- I -

Голем долго молчал, собираясь с мыслями. Больше всего походило на то, что он никак не может решиться приступить к самой важной для себя части рассказа, той, которую откладывал мучительным многословием и ради которой и затеял это долгое откровение.

- Рибен! Прости, что перебил вопросом, - окликнул Деян чародея, пока тот окончательно не ушел в себя. - Так чем все закончилось с этими самыми хавбагами?

- Ничем: можно сказать, оборвалось на полуслове. - Голем вздохнул. - Я так и не запросил отставку: собирался, но... Кроме всех других причин, была еще одна, по которой для меня казалось предпочтительным полжизни - не более и не менее - проводить на Островах, где я мог на время укрыться от самого себя и откуда мог возвращаться на материк, прикрываясь служебной необходимостью и не тратя чересчур много времени на дорогу. Все случилось давно, когда я еще носил у пояса маршальский жезл. К году своего первого отъезда на Острова я был женат уже много лет - и половину из них проклинал себя за это. Я забывался вином, которое мне поставляли с Дарбанта, и работой; ни Джеб, ни Венжар, ни Марфус, ни кто-либо другой не могли мне помочь, да и, по правде говоря, не считали это нужным; а я мучился невозможностью исправить непоправимое. Сказка твоей знахарки настолько далека от правды, Деян, насколько это возможно, при том, что она имеет хоть какое-то к ней отношение. - Голос Голема неуловимо переменился. - Правда в том, что Радмила никогда не любила меня. А я... Я только перед самой церемонией удосужился поинтересоваться именем будущей жены: наш брак был заключен по расчету, который к тому же к нам двоим имел мало отношения. Отец Милы владел несколькими крупными фабриками и угольными шахтами на юге. Он хотел породниться со знатью, выгодно пристроив дочь, а Венжару позарез нужна была его поддержка в каком-то длительном и важном предприятии; сейчас не припомню даже, в каком. Но сам Венжар был бадэйцем по крови и совсем не ладил с женщинами - я уже говорил. Он попросил меня, и я согласился: почти все время я проводил в походах, и мне было все равно, с кем входить под руку в бальную залу в те редкие дни, когда я появлялся при дворе, - а протокол предписывал непременно иметь спутницу, и выбирать из многих женщин порой становилось обременительно. К тому же этот союз был для меня временным: у Милы не было никаких колдовских способностей, потому я должен был пережить ее по меньшей мере на век и мог в будущем жениться еще столько раз, сколько пожелаю. Старика-фабриканта это ничуть не смущало, как и то, что я не намерен был в ближайшее столетье обзаводиться наследниками. Я опасался - по мнению Нирима, небезосновательно, - что однажды меня поразит безумие, как и отца, от которого я унаследовал лицо и безоглядную вспыльчивость, и что та же участь может постигнуть и моих детей... Потому я считал, что лучше мне их не иметь до того дня, как медицина достигнет значительных успехов в лечении душевных болезней, или даже вовсе обойтись без наследников: в том, чтобы продолжать славный род Ригичей, я по молодости лет не видел никакой необходимости. В общем, отец Радмилы знал, что от меня ему не дождаться внуков, но плевать он на это хотел, как и на то, что я буду или не буду делать с его дочерью. Маршал-чародей, молодой и знатный, был даже лучшей партией, чем он смел желать: роль моего тестя делала его вхожим в императорскую приемную и открывала перед ним многие возможности, например - с выгодой устроить других детишек, которых у него насчитывался десяток от разных жен... Мы в спешке подписали брачный контракт, провели церемонию, а на следующий день я отбыл на полгода подавлять волнения в предгорьях. Будущую жену я впервые увидел уже на церемонии и нашел довольно симпатичной особой: она двигалась скованно и поглядывала по сторонам с понятным испугом, но в разговоре держалась с тем невысокомерным достоинством, которое так ценят хавбагские теологи; она была неплохо образованна и умна. Свадебное застолье продолжалось весь день. Среди имперских военных зазорным считалось разбавлять выпивку или пропускать тосты, так что к ночи я набрался, как свинья. Исполнил супружеский долг в будуаре на тахте и там же и уснул, а рано утром уехал, чтобы вернуться только через полгода... За время моего отсутствия Мила превратила мой столичный особняк в весьма уютное место. Я нашел ее столь же сдержанной и задумчивой, какой запомнил; она была вежлива со мной, но не ласкова, мое присутствие явно было ей неприятно. Это удивило меня; как всякий молодой самоуверенный болван, я в ту пору полагал свое внимание лестным для любой женщины, а не наоборот... Я спросил, в чем дело; извинился за то, что в предыдущую нашу встречу был, вероятно, недопустимо груб: хотя бы на извинения у меня хватило ума. Мила в ответ лишь пожала плечами, сказав, что никакой особенной грубости не припомнит, поскольку я был достаточно любезен, чтобы исправно подливать вина и ей, - но на том мои достоинства в ее глазах и заканчивались. Она всегда отличалась прямотой; даже страх передо мной - а она боялась меня, как набожный крестьянин боится бесов - не мог заставить ее подольститься. "Покупая щенка, вы проверите его стать, покупая коня - посмотрите его зубы и копыта. Только жену вы купили не глядя, милорд Ригич, и это говорит о вас достаточно. Более я ничего не желаю знать. Вам повезло купить послушную жену: я буду чтить данные перед Господом клятвы и вашу волю; но вы мне противны... - надо было видеть мое лицо, когда Мила мне все это высказала! - Не единожды, забывшись, отец сравнивал нас, своих дочерей, с племенными кобылками; надо полагать, я выросла совсем негодной, раз он продал меня вам на мясо. Что ж: владейте смело, но не ждите от меня большей любви, чем от той отбивной, что съели за обедом". Вот как она меня отделала! - Голем горько рассмеялся. - Не знаю, как сейчас, Деян, но в мое время лишь немногие счастливчики заключали браки с кем-то, кто был им небезразличен, и еще реже хоть какой-то выбор имели женщины. Молоденькие девушки часто становились предметом торга между родителями и будущим супругом, но это не значит, что у них не было гордости... У Милы же гордости хватило бы на десятерых. Сложно представить, насколько она была уязвлена свершившейся сделкой. Но тогда, к теперешнему своему стыду, я нашел ее гнев и обиду забавными и весьма для себя удобными. "Сожалею о том, что сложившееся положение кажется вам обременительным, - сказал я, - но ваше беспокойство совершенно напрасно: как вы могли заметить, я нечасто бываю дома, и тем наш союз обещает стать выгодным нам обоим. У меня и в мыслях не было ни к чему вас принуждать: случившееся между нами прошу считать досадным недоразумением... Я не буду вас стеснять; мне не нужно вашей любви и дружбы - одно лишь соблюдение приличий. В мое отсутствие распоряжайтесь конюшней по своему усмотрению и, если угодно, заведите себе конюха по вкусу. Только не позволяйте ему объезжать вас на виду у других! Давайте договоримся как разумные люди..." Так или почти так я тогда сказал, и своими солдафонскими шуточками наверняка обидел ее еще больше, однако она владела собой достаточно хорошо, чтобы не выплеснуть вино мне в лицо.

- II -

- Мы договорились не мешать друг другу: большего я и не желал, - сказал Голем. - Если неприязнь жены и задела мое самолюбие, то самую малость. Я не был красив и не слишком хорошо умел держаться в свете, но маршальский жезл и чародейская слава привлекали ко мне многих женщин: обычно я тяготился их вниманием, но если хотел развлечься, то всегда имел на выбор пару-тройку адресов, где мог к обоюдному удовольствию получить все желаемое. Взаимная нелюбовь и неверность были обычным делом, так что на фоне других мы с Милой казались вполне благополучной парой. Это в какой-то степени соответствовало действительности: отношения наши со временем перестали быть крайне натянутыми и перешли в то прохладное приятельство, какое случается между дальней родней. Мила так толково распоряжалась теми средствами, которые я ей выделил первоначально, что вскоре я разрешил ей участвовать в управлении моими родовыми землями вместе с Ниримом. На зиму она возвращалась в столицу, а остальное время проводила дома, в Старожье. Меня зареченцы боялись, как бы я ни старался быть любезен, тогда как в Миле люди души не чаяли... Она всегда была внимательна и добра к ним, умела проявить и твердость, и сочувствие; Нирим и многие другие не переставали нахваливать ее практическую сметку. До женитьбы мне частенько случалось чувствовать неловкость из-за того, что я мало времени уделяю родной земле: постоянно я был занят чем-то более важным, к тому же, как я говорил, подданные недолюбливали меня, что осложняло дело... Теперь же, впервые со времен моей бабки, Старожье обрело настоящую хозяйку, и я воспринял это как должное, хотя не мешало бы проявить хоть немного благодарности... К стыду своему, по большей части я просто не замечал жену, если в том не было необходимости. А ее, надо думать, успокоила моя ненавязчивость, потому в те дни, когда ей приходилось встречаться со мной, взгляд ее прекрасных глаз больше не хлестал меня так, словно я был воришкой у позорного столба... Мила исправно ставила меня в известность о происходящем дома, без стеснения привлекала к решению вопросов, которые, как она полагала, требовали моего участия, и, обсуждая дела, мы куда чаще, чем можно было бы предположить, сходились во мнении. Но - временами это даже раздражало меня - при разногласиях она всегда уступала, как полагала для себя единственно верным в соответствии с брачной клятвой и своим положением. Была вежлива и обходительна со всеми, кто бывал у нас дома, хотя Венжара, устроившего когда-то наш брак, она по понятным причинам терпеть не могла, а Джеб ее пугал: в отличие от многих, она знала всю правду о нем, но это не делало его общество для нее более приятным. Джеб, впрочем, не обижался... Мы с Милой никогда больше, со злополучного дня нашей свадьбы, не делили ложе. Однако, верная своим убеждениям, в обществе она играла роль моей жены превосходно, что было особенно удивительно при ее большом деловом таланте. Обычно неглупые, но несчастливые в браке женщины придают своим чувствам много значения и открыто выражают пренебрежение и презрение к мужьям, заставляя тех краснеть перед другими мужчинами, однако Мила никогда себе такого не позволяла. Я много раз слышал, как уничижительно она отзывалась о тех дамах, кто публично прохаживался по чести их невезучих супругов; думаю, тут все дело в воспитании. Ее отец вбил ей в голову, что ради блага семьи она обязана стать для любого проходимца хорошей - такой, как тот пожелает - женой и хорошей матерью его детям; что в том важнейшее ее предназначение. Мила умела ценить себя, но в то же время ее представление о самой себе было ущербно, увечно... В дикие времена на Дарбате детей сажали в вазы или затягивали в тугие корсеты, чтобы вырастить из них уродцев на потеху правителям; когда я думаю о юных годах Радмилы, иного сравнения не идет на ум. Отцовская наука изогнула, изуродовала ее внутренний стержень, как шутовской корсет - позвоночник; но свою кривую спину она держала неизменно прямо - и с тех пор, как я узнал ее лучше, это восхищало меня. Поспешный брак со мной, вообще не заинтересованным в свадьбе и не желавшим обзаводиться наследниками, был для нее страшным оскорблением, но, мне кажется, откажись она играть на людях роль моей примерной жены - тем самым в своих глазах она лишь подтвердила бы то, что заслужила эту оскорбительную для себя участь... Так мне видится это теперь. Но тогда я не задумывался об этом вовсе и беспокоился об ее предпочтениях и душевном благополучии меньше, чем об удобствах и развлечениях для своих солдат, поскольку, в отличие от последних, Мила могла сама о себе позаботиться.

- III -

- Переступая через себя, Мила, тем не менее, научилась находить в той жизни, которой жила, определенное удовольствие; во всяком случае, так это выглядело со стороны, - снова заговорил Голем. - Ей льстило быть представленной Императору, нравилось ощущать восхищение мужчин, когда мы входили в бальную залу, нравилось вращаться среди дельцов и добиваться их уважения. Она любила делать добро и видеть его плоды. И ощущать людскую благодарность: тщеславие тоже было ей не чуждо. Она была доброй женщиной, но не святой, хотя иногда могла кому-то таковой показаться... Переворот в Круге чародеев прошел гладко, но дальше установление нового порядка продвигалось не так просто, как тебе могло показаться с моих слов, Деян. И не все покушения и поединки заканчивались для меня безобидными ожогами: среди сторонников прежнего Председателя встречались храбрые и одаренные бойцы. Когда после встречи с одним из таких меня втащили в столичный дом полумертвого и совершенно обессиленного, Мила сделала все, чтобы враги не добрались до меня раньше друзей, чем, несомненно, спасла мне жизнь: первый раз, но не последний... Два дня, пока не вернулся Джеб, она, лишенная колдовской силы, простыми лекарствами и заботой поддерживала во мне жизнь, не подпуская посторонних, каждый из которых мог оказаться убийцей. Однажды мы вместе по дороге во дворец попали в заварушку; в тот раз все, к счастью, обошлось... Я советовал Миле не выезжать из Старожья, однако она относилась к опасности с гордым пренебрежением: проще было убедить птицу не летать, чем заставить ее надолго укрыться в замке; прятаться она считала для себя недостойным... Я надолго уехал на Дарбат, но, когда первый раз вернулся, желающих поквитаться со мной стало лишь ненамного меньше. Вскоре после моего возвращения мы должны были посетить какой-то дурацкий благотворительный вечер, но меня задержали дела, и Мила отправилась одна. Негодяи к тому моменту уже отчаялись справиться со мной в честной драке и заложили на дороге бочку с порохом; они не разглядели, что меня нет внутри, и подорвали заряд огненными чарами, когда ее - наш - экипаж двигался мимо. Опытный кучер, вечная ему моя благодарность, не проехал над самой ловушкой, а, заподозрив что-то, подал в сторону: это спасло Миле жизнь. Семеро человек, шедших и ехавших по улице, погибло, но ей повезло уцелеть - хотя она много дней еще провела между жизнью и смертью; она едва не истекла кровью, у нее была повреждена голова и поломана половина костей, обломками кареты изуродовано лицо... Лечением сразу же занялись лучшие лекари, но поначалу прогнозы их звучали неутешительно. Я был взбешен; не то слово - взбешен! Ведь ловушка предназначалась мне! И я бы, уверен, смог вовремя заметить и обезвредить ее, не задержись так невовремя... - Голем помолчал. - Найти и уничтожить подлецов не составило большого труда, но это не удовлетворило меня. Моя работа в отдаленных уголках Дарбата вызвали большой интерес не только среди чародеев и ученых, но и при дворе, так что мне было позволено на полгода отложить отъезд с условием, что часть времени я посвящу просветительским лекциям и тому подобной ерунде. Дарбатскую миссию временно возглавил мой заместитель, а я, понукаемый чувством вины и долгом, в перерывах между выступлениями в Университете и приемами у Его Императорского Величества Радислава занялся делами Милы. Вернее сказать - своими делами, которые давным-давно на нее свалил. Некоторые ее бумаги и кое-какие заметки о встречах в ее записных книжках показались мне странными; часто она виделась с явными моими недоброжелателями, и в общем-то удивительным было не это, а то, что при таком раскладе я еще жив и даже не разорен, а ровно наоборот. Я поболтал со своим приятелем из императорской тайной службы, расспросил Милиного секретаря и Нирима: я знал, что в первые годы старик не доверял ей и следил за каждым ее шагом... Потом пришлось еще раз серьезно поговорить с Ниримом, и тогда уж он отовраться не сумел. Больше десяти лет за моей спиной творилось невесть что! Стоял за всем, конечно, Венжар - кто же еще. У меня, как я упоминал неоднократно, хватало врагов, а, если взглянуть со стороны, Мила была моим слабым местом. Я отнюдь не был беспечен в общении с ней, но все же возможностей подсыпать мне яду или подвести под смертельный удар у нее было больше, чем у кого-либо другого, а в случае моей смерти она наследовала бы мой титул и состояние. При достаточной наблюдательности несложно было заметить, что мы с ней ладим намного хуже, чем стремимся показать; неудивительно, что желавшие избавить Империю и мир от моего присутствия с завидным упорством старались найти к ней подход. Нирим через своих соглядатаев узнал о нескольких таких случаях и сообщил племяннику, а уж Венжар немедля ухватился за возможность это использовать... Не могу сказать, почему согласилась Мила - при том, что терпеть его не могла; возможно, ей казалось забавным наблюдать, как они водят меня за нос, и то, что я, сам того не зная, становлюсь обязан ей? Она водила с нашими с Венжаром недоброжелателями "тайную" дружбу, узнавала их планы из первых рук и выдавала Венжару, а уж тот находил способ, как нанести им удар в спину, не привлекая к себе внимания. И все это втайне от меня! Венжар полагал, что мне это не понравится, и был совершенно прав; стыдно вспомнить: я пришел в такую ярость, что при встрече едва не убил его... Это была первая серьезная наша ссора. Мы не разговаривали год; потом, впрочем, помирились: я вынужден был признать, что, как бы там ни было, некоторый смысл в этой его отвратительной затее был, и принес извинения. Стоит отдать ему должное: "некоторый смысл" в том, что делал Венжар, находился всегда, сколько я его знал, и сейчас, наверное, найдется. - Голем поморщился. - Но от того многие не становятся, конечно, менее отвратительны. Милу, хоть она и звалась мне женой, я не считал близкой подругой, так что на нее в обиде за обман не был: она воспользовалась не моим доверием, но моей невнимательностью и ленью, и воспользовалась в моих же интересах, что было, учитывая обстоятельства, поразительно... Как я вскоре выяснил, за то, чтобы предать меня, ей сулили мыслимые и немыслимые блага. И совсем не обязательно ей было пачкать руки и рисковать - достаточно было просто отойти в сторону в подходящий момент, как тогда, после поединка со сторонниками Эрксеса. Однако она играла за мою команду. Я был восхищен тем, с какой ловкостью она это проделывала, и потрясен ее верностью, пусть происходила эта верность не из симпатии, а из того причудливого представления о долге, которое неприязнь ко мне сделала особенно острым. Я не раз видел на поле боя, как солдаты ценой жизни выручают ненавистного командира, но от Милы не ожидал ничего подобного; к тому же чаще, гораздо чаще мне приходилось видеть обратное, и сам я много раз подкупал вражеских офицеров и солдат... Впервые я заметил то, с какой необыкновенной женщиной столкнула меня семнадцать лет назад судьба - и как бестолково и жестоко я распорядился таким незаслуженным подарком. Изучив ее записные книжки, расспросив ее слуг, я наконец-то начал хотя бы отчасти понимать жену, и чем больше я размышлял обо всем, между нами случившимся, и о событиях последних лет - тем большим глупцом я казался сам себе и тем большими уважением и симпатией проникался к ней... Она была... понимаешь... - Голем замялся. - Вот как бы ты рассказал о своей подруге тому, кто никогда ее не видел, Деян? Что в ней такого, что для тебя целого мира стоит?

Настала очередь Деяну мяться и мучительно подбирать слова:

- Ну... она... Эльма такой человек, что рядом с ней и помереть не страшно; товарищ и друг, которому всегда можно доверить спину; даже если ее нет поблизости, все равно чувствуешь локоть... чувствуешь силы жить - даже если нет их уже, сил. Я хотел бы иметь хоть вполовину столько терпения, доброты и мудрости, как она: быть на нее в чем-то похожим.

- Радмила так и не стала мне другом; может, и не стала бы никогда, даже сложись все иначе, - сказал Голем. - Слишком мы разные. Она не любила, боялась, даже ненавидела меня. Но на суде Господнем я доверил бы ей быть моим прокурором. Я хотел бы сделать ее счастливой, потому как она в полной мере заслужила этого; любви, уважения, доверия, счастья... Хотел - но не мог. Когда я попытался заговорить об этом с Милой, она попросила меня заткнуться и затолкать свою жалость куда-нибудь подальше. Существовавшее между нами в последние годы хрупкое приятельство рухнуло, сменившись отчуждением еще более сильным, чем когда-либо прежде. Мила не видела и не желала видеть в моих словах и намерениях ничего, кроме больно ранившей ее гордость жалости и желания выставить себя в хорошем свете перед обществом. Слава выдающегося ваятеля имела оборотную сторону; про мои возможности ходили самые невероятные слухи: в том числе что я якобы способен дать человеку новое тело, скрыть любые увечья и уродства... Разумеется, я не раз объяснял Миле, что подобное для меня невозможно, но иногда замечал в ее глазах огонек сомнения: она ведь почти ничего не понимала в природе чар, несмотря на все время, проведенное со мной, Ниримом и другими. Она научилась держаться с нами, как с ровней, но обычный для лишенных способностей людей суеверный страх перед непостижимыми их разумом силами все равно сохранялся в ней. Иногда я кожей ощущал его, этот страх, направленный не на сотворенные чары, но на меня самого. А при дворе шептались, что я могу, но не желаю помочь жене и многим другим мои соратникам, искалеченным в битвах или одряхлевшим... Небеса мне в свидетели, как я хотел бы подобного! Ради этого я изучил, насколько оказалось возможно без принесения священных обетов, искусство становления немертвых на Дарбате. Нельзя сказать, чтобы я вовсе ничего не достиг, но временные, неудобные в использовании "протезы", почти как тот, который я приладил тебе, - это самое большее, чего я смог добиться.

- Не так уж и мало. - Деян пошевелил искусственной ногой, ощущая слабое покалывание в стопе. - И не такая уж она неудобная.

- Поверь, это скорее твоя заслуга, чем моя, Деян. К моему сожалению, на большее я оказался не способен... И Миле это помочь ничем не могло. Но она и не желала моей помощи - как не желала и моей дружбы. Моя же привязанность к ней только крепла. Не знаю, правильно ли называть это запоздалое чувство любовью, но я не знаю другого подходящего слова. Время шло, и скоро я уже ничего не желал так сильно, как того, чтобы наш фиктивный брак стал настоящим, дополнился близостью физической и духовной... Милу это тревожило и злило. Иногда она выказывала неприязнь ко мне даже большую, чем, смею надеяться, испытывала... Я мог принудить ее к чему угодно, но об этом, конечно, не было и речи. Хотя сейчас я иногда думаю: может быть, она этого и ждала от меня, этого и хотела? - Голем помолчал. - Чтобы я взял ее силой, не оставил выбора, обязал ее вести себя со мной так, как мне угодно. Это позволило бы ей в поступках создать видимость примирения со мной, не переступая через гордость... Дома вновь установился бы мир, и она могла бы быть спокойна, чувствуя свое надо мной духовное превосходство. Вряд ли принуждение навредило бы ей: и так уже огромное напряжение между нами было невыносимо для нас обоих. Быть может, мне стоило напомнить, что я ее законный муж, и поступать соответственно... Не знаю. Тогда я злился и презирал себя за то, что позволяю себе хотя бы размышлять о подобном... Понимание, что лишь грубой силой я способен получить любимую женщину и почти готов поступить так, невзирая на ту боль, какую могу ей этим причинить, было для меня пытке подобно. Я без конца корил себя за свою прошлую черствость: прояви я много лет назад хоть толику такта, стена между нами была бы тоньше. Но чего не случилось, того не случилось. Однако примириться с настоящим я не мог и, признаться, не считал, что заслуживаю того отношения, какое получал. Подобно многим мужчинам, в юности я был "кону неши", как говорят хавбаги, "толстокожим похотливым ослом" - но и только; и не сделал Миле ничего дурного, кроме как женился на ней. Я дал ей власть, богатство и свободу распоряжаться своей жизнью, насколько это было возможно для женщины ее положения в Империи. Ей пришлось пострадать из-за меня, но это был ее выбор: играть в опасные игры в столице, а не жить в надежно защищенном замке, как я предлагал... Я бывал груб и зол на язык, пренебрегал благодарностью за то добро, что она, пусть и не всегда от сердца, делала для меня; признаю, я не был идеальным супругом; но кто им был? За свою жизнь, Деян, я видел тысячи и тысячи мужчин, которые ни в грош не ставили жен, сами не стоя ни гроша, и творили отвратительные вещи - но тем не менее были любимы... В сравнении с ними я был сама доброта и учтивость, и мне казалось - я заслуживаю, по крайней мере, некоторого уважения и признательности.

- Не имею большого опыта с женщинами, но, наверное, ты прав, - сказал Деян, уловив в интонации чародея вопрос. - Вот только рассудочные суждения в таких материях мало что значат, по-моему.

- IV -

- Прав или нет, но так я думал тогда, и потому обида жгла меня весьма остро, - продолжил Голем. - Всем своим существом я желал чаще бывать на Алракьере, где мог хотя бы видеть жену и пытаться добиться ее расположения, но каждое пребывание дома неизменно оборачивалось для меня мучением - и я снова бежал прочь, загоняя лошадей по дороге до порта. Моя служба позволяла мне иногда возвращаться, но обязывала подолгу отсутствовать, и в том было мое спасение. Огромной радостью стал для меня перевод на Острова, где я был необходим, где велик был риск и служба требовала полной отдачи; где я имел удовольствие постоянно работать с Первым Королем Миргом Бон Керрером и другими выдающимися умами. Жизнь среди хавбагов, их поразительные обычаи и верования значительно повлияли на меня; я стал иначе смотреть на многие вещи. Но все же я не мог изгнать Милу из мыслей, как ни старался; у меня бывали мимолетные интрижки с другими женщинами, но не более. Я часто писал ей письма. Полагаю, она сжигала их, не читая... После одной особенно опасной авантюры, завершившейся удачно, я за кувшином таоки поделился с Миргом своей бедой: он давно проявлял любопытство к причинам моего непроходящего дурного настроения. Выслушав меня, он со свойственным ему тактом напомнил мне притчу о глупом олене, который так гордился своими роскошными рогами, что ходил, не склоняя головы, и однажды помер с голоду: редкий случай, когда Мирг в своих поучениях имел в виду не меня... Или, вернее сказать, не только меня. "Ани ер онгран", - добавил тогда Мирг. Никто не совершенен. - Голем вздохнул. - Мила, как и все мы, не была совершенством: ее непомерная гордость и обидчивость порой граничили с глупостью, а в честолюбии она могла поспорить с Венжаром. Несмотря на доброту, ей недоставало мягкости: она могла накормить голодных, но не утешить, в глубине души полагая их самих виновными в их несчастиях... У нее был тяжелый нрав. Мое изменившееся к ней отношение не встретило сочувствия у многих моих друзей; но я любил ее вместе со всеми ее недостатками и плевать хотел на чье-то неодобрение. Я был самоуверен и не привык к поражениям, потому верил, что, несмотря на все предшествующие ошибки и недоразумения, со временем добьюсь если не взаимности, то хотя бы доброго отношения и дружбы; с таким исходом я готов был смириться, понимая, что и сам настолько далек от совершенства, насколько возможно. Со временем! А времени у меня как раз-таки и не было... Потому как Радмила была простым человеком, почти вовсе лишенным способностей к колдовству. Несмотря на все усилия придворных лекарей, старость приближалась к ней, все ускоряя шаг; искусственная кожа и чары иллюзии, скрывавшие оставшиеся после покушения шрамы на руках и лице, помогали все хуже: от постоянных подновлений почти не было толку. И ничего больше нельзя было поделать. Я ведь уже говорил - не существует никаких зелий вечной молодости или камней долголетия, способных продлить человеку жизнь.

- Но почему тогда вы, чародеи, столько живете? Ты говорил, тебе куда больше ста лет - и это не считая того времени, что ты отсутствовал. - Деян с сомнением посмотрел на Голема. Тяготы последних дней с виду прибавили тому немало лет, но все равно чародей выглядел еще человеком нестарым, какое уж тут "больше столетия". Шапка густых светло-русых волос, сейчас потемневших от грязи, еще даже не начала редеть, и то, что его отросшая бородка при этом была абсолютно седа, казалось какой-то нелепицей.

- Дело в нас самих. В наших способностях, - Голем приложил ладонь к груди. - То, что позволяет нам творить чары, здесь, на Алракьере, называется "хинра". Хинра сродни духовной крови: как физическое тело наполняет кровь, так хинра циркулирует между душой и телом - у каждого человека. Она не вытекает из ран, как кровь, но ток ее слабеет со временем, она становится жидкой и бесцветной, как вода, - и тогда приходит смерть.

- То есть это что-то вроде жизненной силы? - стараясь увязать все услышанное воедино, спросил Деян.

- Грубо говоря, да. Объем, или, вернее, плотность хинры каждому от рождения дана разная, и разная способность управлять ее потоком. Возможно ли человеку управлять током своей крови?

- Нет, - не задумываясь, выпалил Деян. - Хотя, погоди-ка...

Вспомнилось, как отец учил, поранив палец, подымать руку вверх, чтоб кровь скорее перестала течь. Вильма же, порезав руку, делала и вовсе что-то такое, отчего глубокая рана переставала кровоточить очень скоро. А зимой старуха иногда ходила в одной шали и не мерзла.

- Верно: в некоторой мере все-таки возможно. - Голем улыбнулся. - Есть всякие хитрые приемы, которым учат солдат, чтоб те при ранении вернее дотянули до госпиталя. Встречаются и настоящие мастера управлять телом, даже безо всяких чар: они заставляют быстрее затягиваться раны, подолгу могут обходиться без воды и пищи, переносить жару или холод, ходить по битому стеклу и железной стружке, не раня ног. Но такое мастерство - большая редкость, требует тренировки и, как правило, тоже все-таки связано с управлением хинрой. Хотя я встречал исключения... Но это, повторюсь, редкость, и речь не о них, а о том, что постоянные манипуляции с потоками хинры постепенно изменяют тело: оно лучше служит, легче переносит болезни, медленнее стареет. Намного медленнее, если человек одарен с рождения и беспрестанно использует и развивает свои способности. Для меня нисколько не удивительно, что Венжар ен'Гарбдад все еще жив, и если он сейчас выглядит как старик - это свидетельствует лишь о времени, прошедшем с последней нашей встречи. На мне сильно сказалась болезнь и проведенные взаперти годы. Будь все как должно, я все же вряд ли дожил бы до нынешних лет; но останься я лежать и бездействовать в казематах - умер бы, не дожив и до сорока, несмотря на все свои немалые способности. И мой бедный отец после того, как я заковал его руки в золотые браслеты и тем лишил возможности контролировать хинру, за несколько десятков лет состарился и умер, как обычный человек. Природные способности к управлению хинрой и беспрестанная практика в них - вот два камня, на которых строится долголетие чародеев. Мы так крепко держимся за жизнь не из-за того, что можем творить чары, но потому как творим их... Слабой хинрой управлять почти невозможно, поскольку в таком случае нет, говоря образно, свободы маневра: весь объем хинры уходит на то, чтоб поддерживать постоянный, необходимый для жизни поток. Хинра может истощаться со временем или от перегрузок, но может и постепенно восстанавливаться, разгонять, усиливать сама себя - однако лишь тогда, когда поток уже имеет достаточную силу: как говорится, с четырех семян четырех полей не вырастишь... Ты видел сам: недавно я перешел черту. И лишь твое вмешательство одному тебе известным образом спасло меня от гибели.

- Я знаю от друзей, что старуха Вильма когда-то проделала похожее со мной, - сказал Деян. - Что это за колдовство, мне неизвестно, и я на него не надеялся... По правде, я просто не знал, что еще делать.

- Однако сработало: я жив и даже снова могу пройти от стены до стены, не свалившись. Но будь я слабее - уже ничего не спасло бы меня, - сказал Голем. - Тем, чьи способности малы, может помочь только обычное лечение, когда оно своевременно. Неодаренным можно продлить молодость и жизнь лишь незначительно, используя всякие фокусы, и никакие артефакты, чудо-снадобья и кушанья из мяса убитых чародеев тут не помогут... У тех, кто от природы одарен, но не учился контролю хинры, способности иногда прорываются сами собой: эта малость все же влияет на них и добавляет выносливости, позволяет выжить тогда, когда другие бы умерли. Однако для того, чтобы сделать свою жизнь более долгой или хотя бы более благополучной, им необходимо учиться использовать свои силы осознанно и ежедневно уделять время практике. Иначе итог будет печален.

- Лучше скажи прямо, к чему клонишь, - ворчливо сказал Деян.

- Ты вряд ли протянешь до старости, если вскоре не начнешь учиться. И наверняка проживешь меньше, чем если бы...

- Бросил все и сделался одним из вас, да? - перебил Деян. - Ты уже что-то такое говорил, но сам признавал, что это неточно, и один Господь знает, что из этого может выйти... Помню, в детстве я играл с друзьями в крепость, и те называли меня чародеем. Чародеем по прозвищу Цапля. Это смешно, не находишь?

- Ты не понимаешь. - Голем покачал головой. - Я не преувеличиваю. Для тебя это, можно сказать, вопрос жизни и смерти, пусть не завтрашней, но скорой.

- Да все я понимаю! - Деян поморщился, недовольный тем, что не удалось перевести раздражающий разговор в шутку. - Но до того меня тридцать раз может настигнуть смерть сегодняшняя, не так ли? Да хоть крыша вот сейчас на голову рухнет! Так что давай оставим это, а?

- Крыша твою голову не проломит, уж об этом у меня хватит сил позаботиться, - серьезно сказал Голем.

- Приятно слышать, - проворчал Деян. - Но лучше будет, если ты продолжишь о том, о чем начал.

Час уже был такой, что, по правде, еще лучше было бы лечь спать - но беспокойные мысли все равно не дали бы заснуть, а любопытство требовало дослушать до конца. Узнать, что все же творилось в голове у человека, уведшего его за сотню верст от дому и ознаменовавшего своим нежданным появлением конец всей той жизни, какую он, Деян Химжич, знал.

Рассказ чародея не был похож ни на одну из историй, какие Деяну приходилось слышать прежде, и наверняка более правдив, чем жизнеописания Церковных отцов или байки Тероша о его похождениях, хотя во многих моментах ничуть не более правдоподобен. В том заключалась, несомненно, его прелесть; прелесть яви, похожей на сказку: сражения и далекие страны, короли и убийцы, тайны и колдовство, ненависть и любовь... Все, как в самых лучших историях. Вот только эта сказка-явь содержала еще несчетное количество человеческой мерзости и слабости и не имела счастливого конца.

- Способности Милы были столь малы, что, можно сказать, их не было вовсе, - сказал Голем. - Никакие ухищрения уже не могли скрыть ее возраста. Она выглядела, наверное, чуть старше меня; в моих глазах она была прекрасной женщиной зрелых лет, однако себе она, должно быть, казалась старухой, морщины и шрамы внушали ей отвращение к собственному лицу. Я не встречал никого, кому нравилось бы стареть, но, насколько могу заметить, женщины относятся к вопросам возраста особенно болезненно. И непримиримы к тому, что сами считают уродливым, сколь бы ни было оно малозначимо для других... Таковы, думаю, все женщины, и женщины-чародейки тоже - но в их распоряжении много времени и много ухищрений, чтобы его обмануть. А для таких, как Мила, старость быстра и беспощадна, словно бадэйская конница. Я знал, конечно, что однажды такое случится: сначала время возьмет свое, а затем смерть заберет Радмилу у меня на глазах - и я не смогу ничего, кроме как стоять в стороне. Но на поверку наблюдать оказалось невыносимо... Из-за злосчастного покушения утрата красоты настигла Милу раньше, чем та ожидала; здоровье ее больше не было столь крепким, как прежде, старость еще не наступила, но приближалась стремительно. Все это явилось для нее страшным ударом. За несколько лет она очень переменилась: начала избегать выходов в свет, впервые не вернулась на зиму в столицу, объявив о нежелании выезжать из Старожья, стала раздражительна, замкнута и, казалось, вовсе разучилась улыбаться. Я эгоистично ревновал любимую женщину к вечности, но смог бы смириться с естественным ходом вещей; думаю, смог бы - но не с теми страданиями, какие это доставляло ей... Уже давно я искал способ помочь и, не преуспев в создании искусственных тел на замену настоящим, пришел к выводу, что единственный путь надолго отсрочить для неодаренного неизбежное - это нарастить его способности. Не существовало учения, которое предлагало бы, как к этому подступиться, но мои навыки ваятеля, знание искусства немертвых Дарбата и практик священнослужителей Островов позволяли взглянуть на вещи чуть шире. Видишь ли... Считается, что бытие и небытие - как два конца палки, два полюса, - Голем для наглядности поднял полено и покрутил его перед носом, - соединенных вечным током хинры, духовной крови, который делает живое - живым; хинра каждого человека вносит свою долю в великий поток между полюсами. А между ними, на границе привычного нам, полного жизнью мира и дальше, за ней, лежит поле пронизанной хинрой неопределенности, где несбывшееся смешивается с несбыточным и порождает немыслимое и непознаваемое. За гранью мира пожирают друг друга химеры, безумие льется дождем на укрытую багровым туманом землю и бродят души, страшащиеся ступить в небытие или расстаться с его покоем ради суеты жизни, или не прошедшие еще свой путь к воплощению. Их хинра слишком слаба для живых, но слишком сильна для мертвых, слишком густа для того, чтобы раствориться в небытии. Обычные чары затрагивают лишь самый край этой неопределенной реальности, увязывая потоки и возвращая в мир несбывшиеся возможности. Лишь некроманты и ваятели погружаются чуть глубже ради того, чтобы призвать невоплощенных в мир, передав им вместе с частицей души долю своей хинры и усилив таким образом их поток. Любое проникновение за край мира справедливо считается делом непростым и опасным; серьезное путешествие туда, пожалуй, не считалось неосуществимым только потому, что оно представлялось совершенно ненужным, и никто до меня не рассматривал такую возможность всерьез. Я же, повторно изучив некоторые заметки старых дарбатских мастеров, понял, что не вижу препятствий к тому, чтобы, отделив дух от тела, спуститься туда и немного побродить в тумане, подобно другим душам, пока не отыщу в великом потоке ручеек хинры моей жены и не усилю его своим... В мире такое смешение не давало никакого результата, но за краем, в неопределенной реальности несбыточного, это должно было сработать - наподобие того, как это происходило при воплощении полуживых. Только без разделения души. Спуститься за край не было для меня проблемой - но необходимо было отыскать там поток Милы, напитать его и вернуться обратно. Способ поиска я вывел из заметок дарбатцев, в возвращении же посчитал возможным положиться на то, что хавбаги называли "нитью": слабый след хинры, сохраненный особым образом и способный существовать продолжительное время даже за краем. Все это необходимо было проделать быстро, до того, как картины несбыточного раздавят мой разум и химеры разорвут меня на куски, но я за годы практики как ваятель до некоторой степени привык к ирреальности неопределенности и ее чудовищам, потому считал, что сумею управиться в срок, и риск неудачи невелик... Как неоднократно тебе говорил - я был весьма самоуверен; пожалуй, во всей Империи не удалось бы отыскать другого такого самоуверенного осла! - Голем напряженно рассмеялся. - Это была теория; оставалось доработать детали и осуществить ее на практике. Время поджимало: Миле было бы мало проку с моего успеха, если б она превратилась к тому моменту в немощную старуху; к тому же жизнь для нее все глубже погружалась во мрак... Пытаясь приободрить ее, я рассказал ей, над чем работаю, и что решение близко - надо только подождать; она, равнодушно пожав плечами, посоветовала мне сосредоточиться на службе вместо того, чтоб лезть в чужие дела, и отказалась продолжать разговор. В тот момент прошлые наши отношения, по-видимому, окончательно зашли в тупик... На собрании Круга я доложил о своих исследованиях, пребывавших тогда еще в виде черновых набросков, и о своих намерениях. Доклад произвел большое впечатление, но совсем не то, какого я желал: товарищи посоветовали мне умерить амбиции и пыл или уж, если охота распрощаться с жизнью, не тратя времени намылить себе веревку - но лучше все же передохнуть год-другой... Со стороны нашего тесного чародейского общества Мила не снискала большой любви, как, впрочем, и никто из неодаренных, потому чувства, что двигали мной, вызывали у них глубокое недоумение. Разве что Председатель Марфус отнесся к моим идеям с некоторым пониманием и интересом: его огромные знания помогли ему лучше разобраться в сути; к тому же по непонятному капризу природы один из его внуков, Корбан, родился неодаренным. Он был умен и образован, занимал ответственный пост в земельном министерстве, но через каких-то двадцать-тридцать лет смерть обещала прервать его многообещающую карьеру; Марфуса это, конечно, огорчало: он тепло относился ко всем без исключения своим потомкам, а Корбан - я знал его немного - был, кроме того, очень достойным человеком... Так что старик Марфус хотя бы выслушал меня, обошелся без шуточек и подкинул пару небесполезных идей. Венжар - тот просто сказал, что я, должно быть, все-таки помешался, раз завел этот разговор всерьез, и добавил много неприятных слов в адрес Радмилы и мой; если бы не вмешательство Марфуса, наша беседа завершилась бы поединком. Не получив поддержки, я отбыл на Острова, кипя от злости, и, выкраивая время между служебными делами, продолжил работу вдвоем с Джебом, которого попросил оставить на время своих стихоплетов и живописцев и присоединиться ко мне. Некоторые моменты я все же обсуждал в письмах с Марфусом и знакомцами с Дарбанта: кое-какие детали в той части, что касалась поиска нужного потока хинры, оставались мне не ясны, и многое еще требовало дополнительной проверки. Однако основное было готово: собраны все нужные ингредиенты, выстроены заклятья, схемы и план действий... В последний день осени должно было состояться собрание Малого Круга в Ризбеле. Знакомое название, Деян?

- Никогда не слышал.

- Этот шумный городок находился на Ислимском озере, в сутках конного пути на юго-восток от Старожья. Сейчас на карте вместо озера - болотце, и никаких следов Ризбела, как и других городов... А когда-то Медвежья сторона Заречья была намного более многолюдным и обжитым местом, чем сейчас. И прежде большую ее часть покрывал лес, но его повсюду рубили для стройки и под пашни, через него тянулись дороги, шла торговля.

- Сложно представить, - сказал Деян.

- Понимаю; а мне сложно представить, как это превратилось в то, что есть теперь, - резко сказал Голем. - Никогда мне не нравился Ризбел. Но все же он не заслуживал того, чтоб быть стертым с лица земли, и его отсутствие не красит карту. Хотя так подумать - это естественно. - Тон чародея смягчился. - За столько лет... Города и государства - детища людей: они рождаются и умирают подобно людям. Я видел в лиственных лесах Дарбата развалины столь древние, что невозможно предположить их предназначение или прочесть знаки на немногих уцелевших камнях: народы, что их оставили, давно исчезли с лица земли. Такой же странной грудой камней стал для вас мой дом... Когда-то я много размышлял о том, как жили древние, что это были за люди, но не мог и предположить, что однажды сам окажусь на их месте. По уму, мне стоит радоваться уже тому, что мы с тобой говорим на одном языке; должно быть, тут сыграло роль то, что вы жили очень обособленно.

- Мы понимаем приходящих из большого мира, хотя говор у них смешной, - сказал Деян. - Ты тоже говоришь странно, но по-другому.

- Не удивительно... Так вот: Ризбел. - Голем с едва слышным вздохом вернулся к рассказу. - Обычно жизнь в провинции стягивается к княжескому двору, но Заречье можно считать исключением. Мои предки любили уединение, точнее сказать - боялись бунтов и болезней: укрыться от чумного мора в центре большого города было бы затруднительно. Поэтому был издан указ, запрещавший торговать и строить большие дома ближе, чем в дне пути от Старого Рога. Окрестные хозяйства обеспечивали замок всем необходимым, а искусственные птицы-вестники - я говорил ведь, что среди моих предков многие были ваятелями? - позволяли приглядывать за жизнью в Ризбеле и по всему Заречью из замка не хуже, чем откуда бы то ни было еще. К тому времени, как власть досталась нам с Джебом, Ризбел был вторым по величине городом в Заречье, уступая только Интону, стоящему на перекрестье торговых путей. Заречье, тихий угол в центральной части Империи, хорошо подходило для сборов Круга, но принимать всех в замке было бы обременительно; к тому же для гостей там недоставало развлечений: так что когда Круг собирался у меня - это происходило в Ризбеле. Дела на Островах держали меня довольно крепко, так что я намеревался приехать в город к самому собранию и там еще раз доложить свои теоретические выкладки - теперь более обстоятельные, чем прежде - в надежде, что обсуждение, пусть даже и скандальное, выявит в них возможные слабые места. Но вышло иначе. С почтой с материка ко мне пришло короткое письмо от Нирима, обеспокоенного здоровьем Милы: она была сама не своя, мучилась тяжелой бессонницей и срывалась на слуг, чего за ней никогда не водилось; перебила в замке половину зеркал, а другую приказала убрать. То, что с ней происходило, Нирим называл нервным расстройством и выражал опасения, что оно может прогрессировать. Я был встревожен до крайности. Почта шла долго: письмо было написано еще в начале лета, и мысли о том, что происходит дома теперь, повергали меня в панику - а ни о чем другом думать я больше не мог... По протоколу я не имел права уехать раньше положенного срока, но с позволения Мирга я, вместе с Джебом, скрылся тайно на дюжину дней раньше и отправился на Алракьер с первым попутным судном, тогда как мой корабль должен был вовремя отбыть со всеми почестями, но без меня на борту, о чем, конечно, никому не полагалось знать, кроме верной и неразговорчивой команды. Мирг был воистину расположен ко мне, раз позволил этот поспешный тайный отъезд; боюсь, как бы это, учитывая дальнейшее, не вышло для него боком...

Полено в очаге плюнуло искрами.

- Дома все было так, как описывал Нирим, - продолжил Голем, помолчав. - Мила выглядела удрученной и измотанной. Но я был бесконечно рад ее видеть - чего, увы, нельзя сказать о ней: первоначально она вовсе не пожелала выходить ко мне и заперлась в спальне. Лишь к вечеру голод выгнал ее к столу. После ужина я сказал ей, что решение совсем близко: осталось только обсудить на Круге некоторые детали, а затем я вернусь и приложу все силы к тому, чтобы покончить с ее досадной проблемой; я хотел ее успокоить, но вышло наоборот... С ней приключилась истерика. Она назвала меня лжецом - худшим из лжецов, который лжет безо всякой причины и находит удовольствие в том, чтобы дурачить других ложной надеждой - и отвесила мне пощечину. "Вы подлец, - сказала Мила, - раз не можете хотя бы оставить меня в покое!" За ужином было чересчур много вина и для нее, и для меня; я совершенно потерял голову. Ярость овладела мной без остатка. Но я никогда бы не обрушил ее на ту, которую любил! Тот, кто выдумал твою сказку, был человеком недалеким или же по каким-то причинам имел обо мне мнение еще худшее, чем я заслуживал.

- Я верю, что ты не убивал жену. - Под пристальным взглядом чародея Деян почувствовал себя неловко. - И не я выдумал эту сказку. И даже не Вильма... наверное.

- Думаю, случайных свидетелей нашей ссоры я в самом деле напугал не на шутку... Разве что Джеб, как всегда, сумел остаться невозмутимым. Ярость во мне искала выхода и требовала действовать; я желал доказать, что на самом деле хочу помочь и могу помочь. А Джеб не отказался помочь мне... Он никогда мне не отказывал. Я немедленно спустился в подземелье, где у меня хранилось все необходимое - кроме того, что я привез с собой, - и начал подготовку к ритуалу. Старик Нирим пытался остановить меня, сперва уговорами, затем силой. Мне пришлось попросту оглушить его.

Голем замолчал, глядя в пустоту перед собой.

- И что же получается: ты тогда начал этот свой ритуал - и очнулся только сейчас? - нетерпеливо спросил Деян.

- Так оно для мира, - сказал Голем. - Но не для меня.

- V -

- Чем глубже я погружался в неопределенность, тем больше все походило на дурную дремоту при тяжелой лихорадке, когда бредовые видения становятся яркими и будто плотными, на время подменяют собой явь. Но за лихорадкой приходит смерть или выздоровление; мне же необходимо было научиться существовать в этом ирреальном омуте. И ловить рыбу в его мутных водах. - Голем усмехнулся. - Я надеялся, как несложно догадаться, завершить все за несколько дней, еще до собрания Круга, однако на глубине каждое действие давалось мне необыкновенно тяжело. Джеб справлялся чуть лучше, и я сказал ему удерживать след моей хинры - наш путь в реальность. Мы искали нить жизни Милы, ее поток. Я старался думать только о цели и не мог судить, сколько уже прошло времени, однако понимал, что намного больше, чем я изначально отводил на поиски. Наконец мы нашли то, что искали: поток ощущался немного иначе, чем я себе представлял, однако это была, несомненно, хинра Милы. Объединив нашу силу, мы с Джебом наполнили поток так, что он увеличился втрое: это должно было оказаться достаточным, чтобы продлить ее жизнь по меньшей мере на столетье. Затем мы начали путь назад; однако истощение сил после долгих поисков и наращения потока оказалось слишком велико... Делая расчеты, я не учел того, что ослабею столь сильно и быстро; ослепляющий гнев поначалу мешал мне разумно расходовать силы - это тоже сказалось... Сперва мы медленно продвигались к границе, потом - топтались на месте, а затем нас стало затягивать вглубь. Была надежда, что кто-то попытается отыскать нас или притяжение глубины почему-то ослабнет, и Джеб потратил все свои оставшиеся силы на то, чтобы закрепить след нашей хинры; после этого его разум как будто уснул: я ощущал его присутствие рядом, но не мог уловить ни одной мысли или чувства. Ирреальность подавила часть и моего сознания. Но я продолжал сопротивляться и пытаться вырваться из ее плена; должно быть, чистое упрямство заставляло меня продолжать даже тогда, когда след, ради которого Джеб отдал остатки сил, все же погас. Я не хотел быть поглощенным теми нелепыми химерами, что постоянно атаковали меня, или раствориться в том едком красном тумане, что порождал их... Непреодолимая пропасть времени и пространства отделяла меня теперь от начала ритуала, но хинра тех странных тварей, которых я убивал, как-то поддерживала мои оскудевшие силы. Даже чуть приумножила их. Я держался за прошлое, беспрестанно вспоминая прожитую жизнь, и размышлял о своих победах и ошибках; не позволял себе забыть, кто я, и продолжал существовать... Я сам стал, должно быть, чем-то вроде химеры; ирреальность не уничтожила меня, но сделала одним из своих чудовищ. Затем вдруг ненадолго вновь вспыхнул старый след... Не имею понятия, отчего это случилось: возможно, кровь рода способна на подобное, несмотря на дальность родства. Ты потерял много крови у скалы в тот день, когда тебе раздробило ногу?

- Столько, что чуть не умер. - Деян поежился, вспомнив мертвенный холод, от которого отступала даже боль. - Так это я сам, получается, тебя и пробудил?

- Возможно. - Голем пожал плечами. - По моим прикидкам, я начал приходить в себя около дюжины лет назад: время примерно то. След почти сразу погас опять, но я запомнил направление и постепенно за эту дюжину лет пробился в реальность. Точнее сказать, проник, просочился, как кровь сквозь камни... Вытащил за собой Джеба - и первым делом обнаружил то, что от его прежней личности ничего не осталось. Это повергло меня в шок. Я шел на риск, даже не думая о том, что рискую обеими нашими жизнями; просто сказал ему следовать за мной и принял его помощь как должное... Он потворствовал мне и отдал все в безуспешной попытке спасти нас. Видеть и чувствовать то, что с ним сталось, для меня оказалось пыткой; я до сих пор не привык и, наверное, полностью никогда не привыкну. - Голем повернулся к великану. - Но тебе не нужно беспокоиться об этом.

Деян ожидал, что великан непременно скажет что-нибудь, и начнется одна из тех бестолковых перепалок, которые случались между ним и "мастером" время от времени, но на сей раз Джибанд промолчал, только чуть качнул обезображенной головой, давая понять, что услышал сказанное.

- Сам я чувствовал себя чрезвычайно странно... - Голем искоса взглянул на великана, возможно, тоже удивившись его сдержанности. - После бесконечного пребывания чем-то иным я вновь по-настоящему стал самим собой; почти тем же, кем был раньше. Это было как пробуждение: долгий и яркий кошмарный сон отпечатывается в душе - но, просыпаясь, мы оставляем его на подушке... Придя в себя достаточно, чтобы встать на ноги, я открыл проход из казематов наверх; мы выбрались под небо. Я догадывался, что прошел большой срок от того дня, когда я спустился вниз, однако не ожидал, что передо мной предстанут одни лишь жалкие руины среди векового леса. Замок простоял полтысячи лет до моего рождения и, как я думал, должен был простоять еще столько же... Джеб с детской непосредственностью изумлялся миру и расспрашивал обо всем вокруг, чем доводил меня до исступления. Я засомневался в том, в своем ли я уме. Меня всегда пугала возможность сойти с ума, как отец, но теперь я не мог сказать, что страшит меня больше - сумасшествие или то, что все видимое мной - реально. Действительность придавила и оглушила меня. Я рад был вырваться из кошмаров небытия и вновь дышать, но воздух жег легкие, тело едва слушалось; лишь упрямство, как и прежде, не позволяло в полной мере поддаться отчаянью. Нужно было отправляться на поиски людей, но я никак не мог заставить себя двигаться, просто сидел и смотрел на руины, стараясь не слышать бубнеж Джеба. Потом появились дети, но сразу убежали. Я, кажется, чем-то случайно напугал их... Пришлось все-таки пойти за ними. Когда ваш староста стал грубить, в голове у меня совсем помутилось; хорошо, что та храбрая женщина... как ее звали?

- Солша.

- Хорошо, что Солша остановила меня. Вы ничего не могли рассказать о прошлом, и о настоящем дне ваши знания оказались почти столь же скудны. А ведь за десять лет до того, как все случилось, Радмила издала закон, по которому каждого ребенка в Заречье должны были обучить чтению и письму! Жизнь стала беднее и хуже, чем я ее помнил. В этом мне чудились происки неведомого врага, но я не мог предположить, кто он, этот враг; образ отца, видевшего недоброжелателей в каждой тени, живо встал в моей памяти. Я решил, что, должно быть, разум мой действительно дал трещину, но понадеялся, что, когда я заново привыкну к миру, помешательство пройдет, - и ушел... Я хотел обдумать все и отдохнуть. Джеба я оставил приглядывать за вами в надежде, что произойдет что-то необычное или вы проявите с ним большую откровенность, чем со мной. Но, убедившись в бесполезности этой попытки, отозвал его: он выводил меня из себя, однако без него я чувствовал себя совсем скверно. Тебя в толпе селян я приметил почти сразу: сложно не заметить того, кто словно сошел с ростового портрета в галерее при усыпальнице. Однако я посчитал, что это еще один знак расстроенного сознания, и ты мне мерещишься... Лишь когда я в третий раз увидел тебя ночью, то понял, что ошибся и имею дело со случаем редкостного внешнего сходства. Из того, как вы с полуночным налетчиком смотрели друг на друга, я понял, что вы хорошо знакомы, и, когда ты ушел, расспросил его. Этот... Как его звать по-людски?

- Кенек.

- Кенек немного рассказал мне о тебе. О несчастии на скале, о том, что знахарка и священник обучили тебя грамоте. Как упрямо ты старался выучиться обходиться деревянной ногой, несмотря на страшные боли.

- Трепло! Ему-то откуда об этом знать, - проворчал Деян, чувствуя, как к лицу приливает кровь. - После того, как я покалечился и потерял родителей, мы почти не общались.

- Известное дело: здоровым неловко рядом с хворыми и несчастными. Однако он не переставал следить за тобой. И многое смог рассказать, хотя, конечно, не все из этого было точно. Поначалу он не хотел отвечать, хотя я заверил его, что не держу на тебя и хозяев дома зла; пришлось припугнуть его. С его слов я понял, что ты сирота без семьи, оставшийся теперь на иждивении соседей, поскольку увечье и телесные хвори не позволят тебе одному вести хозяйство. Затем вернулся ты сам, стал ругаться со мной, заговорил про сказку... Тогда я решил, что это знак судьбы. - Голем отвел глаза.

- Знак судьбы? - недоуменно переспросил Деян.

-Ты несколько раз спрашивал меня - почему я взял тебя с собой. А еще прежде - почему я не забрал у вашего старосты лошадь, чтобы поехать верхом, и оставил твоим односельчанам ружья... Вот тебе и ответ. - Голем вздохнул. Вид у него был смущенный. - Не нужно большого ума, чтобы понять, насколько в твоей Орыжи плохи дела, насколько велика опасность новых нападений. А я не хотел бросать село в еще худшем положении, чем до своего возвращения: вы - жители моих родовых земель, потомки моих людей, а значит, и я, когда-то оставивший ваших предков на милость судьбы, отчасти ответственен за ваши нынешние беды. Одиночество - мое слабое место, как ты знаешь; разговоры с Джебом сводили меня с ума, и я боялся уходить один. Но еще хуже, чем забрать оружие, - увести руки, которые способны его держать; да и кого я мог бы забрать с собой? Кого-то из крепких стариков или женщин, лишив их семьи последней опоры и поставив себя в неловкое положение? Этого Кенека, труса и подлеца, который перерезал бы мне горло при первой возможности? Беседой с ним я за час насытился сполна! Толстяка священника оторвать от паствы и детей? Нет. А тут подвернулся ты... Нужно было потрудиться над тем, чтобы ты смог идти, но в остальном сама судьба указывала мне на тебя, несмотря на твою очевидную неприязнь ко мне. Тебя отличали не только странное сходство с моим предком и осведомленность, но и положение: сделав тебя своим спутником, я, как мне виделось, никому не причиню зла... Это казалось мне очень важным: раз я не способен поправить дела - то хотя бы не вредить больше. Поэтому ты здесь, Деян. Твоя прямота понравилась мне. Я подумал: будет не так уж плохо, если часть моих сил, скудных, но для меня самого все равно бесполезных, послужит тебе. Но главная причина все-таки заключалась в твоем особенном положении; когда я узнал, что ошибся, переигрывать было уже поздно. Тот тип, Кенек, был уверен, что ты в той семье только гость, которого вынуждены принимать из-за соседского долга; и ты им чужой, и они тебе. А я соображал еще слишком туго для того, чтобы заметить сразу, сколь глубоко он заблуждается.

- То есть ты велел мне идти с тобой, потому как в Орыжи от меня пользы никакой, и обо мне там плакать некому? - Деян улыбнулся: от услышанного почему-то сделалось не обидно, а смешно. Может быть, из-за смущения, с которым говорил чародей. - Ну, тогда ты нисколько не ошибся: все правильно. Если чьего-то отсутствия в Орыжи не заметят, так это моего; одна лишь Эльма да дети, быть может, действительно сожалеют о моем уходе... Но так ли уж сильно? Все правильно.

Голем покачал голово:

- В тебе говорит обида. Или неопытность... Та девушка в доме, Эльма, - она любит тебя.

- Ты это утверждаешь, как большой знаток женской любви? - Деян вымученно рассмеялся: все веселье разом куда-то подевалось, оставив горький привкус досады и надежды, которой никак нельзя было позволять крепнуть.

- Я знаток женской нелюбви! - Голем ответил с таким же вымученным смехом. - Твоей подруге ты не безразличен, уж поверь. Все-таки кое-что я понимаю в женщинах: как-никак я имел удовольствие близко знать стольких, скольких не найдется во всей твоей Орыжи и соседнем селе вместе взятых.

- Рад за твой богатый опыт, - хмыкнул Деян.

- Какой уж есть... Когда я сказал, что забираю тебя с собой, она не попыталась выцарапать мне глаза только лишь потому, что я убедил ее: уйти для тебя будет лучше, чем остаться. Ты не согласен, я знаю. Но, по существу, это чистая правда. Я думал, мне удастся убедить и тебя, но ты оказался редкостным упрямцем и даже теперь, зная все, продолжаешь отпираться от своих способностей, которые необходимо развить.

- И продолжу. - Деян предостерегающе поднял руку. - Оставь это, Рибен. Не сейчас.

- Несомненно то, что, связавшись с тобой, я вытащил счастливую карту. Снова я переоценил свои силы... Если бы кто-то другой и проявил ко мне милосердие, ему все равно не хватило бы умения помочь мне выжить. Я не хотел причинять неудобств, но моя добрая воля обернулась для тебя злом и пробудила ненависть; несмотря на это, ты спас меня... Немногие из известных мне людей поступили бы так же. Ты добрый человек, Деян. Будет жаль, если твоя жизнь оборвется рано и бессмысленно.

- Мне тоже, - кивнул Деян. - Но я не хочу лезть из кожи вон, чтобы ее продлить, не хочу со всем этим связываться, становиться одним из вас... Можешь ты это понять?!

- Я по-прежнему кажусь тебе чудовищем?

- Упрямым ослом с головой барана! Нет, - буркнул Деян, с трудом подавив раздражение. - Сам себе удивляюсь, но с некоторых пор не кажешься. Однако я не вижу ни одной причины, по которой мне стоило бы хотеть стать на тебя похожим. Разве твоя сила сделала тебя счастливым? Нет... Я лучше вернусь домой. Я должен вернуться, вернуться тем же человеком, что ушел, - или это будет уже не мой дом... Я не найду там себе места, и останется мне одна дорога - в какой-нибудь ваш чародейский, уж прости, гадюшник. Интриги плести и перевороты делать...Нет уж. Обойдусь без колдовской премудрости. Верю тебе - ты хочешь сделать как лучше. Но не нужно. И довольно об этом, Рибен.

- Какие-то дурацкие суеверия. - Голем раздраженно нахмурился. - Но ладно, будь пока по-твоему, - вздохнул он. - Когда ты ушел в лес перед тем, как напала повертуха, - я думал, все. Конец истории. Последний раз такой ужас охватывал меня в детстве, в казематах, когда отец однажды отсутствовал почти полдюжины дней... Эта хижина похожа на мою первую камеру: такая же теснота, такой же низкий потолок. Худо-бедно я заставил ноги слушаться и пошел за тобой. По счастью, Джеб понял, что пора перестать притворяться, и мы нашли тебя прежде, чем случилось непоправимое... Я был готов умереть, но ты снова спас меня и оттащил назад, едва не расставшись при этом с жизнью: Джеб сказал, что когда он пришел в себя и вернулся в хижину, дверь была открыта; еще немного - и мы оба замерзли бы... Вновь мне повезло.

- А мне, что ли, не повезло, что ты бросился ко мне на выручку? - раздраженно спросил Деян; благодарность чародея начинала надоедать.

- А это, между прочим, мой долг. Я вообще-то твой князь, если ты не забыл. - Голем криво улыбнулся. - Признают меня подданные или нет - мой долг защищать их от всякой угрозы. Так что я никак не мог позволить этой твари тебя сожрать.

- Правда? - Деян удивленно взглянул на Голема: такое объяснение чародейской самоотверженности не приходило ему в голову. Стало даже чуть обидно.

- Нет, не правда. То есть - правда, конечно, но дело не в этом... - Голем помолчал. - Было бы несправедливо, если бы тебе пришлось умереть из-за того, что ты пытался помочь мне. Ты - не то, что я: у тебя есть дом, куда ты хочешь вернуться, есть люди, которые любят тебя и ждут. И я понимаю их; происходи дело в мое время - непременно постарался бы заполучить тебя на службу, хоть бы даже ты и не стал бы учиться чародейству. Но нынче я самому себе - и то не нужен: какая уж тут служба... - Голем вздохнул. - Через пару часов после стычки с повертухой я очнулся. Честно признаться, следующие два дня были не лучшими в моей жизни. Джеб натаскал дров и принес птицу - и, поскольку нуждался в отдыхе, погрузился в сон. Это было то, чего я боялся больше всего на свете; хуже, чем еще раз оказаться в царстве несбыточного: я остался один, совершенно бессильный... Я не был уверен, что тебе не нужна помощь, но в моем состоянии помочь мог разве что глотком воды - и то расплескав половину. В эти два дня у меня было вдосталь времени еще раз подумать о том, как дошло до такого. О себе, о Миле, о Джебе и Венжаре, о том, что делал после возвращения... Картина, открывшаяся мне, оказалась совсем неприглядна. Как же я был самонадеян и слеп! Надеюсь, мое внезапное исчезновение не имело трагических последствий, но все же я подвел всех - Мирга и Радислава, Марфуса и Венжара, Милу и Нирима... Ты был единственным, кто после моего возвращения проявил ко мне участие, но и тебе от меня вышло больше вреда, чем пользы. Я мог надеяться лишь, что тварь не успела серьезно навредить тебе. Но время шло, а ты все никак не приходил в себя... Хвала Небесам - вчера ты, наконец, очнулся; быть может, тот бог, которому вы поклоняетесь, не так уж плох. - Голем слабо улыбнулся. - Тебе наверняка надоел мой рассказ; прости за это многословие: слишком долго я слушал тишину и не мог говорить ни с кем, кроме самого себя... Но тебе давно уже стоило все это узнать, чтобы не выдумывать для себя нелепиц. Чтобы понимать, что ты сделал, что делаешь... Солдат рубит солдата, видя перед собой только вражеский мундир: в том спасение разума от жестокости войны. Но в другое время лучше человеку знать, какую жизнь он губит, а какую спасает: это избавляет от напрасных подвигов и ненужных смертей. Теперь ты знаешь, кто я и чего стоит моя никчемная больная голова.

- Да уж. Спасибо, что рассказал, - неловко пробормотал Деян. Слова чародея о самом себе оставляли тягостное чувство, но возразить на них было нечего. Где-то существовали Венжар ен'Гарбдад и, может быть, другие старики-чародеи, но, раз имя Голема даже на его земле оказалось предано забвению, вряд ли им было дело до бывшего товарища. Деян мало что знал о большом мире, но надежда на то, что исчезновение кого-то столь важного и могущественного могло обойтись без "трагических последствий", словно исчезновение какого-нибудь одинокого калеки, казалось ему весьма наивной. Однако это было давно; а теперь в мире, куда Голем вернулся, он был, как говорили в Орыжи, лишним ломтем, которому только черстветь: никому он здесь теперь не был нужен.

"Как так может быть: человек есть, а места для него - нет? Неправильно это ..."

Деян заглянул чародею в глаза, чувствуя, как крепнет внутри решение не иметь ничего общего с колдовством: неправильность всего происходящего была прямым следствием чар, нарушивших естественный порядок. Продолжать вопреки всему жить было если и лучше, чем умереть, то ненамного.

- А ты что скажешь, Джеб... Джибанд? - Голем внимательно взглянул на застывшего в полной неподвижности великана. - Теперь ты знаешь всю историю, твою и мою, целиком.

- Ничего.

- Что - "ничего"?

- Я ничего не помню обо всем этом, мастер. И ничего не хочу сказать. - Обезображенное лицо Джибанда не выражало никаких чувств.

- А жаль, право. Хотел бы я знать, о чем ты думал тогда! И раньше. Почему ты раз за разом помогал мне, а не занял раз и навсегда мое место. - Бледное лицо Голема исказила странная гримаса; все мыслимые чувства смешались в ней - или же только так казалось из-за слабого света. - Ты, Деян, наверное, думаешь, что у него не было другого выбора, кроме как всегда оставаться на моей стороне. Нет: это выбор, который он сделал... На закорках карет не стоят сотни полуживых лакеев, в войсках не маршируют тысячи полуживых солдат: ваятели почти никогда не создают полноценных искусственных людей, предпочитая неразумных тварей со слабой искрой души - и это не потому, что сами они слабы, а их мастерство не идет с моим ни в какое сравнение. Нет! Я хорош в своем деле, это верно, но в былые времена хватало тех, кто был намного лучше меня. Некоторые мои современники пытались повторить мой путь, и силы им хватало, но закончилось все плачевно для них. Потому как наши создания быстро становятся сильнее нас и после этого, если пожелают, могут занять наше место. Правда в том, что он, - Голем махнул рукой в сторону великана, - стал сильнее меня еще в ту пору, когда я был холост и служил в имперском приграничье. Он мог не слушать моих приказов, мог запереть меня в своем сознании и подчинить мое тело из плоти и крови, уязвимое, но чувствительное, и прожить вместо меня мою жизнь; никакой высокородный негодяй тогда не назвал бы его глиняным болваном, не попытался бы отказать ему в праве называться человеком и в человеческих правах... В любой момент он мог избавиться от меня. Еще когда я только создавал его, то считал, что однажды так и случится: он станет мной. Сперва я буду использовать его жизнь и тело, а затем, через некоторое время, он заберет мои... Мне казалось это вполне справедливым: ведь без него Старожские казематы стали бы моей могилой. Ни тогда, ни позже я не мог думать о том, чтобы избавиться от него прежде, чем он превзойдет меня: это было бы подлостью, предательством - ведь он не сделал еще ничего дурного... Я хотел жить, но не ценой братоубийства. Потому мне оставалось только довериться ему. Джеб разительно отличался от всех известных мне полуживых: его разум не уступал человеческому, и он развил его прежде, чем получил большую силу; возможно, в этом все дело. Когда в тренировочном бою он впервые победил меня, то сказал, что никогда не обернет против меня оружие и, как бы он ни стал со временем силен, я навсегда останусь для него старшим братом; "мастером" он звал меня лишь в шутку. Я был тронут, но сперва не придал большого значения его обещанию. У меня в полку был капитан: осколок ядра застрял у него в груди между ребрами и в любое мгновение мог убить его. Но капитан жил, как все, дрался, кутил, не думая об этой опасности, и лишь боли в ребрах иногда ему докучали. Через год после того, как вместе с полковым лекарем мы вытащили осколок, я спросил того капитана: изменилась ли жизнь для него? "Наверное, да, ваша милость: но я не заметил этого", - ответил он. Так и я.

Голем отхлебнул воды и продолжил:

- Я не думал о том, что Джеб может уничтожить меня, когда пожелает: просто принял это как данность и выкинул из головы. Потребовалось немало лет, чтобы я поверил: хотя такое может случиться, но не случится. Джеб познавал мир разумом и чувствами, я наверстывал упущенное в драках и попойках. Мы жили каждый своей жизнью, стараясь не мешать друг другу, но мы были единое целое: "Голем". Каменный кулак Венжара ен'Гарбдада и верный пес Империи, гроза повстанцев... Мы гребли в одну сторону, но управлял лодкой я, и постепенно мне стало казаться, что все так, как только и может быть. Снова я забыл обо всем, что могло нарушить мое спокойствие, принял как данность добрую волю моего полуживого брата и благоволящие ко мне обстоятельства... Только теперь я вновь задумался обо всем этом. Теперь Джеб может сам регулировать хинру в своем теле, потому мы свободны друг от друга, и я не могу не думать - вышло это случайно или он предвидел такой исход, надеялся на это? Потерял он себя или обрел? Странно вспоминать: мы были ближе, чем братья, но все же я почти не знал его; можно сказать, совершенно не знал... Все время я был слишком занят самим собой - и получил по заслугам. Теперь только самим собой и могу заняться, а другого дела у меня нет. Такая вот справедливость. - Голем отрывисто рассмеялся. - Может, к лучшему, что многое мне неизвестно: чует мое сердце - ответы бы мне не понравились. И все же любопытство гложет. Хочется знать. Любопытство, да...

- Я рассказал бы, мастер. Но я не могу вспомнить, - тихо сказал Джибанд.

- Тебе тоже вряд ли понравилось бы многое из того, что ты вспомнил. - Голем вздохнул. - Так что можешь не слишком стараться.

- Любопытство: хочется знать. - На миг губы Джибанда сложились в лукавую улыбку; или же то была игра света?

Деян ошалело таращился на великана. После рассказа о ритуале и загадочном "следе хинры", послужившем для Голема маяком на пути обратно в мир, он не ожидал больше узнать ничего удивительного; тем сильнее потрясло его услышанное. Чародей, чьему могуществу не было равных, над своей жизнью был властен менее, чем любой простой человек.

Джибанд больше не казался глуповатым чудаком и несчастливым порождением колдовства. Его огромная фигура скрывала невероятную мощь и неразрешимую загадку: он, с чьего молчаливого позволения молодой князь Ригич жил и делал то, чего желал, был настоящим героем истории - легенды? - о чародее по прозванию Голем, ее подлинным главным героем, о мотивах которого теперь оставалось только гадать. Хотя в самом ли деле он по-прежнему ничего не помнил?

Грубые черты обезображенного лица великана оставались почти неподвижны, когда он говорил:

- Тебе пора отдыхать, мастер. - Он встал, согнувшись, но макушка его все равно почти касалась потолка.

- Спасибо за заботу, Джеб... И тебя благодарю, что выслушал, Деян. - Голем остался сидеть. - Вижу, мне наконец-то удалось тебя удивить?

- Тебе это удалось много раз. Вам обоим, - добавил Деян.

- И что ты собираешься делать теперь?

- Что?

- Да. Что?

Голос чародея оставался спокоен, но поза выдавала нечеловеческое напряжение.

За окном быстро светало.

- То, что должен, - сказал Деян, удивляясь тому, как легко за какое-то мгновение далось ему решение. - Отец учил, что начатое дело всегда стоит доводить до конца. Будь на то моя воля, я бы здесь не оказался, но раз я здесь - в меру своих сил я помогу тебе встретиться с Венжаром ен'Гарбдадом, если ты по-прежнему считаешь, что нуждаешься в моей помощи. Потом я отправлюсь назад.

- Благодарю. - Голос Голема дрогнул. - Я позабочусь о том, чтобы Венжар выделил тебе транспорт и провожатых: доберешься до дома безопасно и быстро.

- Надеюсь, так все и будет. - Деян подавил зевок. - Да не смотри ты на меня так! Плевать мне, что ты князь: вы с Джибандом спасли меня, и я в долгу перед вами... Считай, что я о нем беспокоюсь - чтоб ты его ненароком не угробил, - а не о тебе.

- Хорошо. - Голем слабо улыбнулся. Джибанд взглянул удивленно, но ничего не сказал.

- Спокойной ночи. Хотя какая ночь - утро уже... - Деян тоже поднялся, разминая затекшие ноги.

- VI -

В следующие дни он много размышлял об услышанном. Пытался представить себе ту безвозвратно ушедшую эпоху и далекие земли за большой водой; думал, как бы чувствовал себя на месте чародея, что стал бы делать, пережив то, что пережил Голем, и обладая его могуществом...

Но более всего мысли занимал Джибанд, в огромной фигуре которого словно соединялось все непонятное и таинственное.

Чародей каждый вечер знакомил великана с основами колдовской практики: тот уже умел делать все необходимое, но сам не знал, что умеет и для чего нужны такие умения. Деян не хотел слышать этих уроков, но деться было некуда - не уши же затыкать? Потому, стараясь не вникать в суть, развлекался тем, что наблюдал за великаном. Джибанд был любознателен и внимателен к деталям, но, увлекаясь, легко приходил в возбуждение и сбивался с мысли. Его огорчали упоминания о жестокости и несчастьях: он был мягок и, по-видимому, расположен ко всем без исключения людям, если те ничем не заслужили обратного, однако себя судил с какой-то недоброй строгостью, как человека "неправильного" и, следовательно, несмотря на все разъяснения чародея, негодного. Все новое влекло его. Он быстро учился, но чем больше узнавал - тем более охоч становился до знаний: насытить его любопытство было, казалось, невозможно. Обнаружилась у него и страсть к созерцанию: пока чародей спал, он мог часами наблюдать за ходом облаков или, когда началась оттепель, вслушиваться в журчание ручья.

Неожиданно для себя Деян стал подмечать между Джибандом и чародеем некоторое отдаленное сходство. Голем - про себя Деян так и не привык называть его иначе - также отличался любопытством и дотошливостью: несмотря ни на что, эти черты в нем оставались весьма заметны. Он мог подолгу распрашивать об Орыжи, об устройстве той или иной стороны орыжской жизни или о церковном учении, и делал это не только для того, чтобы не молчать: часто Деян, поначалу удивлявшийся этим расспросам, замечал в его глазах живой интерес. Довольно быстро, впрочем, угасавший - чтобы на следующий день появиться снова, а затем вновь угаснуть. Деян не мог отделаться от ощущения, что, сколько бы ни утверждал чародей обратное, мирские утраты и пережитое за краем мира изменили его глубоко и страшно, и в лесной хижине укрывается уже не тот человек, что когда-то выигрывал кровавые битвы и топтал сапогами травы далекой чужой земли. Даже неиссякаемое жизнелюбие Голема не могло полностью заживить раны его души.

После избавления от повертухи дышаться стало свободней. Снег за три дня оттепели почти стаял; установилась солнечная погода. На безымянных могилах пробивалась свежая трава.

"Ваятель полуживому при воплощении частицу души передает, - наблюдая за очередным уроком, вспомнил Деян. - Возможно ли, что когда-то в детстве Голем был похож на Джибанда сейчас?"

Сложно было представить чародея наивным и добрым малым, однако, если приглядеться, не так уж велика была пропасть между ними: Голем не был зол на весь свет и не был, в обычном значении, жесток; скорее он чуть иначе понимал доброту. А Джибанда, при всем его добродушии, лучше было не сердить: Деян помнил его полный звериной ярости рев, огласивший Орыжь, и раздавленые черепа убитых дезертиров.

- Создавая его, ты не думал о том, чтобы использовать его жизнь; может ли быть, что именно эта часть твоей души отпечаталась в нем? - Деян был настолько озадачен ходом своих мыслей, что сразу поделился ими с чародеем.

- Старина Марфус считал, что так все и было, как ты сказал, - задумчиво ответил Голем. - Что мы так поладили благодаря тому, что оба были еще детьми, открытыми и гибкими: поэтому Марфус предостерегал других от повторения моего пути. Сам я больше никогда не создавал полуживых людей, не желая ни губить их души, ни рисковать своей. Так что не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ваше с Марфусом предположение. Но мне оно кажется довольно реалистичным.

- А я не пытался, мастер? - спросил Джибанд. - Создать. Сам.

- Нет. Не знаю, возможно ли такое. Но ты говорил, что, не познав толком самого себя, не стоит и пытаться, - сказал Голем. - Я еще подумал тогда, что ты представляешь других людей куда более совершенными, чем они являются: мало кто может сказать, что он познал себя, и почти все их них - заблуждаются.

- Интересно. А ты, мастер? - Джибанд пристально посмотрел на чародея. - Ты тоже заблуждался? Про себя?

Голем рассмеялся:

- Чаще, чем кто-нибудь другой!

Еще через день Голем, чувствоваший себя заметно лучше, сказал Джибанду, что пора привести в порядок разорванное медведем лицо. Но тот отказался:

- Не хочу. Это - мое, мастер. Я тогда сначала сделал неправильно, а потом - правильно. Помог.

- Да, но...

- Я хочу, чтобы осталось так. - Джибанд перебил чародея, чего прежде не случалось. - Так получилось, потому что я - это я. Это - мое. Пусть так будет.

Деян, слушая их перерекания, только потрясенно качал головой: чем дальше, тем более странным выглядело все происходящее.

"А ведь, пожалуй, было бы обидно повернуть назад сейчас", - подумал Деян, собирая вещи в дорогу. Ему хотелось знать, чем все закончится.

В общей сложности они провели в лесной хижине двадцать два дня.

Уходя, Деян обернулся, взглянул на неказистое укрытие с благодарностью: это были очень странные дни, но многие из них не такие уж и скверные

- Идем, - на ходу бросил чародей, не оглядываясь. - Довольно мы здесь просидели.

- Твоя правда, мастер. - Джибанд шагал рядом с ним.

Химера бежала впереди; ухмылка не сходила с ее уродливой морды.