Ефим Бершин

Книга Ефима Гофмана выходит во времена глобального этического кризиса, настигшего не только Россию и Украину (где живёт автор), но и, пожалуй, весь так называемый «цивилизованный мир». Этическая эволюция, пусть медленно и не очень уверенно протекавшая в нашей стране, начиная с хрущевской оттепели, была буквально перерублена «этической революцией» начала девяностых. С «корабля современности» заодно с коммунистической идеологией были сброшены многие базовые нравственные ценности, без которых невозможно поступательное развитие общества. В результате человек оказался совершенно беспомощным перед лицом новой реальности, которую многие восприняли как самую настоящую катастрофу.

Мы не первые столкнулись с этой проблемой. Западные цивилизации не случайно в свое время пережили увлечение «философией существования», различного рода экзистенциалистскими течениями – от феноменологии Гуссерля и учения Кьеркегора до фундаментальной онтологии Хайдеггера. Философы пытались ответить на вопрос о том, как жить человеку перед лицом исторических катастроф. И надо признать: так и перешили. А потерявший нравственные ориентиры человек стал лёгкой добычей информационно-потребительского общества, искусно манипулирующего не только массовым сознанием, но и сознанием каждой отдельной личности.

Безусловно, Ефим Гофман, анализируя художественные и публицистические произведения писателей, работавших ещё в советские времена, пытается найти ключ к разгадке современных процессов. И обнаруживает связь между принципами формирования общественного мнения в тоталитарную эпоху и сегодняшними. Потому что принципы эти, оказывается, способны существовать не только при диктаторах, но и в так называемых демократических обществах. Ефим Гофман не пишет об этом впрямую. Он просто, как искусницы распускают старые свитера, чтобы связать новые, осторожно, по ниточке, по фактику пытается добраться до сути. А для этого обращается к работам известных русских писателей и мыслителей – Андрея Синявского, Юрия Трифонова, Варлама Шаламова, Виктора Некрасова, Григория Померанца, к высказываниям Юрия Норштейна, Андрея Сахарова и других нравственных авторитетов, опираясь на которые Гофман выстраивает свое мировоззрение. И он, безусловно, прав, когда пишет, что «опыт публицистических полемик рубежа 70-80-х годов может оказаться весьма востребованным. Переломный, кризисный характер тогдашней общественной атмосферы во многом сопоставим со спецификой нашего времени».

Центральная фигура книги, безусловно, Андрей Синявский, творчеству которого посвящено множество страниц. И это, конечно, связано не только с тем, что Ефим Гофман был лично знаком с Андреем Донатовичем. Скорее так: мировоззрение Синявского настолько заинтересовало Гофмана, что личное знакомство стало неизбежным. Дело в том, что Синявский, объявив на суде о своих исключительно «стилистических» разногласиях с советской властью, явил собой принципиально новый по тем (да и по этим) временам тип диссидента, чего ему не простил никто. Ни советская власть, отправившая его на семь лет в лагеря, ни большинство участников диссидентского движения, пытавшихся в какой-то момент сделать его своим знаменем, что категорически было отвергнуто самим Андреем Донатовичем. При этом, как ни парадоксально, советская власть, может быть, и вопреки своей воле, оказалась более прозорливой, уловив в словах Синявского прямую для себя опасность. Потому что, на мой взгляд, рухнула она не благодаря протестному движению и даже не из-за экономических проблем. Советская власть не справилась с новой стилистикой, постепенно захватившей страну и превратившей стиль советского официоза (и не только официоза) в форменное посмешище.

Истинная правота Синявского проявилась уже позже, после 1991 года. «Долгое время для свободомыслящей интеллектуальной среды казалось очевидным, что главный источник её проблем – в советской диктатуре, в натиске и давлении со стороны безжалостной государственной машины, – отмечает Гофман. – <…> Оказалось, что в атмосфере «лихих девяностых» точно так же неуютно, как в атмосфере брежневских «застойных» времён, чувствуют себя те, для кого культура, наука, просвещение – ценности высшего порядка. Те, для кого не представляется значимой категория успеха, а сам по себе творческий и интеллектуальный процесс важнее внешнего результата. Те, кто решительно не намерен отказываться от духовной насыщенности существования в угоду меркантильно-рыночным принципам. Кто не готов поступиться своей искренней, глубоко осознанной индивидуальной позицией в угоду установкам любых властей, любых неофициальных групп и сообществ. Кто склонен понять главного героя музилевского «Человека без свойств», отстаивающего свою внутреннюю свободу и, в пику царящей вокруг суетливой активности, выдвигающего эксцентрично-ёрнический девиз: «отменить реальность!». Кто, подобно пастернаковскому Живаго, органически не способен оправдать какое бы то ни было насилие и братоубийство, независимо от того – «красными» или «белыми», выражаясь фигурально, идеологическими доктринами оно обосновывается. Иными словами, подобные люди на сегодняшний день вновь оказались в разряде «лишних». Круг их катастрофически сужается».

Помимо всего прочего, стилистика для Синявского – тот раствор, в составе которого содержится возможность бессмертия, ключ к вечной жизни. И понятно, что советский стиль был для него совсем не тем «раствором». Он никуда уже не вел. Потому Синявский и не принял события 1993 года, что разглядел в них повторение пройденного. «В октябре 1993 года Синявский резко осудил действия, связанные с разгоном и расстрелом парламента, – констатирует Гофман. – Негодование Андрея Донатовича было вызвано отнюдь не симпатией к лидерам тогдашнего Верховного Совета, тем более не солидарностью с лозунгами рядовых «красно-коричневых». Причина была совсем иной: в тех событиях отчётливо выявился имманентный антидемократический потенциал новой российской власти». То, что расстрел законно избранного парламента не может быть демократическим, сомнению не подлежит. Я бы добавил, что в то время выявилось и другое. Тогда были предприняты первые попытки властителей новой России формировать массовое сознание для достижения собственных, в тот момент меркантильных, целей. И такой чуткий человек, как Синявский, не мог не почувствовать, что старая стилистика не умерла, она просто видоизменилась.

Мария Васильевна Розанова и Ефим Гофман на Вторых Синявских чтениях. Москва, 2008 г.

Из личной коллекции М. В. Розановой

Мне, кстати, в Париже довелось быть свидетелем первой, после многолетнего разрыва, встречи Андрея Синявского и Владимира Максимова, на которой они и договорились выступить с открытым письмом против ельцинской власти, расстрелявшей парламент. А выступив, моментально очутились под ударом новых «ревнителей». И оказалось, что выступать против советской власти, несмотря на преследования, было порой проще, чем противостоять «мейнстриму», группам радикально настроенной интеллигенции, в среде которой – многолетние друзья и знакомые. Потому что, как пишет Гофман, «людей, отказывающихся соответствовать направлению престижного идеологического мейнстрима, теперь, конечно же, за решётку не сажают, но – запросто могут зачислить в разряд «нерукопожатных», подвергнуть форменной травле (показательный её пример – кампании по обвинению Синявского и Кундеры)». Но Синявского это не остановило.

У героев книги Ефима Гофмана, несмотря на всю их непохожесть, есть много общего. Говоря о трифоновских «Предварительных итогах», Гофман отмечает, что «вряд ли в число намеренных авторских задач входила в данном случае отсылка читателя к хрестоматийным словам Блока о том, что Пушкина убила не пуля Дантеса, но – отсутствие воздуха». И, тем не менее, эта отсылка просится. Потому что и Синявский, и Шаламов, и Трифонов, и многие другие страдали именно из-за этого – из-за отсутствия воздуха. Не давали дышать. Но позже, уже в девяностые годы, обнаружилась странная метаморфоза: дышать разрешили, но исчез сам воздух. И это открытие повергало в шок многих из тех, кто годами мечтал о свободе. Но свобода, освобождённая от базовых нравственных ценностей, стала для многих новой несвободой. Причём, именно потому, что не хватило независимости мышления, свободного от вышеупомянутого мейнстрима, от моды, от навязываемых мнений.

Вот что пишет Ефим Гофман о Варламе Шаламове: «Для Шаламова, рафинированного интеллектуала, чтившего эстетические традиции Серебряного века, пристально интересовавшегося творческими поисками 20-х годов, отчуждённо относившегося не только к почвеннической идеологии, но и к патриархально-крестьянскому жизненному укладу, чуравшегося любых назидательных установок (и придумавшего по этому поводу свою одиннадцатую заповедь «Не учи»), феномен Солженицына был неприемлем на всех уровнях: психологическом, мировоззренческом, вкусовом».

Не могу не вспомнить вечер, посвященный 85-летию Григория Померанца. Кто-то из зала поинтересовался, в чём заключается его основное противоречие с Солженицыным. И Григорий Соломонович ответил, почти не задумываясь: «Он знает, как надо». Во многом именно с этим были связаны противоречия с Солженицыным и у Андрея Синявского. Кроме того, как отмечает Гофман, Шаламов, «органически не принимая нравов рыночно-меркантильно го толка, полагал, что социалистическая система может быть совместима с человеческими правами и свободами в их полном объёме». И здесь нельзя не вспомнить Андрея Сахарова с его теорией конвергенции, к которой так никто и не прислушался. И опять же нельзя не вернуться к тезису Синявского о именно стилистических, а не политических разногласиях с советской властью.

Не берусь судить, насколько конвергенция была бы жизнеспособной, но она, по крайней мере, открыла бы путь к дальнейшей эволюции. А это важно. Потому что революция – всегда губительна. Губительна, прежде всего, потому, что варварски разрывает связь времён, выбрасывая на свалку истории все, что кажется ей неугодным. Не случайно киевлянин Гофман, на глазах которого произошла новая революция, приводит слова известного литературоведа Ефима Эткинда, много лет прожившего за границей: «На Западе нередко сталкиваешься с полным отрицанием того, чем жила интеллигенция Советского Союза на протяжении почти шестидесяти лет, – всей созданной ею гуманитарной науки и литературы, всех её поисков, если только они не носят явно оппозиционного характера. Некоторые из наиболее радикальных “заграничных русских” закрывают глаза на интеллектуальную жизнь советской страны, <…> словно в течение всего этого исторического периода имело место только одно: насилие партийно-государственной власти над умами и душами граждан. Это – вульгаризация, а значит, искажение реальности, ведущее к ложным выводам и логическим тупикам».

Да, вульгаризация истории приводит к ложным выводам и логическим тупикам. Потому что в разорванном времени невозможно понять ни прошлого, ни настоящего.

Ефим Гофман написал серьёзную, глубокую книгу. Поэтому он просто не мог не выйти на глобальные проблемы нашего времени. И вышел, пытаясь решить сложнейшую задачу: опираясь на литературные произведения, достичь пространства подлинной свободы и заново сшить разорванное время.