Улей или муравейник, птичий рынок, рыб косяк снов полны благоговейных после яви – так и сяк. Солнца жизни преогромны явью разгорячены, мечут молнии и громы у подножья тишины… Утром будет перекличка и косяк затянет грусть! Может, вредная привычка, я от счастья не проснусь. Что я здесь не видел, Боже? Полыхает звёздный путь… Можно и на Млечном ложе Иго свергнуть иль вернуть.

Я оступился и упал на рельсы в неизвестной позе, и, ощущая пляску шпал, слышал, как проходит поезд. А в нём кого лишь только нет, какой разнообразной клади, и захотелось мне конфет страшно – в белом шоколаде… И, знаешь, больше ничего так не хотелось…    Только знай-ка, моё разбитое чело видела конфет хозяйка.

Кругом уже достаточно стемнело… Иная ширма поуже, другая – на раму шире, но именно тебя я смело облекаю в тёмное зеркало плоти; ты будешь в моём мундире, я – в твоей солнечной позолоте!

Солнечная алыча освещает ночь, которую мне предстоит разделить на двадцать четыре части. Я так долго стоял под звёздами, что мне кажется, меня заметили. Кто-то назначил их моей совестью. Это я сам, окантованный Кантом, наверное, ещё в девятом классе. Делить на части невозможно, но и не разделить нельзя. Остаётся двадцать четыре раза быть самим собой, помогая звёздам исполнить предназначение.

Пил по чуть-чуть, но столько повторял, Что сам не знаю, где кровать, где стол… Я голову с тобою потерял, Да только так всё тело приобрёл! Пусть все мне скажут: – Юра, это пост! И ты не интересен СБУ… – Кто, я не интересен? Я же мост Из хаты – стратегический – в избу! Эпоха, правда, на ухо туга, И ум суетомудрия в дыму. Но – папы-мамы вольтова дуга — Я радугой всё небо подыму. И прямо в грядке посреди европ Из грозного грядущего и впрок Взойдут вдвоём петрушка и укроп, Посаженные року поперёк.

Душа светает перед вечной ночью И постепенно входит в пелену — Овечью, человечью или волчью — У мрака предрассветного в плену. Кладёт ладошку солнце на макушку, Как в детстве мама… Я же был ершист И никогда не слушался кукушку! Решится ль сердце на другую жисть? Откажет ли себе в любимом пепле И в липких карамельках натощак? Душа светает… Жарко в новом пекле, Стоит, как ложка, овощ мой – во щах. Меня своею омывая кровью, Ты, как Господь, приходишь во плоти… Толпа рифмует плотника с любовью — Распни топор и ропот воплоти!

Кровь моря земли из простого стекла, долина вдали и рука затекла… Ведь житель широт до конца одинок, зажмурившись от — и сжимая бинокль.

Как трудно одному в ночи, где льда лишь вечный только плод есть… Скажи, о чём со мной молчит незамерзающий колодец?

Солёный Сахаров и сладкий Солженицын; И в Кисловодске тоже город Горький… На бомбе иль на родине жениться, Чтоб на равнине выросли пригорки? Куда мы – на космических качелях? Как журавлю тоскливо без синицы… Дробей подробных много, нет лишь целых! Солёный Сахаров и сладкий Солженицын.

Смотри на мир, насколько хватит духу, невидимый простор необозрим, где все – в затылок стриженный — по кругу мы друг за другом в очередь стоим.

Каким кровавым разит винищем и нам дремучим грозит поленом! Но свет моего восхищения не похищен, а тёплым мёдом течёт по членам. Чу, недоверчивого ворчанья всхлипы тоскуют ночью о дне весёлом. Осталось только дожить до липы и сквозь дурман улыбаться пчёлам.

Я не грущу. Я ликую. Моя миссия исполнена сполна. Буду обустраивать пенсионные соты на шести сотках, то есть пить за помин воспоминаний. Молитвенно. Неумолимо. Считая копейки копий. Копий непропитого копья.

Такая радиация от солнца, что полнолуние имеет больше прав. На счастье всё срастается и рвётся и взрыв преобразуется в сустав.

Подан был тайный знак, Но, станет нам ясно позже, Что-то пошло не так И не туда, и пошло… Точно чего-то ждём, Мы, сетевые маги, Вымокли под дождём Собственной тёмной влаги. Словно попали в мёд, Нижнего – непролазней, Но – всё-таки же – идёт Утро стрелецкой казни!