На истребителе стареньком доброго лунного тела Вышла душа поискать себе к ужину дела… Глаз озорными белками она прошмыгнула столетия; Тело неслось, пожирая пространство, как слепень. Как неумело оно в управлении смелом И, как ребенок, соскучилось начатым делом. Мышью летучей себе залетая навстречу, Я уговаривал: Тише, не надо раскачивать вечер! Как мастерком, что взвивает тяжелую известь, Гибким плечом вся вселенная перекосилась. В перегрузках болтались тяжелого тела излишки. Плоть на вырост – как всякие чёрные списки. Джонатан Ливингстон, бодхисатва, свернувший над веком. Я Его ревновал и до похоти был человеком И, блик скоротечный в сервизе высоком, Лишь только висками свистел – как осока. А колокол выл, чтоб в язык его – ниткой в иголку, Но за скатерть задев, я смахнул со стола сервировку, Оперение смято, я понял, сместившись за контур, Но уже на лету я Луну подхватил – как солонку; Брынзу ужаса сжал, и рябины в пах брызнула ветвь, Рябое небо – как рядно – и рядом рондо: планер, пламя, смерть. И уже впопыхах, не найдя под рукою отвеса, Серебра не жалея, освобождался от веса. Моим парашютом был клуб еще тёплого дыма. Я падал на землю и всё мне казалось, что мимо… Артезианский орнамент, оставленный в гибнущем небе, — Путь слезинки, покинувшей мыслящий стебель. Да набухает душа обертонами бессмертия: Мой самолётик – высокого неба предсердие.

Всё движет любопытство или слава! Боюсь, судьба связала их узлом; Смотри, не попади под колесо состава — Свод неба только с виду невесом.

Пространство свободы – как та же тюрьма; Хоть правду принять нелегко! Ведь свет – это лишь разрежённая тьма. Так наши дома далеко… Вдруг ты, погружаясь в безбашенный мёд, – Когда будешь в Москве? – на прощанье спросил… Всё знали мы задним умом наперёд. Москва – имя сотов у Слова – для сил. А в сотах – нетленная сущность ума, Хоть образ у каждого свой. И вновь собирается светлая тьма Срывать облака над Москвой.

Плач – не на ветер, собраны мы ведь реветь и верить, верить и реветь!

Как буквально Духа сила смысл молитвы поняла. Поднимая, опустила. Опуская, подняла.

Нельзя нам быть наедине. Ты Всемогущ, а я ничтожен, Товар с тавром среди таможен; Ты в небесах, а я на дне! Нельзя, такие лезут мысли В постели, ступе иль посте… Ты держишь мир на коромысле, Я – на Твоём теперь кресте, — Цепляясь, падая, скользя, Свои теряя половины… Наедине быть нам нельзя. Мы и без этого едины.

Покружил я над гнездовьем, над ключом колючих жил, неприкаянным и вдовьим, над крестами покружил. С песней пепел восприемлю, только вечности – в обрез… Иногда врезаясь в землю, достигаешь ты небес!

Весь циферблат зодиака мы обошли и не раз, такие уж разные, в сущности, звери. И, наконец, обнажился ясный прекрасный каркас, что арок вращал колесо – до потери. Летняя всласть зимовала поэзия в нас, отложенный спрос – на таблице умножения (или деления), он-то и спас! Не устаёт продолжение литься…

Солнце, как лунатик, ходит по карнизу, и ощущаешь – сквозь пустоты – ты: источник высшей чистоты, пронизывая снизу, выращивает швейные цветы!

Здоровья крепкого полезней — из ветхих сложенная вех — крутая лестница болезни, твой дух ведущая наверх. Но иногда – едва забрезжит колодца звёздное окно — в него посмотришь ты небрежно, как будто выздоровел давно…

Ты постоянно делаешь финты — даёшь воображению свободу. И, несвободна, вновь свободна ты судить о небе по земному плоду. Игра… Без правил… Огненный Грааль… Диагональ активная — в картине… Мы – по спирали — вынули спираль и врезались в зенит на серпантине.

Листопадный велосипед высоко задирает коленки лет. Едет в небо, вращая надежду над, велосипедный листопад.

Почему, может, то впереди, Сам не знаю я этого точно, Сердце точно летает в груди, Воспаряя в потоке проточном? Кмети вскормлены светом с конца Не копья, а сраженья, открыл я, И теперь понимаю сердца, У которых вдруг выросли крылья!