Ее поселили в одной из трех комнат. В той, где жили дети. Сейчас младший был в лагере, и Маринка перешла на кушетку, уступив свою кровать гостье. Кровать была большая. «На выданье», – смеялась Ольга. Другой достать не удалось.

Маринка спала на боку, высунув из-под простыни загорелую, тонкую в щиколотке ногу. Наверно, ей снилось что-то смешное, – уголки ее губ слегка дергались. Тонкая светлая косичка свисала с низкой кушетки почти до пола.

В рассветной полутьме все ярче проступали черты лица – странная смесь двух знакомых лиц и что-то свое, совсем новое, что породила эта смесь и что существовало уже само по себе и называлось по-своему – Маринка Бородина.

Тамара смотрела на спящую девочку с нежностью, какую испытываешь, пожалуй, только к детям друзей молодости. Ей было приятно, что в эту томительную бессонную ночь она в комнате не одна.

Спящий рядом ребенок, дитя ее друзей, странно соединивший в себе их черты, был таким же чудом, как и всё, что творилось вокруг…

Чистый, прохладный воздух лился в окно, шевелил тонкую полотняную занавеску. Кричали петухи, то где-то далеко, то совсем рядом, под самыми окнами. От этой прохлады и петушиного крика, оттого что день разгорался неотвратимо, ее охватило счастье. Острое, похожее на то, какое она ощутила впервые в вагоне поезда, когда вдруг поняла по-настоящему, что увидит его.

Она поднялась с постели и подошла к окну. Поселок спал. Окно выходило на улицу. Вчера, в темноте, она ничего не смогла разобрать. Мелькали огни, белые стены. Поселок показался большим. Сейчас, в лучах восходящего солнца, он был таким, как есть, со своими тремя улицами, за которыми тянулись огороды. С четкой линией холмов на горизонте. На одном из холмов росли в ряд четыре больших дерева. Наверно, в действительности они были меньше, – когда-то Олег объяснял ей закон, по которому происходит оптический обман и фигуры людей и предметы, поднятые на высоту и окруженные воздухом, кажутся снизу гораздо больше.

Поселок спал. На улице не было ни души. И пусты были дворики возле шахтерских домов, густо обсаженных подсолнухами и яркими базарной дешевой красотой мальвами. Во дворах росли тонкие вишенки, они еще не давали ягод. Через дорогу, на веревке, протянутой от сарая к столбику, вбитому у крыльца, во дворике сушилось красное детское платье и две мужские рубахи. Вчера, когда они въехали в поселок и свернули в одну из улиц, Ольга сказала: «Вот его дом». Промелькнул выхваченный фарами кусок беленой стены. Ольга сказала: «Его нет дома. В окнах темно».

Где он мог быть?.. Мало ли где может быть человек.

Поселок просыпался. Во дворике, что против окна, появилась женщина в сарафане, заспанная. Она расчесывала густые темные волосы и закалывала их на затылке шпильками, которые держала в зубах. Потом она сняла с веревки красное платье и унесла его в дом. Потом появилась снова и, подойдя к сараю в углу двора, выпустила кур.

Проснулись Бородины. За дверью, в коридоре, скрипели половицы. Звякала в кухне посуда. Боясь разбудить гостью, они разговаривали шепотом.

Во дворик вышел мужчина в голубой майке. Постоял посреди дворика, скрестив на груди руки и глядя, как куры клюют просо, и вошел в дом. Он был высокий и, входя, пригнулся, чтобы не стукнуться головой о притолоку.

На улице показались люди, большей частью мужчины, одетые по-рабочему. С каждой минутой их становилось больше. Они шли окликая и догоняя друг друга. Шли все в одном направлении – по дороге на рудник. Мужчина из дома напротив тоже вышел на улицу, выкатил велосипед. Жена проводила его до калитки. На руках она держала белокурую девочку лет двух в красном платье.

В коридоре щелкнула дверь, ведущая на лестницу. Тамара посмотрела на часы. Половина седьмого.

Сергей появился на крыльце. Он был в костюме, похуже того, в котором он ездил вчера на совещание, но воротничок сиял белизной. За годы, что она не видела его, он немного располнел и раздался в плечах. Но пепельный чуб его так же пышно, как в дни студенчества, вился над высоким лбом, прорезанным двумя крупными морщинами. Нет, он мало изменился внешне. Меньше, чем Стах.

Сергей зашагал по дороге к руднику. Походка у него была быстрая. Пожалуй, слишком быстрая для начальства.

Она ждала, что увидит Стаха. Возможно, и он ходит на шахту этой дорогой. Она вглядывалась в лица. Боялась, что может не узнать его от счастливого ослепления.

С треском промчался мимо окон мотоцикл. На заднем сиденье, держась за плечи мотоциклиста, сидела женщина в мужской рубашке с закатанными до локтей рукавами, в брюках и сапогах. С рыжими косицами, переплетенными на затылке.

Девочка в красном платье гонялась за петухом. Ворочалась на кушетке Маринка. Ее будило солнце.

– …Сергей скажет ему?

– Нет. Я просила не говорить. Тебе не терпится его увидеть?

– Нет. То есть да. Я и хочу, и боюсь. Боюсь этой минуты. Когда встречу его.

– Я думала, ты его давно забыла.

– Нет, Оля. Хотя иногда мне казалось так. Знаешь, это как болезнь. Переболеешь в юности, а она вдруг дает о себе знать под старость.

– Это ты хорошо сказала. Именно болезнь. В твоем случае.

– Почему в моем?

– Потому что прошло столько лет. У тебя своя жизнь, семья. Я не верю, что ты все еще его любишь.

– Но ты ведь любишь своего Сергея… С тех пор!

– Как ты можешь сравнивать. Мы всегда вместе, у нас общая жизнь, дети…

– Мы тоже всегда вместе. Хотя и живем врозь. У нашей любви тот же стаж, что у твоей. Даже больше.

– Томка, Томка…

– Что «Томка»?

– Какой ты была, такой осталась… Любишь его?

– Люблю.

– А мужа?

– И мужа люблю… Наверно.

– Не понимаю, – сказала Ольга. – Не понимаю такой любви.

Они шли по поселку. Ольга позвала ее прогуляться. Солнце припекало. Пришлось повязать головы косынками. На улице играла детвора. Изредка попадались навстречу женщины с сумками. Одни шли в магазин, другие из магазина. Все здоровались с Ольгой. С любопытством оглядывали незнакомую женщину в голубом платье с короткими рукавами и в босоножках без задников. Здесь это было новинкой. Какой-то шустрый мальчишка крикнул вслед:

– Тетенька, каблуки потеряла!

Поселок был чистенький. Белые домики, красные крыши. Над крышами антенны телевизоров. На ступеньках, у входа в хлебный магазин, две старушки торговали жареными семечками.

В магазине было прохладно. Пахло теплым хлебом. Продавщица, молоденькая, круглолицая, с ямочками на щеках, улыбнулась Ольге.

– Артистка наша, – объяснила Ольга, когда они вышли на улицу.

– А ты кто? Режиссер?

– Надо же чем-то заниматься. Здесь нельзя бездельничать. Стыдно.

– Это в мой адрес?

– Ты – гостья. К тебе это не относится.

Ольга показала ей школу – старую, сельскую, и новую, которая строилась. Клуба еще не было. Его с горем пополам заменял агитпункт, разместившийся в трех комнатах. Здесь по вечерам собиралась молодежь. Слушали радио, играли в шахматы, а иногда танцевали тут же, во дворе агитпункта, под музыку своего самодеятельного духового оркестра.

По обочинам улиц росла трава и паслись козы. Пахло дымом. Должно быть, поблизости топили плиту.

– Ну, вот и наша Полыновка, – сказала Ольга. Они гуляли полчаса и обошли уже весь поселок, все его три улицы.

– Тихо тут у вас.

– Да, здесь не Москва.

– Где же весь народ?

– Одни работают, другие с ночной пришли. Отсыпаются. Так и живем…

– Мне нравится.

– Две недели пожить можно, – согласилась Ольга. – Да еще летом, в такую пору. Чем не дача?..

Трудно было понять, шутит она или говорит серьезно. Время близилось к полудню. Солнце припекало, а небо было голубое, без единого облачка.

Они возвращались к дому и шли уже по своей улице.

– Вот его окна, – сказала Ольга. – Два угловых, на втором этаже.

Окна были до половины загорожены газетой, пожелтевшей от солнца, и закрыты наглухо. Казалось, там никто не живет.

– Где он мог быть вчера?

– Спроси его.

– У него кто-нибудь есть?

– У каждого человека кто-нибудь есть.

– Это ужасно, – сказала Тамара.

Почему она не думала об этом до сих пор? О том, что у него может быть своя жизнь. Отдельная от нее. О том, что он живой человек и не может жить только мечтами. Мечтами, которые не сбывались слишком долго.

И вчера он был там. И может быть, всю ночь он был там. Почему я не подумала об этом? Потому что я слишком самоуверенна? Или потому, что слишком верила в него?..

– Скоро обед, – сказала Ольга. – Уже автобус с фабрики катит.

– Он ездит автобусом?

– Стах? Он ходит с шахты пешком. Вон той луговой тропинкой. Погоди, не он ли это идет?..

Это был он. Как могла она бояться, стоя утром у окна, что не узнает его? Она узнала бы его из тысячи. Мгновенно. Узнала бы эту походку. Раньше, чем узнает лицо.

Он шел, приближаясь с каждой минутой и как бы вырастая. Тропинка, петляя, вела в гору. Вот он достиг самой высокой точки холма, остановился на минуту, как бы затем, чтобы оглядеться, и стал спускаться в ложбину. Он шел прямо на них, он не мог их не видеть, потому что они хорошо видели его. Но он не узнавал их.

На нем был синий полувоенный китель с расстегнутым воротом. Наверно, он пропадал от жары. Тяжелые кирзовые сапоги.

Ей хотелось побежать ему навстречу. Раньше она побежала бы. Теперь она смотрела, как он приближается к ней. Где он был вчера?

Почему я никогда не думала об этом? Может быть, потому, что весь этот мир – его мир – был для меня нереальным… Почему он так долго идет?

Он смотрит на меня и не узнает. Или уже узнал? Он замедляет шаги…

– Ну, здравствуй!

– Приехала?

– Да. Взяла вот – и приехала. Ты, вижу, не ждал.

– Верно. Не ждал.

Они разглядывали друг друга счастливыми измученными глазами.

– Надолго?

– Недели на две… Ты что-то не очень рад.

– Почему? Я рад.

Она оглянулась. Ольги не было рядом.

– Когда ты приехала?

– Вчера вечером.

Он загорел. На лоб из-под фуражки сползает тонкая струйка пота. Она вытерла ему лоб своим платком. Платок стал черным от угольной пыли.

– Ты был в шахте?

– Да. Только что поднялся.

– В такую погоду!

– Там хорошо. Прохладно…

Он взял ее руку в свою. Рука у него была горячая, пальцы дрожали. Он прижал к себе ее локоть.

– Пойдем куда-нибудь.

Они были вместе. И как там, в Москве, она боялась выпустить его руку из своей. Наверно, так чувствуешь себя, вернувшись из долгого странствия на родную землю.