…

— Что — там? — спросил Шевчук и сам же ответил: — Очные ставки, пытки…

— Он выдержит, ничего лишнего не скажет, — не сомневался Коля, — но мы должны сделать все, чтобы не допустить этого.

— А если не удастся его освободить?..

— Тогда… Нужно будет… — В руках Николая появилась маленькая ампула. — Вот цианистый калий.

— Спрячь эту штуку, — голос Кузнецова был суров. — Чем терпеть все муки гитлеровских пыток, а потом быть отправленным на Белую улицу за девятиграммовой порцией свинца, то лучше уж вот такой ампулой самому положить всему конец. Но ведь мы еще имеем возможность его спасти. Вариант, предложенный Петром Марковичем, может пройти.

Шевчук покачал головой:

— Более утопического плана, чем план Мамонца, и придумать нельзя.

Кстати, не только Шевчук скептически относился к этому плану: Коля Струтинский и я тоже считали его нереальным.

Петр Маркович Мамонец, поступив на службу в польский легион шуцполиции, превзошел все наши ожидания. Конечно, он не пользовался всеми привилегиями, предоставленными гебитскомиссаром этому подразделению шуцполиции, но обязанности конвойного шуцмана исполнял старательно. Вначале походил в рядовых, а со временем, после того как стал наведываться на квартиру своего шефа, начал довольно быстро продвигаться по службе.

Польский легион шуцполиции был подчинен ровенскому криминальному СД. Непосредственным шефом легиона был ответственный работник СД штурмбанфюрер Вилли Капп. Он не имел титула графа или барона, однако очень любил, когда к его фамилии добавляли частицу «фон». Хвастал, что не такой уж далекий его родственник, тоже Капп и тоже «фон», еще в двадцатом году был активным участником контрреволюционного путча, организованного рейхсвером. Было это или нет — никого из нас не интересовало, но Петр Мамонец радостно выслушивал хвастовство своего шефа и величал его «фоном…», «бароном…».

Вилли Капп, как и все фашисты, был неравнодушен к ценностям. И его совсем не смущало то, что иногда ему приносили, скажем, не целый сервиз, а только соусницу или три серебряные ложечки с подстаканником. Брал он все подряд и при этом повторял: «Уникальная штучка!» Почти еженедельно в Штутгарт своей возлюбленной Анне Луизе слал он посылки с трофеями.

После того как на стол штурмбанфюрер а Петр Мамонец поставил две хрустальные вазы, ему было присвоено звание обер-вахмистра. Со временем на обер-вахмистра Мамонца были возложены и обязанности помощника коменданта конвойного легиона по хозяйственной части.

Он каждый день заходил к коменданту и получал наряды в лигеншафт — хозяйство, снабжающее полицию продуктами питания и фуражом.

Случалось также охранять арестованных, которые выполняли различную физическую работу — чистили общественные туалеты, копали рвы для расстрелянных, подметали улицы, мыли полы на квартирах фашистских чиновников.

Когда нужно было арестовать или конвоировать украинцев, гитлеровцы посылали молодчиков из польского легиона шуцполиции. Когда же дело касалось поляков, то для этого существовали бандеровские прихвостни. Этим самым оккупанты намеревались разжечь вражду между людьми разных национальностей, натравить их друг на друга.

Наиболее тяжелую и грязную работу выполняли узники, приговоренные к смерти, или военнопленные.

Мамонец докладывал коменданту, как выполнялись эти работы. Тот не всегда удовлетворялся сухим официальным рапортом. Иногда он начинал расспрашивать Мамонца о вещах, которые к отчету о конвоировании и охране пленных или военнопленных прямого отношения не имели. Например: какой ремонт сделали в квартире гауптмана К.? Настлали паркет или линолеум? Какого цвета и с каким рисунком обои на стенах? Облицевали ли кухонную панель плиткой? Мамонец рассказывал и чувствовал, что каждый такой рассказ вызывает у коменданта зависть, которую он не в силах скрыть.

Эту слабость своего шефа Петр и решил использовать для освобождения Жоржа.

После одного из очередных рассказов он спросил коменданта:

— А почему бы не отремонтировать и вашу квартиру?

Комендант словно бы ждал этого предложения. Его блестящие глаза смотрели на Мамонца с надеждой и как будто говорили: «Да, да, я очень хочу сделать у себя дома ремонт. Я хочу, чтобы моя квартира не уступала по комфорту лучшим особнякам города, в которых живут высокопоставленные чины рейхскомиссариата». Но в то же время он не мог открыто высказать подчиненному своего нестерпимого желания.

Мамонец понял это и, не ожидая ответа, начал подливать масла в огонь.

— Я слышал, господин комендант, что в домах вашего квартала не работает канализация…

— Это правда, — с сожалением промолвил комендант.

— Ай-ай-ай! Так, значит, господину коменданту приходится даже зимой, извините, бегать на улицу? Нет, это страшная несправедливость: занимать такой важный пост и жить в доме, в котором негде принять душ…

— Конечно, конечно, — тяжело вздохнув, согласился комендант. — Вообще-то отремонтировать канализацию можно, но мне не хотелось бы подымать шум.

— А мы тихонько, без шума, — поспешил успокоить коменданта Мамонец. — Мы же будем ремонтировать канализацию на улице, и кто подумает, что делается это ради вашего дома? Целый квартал получит коммунальные удобства.

— Придется, наверное, много копать. Ведь неизвестно, где нужно менять трубы.

— Об этом вы не беспокойтесь. Выроем в одном месте, не найдем — засыпем и перейдем в другое. Вам что — жалко пленных? Пусть роют. А как отремонтируем канализацию — тогда и в квартире ремонтик сделать можно будет…

— А разве выделят нам пленных на эти не предусмотренные планом работы?

— Об этом не беспокойтесь, господин комендант. Вы только напишите отношение на имя штурмбанфюрера Каппа, а все остальное я беру на себя.

Комендант знал, что Мамонец пользуется благосклонностью штурмбанфюрера, и, конечно, догадывался, что немаловажную роль в этом играют подарки и деньги. Он и сам охотно принимал от своего помощника подношения и не раз спрашивал себя: откуда у Мамонца берутся редкостные вещи и деньги? И сам себе отвечал на эти вопросы: ведь Мамонец связан с лигеншафтом, а там есть с кем иметь гешефт. Нет, недаром этот штурмбанфюрер Капп протежирует Мамонцу, — тот, видимо, немало за это платит.

Комендант не ошибался. Капп действительно никогда не отказывался от того, что любезно предлагал ему Мамонец, и готов был сделать своему «верноподданному» любую услугу. Поэтому, когда Петр Маркович, вручив пакет с ассигнациями, положил перед штурмбанфюрером отношение коменданта полиции на дополнительную партию пленных «для проведения ремонта уличной канализации», Капп согласился посодействовать этому, хотя и заметил, что сделать это нелегко. Он дал понять, что без гестапо здесь не обойтись, но в гестапо есть люди, с которыми можно договориться.

И такой человек в гестапо нашелся. Получив хорошую взятку, один влиятельный гестаповский офицер дал распоряжение начальнику тюрьмы выдать под конвой польского легиона шуцполиции дополнительную группу пленных, подобранную обер-вахмистром Петром Мамонцем.

И вот из гестаповской тюрьмы под усиленным конвоем выводят группу пленных, среди которых Жорж Струтинский. Он еле передвигает ноги, но старается не отставать от других.

Вначале, когда ему, изможденному и больному, велели вместе с другими узниками выйти из камеры, он подумал: «Все, конец». А когда вышел во двор и увидел Петра, на душе стало легче. Понял: товарищи пришли на помощь, и неизвестно откуда у него появились силы.

Узников выстроили во дворе. Мамонец медленным шагом проходил мимо них, пронзительным взглядом мерил каждого с ног до головы и время от времени произносил:

— Этого… Этого… Этого…

Остановился перед Жоржем. Какой же он стал немощный! Кости и кожа. Трудно узнать. Держись, держись, друже! Еще одно, последнее усилие — и все будет в порядке. Сюда ты уже не вернешься. Гестаповским головорезам не удастся совершить свое преступное намерение. Ты снова будешь среди своих, среди партизан, снова встанешь в ряды народных мстителей.

…Мамонец все время был впереди и не оглядывался. А Жорж шел молча, и перед его глазами только покачивалась спина Петра. Он не знал, куда именно они идут, но чувствовал, что каждый шаг приближает его к спасению. И это чувство наполняло энергией его полуживой организм.

Но вот Петр отошел в сторону от колонны и замедлил шаг. Все меньшее и меньшее расстояние разделяло их. Наконец они поравнялись. Их взгляды на какое-то мгновение встретились, и Жорж понял: ему нужно отстать. Он сильно взмахнул ногой и потерял ботинок. Остановился, наклонился, поднял ботинок и не торопясь начал натягивать на ногу.

— Когда начнут рыть траншею, — услышал шепот Мамонца, — застони и схватись за живот. — И сразу тот же голос, но уже не тихий, а громкий и резкий: — Ну-ка, поднимайся, пся крев! Быстрей! Быстрей!

Дальше все произошло, как велел Петр. Жорж несколько раз нажал на лопату, и лицо его скривилось от боли. Обеими руками он схватился за живот.

— Ты чего? — грозно спросил Мамонец.

— Да я не могу… Что-то режет… там, в животе…

— Ничего с тобой не случится. Копай!

— Не могу…

— Ну хорошо, пошли. Сейчас отведу тебя назад в камеру. Там тебя быстро вылечат.

И, приказав конвойным хорошенько смотреть, чтобы арестованные не били баклуши, он подтолкнул Жоржа пистолетом в спину:

— Ну, иди, иди… Тоже мне работничек нашелся! И зачем только я тебя взял?

Они зашагали подальше от места, где узники рыли траншею: Жорж впереди, а Петр — немного сзади. Шли прямо и прямо, затем Жорж услышал:

— Сворачивай направо.

Свернули. Прошли несколько сот метров.

— А теперь налево.

Там стояла машина. Она ждала их. В этот же день они были в отряде.

Все мы радовались этому. А радость Петра Марковича была двойной: кроме того, что он спас друга, он не наденет больше омерзительного мундира обер-вахмистра польского легиона шуцполиции.

Что же касается коменданта полицейского легиона, то ему пришлось иметь весьма неприятный разговор с работниками гестапо. Этот разговор закончился тем, что он распрощался со своей должностью и был разжалован в рядовые.

Грустные дни наступили и для ответственного работника криминального СД штурмбанфюрера Вилли Каппа. Как ни старался он отвести от себя удар, свалив всю вину на коменданта, над ним нависла угроза быть выброшенным из теплого кресла и отправленным во фронтовые окопы.

 

КОНЕЦ «МАСТЕРА СМЕРТИ»

Более двух месяцев «мастер смерти», без пяти минут генерал, фон Пиппер со своими штурмовыми карательными войсками рыскал по Ровенским лесам в поисках нашего партизанского отряда и полковника Медведева.

Главнокомандующий особыми войсками на Украине генерал Ильген настойчиво подгонял его — на то были свои причины. В Ровно происходили тревожные для оккупантов события. Убийство доктора Гееля и других высших чиновников гитлеровской верхушки не давало покоя не только Ильгену и службе безопасности. Эти события обеспокоили самого гаулейтера Коха, отсиживавшегося в подземельях Кенигсберга, и главнокомандующего войсками тыла генерал-полковника Кицингера. Они подгоняли фон Пиппера в надежде на то, что партизанский отряд будет уничтожен, а опасный чекист Медведев пойман и они наконец обретут покой.

Словно гром среди ясного дня, гитлеровских головорезов поразил слух о том, что немецкий офицер, убивший доктора Гееля, снова через десять дней на том же месте, но на другой автомашине, около особняка по Шлесштрассе, бросил гранату под ноги правительственного президента, заместителя рейхскомиссара по политическим делам генерала Пауля Даргеля. Этот фашист чудом остался жив, но, тяжело раненный, навсегда покинул Ровно и выехал в Берлин.

Долго шли споры о рейхскомиссариате, кому возглавить правительственные дела на Украине. Срочно прибыл сам Эрих Кох. Он вынужден был даже заночевать в Ровно. Был отстранен от работы начальник ровенского гестапо и почти вся тайная служба.

Узнав об этом, Николай Иванович шутя сказал:

— Из старых тайных агентов остался только один — Михаил Шевчук. Для нас, разведчиков, это очень хорошо. Старая тайная служба кое-что знала о партизанах, а эти пока освоятся… Мы можем свободно продолжать свои дела…

— А Михаил Шевчук как же? — спросил Коля Струтинский.

— А что Шевчук? Нам его бояться нечего, — ответил Кузнецов.

— Возможно, ему тоже необходимо сменить профессию, раз его «коллег» так жестоко наказали?

— Да, — сказал Кузнецов, — нам всем время от времени придется менять профессию. Пусть беснуется гаулейтер, пускай не спит Ильген, а мы свою профессию разведчиков-наблюдателей сменили на профессию мстителей. На активных мстителей за кровь и слезы, за горе и унижение, которые принесли на нашу землю эти головорезы.

Когда Кузнецову стало известно, что гаулейтер поручил обязанности рейхскомиссара временно выполнять генералу Кнутту, он и этого фашиста внес в свой список.

Вскоре состоялась еще одна встреча генерала Ильгена с «мастером смерти» фон Пиппером. На этой встрече Валентина Довгер не присутствовала. Но все подробности разговора между командующим и «мастером смерти» нам передала Лидия Ивановна, которая уже почти месяц работала экономкой у генерала. Разговаривали они в кабинете командующего, без кофе и рома, без похвальбы и комплиментов. Это был разнос «мастера смерти» за его неоперативность и неспособность выполнить в срок приказ командующего.

— Вы хвастун, господин полковник! — кричал генерал Ильген. — Мы на вас возлагали надежды, а вы бродите больше двух месяцев по лесам, и безрезультатно. Мы вынуждены будем доложить о вашей несостоятельности и бездарности не только гаулейтеру, но и в письменной форме самому фюреру.

К тому времени в Ровенских лесах действовало много партизан из соединений Федорова, Сабурова, Наумова, отряды Карасева, Прокопюка, а во второй половине сорок третьего года появились партизанские подразделения из соединения генерала Бегмы и многие другие. Но фон Пиппер избегал встреч с ними. «Только отряд Медведева, только живым самого Медведева» — таков был строгий приказ командующего особыми войсками.

Осень сорок третьего года была по-настоящему золотой. Не только потому, что стояла хорошая погода, а еще и потому, что настроение у нас было хорошее — наши войска успешно наступали на всех фронтах. Не только мы, партизаны, видели и чувствовали приближение победы, но и население на оккупированной земле как-то по-другому чувствовало себя.

На полях появились всходы озимых, крестьяне старательно готовились к зиме: заготовляли топливо, продукты питания, утепляли хаты. Собранный урожай зерна, картошки, фрукты население старалось спрятать, не дать вывезти оккупантам. «Скоро придут наши!» — радовались люди. Начал готовиться к зиме и наш отряд, Неподалеку от села Берестяны Цуманского района мы облюбовали себе красивый сосновый бор — Лопатень.

Хотя и не было команды, что отряд будет здесь зимовать, все обстоятельства так подействовали на партизан, что они развернули капитальное строительство землянок. Между подразделениями началось соревнование, кто выстроит лучшую землянку. Одни строили из обычных кругляков, другие их тесали. Некоторые землянки ничем не отличались от настоящих хат. Были окна, пол, потолок и даже печки.

Приближались Октябрьские праздники, и каждое подразделение старалось закончить строительство землянок и достойно, торжественно встретить двадцать шестую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Партизаны подготовили и другие подарки.

Накануне праздника в Ровно в фашистских штабах и учреждениях начали взрываться мины, заложенные подпольщиками и нашими разведчиками. Было пущено под откос несколько воинских эшелонов, уничтожен ряд важных мостов, а железнодорожные линии Ковель — Сарны, Сарны — Лунинец выведены из строя. Но самой большой радостью для нас было сообщение об освобождении столицы Украины — Киева.

После длительного пребывания в Здолбунове и Ровно я снова был в отряде, среди друзей. В восемнадцать часов наши радистки приняли Москву — транслировали торжественное заседание. Затаив дыхание, мы слушали доклад Сталина. Радость охватила наши сердца, когда мы услышали о трудовых достижениях советского народа, об успехах наших войск на фронтах, об успешной борьбе народных мстителей. А когда была провозглашена здравица: «Партизанам и партизанкам слава!» — громкое партизанское «ура» огласило лес.

После торжественной части состоялся большой концерт. Мы аплодировали нашим самодеятельным актерам, выступившим с концертом.

Около полуночи прибывшие разведчики доложили, что в Берестянах появилась большая группа вооруженных до зубов карателей. Они разместились в селе на ночь, но, по рассказам местных жителей, утром собираются прочесывать лес.

— Очевидно, это и есть карательная экспедиция «мастера смерти», — сказал Медведев.

— По всей вероятности, — почти одновременно сказали Стехов и Лукин.

— Долго же господин фон Пиппер искал нас. Ну что же, друзья, сегодня мы повеселились, а завтра продолжим наш праздник в бою. Отступать не будем. Мы никогда этого не делали. Да и день завтра такой, что нельзя отступать. Встретим врага, как и положено!

— Видно по всему, — добавил Александр Александрович Лукин, — что фон Пиппер жаждет этой встречи. Есть такие сведения, что он купил себе генеральские погоны и носит пока в кармане. Говорит: «Как только уничтожу отряд Медведева, повешу их даже без приказа». Охота ему нацепить генеральские погоны.

Утром разгорелся бой. Гитлеровцев было вдвое больше, чем нас, они были вооружены лучше, и все-таки командование отряда решило вступить в поединок.

Каратели поливали нас градом пуль из пулеметов и автоматов. Беспрерывно палили пушки и минометы. Гитлеровцы поднимались в психическую атаку, но меткие выстрелы наших снайперов вынуждали их поворачивать назад.

Кому приходилось воевать в лесу, тот знает, что каждый взрыв, каждый выстрел кажется тут в несколько раз звучней. Вокруг — непрерывный грохот. Он несется со всех сторон: поэтому иногда трудно определить, откуда враг ведет огонь. Немцы стреляли настолько интенсивно, что пулеметные очереди словно косой срезали молодые деревья.

Прошел день, вечерние сумерки опускались на землю, а бой не прекращался. У нас кончались боеприпасы.

— На каждого фрица не больше пяти патронов! — пронесся по цепям приказ командира.

Некоторые наши подразделения совершали опасные вылазки, отбивая у гитлеровцев пулеметы и патроны. Но враг не отступал, его атаки непрерывно повторялись.

Еще в начале боя одна рота партизан под командованием старшего лейтенанта Виктора Семенова замаскировалась на фланге карателей. Она должна была в самый критический момент неожиданно ударить по фашистам. Но с самого утра с этой ротой не было никакой связи. Все попытки разыскать ее были безуспешны. Кто-то высказал опасение, что каратели обнаружили ее и уничтожили. Другие предполагали, что Семенов, заметив опасность, не решается вступить в бой. Кончились патроны, а связи с Семеновым не было.

Я в это время находился в штабе. Медведев нервничал, взволнованно ходил по землянке. Связные приносили неутешительные вести с передовой. Уже собрали все патроны в хозроте, санчасти, у штабных работников, у радистов, а бой не прекращался.

— Долго не продержимся, — решил Дмитрий Николаевич. — С наступлением темноты придется отойти.

Александр Александрович Лукин предложил:

— А может быть, еще раз попробуем связаться с Семеновым? Надо послать на розыски его кого-нибудь из опытных разведчиков.

— Кого именно? — спросил Медведев у своего заместителя.

— Разрешите, Дмитрий Николаевич, пойти на розыски Семенова мне, — попросился я.

Медведев смерил меня внимательным взглядом и задумался. Нас, «городских» разведчиков, на такие операции не посылали. Не разрешалось нам принимать участие в обычных боевых стычках с врагом. На вооружении у нас были только гранаты и пистолеты. Мы так и назывались — «пистолетчиками».

Посоветовавшись с Лукиным и Стеховым, Медведев решил все-таки послать меня на розыски роты Семенова, установить с ней связь и передать приказ о немедленном вступлении в бой.

Местность я знал хорошо и поэтому даже не взял с собой карты. Знакомыми тропинками, под непрерывный аккомпанемент пуль, я незаметно выбрался за пределы расположения отряда. Определив, откуда стреляли немцы, я по густым зарослям добрался до широкой просеки, приблизительно в двух километрах за которой должна была находиться рота Семенова.

Почти вся просека была заполнена карателями, а «лысые» места простреливались из пулеметов. Идти в обход не было времени и к тому же рискованно. Нужно было как можно быстрее перебраться через просеку. Каждый неосторожный шаг мог быть для меня последним. Я решил проскочить просеку именно там, где были немцы: незаметно подползти к пулеметному гнезду, бросить в него противотанковую гранату и, пока враг опомнится, перебежать. Уже было подполз к фрицам, как вдруг услышал в стороне украинскую речь.

Кто бы это мог быть? Ползу вправо по густым зарослям и наконец добираюсь до просеки. Вижу: стоит несколько подвод, нагруженных каким-то хламом и продуктами, а на земле возле них — крестьяне. Один поднял голову и заметил меня. Знаком я подозвал его к себе.

— Мне необходимо перебраться на ту сторону, — прошептал я.

— Надевайте мой пиджак и шапку. Осторожно только, этих гадов тут очень много. Они все слева, а правее выставлены пулеметные заслоны.

Поблагодарив, я переоделся и почти во весь рост спокойно перешел между подводами на другую сторону просеки. Какова была моя радость, когда примерно через километр я встретил двух партизан из роты Семенова! Оказывается, они уже трижды пытались перейти через просеку и связаться с нами, но безуспешно.

Как только мы встретились с бойцами Семенова, сразу увидели, что с места, где находились немцы, в сторону партизанского отряда поднялись одна за другой две ракеты — белая и красная.

— Что бы это могло значить? — спросил один из бойцов.

— Смотри, еще ракеты, только теперь в сторону немцев! — крикнул второй.

И тотчас над нами со страшным ревом пронеслись немецкие бомбардировщики. Еще миг — и в стороне послышались разрывы бомб.

Оказывается, каратели попросили помощи с воздуха. Когда самолеты появились над лесом, немцы подали им ракетами условный сигнал. Семенов понял, в чем дело, и начал выпускать в сторону гитлеровцев красные и белые ракеты. Увидев подводы и людей, суетившихся на поляне, летчики решили, что это партизаны, и принялись сбрасывать смертоносный груз на своих. Но этого им показалось мало, и они направили на землю шквальный пулеметный огонь.

Сделав свое дело, летчики повернули назад, а Семенов, не дав карателям опомниться от неожиданного небесного сюрприза, поднял роту в атаку.

Мы встретились с ним в конце боя, когда ничтожные остатки карательного отряда разбежались по лесу.

— Передаю приказ командира: «Роте старшего лейтенанта Семенова немедленно вступить в бой с врагами», — пошутил я.

Виктор рассмеялся.

— Понимаешь, — сказал он, — никак не мог связаться с нашими. А выступать без приказа не решился: хорошо — фашисты сами помогли. Ну что ж, пошли к командиру. Победа за нами.

Гитлеровская карательная экспедиция была разбита наголову. Только на месте боя мы обнаружили свыше трехсот вражеских трупов. Еще два дня партизаны прочесывали лес и вылавливали перепуганных фрицев. Одних вытаскивали из кустов, других снимали с деревьев. Были захвачены большие трофеи: около ста подвод с боеприпасами и разным воинским снаряжением, три орудия, одиннадцать минометов, более пятисот автоматов и пулеметов, две радиостанции, около двух миллионов патронов, сотни мин и снарядов.

Среди врагов, нашедших свою смерть в лесу, был и фон Пиппер. На одном из листочков его записной книжки мы обнаружили текст радиограммы, которую кандидат в генералы так и не передал своему шефу:

«Командующему войсками особого назначения генерал-лейтенанту Ильгену. Самолеты прибыли. Спасибо за помощь. После бомбардировки завершаю операцию. Отряд Медведева уничтожен. Подробности доложу утром лично. Хайль Гитлер. Полковник фон Пиппер».

В полевой сумке «мастера смерти» лежали аккуратно завернутые в целлофан генеральские погоны, которые ему не пришлось нацепить.

— А теперь, Николай Иванович, — обратился к Кузнецову Медведев, — можно встретиться и с генералом Ильгеном. Фон Пиппер уже не может устроить свидание, и придется эту миссию выполнить вам. Желаю успеха!

И Пауль Зиберт вместе со своими друзьями снова отправился в Ровно.

 

ПАРТИЗАНСКИЕ БУДНИ

Длительное пребывание в городе давало себя знать: нервы настолько напрягались, что необходимо было отдохнуть, набраться свежих сил. Вроде ничего особенного в нашей жизни и не было: различные встречи, беседы, прием и передача сообщений. Но каждая встреча или беседа требовала такого большого внимания, сосредоточенности и такой чрезвычайной осторожности, что человек через некоторое время лишался сна и душевного равновесия. Это напряжение усиливалось тем, что внешне его нельзя было обнаруживать: нужно было всегда оставаться свежим, бодрым, спокойным и не вызвать ни у кого подозрения.

Такая крайне необходимая разрядка наступала тогда, когда мы бывали в отряде, среди друзей и товарищей. Там все было родное и близкое. Пища казалась особенно вкусной, а аромат соснового леса действовал на нас, как целебный напиток из волшебного источника.

— Настоящий курорт, — шутили разведчики.

Человек все воспринимает в сравнении. И называть — даже в шутку — партизанскую жизнь курортом могли люди, исполненные глубокой радости от встречи с близкими друзьями. Какой там курорт, когда подолгу не видели хлеба, сахара, когда приходилось не спать по нескольку ночей подряд, осуществлять длинные утомительные переходы, мокнуть под дождем, не менять белья, когда парикмахер и баня были настоящей проблемой. И все же мы не опускались, не теряли человеческого достоинства. Ибо постоянно чувствовали биение пульса матери-Отчизны, на каждом шагу с нами была наша родная Коммунистическая партия.

Много проблем возникало в будничной жизни партизан в нестерпимо сложных условиях гитлеровской оккупации, но, пожалуй, самой трудной была проблема соли. Месяцами нам приходилось есть недосоленную или совсем несоленую пищу. Когда в августе 1942 года мы прилетели в отряд, партизанам почти каждый день давали несоленую конину. Что уж говорить о нас, вообще не привыкших к этому мясу, если оно даже партизанам-татарам казалось противным, хоть для них, как известно, конина — деликатес. Мы отваривали ее и, чтобы остудить (холодная конина немного напоминала буженину), заворачивали в тряпки, оставшиеся от парашютов, и закапывали на час-полтора в землю: после такой кулинарной процедуры конина казалась съедобнее и вкуснее.

Вообще проблема соли во время гитлеровской оккупации была чрезвычайно острой. Я пишу эти строки — и в памяти встает такой случай.

По прибытии из города в отряд я всегда наносил визит вежливости нашим радисткам. Во-первых, в их землянке можно было ознакомиться со свежими новостями с Большой земли. Во-вторых, тут всегда было весело: звенели мелодичные песни Марии Ких, симпатично, с акцентом щебетала испанка Ивона Африка, остроумно шутила Лида Шерстнева, тут можно было увидеть выпущенную девчатами «молнию». В-третьих… в-третьих, радисткой работала Аня Беспояско. Об этом третьем обстоятельстве я, честно говоря, не хотел упоминать (считая, что для объяснения моих частых посещений землянки радисток достаточно и двух первых обстоятельств). Но читателям могу объяснить: Аня Беспояско теперь моя жена.

Итак, в очередное возвращение в отряд я, как всегда, навестил милых радисток. Все они были на местах, кроме Ани. Расспрашивать было неудобно. Но для радисток «третье обстоятельство» не было секретом, и Мария Ких, поблескивая глазами, сообщила:

— Наша Аня стала инвалидом…

— Где она?

— Не беспокойся! Ничего страшного не произошло, — насладившись моим испугом, промолвила Лида Шерстнева. — Просто решила малость покуховарить. А ты же знаешь, какая она стряпуха? Варила черничный чай в котелке и доварилась до того, что вылила себе кипяток на руку. Помчалась к Цессарскому.

Не успел я расспросить, насколько серьезен ожог, как вдруг услышал за дверью знакомый, отнюдь не опечаленный голос:

— Девчата! Ура! Сегодня у нас праздник!

Она вошла в землянку, поддерживая покрасневшую руку, с сияющим лицом.

— Девочки! Смотрите! Обедаем с солью!

И начала аккуратно ссыпать с руки на стол крупицы соли, которой добрый доктор Альберт Цессарский хотел унять боль от ожога. Теперь понимаете, почему я, несколько позже, в отличие от других влюбленных, подарил невесте не букет цветов, а пачку соли…

В боях с карателями, при разгроме немецких имений мы, конечно, пополняли запасы соли. Но их нам хватало ненадолго, тем более что мы делились солью с местным населением.

Да и люди помогали нам. Здолбуновский подпольщик Леня Клименко, работая шофером заготовительной конторы, не раз, когда ему приходилось перевозить соль или сахар, сворачивал на партизанский «маяк» и оставлял там свой груз. А для того, чтобы оправдаться перед хозяевами, он «добросовестно» разделывал машину: разбивал кузов, в нескольких местах простреливал его. Ну кто не поверит, что напали партизаны и все забрали, а ему едва удалось спасти машину? Однажды он так увлекся этой операцией, что загорелся газогенератор. Леня еле потушил его, даже руки обжег. На целую неделю машина вышла из строя. А немцы объявили благодарность «отважному водителю» «за верность».

Как правило, соль со складов попадала к спекулянтам. Их называли «чумаками». Наживались эти паразиты изрядно, отнимали и у крестьянина последнее, что у него было. Как-то в конце 1943 года Медведев поручил Шевчуку и мне хорошенько «встряхнуть» спекулянтов, отобрать у них соль и отдать крестьянам. Стояли мы тогда на Полесье, на стыке Ровенщины, Волыни и Белоруссии. Деревни здесь были своеобразными перевалочными пунктами соли.

Несколько дней вели мы «следствие». Но «чумаки» не сдавались.

— Нет у нас соли, — утверждали они.

Примерно на третий день одна женщина обратилась ко мне:

— А вы позвольте нам поговорить с «чумаками» на сельской сходке. Мы их заставим сказать, куда они девали соль.

— Ну и досталось тогда спекулянтам!

— Надо их, ненасытных, кормить одной солью и ничего не давать пить.

— Нет, уж лучше посадить их на несоленую пищу, пускай знают, что значит хлебать щи без соли!

Подобные предложения сыпались одно за другим. И спекулянты не выдержали, начали называть тайные хранилища с солью. Целыми тоннами лежала она там, а люди изнемогали из-за недостатка ее в организме. Мы раскрывали хранилища и раздавали соль. Из окрестных сел потянулись в отряд, крестьяне с мешками. Трудно передать радость партизана, когда выпадал случай помочь родным людям.

Когда мы доложили о выполнении этого задания, Медведев поблагодарил нас и заметил:

— Эта соль — не просто соль. Она укрепляет веру людей в нас, в нашу силу. Вот в чем соль!

Нам в этот момент было приятно, радостно и весело.

Партизаны никогда не падали духом. Использовали каждый удобный случай, чтобы повеселиться, как говорится, удовлетворить духовные потребности. В свободные часы организовывали спортивные соревнования, военную учебу, концерты, вечера развлечений, коллективное чтение книг и газет или просто интересных рассказов.

Часто развлечения возникали сами по себе, стихийно.

В нашем многонациональном отряде были испанцы. Прекрасные товарищи, мужественные бойцы, они горели жгучей ненавистью к фашистам. Они брались за любую работу, никогда не сидели без дела, ни от чего не отказывались. Говорили: «Мы должны воевать так, как воевали ваши товарищи в Испании».

Самый старший из них и самый низкорослый, Ривас, совсем не знал русского языка. Инженер-авиастроитель по специальности, он с отчаянием говорил: «Мне легче построить самолет, чем научиться разговаривать по-русски».

Самолет, правда, он не построил, но оборудовал в отряде слесарную мастерскую. Это была уникальная мастерская. Ривас ремонтировал часы и пистолеты, баяны и мясорубки, пулеметы и кастрюли, пишущие машинки и телеги.

Начал с малого. Кто-то из партизан попросил отремонтировать часы. Поскольку «мастерская» размещалась на пне, а из инструментов мастер располагал только перочинным ножом, самодельным шилом и сапожным молотком, то вскоре часы вообще вышли из строя. На этот факт, понятно, немедленно отозвалась дружеским шаржем стенная газета. Ривас не был бюрократом, который не реагирует на критику, отмалчивается. Он ответил на нее действенно: не отошел от пня до тех пор, пока не вручил хозяину исправные часы.

Затем «предприятие» Риваса начало расширяться: командир выделил ему повозку, пару лошадей, ездового — для перевозки инструментов. Со временем раздобыли небольшой токарный станок, все кузнечные атрибуты. С каждым днем заказов поступало все больше и больше. Потребность в переводчике возрастала. Выделить специального не было возможности. Поэтому Ривас размещал свою палатку ближе к землянке радисток и каждый раз для ведения переговоров вызывал Ивону Африку, лучше других испанцев знавшую русский язык. Но переводчица слабовато разбиралась в военно-технической терминологии, и на объяснения иногда уходило больше времени, чем на ремонт.

Ограничиваться только ремонтом Ривас не мог — конструкторская жилка не давала покоя. Переделывал маузеры на автоматы, переконструировал обойму — в нее входило вдвое больше патронов, наконец, создал автомат собственной конструкции.

Вершиной конструкторского творчества Риваса был созданный им на основе обыкновенной ракетницы ручной миномет.

Перед сдачей изобретения в серийное производство конструктор долго проводил экспериментальные испытания, которые не всегда кончались благополучно. Однажды в мастерской прогремел взрыв, и только сосна, за которой стоял изобретатель, спасла его. Причину взрыва Ривас объяснить не мог. Утверждал лишь одно: «Рива чу-чу попроба». Точного перевода этого выражения не сумела дать даже Ивона. Но смысл был понятен и так. Ривас хотел сказать то, что в подобных случаях говорят все изобретатели мира: все, мол, было задумано и сделано правильно, и черт его знает, почему оно шарахнуло.

Так или иначе, а ручные минометы Риваса вскоре были запущены в серийное производство и пользовались большим спросом.

Маленький, подвижный Ривас, который всегда после своих экспериментов ходил с синяками на лице и с перевязанными пальцами, был любимцем отряда.

Прекрасным товарищем и бойцом был также Ортунио Филиппе. Он не раз рассказывал, что с детства мечтал стать тореадором, и, наверное, стал бы им, если бы не пришлось воевать с генералом Франко.

Как-то заготовщики привели здоровенного быка. Убой скота в отряде еще не был налажен, а тут такой большой бык!

Кто-то вспомнил рассказы Ортунио.

— Здесь без тореадора не обойтись! Зовите Ортунио! Давайте сюда Филиппе!

Ортунио пришел и заявил, что, в связи с несколько специфическими условиями, он не имеет намерения демонстрировать показательный бой с быком, но если нужно его убить, то он, разумеется, это сделает.

Не торопясь Ортунио привязал быка за рога к сосне и ударил его обухом топора по голове. Бык и глазом не повел. Ортунио ударил еще и еще раз. А бык стоит. Наконец, после нескольких ударов, бык не выдержал, рванулся, оборвал веревки и бросился на «тореадора». Ортунио еле удрал, а разъяренного быка убили очередью из автомата.

После этого к Филиппе крепко приклеилось звание «тореадор». И ему ничего не оставалось, как овладеть профессией резника. В то же время он был мужественным, находчивым бойцом.

В отряде хватало и других мастеров своего дела: сапожников, портных, столяров, плотников.

Леня Киянов оказался самым способным поваром, его кухня славилась на весь отряд. Он не только сам готовил вкусные блюда, но и учил этому искусству других.

Касимов организовал пекарню. Ассортимент муки был ограничен, зерно только перемалывали на жерновах, но хлеб удавался на славу: был вкусным, душистым — казалось, лучшего не испечешь.

Не последним делом для партизан было жилище, вернее — крыша над головой в ненастные дни. В нашем отряде нашлись свои инженеры-строители, которые довольно просто решили этот вопрос.

Командир батальона Георгий Константинович Маликов, инженер по специальности, пришел в партизанский отряд одним из первых. Сначала исполнял обязанности коменданта, а со временем возглавил группу подрывников. Добрая слава ходила о минах и других взрывчатках, «сюрпризах», мастерски изготовленных Маликовым и успешно испытанных на вражеских эшелонах с живой силой и техникой. Маликовские завалы и минные заграждения надежно заслоняли отряд от карателей. Инженерные знания Георгия Константиновича пригодились нам при наведении переправ, сооружении мостов и особенно в строительстве.

В Цуманских лесах по «проекту» Маликова строились причудливые чумы, землянки, хозяйственные объекты, пекарня, кухня и даже баня. В качестве строительного материала использовали липовую и осиновую кору. Летом отряд на одном месте долго не задерживался, — стало быть, капитальных укрытий никто не сооружал. Для этого использовали походные палатки. Но ряды наши росли с каждым днем, и палатка, даже обыкновенный брезент стали на вес золота. Жилищная проблема была решена благодаря изобретательности Маликова. Как известно, с весны и до конца лета от деревьев легко отделяется кора. Если ее снять с дерева диаметром двадцать пять — тридцать сантиметров, получится лист размером до квадратного метра. Из таких листов и строили очень удобные, легкие и даже красивые домики.

Георгий Константинович Маликов очень любил сладости, особенно мед. На этой, собственно, «медовой» основе у меня с ним и завязалась тесная дружба. Нет, к меду я был равнодушен. Но когда я прибыл в отряд и комендант Маликов узнал, что вырос я на Полесье, что пас коров и овец, хорошо лазил по деревьям, собирал ягоды, грибы и, главное, знал толк в пчеловодстве, он сделал меня своим помощником по этой линии. Как только отряд переходил на новое место, «разведка» обнаруживала пчелиные семьи, и мы с Георгием Константиновичем отправлялись на «медовую операцию». Однажды Маликов рискнул обойтись без меня и наткнулся на осиное гнездо. После этого он несколько дней отлеживался в санитарной части.

Хозяйственная часть преобразовалась в большое подразделение отряда. Она заботилась о материальном обеспечении полуторатысячного коллектива. Возглавлял ее способный руководитель Франц Игнатович Наркович.

Франц Игнатович был не только хорошим хозяйственником. Он со своим подразделением осуществлял продовольственные операции и чаще всего имел стычки с карателями, полицией и бандеровцами. Нужно было не только найти продукты, но и знать, у кого можно их забрать. В большинстве случаев отнимали у немцев. А они добровольно не отдавали.

В отряде были свои художники, певцы, спортсмены. Будничная жизнь партизан заполнялась разными интересными формами досуга. И наверное, не ошибусь, если скажу, что самым близким другом партизан была песня!

Песня — постоянный спутник человека: и в горе, и в радости. Ведь недаром Иван Франко сказал: «…Песня и труд — две могучие силы».

Тяжело, очень тяжело жилось на оккупированной земле нашим людям. Особенно безрадостной была жизнь молодежи. Если ты молод — езжай на каторгу, в Германию. Не хочешь? Отвезут силой. Приходилось прятаться от немцев и полицаев, скрывать свои годы, притворяться больным, а то и нарочно калечить себя, только бы не погнали на чужбину. И рождались тогда печальные песий о погубленной молодости и разбитой любви. Вот одна из них:

Эту грустную песню я услыхал в первые дни нашего пребывания в партизанском отряде, когда мы с Николаем Приходько, пробираясь в Ровно, остановились передохнуть на небольшом хуторке близ Александрии. Собрались девчата в одной хатенке, сели в потемках (керосина негде было достать) и затянули печально:

Мне очень понравилась эта песня, но записать слова не удалось. А через год услыхал ее снова. Пела Наташа Богуславская — комсомолка, которая вместе с несколькими парнями разоружила бандеровскую сотню и пришла в наш отряд.

У Наталки был чудесный голос, и знала она уйму песен. Партизаны любили слушать, как она поет. На душе становилось теплее.

Советская Армия наступала широким фронтом. Уже были освобождены Киев и Житомир, немцы поспешно начали эвакуацию своих учреждений из Ровно. Отряд рос, почти ежедневно к нам приходили все новые и новые люди, главным образом военнопленные. Постоянного места пребывания на Ровенщине мы не имели: передвижение немецких частей нередко приводило к частым стычкам с врагом. Из Москвы пришел приказ: перебазироваться на запад. В это время Дмитрий Николаевич заболел острой формой радикулита, и его в полулежачем положении приходилось перевозить на специальной подводе.

Холод, нехватка продуктов, переходы с места на место, стычки с карателями, националистами, болезнь командира — нелегко было нам. Но партизаны не падали духом.

Соберутся хлопцы и девчата у костра и весь вечер поют песни — русские, украинские, польские, чешские. Каких только тут не услышишь! В один такой вот вечер и спела Наташа Богуславская «Бувай здоров, коханий мій…».

— Что это за песня? — спросил я у девушки.

— Слова написал неизвестный поэт, — ответила она. — Неизвестный композитор сочинил мелодию. Девушку угоняют в Германию, и она прощается со своим любимым.

— Очень уж грустная песня, — заметил кто-то из наших ребят, — Нужно ее переделать.

И общими усилиями под руководством партизанского поэта Бориса Зюкова была сложена новая песня:

Интересно, что вскоре эти слова стали известны за пределами отряда, мы слышали, как их поют сельские парни и девчата.

Песня! Она была нашим добрым и дорогим спутником. Зимний вечер. Ветвистые сосны и стройные ели одеты в белый наряд. Мелькают огни партизанских чумов и костров. И льются песни. Вот гремит над лесом могучая мелодия «Ермака», — значит, ищи среди певцов Николая Ивановича Кузнецова. А услышите задушевную «Бьется в тесной печурке огонь» — знайте: сидит у костра Александр Александрович Лукин. Когда зазвенит «Таня, Танюша, Татьяна моя…» — всем известно: поет Володя Ступин.

У каждого была своя любимая песня. Однажды командир приказал вызвать радистку Марию Ких. Нигде не могли ее найти. В свободные минуты она ходила по подразделениям и сообщала бойцам новости, проводила беседы и пела раненым песни. Все очень радовались появлению Марии. И на этот раз она была в каком-то подразделении. Я отправился на поиски Марии. Ночь. Сколько костров раскинуто по лесу, сколько чумов! И всюду партизаны. Где же Мария? Иду по отряду, прислушиваюсь к песням. Вдруг слышу нежный женский голос:

Так это же любимая песня Марии! Где ее поют? Вот в этом чуме. Захожу. Так и есть: Мария тут. Через несколько минут она уже стояла перед командиром.

В каждом подразделении был какой-нибудь музыкальный инструмент: баян или гитара — под аккомпанемент пелось лучше. Не на чем было играть лишь в подразделении Дмитрия Лисейкина. И вот он узнал, что в соседнем селе есть помещичья усадьба.

— Наверно, есть там гитара, — сказал Митя своим ребятам.

И без разрешения командования Лисейкин с несколькими партизанами пошел добывать гитару.

Вернулись ребята не скоро, хмурые, опечаленные. Гитару принесли новенькую, чешскую. А вот командира потеряли: в усадьбе были немцы, завязался бой, и вражеская пуля скосила Дмитрия. Хоть и уничтожили партизаны более десятка гитлеровцев, а не могли простить себе необдуманного шага, за который поплатился жизнью отважный разведчик Дмитрий Лисейкин.

Но не только песни были нашим постоянным спутником. Интересные рассказы, чтение книг, декламирование стихов — все это в условиях партизанских чумов, у костра или просто под кустом придавало нам сил, приносило душевное удовлетворение.

Помнится, однажды в нашем подразделении разведчиков кто-то предложил организовать конкурс на лучший рассказ.

Это предложение пришлось всем по душе, и составили список очередности. Среди разведчиков было много ребят острых на язык. И посыпались в тот вечер разные выдуманные, не выдуманные и прочитанные истории. О работе в мирных условиях, о семье, о первой любви, о рыбалке и охоте, о спорте. В тот вечер немало можно было услышать анекдотов, острот. Не принимал участия в конкурсе Михаил Шевчук. Все считали его неспособным на нечто подобное. И правда, разве мог он сравниться с Володей Попковым, который любую историю — то ли из собственной жизни, то ли прочитанную — рассказывал как мастер художественного слова. Достойным соперником Попкова был Володя Ступин. Все завидовали его таланту не только рассказчика, но и певца, художника. В отряд он прибыл из Московского художественно-архитектурного института и был всесторонне развит. Он прочитал столько книг, сколько Шевчуку и не снилось.

Ступин мастерски рассказывал о Шерлоке Холмсе, пересказывал произведения Чехова, Стефана Цвейга, Бальзака.

Не помню, о чем именно рассказывал Ступин в тот вечер, но когда он кончил и жюри должно было определить победителей конкурса, кто-то заметил:

— А что же это Шевчук молчит?

— Ну-ка, Миша, — загудели все хором, — расскажи что-нибудь… Еще рано спать.

Ребята посмотрели в сторону Шевчука. Тот молча сидел и палкой подгребал головешки к пламени. Затем вынул из кармана кусок газеты, насыпал туда махорки, свернул самокрутку и глубоко затянулся.

— Слушаю я ваши истории, — начал Миша, — и думаю: что ж, все они интересные, мне с вами, «академиками», нечего равняться. Но уж коль конкурс и все высказались, то послушайте и меня. Говорить буду правду. Эпизод из собственной жизни…

Кто-то из ребят перебил:

— Давай, Миша, давай! Я уже слышал, как он рассказывает о своей подпольной работе во времена шляхетской Польши. Это очень интересно.

— Нет, друзья, сегодня речь пойдет не о подполье, — продолжал Михаил Макарович. — Вам известно, родился я и вырос в Полесье. Жили мы бедно, даже очень бедно. Нужда нашу семью никогда не покидала. Чем только не занимался, чтобы заработать на хлеб. Но чаще всего нанимался в погонщики. На лето купцы пригоняли большое количество скота, на полесских пастбищах он поправлялся, а осенью нужно было гнать его в большие города. Дед мой был чуть ли не лучшим погонщиком. Когда я немного вырос, он и меня стал брать с собой. Вот и гнали мы осенней порой во все концы света волов, овец и даже гусей и уток.

Выгоднее всего было гнать волов: и платили больше, и мороки в дороге меньше. А вот с гусями — настоящая беда. По дороге гибли, разбегались, а то, бывало, кто-то и украдет с десяток. И все за наш счет. Но не это главное. — В глазах Михаила появилась едва заметная лукавинка. — Гусей гнали поздней осенью, когда наступали заморозки. Гололед, скользко. Бывало, половина гусей распластается на скользкой дороге, идти не могут. Но дед мой нашел выход из этого положения… — Миша снова замолчал, ухмыльнулся. Кто-то не выдержал, спросил:

— Носили в мешках?

— Нет, дед мой придумал способ подковывать гусей.

— Ну и загнул! — засмеялись партизаны.

— Почти так, как подковывают лошадей, — серьезно ответил Шевчук.

Ребята начали подшучивать:

— Ну и Шевчук, ну и фантазер! Что там барон Мюнхаузен… Давай, Миша, валяй! Получишь сегодня первую премию…

— Не знаю, получу ли я премию за свой рассказ, но дед мой получил премию за свое изобретение.

— А как же он это сделал?.. Что, может, каждого гуся водил к кузнецу? — посыпались вопросы.

— Нет, к кузнецу их не водили, ко подковывали каждого в отдельности. Делалось это довольно просто. Разогревали в железном корыте смолу, а в другом, деревянном, был сухой песок. Гусей ловили, макали лапы в смолу, а затем в песок. Выходили чудесные подковы, и гуси по любой дороге могли проходить запросто. Сам купец удивился, как дед додумался до такого.

Шевчук умолк, а в чуме разведчиков еще долго смеялись.

Когда начали решать, чей же все-таки рассказ самый интересный, все признали: победил в конкурсе Миша Шевчук.

Не раз еще он удивлял партизан своими «житейскими» рассказами. Позже, вспомнив о подкованных гусях, я спросил Михаила:

— Ты это выдумал или действительно дед твой подковывал гусей?

Миша посмотрел на меня с удивлением и сказал:

— Я никогда ничего не выдумываю…

Большой популярностью пользовалась у партизан наша «пресса». В каждом подразделении издавался «боевой листок». Выходила и штабная газета «За победу». Их выпускали партизанские журналисты и художники. Лучшим художником в отряде считался Георгий Георгиевич Пономаренко. Бывало, он целыми днями просиживал за рисунками, и на бумаге появлялись дружеские шаржи, карикатуры, наброски.

Неплохо рисовал и разведчик отряда Володя Ступин.

Возвращаясь из города в отряд, мы не забывали приносить нашим художникам и журналистам темы для «боевых листков».

Партийное бюро отряда, возглавляемое Александром Лавровым, ежедневно выпускало бюллетень последних известий, передававшихся по радио. Радистки записывали сообщения Совинформбюро, а затем размножали на машинке и раздавали партизанам.

Все эти формы печатного слова нравились партизанам и имели немалое воспитательное влияние. А среди населения особенной популярностью пользовались информационные бюллетени.

Однажды мы с Михаилом Шевчуком пробирались из города в отряд. По дороге завернули на хутор, к знакомому крестьянину. Он всегда радушно нас принимал, рассказывал, что делается на хуторах, расспрашивал о новостях, особенно о фронтовых событиях. Мы, конечно, старались не ударить лицом в грязь, показать себя компетентными во всех вопросах. Но на сей раз оконфузились. Фронт так быстро продвигался, что, когда Миша стал рассказывать о том, что знал (а в городе мы были несколько дней и последних сводок не читали), хозяин над нами посмеялся.

— Нет, хлопцы, я вижу, вы отстали здорово и не годитесь в пропагандисты.

Он вышел в другую комнату и через несколько минут возвратился с листом бумаги, на котором была напечатана сводка Информбюро.

— Вот почитайте! Наши войска под Курском разгромили большую группировку немцев, освободили Белгород, Харьков, идут бои за Чернигов и Сумы… Скоро наши будут форсировать Днепр.

Вот так неожиданность! Оказывается, наши информационные бюллетени старательно передавались из рук в руки, и население жадно читало их, с нетерпением ожидая своего освобождения.

В отряде возле стенной газеты всегда было людно. В газетах помещались карикатуры, дружеские шаржи, заметки о лучших бойцах отряда.

Радисты питались за одним столом с разведчиками. Ясное дело, за обедом — шутки, смех.

Свежие номера стенгазет в первую очередь вывешивались в столовой. И вот однажды в газете появилась карикатура на одного из разведчиков. Возвратившись с задания, он уснул и не почувствовал, как сгорели у него подошвы сапог. Карикатура вызвала немало смеха и шутливых упреков, а от радисток парню не было прохода.

Разведчики не остались в долгу перед девчатами. Парни заметили, что девушки очень любят жареную картошку и не любят вареной.

По этому поводу в стенгазете появились два рисунка. На первом — грустные лица наших радисток и подпись:

На втором — лица девчат сияют улыбками и двустишие:

Ребята смеялись, а девушки сердились…

Мы боролись против гитлеровских захватчиков и их прислужников — украинских националистов и других предателей. Но были у нас и другие враги, казалось бы менее зловещие, однако бороться с ними было чрезвычайно трудно. Речь идет о болезнях.

Во время оккупации в населенных пунктах не проводились санитарно-профилактические мероприятия, не было лекарств, больницы были закрыты. Гитлеровские варвары, так много кричавшие о «новом порядке» в Европе, специально распространяли заразные болезни. Они засылали в партизанские отряды и в села, где бывали партизаны, своих агентов, зараженных венерическими болезнями, туберкулезом. Людей косил тиф, они гибли от дизентерии. Мы должны были следить за тем, чтобы эти страшные враги не проникали в отряд, и оберегать от них население. Этой борьбой с инфекциями и болезнями, которая кажется не такой героической, как, скажем, бой с карателями под Берестянами или разгром бандеровского штаба в Деражном, руководил наш «лесной профессор» Альберт Цессарский.

Нам помогала Москва. Оттуда систематически на самолетах прибывали медикаменты, дезинфекционные средства, инструменты. Городские разведчики тоже добывали лекарства, инструменты и переправляли в отряд. Со временем наша санитарная часть пополнилась опытными медиками. Из Москвы прилетела врач Алевтина Николаевна Щербинина. Из ровенского концлагеря бежали врачи супруги Федотчевы, Клешкань, Дзгоева. А осенью 1943 года винницкое подполье направило в наш отряд доктора медицинских наук профессора Гуляницкого.

Кое-кто из партизан из-за недостатка соли и витаминов в пище начал болеть цингой. Наш «медицинский бог» Альберт Цессарский, несмотря на молодость, умело поборол эту опасную болезнь. По его рецепту в отряде начали изготовлять специальный напиток. В ведро охлажденной кипяченой воды всыпались мелко иссеченные сосновые ветки. Через двенадцать часов хвойный напиток был готов к употреблению. Но он был таким горьким, что партизаны не желали его пить.

— Лучше уж цинга, чем этот яд, — отказывались они от «нектара» Альберта.

Увещевания врача оставались тщетными, и ему пришлось обратиться за помощью к Медведеву. Тот издал суровый приказ, обязывающий всех без исключения употреблять ежедневно по два стакана сосновой настойки.

Приказ есть приказ. Пришлось подчиниться. Но позже все были благодарны Цессарскому: с цингой в отряде было покончено.

Как-то пришли наши разведчики из одного села и докладывают командиру:

— В селе много больных тифом.

Это известие заставило Медведева задуматься. Продолжать поход без отдыха нельзя, а разместить отряд в селе, где есть больные тифом, рискованно. И Дмитрий Николаевич приказывает:

— Отряду разместиться в сараях и на улице, заходить в любую хату запрещается.

А на улице — мокрый снег с дождем, ветер до костей пронизывает. Как хочется зайти в теплую комнату, погреться у печки, высушить одежду! Хочется, но нельзя.

К Медведеву подходит Цессарский.

— Дмитрий Николаевич, — говорит он встревоженно, — мы спасем отряд от тифа. Но есть другая опасность. Люди измученные, промокшие. Спят на сене в сараях. Могут простудиться, тогда будет беда.

— Что же вы предлагаете?

— Сперва надо развести костры и хорошенько просушиться. А потом уже не страшно, зарывшись в сено, и поспать. Хоть и не очень тепло будет, зато опасность болезни отпадет.

Через полчаса по всему селу запылали костры.

Но сушиться долго не пришлось. В соседних селах были бандеровцы, и они решили на нас напасть. Врасплох они нас не застали. Все три батальона вступили в бой. Первые же выстрелы наших пушек и минометов заставили этих горе-вояк бежать.

Так и не довелось нам отдохнуть в эту ночь. Да разве только в эту?

Такими уж были наши партизанские будни — нелегкими, изнурительными, но в то же время — бодрыми, жизнерадостными. Ведь в обыденной жизни партизан было так же много трудностей, как и во время исполнения боевых заданий.

 

НАРОД ПРОКЛИНАЕТ ИЗМЕННИКОВ

Украинские буржуазные националисты всегда с пеной у рта пытались доказать, что они пекутся о судьбе «родного края и народа». «Свободная», «самостийная», «ни от кого не зависимая» Украина не выходила из голов этих горе-патриотов. Но история уже не раз доказывала их демагогию, не имеющую ничего общего с подлинными стремлениями украинского народа к свободе и независимости. Немцы приходили на украинские земли в восемнадцатом году. Пришли они и в сорок первом. Украинцы вместе со всеми народами Советского Союза громили захватчиков. Националисты же вместе с оккупантами расстреливали своих отцов, братьев, сестер во имя… «свободной Украины».

Смерть и слезы, руины и пожарища несли гитлеровцы на советскую землю. Люди умирали от голода, болели, а фашисты отправляли в свой фатерлянд награбленное народное добро. Суровые приказы категорически запрещали резать скот и птицу, молоть зерно, перерабатывать какую бы то ни было сельскохозяйственную продукцию. Даже жернова и те не разрешалось держать крестьянам. По этому поводу народ, который никогда не теряет бодрости, юмора и всегда, даже в беде, умеет найти острое словцо, пел частушку:

Фашистские власти создали специальную организацию «Пакет-аукцион», занимавшуюся изготовлением тары, упаковкой и отправкой в Германию посылок, багажей, контейнеров с награбленным добром и продовольствием. Кроме этого, существовали всякого рода «заготовительные организации». Руководил этими «хозяйственными» делами один из заместителей Коха генерал в отставке Герман Кнутт.

Люди не могли выдержать этих «порядков», они вступали в борьбу с врагами. Сначала в отряды приходили по одному, по двое, затем группами по двадцать — тридцать человек, а потом уже действовали целые партизанские отряды, стихийно создавшиеся из местного населения. Героически сражались они с гитлеровцами за освобождение родной земли.

Но были и такие, которым пришелся по вкусу «новый порядок». Это они с чердаков и крыш зданий стреляли по отступающим советским войскам. Это они выходили с цветами навстречу фашистским танкам, хлебом-солью встречали захватчиков, видя в них своих «спасителей от большевизма». Это они выслуживались перед оккупантами, выискивая и расстреливая коммунистов и комсомольцев, солдат и офицеров Советской Армии, советских активистов. Это они молились за победу фашистской армии и крепкое здоровье Адольфа Гитлера.

В Ровно один из многих «друзей» по коммерции дал мне националистическую газету «Самостійна Україна» от 10 июля 1941 года, издававшуюся в Станиславе. В этом продажном желто-блакитном листке был напечатан так называемый «Акт провозглашения Украинской державы».

Бандеровская присяга верности нацистской Германии была принята украинскими буржуазными националистами на их сборище 30 июня 1941 года в здании «Просвиты» во Львове.

Что это было за «суверенное соборное государство» и как «сотрудничали» его главари с Гитлером, нам было хорошо известно. Предатели украинского народа шли на службу в фашистские карательные отряды, «шуцполицию», «криминальное СД» и другие разбойничьи организации. Они рядились в черные шинели с серыми воротниками, носили на рукавах повязки с изображением черепа и надписями «шуцманшафт», «шуцполицай». Их руками гитлеровцы уставили виселицами города и села, с их помощью фашисты силой угоняли в Германию юношей и девушек. Народ с презрением смотрел на выродков, народ их ненавидел.

Когда гитлеровцы увидели, что их дела на Восточном фронте ухудшаются, а в лесах все шире развертываются действия партизан, они дали своим националистическим холуям приказ уйти в подполье. Вот тут и выползли на арену бульбовцы, бандеровцы, мельниковцы и всякая другая шваль. За несколько недель наводнили они леса и села. Вооруженные до зубов бандиты, прикрываясь лозунгом борьбы за «самостийную Украину», устраивали налеты и погромы, выдавая себя за партизан. Этим они думали подорвать авторитет народных мстителей у населения, вызвать ненависть к нам. Но во что волка ни ряди — зубы у него все равно остаются волчьи. Люди знали, кто в действительности защищает их интересы, кто сражается за их освобождение. Люди верили партизанам и проклинали изменников.

Вначале мы надеялись повлиять на националистов мирными средствами. Велись даже переговоры с так называемым «атаманом Полесской Сечи» Тарасом Бульбой (он же Боровец), который клялся, что будет действовать вместе с партизанами против фашистов. Однако бульбовские головорезы устраивали нам засады, грабили и истребляли население, сжигали хаты.

Наряду с открытыми врагами у нас появились враги замаскированные — еще более опасные и коварные.

В конце февраля 1943 года группа разведчиков, возглавляемая Николаем Ивановичем Кузнецовым, возвращалась в отряд с очередного задания. Нас было двадцать три. Ехали, как обычно, на подводах, пели песни. Наступили сумерки, когда мы достигли переправы через Случь. По узенькому понтонному мосту перебрались на противоположный берег реки, где раскинулось небольшое село Хотин. Не успела первая подвода поравняться с крайней хатой, как кто-то из-за угла крикнул:

— Стой! Кто едет? Пароль!

— Свои!

— Стой! Ни с места, а то буду стрелять!

Подводы подъехали вплотную друг к другу и остановились. Кузнецов приказал залечь и выяснить, с кем имеем дело. Но темнота мешала.

— Выходи на переговоры! Кто вы такие?

— Мы партизаны соединения Сабурова! — прозвучало в ответ.

— А мы — медведевцы! Где ваш командир? — спросил Коля Струтинский, находившийся на первой подводе.

В ответ щелкнули затворы.

— Вы окружены! Сдавайтесь без боя! — раздалось из темноты.

И как бы в подтверждение этого позади нас, со стороны реки, застрочил пулемет. Струтинский еще раз повторил:

— Мы партизаны полковника Медведева. Кто вы такие? Выходите на переговоры!

Но вместо ответа со всех сторон сверкнули огоньками пулеметные и автоматные очереди.

— Кто бы это мог быть? — спросил меня Кузнецов. Но мне самому хотелось обратиться к Николаю Ивановичу с таким вопросом.

Коля Струтинский и Валя Семенов в это время заскочили в одну из крайних хат. Она оказалась пустой. Потом Струтинский огородами подполз к соседнему двору и услышал чей-то радостный голос:

— Попались, голубчики! Иди передай атаману, что партизаны окружены.

Когда Николай сообщил об этом Кузнецову, тот немедленно скомандовал:

— Вперед!

Мы открыли ураганный огонь из двадцати одного автомата и двух пулеметов и с криками «ура» ворвались в село.

Жорж Струтинский зарядил автомат диском трассирующих пуль и выпустил их вслед удиравшим бандитам. На одном загорелась ватная фуфайка. Он не понял, что это могло быть, и закричал:

— Братцы, они стреляют огненными пулями! Спасайтесь!

Поднялась паника. Пьяные, перепуганные, выскакивали бандиты из домов и кидались наутек.

Михаил Шевчук был мастером метать гранаты. Когда он попал в окно хаты, где горел свет, изнутри раздался дикий крик:

— Спасайтесь! У них минометы!

Мы заняли село без потерь. Атаман убежал. Десятков пять пьяных и полусонных бандитов ребята вытащили из погребов и сняли с чердаков. Среди трофеев оказались ржавые обрезы, топоры, вилы и даже сделанные из дерева макеты винтовок, выкрашенные в темный цвет.

— Это чтобы пугать население, — сказал Шевчук.

Допросили пленных. Оказывается, в Хотин прибыл сам Бульба. Он знал, что через это село ездят партизаны, и хотел раздобыть новые советские автоматы.

— Разрешите мне и Сухенко поговорить с этими мерзавцами, — обратился к Кузнецову Семенов, показывая на трех перепуганных бандитов с трезубцами на бараньих шапках.

Мы понимали, что он имеет в виду, и Николай Иванович категорически возразил:

— Этого делать не следует. Возможно, они заблуждаются. На первый раз их лучше отпустить.

До самого утра мы с Колей Струтинским занимались пленными. Их насобиралось около сотни. Мы выстроили всех в колонну и провели в нижнем белье с деревянными винтовками на плече через все село. Люди выходили из домов, смотрели на этих горе-вояк и от души хохотали.

После «парада» к «войскам» обратился Николай Иванович.

— Сегодня мы вам прощаем, — сказал он, — так как понимаем, что вас обманули. Но помните: если повторится что-либо подобное, живыми не выпустим.

В ответ послышалось:

— Мы больше не будем…

— Отпустите нас…

Но после хотинской встречи с бульбовцами стычки с националистами повторялись почти ежедневно.

Как-то бульбовцы устроили засаду, и одна из наших групп понесла большие потери: несколько партизан погибло, многие были ранены. Не вернулся в отряд один из лучших товарищей — комсомолец Петя Голуб. Пулеметная очередь прошила ему живот, но он, истекая кровью, сражался до последнего вздоха. Возвратившиеся партизаны рассказывали, что в селе Богуши расположился штаб националистов во главе с самим Бульбой. Командир приказал уничтожить эту банду. Операцию возглавил командир роты старший лейтенант Александр Базанов.

Бандиты торжествовали победу. По всему селу звучали их пьяные песни и дикие крики. Появление партизан было для них неожиданностью. Богушевский националистический «гарнизон» был уничтожен. Избежали расплаты только несколько бандитов, в том числе их атаман.

Действия националистических банд настолько осложняли обстановку, что наши разведчики уже не могли идти в город в одиночку или небольшими группами: до шоссейной дороги нас обязательно сопровождали рота или взвод хорошо вооруженных партизан. И все-таки бандеровцам иногда удавалось наскакивать на наших товарищей. Их мучили, пытали, а потом, если они не умирали от нечеловеческих страданий, убивали.

Жестоко расправлялись бандиты и с теми, кто питал к нам симпатии. Зверски уничтожали они целые села только потому, что в них жили поляки.

Было такое село Поляны. Было — потому, что когда мы пришли на его место, то увидели страшную картину: догорали дома и сараи, на деревьях раскачивались трупы мужчин и женщин, на земле валялись отрубленные детские головы, руки и ноги, а в воздухе стоял запах человеческого паленого мяса.

Картина была настолько неимоверной и ужасной, что командир не решился вести весь отряд через село.

В соседней деревне мы остановились на отдых, и люди рассказывали нам, что в Полянах жили преимущественно поляки и что накануне здесь проходили бандиты, называвшие себя партизанами.

— Надо найти этих головорезов! — сказал Медведев. — Найти и уничтожить! Приказываю сделать это немедленно!

Группа партизан ушла на поиски националистов. Пошло нас немного — человек двадцать пять. Бандеровцы были храбрыми лишь перед безоружным мирным населением, а стоило только партизанам неожиданно налететь с криками «ура» и автоматной стрельбой, как бандиты пускались наутек или «делали трезубец» (то есть поднимали руки вверх).

Мы двинулись в направлении села Знамировки. Прошли несколько километров, видим: идет навстречу какой-то мужчина. Поинтересовались, откуда и куда идет.

— Не спрашивайте, люди добрые, — отвечает. — Я едва убежал из села. Ворвались те, в черных шинелях, начали людей убивать, даже малышей не жалеют…

— Так они же, говорят, только поляков убивают? — спросил я.

— Неправда! Убивают всех подряд. Сам я украинец, и жена моя украинка. А убили ее, изверги. Слава богу, сестра детей успела забрать… И все потому, что мои сын на фронте против немцев воюет. А за что они поляков убивают? Разве поляки не люди? Такие же бедняки, как и мы. Чем они провинились? И нет божьей кары на этих выродков проклятых!

— Бог их не покарает, если мы не отомстим, — сказал Шевчук.

Расспросив, где именно хозяйничают националисты, мы пошли дальше. Минут через сорок добрались до хутора и видим: едут навстречу подводы, а на них — бандиты с трезубцами на шапках. Увидев нас, они соскочили и с радостными криками побежали навстречу.

— Они приняли нас за своих, — сказал Коля Струтинский. — Не стрелять! Возьмем их живьем, «мирным путем». Разговаривать только по-украински!

— Здорово, хлопцы! Слава Украине! — заорал один из бандитов.

— Здоровеньки булы! Героям слава! — не спеша ответил Струтинский. — Вы из какой сотни?

— Мы — служба безопасности из сотни Лиса. А вы из какой?

— А мы не из сотни, соколики. Нас целый курень, и мы — куренная служба безопасности.

— Кто же у вас куренной? Может, Дубовой? Или Клим Савур?

— Во-первых, Клим Савур не куренной, а во-вторых, мы не нарушим правил конспирации и не назовем вам нашего командира, — ответил я бандитам.

— Вполне резонно говорит наш начальник оперативного отдела, — поддержал меня Коля Струтинский. — Мы можем обо всем рассказать только вашему сотенному Лису. Где он сейчас?

Наш замысел удался: бандиты поверили и все как один вытянулись, словно по команде «смирно». Не ожидая, пока они скажут, где их вожак, Коля обратился к Шевчуку:

— Пан Шевчук, возьми пять боевиков и иди на связь с Лисом.

— Наш сотенный тут недалеко, километра два будет, не больше, в соседнем хуторе. Он с группой боевиков пошел туда, а нам приказал прочесать эти хаты. Бьем ляхов и большевиков. Давайте вместе позабавимся, — сказал усатый здоровяк, очевидно старший группы.

— Погодите, хлопцы! — остановил его Коля. — На этом хуторе вам делать нечего. Здесь живой души не осталось, мы хорошо поработали. Лучше скажите, правда ли, что вы из сотни Лиса? Может быть, вы красные партизаны?

— Побойся бога, нет! Вот крест святой, мы из сотни Лиса. А ну, Чуб, ты, Хвалько, и ты, Печенка, идите с этим паном, — усатый показал на Шевчука, — к нашему сотенному!

Потом он засмеялся и объяснил:

— Это у нас клички такие: Зенон — большой чуб носит, Филипп любит прихвастнуть, а Степану, кроме жареной печенки, ничего не подавай. Вот и окрестили мы их Чубом, Хвальком и Печенкой.

Трое бандитов вышли из строя, щелкнули каблуками и снова вытянулись по стойке «смирно».

— Ну ладно, — сказал Струтинский, — идите к Лису.

Шевчук с пятью партизанами в сопровождении трех бандитов двинулся к соседнему хутору.

— А вас, — обратился Коля к оставшимся (их было десятка полтора), — мы сейчас поведем в наш штаб.

— О! — довольно воскликнул здоровяк. — Мы с большим удовольствием пойдем. Я еще никогда не видел куренного.

— Но знайте: законы у нашего куренного железные. Не знаю, будет ли вам приятно, но придется сдать оружие, пока не придет Лис.

— Неужели вы нам не верите? — удивился бандит и, не дожидаясь ответа, положил на землю свой автомат. Потом обратился к своим: — Сдавайте, хлопцы!

Через минуту все оружие было сложено в одну кучу. Тем временем партизаны окружали бандитов. Коля Струтинский скомандовал:

— Смирно, кругом!

Бандеровцы послушно подчинились его приказу.

— А ну, Гнедой, — обратился ко мне Коля, — перепиши все их клички и кто с какого Бремени в сотне Лиса. Только, слышите, говорите правду нашему начальнику оперативного отдела.

— Да мы все скажем. Даже кто сколько ляхов убил. Можете проверить…

Я начал переписывать, но партизаны по сигналу Струтинского бросились на бандитов и крепко связали их парашютными стропами. Один из бандеровцев успел выхватить из кармана гранату, но Борис Сухенко с такой силой ударил по его руке, что она хрустнула и повисла. Вскоре связанные бандиты лежали на подводах с кляпами во рту и только стонали.

— Быстрей за Лисом! — скомандовал Коля.

Мы догнали Шевчука и вместе подошли к хутору, где был Лис. Бандиты, увидев Чуба, Хвалька и Печенку, стали расспрашивать, кто мы такие. Потом позвали Лиса. Он не заставил себя долго ждать, с радостной улыбкой вышел из хаты в сопровождении головорезов.

— Не двигаться! — вдруг крикнул Струтинский. — Оружие на землю!

Кто-то из бандитов поднял винтовку, но тут же был скошен автоматной очередью. Сам Лис вынужден был первым «сделать трезубец», а за ним — и остальные националисты…

В отряде во время допроса выяснилось, что это была специальная группа, созданная фашистами из бывших полицаев для разжигания вражды между украинским и польским населением. Лис упорно твердил, что они не трогали украинские села, а расправлялись только с поляками, чтобы вызвать у них ненависть к украинцам. Но позже мы узнали, что под видом поляков бандеровцы совершали налеты на украинские села.

Как-то Шевчук и я возвращались из Ровно в отряд. В лесу недалеко от села Руда-Красная мы оставили в условленном месте записку дежурным разведчикам с «маяка», а сами решили зайти в какую-нибудь хату выпить кислого молока или просто холодной воды. Я открыл дверь хаты, стоявшей у самого леса, и увидел трех бандитов, которые сидели за столом и играли в карты. Сразу заметил, что оружия около них не было: винтовки стояли в углу. Раздумывать не было времени. Я скомандовал:

— Встать!

И, обернувшись к Шевчуку, отрапортовал:

— Пан хорунжий! Здесь только трое, и те играют в карты.

Шевчук сразу же понял меня и сказал:

— Вольно! Сидите, хлопцы. Слава Украине! Почему не выставили охрану? Где остальные?

— Героям слава! — хором ответили бандиты и пояснили, что на шесть часов назначено совещание, что скоро сюда должны сойтись все, а что касается часовых, то выставлять их нет необходимости, так как в этих местах совершенно безопасно.

— Как безопасно? — возразил Шевчук. — Разве вам не известно, что здесь ходят красные партизаны?

— Почему неизвестно? — ответил один из наших новых знакомых. — Я думаю, — он засмеялся, — что после сегодняшнего совещания ни один партизан не отважится сюда заглянуть.

А его дружок, который молча, с интересом глядел на Шевчука, произнес:

— Мне еще отроду не приходилось видеть хорунжих. Видел сотенных, куренных, а хорунжих… — Он развел руками. — Что это за звание?

— Много будешь знать — быстро состаришься! — не растерялся Михаил. — Вот что, хлопцы, двое пусть останутся здесь, а один пойдет с нами. Надо привести сюда наших…

Бандита, который пошел с нами в лес, мы связали и допросили.

— В шесть часов, — сообщил он, — должны прийти люди из сотни Цыгана и устроить засаду на партизан.

Валя Семенов, с которым мы встретились на «маяке», решил не упустить бандитов. Со своими разведчиками после шести часов он окружил дом, где собрались националисты, и уничтожил их. А вскоре рота партизан во главе с комиссаром Стеховым разгромила всю сотню Цыгана.

В небольшом городке Деражно националисты с благословения фашистов свили себе гнездо. Возглавлял его «полковник» Клим Савур, именовавший себя командующим группы «Север». Здесь, в Деражном и его окрестностях, существовала целая сеть всякого рода районных и межрайонных «учреждений».

Деражно стал настоящим бандеровским центром с такими организациями, как служба безопасности, хозяйственная и военная службы, суд, который никаких приговоров, кроме смертных, не выносил.

Дмитрий Николаевич приказал уничтожить националистическое гнездо в Деражном. Выполнение этого задания было поручено роте Александра Базанова и хозяйственному взводу. Командовал операцией старший лейтенант Иван Соколов. Уничтожив бандеровское гнездо, партизаны вернулись в отряд.

Среди бумаг, найденных в штабе Клима Савура, были списки коммунистов, партизан и советских активистов, казненных бандитами. Они были аккуратно подшиты в папки. Сколько ни искали, мы так и не нашли ни одного списка с немецкими фамилиями: националисты не боролись с гитлеровцами, а, как верные псы, служили им.

 

НА ПОЛЕСЬЕ

После боя под Берестянами наш отряд вынужден был покинуть уютные землянки в Цуманских лесах. На месте оставался небольшой отряд для поддержания связи с «маяками» и разведчиками, действовавшими в Ровно и Здолбунове.

Разгромив карательную экспедицию «мастера смерти» Пиппера, мы пополнили партизанский обоз. В бою было захвачено около сотни подвод, нагруженных всяким добром. Чего только там не было! И продукты, и одежда, и обувь, и даже дверные ручки… Награбленное оккупантами имущество командир распорядился раздать населению, а оружие и боеприпасы оставить в отряде.

Командование приняло решение уйти в глубь Полесья, где базировалось соединение Алексея Федорова и в отдельных селах даже были восстановлены органы советской власти. Каратели не осмеливались появляться в партизанском крае.

Мы двинулись в бассейн рек Стохода и Припяти. Шли всю ночь, изредка останавливаясь на кратковременный отдых. Изнуренные тяжелым походом и бездорожьем, молча брели партизаны. Снег слепил глаза, отяжелела намокшая одежда, разбухшая обувь натирала ноги, каждый шаг причинял боль. Но никто не жаловался — все понимали, что надо идти.

Прекрасно понимал это и я, хотя мысли мои были не, тут, а там, в Ровно, где остались мои товарищи — Николай Иванович, Михаил Шевчук, Коля Струтинский. Как там они? Скоро ли мы снова встретимся? И где — в отряде или в городе? Когда я снова буду в Ровно?

Мне пришлось задержаться в отряде, так как командование поручило выполнение задания особого характера. Дело в том, что наш отряд все время пополнялся новыми людьми. К нам приходили бывшие военнопленные, бежавшие из фашистского плена, отдельные группы людей, которые не подчинились «новому порядку» и, взяв оружие в руки, поднялись против оккупантов, и даже вчерашние участники оуновских банд — люди, несознательно или случайно попавшие к националистам. Поняв свою ошибку, они приходили к нам, чтобы искупить свою вину перед народом. Конечно, случалось, что среди новичков оказывались люди, специально подосланные гестапо в наш отряд. Поэтому ветеранам отряда приходилось быть особенно бдительными, подолгу беседовать с новичками, чтобы убедиться в их честности и преданности общенародному делу.

На рассвете отряд остановился в селе. Днем идти было опасно — немцы посылали на поиски партизан самолеты. В лесу, вблизи населенного пункта, мы устроили ложный отряд, зажгли костры. Как и следовало ожидать, гитлеровцы сразу же заметили их и начали сбрасывать на лес свой смертоносный груз.

Еще одна ночь изнурительного перехода — и мы пришли в Целковичи-Великие. Командование решило задержаться в этом селе и выслать группу для связи с соединением дважды Героя Советского Союза Алексея Федоровича Федорова. На Ровенщине рядом с нашим отрядом действовал один батальон его соединения. Пользуясь нашими разведывательными данными, федоровцы проводили блестящие операции по разгрому фашистских гарнизонов, уничтожению автомобильных колонн, поездов. Мы много слышали о генерале Федорове и горели желанием встретиться с этим отважным человеком.

Командование нашего отряда должно было передать федоровцам боеприпасы, захваченные у карателей; кроме того, Москва предложила нам договориться с ними о том, чтобы федоровцы взяли под свою опеку наших раненых, женщин и детей подпольщиков, вынужденных оставить Ровно и Здолбунов.

Меня вызвал командир и спросил:

— Не имеешь желания побывать в Ковеле?

Вопрос был неожиданным и обрадовал меня. Как же не хотеть, если с Ковелем, с его железнодорожной станцией связаны годы моей молодости?

— Наш отряд будет тут не меньше месяца, — продолжал Дмитрий Николаевич. — На днях должны вернуться из Ровно Кузнецов, Шевчук и Струтинский, и мы приступим к выполнению нового задания. Пойдем на Львовщину. Конечно, нужно подготовиться. Неплохо было бы побывать на Ковельском железнодорожном узле, узнать, чем там дышат фрицы.

— Я готов хоть сейчас идти в Ковель, — ответил я, — и выполню любой ваш приказ.

— Погоди, я еще не закончил, — остановил меня командир. — Наши войска готовятся к решающему удару по врагу, чтобы выбросить его с советской земли. Ковель становится важным стратегическим объектом, именно теперь, когда фронт приближается с каждым днем. Необходимо разведать оборонные средства на этом большом железнодорожном узле: сколько войск, каких родов, какому фронту подчинены, готовятся ли сопротивляться. Постарайся изучить обстановку на станции, в депо, пропускную способность узла. Нам нужно иметь полное представление о враге на этом направлении. От нас Москва ждет сообщений, они будут играть не последнюю роль в организации наступления советских войск.

— Когда прикажете идти?

— Пойдешь через два-три дня. Подбери себе группу, человек десять — двенадцать. Дорога будет нелегкой, придется не только выставлять охрану, но и вступать в бой с оуновцами. Лучше обходить опасные места. Каждый километр вашего пути должен быть разведан. Возьмите с собой запас продуктов. Кстати, вас будут сопровождать связные из соединения генерала Федорова. Под Ковелем вам придется выйти из-под опеки федоровцев и действовать самостоятельно.

Я поднялся и, по-военному щелкнув каблуками, четко произнес:

— Понятно, товарищ командир! Разрешите идти!

— Еще одно. Забыл тебе сказать. В Ковеле у тебя много знакомых. Особенно среди железнодорожников. Да и родные живут возле Ковеля. Твое появление может вызвать нежелательные последствия. Постарайся никому не попадаться на глаза. Встречайся только с теми, кому доверяешь, в ком уверен, и только на конспиративной квартире. Ни в коем случае не заходи к родным. Ты же сам понимаешь, что может произойти с ними после твоего появления.

— Понимаю, Дмитрий Николаевич, я постараюсь все сделать, как вы советуете.

— Относительно товарищей, которые пойдут с тобой, посоветуйся с Лукиным. Согласуй с ним и маршрут.

— Хорошо, Дмитрий Николаевич.

Разговор с командиром, новое задание взволновали. Меня посылали туда, где прошло мое детство, где мой отчий дом, такой дорогой и близкий, где мне был знаком каждый уголок, каждая тропинка. Оттуда я два года тому назад под вражьими бомбами и пулями выехал на Восток. Как сейчас в Ковеле? Как выглядит город? Куда девались мои приятели? А родные? Мама, мама! Сколько бессонных ночей ты провела в тревоге! Не знаешь, где твой Микола. Думаешь, наверное, что я далеко-далеко вожу поезда… Когда закрадывается тревожная мысль, ты ее гонишь прочь. Веришь, что твой сын жив, придет, обязательно придет. А я не могу прийти, хоть и совсем близко. Не могу, потому что идет война. А я разведчик. Мое появление в селе сразу же вызовет подозрение, и кто знает, чем все это кончится.

Вместе с Лукиным мы отобрали группу партизан из одиннадцати человек. С каждым из них я переговорил. Саша Яцюк, уроженец Ковеля, вместе со мной прибывший в отряд, когда узнал о задании, сказал:

— Жаль, что с нами не пойдет Петя Голуб. Он так мечтал снова побывать в Ковеле. В последний раз я его видел накануне гибели.

— Я тогда был в Ровно. Хороший был парень Петр.

— Он пожал мне руку и сказал: «Завтра иду на задание. Будь здоров, Сашко. Может, не вернусь, передай привет хлопцам. Когда будешь в Ковеле, расскажи, что Голуб не подвел ковельских железнодорожников». Ушел и не вернулся.

— Зачислим его посмертно в нашу группу. Отомстим гитлеровцам за его гибель.

Саша уже собрался идти, но задержался. Я понял, что хочет что-то сказать, но не осмеливается.

— Хочешь что-то спросить? Говори.

— Попроси командира, чтобы разрешил зайти домой.

— Нет, спрашивать об этом сейчас не стоит. Все вопросы будем решать на месте.

— Как бы я хотел увидеть маму и сестру!

— Постараемся устроить встречу. Возможно, даже у тебя остановимся. Мне тоже хочется заглянуть к своим.

— Ты говорил об этом командиру?

— Он сам догадался.

— Значит, разрешил?

— Наоборот, предупредил, чтобы я не показывался никому на глаза в родном селе.

— Значит, и мне нельзя?

— Ковель — город, а мои живут в селе, где каждый знает, что происходит в хате соседа. Оставим пока этот разговор. Иди, Сашко, готовься в путь. Отдохни хорошенько, идти придется далеко.

К выполнению каждого задания разведчики тщательно готовились. Так и в этот раз. Почистив оружие, пересмотрев свой вещевой мешок, я отобрал лишние вещи. Кому же их оставить на хранение? Мимо проходила радистка Аня. Она не знала, что я готовлюсь уходить, и, увидев меня, сконфузилась, опустила глаза.

— Подожди, Аня, — обратился я к девушке.

— Ты хотел что-то сказать? — она остановилась.

— Я хотел тебя о чем-то спросить.

— О чем?

Сказать ей или нет? Ведь никто, кроме тех, кто входит в группу, не должен знать о нашем задании: ковельская операция была строго засекречена. Никто… Но как не сказать Ане, как не попрощаться с ней? Ведь для меня эта белокурая девушка, которую все называли Веснянкой, была не обычной симпатичной радисткой, а самым родным и близким человеком.

— Возьми, пожалуйста, эти вещи к себе, пока я вернусь…

— Ты уходишь? — в голосе ее послышалась тревога.

— Да. Задание сложное. Меня не будет здесь около месяца.

— Так долго? А отряд будет ждать тут?

— Командир говорит, что до нашего возвращения вы будете здесь.

— Волнуешься?

— Немного.

— Когда идете?

— Завтра.

— Береги себя, — сказала девушка. На глазах ее блеснули слезы.

— Ну что ты, Аня. Не впервой мне идти, не впервой расставаться.

Девушка взяла мои вещи, потом достала из кармана компас.

— Возьми, пожалуйста. Я все равно им не пользуюсь. В пути пригодится. Может, вспомнишь, что в отряде тебя ждут…

— Спасибо, Аня. Все будет хорошо…

На следующий день мы двинулись в путь и через несколько часов были в зоне штаба партизанского соединения Федорова.

Мы полагали, что штаб такого большого соединения находится в каком-то особенном месте, хорошо укрепленном, возможно даже в подземелье, и потому очень удивились, увидев привычные, знакомые нам чумы и землянки в обыкновенном сосновом лесу. А еще больше удивила нас простота и искренность Алексея Федоровича.

Нас поместили в чуме, специально отведенном для гостей. Кто-то из наших разведчиков пошутил:

— Гляди, это же настоящий партизанский отель.

Не успели освоиться в новых условиях, как меня вызвали к командиру. Когда я переступил порог землянки, коренастый, смуглый мужчина с казацкими усами, в генеральской форме и с Золотой Звездой на груди, встретил меня приветливо и непринужденно:

— Здравствуй, казак! Рад видеть тебя.

Я, откровенно говоря, смутился и, став по команде «смирно», отрапортовал:

— Здравия желаю, товарищ генерал! Разведчик отряда полковника Медведева Николай Гнидюк с группой партизан прибыл в расположение вашего соединения…

— Садись. Не надо этих официальных формальностей, не люблю их. Расскажи лучше, как вы там похищаете немецких генералов…

Федоров рассмеялся, и меня охватило чувство, будто я сижу не с генералом, не с командиром огромного партизанского соединения, а с таким же, как я, разведчиком, с которым мы давно знакомы.

Я начал рассказывать о товарищах — о Николае Ивановиче, Коле Струтинском, Вале Довгер, Мише Шевчуке, Лидии Лисовской, о том, как погиб Коля Приходько, о встрече Кузнецова с Кохом, об убийстве Гееля, о наших здолбуновских товарищах, о подрыве Прозоровского моста через Горынь…

Алексей Федорович слушал внимательно, разговор затянулся до вечера.

На следующий день в сопровождении федоровцев мы двинулись на Ковель. Решили дотемна форсировать реку Стоход. Русло этой довольно капризной речушки было расчленено на несколько рукавов, поверхность покрывала тоненькая пленка льда. Выбирая покрепче места на гладком ледяном покрове, мы переползли реку. Но как мы ни старались бесшумно перебраться на противоположный берег, не удалось избежать «аварии». Был в нашей группе боец Мамадзянов. Родом он из Азербайджана, перед войной служил в Ковеле, хорошо знал город и рассказывал, что имеет в нем знакомых и даже невесту. Был он отважным партизаном, дисциплинированным и находчивым разведчиком, преданным товарищем. Добравшись до середины реки, Мамадзянов остановился и оперся на карабин. Лед под ним треснул, и разведчик провалился в ледяную воду. Сам он как-то выбрался на берег, но карабин ушел под лед.

— Ну, как ванна? — шутили хлопцы.

Но Мамадзянову было не до шуток. Он страшно переживал, что потерял оружие.

— Успокойся, карабин достанем тебе другой. Разве у нас в отряде мало оружия? Плохо, что весь мокрый, еще заболеешь в пути. Что тогда нам с тобой делать?

Но успокоить разведчика было нелегко. Как мы ни уговаривали, он все-таки прыгнул в воду и, ломая лед, принялся ногами ощупывать дно. В неглубокой речушке он скоро нашел карабин, но двигаться в мокрой одежде, покрывавшейся тонким льдом, не мог. Нужно было немедленно переодеться или высушить одежду. Как это сделать? До ближайшего села километров двадцать, и заходить туда опасно, можно нарваться на бандеровцев. Позади — Стоход. Может, вернуться к федоровцам? Но тогда мы потеряем сутки, а нам необходимо быть в Ковеле. Как быть? Как помочь товарищу? И тогда кто-то из ребят предложил:

— Пусть каждый из нас даст Мамадзянову одну сухую вещь.

Это предложение всем понравилось, и, постукивая от холода зубами, мы начали раздеваться. Одели потерпевшего, а потом все пробежали километров пять, чтобы согреться. Процедура помогла, согрелся даже наш «утопленник». Все обошлось благополучно.

Остановились мы не в самом Ковеле, а неподалеку, на одном из хуторов вблизи села Колодяжно. Линейный обходчик, хороший знакомый Саши Яцюка, встретил нас гостеприимно и без колебаний принял в свою хатенку, стоявшую недалеко от железнодорожной линии Ковель — Киверцы. Тяжелый переход изнурил ребят, и они быстро уснули.

На следующий день, разведав обстановку, мы решили квартиру линейного обходчика превратить в партизанский «маяк», откуда можно будет проводить всю работу.

— Здесь, хлопцы, — говорил нам железнодорожник, — можете жить хоть целый год. Никакая бестия не додумается, что под самым носом у швабов разместились партизаны. Вы тут не первые. Были и от Федорова, и от Сабурова, и от «дяди Пети», а вы от кого?

— От Медведева, слыхали?

— Слыхать слыхал, но в наших краях медведевцев не было.

— А немцы к вам не заходят?

— Что им тут делать? Живу я — сами видите как, — ничего у меня нет. Они идут туда, где есть сало, яички, куры…

Отдохнув после дороги, мы разработали подробный план наших действий.

Первыми в город ушли Мамадзянов и Яцюк, за ними отправились еще два товарища, остальные устроились на чердаке возле дымохода, хорошо нагревавшегося после топки печки. В крыше сделали отверстие для наблюдения. Хозяину дали денег, и он принес из города еды, купил даже две курицы. Через час одна из них кипела в чугунке, и не только в хате, но и по хутору разносился ароматный запах. Мы сидели на чердаке и с нетерпением ждали, когда же хозяин пригласит к столу.

Но случилось неожиданное. Очевидно, услышав запах супа, трое немцев, охранявших железную дорогу, зашли в дом обходчика. Мы вынуждены были сидеть на чердаке, затаив дыхание и не имея права даже шевельнуться. А фрицы, увидев, что в печке варится курица, не уходили из хаты до тех пор, пока ее не съели… Не буду описывать наши переживания, когда немцы с аппетитом хлебали горячий суп и обгладывали косточки. Хлопцы нервничали, посылали проклятья непрошеным гостям, однако сделать ничего не могли: не вступать же в бой за какую-то курицу! Этот случай остался вне нашего дневника, а Александр Александрович Лукин, которому я по возвращении в отряд рассказал, не мог удержаться от смеха.

Наш поход в Ковель оказался полезным. Мы достали ценные сведения об этом большом железнодорожном узле, который немцы пытались превратить в опорно-стратегический пункт.

Дольше всех в городе пробыл Саша Яцюк. Он узнал, что гитлеровская железнодорожная администрация особое внимание уделяет двум направлениям: Любомль — Люблин — Варшава и Владимир-Волынский — Рава-Русская — Львов. В течение недели тут была заменена вся служба на более надежную из числа фольксдойче и приехавших из Германии железнодорожников.

Мамадзянову не удалось встретиться с невестой, зато он разведал и приблизительно определил по карте линию обороны города, которую спешно строили гитлеровцы. Я удивился:

— Как тебе удалось об этом узнать?

— Очень просто. Потеряв всякую надежду встретиться с кем-либо из знакомых, я решил пойти к казарме, где проходил службу. Возле одной из казарм увидел толпу. Решил подойти посмотреть, что там происходит. Оказалось, оккупанты согнали народ на работу: копать траншеи и противотанковые рвы. Пока я рассматривал, людей разделили на группы. Один из полицаев дернул меня за рукав и крикнул: «Чего рот раскрыл, остолоп? Давай в третью бригаду!» Я сначала растерялся, потом думаю: «Чего бы и не пойти в третью бригаду? Узнаю, что они будут делать». И пошел. Траншею почти не копал, но рассматривал, где она проходит. Переночевал у одного из своих новых знакомых по бригаде, а на следующее утро снова пошел на работу, только уже в первую бригаду. Она сооружала дзоты. А сейчас я из второй бригады. Пришлось немного помахать лопатой до обеда. Когда сели есть, сбежал.

— А как же ты без разрешения?

— Нет, отпросился у бригадира. Пообещал ему принести бутылку самогона.

Ребята шутили: вот, мол, Мамадзянов, вместо того чтобы причинить гитлеровцам вред, работал на них. Азербайджанец не понимал шуток. Когда все улеглись спать, он подошел ко мне и спросил:

— Скажи, и ты так думаешь?

— Как?

— Ну, как все. Что я на фашистов работал.

Я рассмеялся:

— Да что ты, дружище! Они шутят. Ты настоящий разведчик и добыл ценные сведения.

— Спасибо. Но ты все-таки не говори командиру.

— О чем?

— О том, что я три дня…

Ходили в город и другие разведчики — Глинко, Зубрилов, Мурашко… Каждый добыл какие-то сведения. Зубрилов, например, сообщил о том, что на станции Ковель-2 сосредоточено большое количество паровозов и вагонов. Все в полной готовности. Это сообщение нас особенно заинтересовало. Что бы это могло значить? Вернувшийся из города Яцюк рассказал, что на станции гитлеровцы устанавливают дополнительные грузовые краны — переделывают железнодорожную колею.

— Вот в чем дело! — воскликнул я. — Колею переделывают. Понимаешь, Саша! С востока колея идет широкая, а из Ковеля на Варшаву — узкая. Стоит только ликвидировать этот пункт — и транспортная связь между востоком и западом прекратится.

Так и случилось. Пользуясь нашими данными, партизаны соединений Федорова и Наумова особое внимание уделили станции Ковель-2 и парализовали движение железнодорожного транспорта.

Выполнив задание, мы вернулись в отряд. Я доложил командиру о нашем прибытии. Он внимательно выслушал меня, поблагодарил и спросил:

— А ты был в городе?

— Был.

— Встречал знакомых?

— Нет.

— Как же тебе удалось избежать встреч?

— Я только один раз прошел по городу. Все разрушено, ничего не узнать. Еле нашел место, где стоял дом, в котором я жил.

— О родных что-нибудь узнал?

— Нет. Даже и не старался.

— Если хочешь, заберем их в отряд.

— Нет, Дмитрий Николаевич, не надо этого делать. Пусть живут, как жили до этого. Они ничего не знают обо мне, а я о них. Закончится война, тогда будем разбираться в семейных делах, а сейчас и без этого есть работа.

Медведев посмотрел на меня сочувственно, сказал:

— Ты прав. Партизан, а особенно разведчик, должен быть выдержанным. Уметь сдерживать свои чувства.

Я попрощался и уже сделал несколько шагов, как Дмитрий Николаевич остановил меня:

— Не забудь сейчас же зайти к Ане. Я заметил — переживает. Почти ежедневно заходила ко мне, спрашивала, нет ли известий… Обязательно зайди.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич. Зайду…

 

НАШ ГОСТЬ СЕКРЕТАРЬ ОБКОМА

Партизанское движение на территории западных областей Украины во второй половине сорок третьего года заметно активизировалось. Если раньше по соседству с нами действовали федоровцы, отдельные подразделения Сабурова да несколько небольших отрядов специального назначения, то летом здесь прошел со своей армией легендарный Ковпак, на юге Ровенщины и на Подолии немало вреда нанесли оккупантам партизаны Одухи, сюда же подтянул свои подразделения генерал Наумов. В Полесских лесах была создана густая сеть партизанских группировок из местных подпольщиков, входивших в соединение «дяди Пети» — Брынского. Во Львовских лесах расположился отряд Маликова.

В связи с наступлением Советской Армии партизанские отряды и соединения, которые не собирались прекращать борьбу с врагом, передвигались на запад. На советской территории, оккупированной гитлеровцами, партизанам становилось все теснее и теснее, и поэтому из Центра поступали указания готовиться к действиям за пределами нашей страны, чтобы оказать помощь в борьбе с фашистскими захватчиками братским народам Польши и Чехословакии.

Наш отряд тоже получил задание подготовиться к походу на запад. Именно об этом и говорил Медведев перед тем, как послать меня в Ковель. Когда же я вернулся, Струтинский дал мне понять, что подготовка к изменению места действий ведется самым тщательным образом.

Встретив меня, он почему-то начал внимательно осматривать мои сапоги.

— Что, нравятся? — спросил я. — Это мне федоровцы сделали такой подарок.

— Сапоги как сапоги, неплохо, — скептически произнес Николай. — Но позволь посмотреть, из какой резины набойки.

— Зачем тебе? — поинтересовался я, но тут же, вспомнив, какие «упражнения» проделывал он с резиной, добавил:

— Ты что, опять взялся за изготовление печатей?

— А ты догадливый, — усмехнулся Струтинский. — Мастерская снова начала действовать, и я подыскиваю сырье.

— Мало тебе тех сапог, что имеются в хозчасти? Там же после разгрома Пиппера этого добра столько, что хватит на печати не только для нашей разведки, но и для всей имперской канцелярии…

— Осматривал я эти трофеи, — ответил Коля. — Эрзац, пригодный разве что для Гиммлера. А у тебя, вижу, набойки что надо. Снимай быстрее сапоги.

— Да ты что, шутишь?

— Нисколечко. Снимай, снимай. Не можешь себе представить, как ты меня выручил. Сегодня вечером Лукин получит от меня две новенькие печати.

— Так сразу и сниму, — упирался я. — Что, горит?

— А ты думал! — Коля настолько увлекся своей идеей, что я понял, от меня он не отстанет, пока набойки не будут в его руках.

— Позволь спросить, что это за срочные такие печати?

Осмотревшись вокруг и убедившись, что никто не услышит нашего разговора, Николай тихо объяснил:

— Одна — самого львовского генерал-гувернемента, — черт бы его побрал, такое название придумали, что и не выговоришь, а вторая — львовского арбайтсамта.

— Значит, на Львовщину! — обрадовался я.

— Да, пан коммерсант, отправимся в путешествие на земли князя Галицкого. А там ни розенские документы, ни рубли ровенского виртшафтсбанка не годятся. Должен прибыть самолет из Москвы. Кое-что нам подкинут. Но документы придется переделать здесь.

Как ни не хотелось портить новенькие сапоги, но набойками пришлось все же пожертвовать ради такого важного дела.

«Канцелярия» Александра Александровича Лукина работала на полную мощность. Она уже имела немалый опыт изготовления всевозможных справок, удостоверений, пропусков, мандатов и других документов, внешне не отличающихся от тех, что выдавались оккупационными организациями. Как правило, для таких документов использовались настоящие бланки, которые партизаны захватывали во время боевых операций.

Каждый из разведчиков, кроме документа за подписью одного из официальных представителей оккупационной власти — ровенского гебитскомиссара или его заместителя, имел удостоверение о принадлежности к какой-либо националистической организации. Иногда приходилось пользоваться и ими, хотя для оккупационных властей они не имели особого веса. Струтинский, Шевчук и я всегда имели при себе удостоверение, подписанное бандеровским атаманом Климом Савуром, свидетельствовавшее, что «предъявитель сего является референтом штаба группы «Север» Украинской повстанческой армии». Противно было маскироваться таким представительством, но мы страховались от неприятностей, которые могли возникнуть в случае непредусмотренной встречи с националистами.

На этот раз изготовление националистических документов имело особенное значение: командование отряда решило послать в разведку под Львов группу партизан под видом бандеровской группы. По распоряжению Медведева рота Льва Ермолина разгромила группу выпускников школы военных старшин и подстаршин УПА и захватила неплохие трофеи, среди которых и чистые бланки свидетельств об окончании бандеровской военной школы старшин. Эти бланки, после соответствующей обработки в «канцелярии» Лукина, приобретали силу документов для разведывательной группы, руководство которой поручили Борису Крутикову.

Людям, входившим в состав этой группы, в разное время и при разных обстоятельствах приходилось бывать в среде националистов. Попадали они туда, как правило, случайно, принимая националистические группы за партизанские, которые ведут борьбу с оккупантами. Ошибиться было не мудрено, так как националисты, желая завоевать доверие населения, нередко скрывали от него свои подлинные намерения и выдавали себя за партизан. Они называли себя народными мстителями, борцами за освобождение Украины, провозглашая антифашистские лозунги, и даже, чтобы не выдать себя, не цепляли трезубцев.

Но честные люди, обманутые бандитами, очень скоро распознавали их настоящее лицо и, как только выпадал случай, бежали от них к партизанам. Так попали к нам Валентин Шевченко, Наташа Богуславская, Андрей Величко, Борис Крутиков. Последний, прежде чем стать партизаном нашего отряда, служил под кличкой «Знайда» в штабе самого Тараса Бульбы.

В эту группу вошли также товарищи, которые имели во Львове родственников или знакомых: Степан Петрович Пастухов, Михаил Пантелеймонович Кобелецкий и другие.

Командование отряда, да и все мы понимали, что задание, на выполнение которого выходит эта группа, сложное и чрезвычайно рискованное. Но никто не колебался, каждый осознавал, что для победы над врагом нельзя отказываться от такой не совсем приятной миссии.

Товарищи ушли, а отряд остался на старом месте.

Мы знали: это — ненадолго. С Большой земли прилетит самолет, наш арсенал пополнится оружием, амуницией и другими атрибутами, необходимыми для действий в новых условиях, на территории «дистрикта Галиция» (например, злотыми Варшавского эмиссионного банка, которые, по мнению гитлеровских политиканов, больше импонировали галицийскому крестьянину и львовскому рабочему, чем рубли ровенского виртшафтсбанка).

На самолете к нам должны были доставить радиста для местной связи и метеоролога. Последний был нам нужен позарез, так как часто приемы самолетов из-за линии фронта требовали квалифицированного прогнозирования погоды. Однако в назначенный вечер самолет не прибыл. Разложили сигнальные костры, всматривались в небо, прислушивались: авось донесется знакомое урчание авиационного мотора, — тщетно.

Ночь прошла в напряженном ожидании. Не спал командир, ничего не говорил, хмурился, все старался скрыть свое волнение и не мог. Не спал комиссар. И он молчал, только посасывал трубку, которую не вынимал изо рта. Не спали и мы.

Всегда в подобных случаях начинают делать всевозможные предположения, и тогда убеждаешься, насколько неисчерпаемой может быть человеческая фантазия.

— Я вам точно говорю, ребята, — уверенно, как будто это ему доподлинно известно, говорил один. — Самолет даже не вылетел из Москвы. Вот увидите: утром придет радиограмма.

— Как это не вылетел? — возражал другой. — Такого не может быть. Раз сообщили, значит, отправили. Это, наверное, полесские туманы помешали…

— Тоже мне знаток: туманы, — иронически откликался третий. — При чем тут туманы, когда он перелетел линию фронта. А там… Могла же зенитка метко выстрелить…

— Бросьте ваши догадки, — прервал разговор Лукин, но тут же и сам предположил: — Боюсь, что на Полесье так много партизанских отрядов и так много костров загорается каждый вечер, что даже самый опытный летчик может ошибиться.

Александр Александрович как в воду глядел. Когда утром Москва сообщила радиограммой, что самолет сбросил людей и груз в назначенном месте, и попросила подтвердить это, мы поняли: сработали условные костры кого-то из наших лесных соседей.

И только на следующий день разведчикам удалось разыскать «виновных», которые перехватили людей и груз, предназначенный нам.

Оказалось, что один из отрядов партизанского соединения Бегмы в тот же вечер, что и мы, ждал самолет, только не из Москвы, а из Киева. И надо же было случиться, что условные знаки у нас совпали. Разница была лишь во времени: наш самолет должен был прибыть на два часа раньше, но соседи, принимая груз, не придали значения этой мелочи.

Ошибку быстро исправили: и груз и людей доставили в наш отряд. Среди полесских партизан начали распространяться неизвестно кем выдуманные слухи, что это, дескать, сознательная диверсия бегмовцев, что, перехватив самолет, они не хотели отдавать груз и это чуть ли не привело к вооруженной стычке, что… словом, чья-то злая фантазия тут изрядно поработала. Не стану утверждать, что именно эти разговоры вызвали последующие события, но через несколько дней мы узнали, что к нам должен прибыть сам Василий Андреевич Бегма — первый секретарь Ровенского подпольного обкома партии, генерал, командир соединения, в состав которого входил отряд, ошибочно принявший наш самолет.

О Василии Андреевиче Бегме я немало слышал от ровенских и здолбуновских подпольщиков и, хоть никогда его не сидел, довольно хорошо представлял себе его внешность: коренастый, широкоплечий мужчина, с умным взглядом, волевым выражением лица. Люди, которые рассказывали о нем, называли его не официально «секретарь обкома», а как доброго знакомого или соседа — Василий Андреевич.

Еще в Пензе Коля Приходько рассказывал мне, какое сильное впечатление произвела на него речь Василия Андреевича на собрании областного комсомольского актива (или на комсомольской конференции — не помню).

— Знаешь, Коля, — говорил мне Приходько, — когда он выступал, мне казалось, что разговаривает он со мной, так его слова брали за живое… Не провозглашал громких лозунгов, а говорил спокойно, рассудительно, словно вел беседу с каждым из нас, комсомольских активистов.

Это было мое первое заочное знакомство с секретарем Ровенского обкома партии. Второе знакомство, тоже заочное, состоялось в Здолбунове примерно в начале сорок третьего года, когда Дмитрий Михайлович Красноголовец рассказывал о городском собрании коммунистов перед самым началом войны.

— Приехал к нам Василий Андреевич, побывал в депо, на цементном, а вечером — собрание в Доме культуры. Встал за трибуну — и начал говорить, без бумажки, спокойно, точно взвешивал каждое слово. Говорил умно, конкретно, и казалось, что он не из Ровно приехал сюда, а все время жил с нами здесь, в Здолбунове.

Эти два рассказа — Приходько и Красноголовца, а также отзывы о Василии Андреевиче ровенчан, с которыми мне приходилось действовать в подполье, укрепили мое мнение о нем как о человеке рассудительном, вдумчивом, искреннем, настоящем партийном руководителе.

И вот я узнаю, что Василий Андреевич Бегма должен прибыть в наш отряд. Можете себе представить, с каким волнением ждал я этой встречи с человеком, которого заочно уже давно знал! Да разве только я волновался? Известие о приезде секретаря обкома молниеносно облетело все подразделения нашего отряда и повсюду вызвало радостную заинтересованность и гордость.

Вспоминаю, как радовались ребята, встречаясь со своими побратимами-партизанами Сабуровым, Карасевым, Балицким. А неожиданная встреча с Сидором Артемьевичем Ковпаком? А приезд в отряд Алексея Федоровича Федорова!

Но на этот раз должно было состояться особенно важное для нас событие. Руководимый непосредственно из Москвы, наш отряд действовал главным образом на территории Ровенской области. И хоть Василий Андреевич Бегма непосредственного отношения к нему не имел, командование считало своим долгом доложить секретарю подпольного обкома о наших действиях.

Накануне приезда Бегмы в штабе состоялся разговор.

— Я считаю, — сказал Медведев, — что не стоит вспоминать о самолете. Произошла ошибка, они не виноваты…

— Очевидно, он сам об этом заговорит, — заметил Лукин. — Ошибка ошибкой, но зачем было им распаковывать наш груз, просматривать документы. Ведь радист и метеоролог сказали им, к кому они летели…

— Думаю, что Дмитрий Николаевич прав, — присоединился к командиру Стехов, — они не виноваты в этой ошибке, все закончилось хорошо, и амбиция тут некстати. Все-таки Василий Андреевич — секретарь обкома той области, на территории которой мы вот уже полтора года делаем все, что нам нужно.

— Правда, кое-что ему уже известно от Кочеткова, — вставил Лукин. — Представляю себе, как он докладывал на совещании о своих железнодорожных делах.

Совещание, о котором вспомнил Лукин, было незадолго перед этим созвано где-то под Сарнами подпольным обкомом. На него съехались представители всех партизанских отрядов, действовавших на Ровенщине, в том числе и Виктор Васильевич Кочетков.

— Наверное, Витя им там рассказывал, как он всю взрывчатку потратил на железнодорожные диверсии, — добавил шутя Медведев. — А мы расскажем Бегме нечто иное. Думаю, секретарь обкома не будет обижен, что мы раньше не ввели его в курс наших дел.

…Василий Андреевич Бегма прибыл в Целковичи-Великие, где расположился наш отряд, около полудня. Ехал верхом в сопровождении нескольких конников. Увидев его, мы слегка удивились, ибо такого масштаба командиры, как он, верхом на лошадях не ездили. И Федоров, и Ковпак, и Медведев пользовались только хорошо оборудованными подводами. А тут вдруг на тебе: генерал — и обычный всадник.

Кузнецову, Струтинскому, Шевчуку и мне, как городским разведчикам, прикомандированным непосредственно к штабу, посчастливилось присутствовать на обеде, устроенном командованием отряда в честь высокого гостя. Было о чем поговорить двум партизанским командирам. С удовлетворением выслушивали мы похвальные слова секретаря обкома.

— Слыхал я о ваших делах, — говорил он. — Особенно много рассказывали мне о том, как медведевцы истребили карательную экспедицию Пиппера. Это настоящий подвиг партизан — вступить в столь неравный бой с карателями. В истории Ровенщины действия вашего отряда будут занимать почетное место. Вы вне Ровенщины еще где-нибудь действовали? Если не ошибаюсь, ваш отряд создавался в Брянских лесах?

— Нет, не совсем так, — ответил Медведев. — На Брянщине я был в сорок первом году и возглавлял совсем другой отряд. Партизанить там пришлось недолго. А этот отряд создан здесь, на Ровенщине, летом сорок второго.

— Вернее, он организован в Москве, — уточнил Лукин, — а оттуда группами, на самолетах и парашютах, переправлен сюда.

— Да, — добавил Стехов, — отряд создан в Москве. Но если принять во внимание, что «москвичей» сюда прибыло меньше сотни, а теперь у нас около полутора тысяч человек, то выходит, что наш отряд образовался, вырос и возмужал на ровенской земле.

— Правильно, — сказал Медведев. — Ровенщина и мы — понятия неразделимые. И дело не только в этих полутора тысячах человек, о которых говорил Сергей Трофимович. Дело в том, что и в самом Ровно, и в других городах и селах области столько патриотов — наших помощников, что из них можно создать еще не один партизанский отряд. Вспоминаю наши первые бои в Толстовом лесу, близ станции Будки-Сновидовичские. Мы с двадцатью автоматами и несколькими гранатами давали отпор фашистским гадам — и побеждали. Откровенно говоря, иногда мне становилось страшновато: надолго ли хватит у нас мужества, силы духа, а главное — оружия? А когда сегодня посмотришь на отряд, в котором есть сотни пулеметов, пушки, минометы, конница, то гордостью наполняешься за наш непокоренный народ. И все это дала нам Ровенщина — ваша область, Василий Андреевич.

— А что, и в самом деле ваш отряд действует исключительно на территории Ровенщины? — спросил Бегма.

— Да, с сентября сорок второго, — ответил Медведев.

— Если не считать, что почти все это лето простояли в Цуманских лесах, — добавил Стехов.

— Стояли в Цуманских лесах, а ходили в Ровно, — заметил Лукин.

— И не только в Ровно, — сказал Медведев. — Ходили в Луцк, Ковель. А вот теперь отправимся на Львовщину. Разведчики — народ кочевой, территориальное деление нас не касается.

— Действительно, — согласился Бегма, — для партизанской борьбы определить какие-то административные границы невозможно. Вот я — секретарь Ровенского обкома, возглавляю партизанское соединение, и где только не приходилось бить фрицев: и на Житомирщине, и на Полесье, и в белорусских лесах. И только вот летом начал подтягивать наши отряды на ровенские земли. Будем помогать Советской Армии скорее освобождать область, а там за мирные дела нужно браться…

Василий Андреевич рассказал о нескольких операциях, проведенных отрядами его соединения. Медведев и долгу не остался: в его рассказе воскрешались яркие эпизоды боевых действий нашего отряда. Чувствовалось, что встретились товарищи по борьбе, с полуслова понимающие друг друга. И нам очень приятно было слушать их искренний разговор.

Одно только удивляло: почему Дмитрий Николаевич, так подробно описывая операции партизан, не вспоминает о городских разведчиках — о Кузнецове, о всех нас, присутствовавших на этом товарищеском обеде. Позже мы поняли, в чем дело: Медведеву хотелось узнать, что известно другим партизанским отрядам о наших ровенских действиях и как относится к ним подпольный обком. Поэтому он ждал, не коснется ли этого сам секретарь обкома. А Василий Андреевич словно бы разгадал мысли нашего командира.

— К нам долетели слухи, — сказал он, — что в Ровно действует отчаянная группа смельчаков, а среди них один в форме немецкого офицера. Он в совершенстве владеет немецким языком и наводит ужас на оккупантов.

— Откуда это вам известно, Василий Андреевич? — спросил Медведев.

— Да об этом уже несколько месяцев говорят. Даже пленные, которых мы захватываем, рассказывают. А разве вам ничего не известно? Кто-кто, а вы уж должны знать. Я даже думал, что это ваше дело. У вас же свои, специальные задания.

Дмитрий Николаевич переглянулся с Лукиным, потом посмотрел в машу сторону:

— Вы уж извините, Василий Андреевич, что мы кое-что от вас скрыли. Не осудите за то, что сразу не открыли все свои карты. Хотели сделать вам маленький сюрприз. Знакомьтесь: вот он, этот смельчак, который в форме немецкого офицера наводит в Ровно ужас на фашистов. Они его знают как гауптмана Пауля Зиберта, а для нас он Николай Иванович Кузнецов. А это, — Медведев показал на нас, — его помощники.

Василий Андреевич подошел к Кузнецову и обнял его.

— Бесконечно рад познакомиться, — сказал он. — Счастлив, что встретил вас. Поздравляю! — И к Медведеву: — Вот это сюрприз! Спасибо, Дмитрий Николаевич!

Затем он познакомился с каждым из нас и каждому тоже сказал: «Поздравляю!» А когда церемония знакомства закончилась, Медведев обратился к Кузнецову:

— Теперь, Николай Иванович, предоставляем слово вам.

— Так ведь вы знаете, Дмитрий Николаевич, какой из меня рассказчик, — смутился Кузнецов.

— Очень хорошо знаем: прекрасный! — Медведев был в приподнятом настроении. — Не скромничайте. Вот мы вас еще и петь заставим…

— С чего бы начать?

— Начинайте с Коха, как он узнал в вас своего земляка и выболтал тайну военной операции под Курском…

— С Коха так с Коха…

И вот мы уже переносимся в Ровно, в рейхскомиссариат, в тот день, когда обер-лейтенант Пауль Зиберт и его невеста Валентина Довгер явились на аудиенцию к наместнику фюрера на оккупированной фашистами украинской земле. Затем — убийство Гееля… Покушение на Даргеля… Похищение Ильгена… Истребление Функа…

Рассказывает Николай Иванович не спеша, скупыми фразами. Василий Андреевич восторженно смотрит на рассказчика. Время от времени, когда в повествовании случается пауза, он произносит: «Прекрасно!», «Блестяще!», «Пожалуйста, подробнее!» И тогда на помощь Кузнецову приходит Лукин. Каждый эпизод в его устах превращается в отдельную законченную остросюжетную новеллу. Ему все до мелочей известно, с исключительной точностью передает он наше настроение, наши переживания, как будто сам был тогда вместе с нами.

А может, и в самом деле был? На то и поручено ему руководство разведкой, чтобы он мог в любую минуту поставить себя на место каждого из нас, почувствовать то, что каждый чувствует, сделать то, что делает каждый.

Василий Андреевич долго расспрашивал Кузнецова о действиях ровенских подпольщиков. Узнав, что командование нашего отрада поддерживает тесные связи со здолбуновскими товарищами, он попросил меня рассказать о состоянии дел на железнодорожном узле и цементном: заводе.

— Надо сделать все необходимое, — сказал он, — чтобы спасти завод и депо. Гитлеровцы, безусловно, перед отступлением попытаются их уничтожить. Подпольщики должны помешать фашистам. Передайте это здолбуновским товарищам.

— Понял, Василий Андреевич. Передам.

И я ощутил тепло его ладони.

Наше знакомство длилось лишь несколько часов, и хотя я был рядовым большой армии народных мстителей, а у него на плечах были генеральские погоны, я не ощутил этой разницы в рангах.

«Да, — подумал я, — правы были и Николай Приходько, и Красноголовец, когда говорили, что этот человек способен вызвать к себе самые искренние симпатии». И я понимал тех ровенчан, которые, вспоминая о своем секретаре обкома, называли его просто, по-товарищески: Василий Андреевич.

 

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Представьте себе: зимний хвойный лес, огромные величавые сосны и пихты в сказочном белом наряде и костры, костры, костры… А надо всем этим льется песня — широкая, протяжная, как бы рожденная самим человеческим сердцем.

В один из таких чудесных зимних вечеров начала 1944 года мы долго бродили с Николаем Ивановичем Кузнецовым по лесу, любовались его красотой и, прислушиваясь к пению партизан, мечтали о будущем.

— Представляю, Коля, — говорил Кузнецов, — какой прекрасной будет жизнь после войны! Вот увидишь: пройдет несколько лет — городов и сел, разрушенных оккупантами, нельзя будет узнать. Ты что собираешься делать после войны?

— Я железнодорожник и, вероятно, снова пойду на паровоз…

— А я считаю, что тебе, да и другим ребятам надо будет учиться.

— Об этом я еще не думал, Николай Иванович. Пока война…

— Ничего, Коля, победа близка. Песенка Гитлера уже спета. Знаешь, вот я смотрю на эти заснеженные деревья и думаю об Урале, Сибири. Тебе не приходилось там бывать, и ты не можешь себе представить, какая она — сибирская зима. Когда победим, обязательно возьму ребят и повезу к сибирским медведям. Станем на лыжи и пойдем в тайгу. Что этот лес в сравнении с тайгой! Там — красота! А мороз! Знаешь, как сказал Некрасов:

Вот вы тут надеваете на себя шубы, натягиваете шапки и то дрожите от холода. А попробовали бы попариться в сибирской бане! Ты знаешь, что это такое? Нет? Залезешь под самую крышу и крикнешь банщику: «А ну, поддай парку!» И как зашипят горячие камни, как пойдет пар вверх. А он не такой, как ты думаешь, не влажный, а сухой, горячий, даже дух захватывает! Тогда березовым веником начинаешь стегать себя, кажется, даже кости становятся мягче. Потом — выскочишь в чем мать родила на улицу, плюхнешься в снег, как на пуховую перину, и давай кататься по нему… И это еще не все. Приходишь из бани домой. Изба деревянная, рубленная из соснового леса, смолой пахнет. Мать ставит на стол самовар. Он шипит, а мы пьем чай вприкуску. И не одну, не две чашки, а десять. Что, не веришь? А бывает, и больше. Пот льет ручьями. У каждого на коленях — полотенце. Вытираешься и пьешь. Вот это — по-сибирски, вот это — здорово! Никакая холера не пристанет… А вы — шубы… Ну, кажется, я немного увлекся. Не могу, понимаешь, не могу оставаться равнодушным, когда вспоминаю Сибирь.

— А нас, — вставил я, — раньше Сибирью пугали. Все говорили: «Советы всех украинцев загоняют в сибирские леса, и там они умирают от холода».

Кузнецов рассмеялся:

— Что же, я обещаю — силой затяну тебя в сибирский лес. Только боюсь, что тебе не захочется оттуда ехать назад. Пойми: это край будущего. Он еще покажет себя. Вот закончится война — и Сибирь прогремит на весь мир. Ты не можешь себе представить, сколько сокровищ спрятано в сибирской земле. И эти сокровища будут служить людям. Я вижу это время!

Он говорил увлеченно, даже с пафосом, но в его словах не было ничего искусственного, наигранного.

В такие минуты я всегда думал о том, как этот человек, который до самозабвения любит свою Родину, свой народ, может спокойно выслушивать хвастливые рассказы фашистских офицеров об их «веселых забавах» на захваченной земле? Как у него выдерживают нервы? Ему очень тяжело. В тысячу раз тяжелее, чем нам. Но он никогда не жалуется на свою судьбу, никогда не теряет присутствия духа. Он и нас всех подбадривает, зажигает на борьбу…

— Николай Иванович, — сказал я, — как бы хотелось потом, после войны, работать вместе!

— Что же, я не против. А пока что нам, очевидно, придется расстаться.

Я удивленно посмотрел на него.

— Понимаешь, наша миссия в Ровно, уже закончилась. Пройдет месяц-второй, и сюда придет Советская Армия.

— Но ведь отряд перебазируется на запад, и мы еще будем иметь возможность поработать вместе, ну хотя бы во Львове, — возразил я.

— Боюсь, что не успеем. Отряду предстоит совершить большой переход, и вряд ли он будет легким. К нему надо хорошо подготовиться. А если даже и успеет отряд до прихода наших войск перебраться в район Львова, то сразу там не развернешь широкой разведывательной работы. Потребуется время.

— И что же вы решили?

— Я решил не блуждать с вами по лесам и болотам, а немедленно отправляться во Львов и начать действовать. Уж очень хочется мне встретиться с губернатором Галиции Вехтером или хотя бы с кем-нибудь из его заместителей.

— А командование знает об этом?

— Я уже говорил с Медведевым и Лукиным. Пока они не дали согласия. Но и не отказали. Обещали все обдумать, посоветоваться с Москвой. Думаю, что Москва разрешит. Кстати, Лидия Ивановна тоже обещала поехать во Львов. Там у нее есть знакомая, и она дала мне ее адрес. Кажется, во Львове живет сестра Марии Ких. Словом, для начала есть где остановиться. И нужно спешить, так как не исключена возможность, что, добравшись до Львова, гауптман Зиберт попадет в плен к советским войскам.

Это был последний разговор с Николаем Ивановичем. Через несколько дней мы провожали его в путь. «Оппель-капитан», не раз колесивший по ровенским улицам, был сейчас как новенький, его перекрасили и отполировали до блеска — не к лицу франтоватому немецкому гауптману разъезжать на грязном, обшарпанном лимузине.

Как всегда, Николай Иванович был подтянут, строен. Высокого роста, с продолговатым, волевым лицом, с большим лбом, над которым аккуратно зачесаны вверх густые светло-русые волосы, с серыми холодными глазами, ровным носом и слегка выдавшейся нижней челюстью, Пауль Зиберт даже нам казался «чистокровным арийцем». Он блестяще владел искусством перевоплощения, и не раз товарищи говорили ему, что театр потерял в уральском инженере редкостного актера.

Кузнецов сел с Яном Каминским и Ваней Беловым в автомобиль и, улыбнувшись уже не равнодушно-холодными, «зибертовскими», а теплыми, ласковыми, кузнецовскими глазами, помахал нам рукой и воскликнул:

— Не вешать носов, хлопцы! До скорой встречи!

Машина, сопровождаемая конными разведчиками, тронулась в путь, а мы стояли, глядели ей вслед, и мысли каждого в это мгновенье были о нем. Что ждет его впереди? Какие подстерегают неожиданности? Ни у кого из нас даже и в мыслях не было, что больше не придется встретиться с Кузнецовым. Но все мы очень хорошо понимали, что положение, в которое он ставит себя, чрезвычайно рискованное. Однако мы были уверены, что он победит. Ведь он всегда побеждал, находил выход из любой ситуации.

И вспомнилась, как мы доставляли в Ровно нашу радистку Валю Осмолову — «казачку» — вместе с радиоаппаратурой.

И еще один случай всплыл в памяти. Мы едем в «оппель-капитане» на партизанский «маяк». На переднем сиденье, рядом с шофером Колей Струтинским, — Николай Иванович Кузнецов в форме гауптмана, прикрытой дождевой накидкой, сзади — Миша Шевчук и я. Уже наступили сумерки, и Коля включил фары. При выезде из города луч света упал на большой щит, на котором выделяются слова: «Ахтунг! Ахтунг!»

— А ну, останови, — говорит Кузнецов Струтинскому.

Он читает объявление и тут же переводит его нам:

— «Внимание! Внимание! Всем офицерам, солдатам и другим немецким гражданам ехать в Луцк после восьми часов вечера не разрешается. Это опасно. На дорогах действуют бандиты. Ровенский гебитскомиссар Беер».

— Что делать? — спросил Струтинский.

— Как что? — удивился Кузнецов. — Газуй дальше, это нас не касается.

Не успели мы отъехать от города километров пять, как наскочили на фашистов. Они суетились вокруг сожженного моста, пытаясь отремонтировать его. Заметив нашу машину, окружили ее со всех сторон и стали горланить:

— Какого черта претесь? Не видели предупреждения гебитскомиссара? Тут полно бандитов, а они ночью едут в Луцк. А ну, поворачивай назад!

Надо было видеть, как вспыхнул Кузнецов. Он стрелой выскочил из машины и накинулся на саперов:

— Вы чего орете? Не видите, кто едет? — С этими словами он откинул полу накидки, и под ней заблестели ордена и медали. — Вы — тыловые крысы! Я еду с фронта, где ежедневно гибнут сотни лучших сынов фатерлянда, а вы испугались трех бандитов и по всей дороге развесили предупреждения! Кто у вас здесь старший? Давайте его сюда!

Подошел «старший». Это был уже немолодой, сутуловатый подполковник саперных войск, видать, из инженеров-интеллигентов, так как обратился он к Николаю Ивановичу очень вежливо — совсем не так, как должен разговаривать высший офицерский чин с низшим:

— В чем дело, герр гауптман? Чем вы недовольны? Кто вас оскорбил?

— Герр подполковник, — Кузнецов снова отбросил накидку, — я офицер немецкой армии, еду с фронта в Луцк, очень спешу. Прошу помочь мне перебраться на ту сторону.

Подполковник не стал больше ни о чем расспрашивать, приказал своим подчиненным немедленно оказать нам помощь. Николай Иванович сел на свое место. Немцы настелили досок, и Коля Струтинский стал потихоньку газовать. Но эта услуга доблестному фронтовому офицеру показалась для подполковника недостаточной.

— А ну-ка, давайте! — сказал он своим солдатам и вместе с ними принялся подталкивать наш «оппель».

Смешно было наблюдать эту сцену. Смешно… А могло быть для нас очень грустно. Стоило лишь подполковнику поинтересоваться, каким грузом заполнен багажник машины (а там было оружие и разведывательные материалы), как из вежливого интеллигента он превратился бы в безжалостного врага. Но этого не случилось. Не случилось благодаря находчивости, сообразительности нашего бесстрашного разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Мы знали, что и в новой обстановке он будет чувствовать себя так же уверенно и действовать с еще большей решимостью.

Мы втроем в ночном зимнем лесу. Миша Шевчук, Коля Струтинский и я. Время уже позднее, давно пора спать, но нам не до сна.

— Помните, ребята, — обращается к нам Струтинский, — как говорил Николай Иванович: «Мы с вами хотя и беспартийные, но выполняем важное партийное поручение». И знаете, о чем я подумал сегодня? Я подумал о том, чтобы вступить в партию.

Я и сам не раз думал об этом. Совсем недавно пришла к нам в отряд большая группа советских военнопленных — человек сто, если не больше. Они не покорились врагу, разоружили охрану и всем лагерем ушли в партизаны. Перед новичками выступает Сергей Трофимович Стехов. Он рассказывает об отряде, о порядках в нем, о задачах и долге каждого партизана, о положении на фронте.

— Нас сюда направила партия, товарищи, — сказал комиссар, — чтобы не давать оккупантам покоя ни днем ни ночью, чтобы вести с ними беспощадную борьбу. Это священное поручение нашей партии мы успешно выполняем. Вступая в наш отряд, вы должны помнить, что вы становитесь исполнителями воли партии.

В тот же день я прочитал объявление:

«Сегодня в 18.00 состоится закрытое партийное собрание.

Партбюро».

Повестка дня:

1. Прием в члены партии.

2. Задачи партийной организации отряда по воспитательной работе среди прибывших из плена.

Докладывает комиссар отряда С. Т. Стехов.

«А почему я до сих пор беспартийный? — подумал тогда я. — Ведь я тоже принимаю участие в выполнении заданий партии… А Николай Иванович? Разве я знаю человека, который бы больше, чем он, был достоин звания коммуниста?»

Я подошел тогда к нему и спросил:

— Скажите, Николай Иванович, почему вы до сих пор не вступили в партию?

— Знаешь, — ответил он, — не ты первый спрашиваешь меня об этом. А разве быть коммунистом — значит только заполнить анкету и получить билет? Нет, надо быть коммунистом душой и сделать что-то такое, чтобы стать частицей партии, заслужить это высокое звание. А я еще молод и ничего особенного, ничего необыкновенного не сделал. Я большевик, всем сердцем, всеми мыслями большевик, а подавать заявление в партию, считаю, мне еще рано.

«Где уж там мне, — подумал я, — если Николай Иванович считает, что надо подождать, испытать себя». Так и не пошел тогда к комиссару, но мысли мои окончательно захватила мечта стать коммунистом — членом великой ленинской партии.

И когда я узнал, что Струтинский думает о том же, я не мог не поделиться с друзьями своей заветной мечтой.

Мы с Колей ждали совета от Шевчука: ведь он был старше нас и имел за плечами солидный опыт подпольной борьбы.

— Я считаю, ребята, что нам стоит поговорить с Сергеем Трофимовичем, — поддержал Михаил. — Пойдем к нему все вместе.

На следующий день мы пришли в штаб.

— Что вам, ребята? — встретил нас с улыбкой Медведев. — Наверное, потянуло снова в разведку?

— Да нет, мы к комиссару с вопросом…

— Так, может, мне выйти? — рассмеялся командир.

— Не будем шутить, Дмитрий Николаевич, — сказал Стехов. — Вижу: у ребят серьезные намерения. Слушаю вас, товарищи.

— Да мы… — начал было Коля Струтинский, но запнулся на полуслове.

— Оба Николая, — смело сказал Шевчук, — решили стать коммунистами. И вот пришли к вам, Сергей Трофимович, за советом.

— Садись, — сказал Стехов. Он не спеша набил свою трубку ароматным табаком, прикурил, крепко затянулся и, немного подумав, сказал: — Надеюсь, каждый коммунист нашей партийной организации не откажет вам в рекомендациях. Вот вам Устав. Внимательно его почитайте. Кстати, я и сам могу дать вам рекомендацию.

Мы с Николаем не рассчитывали услышать такое и молчали, не зная, что ответить. А Сергей Трофимович продолжал:

— Николай Иванович пошел на новое задание, и я уверен, что, когда вернется в отряд, мы и его будем принимать в партию. У мае с Дмитрием Николаевичем был уже разговор об этом. Рады, что наша партийная организация растет, что в ее ряды вступают смелые и отважные люди.

Медведев, присутствовавший при этом разговоре, сидел в стороне и что-то писал. Казалось, он даже не слышал, о чем идет речь. А как хотелось знать мнение командира!

— Спасибо вам, Сергей Трофимович! — сказал Струтинский. — За доверие спасибо…

— И вам, Дмитрий Николаевич, — добавил я и обернулся к командиру, ожидая, что он ответит.

Медведев поднял голову, посмотрел на меня и Николая, потом взял со стола два исписанных листа бумаги и, протягивая нам, сказал:

— Сергей Трофимович прав: каждый из нас даст вам рекомендацию. Пусть одной из них будет моя. Вот вам, ребята, мое благословение.

Я держал в руках этот небольшой листок, как бесценное сокровище, которое откроет передо мной новые горизонты, ясные и широкие. Пожалуй, больше, чем когда бы то ни было до этого.

Что-то подобное я чувствовал весной сорок второго года, когда в военкомате, после неоднократных настойчивых просьб, наконец услышал долгожданный положительный ответ. Военный комиссар, уже немолодой, на первый взгляд суровый человек, напутствовал тогда меня, словно паренька, делающего первые шаги в жизни. Он, коммунист, покрытый сединой, на теле которого оставили следы сабля белогвардейца и пуля самурая, поверил, что из меня, никогда в жизни не державшего в руках оружие и не встречавшегося лицом к лицу с врагом, выйдет разведчик. И сколько раз потом, когда приходилось попадать в сложные ситуации, я вспоминал комиссара и его искренние отеческие наставления!

Военный комиссар… Дмитрий Николаевич Медведев… Александр Александрович Лукин… Сергей Трофимович Стехов… Все они — мои отцы, мои учителя, мои воспитатели. Они научили меня жить, бороться, научили побеждать. И все они — коммунисты, сыновья великой партии.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич, — сказал я. — За все спасибо.

А через несколько дней — партийное собрание. Стою перед товарищами, и кажется, что сама Родина принимает у меня экзамен на верность.

«Я знаю, — говорит она, — тебе пришлось нелегко, но из трудностей, встающих на твоем пути, ты выходишь победителем».

«Да, — отвечаю я, — как бы силен ни был враг, мы побеждаем его. И это тебе, родная мать, обязаны мы своими победами. Я горд, что могу служить тебе!»

«Помни: то, что ты делаешь, — это лишь начало. Впереди еще много дел. Враг еще не разбит, и добровольно он не сложит оружия».

«Клянусь тебе, Родина, в этот торжественный для меня день, что не пожалею ни сил, ни жизни ради победы над врагом».

«Я верю тебе: ты — победишь. А потом?»

«Потом я буду делать все, чтобы ты стала еще краше, чем была раньше, чтобы колосилась золотая пшеница на твоих полях, чтобы на месте пожарищ выросли новые прекрасные города и села, чтобы засверкали мириадами ярких электрических огней твои необозримые просторы, чтоб никогда-никогда вражеский сапог не топтал нашей родной земли, чтобы дети и внуки наши с благодарностью говорили о нас, как о достойных твоих сыновьях, настоящих коммунистах, борцах за народное счастье…»

 

ОТРЯД ИДЕТ НА ЛЬВОВЩИНУ

Новый, 1944 год мы встретили снова в Цуманских лесах. В начале декабря выпал снег, ударили морозы, и, как говорится, зима вступила в свои права. В такое время особенно хорошо в лесу. Наш отряд напоминал нечто сказочное и романтичное. Вокруг — сосны и пихты, покрытые снегом и инеем, а меж ними — десятки партизанских костров. Морозный воздух чист и здоров. Вдыхаешь его полной грудью и чувствуешь: в тебе как бы появляется необыкновенная сила, настроение.

Отличное настроение было у наших партизан. Год начался хорошими новинками, радостными событиями. Фронт быстро приближался к «столице» оккупированной Украины. Наши радисты не успевали переписывать сводки Совинформбюро об освобождении городов и сел. Отрадные вести приносили из Ровно и Здолбунова наши разведчики и подпольщики.

Из Ровно спешно эвакуировались многочисленные управления и отделы рейхскомиссариата, военные части, представители различных министерств, фирмы и конторы, которые были размещены в Ровно, как грабительские организации «нового порядка». Бежали не только гитлеровцы, но и всевозможные предательские элементы, бандиты из шуцманшафта, арбайтсамта. Все они боялись даже собственной тени. Смелые действия Николая Ивановича Кузнецова, его боевых друзей, отважных подпольщиков и других патриотов наводили ужас на оккупантов.

Ведь в начале осени 1943 года Кузнецов убил имперского советника по финансовым делам на Украине доктора Гееля. Вскоре на том же месте он совершил покушение на первого заместителя рейхскомиссара генерала Даргеля, и тот был тяжело ранен. 15 октября Кузнецов с помощью Николая Струтинского, Яна Каминского, Лидии Лисовской и ее сестры Майи Микоты на глазах у гитлеровцев похищает командующего особыми войсками генерал-лейтенанта фон Ильгена. Получил по заслугам главный палач украинского народа, или, как его именовали фашисты, сенатспрезидент юстиции, доктор Альфред Функ. 16 ноября Николай Иванович уничтожил этого головореза в помещении суда на центральной площади города, той самой площади, где гитлеровцы по приказам Функа вешали советских людей. Неизвестно куда исчезают высший чин рейхскомиссариата генерал Кнутт, ответственный работник гестапо штурмбанфюрер Гетель и другие…

Взлетает на воздух ровенский вокзал, набитый, словно бочка селедкой, гитлеровскими солдатами и офицерами. Эту операцию осуществил «работник гестапо» пан Болек — наш разведчик Михаил Шевчук со своими друзьями.

Рвутся мины в ортскомендатуре, офицерских казино, на железнодорожных мостах, переездах, шоссейных дорогах… А фронт приближается к городу все ближе и ближе. Оккупанты думают уже не о том, как сдержать натиск, а о том, как быстрее унести ноги. Разве могли предполагать наследники кайзеровских баронов, что в таком тихом, спокойном городке, как Ровно, казалось, самой природой созданном для их блаженства, они испытают столько бед! Не случайно в начале того же 1944 года главный гитлеровский идеолог Геббельс, выступая в берлинском спортивном дворце по случаю тотальной мобилизации, заявил:

«…Фюрер велел жестоко карать врагов великого рейха… По воле господней и гением фюрера мы покарали почти всю Европу. По-разному восприняли пребывание наших войск разные народы, страны, города и поселки. Одни приветствовали нас цветами и желали нам доброй удачи, другие молчали. Но есть и такие, которые нанесли нашей нации вред… Я имею в виду такие города, как Париж, Варшава, Прага, Минск, Ровно… Мы сделаем все, чтобы жители этих городов почувствовали нашу твердую непоколебимость, решительную беспощадность…»

И гитлеровцы оставались верными своим нечеловеческим намерениям. После того как советские войска освободили Ровно, фашисты еще долго не оставляли его в покое, сбрасывая на город, в котором не было никаких военных объектов и воинских частей, сотни тонн взрывчатки.

Незадолго до освобождения Ровно командование отряда распорядилось эвакуировать из всех городов, в том числе из Ровно, основные разведывательные и подпольные силы. Однако не все наши люди избежали опасности.

Ровенское гестапо наконец установило, что бесстрашным террористом, который так долго и безнаказанно наводил ужас на оккупантов, был не кто иной, как хорошо известный и даже популярный среди «столичного» офицерства гауптман Пауль Зиберт. Куда же он девался? Кто, когда и где последний раз видел его? Кто были его друзья и знакомые? С кем ходил он на свидание к гаулейтеру? Много вопросов возникло у гестапо, политического СД, тайной службы. Не так-то легко было искать следы опытного советского разведчика, тем более что немцев охватила безумная паника: фронт настолько близко, что слышны не только артиллерийские, но и пулеметные выстрелы. Однако гестаповцам удалось схватить Валю Довгер, семью Боганов. Арестовали Казимира Домбровского, Надежду Стукало. Вызывали в штаб политического СД и Лидию Ивановну Лисовскую, которая через несколько дней после этого внезапно исчезла из города…

В это время наш отряд получает из Москвы задание оставить Ровенскую и Волынскую области и перебазироваться на Львовщину. Это известие поступило к нам в первый день нового года, и мы радовались, что наша партизанская жизнь не кончается. Не скрывала своей радости и радистка Мария Ких.

— Наконец-то я могу отправился в разведку, — сказала она мне.

Я понимал Марию. Сам недавно пережил такое состояние, когда готовился в Ковель, но я не был уверен, что командир отпустит радистку на задание. Не хотел я огорчать подругу, поэтому многозначительно сказал:

— Запасайся, Мария, терпением. До Львова еще далеко, и пока дойдешь, много воды утечет…

— Ты думаешь, только вам можно ходить в разведку, а мы, радисты, не способны? — с обидой ответила Мария. — Не очень-то задавайтесь…

Николай Иванович Кузнецов уехал во Львов в первых числах января. Со временем туда же ушла группа партизан, возглавляемая Крутиковым. И вот наконец двинулся на запад весь наш полуторатысячный отряд «Победители». Так он стал называться после разгрома карателей под Берестянами.

Перед походом отряд реорганизовали в полностью укомплектованное военное подразделение. Всех раненых, больных и детей отправили в наш тыл, за линию фронта. Потом укомплектовали три боевых батальона, а отряд разведки, возглавляемый Валентином Семеновым, был обновлен и преобразован в кавалерийский эскадрон. Располагая немалым количеством трофейных орудий и минометов, мы сумели создать артиллерийский дивизион. В отряд ежедневно прибывали военнопленные, которые бежали из концентрационных лагерей, обезоружив охрану.

Тринадцатого января наш отряд пересек железнодорожное полотно Киверцы — Ровно и пошел по новому, еще неизведанному маршруту в направлении Бродовского района. Необходимо было преодолеть свыше двухсот километров. Переход усложнялся тем, что чуть ли не во всех населенных пунктах, встречавшихся на пути, хозяйничали предатели украинского народа — бандеровцы, мельниковцы, подразделения дивизии СС «Галичина», шуцманы.

Эскадрон Семенова первым врывался в село или местечко и разгонял бандитов, захватывая трофеи, оружие, продовольствие или ценные документы.

В одном из сел нас встретили шквалом автоматных и пулеметных очередей, и вдруг все затихло. Хоть, казалось, из села никто не бежал, наши попытки обнаружить предателей были тщетными.

Командир поручил мне с Шевчуком выяснить, кто нас обстреливал. От крестьян мы узнали, что по приказу немецких властей в каждом селе образованы группы, которые должны оказывать сопротивление советским партизанам и регулярным войскам.

Медведев распорядился создать специальную оперативную группу для выявления националистических гнезд и их подземных хранилищ. В эту группу входили почти все городские разведчики — я, Миша Шевчук, Коля и Жорж Струтинские, возглавил группу Лукин. Теперь нам хватало работы. Отдыхали во время пути только на подводе.

Кавалерия Валентина Семенова, врываясь в село, заставляла бандитов прятаться в подземельях, а потом наша оперативная группа выкуривала их оттуда. В националистических тайниках мы находили запасы материальных средств: оружие, амуницию, печатные станки и пишущие машинки, ротаторы, бумагу, одежду, продукты питания, а также советские паспорта и другие документы. В одном из укрытий были спрятаны два легковых автомобиля.

Самым большим мастаком выискивать бандеровские тайники и выкуривать из них бандитов считался Михаил Шевчук. Вход в один из таких тайников мы нашли с ним под печью. Спустились в подземелье, долго блуждали узкими, зигзагообразными коридорами, но не могли ничего найти.

— Пошли обратно, — предложил я.

— Не верю, что их тут нет, — ответил Шевчук и начал обстукивать стенки. Наконец мы натолкнулись на дощатую стенку, тщательно обмазанную глиной. Михаил со всей силой ударил по ней автоматом. Она рухнула, и мы увидели просторную комнату, обставленную комфортабельной мебелью. В углу комнаты притаились перепуганные бандиты, — как впоследствии оказалось, члены районного «провода» во главе со своим вожаком.

— Прошу встать, господа! — скомандовал Шевчук. — Вас ждут наверху. Оружие — на стол… А теперь выходите.

Бандеровцы один за другим покидали свою «ставку». Это был небезопасный момент: ведь случалось, что эти фанатики в критические минуты шли на самоубийство, подрываясь на гранатах.

Нередко оуновцев из укрытий приходилось выкуривать в полном смысле этого слова — дымовыми шашками.

На нашем пути в Галицию лежало село Берлин (сейчас оно переименовано в Хмелевое). В штабе стало известно, что там расположен немецкий гарнизон, и командир приказал овладеть им. Но прежде чем занять Берлин, мы разгромили гитлеровцев в Бордуляках. Когда мы заняли село, я зашел в школу, где еще недавно находился штаб немецкого гарнизона. В комнате дежурного стоял телефон. Он безудержно звонил. Подняв трубку, я услыхал:

— Вер ист да? Вер ист да?

— Вер шприхт миг мир?

В трубке послышалось:

— Шприхт Берлин, шприхт Берлин. Вер ист да?

Поскольку я больше ничего не мог сказать такого, что бы не выдало меня, то крикнул:

— Дас ист партизан! Ферштеен?

— Ферштеен… — послышалось в ответ, и фриц повесил трубку.

Села Берлин и Бордуляки были соединены между собой телефонной линией. Для нас это было новинкой, так как на Полесье, где хозяйничали партизаны, телефонная связь не работала даже между областными центрами.

В дальнейшем мы начали перерезать телефонные провода, чтобы это средство связи фашисты не использовали против нас.

Очередная остановка была запланирована в Нивицах. Прибыли мы туда в полночь. Довольно быстро расположились на отдых. Меня вызвал Медведев.

— Что-то меня беспокоит тишина в этом селе, — сказал он. — Всюду нас встречали градом пуль, а тут — мертвое спокойствие.

— Полночь, все спят, — ответил я.

— Как бы не так, — не согласился Медведев. — Немедленно разведайте с Шевчуком и Струтинским обстановку, поговорите с людьми…

Мы разбрелись по селу. Не успел я пройти и сотни метров, как подошел ко мне какой-то мужчина и тихо произнес:

— Я хочу вам что-то сказать…

— Слушаю.

— Нет, тут не годится, пане-товарищ. Давайте куда-нибудь отойдем.

— Ладно, — согласился я, и мы свернули за ближайший сарай.

— Я еще несколько дней назад узнал, что идет советская партизанка. Сам при польских панах сидел в Бригидках. Они меня преследовали за подпольную деятельность. А когда пришли фашисты, мне все время приходилось прятаться. В Станиславчик, откуда я родом, боюсь и нос показать. А в Нивицах у меня близкие родственники, и я живу у них полулегально. Имейте в виду, в селе до черта бандеровцев, мельниковцев, галицких эсэсовцев. Они как услышали, что идет советская партизанка, поудирали в соседнее село Троицу. Там есть фашисты, и они готовятся на вас напасть. Остерегайтесь. Они хорошо подготовились, чтобы вас разгромить… Имеют много оружия и амуниции, сам видел ручные пулеметы, карабины, пистолеты и ручные бомбы… Расскажите об этом вашему командиру… Я должен идти, чтобы никто нас не заметил…

Он пожал мне руку и исчез в темноте.

Прежде чем возвратиться в штаб, я решил еще походить по селу. Но вдруг автоматные и пулеметные очереди разорвали тишину. Партизаны выскакивали из хат и занимали позиции для обороны. «Кто стреляет? Откуда?» Эти вопросы доносились со всех концов.

Я бросился к штабу. Здесь шла яростная перестрелка. Увидел Бориса Сухенко. Рядом с ним — партизан Абрагим Дарбек, он ведет огонь из автомата.

Я спросил у парней:

— Где командир?

— Нет его здесь, ушел куда-то.

В ночной темноте все же можно было разглядеть, что по мокрому снегу в направлении штаба перебегали черные фигуры, стрелявшие из автоматов. Наши автоматчики заставили их залечь.

— Братья, не стреляйте, — послышалось издали, — мы свои…

Было ясно: бандиты хитрят. Снова загремели выстрелы. Дарбек приподнялся и крикнул: «Там, кажется, командир». В тот же миг автоматная очередь скосила его.

Сухенко дернул меня за рукав:

— Смотри, смотри, кто-то ползет прямо на нас. Сейчас я его гранатой…

— Погоди, Борис, я его сейчас…

И начал целиться в того, кто подползал, чуть не нажал на спуск, как вдруг донесся голос Медведева:

— Ребята, это я, а за мной — бандиты.

Услыхав голос командира, партизаны, словно по команде, с криком «ура!» дружно бросились в атаку. От автоматного огня бандиты не находили спасения…

Пленные рассказали, что мы имели дело с молодчиками из так называемой дивизии СС «Галичина». Сговорившись с немцами из гарнизона, расположенного в Топорове, они хотели уничтожить наш отряд. В первую очередь решили напасть на штаб, когда изнуренные переходом партизаны уснут. К рассвету на помощь украинским эсэсовцам должно было прибыть из Топорова моторизованное подразделение гитлеровцев. Поэтому по приказу командира мы отошли в лес.

Утром оккупанты без боя овладели юго-западной частью села, надеясь застать здесь недобитых партизан.

Мы же за короткое время обезоружили и арестовали немало бандеровцев, которых заперли в сарае. Отступая, оставили их там. Гитлеровцы, заняв эту часть села, приняли бандеровцев за партизан и жестоко с ними расправились: свыше полусотни бандитов были сожжены живьем в сарае…

…Медведев склонился над раненым Дарбеком. Тот, ощутив дыхание командира, приоткрыл глаза. На его бледном лице засветилась улыбка. Он еле промолвил:

— Командир, ты живой? Не ранен?

— Живой и не ранен, — успокоил партизана Дмитрий Николаевич.

— Очень хорошо, очень хорошо, а я так за тебя боялся, — сомкнув веки, прошептал Дарбек. А потом снова открыл глаза, посмотрел на командира, на Бориса Сухенко и на других товарищей. — Я умираю… Умираю… Отомстите за командира и за…

Дмитрий Николаевич попытался его утешить:

— Абрагим, ты будешь жить. Мы еще поедим твою болтушку по-казахски, как в сорок первом в Брянских лесах…

Дарбек уже не смог ответить. Перестало биться сердце этого отважного бойца. Сын казахского народа погиб на украинской земле, не дождавшись конца войны. В мирное время он работал трактористом, часто говорил нам, что мечтает стать агрономом…

После похорон Дарбека я зашел к командиру.

— Что, хочешь рассказать о сегодняшнем приключении? — спросил он.

— Да, Дмитрий Николаевич! — И я рассказал обо всем, что произошло, когда мы пришли в Нивицы.

— Свет не без добрых людей, — произнес Медведев. — Жаль, что сообщение незнакомца запоздало, и мы не смогли хорошо подготовиться к встрече с бандитами. Вот Дарбека потеряли. — Он тяжело вздохнул. Потом продолжал: — А я сделал необдуманно, отправившись ночью на прогулку… Сперва прилег отдохнуть. Но почему-то не спалось. Решил прогуляться. Выхожу на луг. Вдруг слышу: «Хлопцы, ложитесь — ползком, ползком. Нам нужно поближе подойти незамеченными». Понял: бандиты. Залег за деревом и не успел вынуть маузер, как бандиты заметили меня и начали стрелять из автоматов. Пули засвистели над головой. Мне ничего не оставалось, как ползти к своим. Я понимал, что вы можете принять меня за бандита… Но ничего, все обошлось… Только жаль Дарбека…

Немного помолчал, потом покачал головой, видно о чем-то вспомнив, и сказал:

— Между прочим, в такой переплет я попадаю не впервые. Осенью сорок первого, когда я партизанил на Брянщине, наш отряд окружили каратели. Меня ранило в ногу, и я не мог идти. Чтобы сохранить людей, приказал выбираться из окружения небольшими группами. Определил, где и когда должны собраться те, кому удастся спастись. Адъютантом у меня был мастер спорта по боксу Николай Королев, человек богатырской силы и неповторимой ловкости. С ним вдвоем мы и остались. Королев взвалил меня на плечи, взял сумку, два автомата и пошел. Добрались до широкой просеки. Перейти через нее не было никакой возможности, немцы соорудили временные дзоты и простреливали всю просеку. Что делать? Я приказываю своему адъютанту оставить меня в густом кустарнике, взять планшет с документами и пробираться к своим самому.

«Я этого никогда не сделаю, — категорически возразил Николай. — Вас одного, да еще раненого, оставить? Ни за что, лучше смерть…»

«Я дам письменное распоряжение…»

«Что вы, что вы, товарищ полковник! Я такого распоряжения не выполню…»

Я начал доказывать Королеву, что положение у нас безвыходное и нелепо идти на самопожертвование. Старался убедить его, что, если он перетащит меня в чащу и хорошо замаскирует, я смогу пролежать пару суток, пока немцы закончат свою операцию. Но Николай и слышать не хотел. Повесил на шею автомат, поднял руки вверх и, выйдя на просеку, направился к фашистскому дзоту. Успел крикнуть на прощание:

«Вы здесь полежите, а я сейчас…»

У меня промелькнула недобрая мысль. Схватился было за маузер, но тут же опомнился: Королев этого не сделает.

Увидев партизана с поднятыми руками, немцы перестали стрелять. Когда Николай подошел к дзоту, ему навстречу вышел немецкий офицер и довольно ласково, не без ехидства начал:

«О, гут рус, гут рус, битте машиненпистоле!»

Королев спокойно снял автомат, отдал его немцу, и они вошли в дзот. Там было пять немецких солдат во главе с офицером, двое возле пулемета, двое стали обыскивать Королева. Пятый солдат остался на посту возле дзота. Офицер, подсев к телефону, хотел сообщить кому-то, что у них в дзоте советский партизан. Королев, улучив момент, неожиданно боксерскими ударами нокаутировал гитлеровцев. Оглушенные, лежали они на полу. Николай же, взяв автомат, вышел из дзота и прикончил часового. Бросил в амбразуру гранату и, прибежав ко мне, сказал:

«Товарищ командир! Вражеский дзот уничтожен, пятеро немецких солдат и один офицер прикончены, пулеметная точка взорвана гранатой. Можем продолжать свой путь…»

Когда просека осталась далеко позади, Королев перебинтовал мне ногу, и я, опираясь на плечо своего спасителя, прихрамывая, поковылял сам. Нам пришлось идти всю ночь и почти весь следующий день, но мы добрались к назначенному месту. Прибыли и другие группы. Отряд снова начал действовать…

Медведев задумался. В это время вошла Лида Шерстнева и подала командиру радиограмму из Москвы. Медведев прочитал ее вслух:

— «Отряду «Победители» приказываем прекратить поход на запад. Немедленно возвращайтесь — на соединение с регулярными частями Советской Армии. Радируйте подтверждение…»

…Приближался день прощания с Дмитрием Николаевичем. В эти часы он был особенно дорог каждому из нас. Бесстрашный командир, чекист, коммунист, человек, наполнявший наши сердца отвагой, вселявший в наше сознание непоколебимую веру в торжество великого дела, за которое мы шли на борьбу с коварным врагом.

И становилось грустно оттого, что наш поход, наши партизанские действия заканчивались.

 

НАВСТРЕЧУ ФРОНТУ

Фронт приближался. С каждым днем нарастал гул боев, ночи освещались ракетными зарницами. Отряд шел на соединение с регулярными частями Советской Армии, чтобы совместно бить фашистскую гадину.

Бесконечная радость наполняла наши сердца. Ведь победное окончание войны обещало долгожданную встречу с родными и друзьями, возвращение к любимой работе, к учебе, к земле, которая так истосковалась по мужским рукам. Счастливый завтрашний день приобретал все более реальные очертания.

И в то же время становилось грустно. Исполненная опасностей и трудностей жизнь во вражеском тылу породнила нас, объединила в дружную семью. Поэтому от одной лишь мысли о разлуке с побратимами на душе начинало щемить…

Мы расположились на отдых в селе Хотине, неподалеку от Берестечка. В Хотине мы вторично. В первый раз, когда шли на Львовщину, здесь от тяжелой болезни скончался командир батальона старший лейтенант Александр Базанов. Много опасных дорог прошли мы с ним. Храбрый воин, опытный командир, сердечный друг для каждого из нас — таким остался он в нашей памяти.

И вот сейчас мы снова стоим над его могилой. Прощаемся.

Под вечер я зашел в штаб батальона к капитану Маликову. У него мы всегда собирались в свободную минуту. Я любил беседовать с этим умным, искренним человеком. И сейчас хотелось вместе помечтать о будущем. В штабе я увидел такую картину: партизаны, окружив стол, наблюдали за игрой в шахматы между комбатом и Володей Ступиным. Оба командира были страстными шахматистами, однако Георгий Константинович считался более сильным игроком. Как он увлекался этой игрой! Устраивал соревнования на первенство отряда, давал сеансы одновременной игры на нескольких досках и, надо сказать, редко проигрывал.

Когда я появился на пороге, шахматисты прекратили игру.

— Садись, Николай, — гостеприимно пригласил хозяин.

Кто-то из присутствующих быстренько освободил место, и я удобно примостился в огромном старомодном кресле, которое, видимо, у бывшего хозяина предназначалось для почетных гостей.

— Какие новости принес? — спросил Георгий Константинович.

— Ничего особенного, — ответил я. — В разведку не ходим, жизнь наша серенькая. Вы хоть в подразделениях служите, а мы баклуши бьем, скучаем…

— Да мы не о том, — перебил Володя Ступин, — ты там ближе к командованию… Что слышно о нашей партизанской судьбе? А то все тут размечтались о том, что будем делать, когда присоединимся к регулярным войскам…

— Мне известно то, что и всем, — сказал я Ступину. — Идем навстречу фронту. Завтра-послезавтра сдадимся в «плен» нашим войскам.

— А потом что? — спросил Маликов.

— А потом… — Я задумался.

— Наверное, организуют из нашего отряда специальную военную часть — и на Берлин, — высказал кто-то предположение.

— Ишь, куда рвется, — прервал его Михаил Несен. — Еще не научился хорошо из-за угла стрелять, а уже думает со своей берданкой рейхстаг штурмовать…

Партизаны засмеялись. Кое-кто начал доказывать, что такое может и на самом деле случиться.

— В штабе, товарищи, на эту тему разговоров не слышно, — возразил я, — ждут указаний из Москвы. Когда выйдем за линию фронта, тогда, должно быть, скажут…

— А какое твое личное мнение? — поинтересовался Маликов.

— Я не против еще попартизанить…

— Мы все не против, — согласился Маликов, — но это от нас не зависит. Есть приказ идти на соединение, и о партизанской жизни придется забывать. Эх, жаль! Славно повоевали… Теперь надо думать, где и что каждый из нас станет делать…

— Как только выйдем на освобожденную территорию, — заявил Володя Ступин, — я позвоню на свой факультет, узнаю, кто там остался и когда начнутся занятия.

— Ты уже думаешь о занятиях? — спросил Маликов.

— Конечно. Московский художественно-архитектурный институт готовит инженеров-строителей. А после войны для нашего брата работы хватит. Ясно, за войну студентов уменьшилось, но институт, наверное, уже работает. Вот приеду и сдам на кафедру свой альбом с рисунками, которые делал в партизанах…

— У каждого свои заботы, — вздохнул Маликов. — А я прежде всего жену разыщу. Она на фронте воюет. Последним самолетом даже письма не прислала. Родственники писали, что добровольно ушла в армию. Может, где-то недалеко…

— И я с вами, товарищ комбат, — вставил ординарец Маликова. — Уедем на фронт искать вашу жену — и, чего доброго, встретимся с ней в Берлине…

— Ты, брат, погоди с Берлином, — охладил его пыл Несен. — Нам еще повоевать придется. А фронт — это не прогулка. Окопы, минные поля, колючая проволока… И хоть бьем врага, еще неизвестно, когда доберемся до его логова. Я знаю, что такое фронт. Не раз ходил в атаку, в разведку. И «прелести» плена довелось испытать… Так что хорохориться не надо.

Ступин обратился к Несену:

— Михаил Андреевич, расскажите, как вы бежали из плена, как искали партизан.

Все поддержали Ступина. История эта и в самом деле была интересной, тем более что мало кто слышал ее из уст самого Несена. Я тоже не знал всех подробностей.

Михаил закурил самокрутку и несколько раз затянулся.

— Хорошо, расскажу. Когда началась война, я, молодой политрук, только что закончивший военно-политическое училище, очутился на передовой, в разведывательной роте. Все время бои, атаки, десятки раз ходили за линию фронта за «языком». Сердце разрывалось от бесконечной тоски по покинутым селам, городам. Люди ждали от нас спасения, а мы все еще отходили на восток… Днепр… Кременчуг… Нашей роте поручили сбросить врага на одном из участков фронта. Седьмого сентября пошли в атаку… Для меня это была последняя атака. Получил тяжелое ранение в голову и плечо. Окружение. Несколько дней товарищи несли меня на шинели — я был без сознания, — но в беде не оставили. Когда стало очевидным, что попасть к своим невозможно, меня пристроили в сельской больнице на Кировоградщине. Там пролежал два месяца, а когда выздоровел, направился к линии фронта. Но давало себя знать ранение, и с мыслью о переходе к нашим пришлось распрощаться. Почти год прятался. Чего только не увидел за это время! Издевательства гитлеровских людоедов над мирным населением, измену всякой сволочи — старост, шуцманов, комендантов, горе, страдание народное. Но вместе с тем — и это я считаю главным — видел непоколебимую веру честных советских людей в нашу победу. Начали появляться подпольные группы, ячейки. Конечно, мое место было здесь, и я понял, что не о фронте пока что надо думать, а о борьбе в тылу врага. Все шло хорошо, но, очевидно, сработала предательская рука. Меня и других, таких, как я, схватили фашисты и бросили в лагерь «опасных военнопленных». Здесь нас начали «сортировать» и постепенно отправлять на каторжные работы в Германию. Пришел и мой черед.

В январе сорок третьего года поезд военнопленных мчался на запад, в Германию. Мы еле успевали запоминать названия станций: Фастов… Жмеринка… Шепетовка… Здолбунов…

В Ровно состав остановился, у дверей вагона была выставлена охрана. Зима свирепствовала. Фрицу, охранявшему нас, видимо, было не очень сладко, так как он все время, кто бы ни проходил мимо, спрашивал: «Скоро ли поедем?» Но в ответ слышал неизменное: «Не знаю». Кто-то на немецком языке ответил ему: «Стоять будем до утра, потому что возле Киверцов партизаны пустили под откос военный эшелон…»

Именно тогда, когда мы услыхали о Киверцах, о партизанах, возникла мысль о побеге.

Но как узнать, когда будет станция Киверцы? Выручил смазчик вагонов. Он как раз подливал масло в буксы (эшелон готовился к отправлению) и, ничего не подозревая, ответил на наш вопрос.

Пятьдесят километров железнодорожного пути отсчитывали под стук колес и одновременно выламывали доски в вагонном полу. Нелегкая это была работа. Но желание вырваться на волю придавало силы. И когда, по нашим подсчетам, поезд приблизился к Киверцам, мы по одному начали пролезать в отверстие и прыгать под вагон.

— Что, на ходу поезда? — удивился ординарец Маликова.

— А ты думал, что для этой цели гитлеровцы специально остановили поезд? — пошутил кто-то.

— Не знаю, какова судьба других узников, сколько их осмелилось покинуть вагон, — продолжал Несен, — но мне и моему товарищу — капитану пограничных войск Коржу — удалось бежать…

Михаил умолк, снова закурил. Ординарцу Маликова не терпелось:

— А потом что? Как вы попали в партизанский отряд?

— А потом?.. Просто страшно становится, как вспомню, что было потом: более месяца бродили по Киверским и Цуманским лесам, искали партизан. Случайно узнали, что неподалеку от села Знамировки в дубовой роще остановился большой отряд. Сразу же отправились туда.

— И это был наш отряд? — спросил ординарец.

— Отряд, да не ваш.

— А чей же?

— Мы не сразу сообразили, кто они. Думали — наши. Они себя так и называли: советские партизаны. Мы рассказали им все: как попали в плен, как ехали, как бежали. Они кое-что записали, кое-что уточнили. А потом пришел их старший в немецкой форме. Смотрю, а у него на фуражке трезубец. Тут я все и понял.

— И что же они с вами делали?

— Делали, хлопче, все, что могли…

— Били?

— Если бы только били. Били бы гитлеровцы, — кажется, терпеть муки еще можно бы. А эти гады и на твоем языке разговаривают, и на каждом шагу Украину вспоминают… Слов не нахожу, чтобы рассказать обо всем… Вначале сам сотенный вел с нами переговоры, предлагал добровольно вступить в его войско, обещал даже военный чин. Все доказывал: «Это ничего, что вы служили в советском офицерстве, нам такие вышколенные кадры нужны. В штабе атамана Тараса Бульбы половина бывших советских офицеров…» И еще много гадостей плел. Капитан Корж прямо ему сказал: «Если вы и в самом деле за Украину, то почему не идете к советским партизанам, которые борются с оккупантами?» Ох, как рассвирепел этот бандит! «Вон от меня, большевистское кодло. Немедленно передать службе безопасности!..» После этого и началось: кололи шилом, булавками, подвешивали вниз головой, лили в нос болотную воду, били всем, чем могли, — шомполом, колючей проволокой, палками, а в последний день начали жечь раскаленным железом. Хотелось быстрее умереть. Потеряешь сознание — они прекращают свои упражнения. Придешь в себя — начинают опять. Еще и приговаривают: «Не будем торопиться, чтобы подольше хватило…»

Михаил Андреевич снова замолчал. Молчали и мы… Даже всегда веселый ординарец скрипнул зубами:

— Вы меня извините, Михаил Андреевич, я понимаю, что вам нелегко рассказывать эту историю, но хочется услышать ее до конца…

— А конец расскажу я, — улыбнулся Валентин Семенов, который неизвестно когда вошел в комнату. — Послушайте. Когда мы переходили из-за Случи в Цуманские леса, все время встречали на пути этих вот топорников и, ясное дело, давали им достойный отпор. Однажды мы с Борисом Сухенко получили от командования задание подыскать место для лагеря. Мы облюбовали сосновый бор, отметили это место на карте и возвратились в колонну. Доложили полковнику и повели туда отряд. Правда, пошли другой дорогой и наткнулись на бандитскую сотню Цыгана. Эту сотню мы разгромили начисто. Даже самого сотенного с трезубцем на фуражке прихватили. Досталось много трофеев. Когда бой закончился, Борис Сухенко неожиданно услышал стон. Там мы нашли двух полуживых, замученных советских людей. Дальше сами знаете… Одно скажу, в рубахе ты родился, Михаил, это уж точно.

Отозвался Михаил Григорьевич Киреев, приятель Несена:

— Я уже не впервые, Миша, слышал эту историю и пришел к выводу, что из тебя никогда не получится даже плохонький дипломат…

Ребята засмеялись, а Несен вспыхнул:

— А ты что — готовый Чичерин или, может, Литвинов?

— Не Чичерин я и не Литвинов, но на твоем месте можно было поступить по-иному.

— Что же, по-твоему, я должен был сделать? Записаться в хорунжие в штаб бандитов?

— Не хочу тебя поучать, но перед этими выродками бить себя в грудь и доказывать, что ты — коммунист, — не стоило. И что ты за разведчик, если не мог войти к ним в доверие? Были же случаи, когда наши люди, попав к оуновцам, находили с ними «общий» язык, а при первой возможности со всеми националистическими секретами убегали к своим. Если желаете послушать, расскажу вам еще одну историю, — предложил Киреев. — До сих пор я ее никому не рассказывал.

— И даже мне? — удивился Несен.

— Даже тебе.

— Хлопцы, приготовиться! Нас ждет нечто необыкновенное, — пошутил Несен.

— Сегодня уже можно и пошутить, так как завтра переходим линию фронта и начнем разыскивать свои воинские части.

— Давай, Миша, давай! — попросили партизаны.

— Не очень приятно об этом вспоминать, да и поверите ли?.. Рано или поздно — нужно, чтобы знали. Так вот, слушайте. Я, как и мой друг Михаил, перед войной учился в военной школе младших командиров. Когда началась война, нас, молодых офицеров, направили в воинские части. Меня послали в город Дубно. Не успели мы опомниться, как очутились во вражеском окружении. Что делать? Сдаваться в плен? Нет.

Когда фашисты заняли Ровно, вокруг появились разные объявления, в которых сообщалось о новых гитлеровских порядках. В первую очередь оккупанты требовали, чтобы заявили о себе все военнопленные, коммунисты и комсомольцы, евреи и комиссары. Тем, кто этого не сделает, и тем, кто их будет укрывать, угрожала смерть. Я решил не заявлять о себе и устроиться на работу в организацию немецкого Красного Креста. Как удалось туда попасть — это уже другая история…

Михаил передохнул.

— Спасти свою жизнь кое-как можно было. Где-то тихо пересидеть и дождаться наших. Но так прозябать я не мог. Сколько раз сердце обливалось кровью… Сами знаете, что фашисты с нашими людьми делали. Я решил мстить, бороться. В Красном Кресте я старался завоевать доверие немцев. И представьте, это мне удалось. Несколько месяцев упорных поисков, и я напал на след подпольной организации советских патриотов. Вскоре я уже выполнял их поручение. Когда на Ровенщине появились партизаны, немало нас, подпольщиков, с оружием в руках влилось в отряд…

— Выходит, Михаил, что, придя в отряд, ты совершил великий подвиг? — сыронизировал Несен. — Товарищи, давайте поаплодируем нашему отважному Михаилу Кирееву за его героизм…

Рассказчик будто и не слышал этих слов.

— Остаться живым при немцах мне было труднее, чем другим. Я же все это время жил не под своей фамилией…

— Не может быть! Разве ты не Киреев? — вскочил Несен.

— Моя настоящая фамилия Сапир. По национальности я еврей.

Это сообщение было для нас сенсационным. Миша Киреев, который не раз ходил с нами на опасные операции, выполнял сложные разведывательные задания, наш скромный, отважный Миша Киреев оказался вовсе не Киреевым.

— Так оно было, ребята. Я не мог раньше рассказать об этом. Вы вот и теперь не верите. А тогда… Что тогда подумали бы, когда среди разведчиков появляется человек под выдуманной фамилией?.. Может, я один из немногих, кто рискнул пойти по такому пути. Но я не ошибся, и вот сегодня я здесь с вами. История, как видите, простая…

Мы молчали, удивленные и озадаченные тем, что рассказал нам мужественный наш товарищ. Мы поняли, что путь его в наш отряд был настоящим подвигом советского человека.

Пятого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года отряд подошел к шоссейной дороге Ровно — Луцк. Разведчики кавалерийского эскадрона первыми встретили передовые части регулярных войск. Мы ступили на освобожденную от врага землю родной Отчизны.

Этот день был особенно памятным. Памятным еще и потому, что он чуть не стал для отряда роковым.

По правде говоря, никто из нас по-настоящему не представлял, какой он, фронт, когда враг отступает. А в данном случае фронта, по существу, не было. Немцы под натиском советских войск удирали на запад, удирали панически, небольшими группами и целыми воинскими частями. Когда мы встретились с подразделением Советской Армии, всем казалось, что уже никакая опасность нам не угрожает.

Отряд расположился на отдых на хуторе у самой шоссейной дороги.

Настроение у партизан было чрезвычайно приподнятое. А тут мы услышали, что со стороны Ровно движутся танки. Встретить их вышли все. Выстроились вдоль шоссе, как на параде. Вдали появились коричневые силуэты бронированных машин. Еще минута — танки поравняются с нами. Но что это? Фашистская свастика. Послышался возглас:

— Это немцы!

— Нет, это, видимо, для маскировки, — возразил кто-то другой.

— Ты разве не знаешь, что на фронте такая маскировка запрещена? — бросил более сведущий во фронтовых делах товарищ.

— Может, это наши на фашистских танках?

Но это были вражеские танки. Заметив нас, фашисты растерялись. Они не предполагали, что возле самой шоссейной дороги, которой фактически советские войска еще не овладели, могла так спокойно разместиться какая-то воинская часть.

Из минутного оцепенения нас вывели пулеметные очереди. Кто-то швырнул под первый танк гранату, засвистели пули противотанковых ружей.

«Вот тебе и фронт! — подумал я. — Что же дальше? От танков не сбежишь».

Фашисты, конечно, не знали, какая сила противостоит им. И когда загорелось несколько машин, колонна остановилась. За это время мы успели отойти на хутор, в небольшой лесок, занять боевые позиции и связаться с регулярными частями Советской Армии. Прибыли самоходные пушки, которые открыли огонь по вражеской колонне. Это окончательно заставило гитлеровцев повернуть назад. Но путь отступающей колонне фашистов был закрыт со всех сторон. Не удалось бежать оккупантам с карающей земли.

Стрельба не затихала целый день. Только уже за полночь, проведя тщательную разведку, мы пересекли шоссейную и железную дороги. Пересекли именно в том месте, где месяц назад попрощались с Николаем Ивановичем. Первый день на освобожденной родной советской земле провели в Цумани. Первый день спокойного отдыха после долгих партизанских скитаний.

 

ГДЕ ТЫ, ПАУЛЬ ЗИБЕРТ?

— Лида! Лидочка!

Майя заметила сестру издалека. Да, это — Лида! Это ее Лида! Она вернулась! Она снова в Ровно!

— Лидка!

— Майка!

Они бросаются в объятия друг другу, целуются, громко смеются и, как маленькие дети, схватившись за руки, кружатся посреди улицы, не обращая внимания на прохожих, которые останавливаются и удивленно смотрят на них.

— Ты с поезда?

— Да.

— Откуда?

— Из Львова.

— Давай сюда свой чемодан.

— Оставь, я сама.

— Ты, наверно, устала.

— Нисколечко.

Майя почти силой выхватывает из рук сестры ношу.

— Ух, какая ты упрямая!.. — смеется Лида.

— Упрямая не упрямая, а тебе тяжело. Ну что, идем домой?

— Идем.

Они идут по залитым ярким солнечным светом улицам города. Словно два ручейка, несутся они в людском потоке, и никому до них нет дела. Да и кто бы мог подумать, что эти красивые, стройные женщины еще совсем недавно готовы были в любую минуту пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы никогда над родной землей не висели черные тучи войны, а всегда ярко светило солнце, как и в этот радостный августовский день.

— Ну, рассказывай же, как там было?

— Постой, Майка, какая ты нетерпеливая. Еще успеем наговориться. Ты лучше скажи, как дома? Мама здорова?

— Почти ничего не слышит. И так ждет тебя, так ждет! Ленка плачет, говорит: «Пропала наша Лида», а мама сердится: «Как это так — пропала? — говорит. — Вот увидишь, скоро вернется. Чует мое сердце, что приедет». А сама утирает слезы.

— Бедная мамочка! Сколько хлопот ей причинила ее Лидка. Всегда куда-то исчезает. Помнишь, Майка, как я убежала в Варшаву? Да нет, откуда тебе помнить, ты же была в Костополе. Так она тогда тоже всех наших успокаивала: «Никуда Лида не денется». А сама тайком рыдала… Лена, говоришь, плачет?

— Ты же знаешь, как она тебя любит… Она относится к тебе, как ко второй матери. Говорит: «Лида меня воспитывала. И я хочу во всем быть похожей на нее». Теперь она самостоятельная. Работает машинисткой в обкоме. Ее устроил туда Лукин.

— А он здесь?

— Нет. Когда освободили Ровно, Александр Александрович разыскал меня и забрал в отряд. И насчет Лены побеспокоился.

— Так ты была в отряде?

— Была.

— Как я тебе завидую! Мне так и не пришлось отведать партизанского кулеша…

— Дмитрий Николаевич все расспрашивал о тебе. Представляешь, и тебя и меня в отряде давно хорошо знали и считали своими.

— Как жаль, что я не успела познакомиться ни с Медведевым, ни с Лукиным.

— Еще успеешь. Кончится война — махнем с тобой к нему в Москву.

— Обязательно! Я еще до войны об этом мечтала. А тут фашисты напали. В Варшаве была, в Берлине была, а вот в Москве — нет.

— Что ж, долго ждать не придется.

— А здорово будет: соберемся мы все у Дмитрия Николаевича. И Николай Иванович придет. В гражданском костюме. Интересно, как он будет выглядеть в пиджаке и галстуке? Я, например, представляю его себе только в форме немецкого офицера. А ты? Ты же видела его в отряде? Какой он?

— Я? Нет, мы с ним в отряде не встречались. А разве он там должен быть?

— Во Львове он сказал мне, что собирается пробиться к своим.

— Так во Львове вы тоже были вместе?

— Были?.. Нет, там было не так, как в Ровно. Там… — Она замолчала, будто силясь что-то припомнить.

— Что — там?.. — переспросила ее Майя.

— Погоди. Я потом. Все это не так просто…

Они ускорили шаг.

— А куда это мы сворачиваем? — спросила Лисовская. — Нам же сюда, на Легионов?

— Я и забыла тебе сказать. Когда Лена начала работать, нам дали новую квартиру, по улице Хмельницкого.

— Лучше старой?

— Еще бы! И на работу ей совсем близко.

Вот он, небольшой особнячок, утопающий в зелени деревьев. Сестры почти одновременно берутся за ручку двери. Она открывается и…

— Доченька!

— Мама!

Они плачут обе — раньше времени поседевшая, оглохшая от бомб мать, у которой война отняла мужа и угнала на далекую чужбину сына, и дочь — молодая, красивая женщина, успевшая дважды овдоветь и пережить столько, сколько с избытком хватило бы еще не на одну человеческую жизнь.

— Успокойся, мама, успокойся! — утешает старуху дочь. — Все будет хорошо. И Володя вернется. Я его буду искать и найду. Перестань плакать. — А у самой большие серо-голубые глаза полны слез.

— Я сейчас позову Лену, — говорит Майя и выбегает из комнаты.

Лена, услышав по телефону радостную весть, на ходу кричит девушкам:

— Лида приехала! Вы тут постучите за меня.

Они знают, что значит для Лены Лида: сколько раз в этой маленькой комнате машинописного бюро, когда выпадали свободные минуты, девушка рассказывала машинисткам о своей старшей сестре.

Лена выбегает на улицу.

— Майка, рассказывай же, какая там она? Изменилась?

— Лицо немного усталое. А вообще — такая, как была.

Они спешат, и Майя, запыхавшись от быстрой ходьбы, глотая слова, рассказывает, как она неожиданно встретила на улице Лиду.

А дома, после теплых объятий и поцелуев, после вкусного обеда, сестры устраиваются на диване, подобрав под себя ноги, и затаив дыхание слушают Лиду…

Николай Иванович был у нее в последний раз еще перед Новым годом. Она предложила ему ужин, но он отказался: очень спешил. Сказал, что в Ровно его миссия уже закончена и командование отзывает его в отряд.

— А как же я? — спросила Лисовская. — Как Майя?

— Вы останетесь здесь и будете ждать советские войска.

— И что же, так и будем сидеть сложа руки? — с явной обидой сказала она. — Разве для нас в отряде не найдется дела? Будьте уверены, я умею стрелять не хуже вас. В юности я не раз принимала участие в стрелковых соревнованиях и получала призы. А может быть, вы думаете, я не умею ездить верхом? Еще как! Дали бы нам с вами хороших скакунов, мы бы посмотрели, чья возьмет. А плавать вы умеете? Да? Ну, не лучше меня, будьте уверены! Я не хвастаюсь, но когда-то в воде меня никто не мог обогнать. Так и скажите в отряде.

— Верю, охотно верю вам, Лидия Ивановна. Но вам придется остаться в Ровно. Нашему отряду предстоит осуществить тяжелый поход, я уверен, что вы выдержали бы его, но представьте себе: вы и Майя неожиданно исчезаете из города. Неизвестно куда девается и Пауль Зиберт. Не вызовет ли это у многих наших «хороших знакомых» из гестапо и рейхскомиссариата подозрений? Начнут сопоставлять некоторые факты, обстоятельства и могут прийти к весьма нежелательным для всех нас выводам. У вас тут остается мать, младшая сестра. Для них переход, который предстоит осуществить отряду, не под силу. Вы понимаете, какой опасности вы можете их подвергнуть? Нет, лучше пока оставайтесь здесь. И знайте: о вас помнят. Дмитрий Николаевич велел передать, что, когда будет надо, к вам придут с «приветом от Попова». А теперь — до свидания.

— Я провожу вас…

Они вышли на крыльцо, спустились по ступенькам во двор. В темном морозном воздухе, поблескивая под лунным светом, кружились снежинки. Остановились. Она подняла руку и повернула ее ладонью кверху. Снежинки одна за другой опускались на ладонь и тут же таяли, бессильные перед теплом человеческого тела.

— Хорошо им, снежинкам, — произнесла Лисовская. — Спокойная у них жизнь. Летят себе на землю, совсем не думая о том, что на этой земле гибнут люди. Что для них война? Им все безразлично… Даже то, что, долетев наконец до земли, они будут раздавлены сапогом или растают вот так на чьей-то ладони.

Она помолчала немного. А потом:

— Нет, не хотела бы я быть снежинкой. Не по мне тихая, спокойная жизнь. Пока идет борьба, я не могу оставаться спокойной! Не могу! Да и вы такой же. Я же знаю вас, как себя. Не в вашем характере блуждать по лесам. Ну, скажите, ведь так?

— Я понимаю вас и разделяю ваши чувства. Вы правы и относительно меня. Я и сам думал о том, что делать дальше. И скажу вам откровенно: решил просить командование разрешить мне поехать во Львов. Паулю Зиберту еще рано на пенсию, он еще может доставить гитлеровцам немало хлопот. Но я не знаю, разрешат ли мне оставить отряд.

— Если разрешат, дайте мне знать: я сразу же приеду во Львов. Договорились?

— Не будем заранее договариваться. Я еще и сам не знаю, согласятся ли с моим планом.

— Но обещаете помнить обо мне?

— Обещаю.

— Во Львове живет моя приятельница, пани Рузя. Она работает в «Бристоле» — там есть такой ресторан — на кухне. Вы как-нибудь свяжитесь с ней и скажите, что хотели бы меня видеть. А уж она известит меня. Хорошо?

— Допустим…

— Нет, не «допустим», а да.

— Ну, пускай будет «да».

— Берегите себя. Слышите? Будьте осторожны…

— Хорошо… Вот, возьмите на всякий случай…

Он протянул ей маленький блестящий предмет. Она взяла его в руки. Пистолет.

— Только смотрите, чтобы никто не увидел, даже дома. Он может вам пригодиться.

— Спасибо.

— Ну, мне пора.

Он пошел, а она стояла, грустно глядя ему вслед.

Тяжело было расставаться с человеком, который стал для нее самым близким другом в жизни и в борьбе против ненавистных врагов.

Нет, она еще не знала в тот чудесный зимний вечер, какая опасность нависла над гауптманом Паулем Зибертом. Узнала о ней почти месяц спустя. А все это время жила в нетерпеливом ожидании — когда же наконец Николай Иванович даст о себе знать? Но он словно в воду канул: как ушел тогда вечером, так и пропал неизвестно куда.

Однажды после обеда, когда казино уже должно было закрыться на перерыв и в нем не оставалось почти никого из посетителей, в зал вошел человек в шляпе, с маленькими усиками. Он обвел прищуренными глазами столики и, остановив взгляд на Лисовской, вежливо проговорил:

— Пани Лидия Лисовская, если не ошибаюсь?

— Да, — ответила она.

— Меня просили передать вам, чтобы вы через час явились на улицу Дубенскую, двадцать четыре, в комнату номер шестнадцать. Только, пожалуйста, не опаздывайте.

И, поклонившись, вышел.

На Дубенскую, 24… Чего это гестапо заинтересовалось ею? Неужели что-нибудь случилось с Николаем Ивановичем?

Вот и Дубенская. Оказывается, пропуск для нее уже выписан. Она поднимается по лестнице, проходит коридором к двери с номером шестнадцать и медленно нажимает на ручку.

Навстречу ей из-за стола поднимается долговязый гауптштурмфюрер в темном мундире. Он ехидно улыбается Лисовской тонкими растянутыми губами, оголяя два ряда желтоватых зубов. Конрад! Как хорошо знает она этого гестаповца! Вспомнила, как по совету Кузнецова пригласила его к себе на вечеринку по случаю «дня рождения Майи». Тогда Конрад, сильно выпив, вымолил у нее свидание, и она пришла к нему сразу же после того, как машина с выкраденным генералом Ильгеном помчалась за город. Гауптштурмфюрер был вне себя от счастья, что «фрейлейн Леля» отдала ему предпочтение перед щеголеватым фронтовым гауптманом Зибертом. Конрад и не подозревал, что полчаса назад этот гауптман вместе с очаровательной «фрейлейн Лелей» и ее сестрой «фрейлейн Майей» среди бела дня выкрали самого фон Ильгена. Они пошли в «Дойчер гоф» и пробыли там допоздна; пили коктейль, шампанское, танцевали. Потом он пытался проводить ее домой, но она по дороге расплакалась, начала ругать всех мужчин, называть их нахалами и сказала, что была бы счастлива, если б он, Конрад, оказался не таким, как другие. Дала ему понять, что сама как-нибудь отблагодарит его за вежливость, и он, победив свою страсть, поплелся ни с чем к себе. Но «фрейлейн Леля» оставалась неумолимой. Сколько раз после того случая он приходил в казино и просиживал там часами, надеясь на ее милость, но она, хотя и позволяла иногда проводить себя домой, обещания не выполняла. Наконец ему, наверное, надоели эти ухаживания, и, обиженный, он оставил ее в покое.

И вот она в его служебном кабинете в гестапо. Что побудило его вызвать ее сюда?

— Фрейлейн Леля чем-то обеспокоена? — спросил гестаповец, приглашая сесть.

— Да что вы! Просто очень устала. Слишком много работы, и все время приходится быть на ногах.

— Может, выпьем по чашке кофе?

— Благодарю, не беспокойтесь, — ответила Лисовская. — Надеюсь, вы меня пригласили сюда не ради этого?

Наступила минута молчания. Гестаповец взял электрокофейник и наполнил две чашки кофе.

— Фрейлейн Леля, — начал гестаповец, медленно размешивая ложечкой сахар, — вы, конечно, знаете, как я вас уважал. И хотя вы принесли мне немало грустных минут, я хочу, чтобы вы знали: в моем лице вы имеете настоящего друга, который желает вам только добра. Возможно, это выглядит не совсем скромно, но я хотел бы напомнить один случай, чтобы вы поняли, как я вам предан. Помните тот день, когда мы с вами ходили в «Дойчер гоф»? В этот же день бандиты выкрали генерала фон Ильгена. В числе тех, на кого пало подозрение в причастности к исчезновению генерала, были и вы, ведь в его доме вы бывали частой гостьей. Не так ли?

— Да. Господин генерал обедал у нас, и ему нравилось, как я обслуживаю. Вот он и предложил мне быть его экономкой.

— И вы согласились?

— О, мне была оказана такая честь! Я с гордостью приняла предложение генерала.

— И вдруг ваш благодетель исчезает. Это случилось в тот же день, когда мы встретились с вами в парке. Этот день и этот вечер я никогда не забуду. Вы были тогда очаровательны. И я готов был ради вас пойти на все. Так вот, когда вас на следующий день вызвали сюда, вы сказали, что весь день провели в моем обществе. Шеф тогда спросил меня, правда ли это, я ответил ему: «Да, святая правда, пани Лисовская с утра до позднего вечера была со мной». И этих слов было достаточно, чтобы отвести от вас подозрения. Я так и сказал: «С утра до позднего вечера». — По лицу гестаповца снова пробежала ехидная усмешка. — Хотя встретились мы с вами после обеда. Я, конечно, не хочу вас упрекать в неблагодарности, но…

Гестаповец умолк и уставился на Лисовскую, желая узнать, какое впечатление произвели на нее его слова.

— Не понимаю, — произнесла она, — зачем вы об этом вспоминаете. Я и сама все хорошо помню и благодарна вам за заботу. Только к чему такие многозначительные намеки? Неужели вы думаете, что я причастна к этому темному делу? Уж коль вы считаете себя моим спасителем, я должна вам сказать: среди моих знакомых есть лица более влиятельные, чем вы, и у них насчет меня не возникло ни малейшего подозрения.

— Кого вы имеете в виду?

— Какое это имеет значение? Скажу только: настоящий мужчина никогда не стал бы через несколько месяцев напоминать о мелкой услуге, оказанной женщине.

— Ну хорошо, извините. Оставим этот неприятный разговор. Я не предполагал, что вы так обидитесь. И, собственно, не ради этого я вас сюда пригласил.

— Пожалуйста, я готова вас извинить, — успокоила Лисовская.

— И в доказательство того, что я полностью вам доверяю, — продолжал гестаповец, — попрошу оказать мне небольшую услугу.

— Какую именно?

— Дело касается одного вашего знакомого — гауптмана Зиберта. Вы давно с ним виделись?

— А зачем вам это знать? Если вы считаете, что имеете в его лице опасного соперника, то не ошибаетесь. Пауль мне нравится. Я даже не против была поехать с ним в Германию.

— Ну и в чем же дело?

— К сожалению, пока идет война — это невозможно. У вас больше шансов вырваться на Запад, чем у него. Что ни говорите, а он — фронтовик. Не то что вы…

— А где он сейчас?

— Это я у вас должна спросить, где он. Я видела его еще перед Новым годом. Он сказал, что едет на фронт, и все… А вы что-нибудь о нем знаете? Может быть, с ним что-то случилось?

— На фронт, говорите? И больше ни о чем он вам не рассказал?

— Нет. Но вы не ответили на мой вопрос. С ним что-то случилось? — обеспокоенно проговорила Лисовская.

— Нет, ничего не случилось. Просто ему теперь не до вас, дорогая фрейлейн. Наши дела на фронте не блестящи, и, возможно, через несколько дней нам придется оставить Ровно. Временно, конечно. Но пусть только закончится зима! О, фюрер еще покажет большевикам, что значит великая Германия! — Он встал. — Ну хорошо, на этом будем считать наш разговор законченным. Если появится гауптман Зиберт, дайте мне знать. У меня к нему дело. Вот мой телефон.

Он вынул из кармана блокнот, записал номер, потом вырвал листок и протянул Лисовской.

— И вообще, — добавил он, — если я вам буду нужен, звоните. Может, наконец растает лед вашего сердца?

И, любезно попрощавшись, он проводил Лидию Ивановну к выходу.

Этот разговор взволновал Лисовскую. «Чего это, — думала она, — ему нужно было вспоминать историю с Ильгеном? И зачем ему понадобился Зиберт?» Не хотел ли гестаповец спровоцировать ее на неосторожный шаг? Вероятно, для гитлеровцев Пауль Зиберт уже перестал быть обыкновенным офицером, и они пытаются напасть на его след. Что же, в Ровно они его не отыщут. А она не поддастся ни на какую провокацию. Да, Пауль Зиберт заходил к ней. Но ведь не он один был завсегдатаем особняка на Легионов. Он был чрезвычайно популярен среди ровенского офицерства, и не удивительно, что хорошенькую «фрейлейн Лелю» можно было часто видеть в его обществе.

Она пыталась отогнать тревожные мысли, но они настойчиво роились в голове, не давая покоя. Эти мысли стали еще тревожнее, когда на следующий день она встретила Леона Метуся, и тот, обдавая ее хмельным перегаром, под «страшным секретом» сообщил, что гестапо арестовало «бывшую невесту Зиберта Валю Довгер и всю семью одного поляка, у которого Пауль снимал комнату».

— Я давно чувствовал, пани Леля, что этот Зиберт не такой, — разошелся Метусь. — Но кто же мог знать, кто мог знать?.. Я еще и вас с ним познакомил, как с порядочным человеком. А он, оказывается, был связан с партизанами. Кто бы мог подумать, что среди немецких офицеров могут оказаться такие! Теперь его всюду ищут и никак не могут найти. Наверное, и я буду иметь неприятности.

Он продолжал о чем-то бормотать, но Лисовская уже не слушала его. Мысли ее были заняты другим: если Николай Иванович не в отряде, его немедленно надо предупредить об опасности. Она должна разыскать его во что бы то ни стало! Но где он? Почему не дает о себе знать? Ведь он обещал. Надо ехать во Львов. Немедленно. Ехать, когда со дня на день сюда могут прийти советские войска? Снова оказаться среди врагов? В большом городе? Сможет ли она там его найти? Хорошо, если он воспользуется ее советом и свяжется с Рузей. А если нет? Если его вообще нет во Львове? Все равно она поедет туда. Это необходимо. Но легко сказать: поедет. Добраться до Львова не так просто. Фронт уже подошел почти к Ровно. Все поезда тщательно проверяются. Что делать? И вдруг возникает мысль: Конрад, этот навязчивый гауптштурмфюрер, может ей помочь. Вот листок из его блокнота, вот номер его телефона.

— Это вы, Конрад? Не узнаете? Да, это я, Леля. Мне необходимо вас сейчас же видеть. Пожалуйста, я подожду. На скамейке. Через полчаса? Хорошо.

Когда на аллее показалась долговязая фигура гестаповца, Лидия Ивановна встала и побежала ему навстречу.

— В чем дело, фрейлейн Леля? Чем вы так взволнованы?

— Конрад, умоляю вас… Вы должны мне помочь вырваться отсюда.

— Вырваться?

— Да, да, бежать. Вы же сами говорили, что со дня на день сюда могут прийти большевики. Вы представляете, что они сделают со мной? Я не могу найти себе места. Ночью меня мучают кошмары, просыпаюсь в отчаянии. Иду по городу и вижу, как из разных учреждений грузят на машины бумаги и сейфы. А что делается на вокзале! Вы видели, что там делается! Все хотят бежать. Ни у кого нет желания быть брошенными на съедение сибирским медведям. И я не хочу этого, Конрад! Слышите: не хочу! Я боюсь. Спасите меня из этого ада.

— Нечего раньше времени нервничать. Видите, мы еще в городе. Я обещаю вас взять с собой, как только нам будет дана команда об эвакуации.

— Не хочу ждать! Тут можно с ума сойти от ужаса. Пока я не почувствую себя в полнейшей безопасности, не успокоюсь.

— Вы что — не верите мне?

— Верю. Но может случиться всякое. Еще неизвестно, успеете ли вы взять меня с собой. И я не собираюсь рисковать. Помогите мне куда-нибудь бежать, ну хотя бы во Львов. Там меня никто не знает, и я буду чувствовать себя спокойнее.

Гестаповец молчал, вероятно обдумывая, что ответить перепуганной фрейлейн. А Лидия Ивановна решила не прерывать атаки.

— Я, чувствую, причинила вам столько хлопот. Надеялась встретить у вас поддержку, а оказывается… Скажу вам откровенно: вы первый из немецких офицеров, к кому я обратилась за помощью. Выходит, ошиблась. Что же, тогда извините. И знайте: фрейлейн Леля найдет еще среди своих знакомых настоящего рыцаря, который подаст ей руку в трудную минуту. До свидания!

— Подождите! — остановил ее гестаповец, на которого, очевидно, подействовала эта тирада. — Я докажу, что ваша судьба мне далеко не безразлична, хоть вы и причинили мне немало горьких минут. Завтра вечером я вас посажу на поезд, идущий во Львов. Только с одним условием…

— Согласна на любые условия!..

Немец заискивающе заглянул ей в глаза, подумал и произнес:

— На этот раз моя просьба, фрейлейн Леля, будет очень скромной. Оставьте на всякий случай адрес, по которому вас можно будет найти во Львове.

— С большим удовольствием, — ответила Лисовская. — Я еще не знаю точно, у кого остановлюсь, но… — Она взяла листок бумаги, написала на нем какой-то выдуманный адрес и подала гитлеровцу. — Будете во Львове — вы легко сможете меня разыскать.

На другой день Лидия Ивановна уже ехала в офицерском вагоне во Львов. Поскольку поезд был переполнен и для нее не нашлось плацкартного места, какой-то майор любезно уступил ей свою нижнюю полку, а сам забрался под потолок.

В вагоне было холодно. Да и без того она не могла бы уснуть. Не помогла даже рюмка коньяку, которую пришлось выпить с соседями по купе — штабными офицерами. Из их разговора она поняла, что во Львове должно состояться важное совещание, связанное с дальнейшими фронтовыми событиями. Она внимательно прислушивалась к каждому слову штабистов, и ей было больно, что нет рядом Николая Ивановича. Он, наверное, сумел бы вместе с этими длинноногими волками попасть на совещание. А впрочем, если Николай Иванович во Львове, он все сделает, чтобы проникнуть туда. А если это ему не удастся? Что ж, тогда придется пустить в ход все свои способности и выудить из этих офицеров кое-что. Решила держаться поближе к майору, уступившему ей свое место. Вспомнила, как с Майей «обрабатывала» захмелевших офицеров, и улыбнулась. До сих пор она не знала поражений. Даже Конрад и тот клюнул, устроил эту поездку во Львов. Теперь она может быть спокойна: ее исчезновение из Ровно не вызовет ни у кого подозрений. Жаль только маму: ведь в который раз она вынуждена волноваться за судьбу дочери-непоседы.

Во Львов поезд прибыл утром, майор и его коллеги собирались ехать к главному вокзалу, но Лисовская, узнав, что офицерам нужно в оперный театр, посоветовала им сойти на Подзамче. Такси не было, и пришлось нанять извозчика.

— Куда вас подвезти? — спросил майор, когда они подъехали к театру и его друзья сошли.

— Благодарю вас, — ответила она, — мне здесь рядом.

Офицер взглянул на часы.

— О, в нашем распоряжении еще полтора часа! Может, позавтракаем?

— Не смею вас утруждать.

— Что вы! В обществе такой прелестной женщины, как вы, завтрак покажется в сто раз вкуснее. Скажите, пожалуйста, этому извозчику, чтоб он нас подбросил к какому-нибудь кафе.

За завтраком гитлеровец продолжал без устали осыпать Лисовскую комплиментами, расспрашивал, что она собирается делать во Львове, нет ли у нее здесь жениха или хорошего знакомого. И наконец поинтересовался, не согласится ли она еще раз встретиться с ним.

— Но мне же надо сперва где-то устроиться, — начала возражать Лисовская.

— Вот и хорошо. Сегодня можете устраивать свои дела. Я и сам не знаю, как там сложится на совещании. А вот завтра… Завтрашний вечер вы должны подарить мне.

Немного подумав, Лисовская согласилась. Да, она придет завтра на свидание. Около театра? Хорошо. В пять? Хорошо. Это точно? Честное слово.

Простившись с майором, Лидия Ивановна отправилась в «Бристоль». Рузя, краснощекая полька средних лет, встретила ее с распростертыми объятиями.

— Езус Мария! Кого я вижу! Лидочка! — защебетала она писклявым голоском, который никак не подходил к ее плотной комплекции. — Какими судьбами?

— Попутным ветром.

— И надолго?

— Это зависит от того, удастся ли мне устроиться где-нибудь во Львове.

— А что в Ровно?

— Уже надоело торчать в провинции. Хоть Ровно и считается столицей, но скука там невероятная. Другое дело — Львов! Тут все так же, как было раньше, или, может быть, тоже от скуки мухи дохнут?

— Ну, что ты! Львов остается Львовом! Да что же мы стоим в коридоре? Хочешь есть?

— Нет, спасибо, я уже позавтракала. Ты лучше скажи: меня никто не спрашивал?

— Тебя? — удивилась Рузя. — А разве кто-то должен был спросить о тебе?

— Да так, один знакомый офицер, сказал, что будет искать меня во Львове, и я посоветовала ему обратиться к тебе.

— А ты водишь дружбу с немецкими офицерами? — укоризненно спросила Рузя.

— Как тебе сказать? Дружбу не дружбу, но и среди немцев встречаются порядочные люди. И к тому же мне не хотелось бы оказаться в эшелоне вместе с теми несчастными, которых увозят в Германию.

— Что ни говори, Лидочка, а ты умеешь устраиваться, — засмеялась Рузя. — Ну что мне с тобой делать? Постель для тебя у меня найдется. А работа… Слушай, ты же работала официанткой?

— Бери выше: метрдотелем в офицерском казино. Ну конечно, это не львовский «Жорж» или даже твой «Бристоль», но все-таки мелюзга к нам даже носа не показывала. А ты что имеешь в виду?

— Поезжай сейчас ко мне домой, там мама, и отдыхай. А я поговорю с директором, отрекомендую тебя как родственницу, и может быть, мне удастся его уговорить взять тебя кем-нибудь к нам.

— Рузенька, это было бы чудесно! — воскликнула Лисовская и поцеловала подругу в щеку. — Как хорошо, что я тебя встретила и у меня есть где остановиться.

Шагая по улице, Лисовская не пропускала ни одного офицера в форме гауптмана. «Где вы теперь, Николай Иванович? — думала она. — Найду ли я вас в этом городе, среди врагов?»

На следующий день в пять часов она подошла к театру. Площадь перед ним была забита легковыми автомашинами. «Совещание еще не закончилось», — подумала она и хотела уже пойти в скверик, предполагая, что придется долго ожидать, как вдруг увидела знакомого майора, вышедшего из театра и посматривающего на часы; он заторопился к ней.

— Извините, что я немного задержался, — сказал он, поздоровавшись. — Вообще это не в моих привычках, но поймите: не было возможности оставить зал. Я постараюсь искупить свою вину.

— Что вы? Я совсем не сержусь. Вы там занимаетесь важными делами, а мне все равно нечего делать.

— Тогда я попрошу вас немного прогуляться. Еще часок, не больше. И мы с вами куда-нибудь пойдем. Не возражаете — в ресторан?

— Да, не возражаю.

«Надо подпоить этого галантного майора», — решила она. Вероятно, это совещание — не пустая говорильня, если сюда съехался чуть ли не весь цвет гитлеровского офицерства. Интересно, о чем они там совещаются? Она должна заставить майора развязать язык. Но зачем? Даже если она кое-что узнает — кому передать? Конечно, здесь, во Львове, тоже есть подпольщики. Но как их найти?.. Ничего. Все равно нужно узнать, о чем говорили на совещании. А потом она попытается связаться со своими.

Наконец совещание закончилось. Из массивных дверей двумя потоками хлынула беспрерывная людская толпа. Лисовская стояла на площади, прислонившись спиной к газовому фонарю, и внимательно всматривалась в лица офицеров разных чинов и рангов, выходивших из театра.

Вдруг сердце сжалось, неведомая сила подтолкнула ее, и, сдерживаясь, чтобы не закричать, она рванулась вперед: из театра вышел и направился к серому лимузину стройный, подтянутый гауптман! Это он! Он. Она не ошиблась. Он здесь, во Львове! Он был на совещании!

Решение пришло мгновенно. Она подбежала к машине, в которую только что сел офицер, с силой рванула заднюю дверцу и, упав на сиденье, произнесла:

— Приветствую вас, господин гауптман!

Шофер, ничего не понимая, уставился на нее удивленным взглядом, а офицер, резко обернувшись, улыбнулся и с легким укором, но радостно проговорил:

— Ох, беда мне с вами! Ну что ж, здравствуйте!

Потом, обратившись к шоферу, добавил:

— Это и есть, Ваня, та самая Лидия Ивановна.

— Белов, — представился тот и хотел что-то сказать, но Лисовская, увидев, как знакомый майор растерянно оглядывается по сторонам, сказала:

— Ваня, полный вперед!

Машина тронулась с места и помчалась по центральной улице, обдавая пешеходов брызгами мокрого грязного снега.

— Ну, рассказывайте, как вы сюда попали? Что нового в Ровно? — спросил Николай Иванович.

Она рассказала о вызове в гестапо и разговоре с Конрадом, о встрече с Метусем, о том, как оказалась во Львове. Услышав об аресте Вали и семьи Боганов, Кузнецов помрачнел.

— Новости печальные, — сказал он. — Если б мы находились в Ровно, можно было бы что-нибудь придумать и освободить их. А сейчас вся надежда на наши войска. Они наступают так стремительно, что могут помешать фашистам учинить расправу над товарищами.

— А как вы? — спросила Лисовская. — Давно уже во Львове?

— С неделю.

— И не дали о себе знать? Вы же обещали…

— Обещать обещал, а приехал и увидел, что вам лучше оставаться в Ровно.

— Но почему?

— Вы поймете сами, Львов — не Ровно. Прежде чем начать там действовать, наши ребята провели большую подготовительную работу. У них было для этого время. Ровно считался глубоким немецким тылом. И наши разведчики, не вызывая подозрений, были в относительной безопасности. А теперь — не те времена. Вы бы посмотрели, как перепуганы эти завоеватели! Они чувствуют неотвратимость своего конца и дрожат от ужаса. А перепуганный хищник еще опасней. Сегодня на совещании выступал вице-губернатор Галиции Бауэр. Слышали бы вы, как он с пеной на губах требовал усиления репрессий против неблагонадежных. Почти каждый вечер здесь устраиваются облавы. Отряды карателей, гестаповцев, фельджандармерии не перестают бесчинствовать. Во Львове немало отважных людей, наших патриотов, и они доставляют много неприятностей оккупантам. Но мне никак не удается связаться с ними. С нами приехал Янек Каминский, у него тут есть знакомые, родственники. Ян пытается через них разыскать надежных людей. Но пока безуспешно. Если так будет продолжаться, нам придется оставить свои «визитные карточки» и пробираться навстречу своим. При условии, конечно, если советские войска раньше не придут сюда. Так что, дорогая Лидия Ивановна, вам нужно было оставаться в Ровно…

— Нет! — возразила Лисовская. — Как я могла сидеть спокойно, когда идет война! Я не успокоюсь, пока ни одной гадины не останется на нашей земле. Вы тут рискуете жизнью, а я должна отсиживаться дома, зная, что гестапо охотится за вами. Я должна была вас найти и счастлива, что встретила.

— И я рад вас видеть. Но, к сожалению, нам снова придется расстаться. Если возникнет необходимость, мы свяжемся с вами. Вы где остановились?

— У приятельницы, Рузи, я вам о ней говорила. Она обещала похлопотать за меня перед самим шефом.

— Хорошо, вот через нее мы вас и найдем. Но повторяю: если только в этом будет крайняя необходимость.

Она понимала Николая Ивановича. Львов действительно не Ровно. И время теперь не то. Там они могли свободно ходить, вместе проводить вечера в веселых компаниях немецких офицеров, и никому не приходило в голову, что гауптман Пауль Зиберт и его подруга «фрейлейн Леля» советские разведчики. Это было раньше. Это было в Ровно, в городе, где Николай Иванович имел не одну конспиративную квартиру и не одного помощника. И почти ежедневно он поддерживал связь с отрядом. А здесь? Здесь ему приходится решать все одному, действовать вслепую. Она даже не может пойти с ним в ресторан. Кто знает, не следят ли за ней? Недаром же этот Конрад интересовался Паулем Зибертом. Может, гестапо рассчитывает с ее помощью напасть на его след? Не выйдет! Да, Николай Иванович прав: им нельзя встречаться. Нужно ждать. Ждать и искать связи с местными подпольщиками.

И снова, как в тот снежный декабрьский вечер, они расстались. Серый лимузин уехал, увозя того, ради которого она приехала в этот большой, загадочный город, а она стояла и грустно смотрела вслед маленькому красному огоньку, пока тот не растаял в вечерней синеве.

Вскоре Львов взволновала весть, что средь бела дня неизвестный немецкий офицер убил вице-губернатора Галиции доктора Отто Бауэра и его президиал-шефа доктора Шнайдера. Узнав об этом, Лидия Ивановна вспомнила, с какой ненавистью Николай Иванович рассказывал ей о выступлении Бауэра на совещании, и поняла, что Пауль Зиберт продолжает борьбу.

…И вот она сидит в своей комнате, за стеной спит старенькая мать, рядом сестры слушают ее рассказ, а она думает о нем. Майя не видела его в отряде. Где же тогда он? Среди наших или снова среди врагов? Где ты, Пауль Зиберт? А может, его зовут уже не Паулем, а Куртом или Гансом? И фамилия у него другая. Все может быть… Может, даже… Нет, нет! Ни в коем случае! Она гонит от себя страшную мысль. Он есть! Он жив! Он должен жить! Такие, как он, не умирают!..

 

ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ

А Николая Ивановича Кузнецова уже не было в живых. Вместе со своими боевыми товарищами Яном Каминским и Иваном Беловым он погиб в неравном поединке с врагами, погиб как герой, до последнего вздоха не выпуская из рук оружие. Случилось это в ночь с восьмого на девятое марта 1944 года, через два месяца после того, как расстались мы с ним на заснеженной опушке Цуманского леса.

Два месяца… Где он был на протяжении этого времени? Что делал? Невозможно во всех деталях, шаг за шагом проследить за действиями тройки отважных советских разведчиков, так как нет человека, который бы все это время находился вместе с ними и которому бы они доверяли свои тайны. Тем, кто пытается воссоздать картину последних двух месяцев жизни и борьбы Кузнецова с врагом, приходится пользоваться отрывочными, иногда даже противоречивыми материалами, отбирая буквально по крохам наиболее вероятные факты и делая допустимые предположения.

Когда Дмитрий Николаевич Медведев писал свои книги, еще не были известны обстоятельства гибели Кузнецова, и у многих читателей «Сильных духом» возникало немало вопросов относительно последних дней Николая Ивановича. Многие сомневались, действительно ли его нет в живых. Откровенно говоря, нам, его друзьям и товарищам по разведке, тоже не давала покоя эта мысль. И мы продолжали поиски. Были еще раз тщательно проверены все имеющиеся материалы, просмотрены сотни архивных документов и газет, опрошены десятки людей, которые в той или иной мере могли оказаться хотя бы случайно свидетелями действий легендарного партизанского разведчика.

Большую работу провели Александр Александрович Лукин и Николай Струтинский, решившие разыскать место гибели Кузнецова, Белова и Каминского. Вместе с другими товарищами — бывшими партизанами — они начали изучать путь группы Кузнецова из Львова в Ганачевские леса. Были исхожены все тропинки и дороги, которыми могли пробираться навстречу отряду разведчики, детально исследована местность. И следы привели наконец в село Боратин Бродовского района на Львовщине.

Село Боратин… Как попал сюда Кузнецов?

Очевидно, это произошло так.

…Он приехал во Львов в конце января. Уже у контрольно-пропускного пункта увидел он строгое предупреждение военного коменданта, написанное большими буквами на фанерном щите:

«Внимание! Внимание!

Военным после прибытия во Львов надлежит немедленно зарегистрироваться в городской комендатуре.

Отметка о прибытии или выезде является обязательной!

Без нее устраиваться на квартиры и ночевать в городе запрещается!»

Конечно, гауптман Зиберт не имел намерения отмечать свой приезд в военной комендатуре и все хлопоты по квартирному вопросу возложил на Яна Каминского, у которого во Львове были дальние родственники и знакомые.

Целыми днями Николай Иванович вместе с Иваном Беловым разъезжали по городу в сером лимузине, а Ян Каминский навещал знакомых, надеясь напасть на след местных подпольщиков или, в крайнем случае, подыскать несколько надежных конспиративных квартир. Но его попытки не приносили результатов.

Что касается Пауля Зиберта, то его дела шли успешно. За два-три дня ему удалось завязать несколько знакомств с местными штабными офицерами, и, как всегда в таких случаях, он сразу же покорил сердца своих новых знакомых. Они начали вводить его в курс многих событий, происходивших во Львове и за его пределами; наконец, от них же он узнал о совещании, которое должно было состояться в оперном театре, и с их помощью даже получил на него пропуск.

После совещания быстро покинул театр. Он сел в машину с намерением поехать к Яну: возможно, у того появились добрые вести, — но неожиданно услышал за спиной знакомый женский голос…

Ее рассказ взволновал Николая Ивановича. Валя и Боганы арестованы. Лидии Ивановне тоже грозит опасность. Отряд далеко, в лесах, кто знает, когда удастся установить связь со своими людьми.

Лидия Ивановна рассказала, что ровенское гестапо проявляло к его особе немалый интерес, что его разыскивают. Что ж, пусть ищут. Пауля Зиберта не так легко заманить в ловушку. А если это случится, то живым они его не возьмут.

И, наверное, в эти минуты он, как бывало и там, в Ровно, рассказывал своим друзьям легенду об отважном соколе, который истек кровью в борьбе с врагами, но навсегда остался живым в песне смелых и сильных духом.

Нет, он не жалел, что приехал в этот город. Он успел собрать немало полезных разведывательных данных. Беседы со штабными офицерами… Совещание… То, о чем он узнал, дойдет до наших, обязательно дойдет.

Не об этом ли думал он тогда? Ему было понятно, что Пауль Зиберт уже перестал быть для гитлеровской контрразведки обыкновенным фронтовым офицером и что здесь, во Львове, он больше не будет иметь возможности с такой же активностью вести разведывательную работу, как в Ровно. Фронт приближается. Поднялась паника. Вокзал переполнен всякими чинами, спешащими отправить свои семьи и награбленное добро. Да и по настроению участников совещания можно было догадаться, что гитлеровцам не придется оказывать во Львове упорного сопротивления советским войскам. Значит, пришло время оставить город и ему, Кузнецову. Если же не удастся встретиться с отрядом, необходимо будет перейти линию фронта. Оккупантам уже недолго осталось хозяйничать на советской земле, но пока жива фашистская гадина, он не может оставаться в стороне от борьбы. Его поле боя — вражеский тыл. И он потребует, чтобы его снова отправили на оккупированную территорию — в Польшу, Чехословакию, Югославию — куда угодно, даже в Берлин.

Надо пробираться на восток. Но перед этим он еще напомнит о себе, еще преподнесет врагам прощальный сюрприз.

…Утром девятого февраля сторожиха музея Ивана Франко, выйдя во двор, заметила у ворот серый лимузин.

«Наверное, за вице-губернатором», — подумала она, но в то же мгновение закралось сомнение: «Нет, за Бауэром всегда приезжает большой черный автомобиль, а на таком ему ехать не к лицу. Да и останавливается вице-губернаторская машина не здесь, а у ворот следующего особняка. Может, это кто-нибудь к нам?»

Она подошла к ограде. Дверца лимузина была открыта, капот поднят, и шофер в солдатской шинели склонился над мотором. Возле него стоял немецкий офицер и что-то сердито бубнил. «Ну и достается парню на орехи», — подумала она, наблюдая эту сцену. Офицер, вероятно, очень спешил и громко подгонял шофера, время от времени поглядывая на часы. А с мотором, видать, дела были плохи.

Вот и черный автомобиль подъехал. Офицер подошел к нему и что-то сказал водителю, — очевидно, попросил помочь наладить мотор. Шофер вылез из кабины, но, заметив своего шефа, который вместе с другим немцем вышел из особняка, поспешно открыл перед ними дверцу.

То, что произошло потом, было настолько неожиданным и невероятным, что сторожиха долго не могла опомниться.

Едва Бауэр и его спутник ступили на тротуар, как офицер почти вплотную подошел к ним и громко спросил:

— Зинд зи доктор Бауэр?

— Их бин Бауэр, — послышалось в ответ.

Офицер произнес еще какую-то фразу, и потом один за другим прозвучали несколько пистолетных выстрелов. Часовой, стоявший во дворе вице-губернаторского особняка, вскинул автомат, но упал, срезанный автоматной очередью из серого лимузина. Еще мгновение — и лимузин, набирая скорость, помчался вниз по крутому извилистому спуску улицы.

А на тротуаре около длинного комфортабельного автомобиля остались два трупа: вице-губернатора и его спутника.

Известие об этом убийстве облетело весь город. Разные слухи — один удивительнее другого — передавались из уст в уста. На каждом шагу можно было услышать: «Кто этот неизвестный немецкий офицер? Где он? И немец ли он вообще?» Никто не мог дать ответа на эти вопросы — ни тысячи жителей Львова, ни те, что считали себя его новыми хозяевами. Оккупанты чувствовали, что земля под их ногами горит, что их владычеству приходит конец, и страх охватывал их, страх перед неминуемой расплатой за все злодеяния, учиненные на этой пылающей земле.

О, как бы им хотелось закрыть людям рты и уши, чтобы они не могли ни говорить, ни слышать о каждой новой диверсии подпольщиков! К каким только средствам не прибегали фашисты, чтобы запугать народ. Но напрасны были их старания: никакие угрозы, никакие расправы не могли убить в людях веру в быстрое освобождение. Убийство двух гитлеровских сатрапов вселило в сердца львовян надежду, подбодрило их, прибавило им силы в борьбе с захватчиками.

Немецкие газеты и желто-блакитные листки националистических предателей упорно молчали об убийстве Бауэра. Очевидно, оккупанты никак не осмеливались расписаться в своей беспомощности и бессилии: ведь все чрезвычайные меры, предпринятые гестапо для обнаружения и ареста неизвестного убийцы, оказались тщетными.

Весь аппарат гестапо был поднят на ноги. Ни днем ни ночью не прекращались розыски, эксперты перевернули вороха различных секретных документов о террористических действиях подпольщиков в разных местах оккупированной гитлеровцами советской земли. И вот на стол начальника гестапо гауптштурмфюрера СС Петера Краузе легли сообщения, полученные в разное время из Ровно о ранении сенатспрезидента Пауля Даргеля, об убийстве имперского советника финансов Гееля, об убийстве заместителя рейхскомиссара Украины Кнутта, оберфюрера СС доктора Альфреда Функа, о похищении генерала фон Ильгена. В последнем, совершенно секретном сообщении были описаны приметы опасного большевистского агента и названо его имя — гауптман Пауль Зиберт. Сопоставив все обстоятельства, эксперты пришли к выводу, что убийство во Львове является логическим продолжением ровенских событий. И во все концы Галиции разлетелось срочное распоряжение: любой ценой поймать и уничтожить террориста. В бумаге указывалась и награда за поимку гауптмана Зиберта — двадцать пять тысяч злотых.

Лишь после принятия решительных мер губернатор Галиции Вехтер дал разрешение на опубликование некролога в газетах «Лембергер цейтунг» и «Львивски висти».

Пятнадцатого февраля 1944 года это известие донесла до советских людей «Правда»:

«Стокгольм. По сообщению газеты «Афтенбладет», на улицах Львова средь бела дня неизвестным, одетым в немецкую военную форму, были убиты вице-губернатор Галиции д-р Отто Бауэр и высокопоставленный чиновник д-р Генрих Шнайдер. Убийца не задержан».

Да, убийца не был задержан, несмотря на все меры, принятые службой безопасности.

Двенадцатого февраля, в то самое время, когда набирался номер немецкой газеты «Лембергер цейтунг» с некрологом, Пауль Зиберт снова напомнил о себе. За Львовом, недалеко от села Куровичи, на контрольно-пропускном пункте был убит немецкий майор, пытавшийся проверить документы у пассажиров серого лимузина. Вслед за майором отправились на тот свет четверо жандармов: они выбежали из будки, услышав выстрелы. Начальник гестапо Краузе, который лично выехал на место происшествия, опросил свидетелей и установил, что в майора стрелял из пистолета немецкий офицер, сидевший рядом с шофером, а по жандармам выпустил автоматную очередь мужчина в штатском. После этого машина помчалась дальше. Гестаповец кинулся в погоню, но, проехав с десяток километров, увидел недалеко от дороги разбитый, обгоревший кузов серого лимузина — такого, какой, по описаниям свидетелей, утром девятого февраля остановился неподалеку от вице-губернаторского особняка. Специально вызванный отряд жандармов осмотрел рвы, обыскал каждый кустик, прочесал близлежащий лесок. Пассажиры лимузина исчезли.

…Оставив подожженную машину, Николай Иванович, Белов и Каминский углубились в лес. Возможно, жандармам и удалось бы их схватить, но разведчики встретили подводу с хворостом, возница был одет в форму полицая. Заметив немецкого офицера, он струсил и без колебаний взял на подводу пассажиров. По дороге он на все лады восхвалял немецкую власть, «освободившую нашу Украину от большевизма и противных ляхов».

— Вот еще расправятся с партизанами, тогда совсем легко будет дышать, — добавил он.

— Во зинд партизанен? — спросил у него Кузнецов.

— Вон там, в нашем лесу, — дядька показал рукой влево и, вероятно желая доказать свою преданность оккупантам, добавил: — Я старостой тут недалеко. Мне обещали награду, если я выслежу партизан. Вот и езжу по лесам на подводе. Уже на след напал, и вот увидите: пройдет день-два — я их поймаю.

Он довольно захохотал и хотел еще что-то добавить, но не успел: большие, крепкие руки Каминского охватили его голову и прижали к подводе…

Два дня блуждали Кузнецов и его товарищи по лесам, надеясь встретить партизан, о которых рассказывал староста. А на третий день разведчики случайно набрели на группу бежавших из еврейского гетто и скрывавшихся в лесу. Беженцам эта местность была хорошо знакома, знали они также, где находятся партизаны.

— Ведите, — обратился к ним Кузнецов.

Идти пришлось долго. Тяжело было уже который день подряд шагать и шагать, почти не зная отдыха. Но они твердо верили в то, что достигнут цели, встретятся с партизанами. И встретились.

Партизаны привели их в шалаш, и здесь разведчики увидели истощенных болезнью, бледных наших двух товарищей — Дроздова и Приступу, которые лежали без движения, накрытые тулупами.

Василий Дроздов чуть приоткрыл глаза, и, как в тумане, перед ним возникло знакомое лицо Кузнецова.

— Николай Иванович! Это вы? — тихо спросил он.

— Да, Вася, я. Что с тобой?

— Тиф свалил меня и Приступу.

— А где отряд, далеко?

— Да… Нашу группу послали вперед. Мы должны были пробраться во Львов и думали встретить вас. Но вот видите: двоих нас болезнь свалила, радист погиб. Почти каждый день приходилось вести бои. Наши ребята решили пойти дальше. Вы их не встречали?

— Нет, не пришлось.

— Рассказывайте, как там во Львове?

И Николай Иванович рассказал, как они приехали во Львов, как пытались установить связь с подпольщиками, как уничтожили Бауэра и Шнайдера и как добрались до этих мест.

— Ну, теперь мы будем вместе, — обрадовался Дроздов. — Дождемся, пока придет отряд, а там…

— Нет, — перебил его Кузнецов, — я здесь не останусь. Нам необходимо идти дальше, — он посмотрел на Каминского и Белова. — Я должен перейти линию фронта. Тут от меня пользы мало.

Дроздов уговаривал Николая Ивановича и его товарищей остаться, но Кузнецов даже не хотел об этом слушать. Поняв, что ему не удастся переубедить товарищей, Дроздов пожелал им счастливого пути.

Николай Иванович Кузнецов, Ян Каминский и Иван Белов пошли на северо-восток, по направлению к Бродам…

…Двадцать седьмого июля Советская Армия освободила Львов. Через некоторое время, оправившись после болезни, сюда приехал Дмитрий Николаевич Медведев. Встретились боевые друзья, те, кто два года вместе делили радость побед и горечь утрат.

Радостные вести приходили с фронта: гитлеровцы, терпя поражение за поражением, под напором советских войск откатывались на запад, и ничто уже не могло остановить победоносного движения нашей армии-освободительницы.

Радовались партизаны-медведевцы. Но в то же время беспокоила их судьба Кузнецова, Белова и Каминского. «Что с ними?» — не раз спрашивал себя Дмитрий Николаевич Медведев. От Дроздова и Приступы он узнал, что Кузнецов пошел по направлению к Бродам; сторожиха музея Ивана Франко рассказала об обстоятельствах убийства Бауэра и Шнайдера, свидетелем которого она случайно оказалась. Больше ничего не было известно.

Тогда Дмитрий Николаевич решил пересмотреть дела гестапо, которые оккупанты, удирая, не успели уничтожить или захватить с собой. И тут его внимание привлекло несколько документов. В одном из них сообщалось о покушении на вице-губернатора Бауэра и Шнайдера, в другом — об автомашине, найденной в районе Куровичей («12.2.44 г. был убит военный патруль, майор Кантер»), а еще в одном — о том, что оуновцами схвачен и уничтожен опасный разведчик, действовавший под видом немецкого офицера Зиберта…

…Давно отгремели залпы войны, страна залечила нанесенные раны. Вчерашние воины и партизаны стали людьми мирного труда. Почти через пятнадцать лет после разгрома гитлеровской Германии нам стали известны обстоятельства гибели легендарного разведчика Героя Советского Союза Николая Ивановича Кузнецова.

…Морозной мартовской ночью подошел он со своими товарищами к селу, окруженному старыми дубами и буками. Они решили погреться и постучали в крайнюю хату. Открыл хозяин. Кузнецов обратился к нему по-немецки:

— Вир воллен эссен.

Вдвоем с Каминским они зашли в дом, а Белов остался на улице.

Пока хозяин ходил на кухню за молоком и хлебом, Николай Иванович вытащил из-за пояса гранату и положил ее на скамейку у стены, прикрыв тряпкой. Не знали разведчики, что под полом этой хаты засели националисты.

Бандиты неожиданно ворвались в комнату, и началась жестокая схватка. Бандеровцы оглушили Каминского ударом приклада по голове и набросились на Кузнецова. Толчком ноги в живот он свалил одного, второму свернул челюсть, третьего ударил головой о стену. Но силы были неравные, и им удалось его схватить.

— Кто вы? Бандиты? — обратился он к бандеровцам по-немецки.

— Нет, мы Украинская повстанческая армия, — обиделся один из них.

— Почему же вы тогда нападаете на немецкого офицера?

— С немцами мы живем хорошо. Только у таких, как вы, бродяг, отбираем оружие. А большевиков уничтожаем.

— В таком случае не держите меня. Дайте отдохнуть.

— Можете сесть, — сказал бандит.

Кузнецов опустился на лавку.

Через несколько минут в комнату вошел здоровяк полицай в бараньей шапке. В руках он держал удостоверение, отобранное одним из бандитов у Кузнецова.

— Так это ты? — громко пробасил он, уставившись на Николая Ивановича. — Как тебя там? — Он заглянул в удостоверение. — Зи-берт, да? — Достал из кармана какую-то бумагу, посмотрел в нее и, весело блеснув глазами, заорал: — Попался! Хлопцы, берите его на мушку! Только смотрите! Вы знаете, что это за птица? Я сейчас пойду позову панов атаманов, пускай посмотрят, какую птичку я поймал. Пусть позавидуют: двадцать пять тысяч злотых у меня в кармане!

И с хохотом вышел из комнаты.

Вскоре с улицы послышались пьяные голоса.

— Ребята, дайте закурить, — попросил Кузнецов.

Один из охранявших насыпал на стол немного самосада и положил кусочек газеты. Этого Кузнецову и нужно было. Он свернул цигарку и поднес ее к лампе, пытаясь прикурить. Открылась дверь, и в ней показалась знакомая фигура в бараньей шапке.

В то же мгновение лампа погасла. Раздался возглас:

— Вот как умирают советские партизаны!

И вслед за этим разорвалась граната.

Так погибли Николай Иванович Кузнецов и Ян Каминский. А с Иваном Беловым бандиты расправились еще раньше…

Обо всем этом рассказали Николаю Струтинскому и другим боевым друзьям героя-разведчика жители села Боратин. Они и помогли найти место, где утром девятого марта 1944 года по приказу бандеровских атаманов двое боратинских жителей — Громак и Олейник — закопали изувеченное взрывом тело «немецкого офицера».

Для них он был лишь немецкий офицер…

А в октябре 1959 года в Москву к известному советскому ученому, доктору исторических наук М. М. Герасимову приехал ассистент кафедры судебной медицины. Львовского медицинского института В. Н. Зеленгуров. Он положил перед профессором фотографию молодого человека, не называя его имени, а рядом поставил коробку, в которой находился череп, раздробленный на пятнадцать частей.

— Мы просим вас, — обратился Зеленгуров, — установить, действительно ли это череп человека, изображенного на фотографии.

После кропотливой, сложной работы, проведенной М. М. Герасимовым и его ассистентами, оказалось: портрет и череп принадлежат одному и тому же человеку.

Этим человеком был Николай Иванович Кузнецов.

…Он родился двадцать седьмого июля 1911 года в небольшом русском селе Зырянка на Урале. Отец и мать были честными и трудолюбивыми крестьянами. Такими же воспитывали своих детей — Агафью, Лидию, Нику (так в семье называли Николая Ивановича) и Виктора.

С детства Ника был сообразительным и любознательным. Шести лет научился читать и писать. Мальчонкой полюбил рассказы отца о славных русских богатырях — Илье Муромце, Евпатии Коловрате, матросе Кошке, заучивал наизусть патриотические стихотворения Пушкина и Лермонтова, которые читала ему старшая сестра.

Шел бурный восемнадцатый год, когда семилетний Ника Кузнецов сел за парту начальной школы.

А кругом пылал огонь гражданской войны. Простые люди с оружием в руках защищали молодую Советскую республику. Был среди них и Иван Павлович Кузнецов — отец будущего разведчика. Тяжело было бороться. По-звериному зарубили белоказаки дядю Николая — Осипа Павловича. Надолго запомнил это русоволосый мальчик.

Его любимым героем позже стал Григорий Котовский. Быть таким же сильным, смелым, ловким и неуловимым, как он, — об этом мечтал Ника. И спустя десятилетия, в Ровно, мы не раз слышали от него восторженные слова о легендарном герое гражданской войны.

Школа… Техникум… Комсомол…

Не было и шестнадцати, когда похоронил отца: туберкулез. Пришлось оставить Тюменский сельскохозяйственный техникум и поступить на первый курс Талицкого лесного — ближе к родным.

Книги, конспекты, комсомольские диспуты, походы на лыжах, стрельба в тире, городки, баскетбол, драматический кружок. Иностранного языка в техникуме не изучали, но второкурсник Кузнецов, на удивление всем, изучал немецкий, а чтобы не только знать грамматику и отдельные слова, но и говорить, — частенько заходил в домик лесничего Гунольда.

После техникума — Коми-Пермяцкий округ, город Кудымкар, работа, общественные поручения. Он — уполномоченный окружкома ВЛКСМ по учету комсомольских билетов, руководитель кружка политграмоты. Выкраивает время, чтобы почитать книгу, посидеть над учебником: готовится к поступлению в институт иностранных языков. Знакомится с преподавателем педагогического училища, который хорошо владел немецким языком, и часто встречается, разговаривает с ним.

Однако стал Николай Иванович не преподавателем иностранного языка и не переводчиком, а инженером-конструктором «Уралмаша». Перед этим же был Свердловский индустриальный институт. И на заводе не расставался он с учебником немецкого языка. Нашлись иностранные специалисты (в частности, немецкий инженер коммунист Затлер), которые стали частыми собеседниками Кузнецова. Дипломный проект он защищает на немецком языке.

Приобретенный практический опыт, теоретические знания, безупречное владение иностранным языком — все это делало Кузнецова ценным специалистом, и его приглашают в Москву на должность военного инженера. Когда же начинается Великая Отечественная война, он добровольно идет в парашютно-десантные части Красной Армии. Рвется в бой, во вражеский тыл, в разведку, но ему отвечают: «Погоди, придет и твой черед».

Вот отрывок из рапорта командованию, написанного Кузнецовым третьего июня 1942 года:

«Я, как всякий советский человек, в момент, когда решается вопрос о существовании нашего государства и нас самих, горю желанием принести пользу моей Родине… Дальнейшее пребывание в бездействии я считаю преступным перед моей совестью и Родиной.

Прошу довести до сведения руководства этот рапорт…

Я вполне отдаю себе отчет в том, что очень вероятна возможность моей гибели при выполнении заданий разведки, но смело пойду в тыл врага, так как сознание правоты нашего дела вселяет в меня великую силу и уверенность в конечной победе. Это сознание даст мне силу выполнить мой долг перед Родиной до конца».

Он выполнил эту клятву, выполнил свой долг советского гражданина-патриота. И вот двадцать седьмого июля 1960 года, в тот день, когда ему должно было исполниться сорок девять лет, в украинском городе Львове, ровно через шестнадцать лет после его освобождения, народ провожал в последний путь бессмертного разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Через весь город растянулся торжественно-траурный кортеж. На артиллерийском лафете — гроб с останками героя.

Впереди венки: от партийных и советских органов, от бывших партизан, от коллектива «Уралмаша», от рабочих, ученых, воинов Советской Армии, учащихся…

За лафетом — людской поток. Идут друзья и товарищи Николая Ивановича по борьбе: Лукин, Стехов, братья Струтинские, Шевчук, Валя Довгер, Семенов, Цессарский, Мария Ких… Идет брат Николая Ивановича — Виктор, тот самый Виктор, о котором Кузнецов нам столько рассказывал и которому незадолго до вылета из Москвы в партизанский отряд писал:

«Витя, ты мой любимый брат и боевой товарищ, поэтому я хочу быть с тобой откровенным перед отправкой на выполнение боевого задания. Война за освобождение нашей Родины от фашистской нечисти требует жертв. Неизбежно приходится пролить много своей крови, чтобы наша любимая Отчизна цвела и развивалась и чтобы наш народ жил свободно. Для победы над врагом наш народ не жалеет самого дорогого — своей жизни. Жертвы неизбежны. Я и хочу откровенно сказать тебе, что мало очень шансов на то, чтобы я вернулся живым. Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование. Я совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю жизнь за святое, правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины. Мы уничтожим фашизм, мы спасем Отечество. Нас вечно будет помнить Россия, счастливые дети будут петь о нас песни, и матери с благодарностью и благословением будут рассказывать детям о том, как в 1942 году мы отдали жизни за счастье нашей горячо любимой Отчизны. Нас будут чтить освобожденные народы Европы. Разве может остановить меня, русского, большевика, страх перед смертью? Нет, никогда наша земля не будет в рабской кабале у фашистов! Не перевелись на Руси патриоты, на смерть пойдем, но уничтожим дракона! Храни это письмо на память, если я погибну, и помни, что мстить — это наш лозунг за пролитые моря крови невинных детей и стариков — месть фашистским людоедам. Беспощадная месть! Чтоб в веках их потомки наказывали своим внукам не совать своей подлой морды в Россию. Здесь их ждет смерть.

Будь здоров, братец. Целую крепко, твой брат Николай».

Венки, венки… Море цветов… Кажется, сама земля расстилается разноцветным ковром перед своим славным сыном…

 

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ЖИЗНИ

Осень только начиналась. И если бы не серебристые нити паутины, заблестевшей на скошенных полях и опушках лесов, если бы не печальное курлыканье журавлей, прощающихся с родным краем, если бы не багрянец, коснувшийся изумрудных пушистых шуб деревьев, — кто бы сказал, что лето отпело свою лебединую песню и на смену ему пришла она, капризная и непокорная предвестница чародейки зимы? Но пока что она почти ничем не предвещает зиму — еще не наступил листопад, который безжалостно обнажит ветви и стволы лесных красавцев и устелет землю шуршащим буро-желтым ковром, небо еще не затянуло темными тяжелыми тучами, из которых будут беспрестанно сочиться мелкие надоедливые капли холодного затяжного дождя, еще не дуют пронзительные свистящие ветры, нет ранних заморозков, выбеливающих траву инеем. Осень только началась, и владеет землей чудесная сентябрьская пора, называющаяся бабьим летом.

В такую пору наслаждайся лишь прелестями матушки-природы: ни жаркого, изнурительного солнца, ни назойливого жужжания комаров, ни сухой удушливой пыли, которая густой хмурой спиралью высоко вздымается над большаками вслед за машиной или подводой.

…Они приходили сюда на целый день — даже обедали здесь: кое-кто брал с собой, тем и делились. И не для того измеряли босыми ногами не близкий путь, чтобы вот здесь, в поле, любоваться живописными пейзажами и вбирать в себя целебные запахи бабьего лета. Шли они сюда, чтобы из земли, впервые после тяжких лет оккупации, добыть сладкий корень, взлелеянный их заботливыми руками. Знали: фронт далеко, никогда больше враг не вернется на эту землю, но война еще не закончена и победа куется не только там, где рвутся снаряды и гибнут люди, но и в тылу: у станка, на стройке, в поле. Они копали сахарную свеклу и радовались, что урожай выдался щедрый.

Издали донесся гул автомобильного мотора, и колхозницы подняли головы.

— Наверно, за свеклой, — промолвила звеньевая, — пойдем, девчата, ближе к дороге, чтоб машина не стояла, быстрее загрузим.

Шли не спеша, перебрасываясь шутками, и этот путь был для них одновременно и отдыхом после утомительной работы. Они еще не успели дойти до шоссе, как звеньевая с горечью в голосе сказала:

— Пошли, бабоньки, обратно.

— Чего это?

— А того, что не наша это машина.

— Откуда ты взяла?

— Да вижу. Посмотрите-ка: разве на нашей есть брезентовая будка?! И что-то не видно, чтобы она сбавляла скорость. Несется как сумасшедшая.

— И что себе этот председатель думает? — вырвалось у другой женщины. — Тут сколько добра лежит, а он — ни подводы, ни машины.

Они уже направились в обратный путь, как вдруг услыхали женский крик. Ошеломленные, остолбенели посреди поля, не понимая, что происходит. Казалось, кто-то приковал ноги к земле, и невозможно их оторвать и бежать туда, к дороге, к машине, откуда женский голос взывал о помощи.

Все остальное произошло с такой молниеносной быстротой, что они не успели опомниться. От кузова грузовика отделился какой-то большой предмет и полетел в кювет. И, словно связанная с ним неведомой силой, неистово крича, вырвалась из чьих-то рук и на полном ходу выпрыгнула из машины женщина. В тот же миг все вокруг заглушила автоматная очередь.

А потом стало совсем тихо, словно кто-то залил уши воском, и даже гула автомобильного мотора не было слышно. Но вот сверху, из поднебесья, долетел нежный журавлиный плач. Он словно пробудил женщин от кошмарного сна, и они, сорвавшись с места, побежали, побежали туда, где еще минуту назад случилось что-то потрясающее, невероятное. А может, это был призрак, появившийся, как зыбкое, обманчивое эхо кровавых дней оккупации? О, как хотелось им, чтобы так оно и было, чтобы то, что видели их глаза и слышали уши, оказалось галлюцинацией!

Но это был не призрак — это была правда: вот здесь, на шоссе, только что было совершено преступление, и они невольно стали его свидетелями.

Машины уже не видно — она исчезла вдали, а на обочине, откинув голову и рассыпав по брусчатке золотистые волосы, лежала женщина. К тому месту, где еще совсем недавно билось сердце, она прижимала рукой маленькую лакированную сумочку, по которой стекали два пурпурных ручейка. Лицо женщины, красивое и нежное, изуродовано ужасной гримасой. Большие серо-голубые глаза застыли, прикованные к бездонной небесной лазури.

Во рву, отделявшем шоссе от свекловичной плантации, они увидели другую — ту, которая раньше померещилась им каким-то непонятным предметом. Русоволосая тоненькая смуглянка, она казалась еще совсем юной, и не верилось, что может найтись в мире существо, способное по-звериному надругаться над этим хрупким созданием, украсть у него жизнь и так вот просто, как лишнюю, никому не нужную вещь, вышвырнуть на полной скорости за борт автомашины.

— Ой, люденьки, лихо какое!

Словно полоснул кто-то чем-то острым по сердцу, и оно, перерезанное надвое, извергло из себя окровавленный сгусток боли и жалости к этим двум несчастным женщинам, которых неизвестно за что постигла такая горькая участь.

Со слезами на глазах пели скорбно реквием…

Ответственный работник Комитета государственной безопасности полковник Сташко, тот самый, который в 1942 году помогал своему коллеге по работе Дмитрию Николаевичу Медведеву формировать специальный партизанский отряд и лично знал многих наших разведчиков, находился в служебной командировке в Проскурове — областном центре Подолья.

Бои на этих землях уже отгремели: советские войска победно шли на запад, неся свободу народам европейских стран. Но здесь, на освобожденной от фашистской нечисти территории, не было еще спокойно. В лесах, в подземных укрытиях замаскировалось и время от времени давало о себе знать националистическое охвостье. С ним сотрудничали замаскированные агенты фашистской разведки, специально оставленные для подрывной работы. Была и другая категория врагов: предатели всевозможных мастей — вчерашние старосты, переводчики, шуцполицаи, продавшиеся за тридцать сребреников оккупантам, но не успевшие с ними бежать. Они, возможно, и рады были бы остаться незамеченными, приспособиться к советской действительности, но слишком уж много бед натворили. Чувствуя свою обреченность, они способны были на любую подлость, лишь бы спасти себя, скрыть свое прошлое — даже ценою жизни честных людей.

На освобожденной земле шла другая война — война без линии фронта. Война, жертвами которой становились советские люди — не только те, кто принимал в ней непосредственное участие, и те, кто занимал ответственные посты, но и обыкновенные мирные граждане.

Полковник Сташко допоздна засиделся в небольшом кабинете, отданном в его распоряжение. На столе перед ним лежала целая гора папок, а в них — дела, и каждое из них было отпечатком какой-то части этой войны без линии фронта. Человек практичный, с богатым жизненным опытом, он был специально откомандирован сюда, чтобы по каждому делу совместно со здешними чекистами прийти к окончательному выводу.

Папки… Папки… Коротенькие заметки и подробные пояснения, списки, справки, характеристики, служебные удостоверения и фотографии… Он никогда не мог оставаться равнодушным к ним — ни в далекие годы гражданской войны, когда его, еще молодого чекиста, партия направила на борьбу с бандами белогвардейцев и анархистов, ни теперь, когда приходится вплотную сталкиваться с отголосками великой битвы с фашизмом, путь которой пролег и по этой земле. Всегда ему казалось, что он перелистывает страницы человеческой жизни, сложные, написанные разными почерками судьбы. Каждый листок осматривал и перечитывал, каждое дело обдумывал и старался взвесить все обстоятельства — от больших до мельчайших, прежде чем поставить окончательный диагноз…

Папки… Папки…

«Дня 15, месяца сентября, года 1944, приблизительно в 14 часов 30 минут, поблизости от села Каменки, Изяславского района, Каменец-Подольской области, по дороге из районного центра ехала грузовая автомашина зеленого цвета, над кузовом натянут брезент, номер не установлен, согласно описанию свидетелей — марки «студебеккер». На глазах колхозниц, работавших на уборке сахарной свеклы (следует перечень фамилий), с машины был выброшен труп неизвестной женщины. Приблизительно через пятнадцать метров с этой же автомашины выпрыгнула другая неизвестная женщина, которая была убита автоматной очередью неизвестными лицами, ехавшими вместе с ними. При осмотре жертв не обнаружено никаких документов. Фамилии убитых не установлены. В ридикюле, имевшемся возле одной из убитых, найдены вещи женского туалета и три фотографии неизвестного мужчины…»

За протоколом следовали акт осмотра места преступления, показания свидетелей, выводы судебно-медицинской экспертизы, фотографии потерпевших и… Сташко вздрогнул от неожиданности: с прямоугольника тисненой бумаги ему улыбалось лицо много лет знакомого ему человека. Взял второе, третье фото — и на них он же, тот, кто для следователя оставался «неизвестным мужчиной», а для него был чуть ли не крестным сыном.

Валя Семенов! Он подобрал его подростком, осиротевшего и бесприютного. Устроил в детскую колонию и всегда, бывая там, обязательно с ним встречался и подолгу разговаривал. Парнишка рос, мужал, мечтал стать геологом и отправиться на поиски неизведанных богатств Севера. И сбыться бы мечте, если бы не война. Это он, полковник Сташко, рекомендовал Валентина Семенова в специальный партизанский отряд полковника Медведева и, как отец, радовался, когда получал по радио коротенькие, но веские сообщения о бесстрашных действиях своего воспитанника — командира кавалерийского эскадрона.

Но каким образом фото Валентина очутилось в этом деле? Как попало оно в ридикюль одной из двух женщин, убийство которых окружено ореолом таинственности и загадочности? И почему их три — три одинаковые фотокарточки без дарственной надписи?

Он внимательно осмотрел их. Изготовленные на бумаге немецкой фирмы «Агфа» (о чем свидетельствовали печатные надписи на обороте), они в то же время указывали точный адрес частного ателье, в котором были сделаны. На небольшом овальном штампе в углу каждого снимка латинскими буквами были вытиснены фамилия владельца фотографии и место расположения: «Львов, Академическая, №…» Фотографии новые, неповрежденные, только на левом краю — длинная неровная темно-бордовая полоска — след запекшейся крови.

Сташко еще раз перечитал дело. Все запротоколировано самым тщательным образом. И хоть ему было известно гораздо больше, чем следователю, составлявшему протокол, — главное оставалось тайной. Кто эти две молодые женщины? Откуда и куда они ехали? Кто совершил это страшное преступление и во имя чего? Видимо, они кому-то мешали. А может, нет, может, это обычное убийство, совершенное с целью ограбления? На все эти вопросы нужно дать ответ, и это должен сделать он или же кто-то другой с его помощью.

Закончив свои дела в Проскурове, полковник Сташко тотчас же выехал во Львов.

Владелец салона, в котором были сделаны снимки Валентина Семенова, оказался человеком весьма любезным и говорливым. О да, он хорошо помнит этого пана. И спутниц его помнит: такие красивые, культурные панночки. Пан говорил по-русски, а та, у которой на голове была корона из толстой светлой косы, переводила на польский язык. Когда это было? Одну минуточку. На каждый заказ есть отдельный конвертик. Тут и негативчик, и адрес, и фамилия, и дата… Вот, пожалуйста. Этот негатив? Этот! Тот самый пан. Было это тридцатого августа. Тогда и заказали. А получили? Получили десятого сентября. Нет, фотографии были готовы еще третьего («Такой у нас закон: сколько бы ни было клиентов, а через три дня снимки готовы — фирма!»), а пришла за ними панна с косой только десятого. Пан сказал, что во Львове проездом, и попросил панночек взять карточки. Даже записаны они на панну с короной на голове. Вот, прошу: Лисовская Лидия. А это ее адрес. Сколько сделал снимков? Три штуки.

Лисовская Лидия… И адрес есть… Сделан еще один шаг к раскрытию тайны. А сколько еще шагов придется сделать, пока в этом загадочном деле не останется ни одного белого пятна!

Он делал эти шаги, один за другим, и постепенно перед ним раскрывались образы двух прекрасных, необычных женщин, честных, смелых и решительных: Лидии Лисовской и ее двоюродной сестры Майи — Марии Микоты.

…Читатель расстался с сестрами в их уютной ровенской квартире в тот день, когда Лида, после освобождения Львова, возвратилась в родной дом.

Но прошла неделя, и она снова начала собираться в дорогу.

— Куда, доченька? — заволновалась мать.

А она нежно обняла старуху и промолвила:

— Не печалься, родненькая, ничего с твоей Лидухой-непосидухой не случится. Поеду во Львов, получу квартиру, тебя с Леной заберу, а вернется Володя — и ему место во Львове найдется. Львов город большой — куда там нашему Ровно до него!

— А обо мне забыли, — не выдержала Майя.

— Что ты? Разве я сумею обойтись без своей Майки? Тебя я сейчас же заберу с собой. Собирайся-ка быстрее, складывай свои вещи и — на вокзал…

— Погоди-ка!

— Никаких возражений! — она говорила приподнято, торжественно. — Все уже решено, и ты должна ехать. Выпускница Костопольской средней школы Мария Микота должна стать студенткой Львовского университета.

— Ой, Лидочка!

Майя бросилась обнимать и целовать сестру, а Лида, не меняя своей артистической интонации, промолвила:

— И без сантиментов… Будем считать, что соглашение состоялось. Твои знания, а все процедурные вопросы я беру на себя.

В тот же день обе они поехали во Львов. Лида быстро устроилась на работу («снова официанткой — такова уж судьба, но ничего, закончу вечернюю школу, и выйдет из меня еще человек, обязательно выйдет!»), а Майя подала документы на юридический факультет университета. Все шло так, как и предвиделось, даже квартиру получили, и в прекрасном районе — возле Стрыйского парка. Одна беда — маленькая квартира. Кавалерка, как ее называют: комната, ванная, туалет. Обещали большую — тогда и маму с Леной можно забрать.

Во Львов приезжали партизаны: Петр Мамонец, Валентин Семенов… Сестры ждали, что, быть может, приедет и Николай Иванович. И каждый раз, когда встречали кого-либо из отряда, расспрашивали о нем. Но ответ был неутешительный:

— Ничего не слышно. Где-то на задании.

Однажды широко распахнулись двери и на пороге появился радостно возбужденный Валентин Семенов.

— Девочки, танцуйте! — воскликнул он. — Есть для вас новость.

— Что — весточка о нем? — не выдержала Лидия Лисовская.

— Нет, о Николае Ивановиче нам ничего не известно, но мы узнали о другом.

— Разве может какая-то новость, кроме известия о нем, заставить нас плясать? — пожала плечами Лидия Ивановна.

— Может, девочки, может. Слушайте же: в отряд пришло сообщение, что вас наградили орденом Отечественной войны первой степени.

— Нас обеих? — удивилась Майя.

— Да, а что здесь странного?

— Ну, Лиду — это я еще понимаю… Она же… Словом, она заслуживает этой награды. А я?

— Эх, девчата, девчата! — укоризненно покачал головой Валентин. — В таких случаях следует не дискуссии разводить, а встать смирно и отчеканить: «Служим Советскому Союзу!»

И в тот же миг, как по команде, они замерли друг возле друга и звонким четким дуэтом произнесли:

— Служим Советскому Союзу!

В этих словах не было ни капли фальши: они имели полное право на эту торжественную клятву верности и преданности своей социалистической Родине.

А потом нашлась бутылка красного и баночка крабов. И были тосты. За победу. За награжденных. И за  Н е г о, ибо никому из них даже во сне не могло привидеться, что его уже нет в этом беспокойном, но таком прекрасном мире.

Провожали Валентина на вокзал вдвоем. Трамваи еще не ходили, и они пошли пешком. Пересекли почти весь город от Стрыйского парка до Подзамча. По дороге зашли в фотосалон, и Семенов сфотографировался.

— Вышлю, — сказал, — своей казачке портрет — пускай любуется. Вы, девчата, снимки заберите, а когда поедете в Москву за наградой, отдадите Вале. А может, и я к этому времени вернусь во Львов и навещу вас.

Они выполнили его просьбу — получили фотографии, взяли их с собой, чтобы доставить по назначению, и не их вина, что попали эти снимки к Семенову с опозданием, да к тому же из других рук.

Вечерами сестры любили выходить из дому и углубляться в сказочный мир красавца Стрыйского парка. Они бродили по его аллеям, извилистым тропинкам и, как зачарованные, любовались удивительными сплетениями ветвей деревьев и кустов, отраженных на дне озера. На душе было легко и спокойно. Но как-то…

— Маечка, это он…

— Кто «он»?

— Потом скажу. Давай, родная, свернем на эту тропиночку.

— Зачем?

— Пойдем сюда.

Лида схватила сестру под руку и потащила в сторону.

Майя оглянулась и увидела коренастую фигуру майора, промелькнувшую меж деревьев по аллее, с которой они только что свернули.

— Ты имеешь в виду этого майора?

— Да, его. Это — он. Я не могла ошибиться. Но никакой это не майор и вообще не советский офицер.

— А кто же в таком случае?

— Не знаю, не знаю, Маечка, только человек он плохой и опасный.

И она рассказала младшей сестре все, что знала об этом загадочном майоре.

В Костополь, где прошли девичьи годы Лидии, приезжали на военные учения части польской армии: пехотинцы, саперы, но чаще всего бравые кавалеристы — уланы. Они особенно пленили воображение юной красавицы и своим внешним видом, и бодрым маршем, под звуки которого появлялись на улицах города, и, главное, лихими скакунами, на которых так и хотелось понестись в неизвестную, бескрайнюю даль.

Ведь никто из местных парней и девчат не мог так умело ездить верхом, как дочь почтового служащего Ивана Демчинского. А кто лучше ее катался на коньках, ходил на лыжах, прыгал, плавал, нырял? А танцы? Ну-ка, кто посоревнуется с ней в плавном головокружительном вальсе, в бравом краковяке и веселой мазурке? А еще когда рядом симпатичный улан!

Но не только среди улан были красавцы и удалые плясуны. Часто в городской клуб заходил один поручик пограничной службы. Он был вежливый, деликатный и своими утонченными манерами привлекал внимание местных девушек. Его же больше всех интересовала семнадцатилетняя Лидия Демчинская, и он всегда избирал ее своей дамой вечера.

Лиде было весело с Адамом (так называли поручика). Молодая, бесшабашная девчонка, она не понимала, что кроется за ласковой улыбкой и какими делами тот занимается в перерывах между танцами.

Адам служил в карательном отряде так называемого КОПа — корпуса охраны пограничья, молодчики которого налетали на украинские села и истребляли все, что попадало под руки. Специальная служба КОПа — «двуйка» — занималась еще более грязными делами: вела борьбу с так называемыми неблагонадежными элементами. «Двуйка» была сформирована из вымуштрованных головорезов. Они шныряли по селам непокорного Полесья, сжигали дома и мучили людей, оставляя их без пищи, без постели, без одежды, без крыши над головой.

А после этих процедур, имевших громкое название «пацификация», пилсудские молодчики любили развлекаться. Таким был и этот вежливый поручик, который осторожно, как хрупкий цветок, поддерживал ее во время танца.

Лида и не подозревала, что этими же руками он истреблял, сжигал, бил, пытал людей.

Когда же от отца узнала об этом, когда впервые в жизни поняла, что на свете, кроме добра, существует и зло, способное маскироваться под сладкими фразами, — он ей стал противным, этот прилизанный поручик; она возненавидела его и уже никогда больше не отвечала согласием на его упорные приглашения к танцу. А когда видела, как он с другими выплясывает краковяк, ей казалось, что он и здесь осуществляет «пацификацию» — выливает в муку нефть, распарывает подушки, бьет окна. А в звуках оркестра слышался ей жалобный плач детей и женщин.

Вторая встреча с Адамом состоялась через много лет и совершенно в другой обстановке — в начале 1944 года во Львове, в ресторане «Бристоль», где Лисовская работала официанткой. Такая же ласковая улыбка, такое же любезное выражение глаз, только морщины вокруг них появились да седина подернула виски. А вот форма совершенно другая — такая, какую носят все гестаповские офицеры.

— О-о, кого я вижу! Пани Лидия, если не ошибаюсь?

— Да, вы не ошиблись, многоуважаемый пан поручик. Я вас тоже узнала.

— Какая приятная встреча! Вы во Львове давно?

— Больше месяца…

— И здесь работаете?

— Как видите.

— Вы одинокая или, возможно, уже обзавелись семьей?

— Нет, не обзавелась.

— Так, может, позволите пригласить вас на один танец? Я не забыл тех вечеров в Костополе…

— И я все помню…

— Так что — потанцуем?

— Извините, пан поручик…

— Не поручик, а оберштурмфюрер.

— Извините, господин оберштурмфюрер, но я на службе, и танцевать с клиентами нам категорически запрещается.

Он предложил ей встретиться в свободное время, но она отказалась. После всего того, что видела и пережила в Ровно и во Львове, этот бывший поручик шляхетской «двуйки» казался ей мелким ничтожеством в сравнении с теми врагами, с которыми ей приходилось иметь дело. Если бы знала, что эта встреча с вчерашним пилсудчиком, а ныне гестаповцем не последняя, что судьба снова сведет их на окольных путях жизни, его постигла бы участь Конрада.

Но могла ли она надеяться на еще одну встречу с ним — здесь, в свободном Львове, в советском Львове, в этом чудесном парке, где ощущаешь истинную красоту природы и жизни! Могла ли подумать она, что на этот раз он появится перед ней в форме офицера Советской Армии?

— А может, это не он? Лида, слышишь, может, ты ошиблась? На свете немало похожих людей.

— Я хотела бы ошибиться, Маечка, да, кажется, это не ошибка. Я сразу его узнала, как только увидела в глубине аллеи.

— А он? Как ты думаешь, он заметил тебя?

— Не знаю. Во всяком случае, если я узнала его, то и он мог меня узнать. Но почему же он не пошел вслед за нами, почему он быстро прошел по аллее, даже не посмотрев в сторону тропинки, на которую мы свернули? Наверное, он был занят своими мыслями и не заметил меня. А может, и я в самом деле ошиблась? Что делать?

— Разве ты не знаешь? Нужно пойти и рассказать кому следует.

— Так-то оно так, но сначала я должна убедиться, что это именно он. А вдруг я ошиблась? Нужно обязательно снова увидеть майора — увидеть во что бы то ни стало.

Через несколько дней Майя, запыхавшаяся, бледная, вбежала в комнату и еще с порога выпалила:

— Лидочка, скорее вниз. Там, на углу, стоит твой майор.

Лидия бросилась из комнаты по ступенькам — вниз, на улицу. На углу возле широконосого военного «доджа» спиной к ней стоял какой-то офицер.

Остановилась. Он или не он? Если он, то откуда эта машина? Нет, наверное, ошибка. Но в тот же миг он повернулся к ней, их взгляды встретились, и не успела Лидия перевести дыхание, как он прыгнул в кабину, и автомашина с ревом рванулась с места.

Теперь уже ни малейшего сомнения не было: это тот самый поручик и оберштурмфюрер.

— Сегодня уже поздно, — сказала она, вернувшись в комнату, — завтра я буду работать целый день. Слушай, Маечка, я сейчас обо всем напишу, а ты отнесешь в Управление госбезопасности.

— Хорошо, Лидочка.

Она писала весь вечер, до поздней ночи, все волновалась, что «нескладно выйдет», по нескольку раз переписывала отдельные фразы и целые страницы, перечеркивала, комкала листки и бросала их в кафельную печку.

Если бы не они, эти измятые страницы школьной тетради, которые лежали перед полковником Сташко, мы, возможно, никогда бы не узнали о поручике из КОПа, который со временем стал гестаповским офицером, а после освобождения Львова от фашистских оккупантов надел форму майора Советской Армии. И не могли бы мы себе представить, кому именно преградили дорогу эти женщины и кто был заинтересован в том, чтобы они никому и никогда не смогли поведать эту тайну.

Должно быть, она так и не написала чистовика этого заявления, так как ни на следующий день, ни позже он не попал по месту назначения. Может, разуверившись в своих литературных способностях, она решила сама прийти и обо всем рассказать? А может, чистовик попал в руки того, кого он разоблачал?

Все это неизвестно. Известно лишь, что на следующий день на работу к Лиде прибежала Майя с телеграммой, которой обе сестры срочно вызывались в Ровно в связи с необходимостью выезда в Москву за получением правительственных наград.

Лисовская подала заявление на отпуск за свой счет сроком на десять дней (в Москву ведь ехать!) и отпросилась домой — собираться в дорогу.

На рассвете следующего дня работник городской газовой сети, который делал очередной утренний обход, гася газовые фонари, видел, как две молодые женщины с чемоданами в руках подошли к грузовой машине марки «студебеккер», забрались в кузов, под натянутый брезент, и машина тронулась с места.

Начинался еще один день — день пятнадцатого сентября 1944 года.

Собирались дети в школу, а взрослые — на работу. Шли с лопатами на свекловичное поле колхозники небольшого подольского села Каменки. Стояло бабье лето — чудесная пора ранней осени, когда ничто еще не предвещает зимы.

А по выбоистым, искалеченным войной дорогам неслась затянутая брезентом грузовая автомашина.

 

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Мне и моим боевым друзьям часто приходится выступать с воспоминаниями о партизанских буднях, о нашей разведывательной работе. Поднимаясь на трибуну, я всегда волнуюсь. Волнуюсь не только потому, что меня слушает многочисленная аудитория, но и потому, что нельзя без волнения рассказывать о героическом прошлом нашего народа, о замечательных действиях народных мстителей, о нашем боевом товарище и друге, славном сыне русского народа Николае Ивановиче Кузнецове, чье имя по праву стало легендарным.

Точно так же мы испытываем чувство волнения, поднимаясь во Львове на Холм Славы, где никогда не увядают цветы на его могиле, или же когда проходим по улице Кузнецова, попадаем в пионерский лагерь его имени, когда приближаемся к гранитному памятнику герою, на постаменте которого пламенеют слова из горьковской «Песни о Соколе» — любимого его произведения.

«Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету…»

Навсегда останутся в нашей памяти слова Николая Ивановича, написанные в письме, которое он велел вскрыть в случае его смерти:

«Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть они знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце. Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны…»

Да. Бессмертными останутся в памяти народа патриоты, отдавшие свою жизнь в борьбе с врагом, такие, как Николай Приходько, Петр Голуб, Марфа Ильинична Струтинская, Николай Куликов и Василий Галузо, Леонтий Клименко, Лидия Лисовская, Майя Микота и многие другие.

Не пришлось дожить до счастливых дней и другим нашим боевым товарищам. Почти вся семья Юзефа Богана была схвачена гестапо и казнена. В первые дни освобождения Ровно Мария Левицкая пошла к своей сестре в соседнее село. Там ее схватили украинские буржуазные националисты и замучили вместе с восьмилетним сыном.

Заслуживает благодарной памяти потомков бессмертный разведчик, связной здолбуновского подполья, учитель Аврам Владимирович Иванов. Он тоже не дожил до счастливых дней победы над фашизмом: в конце 1943 года был схвачен гестапо и зверски замучен. Судьба этого замечательного человека, настоящего патриота нашей Родины, также многих заинтересовала. О нем и о других товарищах из Здолбунова я рассказал в книге «О чем звенели рельсы».

Работая над воспоминаниями, я ощутил большую моральную поддержку нашей молодежи, пионеров, комсомольцев, воинов Советской Армии, от которых получаю сотни писем. Эти письма проникнуты гордостью за наш народ, за нашу непобедимую армию, за советских партизан, разведчиков и подпольщиков, за всех тех, кто вынес всю тяжесть войны, отстоял честь и независимость матери-Отчизны.

Очень многих интересуют подробности жизни и деятельности Николая Ивановича Кузнецова.

Правда, нашлись читатели (их, конечно, мало), которые поставили вопрос несколько иначе: не слишком ли много уже написано о Кузнецове?

Что ответить на это?

В самом деле, о разведчиках-медведевцах, о Н. И. Кузнецове написано немало: «Это было под Ровно» и «Сильные духом» Д. Медведева; «Записки партизанского врача» А. Цессарского; «Разведчики», «Операция «Дар», «Операция «Дальний прыжок» А. Лукина; «Подвиг» Н. Струтинского и другие произведения. К 50-летию советской власти Свердловская киностудия выпустила в двух сериях фильм «Сильные духом». Но ведь это не означает, что написано все, что больше нечего сказать об одной из замечательных страниц борьбы советских людей в годы Великой Отечественной войны, о Н. И. Кузнецове и его соратниках.

Николай Иванович Кузнецов со своими товарищами в Ровно провел огромную работу по сбору ценнейших разведывательных данных, которые сыграли важную роль в разгроме врага, а некоторые из них имели даже большое международное значение. И правильно в своем письме писал подполковник в отставке П. Н. Дубин из города Жданова Донецкой области:

«Мы хорошо понимаем, что такие разведчики, как Николай Иванович, заменили не один полк в бою. Мы должны низко склонить головы перед светлой памятью Н. Кузнецова, Л. Лисовской и всех тех, кто героически погиб в прошлой войне…»

Во многих операциях, проводившихся нашим отрядом, мне пришлось принимать непосредственное участие. Я восхищался проникновенностью и сообразительностью Николая Ивановича. А каждая проведенная им операция — это целая законченная интересная книга.

Кузнецов прожил короткую, но замечательную жизнь и отдал ее во имя счастья Родины, когда ему было всего тридцать два года. В этом человеке, в его жизни, в его борьбе нашли воплощение все те хорошие качества советского патриота, которые могут служить неповторимым примером для всех поколений. И не случайно в докладе Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева на торжественном заседании в Москве, посвященном 20-летию Победы над гитлеровским фашизмом, имя Кузнецова было названо рядом с именами Р. Зорге и Р. Абеля.

Жизнь Кузнецова протекала не только в борьбе и подвигах. В часы отдыха Николай Иванович любил повеселиться, подискуссировать на разные темы, любил петь русские, украинские, польские песни, слушать музыку. С увлечением рассказывал он о Сибири и Урале.

А все ли написано о том, как готовился он стать разведчиком, как тренировался в отряде, как выработал в себе черты, благодаря которым не отличался от настоящего немецкого офицера? Ведь для этого мало было знать лишь немецкий язык. Движения, манеры поведения, привычки, нахальство, а порой даже бесстыжесть — все это нужно было уметь воспринять у гитлеровцев. И когда я теперь вспоминаю, как Пауль Зиберт владел этим «искусством», невольно возникает сравнение: разведчик во многом подобен актеру. И один и второй исполняют какую-то роль, только с существенной разницей: актер, неудачно сыгравший роль, не вызывает восторга у зрителей, разведчик же за свою неудачу расплачивается жизнью… Николай Иванович был отменным исполнителем своей роли.

Есть и другие страницы жизни легендарного разведчика, мало кому известные. Речь идет о двух месяцах, проведенных во Львове и его окрестностях.

Документально установлено, что Николай Иванович присутствовал на секретном совещании гитлеровских офицеров, состоявшемся в помещении оперного театра. Как удалось ему туда попасть — неизвестно. Девятого февраля Кузнецов убивает вице-губернатора «дистрикта Галиция» Бауэра, а двенадцатого февраля, при попытке немецкой комендатуры задержать его, выстрелом из пистолета уничтожает майора Кантера в селе Куровичи Львовской области. А в ночь с восьмого на девятое марта он погиб в неравном поединке с бандой украинских националистов в селе Боратине Бродовского района. Вот и все, что известно. Но ведь Кузнецов вместе со своими товарищами — Иваном Беловым и Яном Каминским — почти месяц пробыл во Львове, ходил и разъезжал по львовским улицам, гулял в парках и скверах. Безусловно, есть тот дом (а может, и не один), те комнаты, в которых они ночевали, питались, обдумывали свои планы. Пока что эти подробности остаются неразведанными. А несомненно, есть люди, встречавшие во Львове нашего разведчика, разговаривавшие с ним, но не подозревавшие, кем он является на самом деле.

Удастся ли кому-нибудь узнать обо всем этом?

Нелегко установить и точный маршрут Кузнецова, места, где скрывался он с двенадцатого февраля по девятое марта в Ганачевском и Бродовском лесах.

Многое еще предстоит вспомнить, выяснить, описать. Ибо то, за что заплачено жизнью и кровью многих патриотов, никогда не должно забываться. Мы, бывшие партизаны, разведчики, будем благодарны всем, кто нам в этом придет на помощь.

Читателей интересует и судьба тех партизан, разведчиков, которые сегодня живы и трудятся на мирном поприще. Когда я бываю в городе Ровно, обязательно стараюсь повидать своих боевых товарищей Петра Мамонца, Ивана Приходько, Григория Волкова и других.

Братья Шмереги и поныне живут в Здолбунове, на той же улице. Горько осознавать, что нет уже в живых жены Михаила Анастасии Тарасовны — чудесной женщины, не раз рисковавшей семьей, детьми и собственной жизнью.

Нам, боевым соратникам по партизанской борьбе, живущим во Львове, часто приходится бывать вместе, и я всматриваюсь в лица моих львовских друзей. Что и говорить, время наложило на них свой отпечаток. Но каждый раз я ловлю так хорошо знакомые мне веселые искорки в глазах Марии Ких, узнаю мудрую лукавинку Михаила Шевчука, суровую сдержанность Коли Струтинского. Нет ничего лучше этих встреч.

Семья Струтинских осталась такой же дружной, как и прежде. Правда, это уже не одна семья, живущая под одной крышей. Николай стал опытным чекистом, его младшие братья — Ростислав, Жорж, Василий — работают в различных организациях. Их сестра Катя выехала в Казахстан.

Михаил Макарович Шевчук — персональный пенсионер, но он не оставил общественной работы: активно сотрудничает в Комитете ветеранов войны, в обществе «Знание», выполняет партийные поручения. Он — частый и желанный гость на молодежных вечерах.

С первых дней освобождения Львова от фашистских захватчиков в активную общественную политическую деятельность включилась наша радистка Мария Ких, Трудящиеся Львовщины избрали ее депутатом Верховного Совета Украинской ССР, и Мария Семеновна с честью оправдывает их доверие. Работает она директором мемориального музея Ивана Франко.

В городе Каменка-Бугская на Львовщине можно увидеть высокого, крепкого человека — нашего бесстрашного разведчика Бориса Сухенко. Он работает на Добротворовской ГРЭС.

Бывший комиссар отряда Сергей Трофимович Стехов уже на пенсии, живет в Виннице. Часто выступает с интересными воспоминаниями о боевом прошлом перед молодежью.

На пенсии и Александр Александрович Лукин. Живет он в Москве, занимается литературным трудом.

Советские читатели знакомы с книгами нашего врача Альберта Цессарского «Записки партизанского врача» и «Чекист». Последняя книга — повесть о жизненном пути Дмитрия Николаевича Медведева.

Встречаю я также неутомимого и отважного командира кавалерийского эскадрона Валентина Семенова. Он — геолог, разведывает богатства Севера, работает в Норильске. Туда переехала и его подруга жизни — радистка Валя Осмолова.

Нашей самой молодой разведчице Вале Довгер, ближайшей помощнице Николая Кузнецова, полюбился Воронеж. К 20-летию Победы над фашизмом ее наградили орденом Ленина.

В столице нашей Родины живут и работают Владимир Ступин и его жена, здолбуновская подпольщица Ванда Пилипчук, командир батальона Виктор Семенов, оперативный сотрудник штаба майор Владимир Григорьевич Фролов, или, как мы его называли, «дядя Володя», командир радиовзвода нашего отряда Лидия Васильевна Шерстнева. Много хотелось бы сказать хорошего об этой душевной женщине, которая в отряде руководила радиосвязью. Под ее непосредственным руководством отряд беспрерывно поддерживал связь с Большой землей. И если сегодня она на пенсии, так не возраст тому причина, а то, что много здоровья потеряла Лида в годы войны.

Невольно вспоминаются слова из эпилога книги Д. Медведева «Это было под Ровно»:

«…А в самом деле, неужели это были мы, сидящие сейчас в гражданской одежде, в уютной квартире, полностью увлеченные мирными делами? Неужели это мы провели так много боев, были участниками самых опасных операций? Неужели это мы, больные, раненые, тряслись на подводах по заболоченным, неровным дорогам, не думая о чистых постелях, о кипяченой воде?.. Как много силы и бодрости было у каждого из нас…»

Да, это правда! Но не только сила и бодрость руководили нами. Главное в том, что нас вдохновляла на борьбу любовь к своей Родине, к родной Коммунистической партии, глубокая вера в нашу победу.

В этой книге названы лишь немногие герои. Наш отряд, если учесть всех, кто с оружием в руках сражался против врагов и кто помогал нам, насчитывал несколько тысяч человек. И невозможно написать книгу, где было бы рассказано обо всех людях и их героических делах.

Однако хотелось бы вспомнить добрым словом тех, о ком не сказано в книге, но которые своими отважными действиями завоевали всеобщее уважение и авторитет. Они и сегодня, не жалея сил и энергии, трудятся на благо народа.

Это Серафим Гаврилович Афонин, возглавляющий теперь один из передовых колхозов в Мордовии. Бывший радист Иван Строков живет в Москве, работает по специальности. Здесь же живут Борис Черный, Лев Ермолин, Григорий Шашков, Сергей Рощин, Иван Сидоров и многие другие.

Немало партизан-медведевцев осталось в Ровно. Среди них: Василий Бурим, Владимир Цехош, врач Григорий Андреевич Клешкань, Пантелей Карпович Терещенко, Сергей Шишмарев и его жена — партизанка Мария Мордовинова, Мария Ивановна Москвитина, Ольга Солимчук, Борис Харитонов.

Львовянами стали партизаны Василий Багров, Николай Мазур, Михаил Сапир, Михаил Несен, Борис Крутиков, руководители подпольных групп Герой Советского Союза Терентий Новак и Иван Кутковец.

В Виннице проживает одна из бывших связных отряда Полина Ивановна Козачинская-Наркович, в Куйбышеве — Виктор Васильевич Кочетков.

Преждевременная смерть вырвала из наших рядов командира отряда Дмитрия Николаевича Медведева. Он умер 14 декабря 1954 года и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

Партия и правительство высоко оценили заслуги Дмитрия Николаевича, удостоив его звания Героя Советского Союза и наградив четырьмя орденами Ленина.

Старопименовский переулок в Москве переименован в улицу Медведева, а на доме № 16 по этой же улице установлена мемориальная доска. Именем Медведева названы школы, библиотеки, пионерские дружины и отряды.

Но лучшим памятником героям-партизанам, отдавшим жизнь за счастье будущих поколений, является то, что их имена и героизм навсегда останутся в памяти народной как образец безграничной любви к Родине и беззаветного служения ей.

1964—1969

Перевод А. Доценко.

 

#img_5.jpeg

 

ОТ АВТОРА

После того как в издательстве «Молодь» на украинском языке вышла моя документальная повесть «Прыжок в легенду», я часто получаю письма читателей. «Почему о некоторых событиях, о некоторых людях вы рассказываете слишком бегло?» — спрашивают меня в письмах. «Хотелось бы побольше узнать о судьбе отдельных героев вашей книги», — просят меня.

Работая над «Прыжком в легенду», я пытался в меру своих сил рассказать более или менее подробно о действиях наших разведчиков, и в первую очередь Николая Ивановича Кузнецова, в городе Ровно. Но этим городом сфера нашей деятельности не ограничивалась. Нам приходилось часто бывать и в других городах и селах, связываться с местными подпольщиками, с их помощью выполнять весьма сложные разведывательные и диверсионные задания. Так, Николай Струтинский поддерживал связь с луцким подпольем, а я немало времени проводил в Здолбунове.

Разумеется, в «Прыжке» я не мог обойти действия здолбуновских подпольщиков, но рассказать о них обстоятельнее у меня не было возможности, ведь тогда книга слишком разрослась бы. Потому у читателей и создалось впечатление о «беглости», «фрагментарности» отдельных глав книги. Потому и начали приходить советы — возвратиться к этой теме, к оставшемуся за рамками «Прыжка», в частности — к подпольной борьбе на железнодорожной станции Здолбунов.

Чувствуя, что я в долгу перед читателями, и учитывая их многочисленные пожелания, я решил снова взяться за перо.

Основа этой книги, как и предыдущей, документальная, действующие лица — реальные люди. Только фамилии некоторых персонажей, по понятным соображениям, пришлось изменить.

«О чем звенели рельсы» — не продолжение «Прыжка в легенду». События, описанные в обоих произведениях, происходили одновременно, тесно переплетались между собой. Вот почему иногда приходится попутно вспоминать еще раз о том, что описано в первой книге.

Микола Гнидюк

 

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

Распрощавшись с Москвой, темной августовской ночью 1942 года мы спустились на парашютах в расположение специального партизанского отряда полковника Д. Н. Медведева. За неделю успели обжиться в отряде, перезнакомиться со всеми «старожилами», которые, как и мы, прибыли на оккупированную гитлеровцами территорию, чтобы развернуть здесь разведывательную и диверсионную деятельность.

Невдалеке от города Ровно, километрах в двенадцати к северу, где сходятся рельсы трех железнодорожных путей — из Киева, Львова и Ковеля, — раскинулся живописный городок Здолбунов с беленькими одноэтажными домиками, утопающими в зелени фруктовых и декоративных деревьев, с паровозным депо и маневровым парком, довольно большим вокзалом и различными железнодорожными службами, с мощным цементным и несколькими кирпичными заводами на окраинах.

До войны мне часто приходилось водить составы из Ковеля в Здолбунов и обратно. Когда выпадала свободная минутка, я шел в город, казавшийся мне огромным садом. Приятно было после удушливого угольного чада вдыхать чудодейственный аромат деревьев и цветов, он освежал голову, придавал бодрости, поднимал настроение. Здолбуновские домики и улочки были схожи, как близнецы, и частенько, бродя по городу, я незаметно терял ориентацию. Приходилось расспрашивать встречных прохожих или какую-нибудь хозяйку, трудившуюся у себя на грядке, как пройти к станции.

Если Ровно гитлеровцы превратили в важный политический и хозяйственный центр оккупационного режима, то Здолбунов, лежавший на скрещении главных железнодорожных артерий, тоже приобретал немалое стратегическое значение. Именно через Здолбуновский узел ежедневно проходили десятки эшелонов, преимущественно воинских. Другие железнодорожные станции эти эшелоны миновали, не останавливаясь, а в Здолбунове, как правило, каждый состав задерживался для смены паровоза и предупредительного осмотра. Что и говорить, лучшего места для сбора сведений о передислокации войск, об их характере, технической оснащенности и вооружении, о транспортировке всякого рода грузов и не придумаешь. Вот почему командование нашего отряда тщательно готовилось к разведывательной деятельности именно на станции Здолбунов.

Между тем наше партизанское житье, полное тревог и радостей, текло своим руслом. Жизнь требовала от нас большой выдержки, дисциплины, четкого и неуклонного исполнения приказов командования.

Жили мы одной дружной семьей. И надо сказать, никогда не сидели без дела. Одни ходили на задания, другие несли службу в секретах и на «маяках», занимались нехитрым нашим хозяйством. Обязанности были распределены до мелочей.

Большим специалистом по железнодорожным делам считался в отряде подполковник Виктор Васильевич Кочетков, хотя никто не знал, служил ли он когда-нибудь на железной дороге. Знали только, что он старый, опытный чекист, давний приятель нашего командира Дмитрия Николаевича Медведева и его заместителя по разведке — Александра Александровича Лукина. Много лет они вместе работали, вместе, плечо к плечу, боролись за установление советской власти.

Но если только в отряде возникали проблемы, связанные с железной дорогой, к решению их неизменно привлекался Виктор Васильевич. Постепенно его так и стали именовать — заместителем командира по железнодорожным делам.

Кочетков — невысокого роста, с бледным лицом, голубоглазый, всегда подтянутый, энергичный — производил впечатление сурового, даже грозного человека. А на самом деле был доброжелателен, человечен и, я бы сказал, даже ласков. А уж голос у него был — настоящий бас! Когда подполковник Кочетков командовал: «Привал!» или «Встать!» — передавать по цепочке не требовалось. Слышали его и в голове колонны, слышали и в тыловом охранении. Не раз ему за это перепадало от командира, но что поделаешь — изменить свой голос он не мог.

Если Виктор Васильевич, бывало, отчитает кого-нибудь за провинность, никто на него не в обиде, потому что спустя минуту Кочетков снова шутит, улыбается.

Однажды всех партизан, кто хоть когда-нибудь служил на железной дороге, собрали на лесной поляне. К нам обратился подполковник Кочетков.

— Товарищи! — начал он своим могучим басом. — Командование отряда поручило нашей группе бывших железнодорожников очень серьезное задание. За эту ночь мы должны пройти более тридцати километров и подорвать важный объект стратегического значения. Что это за объект? Это железнодорожная станция, водокачка, депо, электростанция, склады. Конкретные задания получите позднее, а пока что прошу подготовиться. На отдых и на сборы даю два часа. Предупреждаю: задание сложное и опасное. Хорошенько подумайте, и если кто не уверен в своих силах, пусть лучше сразу откажется.

Таких среди нас, разумеется, не нашлось. В заключение Виктор Васильевич сказал:

— Чтобы выполнить это задание, нам нужна строгая дисциплина. Дисциплина и еще раз дисциплина. Понятно? — Тут он повысил голос и выкрикнул так, что слышно было, пожалуй, не только нашей группе: — Партизанщины не потерплю!

Мы все, как по команде, так и прыснули, и строгое лицо Кочеткова тоже расплылось в улыбке.

Дав команду всем разойтись, Кочетков подозвал меня, и мы направились к его землянке.

— Слушай, Гнидюк, — обратился он ко мне, — разрабатывая план сегодняшней операции, мы с командиром решили посоветоваться с тобой. Объект, о котором я говорил, нужно вывести из строя. Как, по твоему мнению, лучше это сделать?

— Во-первых, я хотел бы знать, о каком объекте идет речь. Если это на Ковельской дороге, там я все железнодорожные узлы и станции хорошо знаю — Сарны, Здолбунов, Костополь, Рокитное. Но на последних двух нет ни электростанции, ни депо.

— Нет, это совсем не то. Возле станции Клёсов проложена узкоколейка километров на двадцать пять к каменному карьеру на станции Виры. Из карьера гитлеровцы вывозят гранит для оборонительных сооружений. По последним данным, этот гранит отправляют на Винницу, будто бы на строительство важного стратегического объекта. Вот тебе и цель нашей операции.

— Я кое-что о станции Виры слыхал, но какое там депо и какие железнодорожные объекты, не знаю. На узкоколейке я никогда не работал.

— Работал или не работал — не имеет значения. Станцию Виры нужно вывести из строя. Эта станция будет нашим первым экзаменом, нашей боевой пробой. Впереди много дел, особенно на Здолбуновском узле. Вот вам, железнодорожникам, и случай проявить себя… Кстати, у нас подобралась такая группа «путейцев», что хоть сейчас открывай отделение дороги. Только рельсов да семафоров не хватает…

Действительно, когда я начал перебирать по памяти всех, кого знал, то оказалось, что в отряде были представлены чуть ли не все железнодорожные службы. Александр Данилович Середенко представлял службу движения, Коля Приходько когда-то был ремонтником службы связи, Петя Голуб и я — паровозными машинистами, Сашко Яцюк хорошо знал систему водоснабжения, Петренко — путеец, Нечипорук — вагонник. Словом — все профессии.

— Я уж предлагал командиру, — сразу стал серьезным Виктор Васильевич, — создать из железнодорожников специальный отряд. Я бы его возглавил. Очень люблю железную дорогу… Ну, да об этом пока погодим. Давай обсудим поконкретнее план нашей операции.

Виктор Васильевич развернул карту.

— В полночь мы подходим к станции Виры. Группа разведчиков прерывает связь, снимает охрану. Мы окружаем станцию и начинаем действовать. Минеры закладывают взрывчатку под мастерскую депо, электростанцию и водокачку. Вы с Петром Голубом тем временем разводите пары на паровозах и загоняете их в депо. Когда все будет готово, снимаем людей — и наших, и тех, кто там работает, включаем ток и отходим… Взрыв… Такой я предлагаю план. Теперь скажи, много ли времени понадобится на то, чтобы все паровозы с путей позагонять в депо?

— Зависит от того, как они расставлены. На маневры пойдет немного времени. Сложнее поднять пар в котлах. Нам двоим с Петром, пожалуй, быстро не управиться.

— А мы подключим местных кочегаров, — предложил Кочетков.

— Согласен, я готов. В общем, сориентируемся на месте.

— Ступай, готовься. Поговори с Голубом и подумай, кого еще взять на подмогу.

Я поспешно вышел из землянки командира. Времени оставалось мало, нужно было подготовиться к походу.

В дорогу мы выступили еще засветло, ведь за ночь предстояло пройти тридцать километров только в один конец, выполнить задание и вернуться назад.

Идя на задание, я подумал: зачем разогревать все паровозы и загонять по одному в депо, если можно сцепить их и пустить все вместе на заложенную где-нибудь на перегоне мину? Это ускорит операцию, да и эффект будет гораздо больший. Поделился своей идеей с Петром Голубом. Он поддержал меня и подсказал еще такое: в двух километрах от станции Виры есть мост. Если его заминировать и пустить туда на большой скорости состав с паровозами, получится еще лучше.

Наш план Кочеткову понравился. С одним он не хотел согласиться — чтобы мы спрыгивали на ходу поезда.

— Вы все хорошо обдумали, хлопцы? — допытывался он. — Ведь это очень опасно!

— Да, обдумали, — уверял я. — Опасность, конечно, есть… Такой состав должен идти с выключенной системой торможения. Иначе, когда взорвется, на ведущем паровозе может произойти самоторможение. Значит, когда поезд начнет набирать скорость, мы должны хорошо заправить топку и вовремя выскочить.

— Может, все-таки откажемся от такого варианта? — настаивал Кочетков.

— Нет, уж в этом положитесь на нас с Петром, — возразил я. — Сделаем все, чтобы и задание выполнить, и самим уцелеть.

На место мы прибыли около полуночи. Вся служба станции Виры и депо спала крепким сном. Нам легко удалось обезвредить всю военную власть на станции: солдат-охранников и офицера. Минеры проворно закладывали взрывчатку под электростанцию и мастерские депо, вторая группа партизан минировала мост, а мы с Петром Голубом начали формировать состав из паровозов.

Наши парни с помощью дежурного кочегара, которого мы застали тут, быстренько подняли пар в топках, и когда все было готово, я сел за регулятор. Сердце усиленно забилось, когда я по всем правилам перевел в нужное положение реверс, открыл продувные клапаны, дал свисток и неторопливо, чтобы не забуксовать, начал открывать регулятор.

В этот момент подбежал Виктор Васильевич и сердитым басом, как он умел, рявкнул:

— Не партизанить! Для чего столько шума? Зачем свисток, зачем пар пускаете?

— А без этого не обойдешься. Не дав сигнала, ни один машинист с места не тронется. Паром цилиндры продуваются, иначе крышки повышибает, — пояснил я.

— Ну ладно! Поскорей сцепляйте паровозы и кончайте. Не тяните, и так операция затянулась.

Минут через десять паровозы были сцеплены, и состав двинулся за семафор. Вскоре минеры доложили, что мост заминирован, и Виктор Васильевич дал команду пускать поезд.

— А гудок можно дать? — пошутил я.

— Теперь можешь, даже протяжный.

Кочегара, который помогал нам на паровозе, я попросил слезть.

— А вы куда собрались ехать? — удивился он.

— В Клёсов.

— Боже вас сохрани, не ездите. Вчера туда полно немчаков понаехало, а утром сюда должны прибыть. Даже специальный поезд заказали.

— Вот и пошлем им поезд.

И мы двинулись к заминированному мосту. Петя Голуб хорошо заправил топку, подкачал в котел воды, открыли сифон, песочницу, чтобы под колеса песок сыпался. Шли, как говорится, «внатяжку». А когда поезд начал набирать скорость, я открыл на полный клапан регулятор и скомандовал:

— Петя, прыгай! — И выскочил сам.

Поезд без машиниста на большой скорости мчался к мосту. Я боялся, как бы паровоз не сошел с рельсов, тем более что перед самым мостом был небольшой поворот. Но прошла минута, две — и послышался страшный взрыв. Паровозы, точно игрушечные, налезая друг на друга, полетели под мост. Этот взрыв послужил сигналом. Раздался еще один, еще и еще. Это рвались мины под электростанцией, мастерской, водокачкой…

Задание было выполнено. Первое наше задание. Довольные успехом, мы возвратились в отряд и улеглись отдыхать.

Хотя я перед этим не спал целую ночь, но от волнения не мог заснуть. Мысленно повторял всю операцию, анализировал наши действия. Уже светало, когда я наконец заснул.

А утром нас поздравляли.

Прошло несколько дней. Меня вызвал командир отряда.

— Ну, Гнидюк, уже отошел после «паровозной эпопеи»? Молодцы, ребята, почин сделали хороший. Теперь перейдем на Здолбуновский узел. Садись и внимательно слушай. Есть одно срочное задание. Прежде всего на станции в Здолбунове нужно создать из местных железнодорожников подпольную группу… Пойдешь туда не один. С тобой будут Середенко, Яцюк, Приходько. Ведь ты их знаешь, с одного самолета прыгали?

— Не только прыгали. Мы вместе когда-то служили на Ковельской дороге, вместе эвакуировались, а после работали на Пензенской дороге…

— Значит, друзья-приятели? — улыбнулся Медведев. — Это хорошо… Старшим группы назначаю тебя. И помни: дружба дружбой, а дисциплина, взыскательность — прежде всего…

Мне стало неловко: я — старший. Хотел было отказаться, но Медведев не дал и слова сказать и продолжал:

— Ты, может, думаешь, решали вслепую? Нет, парень! Здолбуновская операция разрабатывалась еще до вашего прибытия в отряд. Мы заочно знали каждого из вас и хорошо обдумали, кто какое должен выполнять задание, кому поручить руководство здолбуновским подпольем. Да, да, не смотри на меня круглыми глазами! Именно руководство подпольем. Отряд в лесах, далеко от Здолбунова, а ты там будешь, так сказать, полномочным представителем командования, и тебе часто придется самому, без наших советов и подсказки, принимать решение.

Медведев посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел и требовательность командира, и вместе с тем что-то теплое, родное. Разве не такими же глазами смотрел на меня отец, снаряжая из родного села в Ковель, на курсы машинистов?

— Понял, Дмитрий Николаевич! Когда прикажете приступить к выполнению?

— Ты больно горяч, парень! Никогда не спеши, на все свое время. А сейчас почаевничаем. Люблю попить чайку по-домашнему. — Медведев усадил меня на лавку, а сам принялся «накрывать на стол»… Налил в эмалированные поллитровые кружки кипятку, потом вытащил из-под лавки рюкзак, достал оттуда банку, перевязанную розовой ленточкой, и пояснил:

— Это мой «НЗ». Татьяна Ильинична дала, еще когда был в Москве… — Вздохнул. Задумался на минутку. — Она у меня чудо, а не жена: хорошая подруга жизни, прекрасная хозяйка… — Снова задумался. — Да ты ешь, не стесняйся… — И начал накладывать мне варенье на хлеб.

И куда делось мое волнение? От этой непосредственности, теплоты, сердечности на сердце стало покойно.

На следующий день разговор с Дмитрием Николаевичем был короткий. Он еще раз подчеркнул, какое важное значение для советской разведки имеет Здолбуновский железнодорожный узел, уточнил задание и, пожелав успеха, отослал меня к Кочеткову.

У Виктора Васильевича я застал Середенко, Голуба, Яцюка, Приходько и еще одного моложавого мужчину.

— Знакомьтесь — Иван Царенко, — сказал Кочетков, представляя незнакомца. — В отряд пришел добровольно, несколько дней назад. Сам из-под Здолбунова, у него там много знакомых, родня. Знает все ходы. Так что получаете хорошего провожатого. Собирайтесь, а завтра с рассветом — в дорогу. А ты, — обратился он ко мне, — останься.

Виктор Васильевич предложил мне сесть, и мы начали в деталях обсуждать план операции.

— Нам известно, — сказал Кочетков, — что в Здолбунове действуют патриоты. Но действуют стихийно, маленькими группками, ограничиваются мелкими диверсиями. Нас это, ясное дело, не удовлетворяет. Здолбуновский узел для нас важен прежде всего не как объект диверсий, а как неисчерпаемый источник всякого рода информации. Поэтому мы даже заинтересованы в том, чтобы в Здолбунове было относительно спокойно, чтобы не создавались лишние трудности для разведки. Пусть горят цистерны с горючим, пусть летят под откос платформы с орудиями, — но не в самом Здолбунове, а на известном расстоянии от него. Гитлеровцы не должны догадаться, что это дело рук здолбуновских подпольщиков.

Я ушел от Кочеткова, когда на лес опустилась теплая летняя ночь. Отойдя на несколько десятков шагов, лег навзничь на траву. В темной бездне неба мерцали далекие искорки-звезды. Говорят: у каждого человека — своя путеводная звезда. Какая же моя?

Путеводная звезда… Нет, это глупости! Каждый сам себе выбирает путь в жизни. И как важно не ошибиться в выборе! Я не жалею, что путь у меня не гладенький, как пол в танцевальном зале, что он не увенчан розами. Не жалел, когда сидел за решеткой в польской дефензиве. Не жалею и теперь, став партизаном, разведчиком. Тяжело тут будет, я знаю. Один неосторожный шаг, одно слово могут стоить жизни. Но не нужно делать этих неосторожных шагов, не нужно кидать необдуманных слов. Прежде всего — трезвый расчет. Хорошенько отмерь, прежде чем резать. И я отмеряю. В пятый, в десятый раз обдумываю, со всех сторон анализирую задание, на выполнение которого мы выступим через несколько часов. Друзья мои не подведут. А тот, шестой, новичок? Как его — Царенко? Кочетков сказал, что это задание будет для него пробой, советовал хорошенько присмотреться к новичку. На всякий случай не назвал ему даже наших имен. Конспирация, ничего не поделаешь.

Будь осторожен во всем, повторял я. Теперь ты отвечаешь не только за самого себя, а и за пятерых товарищей, их судьба тебе доверена. Смотри же не ошибись!

 

НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

Шли тихо, строго придерживаясь заранее разработанного маршрута и четкого графика: через каждый час — десять минут отдыха. Переговаривались только шепотом. Переходя дороги и песчаные места, запутывали следы. Когда долетал какой-нибудь подозрительный звук, прятались в канавы или кусты и выжидали. И шли дальше.

Когда вечерние сумерки окутали землю, мы остановились в густом соснячке, километрах в десяти — двенадцати от Ровно. Тут можно было бы заночевать, а кого-нибудь из ребят выслать на разведку: наладить связь со Здолбуновом, а после уже перебираться туда всем.

— Ну, товарищи, — сказал я, — здесь остановимся на ночлег.

Царенко мое решение не понравилось.

— Чего нам тут целую ночь валяться, когда до Здолбунова километров двадцать, не больше? Давайте чуть отдохнем, перекусим — и в дорогу. Отоспимся в Здолбунове.

— А у кого именно? — спросил я.

— О, не беспокойтесь, — уверенно ответил Царенко. — У меня полгорода знакомых. Я в Здолбунове могу устроить на ночь не пятерых, а весь отряд!

— Товарищ прав, — поддержал его Николай Приходько. — Дойдем до города, а там и заночуем. Сейчас девять часов. Выйдем через полчаса и часа в два будем на месте…

— Дискутировать не будем, — перебил я Приходько. — Решено: останавливаемся здесь. Пойди лучше набери валежника на костер…

Развели костер, напекли картошки, открыли тушенку. Ужинаем.

— Все-таки я не понимаю, — говорит Царенко, — зачем нам ночевать в лесу?

— Сейчас поймешь, — отвечаю. — Прежде чем всем нам идти в Здолбунов, мы пошлем туда разведку…

— В таком разе я готов идти! — воскликнул Царенко. — Можете быть спокойны, все будет как следует. Завтра я вернусь, и мы все вместе пойдем в Здолбунов. А квартирки я там подыщу!.. Пошлите меня, ей-богу, не пожалеете!..

Меня раздражала назойливость этого парня. Чего он так рвется в Здолбунов, чего так спешит со своими услугами? От избытка энергии или от желания как можно скорее показать себя в деле, в борьбе? Каждый из нас стремится к этому. Но уж на что Коля Приходько нетерпелив, а молчит, не выскакивает, как этот Царенко. Нет, его посылать в город нельзя. Во-первых, у нас нет еще оснований доверять ему; во-вторых, если он действительно тот, за кого себя выдает, нужно приучить его к сдержанности, охладить его чрезмерный пыл; в-третьих, неизвестно, какие друзья и приятели у него в Здолбунове… Нет, Царенко нельзя посылать. И вообще сразу в Здолбунов никому идти нельзя. Сперва разведаем обстановку, а тогда…

— Ты останешься с нами, — объявляю Царенко и чувствую, что он недоволен. — У тебя, говоришь, полгорода знакомых? А что, если один из них окажется подлецом и донесет немцам? Мы не можем рисковать тобой. — Я незаметно дернул Приходько за рукав. — А вот Николая никто в Здолбунове не знает. Ты дай ему адресок кого-нибудь из твоих надежных друзей, он пойдет и передаст от тебя привет.

— Адресок… Адресок… — пробормотал сердито Царенко. — Адреса я не знаю. Дом знаю, а улицы и номера — нет…

— А ты, я вижу, бахвал, — рассмеялся Николай. — Говоришь — полгорода знакомых, а как до дела, то… Может, и фамилий их не знаешь?

— Не смейся, — огрызнулся Царенко. — Вот когда будем в Здолбунове, увидишь, бахвал я или нет.

— Ну ладно, будет вам, — остановил я их. — Пошли, Коля. И вы, Александр Данилович, — обратился я к Середенко. — Пойдете вдвоем. Я вас немного провожу.

Сотню шагов шли молча. Первым нарушил молчание Приходько:

— Не нравится мне что-то этот Царенко. Въедливый и хвастливый. Видать, из брехунов. С ним надо быть поосторожнее. И чего это нам его навязали?

— Хлопца нужно проверить, — заметил я, — вот Кочетков и поручил это нам.

— А я, дурень, вчера вечером, когда ушли от Кочеткова, все ему о себе рассказал, — признался Середенко.

— И больше ни о ком?

— Еще был со мной Яцюк, так и он о себе рассказывал. Мы-то не знали, что Царенко не проверенный…

— Ну ничего, что было, то было, — успокоил я Александра Даниловича. — Давайте лучше условимся, куда вы пойдете.

— Как куда? В Здолбунов! — выпалил Приходько. — У меня там сестра Настя. Муж ее, Михайло, работает в депо. Его брат Сергей — тоже там. Прямо туда и пойдем…

— И наскочим на патрульных, — докончил я тираду Приходько. — Не знаешь ты, что ли, что в городе, да еще на таком транспортном узле, как Здолбунов, ночью пройти без пропуска невозможно?

— Я пройду. Я в Здолбунове каждый закуток знаю, — стоял на своем Приходько. — Настя живет почти в конце города. Вот увидишь: все будет в порядке.

— Нет, нет. Мы не можем рисковать и тобой, и твоими родичами, и всеми нами… Нужно засесть в каком-нибудь селе и оттуда разведать обстановку в городе.

— У меня в Тютьковичах есть знакомый железнодорожник, — сказал Середенко. — Человек надежный, на него можно положиться.

— А у меня друзья в Золотиеве.

— Вот это совсем другой разговор. К ним и пойдете. Наведайтесь поначалу в Тютьковичи. Александр Данилович там останется, а ты, Коля, пойдешь к своим друзьям в Золотиеве. Потом воротишься в Тютьковичи, а завтра вечером мы вас будем ждать. Если все будет в порядке, переберемся в село, а оттуда уже, когда наладим связь с городом, — в Здолбунов.

Условились и о «зеленой почте» — месте, где можно будет оставить записку, если обстоятельства принудят нас куда-нибудь перекочевать.

Попрощались.

Минут через двадцать я снова был у костра.

— Так что дальше делаем? — спросил Царенко.

— Пока что будем отдыхать. А завтра увидим.

Ребята улеглись спать, а я заступил на вахту. Сижу у костра, подкладываю ветки. Огонек небольшой, чуть-чуть теплится. Тишина.

Вдруг:

— Что-то не спится мне…

Это — Царенко. Подошел ко мне, лег животом на траву, взял хворостинку и начал помешивать угли.

— Давайте я покараулю, — говорит. — А вы ложитесь отдыхать. Обо мне не беспокойтесь. Я никогда не могу с вечера заснуть. Зато перед рассветом меня такой сон разбирает, что не добудиться.

— Я тоже на рассвете крепче сплю. Так будем дежурить вдвоем, если тебе уж так хочется.

— Ладно, — согласился Царенко.

Он начал рассказывать о себе, хоть я его об этом и не спрашивал. Закончив, замолчал, видимо ожидая, что я начну с ним откровенный разговор, но, поняв, что надеяться напрасно, снова заговорил:

— Я люблю оружие. Вот посмотрите, какой пистолет дал мне подполковник Кочетков! С детства мечтал — добыть настоящий пистолет. А еще бы автомат!..

— Не спеши, побудешь с нами, походишь на задания — получишь и автомат…

— Скорее бы…

Опять замолчал. И я молчу. Думаю о нем. Кто ты такой, Иван? Чем больше я присматриваюсь к тебе, тем ты загадочнее для меня становишься. Хвалился, что у тебя пол-Здолбунова знакомых, а на самом деле? Зачем же ты хвалился? Ведь Кочетков потому и «привязал» тебя к нам, что ты наговорил ему с три короба про своих здолбуновских друзей…

— Может, все-таки вы ляжете спать, а я покараулю? — прервал мои мысли голос Царенко.

— Нет, ложись-ка сам спать.

Он подумал немного, а затем:

— Спокойной ночи!

Отошел от меня, примостился возле Яцюка. Пускай спит, а я еще посижу.

Где-то теперь Середенко и Приходько? Все ли у них ладится? Посмотрел на часы. Маленькая стрелка доползла до единицы. Если все обошлось без приключений, они уже на месте и отдыхают… Если…

Посидел часок. Пока рядом болтал Царенко, не хотелось спать, а теперь глаза смыкаются. Надо и самому прилечь, подремать. Растолкал Петра Голуба:

— Вставай! Твоя очередь…

Лег и спустя минуту крепко заснул. Проснулся от крика Яцюка:

— Где Царенко? Где мой автомат?

Я открыл глаза. Солнце уже поднялось над лесом, и его косые лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, разбрызгали по траве светлые пятна.

— Что случилось, Александр?

— Нет Царенко. И автомат мой пропал!

— Царенко? — спохватился я. — А где Петро?

— Я тут, — сонно отозвался Голуб, поднимаясь из травы.

— Понимаешь, что ты наделал? — с волнением воскликнул я.

— А что? Я должен был в четыре передать дежурство Яцюку, но примерно спустя час после того, как ты, Микола, разбудил меня, проснулся Царенко, поднялся, подошел ко мне и говорит: «Давай я покараулю, а то не спится». Я ему: «Нет, ступай ложись, меня сменит Сашко». А он: «Сашко так сладко спит, что жалко будить. А я все равно уже не засну». Вот я и послушался его… Да он, наверно, куда-нибудь отошел. Не может быть, чтоб сбежал. Просто бродит по лесу.

Обошли все кругом. Никого.

— Давайте, хлопцы, скорей утекать отсюда, — предложил Яцюк, — пока этот гад не натворил нам беды. Вот падло!

— Да, нужно уходить отсюда, и чем скорее, тем лучше, — согласился я.

— А как быть с Приходько и Середенко? — напомнил Голуб.

— Неподалеку отсюда мы устроили «зеленую почту», — ответил я. — Оставим им записку, чтобы шли… в ту рощицу возле Александрии, где мы делали привал. Отсюда километров пять-шесть, не больше. Надо идти туда. Думаю, если Царенко выдаст, немцы там нас искать не будут. Они кинутся в густые заросли и не догадаются, что мы именно в этой рощице.

Пришлось быстро собраться и уходить. Скоро нашли «зеленую почту», оставили записку.

Но ведь Приходько и Середенко могут здесь нарваться на засаду. Плохо, очень плохо получается. Мы пойдем в укрытие, а они попадутся.

Своими опасениями я поделился с ребятами. Решили, что Яцюк пойдет в Тютьковичи, найдет там Середенко и расскажет обо всем.

Разошлись.

Бегство Царенко не давало мне покоя. Как это Виктор Васильевич мог сразу так довериться ему? А мы? Петро допустил непоправимую ошибку, самовольно передав дежурство Царенко. В армии бы за такое… Я вспомнил старшего сержанта Сарапулова, в отделении у которого провел эту неделю. Тебе бы, Петя, к нему, он бы научил устав выполнять, узнал бы ты, что такое дисциплина!..

Я посмотрел на своего друга. Нет, нельзя его обвинять. Виноват ли он, что не прошел суровой воинской школы, что из обыкновенного штатского гражданина стал бойцом? Он привык доверять людям, потому что ему доверяли, привык к людской искренности, потому что сам был таким, не мог допустить, что Царенко задумал недоброе, да и жалко ему было будить Яцюка…

А может, и лучше, что Царенко сбежал и мы не пошли с ним в Здолбунов? Там наверняка поджидал нас «приятный сюрприз»… Странно, все это очень странно…

Мы вышли на опушку. Впереди зеленел молодой соснячок, куда Яцюк должен привести Середенко и Приходько.

Перебрались туда. Замаскировались. Переговариваемся тихо, до предела напрягая слух. Ждем.

Час. Второй. Третий…

Вдруг издалека донесся рокот автомобиля. Неужели немцы?

Подползаем к краю рощицы. Машины еще не видно, но слышно, как приближается.

Наконец выползла из-за пригорка и, пофыркивая запрыгала по выбоинам в самый конец опушки. Остановилась. За нею — вторая. Потом — еще одна… Еще… Еще…

На машинах люди. У каждого на груди — шестиконечная звезда. Старики, молодежь. Десятки, сотни людей.

Машины заполнили всю опушку. Немецкие солдаты с собаками окружили их.

— Шнеллер! Шнеллер!

Людей начали сгонять на землю: мужчин — налево, женщин и детей — направо. Потом мужчинам роздали лопаты.

— Шнеллер! Шнеллер!

Роют могилу. Себе. Своим родителям. Женам. Детям.

На спину того, кто хоть на миг перестает орудовать лопатой, чтобы перевести дух и вытереть рукавом пот со лба, со свистом опускается плеть гестаповца:

— Шнеллер! Шнеллер!

А справа — старики, женщины, дети… Стоят в очереди. В очереди за смертью.

— Шнеллер! Шнеллер!

Течет очередь. Раздеваются на ходу, сбрасывают с себя все. Кто замешкался — тому плеть. По коже и костям. По тому, что когда-то было человеческим телом.

— Шнеллер! Шнеллер!

Была у девушки коса — и нет косы. Вырастает на траве гора: черные, русые, рыжие волосы. А худенькая, обстриженная, как после тифа, девушка, стыдливо прикрывая ладонями свою наготу, дрожит в страшном предчувствии последней минуты.

Не жалейте, девушки, своих кос, не жалейте утраченной красы, не горюйте по женихам, которые так и не приласкали вас после свадьбы. Вот они, ваши юноши, нажимают на лопаты и выбрасывают землю — готовят вам брачную постель. Постель, которая навсегда соединит вас.

Не нужно этого! Слышите, хлопцы? Остановитесь! Перестаньте копать! Что вы делаете? Разве вам не хочется жить?

— Шнеллер! Шнеллер!

Не останавливаются. Копают.

А жить бы… ой, как хочется жить!..

Плачут дети. Взрослые уже не плачут, откуда им взяться, слезам? И кажется, что у этих изможденных существ на маленьких высохших лицах вместо глаз темнеют дыры.

Где найти в себе силы, чтобы удержаться, не закричать, не сорваться с места и не кинуться с автоматом на гитлеровских палачей?

На моих глазах умирали люди, а я ничем не мог им помочь. Я видел, как внезапно гибли люди от бомб и пуль, как медленно угасали от ран. Страшное это было зрелище! Но разве можно сравнить его с человеческой трагедией, очевидцами которой стали мы, два советских партизана, теперь? Мы были свидетелями массового истребления людей по заранее разработанной, обдуманной системе.

Еще и сегодня, спустя много лет после того страшного дня, я вижу перед собой эту чудовищную картину.

Расстреливали группами. Первыми выстроились над рвом старики. Несколько автоматных очередей — и там, где еще минуту назад стояли люди, — никого.

И тут воздух разорвал неудержимый, отчаянный крик. Все слилось в нем: вопли обреченных, лай собак, треск выстрелов, стоны раненых, дикий хохот палачей.

А над рвом выстраивались все новые и новые жертвы.

Смуглый мальчуган лет десяти вырвался из рук солдата и, петляя между машинами, кинулся бежать к лесу. Не добежал. Огромная серебристо-черная овчарка догнала его, повалила на землю и яростно впилась зубами в горло. Подбежал солдат, прошил голое смуглое тельце короткой автоматной очередью, и овчарка поволокла его ко рву.

Парни, которые только что рыли ров, теперь засыпали землей своих невест и сестер, своих отцов и матерей, жен и детей своих.

А затем дошла очередь и до них. Их заставили раздеться и лечь поверх трупов в том конце траншеи, который еще не был засыпан.

Снова взведены автоматы. Снова затрещали выстрелы. Теперь уже солдатам самим приходится браться за лопаты. Поспешно заметают следы кровавой бойни.

Одежда, вещи, волосы — все упаковано, все — на машинах. Это еще успели сделать те, кто ожидал своей очереди: палачи и их не оставили без дела.

Рокочут моторы. Гремит бодрая фашистская песня. Солдаты армии «великого рейха», представители «высшей» арийской расы, носители «цивилизации» и «нового порядка» возвращаются после «работы» в город.

Уже нет ни машин, ни гитлеровцев на опушке. Тихо и пусто кругом. Только шевелится и траурно стонет земля над вечным приютом неповинных людей.

Запомни это место, товарищ: лес под Александрией на Ровенщине. Сентябрь тысяча девятьсот сорок второго года…

Ночью возвратились хлопцы. Мы рассказали им обо всем, что видели, что пережили, и тут, над могилой нескольких сотен людей, поклялись нещадно мстить фашистским убийцам вплоть до окончательной победы.

А спустя день мы были уже в отряде.

Снова в путь. Снова тяжелые переходы. Партизаны недовольны: к чему покидать такое прекрасное место?

Они не знают, что шестеро из отряда пытались пройти в Здолбунов, что попытка эта была неудачной, потому что один из шестерки оказался подлецом.

Болезненно переживал эту первую неудачу Виктор Васильевич Кочетков. Но всего не предусмотришь! На войне как на войне.

Каждый из нас возвращается в свое подразделение. Я снова становлюсь рядовым бойцом отделения старшего сержанта Сарапулова.

А Здолбунов? Как же Здолбунов? Может, командование отряда отказалось от мысли взять под свой контроль этот железнодорожный узел? Или поручило это дело кому-нибудь другому?

Пока что мне об этом неизвестно. Пока что я не разведчик, а обыкновенный боец-партизан.

 

КРАСНОГОЛОВЕЦ И ЕГО ДРУЗЬЯ

А недели через две меня снова вызывают в штаб отряда, снова поручают идти в Здолбунов.

За несколько дней до этого я возвратился из Ровно. Моя первая вылазка в «столицу» оккупированной Украины была довольно удачна, и, подбодренный успехом, я был уверен, что справлюсь и с этим заданием.

— Тогда мы зря направили в Здолбунов большую группу, — сказал Медведев. — Пойдете вдвоем с Приходько. Задание прежнее: установить связь с местными подпольщиками, организовать постоянное наблюдение за движением поездов, за всем, что делается на железной дороге, подыскать надежное место для склада взрывчатки и оружия.

Через два дня мы уже были в Здолбунове, у сестры Приходько — Анастасии Тарасовны, ее мужа Михаила Шмереги и его брата Сергея — рабочих паровозного депо. Они согласились организовать у себя в доме партизанский «арсенал».

А вечером мы с Николаем постучались в дверь дома, где жил один из его старых товарищей — Дмитрий Михайлович Красноголовец.

Красноголовец прибыл на станцию Здолбунов еще осенью тридцать девятого года, сразу же после установления здесь советской власти. Служил в железнодорожной милиции и здесь, на станции, познакомился с энергичным, крепким, богатырского сложения юношей — Колей Приходько. Красноголовец был не только намного старше своего юного друга, — у него за плечами был уже большой жизненный опыт. Николай любил слушать его рассказы про революцию, гражданскую войну, про строителей Комсомольска-на-Амуре и Магнитки. Красноголовец был коммунист, и под его влиянием Коля вступил в комсомол. А перед самой войной, по рекомендации Дмитрия Михайловича, Приходько поручили ответственную работу — назначили инструктором райкома ЛКСМУ.

Еще по дороге в Здолбунов Коля говорил мне:

— В Злотиеве я узнал, что Красноголовец в городе. Уверен, он не сидит сложа, руки. С ним нам и нужно будет связаться.

И вот мы стоим на пороге его дома.

— Откуда ты взялся, Николка? Вот это гость! Вот это гость!

Коренастый, средних лет мужчина кинулся к Приходько и заключил его в свои объятия. Потом посмотрел на меня:

— А это твой приятель?

— Угадали, — ответил я.

Познакомились.

— Пришлось мне вернуться к своей прежней профессии, — сказал Красноголовец, — портняжничаю по малости, и неплохо получается… Ну, а ты, Николка? Откуда притопал?

— Не будем таиться, Дмитро, — проговорил Приходько. — Мы с товарищем — партизаны. Забросили нас во вражеский тыл с самолетов. Отряд наш далече отсюда, в лесу. Нас двоих, как бывших железнодорожников, направили сюда. Пришли вчера, отоспались, ну, и сразу к тебе.

— Мне очень приятно, что ты не забыл меня, что вы пришли… Я просто счастлив… Вы даже представить себе не можете… Как хорошо… Не знаю, кого благодарить…

— А благодарить никого не надо, — ответил Николай. — К кому ж еще было нам прийти, как не к тебе?

— Дмитрий Михайлович, — начал я, — командование нашего отряда поручило нам установить связь с здолбуновскими подпольщиками и развернуть на здешнем узле широкую разведывательную работу.

В глазах у Красноголовца заиграли радостные искорки.

— Вы, хлопцы, не ошиблись адресом, — сказал он. — Мы давно ищем связи с партизанами.

— А кто это «мы»? — поинтересовался я.

— Мы тут с товарищами… Есть у меня хлопцев с десяток. Константин Шорохов, машинист паровоза… Дмитрий Скородинский, тоже машинист. Хоть и большая у него семья — девять детей, но все равно готов пойти на любое рискованное дело. Еще сцепщик вагонов Сергей Яремчук. Есть и не железнодорожники. Вот, к примеру, Попков Александр. Сейчас он мастер механических мастерских. Комсомолец. Служил радистом в авиации. Его самолет подбили немцы. Спасся на парашюте. Боевой, энергичный. Есть даже свой человек в городской управе: Азаров Виктор, бывший лейтенант, мужик выдержанный, грамотный. Передает все новости, все, о чем услышит в управе. Не раз предупреждал нас об облавах… И на цементном заводе — наши люди. Правда, с ними у меня пока что связи нет, но дело это не такое сложное: понадобится — связь установим. Кстати, цементный завод работает на полную мощность. В этом году немцы особенно много цемента отправляют на Восточный фронт, а больше всего, говорят, куда-то на Винницу. Скородинский как-то мне сказал: «Должно быть, будут, гады, отступать до самой Винницы, что-то слишком уж много прут туда цементу…»

— Очень хорошо, что здесь есть на кого положиться, — заметил я. — Выходит, у нас с тобой, Коля, все шансы быстро выполнить задание.

— Я ж говорил тебе, — обрадовался Приходько, — стоит только нам найти Дмитрия Михайловича — и полдела сделано.

— Ну, ты не преувеличивай, Николка, — остановил его Красноголовец, хотя по всему видно было, что он доволен словами своего молодого друга. — Так вот, товарищи. Мы с хлопцами без дела не сидели, кое-что делали. Правда, диверсии мелкие, но они напоминают оккупантам, что патриоты не спят! — Он усмехнулся. — Я смастерил самодельный запал из пороха, обернул его листом хорошо высушенного табака, эту сигарку положил на цистерну с бензином и поджег. Занялся пожар, и начали рваться цистерны. Ну и фейерверк был! Как гестаповцы ни искали, сколько народу ни допрашивали — так и не удалось им дознаться, чья это работа.

— Выходит, хлопцы, которые тебе помогали, не подвели, — вставил Николай.

— Да, люди надежные… А вот что было со сцепщиком Сергеем Яремчуком. На каждом вагоне фашисты вешают паспорт, в нем характеристика груза. Сергей имел обычай просматривать эти паспорта. Однажды, когда формировался состав для отправки в Германию, ему бросилось в глаза, что на паспортах всех вагонов пометка «гражданский груз», а только на одном — «воинский». «Что это за воинский груз, который отправляют в Германию?» — подумал Сергей. Ломиком сорвал замок, раздвинул двери и залез в вагон. Он был почти пуст, только в одном углу несколько кадок, а в другом три солидных сундука. Тем же ломиком сбил с кадки обруч и снял крышку. Смотрит — смалец. В сундуках — яйца, сало, мука и прочая снедь.

«Вот так воинский груз!» — подумал Яремчук. Он уже собирался выскочить из вагона, как вдруг слышит — чьи-то шаги. Стал за дверью, спиной к стене, и ждет. Смотрит — в вагон влезает какой-то офицер. Ну, он его ломиком по голове — раз, потом, когда тот повалился на пол, — еще раз, забрал парабеллум, запер вагон и ушел. В ту же ночь состав отправили в Германию. Представляю себе, как обрадовалась родня покойничка, получив такой «воинский груз»!

Красноголовец рассказал еще, как его товарищи откручивали болты на стрелках, подсыпали песок в буксы вагонов, перекрывали перед отправкой эшелонов тормозные краны (если эшелон вели немецкие машинисты), и о других диверсиях, которые здесь, в оккупированном гитлеровцами городе, совершали советские патриоты.

— Одного только не удалось нам сделать, — заключил Дмитрий Михайлович, — установить связь с партизанами. Мы уже пробовали наведываться в Шепетовские леса — слышали, что там есть партизаны, но их не так легко найти. Недавно Скородинский сказал, что кочегар Здолбуновского депо Семенюк связан с партизанами через какого-то Венедикта Кушнерука из Здолбицы. Этот Кушнерук хорошо говорит по-немецки, и Семенюк уверен, что его направили сюда для подпольной работы. Но конкретнее о нем ничего не знаю.

— Вам нужно будет выяснить, что это за человек, — сказал я, — действительно ли он направлен сюда для подпольной работы. Ведь может получиться, что мы с двух сторон, несогласованно, будем делать одно и то же. Выясните?

— С большой радостью, — согласился Красноголовец. — Знали бы вы, как нам неловко было заниматься самодеятельностью. Словно бы и наносили вред фашистам, но чувствовали, что этого мало…

— Да, мало. В Здолбунове нужно создать хорошо законспирированную подпольную организацию. Деятельность здолбуновского подполья будет разворачиваться в двух основных направлениях. Первое — это постоянное наблюдение за всем, что происходит на железной дороге, и не просто наблюдение, а анализ, обобщение. Все важные сведения через наш отряд будут передавать в Москву. Второе — диверсия, только не стихийная, а заранее обдуманная, планомерная.

— Понятно, — согласился Красноголовец.

— Теперь о структуре организации, — продолжал я. — Прежде всего: конспирация и дисциплина. Чтобы не вышло так, что все, кто стал на путь борьбы, знают друг друга и встречаются. Подполье нужно строить по системе тройки. Один знает только двоих, и не больше. Обязанности каждого четко определены, и он выполняет только то, что ему поручено. Демонстраций и митингов устраивать не будем, не будем заниматься и широкой разъяснительной работой. Нам восстание поднимать не нужно, нужно всемерно помогать нашей армии ковать победу над врагом на фронте. Для этого мы должны сделать все, чтобы Здолбуновский узел вдвое, а то и втрое снизил свою пропускную способность. Необходимо, чтобы составы, которые через Здолбунов пойдут на фронт, попадали под такую техническую обработку, после которой далеко заехать уже не смогли бы. Ваших друзей нужно хорошо проинформировать о наших задачах. Каждый из них должен что-то делать на своем посту… Обязанности руководителя подпольной группы возлагаем на вас, Дмитрий Михайлович.

— Спасибо, — сказал Красноголовец и встал. — Передайте командованию отряда, что я оправдаю доверие. Меня беспокоит только, как наша подпольная группа будет поддерживать связь с вами.

— Об этом нужно подумать. Очевидно, кроме вашей группы здесь действуют другие. Чтобы действия всех этих групп были согласованы, чтобы вы не делали одного и того же и не мешали друг другу, нужно создать нечто вроде координационного центра. Через него ваши разведданные будут попадать в отряд, а оттуда — в Москву. Из центра вы будете получать и задания. Пока что я не могу точно сказать, как именно мы будем поддерживать связь с вами, но в ближайшее время все выяснится.

— Ты Бойко знаешь? — обратился Красноголовец к Приходько.

— Какого Бойко — Петра? Того, что работал в заготконторе? Так он же даже родич мой.

— Вот через него нам удобнее всего было бы держать связь. Наведайтесь к нему. Он человек честный, справедливый, гитлеровцев ненавидит. Уверен, что согласится работать.

На следующий день я познакомился с Бойко. Опрятно одетый, чисто выбритый, подтянутый, он по внешнему виду никак не напоминал заведующего засолочным пунктом заготконторы. Чистой воды интеллигент!

Наше предложение Бойко принял сразу же и охотно обещал оказывать помощь.

— Если вам нужна квартира — пожалуйста, моя хата в вашем распоряжении, — сказал он. — Должно быть, в отряде не откажутся и от продукции этой конторы…

— Насчет продукции — не знаю, — сказал я, — но солью наверняка придется нам помогать.

— Сколько угодно! — просиял Бойко.

Соль в то время была великим дефицитом, и мы в отряде уже начали это ощущать, особенно после того, как вышли запасы, доставленные на самолетах с Большой земли.

Итак, пущен первый корень. Ему еще разрастаться и разрастаться. Впереди еще много сложных проблем, большая работа. Николаю уже, как видно, не придется сюда ходить. Он свое сделал: свел меня с верными товарищами. Теперь я остаюсь здесь один. Как сказал Дмитрий Николаевич Медведев, — «полномочный представитель» командования отряда. Справлюсь ли я со своими полномочиями? Хватит ли ума, умения, находчивости и выдержки? Время покажет. Во всяком случае, с такими молодцами, как Шмереги, Красноголовец и Бойко, можно горы перевернуть. А сколько еще таких, как они, в этом городе?

И правда: сколько? И кто они? Что ж, товарищ полномочный представитель, на то тебе и поручили Здолбуновский узел, чтобы ты сплел воедино все ниточки, которые ведут к подпольщикам. Завтра вернешься в отряд, доложишь обо всем командованию и — кто знает? — может, уже послезавтра снова вернешься сюда, к своим новым друзьям…

 

ПАУЛЬ ЗИБЕРТ В ЗДОЛБУНОВЕ

Вот и зима, первая партизанская зима. Она не захватила нас врасплох: ребята подготовили в лесу зимние квартиры, с Большой земли самолеты доставили в отряд теплую одежду, ну, а топливо, понятное дело, не было проблемой. Словом, зима не стала помехой в жизни отряда.

Кроме Ровно мне за это время несколько раз пришлось побывать в Здолбунове. Здолбуновские товарищи весьма активно помогали нашему отряду.

Михаил и Сергей Шмереги сразу же после нашей первой встречи устроили у себя в доме тайник для оружия и взрывчатки. Через Бойко Красноголовец передавал нам сведения об эшелонах, направлявшихся на восток. Сведения собирали: сцепщик вагонов Сергей Яремчук, машинисты Дмитрий Скородинский и Константин Шорохов и другие железнодорожники. Разумеется, их сообщения не были полными, однако они давали возможность командованию отряда делать кое-какие выводы и обобщения.

— Когда мы надежно осядем в Ровно, — говорил мне Дмитрий Николаевич Медведев, — тогда нужно будет серьезно приняться за Здолбунов. Пока что мы довольствуемся неполными, случайными данными. Красноголовец со своими товарищами ведет большую работу, передай им благодарность от командования отряда и от меня лично. Но не забывай, что нам нужно наладить постоянное, — командир особо подчеркнул это слово, — наблюдение за всем, что делается на Здолбуновском железнодорожном узле. Кстати, советую тебе познакомить Кузнецова, Струтинского и Шевчука со здолбуновскими товарищами. Понятно, не со всеми, а с Шмерегами, Бойко, Красноголовцем. Может статься, что нашим ребятам придется оставить Ровно, тогда они могли бы перебраться в Здолбунов. Понял?

— Так точно, товарищ командир!

— Только помни: о том, что обер-лейтенант Пауль Зиберт на самом деле наш Кузнецов, может знать только очень узкий круг людей.

— А может, вообще не следует никому открывать подлинное лицо Пауля Зиберта? — спросил я.

— Нет, этого тоже не нужно делать. Для населения Пауль Зиберт — оккупант. Как тяжело советскому разведчику, что все принимают его за врага, и какой отрадой для него станут даже короткие встречи с советскими патриотами! Это один, так сказать, психологический, моральный фактор. Но есть и другой, не менее важный. Обстоятельства могут сложиться так, что Пауль Зиберт окажется изолированным от отряда и от вас. Если у него не будет надежных знакомств среди местных людей, его положение может стать катастрофическим. В Ровно такие знакомые у него уже есть, а теперь ему стоит познакомиться со здолбуновскими подпольщиками.

…Морозным январским днем перед домиком братьев Шмерег, позвякивая звоночками, остановились сани, запряженные парой борзых вороных лошадей.

— Анастасия Тарасовна, — крикнул я хозяйке, вышедшей во двор, — принимайте гостей!

— Пожалуйте, пожалуйте, — приветливо заговорила женщина, но внезапно изменилась в лице: помрачнела и испуганно взглянула на меня.

Я понял ее взгляд. Она увидела немецкого офицера, который в сопровождении двух веселых полицаев входил через калитку во двор.

— Не волнуйтесь, Анастасия Тарасовна, — шепнул я хозяйке, — это свои. Приглашайте в дом, и я вам все объясню.

— В дом? Немца? — проговорила женщина. — Никогда в жизни не приглашу. Пускай сам идет, а от меня он приглашения не дождется.

Николай Иванович слышал эти слова, но сделал вид, что не понял, и, не обратив никакого внимания на хозяйку, распахнул дверь дома. Когда она закрылась за ним и его неотступными спутниками, Анастасия Тарасовна сердито спросила:

— С чего это вы немца ко мне привели?

Я улыбнулся:

— Да это не немец, дорогая Анастасия Тарасовна, это наш товарищ, тоже партизан. И те хлопцы — партизаны.

— А где вы его выискали, такого?

— Он вместе с нами прилетел из Москвы. Хорошо знает немецкий язык…

— Что-то не верится мне. Смотрите, он мог прикинуться, чтобы войти в доверие к вам, а там, чего доброго…

— Идемте же в дом, Анастасия Тарасовна, ей-богу, это наш, советский человек, чистокровный русак.

И даже когда в доме Кузнецов заговорил с нею на чистом русском языке, когда начал расспрашивать о ее житье и расхваливать ее брата Колю, она с недоверием глядела на его офицерский мундир, погоны и орден Железного креста.

С опаской отнеслись к незнакомцу и братья Шмереги, которые вскоре пришли с работы. Сергей, правда, скорее увидел в Пауле Зиберте своего человека, а Михаил вел с ним долгую беседу на разные темы, расспрашивал подробно про Сибирь, Урал и Москву. Наконец и он убедился, что имеет дело с настоящим советским разведчиком, и когда Настя, отозвав его на кухню, начала высказывать свои опасения, он даже прикрикнул на нее:

— Чего ты прицепилась! Не видишь разве, что это не немец, а советский партизан? Таких бы нам побольше, мы тогда показали бы проклятым фрицам!

— А что про нас соседи скажут? Что Шмереги породнились с гитлеровцами? Пойдет по городу слух, что к нам немецкий офицер в гости ходит. Ведь люди начнут отворачиваться от нас, бояться начнут…

— Пускай сегодня о нас что угодно болтают, но я верю — придет пора, когда Шмереги гордиться будут таким знакомством.

Об этом разговоре Михаил Шмерега рассказал мне спустя много лет. Мы сидели на скамеечке в его саду, под старой грушей, и вспоминали те годы. Я слушал рассказ своего седоголового собеседника и слышал в его словах гордость — гордость от того, что в годину лихолетья он со своей семьей был среди тех, кто помогал славному советскому разведчику Николаю Ивановичу Кузнецову.

Петр Бойко, которого вскоре привел Сергей Шмерега, в противоположность своим родственникам не удивился, увидав у них в доме немецкого офицера, а когда я познакомил с ним Кузнецова, сразу же поверил, что перед ним советский разведчик. Николай Иванович уже знал, что Бойко заведует засолочным пунктом и что он предложил нашему отряду пользоваться услугами его предприятия, Поэтому, знакомясь с Петром, Кузнецов спросил:

— Ну, как там насчет соли?

— А вам уже сказали? — обрадовался Бойко. — В любое время можно отгрузить. И не только соль. Есть в нашей заготконторе и сахар, и крупа, и мука. Наши заготовители ездят во все концы и могут привезти все, что угодно. Так, пожалуйста, если что нужно, — говорите.

— А как вы будете отсылать все это нам?

— Это уж не ваша забота. У нас есть гараж, а среди шоферов можно найти своего парня. Если разрешите, я возьму на себя это дело, и увидите, все будет в порядке.

— Разрешаю, — согласился Кузнецов. — Только первому попавшемуся не доверяйте, сперва прощупайте, что за человек, чем дышит, с кем дружит, а потом уж начинайте обработку.

— Хорошо. Я и сам знаю, что нужно быть осторожным.

— И еще одна к вам просьба. Вы глава предприятия, поэтому вам нужно выписать хотя бы одну фашистскую газету и журнал, а еще лучше — несколько газет и журналов…

— О-о, — проговорил Бойко, — нас даже заставляют это делать. Хочешь не хочешь, на «Ди Вохе» все-таки пришлось подписаться.

— Вот вам деньги… — Николай Иванович подал Петру пачку марок, — и выпишите побольше разных немецких газет и журналов. Это подымет вас в глазах оккупационных властей, а нам принесет пользу.

— Пользу? — удивился Михаил Шмерега, до этого молча слушавший разговор Кузнецова с Бойко. — Какая может быть польза от этого мусора? Кто его станет читать?

— Читаем мы, — объяснил Кузнецов. — Порой какая-нибудь крошечная, в несколько строк, заметочка может очень много сказать разведчику.

С этих пор Петр Бойко стал поставщиком периодической фашистской литературы для наших разведчиков.

На квартире у Бойко Пауль Зиберт встретился с Красноголовцем. Дмитрий Михайлович подробно рассказал нам о деятельности своей группы.

— Молодцы, ребята, — сказал Кузнецов, пожимая руку Дмитрию. — Полковник Медведев поручил передать вам большую благодарность.

— Спасибо, великое спасибо за доверие, — взволнованно заговорил Красноголовец. — Передайте командованию — мы готовы выполнить любое задание.

— Кстати, — обратился я к Дмитрию Михайловичу, — командир поручил нам подыскать человека или даже целую группу людей, которые могли бы вести постоянное наблюдение за железнодорожным узлом, не вызывая подозрений у оккупантов.

— Присмотритесь повнимательнее к персоналу станции. Нужно найти среди них человека, которого можно было бы подключить к этому, — добавил Кузнецов.

— Хорошо, — согласился Красноголовец. — Думаю, что такого человека мы найдем.

На следующее утро мы отправились в Ровно.

В конце февраля случилась беда: возвращаясь с партизанского «маяка» в Ровно, в неравной схватке с врагом погиб смертью храбрых Коля Приходько. Известие об этом заставило горестно сжаться наши сердца. Эта была наша первая потеря, и никому не верилось, что Коли, нашего неугомонного здоровяка, больше нет с нами и никогда не будет.

Казалось, что это неправда, что он жив — вот сейчас откроется дверь, и он войдет — раскрасневшийся, возбужденный, и комната наполнится его басовитым голосом, рассказами, шутками.

Нет, этому уже никогда не бывать: и дверь не откроется, и голос не зазвучит…

Больно.

Слезы навертываются на глаза и стынут. Нам нельзя плакать, нельзя терять самообладание. Нужно развеять печаль. Голова должна быть чистой. Она должна работать. Работать четко, безошибочно. А дел не мало. Есть о чем подумать. Есть что решать.

Если фашисты в погибшем партизане узнают Николая, они сразу же кинутся искать его родных и знакомых. А это грозит всем нам полным провалом. Значит, нужно на некоторое время скрыться из «столицы», выждать, пока обстановка прояснится. Мы решили перебазироваться в отряд. Но как? Все выходы из Ровно в сторону Сарненских лесов отрезаны, их тщательно охраняют и проверяют. Пробираться окольными путями невозможно: проселочные дороги раскисли, на реках начался ледоход.

— Вот если бы нам машину, — мечтательно проговорил Струтинский, — на ней мы могли бы даже в Киев махнуть!

— Машину? — переспросил Кузнецов и тут же обратился ко мне: — Тебе Бойко ничего больше не говорил насчет шофера и машины?

— Есть у него на примете один хлопец, но нужно к нему присмотреться.

— Мне кажется, — заметил Николай Иванович, — нам лучше всего воспользоваться услугами заготконторы. Если Бойко и не договорился с шофером, то мы попросим его дать машину, а за руль сядет Коля Струтинский.

Это предложение понравилось Николаю. Он уже дав но мечтал об автомашине и всякий раз напоминал Кузнецову, что обер-лейтенанту Зиберту следовало бы подумать о более удобном и современном способе передвижения, чем лошадь.

И вот мы снова в Здолбунове, у братьев Шмерег. Задерживаться здесь нельзя, нужно немедля связаться с Бойко и условиться о транспорте. Говорим об этом Шмерегам.

— Есть, — говорит Сергей, — в заготконторе чудесная машина. Газогенератор. Мешок дубовых чурок — и шпарит сто километров. Немцы оттого ее не забрали, что она работает на дровах. Вы обождите, я позову Бойко и думаю, что все уладится.

Бойко сказал, что машина в самом деле имеется, но брать ее без шофера нельзя.

— Водит эту полуторку Леонтий Клименко, — добавил он. — До войны тоже работал здесь шофером. В войну попал в плен, вернулся и снова сел за баранку. Честный, хороший парень. Можно привлекать к работе.

— А что вы ему скажете? — спросил Николай Иванович.

— Так и скажем: нужно отвезти партизан в отряд.

— Вы правы: нужно сказать правду. Пусть знает, кого везет. Тогда завтра же утром сагитируйте своего шофера.

На следующий день, придя домой к обеду, Сергей Шмерега, довольный, сообщил:

— Все в порядке. По дороге заходил к Бойко. Клименко не пришлось уговаривать, сразу согласился. В семь вечера машина ждет вас.

Уже начинало смеркаться, когда мы с Шевчуком, пропетляв по нескольким здолбуновским улицам, очутились в тихом переулочке. В противоположном конце его увидели старенькую полуторку с газогенераторными баллонами по бокам. Подошли ближе. Худощавый, неприветливый с виду мужчина лет тридцати копался в моторе, не обращая ни на кого внимания; да, в сущности, кроме нас, никого в переулке и не было.

— Куда пойдет ваш лимузин? — спросил я, подойдя к водителю.

Тот не спешил отвечать. Повернул голову, внимательно оглядел нас с Мишкой, опустил капот и, вытирая тряпкой пальцы, ответил:

— На Гощу… А дальше видно будет…

— Выходит, нам по дороге. Может, подвезете? — спросил Шевчук.

— Отчего же нельзя? — согласился водитель.

— За деньги или так? — поинтересовался я.

— Добрых людей мы возим и так.

— Ну, так спасибо вам.

Мы забрались в кузов. Подошел Коля Струтинский и тоже залег наверх.

— Можно ехать? — спросил шофер, но сразу осекся, словно язык проглотил: увидел возле себя немецкого офицера.

Ничего не говоря, тот рванул на себя ручку дверцы, ловко вскочил в кабину и, усевшись на сиденье, сердитым тоном буркнул:

— Шнеллер! Вир хабен каине цайт!

Клименко стоял, растерянно глядя на нас.

— Шнеллер! — повторил Кузнецов.

— Все в порядке. Поехали, — сказал водителю Шевчук.

Тот неуверенно пожал плечами, с опаской посмотрел на немецкого офицера, потом снова перевел взгляд на нас и, тяжело вздохнув, забрался в кабину. Затарахтел мотор, и машина, оставляя позади клубы едкого дыма, тронулась.

По дороге нас несколько раз останавливали немецкие патрули, но, увидев в кабине обер-лейтенанта, даже не осмеливались проверять документы. Мы уже надеялись без всяких помех добраться до места назначения, как вдруг перед мостом через Горынь, невдалеке от села Бабино, патрульный предложил нам слезть с машины и идти в штаб гарнизона — для проверки документов.

— А вы, герр обер-лейтенант, — добавил патрульный, — подождите, пожалуйста, в машине.

Но Кузнецов уже соскочил на землю.

— Вам мало того, что я тут? — недовольно воскликнул он.

— Простите, но мы это делаем ради вашей же безопасности. Не забывайте: здесь повсюду партизаны, и кто знает, нет ли их среди ваших спутников. Вы рискуете, господин обер-лейтенант…

— Какое ваше дело, кто ездит со мной! — перебил патрульного Кузнецов. — Я был в Париже, Варшаве, под Харьковом. Я дважды ранен и партизан не боюсь. Это вы здесь, в тылу, боитесь каждого воробья. На фронт бы вас! А что касается этих людей, я лично проверял их и не нуждаюсь в ваших услугах.

— Еще раз прошу прощения, господин обер-лейтенант, мы не хотели вас беспокоить, все это исключительно ради нашей общей безопасности. Но если вы настаиваете — пожалуйста. — И с этими словами открыл нам шлагбаум.

За всю дорогу Клименко ни слова не сказал. Он, казалось, сросся с баранкой руля, крепко держал его в руках и сосредоточенно смотрел вперед. Что было на душе у парня, о чем думал он, сидя рядом с «немецким офицером»? Верил ли, что везет советских партизан, а если нет, то за кого он нас принимал?

Машина остановилась. Мы выскочили из кузова. Вышел из кабины и обер-лейтенант, оставив на сиденье несколько банкнотов. Клименко взял деньги, повертел в руках, осмотрел и, подойдя к нам, молча протянул их Кузнецову. Тот добродушно похлопал его по плечу, что-то пробормотал по-немецки, а Шевчук добавил:

— Возьми, возьми, хлопче, тебе пригодятся. Спасибо, что подвез.

Мы попрощались и зашагали к лесу. А Клименко так и остался стоять, держа в руках деньги, и молча продолжал глядеть нам вслед.

 

ЛЕНЯ НЕ ПОВЕРИЛ

Когда мы рассказали Лукину про водителя и его газогенератор, Александр Александрович сказал:

— Эта поездка была для Клименко хорошим экзаменом. Нужно расспросить ребят, как он после нее себя почувствовал, и непременно с ним встретиться. Думаю, что его газогенератор еще не раз нам понадобится. Как видно, Клименко — смелый и решительный парень. Уже то, что он без колебаний согласился отвезти вас на «маяк», говорит в его пользу. Ведь он мог и отказать Бойко?

— Так ведь Бойко как-никак его начальник, а начальству разве откажешь? — скептически заметил Шевчук.

— В такой ситуации начальника быть не может, — добавил Медведев, — тут руководит человеком собственная совесть и преданность известным идеалам.

Лукин, как и Медведев, отлично разбирался в тонкостях человеческой психологии. Мнение Медведева и Лукина всегда было для нас авторитетным не только потому, что они были нашими командирами, а и потому также, что мнение это всегда основывалось на глубоком анализе фактов и обстановки, на твердом расчете, свободном от иллюзий и личных впечатлений.

Как часто впоследствии, беседуя с Леней, наблюдая за его действиями, я вспоминал слова Лукина: «Смелый, решительный, но чересчур горячий». Эта заочная характеристика оказалась очень меткой.

Прошел месяц, а может, и больше, пока мне опять довелось побывать в Здолбунове.

За это время основная часть нашего отряда перебазировалась из Сарненских лесов за реку Случь в Клеванские леса. Это пришлось сделать потому, что после гибели Коли Приходько путь в город из северо-восточной части Ровенщины стал не безопасным для нашей разведки. К тому же Клеванские леса почти на две трети сокращали нам, разведчикам, дорогу в Ровно. В Сарненских лесах осталась группа во главе с Виктором Васильевичем Кочетковым, она вела разведывательную и диверсионную работу на железнодорожных станциях Сарны, Костополь, Олевск.

— Что случилось? — спросил Бойко, когда я неожиданно появился у него. — Почему вы так долго не давали о себе знать? Мы уж тут волнуемся, не было ли, чего доброго, какой беды.

— Застряли в лесу, — объяснил я. — Отряд перебазировался на другое место…

— А зачем вам надо было уходить вместе с отрядом? Ведь вы могли оставаться здесь или в Ровно. Все равно вам пришлось вернуться сюда.

— Конечно, нам не обязательно было бродить по лесам, но и в городе мы тоже не могли оставаться. Помните, как спешно мы выехали отсюда на газогенераторе? Тогда и случилась беда: погиб Коля Приходько.

— Коля? — Петр помрачнел, закусил губу и, опершись локтем о стол, закрыл ладонью глаза.

— Коля погиб не просто, не от случайной вражеской пули. Он бился с гадами как герой и не одного прикончил, а потом, когда уже не было другого выхода, застрелился. Гитлеровцы и после этого долго не могли успокоиться. Они прочесывали окрестные леса, делали облавы, шарили по селам, всё искали партизан. Вот почему мы и не давали о себе знать.

Помолчали.

— А как вы тогда доехали?

— Разве Клименко вам не рассказывал?

— Знаете, — заговорил Бойко, — он какой-то странный. На следующий день спрашиваю его: «Ну как, все в порядке?» А он недовольно поглядел на меня, потом полез в карман, вытащил оттуда какой-то сверток, в газету завернутый, и говорит: «Вот возьмите». Я развернул газету, смотрю: деньги. Спрашиваю: «Что это такое?» А он: «Нешто не видите? Вы договаривались, вам и знать. Мне немецких денег не надо. И больше не впутывайте меня в такие дела». Сказал и ушел. А мне смешно. Не поверил он, что вы партизаны. Не поверил, что и я с партизанами связан. Подумал, что я решил заработать на его газогенераторе. Я хотел было поговорить с ним откровенно, а после передумал, решил дождаться вас. Но знаете: с того дня он смотрит на меня косо и вообще, кажется, меня побаивается.

— А я как раз собирался вам сказать, чтобы вы позвали его к себе и устроили нам встречу.

— Он не согласится, — возразил Бойко. — А если даже явится сюда, то, увидав нас, вряд ли пойдет с вами на откровенность. Я ведь и в прошлый раз был посредником между ним и вами…

— Значит, на этот раз нужно найти другого посредника, которому он доверился бы. Может, Шмереги? Или Красноголовец? — спрашиваю.

— Лучше Красноголовец… Клименко его хорошо знает. Оба они приехали сюда с востока почти в одно время, сразу после освобождения западных областей… Думаю, что Красноголовцу Клименко поверит.

Когда на следующий день я попросил Дмитрия Михайловича устроить мне встречу с Клименко, он не без удивления спросил:

— А зачем вам Леня? Таких хлопцев, как он, в Здолбунове много. Да и к железной дороге он никакого касательства не имеет…

— Ну что с того, что он не железнодорожник? Зато он все время за баранкой машины…

Красноголовец рассмеялся:

— Какая же это машина? На ней разве что мусор возить, и то не всякий день. Вечно стоит этот драндулет у обочины дороги, а Леня лежит под ним и что-то ремонтирует. Будь этот «газон» исправный, немцы давно уже его на фронт забрали бы. Да и водитель из Клименко, мне кажется, никудышный.

Я рассказал Красноголовцу о нашей поездке из Здолбунова на партизанский «маяк».

— Ну что ж, — выслушав меня, согласился Дмитрий Михайлович, — тогда сегодня же пойдем в гости к Леонтию.

Дмитрий Михайлович завел меня в самый конец северо-восточной части Здолбунова, в узенький, немощеный, без тротуаров переулочек, очутившись в котором человек мог забыть, что он в городе. Все вокруг напоминало бедненькое село, единственное богатство которого — фруктовые сады. И все же было в этом переулочке что-то от города, и не требовалось большой наблюдательности, чтобы понять: здесь живут не крестьяне, а рабочие-железнодорожники. У кого, как не у паровозного машиниста или путевого обходчика, слесаря депо или кондуктора пригородного поезда, можно было увидеть под стрехой керосиновый железнодорожный фонарь или врытые в землю на дворе, под яблоней или сливой, вокруг дощатого круглого столика буфера-стулья? Или куски рельсов за забором, или старые, трухлявые шпалы, годные разве что на топливо. Да и отдельные домишки чем-то напоминали железнодорожные вагоны.

— Вот здесь и живет Клименко, — сказал Красноголовец, когда мы подошли к маленькому домику в самом конце переулка. — С той стороны хозяин дома, а здесь он со своей Надей. А вот и она.

Краснощекая, миловидная молодая женщина, заметив Красноголовца, улыбнулась ему и, поздоровавшись, спросила:

— Вы к Лене?

«Полтавка», — подумал я, услыхав, как она выговаривает букву «л».

— Да, — ответили мы разом.

— Он сейчас придет. Заходите, пожалуйста!

— Да не очень-то удобно приходить в гости, когда такая красивая, ладная молодица одна без мужа, — пошутил Красноголовец.

— У вас и своя не хуже. Скажите лучше, боитесь, чтоб ваша супруга не приревновала!

Мы вошли в дом.

Квартира Клименко состояла из одной комнаты и просторной кухни, служившей одновременно прихожей, и гостиной, и столовой. Большой дубовый стол накрыт чистенькой скатеркой с украинским узором. На подоконниках горшки с множеством комнатных цветов. Чистые тарелки, стаканы и миски аккуратно расставлены на самодельной полке.

Хозяйка пригласила нас в комнату. И здесь был идеальный порядок. Опрятно застланная никелированная кровать, диван, обитый черным дерматином, круглый стол, зеркальный шкаф и снова — цветы, цветы, цветы… Да еще сверкающий, натертый желтым воском пол, с аккуратно постланными самодельными войлочными дорожками…

— Что это вы осматриваетесь, словно бог знает куда попали? — послышался за моей спиной голос хозяйки. Это она мне: заметила, что я как-то подозрительно оглядываю каждую вещь.

— Уважаемая Надежда… простите, не знаю, как вас по отчеству.

— Довольно, что знаете мое имя, а отчество не обязательно, — весело откликнулась женщина.

— Осматриваюсь потому, что давно уже не был в такой чистой квартире… Чистота и порядок, как и полагается такой красивой хозяйке, как вы, — ответил я.

Она рассмеялась:

— Ну, вы либо насмехаетесь, либо просто шутите — и насчет порядка, и насчет хозяйки, Порядок как порядок, а как же иначе может быть? И хозяйка как хозяйка. У самого небось не хуже?

— У самого! У самого еще никого нет. Я вольная птица.

— Все вы вольные птицы, пока с чужими женами любезничаете. О, мой Ленька уже идет. Погодите минутку.

Она выбежала из комнаты навстречу мужу, вынесла ему из кухни на двор чугунок теплой воды. Леня умылся, привел себя в порядок и только тогда вошел в дом.

Меня он не узнал, только кивнул головой издали и обратился к Красноголовцу:

— Каким это ветром занесло вас, Дмитрий Михайлович?

Я смотрел на него, и мне казалось, что он какой-то другой, не такой, как тогда, в переулке у машины. Тогда он был озабоченный, нахмуренный. А теперь его нежные, как небесная лазурь, глаза светились добротой, теплом и сердечностью. «Нет, он таки, как видно, не узнал меня», — подумал я, не уловив во взгляде хозяина дома ни тени подозрения или недоверчивости.

— Да вот шли мы с товарищем по вашей знаменитой улице и завернули…

Клименко взглянул на меня. И тут я уловил в его глазах проблеск интереса. Он сразу посерьезнел, как бы силясь что-то припомнить. Должно быть, сразу это ему не удалось, и, переведя взгляд на Красноголовца, он проговорил:

— Так чего ж вы хотели со своим товарищем? — и замолчал. Потом усмехнулся: — Теперь это слово не в моде, господин Красноголовец. Впрочем, ваша фамилия тоже не из популярных. Не собираетесь менять?

— Не вижу нужды в этом. А к вам мы зашли по важному делу. Вы ведь уже знакомы. Да и дело вам, пожалуй, известно.

Леня еще раз внимательно посмотрел на меня, потом сказал:

— Если знакомы, то почему этот пан привел с собой адвоката, разве без вас он не мог обойтись?

— Как видно, не мог, — ответил я за Красноголовца. — После нашего знакомства прошло уже несколько месяцев. До сих пор я не мог с вами повидаться, потому что не был в Здолбунове. А когда приехал сюда и встретился с Бойко, то и решил взять в адвокаты Красноголовца. Надеюсь, Дмитрию Михайловичу вы поверите?

— Дмитрию Михайловичу? — переспросил Клименко и замолчал, прикидывая, что ответить. Как видно, сейчас в его памяти возник тот загадочный февральский вечер, когда он увез нас из Здолбунова. Я не торопил его. — Дмитрию Михайловичу? — повторил наконец он и твердо закончил: — Ему верю. Что ж, будем знакомы. Леонтий Клименко, — и он подал мне руку.

— Николай Гнидюк. Разведчик партизанского отряда полковника Медведева, — отрекомендовался я. — Командование отряда, — продолжал я, — поручило мне объявить вам, товарищ Клименко, благодарность. Оно возлагает на вас большие надежды и уверено, что вы сделаете еще немало полезного в борьбе с фашистами.

— Благодарить не за что. Это я должен быть вам благодарен, что не забыли обо мне… Вот как оно вышло. А знаете, я и в самом деле не поверил тогда, что вы партизаны. Думал: снюхались с Бойко какие-то проходимцы, спекулянты или еще кто, и немец с ними… — Спохватился, как бы что-то припомнив: — А что это за немец такой?

— Это не немец, а наш разведчик, русский…

— Ну, этого не говорите. Я русского от немца за сто шагов отличу. Интуиция меня не подведет.

— А на этот раз подвела. Обещаю в самом скором времени познакомить вас с этим обер-лейтенантом, тогда вы убедитесь, что он чистокровный сибиряк. Как запоет вам «Ревела буря, гром гремел» или «По диким степям Забайкалья», как расскажет про сибирскую баню — посмотрим, что вы тогда заговорите!

— Неужто? — удивился Клименко. — Товарищи… Так знаете…. это просто замечательно, что у нас такие разведчики…

Он сорвался с места и широко зашагал по комнате. Лицо его сияло.

Выбежал на кухню и позвал со двора жену:

— Надя, Надя! Скорей иди сюда. Дай нам чего-нибудь такого. Ну, сама понимаешь… Тут такие новости, что не грех и бутылочку распить.

А когда мы уселись за стол, он без всяких предисловий спросил меня:

— Говорите, что я должен делать?

— Прежде всего успокоиться.

— Не шутите! — обиделся Клименко.

— А я не шучу. Да, да, нужно успокоить свои нервы… Ничто в вашем образе жизни не должно меняться. Для всех — для ваших соседей, товарищей по работе, немцев — вы остаетесь тем же шофером того же газогенератора. Вы знаете, что Петро Бойко работает с нами. Через него, Сергея Шмерегу или Дмитрия Михайловича будете получать от нас задания.

— И это все? — В голосе Клименко я уловил нотку разочарования.

— А разве этого мало? Бороться с врагом можно и нужно повсюду и любыми способами. В прошлый раз вы помогли четверым партизанам добраться до отряда. Это тоже борьба. Если бы не вы и не ваш газогенератор, неизвестно, как сложились бы для нас обстоятельства.

— Что ж, мне снова придется куда-нибудь везти вас?

— Может, меня, а может, кого другого. Может, и что-нибудь другое….

— Что, например?

— Ну, хотя бы взрывчатку… Или продовольствие в отряд.

— В отряд? Неужели? — обрадовался Леня. — Надя, ты слышишь?

Она слышала. Хозяйничала в кухне, все слышала, но делала вид, что не обращает внимания, о чем мы говорим. Когда же муж позвал ее, мигом вошла — такая же румянощекая, пригожая, сияющая, с большими горящими глазами.

— Видишь, Надя, это — настоящий партизан, один из тех, кого я возил тогда на Кудринские хутора… И я теперь буду с партизанами.

Она стояла, счастливо улыбаясь, и я понял, что жена рада за своего мужа, что она так же, как и он, ждала этого дня с нетерпением. Должно быть, подумал я, едва мы с Красноголовцем вошли к ним во двор, она уже почувствовала, что это не обычный визит, оттого-то так приветливо, как самых желанных гостей, пригласила нас в комнату.

— И я буду с вами, — сказала Надя. — Наш дом — ваш дом. Так, Леня?

— Да, да, — радостно поддержал жену Клименко.

Через несколько дней я сдержал свое обещание: Леонтий встретился с Николаем Ивановичем Кузнецовым. И оба остались довольны этой встречей. Но Леня никак не мог себе простить, что принял от обер-лейтенанта «калым», и начал извиняться перед Кузнецовым.

Петр Бойко, на квартире у которого состоялась эта встреча, смеялся.

— Так ведь ты, Леня, весь калым честно отдал мне. Хоть бы на пиво себе оставил! Вот какой он у нас неподкупный, Николай Иванович!

Мы не ошиблись в Леонтии: он проявил себя как один из лучших здолбуновских подпольщиков, а его старенький, полуразбитый «газон» пригодился нам еще не один раз.

 

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ «РУДОЙ ПАНЬКО»

Была у Петра Бойко дочь — Валя. Шел ей тогда пятнадцатый год, а в таком возрасте у юного существа возникает особенная жадность к познанию окружающего. Тем более если это существо сметливо и наблюдательно.

В дом, где жила девочка, начали приходить незнакомые люди. Отец уединялся с ними в комнате и о чем-то шепотом беседовал. Что это за люди? Почему они приходят к отцу домой, а не на работу? И что общего может быть у отца с немецким офицером, который несколько раз ночевал у них? Да и офицер этот не такой, как другие немцы, — всегда улыбается ей, угощает сладостями, а один раз даже привез розу. Розу в марте! Где он ее взял?

Как-то, когда отец заперся с немцем в комнате, она тихонько подошла к двери и припала к ней ухом. В комнате говорили тихо, еле-еле можно было расслышать отдельные слова. Говорили по-русски. Как же так, подумала девочка, немец, который к ней обращается только на своем языке и насилу выговаривает русские слова — «конфьетка», «косьишки», «сфеток», — вдруг свободно объясняется с отцом на русском языке?

Спросила мать, а она:

— Молчи и не суй свой нос, куда не нужно.

Легко сказать: «Не суй нос!» А вот попробуй удержаться и не полюбопытствовать?

Всякий раз, приходя к Бойко, я ловил в глазах Вали загадочное выражение. Они смотрели на меня не по-детски задумчиво и как бы спрашивали: «Кто вы такой, дядя? Что вы тут делаете?» Порой мне даже казалось, что в этом взгляде светится искорка лукавства, и тогда он как бы говорил мне: «Прячьтесь, прячьтесь от меня, а я все равно понимаю, кто вы такой и чем занимаетесь».

Как-то я спросил Бойко:

— Валя знает что-нибудь о нас?

— А зачем ей это? — ответил Петр. — У нее еще молоко на губах не обсохло. Вот что она знает! — И он показал на ремень, висевший в комнате на видном месте.

— Но девочка уже в таком возрасте, когда обо всем хочется знать. И сколько бы вы ни запрещали, каким ремнем ни грозили бы, — не поможет. Наоборот: ваша суровость в таком случае только разжигает детское любопытство.

— Ничего, ничего, — не согласился со мной Бойко. — Пока что Валя еще слушалась меня и дальше будет слушаться.

Я не стал спорить с ним, хотя и был уверен, что рано или поздно придется кое о чем сказать Вале.

И такой разговор состоялся.

Валя встретила меня у Шмерег. Михаил и Сергей были на работе, Настя пошла зачем-то в город, а я остался присмотреть за их детьми — Алешкой и Васильком. Хотя хлопот с ними было немало, но это занятие мне нравилось.

— Заходи, заходи, Валюша, — сказал я девочке. — Ты, наверно, к тете Насте? А ее нет дома…

— Нет, я не к тете, а… к вам, — робко проговорила сна.

— Папа прислал?

— Нет, сама пришла. Встретила тетю Настю. Спросила, с кем мальчики остались. Она сказала, что с вами. Вот я и прибежала.

— На что я тебе нужен? — поинтересовался я, хотя догадывался, о чем пойдет речь.

— Не скажу, — ответила девочка, замолчала и смущенно отвернулась.

— Так зачем же было приходить, если не хочешь сказать?

— Я могу вам сказать только без свидетелей.

— Вот оно что! — рассмеялся я. — Свидетелей испугалась. Да какие же это свидетели? Ведь это твои двоюродные братцы. Они еще маленькие и ничего из твоих секретов не поймут.

— Это вам кажется, будто дети ничего не понимают. Вам и моему папе…

Она сразу замолчала.

— Ну, говори, что тебя беспокоит.

— Я скажу, только при двух условиях. Если вы о нашем разговоре никому не скажете и если перестанете смотреть на меня как на маленькую девочку, несмышленыша.

— Согласен. — Я даже не улыбнулся.

— Тогда слушайте. Мне о вас все известно. Не удивляйтесь, но я знаю, что вы партизан, и ваши товарищи партизаны, и тот немец, что с вами приезжал, тоже партизан, и что он умеет говорить по-русски, и что мой папа вам помогает, и что мои тетка и дядя тоже с вами — все-все знаю. Меня не обманете.

— Но тебя, Валя, никто и не собирается обманывать. Просто мы считали, что тебе не обязательно знать о таких вещах. О них нельзя всем рассказывать и даже вспоминать лишний раз. Пожалуй, лучше будет, если ты об этом поговоришь не со мной, а с папой.

— Ой, что вы! — замахала обеими руками девочка. — Если бы он знал, что я с вами об этом говорила, не миновать мне беды. Потому и прошу вас ничего никому о нашей встрече не говорить… Я уж не ребенок. Ничего, что теперь не хожу в школу. Выгоним фашистов — я еще институт закончу…

— А какой же институт ты думаешь кончать? — попробовал я переменить тему.

— Об институте поговорим позднее, когда прогонят фашистов. А сейчас я хочу, чтобы вы сказали, как я могу вам помогать?

— Но, Валя…

— Что — Валя? — На глазах девочки выступили слезы. — Мы же договорились, что вы не будете смотреть на меня, как на маленькую…

— Я и сам вижу, что не такая ты маленькая. Но так сразу взять и сказать, чем ты можешь помогать партизанам, — не могу, об этом надо подумать.

— Нечего долго думать. Я сама себе нашла работу. Ничего, что я не комсомолка. Я еще вступлю в комсомол, пусть только наши придут. Вы можете мне доверять так же, как комсомолке.

— Хорошо, Валя. Что ж ты придумала?

— Ваши друзья партизаны, те, что в лесу, любят читать книги? — спросила Валя.

— Ясное дело, любят и читают.

— А где они берут книги? У вас в отряде есть библиотека?

— Библиотеки нет, но несколько книжек есть, и они переходят из рук в руки.

— Значит, книг там не хватает?

— Конечно.

— Ну, вот видите, — обрадовалась девочка. — Выходит, я хорошо придумала.

— А какие книжки ты можешь доставать и где?

— Всякие. И «Тихий Дон», и «Как закалялась сталь», и «Войну и мир», и «Дон Кихот». Я уже их все прочла. У меня самой кое-что есть, да и у подруг книжек много.

— И ты будешь говорить им, что книги нужны партизанам?

— Что я — дурочка? Уж вы не беспокойтесь… Так как же, когда принести?

— Смотри, такие книги, как «Тихий Дон» или «Как закалялась сталь», теперь запрещены. Если кто-нибудь увидит их у тебя…

Валя не дала мне договорить.

— И это пусть вас не беспокоит. Никто их у меня не увидит. Я сама знаю, что это небезопасно. Но ведь все ваши партизаны каждый день рискуют жизнью, и это их не пугает. Так почему же я должна бояться?

Девочка говорила с таким пылом, ее желание помочь нам было настолько сильно, что я не мог ей отказать, хотя, по правде говоря, опасался, как бы с нею чего не случилось. Может, сказать об этом Петру? А мое обещание Вале? Посоветоваться со своими друзьями? Но вот она ждет ответа, а друзей нет рядом. Нет, никому я не скажу про Валю. Пускай это останется ее тайной — ведь она так хочет, чтобы у нее была тайна!

Так у меня в Здолбунове появилась еще одна помощница, о которой никто не знал. Она частенько приносила мне книжки: по одной, а то и по две, по три. Были толстые романы, сборники рассказов, были тоненькие книжечки стихов. «Мать» Горького и «Фата моргана» Коцюбинского, «Кобзарь» Шевченко, «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, сказки Шахразады и «Отверженные» Виктора Гюго, «Красная зима» Владимира Сосюры и «Захар Беркут» Ивана Франко… Так шло с месяц, и я был доволен своей юной помощницей. А еще больше была довольна она сама и каждый раз, встречаясь со мной, спрашивала:

— Ну, как там, читают?

— Читают. Спасибо, Валюша.

— А что принести в следующий раз?

— Что ни принесешь, все хорошо будет.

Она уходила радостная, а через несколько дней снова прибегала, держа какую-нибудь книжку под мышкой.

Однажды девушка принесла оправленную в кустарный переплет, но довольно аккуратно, небольшую книжку.

— А я вам Гоголя достала! — весело сообщила она. — Вы ведь просили.

Да, я в самом деле просил Валю найти что-нибудь из сочинений Гоголя. Любил читать его искрометные, полные народного юмора повести и рассказы и знал, что и там, в лесу, их охотно будут читать мои друзья-партизаны.

«Вечера на хуторе близ Диканьки, — прочел я, открыв книгу. — Повести, изданные пасичником Рудым Паньком».

И я начал листать пожелтелые страницы. Вот круторогие волы тащат воз, нагруженный мешками, пряжей, полотном и всяческой домашней поклажей, а на возу хорошенькая, кареглазая, круглолицая девушка. Впервые в жизни она едет на ярмарку в Сорочинцы, и все кажется ей чудесным, все восхищает, волнует… Вот в теплую майскую ночь с бандурой в руках пробирается по селу к хате своей возлюбленной Гали молодой казак Левко… Вот диковинная побывальщина о пропавшей грамоте… Вот несется, оседлав черта, над землей кузнец Вакула. А вот…

Что это? Сложенный вдвое листок бумаги. Разворачиваю. Что-то напечатано. На ротаторе. По-польски. Листовка! Антифашистская листовка! Пробегаю глазами текст:

«Братья поляки!.. Земля стонет… Кровь отцов… плач сирот.. Не может быть пощады гитлеровским захватчикам… Красная Армия победит… Сталинград… Берите оружие в руки… Все на борьбу с фашизмом! Становитесь плечом к плечу со своими братьями — русскими, украинцами, чехами, белорусами — в ряды народных мстителей… Кровь за кровь! Смерть за смерть!»

Откуда взялась эта листовка? Очевидно, кто-то умышленно положил в книгу или забыл.

— Валя, кто дал тебе эту книгу?

— Отец.

— Да ведь ты сама просила меня ничего ему не говорить.

— А он и сейчас ничего не знает. Просто я попросила его достать мне почитать Гоголя. Вот он и достал. Он и «Анну Каренину» раздобыл, и «Поднятую целину»…

— Как тебе угодно, Валя, но я должен поговорить с твоим отцом об этой книжке. И не так о книжке, как о бумажке, которая в ней лежала. А может быть, ты знаешь, откуда она?

— Не знаю, — растерянно ответила девочка. — Я книжки даже не раскрывала. Как дал мне отец — так я вам и понесла. Только… — она просительно поглядела на меня, — может, не нужно говорить с папой? Может, я сама его спрошу? Вы скажите — что, а я спрошу и после вам расскажу…

В тот же вечер я встретился с Петром Бойко.

— Так, говорите, Валя доставала вам книжки? — переспросил он меня. — Вот чертова девчонка!

— Она ничего не знает. Я попросил ее сам. Для себя. Она и приносила.

— А что тут плохого? — уже совсем другим тоном заговорил Петр. — Она их не крала, а брала у своих подруг. Даже я сам ей несколько книжек принес.

— И эту тоже? — показал я «Вечера на хуторе близ Диканьки».

— И эту. А что? Плохая, что ли?

— Книжка интересная. Даже очень интересная. Вы посмотрите только, что в ней было. Думаю, этой листовки пасечник Рудой Панько не издавал.

И я подал Петру листовку. Он внимательно оглядел ее со всех сторон, прочитал и сказал:

— Смотри-ка, а я еще думал, почему он так загадочно усмехался, когда давал мне эту книгу. «Почитай, говорит, Петро, там все очень разумно написано». Вроде бы я Гоголя не читал. А я ж не для себя, для Вали брал. Ну и отдал, не читая. Так вот что он имел в виду, когда говорил: «Все очень разумно написано».

— Кто это «он»? — не понял я Бойко.

— Кушнерук, из Здолбицы.

— Постой, постой. Его не Венедиктом зовут?

— Точно: Венедикт Алексеевич. А вы откуда его знаете?

— Я только слышал от кого-то из наших хлопцев, сдается, от Красноголовца, что в Здолбице есть такой.

— Да, есть, и я его хорошо знаю. Он парень грамотный. Говорит по-чешски, по-польски, по-немецки.

— Откуда же к нему могла попасть эта листовка?

— Вот этого не знаю. Но завтра придется с Леней подскочить в Здолбицу, встретиться с Кушнеруком и обо всем расспросить.

Оказалось, что Венедикт Кушнерук положил в книгу эту листовку с таким расчетом, что Бойко непременно обратит на нее внимание, прочтет и приедет к нему. Кушнерук не знал, что Бойко связан с партизанами, и мы решили не открываться ему.

Кушнерук рассказал Петру, что в Здолбице существует подпольная группа, связанная с партизанским отрядом.

— И Кушнерук получает эти листовки из отряда? — спросил я.

— Нет, листовки в Здолбицу попадают из Здолбунова, — пояснил Бойко.

— Из Здолбунова? — удивился я. — А кто же их здесь печатает?

— Этого Кушнерук мне пока что не сказал. Да я и не допытывался. Ведь, чего доброго, могли меня принять за провокатора. Венедикт несколько раз подчеркнул, что к ним уже подсылали предателя, но ничего не вышло. Я сразу же понял его намек. С такими молодцами шутить нельзя. А дорожку к тем, кто печатает листовки, будем искать в Здолбунове.

— Что вы имеете в виду?

— Цементный завод.

— Почему именно цементный завод?

— Там работает много поляков. И ротатор там имеется. Увидав листовку, я сразу же подумал: должно быть, она с цементного.

Случай с листовкой, рассказ Бойко про группу Венедикта Кушнерука заставили меня серьезно задуматься о дальнейших действиях. Как быть? Выявлять всех подпольщиков, какие окажутся в Здолбунове и в окрестных селах, устанавливать с ними связь? Для этого нужно время, да и сделать это не так легко.

А пока что в этом и нет большой нужды. Мы не собираемся не нынче-завтра поднимать вооруженное восстание. Товарищи действуют — это уже хорошо. Чем больше будет подпольных групп, тем хуже будет врагу. Все мы делаем одно дело: приближаем нашу победу.

Но как ни старался я утешаться такими мыслями, цементный завод не выходил у меня из головы.

Иду по городу и вижу, как одна за другой проносятся по канатной дороге вагонетки: порожняк — к карьеру, нагруженные мергелем — к заводу. И в мыслях у меня — листовка.

А вот из двух огромных труб валит клубами дым: то совсем белый, то сизый, а то и черный. Порою он достигает облаков и создает сплошную зловещую завесу, она опускается до самой земли, давит на нее, как огромный потолок, закрывая и трубы, и канатную дорогу, и даже часть города. И снова в мыслях у меня — листовка.

О заводе я думал, когда встречался с Красноголовцем, Клименко, Шмерегами. Меня так и подмывало рассказать им про листовку, про цементный завод, про здолбицких подпольщиков, но я сдерживал себя: рано еще, да и некогда им.

Как-то, будучи у Шмерег, я все же не выдержал и завел разговор о цементном заводе. Оказалось, что Михаил много знает о нем. Он рассказал, кто и когда построил завод, рассказал и о том, что в окрестностях Здолбунова имеются огромные залежи мергеля, из которого можно вырабатывать цемент высокого качества, что перед войной советские инженеры намеревались реконструировать завод, увеличить в несколько раз его мощность. Но о подпольщиках ничего не сказал, и я решил не спрашивать.

В тот вечер я долго не мог заснуть. Лежал и думал о юной помощнице Вале, о повестях, изданных Рудым Паньком, о здолбицких подпольщиках, о цементных трубах и дыме, заслоняющем здолбуновцам солнце.

Кто сообщит мне, что делается на самом заводе? Кто там работает? Кто напечатал листовку? Буду искать туда ход. Буду искать, хотя это и не входит в наши планы разведывательных действий на транспортном узле.

 

ЖОРЖ, ВЛАДЕК И ВАНДА

В Здолбунове я старался долго не засиживаться: при первом удобном случае выезжал в Ровно, встречался со своими друзьями — Кузнецовым, Струтинским, Шевчуком, Валей Довгер, делился с ними здолбуновскими новостями, слушая их советы, которые мне были крайне необходимы.

Забот у меня хватало. А тут, как нарочно, эта листовка! С какой же стороны подойти к цементному заводу, как связаться с его работниками? Сказал об этом товарищам.

— Идея недурна, — поддержал меня Николай Иванович. — На железной дороге мы уже пустили корни, и теперь стоило бы сблизиться с цементниками.

— Но как это сделать? — рассуждал я вслух. — Чтобы пустить корни на цементном, нужно время, к тому же, я думаю, не так-то легко будет это сделать.

— Погоди-ка, — заметил Коля Струтинский. — Если память мне не изменяет, у Казика Домбровского в Здолбунове родственники, они работают на цементном заводе. Сегодня я буду у него и спрошу. Если это так, то считайте, товарищи, что цементный завод — наш.

Коля не ошибся: шурин нашего ровенского подпольщика Казимира Домбровского — Жорж Жукотинский — был цементник, и сам Казик, хоть это ему и трудно было (у него была повреждена нога, и он хромал), согласился поехать в Здолбунов, познакомить меня со своим родичем.

Дверь нам открыл сам хозяин — худощавый молодой человек с голубыми глазами, которые никак не гармонировали с черной шевелюрой. Но это редкое сочетание придавало его лицу какую-то особую прелесть.

— Дзень добры, — поздоровался он с нами, приятно улыбнувшись, и его лицо стало еще привлекательнее.

— Знакомься, Жорж, — заговорил Домбровский, — это мой хороший приятель… — Он замолчал, не зная, следует ли сразу называть мое настоящее имя. — Впрочем, — обратился он ко мне, — представляйтесь лучше сами.

Ну и хитрец этот Казик, вывернулся-таки! Как же мне назваться? Яном Богинским или своим настоящим именем? Пожалуй, лучше настоящим. У нас с этим парнем предстоит откровенный разговор, и нет нужды хитрить. И я осмелился.

— Гнидюк моя фамилия. А в Ровно меня больше знают как Яна Богинского, коммерсанта…

— А как разрешите мне представить вас моим домашним — жене и теще? — спросил Жукотинский.

— По-вашему, как будет лучше? Вы хозяин, вам и карты в руки. Во всяком случае, вы понимаете, что я пришел сюда не как коммерсант и беседовать с вам; буду не по торговым делам.

— Это я понимаю. — Он задумался. — Пожалуй, пока что вам лучше будет оставаться для моих дам господином Яном Богинским. Нет необходимости вмешивать их в наши дела.

Осторожность Жукотинского мне понравилась.

Долго пояснять ему цель своего визита не пришлось, как не пришлось ожидать, пока он решит: да или нет. Да разве могло быть «нет», если и он, и его товарищи на заводе давно уже считают себя подпольщиками и все время только об одном думают — как бы навредить оккупантам!

— У меня есть мысль — уничтожить одного ненавистного фашиста, директора нашего завода, — признался Жорж. — Негодяй, каких свет не видывал. Глумится над работниками, за самую малую провинность увольняет с работы, принуждает работать по двенадцать часов в сутки, взятки берет, а кто не даст — тех стращает гестапо. Многих ни в чем не повинных уже арестовали и вывезли неведомо куда.

— Но разве это выход — убить одного гада? — заметил я. — Не станет одного, назначат другого, может, еще злее, чем этот…

— А мы и того…

— Кто это «мы»?

— Да у нас есть там несколько ребят — не буду называть кто. Для начала могу вас познакомить с моим шурином Владеком. Парень хоть куда. Познакомитесь — увидите.

— Так у вас что же — подпольная организация, что ли? Поддерживаете с кем-нибудь связь?

— Какая там организация? Просто собираемся и советуемся, как бы швабам насолить. А я предложил мерзавца прикончить…

— Я не советовал бы этого делать. Дело не в одной личности — пусть он и фашист, и директор. Бороться нужно более эффективными средствами и так, чтобы наносить ощутительный вред гитлеровцам. Я плоховато представляю себе технологию производства цемента, но знаю, что бывает цемент хороший, а бывает и плохой. А что делать, чтобы вместо хорошего цемента немцы получали плохой, — не мне вас учить. Вот о чем вам надо бы подумать! И это не только мое мнение. Перед тем как идти к вам, я беседовал со своими товарищами, разведчиками нашего отряда. Они тоже считают, что на цементном заводе можно развернуть диверсионную деятельность. Правда, у меня не было еще возможности снестись с командованием отряда, но я уверен, что и оно поддержит эту идею.

Спустя несколько дней мы получили из штаба шифровку, в ней полностью одобрялись наши планы насчет цементного завода. Когда Жукотинский узнал об этом, он с радостью заявил, что считает себя и своих товарищей в полном подчинении у командования отряда.

За короткое время, прошедшее с нашей первой встречи, Жорж успел сделать немало. Прежде всего нашел общий язык с лаборантом, который определял качество цемента и выписывал свидетельство на каждую очередную партию. Это требовалось для того, чтобы всегда было достаточно продукции, которой предстояло идти на сооружение объектов специального назначения. А на эти объекты, как правило, отправляли цемент высших марок.

Затем вместе со своим родственником — Владеком Пилипчуком — они вывели из строя канатную дорогу, и завод остановился. А пока стояло производство, подпольщики познакомились с работниками вращающихся печей и сотрудниками лаборатории, объяснили им, что к чему, и очередную партию цемента специального назначения, изготовленную по «новой технологии», после лабораторного анализа сплавили в Германию.

Позднее Жукотинскому удалось найти надежных людей в канцелярии, и мы начали получать сведения, куда и в каком количестве отгружается цемент. На первый взгляд могло показаться, что сведения эти незначительны, но тщательный анализ заказов на продукцию завода и нарядов на отпуск этой продукции, а также бухгалтерских документов о банковских операциях давал возможность делать достаточно серьезные предположения о месте строительства важных военных объектов и даже определять объемы этого строительства. Несомненно было, что эти объекты имели стратегическое значение, поскольку в сопроводительных бумагах и нарядах называлась высшая марка цемента.

Но и этим не ограничилась деятельность подпольщиков Жоржа Жукотинского и Владека Пилипчука: они включились в широкую пропагандистскую и агитационную работу.

Как-то, встретившись со мной, Жорж спросил:

— Нельзя ли нам регулярно получать из отряда сообщения Советского Информбюро?

— Хорошо, — сказал я, — передам вашу просьбу командованию. А что вы собираетесь делать с этими сообщениями?

— У нас в канцелярии есть ротатор и машинка с латинским шрифтом. Хотя восковка дефицитна — каждый экземпляр на учете, — но мы сумеем достать ее. Сообщения Информбюро будем переводить на украинский, польский и чешский языки и распространять среди населения. Да и на немецкий язык не мешало бы перевести, чтобы незаметно подбрасывать солдатам, едущим на фронт.

— А скажите, пожалуйста, вы только еще собираетесь печатать листовки, или на вашем ротаторе кто-то их уже изготовлял?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да вот, — я вынул из кармана листовку, которая попала ко мне вместе с книжкой, и показал Жукотинскому. — Это, случайно, не ваша продукция?

Жорж взял листовку, осмотрел, прочитал, подумал немного, оживился:

— Листовка в самом деле с нашего ротатора. А я и не знал о ней. Значит, ребята тайком сделали-таки. Молодцы! Как-то зашел разговор о том, что стоило бы изготовить листовку… Это после поражения фашистов под Сталинградом. У одного из наших товарищей есть плохонький детекторный радиоприемник, и этот товарищ часто слушает, что творится на белом свете. Он и рассказал про Сталинград. Мы радовались, как малые дети. Тогда, собственно, и родилась идея — печатать листовки. Я только не знал, что такую листовку все же напечатали.

В штабе отряда замысел цементников использовать ротатор был одобрен, и мы начали регулярно привозить в Здолбунов с партизанского «маяка» свежие сообщения Советского Информбюро.

Наступило лето сорок третьего года.

Хотя гитлеровцы и лелеяли надежду на реванш за поражение на берегу Волги, положение на фронте у них было не блестяще. Но здесь, на захваченной земле, оккупанты всячески стремились задушить надежды людей на освобождение, принудить их покориться, стать послушными рабами. Как важно было в это время принести людям правдивое слово советских сводок! А разве не стоило открыть глаза немецким солдатам, которые, подстегиваемые лживыми речами Геббельса, шли навстречу собственной гибели?

Клименко прятал в условленном месте маленькие листки бумаги с сообщениями, принятыми нашими радистками. Он не знал, кто придет за этими сообщениями. А приходил Владек Пилипчук. Брал их и относил Жоржу. И уже через несколько часов, переведенные и отпечатанные в сотнях экземпляров, листовки расходились — сперва по заводу, потом по городу, потом еще дальше, в окрестные села, в Ровно, а оттуда через наших людей — в разные концы Ровенщины и Волыни. Скородинский и Шорохов завозили листовки в Ковель, там их передавали машинистам, которые вели поезда на Брест, — и вот уже листочки бумаги с обращением к народам, стонущим под ярмом гитлеровской оккупации, попадают на польскую землю. И там, как здесь, в Здолбунове, эти пламенные слова правды вселяют веру в сердца патриотов, вдохновляют их на борьбу.

Почти каждый раз, приезжая в Здолбунов, я заходил к Жукотинскому. Его жена Марыся и неродная мать Мария Львовна радушно принимали меня, и мне приятно бывало провести в этом доме несколько часов, а то и целую ночь. Для всех домашних я был паном Янеком, коммерсантом и хорошим приятелем Жоржа.

Как «пана Янека» меня представили младшей сестре Марыси, Ванде, и эта семнадцатилетняя девица, а особенно ее мать начали строить планы в отношении меня. Ведь во время гитлеровской оккупации всю молодежь, достигшую шестнадцатилетнего возраста, отправляли на работу в Германию. Исключение составляли юноши и девушки, которые женились или выходили замуж.

Позднее я узнал, что Ванда добровольно записалась на выезд в Германию. Добровольцы ехали в открытых вагонах, а не за решеткой, а девушка по дороге сбежала и вернулась домой. Об этом своем поступке Ванда рассказала только матери, никто — ни Владек, ни Марыся, ни я — о нем не знали.

Девушке грозила опасность. Поэтому, познакомившись со мной, она решила, что именно это знакомство может ее спасти. Намерения у нее были самые серьезные.

Я об этом поначалу не догадывался и по временам заходил к ним. Но когда мать Ванды начала слишком явно делать мне намеки насчет супружества, я понял, что дальше так продолжаться не может.

— Что делать? — спросил я Владека. — Признаться Ванде во всем?

— Ни за что! — возражал тот. — Она еще молода, зелена. Ей о наших делах нельзя знать; кроме вреда, это ничего не даст.

И я поверил ему, хотя впоследствии убедился, что он очень плохо знал свою сестру.

«Пану Богинскому» оставалось только прекратить свои визиты к Пилипчукам.

 

ПАРОЛЕМ БУДЕТ ЗАЖИГАЛКА

Все, казалось, шло хорошо, но я не был доволен состоянием дел в Здолбунове. Хлопцы работали старательно, и связь с отрядом была надежная, но что с того, если до сих пор мы не смогли подыскать человека, который вел бы постоянное наблюдение за всем, что происходит на железнодорожном узле?!

Я уже совсем было потерял надежду найти такого человека и начал обдумывать другой вариант, когда вдруг однажды услышал от Красноголовца:

— На станции работает в бригаде уборщиков бывший комсомолец Иванов. Как попал сюда — неизвестно. Говорят, будто сдался в плен немцам. Теперь никуда не ходит. Ежедневно обедает в вокзальном буфете. Может, поговорить с ним?

— И это все, что вы о нем можете сказать? — спросил я.

— Все. Больше никто ничего о нем не знает.

— Маловато. Но поговорить можно.

— А где именно и как? — спросил Бойко. — Звать его на квартиру — не стоит. Нужно поговорить с ним, чтобы не было никаких концов к нашему подполью.

— Придется вот что сделать, — сказал я. — Иванов обедает в буфете. Там и состоится разговор с ним. Думаю, что с этим заданием лучше всего справится Леня Клименко. Он к железной дороге никакого отношения не имеет, а Иванов и день и ночь толчется на станции.

Решили, что, после того как Клименко предложит Иванову работать в подполье, наши товарищи начнут за ним неотступную слежку. Клименко назначит ему встречу со мной, а до того, как она произойдет, ребята проведут тщательную проверку.

Когда мы вечером рассказали об этом Клименко, он сразу же загорелся и… предложил совершенно другой вариант:

— К чему нам так долго заниматься каким-то там Ивановым? Лучше я подъеду к станции на своем «газоне» и приглашу его проехаться в лес. Там мы его и обработаем.

— Нет, Леня! — возразил я. — Этого делать не надо. Привлекать Иванова нужно с осторожностью. Для нас он особенно ценен, потому что он — бригадир вокзальных уборщиков. И прибирает он, между прочим, эшелоны, идущие на фронт. Немцы, должно быть, ему доверяют, ведь первого встречного на такую, хоть и не видную, работу не возьмут.

— Ладно. Я могу хоть сегодня пойти к нему.

— Сегодня уже поздно. А вот завтра кто-нибудь из наших хлопцев покажет его тебе. Ты подсядь к нему, закажи кружку пива и потолкуй с ним. Твое задание — войти в доверие к Иванову и предложить ему работать в подполье. Назначишь встречу со мной в том же буфете.

— Нужно условиться о пароле, — перебил меня Клименко.

— Пароль должен быть такой, чтобы можно было воспользоваться им в любых условиях, даже если бы за тем же столом сидели посторонние люди. Скажем, я вхожу, когда Иванов уже сидит и обедает. Я не знаю Иванова. Он не знает меня. Я вынимаю портсигар, беру сигарету. Обшарил карманы и не могу найти спичек. Иванов вытаскивает из кармана зажигалку и любезно предлагает мне прикурить…

С этими словами я вручил Клименко зажигалку.

— Возьми ее и передай Иванову.

Леонтий внимательно осмотрел зажигалку и спрятал в карман. А я продолжал:

— Когда я прикурю и увижу, что это та самая зажигалка, я попрошу ее у Иванова, осмотрю и, найдя на ней монограмму из двух букв «Б. Я», покажу ему мой портсигар. На нем окажутся те же буквы. Вот таким образом мы и встретимся.

— Гм, — покачал головой Клименко. — Ну и выдумали же вы спектакль. Кому он нужен? Лучше привезем Иванова ко мне домой, посидим с ним, поужинаем и обо всем, договоримся. А если не найдем общего языка, тогда….

— Ты опять за свое. Нельзя же так внезапно ошеломить человека. Может растеряться, не сориентируется. Знаешь, какое нынче время? У меня уже такое бывало. Еще когда мы готовились в Москве, был в нашей группе один товарищ, железнодорожник из Ковеля. А у него в Ровно — давний приятель, друг детства. Железнодорожник все повторял: «Вот найду своего товарища в Ровно, тогда мы покажем фашистам!» А ему так и не пришлось лететь с нами. Сердце больное. Врачи забраковали и отправили назад. На прощанье дал он мне адрес своего друга. Я и зашел к нему сразу же, как прибыл в Ровно. И теперь еще жалею, что заходил.

— Что, отказался работать?

— Нет, этого я ему не предлагал. Думал только пробыть у него первую ночь. Но мой визит так поразил его, что он весь затрясся как в лихорадке. Я сую ему в руки свежую «Правду», показываю пистолет: мол, русский, ТТ, а он дрожит весь и умоляет: «Я верю, верю вам, пан, но прошу оставить меня в покое… У меня дети совсем маленькие… Жена болеет…» Я положил ему на стол пачку новых марок (мол, от его товарища) и собрался уходить, а он и денег не захотел, так обрадовался, что я у него не остался. Конечно, у него трое малых детей, жена больная, в доме нищета. Сам работает сапожником. Что ему до какой-то там подпольной работы? Но дело не в этом. Я был тогда еще неопытным разведчиком и действовал чересчур прямолинейно, не учитывая порой всех обстоятельств. Надо было сперва подготовить его к такому разговору, а уж потом начинать. Между прочим, после он как-то встретил меня в городе и говорит: «Может, вам негде переночевать, так, пожалуйста, заходите». Он теперь помогает ровенским подпольщикам, и, говорят, неплохо помогает. Несколько раз передавал, чтобы я не сердился и заходил. Я захожу, но по другим делам. То подошву подбить, то рант подправить.

Живет он бедно, а денег с меня не берет. Говорит: «Если за деньги, то я перестану чинить вашу обувь». Теперь его поддерживают наши товарищи. А меня все же попросил: «Не рассказывайте о нашей первой встрече никому…» Я пообещал, и никто, даже командир отряда, о ней ничего не знает. Вот только сегодня нарушил свое обещание, для того чтобы ты понял: к каждому человеку нужен особый подход.

Леня Клименко отлично усвоил свою роль. Он начал чаще, иногда по два раза на день, бывать в буфете. Оказалось, не так-то и легко «обработать» Иванова. Познакомился с ним Клименко уже на следующий день. Но Иванов был так молчалив, что откровенного разговора у них не получилось.

Как ни странно, а Леонтий увлекся этой последовательной «обработкой». Куда девались его горячность и нетерпение!

Они совсем не вдавались в разговоры на политические темы. Клименко оказался неплохим психологом. Он настойчиво искал «слабое место» в характере Иванова. Поначалу попробовал завести разговор о девицах, но сразу же убедился, что эта тема не волнует его нового знакомого. Потом начал ставить на стол бутылки, но выяснилось, что Иванов не имеет пристрастия к крепким напиткам, а кружка свежего квасиловского пива не действовала. Клименко брался за такие виды «оружия», как рыбная ловля, шахматы, преферанс, но соблазнить Иванова было невозможно.

— Боюсь, — жаловался мне Леня, — что из этого учителя ничего не выйдет. Слишком уж он аполитичен и до тошноты дисциплинирован. Пожалуй, придется поискать на вокзале кого-нибудь другого. Какой из него разведчик? За это время я успел уже познакомиться с оператором дежурного по станции. Сам — чех. Очень любит пиво. При каждой встрече просит, чтобы я привез ему несколько бутылок.

— С оператором поддерживай связь, — советовал я Лене. — Но Иванова не оставляй. Вот увидишь: он станет откровеннее.

— А он, часом, не агент гестапо? Что, если в первый же день, как я предложу ему связаться с партизанами, приведет с собой своих хозяев?

— Такие, как Иванов, для гестапо не подходят. Какая польза от хмурого молчальника, у которого нет ни товарищей, ни знакомых? Агенты гестапо всегда разговорчивы, заводят множество знакомств. Они никогда не отказываются от выпивки, от веселой компании с девочками и даже от преферанса. Лезут в душу любому встречному, даже если тот избегает их. Так что продолжай наступать на Иванова. Или он категорически откажется, или согласится… Он, говоришь, учитель?

— Да, он говорил, что до войны учительствовал…

— Попробуй тогда завести с ним речь о школе, о детях.

— Ладно, попробую, — согласился Клименко.

Спустя несколько дней, увидев Леонтия, я сразу понял, что у него есть приятная новость.

— Только что договорился с Ивановым, — с удовлетворением заговорил он. — Согласился. Взял вашу зажигалку и сказал, что ежедневно будет ждать в буфете того, кому должен будет предложить ее.

— Выходит, нашел с ним общий язык?

— Еще как! Посмотрели бы вы, как он изменился, когда я заговорил о детях. В кафе зашел какой-то мальчуган в лохмотьях, такой исхудалый, ну прямо одна кожа да кости. Попросил хлеба. Я вытащил из кармана несколько пфеннигов, а Иванов высыпал ему в мешок весь хлеб, который принесла официантка. Но тут откуда-то появился немецкий офицер и начал на всех кричать, что, мол, пускают в кафе всякую сволочь. Я посмотрел на Иванова и увидел в его глазах боль. Лицо его уже не казалось таким равнодушным и бесцветным. «Бедный мальчик, — начал я подливать масла в огонь, — что же ему делать, если его родители, как видно, погибли от бомбы или где-нибудь пропали?.. Видно ведь, что он и в школу не ходит… Сколько теперь беспризорных ребят, и никто о них не заботится. Что-то и учителей не стало, куда-то все подевались…»

Не успел я договорить, как Иванов начал: «Я учитель. Я люблю детей. До войны был учителем. А что я сегодня могу сделать? Школы закрыты. Работают только те, которые не понадобились под казармы и комендатуры. Вот мне и пришлось сменить указку на метлу, которой зарабатываю себе на жизнь. Вы думаете, мне легко видеть изо дня в день эти беспризорные и бесприютные существа?..» Он замолчал, и я понял, как ему тяжело. Да, он — наш, советский человек, советский учитель, он не покорился и никогда не покорится. На эту тему я больше говорить не стал, а решил перейти прямо к делу. Я предупредил его, чтобы он меня не перебивал и не задавал вопросов, пока я не закончу. Когда же под конец я сказал: «Если вы, товарищ Иванов, согласны работать с нами, вот вам зажигалка, за ней к вам придут партизаны». Он схватил ее, осмотрел, спрятал в карман и не задумываясь ответил: «Я согласен. Скажите, когда и где это будет и почему именно я должен ожидать, пока ко мне придут?» Я все ему подробно объяснил, и он вас будет ждать. Уверен, что не выдаст.

Наконец нам удалось установить связь с Ивановым!

Зажигалка… Ее подарил мне Александр Александрович Лукин. Не знаю, как и откуда она попала к нему, но такой оригинальной зажигалки никто — ни я, ни мои товарищи — еще не видели. Представьте себе: маленький, меньше спичечного коробка, блестящий плоский металлический предмет с заводным механизмом, как у часов. Нажмешь сбоку пальцем, крышка отскакивает, вспыхивает огонь, и зажигалка начинает наигрывать несколько тактов вальса Штрауса «Сказки Венского леса». Пока зажигалка играет, она горит, а заканчивается мелодия — и крышка автоматически закрывается. Но не только в этом состояла ее оригинальность. В специальный микробачок зажигалки наливался бензин. Никакой ваты, никакого фитиля. Как только отскакивает крышка, клапан открывается и загораются пары бензина.

Монограмма «Б. Я.» — первые буквы фамилии и имени человека, под видом которого я ходил из отряда в Ровно и Здолбунов, — Яна Богинского. Такая монограмма украшала мой кожаный портфель, перстень и серебряный портсигар, также подаренные мне Александром Александровичем. Кстати, он и посоветовал мне выгравировать эти две буквы. «Так, — сказал, — для коммерсанта будет солиднее и убедительнее».

Безусловно, сразу же отправляться на свидание с Ивановым я не осмеливался. Мы с товарищами решили проверить, как поведет себя Иванов и не заинтересуется ли гестапо или бангофжандармерия посетителями вокзального буфета. Наши хлопцы начали следить за Ивановым, знали каждый его шаг, но ничего подозрительного в его поведении не было.

Один раз Бойко в обеденный час подсел к столику, за которым обедал Иванов, вынул портсигар, туго набитый папиросами, и попросил огня. Но Иванов подал Петру не зажигалку, а коробок спичек. Я решил съездить в Ровно, рассказать обо всем Кузнецову, посоветоваться с ним и, возвратясь в Здолбунов, самолично встретиться с Ивановым.

Случилось так, что встречу эту пришлось отложить. И причиной была зажигалка. Та самая зажигалка с монограммой «Б. Я.», которую Клименко вручил Иванову и которая должна была свести меня с ним, внезапно сыграла совершенно противоположную роль.

 

«ДЕГУСТАТОР ОРУЖИЯ» ПОДАЕТ ЗАКУРИТЬ

— Ты не можешь себе представить, как нам нужен этот уборщик! — воскликнул Кузнецов, когда я рассказал ему про Иванова. — Я уже собирался ехать в Здолбунов, тебе на подмогу, а то ты засел там и не подаешь вестей о себе. Ну что ж, спасибо за новости. Так когда ты встречаешься с Ивановым?

— Думаю, завтра. Приехал посоветоваться. Он ежедневно ждет меня в буфете на вокзале с моей зажигалкой…

И я рассказал Николаю Ивановичу про пароль. Он рассмеялся:

— Ты всегда изобретаешь какие-то особенные комбинации. Все это можно было сделать проще. Впрочем, зажигалка так зажигалка. Только одного ты не учел: откуда у бедного уборщика возьмется такая редкая вещь?

— Скажем, подобрал ее на перроне, кто-то из пассажиров потерял. Или выменял у кого-нибудь из фронтовиков на шнапс.

— Что ж, вполне возможный вариант. Только не теряй времени! Желаю удачи. Как только Иванов согласится и ты обо всем условишься, я поеду в Здолбунов на встречу с ним.

— По сути, он уже согласился. Но тебе спешить незачем. Все-таки мы слишком мало знаем его, чтобы раскрывать все наши секреты, а тем более знакомить с Паулем Зибертом. Дадим ему несколько контрольных заданий, посмотрим, как он их выполнит, как будут реагировать его «хозяева».

— Все это так, но не забывай, Микола, что время не ждет. Здолбуновский узел очень много значит для гитлеровской армии. Немцы готовятся к летней кампании. Сам Кох открыл нам карты операции в районе Курска. Здолбуновский узел будет работать с максимальной нагрузкой. Так вот, через Иванова мы будем знать, что там делается. Он будет подсчитывать количество эшелонов и вагонов, численность танков, орудий, даже солдат, проезжающих на фронт. Ты понимаешь, что это означает? Ведь не каждый железнодорожник имеет доступ ко всем эшелонам, которые останавливаются на станции Здолбунов. А этот уборщик может заглянуть в каждую щель, на него никто не обратит внимания — такая у него служба. Пожалуй, не случайно немцы именно его назначили бригадиром. Он молод, не местный, молчалив, живет под их надзором в общежитии бангофжандармерии, рад, что его не вывезли в Германию, получает питание. Все это и для нас имеет важность. Мы должны сделать из него настоящего разведчика, который маскировался бы своею простотой, безразличием ко всему и был верен нам.

Николай Иванович был прав. Он всегда чувствовал, на чем именно нужно в первую очередь сосредоточить внимание, где именно разведывательная работа даст наибольший эффект. Нам, молодым разведчикам, часто недоставало умения анализировать, сопоставлять факты и, события, отделять основное от второстепенного и выбирать, так сказать, направление главного удара. А Кузнецов был не обычным разведчиком, а разведчиком-стратегом. Он никогда не рисковал напрасно, но, если этого требовала обстановка, готов был на все.

— Хорошо, Николай Иванович, — сказал я. — Мне все понятно. Завтра же я встречусь с Ивановым.

— А в Здолбунов поедешь сегодня?

— Нет, уже поздно. Пожалуй, пойду к Приходько, там переночую, а завтра до обеда сяду на поезд и через двадцать минут буду на месте.

— Тогда всего хорошего. Жду от тебя приятных известий.

Мы распрощались.

На следующее утро я приготовился ехать в Здолбунов. До поезда оставалось три часа, и мне хотелось немного побродить по улицам, послушать разговоры, узнать новости. Шел я медленно, время от времени останавливаясь прочитать какое-нибудь объявление или очередной приказ гебитскомиссара.

Я вспомнил, как впервые пришел в этот незнакомый город, как с утра до вечера слонялся по его улицам, присматриваясь к каждому дому, к каждой вывеске, каждому объявлению. Все здесь было мне незнакомо и необычно: и таблички с названиями улиц на немецком языке, и самые названия: «Кенигсбергштрассе», «Дойчштрассе», и люди — какие-то робкие, унылые, и немецкие офицеры — высокомерные и заносчивые, чувствующие себя победителями, и солдаты гитлеровской армии, которые с диким гоготом врывались в дома и учиняли там пьяные скандалы. А виселицы на центральной площади, на которых качались трупы мирных горожан!.. А выстрелы, раздававшиеся на Белой улице, где расстреливали ни в чем не повинных людей!.. Каких усилий стоило мне оставаться только наблюдателем варварства, принесенного на нашу землю фашизмом! Но я должен был наблюдать, я должен был шаг за шагом входить в курс всех городских дел, изучать обстановку, запоминать сотни подробностей. От этого зависел успех наших действий в оккупированном фашистами Ровно.

Теперь оккупанты не были уже такими высокомерными и напыщенными. Сталинград стал грозным уроком не только для тех, кто вместе с фельдмаршалом Паулюсом поднял «хенде хох», но и для тех, кто здесь, в тылу, считал себя полновластным властителем.

Зато люди, те самые люди, которые в первые месяцы вражеской оккупации со страхом прятались в своих жилищах, теперь поднялись духом, прониклись верой в освобождение. Эта вера звала их к борьбе, и они искали связей с партизанами, объединялись в подпольные группы и, рискуя жизнью, оказывали сопротивление захватчикам.

«Как много помощников нашлось у нас здесь!» — думал я, неторопливо проходя по ровенским улицам. И в Здолбунове. Шмереги… Какие это прекрасные люди! Самородки. На таких можно во всем положиться. Петр Бойко, Дмитрий Красноголовец, Жорж Жукотинский… А Леня Клименко! Чересчур горячий, но толковый и, если нужно, может себя сдержать. Как умело подбирал он ключи к сердцу Иванова!

Иванов… Пожалуй, Николай Иванович недаром возлагает на него такие надежды, недаром сам хочет с ним познакомиться. Аврам Иванов… Гм… Молодой, а имя такое библейское. Должно быть, из какого-нибудь глухого сибирского села… Который уже час? Половина одиннадцатого? Пора идти на вокзал. Лучше раньше, чем опоздать…

— Если не ошибаюсь, пан Богинский?

— Да, вы не ошиблись.

Майор Вайнер! Я узнал его сразу, едва вышел на перрон ровенского вокзала. Тот самый майор Вайнер, с которым судьба уже несколько раз сводила меня.

Впервые наша встреча произошла зимой сорок второго года, во время «подвижной засады», устроенной командованием отряда на шоссе Киев — Ровно. Майору, раненному в руку, удалось тогда сбежать. В сумятице боя, когда рвались гранаты и гремели выстрелы, я не очень разглядел его лицо. Это была случайная встреча, о которой я никогда и не вспомнил бы, если бы не новенький четырнадцатизарядный «вальтер», потерянный этим майором. Я его тогда подобрал.

Вторично мы встретились в Ровно, на улице. Николаю Струтинскому и мне показалось знакомым лицо майора, стоявшего, с рукой на перевязи, на ступеньках военного госпиталя. Но тогда нам не удалось уточнить, кто он, где был ранен и действительно ли «вальтер», обладателем которого в это время был уже обер-лейтенант Пауль Зиберт, принадлежал прежде ему.

Ответ на этот вопрос дала третья встреча с этим майором, на одной из вечеринок в обществе немецких офицеров, в которой участвовали Кузнецов и я. Именно тогда Пауль Зиберт имел неосторожность похвастаться перед присутствующими офицерами новинкой немецкого оружия — четырнадцатизарядным «вальтером», и майор Вайнер, не жалея слов, нарисовал присутствующим картину «героической» стычки с партизанами, во время которой он потерял «точно такую же игрушку». Николай Иванович, как всегда, и тогда не растерялся, остался спокойным, хотя ситуация для него складывалась весьма неприятная.

Майор Вайнер… Майор Вайнер… Он много тогда рассказывал о себе, и, слушая его, я жалел, что во время «подвижной засады» партизанская пуля прошла только через руку, а не ударила в сердце.

Он не мог жаловаться на свою судьбу, хотя и не был знатного происхождения: его родители владели небольшим поместьем в Рейнской долине недалеко от Дюссельдорфа. В семье Вайнеров было двое детей. Старшая дочь — Карла — засиделась в девках. На нее родители махнули рукой. А вот на сына — Курта Иоганна — они возлагали большие надежды и не жалели ничего, чтобы обеспечить ему блестящую карьеру.

Молодой потомок Вайнеров оказался на удивление понятливым. Он успешно окончил гимназию в Дюссельдорфе и продолжал учение в индустриальном институте знаменитой фирмы «Золинген».

Когда к власти пришел Гитлер, инженер фирмы «Золинген» Курт Иоганн Вайнер одним из первых приветствовал это событие, предвидя в нем возможность подняться по служебной лестнице.

Всю экономику третьего рейха начали переводить на военные рельсы, и Вайнер-младший добровольно пошел в армию, закончил военное училище и стал офицером инженерных войск.

Надежды Вайнера сбылись. Его заметили и послали на бельгийские заводы полномочным представителем по отбору оружия для гитлеровской армии.

Вторую мировую войну он встретил в штабе инженерных войск, действовавших на Западном фронте. Бельгия — Нидерланды — Франция — таков путь обер-лейтенанта Курта Иоганна Вайнера.

Перед нападением фашистской Германии на Советский Союз Вайнера снова направили в Бельгию. Там он контролировал работу заводов, выпускавших короткоствольное оружие, в частности знаменитые бельгийские пистолеты. Именно в эту пору о нем заговорили как об одном из лучших «дегустаторов оружия».

Вайнер разъезжал по разным фирмам Западной Европы и самолично испытывал новые образцы короткоствольного оружия. Это по его совету был принят на вооружение вермахта пистолет испанской фирмы «Астра», когда Германия отказалась от услуг этой фирмы.

Нет, не только после тщательного изучения конструкции и технических паспортов того или иного вида оружия делал свое заключение военный инженер Курт Иоганн Вайнер. Он не довольствовался и стрельбой на стендах. Его процесс «дегустации» проходил на живых мишенях, которыми становились арестанты или военнопленные.

Вайнер любил рассказывать, как родилась у него эта идея:

— В Люблине, куда я выехал испытывать испанские пистолеты, поблизости от складов оружия не было ни тира, ни стрельбища. Зато неподалеку находился лагерь военнопленных. И тогда у меня возникла мысль — испытать пистолеты испанской фирмы на самих поляках. Вы не можете себе представить, как досконально можно изучить все качества оружия, когда перед тобой не мумия, а живая мишень!..

При этих словах он самодовольно усмехнулся: еще бы, его «метод» получил одобрение в генеральном штабе и был рекомендован как наиболее выгодный.

Вайнер торжествовал.

А когда гитлеровские войска разбойнически вломились на советскую землю, ему пришла мысль, что именно на Востоке он сможет наиболее полно проявить свои способности. Правда, его не прельщала перспектива попасть на передовую, но ведь он знал, что военному инженеру, да еще с такими заслугами перед фюрером, как у него, найдется тепленькое местечко подальше от разрывов орудийных снарядов.

Хорошо обдумав все, Вайнер подал рапорт с просьбой направить его на Восточный фронт, где решается судьба великой Германии и где он, в прошлом инженер фирмы «Золинген», готов посвятить все свои способности делу победы.

Вайнер начал старательно изучать русский язык. Время шло, а никакого ответа на его рапорт не было, и он продолжал заниматься «дегустационными» упражнениями.

Между тем с Востока начали приходить тревожные вести. Гитлеровские войска потерпели крупное поражение под Москвой, им никак не удавалось сжать кольцо и задушить защитников Ленинграда. Но Вайнер рвется на Восток, мечтает о новой карьере и верит, что фортуна и на сей раз будет к нему благосклонна.

И правда: фортуна снова улыбнулась обер-лейтенанту Курту Иоганну Вайнеру. Его вызвали в Берлин и предложили принять участие в прокладке кабельных линий между столицей рейха и ставкой фюрера на Восточном фронте.

Летом 1942 года ему присвоили звание гауптмана и назначили в секретную монтажную группу связи, которая занималась монтированием специальной аппаратуры подземной телефонной линии. Через несколько месяцев за заслуги при выполнении ответственного задания гауптману Вайнеру вне очереди было присвоено звание майора инженерных войск.

Несомненно, его карьера на этом не остановилась бы, не попади он зимой в партизанскую засаду, из которой спасся только чудом. Но и в этом случае ему не приходилось сетовать на судьбу: те, кто вместе с ним возвращался из Киева в Ровно, либо погибли, либо попали в плен, а он, пролежав больше месяца в госпитале, ходит теперь в героях и при каждом удобном случае с упоением повествует о своем «поединке» с партизанами.

И вот я снова встретился с ним на ровенском вокзале. Он нервно улыбается мне и приглашает в буфет на пиво.

Отказаться? Партизан Микола Гнидюк ни за что в жизни не сел бы за один стол с палачом, Но ведь здесь нет партизана Гнидюка, есть коммерсант Ян Богинский. А разве позволит себе коммерсант отказать немецкому майору, да еще знакомому его кузины?

— Пива? Охотно, — говорю я и, пройдя вслед за «дегустатором оружия» в буфет, сажусь за столик.

— Вы куда-то собираетесь ехать? — спросил меня Вайнер.

— Да, в Луцк, — ответил я. — Там у меня наклевывается одно выгодное дельце. Сказал бы, да у нас, коммерсантов, существует неписаный закон: пока птичка не в клетке — молчи, иначе улетит.

— Недурной закон, — рассмеялся Вайнер. Он, надо признать, неплохо говорил по-русски.

После первой кружки я заказал по второй.

— Курите? — спросил я майора, раскрывая перед ним портсигар.

Не сказав ни слова, он взял сигарету, опустил руку в карман, вытащил зажигалку, нажал на нее сбоку и… что это? Не может быть! Зажигалка начала вызванивать вальс Штрауса «Сказки Венского леса».

— Что, удивляетесь? — спросил Вайнер и с довольной улыбкой пояснил: — Оригинальная штучка, правда? Видите — фитиля нет, а горит. А сейчас перестанет играть и погаснет. Мне ее привезли из Вены… Пожалуйста, можете взглянуть поближе.

Я взял зажигалку в руки, осмотрел с одной стороны, с другой, потом перевернул вверх донышком и увидел две буквы: «Б. Я.» Теперь уже не было сомнения: это та самая зажигалка, которую я через Клименко передал Иванову.

— Нравится? — спросил Вайнер. — Мне тоже. Такой зажигалки здесь, в Ровно, нет ни у кого, даже у самого гаулейтера. А еще у меня есть…

Он принялся разглагольствовать о своей коллекции редкостей, описывать каждую из них, но я не прислушивался к его неумолчной болтовне.

Как зажигалка оказалась у Вайнера? Какая связь существуем между ним и Ивановым? И вообще что общего может быть между майором инженерных войск и станционным уборщиком?

Ой, зажигалка, зажигалка, и задала же ты мне задачу! Как разгадать ее? Ехать в Здолбунов и на месте все выяснить? Нет, среди белого дня делать это опасно, можно попасть в беду. Неужели Иванов не тот, за кого мы его принимаем?

Нужно остаться в Ровно, посоветоваться с Николаем Ивановичем, связаться с отрядом. Тут нельзя делать неосторожных шагов. Хорошо, что я не сказал Вайнеру, что еду в Здолбунов. И хорошо, что Иванов не знает, кто именно должен к нему прийти…

— Ну, господин коммерсант, мне пора, — прервал мои размышления майор. — Вы тут поскучайте один, а мой экспресс уже подходит к перрону.

— Вам далеко? — спросил я.

— О, я и забыл сказать. Если вам случится по каким-нибудь делам побывать в Здолбунове, то милости прошу — заходите в военную комендатуру. Она прямо на вокзале. Спросите заместителя коменданта. Загнали меня в эту дыру. Говорят — «временно», а когда это «временно» закончится, пожалуй, сам господь бог не знает. Комендант наш все время болел, а теперь неизвестно на сколько времени уехал в фатерлянд, а ты отдувайся… Так что прошу. А если к тому же вы прихватите с собой хорошеньких девочек, то… — Он не договорил и многозначительно развел руками.

 

ГОРА С ГОРОЙ НЕ СХОДИТСЯ

Николай Иванович, увидев меня, удивился:

— Откуда ты взялся? А я уж думал, что ты сидишь в буфете, попиваешь пиво и под звуки волшебного вальса прикуриваешь от зажигалки, любезно поднесенной к твоей сигарете бригадиром уборщиков станции Здолбунов.

— Ты почти угадал, — ответил я. — Час назад я действительно сидел в буфете и прикуривал от той самой зажигалки. Только было это не в Здолбунове, а здесь, в Ровно, на вокзале. И предлагал мне огня не бригадир уборщиков Иванов, а… Как бы ты думал, кто?

Кузнецов на миг задумался, потом пожал плечами:

— Откуда же мне знать? Но по тебе вижу — произошла какая-то неприятность.

— Точно. Моя зажигалка не у Иванова, а у заместителя военного коменданта станции Здолбунов майора Вайнера.

— Вайнера? Постой, постой, какой же это майор Вайнер?

Он замолчал и сосредоточился, напрягая память, а затем спросил:

— Не тот ли это, случайно, который сбежал от нас во время «подвижной засады»?

— Тот самый, — ответил я. — Он еще недавно поставил в довольно затруднительное положение обер-лейтенанта Пауля Зиберта.

— Ты про пистолет? — улыбнулся Николай Иванович. — Это пустяк. Бывало и хуже. Как видишь, пока все заканчивалось хорошо. А вот с зажигалкой — история любопытная. Как она могла попасть к Вайнеру? Я понимаю: заместитель здолбуновского военного коменданта может знать бригадира уборщиков железнодорожной станции. Но не служит ли ему Иванов верой и правдой? Что, если он обо всем рассказал Вайнеру да еще подарил эту зажигалку?.. Во всем этом нужно хорошенько разобраться. Одно только мне ясно: пока что тебе не следует встречаться с Ивановым и вообще бывать на станции, потому что можешь нарваться на Вайнера. Но в Здолбунов поехать нужно. Ты, единственный из наших товарищей, тесно связан с здолбуновскими подпольщиками. Бросать такое важное дело, которое ты начал на транспортном узле, и браться за него кому-нибудь новому было бы бессмысленно.

— Что ты предлагаешь?

— Когда стемнеет, как-нибудь проберись в Здолбунов, свяжись с товарищами, предупреди их, чтобы были осторожнее. И пусть усилят наблюдение за Ивановым. Сам к нему на свидание не ходи. Пусть подождет. Я тем временем свяжусь с Медведевым и Лукиным, посоветуюсь, что предпринять дальше. Возможно, мне самому придется проехать в Здолбунов, встретиться с этим Вайнером. Как его? Кажется, Курт Иоганн? Инженер фирмы «Золинген», непревзойденный «дегустатор оружия»? Словом, бывай здоров. Только еще раз помни: осторожность прежде всего.

До Здолбунова я добрался только к вечеру на попутном грузовике. Он довез меня до центра города, а Лени Клименко, у которого я решил заночевать, жил дальше, на окраине. Чтобы прийти к нему, нужно было перебраться на ту сторону железнодорожного полотна, рассекавшего город. Через пути вел пешеходный мост. Идти по нему я не мог, так как наверняка нарвался бы на охрану. Пропуска у меня не было, пароль я не знал, а комендантский час уже наступил. Опасность подстерегала и на переездах. А весь железнодорожный узел — станция, рампы, пакгаузы, депо, склады — был обнесен сплошной оградой из старых шпал. Ограда была старая, еще довоенная, а гитлеровцы, чтобы застраховать себя от возможных диверсий, опутали ее колючей проволокой.

Вернуться назад, опять выйти к центру города и, миновав его, пробраться по темным извилистым здолбуновским улочкам к кому-нибудь из-наших подпольщиков? Но можно наскочить на патруль. Ну и переплет! Не думал я, что все так сложится! Думал, успею поспеть в Здолбунов еще до комендантского часа, а тут, как нарочно, долго не было попутной машины…

Я вспомнил, что до войны, приезжая утром в Здолбунов, мы ходили в город. Но не по пешеходному мосту, а, несмотря на строгое запрещение, через пути к ограде, в которой был проделан «потайной ход». «Нужно попытаться найти это место», — решил я и начал тихонько продвигаться вдоль ограды.

Колючая проволока, которою была опутана ограда, кое-где прерывалась, но шпалы, прочно вкованные в землю, стояли сплошной стеной. Кажется, где-то здесь был тот «потайной ход». Да, да, именно здесь, только теперь дыру забили досками, а дорожка, ведущая к ней, заросла полынью.

Я люблю запах полыни. Присел под частоколом, сорвал стебелек полыни и начал вдыхать его аромат. У себя дома, на Полесье, мы летом часто спали в овине. Под тобою — сено, а в нем — несколько веточек полыни. Старые люди говорили, что это дает крепкий, здоровый сон. «И спится, и снится, и блохи не кусают», — шутили они.

Как бы хотелось мне очутиться сейчас в родном селе, улечься на душистом сене, а рано на зорьке проснуться и, умывшись прозрачной родниковой водой, напиться теплого молока из крынки, поднесенной заботливыми материнскими руками! Родные мои, где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, я всегда буду думать о вас. И если мне тяжело — от этой мысли становится легче на сердце, ведь я чувствую, что вы со мною, что вы поддерживаете меня и благословляете на борьбу.

Маленькая веточка горькой полыни… Сколько мыслей родила она! Однако отсиживаться под забором, погрузясь в приятные воспоминания, между тем как до зарезу нужно перебраться через железнодорожные пути, — не лучший выход для советского разведчика. Нужно попытаться оторвать доски. Ведь они не врыты в землю, как эти шпалы, а только прибиты к ним гвоздями. Да еще не с этой стороны, а с той.

Нажал. Доски заскрипели, но с места не сдвинулись. Еще раз. Еще… Теперь, кажется, слегка подались. Да… Еще одно усилие… Уф-ф, тяжеловато. Минутная передышка — и опять за дело. Наконец доски отошли. Сдвинул их в сторону, пролез сквозь щель в заборе и, вернув доски на место, прижал их к шпалам.

Ступая осторожно, чтобы в темноте не зацепить какой-нибудь железки и не наделать шума, я начал переходить рельсы между вагонами и порожними платформами. На последнем пути стоял длинный состав. Я решил не пролезать под вагоном, а обойти состав, и пошел вдоль него к депо, где был проход на небольшую тихую улочку. Но не успел миновать последний вагон, как почти над самым ухом раздалось:

— Стой! Кто идет?

И защелкали затворы карабинов. С полной уверенностью, хотя было это скорее инстинктивно, чем обдуманно, я ответил:

— Чего кричишь? Так и напугать недолго.

— Ежели только напугать, так это еще с полбеды, — услышал я в ответ. — Смотри, чтобы не было хуже. Кто таков и чего тут шляешься?

— А ты что, не видишь? Перехожу на ту сторону. Был у девочек, да задержался…

— Документы есть?

— А как же!

— Ну-ка, показывай! А ты присвети, Григорий.

Я вынул свой аусвайс и подал караульному. Тот долго разглядывал его, вертел и так и сяк, светил фонариком мне в лицо, а потом сказал своему напарнику:

— Ты тут покарауль, мы с этим паном пойдем к дежурному.

Я подумал: это даже лучше, с одним по дороге легче будет справиться.

— Пошли, пан Богинский, — довольно вежливо предложил мне полицай, но я уловил в его тоне нотку иронии.

Не успели мы сделать и полусотни шагов, как мой конвоир проговорил:

— Все понимаю: и то, что ты в Здолбунове, и то, что ходишь к девочкам, и то, что пути в недозволенном месте переходишь… Но вот как ты, Микола, перекрестился в Яна Богинского, да еще в католика, это для меня загадка! Просто чудо!

Я остолбенел. Но мысль сработала мгновенно, и, не дав своему спутнику опомниться, я обхватил его голову и притянул ближе к глазам. Напряг зрение и узнал: Иван Посполитак, мой односельчанин, с которым мы шесть лет вместе в школу ходили и в детстве даже дружили.

— Так это ты, Иван?

— Как видишь. Я узнал тебя по фотокарточке сразу, чуть только глянул на аусвайс. Но там стояло не Гнидюк, а Богинский. Неужели двойник? — подумал я и осветил твою морду. Нет, я не мог ошибиться. Значит, решил я, тебе нельзя называться своим именем и ты не простой кавалер, засидевшийся допоздна у девок. Вот я и решил один на один выяснить, что ты тут делаешь и вообще чем занимаешься.

— Долго рассказывать, Иван. Давай отложим до другого раза, а пока что помоги мне пройти на соседнюю улицу.

— Э, нет, я тебя так не отпущу! Уж если мы встретились после такой долгой разлуки, то должны по-хорошему разойтись. Пойдем ко мне в общежитие. Нынче как раз дежурит Иван Ступик. Вот он обрадуется, увидав земляка! Как-то мы с ним тебя вспоминали.

— Значит, и Ступик здесь, вместе с тобой? И еще кто-нибудь из наших хлопцев есть?

— Нет, вот еще ты, а больше никого. Дома теперь не был?

— Нет, еще до войны.

— Значит, твои родные не знают, что ты жив?

— А откуда им известно, что я помер?

— Месяца два назад был я у своих стариков. Так в селе сказывают, будто в первый же день войны ты попал под бомбежку. Кто-то даже видел, как ты погиб. Мать уже все глаза выплакала, но все надеется, что ты вернешься…

— А как братья?

— Дома остались только Олекса да Трофим. Мосея забрали в Неметчину. Иван, только началась война, пошел на фронт… Ты наведался бы…

— Пока что не могу, Иван. Очень хочется, но не могу… Так уж обстоятельства сложились…

Обстоятельства… Что ни говорите, а мне последние дни не везло. Казалось бы, все наладилось с Ивановым, а тут на тебе: неожиданная встреча с Вайнером смешала все карты. А теперь это приключение…

А может, не так уж все плохо складывается? Может, не окажись среди караульных этого моего земляка, попал бы я в бангофжандармерию? Там моим выдумкам насчет ночных прогулок с девочками не поверили бы… Еще и обыскали бы, а тогда…

Нет, пожалуй, хорошо, что встретился Иван. И ничего, что он ведет меня к себе в общежитие, где дежурит Ступик. Этих хлопцев я хорошо знаю. В школе между нами никаких «конфликтов» никогда не было, так что можно не беспокоиться: худого они мне ничего не сделают. Но что сказать им о себе? Пойти на откровенность? Ведь они служат в немецкой железнодорожной охране, день и ночь ходят с оружием по путям, выполняя приказы оккупантов.

День и ночь по путям… Да это же прекрасно! А что, если эти охранители железнодорожных объектов станут нашими помощниками? Может, попробовать? Все равно хлопцы догадываются, что у меня в Здолбунове какие-то тайные дела. Открыться им? Предложить сотрудничать с нами?

Передо мной возникло лицо командира. Что бы вы посоветовали мне, Дмитрий Николаевич? Слышу, как он отвечает: «Думай сам, парень, смотри по обстоятельствам. Если уверен в успехе — действуй. Если нет, то не стоит рисковать».

«А вы, Александр Александрович?» Лукин задумывается. Как всегда в подобных случаях, он взвешивает все «за» и «против». Я улавливаю ход его мыслей. «Что, если, — обращается он ко мне, — через этих ребят дойдет до твоего села весть о тебе? Мол, ты жив, здоров и скрываешься под чужим именем. Да еще в родные места не решаешься наведаться. Родителям радость будет, что ты не погиб. А вообще… Вообще может выйти плохо. Пойми, это хорошо, что для всех твоих земляков Микола Гнидюк погиб. Нам нужен коммерсант Ян Богинский. Если же воскреснет Микола Гнидюк, навсегда исчезнет Ян Богинский. И Миколе Гнидюку придется прописаться на постоянное жительство в лесу…»

И Николая Ивановича вижу перед собой. «Попробуй, — советует он мне. — Ведь они друзья твоего детства. А то, что служат у немцев… Так Иванов тоже служит… Попробуй…»

— Ну, чего ж ты стоишь? — прервал мои размышления голос Ивана. — Пошли к нам. Посидим в тепле. Может, и чарка найдется… Расскажешь о своих похождениях, как стал католиком…

— Но мне нужно устроиться на ночлег.

— Не беспокойся, с нами не пропадешь. Заночуешь у нас. Я уж, так и быть, отдам тебе свою койку…

— Ну что ж, пошли.

Минут через десять я сидел в просторной, чисто прибранной комнате моих земляков. А еще через несколько минут меня обнимал Иван Ступик. Он до того растрогался при виде меня, что чуть не заплакал.

Ребята проворно зажарили яичницу, нарезали сала, вскипятили чай и, что меня больше всего тронуло, положили на стол большую ковригу домашнего ржаного хлеба, испеченного на капустных листьях. Нашлось у них кое-что для придания аппетита. Но когда дошло до этого, я вытащил из своего портфеля бутылку «монопольки». Это произвело на ребят большое впечатление, потому что на ту пору «монополька» считалась великой роскошью.

Мы сели за стол. Поначалу разговор не клеился. Я всячески старался избежать прямых ответов на вопросы и увидел, что собеседники ждут от меня откровенности. Нет, они не маскируются передо мной, не играют в сердечность, а высказывают свои подлинные чувства. Может быть, впервые за много месяцев пребывания в Здолбунове они встретили человека, которому можно довериться? И какой важной для их судьбы может стать эта встреча! А я? Как мне быть?

И я заговорил:

— Прежде всего я должен вас предостеречь: если кто-нибудь проведает о нашей встрече, о том, что мы сидели вместе за столом, пили, ели, беседовали, — может быть плохо и вам и мне. Даже если вы расскажете кому-нибудь из-моих родных или лучших друзей. У слуха, вы сами знаете, быстрые крылья. И заверяю вас, немцы не посмотрят, что вы служите им, охраняете железную дорогу. И даже если вам вздумается меня выдать…

— Оставь, Микола, — перебил меня Посполитак. — Как только у тебя язык поворачивается — такое говорить! Чтоб мы тебя выдали… Да мы… И можешь нас не предупреждать. Мы хорошо понимаем, что и кому можно говорить. Будь с нами откровенен, как с родными братьями.

— Не всегда можно обо всем рассказать даже родному брату. И тут не в доверии дело. Просто бывают вещи, о которых лучше молчать. Но поскольку судьба свела нас здесь, в Здолбунове, да еще при таких обстоятельствах, я решил быть с вами вполне откровенным. Я — советский партизан.

Замолчал, смотрю, какое впечатление произвели на хлопцев мои слова. Они молчат, в глаза мне смотрят, ждут, что еще я скажу.

— Да, советский партизан. И в моем портфеле не только бутылки с «монополькой», а еще кое-что. Вот поглядите.

И я положил на стол противотанковую гранату.

— Это что такое? — спросил Ступик.

— Это такая игрушка, от которой даже танки рвутся вдребезги, — пояснил я.

— Правду говорили, что у Советов хорошее оружие, — проговорил Посполитак, осторожно потрогав пальцами ручку гранаты.

— Должно быть, потому немцы два года ничего не могут с ними поделать, — добавил Ступик.

— Так вот, слушайте дальше. Очень хорошо, что я вас встретил. Я знал, что вы тут служите, и собирался зайти к вам, но, сами понимаете, мне это не так-то легко сделать. Но повторяю: о вас мне хорошо известно…

И чтобы окончательно убедить ребят в том, что я хорошо знаком со всеми делами на железнодорожном узле, я сказал:

— У вас на станции комендантом полковник, который часто болеет. Сейчас он в отпуске. Его заменяет майор Вайнер. Говорят, большая сволочь…

— Не так сволочь, как хабарник, — перебил меня Посполитак, — тянет, с кого что может. Мы ему непосредственно не подчинены, но он часто заглядывает в общежитие, ищет поживы.

— Да Вайнера я не боюсь, — продолжал я. — Тут, на станции, есть один очень несимпатичный тип — бригадир уборщиков, какой-то Иванов. Это такая подозрительная личность, что я даже боюсь показываться ему на глаза…

— Ты смотри, он, оказывается, многих знает, — удивленно проговорил Ступик. — А мы тут служим, и, кажется, вроде бы все спокойно.

— Кто тебе сказал, что спокойно? — вмешался Посполитак. — Не слышал ты, что ли, как летят под откос поезда? А недавно сгорел целый состав цистерн с бензином. И говорят, что мину все-таки прицепил кто-то здесь, в Здолбунове…

— Все это, хлопцы, делают наши люди, они повсюду: и в Шепетовке, и в Здолбунове, и в Ровно… Нам это хорошо известно. И о вас мы знаем.

— Да мы уж видим, что ты обо всем знаешь: и про Вайнера, и про Иванова, — заметил Посполитак.

— Только, Микола, я с твоей думкой насчет Иванова не согласен, — перебил своего товарища Ступик. — Тебе нечего его бояться. Он хоть и нелюдимый какой-то, но, мне сдается, очень порядочный. И кто знает, что он о немцах думает. А кого нужно бояться, так это Царенко…

— Ивана Царенко? — переспросил я.

— Да, его. А ты что — эту собаку знаешь?

— Конечно, знаю. Что он делает теперь?

— Служит у нас в охране начальником смены. Правда, мы в другой смене, но слышали о нем много. Сказывают, он был в партизанах, сбежал оттуда и принес оружие, много денег.

Этого известия я не ожидал. Вот уж с кем не хотел бы я встретиться в Здолбунове, так это с Иваном Царенко! Уж он не упустил бы случая — выдать меня гитлеровцам, лишний раз продемонстрировать свою преданность фашистам!

— А он тоже в этом общежитии живет?

— Нет. Нашел себе какую-то вдовушку…

— А насчет Иванова — не беспокойся. Уж кто-кто, а мы его знаем. Живет в нашем общежитии. Он и зла не сделает, и добра не принесет… Ну, рассказывай дальше.

— Так вот, как видите, нам все известно. Нас тут много, и мы все помогаем Красной Армии громить врагов. Недолго уже фашистам топтать нашу землю. Про Сталинград слышали?

Хлопцы утвердительно закивали головами.

— Выходит, гитлеровцам капут. Теперь уже им нечего надеяться на победу. Вот увидите: скоро они побегут отсюда так, что только пыль столбом. Сама земля под ними горит. И потому я хотел бы сегодня услышать от вас: можем ли мы, партизаны, рассчитывать на вашу помощь?

— Да мы хоть сейчас готовы, — не задумываясь, ответил Ступик. — Сделаем все, что скажешь.

— Только я глянул на твой аусвайс, — сказал Посполитак, — как меня точно кольнуло: Микола это или не Микола? Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда. Мы согласны, и хорошо, что ты нам доверяешь. Я уж давно думал бросать эту службу. Всюду только и разговоров что о партизанах, а мы с тобой, Иван, служим фашистам. Вот и надо сегодня благодарить судьбу, что свела нас с Миколой.

— Зачем бросать службу? — возразил я. — Это даже хорошо, что вы в железнодорожной охране. Наши люди нужны везде. Служите и дальше… И я уверен, что вы будете полезны партизанам. А пока что давайте расходиться. Еще раз предупреждаю: о нашей встрече никому ни полслова. Кстати, как же сегодняшнее дежурство?

— Не беспокойся. За нас дежурят другие. Мы тут живем дружно. Ко всем гости приезжают, и подмена — дело обычное. А ты спи тут, куда ж идти среди ночи.

— Нет, хлопцы, не могу. Такая уж у меня служба, что надо ходить ночью. Я бы не хотел среди белого дня неожиданно повстречаться с какой-нибудь сволочью вроде Царенко. Так что, хлопцы, проводите меня. Тут недалечко…

И я пошел к Клименко.

 

ЗАПИСКА ОТ КУЗНЕЦОВА

Прошло несколько дней. Как в тюрьме, сидел я на дому у Клименко, ожидая, когда придет время для моей легализации. Все зависело от того, когда мы сможем ликвидировать предателя Царенко и выяснить, как моя зажигалка попала к Вайнеру.

Квартира Клименко в эти дни превратилась в своего рода штаб, куда сходились нити от здолбуновских подпольщиков. Связным был сам хозяин квартиры. Его газогенератор можно было увидеть то на улице Ивана Франко, у дома Шмерег, то возле паровозного депо, то на привокзальной площади. И пока из кузова выгружали товар для буфета или магазина, водитель просил у прохожего закурить. «Прохожий» не отказывал, угощал куревом, и вместе с сигаретой в руке Клименко оказывался листок с каким-нибудь сообщением.

Все эти листки вечером попадали ко мне. Я внимательно перечитывал их и составлял донесение командованию нашего отряда. А на рассвете следующего дня газогенератор кружил пыльными полевыми дорогами от села к селу: такая уж судьба у машины, которая обслуживает заготовительную контору. И если по дороге эта машина ненароком заворачивала на хутор, где располагался партизанский «маяк», то об этом никто в Здолбунове не знал.

Ответ на мое донесение про Царенко и земляков пришел быстро. Командование соглашалось с нашим решением уничтожить предателя и предупреждало об опасности.

«От встречи с И. [10] , — писал заместитель командира, — воздержитесь до распоряжения от Г. [11] . С земляками будьте осторожны, связь поддерживайте, задания — только контрольные».

Не теряя времени, я связался с Посполитаком и Ступиком. Поручил им встретиться с Царенко и попробовать вызвать его на откровенность. С этим заданием они справились успешно. От хлопцев я узнал, что Царенко — сын попа, учился в духовной семинарии в Берестечке, но не окончил ее, так как началась война. Пошел в полицию. Немцы направили его в лес с целью установить связь с партизанами. Так он попал в наш отряд. Но вскоре сбежал. Очутившись в Здолбунове, стал командиром подразделения железнодорожной охраны. Тесно связан с гестаповцами. Ведет себя очень нахально.

Нет, недаром этот предатель попал на Здолбуновский узел, подумал я. Немцы устроили его в железнодорожную охрану, чтобы он докладывал им обо всем подозрительном. Нужно скорее кончать с ним. Когда я рассказал обо всем Клименко, тот не колеблясь предложил:

— Поеду ночью на машине, вызову из дому, завезу куда-нибудь и прикончу гада.

— Этот вариант, Леня, не подходит.

Он вопросительно и в то же время умоляюще посмотрел на меня:

— Почему?

— Да кто же позволит тебе ночью разъезжать по городу? Тут не то что машиной, и пешком не пройдешь, чтобы не нарваться на патруль. Это — во-первых. А во-вторых, если ты даже и достанешь пропуск, то вряд ли Царенко послушает тебя, совсем незнакомого человека. Он пошлет тебя ко всем чертям и останется со своей вдовушкой…

— Послушайте, — перебил меня Леонтий, — я уже об этом думал. И знаете что: не я буду вызывать этого мерзавца из дому, а кто-нибудь из ваших земляков. Им-то он поверит.

Клименко с надеждой смотрел на меня, ожидая одобрения своему плану.

Заманчивая идея, подумал я, но сразу же поручать Ступику и Посполитаку такое ответственное задание нельзя. Они, надо полагать, не из храброго десятка, если ради спасения собственной шкуры пошли в прислужники оккупантам. Что-нибудь помешает, они испугаются, тогда беда: еще, чего доброго, развяжут свои языки… Нет, лучше не надо.

Я выкладываю Клименко все эти аргументы. Он слушает молча и наконец соглашается: нужно придумать что-нибудь другое.

И я думал.

Но как-то под вечер, когда я сидел в комнате и просматривал газеты, вошел хозяин, а с ним — сам предатель Иван Царенко. Был он сильно пьян и сразу даже не узнал меня. Но когда Клименко повалил его своими могучими руками на пол и мы связали ему руки и ноги, он вмиг протрезвел, впился в меня покрасневшими глазами и, поняв, что на этот раз не избежать кары, выдавил из себя:

— В-вы ч-ч-то, м-м-меня рас-с-треляете?

— Нет, — ответил за меня Леня, — на такого подлеца, как ты, жалко патронов. Утопим, да еще в болоте.

Царенко перевел свой взгляд на Клименко. Сколько в этом взгляде было страха, отчаяния и злости, звериной ненависти к человеку, который еще совсем недавно сидел с ним в станционном буфете, угощал водкой и пивом, а потом любезно пригласил проехаться «в один домик, где есть хорошенькие девочки и веселье до самого утра». И вот теперь этот «сердечный друг» стоит над ним, связанным как сноп, и гневно повторяет:

— Утопим в болоте.

— О-о-о, — стонет предатель, силясь разорвать или хотя бы ослабить веревки, которые, как паутина, опутали его тело.

Напрасные усилия!

— Освободите хоть руки, — просит он.

— Развяжи, — говорю я Лене. — Но помни, — обращаюсь к Царенко, — начнешь кричать — опять свяжем и рот заткнем.

— Я… я буду молчать, — взмолился предатель, — и все, что вам нужно, расскажу.

— Ну хорошо, рассказывай.

Говорил он с час, если не больше, говорил бессвязно, заикаясь. Было видно: в нем еще теплится надежда, что мы простим предательство и подарим ему жизнь.

Он подробно рассказал, что делается на железнодорожной станции, назвал имена тех, кто сотрудничает в гестапо, рассказал, чем они занимаются и что, по приказу оккупантов, должны делать. На мой вопрос, что ему известно о бригадире уборщиков Иванове, ответил:

— Богом клянусь, он никому худого не делает. А послушно выполняет распоряжения немцев просто потому, что он такой дисциплинированный.

— Удалось ли немцам в Здолбунове выследить подполье? — спросил я.

— Список подозрительных очень большой, но наблюдение за ними ничего не дает. Немцы не уверены, что в Здолбунове действительно существует подполье. Они даже ко мне стали хуже относиться, думают, что я их обманываю.

— Что ж ты им рассказал, когда сбежал от нас?

— Я назвал фамилии Медведева, Кочеткова…

— А кого из тех, кто ходил на задание?

— Всех я не знал, назвал только Середенко и Яцюка. Полицаи арестовывали многих, но после всех отпустили. Наконец шеф сказал, что партизаны не такие дураки, чтобы появляться под своим настоящим именем в Здолбунове после того, как я от них убежал… Говорю вам чистую правду, поверьте, как перед богом каюсь. Об одном только прошу вас: подарите мне жизнь.

— А ты? Ты подарил бы нам жизнь, попади мы в твои звериные лапы? — не выдержал Леня. — Продажному псу один конец… Смерть!

За все ответишь, предатель, думал я, не будет тебе никакого прощения. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Но бесследное исчезновение Царенко, несомненно, вызовет тревогу в бангофжандармерии и гестапо, начнутся поиски, облавы. Усложнится обстановка для подполья. Нам это невыгодно. Особенно теперь, когда налаживается постоянная разведывательная работа на транспортном узле. Нужно перехитрить врага. И сделать это можно с помощью того же Царенко.

— Погоди, Леня, — прервал я речь Клименко и обратился к предателю: — Ты перед нами виноват и будешь делать все, что мы тебе прикажем…

— Я на все готов…

— Бери карандаш и пиши, — сказал я и положил перед ним листок бумаги.

— Что писать? — дрожащим голосом спросил он.

— Письмо своему шефу. Пиши так: «Уважаемый господин…» Как его там?.. «Благодарю за заботу обо мне. Свое задание с помощью сотрудников гестапо я выполнил и возвращаюсь в партизанский отряд. Ваш бывший верноподданный Иван Царенко». Написал? Вот и хорошо. Только слово «верноподданный» надо взять в кавычки. Теперь все в порядке. Надпиши адрес на конверте, а ты, Леня, завтра бросишь это письмо в почтовый ящик. Ну, пора в дорогу.

— Куда? — Царенко рванулся было с места, но Клименко не дал больше ему и слова сказать: заткнул кляп в рот и ловко скрутил веревкой руки.

Мы натянули на предателя мешок и положили в кузов газогенератора, между бочками и ящиками с порожними бутылками.

Я хотел было сесть рядом с Леней, но он категорически запретил:

— Если вы сядете, я никуда не поеду. Не беспокойтесь, я сам с ним справлюсь.

Я вернулся в комнату. Спустя несколько минут пришла Надя.

— Куда это мой Леня подался? Я встретила его машину, кричу: «Ты скоро?», а он только рукой махнул и поддал газу.

— Скоро приедет…

— Будете ужинать?..

— Спасибо, что-то не хочется. Вернется Леня — тогда поужинаем вместе.

Я прилег на диван и погрузился в размышления. Посполитак со Ступиком, а теперь и Царенко подтвердили, что Иванов не продался немцам и неспособен на подлость. Так, может, завтра пойти на свидание с ним? А может, Царенко нарочно сказал так, чтобы мы поверили Иванову, установили с ним контакт и попали в засаду. Нет, вряд ли этот предатель врал. Не в его интересах было нас обманывать. Подобного сорта людишки — отчаянные трусы, достаточно им почуять малейшую опасность, и они ради спасения своей шкуры выдадут все, что знают.

Значит, Иванов честный человек, и мы не ошиблись в своем выборе. Нужно как можно скорее встретиться с ним, переговорить и привлечь к активной подпольной работе. Нужно! Но ведь я должен ожидать дополнительного распоряжения от Кузнецова! Николай Иванович, Николай Иванович! Что ж ты молчишь? Как бы мне нужно было сейчас встретиться с тобой, посоветоваться, что делать дальше! Пойми: я не могу сидеть без дела. Это не по мне. Я обязан идти к людям, встречаться с нашими товарищами, обязан быть вместе с тобой, с Колей Струтинским, Мишей Шевчуком…

Но разве я не с ними? Разве я оторван от борьбы? Разве здесь, в Здолбунове, сидя в квартире Клименко, я не связан с подпольем и отрядом? Да, конечно, связан. И дело, которое я делаю, нужное дело. Так нечего укорять себя. Должно быть, это оттого, что Кузнецов не подает о себе вестей. Интересно, где он теперь и чем занимается?

А в это самое время обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт был в Здолбунове, на квартире у заместителя военного коменданта железнодорожного узла, майора инженерных войск Курта Иоганна Вайнера.

Встретились они совершенно случайно. Майор Вайнер был приятно удивлен, когда отворилась дверь его кабинета и в ней появилась стройная фигура обер-лейтенанта.

— Боже мой, кого я вижу! — расплылся он в радостной улыбке, вскочил с кресла и, выбежав из-за стола, протянул обе руки навстречу посетителю. — Какими судьбами? Какими путями?

Они обнялись как старые друзья, хотя виделись до того всего лишь однажды, и притом в шумной компании.

— Наконец, Пауль, я смогу отвести душу с культурным и порядочным человеком, — начал Вайнер, — а то здесь одни хамы. — Он скорчил брезгливую мину. — Не с кем даже поговорить. Ты надолго к нам?

Кузнецов не ожидал такого панибратства, не рассчитывал, что его появление вызовет такую радость у «дегустатора оружия». «Очевидно, — подумал он, — вам, майор, опротивело торчать здесь, не о такой карьере мечтали вы, когда рвались на Восток. Что ж, меня это вполне устраивает». И в таком же панибратском тоне он проговорил:

— Разве мог я миновать этот кабинет, когда узнал случайно, что мой приятель Курт скучает в здолбуновской комендатуре? Был я здесь по делам на цементном заводе. Представляешь себе, мне, вчерашнему фронтовику, приходится заниматься цементом! Уже совсем превратился в штабную крысу… Пришел на вокзал — до поезда времени много. Дай, думаю, зайду…

— И ты считаешь, что я тебя так скоро отпущу? — завопил Вайнер и, не дожидаясь ответа, добавил: — Сегодня ты мой пленный. Все равно сегодня в свой штаб ты уже не попадешь. Пойдем ко мне. Увидишь, в каком дворце живет инженер Вайнер. Переночуешь, а завтра утром я устрою тебе специальный экспресс Здолбунов — Ровно. Начальник станции никогда не откажет отправить моего друга на служебной дрезине.

Пауль Зиберт не сразу соглашается с предложением майора.

Он непременно должен сегодня же вернуться в Ровно, ему вечером предстоит важная встреча… Но майор Вайнер настаивает на своем, умоляет, чуть ли не плачет. И Пауль Зиберт соглашается, он жертвует встречей, хотя от нее многое зависело, жертвует ради друга, который своей сердечностью и радушием растрогал его до слез.

Я не был свидетелем этой сцены. Но когда впоследствии Кузнецов во всех подробностях, как подлинный артист, разыграл ее передо мной, изображая то обер-лейтенанта Зиберта, то майора Вайнера, я с неподдельным восхищением смотрел на него, гордясь, что мне выпало счастье встретить такого учителя и друга.

И трезвый майор Вайнер не отличался молчаливостью. Что же сказать о нем после нескольких стопок крепчайшего венгерского коньяка да еще трех-четырех бокалов французского шампанского? Его словно прорвало. Опять изложил свою родословную: вспомнил родителей, бедную, обиженную природой сестру Карлу, вспомнил и то, как стал инженером фирмы «Золинген» и как приобрел славу «дегустатора оружия». Не обошел разговорчивый майор и стычки с партизанами, во время которой он проявил образец подлинной неустрашимости и героизма. И после всех этих заслуг перед фюрером и фатерляндом его («О, какая несправедливость! Какая несправедливость!») запихивают в эту дыру.

— За что, я спрашиваю, за что такая немилость ко мне? — жалобно восклицал он.

И Зиберт ему сочувствует. Да, майор Вайнер заслуживает гораздо большего. Такие, как он, составляют гордость арийской расы, и место им не здесь, а там, где решается будущее великой Германии. Он, Зиберт, это давно уже понял, еще при их первой встрече на квартире фрейлейн Лисовской. И по возвращении в Ровно — в этом майор может не сомневаться — обер-лейтенант Зиберт пустит в ход все свои связи с влиятельными людьми, чтобы выхлопотать своему другу должность, которая открыла бы широкий простор для проявления всех его блестящих способностей.

Как бы мимоходом Кузнецов начал расспрашивать Вайнера о местных делах. Майора не нужно было тянуть за язык. Он сказал, что в городе, слава богу, спокойно, на станции тоже не было пока никаких эксцессов, и если где-нибудь на линии случаются неприятности, то нечего искать следов в Здолбунове.

Кузнецов делал вид, что внимательно слушает, а сам глядел на зажигалку, лежавшую перед ним на столе.

Как же она попала к майору? Вайнер еще в комендатуре похвастался ею, предложив Зиберту закурить. Но сразу же после встречи Пауль не хотел особенно расспрашивать о ней, он только осмотрел ее, несколько раз в знак восхищения покачал головой и вернул хозяину. Зато теперь настал подходящий момент вернуться к ней.

Зиберт берет в руки зажигалку, нажимает сбоку. Отскакивает крышка, звучит мелодия вальса, колеблется в воздухе язычок голубого пламени.

— Так ты говоришь: тебе привезли ее из Вены? — вопросительно взглянул он на Вайнера. — А знаешь, точь-в-точь такую же зажигалку я видел у одного знакомого гауптмана. И даже буквы эти — «Б. Я.» — были на ней выгравированы. Бременштальф Якоб. Это — его монограмма. Дней десять назад парня направили на Восток, куда-то в район Курска. Так, может, это он сделал тебе такой подарок?

— Как ты сказал: дней десять назад на Восток? Ну и раззява же твой знакомый гауптман, — с хохотом проговорил Вайнер. — Ты знаешь, он потерял ее у нас на перроне.

— А ты нашел?

— Ну, не я. Тут у нас один белобрысый русский — Иванов, служит бригадиром уборщиков. Он и подобрал зажигалку твоего Бременштальфа.

— И принес ее тебе?

— Дожидайся от них, пока принесут. Неделю назад захожу в общежитие бангофжандармерии. Открываю дверь комнаты, где живет Иванов. А он босой моет пол. Увидел меня и как ужаленный подскочил к столу и прикрыл рукой какой-то блестящий предмет. «Что там у тебя?» — спрашиваю. А он молчит. Я еще раз. «Ничего», — отвечает. «Как это ничего?» — говорю, подхожу и поднимаю его руку. А под нею — эта зажигалка. «Нашел», — говорит. «Врешь, украл». — «Ей-богу, нашел на перроне». — «Не ври, — говорю, — ты украл ее у немецкого офицера и за это будешь отвечать. Давай ее сюда. И если кто-нибудь спросит, не находил ли зажигалки, скажешь, что нет». Так эта оригинальная штучка попала ко мне. Ба, да я забыл показать тебе мою коллекцию.

Он вытащил из-под кровати саквояж, раскрыл его и высыпал на стол целую гору всевозможных зажигалок, медальонов, перстней, браслетов, ножиков, авторучек, монет и прочих вещей, каждая из которых имела свою, необычайную историю.. Кузнецову уже наскучило слушать, а Вайнер все говорил и говорил, пил и снова говорил.

Наконец, совершенно опьянев, он заснул прямо в кресле, и обер-лейтенанту Зиберту пришлось изрядно повозиться, пока он раздел его и уложил в постель.

Сам Кузнецов лег на диване. В голове немного шумело, но он не был пьян, потому что пил мало, а больше подливал и подливал разговорчивому майору. Эх, майор, майор! Говоришь, в городе спокойно, а сам, когда Кузнецов предложил открыть окно или форточку, проветрить комнату, замахал на него руками. А как старательно проверял засовы на ставнях!..

Едва рассвело, обер-лейтенант Зиберт вышел из дома майора, оставив на столе записку: «Пошел подышать свежим воздухом. Скоро вернусь. Пауль». Он был уверен, что Вайнер так скоро не проснется, но решил, что, на всякий случай, записка не помешает.

Неторопливо прогуливаясь по городу, обер-лейтенант дошел до улицы Ивана Франко. Перед домом № 2 остановился, толкнул калитку и вошел во двор.

С Сергеем Шмерегой говорил минуты три, не больше.

— Нужно обязательно найти Клименко и передать записку для Гнидюка. Он знает, что к чему. Только-быстро! Всего доброго.

Как и ожидал Зиберт, майор Вайнер еще храпел на своей кровати. Пауль щелкнул зажигалкой, поджег записку, оставленную майору. Потом отодвинул засовы, открыл ставни и распахнул настежь окна. В комнату ворвался поток свежего летнего воздуха.

Спустя два часа обер-лейтенант Пауль Зиберт уже мчался на служебной машине в Ровно. Рядом с обер-лейтенантом сидел майор инженерных войск Курт Иоганн Вайнер. Пауль сказал, что на всю жизнь обидится на майора, если тот не поедет с ним в Ровно и не разделит компании в ресторане «Дойчер гоф». Разве мог майор отказать своему гостю?

А гостю это было нужно для того, чтобы коммерсант Ян Богинский неожиданно не нарвался на вокзале на заместителя здолбуновского коменданта.

Выезжая утром на своей полуторке со двора заготовительной конторы, Леня Клименко увидел Сергея Шмерегу.

— Часом, не в Квасилов за пивом? — спросил тот.

— Буду и в Квасилове, — ответил Леонтий.

Сергей подошел к водителю и так, чтобы никто не заметил, передал ему записку.

— От Николая Ивановича, — шепнул. — Только поживее.

— Понимаю, — сказал Клименко и нажал на газ.

Машина рванулась с места и запрыгала по камням здолбуновских улиц.

Я развернул записку.

«Все в порядке. С И. встреться сегодня. Майора не будет. Желаю успеха. Г.».

— Наконец! — вырвалось у меня. — Ну, Леня, я уже больше не твой арестант. На, читай.

И я показал ему записку Кузнецова.

 

Я — ИВАНОВ!

Около полудня я зашел в привокзальное кафе, сел за стол в левом углу от входа и заказал кружку пива. Долго ждать не пришлось. Минут через пятнадцать — двадцать в дверях появился худощавый, давно не бритый мужчина в черном кителе железнодорожника.

— Свободно? — тихо спросил он меня. Услышав в ответ: «Да», подсел к столу и начал изучать меня.

«Так вот ты какой, Аврам, — подумал я, разглядывая своего соседа по столику. — Собственно, таким я тебя и представлял: бледным, изможденным, печальным…»

Вытаскиваю портсигар и кладу его на стол тою стороной, на которой выгравированы буквы «Б. Я.». Взгляд Иванова скользнул по монограмме: он вздрогнул, поднял глаза на меня и, встретившись с моими глазами, стыдливо, как невеста, опустил веки. Рыжеватые волосы на лице, казалось, еще порыжели.

Я вытащил сигарету и начал шарить в карманах в поисках спичек. Иванов совсем растерялся. А когда я, раскрыв портсигар, сказал: «Не волнуйтесь, Аврам Владимирович. Закурите и успокойтесь», — он виновато посмотрел на меня и сказал:

— Извините, пожалуйста, вашу зажигалку я вынужден был отдать заместителю коменданта… Вернее, он сам ее у меня забрал… Но прошу вас, верьте мне…

— Можете не просить, мы вам и так верим. Лучше давайте условимся о встрече. Нам нужно встретиться в таком месте, где бы никто не помешал.

— Тогда приходите в шесть часов к нам в общежитие. Мы будем одни и сможем поговорить…

— Нет, в общежитие я не пойду.

— Почему?

— Там у меня есть знакомые, и мне не хочется, чтобы они видели нас вместе. Для чего кому-то знать, что бригадир уборщиков Иванов водится с советским партизаном? Вы должны остаться вне всяких подозрений. Понятно?

— Да, — кивнул головой Иванов.

— Лучше давайте встретимся также в шесть часов в парке. Недалеко оттуда живет один мой товарищ, к нему и зайдем. Кстати, знакомство с ним вам понадобится. Итак, договорились?

— Хорошо.

— Тогда будьте здоровы. Приятного аппетита!

Ровно в шесть мы снова встретились, а через несколько минут уже сидели друг против друга в квартире Петра Бойко.

Разговор с Ивановым я начал традиционным вступлением о необходимости борьбы с оккупантами, о сложности подпольной разведывательной работы и опасности, подстерегающей нас на каждом шагу. Но мой собеседник не дал мне закончить.

— Дорогой товарищ, — сказал он, — к чему вы мне все это говорите? Я готов на все, лишь бы бороться с этими извергами. Я — русский! Я — Иванов! Поймите меня. Это вам должно о многом сказать.

— Мы давно к вам присматривались, — ответил я, — но не потому, что вы русский, и не потому, что вы Иванов. Но скажу прямо, ваше поведение казалось нам странным, мы никак не могли вас понять. Вы должны знать, что у нас, партизан, обязанность — не только самим бороться с оккупантами, а и вовлекать в эту борьбу других. И эта вторая обязанность даже посложнее, чем первая. Скажем, взорвать какой-нибудь объект или пустить под откос эшелон — дело хоть и нелегкое, но не такое и мудреное. Другое дело: изучив человека, убедиться в его искренности, учесть все его возможности и сделать своим товарищем по борьбе. Как важно в таком случае не ошибиться! И когда мы узнали, что вы комсомолец, советский учитель, нам не хотелось верить, что вы остаетесь безразличным ко всему, что вас окружает…

Я замолчал. Закурил сигарету. Иванов тоже курил. Он уже не сидел на табурете, а стоял, прислонившись спиной к двери и сложив руки на груди. Его длинное, худое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, было сурово-сосредоточенно.

— Мне совестно сегодня перед вами, — сказал он. — Совестно перед моими единомышленниками — соотечественниками, которые давно уже стали на путь борьбы с врагом. Но я счастлив, что мои мечты сбылись. Заверяю вас: если бы вы не нашли меня, я сам нашел бы вас. Конечно, подразумеваю не вас лично, а вообще партизан, подпольщиков.

— Вижу: вы понимаете, какая ответственность ложится на тех, кто встает на путь подпольной борьбы, — сказал я, — и я рад, что мы обратили внимание именно на вас. Хочу только предостеречь: ваше сотрудничество с партизанами никак не должно вызывать…

— Хотите сказать — подозрений? — перебил меня Иванов.

— Не только подозрений, а малейших перемен в вашем образе жизни. Вы должны так же старательно исполнять обязанности бригадира уборщиков, угождать начальству, как и прежде.

— Это я сумею, — уверенно сказал Иванов. — У меня хватит терпения на все. Так что можете на меня полностью положиться…

Иванов не принадлежал к числу говорунов (в этом мы в дальнейшем убедились), но на этот раз все, о чем он думал за многие месяцы гитлеровской оккупации, что переполняло его душу, — все вырвалось наружу. Передо мной сидел измученный, но непокоренный человек: патриот, мечтатель, человек, безмерно влюбленный в свою — самую гуманную из всех профессий — профессию учителя.

Начал он издалека, со своего детства, и вместе с ним я перенесся на Урал, в крохотную деревеньку Троицкую, затерявшуюся среди бескрайних оренбургских степей.

— Всех детей нас было шестеро, — рассказывал он, — а я самый старший. Оттого мне и доставалось больше всех. С малых лет помогал родителям. Был нянькой у младших братьев и сестер. Тогда и узнал впервые, что значит — присматривать за детьми, воспитывать и обучать меньших. Жизнь в первые годы советской власти была нелегкая. Отец и мать ходили в степь на заработки, мы оставались дома, и я, как старший, должен был все делать. Иногда по целым неделям сам хозяйничал.

Когда пришла пора идти в школу, пришлось распрощаться с отцовским домом и перебраться в соседнюю деревню, за пятнадцать километров, потому что в нашей школы не было. Жил у чужих людей, только по воскресеньям наведывался к своим. Нелегко было мне, но я любил учиться, особенно же любил своих учителей. Еще до вступления в комсомол у меня родилась мечта: буду учителем. И по окончании десятилетки без колебаний потел на учительские курсы. Сколько радости было, когда я впервые вошел в класс уже не как ученик, а — учитель!

Я безгранично счастлив, что воспитывался в советской школе и стал советским учителем. Именно они, учителя, заложили в моем сознании фундамент того взгляда на мир, который руководит всеми моими действиями, всею моей жизнью, а главное — научили любить родную страну, наш народ…

Мой собеседник умолк на минуту, но сказанное настолько захватило меня, что я не решался прервать его. Хотелось слушать и слушать этого человека, который раскрывал передо мной свои сокровенные мысли и чувства. И словно не было войны, словно не рвались снаряды и не гибли люди, словно вокруг нас не хозяйничали захватчики, а в этой комнате встретились не партизанский разведчик с будущим подпольщиком, а двое мирных советских граждан, из которых один всячески старается убедить собеседника в преимуществе своей профессии перед всеми другими.

— Как приятно видеть, — говорил Иванов, — когда утром с книгами под мышкой идет по улице учитель и принимает как знак уважения от всех обитателей села «Добрый день!». Даже малыши-дошкольники и те особенно почтительно здороваются с ним. Прекрасна миссия народного учителя! Что ни говорите, он так же, как рабочий, как хлебороб, может гордиться своими созданиями.

Он говорил так вдохновенно, с такой убежденностью, что я даже подумал: «А не стать ли и мне после войны учителем?»

После войны… Но пока что идет война, и, пожалуй, рановато думать о том, что будет после. Она принесла много бед, и работа найдется каждому. А теперь… Теперь нужно бороться, чтобы поскорее пришел этот день — «после войны», чтобы Аврам Иванов снова мог войти в класс и полностью отдаться работе.

Иванов на мгновение замолчал, а потом что-то припомнил и улыбнулся:

— Эта история с зажигалкой… Знаете, я всегда брал зажигалку с собой, ежедневно ожидал, что кто-нибудь попросит закурить, и так нехорошо получилось. Вы так долго не приходили. Скажите, пожалуйста, почему вы не пришли ко мне на следующий же день после моего разговора с тем товарищем? Почему так долго пришлось ждать?

— Вы должны понять, Аврам Владимирович, что в нашем положении всегда нужно придерживаться правила: семь раз отмерь, один раз отрежь. За это время мы смогли со всех сторон проверить вас, хоть вы этого и не подозревали…

— Да, я с вами согласен: в вашей работе нужна большая осторожность. Но ведь я мог бы уже давно быть вам полезен, мог бы что-то делать, даже пойти в лес к партизанам или пускать под откос вражеские поезда…

— Не нужно спешить, дорогой учитель. Важно, чтобы каждый из нас действовал с полной отдачей там, где это необходимо.

— Значит…

— Значит, вам придется и дальше играть роль дисциплинированного уборщика вагонов.

— Откровенно говоря, мне опротивело играть роль покорного осла. Порой я себя даже ненавижу. Но если это необходимо… Но только я должен как-то вредить врагу.

— Вы будете делать это. Все будет зависеть от того, насколько терпеливым, спокойным и наблюдательным вы будете.

— Разве этого достаточно? Неужели это будет эффективной борьбой?

— Конечно, эффективной! Нас будет интересовать, сколько воинских эшелонов прошло через станцию Здолбунов, в каком направлении, с каким грузом, сколько вагонов в каждом составе — вы сами понимаете, насколько важно все это знать и насколько эффективнее от этого будет наша борьба. Не с вами первым приходится мне беседовать на эту тему. И знаете, каждый считает, что борьба с врагом — одни взрывы и выстрелы, физическое уничтожение противника. Понятное дело, без физического уничтожения врага мы не победим. Но прежде чем выстрелить, нужно хорошо прицелиться; прежде чем совершить диверсию, нужно знать, где именно делать ее. Можно заложить целую тонну взрывчатки и вывести из строя один-единственный паровоз, а можно одной спичкой уничтожить целый состав цистерн с бензином. Вот почему наблюдение так много значит в нашей борьбе. Ваши наблюдения должны быть предельно четкими, донесения — лаконичными. Каждый вечер вы будете оставлять их в условном месте, откуда кто-нибудь из наших товарищей будет забирать их.

— Где именно и кто? — вырвалось у Иванова.

— О месте мы договоримся после… А кто будет забирать? Ну, хотя бы хозяин этой квартиры или Леня, тот, что свел меня с вами. Он будет и доставлять ваши донесения в отряд…

— Сразу же?

— Если понадобится, то и сразу.

— Знаете что, — сказал Иванов, — я понял вас хорошо. И я не сомневаюсь, что задание, которое вы мне поручаете, очень важное. Я не смог выполнить свой долг перед Родиной в первые месяцы войны, когда хотел с оружием в руках биться с врагом. Правда, я руки вверх не поднял и сам в плен не сдался. Но вот уже почти год я прислуживаю оккупантам. И теперь все, что вы мне поручаете, я постараюсь выполнить безупречно. Пожалуй, на этой станции не найдется никого другого, у кого была бы возможность вести такую работу. Об одном только прошу вас: при случае сделайте так, чтобы я хоть на какое-то время попал в отряд. Вы себе не представляете, как мне хочется побыть среди своих! А может, я стану связным? Почему бы мне самому не доставлять свои донесения партизанам?

— Отложим вашу просьбу на дальнейшее. Пока что ваше место здесь. Обещаю: вы непременно побываете в отряде, познакомитесь с командованием, с бойцами и, если будет нужда, станете связным. Но начинать будем не с этого.

— Согласен, — ответил Иванов.

Мы уточнили отдельные детали нашей дальнейшей совместной работы. На следующее утро газогенератор Лени благополучно доставил меня в Ровно. Там я встретился с Кузнецовым и доложил ему, что задание выполнено. Тогда же он рассказал мне о своей поездке в Здолбунов.

А еще через день Клименко повез на партизанский «маяк» первое донесение Аврама Иванова.

 

ОТЧЕТЫ С ГРИФОМ «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

Иванов старался изо всех сил. Мы даже удивлялись, когда он находит время для отдыха, потому что ни один состав, проходивший через Здолбунов на восток, не оставался вне его внимания. Если ему не составляло особенной трудности подсчитать количество вагонов в эшелонах или дознаться о характере грузов, то за другими сведениями (ну хотя бы о станции назначения поезда) приходилось охотиться, пускаясь на всяческие хитрости. С охранниками, сопровождавшими воинские грузы, с солдатами и офицерами, ехавшими на фронт, он нередко завязывал коммерческие отношения. Бутылку самогона, кусок сала или кольцо колбасы обменивал на несколько пачек сигарет, зажигалку, складной нож или карманный фонарик. А за эти предметы добывал у своих подопечных — уборщиков, которые почти все были из окрестных сел, — тот товар, который охотно брали его немецкие «клиенты». Нужно ли говорить, что от этой «коммерции» сам «коммерсант» никакой материальной выгоды не имел? Зато он мог беседовать с едущими в поездах и порой выуживать из них очень интересные сведения.

Не обходилось и без неприятностей. Случалось, что какой-нибудь офицерик, идущий на условия «коммерческого соглашения», забирал у Иванова колбасу, сало и первачок, а взамен показывал ему кукиш, начинал ругаться, а то и угрожать пистолетом. Нередко в таких случаях бригадира уборщиков выручал сам майор Вайнер. Нахалу офицеру не оставалось ничего иного как свести все на шутку и сполна расплатиться с Ивановым.

Разумеется, заместитель здолбуновского коменданта защищал бригадира уборщиков не бесплатно. Иванов щедро одарял своего покровителя, и чуть только уборщик появлялся в военной комендатуре, как майор Вайнер зазывал его к себе в кабинет и спрашивал:

— Есть что-нибудь оригинальное?

— Так точно, — отвечал Иванов и выкладывал на стол майору какую-нибудь вещичку.

И на этот раз, когда Иванов пришел в комендатуру, чтобы подписать наряд на выполненные работы, Вайнер, как обычно, спросил:

— Принес что-нибудь для моей коллекции?

Как ни обидно, на этот раз у Аврама ничего не было. Но он машинально сунул руку в карман и вытащил оттуда две новенькие ассигнации по пятьдесят марок.

— Что это, рейхсмарки? — удивился Вайнер.

— Да, господин майор.

— О-о-о! Зер гут, — обрадовался немец. — Очень хорошо! Какой дурак и за что дал их тебе?

— Мы обрабатывали поезд, который шел в Германию. Я предложил одному офицеру сушеных грибов. У него ничего, кроме рейхсмарок, не было, и я позволил себе взять их для вас.

— Да это лучше всяких зажигалок и портсигаров, — обрадовался майор. — Такой чепухи у меня уже целая коллекция. А деньги… — он даже причмокнул, — вещь более полезная и реальная. — Подумал еще и добавил: — Только я советовал бы тебе больше никому не предлагать сушеных грибов. Если ты можешь их достать, неси мне. Мои родители, особенно сестренка Клара очень любят сушеные грибы. Да и мне они по вкусу. Кроме грибов можешь приносить сало, яйца, мед, а если найдешь сладкую вишневую наливочку, тащи и ее.

Через день Вайнер наслаждался ароматом сушеных грибов. Насытить его аппетит оказалось очень нелегко: чем больше он получал от Иванова, тем больше требовал. И нам ничего другого не оставалось, как взять на себя заботу по обеспечению продовольственными товарами и деньгами заместителя здолбуновского коменданта, — ведь в его особе наш разведчик приобрел надежного защитника и покровителя.

Однако вскоре в снабжении майора Вайнера начались перебои. Произошло это после того, как Аврам Иванов впервые встретился с Николаем Ивановичем Кузнецовым. Встреча состоялась на квартире у Лени Клименко.

Когда к дому подъехал газогенератор и из его кабины ловко выскочил статный обер-лейтенант, Иванов, стоявший у окна, метнулся в сторону и с тревогой в голосе объявил:

— Немцы!

Я не успел ему ответить, как на пороге появился Кузнецов. Приветливо улыбнувшись, он проговорил:

— Здравствуйте, товарищи!

Пожал руку мне, потом подошел к Иванову, обнял его за плечи и, подведя к окну, спросил:

— Так это и есть тот парень, который обслуживает моего лучшего друга, Курта Иоганна Вайнера? — И, весело рассмеявшись, сказал: — Будем знакомы, Аврам Владимирович. Николай Грачев. А мы с вами, похоже, земляки. Вы откуда сами? Уралец?

Иванов кивнул головой, но так ни слова и не выговорил от волнения. Идя сюда, он знал, что должен встретиться с руководителем разведывательной группы, но никак не ожидал, что руководитель этот — тот самый немецкий офицер, которого несколькими неделями раньше Иванов видел в обществе заместителя здолбуновского коменданта. Они шли тогда по перрону, о чем-то весело беседуя, потом уселись в дрезину и покатили в Ровно. Тогда же от дежурного по станции Иванов услышал, что обер-лейтенант — давнишний приятель майора, кажется, даже школьный друг, с которым он неожиданно встретился после многих лет разлуки. А тут вдруг этот обер-лейтенант заговорил на чистейшем русском языке, называет его земляком, уральцем! Вот неожиданность!

Леня Клименко, заметив волнение Иванова, спросил:

— Тебе, Аврам, часом, не требуется валерьянки?

— Оставь шутки, — наконец выговорил тот.

— Да я не шучу, — сказал Клименко. — Ты не знаешь, как я впервые встретился с Николаем Ивановичем. Ты хоть услышал от него русскую речь. А я сидел рядом с ним в кабине своего «газона», крутил баранку и не знал, кого везу. Скажи мне тогда кто-нибудь, что это русский, я назвал бы его лжецом и плюнул в лицо. Стопроцентный немец, и только! А оказывается — настоящий русак. Привыкай, брат, имеешь дело не с простыми партизанами, а с настоящими разведчиками, которые любого фашиста обкрутят…

Беседа в этот вечер тянулась долго. Кузнецов интересовался положением дел на Здолбуновском узле, условиями, в каких приходится действовать Иванову, его взаимоотношениями с различными официальными лицами железнодорожной станции, бангофжандармерии, комендатуры, ну и, безусловно, отношениями с майором Вайнером, который в связи с затяжной болезнью коменданта прочно уселся в его кресле.

— Говорите, обрадовался, увидев деньги? — рассмеялся Кузнецов. — Ну и хапуга! Вы ему много денег не давайте, ведь он может и не поверить, что получаете их от спекуляции. А что касается грибов и разного прочего товара… — Он оборвал на полуслове, о чем-то задумался, а потом, увидев, что мы ждем, добавил: — Советую вам создать небольшие перебои в поставке продуктов ненасытному майору. У меня есть одна идея…

Кузнецов снова замолчал. Должно быть, мысленно взвешивал, стоящая идея или нет. Наконец продолжал:

— Так вот. Связь с отрядом у нас теперь хоть и надежная, но не регулярная. Лене нельзя так часто ездить на «маяк». Немцы могут заинтересоваться, почему это машина Здолбуновской заготконторы все время ездит в одно и то же место. А данные, какие вы добываете здесь, в Здолбунове, да и те, которые нам удается получать в Ровно, в большинстве оперативного характера. Их нужно немедленно доставлять в отряд. Значит, кроме Лениного газогенератора нам нужен еще человек, который в любой момент мог бы беспрепятственно отвезти в отряд или на «маяк» спешное донесение. И в этом нам может помочь майор Вайнер. Когда начнутся перебои с продуктами, вы, Аврам Владимирович, намекните ему, что все опять можно наладить, если вы получите пропуск и постоянный билет для проезда по территории Ровенской области. Вайнер даст вам эти бумажки, зная, что после каждой вашей поездки будут пополняться его запасы. А когда вы, в поисках сушеных грибов или меда, окажетесь где-нибудь в районе Клевани, то ничего странного в этом не будет… Ну как, принимаете эту идею?

— Разумеется, принимаю, — обрадовался Иванов. — Выходит, я стану связным, так? Получу возможность бывать в отряде, среди своих? Спасибо… спасибо, Николай Иванович. Вы не можете себе представить, как я счастлив! С пропуском и проездным билетом, думаю, все уладится. Вот только найду ли я для Вайнера в Клевани сушеные грибы?

— Об этом можете не беспокоиться. Леня работает в заготконторе, — ему и карты в руки, пускай заготовляет. Ты, Леонтий, не возражаешь?

— Грибы будут, и вообще все будет, что нужно, — ответил Клименко. — Только… — Он замолчал и печально опустил голову.

— Что — только? — спросил Кузнецов. — Есть какие-то сомнения?

— Нет, сомнений нет, из Иванова выйдет хороший связной. Только я хотел бы вас спросить: мне что же — полная отставка?

— Вот ты о чем, — улыбнулся Николай Иванович, — испугался, что тебе дела не найдется. Не тужи, парень. И ты будешь ездить в отряд. Только не так часто. Да и нет нужды гонять за полсотни километров машину, чтобы передать листок бумаги. Намного проще сесть в вагон поезда и через два часа быть на месте. А тебя будем посылать, когда потребуется отвезти в отряд какой-нибудь груз, скажем, соль, сахар…

— А боевое задание нам поручите? — не успокаивался Клименко.

— У нас все задания боевые, — ответил Кузнецов.

— Это я понимаю, но хотелось бы чего-нибудь такого… Ну, подорвать цементный завод или депо… Вот было бы здорово!

— Верно, — поддержал Иванов, — давайте устроим гадам варфоломеевскую ночь…

— Постойте, ребята, — прервал Николай Иванович. — Никакой варфоломеевской ночи мы в Здолбунове устраивать не будем. Вы должны понять, что мы в первую очередь — разведчики. И наши боевые операции — это добывание разведывательных данных. На прошлой неделе вы, Аврам Владимирович, сообщили про эшелон с новенькими истребителями, который проследовал в район Чернигова. Так могу вас порадовать: на аэродром истребители не попали. Наши бомбардировщики распотрошили этот эшелон вдребезги. Вот в какой боевой операции вы приняли участие! Если бы вам не удалось разведать, куда идет эшелон с истребителями, они наверняка уже охотились бы за советскими самолетами. И ты, Леня, тоже участвовал в этой операции, потому что без задержки привез донесение об эшелоне в отряд. Значит, вам, ребята, не на что жаловаться. Судьба разведчика — рискованная, но прекрасная. Я никогда не жалел, что мне выпала именно такая судьба, хотя вы можете себе представить, как противно носить этот мундир и любезно улыбаться фашистским выродкам… Так что вы делаете очень нужное для Родины дело, оно ускоряет победу над врагом.

По прошествии нескольких дней Аврам Иванов получил постоянный бесплатный билет и пропуск на право свободного проезда пригородным железнодорожным транспортом по территории Ровенской области. Нужно ли говорить, что после этого далеко на Западе, в Рейнской долине, в усадьбе Иоахима Зигфрида Вайнера все чаще и чаще с благодарностью вспоминали любящего брата и сына, который, оставаясь верным своему долгу перед фюрером и фатерляндом, не забывал своих бедных, престарелых родителей и сестренку Карлу! А заботливому сыну было невдомек, что его «верноподданный холуй» вместо того, чтобы промышлять по селам, почти ежедневно встречался с партизанами, передавал им разведданные и получал для советских разведчиков пакеты с инструкциями и приказами партизанского штаба.

И без того Иванов не знал отдыха, а эти поездки совсем измотали его. Он еще больше исхудал, очень редко брился (не было времени), ел на ходу, дремал, сидя в поезде. Но как ни тяжело было, он никогда не жаловался на усталость, всегда старался сохранять бодрость, хоть было заметно, что это давалось ему не легко.

Иванов стал бессменным связным между ровенской и здолбуновской разведгруппами и партизанским отрядом. Но частые, почти ежедневные выезды отрывали его от наблюдения за транспортным узлом, и данные, какие мы от него теперь получали, уже не были такими полными и точными, как раньше. Словом, Иванов-связной в какой-то мере мешал Иванову-разведчику.

А однажды случилось так, что Иванов чуть не поплатился жизнью. На станцию прибыл эшелон эсэсовцев. Он стоял недолго, потому что таким составам всегда давали «зеленую улицу». Бригада Иванова получила приказ — обработать этот эшелон вне очереди. Уборщики поспешно выполнили свою работу, продезинфицировали все вагоны, а сам бригадир с карандашом в руке начал подсчитывать и записывать количество вагонов. Он делал это постоянно, для отчета в бухгалтерию и начисления зарплаты. И никто ни в чем не подозревал нашего разведчика.

И вот когда Иванов дошел до последнего вагона и принялся за свои записи, позади послышалось грозное немецкое «хенде хох!» и щелканье затвора. Аврам Владимирович, не понимая, в чем дело, хотел было оглянуться, но даже не успел опомниться, как на него накинулись эсэсовцы, вывернули ему руки, отобрали записи и с криком «бандитен», «партизанен», «большевик» втолкнули в свой вагон. На его объяснения и протесты не обращали никакого внимания.

Неизвестно, чем закончилась бы эта история, если бы всего происшедшего не видели другие уборщики. Они опрометью кинулись к майору Вайнеру и рассказали о случившемся. Состав уже готовился отойти, но Вайнер проявил всю полноту своей власти и, пока не убедил начальника эсэсовцев в непричастности Иванова к партизанам и большевикам и не освободил его, отправлять эшелон не позволил.

Когда Леня Клименко рассказал мне об этом случае, я вынужден был встретиться с Аврамом Владимировичем и поговорить с ним о дальнейших его действиях, предупредить как разведчика, чтобы соблюдал осторожность.

Мы сидели на квартире у Дмитрия Красноголовца и обсуждали последние события на станции. Оказалось, гитлеровцы, направлявшиеся на Восточный фронт, уже не раз заподозривали нашего разведчика, когда тот, осматривая поезд, делал свои заметки.

— Нужно прекратить записи, — категорически предложил Дмитрий Михайлович.

— А как же быть?

— Запоминать, а позднее составлять отчет.

— Я не могу иначе, товарищи, — взволнованно заговорил Иванов. — В последнее время движение на станции так усилилось, что не запомнишь даже эшелоны, не то что вагоны и грузы. Чего только фашисты не везут на восток!.. Нет, мы должны записывать, притом каждый состав, каждый вагон, время отправки и все, все…

— Поймите, Аврам Владимирович, — стоял на своем Красноголовец, — такой способ регистрировать составы не годится. Рано или поздно все это может оборваться трагически, и тогда никакой майор Вайнер не поможет, а мы потеряем возможность добывать нужную информацию. Ведь все то, что вы делаете, никакими инструкциями не предусмотрено. Это ваша личная выдумка, санкционированная корыстолюбивым Вайнером, даже не комендантом. Что это значит — в военное время ходить возле фронтовых эшелонов и делать какие-то заметки? И кто их делает? Какой-то оборванец, старший уборщик. Да это просто дерзость. Нет, нужно с этим кончать и найти другой выход…

— Нужно, товарищи, — обратился я к присутствующим, — найти помощника. Авраму Владимировичу одному трудно исполнять две роли и, как видите, небезопасно.

— Я один справлюсь, — не сдавался Иванов, — и больше никому наши секреты открывать не нужно…

— Думается, — отозвался Клименко, — из этого положения можно найти выход. Помните, — обратился он ко мне, — я рассказывал про чеха, военного оператора, дежурного по станции, с которым я познакомился, когда ходил в кафе «обрабатывать» Иванова? Хлопец он как будто неплохой. А главное, имеет дело с поездами.

— Чех? Из местных? — заинтересовался Красноголовец.

— Я его не спрашивал, но сдается, что нет. Здешние чехи свободно говорят по-русски и по-украински, а этот говорит так, что трудно понять. Зовут его Йозеф.

— Я знаю этого оператора. Встречались с ним на комендантских планерках и в кафе. Он всегда такой молчаливый, серьезный… Боюсь, что не согласится… и не так просто будет привлечь его к нашей подпольной деятельности… — рассуждал Иванов.

— А чего ты боишься? — пошутил Клименко. — Мы ведь боялись и тебя подключать в нашу компанию, а какой отважный разведчик вышел…

— Брось шутить, — тихо проговорил Аврам, — тут нужен серьезный подход, чтобы не сорвать наблюдений.

Все-таки решено было заняться оператором Йозефом.

В здолбуновском гебитскомиссариате служил чех Секач, он активно сотрудничал с советскими партизанами — информировал их о планах оккупационных властей, часто сообщал пароли, доставал чистые бланки удостоверений, пропусков и других документов. От него Красноголовец узнал, что военный оператор дежурного по станции Здолбунов, Йозеф Маерник, — судетский чех. На железную дорогу его мобилизовали гитлеровцы. Уже больше полугода он работает в Здолбунове, живет на частной квартире, ни с кем не дружит, даже с местными чехами не встречается. Хотя к Йозефу еще никто с предложениями подпольной работы не обращался, Секач уверен, что гитлеровцев он ненавидит.

— А если он не согласится? — вырвалось у Клименко. — Тогда придется отвезти на «маяк»…

— Не спеши, Леня, он из Судетской области, а эта очень важно, — подчеркнул Дмитрий Красноголовец. — Судеты стали первой жертвой немецкого фашизма. Ты, может, слышал про мюнхенский сговор? Гитлер тогда с благословения Англии и Франции оккупировал часть Чехословакии. Этой частью и была Судетская область. Судетские чехи первыми испытали ужас фашистского ярма, и, наверно, в Судетах нет такого чеха, который не проклинал бы Гитлера. Одни с оружием в руках ушли в горы, другие вынуждены терпеть издевательства и насилие и ждать, когда придет освобождение, иных забрали в солдаты, а вот этот Йозеф попал на железную дорогу. Что ему остается? Покорно исполнять свою повинность и благодарить судьбу, что обошлась с ним милостиво. Ведь он мог, вместо того чтобы отсиживаться на здолбуновской станции, мокнуть в каком-нибудь окопе под дождем и подставлять свою голову под пули… Если Маерник согласится, мы будем регулярно получать самые точные сведения обо всех поездах, а Иванов будет быстро переправлять их в отряд.

— Тогда у меня конкретное предложение: поручите этого судета мне. Я уже его знаю, мы нашли с ним общий язык, обсуждая качество квасиловского пива; несколько раз я подвозил его на своем драндулете. Лучше меня никто с этим оператором не справится…

— Согласен, Леня, но Йозефу придется работать с Ивановым. Значит, это дело поручим Авраму Владимировичу.

В тот же день Иванов встретился с чехом. Разговор был искренний, товарищеский, Йозеф с симпатией отзывался о русских, украинцах и всех угнетенных народах. Болел душой за чешский народ. Человек воспитанный, интеллигентный. Но на этом пока дело остановилось.

Во время второй встречи говорил больше Иванов. Йозеф уклонялся от откровенных высказываний и больше отмалчивался.

— Ну, что? — спрашиваю Иванова.

Он разводит руками:

— Пока что — ничего. Не хотел я слишком наседать на него, но думаю, что лед вскроется.

Через два дня Йозеф Маерник раскрылся.

— Я был бы инженером, конструктором, — рассказывал он Иванову. — В гимназии учился отлично, мне пророчили блестящее будущее. Я мечтал поехать в Прагу, окончить институт и проектировать автомобили. В один день моя мечта лопнула… как мыльный пузырь. Я даже гимназии не окончил… А теперь должен прислуживать тем, кто украл у меня мою мечту, опозорил мой народ… Мерзко! Временами сам себя ненавижу.

— А вы не прислуживайте.

— Какой смельчак нашелся? Вы, по-моему, тоже стараетесь… Каждый трясется за свою шкуру, никому не хочется умирать…

— Зачем умирать? — сказал Иванов. — Все можно делать вполне аккуратно: и немцам угождать, и самому моральное удовлетворение…

— А вы научите как, — попросил Йозеф.

— От вас требуется только одно: ежедневно давать мне сведения, сколько каких эшелонов проходит через Здолбунов, о направлении их движения и станции назначения…

— И это все?

— Да, все.

— Если эти сведения действительно нужны и принесут хоть какую-нибудь пользу в борьбе с врагами человечества, то это для меня сущий пустяк. Ежедневно я сам печатаю отчеты о движении поездов за минувшие сутки. В двух экземплярах. Один идет в военную комендатуру, второй подшивается в секретную папку, она хранится в сейфе. Вы понимаете: если в закладке два экземпляра, то может быть и третий…

— Когда он сказал мне про третий экземпляр, — рассказывал Иванов, — я прямо подпрыгнул от радости. «Это именно то, что нужно нашим товарищам», — говорю ему. А он: «Меня не интересует, кому будет нужен третий экземпляр, знаю только, что не майору Вайнеру, потому что он имеет возможность в любой день знакомиться с первым».

Так у нас на Здолбуновском узле появился еще один разведчик — чех-антифашист Йозеф Маерник. Гитлеровцам даже в голову не могло прийти, что каждый день радистки партизанского отряда полковника Медведева передают в Москву шифрованные радиограммы с данными, взятыми из подлинных отчетов, на которых стоит грозный гриф: «Совершенно секретно». И если какой-нибудь эшелон с орудиями или свежим пополнением для передовых частей не доходил до пункта назначения (а такие случаи бывали нередко), то откуда было знать немцам, что нити очередной диверсии партизан или неожиданного налета советских бомбардировщиков тянутся за сотни километров от места катастрофы, в тихий, живописный городок Здолбунов? И кто бы мог подумать, что к этому причастны спокойный, осторожный оператор дежурного по станции Йозеф Маерник и бригадир уборщиков — он же верноподданный заместителя военного коменданта Аврам Иванов.

Что касается Йозефа, то он и сам не подозревал, какую роль в борьбе с врагом играют листки отчетов, которые ежедневно брал у него Иванов. К тому же, кроме Иванова, он никого из наших товарищей не знал и не видел.

Так продолжалось до самых последних дней деятельности здолбуновского подполья. А перед самым освобождением города советскими войсками Йозеф куда-то исчез, и мы так и не нашли его.

 

«ЗОВИТЕ МЕНЯ ПРОСТО ЮРОЙ»

С того времени, как Клименко перестал выполнять обязанности постоянного связного между нами и партизанским «маяком», я заметил: он что-то скрывает от меня. Часто по вечерам начал пропадать из дому. Надя волновалась: комендантский час уже, а у него нет пропуска, еще, чего доброго, нарвется на патруль. Возвращался поздно и, когда жена спрашивала, где был, неохотно бросал:

— Спи, не твое дело!

Когда я заходил к ним, Надя делилась со мной своими переживаниями. Я ее успокаивал, но сам удивлялся: какие тайны завелись у Леонтия?

Спросил Красноголовца и Бойко, — может, те ему что-нибудь поручали, но и они ничего не знают. Самого Леонтия спрашиваю — отмахивается:

— Это она выдумывает. Ну, было несколько раз, задерживался с хлопцами в буфете.

— Ой, Леонтий, смотри, хитришь ты что-то.

— Откуда вы взяли? Ей-богу, ничего недозволенного я не делаю.

Но с каждым днем я все больше и больше убеждался, что Клименко занимается какими-то таинственными делами.

Однажды я узнал от Шмерег, что кто-то в депо вывел из строя поворотный круг. Ни Красноголовец, ни другие подпольщики к этой диверсии никакого отношения не имели, а Леня Клименко, когда я рассказал ему о ней, как-то загадочно ухмыльнулся и довольно проговорил:

— Пойдут теперь немецкие паровозики задом наперед.

— Ну, и что с того? — спросил я.

— Как что? — вспыхнул он. — Разве это не задержит движения поездов?

— Может, и задержит, но такая диверсия все равно что комариный укус.

— Ну, уж не говорите! — обиженно бросил Леонтий.

— А ты-то чего так волнуешься? — спрашиваю. — Случайно не знаешь ли, чьих рук дело? Может, ты сам к нему причастен?

Клименко покраснел и, не глядя мне в глаза, возразил:

— Ничего я не знаю. Просто обрадовался, что кто-то фрицам навредил. Хоть и немного, а вред.

— Пойми, — не удержался я от замечания, — иногда незначительный вред, причиненный гитлеровцам, может повредить нам в чем-нибудь более важном. Помнишь, что говорил Николай Иванович? Наша борьба — прежде всего разведка, и нужно, чтобы в Здолбунове создались наиболее благоприятные условия для выполнения этой задачи.

— Это я понимаю, — пробурчал Клименко.

— А иногда такая мелкая диверсия, — продолжал я, — может нам обойтись очень дорого. Так что имей в виду…

— Учту, — пообещал он.

Но обещания Клименко не успокоили меня, я опасался, как бы он в горячке не натворил чего-нибудь такого, за что пришлось бы расплачиваться дорогой ценой. Хоть он и отрицал свою причастность к диверсии в депо, но в душе я был уверен, что без него там не обошлось.

И не напрасно я волновался за Леню. Случилось так, что один раз немцы едва не захватили Клименко с поличным. Когда он, запыхавшийся, бледный, вбежал в дом и, не сказав ни слова, начал жадно глотать воду из ведра, я понял — с ним что-то случилось. Теперь уже ему оставалось только одно — рассказать мне о своем приключении.

Страстное желание как-нибудь навредить гитлеровцам привело Клименко на железнодорожные платформы. Он ходил между двух товарных составов, из которых один только что прибыл на станцию и вскоре должен был отправиться на восток. «Какую бы пакость устроить фрицам?» — думал Леня. И надумал. Он решил перерезать резиновый шланг воздушной тормозной линии, соединявшей вагоны, и тем самым задержать отход поезда. «Задержится этот состав, — рассуждал он, — станция не будет принимать другие, возникнет пробка, и вообще нарушится движение».

Посмотрел в один конец эшелона, в другой — нет паровоза, и, забравшись между вагонами, изо всей силы резанул ножом по шлангу. И тогда неожиданно для него из отверстия, проделанного острым ножом, со страшным свистом вырвалась могучая струя сжатого воздуха…

Как ужаленный, отскочил Клименко от этого места и нырнул под вагон соседнего состава. Потом под другой… Так, согнувшись в три погибели, перебежал пути и, выбравшись на улицу, задворками добрался до своего дома. Пролезая под вагонами, слышал издали испуганные возгласы и выстрелы: свист воздуха, как сигнал тревоги, всполошил охранников бангофжандармерии и немцев, сопровождавших эшелон. К счастью Клименко, ему удалось под покровом вечерних сумерек выпутаться из этой передряги.

Ему стыдно меня, стыдно, что проявил непослушание, что не смог сдержать своей жажды действия.

— Вы уж извините меня, — просит. — Я понимаю, что поступил необдуманно… Никому про этот случай не говорите. Особенно Николаю Ивановичу.

— Будь ты в отряде, — говорю ему, — получил бы от командира суток десять строгача, узнал бы тогда, как нарушать дисциплину. Тоже мне подпольщик — не мог удержаться. На первый раз прощаю и обещаю никому не говорить о твоей неудачной диверсии, только смотри…

Лицо Клименко прояснилось: видно, малость отлегло от сердца.

— Объясните же мне, — сказал он, — почему в этих шлангах такое давление воздуха? Ведь поезд стоял и паровоза не было.

Пришлось прочитать незадачливому диверсанту маленькую лекцию об устройстве пневматической тормозной системы в поездах. Клименко слушал внимательно, как слушает ученик интересный рассказ учителя, хотя в моих пояснениях ничего особенного не было.

— Вот ты, Леонтий, — закончил я, — перерезал шланг. А чтобы его заменить, умелому досмотрщику вагонов понадобится минут пять, ну от силы десять. Ты полагал, что совершишь крупную диверсию, а на самом деле рисковал из-за сущей ерунды.

— А что, если перекрыть кран между паровозом и вагонами и этим выключить всю тормозную систему? Поезд может тогда потерпеть аварию? — настаивал Клименко.

— Не суши себе голову, — проговорил я сурово, — и на делай необдуманных вещей. Запомни: ты подпольщик и обязан соблюдать дисциплину.

— Запомню…

— Ты и в прошлый раз мне обещал, когда я спрашивал про поворотный круг. Ты так ничего не можешь мне о нем сказать?

Молчит. Повторяю вопрос и слышу в ответ:

— Ничего.

А сам смущенно отводит глаза.

Неужели он и вправду не знает, кто вывел из строя поворотный круг? Значит, в депо действует кто-то отдельно от нас. Надо узнать, кто именно. Встречаюсь с Красноголовцем, напоминаю ему о диверсии в депо, прошу еще раз переговорить с ребятами: может быть, все же удастся напасть на след. Сам выезжаю в Ровно, где меня ждут важные дела. Возвращаюсь примерно через неделю. Останавливаюсь у Бойко. Здесь и находит меня Леня Клименко.

— Вот хорошо, что вы тут! — восклицает он, едва войду в комнату.

Я замечаю: нервничает, чем-то взволнован.

— Что случилось, Леня?

А он:

— Вы Шкуратова знаете?

— Шкуратова? — напрягаю память, стараюсь припомнить: напрасно. — Нет, не знаю. А кто он такой?

— Падло! Работает поваром в вокзальном буфете. Только встретимся, начинает жаловаться на свою судьбу, намекает, что неплохо бы связаться с партизанами, спрашивает, не знаю ли я, часом, кого из подпольщиков. «Ты, говорит, все разъезжаешь по селам на своем «газоне». Поспрошай-ка мужиков, не заходят ли к ним партизаны. А если нападешь на след, постарайся меня с ними связать».

— А ты что ему?

— Хорошо, говорю, поспрошаю. А сам чувствую: тут что-то не так. Уж больно въедливый он и склизкий. Нет, думаю, поначалу нужно тебя испытать, а уж после решать, стоит ли с тобой иметь дело. «А какую, — спрашиваю, — корысть получат от тебя партизаны?» — «О-о, — отвечает, — ты еще не знаешь Шкуратова. Думаешь, Шкуратов только борщ умеет варить? Я, брат, могу такую кашу заварить, что немцы только почешутся». А вчера опять пристал ко мне и спрашивает: «Ты про поворотный круг слыхал?» — «Про какой такой круг?» — делаю вид, что не понимаю его. «Эх, ты, — укоряет, — живешь на железной дороге, а не знаешь, что такое поворотный круг. Это в депо такая штуковина, на ней паровозы поворачиваются. Понял?» — «Допустим, — говорю. — Так что случилось с этой штуковиной?» — «А то, что в один прекрасный день она перестала работать. И знаешь, кто это сделал?» Смеется во всю пасть: «Не было бы Шкуратова, ничего с этим кругом не сталось бы…» — «Так это ты его испортил?» — «А как же, можешь так и передать своим партизанам. А еще лучше будет, если отвезешь меня к ним. Я им много чего рассказать могу». — «Садись, говорю, поехали». Увидели бы вы, как он обрадовался! Выехали мы за город, завез я его в лесок и говорю: «Вылазь, сейчас я тебя познакомлю с партизанами». А он, видать, понял, что его ожидает, глаза со страху вытаращил и заикается — бормочет: «Ты что это? Ты что?» — «Вылазь! — кричу. — Сейчас я тебе покажу и партизан, и поворотный круг». Схватил его за грудки и надавал по морде сколько влезло. «Если ты, — пригрозил ему, — подлец, будешь еще болтать про партизан и хвастаться каким-то поворотным кругом, я самолично отвезу тебя в гестапо, тогда узнаешь, как вредить немцам!» Оставил его и поехал.

— Не понимаю, Леня, отчего это ты вдруг побил человека.

— Чтобы не брехал больше! Подлец! Поворотным кругом похваляется.

— Значит, он к истории с кругом никакого отношения не имеет?

— Никакого! — решительно выкрикнул Клименко.

— В таком случае кто же вывел этот круг из строя? Может, ты?

— Нет, не я.

— А кто же?

На этот раз Клименко вынужден был все мне рассказать.

— В депо работает один парень из местных чехов. Гроуда его фамилия. До войны был комсомольцем. Знает Колю Приходько. Познакомились мы с ним с месяц назад — попросил подвезти до Квасилова. Потом я его еще несколько раз подвозил. А в дороге, сами знаете, тянет поговорить. Говорили о том о сем. В Квасилове вместе пили пиво. Ну, как-то за кружкой пива я его и спрашиваю: «Чего вы и ваши товарищи сидите без дела?» — «А что вы имеете в виду?» — спрашивает. «Как что? — говорю. — Служите в депо, ремонтируете паровозы, а после эти паровозы тянут поезда с немецкими солдатами, оружием и разными прочими грузами».

Вижу: обиделся Гроуда на меня. «Неужели вы думаете, говорит, что мы работаем на фашистов? Мы, чехи, ненавидим их не меньше, чем вы, русские и украинцы. Земля наших отцов — Чехословакия. А украинская земля — это наша вторая родина. Фашисты захватили и Чехословакию и Украину. Они — наши враги. Так разве может честный человек помогать своему врагу? Наши ребята давно уже столковались между собой, и те паровозы, которые мы ремонтируем, долго по дорогам не ездят. Выйдут из депо, сделают один-два маршрута и возвращаются назад. Больше стоят на ремонте, чем работают». А после он меня спрашивает: «Вы что, может, связаны с партизанами?» — «Конечно», — говорю. Вы бы видели, как он обрадовался! Схватил мою руку, жмет изо всех сил. «Передайте товарищам в отряде, говорит, что мы, чехи, с вами и готовы выполнить любое поручение».

Клименко замолчал и о чем-то задумался. Потом махнул рукой:

— Вот, хоть ругайте, хоть нет, а скажу так, как было. Через несколько дней, встретившись с Гроудой, я сказал ему, что командование отряда поручает чешским товарищам, работающим в депо, вывести из строя поворотный круг.

— Так и сказал? А кто тебя на это уполномочивал?

— Никто. Сам. Только вы не думайте, что я собирался все это держать от вас в тайне. Думал: пройдет какое-то время, хлопцы еще что-то сделают — тогда я обо всем и расскажу. А тут еще эта история с шлангами… Я понимаю, что поступил плохо, не посоветовавшись с вами. Больше такого никогда не будет.

Что ему скажешь? Опять читать лекцию о дисциплине, конспирации, ответственности? Пригрозить, что в случае повторения чего-нибудь подобного его вообще отстранят от подпольной работы? Но разве это поможет? Разве угрозами укротишь его беспокойную натуру? Будь я на его месте — пожалуй, тоже искал бы, где и чем напакостить немцам, не ожидал бы спокойно, пока дадут поручение. Хорошо, что мне работы хватает и здесь, в Здолбунове, и в Ровно, что ежедневно мне приходится встречаться с кем-нибудь из наших подпольщиков и вместе с ними предпринимать что-то. А вот Леня… Буду в отряде — поговорю с Лукиным. Может, найдется для него то или иное постоянное задание. Вообще-то он молодец: установил связь с чехами из депо. И додумался же — дать им задание от имени командования отряда! Ну и Леня!

— Так ты говоришь, на этого Гроуду можно положиться? — спрашиваю.

— Безусловно.

— Тогда я хотел бы с ним познакомиться.

Клименко обрадовался:

— Вот увидите — не пожалеете.

И в тот же вечер привел домой гостя.

Передо мной стоял среднего роста юноша с симпатичным, но ничем не выделяющимся лицом. Встретишь такого на улице — не обратишь внимания. А гость обхватил мою руку своими жесткими пальцами, крепко пожал — и я сразу понял: рабочий.

— Иржи Гроуда, — заговорил он. — Впрочем, зовите меня просто Юрой.

— А меня — Миколой.

— Соудруг Никола, — улыбнулся Гроуда.

— Да, соудруг Юра.

Меня сразу потянуло к нему, и я заговорил с ним откровенно. Рассказал о нашем отряде, о том, что мы в прошлом году прилетели сюда из Москвы, о нашей работе во вражеском тылу.

— Леня мне говорил, что вы были комсомольцем и знали Приходько… — добавил я.

— Колю? — не выдержал Гроуда. — Вы его знаете?

— Мы с ним прилетели в одном самолете, вместе были в отряде, вместе пришли сюда…

— Правду сказал мне Володя Паличка, что будто бы Колю видели в Здолбунове.

— Кто, кто сказал?

— Паличка. Друг мой. Он слесарем у нас работает. Тоже комсомолец. С Колей они были добрые приятели. Так где же сейчас Коля?

— Нет уже Коли.

И я рассказал Гроуде, как боролся с врагом и погиб Николай Приходько. Он молча выслушал мой рассказ и сказал:

— Мы с Колей вместе в комсомол вступали. В последний раз я видел его в самом начале войны. Пришел я тогда в горком комсомола. Парней там собралось много, да и девушки были. И все просятся на фронт. Нашел Колю. «Помоги», — говорю. А он: «Думаешь, мне самому на фронт не хочется?» А потом: «Пока что ступай в депо, работай. Паровозы вот как (провел ладонью по горлу) нужны сейчас, а я за тебя похлопочу». Тогда депо было забито паровозами, работали и днем и ночью, забывали про еду и про сон… Больше я Коли не видел. Или эвакуировался, или ушел на фронт, подумал я. А о своем обещании, видать, забыл. Да в той спешке о многом можно было забыть… Жаль его… Паличка узнает — переживать будет…

Затем он начал рассказывать про своих товарищей. Оказывается, они сразу же после прихода немцев договорились: работы в депо не бросать и всячески вредить захватчикам.

— Мы не пробовали подкладывать мины, — говорил он, — не стреляли в фашистов, но все наши парни одно ремонтируют, а другое портят. Конечно, эта борьба пассивная и незаметная, но мы довольны, что все-таки можем вредить врагу. Особенно старается Володя Паличка. У начальства он завоевал себе славу дисциплинированного и исполнительного работника. Самую ответственную работу поручают ему, а он умеет так все обстроить, что никто не подкопается. Работает в инструментальном цехе, выдает на паровозы, которые становятся на ремонт, запасные части. Посмотришь, манометр как манометр, регулятор как регулятор, пломба на месте, полный порядок! А этот манометр или регулятор уже обработан как надо. Володя у нас мастер на все руки. А еще есть Жорж Яначек…

Когда Гроуда закончил свой рассказ, я попросил его:

— Передайте своим товарищам великое спасибо. Молодцы! Скоро я буду в отряде и доложу командованию, что в Здолбуновском депо успешно действует группа чешских патриотов во главе с Иржи Гроудой.

На его лице появилось какое-то особенно вдохновенное выражение.

— Благодарю, соудруг Никола, — сказал он. — И все мои друзья благодарны вам. Дайте нам какое-нибудь задание — и мы выполним его.

— Пока что никаких особых заданий не будет, — ответил я. — Действуйте так, как действовали. Я сам железнодорожник, был помощником машиниста, а перед войной закончил курсы машинистов, — мне понятно, какое важное дело вы делаете… Кстати, как вы повредили поворотный круг? Кажется, он до сих пор не работает?

— Да, и не скоро начнет работать. Мы подстроили немцам такую штуку, что они никогда не догадаются, в чем дело. Представьте себе: паровоз идет на поворотный круг. Но не успел он на него заехать, как начал работать электродвигатель. Круг поворачивается, паровоз соскакивает с рельсов и с силой ударяется тендером о платформу. Авария: сгорел мотор, перекосило ось. Приезжает комиссия, специалисты тщательно все осматривают, составляют акт и приходят к выводу: виноват машинист паровоза, он превысил скорость. А машинист — немец, из Восточной Пруссии; мы-то специально ждали, когда на круг поедет немецкий машинист. Так что, видите, все сделано чисто, не подкопаешься.

— Ну что, — обратился ко мне Клименко, когда мы остались одни, — не жалеете, что познакомились с Гроудой?

— Нет, не жалею, даже очень рад.

— Видите, а вы на меня гневались.

— И буду гневаться, если ты и дальше будешь таиться от нас. Мог сразу рассказать про Гроуду, так нет, захотелось ему дать хлопцам задание от имени командования. Смотри: узнают Медведев или Лукин — достанется тебе на орехи.

— А вы не говорите им, ведь все обошлось хорошо.

— Ладно. Но только теперь уже в последний раз тебя предупреждаю.

— А как быть с Шкуратовым? — спрашивает.

— Попробуем выяснить, кто он на самом деле.

— А чего выяснять? Подлец, и все. Немецкий холуй.

— Не надо спешить с выводами, Леня.

— Так для чего же он мне плел про поворотный круг?

— Может, нарочно похвастался, увидев, что на тебя иначе не подействуешь.

На следующий день мы рассказали про случай с Шкуратовым Красноголовцу. Оказалось, что Дмитрий Михайлович был с ним знаком еще до войны, когда служил в железнодорожной милиции.

— Правда, — пояснил Красноголовец, — в близких отношениях мы с ним никогда не были, но всегда здоровались, иногда перебрасывались словами. А год назад, еще когда вас тут не было, — повернулся он ко мне, — нужно было достать пропуск одному парню. Был тут такой Николай Сысоев, командир Красной Армии, попал в плен, бежал и очутился в Здолбунове. Рвался домой — на Подолию, а как без документов? Идем мы с ним как-то по городу, смотрю: Шкуратов. Поздоровались. Разговорились. Я, правда, больше слушал, а говорил он. Не помню по какому поводу, но он упомянул, что есть у него приятель, не то в городской управе, не то в гебитскомиссариате. Как услышал об этом Сысоев, сразу рассказал ему о себе. Помогите, мол, достать пропуск. «Хорошо, помогу», — согласился Шкуратов. И представляете — достал: Сысоев уехал к своим. После этого случая я еще несколько раз встречался с Шкуратовым, он все спрашивал, не нужно ли помочь еще кому-нибудь из моих знакомых. Я отвечал — не нужно. Все думал о том, стоит ли привлечь его к подпольной работе, и решил, что можно обойтись и без него. Не потому, что я его в чем-то подозреваю, — просто он слишком болтлив и хвастлив…

— Слышишь, Леня, — обратился я к Клименко, — а ты готов был покарать его, как врага. Когда уж ты будешь рассудительнее и перестанешь рубить сплеча.

— Пускай не брешет! — сердито буркнул Леонтий. — И добавил: — А все-таки не жалею, что проучил его. Болтун и хвастун иногда опаснее прямого врага.

Тогда еще никто из нас, даже Леня Клименко, не догадывался, какой сюрприз преподнесет нам впоследствии Шкуратов.

 

ЖЕЛТЫЕ ТАНКИ

История с резиновыми шлангами все не выходила у Лени из головы.

— Что ни говорите, а с ними все же можно какую-нибудь штуку выкинуть. Да так, чтобы все было шито-крыто, — твердил он.

— Ты опять за свое, — останавливал я его.

Леня умолкал, а через день-другой опять напоминал мне про шланги.

— И дались же они тебе, — корил я Клименко. — Разве, кроме них, тебе не о чем думать?

А думать ему было о чем.

С неделю назад я вернулся из отряда и привез здолбуновским товарищам радостную весть: командование полностью одобрило их деятельность и приняло решение развернуть усиленную подготовку к активной диверсионной борьбе.

— Это очень хорошо, — говорил мне Медведев, — что у нас есть свои люди и на станции, и в депо. Хорошо и то, что мы регулярно получаем точные данные о движении поездов. Теперь пришло время подумать, как бы эти поезда обрабатывать так, чтобы они не доходили до места назначения. Мы ведь не всегда успеваем передать в Москву сведения о каком-нибудь важном составе. Дело это нелегкое. К тому же, какою бы значительной диверсия ни была, она не должна мешать деятельности наших разведчиков. Словом, в Здолбунове должно быть относительно спокойно.

— Понял, — сказал я командиру, — и уверен, что здолбуновские товарищи справятся с этим заданием.

— Спешить не надо, — предостерегал меня Дмитрий Николаевич. — Я знаю: у парней руки чешутся что-нибудь такое устроить. Ты предупреди их, особенно Клименко, он у вас нетерпеливый. Без нашего приказа ничего не начинать. Пока что нужно готовиться. Как там у Шмерег — тайник порядочный?

— Да, немалый, места хватит. А что?

— На днях принимаем самолет. Будет взрывчатка, мины, гранаты. Часть переправим в Здолбунов. Ты скажи Лене, чтобы приготовил свой «газон». Ему придется поработать. Сделает несколько рейсов. Сразу все брать не будем, а понемногу, чтобы можно было спрятать в кузове среди разного товара.

— Представляю себе, как он будет рад!

— Только пусть бережется. Прежде, когда он был связным, у него не было вещественных доказательств, и никакая проверка ему не была страшна. А теперь, если наскочит на патруль… конец! Вы там с ним подумайте, как избежать опасности.

Да, было о чем думать Лене Клименко, а он — шланги.

Однажды, увидев меня, Клименко не мог скрыть свою радость:

— А с шлангами все же вышло!

— С шлангами? Опять чего-то намудрил?

— Недавно встретился я с Владимиром Паличкой и рассказал ему эту историю с шлангами. Он посмеялся надо мной, а после говорит: «Знаешь, ты подал мне одну идею». — «Какую?» — спрашиваю. «У нас в инструментальном складе целая гора этих шлангов и тормозных кранов. Если их немножко обработать, ну, хотя бы надрезать или подпалить раскаленным шкворнем, а затем прицепить к паровозу, они от давления воздуха начнут лопаться через несколько десятков километров». Вчера из депо вышел паровоз с таким шлангом. И что бы вы думали? Не успел он дотянуть до Радзивиллова, как воздушная тормозная система вышла из строя. А вы говорили: шланги — мелочь.

На этот раз я похвалил Леню. Поднял руки и сказал:

— Сдаюсь, парень, твоя взяла! Только предупреди Паличку, чтобы не горячился.

— Вы за него не беспокойтесь. Этот кого хочешь перехитрит.

И действительно, Владимир Паличка, Иржи Гроуда и остальные чешские товарищи из депо, чем дальше, тем больше расширяли подрывную деятельность. Вслед за поворотным кругом почему-то перестал действовать грузовой кран на топливном складе, тот самый кран, с помощью которого засыпали уголь в паровозы. Несколько раз выходила из строя система водоснабжения. А на паровозах, отправлявшихся в рейс, переставали работать инжекторы, тендем-насосы, масляные прессы, манометры и прочие приборы и механизмы. Паровозным бригадам из Восточной Пруссии (многие из них пользовались услугами Здолбуновского депо) отпускали «специальную» смазку, от которой загорались буксы, плавились подшипники.

Все это делалось так тонко, так «чисто», что никто не мог подкопаться под ремонтников, которые старательно выполняли все предписания фашистской администрации. И когда кто-нибудь из паровозных машинистов, возвратясь после недолгого рейса, начинал жаловаться на деповских ребят — они, мол, не заботятся о качестве ремонта, — администрация брала под защиту своих рабочих. Ведь это не их вина, что с заводов поступают недоброкачественные детали!

Но одних «ремонтных дел» чешским товарищам оказалось мало, и тогда они взялись за сортировочную горку. Железнодорожник хорошо знает, что значит для узловой станции, где формируют составы, сортировочная горка! Здолбуновская горка была одна из самых крупных и хорошо оборудованных в радиусе нескольких сотен километров. День и ночь составители поездов пускали по ней вагоны. У каждого вагона — свое назначение. Одни должны попасть в состав, который через несколько часов выйдет на фронт. Другие, напротив, помчатся на запад. А некоторые, взяв разгон на горке, должны подъехать к рампе — под погрузку. Словом, куда какому вагону нужно — туда и приведет его путь, начатый на сортировочной горке.

А если сделать небольшую перестановку? Если вагоны с грузом, предназначенным для фронта, направить на путь, где стоит состав, который пойдет на запад, а «тыловые» грузы (скажем, уголь, металлолом, тряпье) прицеплять к фронтовым эшелонам? Такая идея показалась чешским товарищам весьма заманчивой. Бригадиром составителей поездов был чех, и в недолгом времени сортировочная горка начала работать на нас.

Один из работников сортировочного хозяйства перекладывал документы на вагоны из одной папки в другую, второй ставил соответственно метки на самих вагонах. Все шло отлично. Но однажды…

Иржи Гроуда был не в духе. Всегда бодрый, в приподнятом настроении, на этот раз он показался мне чем-то озабоченным, огорченным.

— Понимаете, — сказал он, — кто бы мог подумать, что эти танки — желтые?

— Постой, постой, какие танки? — не понял я.

— Ребята наши дали маху, те, что сортировочную горку обслуживают. Ночью прибыло много платформ с танками. Одни с востока, побитые на фронте, с надписью на платформах: Nach Reparatur. На других платформах, тоже с танками, пометка Nach Osten. Вот ребята и решили внести маленькую поправочку. Они стерли надпись Nach Osten и написали Nach Reparatur. И вдруг швабы подняли шум. Оказывается, танки, которые предстояло отправить на восток, выкрашены в желтый цвет, а назначенные в ремонт — в обычный, пятнисто-зеленый. Наши этого не заметили: ночь, да и брезентом танки накрыты.

— Ну, и чем же кончилось?

— На этот раз все обошлось. Проверили все платформы. Оказалось, только один желтый танк попал не по назначению, ну и списали этот случай за счет обычной ошибки. Но должен вам сказать, что мы еще никогда так не ошибались. Откуда только они взялись, проклятые желтые танки?!

Я не стал ломать голову над этим вопросом. Желтые так желтые. Не все ли равно, в какой цвет фашистам вздумается окрашивать свои танки? Может, понадобилось поскорее выпустить из ремонта несколько танков, а никакой краски, кроме желтой, не оказалось. Ждать, пока привезут зеленую, нет времени. Словом, я не придал особого значения рассказу Гроуды о желтых танках и, возможно, совсем забыл бы о них, если бы через несколько дней не услышал от Клименко:

— На станцию только что прибыл целый эшелон с желтыми танками. Сорок три штуки. Все новенькие, все желтенькие.

— Откуда ты знаешь?

— Сам видел и пересчитал.

— Ты был на станции?

— Не на станции, а возле переезда. Я нынче там дежурил.

— Зачем?

— Да, понимаете, лампа… Нужно было ее…

И он щелкнул зубами.

Я ничего не понял. Что за лампа и зачем понадобилось Клименко дежурить у какого-то переезда?

И он рассказал, что по вечерам над переездом, на котором ему часто приходится бывать, зажигается большая электрическая лампа. Переезд этот не охраняется, но благодаря свету, какой дает лампа, немецкие охранники на путях могут наблюдать за ним.

— «Газон» мой, — сказал Леня, — все видели, кто его не узнает? Еще, чего доброго, засекут, после хлопот не оберешься. Не горел бы фонарь, подъехал бы к переезду с выключенными фарами…

И Леня решил объявить войну… электрическим лампам! Подкрадется к железнодорожному полотну, спрячется в кустах и ждет, пока лампа загорится. А когда загорится — натягивает рогатку и стреляет по ней камешком. На следующий день гитлеровцам приходится новую лампу вешать.

— Вот и нынче — еду несколько часов назад на своем «газоне» и вижу: лезет один на столб, а второй внизу стоит, задрал голову. Ну, думаю, лезь, лезь, недолго твоя лампа погорит. Загнал машину в соснячок, сам вернулся к переезду, лежу и жду, когда эта немчура уйдет. А они хоть и ввинтили лампу, но не торопятся уходить: расселись на травке, попыхивают цигарками, о чем-то толкуют. Вот я и жду. А тут слышу: поезд идет. Подошел он — я смотрю, на платформах танки, и все желтые. Посчитал: сорок три. Ну, мне уж не до лампы, подбежал к «газону», сел и — сюда.

— Новенькие, говоришь?

— Прямо блестят!

— И все желтые?

— Ну да!

— Нужно сообщить в штаб.

— А я как раз на «маяк» и ехал. Осталось еще забрать три ящика английских мин.

Посмотрел на меня жалобно и добавил:

— Когда уж эти мины нам понадобятся? Все везу и везу, а пользы никакой.

— Не торопись, Леня. Всему свое время. Будет и польза. Кто знает, может, именно на желтые танки они и пойдут. Приедешь на «маяк», передай записку для Лукина.

Я скоренько набросал на листке из трофейного немецкого блокнота-дневничка:

«В последнее время на восток идут платформы с танками желтого цвета. Сегодня прошел эшелон — сорок три танка. Прошу разрешения начать операцию».

— Вот было бы здорово! — повеселел Клименко, прочитав записку. — Ну, я поехал.

— А как же лампа?

— Сейчас я ее прикончу. Фрицы думают, что она вечером будет светить, а я из нее пшик сделаю. Когда буду возвращаться через переезд, ни одна собака меня не заметит.

Он уехал, а я направился в центр города, где возле кабачка меня, коммерсанта Яна Богинского, должен был ожидать фаэтон всегда пьяненького извозчика Вацека, по прозвищу Сакрамента. Фаэтон был на месте, а Вацеково «пся крев» я услышал сразу же, едва открыл дверь кабачка и на меня дохнуло кислым пивным перегаром, смешанным с едким запахом махорки.

— Прошу, пане добродию, до нашей компании, — поднялся мне навстречу, пошатываясь, извозчик.

— Дзенькую бардзо, Вацек. К сожалению, дела не позволяют мне задерживаться в Здолбунове. Прошу прощения у почтенной компании, — я приложил руку к сердцу и слегка поклонился собутыльникам Вацека, — но сегодня лишен возможности воспользоваться таким соблазнительным приглашением.

Вацек весьма неохотно, неторопливо поднялся с места и зашагал за мной к выходу.

И вот наш экипаж, оставив позади Здолбунов, катится по шоссе в Ровно. Впереди, на козлах, сидит раскрасневшийся Вацек Сакрамента (мой «персональный водитель», как шутит Николай Иванович), на заднем сиденье — я. Сижу зажмурясь, будто дремлю, на коленях обеими руками придерживаю большой желтый портфель. Вид у меня довольный, самоуверенный. Ну, кто не поверит, что коммерсант Ян Богинский возвращается в город после какой-то успешной торговой операции?

Месяц назад я, подобно Вацеку, важно сидел на козлах, держа в руках вожжи, и, причмокивая, погонял лошадей. За моей спиной посапывал дородный ефрейтор, напротив него, вот на этом, заднем сиденье, помещались бледнолицая красавица в черном и надменный белокурый обер-лейтенант, а в ногах у них лежала рыжевато-бурая овчарка. Экипаж катился по ровенским улицам к резиденции наместника фюрера на Украине, гаулейтера Эриха Коха.

Как быстро идет время! Кажется, только вчера это было, а уже столько воды уплыло!

Тот день мог стать последним для Коха. И наверняка для нас троих: для Николая Ивановича, для Вали Довгер, для меня. Но ничего не случилось. Аудиенция закончилась мирно. Наместник фюрера жив и здоров. Николай Иванович продолжает исполнять роль доблестного гитлеровского офицера Пауля Зиберта. Валя получила удостоверение «фольксдойче» и стала сотрудницей рейхскомиссариата. А коммерсант Ян Богинский разъезжает на Вацековых дрожках в поисках выгодных торговых дел.

И все-таки аудиенция закончилась поражением Эриха Коха. И не только потому, что по его распоряжению на службу в рейхскомиссариат была принята советская разведчица, а и потому — и это главное! — что, разоткровенничавшись с обер-лейтенантом Зибертом, в котором Кох увидел своего земляка, он выдал величайшую в то время военную тайну: место и дату начала большой наступательной операции гитлеровских войск против Советской Армии, операции, от которой в значительной мере зависел весь дальнейший ход войны.

И когда радистки нашего отряда передавали на Большую землю шифрованные сообщения о количестве и характере составов, проходивших через Здолбуновский узел на восток, там, на Большой земле, в Москве, знали, куда и с какой целью направляются эти составы, даже если в шифровках не была указана станция их назначения. Знали и мы, что гитлеровцы стягивают все свои силы в район Курска и Орла, чтобы здесь взять реванш за поражение под Сталинградом. Знали, как важно каждое наше донесение, и старались ничего не прозевать, все заметить, обо всем разузнать и своевременно сообщить в отряд.

Вот и теперь, отправив с Клименко сообщение о желтых танках, я не сомневался: оно заинтересует наше командование. Был уверен, что эти танки тоже идут на Курск. Но почему они окрашены в такой необычный цвет — я не знал.

Зато Николай Иванович, едва я рассказал ему об этих танках, сразу разгадал секрет.

— По-видимому, — сказал он, — эти танки предназначались для генерала Роммеля, но вместо Африки их пришлось срочно послать на Восток. А может, из самой Африки перебрасывают под Курск несколько танковых дивизий.

— Если это так, — обрадовался я, — то, выходит, у немцев неважно с танками.

— Еще бы: сколько их побито под Москвой! А под Сталинградом!

— И сколько еще побьют под Курском! — добавил я.

— Да, да. Уверен, что сюрприз, который готовит нам Гитлер, обернется для него печальной неожиданностью. И он даже не узнает, какую роль в этом сыграл его верный сподвижник, гаулейтер Кох!

— Хорошо было бы, — сказал я, — чтобы эти танки вообще не достигали места назначения. Два часа назад я отправил записку Лукину. Прошу командование разрешить нам перейти к диверсиям. Арсенал у Шмерег уже солидный. Здолбуновские хлопцы прямо рвутся к жаркому делу. Думаю, что пора начинать.

Кузнецов не возражал.

— Только, — снова предупредил он, — все нужно делать обдуманно, без суеты, наверняка.

Как мы и ожидали, Лукин ответил согласием. От Аврама Иванова он получил третий экземпляр отчета о движении поездов, где литерой «Р» был обозначен состав, который в 13.46 прибыл на станцию Здолбунов, а в 14.09 вышел из нее в сторону Шепетовки. В отчете было добавлено рукой Иванова: «Танки желтого цвета. 43 штуки». В тот же день сообщение о желтых танках было зашифровано и пущено в эфир. И уже там, по ту сторону фронта, в такой далекой и в то же время близкой Москве, стало известно то, о чем дознались здолбуновские разведчики.

 

МАСТЕРА НА ВСЕ РУКИ

За короткое время на квартире у братьев Шмерег был создан форменный партизанский арсенал.

При каждом удобном случае командование отряда отправляло какую-нибудь добавку для пополнения его запасов. Леня Клименко всегда находил время завернуть на партизанский «маяк», прихватить оттуда ящик мин или взрывчатки. Да и к партизанам он приезжал не с пустыми руками. Леня привозил им соль, сахар, крупу и прочее продовольствие, предназначавшееся для заготовительной конторы. Делать это было не легко, но он всегда изворачивался: либо документы «подправит», либо вовсе не возьмет накладных, а то явится к директору — одноногому немцу из Баварии — и с грустью скажет:

— Нынче опять несчастье. Напали на меня партизаны. Позабирали все, что было. Насилу живым вырвался.

— А как машина? — с тревогой спрашивал немец — он больше всего на свете боялся, как бы его «торговая фирма» (немец только так именовал заготконтору) не осталась без транспорта.

— Ничего страшного, — успокаивал его шофер. — Два дня ремонта — и опять поедем.

— Гут, гут, — удовлетворенно бормотал баварец, и Леня, провозившись несколько дней в гараже, снова отправлялся в рейс.

Один раз он так увлекся маскировкой, что поджег кузов газогенератора, а гася пламя, изрядно обжегся и сам. Зато после этого случая «самоотверженный водитель» окончательно пленил сердце директора. И ему даже в голову не могло бы прийти, что Клименко его морочит, что он — один из активнейших участников партизанского подполья. Впрочем, не только в отношении водителя ошибался доверчивый баварец, — он и не подозревал, что его помощник, заведующий засолочным пунктом Петр Бойко, состоит в руководстве подпольной организации. И уж откуда ему было знать, какие грузы перевозит Леня из Клеванских лесов в Здолбунов!

Зато братья Шмереги лучше, чем кто-либо в городе, знали, какие это грузы и сколько их поступило. Были это гранаты — обычные маленькие «лимонки» и большие, противотанковые. Были и брикетики тола желтовато-серого цвета. Были английские мины с часовым механизмом и мины ударного действия. Были и магнитные мины, которые намертво прилипали к металлическим предметам и взрывались через определенный отрезок времени — от десяти минут до трех часов, в зависимости от того, какой запал в них вставлен.

До сих пор Шмереги только принимали от Клименко такие грузы. Принимали молча, сосредоточенно, заботливо прятали, берегли. Но пришел день, когда братья заволновались.

Однажды, когда я принес и передал Сергею очередную партию коробок с запалами, детонаторами и моток бикфордова шнура, — он озабоченно спросил:

— А когда не начнем расходовать наши запасы?

— Не волнуйся, Сергей, придет время, когда этого товара нам еще и не хватит.

— Я не волнуюсь, но наш тайник на чердаке уже заполнен. Придется ящики с взрывчаткой переносить в другое место. Я уже присмотрел угол в подвале.

— Подвал для этого не годится, — возразил Михаил. — Это тебе не картошка и не бочка с квашеной капустой, которую только под полом хранить можно. Для оружия и взрывчатки нужно сухое, проветриваемое место…

— Для оружия и запалов — да, но для взрывчатки подойдет и погреб, — категорически разъяснил брату Сергей, лучше его осведомленный в военных делах.--Плавленый тол не боится влаги. К тому же подвал у нас сухой, лучшего места не надо.

С тех пор братья устроили еще один тайник, где бережно сохранялись ящики с толом и минами.

Пришел день, когда Шмереги начали выдавать свои запасы. Самая молодая наша здолбуновская подпольщица Валя Бойко начала часто, иногда по нескольку раз в день, ходить в гости к дяде Шмереге. Оттуда она возвращалась домой с корзиночкой, наполненной брикетиками тола или магнитными минами. Потом Бойко передавал все Красноголовцу, а тот распределял между подпольщиками, главным образом — между работавшими на железной дороге. Хотя Леня Клименко и не был железнодорожником, но разве можно было удержать его от соблазна прицепить к воинскому эшелону магнитную мину? Тем более что в услугах Петра Бойко он не нуждался, обеспечивая себя минами непосредственно на «маяке».

И он прицеплял их. Прицепляли вагонный мастер Александр Попков и сцепщик Сергей Яремчук, машинист паровоза Дмитрий Скородинский и кондуктор Яков Тищук. Прицепляли в Здолбунове с таким расчетом, чтобы мина взорвалась через полтора-два часа после отхода поезда. Прицепляли и далеко за границами Здолбуновского узла. И где-то за Шепетовкой, поблизости от Казатина, а то и под Киевом срабатывали запалы магнитных мин и рвались цистерны с бензином, платформы с орудиями, вагоны с солдатами, направлявшимися на восток.

Оккупанты даже не подозревали, что в Здолбунове действует подпольная организация. Услыхав про очередную катастрофу на железной дороге, майор Вайнер спешил поздравить шепетовского коллегу и не скрывал своего удовлетворения тем, что в его, Вайнера, здолбуновском «хозяйстве» полный порядок, ни о каких партизанах или подпольщиках и не слыхать.

Но однажды мина, прицепленная к цистерне в Здолбунове, взорвалась еще до того, как поезд достиг Шепетовки.

Иванову удалось подслушать разговор Вайнера с шепетовским комендантом. Тот, должно быть, на другом конце провода злорадствовал: наконец вайнеровская самоуспокоенность подвела его же самого. А Вайнер нервничает. Он раздражен. Клянется честью мундира, что на его станции будет установлен порядок.

Действительно, усилилась охрана железнодорожных объектов, никому из посторонних и думать уже не приходилось о том, чтобы пройти без пропуска по путям возле станции, а всех, кто работал на железной дороге, тщательно обыскивали. Попробуй незаметно пронести с собой мину!

— Вайнер не успокоится, пока не проштрафится шепетовский комендант, — сказал Иванов. — Они друг друга не терпят.

— Тогда я дам возможность твоему «благодетелю» отвести душу, — предложил Клименко.

— Как это?

— Увидишь.

И Леня сдержал слово. Он поехал в Шепетовку и прицепил две мины к товарному составу, который шел на Здолбунов. Когда Вайнер узнал о взрыве состава на двадцать седьмом километре между Шепетовкой и Здолбуновом, он так и кинулся к телефону.

— Так что вы теперь скажете, уважаемый коллега? — язвительно прокричал он. — У здолбуновских или у ваших партизан звенят рельсы? Говорю вам: получше смотрите у себя под носом и не лезьте в чужое хозяйство. В моем хозяйстве полный порядок.

Но вскоре спокойствие майора Вайнера было окончательно нарушено. И произошло это в ту самую минуту, когда он, принимая в своем кабинете высоких гостей из управления безопасности, хвастался порядком на Здолбуновском узле.

Случилось так, что вагонный мастер Александр Попков подложил мину под офицерский вагон воинского эшелона, который должны были спешно отправить на фронт. Но по непредвиденным обстоятельствам этот эшелон был задержан в Здолбунове на несколько часов, и, когда пришел срок, мина взорвалась.

Было это поздно вечером, сонные солдаты и офицеры выскакивали из вагонов на перрон, оглашая станцию криками: «Партизанен! Партизанен!»

Ошеломленный сюрпризом, Вайнер немедленно поднял на ноги всю охрану. Заметались, забегали по перрону и между вагонами тени. Тревожно загудели паровозы. Поднялась беспорядочная стрельба. Только к рассвету затихли выстрелы и на станции установился порядок. На беду здолбуновского коменданта, не поймали ни одного партизана, зато среди немецких офицеров, солдат и охранников бангофжандармерии оказались раненые и убитые. К тому же всю ночь Здолбуновский узел был полностью парализован и не принял ни одного состава. На этот раз шепетовский комендант мог торжествовать: его «соперник» был совершенно опозорен.

Но майор Вайнер не собирался складывать оружие. О, он докажет, всем докажет, что в Здолбунове гораздо спокойнее, чем в Шепетовке, и гитлеровцы могут чувствовать себя здесь в полной безопасности.

По городу начали шнырять гестаповцы, усилены были военные патрули, особенно в вечерние и ночные часы. Задерживали любого подозрительного, бросали в тюрьму, мучили, допрашивали и, ни о чем не узнав, либо выпускали, истерзанного и замученного, либо расстреливали за городом, возле цементного завода.

Сам майор Вайнер, хотя и был непревзойденным «дегустатором оружия» на живых мишенях, здесь, в Здолбунове, почему-то не проявлял желания демонстрировать свое мастерство. Он предпочитал, на всякий случай, не выказывать своей причастности к этим кровавым делам, а вызвал из Ровно профессионала палача — офицера-гестаповца. Когда на здолбуновских улицах появлялся мотоцикл этого изверга, жители в страхе разбегались по домам, зная: сегодня опять за городом оборвется чья-то жизнь. А то и не одна даже.

— Нужно прикончить гада, — сказал Красноголовец своим парням.

Леня сразу же зажегся этой идеей:

— Поручите мне, и я собью его своей полуторкой где-нибудь на полпути из Ровно в Здолбунов.

— А ты подумал, что с тобой будет? У тебя всегда какие-то дикие планы…

— А вы всегда мне возражаете…

— Не всегда, только когда ты выдумываешь что-нибудь невероятное. Это тебе не электрическая лампа на переезде, которую можно из простой рогатки разбить, — пошутил Красноголовец. — Я не против того, чтобы именно ты уничтожил палача, но как это сделать — надо подумать.

— Все равно, поручите мне, я что-нибудь придумаю, — настаивал Клименко.

— Ни о чем раздумывать не надо, — вмешался Константин Шорохов, — фашиста убью я, и убью простым камнем.

— Что?.. — удивился Клименко. — Нашел время шутить!

— А я не шучу, — спокойно ответил Константин. — Не верите, пойдемте во двор, увидите.

Они вышли во двор. Шорохов взял консервную банку, поставил на видном месте и, отойдя метров на двадцать, швырнул в нее булыжником.

— Вот это снайпер! — восторженно воскликнул Клименко. — А ну, дай мне.

Поставил банку, отмерил двадцать шагов, прицелился, кинул камень — не попал. Еще раз — опять не туда.

— Это у тебя случайно, — сказал он Шорохову.

Тот повторил свою попытку, с тем же результатом и так же точно.

Леня поглядел на него с сомнением:

— У тебя выходит, когда мишень не двигается. А этот фашист едет на мотоцикле, да еще быстро!

— А ты погляди, — сказал Шорохов и, схватив кирпич, подкинул его вверх, а затем метнул в него камнем.

Кирпич рассыпался на мелкие куски, не долетев до земли.

Теперь Клименко оставалось только признать превосходство Шорохова.

— Как это у тебя получается? — полюбопытствовал он.

— Очень просто. Месяц тренировки — и у тебя выйдет.

— Ты что же — тренировался?

— А как же! На всякий случай. Как видишь, лучшего способа уничтожить гада и не придумаешь. Ну как, Дмитро, — обратился он к Красноголовцу, — благословляешь или нет?

— Благословляю!

Палач-гестаповец всегда был пунктуален: в десять часов утра его мотоцикл врывался в Здолбунов и по извилистой, с тремя крутыми поворотами, улице мчался к цементному заводу. На этой улице, возле одного из поворотов, за плетнем и засел Шорохов. Когда из-за угла выскочил мотоцикл, Константин изо всех сил послал ему навстречу камень. Удар был меткий — прямо в голову. Мотоциклист мгновенно вылетел из седла и грохнулся на мостовую, забрызгав ее кровью. Мотоцикл, потеряв управление, врезался в электрический столб.

Комиссия, специально присланная из Ровно для выяснения обстоятельств гибели гестаповца, пришла к выводу, что авария произошла из-за того, что он нарушил правила движения (превышение скорости на повороте), а смерть наступила мгновенно, от сильного удара головой о цементный край тротуара.

Хотя и был составлен акт о несчастном случае с офицером гестапо, хотя в городе установилось относительное спокойствие и бангофжандармерия утешала себя тем, что транспортному узлу ничто не угрожает, — в действительности обстановка складывалась иная.

Был среди здолбуновских фашистов один, кто чувствовал, что это не обычный несчастный случай, а что-то иное. Что именно — он не знал, и оттого на душе у него становилось все тяжелее и тяжелее. Это был майор Вайнер.

На следующий день после гибели гестаповского палача он призвал к себе в кабинет Иванова и начал допрашивать — что говорят в городе о происшедшем. А когда Иванов ответил, что в город не ходил, ни с кем не встречался и не разговаривал, Вайнер выразил сожаление и посоветовал: сходить в кабачок и послушать, какие там идут толки. Он даже выложил Иванову десять марок (событие невероятное!), а когда тот начал от них отказываться, заявил:

— Грех не брать деньги, когда дают. Возьми и ступай в город. Только предупреждаю: никому ни слова. Меня интересует все, что касается господина офицера. Может, найдутся очевидцы — неплохо было бы с ними потолковать…

— Вайнер, помимо всего прочего, решил сделать меня своим агентом, — сказал Иванов при очередной нашей встрече на квартире Клименко. Он специально прибежал сюда (хотя это было ему запрещено), чтобы разыскать меня и сообщить об этой новости. — Что мне делать?

— Как это что? Стать агентом своего благодетеля. Нынче он поручил тебе разузнать о подробностях гибели гитлеровца. Завтра еще что-нибудь поручит. Ты не отказывайся. Время от времени неплохо даже подкинуть ему какую-нибудь невинную новость — пусть порадуется. Зато ты еще прочнее войдешь к нему в доверие.

Так бригадир уборщиков станции Здолбунов, советский разведчик Аврам Иванов стал неофициальным тайным агентом майора Вайнера. Встречаясь со своим шефом, Иванов всякий раз успокаивал его приятным сообщением: мол, в городе все нормально, никаких подозрительных разговоров не слыхать. И Вайнер постепенно успокоился, порой даже казалось, что он забыл о прискорбном случае — взрыве мин под офицерским вагоном, а если и вспоминал о нем, так лишь для того, чтобы назвать его случайностью, к которой никто в самом Здолбунове не причастен.

— Нужно искать виновников в Шепетовке, в Дубно, а может, и в Радзивиллове, — говорил он, когда кто-нибудь из приезжих офицеров вспоминал об этом случае.

Почему-то он уверился, что мину в офицерский вагон подложили не в Здолбунове!

Нас это вполне устраивало.

— Нужно поддержать твоего майора, — сказал Иванову Клименко.

И вот однажды, когда уже начало смеркаться, Леня выехал на своем газогенераторе в Дубно. Доехав почти до самой станции, спрятал машину за деревьями, а сам взял мину и пополз к железнодорожному полотну. Прислушавшись, осмотревшись, проворно вскарабкался на насыпь, разгреб гравий и выкопал ямку под шпалой. Заложил туда мину, присоединил к ней два тонких электрических провода и тут же услышал чьи-то тяжелые шаги.

«Немцы!» — мелькнула мысль. Скатился по насыпи и, разматывая проводку, добежал до кустов. Укрылся. Вынул из сумки электромагнето, присоединил к нему оба конца провода. Лежит и ждет.

Идут двое по шпалам, о чем-то громко говорят. От них отстал третий, с фонариком в руке. Направил его книзу, осматривает полотно. Первые два прошли возле мины, не заметив ее, а третий остановился, присел на корточки, смотрит, потом что-то крикнул тем двоим, зовет к себе. Они неохотно возвращаются, и, когда уже подходят к своему дружку, Клименко поворачивает ручку магнето.

Вечернюю тишину раздирает взрыв.

Меня тогда не было в Здолбунове, и я не знал, что Леня готовит такой приятный сюрприз майору Вайнеру. Он-то думал подорвать какой-нибудь эшелон, который пойдет из Дубно в Здолбунов, но и взрыв мины на железнодорожном полотне, в результате чего погибли три гитлеровца, наделал переполоха. Теперь все внимание фашистской службы безопасности было приковано не к Здолбуновскому узлу, где якобы царило спокойствие, а к Дубно. Майора Вайнера перестали поминать на оперативных совещаниях и инспекторских проверках, а его место занял дубновский военный комендант.

Все же я вынужден был отчитать Клименко, ибо его выдумка могла вызвать совершенно противоположный эффект. Я еще раз категорически запретил Леонтию предпринимать что-нибудь, не посоветовавшись предварительно с Красноголовцем или со мною. И тогда он признался, что вместе с Юрой Гроудой решил сконструировать специальную «железнодорожную мину».

Он повел меня в глубину своего двора, где лежало десятка два шпал, старательно обмазанных мазутом.

— Вы эти шпалы видите? — спросил он с важным видом.

— Конечно, вижу, не слепой.

— И что вы скажете?

— Обыкновенные шпалы, нашел чем удивить.

— А вы присмотритесь.

Присмотрелся. Шпалы как шпалы. Ничего особенного в них нет…

— Ну, докладывай, думаешь, больше мне нечем заниматься — только твои шпалы разглядывать?

Клименко хитро усмехнулся:

— А ну, идите сюда. Вот эти две проволочки видите?

Теперь я увидел, что из шпалы торчат два крохотных провода. Не покажи их Леня, ни за что не заметил бы.

— Когда я ездил в Дубно, — продолжал Клименко, — вижу: ремонтируют пути — меняют старые шпалы. Я остановил свой «газон» и подошел к работникам, попросил закурить, завел разговор. Среди ремонтников узнал одного: чех из Здолбицы, дружит с Гроудой. Он даже попросил меня подбросить ему домой, на топливо, несколько старых шпал. Я поначалу отказывался, ведь машина для продуктов, а не грязные шпалы возить. Но когда присмотрелся, как меняют шпалы, подумал: а что, если во время такой смены шпал заложить мины на разных километрах железнодорожного пути? Не понадобится лишний раз ходить по путям, вызывая подозрения у железнодорожной охраны. Главное — четко пометить, под какой шпалой мина.

Поделился своей мыслью с Юрой Гроудой. Он увлекся моей идеей и даже внес небольшую поправку — посоветовал вмонтировать мину прямо в шпалу. И вот видите: это наша продукция.

— А как же ты это делаешь? — спросил я.

— Очень просто: под низом каждой шпалы делаю отверстие, туда вставляю несколько толовых шашек. Одна из них, разумеется, с электрическим детонатором. Аккуратно обмазываю смолой, и ни один черт не догадается, что это не обычная обсмоленная шпала. А вот два провода, к ним можно присоединить детонационную установку. Я еще подумал, что шпалы-мины можно укладывать не поодиночке, а по нескольку штук подряд. Когда начнут рваться — эффект будет необычайным! Главное, можно в любой момент к этим проводам подключиться — и мина рванет!

— Все это очень просто на словах, — возразил я Клименко, — а как на деле? Пока что эти шпалы у тебя на дворе… Изготовить их куда легче, чем заложить. Ты об этом подумал?

— А как же! — Глаза Лени загорелись. — Вы думаете, я напрасно ходил к Юрке за помощью? Гроуда уже переговорил с хлопцами — гарантия, что не подведут. Мне остается только подбросить эти шпалы к месту назначения. А это очень просто.

Он ждал, что я скажу. В эту минуту, я чувствовал, он больше всего боялся, что я не соглашусь. Это был плод его изобретательности и труда, и как же хотелось испытать его в действии! Но почему, собственно, я должен ему запрещать? Ведь он действительно здорово придумал с этими шпалами-минами! Молодец Леня! Минут пятнадцать назад я еще бранил его за дубенскую выдумку, а теперь вынужден был похвалить, хотя и не был уверен в успехе.

На следующий день все шпалы с Лениного двора были вывезены на газогенераторе к тому месту, где работала ремонтная бригада дорожников. Оттуда машина тоже вернулась не порожняком — привезла во двор новую партию шпал, подлежавших обработке.

Так продолжалось довольно долго.

По прошествии некоторого времени я снова сидел в командирской палатке и докладывал Медведеву о здолбуновских делах. Из донесений, регулярно поступавших в отряд, командование было полностью осведомлено о деятельности подпольщиков. Но чего стоят скупые строчки донесений по сравнению с рассказом очевидца? Поэтому с каждым разведчиком, оказавшимся в отряде, командир, его заместитель и комиссар беседовали подолгу.

На этот раз я докладываю, как взорвалась магнитная мина, заложенная под офицерский вагон поезда, стоявшего на станции, об акции Клименко вблизи Дубно, о том, как Вайнер «завербовал» в свои агенты Иванова, о булыжнике, который стал орудием Константина Шорохова, об оригинальных шпалах-минах, заложенных под рельсы на всех основных направлениях… Дмитрий Николаевич, как всегда, слушает внимательно, не перебивает, и только по выражению его лица — то сосредоточенно задумчивого, то загадочно лукавого, то озабоченного, а то и радостно возбужденного — я догадываюсь, как он воспринимает мой рассказ. А когда все сказано, он неторопливо говорит:

— Выходит, твои здолбуновцы — мастера на все руки. Всё — от магнитной мины до булыжника — используют для борьбы с врагом. — И, помолчав, добавляет: — На то и народная война, чтобы всеми средствами бороться с захватчиком. Передай здолбуновским товарищам, что командование довольно их действиями.

— С радостью передам, товарищ командир!

 

ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Июль 1943 года стал месяцем полного краха надежд гитлеровской верхушки на перелом в ходе войны, в результате которого Советской Армии было бы нанесено решительное поражение и инициатива, утраченная после сталинградской катастрофы, снова перешла бы к армии «великого рейха».

Надежды, надежды…

Николай Иванович нередко вспоминал, с каким азартом рейхскомиссар Эрих Кох тыкал пальцем в красный кружок на карте в его кабинете и, усиленно тараща глаза подобно фюреру, восторженно кричал:

— Здесь, под Курском, мы преподнесем большевикам такой сюрприз, что они уже никогда не смогут оправиться. Куда там Москва, Ленинград, куда там Сталинград! Это будет нечто неслыханное в военной стратегии. Это будет последний, решающий удар, после него все полетит к чертям — и второй фронт, и большевизм! Еще месяц-полтора, и вы сами в этом убедитесь. Русские еще не знают, какой техникой мы располагаем. Они еще не попробовали наших «тигров» и «пантер». Ничего, попробуют. Фюрер долго совещался с нами, где нанести генеральный удар, и наконец решил: Курск, Орел! Здесь, в самом центре России, мы пойдем на прорыв, и ничто уже не остановит наших армий. Ничто!

Аудиенция обер-лейтенанта Пауля Зиберта у рейхскомиссара Украины Эриха Коха состоялась в последний день мая. Но прошел месяц, прошло полтора, уже июль отпел свою песню, а никакого обещанного фюрером «чуда» не произошло. Расчет на то, что Советская Армия будет захвачена врасплох и задавлена лавиной гитлеровских войск, оснащенных самыми современными видами грозного оружия, провалился в первую же ночь великой операции «Цитадель» — пятого июля, когда за десять минут до начала артиллерийской подготовки фашистов советская артиллерия обрушила на них неслыханный огненный шквал.

Гитлер бесновался. Всего несколько дней назад, первого июля, он созвал всех командующих армиями, командиров корпусов и других соединений, которым предстояло принять участие в этой операции, и самоуверенно заявил, что успех обеспечен. Затем он подписал обращение к войскам и приказал огласить его перед самым началом наступления во всех подразделениях ударных группировок.

«С нынешнего дня, — говорилось в обращении, — вы становитесь участниками великих наступательных боев, результат которых может решить войну. Ваша победа больше чем когда-либо убедит весь мир, что оказывать сопротивление немецкой армии — бесполезно. Мощный удар, который будет нанесен советским армиям, ошеломит их… И вы должны знать, что от успеха этой битвы зависит все…»

А тут вдруг такая неожиданность! Планы операции «Цитадель», на разработку которых пошло несколько месяцев напряженного труда, планы, в которые вложил весь свой талант стратега любимец фюрера, начальник генерального штаба сухопутных сил генерал Цейтцлер, планы, к осуществлению которых было привлечено почти девятьсот тысяч солдат и офицеров наземных войск, до десяти тысяч орудий и минометов, свыше двух с половиной тысяч танков и самоходных орудий, две тысячи самолетов и огромная масса прочей техники, — эти планы были сразу же разрушены решительным отпором и контрнаступлением Советской Армии на всех основных направлениях операции.

К неудачам на Восточном фронте, как нож в спину, добавилась еще одна: фашистскому режиму в Италии пришел конец.

Ставка Гитлера помещалась в Восточной Пруссии, и Эрих Кох, как гаулейтер этой части третьего рейха, постоянно находился вблизи своего фюрера и не раз испытывал на себе все последствия его неистовства.

Когда в конце июля Пауль Зиберт встретил своего приятеля майора фон Бабаха — адъютанта Коха, — тот на традиционный вопрос: «Как дела?» — махнул рукой и сухо ответил:

— И не спрашивайте. Шеф сам не свой. Мне от него достается на каждом шагу. Мотаюсь как полоумный то там, то здесь. Шеф сейчас в Кенигсберге, а меня послал сюда. Завтра выезжаю отсюда и не знаю, куда придется ехать послезавтра. Нет, Пауль, мне нечего завидовать. Да и на месте господина гаулейтера я не хотел бы сейчас быть. Чуть ли не ежедневно ему влетает от фюрера, точно он виновен в наших бедах.

— Представляю себе, — смеялся Николай Иванович, рассказывая об этой встрече, — как удивился бы майор, узнав, что его высокопочтенный шеф сыграл не последнюю роль в провале Курской операции! А как воспринял бы эту новость сам гаулейтер! Смог бы он оправдаться перед фюрером?

Но Коху не пришлось тогда оправдываться. Только через много лет после войны, в Варшаве, сидя на скамье подсудимых, этот гитлеровский сатрап узнал, что сам выболтал советскому разведчику Кузнецову тайну операции «Цитадель». Но это обстоятельство не спасло его от справедливого народного возмездия.

Успешные действия советских войск на Орловско-Курском плацдарме поддерживали партизаны в тылу врага. По заданию Центрального Комитета партии народные мстители направили свой главный удар против важнейших железнодорожных коммуникаций.

— Парализовать железную дорогу, — говорил Дмитрий Николаевич Медведев, — это значит не дать врагу стянуть на фронт новые силы, как людей, так и технику. Вот почему теперь, в разгаре военной операции, от которой очень многое зависит, рельсовая война приобретает особое значение.

Они сидели у костра: командир, его заместитель, комиссар. Их трое, я — четвертый.

— В прошлый раз, — обратился ко мне Медведев, — ты докладывал о том, что Клименко придумал шпалы-мины. Очень хорошо, что удалось заминировать магистральные выходы из Здолбуновского узла. Пусть ребята продолжают действовать в этом направлении. Но теперь у нас есть для всех вас особое поручение. — И, кинув на меня проницательный взгляд, спросил: — Ты железнодорожный мост через Горынь знаешь?

Еще бы: мне, в прошлом помощнику паровозного машиниста, неоднократно водившему составы по этому мосту, не знать его!

— Ну конечно, знаю, — ответил я командиру.

— Что ты можешь о нем сказать?

— Мост как мост. Двухколейный. Если ехать на Шепетовку, левый прогон с аркой, а правый — без нее. Между Здолбуновом и Шепетовкой другого железнодорожного моста через Горынь нет…

— И выходит, что…

— Что в данном районе это единственная транспортная артерия, связывающая немецкий тыл с действующей армией…

— Правильно, — перебил меня Стехов, — и гитлеровцы берегут ее как зеницу ока.

— По данным разведки, — сказал Лукин, — этот мост охраняет рота хорошо вооруженных солдат. На обоих берегах реки установлены зенитки. Кроме того, по соседству с мостом тщательно замаскировано несколько минометных батарей и примерно до двадцати пулеметов. Ночью местность между мостом и лесом простреливается пулеметными очередями и непрерывно освещается ракетами, которые спускают на парашютах…

— Мы получили приказ из Москвы: как можно скорее взорвать этот мост, — заключил Медведев. — Как ты смотришь на эту операцию?

— Только положительно, — ответил я.

— Тогда тебе придется завтра же отправиться в Здолбунов. Помни: задание необычайно важное. Что значит взорвать такой мост? — спросил он и сам ответил: — Если ты прицепишь мину к эшелону, он не дойдет до места назначения. Но от этого движение поездов не прекратится. Допустим, взорвутся шпалы Клименко. Несколько часов, ну, день, два — и дорога снова начнет действовать. А вот если подорвать мост, да еще такой, как этот, двухколейный, — тут уж одним-двумя днями не обойдешься, тут и десяти дней не хватит, чтобы построить новый мост. И за это время ни один состав не пройдет — ни на фронт, ни с фронта.

Он развернул карту и продолжал:

— Всем партизанским отрядам и соединениям дан приказ — полностью перекрыть железнодорожные коммуникации. Как видите, от Ковеля железнодорожный путь разветвляется на восток в двух направлениях: одно — через Сарны и Коростень — на Киев, второе — через Здолбунов и Казатин — тоже на Киев. Участок Брест — Ковель и Ковель — Сарны контролирует соединение Федорова. Ему же поручен участок Сарны — Лунинец. А вот это, — командир провел пальцем по карте, — наш участок. Что касается моста через Горынь, уничтожение его поручено также партизанам Подолии, хотя объект их постоянной деятельности — район Шепетовка — Гречаны — Тернополь.

— Выходит, — заметил я, — не мы одни подбираем ключи к этому мосту?

— Да, не только мы. И может статься, что нас опередят, — подтвердил Лукин.

— Ну, мы постараемся быть первыми! — поспешил сказать я. — Здолбуновцам только скажи — они еще не на такое способны!

— Это мы знаем, — улыбнулся командир. — Но смотрите: взвесьте все условия. Поспешных решений не принимайте.

И вот я снова в Здолбунове. Останавливаюсь у Шмерег. Излагаю братьям суть дела.

— Прежде всего, — говорю, — нужно изготовить мину, которая разрушила бы мост.

Сергей сразу же начал подсчитывать, сколько на это понадобится взрывчатки.

— А как вы собираетесь рвать мост? Если под него подкладывать мину, то лучше не одну, а несколько, в разных местах, — раздумывал Михаил, — а вот если сбрасывать с поезда, то лучше сделать одну, побольше…

— Я уже об этом думал, — говорю Михаилу. — Конечно, лучше бы подложить под мост несколько фугасок, но охрана моста такая, что подобраться к нему незамеченными нельзя. Пожалуй, придется кому-нибудь завезти мину на поезде и сбросить ее. А для того, чтобы человек, который сбросит мину, не пострадал, нужно вмонтировать в нее запал замедленного действия. Мина взорвется после того, как поезд пройдет мост.

— Разрешите это сделать мне, — попросил Сергей.

— Обожди, еще нет мины, а ты уж рвешься к делу…

— Мина — это пустяк. Тол есть. Наложим в чемодан килограммов сорок, вмонтируем противотанковую гранату — и порядок!.. Так как же, разрешаете?

— Нет, — покачал я головой.

— Почему? — наполовину удивленно, наполовину с обидой спросил младший Шмерега.

— Во-первых, этот вариант еще не принят. Нужно встретиться и поговорить с хлопцами, — может, они что-нибудь получше предложат. А во-вторых, тебя с чемоданом могут задержать. К тому же такая мина, какую ты, Сергей, предлагаешь, не годится: она рванет, едва успеешь ее из рук выпустить. Ты ведь знаешь, что противотанковая граната взрывается по принципу…

Я не успел докончить, как Сергей прервал меня:

— Знаю, что противотанковая граната взрывается при самом малом ударе. Но вместо запала противотанковой гранаты мы заложим запал гранаты РГД. Эти запалы одинакового размера, зато после такой переделки граната взорвется не сразу, а через пять — семь секунд. А за это время поезд на хорошей скорости пройдет такое расстояние, что тот, кто сбросит мину, будет вне опасности…

Возразить против этого варианта я не мог. Я еще раз убедился, что младший Шмерега хоть и не проходил специальной подготовки минера, а в этих вопросах ориентировался, как настоящий специалист.

Сергей с Михаилом принялись готовить мину, а я пошел в город. За один день успел побывать у Жукотинского, Красноголовца, Бойко и Клименко, встретился даже с Ивановым. Каждому из них сообщил об особом поручении и посоветовал подумать, как лучше выполнить его. Жорж Жукотинский со своими цементниками предложил такой вариант: изготовляется специальный контейнер с миной и запускается вниз по течению реки, с таким расчетом, чтобы через определенное время, когда мина окажется под мостом, произошел взрыв. У этого варианта было несколько недостатков. Тут нужны были точные математические вычисления, с учетом расстояния от места запуска контейнера до моста, скорости течения и веса контейнера. Хоть Жорж и заверял меня, что все будет выверено с максимальной точностью, я не считал этот вариант реальным, — любая непредвиденная деталь свела бы на нет все расчеты. К тому же, как выяснилось позднее, с обеих сторон на подступах к мосту река была перекрыта колючей проволокой.

План Лени Клименко был не менее дерзок.

— Группа вооруженных партизан, — говорил он, — инсценирует нападение на гарнизон и отвлечет этим внимание охраны от моста. В это время мы незаметно снимаем часового с противоположной стороны и закладываем мину.

По мнению Красноголовца, лучше всего было поручить завезти мину на мост кому-нибудь из машинистов — Шорохову или Скородинскому — или даже кондуктору Якову Тищуку. Но вскоре сам Дмитрий Михайлович вынужден был признать, что осуществить этот план вряд ли удастся.

— Я говорил с хлопцами, — сказал он. — Они согласны взять мину и сбросить на мосту. Но как такую мину доставить на паровоз? Теперь каждую паровозную бригаду тщательно проверяют, а в рейсе их сопровождает немецкий солдат с оружием в руках.

Шли дни, а никаких реальных возможностей взорвать мост мы не находили. Положение в городе и на станции все время усложнялось. Поездов на восток шло больше, и их стали зорче охранять. Гражданским лицам был категорически запрещен проезд в сторону Шепетовки без специального разрешения.

В Здолбунове участились облавы и проверки. Каждый новый человек вызывал подозрения, и, разумеется, едва я приехал, как меня взяли на заметку.

Дом братьев Шмерег стоял в самом конце тихой улочки. Чтобы пройти туда, вовсе не нужно было пересекать весь город, ночью можно было незаметно пробраться из Ровно со стороны Квасилова или из села Арестова. Но одно обстоятельство делало квартиру Шмерег не совсем удобной: обитатели соседних домиков не внушали доверия.

Именно в той стороне, где жили Шмереги, в глубине сада стоял опрятный домик, в котором жили две веселые дамочки. Они нигде не работали, ни с кем из соседей не знались, зато всякий вечер из их дома доносились пьяные голоса, пение, хохот, а нередко и ругань. Заходили сюда преимущественно немецкие солдаты, а порой и офицеры. Бывали и парни в штатском — дамочки никем не брезговали, лишь бы повеселиться. Попасть к ним можно было как с соседней улицы, так и через ту калитку, которая вела к Шмерегам.

— Смотри, — шутил Кузнецов, — случайно не ошибись адресом, а то ночью еще забредешь ненароком к тем дамочкам, а там клиенты…

Но это веселое соседство мало меня заботило: женщинам и их посетителям не было никакого дела ни до Шмерег, ни до тех, кто к ним заходит.

Зато другой сосед, не так давно поселившийся в доме на противоположной стороне улицы, вовсе не внушал доверия. Проходя по улице, я всегда видел его. Он или сидел на скамейке у крыльца, или стоял, облокотившись на забор, или выглядывал из комнаты в окно. И всегда у него был один и тот же вкрадчивый взгляд, а с лица не сходила ехидная усмешка.

Никто не знал его фамилии, но дети, бегавшие по улице, звали его дядькой Ониськом. Как-то я попросил Михаила разведать, кто он такой, этот дядька Онисько, и откуда приехал сюда. Но Михаил и знать о нем не хотел.

— А ну его к бесу, стану я еще о нем расспрашивать! — отозвался Шмерега-старший. — Я и так вижу, что это недобрый человек. Только и знает ко всем приглядываться. Словно боится прозевать кого-то. Какая мне разница, Терешко он или Онисько? Главное то, что он подозрительный тип и нужно его остерегаться, чтобы, часом, не накликал на нас беды.

И накликал-таки!

Я пришел к братьям под вечер. Когда проходил по улице, заметил «дядьку Ониська» — он прилип лицом к оконному стеклу и с любопытством смотрел на меня. Я подошел к калитке, открыл ее и обернулся. «Дядька Онисько» продолжал следить за мной. Тогда я направился в глубь двора, к дому, где обитали веселые девицы, и, обогнув сад, с тыльной стороны неприметно прошел к Шмерегам.

И вот ночью, между двенадцатью и часом, нас разбудила пулеметная стрельба на улице. Я припал к щели в ставне и разглядел несколько темных силуэтов в касках. Немцы! Они установили пулемет на заборе почти возле окна, у которого я спал, и стреляли отсюда по дому, где жили наши соседки.

— Что это такое? — спросил Михаил.

— Должно быть, ошиблись адресом, — ответил Сергей.

— Дядька Онисько! — воскликнул я. — Он следил за мной и видел, как я прошел в глубь двора.

— Я же говорил, что от него добра не жди, — заметил Михаил. — Вот сволочь. Он, видно, решил, что Микола пошел к одной из дамочек, и поспешил донести немцам.

— Но не исключено, что они займутся и нашим домом, — сказал я. — Нужно приготовиться к встрече.

Сергей сорвался с места:

— Я мигом приготовлю гранату и мину. Немцев закидаем из окон гранатами, подожжем бикфордов шнур, а сами как-нибудь уйдем в темноте.

— Куда-ты пойдешь с детьми? — заголосила Анастасия Тарасовна. — Опомнись! Лучше подумайте, что делать…

В самом деле, что нам делать? До рассвета еще очень далеко. Я, безусловно, мог бы убежать: пробил бы себе дорогу гранатами — и ищи меня ночью! Но это означало бы поставить под страшную угрозу семью Шмерег, лишиться склада боеприпасов, сорвать выполнение задания.

Стрельба на улице не утихала. И вот что странно: из дома, на который были направлены пулеметные очереди, тоже стреляли.

Вот это любопытно! Кто бы мог оттуда стрелять? Ведь, кроме двух девиц легкого поведения, там никто не живет. Должно быть, хозяйки нынешней ночью принимают у себя вооруженных клиентов. Очевидно, там немцы или полицаи. Но ведь в любую минуту дуло пулемета могут повернуть на наше окно. Нужно немедленно принять решение, не то будет поздно.

— Давайте поднимемся на чердак, — предложил Михайло, — а оттуда, если немцы откроют стрельбу по нашему дому, закидаем их гранатами.

— Не делайте этого, — со слезами умоляла Настя. — Если немцы начнут стрелять, нам все равно живыми отсюда не выбраться. Лучше так: Микола пускай спрячется на чердаке, а все домашние останутся на своем месте. По нашему дому немцы, может, и не станут стрелять, а с проверкой могут зайти.

Предложение Насти было разумно. Если немцы войдут в дом и меня здесь не будет, все обойдется мирно. В одну минуту я уже был на чердаке и наблюдал за происходившим на улице.

К счастью, наш дом оказался вне всяких подозрений, и, настрелявшись досыта по соседнему особнячку, гитлеровцы успокоились. Идти туда ночью они, видимо, не осмеливались и решили подождать до рассвета.

Пришлось и мне до утра просидеть на чердаке. Несколько раз появлялась мысль — слезть вниз и в полутьме между деревьями уйти по задворкам, но какая-то неведомая сила, а вернее — собственное предчувствие удерживало меня. «Нет, парень, — говорил я себе, — ты не имеешь права действовать неосмотрительно. Ты отвечаешь не только за себя, а и за людей, живущих в этом доме. Тебе доверено особое поручение, — и провалиться теперь, когда его нужно выполнить во что бы то ни стало, было бы преступно».

Особое поручение…

Еще раз — в который! — перебираю в памяти варианты уничтожения моста. Лукин назвал это задание «Операция «Прозоровский мост». Почему Прозоровский? Помнится, тот возле села Броды. Ну, Прозоровский так Прозоровский, — не все ли равно? Лишь бы выполнить порученное. Медведев сказал: «Последний срок — пятнадцатое августа». Сегодня, кажется, пятое. Значит, еще десять дней. Много? Нет, мало, очень мало.

Хорошо, что над тем, как осуществить эту операцию, трудится одновременно много товарищей. Ничего обидного в этом нет ни для Красноголовца, ни для Лени, ни для Жукотинского. Красноголовец с Жукотинским даже и не знакомы. Да и о Гроуде они оба не знают, так же как и он о них. Конспирация, ничего не поделаешь! А Гроуда обещал поговорить насчет моста с Паличкой. Может, они что-нибудь придумают. Петр Бойко загорелся идеей подключить к этой операции здолбицких товарищей, Венедикта Кушнерука. Но мы к Кушнеруку еще ведь не обращались. Разве можно вот так, сразу, не зная как следует здолбицких людей, их возможностей, поручать им такое ответственное задание? От этого варианта, к сожалению, придется отказаться.

Если бы мне удалось проникнуть в какой-нибудь эшелон и сбросить мину! Не удастся. Охраняют. Какая жалость, что мои земляки из железнодорожной охраны куда-то запропастились. Интересно, где они? В ту ночь, когда Саша Попков устроил фейерверк на станции, они дежурили, и после этого их, вместе с прочими охранниками, которые «проштрафились», отправили неизвестно куда. Жалко. Именно теперь они смогли бы искупить свою вину перед Родиной — завезти мину на мост.

А может, Иванов? Может, он отправился бы «на заготовки» для майора Вайнера куда-нибудь на Подолию?.. Нет, Иванова не нужно втягивать в это дело, им нельзя рисковать, у него и так ответственное задание: разведка, связь с отрядом…

…Наутро немцы, стрелявшие по соседнему дому, были неприятно поражены, застав в нем двух своих солдат: одного — убитого, второго — тяжело раненного. Ранена была и одна из девиц, а вторая, вся растрепанная, забилась под кровать и тряслась с перепугу.

В тот же день гестаповцы забрали «дядьку Ониська». Больше он домой не возвращался: видимо, хорошо расплатился за свою роковую ошибку.

— Так ему, подлецу, и надо, — сказал Михаил, — хотел выслужиться — теперь получит удовольствие.

Я понимал: оставаться дальше у Шмерег нельзя, нужно переходить на другую квартиру. А на какую — этого я пока еще не знал.

 

«ЖЕНИХ»

— Так вы все же уходите от нас?

— Да, Анастасия Тарасовна. Чтобы не подвергать вас опасности. Ваш дом должен быть вне всяких подозрений. Это очень важно для нас всех. Спасибо вам за все…

— А как же быть с миной? — не выдержал Сергей. — Кто возьмет ее у нас и завезет на мост?

— За нею придут. Когда — не могу сказать. Но придут непременно. Пароль передам через Бойко.

И я ушел из этого тихого дома, ушел, не зная, у кого мне поселиться.

Может, опять махнуть к Лене? Но это означало бы оторваться от города. Леонтий живет по ту сторону железной дороги, и теперь, когда ее так охраняют, пробиться от него в город ни днем, ни вечером почти невозможно. Патрульные заметят нового человека и начнут выяснять: кто такой? откуда прибыл? к кому? по какому делу? Значит, это отпадает.

Можно было бы направиться к Жукотинскому, но, словно нарочно, к нему на несколько дней приехали какие-то гости. Люди незнакомые, кто знает, как они ко мне отнесутся?

Пойти к Бойко? К Красноголовцу? Нет. Теперь, после ночного приключения возле дома Шмерег, лучше подыскать квартиру полностью нейтральную. И тут я подумал: Ванда. Да, да, Ванда! Почему не пойти к ней? Хотя и Владек помогает Жоржу, но квартира Пилипчуков не считается конспиративной. Да и соседи не увидят ничего подозрительного в том, что коммерсант Богинский опять зачастил к хорошенькой паненке Ванде.

Я не был здесь месяца два, а может, и больше. Интересно, как восприняла мать Ванды мое исчезновение? А сама Ванда? Казик говорил, что девушка была в Ровно и расспрашивала его обо мне.

Ванда… Ей можно дать больше семнадцати лет. Владек все твердит: «Пустая, взбалмошная девчонка! В голове — ветер. Думает только об одном, как бы поскорее выскочить замуж». Но так ли это, Владек? Порою, разговаривая с нею, я забывал, что ей семнадцать лет, — столько было в ее рассуждениях житейской мудрости! Ты привык, Владек, с детства видеть ее маленькой, шаловливой девочкой, а она незаметно для тебя выросла… Как встретит она меня? Пожалуй, теперь придется сказать ей правду — скрываться от нее дальше было бы глупо. Ванда меня не выдаст, в этом я уверен.

Появление мое в квартире Пилипчуков произвело подлинную сенсацию. Мать Ванды, открывшая мне дверь, хотела было что-то сказать, но я уже успел перешагнуть порог и остановился при виде поразительной картины. За столом, уставленным бутылками и всяческой снедью, сидела Ванда, а рядом с нею — какой-то уже немолодой мужчина в форме офицера гестапо.

Вот так сюрприз, вот так нашел квартиру! Ванда и гестаповец! Кто бы мог подумать?! Владек, пожалуй, был прав. Ну что ж, нужно приспосабливаться к обстоятельствам.

Между тем офицер, оглядев меня, перевел взгляд на соседку и, не услышав от нее ни слова (до такой степени ошеломлена была Ванда моим появлением), поднялся. А я, ловко щелкнув каблуками, с энтузиазмом воскликнул:

— Хайль Гитлер! Разрешите отрекомендоваться. Богинский, коммерсант по хлебным продуктам, двоюродный брат Ванды. С кем имею честь?

Услышав, что он имеет дело с «двоюродным братом Ванды», гестаповец облегченно вздохнул (видимо, он ожидал встретить в моей особе своего соперника) и заговорил на чистейшем польском языке:

— Ясневский Генек, штурмфюрер бангофжандармерии, родом из Литвы, католик, шляхтич по происхождению, сорок семь лет, холост, жених дражайшей панны Вандзи…

— Бардзо пшиемно! — сказал я и вытащил из своего портфеля бутылку «монопольной». — Выпьем за наше знакомство.

— С величайшим наслаждением, пан Богинский! Я необычайно рад случаю познакомиться с двоюродным братом Вандзюни!

Мы чокнулись с гестаповцем и осушили рюмки. Затем налили по второй, по третьей… После каждой новой рюмки Ясневский становился все разговорчивее. Он не жалел слов на самопрославление и даже начал кое-что сообщать «под секретом» и «только между нами».

Я никак не мог решить, что делать. Понял лишь одно: Ясневский по уши влюблен в Ванду и имеет насчет нее самые серьезные намерения.

Она сидела молча и о чем-то думала. Мое внезапное появление и то, что я назвался ее «двоюродным братом», смутило девушку. Она почти не откликалась на безостановочную болтовню своего соседа.

А он между тем уже успел сказать мне, что, служа в немецкой жандармерии, занимается охраной железнодорожных объектов. Услыхав это, я повеселел: о, с этим женихом нужно сойтись поближе. Гестаповец, служащий в бангофжандармерии! Да это чудесно! Его, старого холостяка, влюбленность в Ванду надо будет использовать. А может, именно через него удастся выполнить операцию «Прозоровский мост»? Теперь уже без помощи Ванды не обойтись. Нужно попытаться. Рисковать разумно — можно. И я начал очень осторожно, но уверенно наступать.

Изрядно захмелев, гестаповец так разоткровенничался, что, если бы не слезы у него на глазах, можно было бы подумать, что он меня провоцирует.

— Поймите, пан Богинский, — жаловался он, — не от хорошей жизни пошел я в эту проклятую жандармерию. Знаю: мне, поляку благородного происхождения, не пристало это делать. Я вижу, как на меня смотрят мои земляки. И моя сладчайшая панна Ванда очень холодно меня встречает, а еще холоднее провожает. Вот уже два месяца, как я изо дня в день прихожу сюда и все не могу услышать желанного ответа. Ведь я не так уж плохо выгляжу. Но этот мундир… О, если б не он, Ванда уже давно вышла бы за меня замуж…

Ванда хотела что-то сказать, но я ее опередил:

— Что вы, пан Ясневский! Зачем так принижать себя? Мундир штурмфюрера бангофжандармерии вам к лицу, и мне очень приятно было с вами познакомиться. Я коммерсант и привык при каждом новом знакомстве задавать себе вопрос: «А что я получу от этого?» Знакомством с вами я весьма доволен. Оно может способствовать моим прибылям. Надеюсь, вы окажете мне кое-какие услуги?

Я взглянул на Ванду и встретился с ее холодным взглядом. Я понял: мою беседу с Ясневским она воспринимает вполне серьезно.

— Ну, конечно, конечно! Я весь к вашим услугам, — обрадовался гестаповец. — Я могу даже достать вагон для перевозки муки. И сам буду сопровождать его, чтобы ничего не случилось. При теперешней ситуации очень трудно перевозить по железной дороге такие дефицитные товары, как мука, крупа или сахар. Но положитесь на меня. Для двоюродного брата моей дорогой Вандочки я готов сделать все возможное и даже невозможное.

«А вы только завезите чемодан с толом на мост и там сбросьте его!» — чуть не вырвалось у меня. Я понял: этот старый холостяк ради Ванды готов на все. Надо только слегка подогреть его. И, налив еще по рюмке водки, я предложил:

— Давайте выпьем за предстоящую свадьбу такой чудесной пары, как пан Ясневский и панна Ванда… За ваше счастливое будущее!

«Жених» так и просиял, а Ванда вспыхнула.

— Я против такого тоста! Кто дал тебе (она подчеркнула это слово) право распоряжаться мною? — сердито спросила девушка. — Кто ты такой, что…

Но в этот миг я кончиком ботинка слегка наступил ей на ногу, давая понять, чтобы она замолчала. Ванда не договорила, только обожгла меня гневным взглядом и, встретившись с моими глазами, залилась румянцем и потупилась.

Я повторил свой тост:

— За вашу будущую женитьбу на Ванде, пан Ясневский!

— О-о! — воскликнул он. — За это я готов выпить целую бочку, не только водки, но даже дегтя. — И, с благодарностью глядя на меня, продолжал: — Какой вы, пан Богинский, душевный человек! Сам бог послал вас мне. Вы первый прямо сказали, что Ванда должна выйти за меня замуж. Надеюсь, вы, как двоюродный брат, повлияете на нее и на всех тех, кто возражает против нашего брака?

— Можете положиться на меня, пан Ясневский. Все будет в порядке.

Гестаповец совсем расчувствовался:

— Поверьте мне, я такой же добрый поляк и католик, как и вы, пан Богинский, как и моя драгоценная Вандуся. Понимаете ли вы, как трудно жить теперь? Платят жалкие пфенниги, на которые ничего не купишь. Хорошо, что я отлично владею немецким языком и не только стал фольксдойче, а даже выскочил в офицеры, а то… Мой отец — чистокровный поляк, а мать — литовка. Я воспользовался этим и раздобыл подтверждение, будто бы моя муттер из знатного прусского рода. Мне сразу же предложили должность в бангофжандармерии. Нет, вы не думайте, что все это я делал от души, ради какой-то там любви к рейху. И мне не очень сладко в этом мундире. Деньги не такие уж большие, и даром их не дают. Сначала я был на такой должности, что едва уцелел. Все время разъезжал по линии и один раз попал под обстрел партизан. Получил ранение в ногу, и меня освободили от поездок. Теперь охраняю станционные объекты.

Время было позднее, а гестаповец и не думал кончать свои пьяные излияния. На сегодня достаточно, подумал я. Нужно еще откровенно поговорить с Вандой и подумать, как лучше использовать Ясневского для выполнения задания. Я подал Ванде знак глазами: мол, пора кончать.

Она поняла меня и предложила:

— Давайте выйдем на улицу. В комнате душно. Да и спать уже пора.

Гестаповец попробовал подняться, но хмель, казалось, приковал его к стулу. Мы с Вандой взяли его под руки. Почувствовав прикосновение Ванды, Ясневский так и подскочил, едва не перевернув стол.

— Пшепрашам моцно… Я сам… Я сам… Целую ручку золотой панне Ванде за услугу. — Качаясь, как маятник часов, он заковылял к выходу.

Я успел шепнуть девушке на ухо:

— Не горячись, я все после объясню.

Мы вышли во двор. Прохлада летней ночи слегка освежила пьяного Ясневского. Я предложил:

— Пусть панна Ванда идет спать, а я немножко провожу почтенного пана. Надеюсь, вы не возражаете?

— Насчет того, чтобы моя Вандзюня шла бай-бай, я — за. Мне жаль этой крошки, что ей приходится возиться с двумя мужчинами… Пшепрашам еще раз. Обещаю после свадьбы не брать в рот ни капельки. Целую ручки, панна Ванда!

Он схватил руку девушки и начал страстно прижимать к губам.

— Спокойной ночи, пан Генек! — Она выдернула руку и убежала в дом.

— Какая чудная девчоночка! — восторженно воскликнул влюбленный шляхтич. — До сорока лет не женился, не мог найти себе подходящую пару. А тут — такая красотка, такое счастье! Благодарю тебя, владыка небесный, и тебя, наисправедливейшая матка боска, приносящая людям счастье!

О, да ты еще и набожный, господин жандарм! Это тоже неплохо. Безнадежно влюбленный, набожный жених… Всем этим нужно воспользоваться. Николай Иванович не раз повторял: «У каждого человека есть свое слабое место. Иногда не одно даже. Нам, разведчикам, нужно уметь подмечать и использовать это как у друзей, так и у врагов». Как на моем месте поступил бы Кузнецов? Всегда, оказавшись в сложном положении, я старался поставить его на мое место и представить себе, что он в данном случае делал бы.

Мои мысли прервал голос гестаповца:

— Вы о чем-то задумались, пан Янек? Надеюсь, вы позволите мне так называть вас?

— Пожалуйста, пан Ясневский…

— Можете и вы называть меня просто Генек. Ведь в скором времени мы породнимся.

— Непременно! — поддержал я его.

— Сердечно благодарю, сердечно благодарю! — откликнулся жених.

Он поплелся к калитке, а когда я подошел к нему попрощаться, схватил меня за рукав, притянул к себе и, оглянувшись (не подслушивает ли кто-нибудь), прошептал:

— Знаете, что я вам скажу? Не такие уж хитрецы эти партизаны. Будь я на их месте, я показал бы, как нужно лупцевать швабов. Пся крев! Это я только вам говорю, как честному католику…

— Ну, мы еще с вами на эту тему поговорим, — сказал я.

— Непременно поговорим… Завтра же!..

— В присутствии Ванды.

Услыхав имя своей «невесты», Ясневский опять расчувствовался, и я еле-еле остановил поток его красноречия.

Наконец мы распрощались. Я вернулся в комнату. Ванда убрала со стола. Я не знал, с чего начать разговор с девушкой, но она сама не стала молчать.

— Ты что, «двоюродный братец», язык проглотил? Я вижу: ты не только хороший коммерсант, а еще и неплохой артист…

— Прости меня, Ванда, но я должен с тобой серьезно поговорить… Кстати, где Владек?

— А бес его знает! Всегда, когда приходит этот «жених», он смывается из дому. Он его органически не переносит.

— А ты?

— Что я?

Девушка замолчала.

— Ты хочешь знать, — заговорила она, помолчав, — почему я вынуждена терпеть ухаживания этого онемеченного шляхтича? Я скажу тебе. Владеку не сказала, а тебе скажу.

И она рассказала, как поехала на работу в Германию и как по дороге сбежала из эшелона и вернулась домой.

— Когда нас отправляли туда, подошел ко мне на нашем вокзале гестаповец и спрашивает по-польски: «Куда это такая красивая паненка едет?» — «Разве вы не видите?» — говорю ему. «А может, говорит, паненка хотела бы остаться?» Я ничего не ответила. А он не отстает: «Скажите «да» — и я обещаю все устроить». Как я могла ответить «да» гестаповскому офицеру — даже если он не немец, а поляк? И я сказала: «Ничего мне от вас не нужно». А два месяца тому назад, сразу после того как ты исчез, я ездила в Ровно, к Домбровскому. И вот, когда возвращалась назад и уже вышла из вагона на перрон, слышу за спиной знакомый голос: «Пани уже дома?» Обернулась: он. Пошел за мной. Шел и говорил, что понимает, как я вместо Германии попала в Здолбунов. Что достаточно об этом сообщить кому следует — и я на всю жизнь это запомню. Но что он не такой, как я могла бы подумать, и он постарается доказать мне это. Что он может устроить меня на работу, и я буду чувствовать себя в полной безопасности. Так он дошел со мной до нашего дома. Попросил разрешения войти и, хотя я ничего не ответила, зашел. На следующий день явился опять. И вот ходит. Считает себя настоящим женихом. А ты сегодня еще подлил масла в огонь.

— Прости меня, Ванда…

— Я все поняла. Не такая уж я дура, как ты думаешь, — продолжала Ванда. — Я и прежде не очень верила в твою коммерцию. Вы с Владеком о чем-то перешептывались, а я думала: ну и пускай. Только больно было, что вы от меня прячетесь. Пожалуй, приходится благодарить этого гнусного немецкого холуя за то, что ты решил пойти на откровенность со мной. А то, наверно, и дальше морочил бы меня своей коммерцией и ухаживаниями, а маму обещаниями.

— Кстати, если речь зашла насчет коммерции, — возразил я, — то можешь не сомневаться. В Ровно я целыми вагонами сбываю всяческие продукты и порой получаю приличную прибыль. А насчет обещаний?.. Мне кажется, я ничего не обещал. Разве что — зайти в другой раз.

— Это меня тоже слегка удивляло, — призналась Ванда. — Зачастил молодой человек к девице, изображает из себя влюбленного…

— И не признается в любви, — поспешил добавить я. — Скажи откровенно, как бы ты поступила, если бы я признался тебе в любви и сделал предложение?

Ванда подняла глаза, посмотрела на меня недоверчиво и уклончиво ответила:

— Не спрашивай об этом… Скажи лучше, зачем тебе понадобился этот шляхтич?

— Есть одно дельце.

— Не думаю, чтобы он смог оказаться полезным.

— Сможет.

— Любопытно, каким образом?

— Сперва придется выдать тебя за него замуж.

— Оставь эти штуки! — вспыхнула Ванда. — Ты думаешь, что я сразу же выскочу за этого идиота? Он мне давно уже осточертел. Ходит за мной по пятам, всем говорит, что я его невеста, обещает устроить меня на работу в депо или на станцию. А мне ничего другого не остается, как обманывать его, лишь бы спастись от отправки в Германию.

— Я отнюдь не требую от тебя оправданий. Как раз очень хорошо, что тебе на крючок попался этот гестаповец. Он должен нам помочь.

— Он сделает все, что я ему скажу.

— Только это нам и нужно. Чтобы офицер гестапо исполнил поручение советских партизан…

Сказав это, я посмотрел на Ванду. Ожидал увидеть удивление на ее лице, но оно ничуть не изменилось, словно ничего особенного девушка от меня не услышала.

— Так вот, — продолжал я, — тебе придется выполнить довольно сложную роль: посвятить гестаповца в народные мстители.

— А как именно?

— Этого я еще как следует не обдумал. Но идея для меня ясна. Нужно провезти в поезде мину и сбросить ее на мост через Горынь. Ясневский мог бы это сделать.

— И сделает, — заверила Ванда. — Вот увидишь: он меня послушается.

— Тогда нам с тобой остается только разработать сценарий, распределить роли и приступать к исполнению.

— Действующих лиц будет трое, — сказала девушка, — ты, мой «жених» и я.

— А может, еще Владек?

— Нет, — возразила Ванда. — Не нужно. И вообще прошу тебя: не говори ничего Владеку.

— Почему?

— Он считает меня глупенькой и несерьезной девочкой, а я хочу доказать ему, какова я в действительности. Мы еще посмотрим, кто из нас разумнее и серьезнее — он или я. Так не скажешь?

— Хорошо, Ванда, не скажу.

 

ПАТЕНТОВАННЫЕ НЕГОДЯИ

Через день состоялась торжественная церемония посвящения Ясневского в «народные мстители». Весь ритуал проходил по заранее разработанному мной и Вандой плану.

Гестаповец стоял на коленях перед образом божьей матери и, сложив молитвенно руки, повторял за своей «невестой» слова клятвы:

— Именем матки боски, именем родных моих, именем народа польского, стонущего под ярмом гитлеровской оккупации, твоим именем, возлюбленная Ванда (последние слова «клятвы» исходили от него самого), клянусь выполнять все поручения подпольной организации имени Тадеуша Костюшко, мстить фашистским захватчикам…

Мне смешно было смотреть на этого уже лысоватого холостяка в гестаповском мундире, который покорно устремлял набожный взгляд на молодую девушку, так мастерски выполнявшую свою первую сложную роль. Смешно и в то же время гадко. Гадко, потому что я чувствовал: этот человек, лишенный всяких убеждений, произносит слова клятвы не потому, что они продиктованы его мыслями и чувствами, а только потому, что этого пожелала Ванда. А если бы девушка произнесла тираду в защиту фашистских «идеалов», он, не раздумывая, так же прижал бы руки к груди и повторял слова верности гитлеровским захватчикам.

— …И если я когда-нибудь изменю своим товарищам, — повторял за Вандой гестаповец, — да постигнет меня кара божья и месть народная.

— Целуйте образ божьей матери, — приказала Ванда.

— А для большей формальности, пан Ясневский, — добавил я, — поставьте здесь свою подпись и отпечаток пальца.

Когда торжественная процедура была закончена, Генек облегченно вздохнул:

— Теперь я словно вторично на свет родился. — А потом, как бы с испугом, спросил: — Скажите, а своей клятвой я не теряю права на руку моей дорогой Вандзи?

— Наоборот! — ответил я.

— А что скажет панна Ванда?

— Безусловно, теперь у вас больше шансов на успех, чем прежде, — успокоила гестаповца девушка. — Но помните: прежде всего борьба, а уж затем любовь. Если вы будете добросовестно выполнять все наши поручения, я обещаю быть снисходительной.

— О-о, — мечтательно протянул Генек, — ради этого я готов сделать для подпольной организации все, что прикажут.

И в подтверждение этих слов он стал рассказывать, где расположены секретные посты по охране железнодорожных объектов. Увлекшись рассказом, который время от времени прерывался глубокими вздохами и комплиментами по адресу «дражайшей Вандочки», гестаповец начал перечислять поименно своих агентов. Когда он закончил, я положил перед ним листок бумаги и химический карандаш и велел написать все эти фамилии, с добавлением адреса и места работы каждого.

Список гестаповской агентуры вместе с донесением о Ясневском был передан через Иванова в отряд. Командование одобрило мой план и разрешило использовать услуги гестаповца.

— Генек, — обратился я к нему, — вам дается важное поручение. Как только вы его выполните, вас с Вандой мы отправим в партизанский отряд, и там вы сможете пожениться…

— О Езус Мария, — с восторгом воскликнул шляхтич, — говорите скорее! Какое поручение?..

— Нужно взорвать железнодорожный мост через Горынь, — спокойно ответил я.

— А что я могу для этого сделать? — спросил не задумываясь Ясневский.

— Сбросить с поезда мину на мост.

— Хорошо, — проговорил «жених» и, немного подумав, добавил: — Мне на эту операцию нужно три дня, две тысячи немецких марок, мину и ваше, Вандзя, благословение.

— За этим дело не станет. А кто повезет мину?

— По-видимому, Ходаковский. Это кондуктор, за деньги он все сделает. Тем более что почти не бывает трезвым. Нынче же я с Ходаковским увижусь и все улажу.

— Смотрите только, чтобы он не продал нас.

— О нет! Он жаден на деньги, а я ему вперед дам немного, зато пообещаю, что после заплачу все.

— Добро. Пускай будет он. Только пока что ничего ему не говорите. Нужно все хорошенько обдумать. Приходите завтра сюда, и мы окончательно уговоримся. А сегодня можете только слегка прозондировать почву. Но предупреждаю: о задании — ни слова.

В тот же день я поехал в Ровно, встретился с Кузнецовым и сообщил ему, что Ясневский согласен подорвать мост.

— Вообще-то вся эта игра довольно рискованная, — сказал Николай Иванович. — Я могу поверить, что «жених» ничего не выдаст немцам, потому что клятва, которую он подписал, и списки агентуры, составленные им собственноручно и переданные нам, а кроме того, и любовное чувство к Ванде связывают его по рукам и по ногам. Но вот Ходаковский…

— Я и сам о нем думаю, поэтому и решил посоветоваться, как с ним быть.

— Он ни в коем случае не должен знать, что везет мину. Придумайте что-нибудь. Ну, хотя бы пусть Генек ему скажет, что в чемодане вещи для охраны моста. Кажется, его охраняют мадьяры?

— Да.

— Ну вот, пусть пьяница кондуктор думает, что у его шефа какие-нибудь делишки с мадьярами.

— А что, если я сам буду присутствовать при разговоре Ясневского с кондуктором? — спросил я Кузнецова. — Без меня Генек может наговорить глупостей.

Николай Иванович немного подумал и сказал:

— Опасно, но это надежнее. Только смотри…

— Постараюсь.

И еще в одном деле я ожидал совета от Кузнецова: кому взять мину у Шмерег. Самому мне вообще нельзя появляться на этой улице. Послать Леню — так ведь он ничего не знает про Ванду и Генека, наверняка обидится на меня, начнет расспрашивать: кто, да что, да как. Мог бы пойти Владек, но Ванда категорически против. Про ее тайну и про всю эту историю с Ясневским знает только Жукотинский, но условия конспирации строги, я не хотел посылать его. Ванда сказала, что сама принесет мину. Все же, не посоветовавшись с Кузнецовым, я не мог решиться послать девушку к Шмерегам.

— Пойдет она от них с большим чемоданом, — говорил я Николаю Ивановичу, — кто-нибудь к ней пристанет. А то вдруг найдется галантный кавалер, которому вздумается ей помочь…

— Знаешь что, — решил Кузнецов, — я сам буду сопровождать девушку. Завтра же приеду в Здолбунов. Пусть она придет к Шмерегам к двум часам дня.

Под вечер шофер Пауля Зиберта, Николаус — так называл Кузнецов Колю Струтинского, — привез меня в Здолбунов, к Петру Бойко. Здесь я встретился с Михаилом Шмерегой и предупредил его, что завтра, в два часа дня, к нему придет человек за чемоданом с миной.

…Ровно в два часа в дверь дома Шмерег постучались. Анастасия Тарасовна, открыв дверь, увидела незнакомую девушку.

— Не продается ли у вас новое платье моего размера? — спросила пришедшая.

— Да, продается. Оно вам подойдет, — ответила Анастасия. — Пройдите, пожалуйста, в комнату. Но донесете ли вы чемодан, ведь он такой тяжелый! Я сама еле передвигаю его…

— Донесу, — уверенно ответила Ванда.

Минут через десять Ванда вышла из дома и, сгибаясь под тяжестью чемодана, медленно зашагала в город. Пройдя несколько десятков шагов, она остановилась, поставила чемодан на тротуар и только потянулась за ним другой рукой, как услышала над самым ухом:

— Скажите, пожалуйста, как пройти на Долгую улицу?

Подняла глаза: немецкий офицер. Смотрит на нее вопросительно и ждет ответа. Фашист, а вежливый. Подумала: Микола предупреждал, что может произойти такая встреча, и сказал, чтобы она ответила и продолжала идти, не обращая никакого внимания на немца. Ответила. Немец поблагодарил и пошел в указанном направлении. Она — за ним. Шел он не торопясь, осматриваясь по сторонам, останавливался прочитать какое-нибудь объявление или распоряжение коменданта. Ванда чувствовала: делает он это не случайно, а для того, чтобы она не отстала. Ванда не знала, кто он, этот немецкий офицер, но то, что он шел впереди, придавало ей уверенности и силы, и даже ноша не казалась такой тяжелой.

В тот же день, рассказав мне об этой встрече, девушка спросила, кто был этот немец.

Очень хотелось мне сказать ей, что это был не немец, а русский, переодетый в форму гитлеровского офицера, что это наш разведчик и мой друг, но я не имел на это права. Подлинное лицо обер-лейтенанта Пауля Зиберта можно было раскрывать только крайне ограниченному кругу людей. В Здолбунове такими людьми были Шмереги, Красноголовец, Иванов, Клименко, Бойко. Для других подпольщиков его существование в то время оставалось тайной, и раскрыта она была только после войны.

Я поджидал Ванду у Жукотинских. Их гости уже уехали, и я снова мог пользоваться гостеприимством этого дома. Ванда ушла, а мы с Жоржем, открыв чемодан, начали перекладывать шашки тола, потому что они не прилегали плотно одна к другой и стучали.

За этим занятием нас застала жена Жоржа — Марыся. Заметив желтоватые брусочки тола, она подумала, что это мыло, и накинулась на Жоржа:

— Смотри какой! В доме нечем белье выстирать, а тут столько мыла. Еще прятал от нас в чемодан. Ну и хозяин! Хоть бы один брусочек оставил. Так нет! Спекулянт несчастный!

Чем было ее успокоить? Возражать? Сказать, что Жорж не спекулянт? Нет, пожалуй, придется ему походить в спекулянтах и выслушать упреки родных.

— Пани Марыся, — заговорил я, — не волнуйтесь. Завтра же я принесу вам мыла, а это мы должны срочно отправить: очень выгодные покупатели нашлись.

На следующий день пришлось потерять несколько часов, пока я за немалые деньги раздобыл несколько кусков мыла. Принес их Жукотинским и опять заработал упрек:

— За мыло спасибо, но то, вчерашнее, было гораздо лучше, желтее…

Наутро между Генеком Ясневским и его агентом Михаилом Ходаковским произошел такой разговор.

— Этот чемодан, — сказал гестаповец, — ты должен завезти на мост, для мадьяр, которые его охраняют.

— А как же я его там оставлю, ясновельможный пан? На мосту поезд никогда не останавливается. Разве вам это неизвестно?

— Болван! Никакой остановки для этого не нужно. Скинешь на ходу поезда.

— Это можно сделать, ваша вельможность. Но стоит ли каким-то мадьярам сбрасывать такой прекрасный чемодан, да еще с продуктами? Может, я им приготовлю какой-нибудь другой чемоданчик? У меня есть свой. Переложу туда ваш товар — и пусть получают. А за этот можно литра два самогонки взять.

— Что ты поделаешь с этим болваном? — обратился Ясневский ко мне с Вандой. Мы сидели с нею в сторонке и молча слушали разговор Ходаковского с его шефом.

Генек разозлился:

— Я тебе еще раз повторяю. Сегодня, проезжая по железнодорожному мосту через реку Горынь, ты скинешь на мост этот чемодан. Понял?

— Отчего не понять? Вы на меня не сердитесь. Просто я говорю, что не обязательно разбрасываться такими хорошими чемоданами, как этот…

Пошатываясь, он подошел к чемодану и попробовал поднять его.

— О-о, тяжелый, бестия! А чем вы его загрузили, прошу вас? Может, коммунистической литературой? — И он громко захохотал.

— Брось глупости! — оборвал его Ясневский. — Делай, что приказывают.

— Ясновельможный пан штурмфюрер, — Ходаковский щелкнул каблуками, — я никогда не отказывался и не собираюсь отказываться исполнять ваши приказы. Выполню и этот. Но я хотел бы знать, что я получу за это…

— За выполнение этого приказа ты получишь… две тысячи! — ответил Ясневский.

— Чего? Карбованцев, которые печатаются в Ровно, или, может, рейхсмарок? — заглядывал ему в глаза кондуктор.

— Две тысячи оккупационных марок наличными, — заявил Ясневский.

— Прошу прощения, ясновельможный пан, вы не шутите? — удивился Ходаковский. — Вы слышите? — обратился он ко мне. — Две тысячи оккупационных марок. Да это целая бочка самогона. Могу ли я их увидеть?

Теперь уже мне пришлось вступить в игру. Я открыл свой портфель, вынул оттуда две пачки новеньких ассигнаций и положил их на стол. Ходаковский жадно схватил деньги и начал перебирать их, не веря своим глазам.

— Сейчас вы получите одну тысячу, — сказал я, — а когда выполните это поручение, получите вторую.

— Вот это фирма! — с восхищением произнес кондуктор. — Скажите, милостивый пан, это вы заинтересованы, чтобы чемодан был сброшен мадьярам на мосту?

— Да, я.

Он подошел ко мне и отвел в сторону.

— Вы, должно быть, из гебитской службы?

— Да, да! — не стал я возражать.

— Мне очень приятно, что придется иметь дело с вами. Я давно приметил, что гебитская служба солиднее. Это не голодранцы из бангофжандармерии. Хотят находить коммунистов и вылавливать партизан бесплатно. Так добра нет и не будет. Выигрывает тот, кто больше платит.

— Я вижу, пан Ходаковский, вы человек разумный и неплохо разбираетесь во всем.

— Еще бы! Думаете, я не знаю, зачем вы подбрасываете мадьярам этот чемодан, и не догадываюсь, что в нем? Михаль хоть и любит пропустить чарку-другую, но котелок у него, — он постучал себя пальцем по голове, — варит. Если гестапо кого-нибудь в чем-то подозревает, но не может сцапать, потому что нет улик, — оно само эти улики создает. Находится такой Михаль и за кругленькую сумму подбрасывает их куда надо. Я не знаю, что делала бы ваша фирма, дорогой господин из гебита, если бы у вас не было таких, как мы!

Наш расчет оправдался: Ходаковский был уверен, что участвует в секретной операции, которую гестапо затеяло против мадьярской охраны моста.

Я решил поддать духу этому негодяю.

— Выполните это поручение, найдется для вас еще одно, весьма ценное…

— На какую сумму, прошу вас?

— Тысяч на пять.

— Я готов, — поспешно подтвердил Ходаковский, словно боясь, что кто-нибудь другой сможет перехватить выгодное дельце.

Ванда, Ясневский и Ходаковский с чемоданом отправились на станцию, а я пошел добывать для Марии Львовны и Марыси еще мыла.

— Смотри не проспи моста, — сказал гестаповец своему агенту, когда тот, занеся чемодан в служебное купе, вышел в тамбур и принялся потягивать перцовку из бутылки. — И не пей больше!

— Не беспокойтесь, господин штурмфюрер! Все будет в порядке.

Но не успел поезд тронуться, как Ходаковский опорожнил бутылку, заснул, а когда проснулся — мост уже был позади, Чемодан с толом приехал назад в Здолбунов.

Узнав об этом, я встревожился. Казалось, дело улажено, а тут этот пьяница подвел! Еще, чего доброго, сорвется вся операция. Я уже жалел, что связался с Ясневский и что вообще поручил такое серьезное дело негодяям. Но теперь нельзя было отступать. Нужно было действовать — и решительно.

Когда мы с Ясневским пришли на квартиру к Ходаковскому, тот лежал мертвецки пьяный и храпел. Чемодан с взрывчаткой стоял в углу комнаты. Нам оставалось только забрать мину и уйти. Молча мы подошли к дому Пилипчуков.

— Что будем делать? — спросила Ванда.

— Пожалуй, уже ничего, — ответил я.

— А как же задание? Кто отвезет чемодан?

— Чемодан спрячь, — может, еще когда-нибудь понадобится. А задание выполнят другие.

— Это ты говоришь, чтобы успокоить нас и себя.

— Нет, Ванда, вот увидишь: через два-три дня мост взлетит на воздух.

Услышав эти слова, Ясневский встрепенулся:

— Так, значит, еще кто-нибудь занимается этим делом?

— Да, пан Ясневский, мы без вас обойдемся.

— А как же мы с Вандой?

Лицо гестаповца потемнело. Я сделал вид, что не понял, о чем он говорит, и сказал:

— Ну ладно, я пошел. До свидания.

— Постойте, — остановил меня Генек. — Я хотел бы знать, согласится ли теперь Ванда стать моей женой?

— А почему вы меня об этом спрашиваете? — удивился я. — Спросите ее.

— С человеком в мундире гестаповца, — сказала Ванда, — который только болтает, что ему опротивел этот мундир, и хочет совершить подвиг руками пьяного негодяя, я не желаю даже разговаривать. Неужели вы этого не понимаете, господин штурмфюрер?

— Но ведь я с тобою, Вандзюня, с тобою, с паном Янеком, со всеми, кого вы представляете. Я же присягал… Я же своей рукой составил списки всех своих агентов и передал вам… Я же…

— Бросьте подсчитывать свои заслуги, — презрительно сказала девушка. — Одними клятвами гитлеровцев с нашей земли не прогнать. Я обрадовалась, когда пан Богинский по моей просьбе согласился привлечь вас к работе. Мне было жаль вас. Я думала, что вы действительно сознаете свою вину перед отчизной и народом польским. Надеялась, что вы выполните это задание и тем самым хоть немного смоете грязь, что лежит на вашей совести. А вы, как видно, на это не способны. Вы можете только произносить клятвы и целовать руки девушкам…

Гестаповец, со страхом в глазах слушавший каждое ее слово, упал на колени и, подняв руки, выкрикнул:

— Вандзя, золотая! Езус Мария! Пан Богинский, будьте свидетелем: я докажу, на что способен Генек Ясневский. Если в течение двух дней я не завезу чемодан на мост, то пусть бог меня покарает. А ты, Вандзя, можешь меня тогда проклясть.

Не сказав больше ни слова, он схватил чемодан и почти бегом направился к железнодорожной станции.

 

МИНА ВЗОРВАЛАСЬ

— А может, пойду и я на станцию? — спросила Ванда, когда мы остались вдвоем.

— Нет нужды, — возразил я. — Ты и так отлично распекла этого мерзавца. Теперь он вынужден будет что-то сделать.

— А если он пойдет в гестапо и все выложит?

— Не думаю. Не такой уж он дурак. Знает, что гестаповцы никогда не простят ему даже того, что он для нас сделал. Он слишком печется о своем благополучии, чтобы пойти на такой рискованный шаг. Посмотри: все его действия до сих пор были продиктованы только одним — заботой о собственной шкуре. На все прочее ему наплевать. Ради этого он пошел в гестаповцы. Ради этого согласился помогать нам. Мне даже порой начинает казаться, что и в его влюбленности в тебя больше наигрыша, чем подлинных чувств.

— Неужели? — удивилась Ванда.

— Да, да. Увидав тебя два месяца назад, Ясневский подумал: какую выгоду даст ему встреча с этой паненкой? Правда, ты ему понравилась, но он не из таких, кто влюбляется по самые уши с первого взгляда. Ему вообще чужды какие-либо высокие чувства. Я так представляю себе ход его размышлений. «Эта хорошенькая девочка, — думал он, — должна быть сейчас где-нибудь в Германии. Можно, конечно, отнести ее куда следует — и я в лучшем случае получу благодарность за проявленную бдительность. А что мне с этой благодарности? Может, лучше попробовать поиграть в любовь? Она не осмелится мне отказать». А когда ты дала ему понять, что подобные его надежды напрасны, он и тут не донес на тебя в гестапо, потому что у него дальний прицел. Придут советские войска — есть оправдание: помог девушке спастись от отправки в Германию. Ты же сама и подтвердила бы.

Ванда подумала, потом сказала:

— Знаешь, я никогда обо всем этом так серьезно не задумывалась. Принимала его назойливое ухаживание таким, как оно есть. А вот теперь слушаю тебя и думаю: пожалуй, ты прав.

— Я и сам поначалу принял Ясневского за влюбленного без оглядки старого холостяка. А потом присмотрелся к нему, поговорил с ним и понял: не только любовь к «дражайшей Вандочке» руководит им, а еще кое-что. Он чувствует, что корабль, на котором плывет, идет ко дну, и потому стремится оказать нам какую-нибудь услугу и этим спастись.

— Выходит, — сказала Ванда, — он постарается выполнить задание.

— И я так думаю. Только рассчитывать на него не буду. Нынче же поговорю с хлопцами, чтобы они ускорили это дело.

— А с кем?

— Разве тебе не все равно? — дипломатично ответил я.

— Может, и все равно, но я не понимаю, почему ты от меня это скрываешь? — вспыхнула девушка.

Я только было собрался ответить, как в комнату вошел Владек.

— О, сердечные излияния. Прошу прощения, Ванда, мне нужно побеседовать с паном Богинским, — обратился он к сестре.

— Ну и беседуйте! — кинула Ванда и выбежала из комнаты.

Когда дверь за ней закрылась, Владек сказал:

— Меня послал к вам Жорж. У нас грузят сейчас цемент на Шепетовку. Жорж сказал, что у вас имеется чемодан с взрывчаткой. Его можно спрятать среди мешков с цементом. Кто-нибудь из наших будет сопровождать эшелон, ну, и по дороге, на какой-нибудь маленькой станции, где не будет охраны, достанет чемодан и скинет на мосту. Может поехать Жорж. А могу и я.

— Но это ведь только на словах так легко получается…

— И на деле получится, вы дайте чемодан, — настаивал Владек.

— Не могу…

— Не доверяете, — в его голосе послышались укоризненные нотки.

— Нет, доверяю и знаю, что и Жукотинский, и ты, и другие ваши хлопцы-цементники никогда не подводят. Но я не могу дать вам этот чемодан, потому что сейчас его у меня нет.

— Не-ет? — удивленно протянул Владек. — А где же он?

Потом вздрогнул, словно от какой-то страшной мысли, и проговорил:

— Надеюсь, Ванда и мой будущий родственник не имеют к нему никакого отношения?

Взять бы да и рассказать ему обо всем. Но что скажет мне после этого Ванда? Я окажусь в ее глазах болтуном, который не способен сдержать слово. Так и доверие потерять можно. А Владек, должно быть, о чем-то догадывается. Чувствует, что у нас с Вандой завелись какие-то секреты. Что ж, догадывайся, парень. Вскоре ты обо всем узнаешь, и расскажет тебе сама Ванда — твоя «шальная, легкомысленная сестренка». И я ответил:

— Можешь быть уверен, Владек: чемодан в надежных руках. А если Ванда и твой, как ты выражаешься, будущий родственник имели к нему отношение, то очень отдаленное. Просто они помогали переносить этот багаж, не зная, что там такое.

— Мыло? — рассмеялся Владек.

— Да. И ты уже про мыло знаешь?

— Марыся до сих пор не может успокоиться. Говорит: то мыло, что в чемодане, было лучше… Так как же насчет чемодана? Что скачать ребятам? Можно надеяться или нет?

— Можно. Только придется несколько дней подождать. Так и скажи, — ответил я, а сам подумал: «Если Генек и на этот раз не сдержит обещания, придется обратиться к цементникам. Правда, шансы у них мизерные, но что поделаешь: время идет, сегодня уже одиннадцатое, последний срок — пятнадцатого, нужно хвататься за любые возможности, лишь бы выполнить задание».

Ободренный обещанием, Владек ушел на завод. Сразу же вернулась Ванда.

— Ну, что он от меня скрывает? — спросила она.

— Вот ты какая! — улыбнулся я. — Сама скрываешь от него тайну, а ему не позволяешь иметь свою.

Она ничего не ответила, только повторила свой вопрос.

— Владек предложил мне новый план взрыва моста.

— Что же ты ответил?

— Велел пока что воздержаться. Но вполне возможно, что именно этот план и будет осуществлен.

Я уже собрался рассказать девушке суть нового плана, как отворилась дверь и мы увидели… Ясневского! Да, это был он, и выражение лица у него было уже не такое печальное и озабоченное, как несколько часов назад, когда Генек ушел от нас. Чемодана в руках у него не было.

— Дзень добры, уважаемое панство! — проговорил он, точно ничего не случилось и мы сегодня видимся впервые.

Отозвалась Ванда:

— Вы еще и шутите? Как только вы можете после всего, что было, смотреть нам в глаза?

— Не сердитесь, дорогам Вандзюня, — дохнул на нас Генек хмельным перегаром. — Все будет в порядке. Завтра утром я сам завезу чемодан на мост и сброшу его с поезда.

— А где он сейчас?

— Как где? У Михаля. Я оставил его там. Мы уговорились, что поедем вместе, и в знак согласия выпили по чарке.

— Так это вы возвратились сюда, чтобы еще раз похвастаться перед нами? — презрительно отозвалась девушка. — Нам и без того известно, что вы первоклассный хвастун.

— Але ж, Вандзюня…

— Не смейте меня так называть. Опротивело слушать.

Она брезгливо сморщилась и вышла из комнаты.

— Пан Богинский, — обратился ко мне гестаповец, — хоть вы не думайте обо мне так плохо, как она. Поверьте в мою искренность.

— Откровенно говоря, я не думал поручать вам это задание, — заговорил я. — Еще раз повторяю: у нас есть кому сбросить мину. Но Ванда настояла, чтобы это сделали именно вы. Она хочет, чтобы вы искупили свою вину, смыли тяжкий грех, который добровольно взяли на себя, надев мундир гестаповца. У нее сейчас очень плохое настроение, потому что вы не оправдали ее надежд.

— Я оправдаю… Я оправдаю… Пан Богинский… Верьте мне… Я сделаю все… Вы золотой человек. Сам бог послал вас для моего счастья… Я сделаю все… Не сомневайтесь и постарайтесь убедить в этом панну Ванду.

— Хорошо, пан Ясневский.

— Я иду… А Ванде скажите: приходил я не хвастаться, а еще раз убедиться, что все надежно.

— Что вы имеете в виду: мину или обещание Ванды?

— Безусловно, мину. Не подведет она? Ведь все может статься. Не сработает ударный механизм или не сдетонирует запал — бывают же такие случаи. Чем я тогда докажу, что мина была доставлена на мост? Не идти же брать расписку у мадьяр, которые его охраняют.

— Вы напрасно волнуетесь, пан Ясневский. Если не сработает ударный механизм, никто не станет вас в этом обвинять. Мы будем считать, что вы свое задание выполнили.

— Но чем я докажу, что мина была сброшена именно на мосту?

— Взрывом. Вы только скиньте ее, а она обязательно сработает.

— Хорошо. Только… — он смущенно замолчал.

— Ну что, говорите.

— Не могли бы вы сейчас дать мне вторую тысячу марок? Что-то этот Ходаковский меня беспокоит. Нужно заткнуть ему рот, а то, чего доброго, продаст.

— Возьмите.

Я дал гестаповцу пачку ассигнаций.

Вечером я отправился к Красноголовцу. Ясневский Ясневским, рассуждал я, но нужно и самим действовать, нельзя полагаться на продажного шляхтича и его пьяницу агента. Предложение Владека Пилипчука представлялось мне не совсем реальным: кто знает, удастся ли достать мину из вагона, загруженного цементом. Может, Дмитрий Михайлович что-нибудь придумает?

Увы, и Красноголовец ничем не мог меня утешить.

— Единственная надежда на Леню Клименко, — сказал он. — Может, ему удастся сесть с миной в Шепетовке? Поезда, идущие на запад, проверяют не так тщательно. — И, подумав еще, добавил: — Жалко, что у нас нет связей с шепетовскими товарищами. Они помогли бы.

— Они, пожалуй, сами тоже думают, как бы подорвать мост, — заметил я. — Понятно, хотелось бы нам самим это сделать, но, действуя сообща, мы от этого только выиграли бы. А теперь у нас нет уже времени устанавливать связь с шепетовскими товарищами, нужно действовать одним.

— Я понимаю, что нужно. Но как?

— Будем думать, Дмитрий Михайлович. Если ничего не надумаем и никто нас не опередит, пошлем Леню в Шепетовку.

Ночевать я остался у Красноголовца. И на следующий день не знал, что Ванда утром пошла на вокзал, что там она встретилась с Генеком и что они сели на поезд, с которого Ходаковский должен был скинуть мину на мост.

Я лежал в тени сада и в ожидании, пока придет хозяин, перелистывал страницы немецких газет и журналов. С каким наслаждением я развернул бы сейчас «Правду» или «Огонек»! Как хотелось прочитать что-нибудь о нашем, советском. Из сообщений Информбюро, которые Иванов регулярно привозил с «маяка», я знал, что наши войска успешно наступают. Освобождены Орел и Белгород. Пятого августа Москва впервые салютовала победителям. Москва! Как много мыслей рождает это родное, близкое сердцу слово!

Почему-то передо мной возникли картины моего детства, страшные годы шляхетского владычества, застенки польской дефензивы. Всех, кто не покорился, именовали тогда «агентами Москвы». Так и запало в мое ребячье сознание слово «Москва» — как символ чего-то далекого, недостижимого, но сказочно прекрасного и привлекательного.

Сердце тянется к Москве, мысли летят к ней. Когда же наконец и у нас, на земле волынской, будет так, как там? Когда? Сидеть и ждать? Нет, бороться, искоренять зло, бороться и —

Кто из нас в те годы не повторял этих пламенных слов «Вечного революционера» Ивана Франко? И, повторяя их, видел перед собой ясную цель: воссоединение порабощенных западноукраинских земель с матерью Советской Украиной. Ясный свет московских звезд озарял наш путь, и мы шли этим путем, навстречу своей заветной мечте.

«Агент Москвы»… Так называли меня жандармы польской дефензивы, когда бросили в тюрьму в тридцать седьмом году. И я не возражал им, хотя никаким московским агентом никогда не был. Тогда я даже почувствовал гордость, что именно так называет меня белопольская охранка. И хотя несладко было за решеткой, сердце мое наполнялось радостью.

Наконец — желанная свобода! Газета. На первой полосе — большая фотография. Площадь. Я никогда там не был, но узнал ее — Красную площадь. Думал тогда: заработаю денег, возьму отпуск и поеду в Москву. Не суждено было: началась война.

Вспоминаю: Пенза, ноябрь сорок первого. Снежная, морозная зима. У нас хоть не фронт, но мы, железнодорожники, чувствуем себя фронтовиками и готовы в любую минуту на передовую. А оттуда что ни день приходят тревожные вести. Стонет земля Украины, стонет земля Белоруссии, стонет брянская и смоленская земля, враг подполз к самой Москве, притаился, стягивает лучшие силы для решительного прыжка — в самое сердце нашей страны. И вдруг утром громкоговоритель донес: в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад по случаю двадцать четвертой годовщины Великого Октября! Москва живет! Москва дышит полной грудью! Москва говорит всему миру: победа будет за нами! И как доказательство справедливости этого предвидения — могучий удар по фашистской военной машине, удар, который обусловил весь дальнейший ход войны. Москва выстояла. Москва победила.

И наконец я в Москве. Нет, не в отпуск, не на отдых приехал. Нас, простых советских парней, комсомольцев, привел в этот город долг перед народом и Родиной. И, пройдя в Москве короткую, но незабываемую школу закалки, мы получаем путевки в новую, еще никому из нас не ведомую жизнь.

Когда-то шляхетские жандармы называли меня «агентом Москвы». А вот теперь я и в самом деле один из представителей Москвы на захваченной врагом земле. Какая это ответственность — быть представителем Москвы!

Таких, как я, — сотни, тысячи. И никто не чувствует себя одиноким. Каждый знает: о нем думает, ему доверяет, на него возлагает надежды Москва.

И это задание — взорвать мост — тоже пришло из Москвы. На прошлой неделе она салютовала освободителям Орла и Белгорода. А нашим салютом победителям, нашим рапортом Москве станет взрыв на мосту.

Когда же он произойдет? Может, завтра? А может, сегодня, сейчас, в этот миг? Отчего Красноголовец так долго не возвращается?

Наконец пришел. Не один — с Леной Клименко. Оба возбужденные, взволнованные чем-то.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Мост взорван! — выкрикнул Дмитрий. — На вокзале паника. Никто ничего понять не может…

— Вот кто-то хорошо поработал! — перебил его Леня. — Говорят, взрыв был такой, будто тонну бомб на мост сбросили. На станции творится что-то страшное. Поезда стоят на всех путях и даже перед светофором. Все переезды забиты эшелонами. Мне пришлось объезжать через Арестов.

— Говорят, недели на три выведен из строя, — проговорил Красноголовец. — Ну ничего, пусть только отремонтируют, мы им еще покажем!

— А все-таки жалко, что не мы это сделали, — продолжал Леня. — Оказывается, в Здолбунове есть люди половчее и посильнее нас. Так? — с любопытством уставился он на меня, как бы ожидая ответа.

— Выходит… — Я сделал многозначительную паузу и улыбнулся. — Да вы не разочаровывайтесь в своих силах, товарищи. Все мы делаем общее дело.

Но мои слова не успокоили Леонтия.

— Видать, — обратился он к Красноголовцу, — мы с тобой, Дмитро, ничего не стоим, ежели такое важное задание проходит без нас…

— Ошибаешься, парень. В том, что взлетел мост, есть частица и вашего труда. Все мы делаем одно дело. И те задания, какие выполняете вы, так же важны…

Вечером я пришел к Пилипчукам. Открыла дверь Ванда.

— Мост взорван! — сказал я ей.

Но это сообщение не удивило девушку.

— Тоже мне новость! — ответила она. — Вот если бы ты сказал, куда девался Генек, тогда бы…

— Откуда же мне знать? Ведь он повез мину с Ходаковским…

— Повез! Жди от него. Да когда мы с ним возвратились в Здолбунов…

— Вы с ним возвратились? Откуда?

И она рассказала, что поздно вечером Ясневский еще раз приходил к ней. Пришел, как он сказал, попрощаться, потому что едет на верную гибель. Расплакался, раскис, противно было глядеть. Еще, чего доброго, подумала девушка, опять все сорвется. И она сказала, что сама поедет с ним и сбросит чемодан на мост. Он начал ее отговаривать, уверял, что Ходаковский сам все сделает, но Ванда приказала ему ждать ее утром на вокзале.

Он ждал. Стоял возле чемодана, пока не подошла. Они направились к поезду.

— Ваш подопечный неизменно пьян, — объявила девушка, увидев Ходаковского. — Боюсь, он снова прозевает мост. Садимся, пан Ясневский. Чемодан сбросим мы — так вернее.

— Никогда в жизни!

— Тогда я поеду без вас.

— Что ты говоришь, моя драгоценная? Без меня ты никуда не поедешь. Первая же проверка — и тебя задержат.

Ничего не поделаешь — он прав. Пришлось отдать чемодан Ходаковскому.

— Только, — обратилась Ванда к Ясневскому, — давайте проедем несколько перегонов, а то он, как в прошлый раз, напьется и пропустит мост.

Так и сделали. Сели в последний вагон и на каждой остановке подходили к вагону Ходаковского. На удивление, Михаль держался довольно бодро. Он успокоительно махал им рукой и произносил одно только слово: «Пожондек!»

На одной из станций они пересели во встречный поезд и, когда возвратились в Здолбунов, сразу же поняли: Ходаковский не подвел. Уже давно на станции не было такой суматохи. На соседнем пути спешно готовили аварийный состав, пронзительно выла сирена, по перрону, между вагонами, по путям бегали разъяренные гестаповцы и жандармы.

— Беги, — сказал Ясневский Ванде. — Скорей беги отсюда домой. Не нужно, чтобы тебя здесь видели. Если пан Янек у вас, скажи ему, что я через полчаса буду и что я готов сегодня же выехать с тобой в отряд. Ступай, собирайся в дорогу. Я быстро. Забегу только на квартиру и захвачу кое-что такое, что пригодится нам с тобой для полного счастья.

— А что именно?

— Увидишь, после увидишь. И, поверь мне, не пожалеешь.

Она отправилась в город, он — в противоположную сторону.

Но ни через полчаса, ни через час, ни через два он не появился.

Уже поздний вечер. Мы сидим с Вандой и Владеком (сестра наконец раскрыла ему свою тайну) и не знаем, куда девался Ясневский.

Почему он не пришел? Может быть, в последнюю минуту передумал и решил остаться в бангофжандармерии? Или побежал доносить в гестапо? Нет, этого он не сделает — знает, что и его не помилуют. А если его схватили? Если кто-нибудь видел, как он передал Ходаковскому чемодан? Или, может быть, Ходаковский выдал своего шефа? Так ведь и Ванда была с Ясневским. Стояла на перроне, потом ехала в поезде. В том самом, с которого сброшена мина.

Я терялся в предположениях. Одно только мне было ясно: Ванда не должна пострадать. Нужно увести ее от опасности.

 

РОКОВАЯ ИГРА МАЙОРА ВАЙНЕРА

Две недели из Здолбунова не вылезали различные комиссии и инспекции. Одни уезжали, другие приезжали. Майор Вайнер сам сопровождал их на место диверсии, давал пояснения — устные и письменные, изрядно истратился на угощения и наконец убедил-таки, что следы взрыва на мосту следует искать не в Здолбунове, а совсем в другом месте, где-нибудь на том берегу реки Горыни.

Последствия диверсии еще не были ликвидированы — разрушенный взрывом мост не восстанавливали, движение поездов не возобновилось, ими были забиты все железнодорожные пути, но это не влияло на самочувствие майора, крайне довольного тем, что ему удалось выпутаться безнаказанно из неприятной истории и отвести от себя удар. К нему возвратилось хорошее настроение, он даже снова начал шутить и улыбаться. Беспокоило его только, что вся эта передряга весьма ощутительно потрясла его карманы и почти полностью истощила запасы продовольствия, заготовленные бессменным поставщиком и верным прислужником — Аврамом Ивановым. Но майор понимал: пройдет немного времени, и все затраты будут возмещены с лихвой. Опять-таки благодаря стараниям Иванова.

Ежедневно Аврам являлся к майору — и не с пустыми руками. Вайнер с удовольствием принимал дары услужливого бригадира уборщиков, угощал его сигаретами, а то и рюмочкой коньяку с лимоном. Иванову даже начало казаться, что майор вовсе начисто забыл о другом поручении, которое надлежало выполнять его «верноподданному», — служить личным агентом-информатором.

Но Вайнер помнил об этом. Попросту теперь, когда утихли страсти вокруг диверсии на мосту, ему самому хотелось забыть об этой досадной истории, рассеяться, успокоить нервы, а главное — подправить свои финансовые и материальные дела.

Но действительность снова сорвала его планы, нарушила покой.

Прошло свыше двух недель, как исчез штурмфюрер бангофжандармерии Ясневский. Поначалу на это никто не обращал внимания: все были заняты расследованием диверсии на мосту. Но когда все обстоятельства были «установлены» и последняя комиссия покинула Здолбуновский узел, дошла очередь и до Ясневского.

Оказалось, кто-то видел, как штурмфюрер садился в поезд, подорвавшийся на мосту. Но начальник бангофжандармерии тут же опроверг это.

— Если штурмфюрер выехал на том поезде из Здолбунова, — заявил начальник, — как же он мог меньше чем через час после взрыва оказаться в штабе бангофжандармерии?

— А кто его там видел? — задал вопрос гауптштурмфюрер, занимавшийся расследованием.

— Лично я, — ответил начальник бангофжандармерии. — И не только видел, а немедленно же, как только он явился, направил его с группой жандармов в район катастрофы.

Допрошенные жандармы подтвердили, что штурмфюрер Ясневский действительно ехал с ними к месту взрыва. В дороге он очень нервничал, то и дело смотрел на часы, ругал тех, из-за кого должен был оторваться от какого-то весьма важного дела. Когда подъехали к мосту, он первым выскочил из вагона и куда-то убежал. Было большое смятение, и штурмфюрером никто больше не поинтересовался.

Тогда высказали предположение, что штурмфюрер мог принять участие в охоте на мадьяр — караульных моста. После взрыва они рассеялись по окрестным лесам, поэтому на них и пало первое подозрение. В лесу многие погибли — как из числа беглецов, так и из числа тех, кто охотился за ними. Но ни среди трупов, найденных в лесу, ни среди раненых Ясневского не было.

Наконец расследователям надоело без конца заниматься каким-то штурмфюрером. Пришли к выводу, что Ясневский погиб во время операции, а тело его осталось где-нибудь в лесу.

Почему же теперь встревожился Вайнер? И какое отношение к нему имел этот штурмфюрер Ясневский? Может быть, они были близкими приятелями, оттого майор так болезненно переживал тяжелую утрату? Нет, приятелями они вовсе не были, и Вайнер даже испытывал антипатию к этому прилизанному плешивому пройдохе в гестаповском мундире. Причина была другая.

За полчаса до того, как в кабинет Вайнера вошел Аврам Иванов, майор разговаривал по телефону со своим давним соперником — шепетовским комендантом. Этот разговор поверг Вайнера в полное расстройство.

— Спешу вас порадовать, уважаемый коллега, — насмешливо кричал в трубку шепетовский комендант, — только что до меня дошла потрясающая новость…

Вайнер сразу же почувствовал, что оттуда, с того конца провода, направлена стрела в его сердце.

— …Спешу вас порадовать, — неслось из трубки, — мост взлетел на воздух после того, как на него была сброшена мина. И сбросил эту мину знаете кто? Ваш здолбуновский кондуктор Ходаковский. Вы слышите меня, дорогой коллега? Что-то я не замечаю, чтобы вы были восхищены этой новостью. Но погодите, это еще не все. Приготовьтесь к главному. Мину этому Ходаковскому дал… Кто бы, вы думали? Не догадываетесь? Сотрудник бангофжандармерии штурмфюрер Ясневский. Да, да, Ясневский! Что вы теперь скажете? Видать, здорово вы там всех пораспустили, если даже в вашу бангофжандармерию пролезли большевистские агенты…

Вайнер остолбенел.

— Не может быть! Это ваша выдумка! — изо всей мочи рявкнул он в трубку. — Какие у вас доказательства?

— Доказательства у нас есть, коллега, — голос шепетовского коменданта звучал триумфально. — Этого Ходаковского, царство ему небесное, подобрала наша спасательная команда возле моста. При взрыве ему оторвало ногу, обожгло лицо, взрывной волной отбросило на самый берег реки, но он остался жив…

— Почему же вы сказали: царство ему небесное? — растерянно спросил Вайнер.

— Повторяю: остался жив, — продолжал шепетовский комендант, — и попал к нам в госпиталь. А когда опомнился, тут же начал просить соседей по палате, чтобы дали ему чего-нибудь крепкого выпить. У одного нашелся шнапс. Ходаковский напился и начал жаловаться на свою судьбу. Плакал. Говорил, что все о нем забыли. Вспоминал какого-то Генека с Костельной улицы, который должен дать ему тысячу марок. «А за что же он даст вам такую большую сумму?» — спросил сосед. И тут Ходаковский проговорился… Вы понимаете, конечно, что узнать у него, кто такой этот Генек с Костельной улицы, для нас не представило больших трудностей. Бедняга, правда, не выдержал и отдал богу душу, но ведь для него это лучше, чем остаться калекой…

Это не была выдумка. Это была правда, горькая правда. И Вайнер, ошеломленный услышанным, решил принять срочные меры, чтобы хоть в какой-то степени предотвратить бурю — а она непременно должна была нагрянуть. «Рано торжествуете, уважаемый коллега, — рассуждал он. — Курт Иоганн не такой пень, как вы думаете. Я найду козла отпущения. Я сумею снова отвести от себя удар. И на сей раз он будет направлен против тех, у кого на службе состоял и чей мундир носил этот Ясневский, — против гестапо».

А с гестапо у майора Вайнера были старые личные счеты. Еще в декабре сорок второго года, когда ему, раненному в руку, удалось уйти от партизан, гестаповцы начали выматывать из него душу. Приходили в госпиталь, где он лежал, и устраивали ему форменный допрос: якобы он, майор армии третьего рейха, пострадавший в стычке с партизанами, на самом деле трус, если не изменник своего отечества. Гестаповцы не давали покоя Вайнеру и после того, как он выписался из госпиталя. Несколько раз вызывали в мрачное здание на Дубенской улице и опять допрашивали, почему он остался жив, тогда как подполковник Райс, граф Гаан и остальные офицеры, возвращавшиеся вместе с ним в Ровно из Киева, погибли. Как мог Вайнер ответить на столь бессмысленный вопрос? Разве он виноват, что партизанская пуля только ранила его, а не разлучила с жизнью?

И в том, что ему, майору инженерных войск, приходится прозябать теперь на захолустной станции, тогда как он мог бы сделать блестящую карьеру на инженерном поприще, он тоже винил гестаповцев.

Он ненавидел их, этих напыщенных болванов в черных мундирах, ненавидел и старался на каждом шагу чем-нибудь унизить, подчеркнуть их неполноценность, беспомощность в делах, которыми они занимаются.

Потому-то он и задумал создать свою агентурную службу, которая действовала бы гораздо тоньше, успешнее и проницательнее, чем гестаповская. Первым и пока единственным его агентом был Иванов — человек, которому он вполне мог довериться и на которого возлагал немалые надежды. И теперь, после разговора с шепетовским комендантом, Вайнер решил вызвать Иванова, посвятить в свои планы и с его помощью осуществить их.

Иванов сразу заметил, что Вайнер чем-то раздражен, но тот сумел подавить свою злость и, изобразив на лице довольно кислую усмешку, заговорил:

— Рад вас видеть, герр Иванов…

«Вас»… «Герр Иванов»… Уже по этой манере обращения Аврам понял, что он майору очень нужен и что разговор будет важный.

— И я рад, господин майор, — в тон майору ответил Иванов. — Я вам до самой смерти буду благодарен за вашу доброту ко мне. И готов служить вам всю жизнь.

— Я вам обещаю, герр Иванов: когда окончится война, мы поедем к моим родителям, на Рейн. Там вы узнаете подлинное счастье. Но об этом поговорим позднее. Сейчас у меня к вам одно очень серьезное дело.

— Весь к вашим услугам, господин майор. Приказывайте — исполню.

— Я это знаю, потому и позвал вас. То, что я вам сейчас скажу, никто, кроме нас двоих, не должен знать. И вообще о наших отношениях никому ни слова.

— Буду нем как рыба.

— Так вот, слушайте. Я убедился, что у нас на станции действует какая-то хорошо замаскировавшаяся шайка большевистских агентов. И проникли они даже в бангофжандармерию и гестапо. Понятное дело, зачем им идти в уборщики или в смазчики вагонов? Работы много, и ни черта не заработаешь. А там… В железнодорожной охране служил раньше один партизанский агент. Царенко его фамилия. Вот уже несколько месяцев, как он сбежал к партизанам, отправив своему шефу письмо об этом. Вы знаете, что к поездам, проходящим через нашу станцию, кто-то подвешивает мины. А листовки! Откуда они берутся в вагонах? Должен вам сказать, всего полчаса назад я услышал такое, что все еще не могу опомниться.

И он рассказал Иванову о телефонном разговоре с шепетовским комендантом.

— Я докажу этим зазнайкам из гестапо, — продолжал Вайнер, — что они ни к чему не способны! Я сам, лично, с помощью таких людей, как вы, наведу порядок на нашем узле.

— Рад буду помогать вам, господин майор.

— А я постараюсь вас за это хорошо отблагодарить, — подхватил Вайнер. — Отныне я даю вам возможность действовать гораздо свободнее прежнего. Можете меньше заниматься своими служебными обязанностями. Один выявленный партизан или какой-нибудь там большевистский агент во его крат ценнее, чем месяц работы всей вашей бригады.

— Что же я должен делать?

— Я уже вам говорил. Как можно больше бывать на людях, беседовать с ними, стараться вызвать их на откровенность, иногда даже — конечно, с осторожностью — давать им понять, что вы сами настроены против нас и можете вредить нам. А для того чтобы вашими разговорами не заинтересовались гестаповцы, вы сами должны прийти к ним и предложить свои услуги. Да, да, не удивляйтесь! Вы должны стать гестаповским агентом. Но не для того, чтобы помогать им, а чтобы информировать меня обо всем, чем будут интересоваться ваши новые хозяева. Не исключено, что они даже поручат вам следить за мной. Ведь они знают, что вам ежедневно приходится являться в комендатуру с нарядами на выполненную работу. Надеюсь, вы понимаете, — обо всем увиденном и услышанном нужно в первую очередь докладывать мне, а я буду указывать, о чем можно сообщить в гестапо.

— Я все понял и не подведу вас, господин майор. Я благодарен за доверие. Накажи меня бог, если я только вздумаю изменить вам…

— Клятвы мне не нужны, — перебил Вайнер, — найдите мне ключ от большевистского подполья.

— Буду стараться, господин майор. А как же коммерческие дела? Мне не хотелось бы бросать их. И вам и мне пригодится лишняя копейка, да и сушеных грибочков и меду не помешало бы…

— Прекращать коммерцию не нужно, однако и ее надо подчинить основной цели. Кажется, за грибами вы ездите в Клевань?

— Так точно! — подтвердил Иванов.

— А вы разведайте у людей, не заходят ли к ним, случаем, партизаны. Лесов там, я слышал, много, а где леса, значит, там и лесные жители могут быть. Вот если б вам удалось напасть на партизанский след!..

— Вполне возможно, господин майор!

— Так желаю вам успеха, герр Иванов.

В тот же день Аврам Владимирович сообщил мне об этом разговоре. В сущности, такой разговор нисколько не удивил ни его, ни меня. Странным казалось только, почему так поздно гитлеровцы дознались, что к диверсии причастен штурмфюрер бангофжандармерии Ясневский.

И что с Ясневским? Почему он не пришел в тот день к Ванде? И вообще — где он теперь? Этого мы не знали.

…Через три дня после того, как Аврам Иванов отвез Ванду на клеванский «маяк», на квартиру к Жукотинским с самого утра прибежал Владек.

— Что случилось? — спросил я, увидев его волнение.

— Жених объявился, — проговорил Владек, чуть отдышавшись. — Генек.

— Где же он был?

— Это он сам расскажет. Этой ночью выхожу во двор и вижу: какая-то тень за кусты метнулась. Подхожу ближе, слышу: «Пан Владек, это вы?» Ночь светлая, полнолуние, вот Генек и разглядел из кустов. «Выходите, говорю, чего прячетесь». А он: «Где панна Ванда?» — «Нет ее. Ждала вас тогда, не дождалась и одна уехала, куда собиралась». — «Дурень я, дурень! — с отчаянием воскликнул он, а после спрашивает: — А пан Богинский, он тоже с ней уехал?» — «Нет, пан Богинский пока еще здесь». — «У вас» — в его голосе прозвучала надежда. «Нет, не у нас, но я знаю, где его можно найти». — «Так найдите, найдите, прошу вас», — начал он меня умолять, да так жалобно — пожалуй, вот-вот заплачет. «Найду, только не сейчас. Сейчас ночь. Идемте в дом, а утром я схожу и позову пана Богинского». Но в дом он не пошел — боялся, что там его может искать гестапо, и мне пришлось спрятать его в сарае. Он и сейчас там, ждет вас.

Генека трудно было узнать. В каких-то лохмотьях, лицо бледное и заросло густой щетиной, ввалившиеся глаза, как две застывшие стекляшки, губы потрескались и позеленели.

— Пан Богинский, дорогой мой! — кинулся он мне в ноги. — Умоляю вас, спасите меня! Вы всегда делали мне только хорошее и на этот раз не оставите на произвол судьбы.

— А где же вы были все эти дни, пан Ясневский? Почему не пришли сразу же, как обещали Ванде?

— Ой, пан дорогой. Не спрашивайте меня, не спрашивайте. Всю жизнь буду каяться, никогда себе не прощу этого.

— Чего именно?

— Того, что мне вздумалось зайти на минутку в бангофжандармерию.

— Зачем?

— Я собирался взять из своего сейфа… У меня там кое-что было… Кольца, сережки, медальон, браслет, немного денег… Ну, понимаете, мы с Вандочкой собирались пожениться, вот я и думал сделать ей свадебный подарок.

— А где вы все это достали?

В его глазах мелькнул испуг.

— Нет, вы только не подумайте, — начал оправдываться он, — это не я сам… Я никогда никого не убивал и не грабил. Это они, наши парни…

— А брать награбленное можно? Ведь эти вещи наверняка политы кровью…

— Простите, простите, милостивый пан. Бог меня за это покарал. Они остались там, в сейфе.

И он рассказал мне то, что я уже знал, — что не успел он переступить порог бангофжандармерии, как ему было приказано немедленно выехать с командой к мосту.

— Что я мог поделать? — жаловался он. — Поезд наш шел на всех парах, прямиком, нигде не останавливаясь, и я не мог убежать по дороге. Приехали к мосту. Матка боска, что там было, что там было! Я бросил свою команду и побежал к реке. Мне хотелось знать, что с Михалем, вправду ли он погиб…

— А почему он должен был погибнуть? — перебил я. — Ведь я предупреждал вас, что в мину вмонтирован запал замедленного действия. Он должен был сработать через семь секунд после того, как мина ударится о мост. А за семь секунд вагон, с которого ее кинули, уже мог оказаться в полной безопасности…

— Пан Богинский, — снова заговорил Генек, — сегодня я перед вами, как перед ксендзом на исповеди. Признаюсь вам: я сменил запал. Боялся, что Михаль останется жив и выболтает все немцам. Лучше уж пусть этот негодяй замолчит навсегда…

«А ты каковский? — подумал я. — Разве ты лучше?» И спросил:

— Зачем же вы тогда взяли у меня для него вторую тысячу марок?

— Поймите меня, поймите меня, пан Янек, я ничего худого не имел в виду…

— А то, что вы сменили запал, — разве не худо? Разве это не преступление? Мы специально смастерили такую мину, чтобы сохранить жизнь тому, кто будет ее сбрасывать, а вы… Вы — убийца. Вы убили человека.

— Поверьте мне, я никого не убивал, — заторопился Ясневский.

— А Ходаковского?

— Он жив.

— Да вы сами сказали, что подменили запал.

— Да, подменил. Но Михаль остался жив. Он только ранен. Я сам видел, как его внесли на носилках в санитарный вагон.

— Так он сейчас где-нибудь здесь, в больнице?

— Нет, этот вагон стоял на том берегу реки, его пригнали из Шепетовки.

— Вы что же, даже через реку переправились?

— Да, я искал труп Ходаковского.

Мне гадко было слышать этого подлеца. Его рассказ полностью раскрывал всю его мерзкую натуру. Он ничем не брезговал, лишь бы свою шкуру спасти. Откровенно говоря, у меня не было никакого желания отправлять его в отряд (кому он там нужен?), но и бросать его здесь на произвол судьбы я не мог. Он пробирался в Здолбунов пешком, а когда добрался до города, забился на кладбище в какой-то старый склеп и просидел там два дня. Ничего не ел и не пил, только нарвет между могилами щавеля и жует.

— Пане Богинский… Злотый мой Янек… Молю вас: выручьте меня. Вот вам та тысячка, она мне не нужна. Возьмите ее, больше у меня ничего нет. Мне ничего не нужно, только спасите.

— Встаньте, Ясневский, и перестаньте реветь. Вы думаете, что мы такие же, как вы, и ради денег готовы на все? Если мы выручим вас, то потому только, что не имеем права оставлять вас в опасности. Я обещал вам сделать это и сделаю.

— А как Вандочка? Сдержит ли она свое обещание?

— Не мне за нее отвечать, — сказал я, — но я на вашем месте, после всего случившегося, не заводил бы с ней такого разговора.

Но он завел. Завел сразу же, едва только Леня Клименко доставил его своим газогенератором на клеванский «маяк». Ванда выслушала Ясневского и сказала:

— Я знала, что имею дело с негодяем, но не представляла себе, как низко вы можете пасть. И после всего этого вы еще просите моей руки? Вы мне не нужны.

— Но, Вандзюня…

— Вандзюни больше для вас не существует. Одно могу вам посоветовать: выполните клятву, которую вы давали.

— То есть?

— Стать партизаном.

— Рядовым партизаном?

— Да. Взять винтовку и вместе с этими парнями бить фашистов.

— О нет, я это сделаю только тогда, когда вы, драгоценная Вандочка, скажете мне «да».

— Этого никогда не будет.

— Тогда я не пойду в партизаны.

— Что ж, они жалеть не станут.

…Я бы и не вспоминал Ясневского, если бы Иванов не сообщил мне о своей беседе с вице-комендантом.

— Как быть? — спрашивал он. — Стать гестаповским агентом, как советует Вайнер?

Я не знал, что ответить. Вообще-то, если бы Иванов начал сотрудничать с гестапо, он увереннее чувствовал бы себя. Но очень не хотелось, чтобы Аврам стал орудием в той грязной и опасной игре, которую начинал майор Вайнер. Возникни у майора любая осечка — и он не задумываясь пожертвует своим любимейшим агентом. От такого типа, как Вайнер, можно чего угодно ожидать.

Обо всем этом мы толковали с Ивановым и пришли к выводу: майор Вайнер начал нам мешать. Пока он довольствовался лишь щедрыми дарами бригадира уборщиков, их отношения были нам на руку. Но теперь они могут обернуться для нас другой стороной.

— Следует хорошенько это обдумать, — сказал я Авраму.

Я выехал в Ровно, а когда через несколько дней возвратился в Здолбунов, Иванов встретил меня неожиданным известием:

— Майора Вайнера уже нет.

— Как нет? — удивился я. — Куда же он девался?

— Не знаю. На другой день после того, как вы уехали, он вызвал меня к себе и сказал, что спешно выезжает в Ровно. Был очень расстроен и озабочен. «Должно быть, — сказал он, — эта шепетовская каналья подложила мне свинью. Но мы еще посмотрим, кто кого. Будет серьезная стычка с гестапо. И если она закончится моей победой, мы заживем с вами, милый друг. Я знал, что меня вызовут, но не думал, что так скоро. Жаль, что вы не успели подкинуть мне что-нибудь против них. Но я еду не с пустыми руками. У меня есть козырные карты, и я буду играть ва-банк: или — или». Уехал, и с тех пор я его не видел. А вчера на его место прислали какого-то гауптмана.

Так и не пришлось Авраму Иванову стать участником игры, задуманной майором Вайнером.

Позднее мы узнали, что бывшего здолбуновского вице-коменданта понизили в звании и отправили на фронт.

Карьера, с которой так мечтал один из самых способных инженеров фирмы «Золинген», непревзойденный «дегустатор оружия», карьера, ради которой он добровольно распрощался с тепленьким местечком в фатерлянде и отправился на Восток, карьера, которая началась для него так блестяще, — вдруг бесславно лопнула. Игра ва-банк оказалась для Курта Иоганна Вайнера роковой: его карта была бита.

 

МИНЫ НЕ ВЗОРВУТСЯ

Исчезновение Вайнера развязало мне руки. Можно было теперь смело ходить на станцию, не рискуя нарваться на господина майора. Разумеется, ничего страшного не было бы, если б он и раньше увидел меня тут: почему бы коммерсанту по каким-то своим делам не заглянуть в Здолбунов? Но встретились бы один раз, второй, третий, — и кто знает, не вызвали ли бы мои частые визиты на станцию подозрений у здолбуновского вице-коменданта? Значит, лучше было вообще с ним не встречаться, и потому, пока Вайнер хозяйничал в комендатуре, я старался не показываться не то что на станции, а даже поблизости от нее. Но это усложняло контакты с Ивановым. Мы с ним редко виделись. Только в самом крайнем случае он приходил к Бойко или Клименко, чтобы переговорить со мной. Если же требовалось передать через Иванова в отряд какое-нибудь сообщение, я посылал к нему Леню. Сводки Информбюро, пакеты от командования Аврам оставлял в условном месте, откуда кто-нибудь из наших подпольщиков приносил их мне.

Такая система была довольно сложной, но условия конспирации не позволяли упрощать ее. А теперь, когда майор Вайнер навсегда распрощался с здолбуновской комендатурой, я стал завсегдатаем вокзального буфета и тут, за столиком, попивая свежее пиво, имел полную возможность переговорить с Аврамом Ивановым обо всем.

Новый здолбуновский комендант начал заводить на станции свои порядки. Он лично давал наряды подчиненным, за любой пустяк делал выговоры, кричал на них, причем всякий раз поминал недобрым словом своего предшественника, который был «слишком либерален» и «всех распустил». К бригадиру уборщиков новый комендант относился особенно сурово, так как кто-то донес ему, что Иванов пользовался доверием майора Вайнера. Но Аврам старательно выполнял свои обязанности, и к нему никак нельзя было придраться. Он по-прежнему ездил (правда, не так часто!) из Здолбунова на клеванский «маяк», и командование отряда получало третьи экземпляры отчетов о движении поездов.

А поезда шли — на запад вагоны с красными крестами и платформы с подбитыми танками, на восток — эшелоны, набитые пушечным мясом всех сортов: от желторотых подростков до сморщенных стариков. Широко раскрытыми глазами смотрели они на встречные составы с красными крестами на вагонах, с ужасом думая о том, что ждет их там, на фронте. Случалось, иной из «новобранцев» по дороге на фронт сбегал, поэтому бангофжандармерия начала меньше заниматься охраной железнодорожных объектов, а усилила наблюдение за воинскими эшелонами, шедшими на фронт.

На перроне, на привокзальной площади и внутри вокзала были установлены щиты с надписями на немецком языке. Одни призывали «доблестных сынов третьего рейха» до конца выполнить свой долг перед фатерляндом и фюрером, другие поясняли, как нужно действовать на захваченной территории, или сурово предупреждали нарушителей военной дисциплины о грозящих им карах.

Придя как-то на станцию, я увидел под одним из щитов два гроба.

— Что это такое? — спросил я Иванова.

— Изобретение нашего коменданта, — рассмеялся он. — Для психологического воздействия на фашистских вояк. Чуть только остановится поезд с новобранцами, они тут же начинают расползаться во все стороны, как черви после дождя. Кто на базар спешит, кто с котелком ищет кипятку, кто бежит в отхожее. Семафор открыт, нужно поезд отправлять, а половины солдат нет. Как быть? Крики и угрозы не помогают. А коменданту выговор за то, что задерживает эшелон. Вот он и надумал вывесить на станции объявление, что, мол, в Здолбунове эпидемия тифа и дизентерии, поэтому выходить в город, пользоваться услугами населения, покупать съестное на базаре, пить воду строго воспрещается. А для вящей убедительности приказал поставить под объявлениями гробы.

— Что же, помогло?

— Куда там! — махнул рукой Иванов. — Недавно проезжали какие-то штрафники. Понапивались и такой скандал устроили, что их еле загнали в вагоны и отправили на Шепетовку. Один, прочитав объявление коменданта, улегся в гробу, скрестил руки на груди и вопит во все горло: «Не трогайте меня! Я прокаженный!.. Я заразный!..» Ну и смеху было!

В другой раз, встретясь со мной в вокзальном буфете, Иванов рассказал:

— Вчера вечером прибыл эшелон итальянских солдат. Должен был следовать на восток, но пришла телеграмма задержать его в Здолбунове. Об этом мне сказал Йозеф. Эшелон загнали в тупик, и он до сих пор стоит там. Вы не знаете, что такое случилось, почему итальянцев не отправляют на фронт?

— Откуда же мне знать? Может, путь поврежден?

— Нет, на восток прошло уже несколько поездов.

— Тогда я ничего не понимаю. Сейчас еду в Ровно. Может, Николай Иванович разгадает эту загадку?

Кузнецов сразу разобрался, в чем дело.

— Эшелон задержали, — сказал он, — потому что Италия капитулировала. Итальянский король Виктор Эммануил и маршал Бадольо сдались американцам и англичанам. Вот немцы и опасаются посылать итальянцев на фронт.

— Откуда это стало известно? — спросил я.

— У меня вполне достоверный источник: гестаповец фон Ортель. Он обычно откровенно делится со мной секретными сведениями.

— Так, может, этот секрет раскрыть итальянским солдатам? — предложил я.

— Это непременно нужно сделать, — согласился Кузнецов. — И как можно скорее. Жалко, я не знаю итальянского языка, но ничего, они разберут и по-немецки.

Он взял листок бумаги и начал что-то писать на нем большими печатными буквами. Закончив, подал мне:

— Вот тебе листовка. Можно переписать в нескольких экземплярах. Ну, и, надеюсь, ты понимаешь, что делать дальше.

На следующий день я вручил Иванову несколько листовок, аккуратно переписанных Валей Бойко. Аврам без особых трудностей подбросил их итальянским солдатам.

Листовки сделали свое дело. Итальянцы отказались выполнять распоряжения здолбуновского коменданта и выбрали своего. У вагонов они выставили охрану и никого к себе не подпускали. Между обоими комендантами начался спор. Один требовал немедленно отправить эшелон на запад, другой объяснял, что на этот счет нет никаких распоряжений. Однако итальянец стоял на своем. Наконец к эшелону подали паровоз, и он укатил обратно, в сторону Львова.

Как ни досадно, мне не пришлось быть свидетелем этих событий, — сразу после того, как я передал листовки Иванову, меня вызвали в отряд.

— Посмотрели бы вы, какую демонстрацию устроили итальянцы на перроне! — рассказывал Иванов, когда я спустя некоторое время возвратился в Здолбунов. — Что-то кричали по-своему и пели. Комендант наш бесится, а они поют. Рады, что не придется умирать на войне.

Петр Бойко встретил меня новостью:

— Пока вас не было, я установил связь с подольскими партизанами.

— Что, что?

— С подольскими партизанами, говорю, связался. На днях пришел ко мне один хлопец из Здолбицы и говорит: «Вас хочет видеть Венедикт Кушнерук». Это тот самый, от которого я когда-то книжку с листовкой принес. «Ладно, — отвечаю. — Завтра поеду в Здолбицу и загляну к нему на маслозавод». А он мне: «Ну, в Здолбице вы его не найдете. Он здесь, в Здолбунове. Если желаете, я проведу вас к нему». Откровенно говоря, я не знал, как поступить. Думал, провокация. Хотел было отказаться, но хлопец настаивал, да и мне любопытно было узнать, зачем я понадобился Кушнеруку. Пришли мы на квартиру к Густаву. Чех один, из местных. Я его давно знаю. Вместе в школу ходили, вместе за девчатами ударяли. Кушнерук был у него. Оба — и Венедикт и хозяин — встретили меня радушно, пригласили к столу, предлагают поужинать. Должно быть, думаю, хотят что-нибудь из продовольствия на зиму заготовить — огурцов, помидоров или там крупы какой. Но Кушнерук завел со мной речь совсем о другом.

«Нам известно, — сказал он, — что хоть вы и на высокой должности у оккупантов, но им не сочувствуете. Вы, надо полагать, знаете, что фронт приближается, фрицы драпают, всюду много партизан, катятся под откос фашистские поезда, взлетают на воздух железнодорожные мосты…»

«Так вот куда ты гнешь, любезный! — думаю. — Постой, постой, сейчас я тебя поймаю».

«А кто же, — спрашиваю, — все это делает?»

«Как кто? — отвечает. — Наши люди, партизаны и подпольщики».

«И железнодорожный мост через Горынь взорвали ваши подпольщики?»

«Известно, наши, не немцы же и не мадьярские охранники».

«Так кто же? Может, ваши, здолбицкие?»

«Как ни жаль, нет. Мы тоже получили такое поручение, но нас упредили. Но кто бы это ни сделал — мы знаем: это наши люди, советские патриоты».

Я понял: Кушнерук честный человек — и спрашиваю:

«Что я должен делать?»

«Как что? Включиться в борьбу».

«А конкретно — что именно?»

«Конкретно? Если не возражаете, мы дадим вам поручение. По своей должности вы можете оказаться полезным партизанам. В вашем распоряжении транспорт, материальные средства, люди».

Понятно, я не мог отказать Кушнеруку, но и давать согласие, не посоветовавшись с вами, не мог. А Венедикт был со мной вполне откровенен. Рассказал, что в июле его и еще нескольких здолбицких парней арестовали гитлеровцы. Больше месяца просидел он в ровенской тюрьме, хотя никаких доказательств против него не было. Тогда его отправили в Неметчину. По дороге он сбежал и вот уже недели две как вернулся. Назад, в Здолбицу, ему нельзя. Скрывается у Густава. Уже давно поддерживает связь с партизанским отрядом Одухи, с тем, что действует на Подолии.

«Очень рад, что ваши подпольщики мне доверяют, — сказал я ему, — но…»

«Что — но? — перебил меня Кушнерук. — Долго раздумывать некогда…»

«…Но, — продолжал я, — такое же точно предложение я собирался сделать здолбицким хлопцам и тебе лично. Помнишь, ты дал мне книжку Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»?»

«Припоминаю».

«Так вот в той книжке лежала листовка на польском языке о поражении немцев под Сталинградом. Мы тогда поняли, что у вас есть связь с партизанами, и решили вам не мешать».

«Кто это — мы?» — спросил Кушнерук.

«Здолбуновские подпольщики и их друзья — партизаны, ваши — на юге, а наши — на севере», — ответил я. На этом мы разговор закончили. Условились, что, если понадобится помощь мне или ему, свяжемся через Густава… Правильно я поступил или нет? — закончил свой рассказ Бойко.

— Правильно, — одобрил я. — Пришло такое время, что в этом городе подпольщикам стало тесновато. Но не беда. Хлопцы работают — и это главное. Когда понадобится действовать сообща — свяжемся с ними. Пока что нужды в этом нет.

Мы не собирались объединяться с подольскими партизанами, но обстановка сложилась такая, что обойтись без этого нельзя было.

Щедрой на радостные события была осень сорок третьего года. Добрые вести приходили с фронтов. Из уст в уста передавались легенды о героических делах партизан и подпольщиков. На каждом шагу фашистов настигала карающая рука народных мстителей, советских патриотов. Новостей было много, — значит, было чем поделиться Кушнеруку и Петру Бойко. Венедикт Алексеевич все чаще стал посещать своего старого знакомца. И всякий раз беседа сводилась к партизанским делам, хотя говорить о них, по правилам конспирации, и не полагалось.

Однажды Кушнерук спросил Бойко:

— Меня удивляет, почему ни ваши медведевцы, ни мои подоляне не поинтересуются цементным заводом в Здолбунове? Ведь это такой объект…

— Откуда ты знаешь, что никто этим заводом не интересовался? А впрочем, что ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы то, что, во-первых, там выпускают цемент высоких марок, а во-вторых, там много рабочих, и среди них можно создать сильную подпольную организацию. Ведь несколько листовок, напечатанных на заводском ротаторе, по-моему, еще не говорят о том, что там существует подполье. Завод все время действовал бесперебойно…

— Я согласен с тобой, Венедикт, на заводе действительно много хорошего народа, и можно было бы создать подпольную организацию. Но не забывай, друг, одного: у подполья в этой войне свои особенности. Многочисленное — оно нужно для организации забастовок, демонстраций, массовой пропаганды. Для борьбы с гитлеровской машиной больше подходит уже другая его форма. К тому же продукция этого завода — цемент, хоть и высшей марки — это все же не взрывчатка… Кстати, ты, кажется, выразился — завод действовал. А теперь он разве не действует?

— Уже несколько дней. Рабочих сперва держали на казарменном положении, а затем всех распустили по домам. Сам знаешь, какая паника везде: и на заводе, и на железной дороге, и во всем городе. Фашисты бегут что есть духу. Им не хватает составов даже для раненых. А цемент… цемент лежит в кучах, как уголь. Вчера на заводе снова засуетились.

— Начал работать?

— Нет! Задумали, гады, завод заминировать. Из Шепетовки прибыл вагон взрывчатки. Целый день рабочие носили ящики из этого вагона и подкладывали под основные узлы и агрегаты завода. Хлопцы принесли мне детальный план минирования. Электростанция, вытяжные трубы, вращающиеся печи, все приводы, канатная дорога — все уже заминировано. Для руководства этой работой прибыл из Шепетовки какой-то саперный майор, с группой солдат… Одним словом, Петро, считай, цементного завода уже нет. Мое командование об этом знает. Может, и ты своих оповестишь?

* * *

Когда я сообщил об этом Медведеву, он, по обыкновению, задумался, а затем как бы шутя сказал:

— А ты уверен, что это для меня новость, что мы о заводе ничего не знаем?

— Не я так думаю, а наши хлопцы в Здолбунове…

— Этот завод дал нам таких прекрасных разведчиков, как Пилипчуки, Жукотинские и еще многие. Информация с завода была для нас подлинным барометром состояния дел у немцев. Если прежде цемент отгружали преимущественно на восток, а летом этого года — в Польшу, под Варшаву и Сандомир, то, по последним данным, теперь он почти весь поплыл в фатерлянд. Отсюда видно, где фашисты строили и строят укрепления. За эти материалы Москва была очень благодарна здолбуновским ребятам.

— Все они уже жалеют, Дмитрий Николаевич, что не было взрывчатки. У них руки чесались пустить на воздух электростанцию или вывести из строя вращающуюся печь. Леня Клименко не мог спокойно смотреть на канатную дорогу, как по ней вагонетки бегали то в один конец, то в другой. А теперь фрицы заминировали завод.

— Возможно, вывод из строя этого завода имел бы раньше некоторый смысл, — высказался окончательно Медведев. — Сегодня же, напротив, следует серьезно подумать, как его сберечь.

— Не поручить ли это задание кому-нибудь из наших здолбуновских товарищей? — предложил я.

— Кого ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы того же Жукотинского или Петра Бойко. На них можно вполне положиться.

— Это очень сложное дело. Обезвредить вражеские мины сможет только специалист. А где его найти? Времени остается мало. Однако нужно навести рабочих на мысль, что мины на заводе не должны взорваться.

— Можно подготовить такую листовку…

— Нет, листовка непременно попадет в руки гестапо и предупредит врага о наших намерениях. Это вызовет много осложнений для нас. Лучше передай устно…

На следующий день Леня Клименко посетил своего бывшего шефа и передал ему приказ командования специального партизанского отряда:

— Мины на цементном заводе, заложенные гитлеровцами, взорваться не должны. Немедленно распространить этот приказ среди подпольщиков, довести до сведения рабочих…

— Хорошо, Леня, — с удовлетворением ответил Петре — Все будет выполнено. Наконец пришло время, когда нам, подпольщикам, поручают не разрушать и уничтожать, а беречь народное добро, чтобы оно служило советским людям.

Этот последний приказ явился основным заданием здолбуновским подпольщикам накануне освобождения города от фашистов.

* * *

Отгремели выстрелы, далеко на запад откатились бои. Доблестные советские воины добивали врага в его собственном логове…

А на освобожденной нашей земле, в городах и селах, закипела работа по их восстановлению. И когда я приехал в Здолбунов, передо мной раскинулась чудесная панорама: из высоченной заводской трубы голубовато-сизыми облаками валил к небу дым. Над стройными стальными мачтами бежали по канатной дороге вагончики с мергелем. Завод работал. Мины, заложенные гитлеровцами, не взорвались.

Мне очень хотелось узнать, кто и как выполнил тогда это задание, как здолбуновские патриоты спасли свой завод. Начал я разыскивать товарищей по подполью, но никого не нашел: одни ушли на фронт, другие выехали, кое-кто погиб. На заводе мне сказали, что мины обезвреживала особая воинская часть, прибывшая вслед за передовыми частями. Об этом свидетельствовали специальный акт и размашистая надпись на стенах: «Разминировано», возле которой стояли дата и чья-то неразборчивая подпись.

Так и не выяснив подробностей, я ни с чем вернулся домой. И только совсем недавно, когда первые главы этой книги были опубликованы в газетах, Венедикт Алексеевич рассказал мне историю с минами.

Здолбуновские цементники, узнав о том, что партизаны намерены спасти завод, решили деятельно помогать им. Они знали, что значит цемент для разоренного народного хозяйства нашей страны. К тому же завод был им дорог, как родной дом, ведь они возводили его своими руками. Решено было любой ценой отвести опасность от завода.

Яков Крыщук, бывший член Коммунистической партии Западной Украины, которого власти Пилсудского не один раз бросали в тюрьмы за революционную деятельность, с приходом советской власти стал передовиком производства. Цементники гордились своим знатным земляком. А когда настали черные дни оккупации, Крыщук и его товарищи по работе — Валентин Сидорчук, Иван Монах, братья Попчуки — не могли оставаться в стороне от борьбы с ненавистным врагом. Они распространяли листовки, передавали разведданные подольским партизанам. И при очередной встрече с Венедиктом Кушнеруком получили от партизан важное и почетное поручение — сохранить завод.

В короткое время эта весть облетела всех рабочих. Задание понятно: не дать фашистам в последние минуты взорвать завод. Но как это сделать? Намечали много вариантов. Одни предлагали поставить дежурных у всех объектов, где заложены ящики с взрывчаткой, другие — вытащить детонаторы из мин. Однако все эти варианты были нереальны. Хотя гитлеровскую охрану и охватила паника, все же невооруженным рабочим невозможно было бы справиться с солдатами. Взволнованные рабочие, встречаясь, говорили только об одном: как не допустить взрыва мин.

Тут и проявили себя Яков Крыщук и Венедикт Кушнерук. Венедикт Алексеевич, уже не соблюдая конспирации, все чаще встречался и советовался со своим приятелем Петром Бойко. А когда Бойко передал ему приказ командования партизанского отряда о цементном заводе, он стал действовать увереннее. Именно тогда и возник у них любопытный замысел.

Еще летом сорок третьего года Леня Клименко раздобыл через Иржи Гроуду переносный телефонный аппарат, предназначенный для проверки исправности телефонных линий. К двум длинным бамбуковым палкам приделал крючки и соединил их с телефонным аппаратом. Клименко выезжал на тот или другой участок железнодорожного полотна или шоссейной дороги, цеплялся крючками за телефонные провода и слушал разговоры с двух противоположных концов. Но немецкий язык он знал плохо и вскоре забросил свое изобретение. Пробовали пользоваться им другие товарищи. А лучше всех использовал это устройство Кушнерук. Венедикт Алексеевич, хорошо владея немецким языком, не раз подслушивал переговоры шепетовского и здолбуновского военных комендантов, ро-венского гебитскомиссара, узнавал о распоряжениях рейхскомиссариата.

И вот теперь Кушнерук начал усердно контролировать разговоры между дирекцией завода и городом. То, что он услышал однажды, решило судьбу завода.

— Долго я буду торчать здесь, на мертвом заводе? — прозвучало в трубке.

— Уважаемый господин директор, — отчаянно закричал голос на другом конце провода, — еще раз повторяю: я получил категорическое распоряжение — не дозволять никому покидать свои посты. Это касается и вас!..

— Я не желаю выполнять ваши указания, — настаивал директор, — тем более теперь, когда мы отступаем.

— Это такие, как вы, порождают панику. Не забывайте, что фюрер издал по этому поводу специальный приказ, и у меня неограниченные права…

— Тогда поясните, — несколько понизив тон, продолжал директор, — в чем же теперь мои функции, если завод не работает и цемент никто не собирается отсюда вывозить?

— Ожидать указаний…

— Каких?

— Сами знаете…

— Но я могу сделать это хоть сегодня….

— Не сходите с ума, господин директор. Если вы прикажете включить детонаторы сегодня, нам здесь нечего будет делать. Мы сами продемонстрируем свое бессилие и дадим понять, что мы отступаем. В такие минуты мы не должны проявлять поспешности, а тем более трусости.

— Боюсь, что эти детонаторы включат либо партизаны, либо другие большевистские агенты, таких в Здолбунове полно. И не только завод взлетит на воздух…

Директор не договорил, потому что его снова перебили и строго предупредили:

— Еще раз предлагаю вам ожидать моего звонка. А что касается партизан и агентов, советую вам, до того как приступите к выполнению вашей последней миссии, сделать так, чтобы на заводе они были…

— Я понял вас, господин комендант, жду звонка, и только лично.

Об этом разговоре узнали все, кто работал на заводе. Крыщук и Попчуки неотрывно следили за шефом. А тот метался по заводу как сумасшедший и поминутно звонил военному коменданту. Еще хуже чувствовали себя на заминированном заводе немецкие солдаты. Нервы у них были напряжены до края. Довольно было ударить молотком по железной трубе, как они вскакивали и хватались за автоматы. Все это видели Крыщук и его друзья и начали действовать энергичнее.

На заводе появились листовки на немецком языке. В них гитлеровских солдат призывали кончать бессмысленную войну, разоружать фашистских заправил и сдаваться в плен. Когда директор завода увидел у себя на столе такую листовку, он тут же позвонил коменданту. Но в ответ услышал чей-то незнакомый голос с украинским акцентом: господин военный комендант со своим штабом выбыли в Ровно. Директор мгновенно сориентировался в обстановке, тайком сел в свой «мерседес» и помчался во Львов, забыв даже запереть сейф. Вслед за шефом скрылись и прочие штатские гитлеровцы.

Увидев, что никого из начальства на заводе уже нет, воинская охрана всполошилась. Вахмистр в свою очередь побежал к телефону, но никак не мог дозвониться до военного коменданта. Наконец услышал чей-то голос:

— Куда вы звоните?

— Мне нужен господин комендант…

— А кто спрашивает?

— Вахмистр воинской команды цементного завода..

— Что вы там делаете?

— Ждем распоряжений!

— Каких?

— Господин комендант знает. Скажите, где он?

— Господин комендант распорядился всем воинским чинам занять оборону, потому что с востока Здолбунов окружен советскими войсками, а с юга наступают партизаны.

Вахмистр побледнел и поспешно положил трубку. Не успел он прийти в себя, как по территории цементного завода разнеслись сигналы воздушной тревоги. Через несколько секунд тревожные короткие гудки зазвучали по всему городу — из котельной цементного, из электростанции, из депо, с паровозов. На заводе началась паника, солдаты кинулись к бомбоубежищу, которое почему-то оказалось запертым. Кто-то крикнул: «Спасайтесь, партизаны!» Раздался выстрел, второй, грохнула граната. Этого было достаточно, чтобы на заводе не осталось ни одного представителя «доблестной армии фюрера». Они рассеялись неизвестно куда, покинув заминированный завод.

До утра на заводе кипела работа, которую возглавил Яков Иванович Крыщук. Мины были обезврежены, завалены входы в электростанцию, котельную, к вращающимся печам. К восходу солнца завод опустел.

На следующее утро Крыщук собирался позвонить военному коменданту, но тот опередил его, позвонил сам. А когда в ответ услышал, что здесь уже никого нет, потому что вчера на завод напали партизаны и охране едва удалось уйти, комендант повесил трубку.

Через два дня в город вступили советские войска. Яков Крыщук, его друзья, все рабочие завода праздновали победу над врагом.

 

ПОЕДИНОК

Осень, поздняя осень. Вернее, даже не осень, а начало зимы. Время, когда в природе идет упорная борьба между временами года. Казалось бы, еще вчера ничто не предвещало зимы, а проснешься утром и видишь: все побелело. Но ненадолго. Днем пригреет солнышко — и снег, выпавший за ночь, превращается в серебристые озера. Потом и они исчезают, и даже забываешь порой, что только что сыпался снег, что уже конец ноября, что осень допевает свою лебединую песню, что завтра, а может быть, даже еще сегодня снова кинется в атаку зима, чтобы окончательно утвердиться в своих правах.

Что принесет она людям? Множество новых забот и тревог — малых и больших? А может, радость, от которой все эти заботы перестанут быть тягостными, радость, которая наполнит сердца счастьем, а мысли — светлыми надеждами? Именно такою должна быть эта зима, ибо вместе с нею сюда, на захваченную врагом землю, повеяло свежим ветром освобождения.

Он настанет, он скоро придет — день желанной свободы. И пусть он будет морозным и снежным, — все равно он станет весенним, этот день — первый день обновления навеки свободного края.

Как хорошо становится на душе от радостного предчувствия этого дня! Особенно если и ты что-то сделал, чтобы ускорить его приход!

Так думал Дмитрий Красноголовец, проходя по улицам родного города.

Недавно он побывал в отряде, и командир, с которым Красноголовец до этого был знаком лишь заочно, крепко пожал ему руку. А с заместителем командира — подполковником Лукиным — была у Дмитрия Михайловича долгая и серьезная беседа.

— Вы, — предупреждал его Александр Александрович, — возвращаетесь в город в особенно опасные для подпольщиков дни. Гитлеровцы чувствуют, что им скоро конец, и свирепствуют еще больше. Учтите это, Дмитрий Михайлович! И будьте осторожны.

Во всех деталях обсудили они планы деятельности здолбуновского подполья на зимний период.

— На мелочи размениваться не нужно, — наставлял Лукин. — Стоит подумать о том, как сохранить самые важные объекты железнодорожного узла — такие, скажем, как депо, сортировочная горка, система водоснабжения. Словом, те объекты, которые особенно понадобятся сразу же после того, как придут в Здолбунов советские войска.

Вернувшись из отряда, Красноголовец встретился с многими товарищами, входившими в его подпольную группу. За всеми объектами, которые назвал заместитель командира, закрепили своих людей. Скородинский и Шорохов должны были установить наблюдение за паровозным парком, а Тищук — за вагонным, сцепщик Сергей Яремчук взял под свой контроль сортировочную горку, Александр Попков — систему водоснабжения. Петр Бойко должен был условиться с Шмерегами насчет мастерских депо. Ему же было поручено встретиться с Ивановым и передать в отряд сообщение о всех этих мерах.

Мысль о том, что первое задание командования отряда успешно выполнено, наполнила Красноголовца ощущением удовлетворенности, придала уверенности и силы. Казалось, ничто не предвещало несчастья в это чудесное, полуосеннее-полузимнее утро.

И вдруг:

— Halt! Hände hoch!

Повернул голову. Прямо на него смотрит дуло автомата, который держит эсэсовец. Рядом — кто-то в штатском.

— Красноголовец Дмитрий Михайлович? — спросил этот с чуть заметным иностранным акцентом.

— Совершенно верно, господа, — не растерялся Дмитрий.

— Где оружие? — резко выкрикнул «штатский».

— Какое оружие? Нет у меня никакого оружия, — довольно спокойно ответил Красноголовец, а сам подумал: «Как хорошо, что пистолет спрятан дома».

Быстрыми, натренированными движениями «штатский» обшарил Дмитрия Михайловича с ног до головы и вывернул карманы. Не найдя ничего подозрительного, сердито пролаял:

— Вы арестованы!

— За что? — только и успел спросить Дмитрий, но эсэсовец уже впихивал его в кузов полицейского фургона.

С силой грохнули дверцы, и машина, сорвавшись с места, запрыгала по выбоинам мостовой.

Огляделся: кроме него, еще несколько таких же, как он. Сидят и полулежат на грязном настиле. Молчат. Поглядывают друг на друга уныло и хмуро.

Знакомых нет. Хорошо. Значит, это не провал подпольной группы. А что же тогда? Почему его схватили? Неужели он чего-то не предусмотрел? Перебрал в памяти события последних дней. Как будто ничего подозрительного не замечал. В конце концов, разве он не знал, что это может произойти в любую минуту? Знал и был готов, а все же то, что случилось, оказалось неожиданным.

Куда их везут? Должно быть, в Ровно. Но куда именно? В полицейское управление?.. В гестапо?.. Или еще в какое-нибудь зловещее учреждение, откуда, как правило, никто уже назад не возвращается?

Толчок. Остановка.

— Abwärts!

Двухэтажный серый дом. Да, это Ровно. Но что там, за стенами этого дома, куда его сейчас поведут? Что ждет его там?

Ведут всех. Впереди — «штатский». Позади — эсэсовец с автоматом. Подталкивает на лестнице:

— Schneller!

Дошли. Остановились в темном коридоре. Выстроились лицом к стене. По одному начали вызывать в комнату за высокой, обитой дерматином дверью. Назад никто не выходил.

Его вызвали последним.

Большая комната с маленькой дверцей в противоположной стене. Должно быть, через нее и выводили его предшественников. В глубине — стол, за ним, под портретом Гитлера, эсэсовский офицер. Возле него «штатский», арестовавший Красноголовца.

Солдат подтолкнул Дмитрия ближе к столу. Офицер спросил что-то по-немецки, а «штатский» перевел:

— Фамилия?.. Имя?.. Возраст?.. Место рождения?.. Где работаете?.. Где живете?..

Красноголовец еле успевал отвечать на вопросы.

Затем офицер вытащил из папки какую-то фотографию, показал ее Дмитрию и спросил:

— Wer ist da?

— Кто это? — повторил переводчик.

С фотографии на Красноголовца смотрело знакомое улыбающееся лицо мужчины в белой парадной милицейской гимнастерке и в такой же фуражке, надетой слегка набекрень.

— Так кто это? — снова услышал он.

— Как кто? — спросил и сам же ответил: — Я.

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Ничего особенного, — пожал плечами Красноголовец. — Я служил до войны в железнодорожной милиции, следил за порядком на перроне и у касс. Был обыкновенным милиционером, рядовым солдатом, а не каким-то комиссаром. И этого ни от кого не скрываю. Если бы я чувствовал за собой что-нибудь такое, — он сделал многозначительный жест, — я бы не остался в Здолбунове, а сбежал бы с большевиками. А я не уехал, так как знал, что ничего мне от вас не угрожает. Когда началась война, я даже спрятался от большевиков, чтобы меня не взяли в армию и не послали воевать против вас.

— А это, это что такое? Большевистская награда?

Эсэсовец ткнул пальцем в фотографию.

— Да разве вы, господин, не знаете? — повернулся Красноголовец к «штатскому». — Это же значок «Ворошиловский стрелок». Мне его дали за меткую стрельбу по мишени из нагана.

«Штатский» начал что-то объяснять офицеру, и тот закивал головой — мол, понимает. Потом заговорил сам. Что именно — Дмитрий не понял, но догадался: немец не ожидал от него такой откровенности и сомневается, как дальше вести допрос. Посовещавшись со своим коллегой в штатском, офицер снял телефонную трубку, набрал номер, но тут же положил ее на рычажок.

Через минуту эсэсовец снова взялся за трубку. Что-то сказал в нее, опять положил, взглянул на Дмитрия и проговорил:

— Genug.

Вывели его через маленькую дверь и долго вели по узким извилистым коридорам, потом по лестнице вниз, потом опять по коридору и, наконец, втолкнули в темную и сырую подвальную комнату. Тяжелая металлическая дверь захлопнулась за солдатом, и Дмитрий остался наедине со своими мыслями.

Как же попала к гитлеровцам эта фотография? Вспомнил, когда фотографировались. Было это перед самой войной, после первомайской демонстрации. Прямо на площади, перед вокзалом. Вернулись железнодорожники из города, принесли портреты и транспаранты. А он — на станции. Праздник, а дежурит: так пришлось. Но дежурит в полной парадной форме. Надя начистила пуговицы — блестят. И значок «Ворошиловский стрелок» поблескивает. Фотографировались долго. Группами и поодиночке. Кто же тогда фотографировал? У кого был фотоаппарат? Что за черт, никак не припомнит. А вот принес ему фотокарточки…

— Стоп! Шкуратов! Да, это от него фото попало к ним. Прав был Леня Клименко, когда называл Шкуратова подлецом, тысячу раз прав. Продажная тварь!..

Теперь уже Красноголовец не сомневался, что своим пребыванием в фашистском застенке он обязан Шкуратову, тому самому Шкуратову, который дважды доставал товарищам пропуска для выезда из Здолбунова. Первый раз — Коле Сысоеву. Тот благополучно выехал из города. А во второй раз? Во второй раз вышла осечка.

Было это несколько месяцев тому назад. Подпольщика Семена Максименко нужно было спешно переправить в отряд. Вспомнил Дмитрий про Шкуратова, решил проверить, таков ли он, как говорил Клименко, или искренне желает помогать подпольщикам.

Разыскал его. Спросил, не может ли достать пропуск одному приятелю.

— Это для меня пустяк, — сказал Шкуратов. — А куда пропуск?

— В Клевань.

— Фамилия парня?

— Максименко.

— Ладно.

Через два дня пропуск был уже у Красноголовца. Но прежде чем передать Семену, Дмитрий решил показать его знакомому сотруднику городской управы.

— С таким пропуском ваш хлопец далеко не уедет, — сказал тот. — При первой же перевозке задержат.

Сотрудник управы добыл для Максименко другой, вполне надежный документ, а Красноголовец решил больше к Шкуратову ни за чем не обращаться. «Хорошо, — подумал тогда Дмитрий Михайлович, — что я не сказал Шкуратову, кто такой Максименко и зачем едет в Клевань».

И вот теперь, спустя несколько месяцев, Шкуратов снова напомнил о себе, и напомнил так, что приходится жестоко расплачиваться за свою чрезмерную доверчивость.

Почему же до сих пор он молчал? Почему так старался хоть чем-нибудь угодить Красноголовцу? Может, выжидал, думал, что ему поверят, привлекут к подпольной борьбе, и тогда он поднесет оккупантам куда более весомый подарок, чем рядовой советский милиционер? Но его надежды не оправдались. Клименко, едва Шкуратов завел с ним речь о партизанах, весьма ощутительно дал понять, что никакого отношения к ним не имеет, даже наоборот — готов заявить на него в гестапо. А сам Красноголовец после того, как попросил пропуск для какого-то безвредного парня, ни о чем больше с ним не заговаривал.

Вот тогда, окончательно потеряв надежду раскрыть подпольную организацию, Шкуратов и вспомнил про фотографию, которую еще до войны на всякий случай оставил у себя. Пригодилась-таки!

Так размышлял Дмитрий Красноголовец, сидя в ту ночь на мокром цементном полу одиночной камеры гитлеровского застенка.

А наутро — опять длинные узкие коридоры, опять лестница — только теперь уже наверх, опять подталкивают автоматом в спину. Идут. Но только минуют дверь вчерашнего кабинета. Идут дальше по коридору, сворачивают налево.

— Halt!

Пришли. Кабинет просторнее вчерашнего и лучше обставлен. На стенах — два портрета. Побольше — Гитлера со свастикой на левом рукаве. Поменьше — Гиммлера в черном мундире. Два фюрера: фюрер третьего рейха — маньяк, обуреваемый жаждой стать властителем всего мира, и рейхсфюрер СС — главный атаман кровавой шайки убийц и грабителей. А вот и двое из этой шайки: вчерашний «знакомый» — офицер, допрашивавший Дмитрия, и хозяин кабинета — тоже офицер, и по возрасту, и по званию, и, наверно, по должности старший. А где же третий? Где «штатский», который вчера схватил Красноголовца на улице, а после служил за переводчика? Нету. Неужели без него обойдутся?

Офицер, ведший вчера допрос, что-то тихо сказал хозяину кабинета и, пройдя мимо Красноголовца, стоявшего посреди комнаты, исчез за дверью.

— Подойдите ближе и садитесь, — выговорил раздельно и четко эсэсовец.

Дмитрий сел.

— Я буду спрашивать, а вы будете отвечать, — продолжал немец.

И началось то же, что вчера.

Выслушав ответы на устную анкету, он тоже показал Красноголовцу фотографию, и тому ничего не оставалось, как дословно повторить свой вчерашний рассказ.

— Это нам известно, — протянул офицер, — все это мы слышали от вас вчера.

Произнес это таким тоном, будто бы не он заставил говорить Дмитрия.

— Да разве я могу сказать иначе, если оно так и было? — удивился Красноголовец.

— Допустим. — Гестаповец начал выстукивать пальцами по столу какой-то мотив. — Допустим, вы нам сказали правду. Но нам этого недостаточно. Может быть, вы что-нибудь добавите к вашему рассказу?

Подумав немного, Дмитрий сказал:

— Вот разве что забыл я сказать, когда сделана эта фотография. Первого мая сорок первого года в Здолбунове была демонстрация. Но я на эту демонстрацию не захотел идти и попросился дежурить. А после демонстрации, когда все железнодорожники вернулись на станцию…

— Об этом не нужно. Это нас не интересует, — перебил его немец. — Лучше скажите, чем вы занимались последние два года?

— Я, господин начальник, по специальности не милиционер. Я портной. В милицию меня забрали большевики. Пришлось из двух зол выбирать меньшее. Я и подумал: лучше в милицию, чем в армию. В милиция хоть какую-нибудь копейку можно зашибить. Увидишь: шофер выпил в буфете кружку пива, а потом сел за руль. Подойдешь: «Ну-ка, давай права». А он вместо прав червонец тычет. Или налузгает на перроне какая-нибудь бабенка семечек. Подойду, козырну: «Платите штраф, гражданочка!» Заплатит. А квитанцию можно не выдавать. Правда, попадались такие, что требовали, но…

— Хватит, хватит об этом. Вы так и не ответили мне, что делали в последнее время.

— Заговорился немного. Так вот, я уж докладывал вам, что умею шить. Говорят, даже неплохо. Извините, мне кажется, правый рукав вашего кителя морщит. Где вы его шили? Дали бы мне, я бы сделал вам люкс. И вообще, если вам потребуется что-нибудь пошить…

— Ну хорошо, — остановил его болтовню немец. — О портновских делах — после. Скажите, а вы ни с кем не встречались, никаких чужих поручений не выполняли и сами никому ничего не поручали, никого ни о чем не просили? Вы подумайте, подумайте хорошенько. Может, забыли, так припомните. Скажем, вы никому не помогали куда-нибудь выехать?

Некоторое время Дмитрий делал вид, будто напрягает память, стараясь что-то припомнить. Так продолжалось несколько минут. Потом на его лице появилась радостная улыбка.

— Было, было такое, господин начальник. Еще в прошлом году познакомился я с одним хлопцем. Звать Николаем. А вот фамилию, извиняйте, не помню. Не то Сиваков, не то Севастьянов… Помню, что на «С», и фамилия русская, а вот как его…

— Может быть, Сысоев? — спросил фашист, заглянув в какую-то бумажку, лежавшую перед ним.

— Так, так, Сысоев, — обрадовался Красноголовец. — И как это я мог забыть? Старость. — Он рассмеялся. — Так вот этот Сысоев пообещал хорошо заплатить тому, кто достанет ему пропуск, чтобы выехать на Подолию. Где-то там у него, сказывал, невеста.

— Ну, и вы достали?

— Вот когда мы с ним шли и толковали об этом, попался нам навстречу один мой давнишний приятель. Шкуратов его фамилия. Он поваром на станции в буфете служил, а я — в милиции. Ну и понятно, я частенько захаживал к нему на кухню. Там у него маленькая комнатка имеется, мы закрывались и… ну, сами понимаете, мне в милицейской форме в зале пить нельзя, а там…

— Вы опять не о том.

— Еще раз извините. Так вот. Этот — как его? — ага, Сысоев, сразу же к Шкуратову, с той же просьбой. И Шкуратов достал ему пропуск. И, видать, не задаром… Я так понимаю, Шкуратов может доставать всякие пропуска. К нему в конторку заходят хлопцы и из городской управы, и из бангофжандармерии, и даже из комендатуры. Заходят, так же, как прежде заходил я…

— Ну, а вы сами не обращались за пропуском к этому повару?

— А зачем он мне? Сам я портняжничаю понемножку в Здолбунове, ездить на заработки мне никуда не нужно…

— Так не обращались? Ну, а не для себя, для какого-то своего приятеля, а?

— Ну, господин начальник, я вижу — вы знаете больше меня. Вы имеете в виду Максименко?

— По-моему, я вас допрашиваю, а не вы меня, — сказал офицер, но в его тоне Красноголовец не почувствовал недовольства.

— Про Максименко можете спросить самого Шкуратова. Не знаю, кто этому Максименко посоветовал обратиться ко мне, только я его отправил к Шкуратову. А договорились ли они, и достал ли ему Шкуратов пропуск, и выехал ли этот Максименко, я так и не знаю… Если дозволите, я вас все-таки о чем-то спрошу.

— Ну?

— Почему вы меня об этом расспрашиваете? Что, Шкуратов попался, и вы меня допрашиваете, как свидетеля? Так я вам должен сказать, что ничего общего с этим Шкуратовым у меня не было. Только чарку пил у него в конторке.

— Это не вашего ума дело: попался Шкуратов или нет. Вы думайте лучше о себе, а не о нем. Неужели вам, как бывшему советскому милиционеру, никто не предлагал помогать партизанам? А?

Не услышав никакого ответа, эсэсовец проговорил:

— Ну, ладно. Пока и этого достаточно. Мы встретимся с вами завтра утром. У вас есть время хорошо все обдумать и взвесить. Ваша участь зависит только от вас. Помните: мы умеем жестоко наказывать тех, кто нам противится, но в то же время мы щедро награждаем наших помощников. Мы, немцы, умеем ценить хорошие услуги. И у вас есть возможность в этом убедиться. А теперь ступайте.

Нажал кнопку звонка. Вошел автоматчик. Офицер что-то сказал ему по-немецки. Потом обратился к Красноголовцу:

— Вас отведут в более приличную камеру.

— Покорно благодарю, господин начальник.

Опять в камере. Теперь хоть есть на чем сидеть и лежать. Правда, голые доски, без матраца, а все же койка.

Похоже, что эсэсовец доволен допросом. В сущности, это был даже не допрос, а беседа с глазу на глаз, без лишних свидетелей и официальных протоколов. Должно быть, для того и отказались немцы от разговора через переводчика, чтобы больше настроить на откровенность.

А теперь? Теперь совсем другое дело. Недаром этот гитлеровец так вежлив. Хитрый лис! Хорошо умеет обрабатывать.

Но он клюнул. Клюнул на крючок. Все правильно — брехни нет: Шкуратов достал пропуск Сысоеву, Шкуратов помог отправить и Максименко, в конторке у Шкуратова всякие люди бывают…

Красноголовец довольно улыбнулся: все идет по плану. Он вспомнил, как недавно сидели они с заместителем командира в землянке, пили чай и беседовали о здолбуновских делах.

— Может случиться всякое, Дмитрий Михайлович, — говорил ему Лукин. — Вы должны быть готовы к любой неожиданности. Не дай бог, чтобы это произошло, но уж если схватят фашисты, вам заранее нужно знать, как вести себя.

— Никто меня не схватит, Александр Александрович. Я везучий.

— Везучий не везучий, а застраховаться надо. Сегодня вам придется выполнить небольшое упражнение: хорошенько заучить на память десятка полтора фамилий и адресов. Вот они.

Он положил перед Красноголовцем лист бумаги, густо исписанный химическим карандашом, и продолжал:

— Это — агентура одного бывшего гестаповца, штурмфюрера бангофжандармерии Ясневского. Здесь полный комплект негодяев. Если вас внезапно схватит гестапо, можете подбросить им как большевистских агентов кого-нибудь из этих продажных тварей, а то и всех разом.

— А поверят мне немцы, что эти мерзавцы связаны с партизанами?

— Думаю, что поверят. Тут одна маленькая деталь. Этот штурмфюрер имеет некоторое отношение к взрыву моста через Горынь. А мину на мост скинул вот этот агент, — Лукин подчеркнул ногтем одну из строк, — Михаль Ходаковский. Сволочь, каких мало. За деньги и за водку родную мать продал бы… А еще служил в бангофжандармерии Иван Царенко. Но о нем, наверно, Гнидюк и Клименко вам рассказывали.

— Тот, что когда-то сбежал от вас?

— Он самый. Можете и его назвать.

Каким дальновидным оказался тогда Лукин! Будто знал, что ему, Красноголовцу, придется вступить в поединок с гитлеровцами, в поединок, где оружие — не автомат и граната, а сметка, хитрость и находчивость. Этот поединок начался вчера. Завтра он продолжится. И победит тот, кто окажется умнее.

…День спустя из дома № 26 по Почтовой улице города Ровно вышел коренастый, средних лет мужчина. Остановившись на тротуаре, он обернулся к дому, из которого только что вышел, и начал внимательно изучать вывеску на дверях.

— Sicherheitsdienst, — прочитал Красноголовец по складам непонятное слово. Постоял немного, подумал, как будто старался твердо запомнить это слово, потом тяжело вздохнул и неторопливо направился в ту сторону, откуда только что донесся паровозный гудок.

На вокзале Красноголовец сел в пригородный поезд и за каких-нибудь полчаса прибыл в Здолбунов.

И вот он снова идет по улицам своего города, где все ему такое родное и знакомое, идет, словно ничего не случилось, словно четыре дня назад никто его отсюда в полицейской машине не вывозил.

Четыре дня… Как много за эти дни пережил он а передумал! Где нашлись силы выстоять, победить в нелегком поединке с врагом?

Тайный агент… Теперь он тайный агент — как его там? — «зихерхайтсдинста». Ну и словечко придумали — язык поломаешь!

Вспомнил, как обрадовался эсэсовец, когда он, придя утром на допрос, заявил, что все хорошо обдумал и готов быть полезным немецким властям. Потом сказал:

— Был у, меня один приятель, кондуктором служил. Правда, где он теперь, я не знаю, но мне известно доподлинно, что он имел какие-то дела с партизанами.

— А как звали этого кондуктора? — спросил немец.

— Ходаковский. Михаль Ходаковский. Он никогда не бывал трезвым и, когда мы с ним встречались, всегда, уж извините, ругал новую власть. Один раз я его встретил с каким-то гестаповцем. Тот говорил на польском языке, назвался Ясневским, сказал, что ему про меня рассказывал Шкуратов.

— Значит, Шкуратов тоже был связан с Ясневским?

— А как же! Ясневский чуть ли не каждый день заходил в шкуратовскую конторку. А раньше, с полгода назад, у него частенько бывал какой-то Царенко. Тоже служил в бангофжандармерии. Так этот Царенко, сказывали, был партизанским агентом. Сбежал к партизанам. Это Михаль сказал. Даже болтал про какую-то мину, что Ясневский будто бы поручил ему скинуть ее на железнодорожный мост…

Затем Красноголовец назвал эсэсовцу фамилии людей, которых не раз «встречал» у Ясневского, Шкуратова и Ходаковского… Список агентов Ясневского пригодился-таки!

— Есть еще кое-кто, — добавил он, — только я не знаю их фамилий и адресов.

— А могли бы узнать? — поинтересовался фашист.

Красноголовец ответил не сразу.

— Мог бы. Но я хотел бы знать, что я за это буду иметь?

— Первой наградой будет ваше освобождение. Вот подпишите это, — он подал Красноголовцу анкету, и тот поставил свою подпись. — Через неделю, — продолжал эсэсовец, — я жду вас здесь с новым сообщением. Скажете, что вы к Паулю. Там будет для вас пропуск. Тогда получите вознаграждение.

Но новоиспеченный агент не получил вознаграждения. И не потому, что его не было. Оно ожидало его на столе кабинета, в котором висели портреты двух фюреров. Ожидало, как и пропуск на его имя, лежавший у дежурного при входе в дом по Почтовой улице, 26. Ожидало, как ожидал и «Пауль», считавший себя тончайшим знатоком человеческой психологии и никогда в людях не ошибавшийся.

На этот раз он ошибся.

 

ПОСЛЕДНИЙ УРОК

— Так и надо их, — заметил Медведев, когда Красноголовец закончил свой рассказ. — Миной так миной, камнем так камнем. Хитростью так хитростью. Что ж, поздравляю с победой, дорогой тезка. — Он обнял Дмитрия, похлопал по спине и спросил: — А как семья? Устроилась уже? Спать есть на чем? Передайте супруге, пусть извинит, если что не так.

— Не беспокойтесь, Дмитрий Николаевич. Все в порядке. Устроились хорошо. И от меня, и от жены моей, Нади, — великое вам спасибо. Мы знали, что вы нас в беде не оставите. И когда я сидел в камере, я был уверен: вы сделаете все, чтобы выручить и меня и мою семью.

— Ну, положим, из тюрьмы вы сами себя освободили.

— Не совсем так. Если бы здесь, в отряде, вы с Александром Александровичем заблаговременно все не предусмотрели, если бы не проинструктировали меня, как поступать в случае ареста, — кто знает, удалось ли бы мне выйти оттуда живым…

— Главное — все закончилось благополучно. Вы с семьей в отряде, Клименко со своей Надей тоже здесь. Вот жалко, что мы Шмерег и Бойко не забрали. Вы виделись с Шмерегами?

— К сожалению, нет. Возвратясь из Ровно, я не мог обойти квартиры наших товарищей. Боялся, что гитлеровцы будут следить за мной. Но с Бойко советовался о них. Петро говорит: куда им ехать? Их двое, да Настя, да дети… Пускай, говорит, остаются. Взрывчатки и оружия у них в доме уже нет. Кто к ним привяжется? Я и подумал: Петро, пожалуй, прав…

— Возможно, — согласился Медведев. — Тем более что по железной дороге к нам не проедешь и пропуска ваш друг Шкуратов не добудет.

— Его в тот же день, как я вернулся в Здолбунов, забрали. Пришли на кухню и взяли. Даже халат скинуть не дали. Иванов видел, как его впихнули в полицейскую машину.

— Иванова мы тоже решили отозвать в отряд, — сказал командир. — Новый комендант хоть и дубина, но уж слишком подозрительно начал поглядывать на Аврама. Знает, что Иванов был любимцем Вайнера, и придирается к нему на каждом шагу.

Когда через два дня Медведев повторил эти слова Иванову (тот прибыл в отряд с отчетом о движении поездов), Аврам огорченно возразил:

— Жалко, Дмитрий Николаевич, бросать сейчас это дело.

— Понимаю, отлично понимаю, Аврам Владимирович. Но ведь вам нельзя оставаться в Здолбунове. Все равно вы не можете регулярно передавать нам разведданные. Сейчас вы бываете у нас раз в неделю, а то и реже. Чего стоят данные, доставленные с таким запозданием?

— Но, Дмитрий Николаевич…

— Никаких «но» не может быть. Сказано: перебираться к нам, — значит, перебираться. Встретим вместе Новый год, а там — в путь-дорожку дальнюю…

— В путь-дорогу?..

— Да. Партизанам на Ровенщине после Нового года уже нечего будет делать. Сюда придет Советская Армия. А мы пойдем дальше, опять во вражеский тыл. И вам придется переквалифицироваться. Не будет уже бригадира уборщиков железнодорожной станции Здолбунов — партизанского разведчика и связного Иванова. Будет боец-партизан Иванов. Стреляете хорошо? Получитесь. Идти придется с боями. Будут стычки с гитлеровцами. Да и погани всякой немало развелось.

Иванов вынужден был подчиниться приказу командира и остался в отряде. Но позиция лесного жителя никак не устраивала Аврама. Он был уверен, что командование преждевременно отозвало его из города, что опасность ему там не угрожала и что ему там нашлась бы работа. Несколько раз он просил Медведева разрешить ему вернуться в Здолбунов, но командир был неумолим. Тогда Иванов пошел к Лукину: авось тот ему посочувствует и уговорит командира. Но Александр Александрович тоже считал, что в Здолбунов идти Иванову опасно. Обращался к комиссару — и Стехов был такого же мнения.

И от Лени Клименко ни командиру, ни его заместителю, ни комиссару не было покоя. Как переживал он, как обвинял себя за то, что сжег газогенератор и теперь ему не на чем уехать из отряда.

— Будь у меня мой «газон», — говорил Леня, — только бы меня тут и видели! В Здолбунове найдется работа, я себе представляю: на станции полно недобитых фрицев, которые бегут в свой фатерлянд, поезда ходят нерегулярно, составов не хватает, кругом паника… В такое время можно устроить веселый спектакль с фейерверком…

— Что ты задумал? — спросил я как-то Леню, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.

— Как что? Можно подорвать фрицев прямо на станции или поблизости…

— Опомнись, Леня, — успокаивал я его, — это не так легко, как ты себе представляешь. Сейчас доставлять взрывчатку в Здолбунов очень опасно. Да и стоит ли из-за этого рисковать? Не морочь себе голову здолбуновскими делами. Еще несколько дней, и туда придут наши части… Ты лучше подумай, что будешь делать дальше? Ведь мы готовимся к походу в Карпаты…

— В Карпаты пойду с великой охотой… А взрывчатку в Здолбунов доставлять не нужно — хватит двух-трех противотанковых гранат. Впрочем, у меня в Здолбунове есть еще кое-какой запас. Кроме того, остались неподорванные шпалы-мины. Их непременно нужно того… А то когда придет наша армия — поздно будет. Что тогда делать? Их не разрядить, да и добыть их оттуда будет нелегко.

— А много ли таких шпал осталось? Ведь мы с Гроудой уже не один эшелон на них подорвали.

— Много не много, а несколько штук есть. А командир не разрешает мне идти. Говорит: пойдешь, когда освободят Здолбунов, когда наши части будут здесь. Вытащишь тогда свои шпалы — никому они уже не будут нужны. А мне не хочется, чтобы они так и пролежали, без вреда фрицам. Не для того мы их готовили, не для того закладывали. Плохо, что нет «газона», а то бы я за одну ночь справился…

— Что, без разрешения командира?

Молчит.

— Ты, Леня, смотри! У нас дисциплина строгая. Если каждый начнет делать все, что вздумается, — знаешь, что будет? Жаль, не понимаешь ты этого…

— Я понимаю и оттого не иду, подчиняюсь приказу, хоть и нелегко сдержать себя…

С Ивановым у меня тоже состоялся серьезный разговор. Он пришел в надежде на поддержку.

— Скажите, — спросил Иванов, — почему именно в то время, когда наша армия вот-вот подойдет сюда, партизанский разведчик не должен находиться там, где он может еще что-то сделать?

— А помните, Аврам Владимирович, нашу первую, беседу? Тогда вы, кажется, говорили, что бессмысленно жертвовать собой, когда в этом нет нужды, когда человек не уверен, что этим хоть немного приблизит победу над врагом…

— Это я мог говорить тогда, — возразил Иванов, — когда искал свое место в борьбе с врагом. А сегодня, когда уже кое-что сделано, хочется большего…

— Не прибедняйтесь, дорогой друг, вы сделали не так уж мало.

— Это можете сказать вы, потому что вы не в долгу перед Родиной. А я… Сколько бы я ни сделал для Родины, всегда буду считать: можно сделать больше.

— Что же, например, вы сделали бы в Здолбунове? На станции вот так, открыто, появляться вам нельзя. Сразу же спросят: где был? что делал?

— Не обязательно появляться на станции. У меня есть одна идея: в последнее время фашисты организовали при станции склад горючего. Вот бы подорвать этот склад! Если бы командование согласилось отпустить меня, я пошел бы, взорвал и скорехонько вернулся. Замолвите за меня словечко Дмитрию Николаевичу, прошу вас.

— Не замолвлю, Аврам Владимирович. Можете на меня сердиться, но не замолвлю. Да и Дмитрий Николаевич, я уверен, не отпустит вас из отряда.

Ушел он от меня грустный. И мне было в какой-то мере жалко его, жалко, потому что и на меня длительное пребывание в лесу действовало гнетуще. Самого тянуло в город, самому виделось какое-то новое задание, связанное с неожиданностями и риском. Но что поделаешь, если нашу миссию «городских разведчиков» считают законченной и всех нас — и Кузнецова, и Струтинского, и Шевчука — отозвали в отряд?

Каково же было мое удивление, когда через несколько дней я узнал, что командир разрешил Иванову идти в Здолбунов, и не только разрешил, а дал задание! Когда же мне объяснили, в чем дело, я понял: Дмитрий Николаевич изменил свое первоначальное решение не потому, что поддался на уговоры Иванова, а просто возникла в этом острая необходимость. Иванова послали в Здолбунов предупредить наших людей, которые там оставались, об опасности, а кое-кому и помочь переправиться в отряд. Предупредить в первую очередь нужно было Шмерег, потому что из Ровно пришла невеселая, тревожная весть: гитлеровцы начали арестовывать людей, с которыми встречался гауптман Пауль Зиберт. Первым схватили Казимира Домбровского. Бросили в тюрьму Валю Довгер — девушку, которую Пауль называл своей невестой и за которую просил самого рейхскомиссара Коха. Почти одновременно с нею гестапо забрало Юзефа Богана с женой и пятью детьми — в их доме снимал комнату Зиберт. Потом пришли за Надеждой и Леонидом Стукало — хозяевами квартиры, где частым гостем бывал тот же гауптман.

Из Ровно дорожка могла привести гестапо в Здолбунов, на улицу Ивана Франко, 2, в дом братьев Шмерег, где всегда останавливался Пауль Зиберт. Нужно срочно послать кого-то туда, нужно спасти товарищей. И тогда в штаб вызвали Иванова.

— Задание поняли?

— Так точно, товарищ командир!

— На станции не появляться. Не попадайтесь на глаза знакомым. Сами к Шмерегам не ходите. У вас есть где остановиться?

— Есть.

— Свяжитесь с Бойко, а он пусть предупредит Шмерег. Если они могут выехать к кому-нибудь в село — пусть немедленно выезжают. Если же нет — тогда вам придется провести их сюда.

— Понимаю.

— Только мешкать нельзя. Сразу же возвращайтесь.

— Хорошо. А как с бензоскладом?

— Не нужно.

Никто в отряде не знал тогда, что выручать Шмерег уже поздно, что обоих братьев — Михаила и Сергея — гитлеровцы бросили в тюрьму.

В тот же день Иванов ушел в Здолбунов. Ушел и назад уже не вернулся… Что с ним произошло? Мы чувствовали, что случилась беда, но отгоняли от себя зловещие мысли. Мы шли на запад, удаляясь от линии фронта. Леса, где мы жили, дороги и тропы, исхоженные нами вдоль и поперек — из отряда в город, из города в отряд, да и сами эти города — Ровно и Здолбунов — были уже советскими. А мы всё дальше и дальше продвигались в глубь вражеского тыла на запад, шли навстречу победе.

И она пришла, завоеванная в ратной борьбе, добытая тяжкой ценой. Пришла, чтобы утвердить жизнь на земле и пробудить людские силы к творчеству, чтобы на веки вечные вчеканить в память народа имена сынов и дочерей его, прославивших Отчизну. Сколько их? Тысячи? Миллионы?

…Снова Ровно. Снова Здолбунов. Города, с которыми породнила меня война. Но войны уже нет. А потому нет и коммерсанта Яна Богинского. И партизанского разведчика уже нет. Совсем другие нынче у меня дела.

Знакомые улицы, дома, люди…

Встречаемся. Расспрашиваем друг друга, вспоминаем былое.

Красноголовец… Бойко… Жукотинский… Шмереги…

Да, вот они — братья Шмереги. Прошли через гестаповские пытки, выстояли и возвратились в свой родной город. Не успели гитлеровцы замучить их.

А Леня? Где Леня Клименко? Нет его.

Плачет Надя, глядя на дочку Галю, оставшуюся сиротой. И я не нахожу слов, чтобы утешить ее. Да и не ищу этих слов, потому что у самого тяжко на душе.

Леня, Леня! Ты был неугомонный и таким остался до конца. Ведь говорили тебе: погоди немного, приедут саперы — и пойдешь с ними шпалы свои добывать. А ты не послушался. Ты не захотел ждать. Ты решил сам стать сапером. А сапер ошибается только один раз в жизни…

Иванов. Кто скажет, какая участь постигла его? Не о нем ли рассказывают люди? Что будто бы за несколько недель до того, как освободили Здолбунов, полицаи и жандармы окружили забитый домишко на окраине города и начали обстреливать его. А оттуда кто-то отстреливался. Враги долго не могли ворваться внутрь. Кто ни сунется — пуля валит с ног. Когда же того, кто засел в домишке, вытащили наружу и кинули в кузов машины, он был весь в крови и без памяти.

Неужели это был Иванов? А может, нет? Может, он жив? Может, возвратился в Цуманский лес уже после того, как наш отряд ушел на запад? Может, попал в какой-нибудь другой партизанский отряд, а после вместе с советскими войсками гнал фашистов до самой Эльбы? Может быть, теперь он на Урале и в эту самую минуту рассказывает детям о своих здолбуновских друзьях?

Почему же тогда он не дает о себе вестей?

На все эти вопросы, постоянно мучившие меня, нашелся наконец ответ. Дал его Казимир Домбровский — тот самый Домбровский, который первым из наших ровенских подпольщиков попал в гестаповский застенок и которому посчастливилось уйти от смерти.

Вот что он мне рассказал:

— Сидело нас в камере человек тридцать, а то и больше. То и дело открывалась дверь. Или вызывали кого-нибудь, или новичков приводили. Никто никого не спрашивал, за что арестован. Но со слов тех, кто уже успел побывать на допросе, я догадался, что гестаповцы интересуются каким-то обер-лейтенантом или гауптманом, который будто бы был большевистским агентом. У многих арестованных в разное время квартировали немецкие офицеры, и теперь злополучным хозяевам приходилось за это расплачиваться. Я сразу же смекнул, какого офицера имеют в виду гестаповцы, и на допросе заявил, что приходило ко мне в дом много немцев, что своих визитных карточек они мне не оставляли и поэтому я не знаю, был ли среди них тот, о ком спрашивают.

Нас еще не били и не пытали. Только кричали и угрожали. Но однажды вошел в камеру гестаповец и объявил:

«Мы хотим показать вам настоящих партизан и нашу беседу с ними. Увидите, как они будут ползать у наших ног… Надеюсь, после этого до вашего сознания дойдет, что нам нужно говорить только правду…»

Меня и таких, как я, повели в какое-то подземелье. Она напоминало цех бойни. Воздух затхлый, на цементном палу, черном от грязи, стояли и лежали тяжелые дубовые стулья, какие-то колоды, палки, колючая проволока и прочие орудия пыток. В потолке и стенах торчали металлические крючья, от которых свисали до пола стальные тросы.

Ужас охватил меня, когда я очутился в этом застенке.

Нас выстроили вдоль стены, на руки надели наручники, перед нами натянули трос — так, чтобы мы не могли пошевельнуться.

В подвал ввели какого-то юношу в рваной одежде. Тусклый огонек маленькой электрической лампочки осветил его лицо. Оно все было в синяках и ссадинах, заросло рыжеватой щетиной. Глаза запали, налились кровью.

Раздели его догола, обмотали стальным тросом и подтянули к потолку. Слегка опустили и начали бить березовыми палками, колючей проволокой. Бьют, а он молчит. По всему телу кровь проступила, живого места не осталось. Молчит.

Его снова подтянули на тросе, снова били, кололи шпильками, иглами, на наших глазах резали, не спеша, зверски расправляясь с бессильной жертвой…

Боже мой! Как только человек может такое выдержать… И мы ничем не могли помочь.

У Домбровского на глазах выступили слезы, он замолчал, свернул цигарку, затянулся крепким дымом махорки и снова заговорил:

— Палачи перестали издеваться над юношей только тогда, когда он потерял сознание… И не только он. Некоторые из нас не выдержали этого ужаса. Я сам думал, что с ума сойду. В застенок привели еще нескольких. Так же зверствовали над ними у нас на глазах, но никто из пытаемых не проронил ни слова. Мы видели подлинных героев, непобежденных советских людей.

Но больше всего запомнился мне этот паренек. Поздно вечером его втолкнули в нашу камеру. Выглядел он ужасно. Вместо одежды висели какие-то клочья. Один глаз совсем заплыл кровью, губа рассечена; он не мог подняться на ноги.

«Что, хлопцы, — тихо проговорил он, — не узнаете? Видите, как они меня расписали?»

Чувствовалось, что ему трудно говорить, что тело его, на котором не осталось живого места, нестерпимо болит. Но он заставлял себя перебороть боль, хотя это и стоило огромных усилий.

«Они хотят знать про партизан, — тихо говорил он. — Сказали, что убьют меня, если я ничего им не скажу. Как будто моя смерть может облегчить их судьбу, как будто она спасет фашизм от неминуемой гибели… Думают: я испугаюсь угроз и пыток. Ждут, когда стану на колени и попрошу милости. Не дождутся…»

Юноша не мог спать — боль не давала. Он знал, что завтра уже ничего не сможет сказать, что мы — последние его слушатели.

«Вы думаете, мне не хочется жить? Еще и как хочется! Я учитель и всю войну мечтал, как я снова вернусь в школу и буду учить детей. Теперь уже не придется… Среди вас нет учителей?.. Нет? Очень жалко! Как это чудесно — быть учителем!..»

А когда рассвело и за стеной камеры послышались тяжелые шаги кованых солдатских сапог, он поднял, голову, прислушался и проговорил:

«Это за мной, товарищи. Прощайте… И не тужите. Все равно мы победим».

Гестаповский офицер, вошедший вместе с солдатами, приказал им поднять его с пола.

«Я сам», — спокойно проговорил юноша и, собрав силы, поднялся на ноги.

Сделал шаг, пошатнулся. Солдат хотел поддержать его, но он сделал знак рукой: «Нет!», обернулся лицом к гестаповцу и сказал:

«Лучше сразу кончайте. Все равно я не скажу ни слова. Потому что я — комсомолец! Я — русский! Я — Иванов!..»

Офицер что-то крикнул солдатам, и они силой выволокли юношу из камеры.

Назад он так и не возвратился.

…Иванов не дожил до того дня, о котором мечтал, — дня, когда он снова войдет в класс и начнет свой первый послевоенный урок. Но последний урок свой — урок стойкости, мужества и героизма — он провел как настоящий советский учитель, как достойный сын матери своей — Отчизны.